Не искать жар-птицу?

5 августа 1990 года в дачном поселке «Красная звезда» на станции Красково Казанской железной дороги был открыт первый в Москве и Московской области памятник жертвам сталинских репрессий. Среди сорока пяти имен есть на нем и имя моего отца — Михаила Давидовича Короля (1890— 1959 гг.). С 1922 года он работал в Москве — в Политуправлении РККА, газете «Красная звезда», редактором журнала «Военный Крокодил». Написал много очерков, фельетонов, несколько книг и брошюр. С начала тридцатых годов был председателем правления Совкино, ответственным редактором газеты «Кино». Редактировал фильмы «Чапаев», «Встречный», «Анненковщина» и другие. (В семье хранится первая страница рабочего сценария фильма «Чапаев», на которой написано: «Нашему доброму Королю верноподданные авторы. Надеемся, что после просмотра фильма не велите казнить... Георгий Васильев, Сергей Васильев».)

Отец был репрессирован в 1944 году. Обвинений мастера этого дела насобирали тогда — хоть отбавляй: от участия в «заговоре Гамарника» (еще в 30-х годах) до «антисоветских разговоров» (в парильном отделении бани незадолго до ареста). Несмотря на пытки, вины за собой никакой не признал и был осужден на пять лет. После отбытия срока сослан в село Явленка (Северный Казахстан), но спустя год вновь арестован и осужден на десять лет. Реабилитирован в 1956 году.

В семье М. Д. Короля свято хранятся дневниковые и другие записи, которые он вел, а также его письма из лагеря — почтовые, подцензурные, и письма, которым суждено было дойти до адресатов разными, но, понятно, не почтовыми, не подцензурными путями. Есть мысли, оставленные на бумаге и в более позднее время. Отрывки из некоторых таких записей — перед вами.

Из записей, сделанных в октябре 1957 года

(Москва, после реабилитации)

Около года я вожусь с двумя гвоздями, которые торчат в моем мозгу.

Гвоздь номер один: как могло случиться, чтобы миллионы ни в чем не повинных людей подвергались пытке и страданиям только потому, что один человек имел скверный характер и нарушал законность? Или

я должен допустить, что в систему социализма такие явления врываются извне? XX съезд партии мужественно вскрыл сам факт существования массовых репрессий, но мне этого мало: я должен знать, почему это случилось? Дело не во мне, а в более важном: если при социализме такие явления возможны, то, что такое социализм?

Второй гвоздь — антисемитизм. В лагере и тюрьме я столкнулся с таким ярко выраженным антисемитизмом людей, что поневоле должен был задуматься над этим. Но когда столкнулся с чем-то подобным и на воле, то не нашел способов разобраться и объяснить себе это. Антисемитизм при социализме... Совместимо ли?

Когда я сидел в спецлагере с номерами, я был уверен в том, что я прав, а не правы те, которые меня посадили. Я был убежден, что моя посадка и страдания многих миллионов людей вызваны отходом некоторых ведущих деятелей от тех основ, которые продолжали быть сутью моего миропонимания. Я и дожил, что моя уверенность подтвердилась. Это сделали Хрущев и XX съезд партии.

Да, но в последнее время моя былая уверенность в своей правоте исчезла. И я начинаю себя рассматривать как обанкротившегося и отставшего индивида. В чем мое банкротство? Я вижу жизнь, вникаю в нее и вижу, что она иная, чем я представлял ее себе. Но я не могу сказать, что действительность отстала, так же как не могу признать, что то миропонимание, с которым я прожил жизнь,— ошибочно.

Вспоминается разговор с ответственным еще вчера партийным работником, занимающим прекрасную; квартиру и имеющим замечательное обеспечение.

— Я, Михаил Давыдович,— говорит он мне у себя за хорошим столом,— не ломаю голову над вопросом: как же это так, что преданные партии кадры оказались в положении гонимых?

Надо сказать, что он не сидел. Был исключен из партии и снят с работы. Но напуган. Жена говорит ему, что он трус, перестраховщик и т.д. Он не ищет ответ на сформулированный им же вопрос. Видно, до такой уж степени привык сидеть в погребе во время погрома и дрожать, что, когда его выпускают оттуда и не громят, он рад до того, что и не нуждается в объяснениях.

Весь послесъездовский год занимался изучением Ленина. Когда я нахожу его мысли, отрицающие то, что случилось у нас в тридцатых — сороковых годах, я очень доволен, но также нахожу и подтверждение, даже оправдание того, что сделал Сталин. Если это называется ревизионизмом, я буду ревизовать. Я обязан ответить на вопрос об арестах и об убийствах: что это? Проявление злой воли небольшого круга людей во главе со Сталиным? Или что-то иное? Если небольшая группа преступников в корыстных целях (славы, честолюбия, утверждения своей личности и властолюбия) могла держать огромную страну в своих руках и заставлять жителей этой страны переносить такой гнет, то стоит разобраться в существующей общественно-политической системе, выяснить ее основы. Может быть, она совершенно не похожа на то, что было запланировано Лениным в 1917 году? Может, в самой этой системе имеются те пункты, которые открывают путь таким явлениям?

Я убежден, что цель, к которой мы стремимся, никак не оправдывает любые средства... Еще менее разумно оправдывать закабаление во имя освобождения, пытки и убийства — высокой целью нового общества...

Из записей и писем гулаговских времен

5 апреля 1955 года

Нет больше радости, как видеть победу добра над злом. И самая настоящая радость — это видеть чудо воскресения человека из мертвых.

На днях освободили моего приятеля Буценко Афанасия Ивановича. И как освободили! Реабилитированного! В мягком вагоне, в сопровождении офицера...

Буценко — бывший секретарь ВУЦИКа. Бывший председатель Дальневосточного крайисполкома. Я знал его в те годы — это был здоровый, красивый и крепкий дядько. Я знаю его пятый год в лагере. Это цапля с обмотками на длинных ногах и с лицом просителя, готового улыбнуться и все же побаивающегося, чтобы его не ударили.

Ежов со своей прислугой сделали из здорового, крепкого человека, уверенного в себе старого члена партии и заводского рабочего — робкого и больного инвалида.

Малюта Скуратов знал толк в пытке, но по-настоящему пыточное дело расцвело лишь при Ежове. И физиология, и анатомия, и знание расположения болевых точек, и новейшая техника нашего столетия — все было пущено в ход, чтобы терзать и мучить...

«Святые отцы» инквизиции (триста лет назад) потускнели перед ежовской практикой.

Восемнадцать лет носил Буценко свой крест. Он дошел до Голгофы, был распят, но не умерщвлен. И теперь снят с креста и возвращен к жизни. Я счастлив, что его реабилитировали. Сколько перенес этот человек за 18 лет!

Один из приспешников Берии, встретив его, спросил:

— Ты еще жив, Буценко? А я думал, что ты подох.

Когда в лагере проходила актировка (списание из заключения на волю по безнадежности здоровья.— Прим. составителей), его, тяжелобольного, измученного человека, оставили на месте.

Любопытная точка зрения сложилась у некоторых деятелей абакумовского толка. Они вслух говорили, что люди, которые прошли через застенки Ягоды, Ежова, Берии, Абакумова, Рюмина, Меркулова, не могли не стать врагами этой системы, а потому таких людей надо добивать, они не должны увидеть воли.

И не стеснялись говорить это!

Но история отомстила.

Это мой праздник.

Самые героические события и люди были испачканы кровью. Легче стало, чище стало, и верится в добро и чистоту.

Я верю, что и до меня дойдет очередь. Правда, у меня нет таких заступников, как у Буценко. Но у меня есть одна великая заступница — правда.

Я рад за Афанасия Ивановича. Я хочу верить, что он поправится, что его подлечат, но долго он еще будет виновато улыбаться и ждать удара.

У меня большой душевный подъем.

Из дневника

Когда это началось? Когда мы пришли к 1936 и 1937 годам? Что было не замечено? Культ личности — «псевдоним». Надо добраться до настоящей причины.

Подвижники и боксеры. Подвижник постоянно тре-

нируется в моральном и волевом подвижничестве. Он достигает большой силы владения собой. Он побеждает себя и свои физические и духовные желания во имя

высшей цели: моральной. Он в неизменной готовности отдать свою жизнь своему богу, идее, музе... Он каждый час и каждую минуту отчитывается перед своей идеей. Импульсы подвижники получают от нее. Иногда кажется, что они юродствуют, но это кажется потому, что мы не знаем их связи со своей идеей. Подвижник не боится смерти, потому что идея, которой он владеет, сильнее страха смерти. Подвижник готов принять смерть без скорби. Джордано Бруно, Андрей Желябов, Софья Перовская, мученики науки и религий, Джон Браун и много других замечательных людей умирали радостно.

Так велика их моральная сила и идея, которой они служат.

Боксер — борец. Он выходит на ринг для победы над своим противником. Он все время тренируется для этого. Его мораль — соблюдать правила игры. Таковы они, боксеры. Все. Или — точнее — почти все. Потому что могут быть исключения — боксеры-изверги. Боксер-изверг при случае, если можно безнаказанно изувечить своего противника, сделает это без колебаний. Он так же рискует собой и бесстрашен, потому что стремление к победе сильнее страха смерти. Он красив в своей смелости и ловкости, но он не имеет моральной цели, перед которой он отчитывается.

Активные общественные и государственные деятели (а также деятели науки и искусства!) состоят из подвижников и боксеров. Они создают все разнообразие характеров. Но бывают случаи, когда боксер и подвижник сливаются в одном лице. Тогда получается Фрунзе. Сталин — боксер из числа названного исключения.

Март 1955 года

Дорогие мои!

Мне трудно определить координаты, и я не знаю, на какой широте и долготе я нахожусь. Нет твердых ориентиров, а имеющиеся — полярны. С одной стороны — необычайный размах освободительного движения. Это — один ориентир. С другой стороны — явное торможение этого же самого движения. Это — другой ориентир. Почти ежедневно

освобождаются десятки людей — актированные (по болезни) и освобожденные прокуратурой. Начальство проявляет большую заботу: выдают билеты, документы, продукты, больных сопровождают. А на днях проводы носили прямо-таки высокоторжественный характер. Начальство сказало прочувствованную речь, и музыка (гармонь) сыграла нечто вроде туша.

А рядом с этим наблюдается сокращение актировки. Уже раз актированные возвращены на повторное испытание, а через месяц почти все были разогнаны по баракам.

Как увязать это с освобождением?

Попутно еще наблюдается и другое: много жалоб о пересмотре дел возвращаются обратно с отказом.

Возможно, что все эти явления только в моем воображении объединены, а на деле это разные явления, которые только во времени представляются совпадающими вследствие узости наблюдения, а поэтому они мне кажутся противоречивыми. И это возможно. Но что является главным: освобождение или торможение? Я на всякий случай, как опытный сиделец, приготовился не рыпаться и никуда не рваться.

Мне одна старая женщина рассказала: самодур-помещик поручил своему конюху ухаживать за любимым конем на следующих условиях — выдавать ему двойную порцию овса ежедневно, не работать на нем, чистить и холить его, и чтобы этот конь не поправлялся, не жирел. Конюх пришел в отчаяние, т. к. помещик угрожал плетью и страшной поркой за нарушение его приказания. Жена конюха успокоила его и обещала заняться этим делом. Конюх не верил: как можно съедать двойную порцию овса, не работать и не поправляться? Но жена прекрасно знала природу лошади и действительно все устроила.

Прошла неделя, другая, а лошадь хорошо ест, пьет, не работает и не поправляется. Что за диво? Жена повела мужа в конюшню и показала — в углу конюшни в клетке у нее сидел волк. И этого было достаточно, чтобы не в коня был корм. Запах хищника все время напоминал коню о смертельной опасности, и никакой корм не пошел ему на пользу.

До тех пор пока хищник возле меня, и даже не в клетке, я знаю о грозящей мне опасности: в любое время он может взяться за привычное дело — терзать, пытать и резать.

Не подумайте, что я в панике. Мне бояться нечего. Какую казнь еще могут придумать для меня? Убить? Они это почти уже сделали. Мне тяжело за вас. Я хочу вас предупредить об опасности. Не доверяйте волкам, даже тогда, когда они надевают чепчик бабушки. Они хищники и всегда жаждут крови. Вы знаете деление людей по имуществу, богатству, по отношению к собственности. Вы знаете также о нациях, но слабо. Еще меньше вы знаете о делении людей по религиям. Но вы совершенно ничего не знаете, что люди подразделяются еще на хороших и плохих, на хищников и травоядных, на мерзавцев и порядочных. Ни в одном курсе обществоведения этого не найдете. И возможно, что рядом с вами работает хищник, и вы не подозреваете о его природе. Он может носить форму, галстук, мило беседовать, ссылаться на корифеев литературы и науки, но он всегда готов сделать пакость, подлость, мерзость. Поверьте, я не преувеличиваю.

Я много видал этих людей, наблюдал за ними.

Каких только преступлений они не совершали! Вам и в голову не придет, что такие лица бывают, а я с ними жил рядом и видел их.

Вот, собственно, все, что хотел вам написать.

Не возитесь больше с моим делом. Волк может снять чепчик бабушки. Оттепель — не весна. Не доверяйте волку и как можно реже касайтесь моего дела.

Целую вас. Ваш папа.

21 мая 1955 года

Дорогая Майя!

Вчера меня вызвали подписывать бумагу, что я не подхожу под актировку по новой инструкции. Зачем им понадобилась моя подпись?

Умилительная была картина, когда человеку с кровяным давлением 260 начальник с сочувствием говорит: «Если бы было кровоизлияние в мозг, мы бы сактировали». Это при проведении в жизнь указа, названного гуманным.

Вспоминается рассказ чтеца-декламатора: Китайский император однажды вышел во время дождя погулять по столице в сопровождении свиты и министров. Добрый император заметил, что некоторые китайцы ходят по дождю без зонтиков. Он это

сказал своему премьеру. Премьер передал министру внутренних дел замечание императора без комментариев. Тот в свою очередь указал градоначальнику уже в своей интерпретации: император гуляет по столице, а тут какие-то нечестивцы ходят по дождю без зонтиков. Градоначальник сразу принял меры, он приказал приставам обратить внимание:

— Какие-то мерзавцы ходят по дождю без зонтиков. Взять их!

Приставы издали приказ своим подчиненным, и началась ловля всех, кто не имел зонтика.

А к концу прогулки донесения снизу вверх дошли до премьера, и он доложил императору:

— Ваше величество, в вашей столице теперь нет ни одного человека, который бы ходил по дождю без зонтика.

И император был доволен. Он не знал, что эти несчастные бедняки без зонтиков были уже обезглавлены.

Не так ли выглядит и актировка?

...Я сохранил все черты человека, способного мыслить, и это меня держит на ногах.

Я убежден, что освобожусь. Не беспокойся.

Целую.

Папа.

25 октября 1955 года

Я предвкушаю все радости, которые меня ждут. И ты, и дети, и внуки, и братья, и сестры, и племянницы... Но мои «воспитатели» не вдохновлены этими сентиментальностями и пока крепко держат меня в клетке. А вы, мои милые, не понимаете, что вас дразнят конфеткой. Обещают, водят за нос, делают всякие виражи словесные, а дело остается по-старому.

Никого из досрочников по указу от 3 сентября не освободили, за исключением тех сектантов, которые молились Христу без помощи церкви. И этих-то людей, основательно помучав, отпустили. А о таких, как я, и говорить нечего...

Дудки, меня не изведут освобождением!

Я знаю повадки моих «воспитателей» и знаю, на что они способны. Нет, я буду спокойно ждать и не волноваться. Но если меня позовут к дверям клетки и спросят, хочу ли я домой, я внятно отвечу: «Да, хочу!»

И как только двери моей клетки (или зоопарка?) раскроются, я побегу в Караганду и сразу залезу на крышу вагона первого отходящего поезда и понесусь к вам.

Я понесусь через леса и горы, моря и океаны... Днем и ночью я буду нестись к вам и, когда доберусь до- заставы златоглавой первопрестольной Москвы, ко мне выйдет навстречу будочник с алебардой и в высокой шапке и спросит:

— Кто ты есть? Откуда и куда путь держишь? Я ему отвечу:

Человек я служивый, сорок пять лет служил святой Руси, бродил по свету, полмира обошел, искал жар-птицу и попал к жестокому Черномору, который заточил меня. Двенадцать лет я жил в подводном царстве, где злые псы Черномора охраняли меня. А те перь я вольный человек и еду к семье в Москву.

А почему в Москву? Ты ведь не москвич?

Как так? — отвечу я ему.— Я еще сорок три года назад охранял Москву с пищалью в руках. Я охранял царь-пушку, царь-колокол, патриаршу ризницу, Ивана Великого, собор и дворец. Я бился за Москву в первую войну, я бился за нее в гражданскую войну, я стоял за нее в Отечественную войну. Как же не москвич? И двенадцать лет плена у жестокого Черно мора не вытравили у меня моей любви к Москве.

Будочник снимет алебарду с плеча и скажет:

— Иди, служивый, ступай к своей бабе, крепче держись за ее юбку и больше жар-птицу не ищи!

И я предстану перед вами.

Это будет, когда меня выпустят из клетки. А пока я крепко сижу. По-прежнему вокруг меня колючая проволока в три ряда, как на фронте. Высокие вышки с автоматчиками, злые собаки на цепях.

Ждите меня терпеливо.