ВОСПОМИНАНИЯ БЫВШЕГО ЗАКЛЮЧЕННОГО «3-311»

КЯСТУТИСА ЛАКИЦКАСА

Теперь уже не помню, сколько дней и ночей длилась наша утомительная дорога в советские концентрационные лагеря. В одно утро, проснувшись, вдруг поняли, что вагон стоит. За стеной вагона были слышны не-

громкие разговоры. Сквозь зарешеченное окно виден был тупик станции. Ждали долго. Наконец заскрипели двери нашего телячьего вагона, и послышалась грозная команда:

-Вы-ы-хоо-ди!

Вылезли. Глаза ослепило ярким солнцем. Нас окружал величественный лес хвойных деревьев, на разлапистых ветвях елей красовались охапки белого-белого снега. В первые минуты нам казалось, что Сибирь встретила нас украшенными рождественскими елками. Весь эшелон, а это порядка полутора тысяч зэков, поставили здесь же по пятеркам в длиннющую колонну, которая на фоне чистого здесь снега смотрелась черной извивающейся змеей. Кругом стояли солдаты, вооруженные автоматами и ручными пулеметами, на длинных поводках надрывались в лютой злобе собаки-волкодавы.

Вот мы и прибыли в советский Майданек, Освенцим, называемый здесь «Камышлаг». От жестокого холода сразу же окоченели руки, ноги, холод пробирал через жидкую одежонку. Хорошо было нашим конвоирам. Они были одеты в новые белые шубы, добротные сибирские валенки, в ватные брюки, шапки-ушанки. Выглядели они хорошо откормленными и всем обеспеченными. От мороза и здоровья лица их были неестественно красными. Они громко разговаривали между собой и еще громче смеялись. От каждого из них клубами валил пар. Но тут наше внимание отвлек высокого роста человек, который тем только и отличался от других солдат-конвоиров. Он прошел в центр нашей колонны, взобрался на занесенную снегом возвышенность и изо всех сил заорал:

- Вы перешли в подчинение конвоя. Идти строго по пятеркам, держась за подмышки, не растягиваться, не нагибаться, не разговаривать, шаг влево, шаг вправо считается побегом, конвою приказываю стрелять без предупреждения.

Еще больше задрожал от мысли, что от смерти меня отделяет всего один шаг Тогда я не знал, что такую «молитву» начальника конвоя буду выслушивать всякий раз по случаю выхода на работу и возвращения с работы почти шесть долгих лет в сибирских лагерях.

-Колонна! Ш-а-а-гом марш!

Двинулись. Куда гонят? Что нас ждет здесь? Я крайний в пятерке. И потом всегда становился первым в пятерку. Это чтобы смотреть окружающую нас природу не только на предмет любования ею, а чтобы хорошо запомнить местность на случай побега. Идем. Я медленно шагаю, как студент, так как в руках ничего не имею, даже рукавиц. А чтобы руки не мерзли, держу их в карманах полушубка. Под мышкой несу самое дорогое богатство, напоминавшее мне дом и Литву, - полотенце.

Идем, скользя и ругаясь. Осмотрелся. Русские, как и я, надеясь на советское гостеприимство, ничего не имеют. Большинство же прибалтийцев тащат большие мешки со своим скарбом. Дорога хорошо очищена, но очень скользкая. Не падаем только потому, что крепко держимся один за другого, мак приказано. По обеим сторонам дороги - высокие сопки, покрытые ле-

сом и ослепительно белым снегом. Вошли в лес. Боже, какая красотища! Здесь нет ветра, как на открытом месте. Красавицы-ели стоят, словно специально для такой встречи нарядившиеся пушистыми шапками снега. Вокруг все блестит и сверкает от пробивающихся сюда лучей солнца. Увидев такую красоту, забываю обо всем, что со мной и где я. Мысленно я опять на родине, в Литве, в Пренайском бору - Друбенгисе. Опять свобода! Но мои сказки прерывает крик конвоиров, лай собак.

Долго идем длинной колонной, вернее, скользим. Но и этот путь заканчивается. Пришли в какой-то поселок из новых домов и бараков. По пояс в снегу стоят подальше от дороги местные жители и рассматривают «врагов народа». Равнодушно, как мне показалось. Наверное, уже привыкли. И на этот раз их лица мне показались равнодушными. Ну, да это оттого, что не обнаружили они в новой партии зэков с рогами, не увидели динозавров. Однако высыпали из теплых домов вместе с ребятишками.

За поселком мы увидели огромную, обнесенную высоким забором из свежих плах зону. Там несколько высоких елей и множество бараков. Все это можно было рассматривать и гадать о том, что нас ждет там довольно долго. Пока наши конвоиры бегали туда-сюда, на территорию зоны и обратно, мы вынуждены были топтаться и прыгать на месте, помня наказ конвоира: ни шага в сторону. Посинели от мороза, не шевелились губы, окоченели пальцы рук. Наконец, открываются ворота, но тут же в проеме встали пять солдат и начался долгий «шмон». И вот тут я понял преимущество тех, кто был впереди колонны. После тщательной проверки они вскоре зайдут в бараки, наверное, там стоят буржуйки, и мужики скоро отогреются, я же стоял почти в конце этой длиннющей колонны, и у меня было время вдосталь понять, что я попал, хотя и не на край света, а в Сибирь, которой нас все время пугали со дня ареста. Здесь в первые часы своего пребывания в Сибири-матушке я понял, что наступило то самое время, когда твоего прошлого как бы уже не было, но и не было завтра. Вот в таком подвешенном состоянии между прошлым и будущим я несколько часов ждал той минуты, когда наша пятерка подойдет к вахте зоны. У вахты к тому времени уже были груды наваленного добра. Конвоиры заставляли вытряхивать все содержимое узлов, мешков, баулов прямо на снег и, тщательно обыскав их владельцев, пропускали их за себя, в зону. Валялись куски сала, мешочки с сахаром, табаком, теплое белье. Потом все это добро приказывали собрать в мешок. Но достанется ли оно его владельцу?

Мне было легче. Кроме полотенца у меня ничего не было. Охрана тут же убедилась, что под моим полушубком нет ни автомата, ни пулемета, и я быстро оказался в зоне. Но до тепла было еще далеко. У меня было время осмотреть зону. Высокий забор, несколько бараков, из труб шел черный дым, по углам зоны стояли вышки, на них - солдаты с поднятыми меховыми воротниками и с пулеметами. Нас охраняли от окружающего мира. Или наоборот? В то время мне трудно было разобраться в этом.

К нам подошел одетый в телогрейку зэк, представился нарядчиком. Позднее я узнал, какой властью обладал этот человек над тобой. От него многое зависело в лагере. Сейчас же он распределял нас по баракам, по бригадам. Сообщил нам адрес нашего местонахождения. А находились мы в поселке Междуречье, что в Кемеровской области. Сюда нас поместят на несколько дней для прохождения карантина. После чего нас отправят в лагеря «Камышлага». Но это уже здесь, в этом районе. Я долго ломал свою замерзшую мозговую коробку, но так и не смог представить своего местонахождения. Не смог я найти на воображаемой географической карте ту самую точку на ней, которая называется Междуречьем. Тут пришел офицер и приказал нашим нарядчику и старшему надзирателю распределить нас по баракам. Наконец-то!

Нас завели в барак. Позднее я узнал, что каждый барак имел по четыре комнаты, именуемые секциями, в них стояли нары, называемые вагонками. Это лежаки для четверых: двое внизу, двое сверху. Нашел пустующее место, положил на него полотенце, показывая этим, что место занято, и тут же устремился к буржуйке. Народа в секции было много. Все громко разговаривали, казалось, как будто вот здесь каждый решил наговориться после нескольких месяцев молчания на следствии. Зэки лежали на нарах, подложив под голову кулаки, кто-то, освоившись, уже расхаживал по бараку, некоторые соображали, как сварганить кипяточку. То были люди свободной страны, раскрепощенные долгой дорогой от этапов и тюрем, унижений и пыток. Что будет завтра, казалось, мало кого интересовало. Каждый знал лишь то, что он прибыл на место, здесь будет его дом, а окружающие его люди - его семья. На много-много лет нелегкого периода жизни, может быть, самого тяжелого...

К вечеру, гуляя по зоне, знакомясь с ней и порядками, я обратил внимание на мужиков у большой кучи ваты. Такую вату я видел впервые, да и мои товарищи по несчастью прикасались к ней впервые. Некоторые зэки набивали ватой карманы. На мой вопрос: «Зачем столько ваты?» - кто-то из мужиков мне объяснил, мол, неужели тебе не понятно, конечно, для вытирания задницы, куда же еще. Я взял кусочек ваты, потрогал пальцами и увидел множество сверкающих иголочек. Тут же понял, что это и есть стеклянная вата, которая используется для строительства, как изоляция. Через несколько минут в бараках смеялись над тем, кто уже успел использовать вату по тому назначению. Мужики матерились, проклинали все и всех, но урок был для многих мучительным.

К нам в барак стали появляться зэки, одетые в новые телогрейки, ватные брюки и новые шапки-ушанки. Позднее мы узнали, что это криминальные преступники - воры. Они были осуждены за свои уголовные преступления, но после побегов, отказов от работы им вменялась пятьдесят восьмая - политическая - статья, и они попадали уже к политзаключенным. Но они были далеки от всякой политики, они пробивались ближе к начальству, создавали лагерную элиту и жестоко эксплуатировали настоящих политзаключенных. Отбирали хорошую одежду, продукты. Они были хозя-

евами положения. Зэки их боялись. Лагерная администрация очень хорошо была осведомлена о беспределе группы воров, но не спешила унять их, привести к порядку. Я был молод и наивен! Я еще не знал тогда, в первые дни своего лагерного заключения, о том, что именно уголовники были для лагерного начальства надеждой и опорой в их работе с «врагами народа». Это потом я узнал лагерные порядки и кто есть кто там. Но до того, как к нам пришел опыт, большинство моих товарищей распрощались с хорошими вещами, с запасом теплой одежды, продуктами из последней передачи родственников.

Многому предстояло учиться, ко многому приспосабливаться. В тот первый день уже в сумерках о нас вспомнили. В барак вошел дежурный по столовой и сообщил о том, что нас ждет ужин.

В столовой стояли длинные столы и такие же длинные и узкие лавки. Встали в очередь к маленькому оконцу, из которого подавали алюминиевые миски. Дождался. И каково же было мое удивление, когда в своей миске я увидел две-три ложки кукурузной каши без жира. Требовать было не у кого, возмущаться - бессмысленно, можно было лишиться и этой пайки. Сколько часов прошло после последней пайки в вагоне, сколько надежд я возлагал на этот ужин на месте своего постоянного уже пребывания, пусть даже в этой временной для нас зоне! Что будет с нами, если нас будут вот так кормить? Но все же какой-никакой, а ужин, и его надо съесть, пока он еще теплый. И вот я обнаружил, что у меня нет ложки, никто не предложил ее мне ни здесь за столом, ни у того окна-раздачи. Осмотревшись, я понял, что этот инструмент здесь не про нас. Ели все. Кто пальцем, кто пытался опрокинуть в рот содержимое через край, кто старательно доставал содержимое миски языком, самые находчивые или уже с опытом имели в руках нечто вроде палочек, манипулируя ими, как китайцы, заканчивали трапезу все же языком. Какой еще эксперимент готовит нам лагерное начальство?

Медленно и однообразно тянулись дни карантина. На работу не гоняли, питание, и без того скудное, ухудшалось. Большим праздником в эти дни для меня стала неожиданная встреча. Я бродил без дела на территории зоны, и вдруг мне навстречу идет Марчулаитис! Альгирдас - парень из моего города, с моей улицы. Кто бы мог подумать, что мы встретимся именно здесь после той нашей последней встречи, которую никто из нас не запомнил, а тогда наверняка не знал, что она последняя на нашей улице. Мы не были на воле с ним очень близки, но здесь! Оба очень обрадовались этой встрече/Расценили ее как некое чудо, как подарок судьбы в нашем положении. Ведь как здорово иметь в лагере своего надежного друга. С ним и радость, и горе - пополам!

В один из таких дней через ворота зоны вошел очередной этап в восемьсот человек из Инты. Это были уже много повидавшие зэки. На их телогрейках на спинах были отчетливо видны номера. Люди с номерами - снилось ли мне когда во сне? Подошел к вновь прибывшим, поинтересовался, нет ли среди них литовцев. Оказалось, есть и немало. Среди них

были Пошкус, Пауласкас, Ласаускас, Кверага, Валчиунас и много-много других, о ком я слышал в камерах, с кем был знаком там же. Они-то и начали нас учить всем лагерным наукам. С их приездом у нас, молодых и неопытных, поднялось настроение.

Вернувшись из столовой, зэки из Инты высказали свое недовольство таким питанием. Им сразу же стало ясно, кто виновен в том, что пайка так мала. На сходе тут же было решено отнять всю власть у воров, спровоцировать их на драку, но так, чтобы в потасовке, в разборке виновными оказались они же. На это не потребовалось много времени. Буквально на другой же день воры побили какого-то литовца. Литовцы из Инты тут же выловили главного лагерного пахана и хорошо дали ему понять, кто будет держать власть в зоне. Воры подняли своих шестерок и бросились на штурм нашего барака. У нас было небольшое преимущество: мы были в баране. Мужики начали ломать нары и с досками встали у дверей и окон. Развалили печь: кирпич в драке тоже хорошее оружие. Бой шел не на жизнь, а на смерть. Первый бой мы выиграли, но воры на этом не успокоились, делали попытку взять наш барак штурмом еще несколько раз, но из их затеи ничего не вышло. Они терпели поражение за поражением. Ведь мы прекрасно сознавали: проиграй мы драку - каждого из нас воры перерезали бы поодиночке. Мы уже знали нравы самозваных хозяев зоны. В последний раз они вооружились лопатами и ломами, которые стояли у вахты. Мы поняли, что предстоит самая жаркая схватка. Но в это время с вышек раздались автоматные и пулеметные очереди. Стреляли вверх. В ворота влетела рота солдат. Часть воров, которые были увлечены боем настолько, что их не остановила стрельба с вышек, тут же была связана охраной и задержана. На этом бой кончился, но в разборку вступил уже «кум» - оперуполномоченный лагеря. Он тут же воспользовался услугами стукачей, начал вызывать интинских парней. Куму было необходимо обвинить политзаключенных, наказать зачинщиков грандиозной драки, но из его желания ничего не вышло. Умудренные опытом лагерной жизни, литовские заключенные смогли доказать оперу, что драку затеяли воры, что именно они напали на барак и несколько дней держали людей в напряжении. Более того, они потребовали от лагерного начальства, чтобы оно немедленно вывело из зоны всех бывших уголовников, воров в законе и их шестерок. Если оно не сделает этого, то драки и разборки не прекратятся, будут и жертвы. И, наверняка, в этих разборках пострадают воры, потому что их гораздо меньше в зоне.

К вечеру к вахте были собраны все воры, многие из них были с забинтованными лицами. Их вывели через ворота, и мы больше никогда с ними не встречались. Кроме того, их отсутствие в зоне почувствовали сразу же все политические заключенные на другой же день. Пища в столовой улучшилась. Зэки других национальностей одобряли нас и пожимали нам руки:

- Молодцы, литовцы!

С того дня мы почувствовали себя силой, способной защищаться даже в таких условиях. К нам потянулись зэки других национальностей. В той

зоне их собралось достаточно много. Здесь был представлен весь СССР, каждая республика, каждое даже самое малочисленное национальное образование, какие существовали до массовых их депортаций с родных мест.

Случались всякие поступки и среди своих. Что было, то было. В те первые дни в лагере совершил проступок, за который мне стыдно до сих пор, и я. Можно его списать на молодость, некую лихость моего характера в ту пору, обстоятельства, в которые я попал. Но все эти кажущиеся объективными причины не оправдывают меня в моих собственных глазах. Человеком надо оставаться в любых ситуациях, а в тех условиях тем более.

Не помню уже фамилии того земляка, которого я обидел своим поступком. Мы были молоды, и у нас за душой ничего не было. Мой земляк в отличие от нас человек был практичный, знал наперед, в каких условиях ему придется отбывать свой срок, был, конечно, и какой-то житейский опыт. Ему удалось привезти с собой небольшой узел с провизией, пронести его через досмотр на этапах и шмон у ворот зоны. Но главным его богатством был мешочек с табаком. Кто был за колючей проволокой, тот хорошо знает, что это такое - табак! Зэк отдавал последнюю пайку не только сегодняшнюю, но и завтрашнюю за одну закрутку, шел на унижения во имя одной затяжки. Ох, эта затяжка!

Наш земляк имел табак. И нам это казалось несправедливо. На нашу просьбу дать махорки на одну закрутку, он всякий раз отвечал примерно так:

-Дал бы, но у меня осталось на одну-две закрутки, больше не имею.

Но мы хорошо были осведомлены о его мешочке, который он тщательно, как ему казалось, прятал от посторонних глаз. Однажды мы решили наказать этого жадного, по нашему мнению, человека. К этому надо добавить немаловажную деталь. Нам, литовцам, он очень доверял, он был уверен в том, что мы не посмеем без его ведома делать ревизию его вещей, не возьмем без разрешения и щепотки табака. Мы доверяли друг другу всегда. Но жажда покурить помутила наши мозги. Один из моих товарищей под каким-то предлогом вывел хозяина табака из барака на некоторое время, увлек его каким-то делом во дворе зоны. Этого было достаточно. Я быстро влез на его вагонку, отыскал в мешке тот самый «клад» и заорал на всю секцию:

- Кто хочет закурить, прошу ко мне!

Что тут творилось! К тому же эти слова я произнес и по-русски, и по-литовски. Ко мне шли, тянулись из всех четырех секций, я был героем дня. Я угощал щедро чужим табаком всех, кто протягивал ко мне руки. Естественно, дымил большой цигаркой по такому случаю и сам.

Когда в мешочке оставалось табака на несколько закруток, я положил его в большой мешок на прежнее место и спустился с верхних нар. В бараке стоял такой дым, что не было видно соседа на противоположной вагонке, но все были довольны, все улыбались. В это самое время и вошел в барак хозяин табака. Он помрачнел, полез на свои нары, отыскал мешочек и

побледнел еще больше. К кому ему было идти жаловаться? К своим, литовцам? Но те сказали бы ему: «Послушай, откуда у тебя взялся табак, ведь ты сам говорил, что у тебя оставалось на одну закрутку». Он понял и то, что с друзьями по несчастью надо жить единой семьей и делиться всем, что у тебя есть, в том числе и последней затяжкой табака. Меня же до конца срока никто не выдал, но все время я носил тяжкий груз вины перед тем человеком, ношу его и по сей день.

Лагерная униформа

Пришло время, когда нас распределили по бригадам. Были назначены бригадиры. Все почувствовали надвигающиеся перемены к нам администрации лагеря. Не на длительный отдых привезли нас после пыток в тюрьмах в далекую Сибирь. В один из таких дней в барак пришел бригадир и сообщил: необходимо немедленно получить одежду, в которой мы будем отбывать каждый свой срок. И построившись по бригадам в колонны, мы направились к бараку, в котором размещался склад. В помещение вызывали по фамилиям. Наверное, тот был случай, когда нас называли по фамилиям в последний раз за годы отбывания в лагере Особого назначения.

Подошла и моя очередь. Я вошел в склад. Посмотрев на меня так, как портной осматривает своих клиентов, хозяин склада бросил мне телогрейку, ватные брюки, бушлат, шапку-ушанку, нижнее белье, большие катаные валенки и полотенце. Все было, как мы говорили, первого срока носки, то есть с иголочки! Тут же поступил приказ всем немедленно переодеться в новую лагерную униформу. В бараке было оживленно. К приказу о переодевании было и дополнение: старую одежду всю сдать. Если у кого найдут одежду из той, долагерной жизни, получит пять суток штрафного изолятора - ШИЗО. Каково было мое удивление, когда я, надев на себя ватные брюки, обнаружил выше колена вырезанный квадрат материи. Через прорезь белела свежая вата. Такие же квадраты я тут же обнаружил и на бушлате - на правой стороне груди и на спине. Такой же квадрат и на лобовой части шапки. «Что это? Может быть, кто-то подшутил надо мной», - подумалось мне. Но, взглянув на переодетых моих товарищей, я увидел на их одежде тоже квадраты. Значит, решили мы, кому-то так надо было сделать, возможно, администрация лагеря решила проверить наши способности владеть иголкой и ниткой. И действительно, пришедший бригадир сообщил нам, что каждый должен залатать имеющиеся на одежде дырки белыми клочками материи, но с номерами! С какими еще номерами?!

Бригадир расположился у печи с большой охапкой белых лоскутов. По спискам вызывал к себе нас и вручал комплект тех лоскутов. Я получил их семь. Осторожно, как горящий еще уголек из печи, от которого можно прикуривать, я перекидывал те лоскутки из руки в руку. Так вот в какой лагерь я попал! Я рассматривал свой новый документ 3-311. Буква «3» и три цифры. О «3» ясно - зэк, заключенный. А цифры - мой порядковый в списках администрации номер. По этому номеру охране легче

отмечать нас издалека. На белом фоне черный знак. И оторвать номер нельзя будет в случае побега. Куда денешь вырванный квадрат? Можно, конечно, его зашить такого же цвета тряпкой, но заплатку будет видно, и любому будет ясно, кто ты и откуда. Хорошо придумано!

Мы смотрели друг на друга. Все были одинаково одеты, все с номерами. Кто мы теперь? Выходит, что я уже не Кястутис Лакицкас сын Иозаса, а зэк 3-311? И под этим номером я должен жить целых пятнадцать лет? На этот срок надо будет забыть свое имя, фамилию, себя? На глазах многих моих товарищей по несчастью блестели слезы. Каждый из них в тишине барака думал о том же, о чем думал только что я. Теперь мы отличаемся друг от друга только номерами! Все мы одинаковые. Ни тебе профессорского звания, ни звания народного артиста, ни доктора, ни инженера, ни студента. Мы все равны! И наш бригадир отличается от нас разве лишь своим командным голосом. Мы - черное стадо, которое будет охранять взвод солдат в белых полушубках и тулупах там, на вышках.

Но было и так. И об этом нельзя не сказать. Когда мы переоделись, пришили на нужные места свои номера, когда прошел первый шок, мы высыпали по какой-то причине во двор зоны. Было очень много снега, громадные сугробы, снежные коридоры между бараками. И мы - черная масса - смотрелись на этом чистом белом фоне дико и неестественно. Наверное, это несоответствие овладело всеми нами настолько, что это чувство стало быстро переходить в нас в иное состояние. В веселый какой-то психоз. Вдруг все стали смеяться друг над другом, показывая при этом на номера, потом пошли в ход руки, стали обнимать друг друга, завязалась борьба, превратившаяся во всеобщее валяние в глубоком снегу. С хорошим настроением входили мы в бараки, насквозь промокшие, тут же с шумом занимали теплые места у печки. Одежда сушилась, а мы вновь ушли каждый в свои мысли.

Что я напишу своей любимой девушке, как подпишусь в конце письма? Своим именем или выданным мне сегодня номером -3-311? Знаки, выданные спецконтингенту, будут сопровождать долгие годы. Кого до гроба, кого до возрождения. К какой категории отнесет меня моя судьба?

Рождество и Новый год

Приближалось Рождество. По давней традиции католики отмечают его 25 декабря. Его ждут, к нему готовятся. Здесь, в лагере-распределителе, нам предстояло отмечать этот светлый праздник впервые. Как это получится? На сходке заключенных-литовцев было решено готовиться к празднику. Нам предстояло сохранить трехдневную норму сахара и хлеба. При лагерном рационе и порядке сделать это чрезвычайно трудно. Сахар приходилось носить постоянно с собой в тряпице на груди под нательной рубашкой. Прятали от жадных и голодных глаз и хлеб, полученный утром в день Кутьи. Есть хотелось ужасно, но все ждали вечера. И вот он наступил.

Мы собрались в одной секции. Ксендз-священнослужитель на воле - Станислав Кишкис руководил праздником. Мы сели на нары, выложив перед собой припасенный сахар, хлеб и алюминиевые кружки. Станислав поздравил всех с наступающим праздником, пожелал всем здоровья, счастья и чтобы следующую Кутью каждый мог отметить у себя на родине, в кругу своей семьи. Из его речи всех взволновала до слез особенно последняя часть пожелания. Каждый из нас отломил маленький кусочек хлеба от пайки своего соседа. Такова традиция. Затем в полной тишине каждый пил свой чай и думал о своем. Наступила очередь и мне поздравить своих соседей по секции. Я напомнил им о том, что сегодняшним вечером у каждого из нас дома соберутся близкие и вот так же сядут за стол и обнаружат пустое место там, где еще год назад сидел каждый из нас. И не один в этот вечер будет вытирать слезу, вспомнив о нас. Но мы здесь должны верить в наше правое дело, беречь друг друга и не сломиться. Сказал о том, что всех нас ждет наша родина и даже здесь мы должны делать все, чтобы приблизить час свободы для себя и для своей родины. Я видел, как мои слова доходили до каждого из присутствующих, и это вдохновляло меня. Мы думали о Литве свободной и счастливой.

Наступило время разговоров, воспоминаний. И у всех буквально одна тема: как он встречал Рождество у себя дома. Рассказывали об обычаях, гаданиях, о мессах в костеле, снежных рождественских праздниках и нарядных новогодних елках. Я тоже вспоминал свою последнюю Кутью и Рождество, которые праздновал вместе с папой и своими сестрами у себя дома. Как тогда было весело! Вспоминалась и наша елка, украшенная разноцветными бумажками и ватой. Как хотелось, чтобы все это вновь вернулось!

Кончилась наша Кутья. Мои литовцы сидели у пустого, но праздничного «стола» и тихо разговаривали между собой, как это обычно происходило в далекой отсюда Литве, как будто на время они забыли, что за заиндевевшими от морозов стеклами окон барака лютует суровый сибирский мороз, а за большими сугробами стоят высокие заборы с колючей проволокой и вышками для охраны нас.

Я вышел на улицу. На территории зоны сохранилось несколько очень больших елей. Наши новогодние елки! Как хорошо было стоять под ними в тишине и любоваться звездным небом! Я простоял бы так, наверное, весь свой срок, но мороз не дал мне побыть там и десяти минут.

На нарах перед моими глазами на расстоянии протянутой руки был дощатый потолок, местами заиндевевший, мороз пробивался через кровлю. Лежал с закрытыми глазами, не хотелось в эти минуты видеть и чувствовать свою жизнь здесь. В мечтах я был весь там - в Литве. Родной дом и очень любимые мною рождественские праздники. Представлял себе родных сестер: Наталью и Матильду. Видел свою любимую девушку Мари-те и мне казалось, что именно в эти минуты она у себя в Жарияй так же, как я, не спит и думает обо мне. Конечно, ей очень тяжело представить меня в этой морозной и заснеженной Сибири. Я шептал ей теплые слова

и очень хотел, чтобы они долетели до нее, чтобы соединились с ее словами обо мне. Марите! Мари-те! Ма-ри-и-те! Любимая.

За несколько дней до Нового года нам сообщили радостную весть: мы можем написать короткое письмо домой. Но тут же выставили условия: необходимо писать по-русски, четко и ясно, и если эти требования не будут соблюдены, то цензор выбросит письмо в ведро и потом использует его для растопки дров в своей каморке.

Нам объяснили и то, что мы имеем право писать только два письма, в год. Получать же письма можем столько, сколько нам будут писать наши родственники и знакомые. Написал небольшую открытку, в которой сообщил своим родным, что я жив, здоров, весел и живу если еще не в раю, то рядом с ним. Мне хотелось таким образом угодить цензору. Если эта открытка не дойдет до дома, то мои родные еще полгода не будут знать, где я нахожусь и жив ли я.

Кому не приходилось быть в советских концлагерях, тому трудно представить, что значит для заключенного письмо из дома. Его читают, держат в руках как некую реликвию в единственном экземпляре, его целуют, шепчут ему слова, разговаривают, спят с ним, хранят у самого сердца, дотрагиваются до него рукой даже во сне. Содержание письма запоминают и читают наизусть, но в первый же подходящий момент вынимают его из укромного места и вновь - в который раз! - читают его вслух, разговаривают как с рядом сидящим собеседником. Зэк за письмо из дома мог пожертвовать всем. Оно было важнее и ценнее куска хлеба и горячей баланды после долгой работы на морозе. С письмом связывали жизнь. Если оно теплилось у тебя на сердце, значит, ты жив, о тебе думают, тебя ждут.

Не имел ты права сообщить своим близким, что ты имеешь возможность написать им только два раза в год. Можешь написать сразу два письма. Следующую весточку от себя ты пошлешь уже только через год. Родные спрашивали, требовали, возмущались твоим долгим молчанием, но ты не мог им объяснить это «ленью» писать им каждый день. В конце концов многие теряли друзей и близких, случались трагедии. Через несколько лет отсидки потерял связь с родными и я. Мои родственники решили, судя по моим заверениям о счастливой жизни и рае, в который я попал, что я не ценю их внимания ко мне, если не даю ответы на их письма по многу месяцев, и в конце концов не стали писать мне. Надо сказать и о том, что мне надо было делать выбор: писать только домой или только любимой девушке. Или по одному письму в год туда и туда. Ну, скажите, кто бы понял меня, достойно мог оценить мое столь долгое молчание? Кто мог бы простить мне? Какая невеста поняла бы мое столь продолжительное, затяжное в год молчание.

Как бы бережно ни хранили письма, их дочитывали, затаскивали до дыр, но и лохмотья от некогда письма хранили до следующего как частицу дома. Родины, семьи, любимой. Вот что такое письмо для заключенного

Особого лагеря «Камышлаг». И этим далеко еще не все сказал. Надеюсь, другие за меня доскажут.

А между тем подошел очередной в моей жизни Новый год. 1952-й. По календарю. Первый в моей лагерной эпопее. Но отмечался значительно скромнее, чем год назад в Каунасе на студенческой вечеринке. Здесь был отбой в положенное время, как всегда минута в минуту. Все улеглись по своим местам. Я влез на свое место к потолку и вновь предался грезам. И неотступная для зэка мысль: что будет с ним завтра и будет ли оно. Как и днем, зэк ждет вечера, времени, когда он наконец доберется до своих нар и будет мечтать о завтрашнем утре.

В полночь мой потолок вдруг осветился. Солдаты за зоной решили отметить Новый год несколькими цветными ракетами. Для нас этот короткий фейерверк или для себя? Скорее всего для себя. Нас они уложили уже стуком железа о рельсу у вахты. Мы для них спим, нам, по их убеждению, уже не существует даже таких праздников, как Новый год. Мы лишены человеческих прав, мы - люди с номерами. Мы - никто!

А там, на студенческой вечеринке, мне не было весело. Предчувствие тревоги в те дни не покидало меня. За окном в небо одна за другой поднимались цветные ракеты. Все кинулись на улицу смотреть на цветные россыпи в ночном небе. Я остался в комнате. Ко мне подошла студентка Лида и поинтересовалась: почему это я не со всеми на улице и почему я сегодня грустный. Все веселятся, а я грустный, задумчивый. Лида, я уже чувствовал, знал, что этот год мне принесет много горя, он отнимет у меня свободу и возможность встречать Новый год даже с тобой. Лида пыталась утешить меня. Пыталась. Но мое предчувствие меня не обмануло. Как это было давно!

В двенадцать часов в Междуречье, над тем местом, которое называлось Томусой, шипя, взметнулось несколько ракет, которые возвестили о приходе Нового года, первого календарного года из моих пятнадцати лет. Столько определили для меня обучения любви к советской власти. Пройду ли я его полностью. От звонка до звонка. И в своей фантазии я не мог себе представить это необъятное по времени расстояние.

В Ольжерасе

В один из первых дней января в барак поступило распоряжение собрать свои вещи и построиться по пятеркам у ворот зоны. Для всех стало ясно: нас ждет переход в ту самую зону, где нам придется отбывать свой срок. Где? Это нам не было известно.

Знакомая процедура у вахты. Шмон туда, за зону, и шмон, когда зэков ведут в зону с работы. Отсюда тебя прощупывают для того, чтобы ты не пронес на свободу оружие, продукты для побега, письма, которые ты незаметно бросишь по пути следования с мыслью, что их найдет хороший вольный человек и отправит к твоей любимой девушке вольной почтой. Что еще может быть у зэка? Но ищут. И считают. Случается, по нескольку

раз, нарядчики то и дело записывают нас на своей дощечке, стирая и после очередного пересчета снова записывают, складывают и только когда у него на той дощечке все получится, сойдется - раздается команда перейти на другую сторону забора, на волю. Но лишь на короткое мгновение радуется зэк, перейдя невидимую черту границы зоны. Там его встречает усиленный наряд с собаками, некий коридор из них. Тебя здесь окружают еще большим вниманием, чем в зоне. Тут на тебя нацелено больше стволов, чем с вышек по углам зоны. Тут - один шаг до смерти. И об этом начальник или старший в конвое обязательно тебя предупредит перед тем, как ты сделаешь первый шаг на пути в светлую даль. Никто и ничего не забудет. И замечтаться тебе здесь не дадут.

Минуты, когда стоишь в ожидании окончания шмона, за тобой тянутся долго, но и здесь каждый только и думает о том же, о чем думаешь ты. Куда нас поведут? Сколько надо шагать в снежном ущелье...

Но вот, как молотком в лоб, команда:

-Вы перешли в подчинение конвоя. Следовать строго по пятеркам... шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх... Шаг-оо-ом аа-рш!

«Стрелять будем без предупреждения», - вот что остается от долгой установки и долго звучит в ушах. Идешь и украдкой посматриваешь на ствол автомата конвоира, который шагает невдалеке от тебя. И веришь: этот стрельнет, не мигнув глазом. Ему что до твоей жизни? А выстрелит - ему поощрение. Ему краткосрочный отпуск домой. И у него есть на его родине девушка, и он мечтает побыть с ней, прижать ее к себе на крылечке ведома. Что ему твоя жизнь? Но тебе-то о ней подумать надо. Не резон в таком возрасте погибать в этих заснеженных краях. Тебя тоже ждет Родина и любимая девушка. И стараешься крепче держаться рядом идущего товарища. Так надежнее. Так даже на скользком месте не поскользнешься, не сделаешь того рокового последнего шага. И вперед!

Слева - цепь сопок, по крутым голым склонам - полосы от упавших снежных комьев. Это в сотне метров от глубокой в снегу щели, которая здесь называется трактом. Высокие, в три метра борта. Дорога хорошо очищена: для нашего шествия готовили. Всю ночь, наверное, таскали тяжелый клин. Слева - высокие ели, березы, рябина. Ее красные гроздья, как рубиновые шарики, играют на солнце. Перешли через широкую замерзшую реку и вступили в поселок. На берегу реки небольшая зона. Позднее узнали, что это центральный лагерный изолятор. Здесь впервые увидели местных жителей. Они высыпали из своих домов, занесенных снегом по самые дымовые трубы, и внимательно и настороженно рассматривали нас. Конвойные то и дело кричали на них, чтобы они подальше отступили от дороги. Как же! Ведут самых злейших врагов народа. Люди на нас смотрят с любопытством. Их можно понять. Здесь они привыкли к зэкам. Зэками их было уже не удивить. Но мы отличались от тех зэков, которых они видели здесь до нас каждый день. Мы были с номерами, особые зэки, идущие в лагерь Особого назначения. Смотрим и мы на людей. И нам интересно, как выглядят здесь люди. Оказалось, ничего особенного в них не

было. Такие же, как все, как и мы. Но между нами пропасть. Они люди вольные, они могут грубо ответить и на притеснения конвойного, когда тот буквально сталкивает их в глубокий, по пояс, сугроб подальше от нас.

Через несколько минут мы перешли через небольшой мост небольшой замерзшей речушки и оказались перед огромной зоной из двухэтажных бараков. Кончился наш путь в несколько часов. Это был, как оказалось, тот самый лагерь на берегу небольшой речки Ольжерас, именем которой был назван поселок на склонах сопок и наш лагерь Особого назначения. По забору было видно, что он не новый, до нас здесь уже были жильцы. Через вахту было видно, что лагерь пуст, мы первые прибыли сюда. Бывших узников этой гигантской зоны распределили по другим лагерям. Возможно, они здесь и были лишь для того, чтобы построить эти двухэтажные дома-бараки, высоченный забор, множество вышек над ним, крепкий из круглого леса дом у вахты для начальства. Да, так и было, как мы узнали уже в первые дни в зоне.

И опять знакомая уже процедура: счет-пересчет, и в конце его опять шмон. Ну, сейчас-то что у нас искать, ведь никто из нас во время перехода ни на шаг из колонны, как и требовал конвой, не отлучался, и нам никто со стороны оружие не передавал. Однако - тщательный обыск. А вот после него нас по пятеркам отправляли в зону. Перед нами стояло несколько бараков - центральная лагерная больница. Правее - хмурые, от дождей почерневшие стены двухэтажных бараков без фундамента. Стояли они на вбитых в землю крепких деревянных сваях. Позднее мы узнали, что лагерь расположен на низком болотистом месте. Окна бараков были в металлических решетках, двери в них с тяжелыми металлическими накладками. В первую же ночь мы поняли для чего он. Нас на ночь закрывали на замок! Режим Особого лагеря. Здесь же в зоне были сооружения: бани, прачечная, надзирательская и чуть в стороне - помещение кума -лагерного следователя, у которого были на службе все стукачи зоны.

Внутри бараков было как после погрома. Столы и лавки были почти все сломаны и развалены. Целыми были только толстенные нары из плах. По всему видно, что уголовники были выведены из бараков несколько дней назад, кругом был такой мусор и грязь, как будто здесь никто и никогда не занимался уборкой. Туалет был на улице со множеством отверстий, но таковых в тот день не было видно. Над ними возвышались на метр-полтора столбы фекалий. Вновь прибывшие качали головами и гадали, каким способом зэки до нас умудрились «вылепить» такие столбы. И решили, что этими «художествами» они занимались, залезая на спину друг другу.

Наша бригада была сформирована из большесрочников, то есть из зэков, которые имели на своем лицевом счету сроки от пятнадцати до двадцати пяти лет. Барак для нас был выделен в углу зоны как раз под сторожевой вышкой. Секция была выделена на втором этаже. И здесь во весь барак шел длинный коридор, по обеим сторонам которого были устроены секции. Секции между собой разделены были бревенчатыми

стенами, в коридор дверей не было, и нас это удивило. Вместо дверей был широкий проем в коридор. По обеим сторонам секции стояли сплошные нары. В центре ее - стол с двумя лавками, а над ними под самым потолком светила стоваттная лампочка. Секция была рассчитана на одну бригаду. Бригадир распределял места на нарах. Мне было выделено место на нижних нарах. Переселились! Что меня здесь ждет?

Уставшие за долгую и трудную дорогу мои товарищи по несчастью и я все же быстро уснули. А уста ли мы в пути еще и потому, что почти никто из нас раньше не ходил в валенках, хотя и теплых, но очень жестких и на первый раз показавшихся очень неудобной обувью. Устали от удивительно чистого и морозного воздуха, которым надышались вволю. Это, пожалуй, единственное благо для зэка - дыши, сколько твоя душа желает!

О-о-о! Что было утром! Я проснулся от брани, которой никогда не слышал от своих земляков даже в камерах тюрьмы, даже в пересыльном лагере. Проснувшись, я долго не мог понять, в чем дело, что могло так взволновать моих друзей. Я смотрел на лицо своего земляка Вольдемара Контваиниса и не мог сразу узнать его. Я видел опухшее лицо своего друга. Через узкую щель чуть видны были его злые в этот раз глаза. Он был похож на монгола, но никак не на литовца с большими и красивыми глазами. А причиной такого переполоха и перемен во внешности моих бригадников были клопы. Из всей бригады только я один не был пострадавшим. Наверное, оттого, что я спал на самом краю нар, и клопы почему-то побрезговали кровью сувалкийца. Но мне было смешно смотреть в лица моих соседей, всех жителей секции. Я отпускал шутки. То, что не смогли сделать с борцами за свободу моей родины палачи из госбезопасности, здесь их работу успешно доведут сталинские клопы, и через несколько дней все будет сделано: клопы высосут из нас кровь до последней капли - и начальник лагеря радостно будет телеграфировать в Москву, в ГУЛАГ, о том, что нас никого уже нет в живых. Однако тут выяснилось, что клопы делали свое черное дело в эту первую нашу здесь ночь не только в нашей секции, но и в других секциях и бараках. Лагерь взбунтовался.

И вот тогда мы поняли, что лагерное начальство вовсе не намерено скормить нас клопам, мы еще нужны на строительстве здешней шахты, обогатительной фабрики и домов для будущих вольных шахтеров. В лагерь прибыли вольнонаемные специалисты, в один день сделали капитальную дезинфекцию какой-то очень вонючей жидкостью, и клопы стали потихоньку исчезать. Мы ожили. Стали спокойно спать. Опять можно было жить.

Каждый день широкие ворота зоны открывали свои объятия для новых и новых жителей. Этапы в несколько сот человек, в тысячу, полторы. От самого большого этапа, ввалившегося уже в густых сумерках на территорию зоны, мы услышали знакомую речь. То был этап в полторы тысячи человек, в котором большинство было наших братьев-литовцев. Какая радостная была встреча (Они прибыли сюда из мордовских и карагандин-

ских лагерей. Это были старые лагерники. Среди них были известные на всю Литву имена: Янкаускас, Карнушявичус, Светикас, Кашкялис и гордость оперного театра Антанас Кучингис. У каждого из них были номера, но здесь им выдали номера нашей серии.

Легче, наверное, было бы перечислить существующие в СССР национальности, которых в лагере не было. Из более четырех тысяч зэков здесь собрались представители всех республик, краев, автономных образований. Здесь были и узники чужих стран, из дальнего и ближнего зарубежья. Были здесь представители побежденных в последней войне стран: японцы, немцы, а также корейцы, китайцы, венгры, поляки и даже представитель очень далекой от нас солнечной Индии. В своей стране он проявил большой интерес к марксизму, изучал русский язык, «потому что им разговаривал Ленин». И подался он однажды на родину великого Октября с тем, чтобы глубже изучить марксистско-ленинскую теорию построения «самого разумного общества». Приехал, его приняли, как и положено было принимать у нас... через органы госбезопасности. И там большим специалистам по проискам врагов гость показался шпионом. «Был бы человек, а статья для него всегда найдется», - так говорили в органах. И вот наш большой любитель теории Маркса и Ленина получил пятнадцать лет лагерей Особого назначения. Надо сказать, что ему очень повезло на учителей. В лагере были большие профессионалы: и марксисты, и ленинцы. И я убежден в том, что представитель дружеского нам индийского народа, если он остался до своего освобождения жив, прошел настоящую школу. Здесь он получил больше, чем мог получить в институте марксизма-ленинизма.

Среди заключенных было много бывших военнопленных, отбывших в немецких лагерях и чудом оставшихся живыми, после освобождения многие из них воевали, застали окончание войны в рядах Советской Армии, но потом их ждали лагеря на своей родине. «Зато, что воевал, - спасибо, а зато, что был в плену, - десять лет лагерей Особого назначения».

Весь «букет» пятьдесят восьмой статьи собрался в большой зоне лагеря Особого назначения Ольжерас, который входил в состав лагерей системы «Камышлаг». Какая по счету была наша зона в той системе и сколько лагерей в ней было, никто не знал. Мы не имели права знать, кто в соседней с нами секции, в соседней бригаде, а тем более - бараке, ибо бараки на ночь закрывались на замки. Вход в чужой барак рассматривался как страшное нарушение и тут же карался многими сутками штрафного изолятора.

С приходом в нашу зону большого контингента заключенных активно заработала служба кума. Он провел большую работу по вербовке своих агентов в каждом бараке, в каждой бригаде. Доносительство, особенно в первые дни, было поставлено на широкую ногу. Но и истинные патриоты не дремали. Ведь среди лагерников было много профессионалов из бывшей военной разведки и просто порядочных людей. Вот они-то и создали

организацию по выявлению и уничтожению стукачей. И эти ребята, надо отдать им должное, работали гораздо лучше любого агента кума. Свои приговоры они исполняли обычно ночью. Бывало, встаешь утром, а твой сосед смотрит в потолок с застывшими глазами. Бывало, вскакиваешь среди ночи от душераздирающего крика и тут же отмечаешь: «Еще одного стукача не стало».

На первом этаже нашего барака размещалась каптерка. Хозяином ее, как это часто водилось, был еврей. Он всегда был доволен судьбой и вел себя так, как будто он не в лагере. У него всегда был табак, он хорошо кушал, был независим. И однажды его нашли за углом барака в позе за исполнением малой нужды. Рано утром, когда открыли двери барака, он выскочил на улицу, и тут его приговорили.

Стукачи жили на особом положении. Их зачисляли на «теплые» места, пользовались привилегиями, и это было очень заметно. Поэтому тем, кто истреблял стукачей, было очень просто вычислить того или иного стукача. Надо сказать, что ошибок не было. И хотя каждый, наверняка, перед сном просил Бога, чтобы рука карателя случайно не достала его, возмездие приходило по адресу. И чаще всего исполнение приговора происходило в тишине. Утром даже сосед покойного мог поклясться перед Богом, что он не слышал, как и когда приговорили его соседа. Исполнители были неуловимы. И как ни старался кум найти их, ему это не удавалось, как мне кажется. Не знали их и мы. Это и дает мне основание полагать, что в рядах мстителей были настоящие профессионалы.

На работу в лес

Зима в Ольжерасе начиналась рано, в середине октября уже выпадал снег. Это я узнал через год. Когда мы прибыли в этот лагерь, стояла уже зима и было очень много снега. Снег я запомнил на всю жизнь, потому что до этого такого большого количества снега мне видеть нигде не приходилось.

На работу нас вывели на второй день после прибытия в Ольжерас. Мне трудно судить, почему руководство лагеря не могло запасти дрова для отапливания бараков, других помещений зоны весной, как это обычно делают в Сибири, но дров в зоне не было. И вот нас повели в лес заготавливать их.

Считали нас в день одиннадцать раз. С отбоя и до отбоя. Процесс этот отнимал половину светового дня. У охраны почему-то всегда не сходились концы с концами. Или среди них не было достаточно грамотных в арифметике людей, или они хотели подольше подержать нас на лютом морозе, но на каждом этапе проверок нас пересчитывали по многу раз. Со счета начиналось утро. Счетом завершался любой день. Бывало, и очень часто, когда и ночью вдруг открывалась дверь барака, крик надзирателя или нарядчика поднимал всех спящих, выстраивали в коридоре, выгоняли на

улицу и вели счет. И один, и второй, и третий раз! И когда, наконец, доберешься до своих нар, когда своим телом согреешь лежанку, начинаешь думать не о сне, а просить Бога, чтобы какому-то дураку там, на вахте, не пришла в голову дурная мысль снова прийти в барак и повторить процедуру счета.

Дорогу в лес мы пробивали в буквальном смысле. Возможно, до нас она была, но бураны и снегопад все запорошили так, что и следов от нее не было видно. От зоны мы прошли километра два. Девственный сибирский лес. Могучие ели и пихты, кедры и березы. Такой плотный лес, что стало почти темно, кое-где было видно небо, а лучи солнца сюда не проникали сквозь плотную хвою деревьев. Лесное царство. Иначе не скажешь.

Охранники выставляли колья с дощечками, на которых четко была выведена буква «Т». Что она означала, мы не знали, но старший конвоя объяснил нам: за этот знак переходить не положено, стрелять будут без предупреждения. Кстати, охрана была на лыжах. Лыжня в глубоком снегу была чертой, за которую нам путь заказан, она обозначала зону. Здесь -рабочая зона.

Разрешили развести костер. С собой мы принесли пилы. И началась работа. Пилили весь день. Пилы были очень тупые, а деревья - окаменевшие от мороза. Не работа, а мука. Сделали ли мы норму, выполнили ли дневное задание, заработали ли пайку на ужин, съели ли то, что нам положено на обед - никто не знал. В конце дня все промерзли до костей и были страшно голодные. Но путь назад в зону был уже полегче, дорогу мы все же пробили.

Кто не работал на открытом воздухе весь день в условиях Сибири, в январские морозы, тому трудно представить, как это тяжело. Мороз. Застывшее дерево, в которое пила никак не идет. Охрана. Нарядчик. Бригадир. Срок. Сугробы снега до плеч. «3-311, пошевеливайся, а то замерзнешь!» Я пытаюсь шевелиться и без этого окрика, который здесь, в лесу, звучит особенно устрашающе и зло. Как будто вот сейчас последует выстрел, которого и слышно не будет в морозном воздухе. Здесь, мне кажется, никогда не бывает весны, тепла, эти деревья никогда не слышат пения птиц. Здесь сугробы, морозы круглый год. И сколько бы мы ни приготовили дров, их все равно не хватит. Вон уже какие штабеля их лежат, а мы все пилим и пилим. Куда и сколько их надо? Может быть, наши начальники всю землю хотят обогреть, а не только своих жен и детей? Застыли мысли. Ни о прошлом, ни о будущем не думаешь. Лес и пила. И мороз, от которого спасения нет даже в сибирских валенках, даже в теплых стеганых брюках и бушлате. Всегда кажется, что сегодня здесь будет твой день последний, ты уже не вернешься в зону на свои нары. Не о хлебе уже думаешь, не о горячей баланде, а о нарах!

Чтобы там, на нарах, уснуть и не подняться на утреннюю проверку. Чтобы там все кончилось.

Но я был очень молод. И в каждом том дне и для меня был маленький праздник, когда остывшая за день душа отходила и я мысленно убав-

лял еще один день своего долгого срока. Это были минуты, когда я стоял над чашкой горячей баланды. Но до того момента была еще одна очень неприятная для зэна процедура. Это который уже за день пересчет у ворот зоны, когда мы возвращались из тайги, и шмон. Ну что можно принести из тайги? Кто там для над положил оружие? Пилы, топоры оставляли на деляне. Да и их никто бы не понес в зону. Сам-то весь сжимаешься в три погибели, чтобы не замерзнуть, не упасть по дороге в зону. А тут еще шмон. А тут отдай тепло, столь драгоценное, которое накопил во время хода с деляны. Ибо надо расстегивать все пуговицы и показывать, что у тебя за душой ничего нет, выпустить тепло и впустить в самые укромные места холод. И валенки - снимай! А вдруг у тебя под подошвой лежит пистолет ТТ или финач, изготовленный там, на деляне, разве лишь из хвои лиственницы или ели. Но ты послушен, как добрая скотина у доброго хозяина. Здесь ты можешь слать надзору любые проклятия, но только мысленно. Произнеси такое слово вслух, и после вахты все повернут в столовую, а тебя поведут в штрафной изолятор. Рабам на господ лаять не положено.

И вот столовая! Но не сразу в нее зайдешь. Ту т у крыльца стоит человек, еще один лагерный придурок, который тщательно соблюдает порядок прохождения бригад на кормежку. Тут и одиночек вылавливают, разных шестерок и шакалов. Те норовят прорваться в столовую лишь для того, чтобы украсть у зазевавшегося зэка пайку или чашку баланды, чтобы уже сверх нормы наполнить свою вечно ненасытную утробу. Их вылавливают, жестоко бьют, но они воруют!

В зале крепкие столы и такие же крепкие лавки по обеим сторонам тех столов. Стены давно обшарпаны грязными робами зэков и до нас. Маленькое окошечко, из которого тебе протянут очередную порцию, чтобы ты не умер с голода. У окна - бригадир. Он тщательно смотрит, чтобы к окошечку подходили один за другим только свои бригадники, чтобы ненароком не прошмыгнул тот шакал или шестерка. Тогда на одну пайку бригаде достанется меньше, тогда кто-то из моих бригадников останется до утра голодным. Такое случается. Тут надо быть бдительным и бригадиру, и тебе самому.

Когда ты у окна, оттуда тебе протягивают алюминиевую чашку с баландой, взглянув в которую хочется плакать. А если внимательно присмотреться в содержимое, то можно очень ясно увидеть лицо «отца всех народов», улыбающееся, со знаменитыми усами. Но разглядывать даже вождя некогда. Чашка горячая, а тебе еще надо отыскать свободный уголок за столом и где-то приземлиться, оставить чашку и бегом за второй, в которой каша из овса или другой неизвестной зэку крупы с растительным маслом на самом верху - этакий наперсточек приятной на язык жидкости. Сливочным маслом врагов народа не балуют. За весь свой срок я ни единого раза не видел и не пробовал сливочного масла. Может быть, кто-то и видел, и пробовал его на язык, но в лагерях Особого назначения сливочное масло отсутствовало даже в Октябрьские праздники.

Чашка поставлена. Соседа просишь присмотреть за ней, а сам - к окну. Вот и эта чашка в твоих руках. Бежишь на свое место и радуешься, что все обошлось, никто не позарился за твое отсутствие на твою баланду. В первые дни мучаешься отсутствием ложки, но потом привыкаешь и к этой дискриминации зэка. Через край пальцем или языком достаешь те крохи, которыми ты награжден за ударный труд в лесу или на копке траншеи под фундамент обогатительной фабрики и комбината шахты, на кладке стен домов для шахтеров.

Через несколько месяцев моего пребывания в лагере Ольжерас пришла культура и к нам. В столовой появились подносы, самодельные ложки. Такие ложки иногда у некоторых владельцев были настоящими произведениями искусства. На них очень красочно выгравировывались различные картины из того, о чем зэк мог только мечтать: красивые женщины в образе русалок, инициалы владельца, кресты.

На всю оставшуюся жизнь от лагеря у меня осталась привычка быстро есть. Это оттого, что за моей спиной всегда стояли два-три зэка, которых в зоне называли «мискоедами». Они стояли за спиной и дышали тебе в затылок. Они могли у слабого отнять пайку. Они всегда были злые и голодные. Они унижались, заискивали перед тобой, могли отдать жизнь за чашку баланды или пайку хлеба. Но были всегда агрессивными там, где им сходило с рук. Слабого, больного они не жалели. В лагере их еще называли шакалами.

Из столовой выходил еще более голодным, чем в то время, когда входил в нее с надеждой наполнить свой желудок, утолить щемящую свою утробу. Вечным спутником зэка был голод.

После столовой я чаще всего бежал к каунасским ребятам Ионели Карнушевичу и (ёнрику Янкаускасу. До лагеря они, как и я, были студентами. Никогда не скучали, всегда верили, что Литва будет свободной и мы вернемся живыми и здоровыми, не сломленными. Отец Ионелиса работал директором Каунасской табачной фабрики, и потому у него всегда был табак. Он щедро делился с друзьями последней щепотью табака. Закуривал. И вот тогда наступали сладостные минуты. Хотелось жить. Хотелось дождаться того дня, когда ворота лагеря откроются и ты выйдешь на свободу. Многое произойдет за пятнадцать лет, много утечет воды в реке Ольжерас, но мы останемся такими же молодыми и одержимыми. Мы еще многое успеем в жизни, останется на нашей родине и для нас работа. Мы еще пройдем по тропам своего детства.

Уставший возвращался в свою секцию. Начиналась вечная проверка, еще один убывающий по счету учет наших голов. Выстраивались два ряда в коридоре барака. Наш бригадир докладывал, сколько нас в наличии, сколько наших товарищей сидят в штрафном изоляторе, сколько в больнице, в бараке усиленного режима. Надзиратели все данные записывали на свои дощечки и уже сами пересчитывали нас по головам. Внизу, к дверям, ставили на ночь бочки для нужды, закрывали барак на замок.

Надзиратели сводили свои показания и, если у них там все сходилось, давали отбой.

Утром, после отбоя, открывалась дверь. Дежурные выносили бочки естественных отходов до туалетной ямы. Ничего удивительного в том не было. Ведь в каждом бараке было по семьдесят-восемьдесят человек! Ночью барак закрыт, а тут для тебя выставлены бочки. Залезай на них и справляй нужду! Правда, были случаи, когда кто-то не проснувшийся еще окончательно или больной человек срывался одной или двумя ногами в бочку и здесь у дверей ждал утра, чтобы быстро добежать до бани и обмыться. Попробуй он войди в фекалиях и моче в секцию! Ему не жить.

Оказывается, ты просыпался, для тебя наступал еще один день каторги. Начинался он со звона рельса у вахты. Из нее выходил дежурный по лагерю и ломом со всей силы ударял о висящую тут же рельсу. С этого удара, со звука, который доходил до самых отдаленных уголков зоны, начинался новый день. То, что было вчера, и дальше принадлежит тебе. Наступающий день и дни до окончания твоего срока - хозяину лагеря, начальнику. Здесь только он - Бог и царь. В одном лице.

До окончания срока было еще очень далеко, и я не вел счета даже годам. Мой срок только разматывался.

Шмон в выходной

Надо ли говорить о том, как любой зэк ждал выходного дня. Единственного - воскресенья. И хотя в лагере всегда что-то придумывали в такие дни, все же была возможность лишний часок поваляться на нарах. Но однажды всем жителям бараков было приказано вынести на улицу все свои пожитки, постель и располагаться у своих бараков. И ни шага от своих шмуток! В первую минуту все недоумевали: зачем, что случилось, почему на улицу да еще с постелью. Оказывается, в этот день лагерное начальство решило произвести капитальный шмон. Погибают «от бандитов» стукачи, то есть в лагере не прекращается резня. Где оружие, у кого?

Сыщики в бараке проверяют любую щель. Поиски продолжаются несколько часов. Зэки на улице у своих кучек шмуток ждут своей очереди. И их проверят, разденут догола, заглянут во все имеющиеся у человека хранилища оружия. Спецы знают, что уголовники умудрялись прятать ножи в заднем проходе! Ну, а как и политические утех переняли опыт. И проверяли, и пальцем отыскивали что-то во рту, и заставляли наклоняться в три погибели и заглядывали туда...

Процедура шмона меня всегда забавляла. Я не помню случая, чтобы в своем окружении что-то находили, хотя я знал о том, что у многих моих товарищей были небольшие ножи для починок и для других целей. А их было много. Но самой почетной миссией таких ножей была резка сала, окорока или копченой колбасы, если кому-то приходила из дома посылка. Чаще всего такие ножички делали из полотна ножовок по железу. К ним приделывались очень аккуратные, удобные, красивые ручки. Хранились

те ножи в тайниках, о которых и сам Бог не догадался бы. Чаще всего такие тайники устраивались в бараках, в секциях, рядом с их хозяевами. Но не было на моей памяти случая, чтобы надзиратели открывали такие тайники.

Но вот надзиратели выходят из барака и приступают к досмотру каждого из нас. По их лицам видно, что они не довольны своими поисками, злые. Вытряхивают содержимое матрасов и подушен, тщательно ощупывают одежду. Тот, кто прошел шмон, собирает с земли стружки и набивает ими матрас и подушку и только тогда идет в барак, только тогда может сходить в туалет или попить воды из родника летом или из бочки зимой. До того момента с места не тронься!

Зэк почти уверен, что его тайник не обнаружен, но, вбежав в барак, он все же проверяет содержимое своего тайника, естественно, делает это, когда один в секции. Чаще даже самому испытанному другу зэк не доверял своей лагерной тайны.

Вот так проходил выходной, редкий выходной, который выпадал зэкам по воле лагерного начальства скорее всего вот для таких капитальных шмонов.

Лагерная семья

Жить поодиночке в лагере трудно. Кто-то когда-то придумал объединения зэков в семьи. Создавались небольшие группы близких по характеру, землячеству ли людей. Это было необходимо для защиты, наверное, прежде всего. Кроме того, семейством легче было выжить в тяжелых условиях лагеря. На членов семьи распределялись определенные обязанности. Вместе питались из пришедших одному из членов семьи посылок, все распределялось поровну.

В нашу семью вошло пять человек-литовцев. Мы знали друг друга. Меня избрали старшим. Но у нас был Алитус Ненорта, он в нашей группе был старшим по возрасту. Его жизненный опыт для каждого из нас был непрочитанной еще книгой. Мы во всем прислушивались к его мнению и наставлениям. К тому же, наш «дедушка» имел большой лагерный срок до прихода в Ольжерас, и этот опыт во многих случаях нам пригодился. А мелочей было много. В любое время можно было схлопотать по затылку. Но тут мы все вместе обсуждали сложившуюся ситуацию и находили достойный выход. Конечно, были и у нас, как сейчас принято называть, разборки. Ведь в коллективе в несколько тысяч человек были люди всякие. И ангелов от Бога были единицы.

Запомнился вот такой случай. Однажды наш «дедушка» отломил от своей пайки кусок хлеба и протянул самому слабому из нас Степукасу:

- На, сынок, ешь. Ты ослаб, тебе надо больше кушать. Тебе еще придется вернуться на нашу Родину, и ты там еще поработаешь.

Все мы последовали его примеру. Вскоре наш товарищ действительно поправился и повеселел.

Стали приходить письма. Сколько радости было у нас, если кто-то из семьи получал письмо. Как будто это письмо адресовано было каждому из нас. Мы читали письма из родного края и радовались до слез. О нас помнят, о нас заботятся.

Большим событием и праздником была посылка. Как я уже говорил выше, продукты из посылки делили всем поровну. Вечером в своей секции устраивали чаепитие. Приносили кипяток, заправляли его сахаром и радовались все вместе тому, что жизнь продолжается. После такого чаепития кто-то из нас шутил: «Теперь и на расстрел можно идти». Вот до такой высоты поднималось наше настроение.

Верующие лагеря

Верующих в лагере было много. Как много было национальностей, так же много было и вероисповеданий. В трудный час человек всегда обращается к Богу. И лишь самые убежденные коммунисты к вере своих товарищей по несчастью относились, как и на воле. Но здесь не мешали верующему человеку молиться или проводить религиозные обряды, отмечать религиозные праздники. Сколько существовало в бывшем СССР религий и вероисповеданий - все они имели место в лагере Ольжерас. К тому же многие верующие отбывали срок только за свои религиозные убеждения. Среди них было много священнослужителей различных религий. И среди православных, и среди мусульман, и среди католиков. И проповедники запрещенных на воле религиозных течений: сектанты, пятидесятники, евангелисты, староверы. В наличии было все. И каждый мог найти своих единоверцев, объединяться и справлять вместе с ними обряды и праздники. Естественно, это не рекламировалось, делалось втайне от лагерного начальства, надзирателей. За религию и здесь преследовали. Лагерное начальство боялось всяких объединений. И по национальностям, а тем более по вероисповеданию.

Мне помнится убежденный верующий Бондарчук. Он и срок отбывал за веру. Не знаю, к какой вере он себя относил. Но однажды он пришел в секцию расстроенным. Я поинтересовался, что произошло, зная, что он ходил на сходку к единоверцам. Оказывается, он ошибся, собравшиеся там люди исповедуют другую веру. И это его очень расстроило. Сам же он продолжал обряды, но делал это в одиночестве.

Ваковские радости

Пришла весна 1952 года. Стояли очень теплые дни. Снег исчез буквально на глазах. Душа зэка тоже начала оттаивать. Радость была на лицах буквально у каждого. Еще бы! Ведь пережили первую и очень суровую сибирскую зиму. Были потери, но большинство все же остались живы, хотя многие, было очень заметно, стали доходягами. Тех часто можно было видеть у столовской помойки. Что они там находили, одному Богу разве

что было известно, но голод нас туда гонял изо дня в день. В глазах таких людей уже не было жизни. В основном это были люди из интеллигентов, слабые физически и просто больные, беспомощные. У них не было сил идти на тяжелые работы, чтобы заработать полноценную пайку, не брали их уже и в больницу. Они никому не были нужны. И лагерному начальству было все равно, сегодня или завтра доходяга упадет и навечно закроет свои глаза. Начальству нужна была рабсила.

Появились первые проталины, было чрезвычайно много воды. Вышли из берегов воды Ольжераса и ежедневно грозили затопить нашу зону. Бараки стояли в воде, нам казалось: прибавься еще чуть-чуть воды - и мы поплывем всем лагерем к Усе, а там дальше, в большие реки...

Но, как и зимой, всех мучил голод. Работяги возвращались с работы настолько уставшими, что с трудом дожидались причитающийся им ужин. Те, кто помоложе, поздоровее, пошустрее, ту т же мчались по зоне в поисках закурить или добыть что-нибудь съестное. Но где его добудешь! Кто оставил? Однако бегали, искали. Под различными предлогами прорывались на кухню с надеждой поживиться там. Закона, запрещающего воровство в столовой, не было. Украл - твое!

Хлеб получал бригадир. Утром он брал поднос и шел в хлеборезку. Там хлеб резали и развешивали по 600 граммов в каждую пайку. Недостающий кусочек прикалывался к основному куску спичкой. Все делалось под наблюдением бригадира. Здесь же выдавался и сахар на всю бригаду. Но его получал заместитель бригадира. Дневную норму высыпали в наволочку. Но чаще всего в то время почему-то был комковой сахар. С ним было сложнее. Комки были разного веса, размера, формы. И заместитель бригадира проводил довольно кропотливую работу перед тем, как раздать сахар каждому по равной доле. В секции он раскалывал куски, раскладывал их на чистой наволочке кусочками по количеству членов бригады. Наблюдавшие за этой работой зэки корректировали его действия. По их мнению, в одной кучке было больше, в другой - меньше. Все доводилось до нормы, опять же все это на глаз, и только тогда приступали к дележу. В угол секции становился один из нас и только он решал, кому какая кучка достанется. Заместитель бригадира пальцем указывал на какую-то кучку и спрашивал стоявшего к нему спиной в углу зэка: кому принадлежит эта кучка. Тот называл имя или фамилию одного из членов бригады. Все получалось справедливо, как всем казалось, недовольных такой жеребьевкой не было.

Здесь же, в секции, бригадир раздавал дневную пайку хлеба. Не знаю, как было в других зонах, но у нас выпекался очень хорошего качества хлеб. Беда была в другом: нам казалось, что такого замечательного хлеба нам выдают очень мало. После того, как хлеб был съеден, так хотелось его еще и еще! Возможно, это еще и оттого, что он был очень вкусным и всегда хорошо пропеченным. Если кому-то доставалась корочка, то тот был несказанно рад. Он отщипывал от нее маленькие кусочки и долго держал во рту. Он блаженствовал, был счастлив. О какой потере хлеба можно было

думать в то время! По кусочку, по крошечке весь он уходил в рот. Были и курьезы. Однажды я как-то быстро управился со своей пайкой, ни кусочка не оставив даже для баланды, а в столовой хватился, полез, как обычно, за пазуху, но там было пусто. Я встревожился, стал посматривать по сторонам. А когда я сказал о своем подозрении товарищу, он расхохотался на весь зал: «Кястутис, ты ведь свою пайку проглотил за один присест еще на нарах!» Вот как! А я не заметил. Так хорош был тот хлеб.

Случалось, когда кто-то из зэков, проснувшись утром, сиял от счастья. Естественно, начинали спрашивать о причине его светлого лица. «Сегодня я был дома!» Побывать дома для каждого было мечтой. Хотя бы во сне. Вот почему каждый раз, укладываясь спать, каждый зэк мечтал увидеть себя во сне дома, среди родных и близких ему людей, пройти босым по тропинке детства, открыть калитку родного дома, обнять жену, любимую девушку...

Бригадиром в нашей бригаде был Юозас Нарушевичус. Бывший офицер армии Плехавичуса. В шутку мы прозвали его графом фон Нарушелли. Он был строг, как и положено бригадиру, но и справедлив. Не один раз он выручал каждого из нас перед надзирателями и лагерным начальством. Однажды он вошел в нашу секцию и сообщил для каждого радостную вещь. Необходимо кого-то из нас послать на работу на кухню. Не всегда выпадает такое счастье для бригады. Но кого он хочет послать на этот раз? Ожидают, а каждый, естественно, мечтает, чтобы выбор бригадира пал на него. И вдруг бригадир поворачивается ко мне и говорит:

- Может быть, ты, Кястутис, пойдешь?

Он еще спрашивает моего согласия. Непременно! Я как раз только и мечтал поработать, я могу работать там, если попросишь, до конца своего срока.

- С большим удовольствием, - ответил я.

У меня закружилось в голове еще до того, как я переступил порог кухни. В мои обязанности входило: топить печь, таскать дрова, поддерживать на должном уровне огонь. Я старался изо всех сил. Я хотел показать, что этим занимался всю свою жизнь, но повара (те же зэки, что и я) не обращали на мои усилия никакого внимания, словно меня и не было. «И это хорошо», - думал я. Может быть, они специально не обращают на меня внимания, заранее зная, с какими намерениями я пришел к ним работать. Не я первый. Нашего брата они хорошо изучили. И как бы в подтверждение этих моих мыслей они все вдруг ушли в соседнее помещение. Мне этого и надо было. Я тут же черпаком нащупал большой кусок мяса и выловил его из кипящего бульона. Куда деть? Спрятать было некуда. Остается одно - под рубашку. И я прикрыл кусок своей рубашкой. Не знаю, как домчал до своего барака, взлетел на второй этаж, вошел в свою секцию. И вот кусок на нарах, подходи, братва, всех угощаю! Бригадир поровну разделил мою добычу на всех и одобрил мою находчивость. Достался кусочек и мне. После того только я почувствовал боль на животе. Поднял рубашку и ахнул:

во весь мой живот у меня поднимался пузырь обожженной кожи. Но я был рад тому, как я ловко обвел поваров и принес своим ребятам хоть немного позабывшегося всем мяса.

Из кухни старались тащить все, что попадет под руку. Попасть туда на постоянную работу было практически невозможно. Это было самое престижное место, и за него надо было много заплатить, но у меня не было за душой ничего, чтобы сунуть «на лапу» старшему повару. Ни бриллиантов, ни золота. Невозможно было попасть на работу и в пекарню. Там тоже были «свои люди».

Питание наше становилось все хуже и хуже, несмотря на заверения лагерного начальства, что они кормят нас по норме. Мы знали, что в рацион зэку шло иногда и мясо, и масло, хорошая рыба, но нам ничего не доставалось. Тогда тайный лагерный совет решил провести свое расследование, после чего питание стало намного лучше. На кухне поставили контролеров, и кончились маленькие праздники для тех, кто волею судьбы попадал работать на кухню. За свою же работу в тот раз там я был награжден полной чашкой холодной гречневой каши. И на том спасибо.

В конце мая нашего первого года пребывания в лагере Ольжерас, когда по-настоящему стало тепло, когда на склонах гор вокруг зоны расцвели огоньки-жарки, черемуха, настроение наше еще более улучшилось. Мы поняли, что Сибирью нас напрасно пугали. Здесь, как оказалось, прекрасная природа, многоцветная, неповторимая. Возвращаясь с работы, мы грелись на солнце на высохших полянках, у стен своих бараков. День прибавлялся с каждым часом. В лагере никаких культурных мероприятий не проводилось, мы стали скучать. И вот тут-то кто-то из наших литовцев вспомнил, как у нас на родине уже вовсю звенит мяч на баскетбольных площадках. А почему бы нам не организовать здесь спортивную площадку? Литовцев в лагере много, а каждый литовец обязательно гонялся с мячом на площадках. Да и другие, наверняка, умеют играть в эту незатейливую игру. И вот мы вышли с предложением сделать на зоне баскетбольную площадку. Лагерное начальство на нашу радость эту идею поддержало. И мы приступили к работе. Из рабочих зон вскоре были принесены доски, из которых сколотили два щита, из толстой проволоки сделали кольца. К этому времени рядом с надзирательской была расчищена площадка. Все по правилам, по необходимым размерам. И площадка, и щиты, и кольца. Все было готово, но у нас не было мяча. Лагерные снабженцы искали мяч для игры в баскетбол. А пока мы начали играть в мяч, который сделали сами из тряпок, набив внутренности опилками, стружками. Но таким мячом играть в баскетбол было нельзя, мяч не отскакивал от земли. В конце концов мяч удалось найти и доставить к нам в зону.

Мы создали две команды. Сборная Литвы, состоящая из одних литовцев, - первая команда. Во вторую вошли умеющие играть латвийцы, эстонцы, кто-то еще. В один из выходных мы вышли на площадку. Надо ли говорить, с каким настроением был встречен этот «матч века» заклю-

ченными лагеря. Играли кто в чем. Кто в ботинках, кто в тапочках, кто в валенках. Но на всех игроках были майки и трусы, как и положено. Форму нам подобрали сами болельщики, перевернули все каптерки, прачечные и выбрали что-то подходящее.

Не помню, с каким счетом закончился тот матч и кто выиграл. Не в этом суть. Мы начали готовиться к следующим играм. Лагерные сапожники изготовили для нас «кеды» из пожарного шланга и шахтовой ленты. Художник нарисовал на майках крупные номера. Часы выпросили у надзирателя. Заключенным в лагере часы носить было запрещено, чтобы они не наблюдали за временем во время работы. Умельцы сделали настоящий судейский свисток.

За сборную литовцев играли, кроме меня, Иозас Дулайтис, Альгис Гениушас, ксендз Сенкус, Антанас Бутенас, Пошкус. Все игроки уже имели достаточный опыт игры в баскетбол. Нашему энтузиазму, воле к победе сейчас мог бы позавидовать наш знаменитый «Жальгирис». Мы выкладывались полностью, не щадили своих сил, у всех было велико желание победить. И мы победили. Мы стали в некотором роде знаменитостями в лагере, нас узнавали, подбадривали: молодцы, мол, литовцы. На игры шли все, кто мог двигаться. Мы видели, как за игрой с интересом наблюдают лагерное начальство, надзиратели, солдаты с вышек. Ведь многие из них, наверняка, никогда не видели настоящего баскетбола, не видели такой захватывающей борьбы. На зону смотрели жители поселка Ольжерас, останавливались прохожие мимо зоны. Зрители то и дело взрывались криками одобрения или свистом. Ну, представьте себе команду болельщиков в четыре тысячи человек! Наверное, и медведь в ближайшей тайге уходил подальше от необычного для него шума. А сколько было разговоров после матча! Их хватало до следующего выходного, до следующего матча.

До сих пор в моей памяти те игры. Мы были молоды, и цепкая память сохранила многие дета ли из нашей тогда казавшейся обреченной на гибель жизни. И суровые условия жизни в Ольжерасе и в других лагерях, и тот баскетбол сдружил нас, лагерных спортсменов, на всю оставшуюся жизнь.

Была в лагере и еще одна радость. Это те дни, когда у дверей столовой появлялась красочная реклама о предстоящем концерте художественной самодеятельности. Случались такие концерты редко, но они проходили в переполненном зале клуба. Еще бы! Любой вольный позавидовал бы. Ведь на лагерную сцену выходили знаменитости, чьи имена до войны украшали самые именитые театры Страны Советов. Антанас Кучингис и Константин Печковский чего только стоят! А были здесь музыканты, драматические артисты, профессиональные режиссеры.

Не помню у же, кто показал мне гордость Литвы-Антанаса Кучингиса, солиста литовской оперы. Он шел по зоне и резко отличался от нас. Шел не спеша прямой, подтянутый, одетый в чистую униформу заключенного с такими же номерами, но во всем виде его чувствовалось величие и уверенность. Он не играл роль короля, но это был король!

В Каунасской тюрьме я о нем уже слышал. Там рассказывали о нем разные вещи, но мне запомнился один. Во время проверки в камеру вошел надзиратель. По закону заключенный должен был встать, но Кучингис сидел на своих нарах, как будто ничего не произошло. Надзиратель потребовал от него встать. Нучингис сидел. Надзиратель повторил свое требование. Тогда Кучингис презрительно посмотрел на надзирателя и своим раскатистым басом произнес:

- Мальчик, я не перед такими, как ты, сидел, потому и перед тобой не встану.

Не знаю, какое наказание за этакую дерзость получил народный артист, но его поступок стал известен тут же во всех камерах тюрьмы. Мы гордились Кучингисом.

Ему аплодировали во многих странах мира, самые именитые люди Европы счастливы были вручить ему цветы и поклониться. И вот он здесь. И это мне казалось противоестественным. Можно было как-то объяснить наше здесь присутствие, меня, моих товарищей, сотен и тысяч таких, как я, но почему он здесь? В прямом смысле, в яме. Наш лагерь стоял на болоте, в низине, среди высоких таежных сопок. Ниже вроде бы некуда. И вот - Кучингис!

Вечером того же дня я услышал со второго этажа барака, в котором находилась КВЧ - культурно-воспитательная часть - игру классических инструментов: скрипки, виолончели, контрабаса. Еще какие-то инструменты. Невероятная в здешних местах классическая музыка! И тут прорвался мощный бас Кучингиса! Он пробовал свой голос. Но так, что, казалось, стены барака вот сейчас должны развалиться, голос певца вырвется на волю, поднимется над этими сопками, и никакая сила не способна вернуть его назад, в зону, в барак, в комнату, из которой он вырвался на волю.

Я вихрем влетел на второй этаж, и - к той двери. Но меня тут же заметили. И не кто-то, а сам Кучингис подошел ко мне и вежливо попросил закрыть дверь с другой стороны. Объяснил, что я мешаю ему сосредоточиться. Вот скоро будет концерт, и он приглашает меня на него.

Мне было стыдно, я был готов провалиться сквозь землю. Извинился и медленно пошел в свой барак, к своим товарищам сообщать о предстоящем концерте. На улице до самого отбоя невозможно было загнать зэков в бараки. Все обращали свои взоры к невидимому человеку, который вдруг и сразу обласкал их своим великим голосом.

Концерт состоялся через несколько дней. Залом на этот раз служила вся зона. Из-помещений вынесли лавки, стулья, но большинство жителей лагеря разместилось прямо на земле, на мягкой, только что пробившейся траве. Сценой стал балкон над столовой. Профессиональный конферансье объявил о начале концерта лагерной самодеятельности. Заиграла музыка. Арию Дона Базилио исполнял наш прославленный оперный певец Антанас Кучингис. «Севильский цирюльник» в Ольжерасе! А за ним не менее известный солист в недалеком прошлом знаменитого Мариинского

театра Константин Печковский. Ария Германа из оперы «Пиковая дама»! Это была его любимая, как я позднее узнал, ария. В какой-то момент я осмотрелся вокруг себя. Мне не приходилось бывать на больших концертах великих исполнителей, но то, что происходило вокруг, невозможно описать. Слушали буквально все, затаив дыхание, у кого-то на глазах появились слезы. Слушали концерт жители Ольжераса, у каждого дома стояли его жители - вольные люди, слушали солдаты на вахте и вышках. Это было незабываемо! Вряд ли прославленные артисты когда-либо слышали такие аплодисменты. Причем аплодировали заключенные стоя. И очень хотелось, чтобы этот концерт никогда не кончался. Среди тех, кто стоял и хлопал, были и такие, кто видел этих великих исполнителей в другой обстановке, слушал их в тех театрах, которые до войны были для них самыми посещаемыми и любимыми. Многие слушали их впервые, именно здесь они открывали для себя великое искусство оперы, гордость страны пела с балкона столовой. Пела в зэковской униформе, с номерами. Но голос было невозможно скрыть и спрятать за колючую проволоку, за высокие заборы и тюремные камеры. Зэки-артисты пели для своих товарищей по несчастью так же вдохновенно, как и на лучших и памятных для них концертах и спектаклях. По их лицам это было видно. Они долго не уходили со «сцены», много раз отдавали благодарные поклоны своим слушателям. А им все хлопали и кричали «Бис». Впервые в тот день на вахте запоздали с отбоем.

Прошло много лет. С Кучингисом после того концерта мы были хорошо знакомы. Часто встречались в лагерях, в которых отбывали свои сроки. Он работал библиотекарем в КВЧ. И в Ольжерасе, и в Междуреченске, и в Омске. Встретились мы на тихой улочке Вильнюса. На нас, бывших политзаключенных, на родине смотрели еще с недоверием, а многих продолжали преследовать за свои убеждения. В том числе и Кучингис был далеко «не своим». Ему отказывали в лучших или ведущих ролях, снимали из репертуара спектакли с его участием. И вот при встрече он мне рассказал об одном таком случае. Однажды он должен был петь в главной партии оперы «Евгений Онегин». К спектаклю хорошо готовился, он знал, что это будет его «лебединой песней» в родном театре. Руководство театра больше не нуждалось в его услугах, и ему об этом было хорошо известно, готовились к последнему выходу на сцену поклонники маэстро. Но в самый последний момент власти перенесли спектакль на другой день. Зрители устроили большой скандал, а цветы, которые они запасли для любимого исполнителя, они привезли к нему домой и буквально засыпали ими весь подъезд и квартиру.

На одном из его, возможно, последнем концерте он исполнял несколько арий из опер, пел известные романсы. Зрители долго не отпускали его со сцены. И он выходил и выходил на сцену. А я вспомнил тот концерт в лагере Ольжерас. И его лагерную униформу с номерами, его, поющего на балконе лагерной столовой. Он в памяти всех тех, кто был в тот тихий летний вечер в зоне лагеря Ольжерас.

Штрафной изолятор

Я твердо решил: коммунизм строить не буду. Меня каждый день переводили из одной бригады в другую. Какому бригадиру нужен человек, который не хочет работать. И попал я в конце концов в бригаду, которая оставалась в зоне, наводила в ней порядок и за эту работу получала такую же пайку, которую получал всякий зэк, работающий на стройке. «Здесь и вовсе можно сачковать», - подумал. К тому же не надо выстаивать перед вахтой, перед выходом и обратно для счета и шмона, идти по грязи и болоту в строю и под конвоем. Здесь тебе больше благ, если удастся, и покурить можно раздобыть, и пайку закосить, если попадешь в обслугу в столовой. Словом, здесь можно было жить.

Утром, как обычно, у вахты столпились бригады, уходящие на объект. Здесь их считали, шмонали, давали наряды. Шла деловая работа. Я подошел к своим ребятам, им до вахты было еще далеко. Разговаривали. Мне дали махорки. И только я хорошо затянулся, как ко мне подошел какой-то надзиратель и сообщил мне о том, что мне здесь стоять не положено. Со мной был рядом мой друг Вальдемарас. Я сообщил надзирателю (в шутку, конечно), что мы с другом решили бежать. Поэтому и находимся здесь. Надзиратель юмор не понимал. Он приказал нам немедленно сесть на крыльцо надзирательской и ждать его, обещал разобраться с нами. Мы тут же выполнили его волю. Сели на крыльцо надзирательской. Мимо нас проходили бригады к выходу. Когда проходили литовцы, а они нас хорошо знали, шутили, увидев нас. Сидим мы, по их мнению, здесь для того, чтобы помыть в надзирательской полы. А это было последним делом для зэка. Возможно, именно так бы и поступил с нами нарядчик: заставил бы помыть полы и навести порядок у своей конторы. Меня такой наряд не устраивал, и я тут же предложил своему другу бежать, пока никого нет, надеясь на то, что надзиратель не записал наши номера и не мог запомнить. Но мой друг боялся большего наказания. Я ему объяснил, что хуже лагеря ничего нет и быть не может. Надзирателя нашего на обозримом пространстве не было, и я побежал в ближайший барак. Здесь были литовцы, но они уже спали. Это была ночная смена. Я отыскал на нарах свободное место и спрятался под одеяло, выставив на обозрение надзирателей, которые придут считать, как и положено было, ноги.

Тот надзиратель, как я позднее узнал, о нас не забыл. Более того, он и его помощники почти всю свою смену искали меня по всей зоне. Заходили сыщики и в барак, в котором я беззаботно спал. Мой друг уже сидел в ШИЗО - штрафном изоляторе. К нему добавили несколько молодых литовцев с усами. Я носил в то время небольшие усы, и надзиратель только их и запомнил, а по небольшому диалогу со мной понял, что я литовец. У меня тогда было плохо с произношением русского языка. Надзиратель, сдавая смену, наказал своим коллегам разыскать меня во что бы то ни стало и посадить в ШИЗО. К вечеру я выбрался из чужого барака и направился в свой. Мои товарищи пришли с работы, и все уже знали о том, что

меня ищут по всей зоне. Посоветовали идти самому в надзирательскую с повинной, возможно, и обойдется. С повинной идти я не хотел. Но меня тут же остановил один из надзирателей, посмотрел на номер, усы, спросил фамилию. Я ответил, как и положено было. Надзиратель приказал мне ровно через час явиться в контору. Через час, так через час. Пошел запасаться махоркой, курительной бумагой, спичками. Пришел и в хлеборезку, рассказал, какая беда со мной приключилась. Там поняли и дали мне две пайки хлеба, а в столовой навалили полную чашку каши. Со всем я управился как раз за час. Добыл махорки, спичек, бумаги. За пазухой две пайки хлеба. В ШИЗО готов!

В надзирательской меня приняли вежливо, записали в журнал и повели в дальний угол зоны, там была огорожена внутренняя тюрьма. По дороге надзиратель сообщил мне, что лично он против меня ничего не имеет, по его мнению, я вообще парень ничего, но его напарник наказал отыскать меня и передать в это учреждение. Ведь и в хлеборезке, и в столовой, и этот надзиратель знали меня как хорошего баскетболиста. Поэтому ко мне было такое отношение. И курить мне дал не кто иной, как сам начальник КВЧ. Я прекрасно знал, что такое курево в карцере.

Дежурный ШИЗО меня принял тоже вежливо, но после того, как записал, попросил вывернуть карманы. Но ведь там был у меня табак! Табак высыпался прямо на пол. И на этом дело не кончилось. Меня ошмонали всего, вывернули кепку, заставили снять обувь, раздеться. Все мои заначки были обнаружены и ликвидированы. Оставили при мне только хлеб.

Внутренняя тюрьма была совершенно новой, срубленной из очень толстых бревен. Меня провели в конец барака, втолкнули в камеру. Здесь-то я и увидел своих друзей. Все они были с усами. Здесь и мой друг Вальдемарас сидел на верхних нарах. Он рассказал мне о своих бедах. Рассвирепевший надзиратель требовал от него мой номер и фамилию, но он отвечал, что он впервые меня видел и ничего обо мне не знает. Тогда надзиратель надел на него наручники и своим помощникам приказал подвесить его на них на торчащий здесь же в надзирательской в стене огромный крюк: Мой друг показал мне свои руки. Они были синие и в кровоподтеках. Я извинился перед ним. Другие парни стали требовать, чтобы их отпустили, если нашли того, кого искали, но на их требование хозяин тюрьмы ответил: утром со всеми разберутся. Я полез на верхние нары, угостил всех хлебом и пожалел о том, что отобрали табак, мне все сочувствовали. Не за то, что меня жестоко поколотили во время обыска, а за то, что не удалось пронести табак.

На другой день всем определили наказание в пять суток. Ребята возмущались, но ничего не поделаешь, в лагере можно пострадать и за усы.

Мне дали десять суток и перевели в новую камеру. Здесь еще валялись стружки, на нарах еще никто не спал. Доски были новые, плохо построганные и под нашими телами прогибались. К вечеру камера пополнилась новыми зэками. Привели несколько нарушителей режима. Во время

счета они находились в бараках, не слышали команды на выход. И так бывало. Кто-то спал, кто-то был увлечен разговором или читал книгу. Но вот- пять суток карцера. Чтобы в следующий раз слышал.

Медленно шло время. Мы уже рассказали все, что было интересного в жизни каждого из нас. У меня жизнь к тому времени была короткой, и мне почти нечего было рассказывать, я с удовольствием слушал профессора-литовца. У него был богатый жизненный опыт. Но и он пригодился в этой стране вот здесь только, в лагере. К сожалению, я не помню фамилии того профессора. Но именно он скрашивал наше однообразие своими лекциями по математике, истории нашей Литвы, много, с захватывающим интересом рассказывал он и о подземных сооружениях Вильнюса. Не встречал я его на воле. Возможно, он не дожил до того дня, когда перед нами открылись ворота лагерей, ему не суждено видеть Литву свободной, но он очень верил в тот день, когда она обретет свою независимость. Многих мы оставили в сибирской земле. И того профессора.

Осваиваю специальности строителя

Кончался мой первый срок в ШИЗО. Вышел заметно ослабевшим. Однако поправиться, откормиться, набраться сил в профилактории мне лагерное начальство не предоставило возможности. Я был зачислен в бригаду, которая работала на строительстве обогатительной фабрики. За очень короткое время я освоил специальности каменщика, арматурщика, бетонщика, плотника, штукатура, электрика и многих вспомогательных профессий, без которых ни на одной стройке не обойтись. Рыл траншеи для прокладки коммуникаций, катал тачку с песком, раствором, носил на себе металл, плахи, тес, лес, рамы, стекло, шифер. Словом, через год я был классным специалистом.

Руководил нашей бригадой Иван Торохов. Во время войны он попал раненым в плен, отбыл больше года в немецких лагерях, а когда его освободили воины Советской Армии, его вместе с другими узниками концлагерей погрузили в зэковские вагоны и прямиком в Сибирь, на стройки коммунизма. Десять лет ему выдали за время нахождения в плену. Человек, надо отдать ему должное, был замечательный. Всегда был спокойным, никогда не повышал голос на своего бригадника, защищал своих перед начальством, умел организовать работу, сделать план, овладел всеми тонкостями во время закрытия нарядов. Ко всем относился одинаково. Его уважали и берегли. Его слово было законом для всех нас.

Он хорошо знал, что «отбываю срок» и часто прощал мне мелкие грехи, не сообщал о каких-то нарушениях вверх. А они были.

Вечерами после отбоя мы, молодежь, собирались в одной из секций и просиживали за своими проблемами по несколько часов. Утром, естественно, очень хотелось спать. С трудом доходили до объекта. Там, сразу после вахты, мы были предоставлены самим себе. И мы мчались в свое убежище. В одном из объектов был лаз внутрь, в середине его было нечто

вроде полка. Там было много сухих плах, опилок, стружек. Место для отдыха -лучше и захотелось бы, да не придумаешь! Но чтобы добраться до него, надо было миновать воду. Воды было много. В первое время мы пробирались к укромному месту через воду, но позднее напрягли все свои творческие способности и придумали очень хороший способ откачать воду. Нашли старый насос, отремонтировали его, подключили и запустили в работу. Надзиратели нас похвалили за добрую инициативу. Но насос работал как нам надо было. Если к нашему объекту приближалась опасность, тут же запускался двигатель, если опасности никакой не было видно, насос «не работал». По очереди спали. Срок шел. Устал кто-то из наших или не хотелось работать, незаметно подходил к нашему убежищу и исчезал через лаз внутри огромного сооружения и мог часок-другой спокойно спать на мягких нарах.

Но не надо думать, что лагерное начальство могло долго терпеть наше отлынивание от работы. В конце концов любая заначка зэка становится известной и ее закрывают, а тех, кто ее содержал, наказывали очередным сроком. Но в нашем случае все обошлось без срока, нас перевели на другой объект. Возможно, нашим убежищем кто-то воспользовался, если обнаружен. Не одни мы отлынивали от работы в лагере.

Умирать не имею права

Наша бригада жила на втором этаже. Из моего окна была хорошо видна вахта. Часто после отбоя я долго не мог заснуть. Лежал на верхних нарах и смотрел в окно. За вахтой начиналась жизнь. Виден был мост через Ольжерас, а там на возвышенности у подножия сопки и по логу стояли дома, в которых жили наши начальники и охрана. За ними крутой склон горы. А что за той горой? Наверное, такие же сопки и тайга. В своих мыслях я удалялся все дальше и дальше. Я согласился бы на еще один срок только за то, чтобы вот в такую минуту оказаться в родной Литве, в родных Пренаи, пройти по берегу реки Немунас, войти в леса Друбенгиса, войти в свой дом-Вахта была хорошо освещена. Засыпал поселок Ольжерас. Тихо было в зоне. Дремали часовые на вышках. Никого вокруг. Но вот послышался стук колес телеги на мосту через Ольжерас. Та самая белая лошадь медленно тянула повозку в сторону зоны. Подошла к вахте. С нашей стороны из больницы несколько зэков понесли труп. И так почти каждый день. А бывает и по несколько трупов. Из вахты вышли надзиратели. Труп положили на землю. Сейчас один из членов похоронной бригады привяжет к большому пальцу на ноге покойного бирку с номером. До этого с него снимут одежду. Кто-то из охраны крепко стукнет молотком на длинной ручке, как у обходчиков вагонов - точь-в-точь!, по черепу, всадит в грудь острый штырь, а то и штык. Делается это для пущей убедительности, что за вахту выносится настоящий труп, чтобы не повадно было устроить подобную мастырку для любителя воли. После такой экзекуции и мастырщик в ящик

сыграет и воля ему не нужна уже будет. Все процедуры закончены. Открываются ворота, и на территорию зоны въезжает белая лошадь с ящиком на телеге. В этот ящик в прямом смысле бросают труп, телега разворачивается и уходит с территории зоны. Ворота закрываются. Зэки уходят в свои бараки. На этом их дежурство закончено.

За вахтой к телеге подходят бытовики из соседней зоны, обслуживающей нашу. Там существует похоронная бригада. Вот тем мужикам и предстоит отправить труп в последний путь. Он - в ящике. Он же свободен. Но родные его долго ничего о том не будут знать. Потом им сообщат, если настойчиво будут запрашивать власти, о том, что такой-то умер от сердечной или иной какой-то недостаточности. И родственники никогда не найдут его могилу, потому что на месте захоронения заключенных Особого лагеря не ставят памятников, крестов и прочих надгробий. Даже осинового кола нет на их могилах!

Ровно через сорок лет я посетил Ольжерас. Сейчас это очень большой поселок, часть города Междуреченска. Местный священнослужитель - отец Василий - провел службу на месте захоронения заключенных лагеря Ольжерас. Дома, огороды, мичуринские сады, дачи находятся как раз на месте захоронений! Проповедь по невинно убиенным не дошла до жителей поселка. Мороз ли тому был помехой. Никто из жителей рядом стоящих домов не вышел, не присоединился к небольшой группе людей, пришедших туда поклониться тем, кто по разным причинам не дожил до светлого часа свободы. Из труб домов шел дым, заботливые хозяйки готовили обед из овощей, выращенных на тех огородах...

Телега вновь прогрохотала своими колесами по мосту и резко взяла вверх. Там, за домами, она остановится. К ней подойдут члены похоронной бригады, опрокинут ящик над ямой... Ящик еще пригодится, многих он еще привезет туда. Могильщики лениво забросают труп землей и заспешат на свои нары. Очередной наряд они выполнили и вправе отдыхать до следующей ночи. Уйдет на покой и старая белая лошадь. Тоже до следующей ночи.

Вот такой обряд. Я наблюдал его всякий раз, когда не мог заснуть, когда не на стоваттную лампочку под потолком хотелось смотреть, а на улицу, за те сопки, когда очень тосковал по дому и родным.

Медленно тянулись суровые и голодные лагерные дни. По ночам снился хлеб, а проснувшись утром, первым делом думал о еде. Посылок из дома не получал. Дома меня потеряли. Здесь начинались холодные дожди. Пока нас считали у вахты, пока мы доходили до строительного объекта, мы были насквозь промокшие. Мерзли целыми днями на стройке, мокли под дождем по пути обратно в зону, счет-пересчет, шмон перед вахтой. Все это наводило щемящую тоску. В такие дни не видел никакого просвета. Срок по сути только-только начал раскручиваться. Конца его не было видно. Отчаявшись, можно было пойти на последний шаг. В этом находили выход многие, в том числе и мои знакомые литовцы. Уход из жизни им казался уже единственно правильным решением в том поло-

жении, в котором мы находились. Самоубийство было частым явлением в лагере. Люди бросались на запретку, на рывок выскакивали из колонны, но чаще использовали электрический провод.

Долго стоял я перед трансформатором высокого напряжения. От смерти меня отделяло несколько шагов. Я уже был готов пройти вперед, когда почувствовал прикосновение крепкой руки моего товарища. Он отвел меня от опасного места и сказал: «Ты должен жить, Кястутис, ты должен вернуться на родину!» Мы долго говорили, и мне сейчас трудно восстановить тот разговор. Но он сводился к следующему. Да, да, чтобы покончить с собой, много ума не надо. Надо выжить! Назло нашим мучителям. Даже ползком, но вернуться на родину и продолжать борьбу. Или упасть поддеревом на развилке дорог и собой удобрить родную землю. И этим принести пользу своему родному краю. Главное - вернуться!

Первое письмо

Прошло полгода. И еще два месяца. Все, кто меня окружал здесь, давно получили письма, ответы на свои первые послания. Получили посылки. Ведь нам можно было писать сколько угодно, только мы не более двух писем в год. Почему же мне нет ни писем, ни посылок? Посылку я не просил. Я знал, что дома не до меня: отец не имел большого достатка, а на его иждивении было еще две дочери. На посылку я не рассчитывал. Но письмо-то можно было! Конверт не так дорого стоит. И времени не требует много. Всего несколько минут. Обо мне забыли, вычеркнули из своей памяти, отреклись, как, случалось, от «врагов народа». Так было удобно, родственники не преследовались, не тревожились каждую ночь, спали спокойно. Но эти мысли я тут же отгонял. Я был уверен: мои родственники от меня не откажутся.

Каждый день, войдя в зону, я мчал на почту. Она располагалась в секции того же барака, в котором была столовая. Заглядывал в списки тех, кому пришли письма или открытки. Читал эти списки сначала сверху вниз, потом снизу вверх и обратно. Туда-сюда. Но моей фамилии в тех списках не было...

Чего я жду? Возможно, мои открытки и не дошли до дома. Ведь нас предупреждали: ничего лишнего не писать, писать на русском языке. Но ведь я так и сделал! Я так старался выводить каждую букву, а писал лишь о хорошей жизни здесь. Может быть, как раз в этом он и увидел тайный смысл, который я вкладывал в те слова о красивой здесь жизни. Он не дурак, он знал, какая у нас тут жизнь. И мои открытки домой отцу и невесте полетели на растопку печи?

И вот! Не я, а мой товарищ, как только я перешагнул ворота зоны, сообщил мне радостную весть. Мне пришло письмо! Даже если бы оно было, выдавалось за запретной полосой, я бы кинулся туда. Я летел, не чувствуя под собою земли. И вот столь долгожданное письмо из дома у меня в руках! Я прижимаю его к губам, к груди, в которой так стучит мое

измученное ожиданием и неволей сердце, рассматриваю каждую буковку на конверте и вновь - к губам. Я смеялся, плакал. Мне трудно было поверить, что это письмо прошагало через полстраны и дошло до меня. Письмо, конечно, мне! Я же знаю почерк своего отца. Только он так может писать.

Письмо «пахло» домом, моей семьей, родными сестрами, Родиной. Я читал и перечитывал его. Читал, где только мог читать, читал друзьям и простым знакомым. Я всем говорил: мне пришло письмо из дома. Все хорошо, все живы и здоровы. Я изучил небольшое письмо уже наизусть, но продолжал читать дорогие мне строчки, написанные по-русски.

Я забыл о голоде, который сопровождал меня все дни. Со мной было письмо! На ночь я вынимал его из кармана бушлата и клал под голову. Клал на ладонь, а на него - правую щеку и так засыпал. А заснуть не мог долго. Я опять мысленно был дома, думал и гадал, почему мне не ответила моя любимая девушка Марите. Она не должна забыть меня. Нет, нет! Она любит меня, она думает обо мне и будет ждать все эти годы. Марите!

Через несколько дней я получил письмо, которое мне принесло несказанную радость. И не только письмо. В конверте было небольшое фото моей любимой. Мне написала и прислала свою фотографию Марите! Много дней я не помнил себя, я не чувствовал под собою земли, я готов был обнять не только самого противного надзирателя, который отправил меня на десять суток в ШИЗО, но и усатого «отца всех народов». Фотографию своей невесты я показывал всем знакомым и незнакомым и даже тому «попке», который стоял на вышке с автоматом в руках: смотри, мол, какая у меня красивая невеста! И все, кто видел фотографию, говорили мне, что Марите - просто красавица. Моя Марите!

Я разговаривал с ней вечером, когда укладывался на верхней вагонке спать, здоровался с ней по утрам, носил фотографию в левом внутреннем кармане все время, пока находился в зоне. На время работы на объекте прятал ее в укромное мне одному известное место. Мой сосед по вагонке говорил мне о том, что ночами я часто вслух зову свою Марите. Она мне снилась по ночам. Моя Марите, как княгиня Трубецкая, презрев власть, поехала за мной в Сибирь. Она добралась до Ольжераса. Она уже здесь, за этим забором, и завтра сам начальник выведет меня к ней и пожелает нам счастливого пути. Мы пойдем с ней, взявшись за руки, кантам, у себя на родине, и пойдем непременно пешком через полстраны. Нет, не на край света, не в теплые страны, а в родную нам Литву...

За окном хлестал нудный осенний дождь. Он уже льет несколько суток, и наша одежда за ночь не успевает высохнуть. И нам опять идти под дождь. Под ним мы будем двенадцать часов на стройке, где пока нет ни одной крыши. Но об этом думается позднее. Первое, что приходит как только открываю глаза после глухого удара об огрызок рельсы на вахте, сон ли видел, а может быть, все это наяву. В самом ли деле моя Марите сейчас стоит за тем забором под проливным дождем и ждет моего выхода? И что делать мне? Идти строиться в столовую или бежать к начальнику

лагеря капитану Громову и сообщить ему о том, что ко мне приехала невеста?

- 3-311, подъем! - надзиратель крепко бьет палкой по верхней вагонке. Когда он пойдет обратно, он уже оттянет этой палкой мне по спине. «3-331»-это я.

Здесь необходимо рассказать о том, как лагерное начальство относилось к присылаемым фотографиям заключенных. Это отношение было довольно странное и здравому рассудку необъяснимое. Если в письме было вложено мужское фото, то цензоры или кто другой проделывали над ним такую работу, после которой отец не узнавал своего сына, сын, естественно, отца, брат - брата. Глаза на фотографиях выкалывались, замазывалось лицо химическим карандашом, соскабливалось лицо до неузнаваемости, проводились другие экзекуции. Для чего это делалось? От ненависти ли охраны к «врагам народа», еще не выловленным, или от страха перед ними, сказать трудно. Кто-то такую «работу» объяснял боязнью лагерной администрации того, чтобы заключенный не смог подделать такой документ с присланной фотографией, который помог бы ему в побеге. Вряд ли это действительно было так. Мне кажется: это все делалось от той лютой ненависти, которую питали спецы к нам и нашим родственникам.

После прочтения присылаемых писем в адрес политзаключенного цензор решал: передать письмо адресату или нет, прочитать тому все письмо или только его часть - многие места писем были тщательно замазаны тушью. Случалось, пришедшее на имя «политика» письмо доставляло ему много тревог, издевательств, унижений. Последнее - со стороны спецслужб лагеря. Человек, на имя которого пришло «подозрительного содержания» письмо, вызывался к куму, и счастливый миг встречи с письмом оборачивался унижением. Надо было объяснять значение того или другого слова, названия, смысл фразы. Ведь большинство нерусскоязычного населения лагеря получали письма от таких же нерусскоязычных родственников, написанных по-русски. А многие из них не владели в совершенстве этим языком. Вот и моя Марите писала мне с такими ошибками, которые даже я, не знающий еще грамматики русского языка, обнаруживал их почти в каждом слове! А сколько раз страдали те, у кого родственники были слишком грамотны! Адресат порой с трудом разбирал почерк своего родственника, а мог ли его прочесть цензор, у которого за душой было три-четыре класса какой-нибудь дремучей сельской школы.

Но чаще такие письма до адресата не доходили. Они шли на растопку печи цензора или пришивались к делу политзаключенного. А тот ждал писем! И год, и два, и три. И в результате отчаивался, и однажды его находили убитым у запретки или вздернутым на стройке.

Надо отдать все же и должное спецам от цензуры. Фотографии женщин, детей они вручали адресатам без порчи. И на том спасибо.

Суровая жизнь разлучила нас с Марите. Но ту фотографию я храню до сих пор. Она напоминает мне о моей короткой молодости, которую прервали арест и лагеря Ольжераса.

После письма от невесты меня посетила еще одна радость. В списке на получение посылок я обнаружил свою фамилию. Не забыли обо мне! Но надо было еще получить посылку. И здесь было много досадных случаев у моих товарищей. Все зависело от настроения того надзирателя, который вскрывал посылку. Он тщательно сверял от кого посылка, просматривал ее содержимое. По его усмотрению можно было выдать адресату тот или иной продукт, предмет, содержащийся в посылке, а то и лишал ее вовсе. Тут ты должен смотреть в глаза надзирателя так, как мог бы смотреть на Бога, окажись с ним один на один. Ты должен и заискивать перед ним, и лебезить, и комплименты говорить, и улыбаться на каждое его слово, и встать на колени, если вдруг его лицо начнет становиться грозным, и обязательно поделиться с «начальником» лучшим кусочком из посылки, угостить за доброту его к вам. Вот тогда он придвинет к вам раскрытый ящик и все, что он оттуда вынул и тщательно прощупал, переломил, простучал, проколол. Содержимое посылки ты должен высыпать со стола в наволочку, а ящика тебе не видеть больше. Ящик им самим нужен. И вот тогда в сопровождении надежных друзей ты выходишь из почты и бежишь в свою секцию, на свою вагонку. Здесь только высыпаешь все на голые нары и приглашаешь друзей отведать угощение из дома. То был наш праздник.

Но не все делились, были в нашей секции люди разные. Были так называемые скряги. Посылку они получали, но продукты в барак не несли, а сдавали в камеру хранения. И каждый день понемногу брали оттуда сахар, табак, сало, другие продукты. Были, конечно, и курьезы. У нашего ксендза испортились продукты. Посылки ему приходили часто, но он все равно до мелочи сдавал на хранение. То его продукты съедали крысы, то воровали, то на полном серьезе заводились черви. Однажды его вызвал к себе начальник лагеря и заставил тут же съесть все испорченные продукты. То есть, он предложил ему: или он должен выбросить эти продукты, или он их тут же съест. Ксендз съел.

Были у нас два странных товарища. Везде они ходили вместе, держались друг друга, но посылки ели каждый свою. Нам было смешно за ними наблюдать. Получает посылку друг с верхней вагонки, залезет на нее и ест. Друге нижней вагонки лежит с закрытыми глазами. Получает посылку друг с нижних нар - происходит обратное. Съедены посылки - и друзья опять вместе. Поистине живая иллюстрация родившейся у какого-то народа пословицы: «Дружба дружбой, а табачок врозь».

Жадным в лагере преподносили уроки. Использовали для этого надзирателя. Ксендз-литовец был неимоверно жадным. Кто-то пустил слух, что у него очень много денег Слух быстро дошел до чутких ушей. Информация тут же была передана куда следует, и нагрянул обыск. У ксендза

перевернули всю постель, на лоскутья порезали всю одежду, но денег не нашли. Их у него, естественно, не было. Но смеха было много.

Каной резон, думал я, сдавать посылку в камеру хранения. Во-первых, она очень маленькая. Мне одному на один хороший ужин. Во-вторых, в камере хранения ее ополовинят, съедят крысы. Завтра со мной может случиться что угодно. Я хожу по лезвию бритвы в полном смысле слова. Кому достанется посылка? Нет, лучше я поделюсь со своими друзьями. Мы перекусим домашних продуктов, покурим вместе. А потом и друзья меня угостят, и я не буду забыт и в беде брошен. Без этого в лагере трудно прожить, а в нашем невозможно. Одинокий человек в лагере Особого назначения обречен на гибель. И многие тихушники и одиночки действительно погибали.

Вскоре еще раз счастье улыбнулось мне. Моя фамилия вновь появилась в списке на получение посылки. Когда моя очередь подошла, я оказался у окна, через которое выдавали посылки, надзиратель спросил: кто выслал мне посылку. Я назвал фамилии всех своих родственников, но надзиратель мотал из стороны в сторону головой: «Нет, нет, нет». Вот она, посылка! В нескольких сантиметрах от меня, но я могу не получить ее. Назвал фамилии всех своих соседей, близких друзей, оставшихся на свободе. Нет! Надзирателю, видимо, стало жаль меня, и он назвал фамилию отправителя посылки. Ну как же! Как же я мог забыть этого благодетеля?

Неся посылку в секцию, я думал, кто же скрывается за этой фамилией, которую мне назвал надзиратель? Кто он? Действительно благодетель? Ведь я впервые слышал эту фамилию. В секции я благодарил его за то, что он вспомнил обо мне. Среди небольшого количества продуктов, табака, чего-то еще я обнаружил расческу. Самую обыкновенную расческу. И вот здесь у меня выступили на глазах слезы. Знал ли тот добрый человек, который отправлял мне эту посылку и расческу в ней, что на моей голове нет волос и много-много лет не будет? Конечно, он не знал. Я разглядывал расческу. И вот в этот момент я увидел надпись: «Твой брат». Вот это кто(!) прислал мне посылку! Мой брат! Он изменил свою фамилию. Я его понимаю. Он учитель. Не дай Бог, кто-то узнает, что учитель имеет брата «врага народа». Он будет осужден в коллективе, потеряет работу, сколько ему надо будет пережить горя, его затравят на всех собраниях, а то и арестуют и «пришьют» пятьдесят восьмую...

Вскоре я познакомился на строительстве обогатительной фабрики с десятником. К сожалению, фамилию его запамятовал. Сейчас бы можно назвать его вслух без боязни, что этот замечательный человек пострадает за то доброе дело, которое он делал для нас, заключенных. Через него мы начали посылать на волю письма, минуя нашего замечательного цензора. «Левой почтой» называли тот путь. Очень многие пользовались им. Причем, надо отдать должное Ивану-десятнику, что никакой платы за свои услуги он не брал. И это при том, что он очень рисковал. Не менее десяти лет он получил бы срок за подобные свои услуги, за связь с политическими

заключенными. Ближе пятидесяти метров к нам вольным людям подходить запрещалось, а тут...

В своих письмах я наконец-то объяснил своим о том, что я не имею возможности посылать им более двух писем в год, написал, где я отбываю, в каких условиях. К сожалению, ни одно из тех писем у моих родственников не осталось. Они боялись их хранить и уничтожали сразу же как прочитывали. Тан было.

Сочувствующих нашему несчастью людей в Сибири я встречал много. Это были разные люди. По возрасту и положению. Мужчины и женщины. Я видел их, когда нас вели на работу и с работы. Охрана отгоняла их в сторону от дороги. Отталкивала в болото, в грязь, в глубокий снег. Подальше от нас. Я встречал таких людей среди вольнонаемных, которые по производственной необходимости вынуждены были входить в рабочую зону и разговаривать с нами. Они проносили через вахту нам табак, водку, письма, если было необходимо, чтобы ответ пришел и миновал лагерного цензора. Я не помню случая провала кого-нибудь из вольных людей за связь с нами. Стукачей среди нас не оказалось.

Тюрьма «Камышлага»

Шел 1952 год. Мы работали на строительстве обогатительной фабрики. В строительной (рабочей) зоне поднимались корпуса из красного кирпича. Я ежедневно со стороны поглядывал на них и отмечал про себя: там и мой труд. Вот почему мне было приятно ровно через сорок лет потрогать руками постаревшие стены. Я узнал тот корпус, в строительстве которого я принимал участие, начиная от фундамента.

В тот день наша бригада по каким-то причинам задержалась на объекте, а когда все собрались у вахты, оказалось, что мы войдем в жилую зону в самом хвосте. То есть последними. Там, у вахты, нам придется очень долго ждать, пока не пересчитают, не ошмонают всех, кто впереди нас. Первые бригады уже будут выходить из столовой, а мы еще будем ждать у ворот зоны своей очереди на пересчет, шмон. Вот почему в рабочей зоне ближе к концу рабочего дня (съему) все спешат занять место поближе к воротам. Спешить уже в тот вечер нам было некуда, не торопил нас и конвой. Но когда мы подошли к мосту через Ольжерас, мы увидели, что у ворот зоны творится что-то невероятное. Там как будто и не собирались нас пропускать. Пропускали первых, но очень медленно. Не скоро мы приблизились к зоне. А когда подошли, поняли, что в зоне произошло какое-то ЧП. Сюда были собраны все охранительные силы дивизиона. Надзиратели рыскали из барака в барак. На крыльце вахты стояло всё начальство лагеря. Первых у ворот заставляли раздеваться догола. Тщательно обыскивали одежду. В стороне от большей части зэков под усиленной охраной стояла кучка зэков. Дошла очередь и до нашей бригады. Всех заставляли раздеваться. Обыскивали. Считали. Перед тем как пройти через вахту, назвали мою фамилию, начиная, естественно, с номера. И тут же ко мне

подошли солдаты и отвели в сторону, к той особняком стоящей группе. Такой охраны вокруг своей персоны мне видеть не приходилось. Через ворота было видно, что там тоже творится что-то непонятное. Зэки стоят большими толпами и что-то обсуждают, никто не спешит в свой барак.

Когда закрылись ворота за последней пятерной уже нашей бригады, нам дали команду построиться по пятеркам и подойти к вахте. Начальник конвоя долго разговаривал с высокими начальниками на крыльце вахты. Получал какие-то наставления. Потом подошел к нам и скомандовал шагать в противоположную от ворот сторону. Через мост, по той дороге, по которой ходили на работу, нас ускоренным уже шагом вели в неизвестность. Мы не знали, куда нас ведут. Вот уже прошли поворот на обогатительную фабрику, а мы шагаем дальше. Скоро будет берег реки усы. «На этап, а пока в другую зону», - передавали из пятерки в пятерку. Но нет. До берега мы не дошли, повернули налево и подошли к небольшой зоне. У вахты нас быстро пересчитали. Сорок один, за столь короткий переход, оказывается, никто не успел сбежать. Да как сбежишь, если конвоя с собаками больше, чем нас. Втолкнули внутрь и посадили у вахты. Перед нами стоял огромный барак из круглого леса. Окна были закрыты «намордниками» -тюрьма! Вышел начальник, рукой дал команду - «ведите!» И вот мы уже в длинном коридоре с черными дверями по обе стороны. Нам это хорошо знакомо, тюрьмы мы проходили, да еще какие! Но за что? Почему именно нас? Такие вопросы стояли в сознании у каждого. Но здесь ни у кого не спросишь, здесь на такие вопросы не отвечают. Нас втолкали в камеры. И они оказались довольно просторными. Сразу же забрался на верхние нары. Замками закрыли двери. Кто-то после небольшой паузы заметил: «Жить и здесь можно, если еще и ужин дадут». Но тут же открылась дверь, и надзиратель нам сообщил, что ужина не будет. Нас еще не поставили на довольствие. Закрыл железную дверь и уже с той стороны сильно хлопнул по ней своей палкой. Это означало отбой.

Так я попал в центральный изолятор «Камышлага». Я был молод: среди тех, кто прибыл со мной сюда, было много моих друзей-литовцев, и мы не отчаивались. Всех нас лишь волновал вопрос: «За что?» Возможно, утром объяснят. С этим я стал устраиваться на новом месте. Нары были сделаны из хороших плах, не окрашены, хорошо уже затерты грязными робами моих собратьев до меня, по краям окантованы. Наверное, это для того, чтобы я не вздумал грызть. На окнах были решетки из толстого железа, с той стороны - «намордники». Под потолком слабая лампочка. Цементный пол. «Старожилы» нам тут же сообщили о том, что наша камера необычная, имеет неплохую репутацию. Именно из этой камеры была попытка побега. Отсюда велся подкоп. Но уйти «проходчикам», как это часто случалось, не удалось по причине (еще чаще!) предательства. На другой день я внимательно исследовал «следы» несостоявшегося подкопа. Действительно, у стены со стороны окна была видна заплатка свежего цемента. Кто были те

смельчаки и отважившиеся на столь дерзкий поступок люди? Политические ли, уголовники ли? Большесрочники или приговоренные уже лагерным судом к «вышке» люди? Что с ними стало?

На нары я постелил бушлат, а под голову положил свои ботинки, накрыл их фирменной фуражкой - постоянная постель зэка. Но вряд ли я смог в ту ночь уснуть. Я не знал своей участи. Да и мои товарищи тоже мучились этим вопросом. Скорее всего, каждый из нас именно над этим думал.

То ли меня ждет за четырнадцать лет?

Подъем здесь прозвучал на час раньше, чем в зоне. Вот и этим должна отличаться тюрьма от обычного, даже и Особого лагеря. Утром всех построили в коридоре и быстро-быстро - в другой конец коридора. Там и умывальня, там и параша. Коридорный надзиратель довольно исправно исполнял свои обязанности. Сколько же лютой злобы, ненависти у него было и к нам! Меня всегда интересовал вопрос: как такие люди мили, общались между людьми там, на воле, в своей семье? Невероятная озлобленность, как будто ему именно за это только и платят деньги. И чем выше эта озлобленность, тем больше, наверное, эти люди получают? Что с ними будет, проработай они здесь лет, этак, пять? Он ведь гавкать станет на любого прохожего. Я понимаю, бывает, выведет на такую вот озлобленность надзирателя какой-нибудь уголовник, но ведь политические в большей части люди были послушные, как та домашняя скотина. Чего на них-то было рычать? Да грозить? Да и палкой по спинам тех политических охаживать с таким остервенением? До сих пор непонятно мне.

Где ГУЛАГ брал в таком количестве озлобленных? Здесь, в тюрьме «Камышлага», оказался и наш бывший бригадир Юозас Нарушевичус. Он подошел по мне и тихо прошептал:

- Не переживай, Нястутис, все обойдется и будет хорошо.

Я ответил ему в том смысле, что я и не думаю страдать. Для меня представляет большой интерес познакомиться с центральным изолятором. Когда бы я мог еще побывать здесь?

Но ведь за просто так сюда, как мне казалось, не пригоняли. Надо было что-то совершить. За мной и за моими товарищами, а в них я был уверен, никакого великого греха не значится. Что-то и было по мелочи, но за такое в БУРе можно было не больше пяти суток получить. А тут - центральный изолятор.

На обратном пути я увидел на нашей камере номер. И обрадовался. Пятая! Мне везет на это число. И в тюрьме Каунаса, и на пересыльной в столице был в пятой камере. Все обошлось, я остался жив, значит, и на этот раз все обойдется.

И вновь долгие рассказы о самом интересном у каждого из нас. Вроде бы все уже пересказано, но тут новые слушатели, новые сокамерники. И долгие часы мы слушаем истории наших опытных лагерных товарищей.

В нашей камере оказался очень интересной судьбы человек. Это Борис Игнатенко. Еще мальчишкой он попал за границу. Его отец - полковник белой армии. Жил в Японии, Китае. Получил хорошее образование. Был редактором русской газеты «Голос России». Мы слушали его часами. Прогулки в этой тюрьме не предусматривались. Нары в нашем распоряжении были круглые сутки. Ровно два месяца. Срок такой нам определили на утро другого по прибытии дня. Естественно, не объяснили за что нас наказали.

Позднее мы узнали подробности того, что в тот день произошло в лагере Ольжерас. К нам в камеру поместили заведующего баней Ивана Сороку и Бориса Игнатенко. Вот они и рассказали о ЧП, которое подняло такой переполох в охране и у администрации лагеря. Оказывается, в тот день был обнаружен подкоп. Сразу же были арестованы инициаторы готовящегося побега. В бега должны были отправиться восемьдесят человек. Подкоп начинался под каптеркой - складом одежды. «Проходчики» дошли уже почти до цели, но и на этот раз их подвел предатель. Называли даже его имя, власовец Васильев, бывший офицер. На складе при обыске нашли два пистолета, карту юга Сибири, четыре военные униформы, много ножей, запас продуктов. Все камеры ШИЗО и БУРа - бараки усиленного режима - в лагере были уже в тот день забиты до отказа. Вот почему нас пригнали сюда: там уже некуда было садить всех подозрительных. Но за весь срок отбывания в центральном изоляторе нас ни разу не приглашали на беседы следователи. Выходит, что мы попали случайно, всех готовящихся к побегу взяли, а нас держали для профилактики. Ведь среди «контингента», который отбывал здесь, в основном были молодые парни. И лагерное начальство было уверено, что в побег могут пойти только молодые и здоровые пока зэки. А пока там идет следствие, нам не вредно побыть здесь.

Лагерь Междуречье

Закончился срок нашей изоляции. Мы все радовались. Ведь за время нашего пребывания здесь нам могли прийти письма, посылки. Как никогда мы буквально радовались попасть в наш лагерь. Вывели нас во двор, и вот тут мы все разом вскрикнули и прикрыли руками свои глаза. На улице было такое солнце, такой воздух и это после двух месяцев в полутемной камере, у вечно вонючей параши. К такому солнцу и такому воздуху привыкать надо. И нам такую возможность предоставили. Пока наши начальники конвоя оформляли на нас бумаги, пока собирались и перекуривали, как обычно, мы привыкли и к яркому свету, и к хрустально чистому воздуху.

И вновь знакомая «молитва»: «Вы переходите в подчинение конвоя... шаг вправо, шаг влево... стреляет...»

Идти не было сил. Тюремное питание окончательно отняло последние силы. Мы крепко взялись друг за друга и неуверенно зашагали по неров-

ной каменистой дороге. Но, дойдя до поворота направо, к своему лагерю, нас повернули резко в противоположную сторону. И опять вопрос: куда? На поезд, на этап? Но почему бы не сообщить измученным людям, куда их ведут и что их ждет. Ведут довольно долго. Река уже застыла, уже и торосов не видно - снег все сравнял. Ослепительно белый снег Междуречья запомнился мне на всю жизнь. Позднее я такого чистого снега не видел нигде. Но то было более сорока лет назад. В то же время я никогда не мог подумать, что снег может быть чернее угля. Именно такой снег я увидел в ту зиму, когда приехал в Междуреченск через сорок лет. О, ужас!

Проходим через поселок из маленьких, но совершенно новых еще домиков. Жители поселка то и дело выходят посмотреть на номерников под усиленным конвоем, попадаются по дороге. Конвойные то и дело кричат: «В сторону!» И толкают румяного от мороза и теплого тулупа жителя поселка в глубокий сугроб.

Но вот, кажется, мы у цели. Перед нами высокий забор с вышками. Перед забором коридор, огороженный стеной из колючей проволоки - запретная зона. Старший конвоя передал наши документы вышедшему из КПП - контрольно-пропускного пункта - офицеру, и тот тут же стал сверять список. Назвал и мою фамилию.

- Лакицкас Альбинас-Кястутис, Иозаса 3-311, тридцать первый год рождения, статья пятьдесят восемь 1-а, пункт 10-10, указ 2-2, срок пятнадцать лет! - отчеканил я, как и положено.

Офицер был в хорошем настроении и «любезно» пригласил меня пройти. Это в группу, которую уже обыскивали надзиратели. И так везде: из рук в руки - никак ты не мог потеряться, даже если бы очень захотел.

И вот, наконец, нас втолкнули в зону, новую для нас. Бараки и здесь стояли на деревянных сваях. Нас одели в спецодежды, которые даже зэки называли последнего срока, то есть совершенно старые, заношенные до дыр, хотя во многих местах уже латаные-перелатанные. Набросив на себя такую одежонку, мы сразу же поняли, из какого рая нас увели.

Новая зона. Знакомство. На нас смотрели с любопытством, а надзиратели - как на самых отпетых преступников и с первых минут старались толкнуть нас на провокацию, но мы - народ уже битый, надзирателями в том числе, хорошо усвоили правила игры. Мы сознавали, чем нам может обернуться конфликт с надзирателями. Здесь, в лагере, было много уже повидавших лагеря Мордовии, Казахстана, Тайшета. Отбывали в основном большесрочники. Мы тоже относились к таким, менее пятнадцати лет никто из нас не имел. И мы уже кое в чем поднаторели. Здесь номера были с серией «Б».

Я очень обрадовался, когда в новой бригаде нас определили с другом детства Альгирдасом Марчулаитисом. Есть с кем будет говорить на родном языке!

Первые дни мы ходили на строительство жилья тех самых домов для шахтеров, которые стоят сейчас на Коммунистическом проспекте. Нам не

удалось построить коммунизма, не успели, наверное, а вот проспект, лучшие его дома мы все же успели возвести, и я очень горжусь, что в некоторых тех домах есть и мой скромный труд.

Наши догадки оправдались. За время, которое мы отбывали в центральном изоляторе, многим из нас в лагерь Ольжерас прибыли письма и посылки. Мы долго добивались того, чтобы их переслали, доставили, донесли нам сюда, но новое наше начальство было равнодушно к нашим просьбам. А ведь наши зоны разделяло не более трех километров!

К кому пойдешь жаловаться?

Каменоломня

Дома строились быстро. По несколько тысяч человек ежедневно тонкими цепочками тянулись на эту стройку из многих лагерей Томусы. Строили уголовники и политические. Рылись новые котлованы, закладывались фундаменты. Камень для фундаментов брали у подножия Лысой Горы на правом берегу Усы. Много надо было под пятиэтажные дома.

Однажды, как обычно, нас вывели из жилой зоны и повели по дороге на работу к жилым домам, но, не дойдя до них сотни метров, нас повернули к реке, перешли по бревенчатому мосту через реку и повернули налево. Никто ничего не понял. Куда ведут нас на этот раз? Прошли по глубокому снегу, ночью бураном забило дорогу. На речном просторе во всю силу гулял пронизывающий до костей ветер. Подошли к проволочному заграждению, нас пересчитали, пропустили на площадку. Здесь стояли две небольшие дощатые будни. В одной из них хранился инструмент: кувалды, кайла, ломы, отбойные молотки. В другой - печка-буржуйка. Открытое пространство. Ветер гулял здесь, как хозяин. Снег сыпал сверху, с горы, кружил так, что не видно было противоположного берега. Сугробы снега. Нас привели сюда погибать. Так думали все. Но думать долго нам не дали. Нарядчик объяснил нам, что мы пришли в каменный карьер и вот здесь будем добывать камень для фундаментов домов. Нам вручили инструмент. При этом нарядчик предупредил: если не будем хорошо махать кувалдой, то можем замерзнуть. Замерзнуть здесь и вправду можно было за несколько минут. Укрыться от пронизывающего ветра было негде. В будке печь растапливали только в обед, чтобы согреть пайку хлеба. Не было кипятка. Никто не кормил нас горячим обедом. Мне стало страшно от одной мысли, что здесь придется провести целый день. И я отчаянно стал размахивать кувалдой. Через несколько взмахов мне стало жарко, закружилась голова. Я после изолятора-тюрьмы был еще очень слаб. Но стоять не давал нарядчик. Уже пришли машины, надо было их загружать. И мы бросились к машине. Быстро накидали кузов, а на ее место пришла другая. Бегал и ругался матом нарядчик. Оказывается, мы медленно нагружаем, там, за колючей проволокой ограждения, собралось много машин. Они могу т замерзнуть на таком морозе! Вот даже машина может.

замерзнуть, и это государству причинит большой урон, а то, что замерзнет зэк, никакой потери государство не понесет. На наше место завтра придут другие. «Свято место пусто не бывает», - повторял один из наших нарядчиков. Это верно, в этом мы убедились.

Грузили машины. Нам казалось, что их несметное количество там, за поворотом, но и те, которые мы уже нагрузили, вернулись вторым рейсом. От бессилия мы падали. И тут же слышались ободряющие нас маты нарядчика. Он носился по всей площадке в теплом полушубке, в теплой шапке с кожаным верхом и размахивал палкой. Ветер и мороз ему были нипочем.

Все то, что было до этого дня, показалось мне теми цветочками. Вот где ягодки! Вот где я найду свою погибель. Может быть, и красивое место здесь летом, но до лета мне не дожить, замерзну здесь зимой, если не сегодня, то завтра наверняка. Но вот из одной будки повалил дым. Внизу большой костер разожгли солдаты конвоя, но тот огонь не для нас. Там греются солдаты в тулупах. Они стоят на самом берегу. На еловых лапах лежат собаки. Они тоже охраняют нас. Вот и машины кончились. Мы втискиваемся с большим трудом в будку. Там и без нас тесно. К печке не пробиться. Мат-перемат! А тут рта не открыть, замерзли губы так, что и слово не произнести! И руки онемели. Живы ли пальцы? Трогаю, ломаю их. Нет, не чувствую боли. Меня выталкивают из будни. Тру снегом руки, растираю пальцы - опытный человек посоветовал, сибиряк. И щеки, и нос, сказал он, я уже отморозил. Но это не беда! Надо помазать гусиным салом и все быстро пройдет, Гусиное сало! Чудак-человек. Он еще шутит. Тут о родной маме забудешь, если она у тебя есть, если она где-нибудь на бескрайних просторах этой необъятной страны еще ж дет тебя, молится за тебя. У меня нет мамы. Она умерла, когда мне было всего четыре года. Ма-ма! Я закричал бы это слово, позвал бы тебя, но я не докричусь уже до нее.

Ну вот, догадались, начали толкать друг друга, валить друг друга в снег. Кто-то уже разъярен и лютует. И его снова в снег, в глубокий сугроб. Чтоб не замерз. Спасибо будет говорить. Вот и надзиратель хохочет. И ему весело. Но надзирателя толкать в снег нельзя. Он здесь большой начальник. Он здесь больше озабочен тем лишь, чтобы мы сегодня нагрузили как можно больше машин. Вечером начальство его отметит. Он тоже здесь вроде как наказание отбывает. Он тоже человек, ему тоже хочется сидеть где-нибудь в теплой бытовке на стройке жилья. За какую-нибудь провинность его сюда сослали. Иначе он не лютовал бы так. Может, за пьянку его сюда? Нарядчики, говорят, сильно пьют. И заметно.

- А ну, навались, ребятни! – кричит нарядчик. - Еще пять машин. Всего-то пять, слышите е... мать, ...давай шевелись, а ты что е... разинул, ше-ве-лись, говорю, я те е... рот! Я таких, как вы, на фронте... попадися вы мне там, я бы вас...

Погрузили пять машин, а их место заняли три новых, и нарядчик вновь закружил как в танце северных племен шамана, размахивая палкой. Вих-

рем влетел в будку и сильной рукой за шиворот одного, второго, третьего. Палку в ход пока не пустил. За шиворот - и на улицу. «Еще три машины, братцы! И отбой! Конвою скажу, чтобы в зону бегом. Они тоже люди, они тоже... пере...»

А выше стучат отбойные молотки, зэки врезаются, вгрызаются в монолит скалы. После нас придут вольные, зарядят шпуры взрывчаткой, раскатится над долиной и над всем Междуречьем взрыв. И завтра опять будет нам работенка! Валуны надо разбить на мелкие камни, и потом - в машину, в фундамент домов для шахтеров. Тепло будет в тех домах, счастливо будут жить в них люди, и никто из них не вспомнит: кто и как строил их дома. Зачем им эта история?

Но вот зазвенел тюремный колокол, железо у вахты. Надзиратель ли дал команду, конвой ли замерз, но железо прозвучало. Все!

Опять построение, опять проверка, счет, пересчет, вцепились друг в друга пятерни и по накатанной уже машинами дороге в зону почти бегом. Никто не торопит, зэки бегут. Бежит конвой, не сдерживает. Скорее в зону!! Но уже в поселке старший конвоя остановил колонну: «Короче шаг!»

Устали конвоиры. Им тяжелее. Они в своих полушубках по сугробам за нами поспешали, вспотели бедные.

Мы сбавили ход. Мы, как та послушная лошадь, нам только прикажи. И вот мы уже двигаемся, как двигаются люди за гробом. Можно еще тише, если прикажет начальник. Он ведь может нас положить на снег и заставить ползком добираться до зоны. И такое бывало. И в лужу, и в грязь, и в снег. Но такой шаг конвою не понравился. Темнеет. Уже в темноте мы доберемся до зоны. Конвой боится темноты. В темноте зэки могут разбежаться, и конвоиры займут места убежавших. Это они знают хорошо. Поэтому звучит команда: «Шире шаг!» Ишь, чего захотел, гражданин начальник. Не выйдет. Может быть, мы и прибавили бы, но у нас уже сил нет прибавлять. Мы вот-вот повалимся на снег без команды. Нам уже спешить некуда. Все равно мы придем в зону последними. Те, кто работает на стройке, давно поужинали и лежат на теплых нарах.

- Шире шаг!

Теперь и палкой не заставишь нас бежать.

Доплелись до вахты. Но тут конвой нырнул в тепло, нас встретили надзиратели, шмонщики в серых халатах поверх шуб. Из тепла вышли на мороз. Теперь они отыграются на нас и за себя, и за своих товарищей. Расстегнули бушлаты, но этого им показалось мало. Дали команду раздеться до нижнего белья, снять валенки. Но и без того ясно: не снимая валенок, не снимешь штанов. Вот где посыпались проклятия солдатам, лагерю, начальнику его - капитану Громову. Кремлю и Сталину. Но, конечно, не вслух, про себя мычал проклятия зэк. Обыскивали нас, не торопясь, тщательно, как им инструкция велела, всё они соблюдали по правилам. О нас им думать в тех правилах не сказано, ни в одной инструкции нет и строки о наших правилах. Мы этого лишены: кто судом, а кто, как и я, без суда.

Мы стоим босые на стылой земле. Мороз под сорок или больше, кто нам вывешивал градусники у вахты? Мокрое до того нижнее белье мигом застыло, стало как железо. Сейчас трудно объяснить, откуда у нас находились силы надеть свою одежду, валенки, прошагать до барака, а потом еще до закрытой уже столовой. Возможно, всеми нами двигала жажда скорее пропустить в себя черпак горячей баланды, кружку горячего чая. Все мы делали быстро, но у дверей столовой остановил нас замок. Кто-то пошел поднимать поваров. Опять на нашу голову проклятия, мат-перемат. Это уже повара. Кому охота сытому да из-под теплого одеяла выходить на такой мороз, открывать застывший замок и кормить нас.

Как проглотили остывшую уже баланду, теплый чай, как пришли в свои бараки, отогрелись у горячих печек, доползли до своих нар и, свернувшись клубочком, заснули - уже не помню. Конечно, съели все до крошки, добежали до барака, кто сумел пробиться к печи, тот согрелся, а кто нырнул под одеяло и долго еще трясся. Все это было уже как во сне. Наверняка, уже утром следующего и очень памятного мне дня я не смог бы вспомнить, как все происходило вчера вечером, а тем более через столько лет. Кроме того, было еще много лет, когда ничего помнить было нельзя, запрещено было помнить.

Утро все же наступило. Как обычно, сквозь промерзшее на палец толщиной стекло послышался звон рельса у вахты. Тюремный колокол работал исправно два раза в день: в шесть - побудка, в десять - отбой.

Лучше бы мне не просыпаться в тот день.

БУР

Оказалось, зэки сильнее сибирского мороза. Вот так закалили нас чекисты. Никто серьезно не простыл, никто не нуждался в услугах лагерного лепилы - медработника - и не пошел к нему занимать очередь. Все собрались и решили отомстить конвою, если нас опять поведут на каменный карьер и если будет сопровождать тот же конвой. Мороз стоял для этого самый подходящий. В такой мороз, говорили сибиряки, добрый хозяин собаку на двор не выпустит, а нас повели опять по той же дороге. Каменный карьер! Мы хорошо, видно, вчера поработали, если нас снова направили туда. За вахтой все тот же конвой и тот же надзиратель. Выходит, и он хорошо поработал вчера. А может быть, нас решили заморозить, а вместе с нами и пьяницу-надзирателя. И от нас, и от него лагерное начальство решило избавиться. Но мы заметили: охрана наша нужна была. Если вчера она была в полушубках, то сегодня в тулупах - шубах до пят с высоким воротником. Они к такому морозу подготовились хорошо. Но вот собаки, как и вчера, готовы были сорваться с поводков и кинуться на нас уже здесь, у вахты.

Мы договорились идти очень медленно. Тесно прижались друг к другу и еле передвигали ногами. Нам некуда было спешить. Мы уже знали, что

нас ждет там на открытом пространстве, на берегу реки, у открытых скал, на камне. Мы еще не дошли до реки, а старший конвоя уже несколько раз кричал нам прибавить шаг. Нет, гражданин начальник, нам спешить нет смысла. Какая нам разница, где мерзнуть. Здесь, на дороге, или там, на карьере. А вам, мы видим, тяжело в такой одежде, скоро вы взмокнете. Нам легче: мы идем по дороге - а вы по пояс в сугробе. За ночь буран подкинул снега еще больше. Но дорога кончилась на берегу. На реке ее, как и не бывало- перемело! И вот здесь конвойные задергали затворами своих автоматов. «Шире шаг!» Теперь настал их черед издеваться над нами. Какой «шире шаг», когда снег по пояс. Никакой приметы, что вчера еще здесь была дорога. И утром не успели или не захотели протащить клин, прочистить дорогу. Конечно, они это сделают перед тем, как на карьер пойдут машины за камнем. Не пройти машинам по такому снегу. Прочистят дорогу, камень на стройке нужен и сегодня. А нас заставляют буквально грудью пробивать себе путь.

Дальше снега было больше. Впереди идущий солдат стал пробивать тропу для следующих по стороне от нас конвойных. Выбрались и мы по той тропе, и здесь идти строго по пятеркам уже невозможно. Зэки решили двигаться цепочкой, один за другим. И вот тут на нас обрушились ругательства старшего конвоя. Он требовал от нас двигаться только по пятеркам, в противном случае конвой открывает огонь. Большинство из нас уже вышли из пятерок и, чтобы восстановить порядок, необходимо было пропахать всю площадку, на которой мы были. Мы начали объяснять старшему конвоя, что таким образом мы быстрее достигнем цели. Но вместо положительного решения послышались автоматные выстрелы. Старший приказал всем ложиться, зэки упали в глубокий снег. Над нашими головами летели пули автоматных очередей. Затем старший конвоя приказал всем разобраться по пятеркам и двигаться дальше. Но теперь уже зэки предъявили свои требования. Положить на снег он не имел права. Кроме того, потребовали офицера охраны, чтобы он разобрался, кто из нас прав. За такую дерзость с нашей стороны конвой открыл огонь. Послышалось требование не двигаться и не разговаривать. В тишине я услышал тихий голос своего друга Альгирдаса Марчулайтиса:

- Кястутис, давай съедим пайку, а то эти черти чего доброго убьют нас, и пайка останется, а я не хочу умирать голодным.

Я вспомнил, что пайка у меня за пазухой. Одну пайку мы съедали за завтраком, а другую оставляли на день и брали ее с собой, чтобы перекусить хоть и со снегом. Причем хлеб носили по очереди. Один день я, другой - Альгирдас. В ту очень напряженную для всех нас минуту мой друг своим предложением согрел мне душу. И я тут же ответил ему по-литовски. Его предложение мне понравилось, и я его полностью поддержал, но достать хлеб не представлялось возможным. Если я зашевелюсь, меня тут же пристрелят, их пули продырявят мой и без того дырявый бушлат.

Буран не стихал. Скоро нас с расстояния, наверное, было бы трудно различить. Снег превратил нас в снежные комья. Сколько мы пролежали, определить было трудно. Слышали сзади себя рев трактора, шум машин. Но вот и человеческий голос: «Граждане осужденные, вставайте и идите на работу». Это к нам. Это мы «граждане осужденные» - самое вежливое к нам обращение. Значит, прибыл высокий начальник. Повернул голову и увидел погоны старшего лейтенанта. Пришел компетентный человек, сейчас он нас рассудит. Я попытался подняться, но с первого раза мне это сделать не удалось. Оказывается, мой бушлат пристыл к дороге. Сколько же мы пролежали здесь? Но начальник разбираться не стал, махнул рукой в сторону карьера.

Мы поднялись и стали стряхивать друг с друга снег и, не договариваясь, пошли цепочкой по тропе, которую проложил впереди идущий солдат. И так, утопая то и дело в глубоком снегу, мы стали приближаться к карьеру.

У входа в карьер мы собрались, разобрались по пятеркам и стали ждать команды войти в зону. Стрелки заняли свои посты и тогда открылись ворота. В зоне также было много снега. Завалены были все глыбы, которые нам предстояло разбивать. Бригадир приказал взять лопаты и быстро очистить камни, проезд до них для машин. Они должны были вот-вот появиться. С реки доносился рев бульдозера, который пробивал дорогу к карьеру. Он шел по нашему следу. Не знаю, прав я или нет, но мне кажется, что ни на минуту не остановилась бы стройка коммунизма, если бы мы пришли на карьер за трактором по очищенной дороге. Не буду судить, кому это было выгодно прогнать нас по такому сугробу.

Кто-то уже затопил буржуйку в будке. Из трубы валил вонючий черный дым. Мы побежали с Альгирдасом туда. Там я достал хлеб, согрели его на горячей печке и пока сушились наши рукавицы, проглотили. Тут услышали шум трактора, а за ним и машины прибыли. В этот момент в будку вбежал кто-то из наших бригадников и крикнул всем присутствующим (не мы одни грелись у печки):

- Мужики, быстро хватайте лопаты и делайте вид, что вы работаете, понаехало начальства - тьма!

Открылись ворота, и в карьер вошла большая группа военных. Впереди - начальник лагеря капитан Громов. Мы решили, что они приехали разбираться, вот сейчас выслушают обе стороны и скажут, кто из нас был прав. Нам приказали разбиться по пятеркам, побригадно. Вот сейчас начнутся разборки. Тут я впервые близко разглядел начальника лагеря. Высокий, подтянутый - настоящий атлет в красиво сидящей на нем шинели. На нас он смотрел враждебно, и я понял: ничего хорошего здесь ждать нам не следует. Сейчас что-то произойдет. И действительно, Громов крикнул:

- Еремин! А ну, посмотри, может, среди них ты найдешь своих знакомых.

Вперед вышел старшина. Он был начальником режима. Хватка у него была крепкая, опыт великий.

- Первая пятерка пять шагов вперед!

Проходил мимо первой пятерки туда-сюда и внимательно присматривался к каждому. Остановился напротив одного из зэков и приказал, указывая рукой в противоположную сторону от колонны, в сторону прибывшего караула:

- Сюда!

Заключенный вышел из пятерни и направился в указанном направлении. Начался осмотр второй пятерки. Я стоял в третьей. Дошла очередь и до нас. Старшина Еремин внимательно осмотрел каждого, как мне показалось, еще более внимательно. Остановился напротив меня и рванул бушлат. Под бушлатом у меня была чистая телогрейка с номером:

- К нему! - приказал Еремин.

Вот нас уже четверо, пятеро. А проверка, осмотр продолжается. Вот и Альгирдас рядом со мной. Он мне тихо нашептывает по-литовски:

- Хорошо, что сам вытащил, а то бы я вышел добровольно. Куда ты, туда и я.

Нас уже семеро. «Семеро смелых» - вдруг пришло в голову название известной в свое время кинокартины. «Свои знакомые» стоят и ждут своей участи. Думалось, сейчас отчитают и заставят весь день долбить камень кувалдой. Что может быть хуже работы на карьере и отбывать срок в лагере начальника Громова? В ШИЗО я уже был, в центральном изоляторе два месяца отбывал.

Нас вывели с карьера, приказали «руки назад», набросили наручники и повели той тропой, по которой мы пришли сюда! Идти по такому сугробу да с наручниками -такое мог придумать только напитан Громов! Мы падали, ползли, но нас торопили, на нас набрасывались собаки. А они-то не жалели нас! Они только для того, чтобы рвать зэка, и обучены были. Они всегда рвутся на зэка, но их сдерживают, а тут им дали волю. Нас с силой поднимали и толкали вперед крепкие солдатские руки. «Защитники Родины. Вот где пригодилась ваша сила. Вот бы посмотрели на вас ваши невесты», - думал я. И вот я опять падаю, кричу от боли, а меня поднимают и толкают вперед, я опять падаю и меня поднимают... На всю жизнь я запомнил старшину Еремина. Он обо мне, возможно, давно забыл, а я все еще хожу в его «знакомых».

Дотолкали нас до большой дороги. Там стояла грузовая машина. Три солдата побросали каждого из нас в кузов, влезли сами и уселись на нас, прижав лицом н дну кузова. Машина тронулась, неслась она по бревенчатому настилу через реку, как та «скорая» с тяжело больным человеком. Солдаты смеялись, обзывая нас на своем солдатском нецензурном языке, били прикладами автоматов, смеялись, обещая нам устроить райскую жизнь. Все же приехали. Солдаты выскочили из кузова, но не все. Осталось несколько их в кузове, те самые «грузчики». Как и грузили нас в кузов,

так же и выгружали: один солдат берет за ноги, другой - за голову, третий подхватывает и как мешок выбрасывают нас из машины на площадь перед вахтой, уже очищенной бульдозером. И тут же команда:

-Встать!

Поставили на ноги. Огляделись. У ворот нашего лагеря. Сделали одолжение, привезли домой. Сняли наручники и впихнули в ворота. Передали надзирателю, и тот повел нас в дальний угол нашего большого лагеря. Там находилась небольшая зона за высоким забором. Два барака. В одном - штрафной изолятор, в другом - БУР - барак усиленного режима, а на нашем языке - лагерная тюрьма, ибо содержание здесь и условия такие же, как в настоящей тюрьме, разница лишь в сроке.

Опять «раздеться до нижнего белья», обыск. Камера номер три. Одноярусные нары. Небольшое в решетке оконце с намордником на внешней стороне. В углу обитая железом печь, топка из коридора. Возле нее деревянная с крышкой параша. От нар до стены узкий проход. Вот и вся обстановка. Нас встречают обросшие зэки - старожилы камеры. Мы рассказываем им свою историю и вместе гадаем, что нас ждет. Возможен этап, возможен срок, который будем отбывать здесь.

Утром нам зачитывают постановление: за невыполнение указаний конвоя определить наказание по одному месяцу БУРа.

Ежедневно наша камера пополнялась новыми узниками. На нарах мест уже не было. Спали в проходе, под нарами, у параши. Кстати, новенькие всегда, если не было других мест, располагались у параши. Такова традиция тюрем. Но, в отличие от уголовников, политические не делали различия «по мастям». Здесь все были равны. Разве лишь очень уважаемого человека могли поместить в более приличное место. У уголовников же место у параши доставалось самому слабому.

Мой друг считал, что постановление о заключении нас на месяц в БУР серьезно ущемляло его права, он открыто возмущался произволом со стороны администрации лагеря. Требовал немедленно дать ему возможность написать заявление. Я отговаривал его, убеждал в том, что его заявление не поможет, кроме того, оно не дойдет до высокого начальства. У нас уже был опыт, наши протесты дальше караульного не пойдут. Но Альгирдас был неумолим, он стучал в дверь камеры и требовал бумагу. Его просьбу удовлетворили, и он долго сочинял свое заявление. А когда он закончил свой труд, когда зачитал нам его, то мы стали уговаривать его не передавать это заявление, а лучше использовать эту бумагу для курения, ведь у нас большим дефицитом здесь был не так табак, как бумага для скручивания цигарки. Газет нам никто не предоставлял. Альгирдас же постучал в дверь и передал дежурному надзирателю свое заявление. После этого он успокоился и стал ждать. Ответ же на него он ждет и по сей день. Вышло так, как мы говорили ему. Его бумага очень пригодилась надзирателям для растопки печи или для туалета.

Курить нам разрешали в строго отведенное время. Это случалось после так называемых завтрака, обеда и ужина. Скручивали цигарки и

один из нас подходил к двери, высовывал наружу свою цигарку через глазок, и там надзиратель давал прикурить от горящего полена.

Приближался новый 1953 год. Мы с Альгирдасом лежали рядом, и вспоминали родные места, и как каждый из нас встречал Новый год два года назад на свободе. Разволновались и уснуть уже не смогли бы. Решили закурить. Табак у нас был. Но ночью у надзирателя не попросишь дать прикурить. В камере спичек не было, не положено было пользоваться и древним способом добывания огня, однако мы все же умудрялись иногда прикуривать и без помощи надзирателя. Альгис вырвал клочок ваты, скрутил ее, начал катать по крышке параши. усилия его вот-вот увенчались бы успехом, но открылась кормушка, и молодой надзиратель поинтересовался, чем мы занимаемся тогда, когда все должны спать. Мы припали к кормушке и рассказали «доброму» надзирателю о своей беде. Расстроились воспоминаниями и очень захотели покурить, а огня нет, не помог бы он нам прикурить наши цигарки. Мы были уверены, что вот этот молодой, наших лет, паренек в солдатской форме посочувствует нам. Он спросил наши фамилии, закрыл кормушку и ушел. Мы ждали. Мы были уверены: вот сейчас он принесет нам горящее полено, и мы прикурим. Он попросил нас, чтобы мы вели себя тихо и не мешали спать своим товарищам. Так оно и произошло. Надзиратель вскоре открыл двери и попросил нас выйти. Мы вышли, все еще думая, что он нас пригласил покурить в коридор. Но он уже строго приказал следовать по коридору на выход. Вывел на улицу и показал нам на небольшой домик внутри зоны БуРа. Вошли внутрь домика. Открыли для нас дверь очень маленькой камеры и закрыли за нами железную дверь. Прикурили!

Камера была без нар, цементный пол не более полутора метров в ширину и трех метров в длину. Окно было выбито, и вскоре мы поняли, что мы почти на улице. За окном слышались веселые голоса встречающих Новый год горожан. Карцер БУРа находился в самом углу зоны, жилые дома отсюда были рядом. В небо запускали цветные ракеты. Страна праздновала. Мы через несколько минут окончательно замерзли, так как не готовы были к перемене места жительства и оделись налегке, кроме того, я не намотал даже портянки, не надел теплого бушлата. Так же выглядел и мой друг Альгирдас. Мы прижимались спинами друг к другу, грелись и мерзли. Все, о чем мы вспоминали всего несколько минут назад, вдруг стало таким от нас далеким, словно мы никогда и не были на свободе.

Без горячей пищи, без объяснения причины нашего наказания мы провели на этом холоде трое суток.

После этого нас, еле живых, приволокли в ту же камеру БУРа, мужики положили нас у печки, но нас еще долго трясло, поднялась температура, и в таком состоянии мы впервые за несколько суток уснули.

Какое состояние у нас было, когда открылась дверь, и нас выпустили на территорию лагеря? Наверное, точно такое, какое испытывает человек, много отсидевший в лагере и вышедший на свободу. Мы были счастливы

еще и оттого, что не заболели, остались живы. Но здесь нас никто не ждал. Наша бригада после того случая на каменном карьере была распущена, наши места в бараке заняты новыми людьми. Мы сели на нижние нары и задумались.

Вечером нас пригласили друзья-литовцы. Устроили хороший ужин из присланных в посылке продуктов. Две посылки получил Альгирдас. Мне не было ни посылок, ни писем.

Мы с другом решили не уступать своих мест в бараке, легли на верхние нары. Ночь прошла спокойно, но утром начались выяснения отношений. Началась, как это обычно случалось в таких случаях, большая драка. Нас, литовцев, в том баране было только двое, но мы мужественно отстаивали свои права. Всего лишь на места на верхних нарах, свои же места. Но вновь прибывшие зэки, в основном бывшие уголовники, прибавившие к своим срокам пятьдесят восьмую статью за отказ от работы, не собирались уступать нам, молодым политическим. Чудом и из этой битвы остались живы, но конфликт для нас даром не прошел. Мы уже были «криминальные», на примете у надзора. Погуляв день в зоне без работы, без определенного места жительства, хорошо поужинав в бараке у литовцев, отправились на очередной срок в БУР Взяли нас в нашем бараке, с наших мест, мы не собирались уступать их даже уголовникам. Да и другие места нам никто не предложил.

Надо сказать о том, что в любых конфликтных ситуациях, которым я был свидетелем в лагерях, всегда виновными оставались политические заключенные. уголовники, и даже если они «бывшие», оставались в стороне.

Альгирдас по прибытии в БУР вновь потребовал бумагу и написал свое второе заявление на имя начальника «Камышлага» полковника Марьина. Но и от него ответа не дождался.

Отсидеть очередной месяц в БУРе мне не повезло. Дни, проведенные в карцере, все же сказались на моем здоровье, и меня в тяжелом состоянии перевели в лагерную больницу. Перед этим я попрощался с Альгирдасом, договорились встретиться, если я не умру, в зоне после всего, что будет со мной и когда он отбудет свой срок. Но кто из нас тогда думал, что нам будет суждено встретиться только через несколько лет, но уже на свободе и в родной нам Литве.

Состояние здоровья мое ухудшалось. Врачи опасались за мою жизнь, и вскоре я был отправлен вместе с другими тяжелобольными в центральную больницу в лагерь Ольжерас. В тот самый, где и начиналась моя лагерная жизнь в Междуреченске. Меня это очень обрадовало. Все же там был мой «родной дом», оставалось много друзей. Кроме того, я узнал, что в той больнице есть хорошие медики из литовцев. Мои соотечественники не дадут мне умереть. И вот знакомый лагерь. Из «воронка» нас выгрузили у ворот больницы. Долго не принимали, держали на морозе. Приняли. Меня повели на второй этаж, и здесь я увидел надпись: «Туберкулезное отделение».

И далее до Омска

Не суждено мне было остаться в лагере Ольжерас, хотя мне очень хотелось. Но меня обрадовали результаты исследований. Диагноз туберкулеза не подтвердился, то была очень сильная простуда и осложнение после нее. Это тоже успех. Впереди было достаточно времени, чтобы приобрести возможность в другой раз попасть на тот свет. А на этом меня спасла больница. Когда меня привезли в Междуречье, я узнал и очень расстроился, что большая часть из моих друзей этапом была отправлена в Воркуту, как тогда говорили, на верную гибель.

Начались будни. Меня зачислили в строительную бригаду, и я ежедневно в строю большой колонны ходил на строительство жилых домов. Приближалась весна, улучшилось настроение от приближения ее и срока написания писем домой.

После смерти Сталина наше настроение улучшилось, появилась надежда. И, действительно, первой такой «ласточкой» стало нововведение в оплату зэкам - нам стали выдавать деньги. До этого появление денег в зоне каралось добавлением к сроку, а тут у нас в руках появились рубли! Можно было идти в ларек и покупать плесневелые папиросы, спички, махорку, хлеб. Невеликие были заработки, но эти перемены радовали. Зэк ежедневно живет надеждами.

Пришел июнь - первый месяц лета. Мы уже грелись под ласковым сибирским солнцем. Но однажды из нашей зоны был отправлен большой этап. Мы же неделю бродили по полупустым баракам, лежали на солнце. На работу не водили никого. Никому ничего не было известно о нашей судьбе. Что еще она приготовила нам?

Вечером, как обычно, бригадир оповещал о разговоре в нарядной. Там сообщали, какую бригаду и куда посылают завтра на работу. Ежедневно до этого он приходил к нам и разводил руками, а тут пришел возбужденный. Мы сразу поняли: что-то принес. И действительно. Лагерное начальство приказало всем получить из каптерок свою гражданскую одежду. У меня ее не было. Теплую куртку я отдал своему земляку в первую зиму, когда того отправляли на этап в Норильск. Выходило по всему, что здесь мы долго не задержимся, и нас в один из дней отправят этапом в другое место. Куда? Что может быть страшнее Томусы, Богом проклятого места? Именно так в лагерях называли «гостеприимную» для всех нас Томусу.

Но ждать долго не пришлось. Утром дали команду: всем с вещами построиться у ворот зоны. За воротами стояло много грузовиков и множество солдате собаками. Понятно: этап. Пересчитали, открыли ворота и погрузили в машины. Перед кабиной, отгороженной от нас тремя плахами, стояли по три солдата с автоматами. Сели по пятеркам на лавки. Опять были сосчитаны. Поехали!

Но ехали недолго. Остановились у железной дороги. Перед нами - длинный состав из очень хорошо знакомых нам вагонов. У каждого вагона

вместо тамбуров - площадки для охраны, на вагонах - гнезда для пулеметов. Все готово. Нас сосчитали и приказали занимать места в вагоне. В вагоне по обе стороны от ворот были двухъярусные нары, сколоченные из новеньких нестроганых плах. У ворот по одну сторону стояла бочка из-под рыбы для питьевой воды, по другую - бачок-параша. Нам выдали сухой паек: полбулки хлеба и по паре соленой рыбы. Набив в вагон восемьдесят человек, ворота накрепко закрыли и закрутили проволокой. Мы оказались в полумраке. Два окна наши были заколочены досками, и свет проникал только через щели между ними. Мы быстро нашли каждый для себя место и стали ждать. Мне повезло, я расположился рядом с окном и в щель мог наблюдать за тем, что происходит на улице. К подъезду подходили машины с новыми заключенными не только из нашего лагеря. И их быстро грузили по вагонам.

Я смотрел на цепь зеленых гор. Воздух был чист и ароматен. Хотелось дышать этим воздухом, кусками глотать его - так он был чист! Я хотел запомнить те горы. Как они красиво выглядели! Могли я тогда думать, что я увижу их вновь, но уже через сорок лет? Мне и во сне бы это не могло присниться. Я прощался с ними навсегда. Меня ждало новое место, новые, неведомые испытания. Я не мог сказать тогда, что мы встретимся. И, если бы мне сказали об этом, я взмолился бы: не дай Бог!

Стояла адская жара. Вагон так нагревался, что мы раздевались до пояса и томились от этой нестерпимой жары. Хотелось пить, но вода была так сильно солена, что никто не тянулся к ней за все время дороги. Только ночью наступал относительный рай. Мы подолгу стояли на маленьких станциях, в тупиках, все время разглядывали названия маленьких станций, но никто из нас не мог определить, в каком краю мы находимся. Ведь большинство из нас в Сибири были впервые, и названия станций нам ни о чем не говорили.

Две недели мы ехали по ровной, с березовыми колками земле. Ни городов, ни поселков. Степь и березовые колки.

В такой же местности остановился наш эшелон. Стояли недолго. Открылись ворота вагонов и понеслась команда: «Выходи! Стройся! По пятеркам! По бригадам!»

Очередная «молитва» старшего конвоя по поводу нашего поведения в строю. И вот мы идем в степь. Только на горизонте виден забор огромного лагеря - до боли знакомый пейзаж! Наше будущее жилище!

В зоне мы узнали, что мы прибыли в город Омск и будем строить гигантский нефтеперерабатывающий завод. И начались будни.

СВОБОДА!

12 июля 1956 года после изнурительных дней ожидания решения комиссии мне сообщили невероятно радостную весть: я свободен!

Но в первые минуты мне стало жаль покидать этот лагерь, привычные для меня барак, стройку, клуб, ворота, через которые я ежедневно выхо-

дил на работу и возвращался, многих-многих моих друзей. Не я первый, уже многие покинули этот лагерь, многие его покинут в ближайшие дни. Освобождают и тех, у кого срок был «на всю катушку» - 25 лет. Все живут ожиданием. Но я не один. Со мной освобождена большая группа. Это люди разных национальностей, завтра мы разъедемся в разные концы этой необъятной страны. Каждый спешит поскорее попасть домой, к своим.

Кто меня ждет? Отец женился. Сестры уехали, устроили свои судьбы, брат имеет свою семью, любимая девушка вышла замуж... Здесь мне было все известно, все ясно. Кто друг и кто враг, куда идти, когда есть, когда спать. Но у меня было одно утешение, одно большое желание, выстраданное годами в лагерях, - ехать на родину, милую моему сердцу Литву. Я тогда еще не знал, что и на родине я долгие годы буду никому не нужен, буду изгоем общества, навязанного нашей стране коммунистическим режимом. Еще очень долго мы будем бороться за свою независимость, за настоящую свободу.

...Иду по степи. Вовсю уже греет солнце. В голубизне неба закатываются в песнях жаворонки и стрижи. Монотонно тянут свои мелодии кузнечики, чистая, нежная трава. Я всегда видел ее только на расстоянии, а теперь вот она, под моими ногами, я шел полем и все дальше от моего лагеря. Это были первые шаги на свободе, и мне хотелось идти и идти по этой ласковой в такой памятный для меня день земле...

г. Междуреченск 1989-1999 гг.