ВОЛКОВА Лидия Леонтьевна.

«Кабы знала я, кабы ведала...»

Да, уезжая из своей родной Москвы, я не знала, что не только пострадаю сама, но и обреку свою 4-летнюю дочку на долгие шесть лет жизни в холоде и голоде разных детдомов.

Когда началась война, я работала помполитом и преподавала историю партии в профтехшколе. Первого июля стали увозить учащихся в эвакуацию и я осталась безработной. Мужа — геолога отправили в город Томск со сложньм оборудованием, больше я его не видела.

Его родные при встрече сказали, что он был на Ленинградском фронте, а умер в госпитале г.Йошкар-Ола 22 февраля 1943г. Я в это время уже отбывала наказание по ст. 5 8 п. 10 У К РСФСР.

Уезжала  я  с  командировочным   удостоверением,   выданным Наркомпросом, для работы в Алтайском крае в качестве преподавателя

истории и географии в старших классах. 31 июля 1941 г. я покидала Ha долгие годы Москву.

Дорога в Алтайский край оказалась тяжелой. Поезд дошел только до Омска. Детская комната при вокзале была набита больными и здоровыми детьми с родителями. Мы с дочкой три дня жили на голой земле у стены вокзала.

Затем произошла случайная встреча в столовой вокзала с учениками профтехшколы. Они помогли мне найти эшелон, состоящий из теплушек, который уже отправлялся. Стало темнеть. Ребята передали кому-то в вагоне Марину и стали бросать вещи в проходящие вагоны. Я с оставшимися вещами бежала за поездом. Кто-то втащил меня в вагон, и я потеряла сознание. Когда я очнулась, незнакомые люди помогли мне подняться, и тут я поняла, что левая нога и рука не действовали. Первая моя мысль была о том, что я потеряла Марину, но мои спасители успокоили меня, сказав, что она жива и здорова, и на остановке проводили меня к дочке в другой вагон.

Но «путь на Голгофу» на этом не кончился. Поезд дошел только до Новосибирска, и меня с Мариной и вещами отправили в больницу. Кошелек тощал с каждым днем. Приходилось платить няням и сестрам, а температура не спадала и нога не слушалась. Марина проказничала в больнице и ее приходилось иногда привязывать к кровати. Через некоторое время меня выписали из больницы и на извозчике довезли до вокзала. Мир не без добрых людей, какой-то молодой человек помог мне купить билет до Барнаула и, что самое главное, помог мне с Мариной втиснуться в вагон. В этом людском месиве добрые люди усадили меня с Мариной, а в Барнауле помогли выйти из поезда. Утром нас отправили в эвакопункт города. Здесь было много женщин с детьми из разных городов. Они помогали и подкармливали нас кто чем мог. Наконец, я стала ходить с палкой и пошла устраиваться на работу, но оказалось, что в городе вакансий для учителей нет, и я согласилась на область. Было уже 20 августа. И вот я в Уч-Пристани в РОНО получаю наконец назначение в село Коробейниково. 25 августа меня привезли в это село.

Знакомлюсь с учителями, директором школы. Он помогает мне найти жилье ближе к школе. Хозяйка, очень славная и добрая женщина, лечит меня баней с веником. Местные учителя приносят мед, сметану, молоко. Хлеб, топливо и другие продукты обещает школа. Все кажется налаживается! Одна местная учительница особенно интенсивно опекает меня, расспрашивает, почему я уехала из Москвы, сильно ли она разрушена и как другие города. Не думала я, что это не простое любопытство, что она — доносчик, «сексот». В сентябре все учителя и ученики были отправлены в

поле для уборки урожая, а я, с разрешения директора школы, поехала в Барнаул за багажем. Меня отпустили на неделю. Я уехала 3 сентября. Марина бежала за мною, плакала и просила взять с собой. Я уехала одна. Долго моей доченьке пришлось ждать встречи со мною.

3 сентября Курдюмова Нина Дмитриевна написала заявление в РОВД, что я клевещу на Совинформбюро и рассказываю антисоветские анекдоты. Я возвращалась в школу 11 сентября без вещей, они были потеряны. Тогда я еще не знала, что потеря багажа не самое большое несчастье. В 11 часов того же дня я была арестована по ст. 5 8 п. 10 У К РСФСР.

Что описывать теперь? Прошло уже 54 г. без 21 дня. Но есть в голове какая-то коробочка, которая хранит эти страшные дни, недели, месяцы и годы. Следователь Родионов был полуграмотным молодым человеком, допросы велись ночами. Начальник РОВДа Мишин, злой до предела человек, постоянно грозил мне пистолетом. Надзиратели типа уголовников. Спать приходилось на полу, да и не заснешь от миллиарда клопов. Виновной я себя не признавала, и мое дело отправили на доследование. Я умоляла, чтобы мне дали свидание с моей маленькой дочкой, но получила отказ. Все мои мысли были о ней, что с ней будет, кто поможет? Ведь все родственники остались в Москве.

Жизнь моя иль ты приснилась мне?

В тюрьме Барнаула в камере сидело 60 (при норме 15-20) полуголых женщин. «Намордник» скрывал от нас свет божий и доступ воздуха. Свирепствовала чесотка. Состав был смешанный: немки, польки, эстонки, монашки за религию, воровки — очень молодые, но с большим сроком отсидки. Старостой камеры была Лида Окулич-Казарина. В камере мы спали рядом, на прогулку ходили вместе. Кто-то «настучал» начальнику тюрьмы об этом. Он меня вызвал и стал расспрашивать о Казариной, он сулил прекратить мое дело, если я помогу разоблачить ее как вредителя. Но я в КПЗ и в камере уже прошла ликбез поведения и ответила, что мы ведем беседы только о детях и о жизни на воле. На другой день меня посадили в каменный каземат и 168 часов я провела там, сражаясь с крысами, умирая от голода и холода, но не соглашаясь оговорить Лиду. В конце пребывания в карцере я начала терять слух, меня стали мучить галлюцинации. И вот 14 ноября меня отправили на суд за 90 км в летних туфлях и костюмчике. На привале надзиратель где-то достал мужские сапоги и показал, как сделать портянки из трико, на мне их было несколько. Нас было 12 человек, и только я одна по ст.58, остальные бытовые. Я опять заболела. Температура 38,9 и надзиратель Котляров разрешил отвезти меня в КПЗ на телеге. Я потеряла счет времени и очнулась, когда меня осматривал врач, а злой

карлик — начальник тюрьмы Мишин — ругался отборным матом. Меня укутали в тулуп, обули в валенки, завязали платок и сунули в кузов машины, которая шла в Алейск. Там меня судили и дали 10 лет и 4 г. поражения в правах. 9 января опять этап в лагерь под Барнаулом.

Первая камера на 106 человек, с потолка свисают сосульки. Когда немного привыкла, стала писать во все концы, искать Марину. Работала я на моторной машине и выполняла норму на 200-300 %. Голод и холод на фабрике и в бараке сделали свое дело. В 1943 г. диагноз — парез ног, экзема,  кровавая дизентерия.  Врач  Расторгуева уже  поставила окончательный диагноз — «свобода без суда и следствия», т. е. смерть. Но я выжила. Спасибо моим родителям, что создавая меня не пожалели хорошего материала, а отец передал мне огромную энергию и жизнеутверждающую силу. И вскоре я получила, наконец, известие о смерти мужа и месте нахождения моей доченьки. Мы начали переписываться, и в каждом письме она просила взять ее к себе. С трепетом ждала я писем от Мариночки. Господи, сохрани и помилуй мою доченьку!

Лагерь был наш смешанный, по ст. 5 8 было меньше, но мы поддерживали друг друга. Руки мои, приученные мамочкой, а потом двумя двоюродными бабушками, кроме школы, консерватории, рабфака и института, умели много делать. Я шила, вязала, вышивала всем, и уголовникам и «вольняшкам». «Враги народа» организовали хор, драмкружок и этим скрашивали нашу холодную и голодную жизнь. Много раз нас готовили в этап, в спецлаг, но начальник лагеря хлопотал за нас, и мы опять шли на фабрику на 12 часов за кусок глинообразного хлеба, грязный черпак баланды и ложку какой-то неудобоваримой каши... Конец войны! Все ждали большой амнистии, но ст. 5 8 она миновала. Радость уходящих на волю и море слез остающихся за каменной стеной.

Но шли годы и менялись указы. По одному из них я была освобождена 18 октября 1947 г. Кусок хлеба, кусочек сахара и 117 рублей. Эти «царские дары» за шесть лет и один месяц и семь дней каторжного труда. Первое, что я сделала — пошла в церковь, поставила свечи и рыдая в голос спрашивала: »3а что, за что?». Ангел-хранитель и неведомая сила останавливала не раз занесенную надо мною косу смерти. Теперь нужно было найти крышу, работу и взять Мариночку из детдома. Жизнь пошла по кочкам и ухабам, «день и ночь — сутки прочь». За эти долгие 48 лет свободы только 18 лет мы с Мариной живем в отдельной квартире.

Эти воспоминания, тяжелые и слезами не раз орошенные.