ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ «ТАК БЫЛО»

РИВКИН Григорий Яковлевич родился в 1904 г. в местечке Хиславичи Смоленской обл. После окончания отделения еврейской филологии Малого Московского университета работал директором еврейской школы в г. Смоленске. В 1936 г. был арестован и осужден за КРТД на 5 лет лишения свободы. В заключении находился в Воркутинском отделении Ухто-Печорского ИТЛ (с мая 1938 г. - Воркутинский ИТЛ). Освобожден в 1943 г. без права выезда из Воркуты. Жил и работал в Воркуте до 1966 г. Скончался в 1993 г.

Воспоминания Г.Я.Ривкина написаны в 1980-е гг. Рукопись хранится удочери автора Г.Г.Непомнящей. Копия главы «По дорогам произвола» Г.Г.Непомнящей предоставлена для публикации В.М.Полещикову. Частично опубликована: Ривкин Г. Так было//От Воркуты до Сыктывкара. Судьбы евреев в Республике Коми. Т.2./Сост. В.М.Полещиков. Сыктывкар: «Полиграф-сервис», 2004. С. 331-336. Отредактированный отрывок из главы «По дорогам произвола» публикуется по копии, предоставленной В.М.Полещиковым.

Ранние морозы сковали реки, и цепочка жизни по еще незаснеженной реке пришла в движение. Из Воркуты мимо Адзьвы проходили окончившие сроки заключения бытовики. Они приносили вести о массовой голодовке политических. Последовали подробности, что участников голодовки более 300 человек и продолжают они голодать уже больше месяца. Их подвергали насильственному кормлению посредством введения в пищевод резиновых трубок. Распространились злобные слухи, будто все лучшие продукты, завезенные для лагеря, как-то: сахар, масло, молоко и яички, уходят на кормление контриков, а работягам, искупающим свою вину честным трудом, остается одна только баланда. Будто кто из зеков когда-нибудь, до или после массовой голодовки, кушал яички или пил молоко.

Пришел мой черед шагать этапом на рудник (первую воркутинскую шахту). Нам повезло. Этап зачислили не в шахтную, а в погрузколонну. И шахтеры, и грузчики ходили грязные, покрытые угольной пылью. Нас разместили в большой палатке со сплошными двухъярусными нарами. С земляками меня давно разъединили. Рядом со мной на верхней наре оказались Ральцевич, один из ведущих советских философов, и Покровский, председатель антирелигиозного общества СССР и редактор журнала «Безбожник», оба в домашних пальто, подпоясанных разлохмаченными веревками, оба неряшливые. Покровский-добродушный, разговорчивый, не заносчивый. Ральцевич, наоборот, боялся слово

проронить. «Любой может каждое слово по-своему истолковать, а это небезопасно», - говорил он. В свободное время он писал Сталину заявления.

Я вознамерился разыскать Елисеева и познакомиться с ним. Я очень тосковал по дому. Мне казалось, что Елисеев что-то напомнит, что-то скажет и облегчит мои страдания. Мы встретились. Невысокого роста, худой, изможденный, с лицом, напоминающим монгольское. И большими редкими зубами, он протянул мне руку и чуть-чуть улыбнулся. Мы завернули махорку из его кисета. «Люся вышивала?», - спросил я, взглянув на кисет. «Да», - ответил он.

С Люсей он поддерживал связь. «Не опасается ли он за Люсю?», - выразил я тревогу. Он пояснил, что по известным ему слухам высылке подвергались жены арестованных из центральных городов- Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Одессы и т.п. Аналогичных случаев высылки из других областных городов еще не было. О голодающих он говорил, что они борьбу выиграли: работать не вынуждают, живут в палатках отдельно от блатных и получают гарантированное питание. Однако, продолжал он, настроение у людей подавленное. В большой зоне, то бишь на воле, происходит разнузданный массовый террор. Произвол и бандитизм в целях запугивания населения достигли государственного масштаба. И в лагерях началась изоляция людей. Из палаток голодающих каждый день вырывают по пять-десять человек и отправляют этапом на кирпичный завод. Так же поступают с отказчиками и лагерными бандитами.

В манере изложения информации Елисеева не было ни беспокойства, ни тем более тревоги, но мне уж понятно было, что за цветочками и ягодки пойдут.

В зиму 1937-го года, еще до прихода на Воркуту, я уже побывал на лесзаге «Охотпост» под отрогами Уральского хребта, на речке Инта, где мы ставили первый сарайчик под завоз лопат, ломов и кирок для будущих строителей нового северного города Инта. Болыиеземельская тундра нами была исхожена в разных направлениях. Мы встречали упряжки собак с коми охотниками, мчащихся оленей с нартами, на которых непринужденно сидели ненцы.

Неудивительно, что рассказанное Елисеевым сочеталось с духом обреченности, нависшим над черным от угля лагерем. Воркутинская песня соответствовала тому духу.

За Полярным кругом в стороне глухой

Черные, как уголь, ночи над землей.

Волчий голос ветра не дает уснуть.

Хоть бы луч рассвета в эту мглу и жуть!

Там, где мало солнца, человек угрюм.

Души без оконца черные, как трюм.

Что-то роковое спрятано на дне.

Тяжело с собою быть наедине.

Дни мои изгнанья, как полынь, горьки.

Я и сам как пьяный пью вино тоски,

Звонких песен юга больше не пою.

Сам с собой как с другом молча говорю.

Часто, часто снится мне синее крыльцо.

Черные ресницы, белое лицо.

Ночью одинокой, мнится, ты не спишь.

Обо мне, далеком, думаешь, грустишь.

Эту и еще две песни - «Дневальный» и «Паутинкою время плетется» - распевали в лагере втихую. Автором их был бывший комсомольский журналист из Киева Лев Драновский. Он одним из первых был этапирован на кирпичный завод¹...

К концу 1937-го года на кирпичный завод загнали всех без исключения голодавших, всех отказчиков, всех, кто был оговорен стукачом или клеветником, каждого, кто когда-либо как-либо выражал непочтение не только к системе, но и к какому-нибудь лагерному начальнику, всех бандитствующих блатных, не сотрудничавших с администрацией лагеря (так называемых «честных воров»). Не трогали только «сук» (блатных, сотрудничавших с лагерной администрацией).

Приблизительно в марте 1938-го года разнеслись слухи, что на кирпичном расстреливают заключенных. В то тяжелое время из погрузколонны 15 человек направили на работу в техбазу. Через несколько дней начальник техбазы Берзин отобрал семь грузчиков и закрепил их за базой на постоянную работу. Я был среди них. Нас перевели из палатки в небольшое досчатое строение, в котором жили возчики кондвора. Большинство из них были работающими блатными и бытовиками. Они держались особо, и в контакт с нами не вступали.

Я был бригадиром грузчиков техбазы. Однажды обратился ко мне пожилой возчик с просьбой достать и принести ему пару болтов для крепления саней. Болты я принес. Так началось наше знакомство. Он был из раскулаченных. Когда пришли его разорять, вступил в драку. Ему дали десять лет по статье 58 пункт 10. Семью выслали.

Однажды он мне сказал, что возит вохру на кирпичный, там людей бьют, и, прикусив кончик указательного пальца, прищурил глаза (мол, язык прикуси). Тогда и я стал замечать, что к подъему части возчиков уже не было в бараке. До кирпичного было километров двадцать. Три часа до места расправы, столько на экзекуцию и три часа на обратный путь. Но верить ли возчику? Я поделился сомнениями с Елисеевым. «Не подлежит сомнению», - сказал он уверенно.

Через некоторое время на дверях мехмастерских был вывешен приказ о расстреле сорока одного человека за контрреволюционную агитацию, саботаж и бандитизм. Был и другой список на дверях конторы рудника с такой же формулировкой, таким же количеством расстрелянных, но с другими фамилиями. Стало известно, что во многих лагпунктах Ухто-Печорского лагеря были объявлены приказы о расстреле такого же количества заключенных, но везде были разные фамилии. Нетрудно было догадаться, какое это имело психологическое значение.

О том, как совершалось такое массовое убийство, было много разговоров. Одни говорили, что обреченных по 100 человек выводили в тундру, будто на этап, и в определенном месте открывали по ним кинжальный огонь из замаскированных пулеметов. Другие утверждали, что их приводили в баню лагпункта Кирпичный завод и там расстреливали, а трупы вывозили в тундру. Однако эта бойня была организована так тщательно, что никто, нигде и никогда не наталки-

вался ни на один какой-либо существенный признак, который мог бы вывести на прямой или косвенный след.

О количестве погибших в Воркутинском лагере в том злосчастном году могут судить по рассказу заключенного Федора Антоновича Морозова, осужденного по статье 58/10. В 1940-м году, когда мы встретились на перевалочной базе в Воркута-Вом, он был председателем комиссии по приемке грузов. Морозов пришел на Воркуту первым этапом через Уральский хребет в 1933 г. Их было человек 300. Они заложили первую шахту на руднике, первые бараки и землянки. Федор Антонович работал старшим бухгалтером лагерного пункта Рудник. К 1938-му году Федор Антонович имел пятилетний бухгалтерский стаж и относился к доверенным лицам руководителя лагпункта. Он мне рассказал, что в конце апреля 1937-го года² ему было дано секретное указание о списании 1050 телогреек, такого же количества пар валенок, бушлатов, ватных брюк и другого лагерного барахла. «Несомненно, - говорил он, - это обмундирование расстрелянных. В практике моей работы бухгалтера еще не было случая такого же массового списания. Обыкновенно вещь носки даже третьего срока, после того, как она окончательно придет в негодность, списывается в мастерские на заплаты или реставрацию».

В более поздние годы, когда большинство погибших были уже реабилитированы из-за отсутствия состава преступления, мне встретился человек, который руководил работами по прокладке телефонной линии между Москвой и Воркутой. Он рассказал, что в одном месте неожиданно работы пришлось остановить. В тундре, в тридцати километрах от Воркуты, бригада по сооружению опор наткнулась на массовое погребение. Ему дали об этом знать. Он доложил начальству. Было решено обогнуть это место, а в проект внести соответствующие изменения. Можно предположить, что это и было место массовой расправы и погребения. Остается загадкой, кто и какими средствами сумел в короткий срок скрытно осуществить эту преступную акцию? Ведь тогда на руднике не было ни тракторов, ни бульдозеров.

Публикуется по: Ривкин Г. Так было. Гл. 15:

По дорогам произвола. Машинопись //Личный архив

В.М.Полещикова (Сыктывкар).