НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Воспоминания Елены Владимировны Марковой представляют большой интерес как свидетельство истории и культуры лагерей Воркуты военного и послевоенного времени, как своеобразная энциклопедия судеб тех, кто оказался в воркутинских лагерях, как уникальный источник по воссозданию восприятия лагерной жизни конкретным человеком и, что заслуживает особого внимания, внутриличностной исторической культуры.

Когда я впервые, в 2002 г., увидела архив Елены Владимировны, многочисленные письма и фотографии, бережно сохраненные, несмотря на трудности Воркуты, переезды, неустроенность первых лет жизни в Москве, было просто потрясение. На Вторых Налимовских чтениях, проходивших в Сыктывкаре осенью 2001 г., на которых мы и познакомились с Еленой Владимировной, я еще не знала, какое огромное влияние окажет и на меня, и на музей эта встреча. Во время наших первых встреч мы больше разговаривали о Василии Васильевиче Налимове, математике и философе с мировым именем, сыне известного коми этнографа Василия Петровича Налимова. Елена Владимировна была дружна с Василием Васильевичем, они вместе 25 лет работали в Научном совете по кибернетике АН СССР, она знала и о его жизненных перипетиях. Поскольку параллельно я работала с архивом Василия Петровича, то судьба Налимовых и личность Василия Васильевича меня интересовали особенно. Неизбежно затрагивали тему репрессий, так как обоим Налимовым пришлось познать «жернова сталинских лагерей».

Попутно Елена Владимировна стала рассказывать и о своей судьбе, и о Воркуте, где она оказалась в свои двадцать лет. О себе Елена Владимировна говорила мало, больше о людях, которые были с ней рядом, кто своей духовной поддержкой помог ей преодолеть испытания каторги и ссылки. Она стала показывать письма «воркутинского времени»: П.С.Баскова, В.Олигера, А.А.Маркова, К.Александровой... Именно эти письма стали импульсом рождения выставки «Между строк...», где эпоха, Человек эпохи предстали бы перед нами, уже незнающими или уже забывающими то время, именно через письма. Началась работа над выставкой, прорабатывалась концепция, отбирался материал, выстраивался образ выставки. Каждая встреча с Еленой Владимировной приносила новые открытия, все больше крепло желание показать ее уникальный архив.

При общении с Еленой Владимировной меня всегда удивляло, откуда у молодой девушки, которая только что закончила школу, была

такая зрелая историческая культура, было это понимание значимости каждой крупицы: письма, фотографии, записочки, - столь далекой и непонятной нам сейчас жизни, осознание необходимости, несмотря ни на что, сохранить то, что через годы расскажет о людях, которые делили с ней горькую чашу воркутинской жизни.

Когда я прочитала ее воспоминания - было новое потрясение. Вроде бы уже многое услышано о ГУЛАГе на конференциях, немало прочитано, в разговорах с Еленой Владимировной и через соприкосновение с письмами что-то и приоткрылось из воркутинских тайн, о чем часто в статьях не пишется... Читая воспоминания, остро понимаешь, что очень многое осталось за рамками исследований и очень важно опубликовать такие воспоминания, очень важно, чтобы они нашли своего читателя, хотя и погружение в этот текст - дело не из легких.

Воспоминания вновь заставили удивиться Елене Владимировне как личности. При всей загруженности, она не перестает собирать материал и писать о тех, кто с ней был рядом в тяжелые годы, дни, часы. И вновь задаешь себе вопрос - откуда такая высокая культура памяти? Откуда это умение и желание увидеть и понять другого человека? Мне думается, что именно эта культура памяти и изначально заложенное понимание человеческой личности помогли Елене Владимировне пройти через горнило ужаса и смерти, сохранить себя как личность, получить высшее образование и стать, в итоге, доктором технических наук, автором большого числа научных публикаций, в том числе по истории науки и истории политических репрессий.

Во втором томе Коми республиканского мартиролога жертв политических репрессий «Покаяние», вышедшем в свет в 1999 г., помещена ее большая статья «Стране помогали... «враги народа» (в соавторстве с В.А.Волковым, А.Н.Родным, В.К.Ясным). В 2001 г. опубликованы две ее книги: «Константин Генрихович Войновский-Кригер» в соавторстве с К.К.Войновской («Наука», Научно-биографическая литература, Москва) и «Гулаговские тайны освоения Севера» в соавторстве с В.А.Волковым, А.Н.Родным и В.К.Ясным («Стройиздат», Москва).

Представленные на суд читателей «Воркутинские заметки каторжанки "Е-105"» - первая книга Е.В.Марковой, носящая автобиографический характер. В ней использованы материалы из личного архива автора.

Директор Национального музея РК

И. Котылева

ОТ РЕДАКТОРА

Книга воспоминаний Елены Владимировны Марковой во многом уникальна. Прежде всего, - это свидетельство узницы каторжных лагерей. Таких воспоминаний сохранились единицы, и каждое свидетельство бесценно. Тут уместным будет пояснить, что это такое - советская каторга. Ведь эта страница нашей истории и по сей день большинству неизвестна.

19 апреля 1943 г. был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и их пособников», согласно статьи 2 которого «пособники из местного населения, уличенные в оказании содействия злодеям в совершении расправ и насилий над гражданским населением и пленными красноармейцами, караются ссылкой в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет». Специальные отделения каторжных работ на 10 тыс. заключенных каждый были созданы приказом НКВД СССР № 00968 от 11 июля 1943 г. в составе Норильского, Северо-Восточного и Воркутинского ИТЛ.

На 1 января 1944 г. в лагерях СССР насчитывался всего 981 каторжанин, из них 494 находились в Воркутинском ИТЛ. Но уже к 1 января 1945 г. численность каторжан выросла до 12,2, а к 1 апреля 1945 г. - до 15,5 тыс. чел. На 1 июня 1945 г. в лагерях находились 26,7 из 36,5 тыс. осужденных на каторжные работы (остальные - в тюрьмах и на пересыльных пунктах). Воркутинское отделение каторжных работ было самым большим - в нем содержались 12,9 тыс. каторжан (48,2%). Для сравнения - на конец 1945 г. в Воркутинском ИТЛ было 52,2 тыс. заключенных.

Кто попадал в каторжные лагеря? Судьба самой Елены Владимировны Марковой и рассказанные ею истории знакомых каторжан свидетельствуют, что статья Указа нередко применялась, мягко говоря, «расширительно». Недаром же многие каторжане, в том числе и Е.В.Маркова, впоследствии были реабилитированы - по отношению к тем, кто действительно участвовал в карательных акциях против советских военнопленных, партизан и мирного населения, эта мера не применяется. К каторжным работам нередко приговаривали и участников национальных движений (УПА-ОУН и польской Армии Крайовой), боровшихся с немецкими оккупантами (поляки ко всему прочему не являлись советскими гражданами).

Каторга просуществовала сравнительно недолго. В соответствии с постановлением Совета Министров СССР №416-159сс от 21 февраля 1948 г. в СССР были организованы особые лагеря со строгим режимом для содержания особо опасных государственных преступников. В августе 1948 г. на базе Воркутлага был организован Особый лагерь № 6 или Речной ИТЛ. В него и были переведены воркутинские каторжане, наряду со всеми, кто был осужден по «политической» 58-й статье УК РСФСР.

Каторжные и особые лагеря отличались особо строгим режимом. По существу это был режим уничтожения, не оставлявший заключенным никакой надежды на выживание. Вот красноречивая выдержка из докладной записки зам. наркома внутренних дел В.В.Чернышева (май 1945 г.): «Опыт работы с каторжниками в Воркутинском угольном лагере показывает, что осужденные к каторжным работам на 15-20 лет, в условиях специального режима для каторжников, теряют перспективу выдержать до конца срока - 15-20 лет - режим и условия каторжных работ. Отсюда моральная подавленность и полное отсутствие стимула для труда, а в результате труд каторжников значительно менее эффективен, чем труд обычных лагерников, при этом потеря трудоспособности через 5-6 лет почти обязательна».

В книге Елены Владимировны Марковой приведены многочисленные свидетельства того, что такое бесчеловечный каторжный режим. И тем удивительнее другие факты - духовного Сопротивления каторжан, - которые не найти ни в каких архивных документах. Елена Владимировна сумела сохранить лагерные стихи, письма (в книге опубликовано далеко не все) - уникальный пласт лагерной культуры, без которого невозможно понимание нашего «гулаговского прошлого». Ценность этих документов тем более велика, что сохранившееся эпистолярное наследие лагерников по понятным причинам очень невелико.

Называть книгу Е.В.Марковой воспоминаниями не совсем точно. Скорее, это воспоминания-исследование. Она не ограничивается рассказом о знакомстве с многими незаурядными людьми, с которыми ее столкнула лагерная судьба, но воспроизводит их биографии, целые страницы лагерной истории Воркуты (особенно это касается развития научных исследований в Воркуте). Самостоятельным исследованием, например, является очерк о замечательном библиографе Генриетте Дерман, с которой Е.В.Маркова лично не была знакома.

Елена Владимировна Маркова впервые подняла тему «советских декабристок». Это удивительная история женщин, последовавших за своими мужьями в неизведанные ГУЛАГовские края, своей самоотверженной работой внесших большой вклад в развитие заполярной Воркуты. Но главное, конечно, в том, что своей поддержкой они помогли не просто выжить, но жить своим безвинно пострадавшим мужьям (да только ли им?). Причем, что особенно важно, Е.В.Маркова показывает, что «советский декабризм» был явлением не единичным.

Редколлегия приложений к Коми республиканскому мартирологу жертв политических репрессий «Покаяние» надеется, что книга Елены Владимировны Марковой будет интересна всем, кто стремится понять непростые страницы нашей истории.

М. Рогачев

Кто из ныне живущих знает, что в нашей стране была каторга? Не в царское время, а в сороковые годы XX в. Наверное, очень немногие. А каторга существовала, и попадали туда по политической статье. Об этом мой рассказ.

В моей памяти живут, теснятся и стремятся вырваться наружу страшные картины прошлого. Как расправлялись органы НКВД с жителями оккупированных территорий после столь жданного освобождения от немцев, что делалось на пересылках и в тюрьмах в середине сороковых, как погибли от дистрофии сотни поляков в Котласе, как в Воркутлаге томились в каторжных лагерях, работали под землей и погибали тысячи русских, украинцев, эстонцев, латышей, литовцев.

Чтобы было меньше неясностей (кто я такая, за что попала, сколько дали, чем закончилось), я решила поступить следующим образом: начну с краткого описания событий, а затем отдельные страницы своей жизни опишу более подробно. В противном случае изложение займет очень большой объем.

Кратко о событиях

Я родилась в Киеве в 1923 г. в семье учителей. В 1941 г. окончила 10 классов. Наш выпускной вечер совпал с объявлением войны.

Всем классом мы пошли в военкомат, но на фронт нас не взяли. Мальчиков послали в военное училище, а я подала документы в Ленинградский университет на матмех. Я всю свою сознательную жизнь мечтала поступить именно в этот университет. Во многом это определялось тем, что мой папа когда-то учился в Петербургском университете. Реальную обстановку тогда никто из нас не понимал. Мы верили, что война окончится через несколько дней или месяцев. Но события развивались по другому сценарию.

В конце августа немцы дошли до Донбасса, где в последние годы в небольшом городке Красноармейске жила наша семья. Мы попали в оккупацию, которая продлилась до осени 1943 года. В

феврале 1943 г. во время прорыва фронта наш район временно был освобожден от немцев (с 11 по 18 февраля). Во время боев на улицах города я начала подбирать раненых бойцов и оказывать им посильную помощь и с прибытием медсанбата осталась работать в полевом госпитале. Когда город опять захватили немцы, мне удалось укрыть у местного населения несколько легкораненых бойцов, а в нашем доме спрятать личное оружие и партбилеты врачей и некоторых командиров. Для тех, кого удалось укрыть, нужно было достать документы, свидетельствующие, что они являются местными жителями. В противном случае при проверке населения жандармерией (а такие проверки проводились регулярно), расстрел грозил не только скрывавшимся красноармейцам, но и семьям, которые их укрывали.

После длительных обсуждений положения дел с сотрудниками медсанбата, которые остались работать при госпитале в качестве военнопленных, меня попросили устроиться работать на биржу труда, так как именно там выдавались документы для местного населения, удостоверяющие личность. Почему попросили именно меня? Потому что я одна среди сотрудников медсанбата была местная, пришедшая работать в полевой госпиталь во время прорыва фронта. В мое задание входило незаконным образом достать документы для скрывавшихся красноармейцев и этим спасти их и тех, кто их укрывал. Так я попала на биржу труда. Мне удалось достать нужные документы и всех спасти. Моя деятельность по спасению бойцов и командиров Красной Армии была отражена в «Боевой характеристике», подписанной гвардии майором медслужбы А.Н.Ульяновым (далее текст этой характеристики я прилагаю). Предполагалось представить меня к награде, когда опять придут наши войска.

Но когда наш город был освобожден от немцев, меня арестовали и обвинили в измене Родине за то, что я работала на бирже труда.

Военный трибунал войск НКВД Сталинской области приговорил меня к 15 годам каторжных работ с последующим поражением в правах на 5 лет. Я отбывала срок в Заполярье, в Воркутлаге, работая под землей на мелких шахтах № 9 и № 11, затем в шахте № 2.Строила железную дорогу на Мульде, куда наш женский этап пригнали после массового расстрела восставшего мужского лагеря. Некоторое время работала медсестрой в санчасти и воспита-

тельницей детей, родившихся в лагере. После длительных хлопот матери начался пересмотр моего дела. В 1951 г. Военная коллегия Верховного суда СССР уменьшила срок моего наказания до 10 лет. Закончила срок я в ОЛПе «Заполярный» на Воркута-Воме (он находился при впадении реки Воркута в Усу). В ноябре 1953 г. я освободилась из лагеря, но осталась в ссылке на поселении в Воркуте. Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии» от ссылки освобождена со снятием судимости. Полностью реабилитирована в июле 1960 года, когда мое дело было пересмотрено Пленумом Верховного суда СССР и прекращено за отсутствием состава преступления (справка № 2н-3134/50 от 29/VII 60 г.). Привожу ее полностью.

СПРАВКА

Дело по обвинению ИВАНОВОЙ Елены Владимировны, до ареста (4 декабря 1943 года) учащейся средней школы № 8 г.Красноармейска, пересмотрено Пленумом Верховного Суда СССР 13 июля 1960 года

Приговор военного трибунала войск НКВД Сталинской области от 31 мая 1944 года и определение Военной коллегии Верховного Суда СССР от 31 декабря 1951 года в отношении ИВАНОВОЙ Е.В. отменены, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

ИВАНОВА Е.В. по данному делу реабилитирована.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ СУДЕБНОГО СОСТАВА

ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

полковник юстиции Б.Цырлинский

В 1954 г. после освобождения я поступила во Всесоюзный заочный политехнический институт, филиал которого открылся в Воркуте. Другие вузы были для меня недоступны.

Вышла замуж за Алексея Алексеевича Маркова (он был арестован в Москве в 1943 г. и отбывал срок на Воркуте). В 1957 г. родила дочь. Вскоре наша семья переехала в Москву, где мужу дали комнату как реабилитированному.

В 1965 г. защитила кандидатскую диссертацию, через шесть лет - докторскую по специальности техническая кибернетика и

теория информации. Судьба поднесла мне подарок: почти в течение двадцати лет (60-70-е гг.) работала под руководством замечательного человека, академика Акселя Ивановича Берга. Мною написано много научных трудов, и вот теперь я делаю попытку описать явление совсем другого рода.

О моих родителях

Я родилась в полурусской-полупольской семье. Мой отец Владимир Платонович Иванов преподавал русский язык и литературу. Он был сыном священника, учился по традиции в бурсе, затем в семинарии в Екатеринославле. Участвовал в брожениях 1905 года, бросил семинарию, поступил в Петербургский университет. Мой дедушка по отцу погиб в 1922 г. при защите церковной библиотеки от сожжения, которое учинили безбожники. В том же году погиб и муж моей тети, тоже священник. Таким образом, трагедии в нашей семье начались еще до моего рождения. Отца арестовали в 1937, когда мне было 14 лет. Я писала в тюрьму № 1 города Сталине, куда его посадили, но не получила ни одного ответного письма. Только теперь я узнала, что его расстреляли в том же году. В моем сердце навсегда сохранилась светлая память о нем.

Моя мама Вацлава Михайловна Иванова, урожденная Корибут-Дашкевич, преподавала немецкий язык и математику. Она принадлежала к очень древнему польско-литовскому роду. Природа одарила ее красотой и многими талантами. Еще до первой мировой войны она окончила Высшие женские курсы по мате-

матической специальности, училась также в Киевской консерватории по классу вокала, затем, в начале 30-х годов - на заочном отделении факультета иностранных языков - усовершенствовала немецкий язык. Ее арестовали в начале 1938 г., но через полтора года выпустили (она попала в малочисленную партию отпущенных после объявления о «перегибах»).

Когда арестовали моих родителей, меня собирались забрать в детдом. Спасла меня бабушка, у которой хватило мужества защитить меня, хотя сама она была в очень тяжелом положении. Дело в том, что бабушка моя, Жозефина Мартыновна Корибут-Дашкевич, урожденная Йодко-Наркевич, была родственницей Витольда Йодко-Наркевича, известного польского политического деятеля, министра иностранных дел в правительстве Пилсудского в начале 1920-х гг. Постоянные гонения по национальному и социальному признаку, ограничения в гражданских правах, в частности - запрещение проживать в крупных городах, - привели к скоропостижной смерти моего дедушку в 1929 г. Остатки польской части нашей семьи (бабушка, мама и тетя Ядвига) вынуждены были оставить Киев и перебраться в глушь - жили на руднике в Донбассе. И вот, несмотря на гонения и бесправ-

ность, бабушка все-таки нашла в себе мужество заступиться за меня и не дала НКВД отправить меня в детдом.

До прихода мамы из тюрьмы жили мы по-нищенски, так как все имущество конфисковали. Клеймо «враги народа» в те времена было страшнее чумы, поэтому жили мы в абсолютной изоляции от окружающих.

Таким образом, я не отношусь к тем довоенным детям, которые благодарили «вождя» за счастливое радостное детство. Любви и преклонения перед ним я никогда не испытывала. Однако во время войны я была исполнена патриотических чувств и готова была, не задумываясь, отдать свою жизнь за освобождение Родины.

Мне девятнадцать, или «За что»?

На второй год оккупации, в феврале 1943 г., на улицах нашего города вдруг начались бои. Как потом выяснилось, это был прорыв фронта несколькими лыжными и танковыми бригадами армии генерала Попова. После того, как выстрелы несколько отдалились, я выскочила на улицу и увидела страшную картину. Раненые валялись в лужах крови, стонали, кричали, просили пить. Никто не оказывал им медицинской помощи. У меня мгновенно созрело следующее решение: на соседней улице находится поли-

клиника, мне нужно перетащить туда раненых и там по мере моих сил оказать им хоть какую-то помощь. Бинты, вата, йод и другие необходимые средства в поликлинике были. Я принялась за дело.

Напрягая все свои силы, я перетаскивала раненых одного за другим в поликлинику, укладывала их на полу в кабинетах, как могла перевязывала раны, давала пить, беседовала с ними, в общем, делала все, что могла, чтобы помочь им физически и морально. Никакого медицинского персонала в поликлинике не было, все сидели по домам. Непонятно как, но о том, что в поликлинике оказывают помощь, узнали и на других улицах, и оттуда стали приходить те, кто нуждался в медицинской помощи.

Когда в конце концов появился медсанбат, то врачи уже знали, где искать раненых. Для меня это была радостная и торжественная встреча. Наверное за всю свою жизнь я не переживала подобных минут! Начальник медсанбата гвардии майор медслужбы Алексей Николаевич Ульянов произнес много похвальных слов в мой адрес и обещал представить меня к награде за мужество и самоотверженный поступок по спасению более тридцати раненых, особенно подчеркивая тот факт, что я действовала по доброй воле. Но здесь нужно отметить, что именно этот день и определил мой путь к 15 годам каторжных работ. Сиди я за высоким забором дома, как сделали все благоразумные жители, не пришлось бы мне стоять перед военным трибуналом, таскаться по пересылкам и угодить на тяжелые подземные работы в воркутинские шахты! Кто может предвидеть свою судьбу? В тот момент я была полна чувства активной доброты, сострадания, непреклонного стремления действовать.

С прибытием медсанбата непрерывно поступали новые и новые партии раненых. Уже не только основное здание поликлиники, но и соседние помещения - тубдиспансер, санэпидемстанция и другие медицинские заведения, - были превращены в полевые госпитали. Я день и ночь работала в медсанбате. Первое время мы вообще не ложились спать, затем спали по 2-3 часа. Ульянов определил меня в помощники к сестре-наркотизатору. Я помогала ей, а затем, так как рук не хватало, начала работать самостоятельно. Операции проводились непрерывно днем и ночью. Работало пять хирургов.

В моей душе радость героического порыва сменялась леденящим ужасом при виде мучений и смертей. Вот несут на операци-

онный стол молодого лейтенанта, он мой ровесник, москвич, звать его Вадим. Трепанация черепа. Он хрипит страшно и, не приходя в себя, умирает. Еще один. Тоже вчера был десятиклассником. Из Харькова. Юра Ковалев. Ему не делают операцию - ранение в позвоночник, он обречен... И дальше, дальше...

Укладывают на операционный стол с ногами и руками, а уносят кого без руки, кого без ноги... Раненные лица, вытекшие глаза, исковерканные челюсти...

Я настолько была захвачена этим страшным водоворотом, что не подумала о том, что делается дома. Ведь там могут решить, что я убита. Выскочила на улицу во время боя и исчезла! Когда через три дня я опомнилась, оказалось, что улица Ленина, где мы жили, занята немцами, а улица Свердлова, где находилась поликлиника, у наших. Пойти домой я уже не смогла.

Через несколько дней во время ночной операции мне кто-то из медсестер показал глазами на дверь. Я обернулась и увидела маму: она стояла в дверях и плакала. Махнула ей рукой, что не могу покинуть свой пост. Как сейчас помню: я совершенно не чувствовала угрызений совести, у меня и в мыслях не было представить себе состояние моей мамы, почувствовать ее тревогу за меня, ее горе, вызванное моим долгим отсутствием в страшные дни непрерывных боев на улицах города. Жизнь госпиталя настолько поглотила меня, что я не думала ни о себе, ни о родных.

А в городе непрерывно шли бои, летели разбитые стекла окон, сыпалась штукатурка, содрогались стены. Я не испытывала никакого страха, не пряталась в подвал во время бомбежек, оставалась всегда рядом с ранеными. О том, что немцы близко и могут опять вернуться, почему-то никто не говорил, во всяком случае я не присутствовала при обсуждении вопросов о том, что же нужно будет делать, если возникнет угроза попасть в плен к немцам многочисленных раненых (их было более ста) и персоналу медсанбата. Но настал день, когда это случилось.

Шла сложная операция, все были предельно сосредоточены, и вдруг кто-то воскликнул:

- Смотрите, да это же не наши танки, а немецкие!

Действительно, по улице неслись немецкие танки. Из окна операционной виднелось небольшое здание тубдиспансера. Там лежали уже прооперированные раненые. И вот на наших глазах произошла катастрофа: из танков выскочила группа немцев, под-

бежала к этому зданию и начала забрасывать его гранатами. Последовали взрывы, рухнули стены, крыша… То же произошло и с другими помещениями, где находились раненые. Следующая на очереди - наша поликлиника. Мы молча переглянулись...

В этот момент я решилась броситься навстречу немцам и попытаться остановить их. Я еще не знала, какие слова я скажу им и успею ли вообще произнести хоть одно слово, но я стремительно, почти бегом, направилась по длинному коридору к группе немцев, фигуры которых темнели у входа в поликлинику. Они направили на меня дула своих автоматов. Медсестра, которая видела эту сцену, позже рассказывала мне, что зажмурила глаза в ожидании выстрелов, она была уверена, что меня убьют.

- Halt, Halt! Nicht schiepen! Es ist zivill Hospital!

(Стойте, стойте! Не стреляйте! Это гражданская больница!)

Я начала объяснять немцам, что в общем-то здесь медицинское учреждение для населения, но частично находятся и раненые солдаты, но в основном раненые помещались в соседних зданиях (которые были уже взорваны).

Не опуская дула автоматов, немцы начали задавать традиционные вопросы: где лежат коммунисты? Где офицеры? Сколько их?

Я уверяла немцев, что именно в соседних зданиях находился специальный госпиталь для командного состава, а здесь - рядовые бойцы. Наши переговоры окончились следующим: немцы решили оставить нескольких солдат для охраны госпиталя и предупредили, чтобы мы не делали никаких попыток перемещать раненых. Виновные будут немедленно расстреляны.

Вот так мы все чудом остались живы. Наступила ночь. Нужно было решиться именно в эту ночь спасти от плена тех, кто может самостоятельно передвигаться, спрятав их среди населения. Завтра будет поздно. Но как провести такую операцию? Как выйти из госпиталя, когда он охраняется, как найти тех жителей, которые согласятся спрятать у себя бойцов Красной Армии, когда все знают, что за это немцы расстреливают? Мы собрались на срочное совещание. Все взгляды с надеждой были устремлены на меня. Я местная, говорю по-немецки. Кто же, если не я...

Решили собрать партбилеты и личное оружие командиров с тем, чтобы я унесла их домой и спрятала. Если немцы завтра будут обыскивать госпиталь, и им попадется и то и другое, последуют

моментальные расстрелы. Закопать все это на территории поликлиники опасно, могут увидеть. Затем я должна зайти к тем женщинам, которые почти каждый день приходили в госпиталь навещать раненых. Именно к этим людям я должна была обратиться с просьбой укрыть тех бойцов, которые могли передвигаться. Если я получу добро, то нужно будет до рассвета успеть завершить задуманную нами операцию. Как только стемнело, я вышла через «черный ход», о котором немцы не знали. Судьба была и на этот раз ко мне благосклонна, все свои задания я выполнила успешно. Нескольких человек нам удалось спрятать у местного населения.

События далее развивались следующим образом. Десант был ликвидирован. Город опять заняли немцы. Оккупация продолжалась до конца августа 1943 г. В городе проходили постоянные проверки. Население «прочесывали», так как немцы подозревали, что при отступлении наших войск многие бойцы остались в городе. Если находили мужчину без документов, расстреливали не только его, но часто и жителей всей улицы. Большую тревогу вызывали наши «подопечные», нужно было найти выход, что-то придумать, чтобы сохранить жизнь им и окружающим.

Выход, собственно, был один. Нужно было достать на бирже труда документы, удостоверяющие, что наши «подопечные» являются местными жителями. И я решилась устроиться работать на биржу труда. Шаг был рискованный. Если немцы узнают об операции, которую я собиралась провести, меня немедленно расстреляют.

Я проработала на бирже труда два с половиной месяца. Операция по снабжению документами моих «подопечных» прошла благополучно, все они остались живы и при освобождении нашей местности от оккупантов влились в ряды Красной Армии (правда, в штрафные батальоны). Большую роль сыграл тот факт, что коммунисты вернулись с партбилетами, командиры - с личным оружием. Все это хранилось в нашем сарае под кучей угля.

В июле, когда наша авиация бомбила город, бомба попала в сарай. Взметнулось черное облако угольной пыли. Когда пыль развеялась, мы вышли из дома и обомлели от ужаса. Рядом с развороченной ямой стояла группа немцев и оживленно обсуждала место падения бомбы. Дом, в котором они жили, был рядом. Упади бомба несколько правее, все они погибли бы. Я бросилась к немцам, пытаясь отвлечь их внимание от угольной ямы. Ведь там

был спрятан ящик, в котором находились документы и оружие. Если его разворотило, и немцы увидят содержимое, то нам всем несдобровать. Но все обошлось...

Я часто вспоминаю, как реагировали на бомбежку животные. Как только раздавался гул бомбардировщиков, собаки начинали выть или визжать, а кошки оставались совершенно спокойными. Очень боялись гула самолетов куры. Они вертели головами, как будто старались рассмотреть, откуда идет беда. Курицы истерично кудахтали, цыплята пищали, а петух тревожно кричал «ко-ко-ко!» и бегал кругами, будто пытаясь охранить свою куриную семью.

В немецкой тюрьме

В августе 43-го немцы отступали под напором Красной Армии. По терминологии того времени пришел черед русских совершать «дранг на вестен» (Drang nach Westen). С территорий, которые пока еще находились под оккупацией, немцы эшелон за эшелоном отправляли в Германию остарбайтеров (восточных рабочих).

Надо сказать, что в первый год оккупации находились такие, кто добровольно поехал на работу в Германию. При отступлении наших войск были взорваны все промышленные комплексы, электростанции, водокачки, продовольственные склады, многоэтажные дома. Население обрекли на голод и холод. В Германии, которая была еще страной победителей, жизнь была сытнее и благополучнее. Остарбайтеров отправляли в чистых, удобных поездах. Их провожали с цветами и музыкой. Так было в самом начале. Потом добровольцы исчезли, мобилизация стала проходить принудительно. В 1943 г. фронт стремительно приближался, ждали наших. Чтобы избежать отправки, прятались, скрывались, калечили себя, симулировали заболевания и т. д.

Однажды по дороге на работу в арбайтсампт (на биржу труда) я увидела на центральной площади большую кричащую толпу. Это была молодежь из окрестных сел, которую согнали сюда для отправки в Германию. На площади формировались колонны, которые под конвоем направлялись на железнодорожную станцию для погрузки в эшелоны.

Самым разумным было бы обойти площадь стороной - от массовых акций следовало держаться подальше. Но я не отличалась

большой осторожностью и врезалась в кричащую толпу. Не успела я сделать и нескольких шагов, как меня остановила следующая сцена. На двухколесной повозке лежала бледная, худенькая девушка, возле нее причитала пожилая женщина: «Ой, лышенько! Ой, бидна моя донечко! Та вона ж зовсим хвора!» А разъяренный немец бил хлыстом по земле и казалось вот-вот начнет хлестать девушку и ее мать. Я стала объяснять немцу, что девушка больна, ее нужно отпустить. Старалась говорить спокойно, но мое заступничество еще больше разъярило немца, и он начал выкрикивать обидные слова относительно всех русских (русские свиньи, живут в грязи, работать не хотят, притворяются больными и т. п.) Тогда и я высказала свое мнение о немцах, которые считают себя высшей расой, а ведут себя как варвары, совершают одно зверство за другим и как им не стыдно так себя вести!

Немец замолчал, обернулся как бы ища кого-то. Неподалеку оказался украинский полицай. Он подозвал его и приказал отвести меня в гестапо «за агитацию и пропаганду против немецких властей». Когда мы шли малолюдными улочками, у меня вдруг вспыхнула надежда на спасение - я решила уговорить моего конвоира отпустить меня, начала объяснять ему, что выступила «за честь нашего народа», что ему мой порыв должен быть понятен, он ведь тоже довоенный школьник, и мы, может быть, посещали одну и ту же школу, и все в таком духе. Немец в суете даже не осведомился о моей фамилии, да и полицая видел, наверное, впервые, поэтому надежда вырваться на свободу казалась мне вполне реальной. Все зависело от доброй воли моего конвоира. У него было добродушное лицо и мне верилось, что мои слова затронули его душу. Но... он выругался матом, ускорил шаг и быстро доставил меня в полицию.

При оформлении бумаг дежурный полицай с нескрываемым удовольствием сказал:

- Ну, девка, долго возиться с тобой не будем, дня через два пустим в расход!

- То есть как в расход? За что?

- За агитацию против немецких властей! Речь на площади держала? Вот за это и пустим в расход!

Я угрюмо замолчала. Было ясно, что ему хотелось поиздеваться надо мной. Он несколько раз со смехом повторял:

- А ты что не знала, что делают в гестапо?

Всем в городе было известно, что делают в гестапо. Недавно повесили шесть человек из комсомольского подполья за диверсию на железной дороге. Красноармейск имел большое стратегическое значение как железнодорожный узел, через который шли поезда с запада на восток и с юга на север. Диверсии на железной дороге приносили немцам много неприятностей. Расправлялись с диверсантами они очень жестоко.

Меня отвели в крошечную камеру без окна, с цементным полом. Потом я узнала, что это называется карцером. Как же можно жить в такой клетке? Ни сесть, ни лечь... Что же ждет меня?.. Да, я очень хорошо знала, что делают в гестапо. Среди недавно повешенных участников комсомольского подполья была знакомая мне девушка. Звали ее Искра (родители-коммунисты дали ей такое имя в честь ленинской газеты «Искра»). С Искрой я познакомилась зимой 42-го года на курсах немецкого языка для переводчиков. Она сразу обращала на себя внимание - была самой красивой и лучше всех нас говорила по-немецки. И вот ее, такую красивую, девятнадцатилетнюю, повесили. Может быть она сидела в этой камере? Я представила себе ее лицо: пышная копна темных волос, большие карие глаза, очень яркие губы. Губы, как вишни... И еще в этой гестаповской тюрьме вспомнила я своего одноклассника Борю Орлова. Его тоже повесили немцы, только в Юзовке (так при немцах называли г.Сталино, ныне - Донецк). А когда мы учились в школе, нас постигло одинаковое несчастье - арестовали наших родителей. Его отец, начальник шахты, попал в тюрьму при «чистке» инженерно-технической интеллигенции. Его расстреляли энкаведисты за «диверсионную деятельность» на шахте. Потом принялись за учителей. В сентябре 1937-го арестовали моего отца и расстреляли как врага народа. И вот мы, дети врагов народа, попали в немецкие тюрьмы. Борю повесили. Что же день грядущий готовит мне? Время очень опасное - приближается линия фронта...

Звякнули ключи, скрипнула открывающаяся дверь:

- Собирайся с вещами!

Вещей у меня не было, я в ту же минуту выскочила в коридор из душной клетки. Лицо полицая показалось мне не столь отвратительным как у того, кто вчера издевался надо мной:

- Куда вы меня ведете? - решилась спросить я.

- Велено перевести тебя в гестапо.

Сердце мое дрогнуло. Я знала, что гестапо занимается только «особо важными преступниками» и решила, что гестаповцам стали известны мои прежние дела: незаконное снабжение аусвайсами (удостоверениями) скрывающихся бойцов Красной Армии, хранение в нашем доме личного оружия и партбилетов оказавшихся в госпитале командиров, и многое другое, за что немцы расстреливали или вешали. Каково же было мое изумление, когда во время допросов речь пошла только о «моем выступлении против немецкой власти» на площади. Следователь просил подробно рассказать об этом случае и ни о чем другом не спрашивал. Обращался со мной корректно: «фройляйн», а не «девка» как в полиции, и воздух не содрогался от мата. Это меня несколько успокоило, но, идя на очередной допрос, я не могла избавиться от мысли, что в этот раз раздадутся слова: «А теперь расскажите, чем вы занимались на бирже труда? На чьи фамилии заполняли удостоверения личности? Нам все известно!» Наверное, каждый, кто попадал в гестапо, внутренне готовился к смерти. Я не составляла исключения. Но колесо фортуны повернуло в другую сторону, и меня освободили! Я оказалась на воле! У ворот тюрьмы увидела мамочку и как во сне бросилась к ней. По дороге домой она, волнуясь от недавнего страха за мою жизнь, рассказала о событиях, которые способствовали моему освобождению.

А произошло вот что. Очевидцем моего выступления на площади оказалась одна наша соседка, пожилая женщина, которую все называли по отчеству - Мартыновна. Она проследила, куда меня повели, и побежала к нам домой, чтобы обо всем рассказать моей маме. Сбежались другие соседки, начались причитания. У мамы и так сердце разрывалось от горя, а тут еще эти причитания! Но Мартыновна в этот тяжелый момент дала дельный совет, за который мама и ухватилась. Несколько слов о Мартыновне. Она недавно (по отношению к описываемым событиям) потеряла дочь. Нет, она погибла не в гестапо, а «от своих». Во время очередного воздушного налета в ее дом попала бомба. Мартыновна даже не смогла собрать останки своей дочери. Только отдельные окровавленные куски удалось снять с деревьев. Самое ужасное в этих бомбежках было то, что бомбили ведь не немцы, а наши летчики. Муж дочери служил в авиации. Мартыновна в отчаянии повторяла: «Це вин убыв свою жинку!» Приходя к нам поделиться своим горем, она часто говорила, что про-

сит у Бога одного - скорейшей смерти, только «щоб мои кишки не бовталыся на деревах»...

У Мартыновны жила на постое «немкеня» (так местные жители называли немок). Нужно сказать, что на второй год войны из Германии начали приезжать женщины для службы в различных немецких организациях - комендатурах, биржах труда, гестапо и т. д. Оккупированная территория разрасталась, немецкие заведения множились, мужчин не хватало, они требовались на фронте. Так на многих должностях появились женщины. Проживающая у Мартыновны «немкеня» работала в канцелярии гестапо. Мартыновна и посоветовала моей маме попросить ее спасти меня, вызволить из гестапо. Благо мама говорила по-немецки (преподавала немецкий язык в школе) и для объяснений не нужен был переводчик. Трудно было надеяться на успех, но что оставалось делать?

«Немкеня» внимательно выслушала рассказ о моем выступлении на площади, отнеслась к маме очень доброжелательно и обещала поговорить со своим знакомым следователем гестапо. Но при этом предупредила, что, если за мной числятся еще какие-нибудь дела, более важные, чем мое выступление, то вряд ли что-то удастся сделать. Вот почему меня срочно перевели в гестапо, вот почему следователь «не копал» и обращался со мною корректно... Подействовала просьба «немкени». Следователь проявил милосердие и спас меня от страшной смерти. Через несколько дней начались бои за город, и немцы, отступая, подожгли тюрьму. Все узники сгорели заживо...

В «родных» застенках

Во время войны мы жили мечтой: «Вот окончится война, тогда...». У жителей оккупированных земель была еще одна дополнительная мечта: «Вот окончится оккупация, тогда...». В августе 1943 г. мы почувствовали, что эта мечта значительно приблизилась - начались ожесточенные бои за Донбасс. Наступательную операцию осуществляли войска Юго-Западного и Южного фронтов под командованием генералов армии Р.Я.Малиновского и Ф.И.Толбухина. Оборонялись, отступая, 20 дивизий группы армий «Юг» под командованием генерал-фельдмаршала Э.Манштейна. Такие точные данные стали нам известны потом из прессы. А тогда мы просто

знали, что наши успешно наступают, что немцы «драпают нах вестен», а мы... мы очутились в огненном кольце - сверху бомбы, со всех сторон - артиллерия и «катюши», и город наш вот-вот сравняется с землей!

Несмотря на все прифронтовые ужасы, мечта «вот окончится оккупация, тогда...» стала действительностью. Мы встретили эту мечту особенно трепетно, ведь наш город четыре раза переходил из рук в руки: при отступлении наших в 1941 году, во время прорыва Красной Армии и при его ликвидации в феврале и наконец теперь, в сентябре 1943 года, при окончательном освобождении Донбасса. Кончилась оккупация, ну и что же дальше? Дальше должно наступить «светлое будущее», что так настоятельно обещали листовки, которые разбрасывали советские самолеты над несчастной оккупированной территорией.

Для меня лично «светлое будущее» означало университет. После окончания 10-го класса я послала свой аттестат отличника в ЛГУ, но началась война, университет готовился к эвакуации, и абитуриенты получили свои документы назад. Из-за оккупации мне пришлось пропустить два учебных года, что воспринималось мной как ужасная трагедия. Теперь путь в университет открыт - так мне казалось. Однако освободить нас освободили, но свободы передвижения мы не получили. Для выезда из мест, которые находились «под немцами», требовалось специальное разрешение. Освободители с первых же дней дали почувствовать свое недоверие к населению, которое имело несчастье оказаться в оккупации. Зазвучали страшные слова: предатели, изменники Родины, пособники оккупантов, фашистские прихвостни, фашистские гады и т. п. Начались массовые аресты. Мне бы призадуматься и поразмыслить над реальным положением дел. Но мною владело неудержимое стремление: в университет! В университет! Я не чувствовала за собой никакой вины, наоборот, я спасала людей, рискуя своей жизнью. Чего же мне бояться?

Мне и в страшном сне не могло присниться, что меня могут арестовать. Напротив, я была уверена, что моя деятельность в оккупации будет оценена совсем по-другому.

Гвардии майор медслужбы А.Н.Ульянов составил на меня боевую характеристику, в которой отражалось мое участие в спасении раненых. Правда, эта характеристика была написана в марте и не затрагивала событий, связанных со снабжением документа-

ми скрывавшихся от немцев бойцов и командиров. Эти события произошли позже. Но, тем не менее, в характеристике было достаточно информации, чтобы понять «кто есть кто». Привожу с сокращениями текст этой характеристики:

Н.К.О. Боевая характеристика на Иванову Елену. Отдельная лыжная бригада 20.03.43.

Тов Иванова Е., 1923 г. рождения, русская, имеет среднее образование, отличница, член ВЛКСМ. За время пребывания частей Красной Армии в г. Красноармейске работала медсестрой в полевом госпитале добросовестно, с любовью с 11.02 по 18.02.43г.

В период отступления частей Красной Армии 18.02.43 в городе осталось пять госпиталей, из них четыре были уничтожены, а госпиталь при ж. д. поликлинике с тяжело ранеными бойцами и командирами гвардии Красной Армии благодаря героизму и настойчивости медсестры и переводчицы Ивановой был не тронут эсесовскими частями. Поэтому были спасены жизни 76 (семьдесят шесть) бойцов и командиров. Тов. Иванова сама лично спасла двух командиров-орденоносцев (ст. лейтенант Воронов, ст.сержант Васильев Н.И.) и до сих пор подвергается гонению со стороны жандармерии. /.../

Страна, Советская власть, Красная Армия не должны никогда забыть о тов. Ивановой, так как она сыграла большую роль в спасении гвардейцев бойцов и командиров (76 человек) 31-ой гвардейской бригады, 8 танковой бригады, 11 и 14 танковых бригад, 7 отдельной лыжной бригады и др.

Об этом подвиге знает весь г. Красноармейск.

Начальник Сан.службы госпиталей и частей Красной Армии г.Красноармейска группы генерала Попова гвардии майор мед.службы А.Ульянов.

Но эта характеристика не сыграла роли охранной грамоты, когда я пошла в соответствующие органы за разрешением на выезд. Переступив порог, я почувствовала, что каждый, кто сюда войдет, должен оставить надежду выйти. «Оставь надежду всяк, сюда входящий...».

- Почему вы остались на оккупированной территории? Ждали немцев? Почему сотрудничали с оккупантами?

Мои попытки объяснить, что я пошла работать на биржу труда для спасения бойцов и командиров, которые скрывались среди населения после февральского прорыва, и которых я действительно спасла... - все это осталось без внимания.

- Отведите ее на мельницу, - прозвучал приказ.

«На мельницу? Что это значит? Наверное, в камеру пыток!» - такие мысли мелькали в моей голове. Но меня отвели именно на городскую мельницу (большое здание мукомольного комбината), обширные подвалы которой были битком набиты арестованными. Город лежал в руинах, тюрьма сгорела при отступлении немцев, вот и оказались мельничные подвалы подходящим местом для содержания «фашистских гадов».

Если описать наш подвальный быт, то ни одна деталь не будет соответствовать стереотипным представлениям о тюрьме. Маленькое окошечко с «намордником»? Не было у нас никаких окошечек, в наше подземелье не проникал дневной свет. Яркая электрическая лампочка, которая не давала спать? Электростанцию еще не успели восстановить, так что в городе вообще и в наших подвалах, в частности, электричества не было. Приходилось довольствоваться коптилками и полумраком. Знаменитая «параша»? И этого тюремного благоустройства нас лишили - выводили два раза «до витру» (как говорят на Украине), а если кому-то становилось невтерпеж, то прямо так, на полу... Трехразовое питание и кипяток? Ничего подобного! Снабжение продовольствием еще не было налажено, водокачка взорвана, все население голодает, можно ли в таких условиях регулярно кормить и поить «фашистских гадов»? О том, чтобы умыться или помыться, не могло быть и речи - трудности с водой и отсутствие умывальников делали эту проблему неразрешимой. Прогулки? Тюремного двора ведь не было... Вот и копошились мы в темноте и сырости, грязные, голодные, мучимые жаждой, находясь в условиях, пригодных для жизни разве что подземных гадов.

Но было нечто, что объединяло наш подвал с понятием «тюрьма» в бытовом отношении: арестанты были набиты как сельди в бочке. А новые пополнения все поступали и поступали. Каждую ночь зачитывались списки «на выход». Никто из них не возвращался. Поползли слухи: выводят на расстрел...

Имели мы и одно преимущество. Оно состояло вот в чем. В тюрьмах заключенные разных камер не встречаются друг с другом. Если одного ведут по коридору, а другой попадается навстречу, то его ставят лицом к стенке или отправляют в бокс. На мельнице отсутствовала коридорная система, и в общей неразберихе и суматохе узники иногда сталкивались друг с другом. Особенно большой эффект производили встречи мужчин и женщин. Были случаи, когда муж встречал жену, брат- сестру, жених- невесту. Завязывались знакомства, появлялись симпатии. Переброситься словами удавалось редко, обо всем говорили взгляды. Вот и я заметила, что на меня кто-то внимательно смотрит. Вначале я возмутилась - здесь, в страшном тюремном подвале эти пылающие взоры... Что за бред! Но потом я поняла, нет, это не бред, это защита от страшной действительности. Нас унизили, у нас отняли свободу, но никто не властен над нашими душами, никто не в силах запретить любовь! Когда вокруг тьма, свет может исходить лишь от нас самих.

Да, тьма и грязь вокруг были отменными, в этом отношении наш подвал мог бы соревноваться со средневековыми местами заточения.

Нас быстро одолели вши, чесотка и различные кожные болезни. Я как-то расчесала ногу, вокруг расчеса появилась краснота. На следующий день чувство жжения не давало покоя, начал бить озноб, повысилась температура. Среди нас оказалось несколько медиков. Все они пришли к единому мнению - я заболела рожей. Из мужского отсека мне передали стрептоцид и кружку воды.

- Это тебе от мальчика, ну, который смотрит на тебя светящимися глазами, - сказала соседка.

Кружка воды очень помогла мне ночью, когда я сгорала от высокой температуры.

Утром вызвали тюремного врача. Он подтвердил -да, это рожа, инфекция переносится контактным путем, меня необходимо изолировать, чтобы не допустить массового заражения. Но куда меня отправить? Тюремной больницы, как и самой тюрьмы, еще не существовало. С большим трудом удалось добиться, чтобы меня выпустили из подвала под подписку с поручительством за меня моей мамы. Она ручалась, что я не совершу побег и буду полностью изолирована от контактов с внешним миром. Под домашним арестом я должна была находиться до полного выздоровления.

Так я оказалась дома. И со мной была кружка из тюремного подвала.

Нарушая хронологию, расскажу об этой зеленой эмалированной кружке. Она прошла со мной все тюрьмы, этапы, пересылки и лагеря. Я с ней освободилась в 1953 году и отбывала ссылку. После снятия судимости в 1956 году я приехала в родной Киев. Гостила у двоюродной сестры Нины, дочери моего дяди Витольда Корибута-Дашкевича. Нина жила на Соломенке в старом кирпичном доме. Я любила утопающие в буйной зелени старые киевские дома. Они напоминали мне мое киевское детство. Кружка тоже приехала в Киев. Нина с удивлением взглянула на неказистую кружку с оббившейся эмалью. Она, видимо, решила, что я по бедности не могу купить более приличную кружку. Однажды вечером, собираясь чистить зубы, я не нашла свою кружку на обычном месте. Там красовалась новенькая белая кружка с яркими цветочками - подарок Нины. Я бросилась искать мою старую кружку, с которой были связаны и страшные, и светлые воспоминания (светлый луч во тьме тюремного подвала). Но Нина выбросила кружку, она ведь не знала...

Вернемся в 1943 год. Итак, я оказалась под домашним арестом. Недели через две я излечилась от рожистого воспаления, но еще долго не могла оправиться от подвального шока. Меня потрясли не только ужасы подземелья, но сам факт массовых репрессий. Первым действием «освободителей» стали не попытки облегчить жизнь многострадального населения, перенесшего оккупацию и прифронтовые бои, а стремление наказать и расправиться со своим же народом! И как охотно, с какой жестокостью принялись за эту расправу! Не было тюрьмы, так набили подвалы. Еще не начали следствие, но уже поставили клеймо предателя! В каждом жителе оккупированной территории видели изменника Родины...

Приближался декабрь, обо мне как будто бы забыли. Мною опять овладело желание вырваться из Красноармеиска и поехать учиться. Я начала уверять себя, что «органы», вероятно, разобрались в моей невиновности, поэтому и не приходят за мной. Не могу же я допустить, чтобы еще один учебный год прошел мимо меня и т. д. От непреодолимого желания учиться на меня нашло затмение. Ведь знала же я, чем окончился мой первый визит «туда», но опять, по доброй воле, повторила этот путь. Взяла с собой «Боевую характеристику», выданную мне гвардии майором медслужбы Ульяновым. По собственной воле отправилась в пасть удава...

В КПЗ города Красноармейска

Все повторилось:

- Почему не эвакуировалась? Немцев ждала? Почему пошла работать на биржу труда? Чтобы достать документы? Людей спасала? Не рассказывай сказки!

А как же «Боевая характеристика»? Как же слова: «Страна, Советская власть, Красная Армия не должны никогда забыть»? Да никак! Ноль внимания, фунт презрения (как говаривали в старину).

Я приготовилась шагать под конвоем в подвал городской мельницы, но нет, меня туда не повели, а неподалеку... бросили в яму. Я оказалась в узкой яме, напоминающей могилу, на дне, по бокам - кучи экскрементов. Место, значит, обжитое, не я первая. Сверху яму прикрыли досками - темнота, мертвая тишина. Нет предела плохому. Теперь даже тюремный подвал мне показался неплохим местом. Там мы были все вместе... Я начала коченеть от холода. Идя «туда», я имела неосторожность одеться легко-демисезонное полупальто, легкие ботиночки... Самое ужасное, что в этой яме почти невозможно было двигаться. Да еще этот кал по углам...

Ночью на какое-то время я провалилась в сон. Страшный сон привиделся мне. Иду я будто бы среди голых деревьев со скорченными уродливыми ветками, меня гнетет тревога, ожидание надвигающейся беды. Чувствую, как суживаются рамки жизни: если не найду дороги, если не найду выхода, то... Вдруг замечаю - что-то впереди движется. Может быть там тропинка? Навстречу мне медленно идет кошка, худая черная кошка. «Кисанька, кисанька, кис-кис!» - зову я ее и протягиваю руку, чтобы погладить, глаза кошки зловеще мерцают, по небу несутся черные тучи, становится совсем темно. «Кисанька, кисанька», - уже со страхом лепечу я. Глаза кошки все ближе и ближе, и вот она бросается на меня, я чувствую, как вонзаются в мое гело ее когти и зубы. Да это же ведьма!..

Днем доски задвигались, яму открыли, спустили лесенку, и я вышла «на свет Божий». Но в душе я знала - для меня все кончено, мне не выйти на свободу, там, в этой яме, в этой могиле, похоронены моя юность, мои мечты об университете и трепетное ожидание любви и «чуда жизни». Было мне тогда двадцать лет.

Следствие по моему деду длилось пять месяцев. Пережевывалась одна тема - моя двухмесячная работа на бирже труда.

- Не отрицаешь, что работала на бирже труда?

- Не отрицаю.

- Переводчицей?

- Переводчицей.

- Ахты такая-сякая, прислуживала немцам, изменила Родине!

- Я спасала людей, доставала им аусвайсы.

- А кто тебе это поручил, здесь работало коммунистическое подполье?

- Никто не поручил, я поступала по собственной воле.

- Так мы тебе и поверили, за это немцы расстреливали. Ты ведь дочь репрессированного, кто же тебе поверит, что ты работала у немцев ради спасения людей?

- Познакомьтесь с тем, что написано в «Боевой характеристике».

На характеристику реагировали трояко: никак, или «этой деятельностью ты маскировала свою предательскую сущность», или «за хорошее спасибо, а за плохое будешь отвечать». Что понималось под плохим? Работа на бирже. Но без «плохого» нельзя было сделать «хорошее».

И опять начиналась сказка про белого бычка. Никаких других дел, кроме биржи, мне не пришивали. Как-то на первых допросах, которые вел следователь Кузнецов, я пыталась рассказать о том, что сидела в гестапо, как же можно подозревать меня в служении немцам? Кузнецов спросил, когда это случилось. Я ответила, что в августе. «Ну, до августа мы еще дойдем, тогда все и расскажешь». Через какое-то время мое дело передали другому следователю, Лапину. Я уже поумнела и понимала, что никакие добрые дела мне не зачтутся, да и вообще инициативу во время следствия проявлять не следует. История с моим выступлением на площади и сидением в гестапо осталась за кадром. Так я избежала обвинения в том, что меня завербовало гестапо. Могли энкаведист поверить в милосердие гестаповца?

Иногда для разнообразия следователь начинал развивать тему о моей антисоветской сущности, которая проявилась еще в ученические годы. Здесь веским аргументом служили репрессированные родители и мои детские стихи. «Обоснование» выглядело примерно так: «Вот у нас тетрадка твоих стихов. Посмотрим, чем же ты жила. Все советские дети благодарили нашего великого вождя за счастливое детство и преклонялись перед его мудростью. Есть ли у тебя хоть одно такое стихотворение, хоть одна строчка? Нет!»

Допрашивали по ночам, днем спать не давали, абсурду не было конца. Сидели в переполненной камере, располагались с пожитками на полу. Да, о камере...Это уже не тюремный подвал, а стандартная камера КПЗ (камера предварительного заключения). Во время моего домашнего ареста успели построить КПЗ, куда меня и водворили после сидения в яме. Кто же наполнял КПЗ? Очень разные люди - от полицаев до недавних узников гестапо, которых немцы не расстреляли, а выпустили на волю. Все они считались агентами гестапо. Больше всего было украинских националистов и лиц, подозреваемых в принадлежности к ним.

Из всех частей Украины промышленный Донбасс был наиболее русифицирован. Казалось бы, о каком украинском национализме может здесь идти речь? Но, нет, «украинская идея» пронеслась и над донецкими степями, вдохновив народ на борьбу «за вильну незалэжну Украину» против двух гигантов - фашистов и «советов». Приведу отрывки из повстанческого гимна на мотив известной советской песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Не парадокс ли?

Начало гимна идейно связывает Симона Петлюру и ОУН (организацию украинских националистов):

Зродылысь мы, нэ мриять, алэ злийсныть

И довэршыть святый Петлюры чин.

А припев призывает к борьбе на два фронта:

Всэ выще, и выще, и выще

Здиймэм сыньо-жовтый прапор,

Могутним ударом мы зныщым

Комуну и нимэцькый тэрор.

За эту песню ОУНовцы получали «могучие удары» как со стороны немцев, так и со стороны «коммуны». Расскажу одну конкретную историю. Когда пришли немцы, в нашем городе бургомистром стал молодой учитель истории Валерий Якубович. Он развил бурную деятельность по украинизации города Красноармейска, переименовав его в Гришино (так назывался город до революции и в 20-е годы). Появились украинские школы, вернулась мода на украинскую одежду, зазвучали украинские песни, на самодеятельной сцене начали разыгрываться спектакли украинских авторов. Якубович прекрасно говорил по-украински и требовал того же от своих сотрудников и от всех местных жителей. Он сам поставил пьесу Тараса Шевченко «Назар Стодоля», сам исполнял главную роль. Пьеса пользовалась большим успехом и послужила прологом к его свадьбе - Якубович женился на исполнительнице роли Ганны. Свадьба поразила своим великолепием и народным колоритом всех жителей города Гришино. Молодые венчались в церкви, при выходе им под ноги развернули ковер необыкновенной длины и путь их усыпали цветами. Раздавались звуки гимна «Ще нэ вмэрла Украина».

Немцы какое-то время терпеливо сносили украинские штучки бургомистра и его полное непослушание, а потом отправили в гестапо. Как это ни странно, но через некоторое время Якубовича выпустили, но место бургомистра он потерял. Работал Якубович в земуправе, собственно, не работал, а точил лясы - рассказывал сослуживцам всякие байки. Во время отступления немцев Якубович ушел вместе с ними. Из двух зол он выбрал меньшее. В таком выборе он не был одинок: - многие носители «украинской идеи» покидали «ридну нэньку Украину». Ну а те, кто не покинул, незамедлительно оказался в застенках НКВД, в частности в КПЗ нашего города, который снова стал Красноармейском. Через много лет родственники Якубовича получили письмо из Канады - жив остался непокорный бургомистр города Гришино.

Обрушились репрессии и на «фольксдойч» - российских немцев. В начале войны Донбасс так быстро оккупировали, что советские власти не успели провести стопроцентную депортацию местных немцев. Во время оккупации некоторые немцы работали переводчиками. В нашей местности большой популярностью пользовался Шмидт - личный переводчик одного из больших немецких начальников. Каждый день к нему стояли толпы просите-

лей, и он в меру своих сил кого-то спасал, а кого-то освобождал, кого-то утешал добрым словом, всем старался облегчить тяжесть Оккупационного режима. Исключительной доброты был человек! И немцы терпели такую ярко выраженную благотворительность. Шмидт пользовался их большим уважением за честность, бескорыстие, аккуратность и четкость в работе. Шмидт помог очень многим, об этом знал весь город. По стереотипным советским понятиям такого не могло быть. Но жизнь в оккупации текла по своим законам, жизнь продолжалась, и в ней наряду с ужасами находилось место для добра и милосердия.

Во время отступления немцев Шмидт не ушел с ними, остался в городе. Его арестовали одним из первых. Добрые дела не спасли его. Для «органов» он был предателем.

Многие женщины попали в КПЗ за связь с немцами. Часть из них действительно имела такую «связь», но некоторые оказались без вины виноватыми. Дело в том, что за годы оккупации почти в каждом доме квартировали немцы. Для них ведь не построили специальных казарм, вот и приходилось местному населению принимать немцев на постой и существовать вместе с ними.

После окончания следствия меня отправили под конвоем в тюрьму № 1 города Сталино Донецкой области. Судили по ст. 54-I а (украинский аналог 58 статьи). Я была приговорена к 15 годам каторжных работ «за измену Родине». Вина моя заключалась в том, что 2,5 месяца я работала у немцев на бирже труда. Почему я пошла туда работать - это моих следователей не интересовало, хотя характеристика была в моем деле.

В нашей семье я отношусь к третьему поколению узников. В конце 20-х во время допроса скончался от инфаркта мой дедушка Михаил Васильевич Корибут-Дашкевич. Это произошло в ДОПРе на Лукьяновке в Киеве. Мой отец Владимир Платонович Иванов был арестован в 1937 г., сидел в тюрьме №1 г. Сталино в Донбассе и там был расстрелян. В этой же тюрьме в 1938 г. сидела моя мама Вацлава Михайловна. А через пять лет в двадцатилетнем возрасте попала туда и я. До этого погибли родственники со стороны отца. ГПУ-НКВД применило в отношении нашей семьи «тактику выжженной земли». В отличие от предыдущих поколений я успела перед советской тюрьмой побывать в немецкой.

Перед этапом на север мне не разрешили даже свидание с мамой. Я получила последнюю передачу и ее коротенькую запис-

ку. Вот и все. Когда я вернулась с каторги, я нашла среди писем, которые хранила мама, эту записку и мой ответ на обратной стороне.

Начальнику тюрьмы №1 г.Сталино

Ивановой Вацлавы Михайловны

Заявление

Прошу Вашего разрешения передать продукты питания Ивановой Елене Владимировне из г. Красноармейска. Дорогой, любимый Песик!

Передаю тебе 20 цыбулек, 400 г сала, ряженку, соль, редис, мыло, полотенце, густой гребешок. Будешь ли нам писать? Целуем тебя бесконечно. Радость ты моя единственная!

Твоя мама. 4 мая 1944 г.

Мамусенька родная моя!

Все получила. Благодарю тебя. Не волнуйся. Я все-таки жива, а сколько родителей, у которых дети погибли! Я буду писать при первой возможности. Нас отправляют кажется на Север. Завтра или послезавтра. Уезжай, голубка, спокойно домой. Мне везде будет хорошо, я все переживу, только вы были бы здоровы. Постараюсь написать с дороги. Здоровье у меня хорошее.

До свидания, целую тебя, твои заботливые родные ручки. Целую всех вас. Пусть Бог хранит вас.

Лена.

В 1945 году маме удалось найти А.Н.Ульянова, она написала ему письмо с просьбой помочь мне, спасти меня. Привожу ответное письмо Ульянова.

Москва 16.01.45

Здравствуйте! Уважаемая Вацлава Михайловна. Очень рад, что получил от Вас сегодня письмо. Благодарю. Правда, очень жаль, что Лена попала в нехорошее положение,

из которого в данное время ей трудно выйти. Но не волнуйтесь, уважаемая Вацлава Михайловна, все обойдется лучше, чем Вы предполагаете, для чего необходима выдержка. В данное время всякие хлопоты по делу Лены напрасны, основная задача и выход из положения зависит от ее честности в работе, где она несомненно проявит себя, ведь она талантливая, благоразумная. Ошибка, которую она допустила, ею будет исправлена.

Своей жизнью отчасти обязан я Лене, спасибо за внимание, благодарю. Мне очень жаль, что все так глупо получилось, как нехорошо. Как Вы знаете, в боях за нашу родину я потерял левую ногу. Это было на территории Восточной Пруссии в октябре 1944 года. Сейчас начинают заживать раны, хожу на костылях, думал, что все кончено, но мое здоровье вынесло.

Вы не волнуйтесь. Я знаю Вашу любовь к дочери, но все закончится благополучно.

Судьба, судьба! Приходится подчиняться. Лене я напишу письмо, я рад, что узнал ее адрес.

С приветом к Вам Алексей Николаевич Ульянов.

Привет всему Вашему замечательному семейству.

Письма мне он так и не написал. А под «ошибкой», которую я совершила, понимается моя работа на бирже труда у немцев, куда я пошла работать по просьбе самого же Ульянова и раненых, чтобы спасти их жизнь!

На пересылке в Котласе

В июне 1944 г. после месячного путешествия из тюрьмы г. Сталино мы прибыли в пересылочный лагерь в Котласе. За этот месяц мы прошли путь через две пересылочные тюрьмы в Москве и Горьком. В тюрьмах мы сидели по 25 человек в одиночной камере, задыхаясь от духоты и смрада (параша была у двери). Ночью одна половина стояла у стены, другая лежала на полу буквально как сельди в бочке и по команде переворачивалась с бока на бок. Наши тела покрылись гнойными пузырями. Человеческое достоинство

постоянно попиралось. Одни «шмоны» чего стоили: «Раздеться, снять белье! Поднять руки, раскрыть рот, высунуть язык! Расставить ноги, нагнуться! Раздвинуть задний проход!»

В тюрьме мы себя утешали - в лагере будет легче. Появится, пусть ограниченная, но некоторая свобода, возможность прикоснуться к природе, глотнуть свежий воздух. Нужно было на что-то надеяться, иначе как жить? Но конкретного представления о лагере никто не имел. Что нас там ждет, с какими особенностями жизни предстоит нам столкнуться? На эти вопросы никто ответить не мог - все были новичками.

И вот первый лагерь на нашем пути - пересылка в Котласе. Прибыли мы туда поздно вечером. Впрочем, стояли белые ночи, и темноты не было. На высоком берегу Двины чернели длинные бараки. Их было много, стояли они в несколько рядов, огражденные забором с колючей проволокой. Вокруг вышки, вышки, вышки... А на другом берегу - необъятные просторы. Вдали виднелся остров с белой церковью, увенчанной золотым куполом. Два берега -два мира. Один темный, ощетинившийся, другой - светлый, привольный, благостный. Открываются врата темного мира, и конвой загоняет нас туда, как стадо животных на убой.

Вот и барак, где нам предстоит разместиться. Но что это? Стены барака окрашены в темно-красный цвет. Нет, это не краска, это кишат скопища клопов. По земляному полу и по нарам стадами снуют крысы... Схватив свои пожитки, мы выбежали из барака и расположились табором на траве. Так провели всю ночь. Убежав от клопов и крыс, мы столкнулись с другим лагерным злом, с уголовниками, которые в считанные часы «раскурочили» наш этап. Впервые я узнала, что за колючей проволокой есть «друзья народа» и «враги народа», священная миссия первой - изничтожать вторую.

Настало утро, нас повели в столовую. Во время нашего шествия по лагерю я обратила внимание на непонятную картину. Впереди между бараками виднелся зеленый пригорок, на котором ползали какие-то сероватые пятна. Что бы это могло быть? Когда мы подошли ближе, оказалось, что это были люди, одетые в грязное больничное белье. Впрочем, можно ли произносить слово «люди»? Это были скелеты, покрытые жалким тряпьем. Не в силах ходить, они ползали на четвереньках и щипали траву.

- Кто это? Почему они едят траву? - в ужасе спросила я тех, кто проживал в Котласе уже не первый день.

- Поляки это, бывшие офицеры и солдаты польской армии. А сейчас они- дистрофики и пеллагрики, проживающие в нашем стационаре. Почему они едят траву? От голода... Родина их далеко, посылок они не получают, а в тюрьме и в лагере какая пища? Долго не продержишься! Без витаминов они все стали цинготниками. Ищут щавель и другие съедобные травы. Только их это уже не спасет...

Вот каким было наше первое знакомство с лагерем! Дали нам завтрак - баланду, которую и в рот взять противно, - и отправили на работу. Мне выпало мыть полы в каком-то служебном бараке. Я принялась за уборку. Большой барак мне показался пустым, и я вздрогнула от неожиданности, когда в темном углу кто-то зашевелился. Это был седой старик с длинной бородой. Глаза его внимательно следили за мной и как-то странно поблескивали. Мне стало не по себе. Я долго возилась с полами, все время чувствуя на себе его взгляд. Когда я окончила работу, он сказал:

- Такой девушке не грязные полы мыть, а в белом платье ходить. Новенькая, недавно с воли?

Я молча кивнула головой.

- Дай руку, я тебе погадаю и скажу, что тебя ждет.

Я никогда не любила гадания, тем более теперь, когда не было никакой надежды на будущее. Но он властно взял мою руку, довольно долго всматривался в линии на руке и глухим голосом стал пророчить:

- Вижу две дороги. Если останешься здесь, страдания будут недолгими, скоро вернешься домой. Пойдешь другим путем - долог он будет и труден. Много мучений ждет тебя на этом пути. Смерть не раз приблизится к тебе. Сама ее кликать будешь. Но вот вижу ясно, по первой не пойдешь, предстоит вторая... Золотые кудри упадут, в подземелье тебя отведут...

Я содрогнулась, он это заметил, но не отпускал мою руку и продолжал уже не таким зловещим голосом:

- Но не страшись. Ты все переживешь, только домой вернешься не скоро. Там, на воле, тебя ожидает удача. Какие-то книги на твоем роду написаны и будешь ты известным человеком, уважаемым, умрешь в старости в кругу своей семьи.

На следующий день нас погнали дальше на север. Нам предстоял путь на Воркуту.

Пересылка на Предшахтной: мы стали каторжанами

Наш этап, сформированный в окончательном виде в Котласе, прибыл на Воркуту в июле 1944 г. Ехали мы в скотских вагонах, останавливаясь возле каждого столба. Железнодорожная ветка на Воркуту тогда только осваивалась. Движение началось в декабре 1941 г. Строили ударными темпами - Воркута должна была обеспечить углем европейскую часть СССР вместо оккупированного немцами Донбасса. Нам рассказали бывалые зэки, что дорога построена на костях заключенных.

Выгрузили нас на воркутинской пересылке «Предшахтная». Вышки, забор с колючей проволокой, черные деревянные бараки с нарами, клопами и крысами... и таким будет мой «дом» на отведенные судом 15 лет? Разве возможно прожить здесь хотя бы год?

На пересылке нас продержали 3 дня. Прежде всего - санобработка. Опять, как и в тюрьме, голых женщин выстраивали в ряд и прогоняли мимо мужиков-парикмахеров, которые на большой скорости соскребали волосяной покров с «интимных» мест. На сей раз мы лишились волос даже на голове. За считанные минуты превратились в жалких гологоловых каторжников. Трудно сказать, почему нас остригли. Либо таков «каторжанский этикет», либо причиной явилась завшивленность. В тюрьмах и пересылках нас атаковали вши всех видов и оттенков, вши платяные и вши головные, вши нас съедали. Мы постоянно чесались, как мартышки. Головные вши, которых мы выращивали от рождения на собственной голове (выращивали из гнид), окрашивались под цвет волос хозяйки. Когда я вычесывала вши густым гребешком, предусмотрительно переданным мне мамой, я сразу же опознавала - вот эти светленькие маленькие, это мои собственные, недавно родившиеся. А черные большущие - пришлые, приползли из чьих-то темных волос. Не только к тюрьме и суме привыкаешь, но и ко вшам тоже. Мы уже не удивлялись их разнообразию - результату потрясающей изобретательности природы: в бровях поселялись вши-карлики. Несмотря на свои крошечные размеры, они окрашивались под цвет волос. В нижней части тела располагалось жизненное пространство вшей-«черепашек».

После санобработки начался медосмотр. Определялась «трудовая категория» новоприбывших: ТФТ - тяжелый физический труд, СФТ - средний, ЛФТ - легкий. Все каторжане должны были

заниматься только физическим трудом. Работа по специальности запрещалась. Молодые, а таких было большинство, получили ТФТ. Они направлялись на подземные работы в шахтах. Пожилые женщины получили СФТ. Они имели шанс работать на поверхности, например, на породоотборке. ЛФТ никто не получил, хотя в этапе родились истощенные и больные. «Вы новенькие, у вас еще есть силы. Поработаете в шахте, тогда, может быть, и дадим кое-кому другую «категорию», - слышали мы в ответ на наше удивление, что всех загоняют в шахту. С первых же шагов по воркутинской земле нам вбивали в голову, что каторжане, как самые злостные преступники, изменники Родины, фашистские гады, должны направляться на самые тяжелые и опасные работы. И пусть они все там передохнут, ибо нет им прощения за измену Родине.

На Предшахтной нас переодели в лагерную форму, а личные вещи приказали сдать в каптерку. Летней формы в наличии не оказалось, выдали нам зимнюю одежду (в июле!): ватные стеганые штаны, мужское нижнее белье, телогрейку, бушлат, шапку-ушанку и чуни. Все это «сорокового срока», грязное, потрепанное, в дырах. Сделать хотя бы косметический ремонт мы не могли - каторжанам запрещалось иметь режущие и колющие предметы, в том числе и иголки. Нам выдали их на несколько минут, чтобы пришить номера. Вот тут-то мы и узнали, что впредь нас станут различать не по фамилиям, а по номерам! Мы собственноручно должны были себя заклеймить: на одежде вырезать прямоугольную дырку и нашить на это место белую прямоугольную тряпицу с нарисованным на ней номером. Он состоял из буквы и трехзначного числа. Наш этап нумеровался на букву «Е». Поскольку буквы шли в алфавитном порядке, то это означало, что до нас прибыло на Воркуту 5 тысяч каторжан. Мой каторжанский номер «Е-105». Я была пять тысяч сто пятым каторжанином на воркутинской каторге по нумерации 1944 года. «Коллеги» прозвали меня «Елена сто пятая».

Теперь в литературе царит большая путаница в отношении каторги. Пишут о «Соловецкой каторге» или о сроке 3 года каторги и т. д. Много неясности внесло учреждение в 1948 г. особых (строго режимных) лагерей для политзэков, когда всем повесили номера и заперли бараки (ввели тюремный режим). До этого это делали только с каторжанами. В воспоминаниях политзэков, прошедших такие лагеря, можно встретить утверждение, что они находились на каторге.

Привожу о каторге официальные справки. Каторжные работы на срок от 15 до 20 лет были введены Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г. «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и их пособников». Каторга была мерой чрезвычайно строгого наказания для особо опасных политических преступников, т.е. осужденных по 58-й статье УК РСФСР или по ее аналогам в уголовных кодексах союзных республик. Меня, например, осудили на 15 лет каторжных работ по ст. 54-1 а УК УССР (украинский аналог 58-й статьи УК РСФСР).

Каторжные отделения были организованы в Норильском, Северо-Восточном и Воркутинском лагерях, причем воркутинское было самым большим. В каторжных отделениях был установлен специальный режим: особо строгая изоляция, удлиненный рабочий день, использование каторжан на тяжелых работах в угольных шахтах. Для превращения Воркуты в «Заполярную кочегарку» - столицу Большеземельской тундры, рабочая подневольная сила была обеспечена!

До войны о Воркуте мало кто слышал. Ее роль возросла во время войны. Донбасс и Подмосковный бассейн были полностью разгромлены при отступлении наших войск, часть шахтного оборудования успели вывести. Остальное уничтожили, чтобы не досталось врагу. Шахты взрывали и затапливали. Все было настолько основательно разрушено, что после освобождения Донбасса от немецкой оккупации на его восстановление нужно было потратить много сил. Роль «угольной житницы» должна была исполнять Воркута. Вольнонаемные в тех условиях не могли бы работать. Вся тяжесть добычи угля в заполярных шахтах выпала на долю каторжан.

Через два дня после прибытия на пересылку я заболела. Появился озноб, сильно болела голова, повысилась температура. На левой ноге появилась яркая краснота, чувствовалось жжение. Вызвали врача. Пришла молодая тоненькая женщина с пышными темными волосами. Измерила температуру - 38 С. Принялась тщательно изучать мою распухшую красную ногу. При надавливании пальцем краснота не исчезала.

- Диагноз ясен - это эриматозная рожа с острым воспалительным процессом на левой ноге. Краснота разлилась по коже с чет-

ким рисунком. Так называемая «географическая карта». Очень характерны «языки пламени». Болезнь инфекционная, требуется немедленная госпитализация, постельный режим, интенсивное печение. (Рожа у меня рецидивировала. Первый раз я заболела осенью 1943-го года, когда меня арестовали в Красноармейске).

Она вызвала медсестру, чтобы сделать мне перевязку и начала оформлять бумаги для моей госпитализации. Мы познакомились. Айя Абрамовна недавно попала в лагерь из действующей армии, где была военврачом с начала войны. За кратковременное нахождение в плену получила «десятку». У медсестры Любы Сапоговой аресту предшествовала романтическая история. Она всю жизнь прожила в Архангельске. Во время войны в их городе появилось много военных из войск союзников. Начались романы с местными девушками. Как будто бы это не запрещалось - союзники все-таки! Через какое-то время начались аресты. Любу тоже постигла эта участь. За шпионаж в пользу Англии получила «десятку». Люба была настоящей северной красавицей с голубыми глазами, золотистыми волосами, нежным овалом лица. Глядя на каторжан, они возблагодарили судьбу за свои десять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). Оказывается, их могла постичь и более тяжелая участь! Мне же это кратковременное знакомство с местными медиками запомнилось потому, что я осознала всю разницу нашего лагерного положения уже по одному нашему внешнему виду. Я без волос и в мужской одежде сорокового срока. А они в своих домашних платьях, воротнички которых выглядывали из-под халатов, в туфельках, и, самое главное, их головы украшали чудесные пышные волосы! Они выглядели женственными, красивыми, очаровательными. Мы же не могли узнать друг друга из-за страшного каторжанского обрамления.

Пока я собиралась отправиться в стационар, пришел приказ готовить каторжанок на этап. Меня тоже вызвали на отправку. Айя Абрамовна пыталась отстоять меня, доказывая начальнику режима, что я не в состоянии осилить пеший этап, что болезнь развивается бурно, что меня как инфекционную больную необходимо немедленно госпитализировать.

- Ничего не могу поделать, каторжан приказано изолировать от зэков, ее нельзя положить в ваш стационар.

- Поймите, если мы не начнем ее лечить сейчас же, у нее может развиться гангренозная форма рожи, ей придется ампутировать ногу!

- Ничего не могу поделать.

- Она не в силах передвигаться, организуйте хотя бы транспорт.

- Для каторжан транспорт не предусмотрен.

- Но она ведь задержит весь этап!

- Этап прибудет вовремя.

(Здесь он должен бы добавить: «Если она начнет отставать, конвой ее пристрелит». Но это было ясно без слов даже нам, новичкам).

Айя Абрамовна не смогла меня отстоять, но я навсегда сохранила чувство благодарности к ней за ее горячее участие в моей судьбе. В тот страшный час, когда мы стали каторжанами и очутились на самых нижних кругах лагерного ада, такая моральная поддержка была очень нужна.

Во время формирования нашей колонны было очень важно, на каком месте я окажусь. Если бы я попала в последний ряд или оказалась крайняя в ряду, это могло бы быть для меня роковым. Малейшее нарушение хода колонны - конвой стрелял без предупреждения. Мне на выручку пришла незнакомая до этого женщина, оказавшаяся моей соэтапницей. Она была намного старше меня и, видимо, сообразила, как важно меня поставить в середину колонны. И она это сделала. В пятерке она стала рядом со мной. Взяла мой узелок. Он много не весил, нашу домашнюю одежду забрали в каптерку. Но для меня и он казался тяжким грузом.

Куда нас гонят? Долог ли путь? Дойду ли я? Нога невыносимо болит. Тяжелая, большая, будто бы не моя. Это нога слона... (При рожистом воспалении ноги развивается «слоновость». Это один из симптомов рожи). Я с трудом передвигаю ногу слона, тащу ее за собой. А на плечи мои словно свалился непомерный груз - меня придавило отчаяние, безысходность и унижение. Но нужно идти, нужно тащить ногу слона, нужно нести на своих плечах обломки разбитой вдребезги жизни...

Когда я была маленькой, мой папа говорил: «Если тебя что-то огорчило и ты собираешься заплакать, постарайся отвлечься, ну, начинай что-нибудь внимательно рассматривать или читай стихи, но только не плачь». И я никогда не была плаксой. Вот и сейчас мне нужно отвлечься. Буду рассматривать тундру...

Начало июля, а тундра еще не покрылась зеленью. Черная голая равнина. Бурый мох покрывает кочки болот. День дождливый, иногда срывается снег, ветер злой, хлещущий. И это - лето? Вокруг болота, болота...

Там, где чернеет тундра

В завесах мутных дождя,

Там, где дышать мне трудно,

Там, где желать нельзя...

Там, где и дали и выси

Скрыты туманною мглой,

Там, где тяжелые мысли

Низко ползут над землей

Там, где дороги уходят

В черные топи болот...

Это моя первая дорога по воркутинской тундре. Она уводит в черные топи болот... Лай собаки, кричит конвой. Это начало моего каторжного ПУТИ...

Идем мы в ночь. Ряды редеют

Под крик конвоя, лай собак.

И смерть тому, кто лишь посмеет

Вправо-влево сделать шаг...

Нас пригнали к воротам зоны шахты № 9. Дойти до зоны - еще е значит войти в нее. Приходилось долго ждать, пока всех несколько раз пересчитают, потом вызовут по формулярам. Фамилии при этом не называют - только номер. Каторжанский номер. А я уже не могла ждать, подойдя к зоне, я свалилась.

Голова моя раскалывалась на части, лицо пылало, долго сдерживаемая тошнота сменилась неудержимой рвотой. Как сквозь туман помню, что возле меня суетились люди в белых халатах. Прямо с вахты меня отправили в лагерную больницу - в стационар. Во время осмотра до меня доносилось: «Температура выше сорока. Языки пламени поднялись выше колена. А здесь, внизу, нога почернела. Рожа перешла в гангренозную. Нужно ампутировать»... Я хотя и плохо соображала, но когда услышала «нужно ампутировать», то в отчаянии начала кричать: «Не нужно ампутировать, нужно лечить, у меня уже было так, и вылечили, это рецидив, не нужно ампутировать, нужно лечить!»

Пришла я в себя через несколько дней. Схватилась за ногу - слава Богу, нога на месте! Меня, как инфекционную, недели две держали в боксе. Дежурным врачом была Аня Сегеда. «Цела твоя

нога! Ты так вопила, что пришлось из-под земли доставать для тебя лекарства. Спасибо вольняшки выручили!»

Аня Сегеда - первый человек, с которым я познакомилась в зоне. Она постепенно вводила меня в курс «каторжанского дела», была первой моей учительницей и советчицей. Аня прибыла предыдущим этапом. До войны она училась в мединституте, успела закончить четвертый курс. Во время оккупации жила у родных в Полтаве, стала женой немецкого офицера, за что и получила пятнадцать лет каторжных работ. Судили ее, конечно, не как «жену», а как немецкую шпионку. Меня поразил ее неунывающий вид и очень бойкое поведение.

- Аня, нам на пересылке сказали, что каторжане не имеют право работать по специальности, а только под землей в шахтах, правда ли это?

- Да, правда. Но начальник санчасти добился разрешения не скольким врачам работать в стационаре. Очень много больных, врачей-зэков не хватает. А с медсестрами поступают так: попадет кто-нибудь из них в стационар больной, а после выздоровления Буждан их некоторое время придерживает, и они работают медсестрами, а числятся больными. Вот ты поправишься, и тебя можно будет какое-то время оставить здесь работать, ты же по формуляру медсестра. Если, конечно, ты понравишься Буждану, - сказала, смеясь, Аня.

- А кто такой Буждан? Странная фамилия...

- Буждан - начальник санчасти. Он еврей, поэтому и фамилия странная.

- Он что, тоже каторжанин?

- Ну что ты! Он заключенный. Попал в заключение в 1937-м. Срок его скоро окончится...

Когда я поправилась, Аня мне сказала:

- Буждан оставил тебя работать медсестрой. У тебя будут ночные дежурства.

В стационаре шахты № 9

Что собою представлял стационар в каторжанском лагере образца 44-го года? Обычный барак, сплошные нары, до нельзя набитые больными. Больных много, места мало! В бараке выделено

место для небольшой женской палаты. Дело в том, что в мужском лагере при шахте № 9 находится один женский барак. Бараки день и ночь под запором. Каторжане в гости друг к другу не ходят. Летом 1944 г. каторжане могли бы отпраздновать своеобразный юбилей - годовщину введения каторги в Советском Союзе. Для работы под землей на Воркуту гнали в основном мужские этапы. Но попадались и женщины. Вот и я попалась! Пока нас было немного, мы помещались в мужской зоне. Но через два года нас перевели в специальную женскую зону при ОЛПе № 2.

Итак, я начала работать в стационаре. Страшная это была работа - ночью обычно умирало по нескольку человек. На ночном дежурстве я одна. Никого из медиков больше нет. Одна с глазу на глаз с умирающими. Помочь ничем не могу. Больные в основном умирали от дистрофии. В полевом госпитале в 1943 г. мне пришлось видеть много смертей. Это тоже было страшно... Но на фронте погибали в боях за Родину. А здесь уходили на тот свет от голода и нечеловеческих условий. Люди могли бы жить, если бы их нормально кормили и не содержали в каторжных условиях! Смотреть в глаза скелетов, обтянутых темной кожей, было мучительно. Я чувствовала себя как-то неловко за свою молодость и человеческий вид. Пока еще - человеческий вид...

Утром при сдачи ночного дежурства я обычно сталкивалась с Аней. Однажды я заметила, что она надевает халат на домашнее платье. Я с удивлением уставилась на красивое черное платье с открытым декольте как на что-то потустороннее.

- Очнись от оцепенения! - засмеялась Аня. - Буждан написал в каптерку просьбу и нам, врачам, выдали по одному платью из наших домашних вещей. Может быть и медсестрам удастся получить разрешение под халатами носить домашнюю одежду.

Аня в домашней одежде смотрелась совсем иначе - красивой «вольной» женщиной. Ее светлые волосы успели отрасти и напоминали короткую стрижку. Как будто бы она специально коротко подстриглась. Короткая прическа шла к ее задорному лицу с немного вздернутым носиком. Черное платье подчеркивало тонкую талию. Платье было немецкое, очень дорогое. В оккупацию такие платья могли позволить себе либо немки, приехавшие из Германии для работы в различные военные организации, либо местные девушки, связанные с немцами. На спине и подоле платья красовались нашивки с каторжанским номером.

- Аня, неужели прорезали платье, не пощадили такую красоту?

- А то как же! - Аня подняла подол платья и показала большую прямоугольную дыру.

Какова, однако, сила одежды! Казалось, что к Ане вот-вот подойдет высокий офицер в немецкой форме и возьмет ее под руку. Но к ней мог подойти только доходяга-каторжанин. Да, внешний вид производит большое впечатление! Недаром для каторжан придумали запрет носить «вольную» одежду как одно из наказаний, чтобы их окончательно унизить и еще больше деморализовать.

Однажды ночью дверь в ординаторскую с силой распахнулась и в помещение влетел немолодой человек с густой шевелюрой, большим носом с горбинкой и крупными губами.

- Что здесь за бардак такой! - грозно закричал он.

За ним следовало несколько человек. «Это, наверное, Буждан со свитой», - мелькнула у меня мысль. Пришедшие внимательно осмотрели ординаторскую, затем Буждан пнул ногой дверь в палату, прошелся между нарами, сделал мне несколько замечаний в очень грубой форме, спросил о летальных исходах. Услышав, что ночью скончались несколько человек, он начал на меня буквально орать, будто бы я была виновата в смерти этих людей.

Подобные сценки повторялись несколько раз, и всегда он начинал свой обход с фразы о бардаке. Встретившись с Аней на пересменке, я решительно сказала ей:

- Я так больше не могу! Это что, со всеми так обращается ваш начальник санчасти? Выписывайте меня на общие работы, я готова пойти в шахту, куда угодно, но больше не намерена терпеть такого унижения!

- А что, собственно, случилось? Я ей все рассказала.

- Это он на тебя страх нагоняет. Избрал такую тактику. А на его фразу: «Что здесь за бардак такой?» - не обращай внимания. Ему кажется, что в стационаре, где-нибудь в заначке, скрывается мужик. Он к тебе еще не приставал?

- Так он еще и приставать будет?- в ужасе воскликнула я.

- Очень даже может быть. Ты, наверное, никак не можешь сообразить, куда ты попала. Во-первых, мы абсолютно бесправные. Во-вторых, женщин на Воркуте очень мало, а мужчин очень много. Мы - дефицитный товар, понимаешь? И к каждой из нас непре-

менно кто-нибудь будет приставать. Начальник санчасти - это еще не худший вариант, должна тебе сказать. Страшно попасть в лапы уголовников.

- Уголовников? Но каторжан ведь содержат в отдельных зонах!

- Зоны отдельные, а на работе за зоной с ними приходится сталкиваться. Вот ты рвешься на общие работы, Буждан, видите ли, тебя обидел. А кто там будут твои начальники? На всех тепленьких местах сидят блатные. Там сразу на тебя кто-нибудь из них положит глаз. Будешь противиться - тебя убьют или изувечат. Перед этим народом мы совершенно бессильны. А перед такими, как Буждан, у нас есть некоторое оружие. Оно не всегда действует, но все-таки в крайнем случае им можно воспользоваться. Я выжидательно смотрела на Аню.

- Вот что я тебе скажу. Всем вольным и зэкам строго-настрого запрещено иметь с каторжанами контакты неслужебного порядка. Вольные могут за это получить срок, а зэки - увеличение срока. Все дело в режиме. Каторжане подлежат особо строгому режиму. Если начнутся контакты с другим контингентом, непременно по явятся «лагерные жены» и режим начнет смягчаться. Нелегальные связи все равно появятся, но устанавливаться они будут без лишнего шума, «втихую», при взаимном согласии. Если ты такая недотрога и Буждан тебе очень противен, имей это в виду. Насильственных действий он побоится.

На следующий день меня списали в шахту. Рухнула моя медицинская карьера, улетучилась моя мечта одеть домашнее платье... Но все-таки я чувствовала себя победительницей. Пусть будет шахта, страшнее шахты - потерять себя!

За свои долгие подневольные годы мне не раз приходилось сталкиваться со случаями, когда каторжанкам удавалось защитить свою женскую честь. Это может показаться неправдоподобным - ведь мы были бесправны, хуже рабынь. Иногда спасение приходило в связи с неожиданным появлением какого-нибудь постороннего лица. Спасал счастливый случай! Но часто женщина спасала себя сама, своей волей и мужеством. Вот один пример.

На ОЛПе № 2 в санчасти работала зубным врачом Надежда Петровна Осипчук (или Осипенко? Точно не помню фамилию). Привлекательная женщина небольшого роста с красивыми серыми глазами. Несмотря на изящную внешность, характер у нее был железный. Во время войны она была в УПА (украинской повстан-

ческой армии) в качестве военврача. Однажды Надежду Петровну позвал в свой кабинет начальник санчасти доктор Ваго, венгерский еврей. Он был осужден в 1945 г. на 5 лет ИТЛ. В наше катор-жанское время он работал на Воркуте в качестве вольнонаемного (без права выезда). После короткого разговора о служебных делах он подошел к двери и запер ее. Началось представление по типичному для таких случаев сценарию. Надежда Петровна с силой схватила его руки и спокойно произнесла:

- Сейчас же Вы подойдете к двери и откроете ее!

- Это почему же я так должен сделать?

- Потому что я не хочу того, чего хотите Вы! Слышите, я не хочу этого!

В ее тоне звучала такая сила, что Ваго подошел к двери, отпер ее и выпустил Надежду Петровну из своего кабинета. При этом он не списал ее в шахту, она продолжала работать в санчасти.

Завершу я рассказ о моих первых каторжанских днях кратким описанием дальнейшей судьбы Ани Сегеды. Несмотря на строжайшие запреты, у Ани появился «лагерный муж», не то пересидчик, не то зэк с правом выхода за зону. Он был старше ее годами и занимал какую-то номенклатурную должность в тресте «Воркут-уголь». Они сумели пронести свою связь через все годы ее заключения. Для каторги это можно считать уникальным случаем. Собственно, они сумели создать лагерную семью несмотря на все препоны и опасности. Как-то Аня чуть было не умерла. Она сделала неудачный аборт, начался сепсис. Я дежурила у ее постели. Никогда не видела, чтобы кого-нибудь так трясло. Она никак не могла согреться, хотя все теплые вещи были накинуты поверх нескольких одеял. Тело ее высоко подпрыгивало и совершало дикий танец, как будто бы ее била эпилепсия.

- Дай мне руку, Леночка, держи меня крепче, ты видишь, я умираю!

Казалось нет никакой надежды. Но Аня не умерла. После этого случая она решила завести ребенка. Родилась дочь. Чтобы находиться при ней, Аня пошла работать в лагерные детясли.

Отдельный лагерный пункт № 9

Итак, меня выписали из стационара и направили в шахту № 9. Эта шахта входила в группу «мелких» шахт - угольные пласты

располагались не очень глубоко под землей. В «мелкие» шахты входили также шахта № 10 и шахта №11. Все три шахты обслуживали ОЛП (отдельный лагерный пункт) № 9.

В ОЛПе № 9 было около десяти бараков. Один барак - женский. В бараках сплошные нары в два этажа, никаких постельных принадлежностей, тюремный режим, бараки запирались, на ночь приносилась параша. Даже по территории лагеря мы могли передвигаться только под конвоем. ОЛП был плохо оборудован. Бани не было. Летом 1944 г. не было даже столовой - возле барака стоял длинный стол со скамейками, и мы там получали свое скудное пропитание - кашу «размазуху», баланду с турнепсом и рыбными головами, несколько штучек отварной мойвы и хлеб. Ни мяса, ни масла, ни молочных продуктов не было и в помине. Так было в 1944 и 1945 гг. Забегая вперед, скажу, что потом несколько раз наблюдалось улучшение питания. Вдруг появились американские продукты (кажется в 1946 или в 1947 г.) - белый, как вата, маисовый хлеб, сухое молоко и яичный порошок. Потом опять наступило ухудшение. Самым трагичным было то, что в первые годы каторги нам запрещались переписка и посылки. Примерно через два года этот запрет был частично снят: нам разрешили одну посылку и два письма в полгода. Удавалось наладить переписку с домом через заключенных, имевших выход за зону, и ссыльных. Многие из них шли нам навстречу в этом вопросе, хотя это было очень опасно.

Однако большинство писем, которые мы передавали через других лиц, не доходили до адресатов и долгие месяцы мы не знали, живы ли наши родные. Я эту неизвестность переживала крайне мучительно. Вот два моих письма, одно я послала бабушке и тете Ядвиге, другое - маме.

Воркута, 30.ХII. 1944

Дорогие мои буничка, тетя Ядзя и Мишутка! Я пишу вам уже не первое письмо, но ответа нет. Молчите вы, молчит мама, молчат и друзья. Что случилось с вами, в чем дело? У меня вся душа уже истлела в мыслях о доме. Я так была бы счастлива получить ваше письмо, что даже не верю в возможность этого. Обо мне не беспокойтесь.

Уже декабрь, но морозов больших еще не было. Несколько раз доходило до -35°С и при ветре это конечно чувствительно, особенно если приходится работать под открытым небом. Полярные сияния бывали пока редко. Во время безветрия тундра молчит в напряженном ожидании чего-то, как будто прислушивается. В морозном воздухе несется негромкий, какой-то таинственный, волнующий гул. Ну, до свидания, мои родненькие. Так грустно и тоскливо без вас.

Целую всех крепко Ваша Леся

15.12.46 Воркута.

Поздравляю с Новым Годом!

Моя мамочка!

Где ты? Что с тобой? Я кричу в холодную тьму полярной ночи и не слышу ответа. Неужели даже скромное желание получать твои письма неосуществимо для меня? Судьба становится чрезмерно жестокой. Как твое здоровье? Однажды мне приснилось, что ты больна. Это меня убило. Когда речь идет о тебе, я становлюсь суеверной и мнительной. Да и вообще я верю в сны. Засыпая, человек уходит в неведомый таинственный мир и живет странной жизнью, не подлежащей никаким исследованиям. Порою во сне приходят темы для стихотворений, своеобразные и красивые образы. Иногда некоторые вопросы, которые оставались нерешенными, вдруг решаются во сне. Но самое для меня главное - во сне и только во сне, я могу видеть вас, во сне я могу играть на пианино. Действительность мне не может дать этого. Вот почему так часто хочется жить сном, а не действительностью.

Мамусенька! Сообщу тебе то хорошее, что еще дает мне жизнь. Я пытаюсь заниматься литературой, пишу стихи. Ведь это единственное, что я могу делать. Математика и иностранные языки требуют пособий. Жаль, что нет возможности изучать иностранные языки!

Мамусенька, моя милая! Пиши мне, пиши. Ведь у Вас есть еще в запасе адрес... Поцелуй за меня крепенько всех наших. Будь здорова.

Целую тебя Лена

Но вернусь к описанию нашей жизни на Воркуте. Отсутствие санитарных условий, непосильный труд и полуголодное существование приводило к тому, что через несколько месяцев прибывший с воли этап превращался в нетрудоспособных доходяг и вскоре почти весь вымирал. Очень много каторжан погибло в шахтах от аварий, которые происходили ежедневно. Не было никакой техники безопасности и механизации. Никто не проходил хотя бы элементарной подготовки для работы под землей, которая требует специальных знаний и навыка. Все решалось очень просто - пригоняли новый этап и в тот де день всех направляли на подземные работы, включая женщин. Ведь новенькие еще были способны хоть на какой-то труд!

Никогда не забуду свой первый спуск в шахту. Это была шахта № 9. Конвой остановил нас перед черной дырой. На телогрейку повесили шахтерскую керосиновую лампочку, желтоватый мигающий свет которой все равно ничего не освещал. Толчками в спину каждую из нас впихивали в подземелье. Мы по наклонному узкому проходу спускались вниз буквально на ощупь, проваливались в ямы, спотыкаясь о какие-то препятствия. Сверху капало, иногда на наши головы обрушивались целые потоки воды. Ноги скользили, время от времени кто-то падал, на него наваливались идущие сзади, лампочки при этом угасали... Наконец мы добрались до штрека. Мужчин направляли в забой, женщин - на рештаки и на откатку. Моя первая работа в шахте - проталкивание угля на рештаках. Вверху вольный запальщик (обязательно вольный, так как только вольному можно было доверить взрывчатку) закладывал шпуры и взрывал уголь. Мужчины-каторжане сбрасывали его на рештаки, которые в нашей шахте были неподвижными (механизация отсутствовала). В нескольких местах стояли женщины-каторжанки, которые должны были проталкивать уголь лопатами. Я, как правило, не в силах была справиться с этой работой, горы угля быстро нарастали, грозя закрыть весь проход и похоронить меня. С дикой руганью бежал ко мне бригадир (уголовник) и начинал избивать меня. Но так как эти действия не могли остановить нарастающие со страшной быстротой горы угля, то ему приходилось самому разгребать их.

Через несколько дней у меня вдруг появился неожиданный помощник - вольный запальщик, который сжалился надо мной и стал помогать мне в те моменты, когда уголь шел особенно интенсив-

но. Мне удалось узнать о нем очень мало. Он со мной почти не разговаривал (общаться вольным с каторжанами строго запрещалось). Звали его Володя. Он был из Ленинграда. Закончил горный институт, и его направили работать на воркутинские шахты. Его потрясли положение каторжан и сам факт существования каторги в нашей стране. Проталкивая уголь, он задавал мне отрывистые вопросы. Прежде всего - «за что?» Я как могла кратко рассказала историю с госпиталем. Иногда Володя приносил мне что-нибудь съестное, а на новый 1945 год сделал подарок- катушку ниток и иголку. Ведь нам не разрешалось иметь даже иголки, мы вынуждены были ходить в лохмотьях, не имея возможности ремонтировать одежду. Кто-то донес на Володю, и его перевели на другую шахту.

Много каторжан погибло от расстрелов без суда и следствия. Наиболее узаконенный повод для расстрела - обвинение в попытке побега. Каторжане передвигались только под конвоем. Инструкция гласила: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения!». Ослабевших людей, неспособных идти «стройными» рядами, делавших неверный шаг в сторону, шатавшихся или отстававших, расстреливали на месте на глазах у всей колонны. Так же поступали с теми, кто слишком близко подходил к «запретке» (разрыхленной полоске земли между высоким забором и внутренней оградой из колючей проволоки). Под «попытку к бегству» подводилось все, что угодно. Пределу беззакония в каторжных лагерях не было. За маленькую провинность каторжанина ставили под вышку. Летом его раздевали до пояса и несчастного начинала съедать мошкара. Неподвижно стоять было невозможно. При первых же движениях раздавался выстрел...

Часто происходили массовые расстрелы. В каторжных лагерях разрешался не только единичный отстрел, но и массовые уничтожения каторжан. В марте 1946-го на ОЛПе № 2 были расстреляны девять прибалтов. Их окровавленные трупы были выставлены напоказ с надписью: «Собакам собачья смерть». Буквы были написаны на фанере кровью. В конце 40-х произошел массовый расстрел на Мульде «за восстание». Расстреляли весь мужской лагерь. Когда наш женский этап пригнали в опустевший ОЛП, мы вошли в бараки, стены и полы которых были залиты кровью и забрызганы человеческими мозгами...

Как меня наказал опер за оперы Вагнера

Действительность была настолько страшной, что казалось, нельзя вынести ни одного дня. А мне предстоял срок в пятнадцать лет. Чтобы как-то спасти себя, я постоянно жила воспоминаниями о своей прошлой жизни. Работая в шахте, я декламировала стихи, воссоздавала в памяти любимые музыкальные произведения или старинные романсы, которые пела моя мама. Мучительным был полнейший информационный голод, отлучение от книг, журналов, газет, радио. Мы были как бы перенесены в эпоху доисторическую, Когда еще не существовало письменности. Единственно, что у нас оставалось, - беседа с близким по духу собратом. Я очень ценила такие беседы и всячески искала интересных собеседников. Так я пыталась сопротивляться зловещему процессу, который должен был превратить нас, каторжан, в тупые бездуховные существа. И вот однажды...

Я не могу точно вспомнить, почему начался разговор об операх Вагнера. Кажется моя собеседница, рижанка, упомянула, что Рихард Вагнер жил и работал в 1837-1839 гг. в Риге. Я начала расспрашивать подробности. Оказалось, что именно в Риге он начал сочинять оперу «Риенци», которая впоследствии его прославила. До этого были одни неудачи. Мы начали рассуждать о превратностях судьбы. Подумать только, в детстве его считали совершенно неспособным к музыке, а в университете он вдруг начал сочинять музыкальные произведения! Его долго не признавали. Неизвестно, как бы сложилась его судьба, если бы не поддержка Мейербера. А каким он был интересным реформатором! Как страстно пропагандировал свои лейтмотивы и идею соединения искусств - музыки, пения, танца, пластики, живописи! И я довольно громко произнесла по-немецки «Gesammtkunstwerk».

Увлекшись нашей просвещенной беседой мы начали, перебивая друг друга, перечислять оперы Вагнера: «Валькирия», «Зигфрид», «Золото Рейна», «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Летучий Голландец»...

Последнюю оперу я назвала на языке оригинала «Derfliegende Hollander». Ведь в Латвии оперы Вагнера шли на немецком языке. Больше, насколько я могла потом вспомнить, никаких немецких слов не произносила. Мы еще немного поговорили о Вагнере, о его дружбе с Листом, о том, как он женился на дочери Листа, кото-

рую звали, кажется, Козима. Вот и все... Я подробно описываю наш разговор для того, чтобы рассказать о том, что из этого получилось, иначе непонятна будет абсурдная специфика нашей лагерной жизни.

Я долго не могла уснуть, ворочалась на скрипучих нарах, пытаясь поудобнее укрыться грязным бушлатом. В моих ушах звучали светлые и таинственные звуки вагнеровской музыки.

Я чувствовала себя человеком.

На следующий день меня вдруг вызвали к оперуполномоченному (к ОПЕРУ, как было принято сокращать это длинное слово). Я и предположить не могла, что причиной вызова являлся наш разговор на нарах об операх Вагнера! Но как был деформирован этот разговор! В какой зловещей форме предъявили мне обвинения! Я обвинялась в пропаганде расизма, фашистской идеологии, в выкрикивании лозунгов на немецком языке, в прославлениях фашистских деятелей и т. п. Фамилии немецких композиторов трансформировались в фамилии фашистов. В кабинете опера разыгрывалась очередная сцена из театра абсурда. Как это было мне знакомо по моему следствию! Опер имел свою версию того, что происходило на нарах при вечернем разговоре. В этой версии ни композиторы, ни музыка вообще не фигурировали. Сюжет был перенесен из девятнадцатого века в наши дни, а имена немецких композиторов заменялись именами известных нацистов.

Я должна была «чистосердечно» рассказать о том, как я их прославляла. Я должна была признаться в своих новых преступлениях перед Родиной. Я не признавалась и вновь и вновь рассказывала оперу, как все было на самом деле.

- А почему это ты завела беседу о композиторах, ты что - музыкант? Вот передо мной твои данные. Ты попала в лагерь десятиклассницей, так или нет? В нашей советской школе немецких композиторов не изучают. Потому ты врешь, не о композиторах была речь, а о фашистах!

Мне пришлось долго доказывать, что речь шла не о фашистах и объяснять, почему я вспомнила о композиторах, хотя я и не музыкант.

- Я не музыкант, но я воспитывалась в семье, причастной к музыке. Мама и бабушка учились в свое время в консерватории, у нас всегда звучала музыка и пение, было много книг о музыкантах. Я еще в детстве читала о Вагнере, поэтому и знаю о нем не из школьной программы...

Опер не унимался, он подробно расспрашивал, где учились мои мама и бабушка, пытаясь поймать меня на слове, чтобы уличить по лжи. Когда я сказала, что бабушка училась в консерватории в Варшаве, он очень обрадовался!

- Так-так, выясняется, что твоя бабушка жила за границей, значит ты «такая-сякая» еще до своего дня рождения ориентировалась на Запад... (это было сказано не такими словами, а «метким русским словом»).

- Бабушка училась в Варшаве в конце того века, когда Варшава и почти вся Польша принадлежали России.

В таком духе проходили мои встречи с опером. Я была помещена в карцер, изолирована от жителей нашего барака, чтобы не влиять на свидетелей. Почти весь барак перебывал у опера по моему делу. Большинство вообще ничего не слышало и не имело никакого представления о нашем разговоре на музыкальную тему. А тот, кто и слышал что-то, ничего подробно изложить не мог. Но для опера это было не главное. Не истина ведь его интересовала, а его версия. От свидетеля требовалось «помочь следствию», показать, что он, свидетель, советский человек, а не фашистский приспешник, что он должен «проявлять бдительность» и т.д. Когда это подавалось таким образом, то находились люди, которые могли засвидетельствовать все, что угодно.

В эти дни моя судьба зависела всецело от показаний свидетелей. Если один-два человека подпишутся под версией опера, то мне грозит новый срок. А так как при имеющемся сроке в 15 лет каторжных работ он не имеет смысла, то обычно в таких случаях каторжан приговаривают к расстрелу «за фашистскую агитацию».

Мне не ведомо, как сверялись мои показания. Нашелся, видимо, кто-то, кому имена немецких композиторов и названия опер Вагнера были известны. Это меня спасло, и я отделалась только карцером.

Толстовец Василий Васильевич Янов

За долгую жизнь на воркутинской каторге мне не раз приходилось жестоко расплачиваться за попытки остаться человеком. Один из таких случаев произошел в 1945 г., в бытность мою на шахте № 11. Одиннадцатая - газовая шахта вертикальной проходки (нас

спускали и подымали клетью). В забоях шахты скапливался газ метан и постоянно происходили взрывы. Вертикальная - это хорошо, это просто счастье по сравнению с такой шахтой, как № 9, где мы спускались и подымались «своим ходом». Но вот газовая...

У меня была приятельница Шура Були, гречанка из Мариуполя. Она была старше лет на десять и всячески опекала меня. Характером отличалась смелым и решительным, не боялась вступать в пререкания с вохрой и нарядчиками, «борясь за правду». Поэтому часто сидела в карцере, но не сдавалась. Мы с ней вместе попали на одиннадцатую, я под землю, она - на породоот-борку.

Однажды Шура мне говорит:

- Вот что, Елена стопятая, больше ты под землю не пойдешь, будешь работать со мной на поверхности. Наш бригадир такой бестолковый, что его провести ничего не стоит. Он совершенно безграмотный, списки за него читаю я. Я запишу твой номер в нашу бригаду и буду уверять, что ты всегда работала с нами. Только ты не вступай в разговор, командовать парадом буду я.

Удивительно, но операция Шуры Були по спасению меня от подземки увенчалась успехом. Это было спасением в полном смысле слова, ибо через несколько дней произошел взрыв, и почти все работающие в мою смену погибли.

Начался новый этап в моей подневольной деятельности - породоотборка. В течение 12 часов я стояла у движущейся с углем ленты. Породу нужно было отбрасывать в сторону. Весной и летом такая работа - предел мечтаний. Свежий воздух, над тобой голубоватое северное небо, а не черные своды шахты. Вдали - бескрайние просторы, внизу течет река Воркута, что называется, видишь мир божий. Но зимой, когда наступает темнота и морозы, приходится трудно. Работа неподвижная, прыгаешь на одном месте, чтобы согреться, трешь лицо, особенно нос. Он отмерзает в первую очередь. Старые рваные варежки плохо греют, руки тоже коченеют, начинают отмерзать. С трудом оттираешь пальцы, они болят так, что хочется выть от боли.

И вот однажды зимним днем, когда я уже совсем замерзла, подбегает ко мне Шура Були:

- Пойди погрейся в медпункте, а я подежурю на своем и твоем участке. А то ты замерзнешь окончательно!

В медпункте работал фельдшер Василий Васильевич Янов. Он был толстовец, его сослали на Воркуту, когда он отказался идти и,| финскую войну. Каторжанам он всячески помогал.

Я побежала в медпункт греться. В крохотном теплом помещении за столом сидел высокий мужчина лет 35-ти в белом халате. Его светлые вьющиеся волосы были зачесаны назад, глаза серые, очень добрые. Они светились таким участием, что даже становилось не по себе, просто не верилось, что среди постоянного зла еще можно встретить такую доброту. На столе перед Яновым лежало несколько старых книг. Я так соскучилась по книгам, что смотрела на них с такой жадностью, с которой только может смотреть голодный на кусок хлеба. Он перехватил мой взгляд, усмехнулся, протянул одну из книг. «Война и мир», том IV, типография Сытина, Москва, 1913. Повеяло домом. Вспомнила нашу библиотеку. В ней было и полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого, в таком же вишневом переплете, издания 1913 года... Как давно это было, в другом мире, в другой жизни... Я настолько увлеклась книгами, что потеряла счет времени. Свершилось страшное - я опоздала на перекличку и колонны каторжан отправились в лагерь без меня. Когда я увидела в окно, что к медпункту бегут вохровцы с овчарками, я чуть не потеряла сознание. Я ведь хорошо знала, что те, кто опоздали, считаются в побеге.

Янов пытался смягчить ярость вохровцев, говоря, что я больна, у меня температура. Он взял на себя вину за мое опоздание. В сущности, это и спасло меня от расстрела. Однако вохровцы вполне потешили себя. Путь в несколько километров от шахты № 11 до лагеря № 9 я должна была пробежать под улюлюканье конвоя. За мной по пятам неслись овчарки, которых вохровцы придерживали на длинных поводках ровно настолько, чтобы они не могли растерзать меня, но могли хватать за бушлат и рвать его. Я попала на пять суток в карцер на хлеб и воду. Но все окружающие считали меня необыкновенно везучей, ибо по правилам, которые применялись к каторжанам, меня немедленно должны были отправить на тот свет.

«Я протестую!»

В неволе приходилось с особой осторожностью выбирать друга-товарища. Хотелось найти человека, близкого по духу, боялись

нарваться на стукача. Сближение проходило постепенно, по мере узнавания друг друга. Шуру Були мы все узнали в одночасье. Произошло это следующим образом. В один из летних дней 1944 г. в барак вернулась ночная смена. В этой смене была и я. Нас пригнали в зону после работы на шахте № 9, куда я попала после стационара. Мы быстро похлебали жидкую перловую кашу синеватого цвета, запили ее мутным кипятком, якобы чаем, и собирались на покой. Вдруг появилась вохра, нас всех выгнали из барака, пересчитали и построили полукругом. Мы заметили, что лагерное начальство пришло в невероятное волнение. Из проходной в зону вошла группа военных, за ними следовало несколько штатских. Оказалось - в зону пожаловал сам начальник Воркут-строя инженер-полковник Михаил Митрофанович Мальцев!

Мальцев медленно проходил вдоль рядов каторжанок, время от времени задавая один и тот же вопрос: «Статья? Срок?» В ответ слышался однотипный ответ: «Статья 54, 1а, срок 20 лет каторжных работ». Менялся номер статьи (в зависимости оттого, по кодексу какой союзной республики был осужден каторжанин) А срок варьировался незначительно: 15 или 20 лет.

Отвечая на вопрос, никто не вдавался в подробности, никто не пытался заикнуться, что он не виновен. Каторжане знали, что начальству нужно отвечать коротко, не добавлять ни единого лишнего слова, иначе будет хуже.

Мы, конечно, заметили, как пожирали нас глазами эти вольные откормленные мужчины. Еще бы! Перед ними выстроился молодежный цвет Украины, Белоруссии, Прибалтики и прочих земель, побывавших «под оккупантами», а ныне освобожденных Красной Армией. (Каторгу в основном получали жители оккупированных территорий). Но этот «цвет» находился в строго режимном каторжном лагере. Контакты с «цветом» карались законом. Воркутинским мужчинам, страдающим от недостатка женщин за Полярным кругом, закон предложил игру в «кота и мышку» при условии, что «мышка» сидит в клетке и кот ее поймать не может.

Пока Мальцев медленно шествовал вдоль наших рядов, стройное движение его свиты нарушилось. То тут, то там менее высокие начальники подходили к каторжанкам со своими вопросами. Ко мне подошел невысокий штатский человек лет сорока пяти. Его густые черные брови почти срослись на переносице, большие глаза с длинными ресницами смотрели доброжелательно. (Лицо его мне

надолго запомнилось, именно по сросшимся бровям и длинным ресницам, я узнала его через 10 лет, о чем расскажу дальше).

- В чем же Вас обвинили? - спросил он

- В измене Родине, гражданин начальник, 15 лет каторжных работ.

- Но Вам же, наверно, лет 17, когда же Вы успели совершить такие преступления? В чем же конкретно состоит Ваше дело?

- Это долгая история, гражданин начальник.

- Может быть Вам нужно обжаловать приговор суда?

Он смотрел на меня с большим сочувствием, а я с тревогой думала: «Господи, что он ко мне привязался, отвечу что-нибудь не так на свою голову!»

- Есть ли у вас вопросы, жалобы? - спросил Мальцев.

В ответ - гробовая тишина. Мальцев ждал. Свита почувствовала, что «свидание с каторжанками» сейчас закончится. Мужские глаза лихорадочно забегали по нашим лицам. Хоть и одеты были каторжанки в рваные телогрейки и ватные штаны, а молодость брала свое!

- Разрешите, гражданин начальник! - вдруг прозвучал голос из задних рядов. Вперед протиснулась Шура Були. Мы знали о ней очень мало: гречанка из Мариуполя, преподаватель истории, возраст - после тридцати. Это она перевела меня из шахты на породообработку. Но я не успела еще с ней познакомиться достаточно близко.

- В зоне тюремный режим. Мы вынуждены пользоваться парашами. Нет бани, мы не имеем возможности помыться после работы. Личные вещи отобраны, мы не можем переодеться. Мы завшивлены. Нет постельных принадлежностей. Запрещена переписка с родными. Запрещены книги. Нет радио. Каторжан расстреливают за малейшую провинность. Питание такое, что через два месяца здоровые люди становятся доходягами. Женщины работают в шахте под землей. Это запрещено по советским законам. Мы... Я протестую!

Какое-то время стояла всеобщая тишина. Мы замерли от ужаса (в каторжном лагере протестует только идущий на смерть), «граждане начальники» - от неожиданности.

- Статья? Срок? - хрипло спросил Мальцев.

- 54 1а, 20 лет каторжных работ.

- Не предавали бы Родину, тогда и не попали бы в такие условия!

Мальцев быстро направился к выходу. Наше лагерное начальство семенило в хвосте свиты. Оперуполномоченный обернулся с искаженным от злобы лицом:

- Жаловаться надумали! Фашистские гадины! Гитлеровские прихвостни! Немецкие подстилки! Расстрелять вас мало!

Нас загнали в барак, Шуру Були тут же увели. Мы в смятении шатались между нарами. Не могли ни сесть, ни лечь.

- Ну, все! Ее расстреляют!

- Вы заметили, она в начале хотела сказать «Мы протестуем». А потом сообразила, что нам всем пришьют массовый протест или бунт и решила все взять на себя одну - «Я протестую!»

- И зачем она вылезла? Мы ничего требовать не можем, а - протестовать... Даже на воле никто не протестует, а тут, в каторжанском лагере, только безумец может сказать: «Я протестую!»

- Помните, в учебнике первого класса написано: «Мы не рабы. Рабы не мы». Вот поэтому и вылезла, поэтому и протестует!

Да, в этот день нам не удалось уснуть после ночной смены.

Примерно через неделю вохровец втолкнул в барак полуживую Шуру Були. Мы ничего не успели узнать - ее забрали в стационар. Потом она рассказала:

- Бросили в карцер. Поочередно били и приговаривали: «Жаловаться решила, немецкая б...! Вспомнила о советских законах, немецкая б...! Ты у нас больше не пикнешь, немецкая б...!» На верное, так бы и забили до смерти. Спас меня Мальцев. Да, да, не удивляйтесь! Но получилось это как бы без его ведома. Он затребовал мой формуляр. Они и струсили - вдруг Мальцев меня вызовет, а они без его санкции прикончили меня. Мальцев здесь царь и бог, владыка Воркуты!

Приведу официальные данные о Шуре Були из учетной картотеки заключенного, которая хранится в архиве МВД Коми Республики: «Александра Константиновна Були родилась в 1908 г. в греческом селе Сартана вблизи Мариуполя. По национальности гречанка, образование высшее, педагог-историк. Во время оккупации работала в школе. Осуждена Военным трибуналом Сталинской области 14.03.44 к каторжным работам сроком на 20 лет и 5 лет поражения в правах. Начало срока 5.11.43, конец срока 5.11.63. Прибыла в Воркутлаг 5.06.44 из харьковской тюрьмы. Переведена в Речлаг 3.11.50. Речлаговский номер «М-583», каторжный номер «Л-235». Работала на общих работах».

Трудно сейчас утверждать, в какой мере протест Шуры Були повлиял на те изменения, которые постепенно несколько смяг-М1и каторжанский режим. Были и другие протесты в мужских зонах, как правило, закончившиеся расстрелами. Да и вольнонаемные, бывшие зэки, при случае пытались «замолвить слово» за каторжан. Сам владыка Воркуты, инженер-полковник Мальцев (вскоре он получил генерала) должен был понимать, что при таком режиме «Заполярная кочегарка» не в состоянии выполнить план по выдаче угля «на гора». А он лично отвечал за этот план перед партией и правительством. Кто же работал под землей в 40-е годы? Каторжане! От них зависело выполнение плана, положение же в каторжанских лагерях было таким: каждый месяц поступали новые этапы, а число каторжан в зоне не прибавлялось - сколько прибыло, столько и убыло. Убыло не в другую зону, а в вечную мерзлоту! Кому удавалось задержаться на этом свете, тот за два месяца превращался в доходягу или становился калекой. Понятия «техника безопасности» на воркутинских шахтах не существовало. Видимо Мальцев, руководствуясь здравым смыслом, сам подготовил некоторые изменения в режиме каторжан. Нет, мы не стали обычными зэками! Мы остались каторжанами с номерами, без имени и фамилии. Но все-таки жить чуть-чуть стало легче. В шахтной зоне построили душевую. Теперь, выйдя из-под земли, мы могли смыть грязь и переодеться - нам выдали второй комплект каторжанской одежды. Вернули из каптерки личные вещи. Вне рабочего времени разрешили носить домашнюю одежду, на которой непременно вырезали дырки под номерами. Разрешили переписку с родными, очень лимитированную, и получение посылок. Провели радио. Разрешили самодеятельность. Это, пожалуй, все.

Что же осталось неизменным? Женщины-каторжанки по-прежнему использовались на тяжелых подземных работах. Каторжан расстреливали за малейшее нарушение режима. Запоры с жилых t«раков не сняли. Решетки на окнах остались. Постельных принадлежностей не дали. Книги, журналы и вообще любое печатное или рукописное слово оставалось под запретом и при шмонах изымалось. На работу и при любых других передвижениях каторжан водили под усиленным конвоем с собаками. Никто из каторжан не имел права свободного выхода из зоны, что практиковалось в среде зэков. Контакты с каторжанами карались законом.

Интересна такая деталь. В 1943 г. Мальцеву удалось организовать в городе музыкально-драматический театр, труппа которого в основном состояла из зэков. В зэковских лагерях работали специальные комиссии по выявлению и отбору артистов, музыкантов, танцоров, художников для комплектации театральной труппы. Главным режиссером театра стал Б.А.Мордвинов, бывший режиссер Большого театра. Артисты-зэки жили в отдельном бараке и имели специальные пропуска для выхода из зоны. В каторжанских лагерях находилось немало профессиональных театральных работников и музыкантов. Например, на ОЛПе № 2 содержался заслуженный артист А.П.Цветухин, на этом же ОЛПе в женской зоне находилась М.Н.Маньковская - композитор и пианистка, окончившая Харьковскую консерваторию. Но они в воркутинский театр не попали. В каторжанских зонах комиссия по отбору артистов не работала. Даже волей Мальцева каторжане не могли попасть в воркутинский театр, потому что это потребовало бы для них основательного смягчения режима.

Таким образом, основы каторжного режима остались незыблемыми. Но даже при небольших изменениях режима мы почувствовали облегчение. И мы, каторжанки, с гордостью считали, что в этом есть заслуга нашей отважной Шуры Були!

А теперь несколько слов о встрече через 10 лет с человеком из свиты Мальцева. Я уже освободилась и свободно передвигалась по улицам Воркуты, но покинуть эти места не могла- отбывала ссылку. Однажды я буквально столкнулась с невысоким пожилым мужчиной, черные брови которого почти срослись на переносице. Я мгновенно его узнала, а он приостановился, увидев реакцию на моем лице. Мы разговорились, я напомнила ему нашу встречу в зоне шахты № 9, когда он пытался расспросить молодую каторжанку «Е-105» о причинах, приведших ее на каторгу. Он все вспомнил. Человеком из свиты Мальцева оказался Павел Вениаминович Шапиро, бывший зэк набора 30-х годов, талантливый инженер, необыкновенный эрудит, свободно говоривший по-немецки и пр. Павел Вениаминович с большим юмором рассказывал, какой переполох среди вольного мужского населения Воркуты произвело прибытие юных каторжанок. Нашлись энтузиасты, пытавшиеся подбить Мальцева на послабление для женщин каторжного режима, в частности на предоставление хотя бы некоторым свободного выхода за зону. Но ничего не получилось. С ним и его доброжела-

тельной супругой Эрнестиной Давыдовной я дружила многие годы. Тик оказалось, что в Москве мы жили в одном доме - получили комнаты как реабилитированные. Об их необыкновенной судьбе я еще расскажу. Здесь ограничусь только этими словами, чтобы не уходить от основной темы.

«Ты хуже рабыни, я что хочу, то и сделаю с тобой!»

ОЛП № 2 обслуживал шахту № 2, которую со временем переименовали в шахту № 8. ОЛП № 2 был для меня вторым по счету каторжанским лагерем.

Нас пригнали туда в 1946 г. Вот мы стоим перед воротами «нового дома», колонной по пять человек в ряду, с котомками за плечами, в которых весь наш жалкий каторжанский скарб - кружка, полотенце, мыло, подстилка, подушка (хорошо, если в свое время родные успели это передать). Никакой цивильной одежды в котомках нет- все это отобрали, когда нога наша переступила границу рабского государства, название которому «Воркутлаг». Никакого печатного слова (писем, книг, блокнотов) также в нашем скарбе не находится (если при обыске находили что-нибудь подобное, расплата «за нарушение режима», а то и «за хранение и распространение литературы антисоветского содержания», наступала немедленно). Одеты в каторжанскую форму, все как на подбор. Никаких различий. Только номера разные. Однако тот, кто нас принимает, молодой начальник УРЧ (учетно-распределительной части), некоторые различия все-таки улавливает. Каждую каторжанку он окидывает внимательным, можно даже сказать пронзительным взглядом.

- «Е-105!» - вызывает он.

Я отделяюсь от колонны и вхожу в ворота своего нового пристанища. Моя соседка говорит с усмешкой:

- Ну, Аленка, начальник положил на тебя глаз. К добру это или к худу? Жди событий.

Не успела я расположиться на нарах, слышу выкрик дежурного вохровца:

- «Е-105!» Быстро на выход!

Когда мы выходили из барака, добавил:

- К начальнику УРЧа.

Подходим к административному бараку, окрашенному в зеленый цвет, с надписью над входом: «Учетно-распределительная часть ОЛПа №2». Конвоир подталкивает меня в дверь, а сам не входит. В небольшой комнате за столом сидит человек, который недавно принимал наш этап. Он доброжелательно улыбается, его черные глаза не кажутся такими строгими и холодными, как при первой встрече. Лицо покрыто редкими веснушками.

- Вижу в формуляре - киевлянка! Моя землячка! Ну, думаю, надо помочь. Землякам всегда помогать надо, таков закон, не прав да ли? Да ты садись, в ногах правды нет.

Я усаживаюсь на табуретку и робко улыбаюсь. В моих мыслях проносится: «могут же быть добрые люди и «среди них».

- Я решил не отправлять тебя на подземные работы, а оста вить в зоне. Это, конечно, опасно для меня, я рискую, но что не сделаешь для землячки! Ты на 9-ом ОЛПе работала в шахте, да? Знаешь что это такое? У нас шахта не лучше, каждый день аварии, можешь погибнуть, а мне жаль тебя как землячку. Куда же мне тебя устроить? Хочешь - на кухню или в каптерку.

- Я медсестра, может быть, можно мне работать в санчасти?

- В санчасть, так в санчасть! Значит договорились! Но ты ведь понимаешь, я очень рискую, у нас строжайший приказ использовать каторжан только на тяжелых работах. Пойдем в мою комнату, я тебя накормлю, а то ты пропустила обед, пока мы тут знакомились!

Он открыл дверь в следующую комнату. Там стояла кровать, тумбочка, небольшой стол и дышащая жаром печка-буржуйка.

- Ну, располагайся. Раздевайся, тебе ведь жарко в телогрейке. Я опешила: что значит «раздевайся»?

- Не стесняйся. Ты что ведешь себя так, как будто вышла из пансиона благородных девиц! Ты уже не первый год на каторге, значит должна понимать!

Я в нерешительности топталась у порога, ошеломленная некоторыми догадками.

- Мне некогда, я очень занят, - сказал он раздраженным голосом. - Раздевайся же скорее!

Он резким движением попытался сдернуть с меня телогрейку. Я бросилась к двери в первую комнату.

- Это что еще такое?! Ты что - абсолютная дура? Ты думаешь, я так просто, «за спасибо», буду рисковать? Прекрати разыгрывать эту комедию, не зли меня!

От его доброжелательности не осталось и следа. Лицо его сделалось злым, покрылось красными пятнами. Глаза злобно сверкали. Я бросилась к выходу.

- Подожди, ты не можешь идти без конвоя! - Он вдруг разразился злым хохотом.

- И я еще должен распинаться перед этой каторжной тварью! Ты еще не осознала, что ли, что ты - полное ничтожество, ты хуже рабыни, я что хочу, то и сделаю с тобой! Я сейчас могу пристрелить тебя, как бешеную собаку. Мне ничего не будет, слышишь, я за это отвечать не буду! Вас, каторжан, каждый день расстреливают «за попытку к бегству», и правильно делают! Всех вас, фашистов и приспешников, уничтожать надо! Но я не стану марать о тебя руки! Я пошлю тебя на такую работу, где ты подохнешь сама через несколько дней!

Он вышел, позвал конвой, и я с опущенной головой, еле передвигая ноги, полуживая от унижения и бессилия, направилась в барак. Не прошло и двух часов, как я попала в число тех несчастных, которых погнали в шахту в ночную смену, не дав передохнуть после этапа. Во время разнарядки выяснилось, что я одна из всех женщин иду на самую тяжелую работу - таскать громадные бревна в забой для крепления лавы. Такую работу выполняли наиболее сильные мужчины. Бревна нужно было нести по узким проходам наверх, где крепилась лава. Я не в силах была поднять свой конец бревна. Мне взваливали его на плечи, и я приседала под тяжестью. Казалось все внутренности вот-вот вываляться из меня. Передвигалась я с невероятными усилиями, каждую минуту готовая свалиться. Мужчины-каторжане старались мне помочь, подыскивали более легкие бревна, иногда ставили под бревно третьей. Если бы не это, я не выдержала бы и одной смены. Каждый раз, спускаясь в шахту, и думала, что это будет мой последний день. И вот однажды я упала, бревно навалилось на меня, я не в силах была вылезти из-под него. Узкий проход, по которому двигалась цепочка носильщиков бревен, был загорожен, движение прекратилось. Вверху срочно требовали бревна, за нами люди изнемогали под тяжестью бревен и не могли продвинуться вперед. Поднялся страшный шум, крики, ругань, проклятья. Бригадир с яростью бил меня ногами, понукая подняться. Прибежал вольный запальщик.

- Ты что избиваешь доходягу! Замени его другим, он все равно уже не сможет тащить бревно! - закричал он бригадиру.

- Это не «он», а «она», - сказал кто-то рядом.

- Как, ты поставил на эту работу женщину?

- Не я поставил, а «сверху» поставили!

- Тот, кто «наверху», не спускается вниз, переведи ее на откатку, откуда тот узнает, где она работает?

- Стану я возиться с этой... Сдам ее конвою, пусть прикончи как саботажницу!

- Да ты что? Будь человеком! Переведи на откатку, если что, сошлись на меня, скажи, что перевел я! А пока оттащи в штрек, пусть отлежится. Не ставь ее сегодня за вагонетку, ее вмиг задавит, видишь, в каком она состоянии!

Так второй раз в моей каторжной жизни спас меня вольный. Ни имени, ни фамилии его я не знаю.

Меня впоследствии часто спрашивали, как же я смогла выжить? Чтобы не вдаваться в подробности, почти всегда отвечаешь: «Случайно, счастливый случай!». За каждым таким случаем, однако, стоит чье-то доброе дело. Добро все время боролось со злом. Если и выжила, значит добро победило даже там, в каторжных воркутинских норах.

Работа на откатке также была страшным делом, но она считалась более легкой, чем бревна. На откатке в основном работали женщины. Вообще-то в шахтах вагонетки должны возить лошади, но в Воркуте на мелких шахтах эту функцию выполняли каторжанки. Вагонетку весом около тонны толкали две женщины. На откатке, как и на других участках в шахте, почти ежедневно происходили аварии. Только и слышно было: кого-то задавило, кому-то отрезало ноги.

Особенно потряс нас случай с Тамарой Ельцовой. Она прибыла на Второй позже нас, с очередным новым этапом. Была моложе нас всех. Если нам, самой молодой когорте каторжанок, было по двадцать с небольшим, то ей едва исполнилось восемнадцать. Она была самой красивой - зеленоглазая, с пушистыми коричневыми ресницами, с белой нежной кожей. Мы за годы на каторге уже разучились улыбаться, а она еще светилась ласковой улыбкой.

Вообще, нужно отметить, что на каторге встречалось очень много красивых, очаровательных девушек и женщин. В этом была своя закономерность. Чрезвычайно просто можно было избавиться от красивой соперницы. Напиши донос - и она мгновенно исче-

зла. Красоте часто завидовали. Но были среди наших красавиц и действительные «преступницы» - жены или любовницы немцев. К ним относились с порицанием даже в лагере. Все видели в этом измену Родине. Более сложное отношение было к архангельским белокурым красавицам, попавшим на Воркуту за связь с англичанами. Англичане считались нашими союзниками, но тем не менее расплата приходила по высшему разряду.

Однако такой красавицы, как Тамара Ельцова, среди наших каторжанок еще не встречалось. Это было общее мнение, никто его не оспаривал, хотя среди женщин такое единодушие - явление довольно редкое.

Тамара была профессорской дочкой. Перед самым началом войны она находилась с матерью на даче под Ленинградом. Они попали в оккупацию (Тамаре было тогда около четырнадцати лет), после освобождения ее арестовали за «измену Родине».

Когда ее привели в наш барак, мы по очереди ходили любоваться ею как дивом. Она всем улыбалась и казалась совершенно безмятежной, будто не понимала, куда попала. В первые дни ее не выводили на работу. Начальники разных рангов вели между собой борьбу не на жизнь, а на смерть, выясняли, кому она достанется. Вдруг Тамару отправили в шахту и поставили на откатку. Не поделили ее начальники! В первый же день она попала в аварию, и ей отдавило ноги. В стационаре ей ампутировали одну ногу выше, другую- ниже колена...

Стихи, стихи! Спасите наши души!

Среди каторжан было много молодежи - довоенные школьники, мечтавшие об университетах, а попавшие за колючую проволоку. Книги запрещены, никакой возможности для умственного развития. Единственное спасение - стихи. Их легко хранить в памяти. В стихах информация представлена в сжатой лаконичной форме. Особый эстетизм стихов возвышает душу. Для лагерной жизни все это чрезвычайно важно. Ну а если сам сочиняешь стихи, ты чувствуешь себя творцом. Для каторжных условий, когда тебя пытаются превратить в бессловесного раба, это просто спасение!

Я начала писать стихи на ОЛПе № 9, но собратьев по стихам гам не нашла и свои стихи никому не читала. А на ОЛПе № 2 уда-

лось организовать своего рода литературный кружок. Вот как это получилось. В марте 1946 г. девять прибалтов совершили побег. Вохра их догнала, растерзала собаками, и трупы их были разложены на снегу у вахты. На фанерных досках кровью написали «СОБАКАМ - СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ!» Такие зловещие «спектакли» устраивались уже не раз. И на 9-й шахте так бывало... Я только одного из беглецов знала по имени - Нинэ. Прибалты начали прибывать в конце 1945 г. Особенно много их появилось в 1946 г. Из Литвы, Латвии, Эстонии шли этап за этапом. В ожидании, когда откроются врата ада, этап обычно располагался у входа в зону и хорошо просматривался из женской части лагеря, которая несколько возвышалась над окружающей тундрой. Мы, узницы «призыва 43-го года», с удивлением взирали на молодых «лесных братьев» (так называли прибалтийских партизан, боровшихся с советской властью), еще полных сил и энергии. Они были одеты в красивые теплые одежды западного образца. Господи, есть же еще на свете такие люди - в красивой одежде, с человеческим обликом! Нам они казались пришельцами из другого, фантастического мира. Через два года пребывания в зоне мы выглядели типичными каторжанами: в грязных рваных бушлатах, ватных брюках, чунях и шапках-ушанках. Все на одно лицо, различались только номерами. Но через несколько месяцев от человеческого облика новоприбывших не осталось и следа. Исчезла их красивая одежда, вместо теплых шерстяных свитеров появились рваные телогрейки. Тяжелые подземные работы в шахтах и лагерная баланда с невероятной быстротой превращали сильных молодых людей в немощных доходяг.

Каторжные лагеря были лагерями уничтожения. Они назывались лагерями особо строгого режима и каторжных работ для предателей и изменников Родины, что отличало их от ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). В каторжных лагерях не собирались «исправлять», а имели полное право «уничтожать». Расстреливали за малейшие провинности. А о побегах и говорить нечего. Тот, кто отваживался на побег, шел на верную, мученическую смерть. Но все равно побеги были: «Мы знаем, что умрем, но умрем за зоной! Мы идем на смерть!» Несколько часов, а то и минут, свободы ценою жизни!... И вот этот побег в марте 1946-го. Два раза в день на разводе и при возвращении с работы мы проходили мимо девяти окровавленных трупов! Нужно было как-то

откликнуться на трагическую гибель наших товарищей, почтить их память. Я сочинила «Снежного Молоха» («Расстрел каторжан»):

Взмахнули заката кровавые крылья,

Словно падала подстреленная птица...

Крик застыл от ужаса пред былью:

Недоступного нарушена граница!

Даль со страхом переглядывалась с далью,

В ночной мгле спеша укрыться.

Снежный МОЛОХ встрепенулся перед данью,

Принесенною на ЖЕРТВЕННИК сторицей...

На окне мороз оставил пропись,

Говоря на языке морозной пыли:

Смелый сокол, низверженный в пропасть,

Опустил обломанные крылья...

9 марта 1946 г. ОЛП № 2

В узком кругу доверенных лиц я прочла это стихотворение в память о погибших. Из женской зоны оно каким-то путем проникло в мужскую. Там откликнулись. Началась наша «перекличка в стихах». Белорусский поэт Леон Шпаковский прислал мне свое стихотворение «Мечта о побеге»:

Сегодня вечером, когда визжит пурга,

И тундра пенится холодным снегом,

Мне хочется вселенную ругать,

И успокоить боль лихим побегом!

Бежать без памяти, вздымая снежный пух,

В движеньи бешенном подхлестывая ветер,

Искать спасения, укрытую тропу,

Которой нет конца на этом свете!

Бежать туда, где желтый листопад,

Другими красками лицо земли украсил,

Упиться встречами и целовать подряд,

Пока есть юности хоть капелька в запасе!

Леон (Леонид) Шпаковский до ареста жил в Минске, писал стихи на белорусском языке, освободился около 1955 г., дальнейшую судьбу его не знаю.

Через некоторое время пришел отклик от зэков (не каторжан). Владимир Игнатов написал, что «Снежного Молоха» он воспринял, как «ножом воткнутые стихи»:

Высыпались зубы звезд

Из черной пасти неба.

Апрель тащил по грязи хвоста

Зловещ Земли молебен.

Как грешника душа темна

Была та ночь.

Я шел один.

Как смоль туман,

Невмочь...

Окутанный немою дрожью

Я леденел.

И, проклиная бездорожье,

Стенал и пил и пел.

Слепым щенком искал несмело

Сосок спасенья.

Но тщетны поиски.

Моя неделя

Была без воскресенья!

Вдруг тень столба или версты

Грехом передо мною встала,

Ножом воткнутые стихи

Как самоцветные кристаллы

Засверкали, заиграли...

Я вытер вытекшие очи,

Сорвал с души печать

И обронил обрывки строчек

Перед верстою «Е-105».

Апрель, 1946, ОЛП № 2

Владимир Власович Игнатов родился в 1918 г. в деревне Серетино Курской области, по профессии педагог. До войны входил в группу молодых поэтов г. Харькова. Считал своим учителем Семена Кирсанова. С начала войны в рядах Красной Армии. Попал в окружение, был взят в плен. Когда колонну военнопленных вели по его родным местам, родственники опознали его и упросили немцев отпустить домой. Вернувшись в родное село, он принялся за восстановление школы. Эта школа стала единственным культур-

ным очагом в окрестных селах и деревнях. После освобождения Курской области от немецких оккупантов Игнатов был арестован и I) мая 1943 г. осужден Военным трибуналом 40-й армии по ст. 58 п. 16. Он получил 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах. В его личном деле значится такая формулировка: «Служил у немцев в школе». В январе 1946 г. прибыл в Воркутлаг. Освободился в апреле 1952 г. Около 40 лагерных стихотворений Владимира Игнатова переданы на хранение в архивы Воркутинского межрайонного краеведческого музея и Московского «Мемориала».

Алексей Петрович Цветухин прислал мне стихотворное поздравление с днем моего рождения, в котором обыгрывались фразы из стихотворения «Снежный Молох»:

Смотрю на светлый локон Ваш

Ловлю я синих глаз тревогу,

За что так тяжек жребий Ваш?

Какая жуткая дорога...

Вот и сегодня, Боже мой,

Во всей природе обновленье.

Так крикнуть хочется: «Запой!

Сегодня ведь Ваш день рожденья!»

Апрель чтоб каждый был для Вас

Весною настоящей!

Чтоб тундра не давила Вас

Тоскою леденящей!

Чтоб аромат родных полей

Всем существом вдыхали!

И «недоступного границ»

Чтоб Вы не нарушали!

Чтоб не пришлось писать стихов

Про «крыльев взмах кровавых»,

Чтоб много мягких светлых снов

В душе тепло рождались!

24 апреля 1946 г.

ОЛП № 2, Воркутлаг, каторга

Официальные сведения о Цветухине из Архива МВД Республики Коми: Алексей Петрович Цветухин родился в 1899 г. в Петербурге. Образование высшее театральное. До войны - главный режиссер Симферопольского драматического театра,

Заслуженный артист РСФСР. Осужден Военным трибуналом войск НКВД Крыма 7 июля 1944 г. к 15 годам каторжных работ и 5 годам поражения в правах. Начало срока 9.05.44, конец срока 9.05.59. Прибыл в Воркутлаг из Симферопольской тюрьмы 12.09.44. Каторжанский номер «3-434». Большую часть срока отбывал на ОЛПе № 2.

Как только каторжанам разрешили самодеятельность, Цветухин возглавил лагерную «труппу» ОЛПа № 2. Этот ОЛП в середине 40-х годов состоял из большой мужской зоны и смежной женской, меньшей по размеру. В «труппу» входили не только мужчины, но и женщины. Первый лагерный спектакль - лермонтовский «Маскарад». Роль Арбенина исполнял бывший заслуженный артист РСФСР А.П.Цветухин. Для каторжан, отлученных от театра, книг, музыки и прочих культурных ценностей, «Маскарад» на лагерной сцене был сенсационным явлением, запомнившимся на всю оставшуюся жизнь. В знаменитый Воркутинский музыкально-драматический театр («мальцевский» театр или «театр имени генерала Мальцева» - так его именовали на Воркуте) Цветухина взять не смогли из-за каторжанского клейма. Он весь свой срок подвизался на самодеятельной лагерной сцене.

Вот так началась жизнь нашего литературного кружка после кровавых событий в марте 1946 г. на ОЛПе № 2. Со временем в него вошли около десяти человек, главным образом - довоенные школьники, мои ровесники.

Мы вспоминали известных поэтов, открывали друг другу запрещенных в те времена Цветаеву, Гумилева, Ахматову, Мандельштама и многих других, о которых «на воле» начали свободно говорить только после «оттепели». И, главное, сами писали стихи. Часто это были неумелые, полудетские стихи, к которым специалисты и любители высокой поэзии относятся пренебрежительно. Но, я думаю, что к лагерному творчеству нужно подходить с особыми мерками. Это подлинное документальное свидетельство нашего ДУХОВНОГО БЫТИЯ, наших эмоций, взаимоотношений, отношения к лагерным событиям. Ведь иных документальных свидетельств просто нет. Сохранились некоторые письма, но в них по цензурным соображениям и чтобы не волновать близких мы выражались очень осторожно.

В лагерных стихах - противление рабской каторжной жизни, преодоление духовной смерти, поиск путей умственного разви-

тия. Стихи были своеобразной летописью нашей подневольной жизни. Увы, в ней фиксировались чаще всего страшные, кровавые события... Лагерные стихи- это ПОЭТИЧЕСКОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ В ГУЛАГе, это- нарушение режима, которое каралось жестоко.

Многие стихи были обращены к Тундре. Тундра была для нас и олицетворением нашей беды, и единственным источником красоты. Рядом с ограниченным пространством ЗОНЫ (жизнь втиснута в квадрат!) существовал как бы параллельный мир - просторы бескрайней ТУНДРЫ. Во время полярной ночи наше воображение поражало СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ как непонятное видение потустороннего мира...

Много стихов посвящалось ЛЮБВИ - «Любовь никто не в силах задушить!» - и ДРУЖБЕ. Особый цикл лагерных стихов можно выделить в рубрику «Я тебя поздравляю!» - это документальная иллюстрация наших взаимоотношений, наши попытки скрасить жизнь друг друга в праздники и дни рождения.

Стихотворное творчество политзаключенных не должно смешиваться с песнями уголовного мира. К сожалению, в настоящее время такая тенденция наблюдается. Люди, которые сами не были в лагерях и не понимают того, что в период массовых политических репрессий уголовный мир котировался как «друзья народа» и использовался как дополнительное средство уничтожения «врагов народа»...Мы испытывали глубокое отвращение к уголовному миру и к «блатной песне» с ее жаргоном, рифмованным матом и прочими атрибутами. Лагерное творчество политзаключенных стоит особняком. Почти все стихи, которые попадали ко мне, я старалась через вольнонаемых пересылать для хранения моей маме, Вацлаве Михайловне Корибут-Дашкевич.

И сама «переправа», и хранение лагерных стихов были сопряжены с большим риском. Те стихотворения, в которых говорилось прямым текстом о каторге и расстрелах, конечно, не записывались и не пересылались, а хранились только в памяти. Когда я освободилась и встретилась с мамой, она мне вручила большой пакет с моими письмами и с лагерными стихотворениями. Со временем я составила рукописный сборник «О каторге, о судьбах, о мечтах», содержащий более ста стихотворений тринадцати авторов. Этот сборник - «духовный портрет» узников ВОРКУТЛАГа - каторжан 1940-х и 1950-х годов.

О тундра, тундра!

(каторжане с ТУНДРОЙ говорят)

Тундра произвела на меня мистическое, жуткое впечатление! Мертвая снежная пустыня. В морозном воздухе – еле уловимый гул. И вдруг - такая пурга, что, кажется, рушится мир! Полярная ночь, когда исчезает СОЛНЦЕ... Разве можно жить без СОЛНЦА? А потом - Полярный день, когда заходящее СОЛНЦЕ, скользнув по горизонту, восходит. И долго нет ЗВЕЗД. Разве можно жить без ЗВЕЗД? Северное сияние... Сияние... По-украински это слово звучит лучше - сяйво! Так вот, это СЯЙВО - совершенно неправдоподобное явление. Будто бы в небе раскрывается окно в потусторонний мир. Мы вдруг становимся свидетелями, что там происходит, но ничего не понимаем! А там все движется, меняется, трепещет, озаряется неведомыми красками, исчезает, опять появляется... И все это происходит на космической скорости! Не уловить, не запомнить, не воспроизвести! Другой мир, другой язык! Но пусть о том, как я воспринимала ТУНДРУ, расскажут мои письма и СТИХИ.

Из моего письма тете Ядвиге, 30 декабря 1944 г.

«Во время безветрия ТУНДРА молчит в напряженном ожидании, будто прислушивается к чему-то. В морозном воздухе несется негромкий, таинственный гул... Что значит этот гул?»

Вот одно из моих стихотворений, посвященных Тундре:

Скажи мне что-нибудь! Прерви свое молчание!

Мне жутко в напряженной тишине!

Немой тоской ты заморозишь мне Всю душу!

Снега мертвое мерцанье...

И ты молчишь...Оцепенелым взором

Глядишь куда-то, словно в мир иной...

В мир звездных тайн и галактических волнений,

Гиперболических неведомых движений...

Что видишь Ты? С таинственным узором

На сводах Вечности перед Тобой

Открыта книга Бытия и Ты

Читаешь сокровенные листы

И ужас овладел Твоим недвижным оком!

Познавши тайну на небесных скрижалях,

Ты испытала леденящий страх

Перед грядущим беспощадным Роком

И Ты молчишь в смятении глубоком.

Молчишь, недвижная! Вокруг все онемело,

Застыли недра под покровом снеговым,

Застыл и воздух под дыханьем ледяным...

Осталось только, чтоб душа оледенела!

Февраль ,1945

Шахта № 9, каторга, Воркутлаг

Из моего письма мамочке, 17 апреля 1946 г.

«Я рада, я так рада Твоему письму! Я так соскучилась по Тебе, моя мамочка! Получила Твое письмо, и душа немного отогрелась!

Холодный, сухой, колючий ветер Ледовитого океана заморозил меня. Холод, всюду холод: Бледный блик дня уставил на меня свои слепые глаза и дышит в душу холодом. О, ТУНДРА, ТУНДРА...»

Из письма мамочке, 1 марта 1946 г.

«Ты не представляешь, мамусик, мое чувство, когда расстилающаяся передо мною тундра оживает, становится одухотворенной и начинает рассказывать о том, что неведомо никому. Она требует, чтобы я это передала другим, не понимающим ее языка. В такие минуты я начинаю метаться в горячке...»

Из письма мамочке, 27 января 1946 г.

«Воркута сейчас погружена в туманность, если не в галактическую, то в снежную. Все пространство заполнено бесчисленными снежинками, которые носятся в различных направлениях, оседая по временам на снежный покров, в то время, как рой других снежинок отрывается от земли и несется в высь. Начинается ПУРГА! Еще несколько минут и ТУНДРА будет бушевать.

А это -

Удар... неведомо откуда,

Еще удар... и в сердце перебой!

Глаза слепит. Тебя несет по кругу

И нет границ меж небом и землей.

Какая, однако, ТУНДРА коварная и обманчивая! Порою посмотришь - Тундра спит глубоким сном, тихая, спокойная. Но ее спокойствие какое-то зловещее, выжидающее. Становится жутко, когда долго вслушиваешься в ее звонкую тишину. Да, именно, звонкую, потому что отовсюду из мертвых недр, закованных в ледяные цепи, из недвижного воздуха, - со всех сторон несется однотонный, едва уловимый гул. Он делает тишину звонкой. Помню, как в школе критиковали символистов: «В звонко-звучной тишине». Учеников уверяли, что это абсурд!

Хочется понять, что означают этот гул? В нем слышится жалоба ТУНДРЫ, тоскующей в своих вековых ледяных оковах. Тоска по жаркому лету, по ласковому ветерку... веками лишена она этого. Но не только заунывная жалоба слышится в этом гуле. Скрытая угроза, негасимая ненависть! Время от времени она пробует свою силу - начинается ПУРГА. Тогда все узнают, что таится в тихом покое спящей тундры! Полчища ветров несутся над ТУНДРОЙ, обрушиваются на снежные покровы, яростно рвут их на части, уносят с собой, швыряют ввысь, превращают в снежную пыль и низвергают долу. ТУНДРА бушует! И нет границ меж небом и землей!»

Из моего письма мамочке. 02.03.46.

«Ночью под вой пурги пишу Тебе письмо. А над вашим домиком покоится теплая серая ночь, тишину которой, наверное, нарушают звуки падающих с крыши капель. У нас же над оледенелой тундрой бушует ПУРГА... Я уже настолько привыкла к полярной зиме, что мне кажется, будто лето существует на другой планете, более близкой к солнцу. И вы тоже живете на другом небесном теле! Перед пургой более недели ежедневно на небе полыхало Северное Сия-

ние. Над недвижной ТУНДРОЙ вспыхивали полярные огни, пламенели горизонты, неуловимые перламутровые переливы метались по небосводу. Цвета и оттенки мгновенно менялись. Причудливые формы вызывали удивление перед неисчерпаемой фантазией Природы. Я испытала истинное наслаждение. Что скоро начнется Пурга - в этом не было никакого сомнения. И вот первые дни весны Заполярье встретило леденящей Пургой! ТУНДРА бушует!»

Из моего письма мамочке. 2 августа 1947 г.

«В 9 часов вечера я вышла из барака и направилась на дежурство в санчасть. Меня провожала Валентина Михайловна, наша седовласая мечтательница. Я ей рассказывала содержание 9-й симфонии Бетховена. (...) Выйдя на тротуар, мы бросили взгляд на Запад. Солнце только что зашло. Покидая Землю, оно нарисовало в закатной дали такую необыкновенную картину, что мы обе, восхищенные, замерли. На берегу золотого залива амфитеатром подымался к небу огненный город. Готические замки возносились ввысь. Они пылали прозрачно-кровавым пламенем. Причудливо изломанная стена окружала неправильные кварталы этого фантастического города. Справа над ним возвышалась черная дымящаяся гора, окруженная багровыми отблесками. Кровавые тучи низко ползли над замками... «Рим в огне!» - тихо прошептала Валентина Михайловна. Картина медленно менялась. Замки горели все ярче и ярче. Одни из них угасали, становились невидимыми, новые вспыхивали ярким пламенем. Гора чернела, все более и более зловещий дым нависал над городом. Кровавые тучи становились багровыми, отблески пламенели не только над городом, а трепетали уже по всему небу. Минут 15 мы любовались этой картиной. Явление, недоступное на юге. Только за Полярным Кругом закат длится не минуты, а часы. Еще не померкнувшие краски Заката сменяет медленный Восход».

Валентина Михайловна Ковтун, которую я упомянула в письме, до ареста учительствовала. Она принадлежала к старой ин-

теллигенции, к которой я всегда тянулась. В 1947 г. мы вместе работали в санчасти. Это был относительно благополучный отрезок моей лагерной жизни.

Хочу сказать несколько слов о моих письмах маме. Я ее очень щадила. Никогда не жаловалась, писала часто (через вольных) в романтическом духе, присущем мне в период ранней юности, так безжалостно оборванной арестом. Мне очень хотелось убедить мамочку в том, что жизнь в лагере меня не сломала, что душа моя не изувечена. Все 10 лет срока мне удалось выдержать жизнеутверждающий тон. Я писала часто, но оказия случалась, хорошо, если раз в месяц. Мама получала конверт, в котором находилось несколько мелко исписанных листочков с разными датами. Многие письма пропадали. Через нашу лагерную почту шли от меня лаконичные, малосодержательные, редкие письма.

Из моего письма мамочке, 6 августа 1947 г.

«Несколько дней у нас стоит жаркая, солнечная погода. Днем - до 28 градусов. Во время захода солнца наступает приятная свежесть. Настроение у меня замечательное. Я до самозабвения наслаждаюсь теплом и солнцем. Тундра зеленеет под высоким просторным небом, которое в жаркие дни наливается бездонной, по южному сочной синью. В ТУНДРЕ я с фанатической настойчивостью ищу знакомые степные черты. Я могу долго-долго стоять неподвижно, устремив взоры на зеленеющую равнину, слегка изломанные линии которой убегают в открытую даль. По степному беспредельны нестесненные ни лесом, ни горами просторы, по степному свободны открытые горизонты.

Но глаза ТУНДРЫ не степные, не светлые, не прозрачные и не ласковые! Мертвенно-пристально смотрят они в упор, не отрываясь, словно ТУНДРА хочет заговорить. В глубине их не прозрачная синь, а трясина.

Смотрят мертвенно-пристально

Неподвижные очи,

В глубине их мыслей

Непонятный почерк.

Я испытываю такое чувство, будто обняла меня не мать, а мачеха. Будто я прижалась к той, на которой было одето платье моей матери, но почувствовав чужую грудь, подняла глаза и встретилась со взором незнакомых, холодных и мутных глаз. Жутко...

Чтобы не мучить себя, стараюсь отгонять эти сравнения. Нужно уметь наслаждаться тем, что в редкие минуты дает летний день, - наслаждаться беспредельной ширью, залитой солнечным светом. Это бывает так редко! Ширь напоминает степь и не нужно всматриваться в глубину, чтобы не видеть чужих мертвенно-неподвижных глаз! Я с жадностью упиваюсь солнечным светом и небесной синью!

В 9 ч. утра я кончаю ночное дежурство и иду в барак. Нет, не иду, это слово слишком спокойное и равнодушное. Я несусь на легких крыльях желания поскорее взять одеяло и расположиться на мшистых кочках. Они уже сверху подсохли, на них можно лечь, купаясь в солнечных лучах, можно по пляжному загорать! Я ложусь на спину и гляжу в небо, чистое, высокое, густо голубое. Я так привыкла к низкому серому небу, что теперь, когда исчезло туманное покрывало и открылись безоблачные выси, - теперь, глядя на небо, мне кажется, что я на юге. Мое блаженное созерцание нарушает Валентина Михайловна. Не видя меня в бараке, она отправляется на поиски.

— Боже мой, сумасшедшая девчонка! Встаньте сейчас же! Ведь это болото! Вы получите ишеаз! Вы простудите легкие! Вы получите...

— Я уже получаю высшее наслаждение от тепла и света. Располагайтесь со мной рядом, я расскажу Вам о Шопене.

— Нет! Это невозможно! Вот я напишу Вашей мамочке о том, что Вы вытворяете.

— Милая Гримзочка, разве можно сердиться, когда небо улыбается так светло и солнечно!

— Хорошо, хорошо, я посмотрю, как Вы будете улыбаться, когда заболит поясница!

— Кто любит солнце и воздух, тот не болеет! Проходит час. Я опять слышу ее голос:

— Вот так медик! Вы же отравитесь солнцем!

— Лучше умереть от солнца, чем жить во мгле! - смеюсь я.

Ведь это преступление - не пользоваться солнцем, которое здесь так редко! Я буду здесь лежать целый день! А вечером мы вместе полюбуемся закатом!

Я устремляю глаза в небо и уношусь в беспредельность!

А вот небольшой отрывок из моих лагерных записок:

Ночи и дни на Воркуте. 11.10.47 г.

«Северный полюс дыхнул на нас зимней стужестью, насытил воздух крепким морозом, сделав его густым, как засахаренный мед. Из туманов Ледовитого океана прял северный ветер снежные нити, нес их в Заполярье, затягивал ими солнце и дали. Сплетал белые ткани, взметал их к звездам и бросал на Землю, закрывая снежным покрывалом черную ТУНДРУ. Пришла зима. Крошечный полярный день и длинная-длинная полярная ночь. День - кусочек света, брошенный на короткий миг в полярную ночь. Свет! Разве можно жить без света? Свет озаряет жизнь, свет открывает дали и выси, прокладывает к ним дороги. А жить - это стремиться в даль. Но для нас... Нам этот скудный свет не приносит радости. Он освещает нашу жизнь и мы видим то, что тяжело видеть: низкое небо, затянутое бельмами, будто слепое. Слепое небо... Солнце, едва приподняв над горизонтом бессильную голову, безразлично глядит на нас мутным негреющим оком. Сдвинутые друг к другу дали затянуты мглою. Белая безжизненная ТУНДРА мертва. А на этой мертвой белизне чернеют бараки, заборы и вышки. Куда бы не бросил взгляд - всюду колют они глаза. Полярной ночью густой сумрак опускается на ТУНДРУ. Кажется так просто переступить под покровом тьмы границу запретного...Бараки и вышки в мохнатых снежных шапках. Ненавистный лагерь причудливо очерчен, а над ним распахнуты небеса и пляска Северного Сияния. Небо живет, небо дышит, небо стремится унестись в неведомое. Не находя дороги, оно

бьется, стиснутое кольцом горизонта. ТУНДРА спит, а небо бушует, небо непокорно, оно живет своей жизнью. Жизнь эта нам не понятна, но она вселяет надежду...

Как мы встречаем Полярную Ночь? С тоской и страхом? Да, - она надолго лишает нас солнца и голубого неба! Но в то же время, - нет! Она прячет лагерный пейзаж и распахивает небо в иной мир - мир Северного Сияния!»

Я старалась заразить «тундровской тематикой» членов нашего литературного кружка. У меня были широкие планы: собрать стихи разных авторов под рубрикой «Каторжане с тундрой говорят», где проявится наше понимание ТУНДРЫ, наше к ней отношение, наши эмоции и т. д.

Володя Игнатов мрачно сказал: «Я тундру не люблю, писать ее с большой буквы не буду, и размышлять над ее сущностью не стану». Но на следующий день он принес стихотворение «Тундра»:

Я тебя не люблю. Не зови,

Мне постыли холодные речи

О твоей непонятной любви.

Я устал. Мне дышать уже нечем.

Может быть, я не спорю, ты лучше

Тех, кто прежде любили меня.

Все равно я тебя буду мучить

И украдкой, как тем, изменять.

Что ты шепчешь? Тебя я не слышу!

Мне твой голос чужой и далекий.

Не мани меня в тишь. Этой тишью

Ты пугаешь меня, о, жестокая!

Я тебя не люблю, не сердись,

Полинявшие брови не хмурь,

На твоей вечномерзлой груди

Бродят тени безжалостных бурь.

Я заставить себя не могу

Обнять стан и упрямую шею,

В уголках неоттаявших губ

Я нектара испить не сумею

И в ладонях озябшие пальцы

Жаром страсти своей не согрею...

Я пришел на свидание мальцем

А, прощаясь, ты видишь, седею.

Я к тебе не приду. Не зови

Поздней ночью и рано утром.

Ты во мне не пробудишь любви,

Нелюбимая мною тундра!

18.10.47.

ОЛП № 2, Воркутлаг

Алексей Петрович Цветухин отнесся к моему призыву написать «Все о ТУНДРЕ» весьма заинтересованно. Он сказал, что еще в прошлом году пытался изобразить нечто «тундровское», но остался своей писаниной недоволен:

Со мною рифмы не в ладу -

Осилить не могу изысканных звучаний,

Не то б поднял я трын-траву

И пеплом затушил снегов сверканье.

А хочется, ей-Богу хочется порой

Сравнений смелых, может быть, неумных!

Столкнувши гору лбом с горой

Раскат созвучий слышать шумных!

Развесить облаков гряду

На старых жердях частокола,

Пеленками взлохматить синеву

И синью пропитать дыханье дола.

Сегодня так темно вокруг,

Так мало в нашей ТУНДРЕ света,

Что кажется, не лучше ль вдруг

«Уснуть», чем в муках ждать рассвета?

Жизнь распадается как тлеющая шаль,

Но мы немножечко поэты! —

Умчимся в фантастическую даль

От грешной старенькой планеты!

Умчимся и забудем мы

Все то, что нас гнетет и давит,

Кошмаров явь и ада сны

Пусть ТУНДРА для себя оставит!

26.04.46

ОЛП № 2, Воркутлаг

А вот как воспринимала ТУНДРУ Зина Красуля:

ПЛАЧЕТ ТУНДРА

Сегодня такая бедная ТУНДРА...

Где же ее нарядные платья?

Где же ее белоснежная пудра?

И жемчуга - бриллианты?

Смотрит уныло куда-то

Большими серыми глазами,

А ресницы туманно и свято

Блестят холодными слезами.

Отчего так печальна ТУНДРА?

Что ее душу сдавило?

Неужели и ей так трудно?

Неужели жизнь ей не мила?

Какой богатой, нарядной

Тундра вчера мне казалась!

Торжественно, нежно и свято

Пушистым ковром укрывалась.

Но ей вдруг зима изменила,

Забрала с собою наряды

И тундра печально, уныло

Бросает вдаль серые взгляды.

14.10.47

ОЛП № 2, Воркутлаг

(Зина Красуля - узница двух тоталитарных систем, в Воркуту попала из гитлеровских лагерей уничтожения. О ней будет еще речь дальше).

Увы, лагерь не то место, где можно строить какие-либо планы, тем более «поэтические»! После некоторого послабления режима, когда мы хоть чуточку вздохнули, началось опять ожесточение. «Режим крепчает!» - грустно острил Цветухин. Началось расформирование нашего ОЛПа № 2. Этап уходил за этапом, прибывали каторжане с других командировок и новые узники. Западная Украина еще долго после окончания войны поставляла «бандеровцев». Прибывали и «лесные братья». В Воркутлаге готовились к Речлагу. После ОЛПа № 2 мне пришлось побывать во многих лагерных подразделениях: Кирпичном, 14-м км, Мульде, Заполярном, на Воркута-Воме и др. Работать пришлось на кирпичном заводе, на строительстве железной дороги. Мои диалоги с

ТУНДРОЙ стали реже. Собратья по стихам ушли в неведомое. С Игнатовым, Шпаковским, Цветухиным больше встретиться не пришлось... А с Зиной Красулей и некоторыми женщинами из Второго я встретилась на Воркута-Воме в ОЛПе Заполярный.

В последние годы моего пребывания на ОЛПе № 2 я работала в санчасти. Медицинская тема - отдельная лагерная тема, которая мне очень близка, поскольку и я к ней причастна. Но здесь я ее не стану рассматривать подробно. Ограничусь только некоторым упоминанием о врачах, с которыми мне приходилось работать в воркутинских лагерях.

В ОЛПе № 2 в середине 40-х годов работали превосходные врачи: хирург Мария Мироновна Коцюба-Тарнавская - дочь известного западно-украинского генерала Мирона Тарнавского (15 лет каторги); Мария Матвеевна Пузема (20 лет каторги); терапевт Станислав Жвирблис (20 лет каторги); хирург Михаил Семенович Зайцев (20 лет каторги) и многие другие. Зайцев в 1953 г. находился на шахте № 29, когда там произошла забастовка узников Речлага и массовые расстрелы. Он оставил по себе добрую память, самоотверженно спасая раненых. Благодаря своему мастерству хирурга он многим спас жизнь.

Среди каторжан ОЛПа № 2 находился доцент сельскохозяйственного института Николай Иванович Калашников. Перед войной он как специалист-микробиолог занимался научной работой в знаменитой Массандре - центре крымского виноделия. Во время оккупации он по просьбе местных жителей согласился стать старостой поселка Массандра. Он надеялся, что на этой должности ему в какой-то степени удастся сберечь сокровища Массандры: уникальную коллекцию десертных вин, старинный парк и виноградники. Когда в апреле 1944 г. пришли наши, Калашникова немедленно арестовали за то, что он «выполнял распоряжения немецкого командования по установлению фашистских порядков»; осудили на 20 лет каторжных работ.

В Воркутлаге Калашников какое-то время работал в шахте. Затем по инвалидности его списали работать в зоне ассенизатором. На него страшно было смотреть: грязный, оборванный, заросший, с сосульками под носом, он целыми днями возился с парашами. Вокруг него была такая вонь, что даже привыкшие ко всему каторжане брезгливо шарахались от него. Он пере-

стал разговаривать и издавал какие-то мычащие звуки. Человек погибал... Но даже на каторге случались чудеса. Медикам удалось вытащить Калашникова из «отхожей ямы», определив лаборантом в клиническую лабораторию санчасти ОЛПа № 2. И человек преобразился. Новый Калашников, в белом халате, с пробирками в руках, интересный собеседник, иногда даже улыбающийся, ничем не напоминал бывшего ассенизатора.

Немецкие офицеры в Воркутлаге

Зимой 1950 г. на седьмом году своего срока я попала на кирпичный завод № 2, в лагерном быту известный как «Второй кирпичный». Вначале работала на заводе, затем - медсестрой в санчасти. В нашем лагере ходили слухи, что на противоположном берегу реки Воркуты находится ОЛП Безымянный, где содержатся в строгой изоляции немецкие офицеры высокого ранга, осужденные как военные преступники. Немцы, как и другие иностранцы, находились в различных воркутинских лагерях, но здесь речь шла о специализированном лагере. Кое-что об этих немцах мы узнали потому, что они строили подвесную дорогу для подачи сырья на «Второй кирпичный».

Однажды утром начальник нашей санчасти отобрал группу медработников для санпровеки соседнего лагеря. Какого именно - нам было неизвестно. В эту группу попала и я. Под конвоем нас привели к реке, переправили на другой берег и привели в мужскую зону. Оказалось, что нас привели в ОЛП Безымянный. Мы должны были проверить санитарное состояние лагеря (чистоту в бараках и на кухне, наличие вшей, клопов и т. д.), осмотреть и диагностировать больных, которых представят немецкие врачи, отобрать больных для амбулаторного лечения в нашей санчасти. Мы, конечно, получили инструкцию с фашистами не общаться, ограничиться лишь вопросами-ответами при медосмотре. С немецкой стороны был переводчик.

Когда мы проверяли лагерь (он был в большом порядке), общаться было не с кем. Немцы находились на работе за зоной, в бараках оставались одни дневальные, которые не проронили ни слова. Но когда мы перешли в больничные бараки, то увидели много немцев, но в каком состоянии...

Сплошные двухъярусные нары были битком набиты истощенными полуживыми людьми в грязно-сером нижнем белье. В приглушенных разговорах этих полутеней то тут, то там можно было расслышать обращение «mein General!». Это звучало как в страшном бреду! Дистрофика в грязном нижнем белье кто-то называл «mein General», кто-то старался ему помочь, поднести кружку с водой, хотя сам находился у последней черты. Немецкие офицеры сохраняли субординацию до конца.

Один больной буквально с воплем бросился ко мне, прося помочь «его генералу», умоляя спасти его. Он схватил меня за руку и потащил в угол полутемного барака. Там на нижних нарах лежал... нет, не человек, там лежали мощи. Мощи, которые проявляли еле заметные признаки жизни. Я взяла руку генерала, высохшую, как птичья лапка. Пульс еле прослушивался, запавшие глаза были закрыты. Немец, притащивший меня в угол барака, не спускал с меня умоляющих глаз.

В лагерях Воркуты, как и в других лагерях ГУЛАГа, цинга, пеллагра, дистрофия беспощадно косили заключенных. От постоянного недоедания организм «съедал» себя сам, нарушались все виды обмена, наступало полное истощение. Человек превращался в скелет, обтянутый темной сухой кожей, покрытой язвами. «Анус зияет», - говорил врач при осмотре таких больных, когда они поворачивались спиной и спускали штаны. Ягодиц не было, туловище держалось на двух палках. Наши врачи обычно кодировали диагноз - употребляли только начальные буквы. Код «три дэ плюс пэ» обозначал дистрофию, диарею, деменцию (потерю памяти) и пеллагру.

Воскресить таких больных могла прежде всего полноценная пища с витаминами и белками, а не лагерная баланда. Иностранные поданные, попавшие в советские лагеря, не имели связи с родными, о них ничего не знал Красный крест, они ни от кого не получали посылок. Шансов выжить у них было значительно меньше, чем у нас. Мы все-таки получали с воли моральную и материальную поддержку.

При отборе больных для амбулаторного лечения в нашей санчасти один немец произвел особо сильное впечатление как своей внешностью, так и родом заболевания. Это был высокий человек, сохранивший прямую осанку и одухотворенное выражение лица. В нем чувствовался аристократизм, несмотря на лагерные лохмо-

тья и всю гнетущую обстановку. Он не дошел еще до дистрофического состояния, но мучила его непонятная болезнь нервной системы, сопровождающаяся припадками, напоминающими эпилепсию. Наш врач затруднялась поставить диагноз и включила его в группу больных, которых в определенные дни должны были приводить в женскую зону для лечения.

Через несколько дней их привели в нашу санчасть. Во время процедур я разговорилась с этим больным и вот что услышала о его истории.

Это был граф Винер де Лямквет. Почему у немца французская фамилия? О, это давняя история. Род Винеров де Лямкветов происходил из Франции, но во время религиозных войн вынужден был покинуть родину и осесть на немецких землях. Сам он родился и учился в Германии, свободно владел французским, английским и другими языками, в том числе арабским. Арабский язык он изучал в университете, после окончания которого был направлен в Арабские Эмираты для научных исследований. Там женился на дочери одного из эмиров. Когда грянула война, он воевал в Северной Африке. На стороне немцев были и Арабские Эмираты. Граф попал в плен к американцам, которые обращались с пленными совсем иначе... В тюрьме проявилась его странная болезнь. Пока он находился в американской зоне, его навещали жена и тесть. Была некоторая надежда. Во время перемещения из одной тюрьмы в другую его похитила советская разведка. Так он оказался в советской зоне. Тюрьмы, допросы, суд и - спецлагерь Безымянный на Воркуте. Никакой надежды.

Случайно я узнала еще одну фамилию: генерал Энеке, попавший в плен под Севастополем. Нужно отметить, что я привожу фамилии, как они звучали, правильного написания не знаю.

Немецких больных приводили в нашу санчасть раз пять-шесть. Во время этих визитов Винер де Лямквет постепенно рассказал о себе.

Вскоре меня отправили этапом на Воркуту-Вом. Это далеко от Второго кирпичного, на реке Уса. О дальнейшей судьбе немецких офицеров ничего не знаю. Говорили, что в конце 1952 г. ОЛП Безымянный стал женским лагерем. В конце 50-х был такой слух: задумали было брать песок с того берега реки Воркуты, где размещался Безымянный, копнули раз-другой, а оттуда посыпались человеческие останки в таком количестве, что разработки сырья прекратили^¹.

Каторжанам разрешили самодеятельность

Особо строгий режим в каторжных лагерях заключался не только в удлиненном рабочем дне, тяжелых подземных работах, тюремном режиме, но и в информационном голоде, дополняющем голод физический. Примерно в 1946 г. началось некоторое послабление режима. Разрешили лимитированную переписку и посылки, улучшили питание, провели радио, разрешили самодеятельность. О значении самодеятельности для состояния нашего духа я и хочу рассказать. Это была одна из немногих ниточек, связывающих жизнь узников с жизнью на воле: каторжане получили возможность «пойти в театр».

Руководили лагерной самодеятельностью, как правило, профессиональные артисты, которых в Воркутлаге содержалось множество. Так, в ОЛПе № 2, состоявшем из двух смежных зон - мужской и женской, самодеятельность возглавлял уже упоминавшийся Алексей Петрович Цветухин, заслуженный артист РСФСР (в прошлом, конечно). До ареста он был главным режиссером Симферопольского драматического театра.

«Маскарад» Лермонтова - первый спектакль, который он поставил за колючей проволокой. Для нас, изголодавшихся по театру, это было потрясением, запомнившимся на всю жизнь. В связи с этим опишу маленький эпизод.

Через 35 лет после Воркутлага я чудом нашла свою лагерную подругу Рузю Гавзинскую, с которой дружила на ОЛПе № 2. Рузя была замечательной девушкой - мужественной, справедливой, стремившейся к знаниям. Она попала на каторгу после освобождения Одессы, где при румынах училась в университете на истфаке. Естественно, историю там не трактовали с позиций марксизма-ленинизма и сталинизма! За это она и пострадала. Ей дали ВМН. Месяц она сидела в камере смертников. Когда ей вышак заменили 20 годами каторжных работ, она сказала: «Лучше бы меня

расстреляли!» И вот мы встретились через столько лет... Нахлынули воспоминания: «А ты помнишь, как тебе в посылке мама прислала Кнута Гамсуна и мы ночами читали, боясь, что при первом же шмоне эту книгу отберут?» - «А ты помнишь, на шахте 2...». Но Рузя вдруг помрачнела: «Нет, не хочу вспоминать эту проклятую Воркуту! Я давно решила все выбросить из памяти!» У меня слова застряли в горле. Перешли на другие темы. Но через несколько минут у Рузи вырвалось:

«А ты помнишь, как на нашей лагерной сцене Цветухин поставил «Маскарад» и сам играл Арбенина? Я до сих пор вижу перед собой его стройную фигуру, отточенные жесты, трагическую маску «мировой скорби» на его лице! Какой в нем чувствовался духовный подъем, с какой страстью он играл!»

Этот эпизод, на мой взгляд, весьма показателен: в памяти человека, решившего забыть прошлое, все-таки пробивается то, что было очень важным для жизни его души! Первый спектакль на лагерной сцене оказался незабываемым!

Смешанная мужская-женская самодеятельность - редкий случай для лагеря строгого режима. Как правило в изолированных женских лагерях все роли исполняли женщины, а в мужских - мужчины. Это напоминало древние театры!

Мой муж, Алексей Алексеевич Марков, вспоминал, как он во времена Речлага ставил в мужской зоне «Без вины виноватые» Островского. Очень трудно было подобрать мужчину на роль Коринкиной. Здесь должна проявляться особая женская суть, кокетство, игривость и пр. Наконец «фактура» нашлась. Достали у вольняшек туфли на высоком каблуке и тонкие чулки, чтобы «Коринкина» могла кокетливо приподнять подол платья и показать ножки. Собралась группа мужчин - знатоков женских повадок. Кто-то начал изображать, как женщины ходят, как садятся, а кто-то пояснял «Коринкиной», как женщины надевают чулки. Хохот, сальные шуточки... Вдруг один грузин бросился к «Коринкиной», вырвал из рук чулки, начал их судорожно нюхать, заскрежетал зубами и разорвал чулки в клочья!..

Выбор репертуара строго контролировался. Программы концертов согласовывались с лагерным начальством. Все шло на русском языке, хотя на каторге содержалось очень много украинцев и прибалтов. Попытка добиться разрешения поставить пьесу Т.Г.Шевченко «Назар Стодоля» на украинском языке успехом не увенча-

лась. С украинскими песнями также возникали трудности - что ни песня, то крамола! Примером дозволенной песни была «Гандзя-цаця».

На одном мужском ОЛПе с ней произошел следующий казус. Конферансье, не владеющий украинским языком, объявил: «Сейчас будет исполнена популярная украинская песня «Гандзя-цыця»! Зал, то бишь лагерная столовая, грохнул от смеха. Конферансье, ничего не понимая, попятился за кулисы. Там все от хохота катались по полу. Нашелся только один «серьезный» человек, который был в силах ему объяснить, в чем состоит разница между «цацей» и «цыцей». Конферансье вернулся на сцену: «Извините, я ошибся. Песня называется не «Гандзя-цыця», а «Гандзя-цаця»! Зал опять взорвался от смеха.

Лагерную самодеятельность очень стесняло то обстоятельство, что «в зале» присутствовали не только заключенные, но и вольнонаемные (включая начальство), их семьи, а порою и вохра. Театр за колючей проволокой был «очагом культуры» и для них. До города Воркуты от многих поселков, в которых они жили при ОЛПах, было далеко, что затрудняло посещение Воркутинского драматического театра.

При посещении лагерных спектаклей вольные зрители размещались в первых рядах, за ними сидели и стояли заключенные. Игра на сцене для лагерных артистов переплеталась с игрой со своей судьбой. Вольное начальство слышало каждое слово, произнесенное на сцене. Если в выступлении артиста усматривалась крамола, то его ожидали многочисленные беды.

Эта неоднородность зрителей создавала для артистов сложности: своя братия ждала и ловила каждое слово, которое произвело бы в их душах возрождение, всколыхнуло бы заветные мечты. Присутствие же начальства служило барьером и затрудняло контакт артиста с залом. Но сила слова была велика. Вот идет «Сцена у фонтана» из пушкинского «Бориса Годунова». Может ли она найти отклик в душе каторжанина? Переживания Лжедмитрия и Марины Мнишек столь ничтожны по сравнению с тем, что приходится переживать ему! Но в этой сцене есть слова: «Довольно!», «Стыдно мне унижаться!». И эти слова попадают в цель. Они находят отклик в душе человека, которого хотят сделать безропотным рабом! Я сама испытала силу этих слов. 9 ноября 1952 г. в честь «Октября» на лагерной сцене ОЛПа Заполярный, что распо-

лагался на Воркута-Воме (или, кратко, на Усе - здесь Воркута впадает в Усу) шел праздничный концерт. Роль Димитрия исполняла Клава Александрова, моя подруга. Я настолько была потрясена ее выступлением, что не могла потом уснуть и свои эмоции излила в письменном виде:

«Что могут оставить в нашей памяти дни «этой» жизни, жизни в неволе? Воспоминания о жалком, нелепом существовании, бессилии, отчаянии? Как нам найти в себе силы хотя бы мысленно перенестись в другой мир, мир смелых стремлений, светлых надежд? Как нам вырваться из мрака? Но вот - «Сцена у фонтана». Доносятся слова: «Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться! ...Это ты, дух непокорный, в душу нам дохнул отвагою, жаждою свободной жизни!» И мы повторяем за тобой: «Довольно! Стыдно нам унижаться!» Мы чувствуем себя причастными к твоему порыву вырваться на свободу! Неважно, кто ты на самом деле - царевич или самозванец! Но видим мы, что ты смел и речи твои прекрасны. Глядеть бы на тебя в твоем царственном облачении, на взор твой мятежный, на профиль гордый и верить бы, что ты явь! Мы не забудем о дне 9-го ноября, как о дне, прошедшем под знаком свободы - нашей свободы! А я вспомню, дорогая Клавочка, как на репетициях рождался этот образ, как ты, измученная и истерзанная этой жизнью, преображалась в Димитрия и воскликнула, наконец, «Царевич я!» И поверили мы, что ты - царевич, а не та рабыня, какою сделала тебя неволя! Дай же руку, дорогой Царевич. Спасибо тебе, что ты жив, что ты увел нас из мертвых снегов тундры в другой свободный мир!»

Вот такие чувства переполняли меня, каторжанку с девятилетним стажем, после концерта в честь «Великой Октябрьской революции»! К слову сказать, наша лагерная жизнь во многом напоминала театр абсурда. Мы, отверженные советской властью, «праздновали» советские праздники! В наш потусторонний лагерный мир, мир преисподней, проецировались праздники из иного «вольного» мира. В нашей лагерной столовой висел плакат:

«Да здравствует Великая Октябрьская революция, освободившая народы от векового рабства!» Что это было - дурацкий стереотип или хитрость художника-заключенного?

Но вернусь к нашей самодеятельности. Лагерным артистам приходилось «из ничего» делать костюмы и декорации, восстанавливать по памяти тексты и ноты, придумывать либретто. В самодеятельности на Усе музыкальной частью руководила Маргарита Николаевна Маньковская. Мне удалось в 1997 г познакомиться в архиве МВД Республики Коми с ее учетной карточкой, поэтому можно привести несколько официальных фраз.

Маргарита Николаевна Маньковская родилась в 1910 г. в Каменец-Подольске, окончила Харьковскую консерваторию по отделениям фортепиано и композиторскому. До ареста преподавала музыку и занималась собиранием и обработкой музыкального фольклора. С 1941 по 1943 г. находилась на территории, оккупированной немцами. Осуждена Военным трибуналом войск НКВД Полтавской области на 15 лет каторжных работ и 5 поражения в правах. Начало срока 10.10.43, конец срока 10.10.58. Срок отбывала на Воркуте в ОЛПах № 2 и № 27 под номером «Ж-965». Переведена в Речлаг в 1950 г. под номером «М-154. С 1951 г. переведена на Воркута-Вом в ОЛП совхоза «Заполярный», где работала музыкальным руководителем в лагерных детских яслях. Принимала участие в лагерной самодеятельности. Освобождена в 1955 г. без права выезда из Воркуты.

В таком трудном деле, как восстановление партитуры оперетты, Маньковской обычно помогала Лариса Гуляченко, киевлянка, обладавшая исключительной музыкальной памятью. Так они вдвоем восстановили оперетту Целлера «Продавец птиц». Почти через 40 лет после этого я в одном из писем к Ларисе (теперь уже не Гудяченко, а Высоцкой) вспомнила этот случай и спросила, как она смогла восстановить мелодии целой оперетты, не будучи профессионалом? Вот ее ответ: «Леночка, Вы спрашиваете, откуда я знала оперетты? От погибшего в войну отца, который был профессиональным музыкантом. И мама моя прекрасно пела. Я выросла среди музыкальных людей в атмосфере классической музыки. Я тоже до войны училась в музыкальной школе. Конечно же, я только дилетант. Но оперная и симфоническая музыка с младенчества были моей любовью, а особенно - венская и неовен-

ская оперетта. А либретто той оперетты, которую мы ставили на Усе, было полностью моим сочинением. Я не помнила содержание «Продавца птиц», но знала музыку, очень любимую мною. Вот и пришлось сочинить на эту музыку подходящее либретто в стихах А Маргарита с моего голоса записала ноты. Вот такая история».

О Ларисе хотелось бы много рассказать, но приходится быть краткой. Когда грянула война, она успела окончить только 8 классов. В патриотическом порыве прорвалась на фронт, приписав к своему возрасту несколько лет. Когда Крым был оккупирован, ее забросили в тыл врага. Лариса достаточно хорошо владела немецким языком. В Крыму она попала в лапы немецкой военной разведки. При отступлении немцев ей удалось бежать. Победным маршем в рядах советских войск она дошла до Венгрии. В сентябре 1945 г. в городе Балатон-Фюред ее арестовали. Военный трибунал 7-й Гвардейской армии приговорил ее к 10 годам ИТЛ и 5 поражения в правах по статье 58 16 УК РСФСР. Около трех лет Лариса находилась на пересылке во Львове, затем - лагерь в Свердловской области и Усть-Воркута Коми АССР, где мы и встретились. В нашей лагерной самодеятельности Лариса котировалась как «опереточная звезда». Она принадлежала к категории тех людей, которым не обязательно было учиться в театральном институте, чтобы затем блистать на сцене. Природа вложила в нее все, что может обеспечить успех: очаровательную внешность (изящная блондинка с голубыми глазами), прекрасный голос, умение танцевать и вообще - держаться и двигаться на сцене, прекрасный музыкальный слух и т. д.

Лариса умела писать стихи без черновиков. Вспоминаю следующий печальный случай. Из соседнего мужского ОЛПа исчез один заключенный, Михаил Лыгин. Его объявили в побеге. Нам не верилось. У него скоро кончался срок, а из наших лагерей убежать невозможно. И вдруг кто-то из вошедших принес весть: Михаила взял на рыбалку начальник лагеря. (Миша имел право выхода за зону). Они высадились на берег Усы, а лодку плохо, видимо, привязали, и ее понесло течением. Начальник заставил Мишу прыгнуть в ледяную воду. Михаил Лыгин утонул в Усе, спасая лодку начальника лагеря! Все сидели в молчании, опустив головы. Лариса взяла нотный листок и на обороте начала быстро что-то писать. Затем прочла свое стихотворение-экспромт:

ПОГИБШЕМУ ТОВАРИЩУ

Ветер холодный по берегу бродит,

Ветер унылую песню заводит,

Грустная песня сердца нам изводит,—

Песнь о Тебе...

Волны угрюмые вдаль уплывают,

Волны печальную тайну скрывают,

Шепчут о том, что наверное знают,—

Это рассказ о Тебе...

Где Ты? Откликнись! Скажи, что с Тобою?

Имя твое повторяем с тоскою...

Ты глубоко где-то там под водою???

Вечная память Тебе!..

После освобождения Лариса вернулась в свой родной Киев, поступила в университет на факультет иностранных языков. По сей день она занимается преподаванием немецкого языка.

Мой срок заканчивался в ноябре 1953 г., несколько раньше, чем у моих лагерных подруг: меня арестовали в 1943 г., а они попали в тюрьму чуть позже. Впрочем, после смерти тирана начались массовые освобождения политзэков независимо от их срока, но в середине 1953 г мы этого еще не знали. И вот, в преддверие скорой разлуки, я написала послание своим друзьям-артистам:

«Полночь. Заполярная, мглисто-бледная, беззвездная, будто бы она и есть олицетворение нашего существования, столь далекого от настоящей жизни. Завтра концерт. Пишу вам, мои друзья... Но почему с такой болью? Мы скоро расстанемся и не будем уже шагать рядом, не будем вместе обдумывать роли, размышлять над словом, жестом, над путями, ведущими к созданию образа. Уйдут те счастливые минуты, когда вдруг чувствуешь - образ найден! Трудно представить, что наступит день, который не будет нашим общим днем, а это будут для нас два разных дня, разделенные неизвестностью... В нашей совместной жизни мы, лишенные всего, что могло бы наполнить душу радостью и светом, имели только одно - нашу дружбу! Благодаря ей мы были счастливы в несчастьи, мы мыслили и чувствовали, когда должны были

превратиться в безмозглые существа! Мы ставили перед собой вопрос о добре и зле, когда вокруг царили беззаконие и произвол.

Наша лагерная сцена - это наш маленький мир красоты и света среди кромешной тьмы. Что бы не принесла мне моя новая жизнь, я буду свято хранить память о нашей бедной лагерной сцене, на которой вы, друзья мои, были для меня самыми большими, самими талантливыми артистами.

ОЛП «Заполярный», что на Усе. Сентябрь, 1953».

Свое обещание я свято выполнила.

Закончу отрывком из письма ко мне Ларисы Гуляченко от 16 февраля 1990 г.

«Сейчас с теплотой вспоминаю те далекие времена, нашу сцену (жалкую сцену!), наши спектакли и концерты (бедные, убогие!) и снова с грустью в который раз утверждаюсь в мысли, что никогда после Усы не переживала такого творческого горения, такой ни с чем не сравнимой радости и энтузиазма, как тогда!»

Вот что значила для нас лагерная самодеятельность!..

Канкан на вечной мерзлоте

Помимо лагерной самодеятельности, которая существовала почти на всех ОЛПах, в Воркуте имелся профессиональный музыкально-драматический театр, занимавший особое место в культурной жизни города. Он обслуживал вольное население Воркуты, но на его сцене выступали заключенные артисты, оркестром управляли заключенные дирижеры, музыку писали заключенные композиторы, спектакли ставили заключенные режиссеры.

С Воркутинским театром, с первым профессиональным театром за Полярным кругом, связана судьба Бориса Аркадьевича Мордвинова, до ареста главного режиссера Большого театра. Мордвинов был учеником Станиславского и Немировича-Данченко. В середине 20-х гг. он поставил совместно с Немировичем-Дан-

ченко блестящий спектакль - музыкальную комедию «Дочь мадам Анго» Ш.Лекока. Об этой постановке говорила вся театральная Москва. Но ее запретили. Казалось бы, почему? Действие этой пьесы происходит в революционном Париже в 1797 г. Но все дело в том, что это было время, когда «пламя революции» уже угасало и власть захватила Директория. Напрашивались аналогии...

В начале войны Мордвинов был арестован, осужден на 5 лет ИТЛ и отправлен на Север. Ему пришлось пройти трудный путь общих работ: был грузчиком на пристани, подсобным рабочим на складе, дневальным в бараке. В Воркутлаге он встретил много профессиональных актеров, музыкантов, художников. У него возникла идея создать театр. Свои идеи он изложил в записке на имя начальника Воркутлага Михаила Митрофановича Мальцева. Последний одобрил эту затею и решил создать за Полярным кругом первый профессиональный театр. Он получил название «Музыкально-драматический театр комбината Воркутауголь МВД СССР». Концовка неплохо звучит! Но в те времена это воспринималось как само собой разумеющееся, ведь почти вся территория Коми республики находилась в ведении МВД. И закипела работа по созданию нового театра. Специальные комиссии выезжали в многочисленные лагерные пункты Воркуты для отбора певцов, музыкантов, художников, композиторов, балетмейстеров и других работников искусства. За короткий срок удалось собрать замечательный коллектив, состоящий из первоклассных артистов. Театр имел свой симфонический оркестр, хор, балет, декорационный и костюмерный цехи. Художественным руководителем и главным режиссером стал заключенный Борис Аркадьевич Мордвинов.

Открылся театр в октябре 1943 г. опереттой Кальмана «Сильва». Текст и клавир пришлось восстанавливать по памяти. «Сильва» прошла с большим успехом. В декабре 1946 г. отмечался своего рода юбилей - сотый спектакль! При Мордвинове состав труппы театра превышал 150 человек. Заключенные артисты работали с большим энтузиазмом, в атмосфере творческой самоотдачи. В год давали более 600 спектаклей. С гастролями объезжали многие города и поселки Коми АССР - Инту, Ухту, Печору, Абезь, Кожву и др. На сцене театра за необычайно короткие сроки были поставлены оперетты «Роз-Мари», «Баядера», «Фиалка Монмартра», «Марица», «Жрица огня», «Веселая вдова», «Мадмуазель Нитуш», «Одиннадцать неизвестных», «Сорочинская ярмарка», «Свадьба

в Малиновке», «Коломбина», «Любовь и доллары», «Неспокойное счастье», «Раскинулось море широко» и др.

Первой оперой, поставленной на сцене заполярного театра, был «Фауст» Гуно. По поводу «Фауста» Мордвинов шутил: «За поклонение «Фаусту» я уже однажды поплатился». Смысл этой шутки становится ясным из воспоминаний старого воркутянина Эммануила Иосифовича Котляра: «Мордвинов рассказывал о том, что в числе вздорных обвинений, предъявляемых ему следователем, было и такое. Когда была опубликована новелла Горького «Девушка и смерть», Сталин изрек: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете». Оценка «вождя всех народов» была немедленно подхвачена и запечатлена в литературоведческих анналах как мудрейшее изречение. Борис Аркадьевич однажды высказал вслух сомнение в справедливости подобной оценки. Высказал неосторожно и с юмором. Об этом, конечно, донесли. И это было определено, как «контрреволюционный подрыв авторитета вождя».

За «Фаустом» последовали оперы «Риголетто», «Травиата», «Севильский цирюльник», «Чио-Чио-Сан».

Воркутянка Мина Степановна Вольф вспоминает:

«Я приехала на Воркуту к своей сестре Галине, которая отбывала на Воркуте ссылку после длительного заключения. Всю свою жизнь я прожила в Одессе и была влюблена в наш замечательный оперный театр. Я отправилась на Воркуту в печальной уверенности, что мне предстоит полное отключение от музыкально-культурной жизни, к которой я привыкла в Одессе. И вдруг за Полярным кругом на моих глазах возник превосходный музыкально-драматический театр. Оказалось возможным «пойти в оперу» и послушать даже «Фауста»! А циклы музыкально-образовательных лекций, которые организовал дирижер Владимир Владимирович Микошо! И все это в прекрасном высоко-профессиональном исполнении! Но... почти все эти прекрасные артисты были заключенными!»

Первый театр за Полярным кругом, мордвиновский театр, был значительным явлением в духовной жизни Воркуты. Мордвинов не побоялся поставить и «Дочь мадам Анго», за что когда-то пострадал. В театральной программке 1946 г. в первых строках,

где дается описание первого действия, приведено четверостишие:

Конец настал былым свободам,

Дельцы на старый трон взошли, -

Над одураченным народом

Другие правят короли.

Смелый поступок для того времени и для того места! Выступал Мордвинов и как актер. В комедии Гольдони «Хозяйка гостиницы» он покорил публику в роли Рипафратта.

После освобождения, в конце 1946 г., Борис Аркадьевич переехал «на юг», в Сыктывкар. Впоследствии он ставил спектакли в театрах Саратова и Минска, был удостоен званий заслуженного артиста БССР и РСФСР.

Мой муж, Алексей Алексеевич Марков, работал в Воркутинском театре с 1944 по 1959 г. Он застал «мордвиновский период» в жизни этого театра и считал его самым блистательным. Несколько ниже будут представлены его театральные воспоминания. А перед ними хочется рассказать еще об одном замечательном деятеле Воркутинского театра - о композиторе, дирижере, пианисте и музыковеде Владимире Владимировиче Микошо. Он был многолетним лагерным другом моего мужа. Когда я освободилась в конце 1953 г., Алексей Марков познакомил меня с Владимиром Владимировичем и мы не раз встречались до его отъезда в Сыктывкар.

Владимир Владимирович Микошо родом из Латвии (он родился в 1897 г. в латышском городе Валке). Музыкальное образование он получил в двух консерваториях: в 1916 г. окончил Киевскую, в 1929 г. - Московскую. До войны преподавал на военном факультете Московской консерватории (был доцентом), работал дирижером первого московского большого концертного ансамбля «Перфоманс» и руководил Малым симфоническим оркестром Мосгоркино. В войну Микошо ушел в народное ополчение. Там он организовал военный оркестр и стал капельмейстером при 1-м стрелковом полку 8-й дивизии Красно-

пресненского района. Под Ельней их полк попал в окружение, выйти из которого не удалось. Микошо дважды отважился на побег. Второй раз - удачно. Он снова вернулся на фронт. Но в 1943 г. его арестовали. Военный трибунал войск НКВД Курской области приговорил его как изменника Родине к лишению свободы на 10 лет с последующим 5-летним поражением в правах.

Поздней осенью 1943 г. он прибыл этапом в Воркутлаг. Неизвестно, как бы сложилась судьба заключенного Микошо, если бы не Воркутинский музыкально-драматический театр. Он стал дирижером театра. Постановку оперы «Фауст», столь полюбившуюся воркутянам, осуществил он. Трудно перечислить все спектакли театра, где он был дирижером. Напряженную дирижерскую работу он сочетал с композиторской деятельностью. Во второй половине 40-х гг. им была написана музыка к спектаклям «Солнечный дом», «Женихи», «Собака на сене», «Овод», «Дон Сезар де Базан»; ко многим детским спектаклям - «Золушка», «Аленький цветочек», «Снежная королева».

С 1951 г. театр стал называться Воркутинским драматическим театром. На его сцене уже не ставились оперы, но еще шли оперетты и водевили, хотя и не в таком количестве, как при Мордвинове. В связи с изменением репертуара театра дирижерская работа стала для Микошо не столь напряженной, но активизировалась его композиторская деятельность. В 50-е гг. на афишах театра все чаще можно было увидеть - «Музыка В.В. Микошо». Он написал музыку к водевилям «Девушка-гусар», «Муж всех жен», «Дочь актера», «Беда от нежного сердца» и ко многим драматическим спектаклям, среди которых «Анжело» Гюго, «Дама невидимка» Кальдерона, «Полковник Фостер признает себя виновным» Роже Вайяна и др.

В воркутинский период Владимир Владимирович создал несколько небольших инструментальных пьес для эстрадного оркестра, написал музыку к песням, сделал обработку коми народных песен. Ему приходилось работать и на заказ - он писал то, что было нужно театру. Заказы были связаны с репертуаром театра, особенностями республики (народность коми), с особенностью города (Воркута - горняцкая столица Печорского угольного бассейна). В лице В.В.Микошо воркутинские горняки нашли своего первого композитора: музыка к песням о Воркуте принадлежала ему. Так, 28 августа 1948 г. Воркута праздновала День шахтера, в

честь чего артисты театра подготовили большую концертную программу. Среди первых номеров исполнялись две песни на музыку В. Микошо: «Шахтерская» и «Песня шахтера». С тех пор многие годы эти песни звучали в различных концертах заполярной Воркуты.

Одна из специальностей Микошо, полученных в Московской консерватории - музыковед. Эта сторона его образования нашла применение в организации и проведении музыкально-образовательных лекций-концертов для жителей Воркуты. Так, в 1947-1950 гг. большой популярностью пользовались годичные циклы лекций «Великие русские композиторы» и «Классики русской музыки». Просветительская работа велась и среди детей. При Доме пионеров заключенные артисты организовали музыкальную и художественную студии. Первой руководил В.В.Микошо, второй - художник театра П.Э.Бендель. Занятия в этих студиях проводились по программам музыкальных и художественных семилетних школ. Одной из трудностей при создании музыкальной студии стало отсутствие нотной библиотеки. И энтузиасты из заключенных в короткое время создали рукописную нотную "библиотеку! Большую часть нот для библиотеки переписал артист театра и лагерный друг Микошо Алексей Алексеевич Марков.

В 1951 г., через 8 лет заключения, Владимира Владимировича освободили досрочно, но покинуть Воркуту он не мог - после заключения наступили годы ссылки. Руководство театра несколько раз ходатайствовало о снятии судимости с В.В. Микошо. Судимость была снята только в 1952 г., и это позволило Микошо перебраться в Сыктывкар. Здесь он продолжает активную музыкально-просветительскую деятельность: преподает в Сыктывкарском музыкальном училище и много сил отдает созданию Коми отделения Союза советских композиторов.

В 1958 г. пришла реабилитация. После 17-летней разлуки, куда вошли война, лагерь, ссылка, представилась возможность переехать в Москву, к семье. В Москве Микошо продолжал творческую жизнь - писал музыку, участвовал в работе Секции культуры и искусства при Обществе по распространению политических и научных знаний РСФСР. Умер он в 1991 г., в 94-летнем возрасте. До последних дней он сохранил ясный ум и чистую неозлобленную душу.

К столетнему юбилею В.В.Микошо в 1997 г. я вместе с его дочерью И.В.Малининой написала статью об этом замечательном

человеке. Но она осталась неопубликованной. Приведенный выше рассказ - краткая версия этой статьи.

Как особая удача рассматривались случаи, когда в театр попадали не профессиональные артисты, а кто-нибудь из молодых узников, не имевших театрального образования. Обычно для этого нужно было обладать хорошей сценической внешностью и уметь петь, танцевать или играть на каком-либо музыкальном инструменте.

Из воспоминаний моего мужа Алексея Алексеевича Маркова:

«Сколько я себя помню, меня всегда окружала музыка. Мой отец был дирижером, мама - певицей. В детстве я учился играть на скрипке, пел в хоре, а затем увлекался самодеятельностью. Музыкальной грамоте я обучился одновременно с общей грамотой, был силен в сольфеджио, но когда пришла пора выбирать вуз, поступил в технический. Мог ли я предположить, что мое приобщение к искусству, поначалу детское, потом в самодеятельности, спасет меня в годину испытаний. А получилось именно так! В 1944 г. я попал на Воркуту с десятилетним сроком ИТП и пятью «по рогам и по ногам» (поражение в гражданских правах). Меня тут же определили на подземные работы в шахту № 8. Каждый день там происходили несчастные случаи: кто-то погибал, кто-то становился калекой. Ну, думаю, пропаду... Но тут пронесся слух, что в нашей зоне работает комиссия по отбору артистов в городской театр. Я решился пойти на прослушивание. Комиссию возглавляла милая молодая женщина, и.о. директора театра. Потом я узнал, что это была Эсфирь Абрамовна Айнгорн, «декабристка» приехавшая на Воркуту к мужу, кото-

рый освободился, но не мог покинуть Воркуту. Экзамены я сдал с легкостью: у меня баритон, ноты читал с листа и пр. Когда я из шахты попал в театр, у меня было такое ощущение, что я из ада попал в рай. Обстановка в театре была теплая, дружественная. И хотя нам приходилось работать по 18 часов в сутки, мы не унывали. Нами двигала любовь к театру, мы были исполнены энтузиазма. Борис Аркадьевич Мордвинов сделал из меня артиста оперетты. Можно сказать, что я прошел курс обучения в «Воркутинском институте театральных искусств». Помогали мне и друзья по театру. В нашем оркестре не было контрабасиста. Наш замечательный скрипач Миша Носырев обучил меня игре на контрабасе и этим укрепил мое положение в оркестре. Часто я выступал с ним в квартетах и инструментальных ансамблях. Миша отличался чрезвычайной интеллигентностью и, находясь рядом с ним, забывалось, что ты в лагере. Мордвинов обучил меня и режиссуре. Я ассистировал многим постановщикам спектаклей - Токарской, Холодову, Харламову.

Во время премьер царило всеобщее ликование, все поздравляли друг друга, целовались, просили прощения за возможные обиды. На программке комедии «Давным-давно» Р.М.Холодов, режиссер, сделал мне, его ассистенту, такую надпись: «Леша, не сердитесь на меня. Это все нервы. Поздравляю с премьерой!» (1949 г.). А Токарская написала такие слова во время премьеры «Одиннадцать неизвестных»: «Поздравляю с премьерой. Большое спасибо за помощь. Ценю вашу любовь к театру». Это тоже было в 1949 году. Тогда такие надписи были обычной деталью нашей театральной жизни, а теперь они для меня являются реликвиями. Относились мы друг к другу очень уважительно и обращались «на вы» несмотря на наше зэковское бесправное положение.

Когда вспоминаешь годы работы в «крепостном» театре, невольно ловишь себя на мысли - да это же был нереальный сюрреалистический мир! Мы на сцене во фраках пляшем и поем, а наши собратья погибают в подземельях - в шахтах. Разве это не напоминает пир во время чумы? Каждую минуту мы могли очутится на месте тех,

кто мучился в подземельях. Вот один из подобных случаев. В оперетте «Роз-Мари», поставленной Мордвиновым в 1945 году, были заняты в основном заключенные артисты, но заглавную партию исполняла вольная певица Вера Макаровна Пясковская. Я исполнял партию Эмиля, ее брата, а Сергей Яковлевич Ребриков - партию Джима Кениона, золотоискателя. Мужем Верочки Пясковской был большой лагерный начальник по фамилии Чепыга. Ему показалось, что любовные сцены между Роз-Мари (его женой) и Джимом (заключенным) выглядят очень и очень натурально. Мучимый ревностью, он немедленно списал Сережу Ребрикова, профессионального оперного певца с прекрасным баритоном, на общие работы.

Во всех театрах нашей страны канкан был запрещен. А здесь, в гибельном заполярном концлагере, посетители театра могли наслаждаться этим запретным плодом. Всесильный владыка Воркуты, генерал Мальцев, снял запрет на канкан! Канкан на вечной мерзлоте - разве это не фантастика?

Неправдоподобным было и наше отношение к Михаилу Митрофановичу Мальцеву. Мы были исполнены к нему чувством благодарности. Мы почти любили его, начальника страшного концлагеря! Он был нашим спасителем и благодетелем. И он всячески поддерживал нас, «врагов народа». Он ценил нас за то, что мы создавали, пусть на подмостках, иной, прекрасный, мир. Благодаря нам в ужасную действительность врывалась искрометная, веселая, упоительная другая жизнь!

Мальцев любил не только оперетту, но и оперу. Он старался выкроить время и побывать у нас на репетиции. Это удавалось ему не всегда. Когда он не смог побывать на репетициях оперы Гуно «Фауст», он как-то группу заключенных артистов пригласил к себе домой, в особняк, построенный по проекту заключенного архитектора К.В.Олтаржевского. (До лагеря он строил небоскребы в Америке). Это строение считалось достопримечательностью Воркуты и называлось «Домом Мальцева». Посещение нами «Дома Мальцева» произошло глубокой ночью. Мы освободились после очередного спектакля, Мальцев - после очеред-

ного ночного производственного совещания. В едином порыве мы перенеслись в мир «Фауста». Мальцев, по-видимому, испытывал потребность быть причастным к творческому процессу!

В 1950-е годы при режиссере Гайдарове, заслуженном артисте УССР, изменился не только репертуар театра, но и климат в нашем замкнутом театральном мирке. Театр из музыкально-драматического стал просто драматическим. Гайдаров всячески подчеркивал свою дистанцию от «врагов народа». Я занимал должность заведующего электроосветительной частью и иногда был занят в пьесах. В 1957 г. случилось несчастье: театр сгорел дотла. Прекрасное белое здание театра, построенное архитектором Луневым, погибло. Я находился в чрезвычайном волнении. Как заведующий электрическим хозяйством я мог получить новый срок. Но комиссия установила причину пожара - непогашенный окурок в урне».

Итак, здание театра сгорело в 1957 г. Воркутяне тяжело восприняли потерю своего любимого театрального дома. Года за два до этого в театре наблюдался творческий подъем, свежую струю внесли новые талантливые артисты, только что освободившиеся из лагерей строгого режима. Из культбригады пришли: В.Д.Лавров, Ю.И.Волков, Е.Л.Маевская, В.К.Видеман, художник К.П.Иванов, балетмейстер М.С.Буслевич. Виктор Дмитриевич Лавров, бывший премьер Харбинского музыкального театра, взялся за постановку оперетт («Веселая вдова», «Марица», «Морской узел»), Елизавета Людвиговна Майевская до ареста была артисткой МХАТа. Желание заняться режиссурой побудило ее поступить на режиссерское отделение ГИТИСа. Ее арестовали, когда она училась на третьем курсе. В воркутинском театре она выступала как актриса и как режиссер. Лавров и Волков через несколько лет стали заслуженными артистами РСФСР. О Волкове расскажу более подробно. В московский период моей жизни я познакомилась и

подружилась с его супругой, Александрой Яковлевной Волковой (до замужества - Молодцовой). От нее много слышала об их лагерной любви, которая продлилась на всю жизнь, и о творческом пути ее обожаемого Юрочки.

Юрий Ильич Волков в 1949 г. окончил студию Государственного Московского камерного театра. Это был последний курс Александра Яковлевича Таирова. Волков был зачислен в таировскую труппу, но театр вскоре закрыли, а Волкова арестовали. Он проходил по групповому делу, куда входили молодые актеры, литераторы, геологи, осмелившиеся высказать во время своих дружеских встреч критические замечания в адрес существующего строя. Волков был осужден на 25 лет ИТЛ с последующим поражением в правах на 5 лет и этапирован в Речлаг. Он попал на шахты 9-10, где работал под землей навалоотбойщиком. Несмотря на тяжелую работу, вечерами участвовал в самодеятельности. В лагере он встретил много замечательных талантливых людей, которые помогли ему духовно выжить. Полезные советы давал ему режиссер Глеб Дмитриевич Затворницкий. Николай Романович Копылов вводил его в мир музыкально-эстрадного искусства. Сам Копылов, талантливый эстрадник, виртуозно играл на балалайке и гитаре, пел, танцевал, ставил концерты и спектакли. Его кипучая творческая энергия била ключом. А между тем до Воркуты он прошел долгий мученический путь: плен, побег к партизанам, лагеря Колымы и Магадана.

С «оттепелью» началось послабление режима. Отразилось это и на самодеятельных коллективах. Из воспоминаний Александры Яковлевны Молодцовой, в замужестве Волковой:

«И вот вдруг нашу женскую самодеятельность начали посылать в мужские лагеря. Привозят нас под конвоем, в сопровождении надзирателей, на шахту «Капитальная». За проходной нас ожидают тысяч семь мужчин, которые многие годы не общались с женщинами. Въезжаем мы в зону, а там от бушлатов серым-серо. Мужчины стоят плотным кольцом. Для нас оставлен только узкий деревянный трапик, ведущий в КВЧ (культурно-воспитательная часть). «Здравствуйте, мальчики! Ребята, здравствуйте!» А в ответ тихо, чтобы не раздражать вохру: «Девочки, наши девочки! Здравствуйте!» Концерт прохо-

дит в столовой. Отыграли мы первый номер, подходим к авансцене, кланяемся, смотрим в зал и видим - мужчины плачут. Убегаем за кулисы, и у нас слезь; на глазах. А в зале бурные аплодисменты. Выбегаем на поклоны «со слезами на глазах и с улыбкой на устах». Как тепло нас принимали! Мужчины все конфеты в ларьке раскупили, организовали праздничный обед...

Так мы стали разъезжать по мужским зонам. Приехали на шахту 9-10. Такой же трогательный прием. После концерта нас повели вКВЧи разрешили встретиться с участниками местной мужской самодеятельности. Ребята пришли с музыкальными инструментами и устроили для нас небольшой концерт - играли, пели. Им очень захотелось потанцевать с девочками. Это строго запрещалось, но им удалось получить разрешение начальника режима на один танец, только на один! Меня пригласил высокий худой мальчик. На шее крестик, голова стриженная. «Как вас зовут?» - «Шура. А вас?» - «Юра. Вы откуда?» - «ИзЛенинграда. А вы?» - «Из Москвы. Какой у вас срок?» - «25, а у

вас?» - «Тоже 25». Вот и все, что мы успели сказать друг другу за этот один танец.

Летом 1954 г. был создан смешанный ансамбль из заключенных - Центральная культбригада культурно-воспитательного отдела Управления по обслуживанию лагерей. Вначале в культбригаде было 64 человека, из них 17 женщин. Это был коллектив артистов высокого класса, причем коллектив интернациональный. Когда мы в августе 1954 г. в День шахтера давали концерт в городском театре, к нам подошел генерал-майор Деревянко, начальник Речлага (по его инициативе и появилась культбригада) и сказал: «Если бы я мог послать на фестиваль вашу бригаду, все награды были бы ваши!» В этой бригаде я опять встретилась с Юрой. Чтобы не расставаться до конца его жизни...»

В марте 1955 г. Волков освободился с правом выезда из Воркуты. Он уехал в Москву, повидался с родными и друзьями. Казалось бы, о Воркуте нужно было бы поскорее забыть, как о страшном сне. Но... Юрий Ильич вернулся в это гиблое место. Его Шурочка оставалась еще за колючей проволокой. Он не представлял своей жизни вдали от нее.

В театре, куда Волков устроился по возвращению в Воркуту, он сыграл за сезон 1956/57 г. одиннадцать ролей. Его Зупан в «Марице» и Пчелкин в «Морском узле» очень понравились воркутинской публике. В 1956 г. освободилась и Шурочка. Режиссер Затворницкий пригласил их в драматический театр в Измаил, где они выступали один театральный сезон. С 1957 г. начался московский период их жизни. Вначале Юрий Ильич устроился в Литературный театр при ВТО. С Алисой Георгиевной Коонен он играет в «Приведениях». Из многочисленных претендентов на роль Оствальда знаменитая актриса выбрала недавнего узника ГУЛАГа Юрия Волкова. В 1958 г. Юрий Ильич был зачислен в штат Московского театра им. М.Н.Ермоловой, где и играл до конца своей жизни. Всего в этом театре им сыграно более 80 ролей.

Волков много снимался в кино. В частности в фильме Александрова «Скворец и лира» он играл роль немецкого шпиона, а Любовь Орлова - советской разведчицы. В общей сложности, считая и телефильмы, он был занят в более чем 70 фильмах. Много

выступал по линии филармонии, Росконцерта и общества «Знание». Руководил концертной группой «Он и она».

Александра Яковлевна два года работала переводчицей с финского языка в Министерстве культуры и в Академии художеств. Финский язык она изучила в Финляндии, куда попала во время оккупации, пройдя через немецкий трудовой лагерь. Вернувшись на Родину, она получила 25 лет ИТЛ по ст. 58 п.п. 1 а и 10. Затем долгие годы связывают ее с Отделом вещания на страны Запада Гостелерадио, где она работала редактором и переводчицей финской редакции.

Когда знакомишься с подобными судьбами, невольно возникает мысль, что феникс, воскресший из пепла, далеко не сказочный образ. А история их любви, возникшей за колючей проволокой, когда молодым узникам разрешили один, только один танец, любви, которую они пронесли через всю свою жизнь, - чем это не сюжет из серии «Любовные истории, которые потрясли мир»? Но Волковы пронесли через всю жизнь не только верную любовь, но и верную дружбу. В их московском доме собирались друзья по лагерю, приезжающие из других городов - Николай Копылов и Вика Видеман (после освобождения они поженились и прожили в любви и согласии, как принято говорить, до конца своих дней), Ляля Маевская и Наташа Лавровская, а также их дети. Воркутинское братство оказалось сильнее всеразрушающего времени.

Театральную тему завершим рассказом о человеке, который спроектировал и построил светлое и прекрасное здание Воркутинского музыкально-драматического театра, так украсившего серый заполярный город. Увы, огонь не пощадил эту красоту!

Этим человеком был молодой архитектор В.Н.Лунев, который занимался генпланом Воркуты. Лунев не был заключенным, но и вольным его тоже нельзя было назвать. Он принадлежал к так называемому «спецконтингенту». Во второй половине 40-х годов Воркуту наполнили советские воины, побывавшие в плену. Судьба их складывалась по-разному. Некоторые уже были осуждены и со сроком (чаще всего 10 лет ИТЛ, а иногда 20 лет каторги) водворялись в зону. Другие еще не прошли суд, но ждать решение суда их направляли в зону, и они становились заключенными, не имея срока. К третьим судьба оказалась благосклонной. Во время «правления» Воркутлагом генерала М.М.Мальцева пригнали на Воркуту партию такого «спецконтингента» из 1000 человек. Мальцев

собственной волей не загнал их в зону, а оставил на поселении без права выезда из Воркуты. В этой партии находился и архитектор В.Н.Лунев.

Из воспоминаний Лунева^¹:

«Я окончил Московский архитектурный институт в 1940 году, был призван на действительную службу в РККА. В 1941 г. при обороне Днепропетровска я попал в окружение наступающих на город немецких мотомехдивизий и с тысячами других солдат и офицеров (даже с полковым духовым оркестром) был взят в плен. Находился в немецких лагерях для военнопленных, откуда бежал в 1942 г. в наступающие части Красной Армии, с которыми вновь принял участие в боях. Весной 1943 г. я был направлен в числе других военнослужащих, побывавших в немецком плену, на Госпроверку в г. Подольск под Москвой. Нас, с тысяча человек, направили на Воркуту как «спецконтингент». Нам выдали паспорта с предупреждением о запрете выезда из Воркуты до конца войны. Видимо, генерал Мальцев, познавший войну не понаслышке, никого из нас в обиду не дал.

С 1944 г. я начал работать в Проектной конторе комбината «Воркутауголь». Первые мои работы: проект Дома Партпроса и проект Городского бульвара - превращение болота между первой улицей Воркуты, Шахтерской, и железнодорожной веткой к шахте Капитальной в бульвар, т.е. в аллейку с кустарниками и с целым ансамблем малых архитектурных форм и павильонов, еще не виданных на Воркуте. Затем я проектировал театр. Мальцев и не мог мечтать, что на месте сруба из почерневших бревен старого клуба появится торжественный театральный фасад из четырнадцати белоснежных колонн, увенчанный аттиком с театральными масками и обелисками. Театр сгорел в 1957 г. Фасад сгоревшего театра я считаю одним из лучших своих архитектурных сооружений. Когда с фасада театра сняли леса, то возле

него почти целый день толпилась вся Воркута. И видно недаром генерал Мальцев приказал сшить мне парадный черный костюм для участия в торжественном открытии театра - я ведь ходил бог знает в чем... Генерал Мальцев наградил меня за эти сооружения медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Он вообще сделал для меня много хорошего, в том числе разрешил мне жениться на жене бывшего главного архитектора Проектной конторы Л.Д. Сомина, у которых были для развода свои причины. Михаил Митрофанович не терял со мной связь до самой своей смерти - принимал меня в Минобороне, где он работал после Воркуты, когда я бывал в Москве, в 70-е годы приезжал во Львов повидаться со мной и подарил мне свою книгу «Рубежи мужества». Вечная ему память!

В 1947 г. новый начальник комбината «Воркутауголь» сделал меня главным архитектором Проектной конторы. Это дало мне возможность осуществить решительный шаг о выводе застройки города из зоны вечной мерзлоты на талые и скалистые грунты в районе улицы Ленина в открытой тундре! Главные мои работы в 50-е гг.: два архитектурных ансамбля - «Площадь Московская» (улица Кирова) и «Площадь Мира» с главным детищем на Воркуте «Дворцом культуры шахтеров». Генеральный план Воркуты я делал совместно с Л.Е.Райкиным. Это был первый научно обоснованный генеральный план. В генплане была применена классическая трехлучевая архитектурно-планировочная композиция, на основании которой построены были Версаль, Рим, Петербург, Вашингтон. Она была применена не механически, а в органической увязке с природными факторами Заполярья.

Мне в Воркуте удалось осуществить в натуре только один планировочный луч - улицу Мира, после чего в 1960 г. я покинул Воркуту, будучи уверенным в том, что перед ее градостроительством открыты самые радужные перспективы. Однако в 60-70-е гг. генплан был грубо нарушен...

Уехав из Воркуты, я стал главным архитектором проекта курорта Трусковца, за реализацию которого я стал Лауреатом премии Сов. Мин. СССР.

Я пишу воспоминания о Великой Воркуте в двух вариантах: 12 новелл, в которых я рассказываю о наиболее интересных для широкого круга читателей эпизодах (художественно-публицистический жанр); «Записки архитектора», в которых рисуется история рождения и становления города Воркуты».

В воспоминаниях А.А.Маркова упомянут «Дом Мальцева» -знаменитый в свое время дом в Воркуте. Расскажем еще об одном архитекторе, Вячеславе Константиновиче Олтаржевском, который построил этот дом.

Из автобиографии Олтаржевского:

«Закончил коммерческое училище и училище живописи, ваяния и зодчества. Экстерном сдал экзамены об окончании Архитектурного отделения Нью-Йоркского университета. В Красной Армии в 1918-1921 гг. - начальник военно-инженерной дистанции. 1922-1923 гг. работал заместителем главного архитектора Сельскохозяйственной выставки в Москве. В 1924-1935 гг. работал в Америке помощником десятника на строительстве небоскреба, главным архитектором курорта «Королевские сосны» в Нью-Джерси. 1935 г. - главный архитектор Московского отделения «Промстройпроект». 1935-1938 гг. - главный архитектор Сельскохозяйственной выставки, 1939-1942 гг. - заведующий строительного отделения Воркутстроя и главный архитектор города Воркуты.

Член Союза архитекторов с 1935 г. Доктор архитектуры. Звание присвоено Ученым советом Академии архитектуры СССР. Преподавал курс архитектурного проектирования на Архитектурном факультете Колумбийского университета. Перечень некоторых выполненных работ: Киевский вокзал в Москве совместно с Рербергом И.И., Дом бывшего Северного страхового общества на Ильинке, Проект памятника Колумбу (Международный конкурс, первая премия), Проект застройки площади имени маршала Фоша в Париже (закрытый Международный конкурс, первая премия) и др.».

Итак, более 10 лет Вячеслав Константинович жил и работал в США. На этот период приходится расцвет его творческой деятельности. В США он возводил небоскребы и романтизировал высотное строительство, которое было новым словом в архитектуре. Его книга «Новый Вавилон», богато иллюстрированная авторскими рисунками, -восторженный гимн домам-гигантам, стремительно возносящимся в небо. Две премии на международных конкурсах свидетельствуют о международном признании автора-эмигранта. Но по иронии судьбы проект застройки площади в Париже сыграл роковую роль в судьбе Олтаржевского. Если верить лагерным байкам (автором их был Н.И.Коровин, который в лагере дружил с Олтаржевским), случилось так, что с этим проектом познакомился Булганин, который в то время оказался в Париже в командировке. Булганин решил, что такой талант не должен находиться «за бугром» и уговорил Олтаржевского вернуться на родину. Тот вернулся... И был этапирован на Воркуту. После возносящихся в небо небоскребов ему пришлось строить уходящие в вечную мерзлоту гражданские и промышленные строения заполярного шахтерского города.

Из воспоминаний Л.Е. Райкина заключенного архитектора:

«В 1939 г. в Проектном отделении появился человек лет 60-ти, похожий на старого профессора с бородкой клином. Из лагерной телогрейки выглядывали чистенький белый воротничок и черный галстук. Это был архитектор Вячеслав Константинович Олтаржевский, зодчий еще дореволюционной школы. С 1923 по 1936 г. он жил в США, где изучал архитектурно-строительное дело и, работая в крупной строительной фирме в Нью-Йорке, специализировался по проектированию и строительству гостиниц. Там же он получил первую премию на Всемирном конкурсе на памятник Колумбу. Был членом Американской и Международной ассоциации архитекторов, получил международный диплом. По возращению на родину он с 1938 г. был главным архитектором строительства Сельскохозяйственной выставки (впоследствии называвшейся ВДНХ) в Москве. Что там произошло, сейчас восстановить трудно. Поговаривали, что строительство выставки посетил Сталин, которому не понравились легкие, типично вы-

ставенные павильоны, в архитектуре которых не хватало монументальности, пышности и помпезности. Павильоны снесли, а руководителей строительства посадили, придравшись к случившемуся пожару. И вот по иронии судьбы маститый зодчий с мировым именем, возводивший небоскребы, вынужден был проектировать 1-2-этажные домики в Воркуте. Но и здесь ему удалось создать симпатичный коттедж в скандинавском стиле с кирпичной крышей для начальника комбината. Но главным его вкладом в становление Воркуты был проект поверхности шахты № 1 «Капитальная». По его проекту выстроены шахтокомбинат, надшахтное здание и др. Руководя архитектурной группой отдела, он внимательно относился к сотрудникам, направляя все проектирование первых гражданских сооружений рождающегося города. Всегда подтянутый, корректный, несколько суховатый, но всегда предельно внимательный Вячеслав Константинович пользовался неизменным уважением всех, кто с ним сталкивался, в том числе и начальника комбината Л.А. Тарханова и главного инженера В.С.Фейтельсона. Олтаржевский отличался феноменальной работоспособностью и усидчивостью. Он с виртуозной быстротой набрасывал десятки предварительных эскизов к очередным проектам. В его набросках и чертежах чувствовалась рука большого мастера. Фасады, выполненные тонкой штриховкой простым карандашом, напоминали старинные гравюры и могли представлять самостоятельную ценность как произведения графического искусства. Будучи оторванным от «Большой земли», он не переставал живо интересоваться всем, что делается в большой архитектуре. В то время был обнародован окончательный проект Дворца Советов в Москве, который должен был быть построен на месте теперешнего плавательного бассейна^¹ Олтаржевский тщательно изучил архитектурное решение Дворца по публикациям в журнале, составил основательную квалифицированную рецензию и отправил в Москву на имя Сталина. Неизвестно, действительно ли это, но в 1943 г.

Олтаржевского освободили, и он вернулся в Москву. Там вместе с архитектором Мордвиновым он проектировал и строил гостиницу «Украина», был автором высотных зданий в Риге, вместе с архитектором Полянским проектировал гостиницы в Ялте. В Москве вышла его объемистая книга (360 стр.) «Габаритный справочник архитектора», переведенный на многие языки и получивший мировое признание. Степень доктора архитектуры ему присудили без защиты диссертации. Умер Вячеслав Константинович в 1966 г.».

В нашей стране имя Олтаржевского известно в основном узкому кругу специалистов. Однако в США, где он работал сравнительно короткий период времени (1924-1935 гг.), его чтят как выдающегося зодчего XX века. На возведенных им зданиях по сей день значится его имя, периодически устраиваются его выставки, популярностью пользуется его книга «Новый Вавилон». В 1993 г. в Москву во ВНИИ теории архитектуры градостроительства приезжал профессор Мичиганского университета А.А.Сенкевич для изучения творчества Олтаржевского в России. После Москвы он ездил на Воркуту, где выдающийся архитектор строил здания и промышленные сооружения на вечной мерзлоте^¹.

После экскурса в судьбы мужского «контингента» Воркуты вернемся к женским судьбам, к судьбам тех «девочек», с которыми я дружила в лагере на Воркута-Воме, где стремительная речка Воркута впадает в величественную полноводную Усу.

«Ein Maiglockchen» - это значит ландыш

С Женей Слезкиной я встретилась в 1951 г. на Воркута-Воме в ОЛПе Заполярный. Это был «мамский» ОЛП для 58-й статьи. Здесь находились заключенные женщины с детьми до двух лет. ОЛП был режимный, речлаговский. Примерно за год или два до этого на Воркуте расформировали каторгу и создали Речлаг, куда загнали каторжан и обычных политзэков, отбывавших срок в ИТЛ. В Реч-

лаге каторжанам дали новые номера. Мой каторжный номер, который я получила в 1944 г., был «Е-105», а теперь номер начинался на букву «М». Это означало, что в речлаговской системе я оказалась в 12-й тысяче, а в каторжанской была в шестой, т.е. числилась пять тысяч сто пятой каторжанкой. В большинстве своем каторжане, номера которых начинались на первые буквы алфавита, вымерли. Новая нумерация позволила освободиться от мертвых душ. Женя, как и я, поступила в Речлаг с каторги. Женя находилась в лагере с крошечным Димочкой. Он все время плакал, плохо ел, был худеньким до прозрачности. Первое впечатление от Жени - замкнутая, неразговорчивая, очень серьезная. Я работала тогда в клинической лаборатории при санчасти. Мне приходилось делать Димочке анализы. Я сталкивалась с Женей довольно часто, но Женя окружающих как бы не замечала. Вся в себе, в своем горе, в своем Димочке.

По лагерным обычаям не следует приставать к человеку с вопросом: «За что?» Кто хочет - сам расскажет. Многие это делали с охотой - хотелось выговориться, чтобы на душе стало легче. Женя о себе не рассказывала, но слухи тем не менее просачивались: кто-то вместе с ней сидел в тюрьме, кто-то видел ее формуляр, кто-то что-то... По этим слухам Женя партизанила в белорусских лесах, сидела в гестапо и чудом спаслась. Хотя достоверных сведений не было, ее отнесли к категории «героических девочек», которые из детства шагнули в годы войны и в черную пасть оккупации. В лагере ее уважали за прямоту, честность и достоинство, с которым она держалась в унизительных условиях неволи.

Сблизились мы с Женей совершенно неожиданно - помогла «польская тема». Оказалось, что мы обе по материнским линиям являемся потомками старинных польских фамилий. Наши предки проживали по соседству на землях Великого княжества Литовского. Такое совпадение нас удивило и обрадовало.

— Имение моей бабушки Юзефы, урожденной Йодко-Наркевич, находилось возле Несвижа на радзивиловских землях!

— А наше имение располагалось неподалеку от Слуцка.

— Мой дедушка учился в минской гимназии.

— Подумать только, какое совпадение! Мой дедушка тоже окончил минскую гимназию!

— Моя бабушка очень дорожила клавиром оперы Манюшко «Галька».

— И в нашем доме тоже был клавир этой оперы.

Вот такие восклицания раздавались при наших встречах. Это может показаться странным: сидят на нарах две речлаговки-воркутянки, которые провели за колючей проволокой немало лет, и с восторгом вспоминают о бабушкиных клавирах и имениях на радзивиловских землях. Но не так уж это и странно, если хорошенько подумать. Трудно жить, когда вокруг одна тьма. Для жизни нужен хотя бы лучик света. А если лучика света нет? Одно из моих лагерных стихотворений называется «Над зоной звезда не восходит»:

Небо над зоной и хмуро и тесно...

Хочется видеть ЗВЕЗДУ!

Ищешь ее в ожидании тщетном,

Взоры бросая во тьму.

Ищешь и молишь:

Взойди нам на радость,

Лучик свой в зону спусти!

Лучик надежды - такая ведь малость

Для света огромной ЗВЕЗДЫ!

Молишь, зовешь, но ЗВЕЗДА не восходит,

Над зоной не видно ни зги...

Черная тундра, бараки, затворы.

Смилуйся, Боже, и нам помоги!

Если вокруг все погружено во мрак, если ЗВЕЗДА не восходит, приходится искать луч света в своей собственной душе. Единственным источником света становишься ты сам, твоя память, твои воспоминания. Вот мы с Женей и пытались переноситься в другой мир, где жили наши предки в своих родовых имениях, где раздавались звуки рояля, а не окрики вохры «Шаг вправо, шаг влево -конвой стреляет без предупреждения!» Беседуя о наших предках, мы верили, что и в наших душах «Еще польска не сгинела!»

Духовной жаждою томимы, мы беседовали только на возвышенные темы. Мы вспоминали любимых поэтов, декламировали их стихи, и это приносило большое облегчение. Неожиданно для меня оказалось, что Женя придавала большое значение лагерным стихам. Неожиданно потому, что сама Женя стихов не писала.

Вот вкратце содержание наших бесед на эту тему. Для нашей подневольной жизни лагерные стихи - почти единственный спо-

соб проявить творчество, что дает нам возможность почувствовать себя людьми, а не бездуховными рабами. Самое страшное для нас, имеющих 15-20 лет срока, утратить духовность. Это будет равносильно смерти. Пусть лагерные стихи несовершенны, не в этом суть. Главное, что мы живы «не хлебом единым»... Лагерные стихи, если, конечно, они попадут в будущее, станут единственным подлинным документом нашего лагерного духовного мира. Почему единственным, а письма? Да, письма тоже свидетели. Но большинство из них проходило лагерную цензуру, значит писались очень осторожно и лаконично. А стихи писались для того, чтобы отвести душу. Их не предназначали для печати, сочиняя стихи, не думали о цензуре. Стихи - зеркало нашей духовности, своеобразный лагерный дневник. Беседы с Женей о стихах во многом определили мою деятельность по коллекционировании лагерных стихов. Более 100 лагерных стихотворений, написанных в Воркутлаге, я донесла до «будущего».

Не раз речь заходила о Боге. Дети атеистического времени, мы глубоко не вникали в религиозные вопросы, не знали молитв. Наши солагерницы несоветского происхождения с детства воспитывались в другом духе. Особенно это касается западных украинок, литовок и полячек. Они знали религиозные обряды, песнопения, в любых условиях праздновали Рождество и Пасху, проникновенно молились. Как просветлялись их лица, как помогала им вера! Вера укрепляла их дух. А мы с Женей даже не понимали, к какой конфессии мы принадлежим: по материнской линии - все предки католики, по отцовской - православные. Чувствуем потребность «взывать к Всевышнему», но как, какими словами?

Сегодня вечером, когда заката

Ползут причудливые тени,

Мне хочется молиться или плакать,

Упасть в соборе на колени,

Но не шептать слова молитвы

Чужой, заученной, холодной.

Нет! В этот час, когда излить мне

Так хочется всю тяжесть горя,

Созвучья слов первоначальных,

Простых, правдивых и бессвязных,

Хочу Тебе я прокричать их! Но...

Кто и где Ты? Я не знаю...

Успокоила нас мысль, что в сущности христиане едины, разделение произошло вследствие распрей духовенства и «церковных игр. Разве столь важно, как креститься - слева направо или наоборот? Важен не церковный регламент, а моральный кодекс. Важно иметь Бога в душе, стремиться к единению с Высшей силой, нашему уму недоступной, к единению с которой стремится наша душа. При этом стремлении мы чувствуем облегчение. Наш дух укрепляется, нам становится легче жить. В любых условиях должны делать добро, только добро. Исполнять 10 заповедей. Ничего лучшего человечество не придумало за все свое существование. К такому выводу мы пришли с Женей в наших беседах. Дружба согревала нас, поддерживала морально.

Труден путь, когда ноги в цепях,

А дороги снегами захолмлены.

Трудно жить, когда нужно дышать

Вместо воздуха - сгустками холода!

Когда нет светлой шири вдали,

И кольцо горизонта сжато,

Когда взор не поднять от земли –

Он придавлен упавшим закатом.

Тьма теснит... и не рдеет заря,

Но хоть силы осталось немного,

Мы друг другу должны повторять:

Лишь ИДУЩИЙ осилит дорогу!

Женя даже внешне изменилась - стала появляться улыбка, лицо светлело, глаза лучились. В такие минуты она становилась очень милой и трогательной. Я старалась помогать ей в ее заботах о Димочке. Он привык ко мне, называл меня Еночкой. Несмотря на нашу теплую дружбу, Женя не заводила разговора «За что?». Ей, видно, тяжело было об этом вспоминать, а я вопросов не задавала. И вот один случай приблизил такой разговор. Вышла в свет книжка о белорусских партизанах. Каким-то образом она оказалась у Жени. Нужно сказать, что как в каторжанские, так и в речлаговские времена мы были отлучены от книг, при обысках их у нас отбирали. За нелегальное

содержание книг наказывали. Но несмотря на строгий режим, книги в зоне появлялись. Их приносили нам вольные. Книги присылались в посылках. Если посылки шли окольными путями через вольных, то книги попадали в зону из дома. До очередного шмона...

Итак, эта книга оказалась у Жени. Боже мой, что же тогда произошло с Женей, обычно сдержанной и молчаливой! Она была вне себя от возмущения и гнева: зачем автору понадобилось все исказить, искорежить и фальшиво приукрасить? Как непосредственная участница событий, разыгравшихся в белорусских лесах во время оккупации, Женя мгновенно отличала правду от лжи. А в книге лжи оказалось слишком много!

В те времена делать подобные заявления, даже в кругу друзей, было довольно опасно. Это лет через тридцать народ настолько осмелел, что открыто стал говорить о социальных заказах, о тенденциозности советской литературы, даже о том, что Фадеев (сам Фадеев!) допустил неточности в своей «Молодой гвардии». В те же времена, в 40-е и 50-е годы, любые сомнения в правильной трактовке официально изложенных событий считалось антисоветской пропагандой и каралось 58-й статьей пункт 10. Женя это прекрасно знала, но выход в свет книги о белорусских партизанах оказался для нее столь большим потрясением, что она не смогла сдержаться. К счастью, среди тех, кто слышал ее возмущенные речи, не оказалось стукача - к оперу ее не вызвали. Впрочем... но некоторые предположения я изложу дальше.

Однажды Женя спросила меня:

— Леночка, ты прошла оккупации, сталкивалась с немцами, была свидетелем разных жизненных ситуаций. Скажи мне откровенно, если, конечно, можешь, знаешь ли ты случаи, когда немцы спасали кого-нибудь и, вообще, совершали благородные поступки? Может быть мой вопрос звучит нелепо, но, понимаешь, в Белоруссии немцы действовали зверски - сожженные деревни, расстрелы, виселицы... И на фоне такого зла вдруг содеянное добро... Это так неправдоподобно! Могло ли вообще это быть?

— Конечно, могло! Я приведу тебе довольно много приме ров. Начну с того, как меня чудом спасли из гестаповской тюрьмы...

Когда я произнесла эту фразу, Женя вздрогнула, в ее глазах промелькнул испуг.

— Ну, можно привести и другие примеры. Один немецкий офицер спас юношу-еврея, сделав его своим переводчиком...

— Я слышала о подобных случаях. Расскажи лучше о себе, мне это очень важно.

Я рассказала ей о своей истории, которая подробно описана в той части моих воспоминаний, которая называется «В немецкой тюрьме». Здесь же напомню только самую суть.

В августе 1943 г. я попала в гестаповскую тюрьму за антинемецкую пропаганду. Меня собирались «пустить в расход», моя мама бросилась искать пути спасения и, как ни странно, нашла. Вначале ее доброжелательно выслушала немкеня (так на Украине называли немок), работавшая в гестапо на какой-то технической должности. Немкеня пообещала поговорить со своим знакомым следователем, чтобы он взялся вести мое дело. Свое обещание она выполнила. Следователь два раза меня допросил и закрыл мое дело. Я вышла на свободу, а через несколько дней начались бои за наш город. Немцы при отступлении сожгли тюрьму. Все заключенные погибли там страшной смертью. Среди них должна была быть и я, если бы не доброе дело, совершенное незнакомыми нам людьми - «немкеней» и гестаповским следователем. Мама часто потом сокрушалась, что мы о них ничего не знаем, ни имени, ни фамилии.

Женя слушала меня очень внимательно. После она рассказала о себе.

Женя Слезкина родилась и выросла в Минске. Перед войной окончила десять классов, хотела поступать в университет. Жила она с мамой - школьной учительницей и младшим братом. Отца арестовали в 1937 г. Наступил роковой 41-й год, не успели оглянуться, как Минск оказался «под немцами». Белорусские леса наполнились партизанами. Женя была связной между минской конспиративной группой и «лесным народом». За годы оккупации ей не раз пришлось рисковать жизнью. Белорусские партизаны взрывали немецкие эшелоны, уничтожали склады с оружием, устраивали акции по уничтожению немецких офицеров высокого ранга и т. д. Немцы отвечали беспощадной расправой с теми партизанами, которые к ним попадались. Женя одиннадцать раз выходила на связь, а в двенадцатый раз попалась. Мин-

ская квартира оказалась расконспирированной. Женю посадили в тюрьму. Она понимала, что смерть неизбежна. Весь вопрос в том, как она перенесет пытки... Немецкие войска в то время отступали, вот-вот могли нагрянуть наши. Для узников тюрьмы переход города из рук в руки - самый страшный момент. Их, как правило, уничтожают. Так делали наши. Так поступали и немцы. Женя об этом знала. И приготовилась к смерти. Если немцы успеют ее допросить, она никого выдавать не будет, значит ее станут пытать, а затем расстреляют или повесят. Если не успеют, то при отступлении ее уничтожат вместе со всеми узниками...

Что же произошло с Женей в застенках гестапо? Как она осталась жива? Произошло невероятное событие, которое по логике не могло произойти. О таком событии трудно и даже как-то неудобно рассказывать - все равно не поверят! Ну а если твой собеседник следователь, наш советский следователь, то он уж точно не поверит ни одному твоему слову и срок, очень большой срок, будет тебе обеспечен!

В гестапо Женю допрашивал пожилой офицер. Он говорил по-русски, переводчика при допросах не было. Женя все отрицала, никаких фамилий не называла. Но поймали-то ее с поличным... Следователь вел допросы спокойно, к угрозам не прибегал. Женя решила, что он использует тактику «доброжелательной беседы», чтобы усыпить ее бдительность, а когда она расслабится, попытаться выбить показания. Поэтому она сидела на допросе как натянутая струна. Тем временем фронт приближался, уже доносились звуки канонады. Очередной допрос. Женя как всегда сидит в углу на табуретке, следователь за своим столом заполняет протокол допроса. Что-то он сегодня ни о чем не спрашивает, а все пишет и пишет. Женя смотрит на его голову с сильной проседью, склоненную над бумагами, и думает, что же сейчас будет? Вдруг он резко вскидывает голову. Ну, сейчас начнется...

— Ein Maiglockchen - это значит по-русски ландыш, майский колокольчик. Нежный лесной цветок.

Сердце у Жени тревожно забилось. Она была готова ко всему - к побоям, грубостям, пыткам... Но что она слышит? Нежные слова, сказанные задумчивым, проникновенным голосом! Что сейчас будет? Он начнет приставать? Насиловать?

— У меня в Германии осталась дочь Вашего же возраста. Вы очень похожи на нее. Дома мы звали ее Майглёкхен.

Женя, какой я знала ее в Воркутлаге, была бледной и хрупкой, со светло-русыми вьющимися волосами, голубыми глазами, тонкими чертами лица. Ее небольшой прямой носик был чуть-чуть вздернут. Это придавало ей особую прелесть и своеобразие. Весь ее нежный облик действительно напоминал лесной цветок.

— Слушайте меня внимательно. Скоро начнется бой за Минск. Мы не можем эвакуировать заключенных, они все будут уничтожены. Но Вас я хочу спасти. Я сейчас отпущу Вас на свободу. Мой совет - не возвращайтесь к партизанам, немедленно уезжайте из этих мест. Иначе Вас арестуют как агента гестапо. Мы с Вами знаем, что это не так, но доказать свою невиновность Вы не сможете. Прощайте, Майглёкхен!

И Женя, не успевшая опомниться от неожиданного поворота судьбы, оказалась на свободе. Что же она сделала? Попыталась скрыться? Нет, конечно. Если бы она так сделала, этим она как бы признала свою вину. Кроме того, она не могла исчезнуть, не повидавшись с мамочкой и братом. Впрочем, если бы она знала, что получит 20 лет каторги, то может быть она и ушла бы из Минска без оглядки! А так Женя поспешила домой. Родные встретили ее как воскресшую из мертвых! Затем она разыскала партизан и чистосердечно обо всем рассказала. И ей не поверили. Ни единому слову. После гестаповских застенков она оказалась в родной советской тюрьме. Здесь уже не нашелся следователь, который назвал бы ее майским колокольчиком и распахнул бы перед ней двери тюрьмы.

— Я часто думаю, зачем он меня спас? Лучше бы я тогда погибла! Я пережила бы краткий момент ужаса перед смертью. А теперь пятно предательства будет на мне всю мою жизнь, и этому ужасу не будет конца!

— Женечка, не убивайся так. На всех нас лежит клеймо изменников Родине, а многие ли из нас действительно виновны? Это наша общая беда.

— Нет, на мне лежит пятно предательства конкретных людей, моих товарищей! Это совсем другое дело! Вот смотри, у нас с тобой как будто и похожие истории, но есть большое от-

личие. Ты в гестапо проходила по одиночному делу, за тобой не тянулся «хвост» Мое же дело - групповое. Все партизанские дела обычно были групповыми. Остался ты жив, а все другие погибли - значит, ты предатель! Это всем ясно, как дважды два - четыре...

Но вернемся в ОЛП Заполярный. Как-то летом местное лагерное начальство разрешило вывести группу женщин за зону для сбора ягод. За много лет неволи я впервые «вышла на природу». Воркута-Вом на местном наречии означает устье Воркуты. Здесь тундровская речка Воркута впадает в многоводную Усу - приток Печоры. Мы упросили конвой повести нас на берега Усы. Очень хотелось взглянуть на эту реку! Перед нами распахнулся огромный мир - мир воды и зелени, мир пронизанных солнцем далей! Воды Усы неслись свободно и величественно, серебрясь под голубым северным небом. Прекрасный мир был полон безмятежного покоя. Меня ошеломил жизнерадостный праздник света зелени и синевы! А рядом... черные квадраты зон, колючая проволока, вышки, запретки, выстрелы!

Ах, мапьчик-вохровец, сидишь на вышке ты

И злобно щурится твой автомат,

А каторжаночки под мат и выкрики

Из шахты угольной идут в барак...

Разве могут эти два мира существовать рядом? Воды реки свободно несутся в даль, а мы замкнуты в черном квадрате! Неволя и свободное движение...

Мы собирали чернику и голубику. Все вокруг было усеяно ягодами. Никогда я не видела столько ягод. Нетронутые места! Вольных мало, политзэкам за зону выход запрещен. Казалось бы, почему не организовать систематический сбор ягод и не обеспечить витаминами заключенных и лагерных детей? Меньше бы болели цингой и пеллагрой. Но нет, такой вид работы, как сбор ягод, в инструкциях не предусмотрен! На то и созданы режимные лагеря, чтобы жизнь политзэков была строго регламентирована. Просто не понятно, как это местное начальство решилось хоть один раз вывести нас для сбора ягод!

Да, ягод вокруг было много. Но ни одну ягодку нам не удалось положить себе в рот. Нас предупредили, что одежду нужно наглухо застегнуть, зашнуровать, завязать. Накомарники закрывали наши лица. Так мы спасались от яростной атаки полчищ мошкары. Если эти гнусные твари находили хоть маленькую дырочку, то на этом месте мгновенно исчезала кожа и краснело голое мясо! Очень нам хотелось поесть ягод, но поднять накомарник никто не решился. На воркутинской каторге практиковался особый вид казни - «комариная казнь»: непокорных каторжан раздевали и привязывали к столбу под вышкой...

Вернувшись в зону, мы сдали в столовую собранный урожай. Все готовились к торжественному моменту - дети впервые попробуют ягоды! Мы заранее представляли себе их восторг. Но... восторга не получилось! Большинство детей с плачем отталкивали блюдца с горками темных ягод. Димочка с криком «Бяка» тоже отвернулся от ягод. Нас чрезвычайно огорчила неожиданная реакция детей. Потом мы поняли: дети никогда не видели свежие ягоды, они не приучены к такой пище. В этом весь секрет! Пришлось идти на хитрость, маскировать ягоды манной кашей.

«Выход на природу» вывел нас из равновесия. Несколько дней все разговоры крутились вокруг этого события. И конечно сочинялись стихи! Приведу здесь одно из них, написанное Ларисой Гуляченко:

Когда под розовым лучом

Блестит роса

И отливает серебром

Река Уса,

Я пью блаженство всей душой,

Гоню печаль

И легкой птицею-мечтой

Лечу я вдаль.

На юг, на юг летела б я,

Где все цветет,

Где мама милая меня

Так долго ждет.

Наши впечатления были разные, но одно общее их объединяло: вслед за быстрыми водами Усы мы душой и мыслями понеслись в даль^¹.

Вскоре произошли события, которые отодвинули на второй план наши впечатления от свидания с Усой.

Кто знает что-нибудь о леммингах? Лемминг - очень миленький заполярный зверек с нежной шелковистой шкуркой, с темной полоской на спинке и с белой грудкой. Он похож на хомячка. Такая же симпатичная мордочка, такие же лапки с крошечными пальчиками, похожими на человеческие. И также он часто-часто старательно умывается. Очаровательное создание! Но порою этот маленький тундровый зверек порождает стихийное бедствие. По своим таинственным законам он вдруг начинает размножаться с невероятной быстротой. Несметное число отдельных особей объединяются в полчища, которые двигаются по только им ведомым маршрутам, съедая все на своем пути.

Поскольку наш лагерь был режимным, то на ночь бараки запирались на запоры. Мамки жили отдельно от детей. Детские бараки находились в той же зоне, но группировались отдельно. Эта часть зоны называлась «Детскими яслями». Детские бараки не запирались. В ночь на дежурство оставалось очень мало персонала. Вся активная жизнь проходила днем.

Однажды ночью мы проснулись от странного шороха и еле слышного попискивания. Эти звуки усиливались, приближались, и вдруг по полу послышался топот. Такой топот обычно раздается, когда пробежит мышка или ежик. Но это был топот очень многих ножек. Полярные ночи светлые, и мы смогли различить, что в бараке происходит что-то странное, весь пол покрылся чем-то серым, движущимся, шевелящимся, и это «что-то» пищит, взбирается на нары и ползет по нашим телам, кусает нас!

Кто-то вскрикнул: «Это лемминги! Они съедят наших детей!» Что тут началось! Обезумевшие мамки бросились к выходу, начали колотить в запертые двери. Барак буквально содрогался от ударов и криков. Но режим есть режим - вохра не открыла

запоры. Через какое-то время нашествие леммингов окончилось также внезапно, как и началось. Утром дежурные сотрудники детяслей рассказывали о своих попытках отогнать леммингов от детских кроваток зажженными факелами. Но лемминги двигались, как лавина, их не смогли остановить ни огонь, ни удары палок, ни жуткие вопли детей. Кто-то тут же пошутил: «Лемминги шли, как наши штрафные батальоны». Но шутить можно было утром, когда мы удостоверились, что лемминги не съели детей. А маленькие ранки от их укусов долго не заживали.

После нашествия леммингов мы подверглись новому испытанию - нас атаковали черви. Да, да, клозетные белые черви! Сортиры в зоне чистились нерегулярно, грязь и вонь в них были невообразимые. Впрочем, это характерная черта всей нашей страны! Выгребные ямы давно переполнились смердящей жижей с кишащими в ней червями. По каким-то своим законам эти гадкие черви интенсивно размножились, выползли из выгребных ям и двинулись к баракам. Здесь, однако, можно дважды сказать «Слава Богу!» Черви ползли в той части зоны, которая располагалась в низине, а «Детясли» находились на небольшой возвышенности. Поэтому до детей черви не доползли. Это первое. Второе - черви ползли днем, бараки не были на запоре, движение вовремя заметили, поэтому все успели спастись, перебежав на возвышенную часть зоны. Но это мерзкое отвратительное зрелище надолго травмировало наши души.

Лемминги леммингами, черви червями, но ничего нет страшнее огня. Случился пожар и в нашей зоне. Ночью появилось пламя на территории «Детяслей». Боже, что началось в мамских бараках! Какие вопли, стоны сотрясали воздух! На этот раз в двух бараках женщины сумели высадить двери. Толпа мамок понеслась к детским баракам. С вышек раздались выстрелы. Это была ужасная ночь! Пламя и дым над бараками, крики и плачь детей, вопли матерей, оставшихся в запертых бараках, рев толпы, вырвавшейся из-под запоров, и стрельба с вышек! Страшная ночь! Общими усилиями детей удалось спасти, пожар ликвидировать. Но чего это всем стоило!

На мамских ОЛПах детей держали до двух лет. Затем формировались группы для отправки в детдома, которые обычно располагались в более южных краях по отношению к Заполя-

рью. Например, большой детдом, куда попадали дети, родившиеся в северных лагерях, находился в Тотьме. Во время отправки адрес детдома был неизвестен. Адрес сообщали мамкам гораздо позже. Перед отправкой детей фотографировали. В этот момент удавалось сфотографировать и более младших детей. Женя сфотографировала Димочку примерно в полуторагодовалом возрасте. Отослала снимок своей маме. Я тоже получила подарок. Эта фотокарточка хранится у меня по сей день.

Все, кто имел хоть малейшую возможность, старались отправить своего ребенка к родным на «Большую землю». Когда ребенок доживал до годика (многие покидали сей мир в младенчестве), из зоны к родным неслись слезные просьбы приехать и забрать несчастное чадо. И ни в коем случае не опоздать. Нужно отдать должное родственникам - многих детей забрали из лагеря, спасли от детдома. А добиться разрешения посетить Воркуту, которая в 40-50-е гг. считалась закрытой секретной зоной, было далеко не просто и очень даже небезопасно!

Женя договорилась в письмах со своей мамой, что Димочку заберут в Минск, когда ему исполнится примерно год и девять месяцев. Когда приблизился этот срок, Женя получила письмо с извещением, что мама заболела. Женя буквально извелась от страха, что Димочку не успеют забрать домой. Напрасно я пыталась ее успокоить. У нее были плохие предчувствия, и они оказались ненапрасными - Женю вызвали на переследствие. Ей предстоял путь из Воркуты в Минскую тюрьму. Опять все сначала... А как же Димочка? Успеет ли бабушка приехать до отправки детей в детдом? Как он, такой слабенький, останется в зоне без мамы? Женя металась как безумная. То начинала собирать вещи, то бросалась к Димочке, то ко мне, умоляя не оставить ее сыночка...

— Женечка, даю тебе слово, что буду заботиться о Димочке как о родном! До приезда твоей мамы мы не отдадим Димочку на этап. Добьемся у начальника разрешения, чтобы его не отправляли.

А конвой торопил: «Скорей собирайся с вещами! Давай, давай!» Когда ее уводили, она не в силах была идти, конвоиры буквально выволокли ее из барака.

Потянулись тяжкие дни ожидания. Тревожило состояние здоровья Димочки. Он был нервным впечатлительным ребенком. Разлука с мамой, да еще при таких обстоятельствах, потрясла его. Я старалась как можно чаще находиться с ним рядом, при первой возможности прибегала к нему с работы, часто оставалась на ночь. Нужно сказать, что и все окружающие не остались безучастными. Общими усилиями мы организовали при Димочке постоянное дежурство. Наконец, наступила счастливая минута - приехала Димочкина бабушка! Ее не пустили в зону, мне не удалось, к сожалению, передать Димочку из рук в руки. Его унесла из зоны вольнонаемная медсестра. Потом она уверила нас, что передача Димочки прошла благополучно. Как-то они добрались до Минска?

Нашла ли Женя в себе силы еще раз пройти следственные круги ада? Почему ее вызвали на переследствие? Возможно, среди белорусских партизан появились новые «виновные» и она оказалась нужна как свидетель? Или ей пришили новое дело, потому что она критически отнеслась к книге о белорусских партизанах, осмелилась возмутиться официально признанным произведением? Вопросы, вопросы... И нет ответа.

Ни на Воркуте, ни после освобождения мне так и не удалось что-либо узнать о дальнейшей судьбе Жени Слезкиной. Но ее история запомнилась мне на всю жизнь. Невероятная история девушки, которую пощадил офицер гестапо, но с которой так беспощадно расправились офицеры НКВД. Там она была виновна, но ее освободили, здесь - безвинна, но ее осудили! Один из парадоксов середины XX века!

А датчанка была одна...

Каторжные воркутинские лагеря 40-х годов наполняли люди разных национальностей. Группировки в бараках шли в основном по национальному признаку - так можно было поддерживать разговор на родном языке и сохранять традиции. A вот датчанка в нашей женской зоне была одна-одинешенька, и чувствовала она себя очень тоскливо. Обвинялась Инга Миллер в шпионаже, что же было на самом деле, мы не знали. Инга о

себе не рассказывала. По-русски она не говорила, датского никто из нас не знал. Так что особенно не разговоришься. Наиболее подходящим языком общения стал немецкий язык. Инга владела им в совершенстве, что же касается окружающего ее славяно-прибалтийского общества, то почти все попали на каторгу с оккупированных земель (находились «под немцами») и хорошо ли, плохо ли, но по-немецки могли объясняться. На немецкий манер называли мы ее фрау Инга.

Ходили слухи, что фрау Инга - жена дипломата. На нас, вчерашних девчонок, это произвело определенное впечатление, мы ведь мужей не успели завести, тем более - дипломатов! Может быть эти слухи не соответствовали действительности, но одна мысль о том, что фрау Инга могла вращаться в дипломатических кругах, предъявляла (по нашему мнению) повышенные требования к ее внешности.

— Нос длинный, глаза хоть и большие, но маловыразительные, кожа желтая... Мог бы дипломат выбрать себе кого-нибудь покрасивее! - злословили наши двадцатилетние красотки.

Но тут же находился кто-нибудь из доброжелательниц:

— Да ну вас, девочки! Фрау Инге уже за тридцать, она старая. А в молодости она могла выглядеть вполне привлекательной. Если еще представить себе элегантное платье...

Но этого представить себе было совершенно невозможно! Полуразвалившиеся чуни, лагерные бушлат, стеганые ватные брюки, и все это сорокового срока. В таком наряде трудно представить себе элегантную даму из высших слоев общества! Иностранцам не разрешалась переписка и получение посылок. Связи с родными они не имели. Делался вид, что иностранных подданных в лагерях СССР вообще нет. На пересылке уголовники раздели Ингу до нитки. Когда нам, каторжанкам, разрешили иметь личные вещи, у Инги таких вещей не оказалось.

На ОЛПе № 2 у Инги родился сын. Он был слаб и хил, вяло сосал грудь, медленно набирал вес. В возрасте около 4-х месяцев он попал в детский стационар в безнадежном состоянии. Мне как-то пришлось там дежурить ночью. Кроватку малемького Миллера вынесли из общей палаты в ординаторскую. Тик поступали с обреченными детьми, чтобы не умирали на глазах у других малышей.

Начался вечерний обход. Врач раскрыла пеленки, обнажая маленький скелетик, обтянутый бледно-сиреневой кожей. Дыхание еле улавливалось.

— К утру ждать летального исхода. Вызовите мать, пусть дежурит у его постели. Впрысните камфару и положите на это место грелку. Да... организм совсем не борется за жизнь, полнейшая пассивность!

Я все сделала и вызвала Ингу. На ее лице было беспомощно-вопрошающее выражение. Села у кроватки и беззвучно заплакала. Мне пришлось заняться другими делами, я вышла из ординаторской. Вдруг послышался ее крик. Наверное, умер - подумала я и бросилась в ординаторскую. Инга стояла над раскрытым ребенком (она хотела его перепеленать), грелка лежала в стороне. Я с ужасом увидела на крошечном бедре ребенка большой волдырь. Ожог второй степени - пронеслось в моей голове. Как это могло случиться, о господи?

Мое отчаяние было столь велико, что врачу пришлось не только отчитывать меня, но и утешать:

— Перестань так убиваться! Он все равно не дотянул бы до утра!

Но совершилось чудо, иначе это не назовешь. Ребенок, который не сопротивляясь шел к летальному исходу, вдруг ожил, зашевелился, подал голос. Он даже начал сосать материнскую грудь. Может быть, это была защитная реакция детского организма, своего рода отвлечение от сильной боли? Наступил день, ребенок был жив. Мы с Ингой от него не отходили. Потом - второй день, третий... Летального исхода не было!

Прошло некоторое время, рана от ожога постепенно заживала, аппетит у маленького Миллера все увеличивался, он буквально поправлялся на глазах. Глаза Инги засветились счастьем. К восьми месяцам ее сыночек имел нормальный вес, тугое беленькое тельце и только шрам на бедре напоминал о той страшной ночи.

Наши врачи пытались научно обосновать этот редкий случай:

— Организм ребенка находился в совершенно пассивном состоянии. Он был крайне истощен, не боролся за жизнь, летальный исход считался неизбежным. Сильное термическое болевое воздействие инициировало скрытые жизненные силы

организма. Открылись дополнительные возможности. Организм как бы очнулся и начал бороться за свое существование. Ребенку удалось победить смерть. Подобные случаи известны в медицинской практике, но они редки.

Такое объяснение этому случаю дала лечащий врач. Я же, виновница, оказавшаяся спасительницей, больше верила в чудо. Силы небесные не только спасли малыша от смерти, но и меня от терзания совести!

Прошло около года. Как-то августовским теплым днем я встретилась у детского барака с фрау Ингой, которая держала на руках своего сыночка. Увидев меня, она подняла его повыше, чтобы я могла рассмотреть его во всей красе. Малыш был очарователен - большеглазый, белолицый, со светлыми вьющимися волосиками. Он с доверчивой улыбкой протянул мне ручку. Но Инга, бедная фрау Инга, на кого же она стала похожа! Одежда совершенно обтрепалась, постаревшее лицо отливало зловещей желтизной, под глазами мешки, большой нос заострился. А на руках ее улыбался малыш со светлыми, как нимб, волосиками. Он еще ничего не ведал...

Я смотрела на них со сложным чувством радости и ужаса. Инга рассказывала мне, как ест ее сын, как спит, какие слова произносит. И я радовалась, что малыш жив, здоров и хорошо развивается (по лагерным меркам, конечно). Но мысли мои лихорадочно неслись в ближайшее будущее. Скоро им предстоит разлука. Маленький датчанин будет воспитываться в русском детдоме. Он не будет знать своего родного языка. Доживет ли Инга до встречи с ним? У нее срок - 20 лет каторжных работ... Сможет ли она найти своего сына, если доживет? Узнает ли когда-нибудь маленький Миллер, что он датчанин, попадет ли когда-нибудь на родину или затеряется среди русскоязычных детей, кочуя из детдома в детдом? Боже мой, за что же им такая кара?

А маленький Миллер все улыбался, протягивая ручку и ничего не ведая... Нет, нет, думала я, передо мною сейчас не живая сценка из лагерной жизни, а нечто большее... «ЛАГЕРНАЯ МАДОННА!» - нашлись, наконец, нужные слова. Сюжет для современного художника. А ниже под картиной поместить: «Счастливое материнство в СССР в середине ХХ-го века».

Мечта Зины Красули о семи богатырях

У нас в воркутинских каторжных лагерях встречалось много замечательных людей, судьбы которых были примечательны во многих отношениях. Прошло много лет после моего освобождения, но прошлое не забывается... Так и живешь в двух временных пространствах. Одно - московское, настоящее, другое - прошлое, воркутинское.

Зина Красуля была маленькой белоголовой девушкой со светлыми ресницами и веснушками на лице. Родилась она в Лохвицах Полтавской области, что на Украине. Перед войной окончила педагогический техникум. Добровольно ушла в армию, работала в армейской газете, где довольно часто печатались ее патриотические стихи, попала в окружение, в плен и оказалась в одном из лагерей в Германии.

В победном 45-м уцелевших узников этих лагерей освобождали либо наши, либо американцы. Среди освобождаемых очень быстро распространились слухи, что сразу же после освобождения нужно стараться перебежать в американскую зону, ибо наши не отпускают домой, а формируют этапы для отправки на Север. Многим это удалось, но Зине так хотелось встретиться с мамочкой, так хотелось попасть на Родину, что она решила остаться в советской зоне, а там - будь что будет! С мамочкой она не повидалась, а прямым ходом попала в «родные» лагеря, получив 20 лет каторжных лагерей за «измену Родине».

За свой лагерный маршрут я столкнулась с Зиной дважды - в ОЛПе № 2 и на Воркута-Воме, в лагере для матерей с маленькими детьми. Здесь я работала медсестрой-лаборантом в клинической лаборатории, а Зина была многодетной матерью.

Зина обладала потрясающей жизненной силой и неиссякающим оптимизмом. Она не жаловалась, не ныла и при первой возможности старалась развлечь окружающих каким-нибудь рассказом. Это мог быть пересказ какого-нибудь литературного произведения, но чаще всего - повесть из собственной жизни, из жизни многоопытной Зины Красули, воевавшей в рядах Красной Армии, прошедшей через фашистские лагеря и ставшей воркутинской каторжанкой. Тех, кто слушал ее рассказы, больше всего интересовало сопоставление немецких и советских лагерей. Здесь Зина владела материалом!

— Зина, ну расскажи, где все-таки лучше, в фашистском концлагере или на нашей каторге?

— Нигде не «лучше»! Разве может быть «лучше» в лагерях уничтожения? Но если честно, то у нас гаже и беспросветнее!

— «Гаже» - это понятно. У немцев даже в лагерях чище и больше порядка. Но почему же «беспросветнее»? Там ведь сжигали в газовых камерах, а у нас не сжигают.

— Зачем нас сжигать? За такой срок и в таких условиях мы передохнем сами по себе! Сколько уже на наших глазах отправилось на тот свет? Много ли вы встречаете каторжан, у которых номера начинаются на первые буквы алфавита? Уже уничтожено не меньше, чем в немецких газовых камерах! А потом знаете, девочки, в чем дело? Там мы сидели в лагерях у ненавистного врага и чувствовали себя героями-патриотами. А здесь... у кого сидим? У своих же! За что сидим? Сами знаете, много ли среди нас виновных!

Зина на все случаи жизни сочиняла стихи. В моем архиве сохранилось четыре ее стихотворения, которые она подарила мне в 1947 г. на ОЛПе № 2, когда мы были членами нашего нелегального литературного кружка. Одно из них Зина посвятила своей любимой мамочке:

Милая, добрая, старая, нежная

С думами грустными ты не дружи!

Слушай, родная, в пургу эту снежную

Я расскажу про свою тебе жизнь.

Север далекий, холодный, унылый

Льдом уж покрыл мои сердце и мысль...

Слушай, родная, о многом не думай,

Но обо мне иногда помолись!

Я ведь по-прежнему ласково-нежная,

Только морщинки покрыли чело.

Слушай, родная, тоска безнадежная

Рано иль поздно придет под окно!

Холод, работа, мечты - мои спутники

Днем - наяву, ну а ночью - во сне.

Слушай, родная, пора бы уснуть-таки,

Слышишь, как ветер поет о тебе?

Я закалилась на Севере диком,

Тверже, рассудливой стала, умней.

Слушай, родная, великим инстинктом

Чую я запах полтавских полей.

Вечером, утром, в обеднюю пору

Гостем нежданным к тебе я вернусь...

Слушай, родная, родному простору

Трижды я накрест тогда поклонюсь.

Милая, кроткая, добрая, нежная.

С думами грустными ты не дружи!

Слушай, родная, в пургу эту снежную

За счастье, за встречу, за жизнь помолись!

20.10.47.

ОЛП № 2, Воркута, каторга

Зина была не лишена артистических способностей, и когда каторжанам разрешили самодеятельность, с большим увлечением начала участвовать в лагерных спектаклях. Ей подходили роли девочки-сорванца. (Она была местная Франческа Гааль, и ей бы удалась роль Петера). Но Зину прельщали совсем другие роли. Она мечтала сыграть Кручинину в пьесе Островского «Без вины виноватые»! И Зина осуществила свою мечту. Она сама взялась поставить эту пьесу, сама распределила роли и взяла себе роль Кручининой. Вокруг все возмущались:

— Зина, это вовсе не твоя роль! Ты совершенно не подходишь к роли Кручининой! У тебя не тот рост, не та фактура! Если хочешь обязательно играть в этой пьесе, возьми себе роль Шмаги, и то будет лучше! (В женских лагерях мужские роли играли женщины).

Но Зина была непреклонна. Воля к победе была у Зины несокрушима. И вот на нашей жалкой лагерной сцене разыгрывается знаменитая драма Островского. Появляется Зина Красуля на высочайших каблуках в шляпе с огромными полями... Сцену встречи с сыном она играла душераздирающе. Зал рыдал...

После каждой премьеры Зина дарила на память своим подругам-актрисам стихи на злобу дня. Писала она эти стихи с легкостью необыкновенной. Но вот что интересно - память об этих стихотворных посланиях сохранилась до наших дней. (Имеются в виду 90-е годы). Так, в 1993 г. я получаю новогоднее поздравление из Киева от бывшей воркутянки-каторжанки Оли Косовской и там нашла такие строки: «Зина Красуля написала менi пiсля концерту великого вiрша. Може вiн у тебе i? Вона всiм участникам концерту дарувала вiрши». Вот какой была Зина Красуля! Всем хотела сделать приятное, всем на память писала стихи. И благодарные подруги по несчастью пронесли эти стихи через все лагерные шмоны, вынесли их «на волю» и сохранили память как о светлом мгновении в той беспросветной каторжной жизни!

Зина была оптимисткой и в первые годы каторги с жаром проповедовала идею досрочного освобождения: нас непременно должны амнистировать, не можем же мы, ни в чем неповинные, провести за колючей проволокой 15-20 лет! Нужно дождаться только подходящей даты... И «подходящая дата» наступила: 1947 год - 30-летие Великой Октябрьской революции! Чемоданное настроение Зины Красули вылилось в стихотворные строчки:

В ДОРОГУ

Может быть и скоро мне в дорогу

Скромные пожитки собирать...

Я давно так часто и так много

Собираюсь маме написать...

Гложет ночь истерзанную душу

Сердце стонет, хочется рыдать,

Проклиная северную стужу

Я прошусь к тебе, родная мать!

Я прошусь, но кто мой голос слышит?

Кто готов помочь мне убежать

В те края, где из соломы крыши

Прикрывают вереницы хат?

В те края, где золотые рожки

Сонная луна в ночи влачит,

Где петух на рубленном окошке

По утрам ку-ка-ре-ку кричит.

Говорят, что мне пора в дорогу

Скромные пожитки собирать.

Слушаю и верю я немногим —

Но придется Север покидать!

Север Зина не покинула ни в 47-м, ни в ближайшие последующие годы. Если амнистию не объявили к круглому юбилею, то когда же теперь ее ждать?

Да, мы напрасно надеялись: вот-вот уедем домой, вот-вот мы покинем Север! Всем пришлось отбыть самое малое 10 лет за колючей проволокой! Амнистия пришла только после смерти тирана. После того, как 1947 г. не оправдал наших надежд, оптимизм Зины Красули значительно уменьшился. Как жить дальше? На что надеяться? Срок у нее кончался в 1965 г. Если удастся дожить до этого времени, то ей будет уже больше сорока лет... В таком возрасте трудно будет начинать все с начала, строить семейный очаг, рожать детей... Что же делать? Смириться с тем, что никогда у тебя не будет детей? Нет, нет. Зина с таким удручающим будущим смириться не могла. «Несмотря ни на что у меня будут дети!» - так решила Зина Красуля.

На Воркута-Воме в ОЛПе Заполярный, что располагался в южной части Воркутинского района при впадении реки Воркуты в многоводную Усу, я встретилась с Зиной в 1950 г., когда она уже считалась многодетной матерью (по лагерным меркам). Ее старшему сыну было в то время больше двух лет, он находился в старшей группе лагерных детяслей. Звали его Славиком. Младшему, Бореньке, было около года, он числился в младшей группе. Зина ждала третьего ребенка - обязательно сына! Она была уверена, что у нее будут появляться на свет только мальчики, и она станет матерью семи богатырей!

Когда Зина подходила к кроватке младшего, старший держался за ее юбку и с трудом семенил за матерью, пошатываясь на своих слабеньких неустойчивых ножках, Зина приговаривала:

— Мы, Красули, бравый народ, нас голыми руками не возьмешь! Мы вырастем крепенькими и сильными, правда, Славик? Правда, Боренька?

Насчет того, что сама Зина принадлежала к бравому племени - в этом никто из окружающих не сомневался ни на минуту! Но относительно Славика такой уверенности не было...Славик рос слабеньким, хилым, тихим ребенком. Голосок его был еле слышен. А голубые глазки со светлыми ресницами глядели на мир с кротостью и сознанием своей обреченности. Ну, а о Бореньке и говорить не приходилось - это было малюсенькое худенькое созданьице, покрытое серо-голубоватой безжизненной кожицей... Но Зина не отчаивалась, и прибаутки ее не иссякали:

— Мы, Красули, всех надули! Взяли и появились на свет божий! Мы растем и с каждым днем крепнем, растем и крепнем, а там, глядишь, и богатырями станем!

— Зина, как же ты решилась, как же ты решилась... - бессвязно лепетала я при нашей встрече.

Но она стойко отстаивала свою правоту:

— Через 15-20 лет нам будет поздно начинать «вить свое гнездо»! Что же нас тогда ждет, если мы ненароком доживем до воли? Одинокая старость. Нет, я не из тех, над которыми эти гады будут совершать свои эксперименты, обрекая нас на бездетность! Мало того, что мне 20 лет ни за что всучили, мне, узнице гестапо! Так еще бесполого робота из меня делать будут! Этот номер со мной не пройдет! Пусть кошек кастрируют, а я каждый год буду приносить по ребеночку, пока не нарожу семь богатырей! Когда наступит день освобождения, соберу всех своих сыновей и приеду к моей старенькой мамочке. Принимай, мама, дочь и семь внуков, семь богатырей! Будем теперь охранять и лелеять твою старость!

Размечтается наша Зиночка о семи богатырях и не может остановиться. И вдруг с верхних нар раздается строгий голос:

- Зинаида, прекрати процесс размножения! Остановись на трех богатырях!

Это наша медсестра Аня Ивио, бывшая студентка химфака Одесского университета. Во время оккупации «при румынах» она посещала лекции в университете и «подвергалась влиянию фашистской идеологии». Для возврата в лоно марксистско-ленинско-сталинских идей ее и направили в каторжные лагеря.

— Остановись на трех богатырях! - настоятельно требует Аня.

— Ни за что! - с задором отвечает Зина. - Только семь! На меньшее не согласна!

Все вокруг начинают хохотать. И зона уже кажется не зловещим местом заключения, а добрым общежитием, не лишенным даже некоторой привлекательности. О, сила человеческого обаяния, ты можешь творить чудеса!

Зина, Зина, сколько же в тебе было мужества, оптимизма и задора! Спасибо тебе за то, что ты, такая маленькая, хрупкая, прошедшая круги ада лагерей смерти двух тоталитарных систем, поддерживала в нас силу жить, терпеть и надеяться на лучшее. Не будь в лагерях таких, как ты, осталось бы нам от отчаяния либо повеситься, либо броситься на колючую проволоку под пули вохры.

После смерти Сталина началось массовое освобождение политзаключенных. До снятия судимости покидать Воркуту нам не разрешалось. Я встретилась со многими знакомыми, у всех расспрашивала о Зине, но никто о ней ничего не знал. Прошли годы. В перестроечное время активизировалась общественная жизнь жертв политических репрессий - появились «Мемориал» и различные общества, объединяющие доживших до этого нового времени бывших узников советских лагерей. Начали проводиться конференции. Я всюду искала Зину Красулю, просматривала списки бывших зэков, следила за публикациями - все напрасно!

В 1993 г. на Воркуте широко отмечался 50-летний юбилей города. Воркутинский «Мемориал» приобщил к юбилейным дням (22-25 ноября) «Дни памяти жертв политических репрессий». В числе московских делегатов была и я.

Выбрав свободную минутку, я отправилась в архив Управления исправительно-трудовых учреждений МВД Коми ССР с надеждой получить некоторую информацию о моих друзьях по каторге и посмотреть свое личное лагерное дело. Заведующая архивом приняла меня как в старые недобрые времена. Я сразу же почувствовала себя каторжанкой. Личное дело она мне не выдала, согласилась только из «карточки з/к» продиктовать мой лагерный маршрут. Она даже карточку не дала мне в руки! Я записала даты своего пребывания на 15 лагерных подразделениях. Вот и все!

Я спросила о Зине Красуле - когда она освободилась, куда уехала? - Освободилась? - ехидно переспросила зав. архивом, глядя на Зинину карточку. - Ваша Зина Красуля не освободилась, а в 1955 г. была вызвана на переследствие и под конвоем отправлена в тюрьму города Риги!

Неизученные библиопсихологические аспекты

Если бы Николай Александрович Рубакин, автор знаменитых «Этюдов о русской читающей публике», располагал информацией о «публике», населяющей «острова архипелага ГУЛАГ», он, возможно, написал бы «Этюды о гулаговской нечитающей публике».

И еще одно «если бы». Если бы психологи захотели изучить поведение группы людей, на много лет отлученных от книги и прочих благ цивилизации, и с этой целью сформировать представительную выборку, состоящую из многих тысяч человеческих особей, они вряд ли получили бы разрешение на такой антигуманный эксперимент. Ясно, что такой эксперимент совершенно невозможен! А между тем такая «выборка» в нашей отечественной истории уже была!

Чтобы не раствориться в размышлениях общего характера, будем конкретны. Место действия: один отдельно взятый заполярный «остров» ГУЛАГа - Воркутлаг. Время действия: 30-50-е годы. Действующие лица: нечитающая воркутлаговская публика - заключенные (в том числе и каторжане), осужденные по 58-й статье, и близкий к ним «спецконтингент» (ссыльные, спецпоселенцы, немцы-трудармейцы, военнопленные). Такая «лагерная публика», как уголовники и бытовики, а также жизнь на других «островах ГУЛАГовского архипелага» не входят в круг рассмотренных здесь вопросов. Когда речь пойдет о библиопсихологических аспектах, то КНИГА будет пониматься не только как печатное слово, а в широкой трактовке Рубакина как всякое произведение слова, будь это слово печатное, письменное или устное.

«Заполярный остров Воркутлаг»

Воркутлаг был одним из самых гибельных советских концлагерей, расположенных за Полярным кругом. Только 70 километров отделяло его от берега Ледовитого океана. Здесь, на просторах

Большеземельской тундры, 100 дней в году свирепствует пурга. Когда в Сыктывкаре наступает лето, на Воркуте еще лежит снег. И в этом труднодоступном крае вечной мерзлоты геологи нашли месторождения каменного угля. В 1931 г. Президиум ВСНХ СССР принял постановление «О развитии топливной базы в Северном крае». Топливная база - это нефть Ухты и уголь Воркуты. Развивать базу было решено руками и умом заключенных. Одновременно с промышленным освоением сурового Севера приходилось проводить его научное изучение. Поэтому Воркутлаг - это не только рабочая подневольная сила с лопатой, кайлом и тачкой, но и безымянный мозговой трест, осуществлявший научное исследование северного края, включая труднодоступный район Крайнего Севера. Геологи открывали и исследовали месторождения полезных ископаемых, химики изучали свойства открытых геологами месторождений, мерзлотоведы исследовали закономерности поведения вечномерзлых грунтов в различных условиях, строители и горняки искали способы устойчивого возведения зданий и промышленных сооружений в условиях вечной мерзлоты и т. д.

Родословная Воркутлага связана с Ухтинской экспедицией ОГПУ, прибывшей из Соловков в район реки Ухты в августе 1929 г. Экспедиция состояла из 125 заключенных, среди которых было более 60 «буржуазных спецов» - ученых и инженеров, получившие высшее образование до революции. В 1931 г. Ухтинская экспедиция ОГПУ, усиленно пополнявшаяся новыми этапами, преобразовалась в Ухтпечлаг (Ухто-Печорский лагерь), в который Воркута входила как Усинское отделение. На месте будущего города простиралась голая тундра, летом превращающаяся в непролазное болото.

В мае 1931 г. из Ухты на Воркуту двинулся отряд заключенных под руководством горного инженера из Донбасса, тоже заключенного, А.А.Волошановского, у которого было предписание: провести разведочные работы на правом берегу роки Воркуты, заложить шахту и за зиму 1931/1932 г. добыть 60000 пудов угля. Обратим внимание на такую «деталь»: жилья нет, местной продовольственной базы нет, электричества нет, а небольшой отряд должен заложить шахту и выдать тысячи пудов угля! И далее все промышленное освоение заполярной Воркуты будет проходить в том же духе. А как же при этом обстоят дела с духовной пищей - с книгами? Как же с таким, например, утверждением, как это: «Только то обще-

ство, которое читает, является обществом, которое мыслит». Заключенным инженерам и ученым приходилось очень усиленно мыслить, а вот читать... Но послушаем самого Волошановского:

«Двинулись по незнакомой реке. Тяжел путь пионеров. Нет ни одного человеческого жилья. Проводники тоже не знали реки, нужно было пускаться вплавь, выворачивать камни, чтобы прошла лодка, расчищать путь и двигаться дальше, давая отдых людям и лошадям. 23 июля передовой отряд прибыл на место и на крутом берегу Воркуты водрузили красный флаг и палатку. Так было положено начало «Руднику»^¹.

От лета 1931 г. с красным флагом и палаткой на берегу реки Воркуты до 1943 г., когда поселок стал городом Воркутой с библиотекой и некоторыми другими культурными заведениями - «дистанция огромного размера».

Они попали в дописьменный век

Первые воркутинские угледобытчики для жилья вырыли землянки. Леса в тундре нет, его нужно доставлять по северным рекам. «Улицу», вдоль которой располагались землянки, назвали «Невским проспектом троглодитов»! А мозговой трест, который руководил геологоразведкой и бурением скважины для вскрытия угольного пласта, прозвали Умнорой. Остряки находились всюду! Ну а Невский проспект появился здесь не случайно: большинство заключенных геологов, воркутинских первопроходцев, обучались в Петербургском горном институте.

Они оказались в голой тундре отрезанными от цивилизованного мира, без книг, научных пособий, бумаги и своих профессиональных принадлежностей. Будто бы первобытный дописьменный век заблудился в эпохах и возник в двадцатом столетии на крутом берегу реки Воркуты! В этих первобытных условиях им предстояло строить «Заполярную кочегарку». Каждому из них приходилось сочетать все виды деятельности: быть изыскателем, разведчиком,

буровиком, горняком, закладывать первые шахты, налаживать их эксплуатацию.

Из воспоминаний А.Э.Штединга, первого начальника Проектного бюро:

«7934 год. В то время велось прохождение двух наклонных разведочно-эксплуатационных шахт № 1 и № 2 (ныне шахта № 8). Задача перед начальником проектного бюро: разработать проект развития обеих шахт, чтобы обеспечить добычу в 100 тыс. тонн. Механизация полностью отсутствовала. Освещение - шахтерские лампочки. При отсутствии калориферных установок в зимнее время обмерзали стволы и штреки, штреки иногда до верхняков запечатывались льдом. Работать приходилось «на память», имея минимальное количество литературы. Целый ряд вопросов, которые сейчас имеют типовые решения и нормативы, приходилось решать самому»^¹.

Когда узнаешь, что заключенным горным инженерам пришлось «на память» строить первые воркутинские шахты, на ум невольно приходят горестные мысли. В 20-е годы в стране бушевала культурная революция под лозунгами: «Научим читать миллионы трудящихся!», «Книгу в массы!», «Избу-читальню в каждый дом!» и т.д. Культуртрегерами выступали «бывшие» - учителя дореволюционной выучки, «буржуазные спецы», священники, ставшие учителями и прочие СОЭ (социально опасные элементы). Других носителей знаний и культуры у молодого пролетарского государства не было. Когда они явили стране миллионы новограмотных, со старограмотными решили окончательно расправиться (процесс расправы шел с первых дней революции). Недаром историк М.Н.Покровский, ставший в 1929 г. академиком, заявил: «Период сосуществования с буржуазной наукой изжит». Загнать старограмотных в резервации на необжитые пространства- один из видов расправы. Лишить их права на чтение - особая «награда» за культурную революцию. Поражает степень лицемерия: о новограмотных трубили на весь мир, хвастаясь «самой читающей в мире страной», а уничтоженных, замордованных или загнанных в резервации старограмотных будто бы и не было.

Показательным примером может служить судьба видного библиотечного деятеля Генриетты Карловны Дерман. Соратница Крупской по культурной революции, создатель новых библиотек, в частности библиотеки Коммунистической академии, первый директор Московского библиотечного института, латышская революционерка, она весь свой 15-летний срок заключения отбыла в Воркутлаге и умерла на больничной койке, так и не вкусив свободы^¹.

Все 30-е годы Воркута оставалась труднодоступным местом, оторванным от цивилизованного мира. Как добирались до Воркуты и доставляли туда грузы? Главный путь был по северным морям и рекам: из Архангельска по Белому и Баренцеву морям до Нарьян-Мара, где происходила перегрузка на речные суда, далее вверх по Печоре до Усть-Усы и перегрузка на речные суда поменьше. Из Усть-Усы двигались вверх по Усе 600 км до Воркута-Вома, где река Воркута впадала в Усу. Здесь грузы выгружались на берег, часть из них попадала в сараи, а большая часть оставалась лежать под открытым небом, портилась и разворовывалась. Иногда продукты питания оставались на берегу 6 и более месяцев, замерзали и портились, а на Воркуте люди умирали от голода. Само собой разумеется, что о доставке книг и других культурных ценностей в таких условиях не могло быть и речи.

Из воспоминаний Василия Петровича Соколова, заместителя начальника комбината «Воркутауголь» с 1939 по 1942 г.:

«Ехали по Усе на теплоходе «Тургенев» с ценными грузами. Выехали 2 октября. Остальные грузы остались в Усть-Усе. День проплыли хорошо. Ночью слышался сильный шум и треск: река покрылась льдом. Утром добрались до Абези. Капитан категорически сказал - дальше не поеду. Все грузы перетащили на берег под открытое небо. Неподалеку «Сивая Маска» с землянками и конюшней. Пассажиры устроились в землянках, а я взял одну лошадь и решил добираться до Воркута-Вома, чтобы прислать оленьи упряжки за остальными пассажирами и грузом. Путь предстоял 110 км. Лошадь выбилась из сил. Шел мокрый снег, грунт под ногами проваливался. Я пошел пешком. Очередной станок № 4 оказался на левом берегу, а я шел

по правому. Река шириной 100 м, по ней идет «сало» с шумом. Кричу, стреляю - бесполезно. Несколько часов шатался по берегу. В избе зажегся свет. Я выстрелил. Заметили, забрали, спасли. До Воркуты добрался 9-го октября. Жили в палатках с температурой -6-9 градусов, хотя печь из железной бочки раскаливалась докрасна».

В необжитой суровой тундре человеку приходилось направлять свои основные силы на борьбу со стихией как в первобытные времена. Особенно трудно приходилось во время пурги.

Из воспоминаний В.П.Соколова:

«Одному работнику железнодорожного отделения понадобилось пойти на Рудник. Он пошел в пургу по телефонным столбам, но сбился с пути. Мы нашли его замерзшим на шестой день после пурги в 12 км от жилья. Прежде чем замерзнуть он, по-видимому, сошел с ума, потому что мы нашли пальто, пиджак, валенки, брюки, белье примерно в 200 метрах от того места, где лежал он сам, раздетый донага».

Борьба за физическое выживание, борьба со стихией продолжались и в 40-х годах. Вот еще один эпизод «борьбы» из воспоминаний В.П.Соколова:

«В Абези находилось управление строительства Северо-Печорской магистрали. В километре от управления строили мост через Усу. Металла не было, и мосты через реки сооружали деревянные. Была весна, ожидался ледоход. Всех волновала судьба моста: выдержит ли его деревянное основание? Разрушение моста грозило остановкой перевозки угля на несколько месяцев. К встрече ледохода готовились как к бою. Взорвали лед на подходах. Первый ледоход прошел благополучно, повредив лишь две сваи. Но вот пошел лед с верховья. Глыбы его достигали полутораметровой толщины. Льдины ломали «быков», как спички, лед не умещался под мостом и срезал сваи. Около четырех часов шла борьба людей с сокрушающими льдинами. Их взрывами раскалывали, бросали на них рельсы. Из 102 свай уцелели около одной трети, но все же мост спасли, и ни на час движение по нему не прекращалось»^¹.

На Воркуте появились книги, но...

В 1943 г. поселок Воркута стал городом - столицей Большеземельской тундры. Появились библиотеки, музыкально-драматический театр, горный техникум. Процесс образования библиотек проходил медленно. Так, научно-техническую библиотеку для Центральной углехимической лаборатории (столь необходимую для работы химиков) на пустом месте создала заключенная Г.К.Дерман только в конце 40-х гг.

Несмотря на появление книжной продукции, «рукописный период» не спешил сдавать свои позиции. Несколько показательных примеров^¹. Когда на Воркуте появился театр, первый театральный сезон решили открывать опереттой Кальмана «Сильва». Никакой нотной печатной продукции в столице Большеземельской тундры не сыскалось.

Из положения вышли следующим образом. Певица Наталья Глебова стала напевать мелодии из «Сильвы», а талантливый музыкант-заключенный Саша Стояно тут же наигрывал эти мелодии на фортепьяно и записывал ноты. Так была создана в рукописном виде партитура «Сильвы». Александр Стояно через несколько лет закончил жизнь самоубийством...

Заключенный дирижер и музыковед В.В.Микошо организовал для малолетних воркутян музыкальную школу. Нотная библиотека для этой школы состояла из рукописных нот. Все ноты в нескольких экземплярах переписывал заключенный А.А.Марков. Художник П.Э.Бендель организовал детскую художественную школу, библиотека которой в основном состояла из рукописных пособий. Обратим внимание на любопытный факт: первыми культуртрегерами для детского вольного населения Воркуты были зэки!

Но Воркута - не только город, а целый район в бассейне реки Воркуты. За годы войны были пущены в эксплуатацию 10 новых шахт. Возле каждой шахты возникал рабочий поселок, где жили начальники, обслуга и вохра. Возле поселка располагались зоны, поставляющие рабсилу. Сюда цивилизация и книги проникали с трудом. А каторжанам держать книги вообще не разрешалось.

Компенсаторные механизмы

А теперь зададимся вопросом: как должны были вести себя попавшие в неволю люди, надолго отлученные от цивилизованного мира и даже лишенные права на чтение? При этом не будем забывать, что речь идет о тех, кто до ареста принадлежал к «читающей русской публике», для которой чтение давно стало жизненной потребностью, для которой книга - необходимая часть их духовной жизни. Те, кто выжил физически, понимали, что многолетнее пребывание в концлагере означает нравственную и духовную деградацию. И они, выжившие, сопротивлялись духовной смерти. Для своего духовного спасения они выискивали некоторые КОМПЕНСАТОРНЫЕ МЕХАНИЗМЫ. Роль библиотек стали выполнять «информационно-культурные зэковские центры», мир книг был заменен миром писем, возникло такое явление как духовное наставничество. Потребность в творчестве до некоторой степени компенсировали стихи и лагерный фольклор. Особой отдушиной стал «театр за колючей проволокой» - лагерная самодеятельность. В условиях неволи все эти формы духовного спасения находились под запретом. Разрешалась только лагерная самодеятельность в очень лимитированном виде. Напомним, что Воркутлаг относился к той группе «островов архипелага ГУЛАГ», где с конца 1943 г. существовали каторжные лагеря, а в 1948 г. был организован Речлаг - лагерь особо строгого режима, для политзэков. Нарушение режима здесь каралось очень жестоко.

Поэтому КОМПЕНСАТОРНЫЕ МЕХАНИЗМЫ вовсе не свидетельствуют о лагерном положительном опыте. Концлагерь - это страшная человеческая трагедия, унесшая и исковеркавшая миллионы жизней ни в чем неповинных людей. Это геноцид против своего народа, прежде всего - против его мыслящей и образованной части. Тема эта многогранна и по сей день не исчерпана... Нас же в этом повествовании интересует че-

ловеческий СОПРОМАТ: каким образом в гибельных условиях некоторым узникам удалось выжить духовно?

Образно говоря, северные лагеря представляли собой экспериментальный цех по переплавке «разных металлов», в том числе и редких. Кого только не забрасывали для переплавки в этот огнедышащий горн! Здесь побывали представители самых разных национальностей, специальностей, социальных слоев и религиозных конфессий. А поскольку в горн забрасывали не бездушные металлы, а живых людей, то они во время переплавки издавали звуки - становились источниками информации, подчас уникальной. Чтобы иметь представление об этих источниках информации, перечислим хотя бы некоторые фамилии.

Л.П.Карсавин - философ, историк, богослов, поэт, заведующий кафедрой в Каунасском университете. Умер в концлагере в Абези в1952г.

В.И.Пивоваров - нарком просвещения Белоруссии, умер в Воркутлаге в 1942 г.

Н.А.Крамов-Утемов - профессор Казанского университета, ученый-фтизиатр, расстрелян по делу восстания заключенных в Усть-Усе (1942 г.)

Граф Винер де Лямкветт - немецкий востоковед-арабист, во время войны - консультант Роммеля по вопросу Арабских Эмиратов.

П.И.Полевой - геолог, знаменитый исследователь Сахалина, Приморья, Анадырского края, Казахстана и др. Скончался в тюрьме в Ухте в 1938 г.

В.К.Олтаржевский - выдающийся архитектор современности. С 1924 по 1935 г. работал в США, проектировал и строил высотные гостиницы. После возвращения на родину арестован и этапирован в Воркутлаг. После освобождения проектировал и строил гостиницу «Украина». Доктор архитектуры.

Б.Оксюз - руководитель Болгарского отделения Национально-трудового союза нового поколения (Болгария).

А.Д.Симуков - исследователь Центральной Азии, монголовед, автор экономического атласа Монголии. Умер в концлагере в Абези в 1942 г.

В.В.Олигер - филолог, доцент (София, Болгария)

М.Б.Гольман - профессор, ректор Ульяновского университета, погиб во время кашкетинских расстрелов.

В.В.Косиор - член Президиума ВЦСПС, разделял взгляды оппозиционной группы «Демократический централизм». Расстрелян в Воркуте в 1938 г. во время кашкетинских расправ.

Жан Брузе - французский летчик (Франция).

Граф Владимир Орлов - эмигрант (Франция), после войны вернулся на родину, был арестован и этапирован в Воркутлаг.

Б.А.Мордвинов - главный режиссер Большого театра.

В.В.Микошо - доцент Московской консерватории, композитор, дирижер, музыковед.

П.В.Виттенбург - выпускник Тюбингенского университета, профессор, зав. кафедрой Полярных стран Географического института Ленинградского университета, исследователь Арктики (Шпицберген, Новая Земля).

Б.Н.Артемьев - доктор геолого-минералогических наук, профессор, выпускник Фрайбургской академии (Саксония).

М.М.Коцюба-Тарнавская - хирург, украинская националистка, дочь генерала Мирона Тарнавского, командовавшего корпусом «Восток» в 1919 г.

И.А.Фещенко-Чопивский - металловед, химик-физик, профессор Горной академии в Кракове, украинский политический деятель. Умер в концлагере в Абези в 1952 г.

М.А.Коростовцев - египтолог, после реабилитации стал академиком АН СССР.

Н.М.Федоровский - член-корреспондент АН СССР, профессор, доктор геолого-минералогических наук, директор Всесоюзного института минерального сырья. Был осужден на 15 лет ИТЛ. После освобождения вскоре умер.

Прерываем этот список, памятуя, что объем ограничен. Но даже такая «выборка из генеральной совокупности» говорит о громадном интеллектуальном потенциале запроволочного мира!

Из перечисленных выше КОМПЕНСАТОРНЫХ МЕХАНИЗМОВ остановимся прежде всего на эпистолярном наследии узников Воркутлага.

«Пишу наперекор всему»

Узники относились к письму как к важному праздничному событию. Письма имели очень высокую цену. С этой ценой могли срав-

ниться разве что письма с фронта. Письма служили духовной пищей. Письма писали трепетно и с таким же волнением их читали. В письмах пытались сохранить «модель поведения до ареста». Но о письмах лучше всего могут рассказать сами письма. Предоставим им слово!^¹

«.. Пишу наперекор всему! Не случись со мной этой неприятной истории, не сразу бы я взялся за перо. Как Вам известно, я лишился тетради с моими стихами, но способность мыслить я не потерял и поэтому по памяти постараюсь восстановить написанное. Меня неотступно преследует досада: как я не смог придумать «хитрый ход», чтобы вохра при обыске не смогла найти мою тетрадь. И это на десятом году моего пребывания в «сих местах»! Было бы простительно, будь я новичком и не знал бы, как перехитрить вохру! Но утерянного уже не вернуть...

Хочу дать на суд Вашей критики мои стихи, которые сохранились в памяти. Написаны они в разное время, большинство под впечатлениями. Жду приговора как за форму, так и за содержание».

Володя Чистяков.

Воркута-Вом, Сангородок, апрель, 1952.

В этом коротком отрывке из письма, переданного из мужской зоны в женскую «собрату по перу», отражена вся специфика лагерного творчества. Писать стихи было строго запрещено. Но порыв к творчеству тех, кто ГУЛАГом был обречен быть рабами, остановить не мог даже самый строгий режим. Стихи писали, стихи передавали из зоны в зону, стихи через вольных отсылали родным и близким. Каждый лагерный поэт старался «придумать хитрый ход»! С вохрой отваживались играть в «кошки-мышки». И иногда «мышкам» удавалось перехитрить «кошку». А если нет - теряли драгоценную тетрадь, несли наказание, но опять писали стихи! Не хлебом единым был жив человек даже там, в страшном Воркутлаге.

«...Жду, не дождусь Вас в наш Сангородок. Очень сложно добиться разрешения, заполучить для Вас персональ-

ный конвой. А как хочется поговорить с Вами о многом... Что пишет Вам мама? Я давно не имею писем от родимых. Брат Виктор и сестра Шура ничего мне не пишут. Я очень скучаю без их писем. Виктор мне четыре года не пишет. О его жизни я не имею представления. А когда-то, как будто совсем недавно, он был для меня самым близким человеком. Я его сильно любил, следил за каждым шагом его жизни. А сейчас?... В последнее время я стал чувствовать одиночество, неудовлетворенность собой и всем. Вспоминаю часто свой родной край, семью, и все лучшее, отрадное, что было в нашей жизни. Мысленно проносятся в памяти детские годы, годы учения в школе, знакомые места. Светлая грусть охватывает меня при этих воспоминаниях. А теперь дом, родной дом... Он почти пуст. Папа и мама ждут меня, надеясь на что-то необыкновенное, близкое. Увижу ли я их? Боже мой, как тяжело бывает на душе! И нес кем поделиться своей болью. Разве только с Вами! Ну вот я написал Вам скучное письмо, простите. Я редко делюсь подобным с людьми. Чаще храню все в себе.

Если дадут конвой, то Вы будете у нас в воскресенье. Подготовлю всех больных, у которых нужно брать анализы. Надеюсь, что хоть несколько минут мы сможем поговорить. Жду с нетерпением!»

Тихон Сухобоков.

Воркута-Вом, Сангородок, 4 апреля. 1952

«Милая, Ваши весточки от 5-го и 10-го получил. Спасибо, большое спасибо, дорогая, за все хорошее, которое в них написано и за все те мысли, которые окружают Вас и кристально чистые чувства. Вы интуитивно должны понимать меня: 10-го я мысленно был с Вами, Вам должны были передаться все искреннее и самое красивое, которое всегда со мной, когда я пишу Вам или мысленно с Вами. Ценю каждое Ваше слово, исключительно бережно отношусь к каждому Вашему душевному движению. Смею Вас заверить, что я Вас не подведу - грязь ненавижу, пустоту презираю.

Может быть в другом отношении Вы создали обо мне гиперболическое представление. Это будет ошибочно.

Ручаться могу в том только, в чем Вы не ошибетесь, во мне Вы найдете близкого, чистого, искреннего друга.

Дорогая, Вы немного загрустили. Я отлично понимаю, как тяжело бывает на душе. В такие минуты думайте о музыке и в свободную минуту времени поделитесь со мной. Вы знаете, что для меня беседы с Вами - это праздник! Окружающая атмосфера затуманивает их, мои праздничные дни, но я стараюсь развеять навеянную дымку и как тот труженик, который шесть дней в неделю в однообразном труде с нетерпением ждет воскресенья, чтобы вымыть руки и, надев чистое платье, выйти на чистый воздух, «воскреснуть», так и я делаю из моих с Вами, большей частью мысленных, бесед воскресную рекреацию и создаю себе праздничное настроение - «Sie feiern Auferstehung das Herrn, Dann Sie sind selber auferstanden...» Faust.

Жду дорогих весточек.

Всегда с Вами Валентин Олигер.

Воркута-Вом, 12 февраля 1952

«Очень огорчен задержкой в переписке, хотя и не по моей вине она произошла. Чувствую, что Вы ждете моего ответа и, наверное, переживаете, не имея от меня весточки. Видите, как много я на себя беру, утверждая, что Вы с нетерпением хотите услышать мой голос. За последнее время я очень часто веду с Вами мысленные задушевные беседы, так часто представляю Вас около себя, так удивительно четко вижу Вас, что мне даже кажется, что между нами нет того расстояния, которое разделяет две «командировки». В эти минуты я живу особой радостной жизнью. Трудно, немыслимо передать то ощущение человека, когда он испытывает душевную радость, сознавая, что у него есть искренний друг, с которым он казалось бы ничем не связан и одновременно связан почти всем. Не берусь анализировать, почему, каким путем между нами сложились такие отношения, что я с первого же знакомства почувствовал к Вам большое доверие. Вы произвели на меня очень приятное впечатление. В дальнейшем каждая Ваша весточка радовала меня своей искрен-

ностью, чистотой и прямотой. Вы становились мне понятной и до восторга милой. Ваши письма стали для меня не только интересны, но и дороги.

Постепенно та дверца, которая была наглухо закрыта, начала, правда, медленно, но открываться. В последнем Вашем письме я прочел много приятного для себя и мне думается, что, несмотря на Вашу «замороженность» стиля, я проникся Вашим душевным настроением. Мне хочется, чтобы каждое Ваше слово было высказано так, как будто Вы беседуете со мной не на расстоянии, а находитесь близко около меня и видите, как я реагирую. Знайте, что ни словом, ни жестом я не оскорблю Вас. Я ценю в Вас чистоту Вашей натуры и Ваш светлый ум. Мне приятно слышать Ваш голос, который вливает в меня бодрость и до некоторой степени очищает меня. С нетерпением жду вечера в надежде получить дорогую весточку.

Валентин Олигер.

Воркута-Вом, Сангородок, 19 апреля 1952

Комментарии к приведенным выше письмам. На Воркуте в конце 40-х - начале 50-х гг. существовал Речлаг - лагерь особо строгого режима для политзаключенных. Женские и мужские зоны были разделены, контакты между зонами строго наказывались. Каким же образом авторам данных писем удалось познакомиться с обитательницей женской зоны? В мужском Сангородке были сконцентрированы «доходяги» и больные. Клинической лаборатории, где делались различные анализы, там не удалось организовать, а в женской зоне, расположенной в нескольких километрах от мужской, медики сумели организовать такую лабораторию и даже достали микроскоп. Тихон Сухобоков, заведующий стационаром с туберкулезными больными (Валентин Олигер был одним из этих больных), с большим трудом добился разрешения у местного начальства на несколько посещений Сангородка, лаборантом женской зоны для взятия анализов. Володя Чистяков, лагерный поэт, работал лекпомом в одном из стационаров. Так завязалась «эпистолярная дружба» - все «беседы» приходилось вести в письмах, т.к. во время визитов вохра (персональный конвой из вооруженной охраны) находилась рядом. Лаборантом из женской зоны была я.

На вопрос: «Что читали в Воркутлаге?» с уверенностью можно ответить: «Письма читали, письма, запретные, письма долгожданные, в которых можно было поделиться своими мыслями, переживаниями и горестями!». Эти письма заменяли отсутствующую печатную продукцию, эти письма служили окошечком в другой мир - мир человеческих чувств, мир возвышенных порывов и размышлений. Кусочки серой бумаги, исписанные карандашом, имели неоценимое значение для многолетних узников. Они были своего рода символами духовного спасения. Именно поэтому нелегальная почта существовала несмотря на все запреты. Она была неистребима как и лагерные стихи. Это было нравственным сопротивлением узников ненавистному ГУЛАГу.

С годами почти во всех лагерных подразделениях при КВЧ (культурно-воспитательной части) появлялись библиотеки. В некоторых воспоминаниях бывших узников можно найти рассказы о таких библиотеках. Однако ими пользовались в основном обслуга лагеря, участники самодеятельности, медработники - все те, кто не был на общих тяжелых работах. Основной лагерный контингент все равно был лишен книг. Поэтому главной духовной отдушиной оставался рукописный материал.

Духа не угашайте!

(о духовном учителе Борисе Сократовиче Баскове)

Письма были разными. Стремление к творчеству порождали письма-эссе, письма-размышления. Лагерный режим, каким бы он ни был жестоким, не мог остановить мысль, не мог искоренить желание собеседовать с близкими по духу людьми. При ограниченных возможностях свободных контактов приходилось обращаться к эпистолярной форме размышлений. Такой формой пользовались и духовные учителя, стремившиеся поддержать у своих подопечных «дум высокое стремленье».

Вот несколько таких писем-размышлений, посланных Басковым его духовной ученице, автору этих строк. В них затронута тема «отречения от прежних идеалов», высказаны мысли о Гоголе и приведены размышления о «мимолетностях».

Но прежде несколько слов о Борисе Сократовиче Баскове.

Коренной петербуржец, он окончил Петербургский электротехнический институт, ректором которого был А.С.Попов, известный изобретатель радио. Борис Сократович считал себя его учеником не только в научном, но и в духовном плане.

До ареста Басков был виднейшим специалистом в области электротехники - участвовал в разработке плана электрификации России (ГОЭЛРО), был соратником на этом поприще Г.М.Кржижановского, строил Днепрогэс, возглавлял строительство высоковольтных линий, ведущих на Донбасс, работал в советском торгпредставительстве в Берлине.

Перед арестом, который произошел 4 сентября 1945 г. он работал в «Теплопроекте» наркомата электростанций СССР. ОСО МГБ СССР осудило его в декабре 1946 г. на восемь лет ИТЛ за «шпионаж в пользу Германии». Его этапировали в Воркутлаг на шахту № 2, а с образованием Речлага перевели на общие работы (15 сентября 1949). После освобождения в 1953 г., будучи ссыльным, Басков работал на шахте № 7. К нему приехала из Москвы жена - Мария Федоровна Гвоздева, архитектор.

Надо сказать, что массовое освобождение воркутинских политузников, пришедшееся на 1954-1956 гг., породило немало проблем. Это радостное событие (выход из зоны) было омрачено реалиями, с которыми столкнулись почти все освободившиеся воркутлаговцы: выезд за пределы Воркуты запрещен, нет никакой надежды на получение жилплощади, на работу устроиться крайне трудно в связи с избытком вольнонаемного населения, в которое влилась масса недавних заключенных.

Бориса Сократовича приютил в своей крохотной квартире главный инженер шахты № 7, бывший заключенный, но освободившийся раньше Бориса Сократовича. Он, как тогда говорили, «дал ему угол». И вот в этот угол приехала его

жена. И Баскову, и ей нужно было найти работу. Бесковых спас тот же главный инженер: он устроил Баскова инженером-электриком на шахту № 7, а его жену, известного московского архитектора, - прорабом в стройконтору. Такова была специфика Воркуты - видных специалистов с большим опытом работы можно было встретить на любой работе. Борис Сократович был очень доволен работой на шахте.

После снятия судимости в 1957 г. Басковы покинули Заполярье. Но в московскую квартиру на Плющихе смогла вернуться лишь Мария Федоровна. Что же касается Бориса Сократовича, то он имел право проживать не ближе 100-километровой зоны от Москвы. Опять «зона», опять продолжение мучений! И только после 1960 г., когда Борис Сократович был реабилитирован, семья Бесковых смогла воссоединиться и вместе проживать в Москве.

Но жизнь Бориса Сократовича уже подходила к концу - в 1964 г. он скончался.

Он мог бы о многом рассказать в своих мемуарах. Но мемуаров нет, остались только замечательные письма-эссе. Вот некоторые из них.

Воркута, Северный район, шахта № 7. 30 декабря 1953.

«Entbehren solst du, solst Entbehren! (отречься должен ты, должен отречься!)

Вот основная мораль Гете. Великий вольнодумец, надсмеявшийся над Богом и чертом, над мещанской моралью, над немецкими филистерами стал проповедником христианской морали отречения! И это сделал создатель «Фауста». Гете писал его всю сознательную жизнь. И вдруг -Entbehren solst du!

Гете и Шиллер, сверкающие своим свободомыслием в Sturm und Drang Periode ушли под сень привычных нравов, укрываясь от призраков французской революции. Они не вынесли тяжести своего свободомыслия и «продали шпагу свою». Один Бетховен к концу жизни еще выше поднял голову. Прекрасная, гордая, чистая душа! Бетховен кончил свою жизнь гимном к радости. Победой могучей души над страданиями и лишениями.

А сама дорога к этой победе шла путями отречения от жизни.

Entbehren solst du!

Нищета, одиночество, болезни, лишения. Конечно, именно такие страдания подарили миру девятую симфонию, «Мону Лизу» и «Голод» Гамсуна».

Воркута, Северный район, шахта № 7. 3 января 1954 г.

«...Ничего не читаю. Нет, впрочем, читаю «Мертвые души». С удовольствием. То загрущу перед сном, прежде чем выронить книгу, то смеюсь от всей души. Он, этот Николай Васильевич Гоголь, был чудак-человек, за что и был судьбой наказан. Он велел каждому, отправляясь в трудный путь жизни, забирать с собой из юности все, что связано с живой душой, с ее отзывчивостью на все радости жизни и на всякое горе, с ненавистью к злу, с любовью к добру, и все это донести до черствой старости... Чудак. Он в юности населил свою родину «Страшной мести», свиными рылами «Ревизора», и даже саму совесть человека не мог себе представить иначе, как в виде жандарма. Он быстро и кипуче жил, трепещущей душой воспринимая все, что творится вокруг, и, обгоняя время, быстро шел к тому мудрому восприятию жизни, которое так свойственно Ромен Роллану и в меньшей степени Льву Толстому. Но не вышло из него «порядочного старика», потому что в свою старость морально-психическую, он нетронутой пронес свою пылкую душу, со всею страстностью, со всею горячностью. О, это очень сложная комбинация, которая только могла привести к сумасшествию.

К старости должно установиться то состояние отрешенности от жизни, когда человеку ничего не надо, когда можно наблюдать течение жизни со стороны и примеряя свой опыт «ума холодных размышлений и сердца горестных замет» к творящейся жизни, уметь предвидеть грядущие радости окружающих (это оптимисты) или предугадывать грядущие беды и лишения (для пессимистов). Но минуй нас пуще всех печалей сохраненная от юности живая душа с воображением юноши!

Эта фантазия и в юности опасна. Потому что часто заводит в дебри сказочных лесов, в русалочные боло-

та, где гибнут напрасно юные души в погоне за русалками.

Бедный Николай Васильевич знал, что ждет его слава светлого гения Пушкина и что не побегут к нему девушки с венками, как они бегали за Шиллером. Хорошо, что мы не отнесли его вовсе к мракобесам, хоть и умер он от сумасшествия и пред смертью убоялся своего демонического смеха. Забудем об этом во имя его великих страданий: потому что и сама его юность была отравлена горечью восприятий самого грязного, самого отталкивающего в жизни. Он хоть и верил в могучий полет России, но прежде всего видел грязную дорогу, которая вела к этому «прекрасному будущему».

Воркута, Северный район, шахта № 7. 4 февраля 1954 г.

«Куприн один из самых любимых мною писателей. Я был с ним знаком в давние годы начала этого столетия. Он уже не был военным, но военная выправка, несмотря на круглый пузик, в нем чувствовалась. Он очень любил бывать в студенческой среде. Я тогда учился в Петербургском электротехническом институте. Куприн часто приезжал в наш институт. Великолепно читал свои произведения, что редко встречается среди писателей. В «Поединке» есть описание парада, и он любил читать это место. Он изображал все трубные сигналы, командные кличи, топот ног строя солдат. Делал это удивительно образно, ярко, увлекательно. Обладал огромным артистическим талантом. Нет, это даже не артистический талант, а нечто особенное, присущее только ему. Любил выпить, был завсегдатаем ресторана «Вена».

Куприн был простой, искренний человек и искренний писатель. Какая волна выбросила его из России - понять не могу! Он долго маялся за границей и вернулся наконец обратно. Увы, прожил недолго и умер под Ленинградом. Я встречался с ним... Грустными были эти встречи. Мне настолько нравился этот писатель, что со мной неразлучно был томик с любимыми его рассказами. Особенно хороши его повести о трагической любви - «Гранатовый

браслет», «Суламифь», «Олеся». Великолепен «Гамбринус», рассказ о неистребимой любви к музыке, о маленьком еврейском музыканте, пронесшем через жестокие удары судьбы свою пламенную любовь к искусству. Его повести о любви, которая обрушивается на человека как удар судьбы, пленяя душу безраздельно, написаны с таким целомудрием, с таким тактом, с таким изящным вкусом, что они, конечно, должны быть отнесены к тем шедеврам искусства, которые созданы как откровения, чтобы люди учились видеть то, что увидеть не так просто, и понимать вещи, скрытые от поверхностного взгляда.

К тому же эти вещи написаны чудесным языком. Простым, выразительным, богатым по разнообразию образов, слов, наречий, стилей. Несмотря на то, что все его повести (и особенно о любви) трагичны, он принадлежит к жизнеутверждающим писателям. Ведь это все песнь торжествующей любви, любовь торжествует над пошлостью окружающего, над собственным бессилием, даже над разбитою жизнью. Мир прекрасен тем, что в нем живет любовь, радость. Украшение жизни - способность человека творить сладостную легенду жизни».

Воркута, шахта № 7. 1 марта 1954 г.

«Есть у композитора, С. С. Прокофьева, ныне покойного, сочинение «Мимолетности». Мимолетности Прокофьева не имеют поверхностного характера, а представляют собою ту тонкость восприятия, которая позволяет судить о человеке, например, по мимолетно скользнувшей улыбке, по взгляду, брошенному вскользь.

Бывает так, что глубоко в подсознании в области эмоций вне хода обычных впечатлений и даже вне нормальной логики, живет какое-то впечатление, какие-то настроения, какая-то, быть может, неосознанная вполне мысль. Судя по внешним проявлениям, все проходит, не оставляя следа. Но то, что попало в конце луча, бросаемого этой эмоцией, получает реальную видимость и оставляет неизгладимый след. Вот об этих мимолетностях, реализующих эмоциональную жизнь, спрятанную

обычно от внешней обыденности, но составляющую стержень творческой жизни говорит Прокофьев в своих «Мимолетностях».

В «Жан Кристофе» Ромен Роллана описаны две мимолетные встречи. Одна в поезде. Он смотрит в окно и в самый момент отхода поезда видит в окне другого поезда женщину, которая подошла к окну и взглянула на него. Поезд тронулся, женщина исчезла. Но мимолетное видение этого образа тревожило его чем-то. Потом он узнал в этом образе одну свою случайную знакомую, с которой вместе прослушал один концерт. Он обрадовался тому, что она жива и здорова и что он может быть когда-нибудь увидит ее. Он долгие годы хранил в душе этот образ как самое ценное. Кристоф встретил ее еще один раз и тоже мимолетно. Он увидел ее в Париже на другой стороне улицы, заполненной быстро мчавшимися автомобилями. Он узнал ее мгновенно, крикнул, но она не услышала. Тогда, рискуя жизнью, он бросился через улицу и с большим трудом перебежал ее. Но она за это время куда-то ушла, и он не смог ее найти. Что же важнее в жизни? В жизни эмоциональной может быть самое главное мимолетности! Те редкие мгновения, которые освещают потаенные уголки души».

Информация из первых уст

Когда я упомянула в числе компенсаторных механизмов «зэ-ковские информационно-культурные центры», то допустила, конечно, большую степень условности. Никаких «центров» как таковых в лагере не существовало. Оперуполномоченные только тем и занимались, что фабриковали фиктивные лагерные дела. Попытка организовать пусть самый безобидный просветительный центр немедленно была бы пресечена и послужила бы источником новых лагерных дел. Имелись в виду сами люди, носители интересной и необычной (по советским меркам) информации. Эта информация вольно или невольно выплескивалась наружу, и этой информацией питалась воркутлаговская «нечитающая публика». Приведем примеры. Среди узников Воркутлага находился Алек-

сей Эйснер, человек с необычной биографией и, следовательно, потенциальный источник необычной информации. Внук черниговского губернатора, он ребенком оказался в эмиграции, обучался в русском кадетском корпусе в Югославии, молодость провел в Париже, вращаясь в среде литераторов, участвовал в испанской войне. Я была знакома с Алексеем Владимировичем, часто встречалась с ним на вечерах у семьи Шапиро в Москве.

Алексей Владимирович Эйснер был заядлым рассказчиком. Его собственная биография была настолько фантастична, что служила неисчерпаемым кладезем для рассказов. Попав в Париж после окончания кадетского корпуса, он включился в литературную жизнь русской диаспоры. И хотя ему пришлось в Париже быть мойщиком окон, он сумел заявить о себе среди поэтов и писателей. Он был другом Сергея Эфрона, познакомился с его окружением, сочувствующим Советам, даже вступил в ряды коммунистической партии Франции. Вершина его бурной жизни - Испания. Здесь Эйснер стал адъютантом Матэ Залка - легендарного генерала Лукача! Он добровольно приехал в СССР в 1940 г. с той партией возвращенцев, в которую входила Марина Цветаева. С 1943 по 1953 г. сидел в лагерях. После реабилитации переехал в Москву. В московский период своей жизни он написал интересные воспоминания: об Испании («12-я интернациональная»), о Болгарии, о Марине Цветаевой и др. Книга воспоминаний вышла, увы, после его смерти. Умер Эйснер в 1985 г.

Можно себе представить, какой поток информации обрушивался на головы слушателей, когда речь держал Алексей Эйснер. Информация действительно была сногсшибательна. Жизнь и творчество Марины Цветаевой, ее стихи и поэмы, ошибки и мучения Сергея Эфрона, героические деяния Матэ Залка! И все это в живом окружении десятков лиц. Обо всем этом «советская читающая публика» узнает через несколько десятков лет. А о многом никогда не узнает. А Эйснер делал «доклады» на эти темы в 40-е и 50-е годы! Это была живая информация - из первых уст!

В Воркутлаге отбывал срок Виктор Михайлович Василенко - профессор МГУ, доктор искусствоведческих наук, поэт, автор многих научных публикаций и поэтических сборников. Он был арестован в 1947 г. по «делу террористической группы Даниила Андреева» и приговорен к 25 годам ИТЛ. Из воспоминаний В.М.Василенко:

«Мне как и другим предъявляли обвинение в покушении на Сталина. Чудовищность обвинения не увязывалась ни с каким здравым смыслом. На допросах я мог признаться лишь в слушании стихов Гумилева и романа Даниила Андреева «Странники ночи». И все же нас неминуемо ожидал бы расстрел, если бы не обнародованный перед этим указ об отмене смертной казни»^¹.

Сам Даниил Андреев и его супруга Алла Андреева тоже получили по «четвертаку». После смерти Сталина «дело террористической группы Д.Андреева» было пересмотрено, и 25-летний срок заменили на 10-летний. Д.Андреев освободился в 1957 г., а в 1959 скончался. Стараниями его супруги в 1992 г. вышла в свет книга Д.Андреева «Роза мира». Информация о Данииле Андрееве стала открытой. (Здесь нужно заметить, что в 60-х гг. были опубликованы некоторые стихотворения Д.Андреева). А В.М.Василенко был устным источником информации на десятки лет ранее, и это было в Воркутлаге! На этом примере мы показали еще одну «модель по опережению времени».

Да, Воркутлаг являлся своеобразным полигоном по «манипуляциям со временем». Здесь можно было очутиться в дописьменном веке - модель ухода в глубь времен. И можно было заброситься в будущее- модель опережения времени. В этом - удивительный феномен Воркутлага!

Но концлагерь всегда оставался прежде всего страшным гибельным местом. За стремление духовно выжить, за источники устной информации можно было жестоко поплатиться.

Христос воскрес!

Как ни тяжела была наша жизнь на каторге, но два раза в год в темных бараках можно было увидеть просветленные лица - на Рождество и на Пасху. Нары и полы выскребались до желтизны, стол накрывался белой скатертью (простыней), появлялись вышитые рушники, стряпалась праздничная еда. Западняне пели религиозные гимны и молились. Узницы из той части СССР, кото-

рая находилась под Советами с 1917 года, вначале были лишь наблюдательницами - они воспитывались советской властью атеистками. А если кто-нибудь в душе и верил в Бога, то не знал нужных молитв и гимнов и тем более соответствующих религиозных обрядов. Но всегда кто-нибудь из западнянок приближался к нашей части барака и, поклонившись, взволнованно произносил, сияя всем лицом: «Христос Воскрес! Поздравляю вас, сэстры! На всэ вам якнайкраще! Здоровья та воли!» Услышав добрые слова, мы сидели растроганные и задумчивые. Но с годами мы стали праздновать православные праздники почти всем бараком, а на католических присутствовали в качестве гостей. Мы были лишены книг и тем более книг религиозного содержания. Часто западнянки писали по памяти отрывки текстов из Евангелия и вместе с поздравлением дарили их своим подругам «с Востока».

У меня сохранилось пасхальное поздравление сельской девушки из Западной Украины Марийки Ковальчук. Это документальное свидетельство духовной жизни тех, кто на долгие годы был лишен церкви, икон, Библии и только в сердце хранил Бога. Это также свидетельство того, что все тексты религиозного содержания распространялись в лагерях в рукописном виде, восстановленные по памяти.

Приведу одно поздравление, которое я получила от своей лагерной подруги в первый год своего освобождения.

«Христос Воскрес!

В этот светлый праздник святого воскресенья, да воскреснет и твоя жизнь, милая Лялечка! Пусть никто и ничто не омрачит твоих ясных надежд! И если в следующем году среди цветов, подарков и поздравлений ты не найдешь бедного тетрадного листка, - вспомни то сердце, что полно было любовью, добром и нежностью для тебя. Да благословит тебя Господь в твой новый жизненный путь!

5.04.1954, ОЛП «Заполярный».

Клава Александрова».

Такие «лучики света в темном царстве» и помогли выжить тем, кто на долгие годы был погружен во мрак запроволочного мира.

Когда зэки освобождались, эпистолярная горячка продолжалась

То, что узники часто писали друг другу, несмотря на режим, понять можно. Они находили в письмах духовную отдушину и ценили это выше всего. Но вот наступает долгожданное освобождение. Новые впечатления, тревоги, заботы... Казалось бы, теперь им не до писем. Но нет! Эпистолярная лихорадка чаще всего продолжалась, чему свидетель мой личный архив. В нем предостаточно писем постлагерного периода на русском и украинском языках. Извлечем из него хотя бы несколько писем и посмотрим, о чем писали недавние узники, вырвавшиеся на свободу. Вот письмо Эдгара Штырцкобера, многолетнего друга нашей семьи. Дружба Эдика с моим мужем Алексеем Марковым началась в лагере в далекие 40-е годы. Но все нужно изложить по порядку. Вначале - об авторе письма.

Эдгар Вильгепьмович Штырцкобер, кинооператор Ленфипьма, попал на Воркуту в середине 40-х гг. с 10-летним сроком. Он родился в 1911 г. в Латвии в семье прибалтийских немцев. Арестован при следующих необычных обстоятельствах. Эдгар Вильгельмович вел съемки документального фильма в Колтушах под Ленинградом, где содержались подопытные обезьяны по кличкам Роза и Рафаэль. Об этих обезьянах в свое время много писали в

прессе, их показывали в научно-популярных фильмах, они были в своем роде знаменитостями. В этой экспериментальной лаборатории случился пожар. В «диверсии» обвинили Штырцкобера, чему немало способствовала его немецкая фамилия. На воркутинских шахтах, главным образом на шахте № 8, он работал механиком. На одном из спектаклей Воркутинского музыкально-драматического театра Эдгар увидел Алексея Маркова, которого знал по Ленфильму. Он разыскал барак, в котором жил Алексей, они радостно встретились, их лагерная дружба перешла в дружбу на воле (уже со всей семьей Марковых, включая Инночку, которая стала его крестницей). Дружба сопровождалась регулярной перепиской и большим числом фото, сделанных рукой кинооператора, что у нас очень ценилось. После освобождения Эдгар не смог сразу устроиться на Ленфильме, где работал до ареста. Какое-то время он работал на киностудии в Эстонии, где снял ряд фильмов, в том числе - «Капитан первого ранга» и «Озорные повороты». В Эстонии возникла его дружба с вдовой Игоря Северянина. Эту дружбу Эдгар очень ценил и много о ней рассказывал. После Таллинфильма был Ленфильм. В Ленинграде удалось получить квартиру. Но в ней Эдик недолго жил и переехал в Москву.

Перечислю лишь некоторые из фильмов, которые он снял: «Его звали Роберт» со Стриженовым (1966 г.), «Единственная дорога» (1983 г.) с Мариной Влади; широко известная киноэпопея «Битва за Москву» (1985 г.), снятая по сценарию и в постановке Ю.Озерова (Штырцкобер проводил комбинированные съемки), не менее известная киноэпопея «Освобождение» (авторы сценария Юрий Бондарев, Оскар Курганов и Юрий Озеров), «Горячий снег», снятый по одноименному произведению Юрия Бондарева.

Весь творческий путь кинооператора Эдгара Штырцкобера детально описан в его многочисленных письмах. И когда держишь в руках эти письма, тебя буквально поражает мысль - как же разительно изменился мир, и мы сами в этом мире! Телефо-

ны, компьютеры, интернет почти полностью вытеснили эпистолярное искусство. Люди разучились писать письма! С письмами ушли теплота отношений, доверительность общения, потребность в постоянных контактах с друзьями, изменились времена и нравы, изменился темп жизни и на письма не остается времени. Да и нет вкуса к эпистолярному искусству.

Что же получилось? В лагере буквально расцветало эпистолярное искусство, хотя, казалось бы, место было совершенно не подходящее для душевных излияний. Затем узники вышли на волю, но вылечиться от эпистолярной горячки не могли довольно долго.

Здесь представлено письмо Эдика, написанное им в очень волнительный для него момент - он освободился и впервые за 10 лет сел в поезд, чтобы поехать в Ленинград, а затем в Воронеж для встречи с родными и близкими. Это письмо - подробный репортаж зэка, вырвавшегося на свободу.

28.1.56 г.

Ленинград

Здравствуйте дорогие наши Мазик и Казик! Наконец-то нахожусь на восьмом небе, если не на девятом. С чего же начать, телеграмму я дал, конечно, получили. В голове все путается от счастья. Начну с того, как я расстался с Алексеем. До самого последнего момента, пока не тронулся поезд, у меня было такое ощущение, что я провожаю, а не еду. Как будто специально для меня вагон роскошный цельнометаллический, до сих пор их не было на Ленинград. Представляете мое состояние, сижу и не знаю, что делать, напротив соседка одна со мной в купе. В голове у меня, то представляю и думаю о вас, потом вдруг захлестнет волна воспоминаний о Ленинграде, о близких, о сестре и сидишь как на иголках, в полном опьянении. Часов в девять вечера появился очень услужливый проводник, принес постели. Я лег, только задремлю, то причудится или приснится, и буквально вскакиваю, и так всю ночь как в бреду. Встал раньше всех, умылся, сижу, с жадностью смотрю на проносящиеся уже ландшафты с растительностью. Часов в девять проводник принес нам чай (заваренный с сахаром). В середине дня поезд остано-

вился на станции Печора. Я выбежал на вокзал в буфет, где за 15 минут пообедал, правда, первого не взял, уничтожил свинину с гарниром, потом творог с сахаром и стакан какао. До самого Котласа поезд очень часто останавливался на разъездах и небольших станциях, но все же пришел только с минутным опозданием. В 14 часов приехали в Котлас, здесь я тоже пообедал в ресторане, уже в городе, не торопясь, т.к. поезд должен был отойти только в 19.50. Сперва ушла моя соседка по купе обедать, и в город, а потом уже я пошел с новым соседом, очень скромным мальчиком (лет 19), севшим в Ижме. Затем на почту, дал еще одну телеграмму Кларочке, потом из Котласа уже мы поехали поездом № 55 Котлас - Ленинград, чтобы ей уже было ясней, как встречать. Последующие сутки в пути пошли уже быстрее, тут и разговоры, дочитывал книгу «Воспитание чувств» (так и не дочитал) Флобера и всякие дорожные приключения. На одной какой-то станции, забыл ее название, я выбежал и в книжном ларьке купил «Анну Каренину», всю полностью в одной книге и «Философский словарь». Не успев расплатиться, кто-то дергает меня за рукав: «слушай, красавец», смотрю цыганочка теребит меня, ты говорит будешь иметь повышение по службе, ну позолоти ручку и тому подобное, заплатил за книги сунул сдачу цыганке, чтобы отвязаться, в это время уже 2-й звонок нашему поезду, я бегу к вагону, она за мной, что-то крикнула мне я не понял, будет через 9 дней, сунула мне монету в руку «положи в правый карман и береги». Когда вернулся в купе мои соседи потешались надо мной, как я попал в лапы цыганке, они за мной как раз наблюдали. На одной станции села еще в наше купе девушка лет 19 по имени Клара очень веселая, она быстро подружилась с тем мальчиком, который с нами ехал. Между прочим, действительно похожа на Клару в молодости. У меня всегда что-нибудь бывает оригинальное, из ряда вон выходящее. И вот наконец последняя ночь прошла, конечно, без сна, все в вагоне спокойно спят, а я уже вскочил. Еще только шесть часов, разбудил мальчика, т.к. в 7 часов с чем-то должны быть в Волхове, где ему надо выходить. В половине одиннадцатого должны прибыть в Ленинград. Я

умылся побрился раньше всех, собрали постели, сдали все, подготовились к Ленинграду (а у меня сердце уже наверное перешло на правую сторону). В Волхове я взял в бутылочках пиво (спиртного я поклялся до Ленинграда не употреблять). Устроили последний торжественный завтрак перед Ленинградом, и от окна не отрывал глаз, прошли ленинградские станции Мга, Жихарево (с этой станции я выезжал во время блокады). И вот поплыли предместья Ленинграда, что я почувствовал написать я не могу во всяком случае сейчас, когда я это пишу, мне подступает комок к горлу. В окне появились перед глазами вагоны «Красной стрелы», это означало, что уже перрон вокзала, и, войдя под крышу вокзала, поезд мягко остановился. Публика спокойно выходит, а у меня руки дрожат. Я вышел почти последний. И вот моя нога ступила на родной асфальт родного города. Я оглядываюсь, кругом суета много людей и никого не вижу. Вагон мой был вторым в голове состава, так что меня было по-моему легко увидеть. Продолжая оглядываться, вдруг сзади меня раздается мужской знакомый голос: «дядя Эдгар». Смотрю передо мной стоит очень высокий молодой человек и улыбается. Скорее по чутью и по манере разговаривать, а не по чертам лица я наконец узнал в нем меленького Павлика, сына Миши. Он выхватил мой чемодан, конечно перед этим он бросился мне в объятия как к брату или отцу во всяком случае от всего сердца, я почувствовал его радость. Он повел меня со словами, что и папа где-то там ищет меня с тетей Кларой. А Клара побежала звонить по телефону домой, чтобы на кухне выключили газ, она что-то позабыла снять с плиты. Не успев пройти несколько шагов, вижу бежит тучный солидный мужчина, кто же это, как не Миша, расцеловались от души. В это время хлопнула дверь из вокзала и выбежала Кларочка. Уже в полубессознательном состоянии от поцелуев вышел с Мишей, Кларочкой, Павликом из вокзала на площадь, куда идем не знаю. Бесчисленное количество машин, шум, Невский проспект, станция метро, все это оглушило и ослепило. Мы подошли к машине, «Мишиному Москвичу». Из него вышла дама в кожаном пальто. Ну конечно это Лидочка, Мишина супруга. Опять поце-

луи, меня уже измазали всего краской и все по очереди вытирают меня. Наконец усаживаемся в машину. Миша за рулем, я рядом с ним, позади Кларочка, Лидочка и Павлик. Мы с трудом продвигались по Невскому настолько много машин было впереди. Через минут пять мы остановились у подъезда. Поднялись на 3 этаж, заходим в уютную очаровательную комнату. И тут бросается ко мне Танечка, такая большая, одного роста с Кларой, совершенно не узнать, такая ласковая, веселая, танцует кругом нас. Мы сели за стол, подняли бокалы с большим чувством радости счастливой встречи. Так закончился первый день моего возвращения в Ленинград. Вечером мы были с Кларочкой и Танечкой у мамы, где были тетя Любочка (сестра Кларочки) с детьми и мужем, пришли также подруги Кларочки с мужьями подполковниками. Мамочка и тетя конечно постарели, но держались бодро. Годы дают себя знать. Сколько радости на их лице в слезах, ведь они больше нас всех переживали за нас. Завтра должны быть у Миши. На этом заканчиваю очерк «О возвращении в Ленинград». Продолжение в следующем письме. В отношении поручения займусь завтра. Обо всем остальном напишу через пару дней, о новых впечатлениях и встречах.

Дорогие друзья!

Еще не могу освоиться с мыслью, что Эдди дома. Я взяла отпуск за свой счет на несколько дней. Эдди также не может придти в себя. Но он, как всегда, не выражает своего восторга, а переживает молча. Первый день были у мамы, на другой были у его приятеля, сегодня идем на обед к тетушке, а вечером к приятельнице. Вместе еще не пришлось быть, а 1-го и 2-го февр. он уже уезжает. Что касается дальнейших перспектив, то я боюсь ему давать какой-либо совет. Но признаюсь, что такая жизнь врозь мне изрядно надоела. Предоставляю ему право решать все самому.

Очень хочу вас видеть. Жду ответа на мое письмо от А.А. Жду заявления. Горячо целую, Клара.

Крепко крепко целуем Мазика и Казика и Рыжика.

Ваши Клара и Эдгард.

Лагерные байки

Воркутлаговский народ, как и всякий народ, не мог обойтись без фольклора. Отлученный от книжной культуры, он находил особое утешение в возможности выразить себя в метком устном слове. В широких зэковских массах бытовали байки, анекдоты, частушки и разные прочие «малые формы». Особо занимательными считались байки в виде вопроса «За что?» и краткого поясняющего ответа.

За что попал на Воркуту студент Водолазкин?

А вот за что. В 1934 г. по всей стране пронеслась весть об убийстве Кирова. Студент Новосибирского строительного института Миша Водолазкин вбежал в общежитие и в волнении воскликнул: «Убили гады, Кирова!» На него кто-то тут же настрочил донос, в котором роковая для Миши фраза претерпела небольшое изменение. Он якобы воскликнул: «Убили гада Кирова!» За это на всю оставшуюся жизнь студент Водолазкин попал на Воркуту.

За что посадили художника Петра Бенделя?

Художник П.Э.Бендель до ареста жил неплохо, можно сказать, даже преуспевал. Он специализировался на изображении разных руководящих лиц. Приходилось ему писать и лик «отца всех народов». Кто-то в порыве бдительности обратил внимание на то, что в лике вождя можно увидеть некоторое подобие черепа... За это «подобие» художник и лишился свободы на много-много лет.

За что художник Тарас Буря из солнечной Украины попал в край вечной мерзлоты?

Одно раннее утро стало для художника Т.Т.Бури роковым. Во время утренней гимнастики он не сдержался и возмущенно вопросил: «Когда же вместо Москвы я услышу Киев?» Вот и пришлось ему долгие годы слушать одну Воркуту.

Не вспоминай денек последний!

До войны радиовещание в Союзе начиналась песней «Широка страна моя родная» в исполнении певца Бориса Дейнеки. Его сильный приятный голос призывал тружеников к очередному рабочему дню. С этой песней просыпалась страна. Шла война. Наши от-

ступали. Бригады артистов выезжали на фронт для поднятия патриотического духа. Выезжал и Дейнека. Как-то на вечеринке, которую устроило фронтовое начальство в честь приехавших артистов, Дейнеку попросили спеть «Широку страну». А он, смеясь, видимо спьяну, ответил: «Сейчас, братцы, впору запеть «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!» С помощью «братцев» и произошли изменения в жизни певца Дейнеки: вместо всесоюзного радиовещания ему пришлось долгие годы «вещать» в Воркутлаге!

Зачем он знал язык французский...

Был на свете человек, которого природа щедро наградила. Он рисовал, играл на пианино, писал стихи и говорил на разных языках, что его и погубило. Звали его Николаем Бруни. За что попал в наши края? За французский язык! Приехал как-то в Москву один французский коммунист. Был он летчиком-испытателем и направили его в МАИ, где наш Бруни профессорствовал. Все МАИшники, которые вышли из пролетариев, по-французски, конечно, ни бум-бум, а Бруни - как на родном. Попросили его быть гидом - сопровождать этого французского коммуниста. Казалось бы, ничего плохого из этого не могло получиться, коммунист ведь - свой парень. Ан нет! Получил Бруни 5 лет по рогам и столько же по копытам. В Ухтпечлаге срок добавили, стало уже 10 лет. А в 1938 г. попал наш Бруни в расстрельный список и погиб человек! А за что? За язык. За францухкий!

«Кого надо, того и убили».

Убили Кирова. Сталин собрал ЦК и сообщает: «Вчера убили горячо любимого нами Кирова». Калинин не расслышал: «Кого-кого убили?» Сталин громче: «Вчера убили горячо любимого нами товарища Кирова!» Калинин опять не расслышал: «Кого-кого убили?» Сталин раздраженно: «Кого-кого... Кого надо, того и убили!»

«Какая у меня жизнь?»

Известный киносценарист Алексей Яковлевич Каплер свой первый срок отбывал в Воркутлаге. Когда он получил второй срок, его отправили в Минлаг, откуда он посылал письма на Воркуту своей жене актрисе Валентине Токарской. Однажды в конверт он вложил кусочек толя и написал: «Если это долго-долго жевать, то можно понять, какая у меня жизнь!»

«Что вам нужно для успешной работы?»

Профессор Стадников по режимным соображениям (20 лет ИТЛ) не мог занимать ответственной научной должности и числился в ЦУХЛ лаборантом. Лагерное начальство, зная о том, что у них сидит ученый с мировым именем, время от времени пыталось с ним заигрывать.

— Что вам нужно для успешной научной работы? - спросил Стадникова один из начальников?

— Моя московская библиотека и переписка с зарубежными друзьями! - отрезал «неподдающийся» Стадников.

Кулинарная книга «О вкусной и полезной пище из лагерных продуктов».

Когда профессор Стадников жил за зоной в комнатушке при лаборатории (это было до введения Речлага), он решил сам готовить себе пищу и начал придумывать различные рецепты, ориентируясь на скромный выбор лагерных продуктов. Он так увлекся этим занятием, что объявил своим коллегам-углехимикам: «Создание кулинарной книги «О вкусной и здоровой пище из лагерных продуктов» стало главным делом моей жизни!»

С лагерными номерами — к президенту АН СССР.

Когда профессора Стадникова реабилитировали, он привез в Москву свою лагерную одежду. В кабинет к президенту Академии наук Несмеянову, бывшему своему ученику, он явился в бушлате, ватных штанах и чунях. На его одежде красовались речлаговские номера. В кабинете главы Академии наук «самой образованной в мире страны» воцарилась немая сцена...

Как Вишня переродился в Клюкву.

В конце 1942 г. на один из ухтинских лагерных пунктов прибыл под конвоем Павел Михайлович Губенко, худой, сутулый зэке землистым лицом и ввалившимися щеками. Он с 1933 г. мыкался по северным лагерям. Его отправили на медкомиссию, которая признала у него обострение язвы желудка. «Это же Остап Вишня!» - воскликнул нарядчик, который просматривал дело Губенко. «Нет уже Вишни, он в Клюкву переродился!» - прозвучал ответ известного писателя.

«Друг мой, чего ты бегаешь с топором!»

В Ухтпечлаге произошел однажды такой случай. Уголовник Полтора-Ивана зарубил топором вохровца и весь окровавленный бегал по зоне, грозясь порешить каждого, кто к нему приблизится. Когда он оказался вблизи больницы, санитары и медсестры поспешили забаррикадировать двери и окна. И вдруг дверь открылась, и на крыльцо вышел главный врач Яков Иосифович Каминский, которой возглавлял больницу, хотя и был заключенным. Он спокойно приблизился к убийце: «Друг мой, чего ты бегаешь с топором? Что это тебе даст? Ты же сам знаешь, ничего хорошего это тебе не даст. Брось топор! Пойдем к нам в больницу, я дам тебе лекарство, мы тебя полечим». Убийца разжал руку, топор упал, и преступник покорно последовал за человеком в белом халате.

И клоп бывает тяжелым.

Доходяги лежат на нарах. Один говорит другому: «Сними с меня эту тварь. Он мне своими копытами всю грудь истоптал».

Короткие вопросы-ответы.

— Ты где застрахован? - В Госужасе! - А я - в Госстрахе!

— Ты что окончил? - Воркутинскую академию им. Лаврентия Берия.

* * *

Много написано о женщинах-декабристках, последовавших в Сибирь за своими мужьями-изгнанниками. Их благородный подвиг, совершенный в позапрошлом веке, несомненно, достоин памяти потомства. Но было немало женщин, совершивших нечто подобное в жестокое время сталинских репрессий, когда органы НКВД усиленно добивались, чтобы жены и родственники отказались от «врагов народа». Добивались не только отказа, но и их публичного осуждения. Многие отказывались, многие осуждали. Но не все! Те, кто находил мужество не отказаться, и тем более те, кто следовал за своими мужьями в изгнание, совершали гражданский подвиг.

Бронислава Яковлевна Коровина-Иоффе провела на Воркуте двадцать один год. Она приехала к репрессированному мужу Николаю Ивановичу Коровину в сентябре 1939 г. А до этого был Харьков.

Университет, молодость, надежды и крушение

Николай Иванович Коровин, выходец из крестьянской среды, родился в 1905 г. в Тульской губернии. В 1911 г. семья Коровиных переехала в Харьков. Николай окончил церковно-приходскую школу и едва не пошел по пути духовного образования. Уж очень хотелось его матери, Анне Андреевне, чтобы Николенька стал священником! Но отличные способности, особенно математические, позволили ему бесплатно учиться в гимназии, которая вскоре стала советской школой. Чтобы немного заработать, Николай занимался репетиторством. В число его подопечных как-то попал сын нэпмана Скоморовского. В те времена дети нэпманов оказались в дискриминированной категории населения. Перед ними была закрыта дорога к «светлому будущему». Среди прочих лишений их не принимали в ВУЗы. Николай помог этому юноше оформиться рабочим на завод, чтобы перевести его в категорию пролетариата. Взялся он также подготовить его по основным предметам для

поступления в ВУЗ. Все эти действия по спасению сына нэпмана завершились успехом, и Николай вскоре забыл об этом.

Через много лет случай с сыном нэпмана напомнит о себе - спасет его от расстрела в Воркутлаге. Дело в том, что сыном нэпмана был Е.И.Кашкетин (Скоморовский), руководивший расстрелами в Ухтпечлаге (тогда было уничтожено более 3000 заключенных)!

Но в далеких 20-х гг. Николай ничего не знал о своих грядущих испытаниях и с оптимизмом глядел в будущее. Им владел порыв к новым знаниям, он поступил на физико-математический факультет Харьковского университета, который успешно окончил в 1930 г. Свою педагогическую деятельность он начал еще будучи студентом: руководил занятиями в электротехнической и физической лабораториях Харьковского технологического института, на физмате ХГУ занимал должность ассистента по курсу «Электричество и магнетизм». Все это помогло ему приобрести фундаментальные знания в области физики и электротехники. Николай поступил в аспирантуру ХГУ, самостоятельно вел курс «Электричество и магнетизм» для студентов-математиков и доцентский курс «Основы электротехники» на физфаке ХГУ.

Таким образом, педагогическая деятельность молодого Коровина развернулась очень широко. В аспирантуре он с большим энтузиазмом устремился в новую по тем временам область знаний - в ядерную физику. «Рассеяние нейтронов при прохождении

через вещество» - такой была тема его диссертационной работы. Руководил его научно-исследовательской работой академик АН УССР А.И.Лейпунский, консультировал академик Абрам Федорович Иоффе - директор Физико-технического института АН СССР. Высказывалось мнение, что диссертация Коровина потянет на докторскую - настолько нова и актуальна была тема и фундаментальны проведенные исследования. Еще до защиты ВАК присвоил ему профессорское звание (с обязательством скорой защиты). Николай Иванович заведовал кафедрой физики в Инженерно-строительном институте и аналогичными кафедрами в ряде других вузов. От всецелого поглощения наукой его отвлекали лишь шахматы, где он подавал большие надежды. Шахматным клубом в Харькове в те годы руководил родной брат чемпиона мира Алехина. Это открывало перед харьковскими шахматистами широкие возможности в смысле контактов со знаменитостями и участия в шахматных чемпионатах. Николай был лично знаком с Александром Алехиным, Раулем Капабланкой, Эммануилом Ласкером и многими другими выдающимися шахматистами.

Бронислава Яковлевна в ранней юности мечтала стать актрисой. Уж очень артистичной была ее внешность - большие карие глаза, копна вьющихся темных волос, безупречная фигура, прямая осанка. Такую осанку с откинутой назад головкой приобретали девушки в пансионе благородных девиц. А у нее это было от природы! Особое очарование придавала ей улыбка - радостная, открытая, неотразимая. Улыбнется - словно солнышком согреет. Но в актрисы она не пошла, не разрешила старшая сестра. Девочки росли без матери, скончавшейся при рождении Брониславы. Мечту о театре заменила учеба в университете. Окончив химфак ХГУ, Бронислава осталась там в аспирантуре. Как и ее молодой супруг, она увлеклась наукой.

В те годы научная жизнь в Харькове кипела. С лекциями выступал Ландау. Его бунтарство против авторитетов в физике импонировало молодежи: «Все, чему вас учили, вы должны выбросить из памяти! Это

все - неверно!». Научные семинары, дискуссии, театры, выставки, планы на будущее. Сыну Володе исполнилось 10 месяцев. Николай готовился к научной карьере в новой области знаний, ядерной физике, где он был одним из немногих в те годы специалистом.

И вдруг все рухнуло! В феврале 1936 г. Коровина арестовали. Обвинение: связь с троцкистскими элементами и антисоветская агитация. За эти «элементы» он получил три года срока. Между прочим, он не состоял в комсомоле и никогда, ни до, ни после ареста не был членом партии.

После ареста мужа Броню исключили из комсомола и аспирантуры. Выгнали из квартиры, которую тут же занял сантехник. Если кто-нибудь решался встать на ее защиту, его одергивали: «За кого ты хлопочешь? Муж арестован, ее тоже вот-вот арестуют». Когда она жаловалась, что ее не принимают на работу, в ответ слышала: «Ваш муж арестован? Он враг народа - так чего же Вы хотите?» Кольцо сужалось. Арестовали сестру Веру Яковлевну и ее мужа Н.С.Барабанова. Сестра заведовала кафедрой марксизма-ленинизма в одном из вузов, а муж ее был членом бюро обкома КПСС в г.Смоленске. Хотя они жили в другом городе, но в Харькове об их аресте стало известно буквально на другой день. Брониславе советовали - откажись от «врагов народа», тогда твоя жизнь пойдет иначе! Близкие люди давали такие советы для блага ребенка. В те времена многие жены отказывались от своих мужей, чтобы сохранить квартиру и работу и не делать детей изгоями общества. Да, страшно было за будущее сына... Но все-таки она не отказалась от мужа и от своих репрессированных родственников.

С большим трудом удалось найти временную работу на химзаводе «Красная звезда». Идя на работу, Бронислава каждый день волновалась - не дай Бог на заводе случится авария! Ее немедленно обвинят во вредительстве и арестуют.

А Николай попал с этапом на Север. Вначале он был в Чибью на радиевых промыслах. Туда его послали по спецнаряду как специалиста-ядерщика. Ирония судьбы: мог бы стать одним из первых в нашей стране ядерщиков, а сделался одним из первых зэков на радиевых ухтинских промыслах! Затем с этапом политзаключенных Коровин был отправлен на Воркуту. Воркута, крайняя северная точка в системе Ухто-Печорских лагерей, тогда только осваивалась. Какое-то время вкалывал на общих работах,

но от шахты его спасло плохое зрение. Удалось устроиться на Мерзлотную станцию, которая подчинялась АН СССР. Станцией руководил Владимир Константинович Яновский. Сотрудники станции проводили так называемые предпостроечные изыскания: исследовали свойства вечной мерзлоты, бурили скважины, изучали температурный режим на разных глубинах, строили графики, выводили закономерности. Здесь, за Полярным кругом, в 160 км от Ледовитого океана, намечалось строительство крупного центра Печорского угольного бассейна- «Заполярной кочегарки». Как поведет себя вечная мерзлота при строительстве шахт? При возведении промышленных и жилых зданий? Этого пока никто не знал. Ответ должны были дать специалисты - «мерзлотники».

Наступил 1938 г. Это было время, когда «славный нарком» Николай Иванович Ежов, сменивший расстрелянного Ягоду, «внес новую большевистскую струю в работу НКВД» (так печаталось в официальной прессе). Потянулись новые этапы «шпионов», «вредителей», «участников троцкистско-ягодинской банды». Отбывавших срок политзаключенных обвиняли в преднамеренном невыполнении производственных планов, порче оборудования, скрытом и явном вредительстве. Для чистки северных лагерей направились особые уполномоченные, наделенные правом расстрела тысяч заключенных. В Ухтпечлаге (в то время Воркута еще была отделением этого лагеря) приговоры выносила тройка: Кашкетин (председатель тройки), Григорович и начальник оперчекистской части Чучелов. При этой чистке первыми пострадали харьковчане - земляки Кашкетина. Вот как вспоминает об этих страшных днях Михаил Байтальский в своем рассказе «Тетради для внуков»:

«Открывается дверь палатки (в палатке были устроены дощатые двери), вызывают трех-четырех заключенных - все харьковчане, знающие Кашкетина еще по работе на Украине. Кашкетин сидит в помещении охраны.

— Радзиминский, - говорит он, - вы знаете меня по Харькову?

— Знаю, - отвечает Радзиминский.

— Значит, вы знаете, что я никогда не вру. Не думайте, что речь идет о каких-то сроках заключения. Речь идет о жизни всех вас. Мы будем расстреливать, как орехи, всех

вас расщелкаем. Идите в палатку на свое место и расскажите это всем!..»^¹

Однажды вызвали по списку и Николая Ивановича. Он попрощался с друзьями, раздарил все свои вещи, оделся в самое старое и рваное и вышел из барака в полной уверенности, что его ведут на расстрел. Привели его в караульное помещение, где над столом, заваленном бумагами, склонилась фигура мрачного человека, которого он никогда прежде не видел. Человек сосредоточенно изучал бумаги и, не подымая головы, спросил:

— Вы меня знаете?

— Нет, не знаю, - уверенно ответил Коровин

— Странно, мы ведь хорошо знакомы! Я такой-то. (Здесь Кашкетин назвал свою подлинную фамилию - Скоморовский).

И вдруг Николая Ивановича осенило: да это же мой бывший ученик, сын нэпмана! Эта догадка его вовсе не успокоила, наоборот, он слышал, что харьковчан Кашкетин уничтожает с особенным удовольствием.

— То, что здесь будет происходить, Вас не коснется. Отправляйтесь спокойно на место!

Как можно объяснить неожиданно пришедшее спасение? Никто не может ответить на этот вопрос. Один Кашкетин знал, что произошло в его душе, когда в числе лиц, занесенных в расстрельный список, он нашел фамилию своего учителя, открывшего для него дорогу к «светлому будущему» в то время, когда он был презираемым сыном нэпмана!

Через несколько месяцев расстреляли и Кашкетина. О том, как он погиб, Коровины слышали от своего друга, харьковчанина, бывшего зэка Павла Владимировича Ромма. После своего освобождения он с женой находился в гостинице г. Ухты. В соседнем номере жил Кашкетин. Он часто отлучался из гостиницы по каким-то делам, очень нервничал и был мрачно настроен. Обратился к своим соседям с просьбой принять телеграмму, которую он очень ждет, если она прибудет в его отсутствие. Телеграмма так и не пришла, а Ромму пришлось быть свидетелем следующего события. В гостиницу к Кашкетину зашли двое военных из только что прибывше-

го самолета. Через короткий промежуток времени все трое покинули номер и неподалеку от гостиницы Кашкетина на глазах у всех расстреляли.

В феврале 1939 г. у Коровина истек срок заключения. Его возвращения нетерпеливо ждали мать, жена и сын. Но Николай Иванович не приехал. Он получил «минус». Это означало что Харьков и другие крупные города были для него закрыты. Воркута крепко держала своих пленников, не отпустила она и Коровина. Впоследствии Броня сказала: «Славу Богу, что Николай тогда не приехал в Харьков. Так он избежал повторного ареста. Повторникам давали уже не 3 года, а 5-8, а то и все 10 лет». Но такое мудрое понимание вещей пришло со временем, а тогда, в 1939 г., крушение надежд воспринималось тяжело. Бронислава решила оставить Харьков, уехать на Север и разделить судьбу мужа.

Долгая дорога к мужу

Путь на Воркуту в те годы был трудным и долгим. Железная дорога только строилась (на костях заключенных!). Сквозное движение на всем протяжении Северо-Печорской железной дороги открылось 28 декабря 1941 г., уже во время войны. А пока связь с остальным миром поддерживалась водным транспортом и ограничивалось временем навигации. Броня по железной дороге добралась до Архангельска, чтобы затем, пересаживаясь с парохода на пароход, добираться до Воркуты. Сначала морским пароходом до Нарьян-Мара, потом речным до Усть-Усы, а уж оттуда вверх по Усе третьим пароходом до речных ворот Воркуты - пристани Вор-кута-Вом при впадении реки Воркуты в Усу.

Морской пароход «Вятка» отходил из Архангельска через три дня. Жизненным пространством в эти дни был для Брони маленький кусочек кафельного пола на морском вокзале. Пароход делал свой последний рейс (стоял сентябрь). Но... билеты продавались только по спискам: организациям, тем, кто ехал по распределению, командировочным и т.д. «Неорганизованные» граждане билетами не обеспечивались. Шла финская война. Порядки были строгими.

Что делать? Возвращаться назад или пробиваться дальше? Бронислава выбрала последнее. Общительная, привлекательная,

очень веселая (несмотря ни на что), она умела располагать к себе людей, быстро находить с ними контакт. Познакомилась с одной женщиной, которая оказалась женой капитана местного грузового суденышка. Новая знакомая обещала достать палубный билет. Пришло время посадки, но спасительница не появлялась. Броня в отчаянии металась по берегу. Одна носильщица (женщина-носильщик, на тяжелых работах как всегда работали женщины) сжалилась:

— Я внесу твои вещи, а ты иди рядом с пассажирами, у которых дети, будто бы там есть и твой ребенок.

— Ну а дальше как? - нерешительно спросила Броня.

— Сиди тихо, не попадайся команде на глаза. Ну а если и узнают, что ты без билета, не выбросят же тебя за борт! Пароход будет уже в море.

Операция «безбилетная посадка» удалась. Бронислава забилась в уголок и затаилась. Вдруг видит: возле парохода вооруженные солдаты! Сердце дрогнуло - сейчас найдут и арестуют. Думала, что солдаты ловят «зайцев». Оказалось, это вохра конвоирует заключенных. Впервые Бронислава увидела черную толпу истощенных понурых зэков. «Вот также гнали и Николая...» - пронеслась мысль, заставившая всю ее передернуться. Кто-то дружески схватил ее за руку - жена капитана протягивала Броне палубный билет. Достала все-таки, выполнила свое обещание! Сознание, что мир не без добрых людей согрело душу и приободрило.

Началось ее трехсуточное морское плавание через Белое и Баренцево моря к устью Печоры. Небо серое, море серое, сильная качка, постоянная рвота. Спасалась антоновкой, которую везла Николаю как привет из Харькова. Чтобы вывезти всех пассажиров из Архангельска, в трюме парохода «Вятка» оборудовали четырехэтажные нары. Большая часть нар была занята этапом заключенных, а рядом разместили «неорганизованных» пассажиров, в число которых попала и Коровина.

Море утихло, когда вошли в Печорскую губу. В Нарьян-Маре предстояла пересадка на речной пароход. Что там творилось! Кромешный ад! Вместить пассажиров морского судна могли бы не менее пяти речных пароходов. А пароход был один и делал предпоследний рейс. Помимо тех, кто прибыл в Нарьян-Мар на «Вятке», здесь скопились освобожденные зэки, которым посчастливилось вырваться на волю при замене Ежова Берией. Броня чудом достала палубный билет, пристроившись к девушкам-медичкам,

ехавшим по разнарядке. Это ее спасло. Потом узнала, что последний пароход, который следовал за ними, застрял во льдах в районе Абези. А они - проскочили! Но трудностей и приключений было предостаточно. Началось с того, что она осталась без места - ее вытеснила женщина с детьми. Каким ни жалким было это палубное место, но можно было хотя бы присесть. А теперь даже сесть негде! Зашла в ресторан, попросила разрешения посидеть. Не разрешили. Какой-то пассажир сжалился, предложил отдохнуть в его каюте, а он пока погуляет. Это оказался фельдъегерь, имевший право на отдельную каюту. Броня прилегла, блаженно вытянулась. Но ее отдых оказался недолгим. Пришел хозяин каюты и радостно сообщил, что встретил брата, которого не видел 20 лет. Братья пригласили Брониславу к застолью с водкой. Она вежливо отказалась, решила выйти и погулять по палубе. Вещи остались в каюте. От усталости Броня с трудом держалась на ногах. Присела на бочку, которую нашла за кучей наваленных бревен, и задремала. «Не очень удобно Вы устроились!» Она открыла глаза - перед ней стоял капитан! «Я на вахте, моя каюта свободна, идите отдыхайте!» - предложил он. С каким удовольствием Броня вымылась (после долгих дней пути это принесло высшую радость) и уснула как мертвая. Завтракала с капитаном, впервые попробовав свежую семгу. Капитан распорядился, чтобы первое же освободившееся место в каюте отдали ей. Так она получила свое собственное место. Пошла за вещами, ведь они со вчерашнего дня находились в каюте фельдъегеря. Как он обрадовался, увидев Брониславу живой и невредимой! Не зная, как объяснить ее исчезновение, он подумал, что она упала за борт! Каюта, в которую попала Броня, была четырехместной. Ее спутниками оказались воркутяне: супруги, возвращавшиеся из отпуска, и Глеб Александрович Африканов, зав. финотделом Воркутлага. Начались расспросы о Воркуте. Как, неужели живут в бараке? Бараки - это еще хорошо, живут и в землянках! Как в землянках? Да так, выроют яму, покроют сверху дерном, сделают отверстие и как в норку влезают в землянку. Броня опечалилась. Чтобы поднять настроение, начала вспоминать с Африкановым о прежней своей жизни, об университете, театрах, выставках, музеях. Поток воспоминаний прервали чьи-то рыдания. Рыдала женщина на верхней полке: она всю жизнь прожила в Архангельске и ничего этого не видела. Детство у нее было безотрадным. Отец, портовый грузчик, пропивал все

дотла. Училась она в ПТУ, по окончании которого попала на Воркуту, где вскоре вышла замуж за освободившегося из лагеря осетина (с ним она и возвращалась из отпуска). Жизнь понемногу наладилась. Муж занимал хорошую должность - работал главным инженером одной из воркутинских шахт. Но сознание пропавшей молодости постоянно ее угнетало. Поэтому и сейчас, слушая рассказы о другой, неведомой ей жизни, она не смогла сдержать рыдания.

Добрались до Усть-Усы. Здесь предстояла пересадка на другой речной пароход, который курсировал по реке Уса. Он должен был прибыть на следующий день. Ночевать отправились в гостиницу. Берег Усы крутой, грязь непролазная, гора скользкая - с трудом вскарабкались наверх. Гостиница без удобств, помыться негде, грязными завалились спать.

На следующий день посадка на пароход прошла спокойно, желающих попасть на Воркуту оказалось немного. Поплыли вверх по Усе. То тут, то там маячили заборы и вышки. Это были лагпункты со странными названиями: Адзьва-Вом - это лесной лагерь, здесь зэки работали на лесоповале; Кочмес - женский лагерь; Абезь- лесной и карьерный; Сивая Маска- сельскохозяйственный, здесь занимались животноводством, было даже стадо коров. А что же будет на Воркуте? Голая тундра и шахты...

Наконец Воркута-Вом и долгожданная встреча с Николаем. Это было 19 сентября 1939 г. Броня настолько измучилась и обессилела, что не смогла даже выйти на берег. Николай вынес ее на руках. С удивлением рассматривала его одежду: полушубок, сверху еще одна шуба. Другие встречающие тоже одеты подобным образом. Вскоре все стало понятным. В открытой тундре, уже заснеженной, им пришлось не один день ждать прибытия парохода. Речной транспорт точностью не отличался. После прихода парохода предстояло ожидание паровоза, который по узкоколейке должен доставить и прибывших, и встречающих в Воркуту. Ходили по шпалам туда-сюда, холод не позволял остановиться ни на минуту. Тундра давала о себе знать! А Николай самозабвенно рассказывал о своих друзьях, о лучшем друге - Митьке. «Митька - замечательный парень! Вот ты его увидишь! Он тебе обязательно понравится. Он нас ждет!». Речь шла о математике Дмитрии Васильевиче Редозубове, арестованном на пятом курсе ЛГУ. Он вместе с Николаем работал на Мерзлотной станции, занимался математической

обработкой данных. Броня еще не знала, какое большое значение на Севере имела дружба. Ее даже задело, что при первой их встрече муж такое большое внимание уделяет разговорам о каком-то Митьке!

Наконец, появился паровоз, вернее, крошечный паровозик с крошечными вагончиками. Узкоколейка! Пропыхтев 53 км, он доставил их на Воркуту. Города Воркуты в ту пору еще не было. На правом берегу реки Воркута существовал поселок Рудник с шахтой № 8. Шахта «Капитальная» еще только строилась. Освоение залежей воркутинских углей находилось на начальной стадии, хотя первую штольню на Руднике заложили в 1931 г. Город на левом берегу начал строиться в 1937 г. Сначала были палатки и землянки, потом появились каркасно-засыпные бараки. Капитальное строительство города началось только после того, как на левом берегу Воркуты были найдены близко находящиеся от поверхности скальные породы.

Для сотрудников Мерзлотной станции на Руднике был построен небольшой, на 6 комнат, домик у самой реки. (Поблизости от этого домика похоронен первый начальник станции В.К.Яновский). В этот домик и привел Коровин свою жену. Комнатка у них была крошечная - меньше 6 кв.м! Специалисты-«мерзлотники» подолгу работали в тундре, вдали от города. Жили в землянке. Во время пурги, когда снег в дикой пляске устремлялся ввысь, и не было границы между небом и землей, вход в землянку найти было очень трудно. Подолгу приходилось кружить вокруг да около. Глаза слепило, лицо обжигало, конечности коченели. Николай однажды, как раз в день освобождения, едва не замерз. Готовили пищу на печке-буржуйке (по простому - на железной бочке). Николай приспособился печь оладьи без сковородки - прямо на поверхности печки. Вместо масла - рыбий жир. Землянка наполнялась весьма своеобразным ароматом. Броню тошнило, а Николай с Митькой аппетитно уплетали оладьи и подшучивали над ней.

Новые коллеги: какие лица, какие судьбы!

Бронислава устроилась на работу в химическую лабораторию Воркутлага. В лаборатории проводились исследования, связанные с химико-технологической характеристикой углей Воркутинского

месторождения. Штат небольшой, десять человек. Все заключенные. Знакомство с новыми коллегами ее поразило. В маленькой лаборатории она нашла изысканное интеллигентное общество! Руководил научными исследованиями Иван Константинович Траубенберг, обрусевший немец, до ареста - главный инженер одного из подмосковных химкомбинатов. Срок он получил за аварию на этом комбинате (диверсия!). Его супруга Шарлотта Фердинандовна находилась в ссылке в Сибири как жена «врага народа». Глядя на этого сдержанного, всецело поглощенного работой человека, трудно было себе представить романтическую историю их любви. Шарлотта жила в Австрии. Они познакомились во время зарубежной командировки Ивана Константиновича. Кратковременное знакомство коренным образом изменило жизнь Шарлотты - она покинула родину, приняла советское гражданство, переехала в Москву. Работала в радиоцентре диктором на немецком языке. После ареста мужа ее немедленно сняли с работы и отправили в края отдаленные для лучшего знакомства со страной Советов. С большим трудом Траубенбергу удалось перевести ее через несколько лет в Воркуту. Супруги встретились за Полярным кругом. Впечатляющий маршрут - из Вены в Воркуту!

Траубенберг был первым химиком, прибывшим по этапу на Воркуту из Ухты для организации углехимических служб. Он на своих плечах притащил самое необходимое лабораторное оборудование. По мере развития геологической разведки химики должны были проводить качественную характеристику углей по ряду показателей (коксуемость, теплотворная способность, выход летучих фракций и др.). Только после такого анализа утверждались запасы угольных месторождений. По мере того, как увеличивалось число шахт, рос город и строились новые поселки, потребовались анализы стройматериалов, воды, масел, электролитов и пр. Все эти работы налаживал Траубенберг.

С приездом на Воркуту вольного химика с высшим образованием заведование лабораторией с Траубенберга было снято. Таким химиком оказалась Екатерина Павловна Чичикова, приехавшая к своему мужу В.А.Панкратову, начальнику службы связи.

Заместителем завлаба был Исаак Иосифович Цукерман, до ареста занимавший в Москве должность зама по науке директора Всесоюзного института лаков и красок. Его судьба - типичная иллюстрация того, за что можно было попасть в лагерь. На долж-

ность зам. директора Цукермана пригласили из Харькова. Квартиру в Москве ему пришлось снять. Хозяйка попросила квартплату за год вперед. Он заплатил. В скором времени на эту комнату начал претендовать дружок хозяйки. Цукерман потребовал, чтобы хозяйка вернула ему деньги. Дружок пригрозил и посоветовал ему убираться подобру-поздорову. Цукерман, уверенный в своей правоте, требовал возврата денег. На него написали донос, и комната была освобождена, а деньги у хозяйки остались целы.

Вопросами классификации воркутинских углей занимался Наум (Неемия) Иосифович Родный. Он закончил в 1931 г. Ленинградский химико-технологический институт, до ареста работал в Москве старшим научным сотрудником в Институте горючих ископаемых. Его арестовали в 1937 г. во время отпуска на Кавказе, дали 8 лет за КРТД. В бостоновом костюме и белых парусиновых туфлях он прошел этапом из Котласа в Чибью по непролазной грязи, а затем по снежным заносам. Из Чибью его направили на Воркуту. Во время войны Родный попал в число «пересидчиков», был освобожден только в 1946 г.

Все годы, проведенные на Воркуте, Наум Иосифович занимался ответственными и кропотливыми исследованиями, в результате которых были составлены схематические карты зонального изменения пластического слоя углей Пермских отложений Северо-Восточной части Печорского бассейна и схематические карты марочного состава этих углей. Карты были опубликованы и не потеряли своего значения по сей день.

За исключительную эрудированность Наума Иосифовича называли «интеллектуальным трестом». После освобождения он стал главным инженером химлаборатории.

В это время на Воркуту по распределению после окончания Томского технологического института прибыли две подруги - Галочка Протодьяконова и Леночка Меленевская. Для мужского общества это стало целым событием: до этого в их окружении были только женщины-заключенные, затем появились декабристки, приехавшие к своим мужьям, и вдруг - молоденькие сибирячки, только что окончившие институт!

Романтическая любовь Наума к голубоглазой красавице Галочке заслуживает отдельного описания. Казалось бы, что их может связать? Веселая комсомолка, не имеющая никакого представления об ужасах подневольной жизни, любящая танцевать «джаз-девочка», и замкнутый, погруженный в научные исследования пересидчик, прошедший все круги гулаговского ада! Общий прогноз был отрицательным. Когда они поженились, только один друг Наума, Алексей Эйснер, произнес: «Наум, ты выиграл миллион!» Забегая вперед, скажем, что супруги Родные прожили в любви и согласии двадцать шесть лет. В 1956 г. Наум Иосифович был реабилитирован, вместе с женой Галиной Георгиевной и сыном Сашей переехал в Москву, защитил кандидатскую диссертацию. Галина Георгиевна, квалифицированный химик-аналитик, устроилась на работу в Институт металлургии АН СССР, Наум Иосифович - в Институт истории естествознания и техники. Этот институт возглавлял в то время академик Бонифатий Михайлович Кедров. Интересное пересечение судеб: Кедров и Родный были друзьями по институту. Они вместе учились в Ленинграде, вместе мечтали о научных исследованиях, оба подавали большие надежды. Грянул роковой для многих 1937 г., Родный попал за колючую проволоку, а Кедров успешно продвигался по научной и служебной лестницам. Когда бывшие друзья встретились через четверть века, преуспевающий Кедров не отказался от своего старого товарища, наоборот, старался ему всячески помочь. Родный заведовал сектором, занимался историей химии и химической технологии, опубликовал много интересных работ. Скончался внезапно в 1972 г. в возрасте 64-х лет.

Но вернемся в химлабораторию. Обратимся к другим судьбам. Агнесса Львовна Миловидова, занималась аналитической химией. До ареста она заведовала химлабораторией на Горьковском автомобильном заводе. Пожалела и пригрела жену репрессированного, которую никто не брал на работу, что послужило поводом к ее собственному аресту. Мужа ее тоже арестовали и расстреляли. На Воркуте Агнесса Львовна стала большим другом Траубенберга, а впоследствии и его супруги.

В маленькой химической лаборатории умудрились сосредоточиться представители разных стран и разных народов. Павел Михайлович Виндсберг родился в Польше, перед арестом служил в советском торговом представительстве в Германии. Человек боль-

шого ума и эрудиции, в лагере он страшно опустился, стал неряшливым, жалким, тяжело болел цингой. Работал лаборантом - проверял содержание метана в шахтах на аппарате Брокмана. Освободился накануне войны, рвался в Польшу и как-то срезу морально и физически преобразился. Добился зачисления в армию Андерса, воевал и следы его потерялись.

Георгий Павлович Пшеничный попал на Воркуту из Болгарии. В юности он эмигрировал из России. За рубежом получил высшее химическое образование, перед войной стал владельцем химфабрики. Наши его арестовали не то как белоэмигранта, не то как буржуя-фабриканта. Человек он был очень деликатный, мягкий, скромный и доброжелательный. Семьи у него не было. Он привязался к маленькой дочке хозяйки, у которой снимал комнату, делал ей всяческие подарки, старался участвовать в ее воспитании, когда она пошла в школу - помогал учиться. Так он заменил ей отца, которого у девочки не было.

Научную библиотеку на пустом месте создавала Генриетта Карловна Дерман, латышка, член РСДРП с 1902 г., первый директор Московского библиотечного института^¹.

Самой потрясающей личностью в лаборатории был профессор Георгий Леонтьевич Стадников. Он успел получить образование в царской России и в 20-е годы стать ученым-углехимиком с мировым именем. Происходил он из зажиточной крестьянской семьи Екатеринославской губернии. Всему, чего он постиг на научном поприще, он обязан только самому себе, своему уму и таланту. Он многократно бывал за границей, читал лекции в США и Западной Европе. В смысле научной школы он считал себя учеником и последователем немецкого углехимика Фишера. О женитьбе Георгия Леонтьевича ходили легенды. Будучи бедным начинающим ученым, он на костюмированном балу познакомился с княгиней Ухтомской. В считанные дни отбил ее у мужа (Ухтомские имели двух сыновей) и сочетался с Софьей Иоильевной гражданским браком. У них родилась дочь. Во время первой мировой войны погибли молодые князья Ухтомские, умер и сам князь-отец. Софья Иоильевна официально стала женой Стадникова. Она была лет на 10 старше своего мужа.

В 20-е годы Стадников работал в НИФХИ (Научно-исследовательский физико-химический институт) как специалист в области горючих ископаемых. В 1926 г. он поехал в научную командировку в Германию, взяв с собой свою 16- летнюю дочь. Под предлогом получения высшего образования он оставил дочь в Германии («В СССР она не получит должного образования»), где она вышла замуж за немца, который впоследствии оказался видным деятелем фашистской партии.

Стадников принадлежал к числу ученых с чрезвычайно высокими требованиями к точности и корректности экспериментальных исследований. Он самолично проверял, как его сотрудник фильтрует, как берет навеску для взвешивания, как взвешивает, как проводит расчеты. От всех этих мелочей зависят правильность химических исследований, правильность интерпретации результатов эксперимента, выводов и рекомендаций. Георгий Леонтьевич придавал большое значение всем этим мелочам, что шокировало его сотрудников, среди которых были не только безответные зэки, но и вольняшки с университетским образованием, в числе которых была и наша Бронислава Яковлевна. Вот два примера необычной требовательности Стадникова к своим сотрудникам. Леночка Меленевская как-то переписала начисто тетрадь, в которой накануне была записана беседа со Стадниковым. «Что это такое?» - грозно спросил Георгий Леонтьевич. - «Это тетрадь с нашими обсуждениями анализов проб», -договорить она не успела. Стадников разъярился и отстранил ее от работы. Он считал, что при переписывании могут появиться неточности, ошибки, пропуски, что исказит первоначальный текст.

А с Галочкой произошел следующий эпизод. Когда она уехала в отпуск, Стадников вытащил из ее стола рабочую тетрадь и повторил самолично все ее анализы. К счастью, ошибок не нашлось. При возвращении Гали из отпуска Георгий Леонтьевич объявил ей: «Теперь я Вам полностью доверяю. Если Вам придется переходить на новую работу, скажите, что сам Стадников проверял Ваши анализы и дал Вам самую высокую оценку. Это будет для Вас наилучшей рекомендацией».

Возражений и вопросов Стадников не терпел. Как-то в очередном этапе оказался немец-углехимик, арестованный в Германии. Когда новоприбывших распределяли на работу, сотрудник УРЧа (учетно-распределительной части) обратил внимание на его профессию. Углехимики попадались редко, а спрос на них все время рос в связи с увеличением числа шахт. Во время беседы немец проявил осведомленность в советской углехимической науке и сказал, что со студенческой скамьи мечтал работать под руководством такого всемирно известного ученого, как Стадников. Ему, смеясь, ответили, что такая возможность представляется для него здесь, на Воркуте. Немец удивился - не может быть; неужели маститый ученый живет в Заполярье? Так, за колючей проволокой, осуществилась мечта немецкого химика. Но работал он у Стадникова недолго - задавал много вопросов! За это Стадников его выгнал.

После открытия угольного месторождения в Хальмер-Ю (на севере Воркутинского района) приехала для проверки правительственная комиссия. Открытие это сделал известный геолог, недавний

заключенный, Константин Генрихович Войновский-Кригер. Среди членов комиссии находился Сапожников, в прошлом ученик Стадникова. С распростертыми объятиями он бросился к Стадникову: «Георгий Леонтьевич, дорогой, здравствуйте!» Стадников остановил его ледяным взглядом и, держа руки по швам, отрапортовал: «Здравствуйте, гражданин начальник!» Сапожников был обескуражен. Бронислава Яковлевна потом спросила: «За что Вы его так оскорбили?» Георгий Леонтьевич объяснил, что никогда не простит ему и другим ученикам, что в тяжелую минуту они не помогли его жене. Бронислава Яковлевна заметила, что в тех условиях помочь было не так просто. Ей, например, тоже никто не помог, когда арестовали мужа и она оказалась без квартиры и без работы. Но Стадников был неумолим. «У меня нет учеников!» - твердил он.

Стадников не боялся демонстрировать свою ненависть к коммунистам. Само по себе это было уникальным явлением, потому что политзэки обычно не демонстрировали свои политические взгляды. За неосторожно брошенное слово мог немедленно последовать второй арест (для освободившихся) или новое дело (для заключенных) и даже расстрел. Стадников как-то на дверях своей лаборатории повесил плакат: «Собакам и коммунистам вход запрещен!». Заставить его заниматься теми проблемами, которые спускались свыше, было невозможно. Завлаб Чичикова возмущалась, но ничего не могла поделать. Стадников заявлял: «Я попал сюда не по своей воле и работать на них не намерен!» Однако как настоящий ученый он не мог существовать без творческой работы. Тогда он сам себе сформулировал тему: «Характеристика угля на основе полного анализа вмещающих пород». И только над этой темой он и начал работать.

Будучи вольной среди заключенных, Бронислава Яковлевна с большим рвением бралась выполнять роль заступницы зэков перед лагерным начальством. Одна из ее первых заступнических акций была связана с Траубенбергом и Стадниковым. Бронислава Яковлевна решила добиться у начальника Воркутстроя инженера-полковника Мальцева для Траубенберга - условного освобождения, для Стадникова - разрешения проживать в отдельном комнатке при лаборатории.

Здесь хотелось бы пояснить, что имеется в виду под «условным освобождением». Во время войны все зэки, у которых истек срок заключения, должны были оставаться в зоне, т.е. станови-

лись пересидчиками, однако начальник лагеря имел право лично разрешать некоторым заключенным-пересидчикам проживать за зоной как условно освобожденным.

Грозный начальник выслушал Брониславу Яковлевну довольно доброжелательно, задумался, потом сказал, что не знает этих людей и для принятия решения ему нужно поговорить с главным инженером Фейтельсоном. (Владимир Самойлович Фейтельсон входил в группу вольных инженеров, приехавших на Воркуту вместе с Мальцевым). Когда Фейтельсон явился, Мальцев спросил: «Вот эта очаровательная дама просто атакует меня, чтобы я условно освободил Траубенберга и вывел из общего барака Стадникова, предоставив ему отдельную комнату. Скажи мне, что это за люди?»

Характеристика Траубенберга была самая положительная, что же касается Стадникова... «Да это же ярый антисоветчик, махровый враг народа! Послушали бы Вы, какие речи он произносит в бараке и на работе!» - пришел в явное возбуждение Фейтельсон. Бронислава Яковлевна отважилась возразить: «А что бы вы хотели? Чтобы он молился на вас, получив 20 лет срока? Да, он враг, откровенный враг, но он в то же время крупнейший в Союзе специалист по углю и его знания надо использовать. Вот и я работаю под его руководством!» В комнате воцарилась мертвая тишина. В сознании Брони пронеслась мысль: «Сейчас меня арестуют...»

В те времена по примеру И.В.Сталина, практиковавшего вечерние и ночные заседания, и на Воркуте после окончания рабочего дня проводились всякого рода мероприятия, деловые встречи, совещания и т.д. Николай Иванович обычно заходил за Брониславой Яковлевной, чтобы вместе ночью идти домой. Ждал он ее в коридоре и на сей раз. Выслушав ее отчет о визите к высокому начальству, мрачно пошутил: «Ну, старушка, собирай мешочек. Это тебе так не пройдет!»

Прошел день-другой. Брониславу Яковлевну не арестовали. Пронесло! А просьбу ее о Траубенберге и Стадникове все-таки выполнили!

Поездка Брониславы Яковлевны в отпуск или в командировку являлась для всей лаборатории событием чрезвычайной важности. Составлялся большой список просьб и поручений - от самых пустяшных до жизненно важных. Шарлотта Фердинандовна Траубенберг, дама очень эффектная и кокетливая, обычно просила привезти косметику: «Ах, Бронечка, милая, привезите мне

губную помаду. Если у меня не накрашены губы, я чувствую себя не вполне одетой!» Стадников обычно просил посетить супругу, привезти научную литературу - копии зарубежных или отечественных дореволюционных статей (современные советские публикации он не признавал!) и закупить или заказать необходимые приборы. Однажды Бронислава Яковлевна только заказала прибор, сделать его не успели. Стадников обиделся: «Бронислава Яковлевна с ее энергией и организаторскими способностями может достать даже луну с неба! Если, конечно, захочет. Но для Стадникова она ничего не хочет делать!» Пришлось долго объяснять, что такой сложный прибор невозможно сделать за один день и т.д. Но Стадников с трудом менял гнев на милость. В раздражении он удалился в свою отдельную комнатку и принялся писать... «Кулинарную книгу»! Это было его излюбленным занятием. Он действительно понимал толк в кулинарии, считая ее высоким и сложным искусством. Создание «Кулинарной книги» Стадников считал важнейшим делом своей жизни. Воркута не отличалась изобилием и разнообразием продуктов. Создание «Кулинарной книги» требовало от автора очень сильно развитого воображения!

Георгий Леонтьевич прожил в отдельной комнатке до введения Речлага. С ужесточением режима в 1950 г. его опять водворили в общий барак. Освободили его после смерти Сталина. Приехав в Москву, он явился к президенту АН СССР академику Несмеянову (в прошлом - его ученику) в бушлате с лагерными номерами. Можно себе представить, какое впечатление произвел в Президиуме АН СССР этот наряд! Несмеянов открыл зеленый свет для публикаций Стадникова. Георгий Леонтьевич не допускал никакого редактирования, не хотел считаться с теми изменениями, которые произошли за долгие годы его изгнания. В вопросе происхождения угля он основную роль придавал деятельности бактерий, а это считалось уже устаревшей гипотезой. Поэтому выход в свет публикаций Стадникова чаще всего имел отрицательную реакцию.

История Стадникова, всемирно известного ученого, отлученного на долгие годы от активной научной деятельности, еще раз показывает, какой же громадный урон понесла наша страна в результате повальных репрессий, подорвавших интеллектуальный потенциал нашего народа. Стадников освободился в семидесятилетнем возрасте. Его жена, бывшая княгиня Ухтомская, скон-

чалась, не дождавшись возвращения своего супруга. Обладая колоссальной жизненной энергией, Стадников женился... на своей бывшей аспирантке, отбив ее у мужа!

Недавно в одной из публикаций прозвучало имя Стадникова^¹. Описан оригинальный приход Стадникова в этот институт во время гражданской войны. Директор института академик А.Н.Бах получил листочек папиросной бумаги, оборванный снизу, на котором было написано, что к нему направляется профессор Г.Л.Стадников, приговоренный Одесской губчека к расстрелу, на предмет использования его по специальности. Бах и Карпов решили вызволить Стадникова и приняли его на работу. Нужно отметить, что в период гражданской войны это сделали бы немногие!

Стадников не замедлил проявить свои таланты и спас Москву от холода - нашел физико-химический способ обезвоживания торфа, которым столь богата Московская область. Этим он решил проблему снабжения топливом столицы и всей округи. Работал Стадников самозабвенно, сутками не выходя из лаборатории. Упоминание о Стадникове автор завершает фразой: «Прожил долгую жизнь - считал, что прожил счастливо». Оригинальное представление о счастье!.. О двадцатилетнем сроке и Воркутлаге в статье нет ни слова.

Условно освобожденный Траубенберг умер в 1952 г. так и не дождавшись своего настоящего освобождения. Его супруга Шарлотта Фердинандовна всю свою оставшуюся жизнь прожила вместе с Агнессой Львовной Миловидовой. Эти две женщины, у которых на старости никого не осталось из близких, помогали друг другу в нелегкой вольной жизни. Слишком поздно пришла для них свобода. Когда представилась возможность, они уехали из Воркуты в Ригу. Шарлотта Фердинандовна умерла первой от рака, а Миловидова несколько лет еще жила в богадельне, где и скончалась...

Этот прискорбный перечень узников, скопившихся только в одной крошечной ячейке Воркутлага - в химлаборатории, является наглядной иллюстрацией грандиозной драмы, разыгравшейся в период сталинских репрессий. Чтобы набросать хотя бы контуры биографий этих умных, талантливых, интеллигент-

ных людей, сумевших сохранить дух творчества и порыв к созиданию даже за колючей проволокой, пришлось отступить от хронологического изложения событий. Вернемся теперь к описанию воркутинского жизненного пути Брониславы Яковлевны Коровиной.

Не только холод, но и голод

Положение на Воркуте было очень тяжелым не только для заключенных, но и для вольных. Суровые условия полярной зимы усугублял жилищный кризис. В землянках и бараках в ночные часы температура опускалась до минусовых отметок, нередко и до -10°С. Волосы примерзали к стене. Главным источником электроэнергии служила локомотивная электростанция. ТЭЦ еще только строилась.

В начале 40-х гг. свирепствовал голод, заключенные умирали как мухи, голодали и вольные. У Брониславы Яковлевны началась дистрофия. Ситуация с продовольствием была настолько опасной, что начальник Воркутстроя Мальцев начал в Москве бить тревогу. Он добился от правительства особого продовольственного снабжения Воркуты. Ввели северные пайки, увеличили нормы на основные продукты, такие как хлеб, масло, сахар. В Заполярье ведь не было подножного корма - огородов, приусадебных участков, близких деревень. Паек - и все!

Для истощенных воркутян организовали в совхозе «Сивая Маска» специальный двухкомнатный домик. На 12 дней туда отправляли партию из 8 человек - 4 женщин и 4 мужчин. В одну из таких партий попала и Бронислава Яковлевна. Она была настолько истощена, что ее талия сделалась объемом в один обхват. Не раз случались и голодные обмороки. В «Сивой Маске» изголодавшихся воркутян усиленно кормили: наваристые щи из свинины, молочные продукты, различные каши. Бронислава Яковлевна начала приобретать человеческий вид. Отдыхающие быстро прибавляли в весе, некоторые даже по 1 кг за каждый день. Еще бы, ведь им давали даже сливки! Но мысли о голодной семье, оставшейся в городе, не давали покоя. Было стыдно чувствовать себя сытой, когда дома недоедают! Выход из положения подсказал кто-то из отдыхающих, проявивших сме-

калку: часть сливок решили ежедневно оставлять для накопления большой порции, из которой можно взбить масло. Вернувшись домой, Бронислава Яковлевна порадовала своих близких гостинцем из «Сивой Маски».

В эти голодные годы особенно страдали семьи, где были дети. Ведь основной паек полагался работающим, а иждивенческие карточки были мизерными. Родители, конечно, оставляли себе самое малое, стремились как можно больше отдать детям. Вкус сахара, масла, мяса многие напрочь забывали.

Приехав в Воркуту в 1939 г., Бронислава Яковлевна надеялась, что через год она вместе с мужем уедет куда-нибудь на юг. Рассматривались разные города, которые не попадали под минус. Но в августе 1940 г. вышел правительственный указ, запрещающий увольнение без согласия начальства. Не получив согласие на увольнение, Коровины решили поехать в отпуск и забрать из Харькова сына Володю (ему уже исполнилось пять с половиной лет), который находился у Анны Андреевны, матери Н.И.Коровина. Дорога в оба конца отняла 2,5 месяца - большую половину отпуска. Выехали из Воркуты осенью, когда навигация заканчивается. По Усе пароходы уже не ходили. Катер, буксирующий баржу, взял набравшихся отчаянной храбрости 9 человек, в числе которых были и супруги Коровины. На катере спальные места были только для команды. Дни короткие, по реке Усе идет шуга, приходится отталкиваться от глыб льда шестами. Баржу заносит, катер вихляет, с нехитрой плитки падают кастрюли с едой. В общем - приключений хоть отбавляй! С наступлением темноты катер причаливает к пристани какого-нибудь селения. Пассажиры разбредаются по улицам в поисках ночлега у местных жителей. И так плыли более двух недель до Усть-Усы. По Печоре еще курсировали пассажирские пароходы, идущие до Нарьян-Мара. Когда пересели на морской пароход, то в Архангельск его вел уже ледокол.

Наконец добрались до Харькова. Здесь пришлось почти все отпускное время потратить на выполнение многочисленных поручений. Дело в том, что когда на Руднике стало известно о поездке Коровиных в отпуск, то многие харьковчане (друзья, знакомые и совершенно незнакомые) обратились с просьбами повидаться с их родственниками. По законам Севера в таких

просьбах никому не отказывали. Сколько же людей повидали Коровины в свой приезд в Харьков! Особенно потрясло их знакомство с 11-летней дочерью Иосифа Ароновича Богораза. Его жена, носившая фамилию Брухман, от репрессированного мужа отказалась и соответствующим образом воспитывала свою дочь Ларису. Появление Коровиных с весточкой от Иосифа Ароновича было для нее неожиданно и более чем неприятно. Но не впустить их в дом она не смогла, т.к. в бытность Николая Ивановича зав. кафедрой физики в Инженерно-строительном институте, Брухман заведовала там рабфаком. Коровины упросили Брухман отпустить с ними девочку погулять, обещали сводить ее в цирк. Так им удалось провести с дочерью Богораза почти целый день и восстановить связь отца с дочерью. Впоследствии, уже будучи студенткой МГУ, Лариса Богораз приезжала к отцу на Воркуту. Знакомство ее с Коровиными закрепилось, перешло в дружбу. В наше время Лариса Иосифовна Богораз широко известна как диссидентка 60-х гг., активный деятель общества «Мемориал». Ее первым мужем был Юлий Даниель, а вторым - погибший в лагере Анатолий Марченко^¹.

Иосиф Аронович Богораз до ареста заведовал кафедрой на экономическом факультете ХГУ, одновременно был референтом Госплана Украины. Когда столицу Украины перенесли в Киев, он переехал туда и занимал аналогичные должности. Бронислава Яковлевна впервые услышала его фамилию в ХГУ после его ареста, когда всех бывших дипломников и аспирантов Богораза на открытых партийных собраниях исключали из партии.

Иосиф Аронович после освобождения заведовал на Воркуте материально-технической базой, женился на Алле Григорьевне Зиминой, которую многие воркутяне помнят по сей день как автора известной песни «О славных могиканах»:

Хотя нам грустно оттого,

Что многих с нами нет,

Споем друзья о тех, кого

Мы знали столько лет,

О славных могиканах,

О старых воркутянах,

Кого здесь нет,

Кто много лет

Не видел солнца свет.

Алла Григорьевна сочинила много песен и заслуженно получила звание воркутинского барда. Покинули этот свет супруги Богораз почти одновременно, в Москве в 1985 г.

Но вернемся к путешествию Коровиных. Обратный путь на Воркуту они совершали уже не по воде, а по воздуху, но не менее экзотичным образом. Прибыли в Архангельск в первых числах января. Пришлось несколько дней ждать самолета. Устроиться в гостиницу было невозможно, удалось поместиться в пустую неотапливаемую квартиру. Хорошо, что сына Володю из жалости взял к себе в гостиницу один крупный воркутинский начальник. Сами же Коровины провели ночь в «ледяном доме», выскакивали утром отогреться на улицу! До Усть-Усы летели на самолете АНТ-14, на котором помещалось только 20 человек. Самолет не отапливался - своеобразный «ледовый поход» продолжался для Коровиных теперь по воздуху. Из Усть-Усы пришлось добираться на служебном самолете У-2. Он мог взять только двух человек. Первыми взяли двух беременных женщин - Б.Я.Коровину, которая была во второй половине беременности, и жену начальника ТЭЦ. Домой Бронислава Яковлевна попала в конце января. Оставшихся воркутян У-2 доставлял попарно в течение многих дней. Николай Иванович был одним из последних. В мае 1941 г. у Коровиных родился второй сын - Левушка.

Рожала Бронислава Яковлевна в маленькой лагерной больничке в мужской зоне. Событие для зэков более чем волнительное! Новорожденный прибыл в ту же шестиметровую комнату-купе. Декретный отпуск длился всего 2 недели, пришлось взять няню. Вольных женщин тогда на Воркуте почти не было. Няню взяли из заключенных, имеющих право выхода за зону, жену бывшего председателя облпрофсовета, которая получила срок как ЧСИР - член семьи изменника Родины. Ее зарплату переводили в бухгалтерию лагеря. Детских заведений в то время не было. Левушка был вторым ребенком, родившимся на Воркуте.

Вскоре Коровины получили две комнаты, соединенные внутренней дверью, в бараке на 12 комнат. В этом бараке раньше помещался оперотдел. Барак находился в конце поселка Рудник, за ним простиралась тундра. Однажды Николай Иванович в пургу проскочил свой барак и едва не замерз. С переездом в двухкомнатную квартиру стало жить совсем сносно.

Н.И.Коровин работал на ТЭЦ, расположенной на левом берегу реки Воркута. Занимал должность начальника лаборатории КИП (контрольно-измерительных приборов). Начал с нуля, все приборы пришлось с большим трудом доставать, многие делать либо модернизировать самостоятельно. Бронислава Яковлевна работала все в той же лаборатории. Чичикова занималась только административной работой, Коровина - исследовательской.

Все домашние дела у Коровиных вела нянюшка - Дора Исааковна Марьинская. В ее жизни случилась двойная трагедия. После ареста мужа и ее собственного их дочь забрал брат Доры Исааковны. Жили они в Одессе. Во время румынской оккупации вся семья брата погибла, в том числе и ее дочь. Потеряв всех близких, Дора Исааковна всей душой привязалась к Коровиным, особенно к своему воспитаннику Левушке. Бронислава Яковлевна часто уезжала в командировки, а дом и хозяйство семьи целиком лежало на Доре Исааковне. Она обладала удивительным талантом укладываться в паек. Срывов в их питании не было. Это обеспечивалось строгой дисциплиной: кроме того, что клалось в тарелки, нельзя было брать ни крошки. После приезда из освобожденного от немцев Харькова Анны Андреевны, матери Коровина, все хозяйственные функции перешли к ней, и Дора Исааковна пошла работать. Отношения с тетей Дорой остались самые родственные. Когда Коровины из Рудника переехали на новую квартиру в сам город, то добились того, чтобы одна из их комнат осталась за Дорой Исааковной. Тетя Дора опекала своего обожаемого Левушку все годы, когда он учился в школе, и в 1958 г. проводила его учиться в ХГУ. Вскоре она получила возможность вернуться в Одессу как реабилитированная (мужа тоже посмертно реабилитировали). Левушка навестил ее в 1969 г. незадолго до ее смерти.

Вернемся к хронологическому изложению событий. Шла война. Хотя Воркута была глубоким тылом, но и над тундрой не-

слись слова «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!». Работали сверхурочно, без выходных. Всюду взор натыкался на плакаты - неотъемлемые приметы военного времени: «Все для фронта, все для победы!». «Работать не только за себя, но и за товарища, ушедшего на фронт!», «Шахта- это тоже фронт!», «Больше угля - ближе победа!».

Роль Воркуты во время войны возросла. Донбасс и Подмосковный угольный бассейн были оккупированы немцами и разгромлены. По досрочно пущенной железной дороге на воркутинские шахты пришло горное оборудование из Макеевки, Горловки, Лисичанска и других мест. Воркута стала «угольной житницей» (по терминологии того времени) Череповецкого металлургического комбината и всего Северо-Западного региона, особенно Ленинграда. Возрастало трудовое напряжение и в углехимических лабораториях. Необходимо было обеспечить надежный контроль качества углей и других материалов, в том числе строительных. Под землей работали в основном заключенные, которые прибывали на Воркуту этап за этапом. Недавние зэки, которые освободились, испытывали беспокойство: малейшая неосторожность, не так сказанное слово и... новый виток хождения под дулом автомата!

Воркута становится городом

В 1943 г. Воркута приобрела статус города. Газета «За новый Север» сообщила: «Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 26 ноября с.г. рабочий поселок Воркута выделен из Кожвинского района и преобразован в город республиканского значения с сохранением за ним прежнего названия». Город быстро рос, появлялись новые улицы, в центре строились каменные здания. Увеличивалось число шахт. Интересно отметить, что в этом же 1943 г. в СССР была введена каторга, и одно из первых каторжных отделений было организовано именно в Воркуте.

Для превращения Воркуты в «Заполярную кочегарку» - столицу Большеземельской тундры, рабочая подневольная сила была обеспечена! На улицах Воркуты появились длинные колонны каторжан (по пять человек в шеренге), одетых в рваные

серые бушлаты и ватные штаны, с номерами, окруженные усиленным конвоем и овчарками. Вохра была вооружена автоматами (а не карабинами, как для обычных зэков). Бараки в каторжных лагерях закрывались на запоры, на окнах ставились решетки, внутри бараков были параши как в тюрьмах. Свободный выход за зону никому из каторжан не разрешался. В силу строгой изоляции каторжане не смешивались с бытовиками и уголовниками (в этом их большое счастье!), но на всех теплых местах, таких как хлеборезка, каптерка, культурно-воспитательная часть и пр. находились уголовники, имеющие свободный выход из своей зоны и право входа в зону каторжан. Можно себе представить, как было организовано продовольственное снабжение последних!

В первые годы каторжане были лишены права переписки. За малейшие провинности каторжан расстреливали.

В 1943 г. М.М.Мальцев подписал приказ о строительстве здания городского театра. Среди заключенных находилось много профессиональных актеров и музыкантов. Они составили ядро воркутинского театра - первого профессионального театра за Полярным кругом. Его полное название - «Музыкально-драматический театр комбината «Воркутауголь» МВД СССР».

Художественным руководителем и главным режиссером стал Борис Аркадьевич Мордвинов, до ареста - главный режиссер Большого театра. Под его руководством театр ориентировался на оперно-опереточный репертуар. Из многочисленных лагерей отбирались певцы, танцоры, музыканты, композиторы, художники. В короткий срок была создана большая труппа с балетом, хором, симфоническим оркестром, художественными мастерскими и пр.

Театр открылся опереттой Э.Кальмана «Сильва». Партию Сильвы исполняла вольная актриса Н.И.Глебова. Наталья Ивановна до Воркуты была солисткой Ростовского музыкального театра. Она приехала на Воркуту к мужу Симону Бенционовичу Шварцману, инженеру-энергетику, входившему в вольнонаемный аппарат Мальцева. Шварцман принимал активное участие в строительстве ТЭЦ, а по окончании строительства был назначен ее начальником. Ходили слухи, что именно Глебовой обязаны воркутяне появлением музыкального театра. Якобы она заявила мужу: если не будет театра, ей нечего здесь

делать! И Шварцман уговорил Мальцева подписать приказ о строительстве театра. Подругой версии сам Мальцев был страстным меломаном, и театр появился по его прихоти. Мальцев действительно вложил много энергии и душу в свое театральное детище. Так ли это было или иначе, но факт остается фактом - в крае вечной мерзлоты, на шестьдесят седьмой параллели возник замечательный театр, культурный очаг, ожививший духовную жизнь воркутян.

Семья Шварцманов дружила с Коровиными. Они часто бывали друг у друга в гостях. Однажды во время прихода Шварцманов с маленьким Левушкой произошла смешная история. Ему было два года. Николай любил похвастать, какой у них умный и необыкновенный мальчик. И на сей раз он приготовился к демонстрации талантов своего вундеркинда. Наталья Ивановна преподнесла Левушке две конфеты «Мишка косолапый». Он зажал их в кулачок, а няня, державшая его на руках, одну конфетку забрала (впрок). Потрясенный Левушка глядел на раскрытую ладошку и твердил: «Было две... а стала одна!» Ничего более он не мог произнести. Сколько ни старался отец «впустить другой сценарий» - все было напрасно. Но все-таки свои математические способности двухлетний малыш продемонстрировал!

Глебова и Шварцман составляли изумительную пару. Несмотря на очень разную профессию и очень разную внешность, всю свою супружескую жизнь они прожили душа в душу. Как-то Симона Бенционовича спросили: «Как Вы с Вашей внешностью смогли завоевать такую звезду?» - «О, это было не просто!» -добродушно ответил он. После Воркуты вслед за Мальцевым Шварцманы уехали в Ленинград. Там Шварцман работал в области атомной энергетики в аппарате Мальцева. Наталья Ивановна оставила театр. Детей у них не было. Взяли из детдома мальчика. Коровины не прерывали с ними дружбу. После смерти Шварцмана Наталья Ивановна очень тосковала. Бронислава Яковлевна всячески старалась ее поддержать. В 1995 г. Глебовой исполнилось 90 лет. Яркая звезда необыкновенного воркутинского театра, в свое время осветившая жизнь многим жителям Заполярья, доживала свой век в полном забвении и одиночестве...

Но вернемся еще немного к тому времени, когда Воркута стала городом. В 1944 г. появилось первое среднее специаль-

ное учебное заведение - Воркутинский горный техникум. Для него со временем построили красивое каменное здание. Николай Иванович там по совместительству преподавал физику. В ознаменование Победы в городе разбили бульвар. Он возник на месте болота на специально насыпанной подушке из шахтных пород. Вся тогдашняя Воркута выходила работать на бульвар. Инициатором был Мальцев, который появлялся каждый вечер на строительной площадке. Болото не хотело сдаваться: много пришлось засыпать породы, пока сквозь нее перестала просачиваться черная болотная вода! На подушку из породы насыпали слой земли, и каждое деревцо, каждый кустик выхаживали как малых детей! На Воркуте все было непросто, все давалось с трудом. В 1949 г. в семье Коровиных появился третий сын - Мишенька. Удалось улучшить квартирные условия, переехать в двухкомнатную квартиру в доме рядом с ТЭЦ на левом берегу Воркуты. Здесь располагалась новая благоустроенная часть города - каменная и блочно-панельная Воркута. Дома имели паровое отопление. Быт приблизился к городскому. В барачной Воркуте отсутствовали все блага городского типа: воду носили из колонок, печи топили углем; шлак и мусор выбрасывали за бараком или перед входом в барак. Улица поэтому напоминала древнерусское поселение, защищенное от нападения врага оборонительным валом. Разница заключалась в том, что вал был не земляной, а шлако-мусорный. Наибольшим же злом в барачной Воркуте были крысы. Объединенные в огромные полчища, они вели себя весьма агрессивно. Светящиеся в темноте крысиные глаза ужасали людей. Коровина все вспоминала о крысах с содроганием: «Крысы были кошмаром моей жизни!»

Углехимическая лаборатория значительно расширилась, получила новое здание. Теперь она называлась Центральная научно-исследовательская база комбината «Воркутауголь» (ЦНИБ). Через некоторое время она превратилась в филиал Института горного дела, а затем - в самостоятельный институт ПечНИУИ (Печорский научно-исследовательский угольный институт).

В послевоенный период в жизни бывших зэков произошли непредвиденные перемены. Многие из тех, которые освободились перед самой войной, вскоре после ее окончания были по-

вторно арестованы, часто по той же статье. Так случилось с одним из друзей Н.И.Коровина - Алексеем Яковлевичем Ли-сютиным. Будучи заключенным, он вел научную работу вместе с Николаем Ивановичем на Мерзлотной станции, жил с ним в одной землянке. После освобождения он успел защитить диссертацию, получить степень кандидата физико-математических наук и... был повторно арестован. Второй срок Лисютин отбывал в той же Воркуте. Ему уже не доверили научную работу и послали в шахтную лабораторию, где он в качестве лаборанта проверял содержание в угле золы и влаги.

В 1949 г. в самой Воркуте началась чистка: бывших зэков не допускали к управленческой и квалифицированной работе на так называемых стратегических объектах. К категории «нечистых» попал и Николай Иванович. Еще до пуска в эксплуатацию ТЭЦ-1 Николай Иванович организовал лабораторию КИП, которой потом заведовал. При чистке его с этой должности уволили. Послужной список бывшего ядерщика обогатился званием «мастер электроцеха» на Воркутинском механическом заводе. После ухода Коровина, лабораторию КИП разделили на три самостоятельные части. Из этого можно судить о масштабах и разносторонности созданной им лаборатории!

Многих зэков, у которых завершался срок наказания, выпускали из зоны, но оставляли на Воркуте в качестве ссыльных, а некоторых этапировали в различные отдаленные края, например, в Караганду и на Колыму.

Друзья

В трудной жизни на Севере более всего ценилась дружба. Только благодаря дружеской поддержке можно было выжить в суровых условиях Заполярья, под ударами все новых видов репрессий. Друзья объединялись в своего рода «могучую кучку», в которой создавался свой микромир, где легко дышалось, интересно жилось.

Как только Коровины переселились из шестиметровой комнаты типа вагонного купе в двухкомнатную квартирку (в барак бывшего оперотдела), у них появилась возможность собирать своих друзей дома.

Патриархом здесь был Константин Генрихович Войновский-Кригер, талантливый геолог, взгляды которого легли в основу научных представлений о геологии Северо-Востока европейской части нашей страны. С его именем связаны открытия Еджыд-Кырты, Ворга-Шора, Хальмер-Ю (имеются в виду угольные месторождения). Войновский-Кригер прибыл в Чибью 13 февраля 1930 г., одним из первых этапов Ухтинской экспедиции ОГПУ. В 1932 г. за открытие месторождения Еджыд-Кырта он был досрочно освобожден с переводом в ранг колонизированных. На Воркуте Войновский стал организатором и научным руководителем всех геологических исследований. К нему приехали жена Ирина Александровна и дочь Ксения. Ирина Александровна долгие годы работала на Воркуте врачом и оставила по себе добрую память.

Как-то в середине 40-х гг. Бронислава Яковлевна собралась в командировку в Ленинград, где находился опустевший дом Войновских. Родители Ирины Александровны и ее брат погибли в блокаду, сами Войновские жили в Воркуте. Нужно было разыскать их бывшую домработницу, которая, может быть, сохранила геологическую коллекцию Войновского. И домработница, и коллекция, к счастью, нашлись. Бронислава Яковлевна привезла коллекцию в Воркуту, что помогло Константину Генриховичу подготовить и защитить кандидатскую диссертацию. Вскоре он блестяще защитил и докторскую диссертацию. На Севере Войновский пробыл 25 лет. Все эти годы он посвятил изучению Печорского угольного бассейна. В 1956 г. его избрали по конкурсу профессором Казахского политехнического института. Семья Войновских переехала в Алма-Ату. В марте 1979 г. жизнь Константина Генриховича оборвалась.

Войновский воспитал целую плеяду талантливых ученых: геологов Македонова, Гречухина, Ярославцева; палеонтологов Чичагову, Загадскую и многих других.

Адриан Владимирович Македонов тоже входил в «могучую кучку». Его арестовали в 1937 г. До ареста он, кандидат филологических наук, занимался литературоведением, преподавал в Смоленском педагогическом институте, где в те годы учились будущие известные поэты Твардовский и Исаковский, с которыми у него сложились самые близкие дружеские отношения. Когда Македонова арестовали, они пытались его спасти,

дошли до Вышинского, но ничего не добились. Дружба Адриана Владимировича с Твардовским и его семьей поддерживалась до самой смерти поэта.

Воркута резко изменила профессиональный профиль Македонова. Он приобщился к геологии, всецело увлекся этой наукой, заочно окончил геологический факультет Саратовского университета, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, стал одним из ведущих геологов на Воркуте, а затем и во всей стране. После Воркуты Македонов уехал в Ленинград, где работал в области геологии. Одновременно он успешно занимался литературоведением, состоял членом Союза писателей. Умер Адриан Владимирович в 1994 г.

Резкая смена профессии и успешная работа в новой области - нередкое явление для воркутян. В этой связи хотелось бы упомянуть еще об одном друге Коровиных - Вадиме Кононовиче Ясном, как и Македонов, прошедшем путь «от лирика к физику». Он попал на Север в 1938 г. с третьего курса филологического факультета с пятью годами срока за КРТД. В своей прежней московской жизни он занимался испанской литературой. В лагере ему пришлось переключиться на электротехнику в горном деле. Будучи одаренным человеком, он в этой области стал известным специалистом, защитил со временем диссертацию, выпустил несколько монографий. Но не оставил он и испанскую литературу, известны его переводы испаноязычных поэтов и ряд интересных критических статей.

Леонид Ефимович Райкин был, как и Войновский, одним из воркутинских могикан. Его, студента архитектурного факультета МВТУ, арестовали в начале 30-х гг. и отправили на Север, где ему пришлось прожить более четверти века (зона, ссылка, освобождение, опять зона и т.д.). Учился он вместе с сыном Троцкого, дружил с ним, что не украсило его биографию! Его северный маршрут - радиевые промыслы на Ухте, Инта, Воркута. Райкин был первопроходцем в проектировании и строительстве городов в условиях Крайнего Севера. Он исследовал графики движения ветров, направление и силу снегопадов, интенсивность соляризации и прочие особенности Большеземельской тундры, где совершенно не действуют привычные нормы и принципы градостроительства, и проектировал целые городские районы, застраивал большие территории с учетом

этих особенностей. Строил на сваях, строил на скальном грунте, строил, строил, строил. Работал по 18 часов в сутки.

В одном из заключений комиссии, принимавшей очередной проект, отмечались высокие профессиональные знания группы проектировщиков. А эта «группа» состояла из одного Райкина! Вот так трудились воркутяне-изгнанники, «враги народа», «изменники Родине»...

Долгие годы на Севере были скрашены для Райкина приездом его жены Александры Михайловны Челбарю. Необычная фамилия Александры Михайловны связана с ее экзотической национальностью - она была караимкой. Их сын Вова дружил с Мишей Коровиным. Дружба этих двух семейств, Райкиных и Коровиных, дружба на всю жизнь, является в своем роде эталоном. Леонид Ефимович отличался исключительной верностью в дружбе. В 1986 г. в Москве отмечалось его 80-летие. На этом юбилее присутствовали две его одноклассницы, с которыми он учился с 1 по 10 класс! В январе 1990 г. Райкин при падении сломал шейку бедра. Его школьная подруга, травматолог, взяла над ним шефство. Сама она уже не работала, но по той же специальности работал ее сын. В его больницу и направили Леонида Ефимовича. Но, увы, через две недели он скончался от двусторонней пневмонии...

Когда Н.И.Коровин перешел работать на ВМЗ, в «могучую кучку» друзей Коровиных влилась семья Шапиро. Павел Вениаминович Шапиро был начальником технического отдела ВМЗ. Он находился на Воркуте с 1935 г., через 5 лет освободился, но, имея «минус», решил остаться в Заполярье.

Жизненный маршрут Шапиро причудлив: Витебск, Рига, Краков, Берлин, Москва, Воркута. Восемнадцатилетним юношей он, выходец из очень богатой семьи, принял активное участие в революции, а затем в гражданской войне. Воевал на Рижском, Эстонском и Польском фронтах. Попал в плен к полякам, находился в лагере военнопленных в Кракове (при монастыре), бежал из плена в Германию, где жили его родители. (Во время революционной бури, когда их сын пошел воевать за власть Советов, они переехали из Риги в Берлин). С 1920 по 1929 г. Павел жил в Берлине. Немецкого подданства не принимал. Окончил высшее техническое училище, работал в торгпредстве СССР. В годы учебы был секретарем Союза совет-

ских студентов. В 1924 г. стал членом коммунистической партии Германии.

В Союзе советских студентов он познакомился с Эрнестиной Гольденбланк, приехавшей в Берлин из Кишинева на курсы техников-рентгенологов. Необыкновенная красота Эрнестины поразила его воображение с первой их встречи. Тонкие черты лица, нежная белая кожа, светло-зеленые глаза и волнистые волосы цвета белого золота... У нее красота внешняя сочеталась с душевной красотой и мужественным, стойким характером, что является очень редким явлением. Эрнестина стала верной спутницей Павла на всю их трудную жизнь.

В 1929 г. они получили разрешение переехать на жительство в СССР. Принять такое решение было непросто. Пришлось порвать с родителями, братьями и сестрами. В семье Шапиро один Павел имел просоветскую ориентацию. «Дай Бог, чтобы ты никогда не разочаровался в своих идеях!» - такие слова произнесла на прощанье его мама. Потом он не раз вспоминал эти слова...

Начался московский период их жизни. Павел Вениаминович с большой энергией участвовал в становлении и развитии военной промышленности. Работа на военном заводе поглощала все время, все его силы. Каким же неожиданным ударом был для него арест в 1935 г. и обвинение в шпионаже в пользу Германии! Эрнестина Давыдовна с двумя детьми (дочери Майе было 9 лет, сыну Гарику - 4 года) была выслана в Башкирию. В деревне Давлеканово «златокудрой Лорелейе» пришлось работать возчиком, копать огороды, переносить на плечах тяжелые мешки... Какими-то фантастическими путями удалось узнать, что родители Павла переехали в Палестину и наладить с ними связь. Матери сообщили, что Павел находится на Севере. Никаких расспросов не последовало - ей все стало понятным. В 1943 г. Павел Вениаминович добился разрешения на переезд его семьи из Башкирии в Воркуту, въезд в которую был в военное время по пропускам. Супруги Шапиро пробыли на Воркуте до 1958 г. После двадцатидвухлетнего отсутствия Павел Вениаминович и Эрнестина Давыдовна вернулись в Москву. Трудно было начинать жизнь заново...

Благодаря «оттепели» стали доступными зарубежные контакты. За рубежом нашлись некоторые старые друзья - сорат-

ники по антифашистской борьбе в Германии, которые при Гитлере сидели в тюрьмах и чудом выжили. Превратностям судьбы нельзя не подивиться. Казалось бы, репрессии ожидали только тех коммунистов, которые остались в фашистской Германии, а уехавшие в Союз должны были спастись. Но нет! Сталин их либо расстрелял, либо загнал за колючую проволоку. Печальная участь постигла и тех, и других. Памяти репрессированных в СССР немецких коммунистов посвящена книга «В Тенетах НКВД», вышедшая за рубежом. В ней есть упоминание и о Павле Вениаминовиче Шапиро.

В Москве Павел Вениаминович работал в НИИторгмаше и по совместительству реферировал статьи в ВИНИТИ, выпустил несколько брошюр обзорного характера в области машиностроения (по подъемно-транспортному и погрузочному оборудованию).

Когда собирался круг таких незаурядных людей, то разговорам не было конца: это и их собственные жизненные впечатления, и профессиональные проблемы, и литературная тематика и многое другое. Павел Вениаминович Шапиро обладал редкостным даром художественного чтения. Ему удавалось блестяще читать таких разных поэтов, как Маяковский, Блок, Пастернак, Есенин, Тютчев, Цветаева. Он читал не только в узком дружеском кругу, но и на поэтических вечерах в воркутинской библиотеке.

Заядлым рассказчиком был Алексей Владимирович Эйснер. Его собственная биография была настолько фантастична, что служила неисчерпаемым кладезем для рассказов. Во время революции ему исполнилось 12 лет, но он умудрился стать белоэмигрантом. Вернее, умудрилась его мама, выйдя замуж второй раз и последовав за мужем в эмиграцию. Алексей за рубежом окончил кадетский корпус, попал во Францию и включился в литературную жизнь русской диаспоры. Он был дружен с Сергеем Эфроном, вступил в ряды Французской коммунистической партии, участвовал в испанской войне (был адъютантом Мате Залка - легендарного генерала Лукача). В СССР он добровольно приехал в 1940 г. и тут же был арестован. В лагерях и ссылке Эйснер провел 13 лет - освободили его уже после смерти Сталина.

Эйснер был чрезвычайно увлекающимся человеком. Вступив в свое время в ряды коммунистической партии Франции, он

настолько увлекся сталинизмом, что даже советские лагеря не в силах были его перевоспитать! Зэки его побаивались: сталинист-фанатик в лагере опасен. После «оттепели» Эйснер вдруг превратился в антисталиниста, столь же фанатически настроенного.

Многие воркутяне превосходно владели иностранными языками. Например, супруги Шапиро говорили по-немецки также свободно, как и по-русски. Алексей Владимирович Эйснер в совершенстве знал французский. Эти знания остались невостребованными. Эйснер пытался давать уроки французского детям Коровиных и некоторых других воркутян, но систематических занятий не получалось.

Такие интересные высокоинтеллектуальные люди собирались у Коровиных! Конечно, в постоянной поддержке многолетних связей с большим числом друзей и знакомых велика заслуга хозяйки дома. «Солнечная улыбка очаровательной Брониславы» как магнит притягивала в дом Коровиных массу гостей. Высокий рост, стройная фигура, тонкая талия, откинутая назад красивая головка - все это придавало Брониславе Яковлевне царственный вид. И она царствовала в своем доме, в кругу друзей, куда стремились попасть не только званые гости. Бывало и так: придет незнакомый гость, посидит, послушает умные речи хозяина, возьмет с полки книгу, перелистает, посмотрит мечтательно на Броню и уйдет. «Кто это приходил?» - спрашивает Николай. - «Понятия не имею! Я думала - это твой знакомый», - пожимает плечами Бронислава Яковлевна. Широко открыты были двери в доме Коровиных.

Николай Иванович обожал свою супругу. Когда в его присутствии восхваляли красоту какой-нибудь женщины, он тут же прерывал рассказчика: «И эту женщину вы считаете красивой? Вы бы видели мою старушку!»

Первопроходцы

Друзья друзьями, но основное время советская женщина проводила на работе. Первое десятилетие своей воркутинской жизни Бронислава Яковлевна посвятила научным исследованиям химических свойств и обогатимости углей Печорского бассей-

на. С образованием ЦНИБа в 1949 г., продолжая вести эти работы, она одновременно занялась организацией шахтных и районных углехимических лабораторий ЦНИБа, курировала их работу и преподавала на курсах лаборантов комбината «Воркутуголь».

В шахтах часто происходили взрывы. Взрывался метан. О газоносности Воркутинского и Интинского месторождений никто не имел никакого понятия. С 1950 г. Бронислава Яковлевна начинает заниматься изучением газоносности этих месторождений. По ее инициативе были развернуты специальные исследовательские работы по прогнозу метанообильности шахт Печорского бассейна. Она создала новую лабораторию, в задачи которой входили исследования качественного и количественного состава угольных газов, измерение газового давления в угольных пластах и изучение сорбционной метаноемкости углей. Эти вопросы являлись частью более широкой и очень важной проблемы - геохимии и геологии природных газов угольных месторождений.

Установились контакты со столицей, главным образом с Московским геолого-разведочным институтом (МГРИ). На кафедре горючих ископаемых этими исследованиями заинтересовался доктор геолого-минералогических наук А.И.Кравцов. Он оказал поддержку, в которой так нуждалась Бронислава Яковлевна. Ее новаторские идеи, как и вообще все новое, встречали сопротивление. Много энергии пришлось затратить на разработку и утверждение планов, создание методик, оборудование новой лаборатории. Недаром в свое время Стадников сказал: «Бронислава Яковлевна с ее энергией и организаторскими способностями может достать даже луну с неба!» Достать необходимое оборудование было подчас не легче, чем луну с неба! Преодолевая все трудности, Коровина сумела наладить работу в новой специализированной лаборатории. В результате руководимых ею исследований были составлены схематические карты прогноза газоносности для Воркутинского и Интинского месторождений. По этим материалам делался прогноз метанообильности нижних горизонтов действующих и строящихся шахт.

После чистки 1949-1950 гг. жизнь Н.И.Коровина была связана с Воркутинским механическим заводом, куда его перевели

на должность мастера. В связи с нехваткой инженеров эта обструкция продлилась недолго, и вскоре он стал руководителем Объединенной лаборатории (электротехнической и КИП). Лаборатория занималась ремонтом горношахтного оборудования.

В 1954 году комбинат «Воркутуголь» перешел в ведение Министерства угольной промышленности. До этого он был в ведении МВД. Сфера деятельности лаборатории расширилась, начали организовываться бригады по наладке и испытаниям стационарного шахтного оборудования. Николай Иванович энергично перестраивал структуру лаборатории, подготавливал кадры высококвалифицированных наладчиков, работал над усовершенствованием аппаратуры для производства наладочных работ применительно к специфическим условиям шахт Воркутинского месторождения. Им был разработан и внедрен ряд аппаратов и схем, способствовавших повышению надежности и безаварийности работы стационарного шахтного оборудования. (К их числу относятся: ограничители скорости для подъемных машин, реле защиты от выхода вагонеток из габаритов опрокидных клетей, защита от перегрева и вибраций подшипников вентиляторов главного проветривания).

Николай Иванович внес существенный вклад в автоматическое управление подъемными машинами, оборудованными опрокидными клетями с большими скоростями движения подъемных сосудов. Такие машины характерны для воркутинских шахт. Таким образом, на Воркуте впервые были организованы службы ревизии и наладки стационарных шахтных установок, обеспечивающих подъем, вентиляцию и отлив. Прежде этими работами, обеспечивающими безопасность воркутинских шахт, занимался Макеевский НИИ. При организации этих работ Коровин не раз сам спускался в шахты.

Одно из направлений деятельности Николая Ивановича на ВМЗ, а именно -управление шахтными вентиляторами, составило тему его кандидатской диссертации. (Название диссертации, представленной на соискание ученой степени кандидата технических наук, «Метод динамического контроля вибраций валов и состояния подшипников и применение его в схемах дистанционного управления шахтными вентиляторами главного проветривания»). Диссертацию он защитил в 1963 г. в Ленинградском горном институте.

Чтобы осветить еще одну сторону деятельности Коровина, преподавательскую, вернемся в Воркуту начала 50-х гг. Душа Николая Ивановича постоянно рвалась к педагогической деятельности. Преподавал он, собственно, почти все время - то в техникуме, то на курсах повышения квалификации. Но хотелось преподавать в ВУЗе. Создать на Воркуте самостоятельный ВУЗ было нереально. Тогда возникла компромиссная идея: организовать Воркутинский учебно-консультационный пункт Всесоюзного заочного политехнического института (УКП ВЗПИ). В 1954 г. был объявлен прием на 1-й курс. Это событие стало для Воркуты тем более знаменательным, что впервые разрешалось лицам с поражением в правах, не имеющих права выезда, подавать заявления для поступления в институт. Оно коснулось и автора этих строк.

Я освободилась в ноябре 1953 г. и, конечно, загорелась желанием немедленно поступить в институт. Меня арестовали после 10-го класса, ВУЗ для меня остался неосуществленной мечтой. В УКП (учебно-консультационный пункт) весной 1954 г. уже работали подготовительные курсы, на которые я, увы, не смогла попасть, потому что в архивах НКВД исчез мой аттестат об окончании средней школы. После многих волнений и поисков аттестат все-таки удалось найти, и я успела сдать экзамены во втором потоке. На 1-м курсе числилось 80 студентов, посещающих занятия в УКП. Мы занимались четыре дня в неделю с 20 до 24 часов в здании горного техникума. Были также студенты-заочники, проживающие в Инте, Ухте, Сыктывкаре и других населенных пунктах Коми АССР, которые не посещали занятия, а приезжали на консультации и сдачу экзаменов. Функционировали два факультета - строительный и горный. На стройфаке числилось 35 слушателей, с ними занимались отдельно, и только лекции по марксизму-ленинизму были общими с горфаком. На горфаке занимались 45 слушателей (экономисты, электротехники, обогатители). Я поступила на горфак (специальность - обогащение). На втором курсе перешла на химико-технологический факультет, куда на первом курсе взяли только несколько человек.

Николай Иванович по совместительству занимал должность старшего преподавателя УКП ВЗПИ. Он читал курс дифференциального исчисления, а его друг, Редозубов Дмитрий

Васильевич, - интегрального. По своему контрасту они составляли очень любопытную преподавательскую пару.

Редозубов читал темпераментно, эмоционально и пытался объяснять любую деталь. Богатство мимики и молниеносные жесты явно свидетельствовали об артистическом таланте. Он настолько выкладывался на лекциях, что не было преувеличением, например, такая реплика студента: «Редозубов сегодня особенно обильно брызжет слюной у доски».

Николай Иванович олицетворял собой полнейшее спокойствие и профессорское величие. Он не спешил с объяснением, медленно передвигался у доски, был склонен к остротам. Бывало, вызовет он кого-нибудь к доске и даст решать задачу по теме, которую мы еще не проходили. (Он любил проверять сообразительность студентов). Несчастный заочник мэкает-бэкает, путается в расчетах, а Коровин, не суетясь, как бы с ленцой, его поправляет, а потом произнесет фразу, подобную такой: «Итак, мы решили задачу с присущим нам блеском!» От «присущего блеска» рты у студентов от удивления раскрываются - где им было оценить юмор после утомительного рабочего дня, сидя на вечерних занятиях, которые длились от 20 и до 24 часов!

Страстный шахматист, Николай Иванович из среды первокурсников сразу же выбрал себе достойных партнеров. Ими оказались два друга - Рифат Гизатулин и Володя Чистяков. Они были друзьями по лагерю и коллегами по арестантской судьбе: после школы попали на фронт, оказались в плену, совершили побег, добрались до своих... и как изменники Родины были этапированы в Воркутлаг^¹. Рифат и его супруга, прелестная голубоглазая Дусенька Чернета (в замужестве - Гизатулина), на долгие годы стали близкими друзьями семьи Коровиных.

Наша студенческая воркутинская жизнь - тема для отдельного рассказа. Разрешу себе только несколько слов о моих студенческих друзьях - Жене Рыдалевском и Толе Птушко. Женя, переехав в Ленинград в 1960 г., рано ушел из жизни, блокадный Ленинград, арест в 18-летнем возрасте и 10 лет заключе-

ния подорвали его здоровье. Анатолий Птушко надолго остался в Воркуте, занимался классификацией углей Воркутинского месторождения, защитил диссертацию, стал заведующим лаборатории. С нами училась Мира Уборевич, дочь расстрелянного военкома.

На последующих курсах Николай Иванович читал сопромат, детали машин и теоретическую механику. Он уделял много внимания заочникам из других городов, которые не могли слушать лекции в УКП. В его доме постоянно толклись (а некоторые и жили!) студенты из Инты, Ухты и прочих мест. Чтобы понять значение УКП ВЗПИ, возникшего в Воркуте благодаря нескольким энтузиастам, главным образом благодаря Коровину, нужно вспомнить, что в те годы в Коми АССР был всего один ВУЗ -Коми государственный педагогический институт, открытый в 1932 г. В 50-е годы в этом институте было три факультета: физико-математический, естественный и историко-филологический. Когда возник этот ВУЗ, Воркуты как мощного индустриального центра еще не существовало, подготовка кадров технической интеллигенции не была предусмотрена. УКП ВЗПИ с его горным и строительным факультетами должен был взять на себя эти функции. Впоследствии в Воркуте организовали филиал Ленинградского горного института, который стал готовить кадры инженеров для производственных объединений «Воркутауголь» и «Интауголь».

В конце 50-х гг., в период «позднего реабилитанса», многие воркутяне начали покидать Заполярье, где прошли годы и десятилетия их жизни. Среди старых воркутинских фотографий у меня сохранилась одна, запечатлевшая встречу 1958 года. Наша семья и семья Коровиных встречали Новый год у общих друзей Филатовых. С Филатовым мой муж, Алексей Алексе-

евич Марков, жил когда-то в одном лагерном бараке. Алексей Марков работал во время войны на военном заводе. Его посадили за анекдот - 10 лет за антисоветскую агитацию. В лагере ему повезло. Он попал на Воркуту в то время, когда среди зэков отбирались артисты в Воркутинский театр. Общая музыкальная культура и наличие неплохого голоса (у него был баритон) открыли ему дорогу в хор театра. Благодаря инженерной специальности он со временем стал заведовать электроцехом театра.

Николай Иванович подружился с Филатовым в период работы на ТЭЦ-1. Ну а я была связана с Брониславой Яковлевной по химлаборатории, в которой работала после освобождения, а с Николаем Ивановичем - по учебе в институте. Вот такие различные дружеские нити привели всех нас к совместной встрече Нового года.

Несколько слов о Филатовых. После своего освобождения Филатов удивил всех своей женитьбой: он покорил сердце юной Шурочки, едва ли успевшей окончить среднюю школу и, естественно, не имевшей никакого понятия о том, что такое лагерь, этап, конвой с собаками и пр., и пр. Шурочка по национальности была коми. Выглядела она как фарфоровая статуэтка, настолько была изящна и очаровательна. В их семье существовала легенда, что они и не совсем коми, а какая-то часть их крови - французская. Будто бы попал на север раненый французский офицер после разгрома Наполеона, местные жители его выходили, местная красавица стала его женой, и так пошел их род. Глядя на тоненькую, маленькую Шурочку, в подлинности этих событий можно было не сомневаться! Очень интеллигентный, очень эрудированный Филатов с большой энергией принялся за воспитание своей юной супруги и, нужно сказать, он показал себя талантливым воспитателем. Шурочка оживленно участвовала в умных беседах и очень быстро превратилась в молодую даму, приятную во всех отношениях. Они были счастливой супружеской парой, мы вместе встречали 1958 год, еще не зная, что стоим на пороге новой жизни, что наша воркутинская эпопея скоро отойдет в область воспоминаний, что скоро в семье Филатовых разразится трагедия - хозяин дома преждевременно уйдет из жизни, оставив двух маленьких детей... На фотографии женщины весело улыбаются, мужчины вглядываются в будущее с некоторой тревогой. Мише Коровину в то время еще не исполнилось девяти лет, а нашей дочери Инночке было всего 10 месяцев.

После Воркуты

Из Воркуты Коровины перебрались в Новомосковск, в те годы еще носивший старое название - Сталиногорск. Николай Иванович устроился в местном филиале ГИАПа (Госинститута азотной промышленности) зав. лабораторией автоматизации, Бронислава Яковлевна - в НИИ угольной промышленности, переведенный в Новомосковск из Тулы.

Трудный это был переезд. На Воркуте осталось более 20 лет жизни. На их глазах и при их участии Воркута из ничего превратилась в столицу Большеземельской тундры, в центр Печорской угледобывающей промышленности. На Воркуте была «могучая кучка» друзей, поддерживающая волю, интерес к жизни. Сталиногорск воспринимался как чужой город, малопривлекательный, малоинтересный.

В 1961 и 1962 гг. я часто бывала у Коровиных. Случилось так, что Сталиногорск стал местом моих частых командировок. Наша семья в конце 1959 г. переехала в Москву - муж как реабилитированный получил жилплощадь по месту жительства до ареста. Я защитила диплом инженера-технолога (специализация - основной органический синтез) и... долгое время не могла устроиться на работу. Меня неоднократно как будто бы уже и принимали на работу, а потом отказывали. Я по своей щепетильности не скрывала воркутлаговского прошлого, хотя и получила реабилитацию, в конце переговоров я обычно объявляла: «Должна Вам сказать, что была судима по политической статье и отбывала срок». Дальнейших объяснений не требовалось, мне особенно запомнилась реакция начальницы отдела кадров одного академического института: «Как Вы посмели с такой биографией явиться в наш институт!» После долгих скитаний меня все-таки взяли на работу в молодой, недавно организованный Центральный НИИ комплексной автоматизации (ЦНИИКА). Подключили к новому для тех лет научному направлению - автоматизации и оптимизации химико-технологических

процессов с помощью ЭВМ. Объектом практических применений наших научных разработок стал цех аммиака на Сталиногорском химкомбинате. Командировки были частыми и длительными, не менее одного месяца. Такими непредвиденными путями судьба опять столкнула меня с Коровиными, за это я ей очень благодарна.

В одну из своих командировок я попала на день рождения Брониславы Яковлевны. Пели украинские песни, испытывая ностальгию по Воркуте. Почему украинские? Может быть потому, что очень уж они душевные и мелодичные, а может и потому, что одна ностальгия вызывает другую, более глубинную. Бронислава Яковлевна и я родились в Киеве, на Украине прошли детство, юность. И вот что тогда меня поразило: Бронислава Яковлевна, обладающая изумительной памятью, плохо помнила тексты песен, а ее сын Миша, который родился на Воркуте и провел там все свое детство, подсказывал ей нужные слова! Откуда у него образовались эти знания?

Дом Коровиных славился огромной библиотекой. Они ее перевезли из Воркуты и постоянно пополняли новыми книгами. Библиотека скрашивала мои командировочные дни. Как-то пришел к ним юноша, очень нервный, очень взъерошенный, никого вокруг себя не видящий. Он брал одну книгу за другой, быстро перелистывал страницы, недовольно отодвигал книгу, брал другую и все время молчал. На мой удивленный взор Бронислава Яковлевна мягко, по-доброму, объяснила: «Ничего, это у него пройдет - возраст такой, опасный!» Коровины всегда кого-то пригревали, кого-то спасали. Очень тосковали они по воркутинским друзьям! В Новомосковске из старых воркутян жила еще одна семья - Елена Ивановна Меленевская, ее супруг Евгений Иванович Присадскии, их дочь и сын. (Елена Ивановна - это та молоденькая сибирячка, Леночка Меленевская, которая вместе с Галочкой Протодьяконовой прибыла на Воркуту после окончания института). Бронислава Яковлевна вместе с Присадским работала теперь в лаборатории НИИ угольной промышленности над новой темой - комплексным энерго-технологическим использованием углей. С семьей Присадских Коровины поддерживали самые теплые отношения. Когда я появлялась в Новомосковске, Бронислава Яковлевна оживлялась: «Пойдем к Леночке Меленевской, вспомним Воркуту, тряхнем стариной!» Но у Присадских было большое

горе - тяжело болела их дочь. Поэтому визиты к ним были грустными.

Бронислава Яковлевна после второго инфаркта в 1967 г. оставила работу, перешла на пенсию. Коровины стали часто бывать в Москве, где старые воркутяне (а их здесь собралось довольно много) образовали своего рода братство, держались сплоченно, помогали друг другу в трудные минуты. Центром воркутинского братства в Москве стал дом Шапиро, куда собирались почти все члены бывшей коровинской «могучей кучки» (Родные, Ясные, Эйснеры, Райкины) и собственный шапировский круг друзей и родственников. После переезда в Москву наша семья жила в том же доме, что и семья Шапиро. Это очень облегчало общение. По звонку Эрнестины Давыдовны можно было в тот же час прийти к ним и принять участие в «воркутинском сборище». Это были самые интересные, самые теплые встречи в моей жизни. Вопреки советским традициям главным здесь было не застолье, а «дум высокое стремленье».

Многие члены воркутинского братства летний отдых проводили в Лоо, на даче Коровиных. Эта дача была куплена в последние годы их жизни на Воркуте. Такие традиции и поныне поддерживаются воркутянами второго поколения - детьми Коровиных и детьми их друзей. Их детство прошло на Воркуте, их дружбу не разрушило время, моя дочь Инна, хотя она и покинула Воркуту в возрасте одного года и 4 месяца, считает себя воркутинкой и тоже тяготеет к братству воркутян второго поколения. Она поддерживает дружбу с Левой Коровиным, Сашей Родным и Сашей Плоткиным, сыном Майи Павловны Шапиро, который сейчас находится далеко от Москвы - работает в одном из университетов в Израиле. Почти все упомянутые воркутяне второго поколения защитили кандидатские диссертации.

Николай Иванович Коровин покинул этот мир в 1988 г., Бронислава Яковлевна - в 2003 г.

Все это повествование, основанное на рассказах воркутян, названо «И при сталинизме были декабристки» в честь главной героини Брониславы Яковлевны Коровиной. Но не одна она была «декабристкой» эпохи сталинизма. К Траубенбергу на Воркуту приехала его жена Шарлота Фердинандовна, к Панкратову - Екатерина Павловна Чичикова, к Войновскому-Кригеру - Ирина Александровна и дочь Ксения, к Шапиро - Эрнестина Давыдовна.

Своеобразной «декабристской» можно считать и Галину Георгиевну Родную, которая не перенесла личную трагедию, связанную с репрессиями, была воспитана в комсомольском духе, но несмотря на это избрала спутником своей жизни находившегося в ссылке недавнего зэка Наума Иосифовича Родного.

Тема «декабризма» эпохи тоталитаризма не затронута в научных исследованиях и в литературе. В то же время это было нравственным сопротивлением сталинизму со стороны женщин. Такое сопротивление требовало мужества, на которое не все жены репрессированных были способны. Бронислава Яковлевна рассказывала, как ее потрясла история Иосифа Ароновича Богораза, от которого не только отреклась жена, но и старалась искоренить память об отце у его дочери Ларисы -будущей известной правозащитницы.

В общем же темы, затронутые здесь, гораздо шире «декабризма», они относятся к жизни Воркуты 40-50-х гг., к духовному миру воркутинской интеллигенции, к зарождению и становлению химической службы на Воркуте, к взаимоотношениям между вольными и заключенными и т.д. Здесь очень много зарисовок к портретам не только узников Воркуты, но и к портретам начальников, в числе которых сам «владыка» Воркуты - Михаил Митрофанович Мальцев.

Авторы устных рассказов и интервьюируемые:

1. Коровина Бронислава Яковлевна, приехавшая на Воркуту к мужу Николаю Ивановичу Коровину, который после окончания срока остался на Воркуте как высланный. Бронислава Яковлевна - основной источник информации в этом повествовании.

2. Коровин Лев Николаевич, сын Коровиных - делал поправки и замечания к рассказам Брониславы Яковлевны.

3. Родная Галина Георгиевна, жена б. заключенного Наума Иосифовича Родного - в интервью с ней получена информация о жизненном пути Наума Иосифовича, о работе химлаборатории и о заключенном-ученом Стадникове.

4. Шапиро Майя Павловна, дочь репрессированного Павла Вениаминовича Шапиро и ссыльной Эрнестины Давыдовны Шапи-

ро - в интервью с ней получена информация о жизненном пути ее родителей.

5. Ясный Вадим Кононович отбывал заключение в Абези, за тем долгие годы жил на Воркуте - в интервью с ним получена ин формация о его биографии.

6. Марков Алексей Алексеевич отбывал десятилетний срок в Воркутлаге, работал в Воркутинском театре - приведен в краткой форме его рассказ о театре.

7. Маркова Елена Владимировна отбывала 15-летний срок на воркутинской каторге - здесь приведены ее воспоминания о каторге, о том, как Воркута становилась городом, об организации на Воркуте учебно-консультационного пункта ВЗПИ, о вечерних занятиях студентов, о преподавателях, о поселении семьи Коровиных в Сталиногорске, куда они переехали после Воркуты. На основе опубликованных работ сделан анализ научной деятельности Н.И. и Б.Я.Коровиных.

* * *

С Генриеттой Карловной Дерман автор этих строк связан многими гулаговскими нитями. Нас объединяет одна и та же 58-я статья, один и тот же срок (15 лет), который мы отбывали на одной и той же воркутинской земле. Каждая из нас в разное время работала в одной и той же углехимической лаборатории. Когда образовался Речлаг, она и я попали в этот строгорежимный лагерь. Но наши лагерные пути, хотя и проходили рядом, но не пересеклись. Она была в лагерях ИТЛ, а я - в каторжанских.

Познакомиться с Генриеттой Карловной при ее жизни мне не удалось. Она скончалась в январе 1954 г., а я через два месяца начала свою работу в углехимической лаборатории, где была свежа память об этой замечательной женщине. Я окунулась в атмосферу памяти о ней, и Генриетта Карловна навсегда осталась близким и дорогим мне человеком.

В 2004 году исполнилось 50 лет со дня ее смерти. Почтим же ее светлую память! Пусть эта повесть еще раз напомнит нам о ее трагическом жизненном пути.

Какая «память» о Дерман хранится в воркутинском лагерном архиве?

Воркутлаг был одним из самых страшных советских концлагерей. Здесь отбывала свой 15-летний срок Генриетта Карловна Дерман, первый директор Московского библиотечного института. Здесь вмерзла в вечную мерзлоту ее безымянная могила, здесь в архивах хранится по сей день ее лагерное дело.

Из воркутинского архива УИН Министерства юстиции РФ по Республике Коми.

«Дерман Генриетта Карловна, год рождения 1882, месторождения г. Рига, национальность - латышка, подданство СССР, б.чл. ВКП(б), образование высшее, специальность - библиотекарь, место жительства до ареста: Москва, Перовка 17, место работы: Московский библиотечный институт, директор института. Муж Вилис Вилисович Дерман тоже арестован. Осуждена 8 мая 1939 г. Военной Коллегией Верховного суда СССР по ст. 58, п. п. 4, 11, 8 на 15 лет ИТЛ и 5 лет поражения в гражданских правах, начало срока 8.01.38, конец срока 8.01.53. Прибыла в лагерь 20.06.39. Специальные указания: террористка, троцкистка-националистка, член антисоветской латышской организации, член диверсионной вредительской организации, распространяла контрреволюционную литературу, проходила по групповому делу библиотечных работников. Переведена в Речлаг 15.08.49. Освобождена 19.02.53 по отбытию срока наказания».

В 30-е годы срок «15 лет» был редкостью. Потом, в военные годы, 15-25 лет получали те, кто обвинялся в «измене Родине». А тогда обычная мера наказания варьировалась от 3 до 10 лет. Столь большой срок Дерман получила как «особо опасный государственный преступник», что определило строгий режим ее содержания в лагере.

Годы учебы и революционной борьбы

Генриетта родилась 21 августа 1882 г. в семье плотогона Карла Абеля. В 1899 г. она окончила Ломоносовскую гимназию в Риге. Новый XX век Генриетта Абеле встретила в 18-летнем возрасте, определив свой жизненный путь как путь революционной борьбы за власть пролетариата. В 1900 г. она вступает в ряды РСДРП и начинает активно работать в латышских социал-демократических организациях. В 1902 г. разрозненные организации объединились в Прибалтийскую латышскую с.-д. рабочую организацию, а в 1904 г.

в Риге была создана Латышская СДРП. В этот период Генриетта Абеле выступает как соратница Я.Озола и В.Дермана. Несколько слов об этих видных социал-демократах Латвии.

ОзолЯнис (1885-1919) -латышский революционный деятель, член ЛСДРП с 1904 г. В 1907 г. выбран членом Рижского комитета социал-демократии Латышского края (СДЛК), арестован, приговорен к 4 годам каторги и ссылки в Сибирь. В 1912 г. бежал, эмигрировал в Великобританию, был избран членом Бюро заграничной группы СДЛК. В 1917 г. - член Рижского комитета СДЛК и президиума Рижского Совета рабочих депутатов. В 1919 г.-председатель исполкома Совета в Либаве (Лиепае), делегат VI съезда коммунистической партии Латвии, на котором избран кандидатом в члены ЦК. После поражения в Латвии советской власти остался на нелегальной партийной работе. В декабре 1919 г. арестован и расстрелян.

Дерман (Дерманис) Вилис Вилисович (1875-1938) - революционный латышский деятель, литературный критик, журналист, педагог, профессор. Член ЛСДРП с 1904 г., делегат I съезда ЛСДРП, в 1905 г. член Центрального бюро рижских профсоюзов. С 1905 г. активно занимается литературной деятельностью (литературная критика и публицистика). В1910-1911 гг. - член ЦК СДЛК. В 1911 г. арестован, приговорен к 4 годам каторги и ссылки. В 1912 г. сослан в Иркутскую область, в 1914 г. бежал и эмигрировал в США. В 1919 г. вступил в компартию США. В 1920 г. вернулся в Латвию, через год арестован и выслан в СССР в порядке обмена политзаключенными. В 1923 г. принят в ряды ВКП(б). Занимался научно-педагогической, литературной и общественной работой. В 1937 г. арестован и расстрелян.

В 1905 г. Генриетта оканчивает в Москве Высшие женские педагогические курсы. Она активно работает в нелегальных кружках московских высших учебных заведений, вместе с Н.Э. Бауманом сотрудничает в нелегальной типографии. По поручению партии большевиков Генриетта выезжает в Западную Европу (Германия, Швейцария, Бельгия). В Брюсселе в октябре 1905 г. она становится женой товарища по партийной работе Вилиса Дермана. В 1910 г. Генриетту Дерман избирают членом ЦК СДЛК, она работает в Рижской организации СДЛК и участвует в женском профсоюзном движении. Ее партийные клички - Гриша, Саша, Анна Ивановна. В 1911 г. супругов Дерман арестовывают и поме-

щают в Рижскую централку. Вилис Вилисович получает 4 года каторжных работ, Генриетту Карловну освобождают за недоказанностью вины. Летом 1912 г. Вилис Вилисович высылается в Иркутскую губернию в г. Балаганск, и Генриетта Карловна следует за ссыльным мужем. Здесь их встречают товарищи по борьбе - в Балаганске жили 20 ссыльных революционеров, среди них четыре латыша. Жена одного из них вспоминала: «Дерманы жили одни в маленьком деревянном домике. Там были две довольно полупустые комнаты. Дерманы были постоянно заняты. Генриетта содержала семью, зарабатывая 25 р. в месяц преподаванием уроков немецкого и французского языков. Она постоянно что-то искала, что-то добывала, заботилась о хозяйстве. Вилис интенсивно работал, писал, и мой муж кое в чем помогал ему, переписывая». Во время ссылки Дерманы поддерживали контакты с друзьями, оставшимися на воле, особенно с Я.Райнисом^¹, что помогло Вилису Вилисовичу опубликовать обширные публицистические очерки по политическим вопросам и несколько рецензий. В 1914 г. Генриетте Карловне удалось организовать побег мужа из ссылки.

Некоторое время Дерманы жили в Петербурге у своего друга Петра Стучки^², затем через Выборг перебрались в Германию. Началась первая мировая война, и в августе 1914 г. Дерманы были арестованы как подданные России. Генриетта Карловна в тюремной камере оказалась вместе с Александрой Коллонтай. Однако арест был недлительным. Дерманов выслали в Швецию, откуда они уехали в США, в Бостон.

В Америке проживало много революционеров, эмигрировавших из России. Почти в каждом городе были группы РСДРП. «Куда бы социал-демократ ни был выброшен волнами жизни, он всюду должен разбить свой лагерь и точить свое военное оружие, вербовать воинов под свое красное знамя» - эти слова из письма революционера М.Панина, члена группы РСДРП в Филадельфии, Г.В.Плеханову очень точно характеризуют настроение эмигрантов. В такую атмосферу попали эмигранты Дерманы. В эмиграции их революционный пыл не угас - в 1919 г. они стали членами компартии США.

С американским периодом жизни связано приобщение Генриетты Карловны к библиотековедению. В 1917 г. она окончила библиотечное отделение колледжа Симмони в Бостоне. В 1918-1921 гг. работала в библиотеке Гарвардского университета, затем в Библиотеке Конгресса США, в Вашингтоне, в Славянском отделе. Работая в самой большой библиотеке мира, Генриетта Карловна приобрела уникальные знания в области библиотековедения. В 1921 г. вслед за мужем она переехала в Латвию. По пути из Владивостока в Ригу она остановилась в Москве и сделала доклад для специалистов о классификации, принятой в библиотеке Конгресса США.

Дерманы недолго прожили на родине. В 1922 г. после ареста и Рижской централки их выслали в Москву в порядке обмена политзаключенными. С этого времени начинается бурная и многосторонняя деятельность Генриетты Карловны в области библиотековедения.

Соратница Крупской на «библиотечном фронте»

С первых дней жизни в Москве Дерман почувствовала себя очень нужной стране, где бушевала культурная революция под лозунгами «Долой неграмотность!», «Научим читать миллионы трудящихся!», «Избу-читальню в каждое село!», «Книгу - в массы!». Новое культурное строительство было немыслимо без широкой сети библиотек. «Постановка библиотечного дела - показатель культурного уровня страны» - так сказал Ленин! Надежда Константиновна Крупская претворяет слова Ленина в жизнь. В течение 22 лет, с 1917 по 1939 г., она руководит библиотечным де-

лом. Она создает журнал «Красный библиотекарь», который какое-то время сама редактирует. Из-под ее пера выходит много статей по библиотечным вопросам. Она призывает революционно настроенную армию библиотекарей (мы сохраняем терминологию того времени) активно работать с читателем, правильно рекомендовать ему нужную книгу. Главная задача - формирование марксистско-ленинского мировоззрения.

В 1920 г. был организован Главполитпросвет под председательством Н.К.Крупской. Этот комитет руководил преобразованием системы обучения в нашей стране и диктовал новые формы работы для повышения культурно-политического уровня трудящихся. С 1922 г. наши библиотеки начали пополняться периодическими изданиями компартий капиталистических стран. Они поступали из фонда Коминтерна.

Согласно требованиям того времени эти издания необходимо было тщательно анализировать. Здесь пригодились знания Г.К.Дерман, которая была лично знакома со многими авторами и владела основными европейскими языками. Она стала соратницей Крупской, ей поручили организацию научных библиотек. Она должна была поставить на современном уровне справочно-библиографическую работу, используя свой опыт в Библиотеке Конгресса США, и развернуть активную пропаганду марксистско-ленинской литературы. Малейшее отклонение в сторону... Пусть даже мнимое... Генриетте Карловне пришлось узнать, что последует за «отклонением в сторону». Но это произойдет потом, в пока еще далеком 1938-м! А тогда...

В 1923 г. Генриетта Карловна работала в Каталогизационной комиссии Института библиотековедения. По рекомендации Латышской секции Коминтерна супругов Дерманов приняли в ВКП(б). Генриетту Карловну назначили директором Научной фундаментальной библиотеки общественных знаний Коммунистической академии (ныне на ее основе создан Институт научной информации по общественным наукам РАН). Эту библиотеку она возглавляла с 1923 по 1934 г.

В 1924 г. произошли важные события в научной жизни страны. Библиотека Румянцевского музея, открытая еще в 1882 г. к празднованию 1000-летия России, после основательного преобразования была переименована во Всероссийскую библиотеку им. В.И.Ленина. В комиссии по обследованию библиотеки и ее

преобразованию работала и Г.К.Дерман. В этом же году был проведен 1-й Всероссийский съезд библиотечных работников, в резолюции которого значилось: «Основную цель своей работы библиотечные работники видят в том, чтобы выковать из библиотеки орудие выработки коммунистического мировоззрения, чтобы превратить ее в очаг воспитания и просвещения в духе марксизма и ленинизма».

На съезде работала секция научных библиотек, на которой обсуждался порядок комплектования иностранной литературой, связь научных библиотек с массовыми, снабжение их обязательными экземплярами отечественных научных публикаций в разных областях знаний. Руководила секцией Г.К.Дерман.

В декабре этого же года она организует 1-ю Конференцию научных библиотек, в резолюции которой было сказано: «Современные научные библиотеки, имея своей задачей содействие: а) изучению и пропаганде марксизма и ленинизма, б) строительству научной, хозяйственной и политической жизни республики, - ориентируют свою работу на реальные потребности Рабоче-Крестьянского государства». Труды этой конференции были изданы под девизом «Науку в массы».

В 1925 г. Генриетта Карловна стала председателем Библиотечной комиссии ГУС Наркомпроса. В 1927 г. она была преобразована в комиссию Главнауки и просуществовала до 1930 г.

Генриетта Карловна руководила созданием библиотеки Института Ленина, принимала активное участие в преобразовании библиотеки МГУ, ставя ее работу на современный уровень.

В 1929 г. она участвовала в работе Первого Международного библиотечного конгресса в Италии (Рим - Милан - Венеция) с докладом «О государственных издательствах Советского Союза». Доклад она прочла на французском языке. В 1930 г. произошло одно из главных событий в научной жизни Г.К.Дерман: ее назначили директором первого высшего учебного заведения библиотечного профиля - Московского библиотечного института, созданного по Постановлению СНК РСФСР от 12 июля 1930 г. Институт создавался с большими трудностями, как альтернатива ему предлагалось организовать несколько кафедр библиотечного профиля в разных педагогических вузах. Успех определили личная поддержка наркома просвещения А.С.Бубнова и Н.К.Крупской.

О репрессиях в начале 30-х годов

Нужно отметить, что 1930 г. был очень трудным для библиотечных работников и для библиотек в целом. Он был отмечен массовыми репрессиями научных работников гуманитарного профиля, разгромом ряда библиотек и книгохранилищ. Начало репрессиям положила комиссия НК РКП под председательством Фигатнера, которой была поручена «чистка» библиотеки Академии наук в Ленинграде. В октябре 1929 г. эта комиссия обнаружила в библиотеке подлинные тексты отречения от престола Николая II и его брата Михаила, архивы А.Ф.Керенского и П.Б.Струве, материалы руководящих органов партий эсеров и кадетов и т.д. Газеты подняли шум: «Хранение таких документов должно караться законом!», «Академия наук превратилась в хранилище того, что враждебно Советской власти». Тщательным проверкам подверглись фонды библиотек Пушкинского дома и Археографической комиссии. Были изъяты уникальные собрания нелегальных изданий, тайно переданных в библиотеки еще до революции самими же большевиками. Пушкинский дом лишился архивов Семеновского полка.

Начались массовые аресты. Главной фигурой оказался Сергей Федорович Платонов (1860-1933), историк, член-корр. Императорской академии наук с 1909 г., академик по Отделению исторических наук и филологии с 1920 г., в прошлом профессор Бестужевских курсов и Женского педагогического института, в который он вложил личные средства. В это время (1930 г.) Платонов был директором Библиотеки Академии наук, директором Пушкинского дома, председателем Археографической комиссии и академиком-секретарем Отделения гуманитарных наук Академии наук. Следствие сфабриковало дело «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». Это дело в 1929-1930 гг. современники называли по-разному: «Дело Академии наук», «Дело четырех академиков», «Дело историков», «Дело академика С.Ф.Платонова», «Дело Платонова-Тарле». Ставилась задача сломить сопротивление научной интеллигенции той идеологизации науки, которую внедряла правящая партия. Репрессии ученых «старого типа» должны были распахнуть двери для деятелей «нового типа» - коммунистов.

По этому делу проходили около 200 человек, в том числе четыре академика: С.Ф.Платонов, М.М.Богословский, Е.В.Тарле и Н.П.Лихачев. Московский академик-историк М.М.Богословский скончался в апреле 1929 г. и во время процесса его уже не было в живых.

В 30-е годы подвергались разгрому и библиотеки союзных республик. На Украине большого размаха достигло дело «Союза освобождения Украины». Точное число жертв, репрессированных по делу «Союза освобождения Украины», до сих пор не выяснено. По этому делу проходили 19 академиков, большинство из которых погибло в заключении. В разное время были репрессированы три директора Всенародной Библиотеки Украины: С.П.Пастернак в 1930 г., Н.М.Миколенко в 1933 г., В.М.Иванушкин в 1937 г.

Мы попытались в самом кратком виде рассказать о репрессиях начала 30-х годов и показать положение библиотек и архивов в то время, когда возник Библиотечный институт в Москве. Генриетту Карловну тогда репрессии не затронули, ее деятельность была на взлете.

Первый директор Московского библиотечного института

Генриетта Карловна с присущей ей энергией принялась за организаторскую, преподавательскую и научную работу в МБИ. По американскому образцу она решила сочетать учебную и научно-исследовательскую работу, высшее и среднее специальное образование. В институте она организовала заочный библиотечный техникум, а для подготовки абитуриентов - рабфак. В учебных планах циклы библиотечно-библиографических дисциплин сочетались с информационными. Под каким прессом ей приходилось создавать программы библиотечного образования видно из отзыва Крупской: «Товарищ Дерман, по-моему, и в вузе необходимо уделять место таким вещам, как диалектический материализм (основа мировоззрения), империализм на теперешней его стадии, вопросам интернационализма, вопросам Советской Конституции, истории Советской власти. Первая часть программы - общеполитическая часть - из боевой превратилась в мирно-культурническую. Мне кажется, в настоящем ее виде программа малоцелесообразная».

Все эти годы Генриетта Карловна продолжала научно-исследовательскую деятельность в Институте библиотековедения. В 1936 г. по ее инициативе в МБИ были созданы отделение научно-исследовательской работы и аспирантура. Для защиты диссертаций Дерман составила перечень специальностей «Библиотековедение и библиография». Сама она работала над следующими научными темами: история научных библиотек, библиотечная статистика; анализ схем классификации и каталогизации; история создания, основные принципы функционирования Библиотеки Конгресса США; адаптация схем классификации, принятой в Библиотеке Конгресса, к советским библиотекам.

Г.К.Дерман отдавала предпочтение предметному каталогу. Она считала, что алфавитный каталог не выявляет содержание книги, по этому каталогу трудно судить о книжных богатствах библиотеки. В библиотеке Конгресса США в то время, когда она там работала, уже в течение 25 лет применялся предметный каталог. Там использовалась идея централизации каталогизации - описывались не только книжные богатства библиотек США, но и все книжные поступления из других стран. Был составлен объединенный каталог всех крупных библиотек США с указанием параметров каждой библиотеки.

В 1935 г. на Втором Международном библиотечном конгрессе в Испании (Мадрид, Барселона) Г.К.Дерман делает два доклада на английском языке: «Информационно-библиографическая работа советских библиотек» и «Профессиональная подготовка библиотекарей».

А репрессивная машина уже начала уничтожать родственное окружение Дерманов. Первым был арестован и расстрелян племянник Генриетты Карловны Николай Ванаг, историк, работавший с М.Н.Покровским. Вторым был арестован и расстрелян «пламенный трибун революции», «красный профессор» Вилис Вилисович Дерман. Он с 1923 по 1936 г. преподавал общую историю и заведовал кафедрой с одноименным названием в Коммунистическом университете народов Запада, а в 1935-37 гг. преподавал новую историю в Московском государственном педагогическом институте.

В этом же 1937 г. был арестован и расстрелян Алексей Леонов - муж одной из племянниц Генриетты Карловны. Дина-

мику разгрома латышской диаспоры описал историк В.П.Штраус: «В мае 1937 г. был арестован Ян Рудзутак и его брат Вольдемар, товарищ по эмиграции Дерманов. В июле ликвидировали латышское общество «Прометей» и арестовали его председателя Карла Данишевского. В декабре 1937 г. был внезапно закрыт Центральный латышский клуб в Москве, как и другие национальные клубы. Архив и делопроизводство клуба сжигали во дворе».

Опасность приближалась с разных сторон: уничтожалось «вредительское гнездо латышей», уничтожалась старая партийная гвардия, уничтожались те, кто жил, работал и даже кратковременно находился за рубежом. Генриетта Карловна была латышка, член партии с 1900 г., восемь лет жила и работала в США, многократно выезжала за рубеж, поддерживала связи с зарубежными коллегами, ее муж был арестован и расстрелян. В начале 1938 г. «черный ворон» увез и Генриетту Карловну.

Приговор «15 лет ИТЛ за «контрреволюционную деятельность» Генриетта Карловна услышала 8 мая 1939 г. из уст председателя Военной коллегии Верховного суда Вальтера Ульриха, с отцом которого в начале века она вела революционную пропаганду.

После ареста Г.К.Дерман многие ее нововведения в библиотечном деле были изжиты как «подражание иностранщине». Попал в немилость предметный каталог, которому Дерман отдавала предпочтение. Ее новаторские идеи в области предметизации каталогов и прежде вызывали дискуссии - их считали формалистическими, теперь же их трактовали как «вредительские». Принижение значения предметного каталога отрицательно сказалось в дальнейшем на возможности автоматизации библиотечных процессов, которые строились на понятиях дескриптора, тезауруса и т.п.

Воркутинские годы Генриетты Дерман

Генриетта Карловна этапировалась на Воркуту сложным маршрутом. Из пересылочного лагеря в Котласе заключенных везли на баржах по северным рекам и морям: вниз по Северной Двине

до ее устья, далее через Ледовитый океан к устью Печоры (Нарьян-Мар), вверх по Печоре до Усть-Усы, по Усе до Воркута-Вома и по узкоколейке или пешим этапом до Воркутлага. Таков был летний маршрут. В трюмах барж заключенные размещались на четырехэтажных нарах с просветом в полметра. Без воздуха, без мало-мальски достаточного питания заключенные проделывали этот «крестный путь» в нечеловеческих условиях.

В 1939 г. железная дорога Котлас-Воркута еще не была построена, ее только прокладывали через топи, болота и тундру тысячи заключенных, большинство из которых осталось навеки под шпалами. О строительстве Северной Печорской железной дороги рассказывает в своих воспоминаниях Айно Куусинен, жена советского партийного и государственного деятеля, академика, Героя Социалистического Труда Отто Куусинена, отбывавшая свой 10-летний срок в Воркутлаге: «Каждый заключенный на вечерней поверке с ужасом ждал, что бригадир зачитает его фамилию в списке тех, кто пойдет на строительство железной дороги... Мало кто из них возвращались в лагерь. Кормили плохо, больными никто не занимался, упавших не поднимали, оставляли замерзать. Трупы укладывали вместо шпал - древесины не хватало, в тех широтах лесов нет...».

На этапе Генриетта Карловна встретилась с Т.М.Дзерве^¹, конструктором из бюро Туполева, и Л.И.Кисловской, инженером. Они стали друзьями и всячески старались помочь друг другу. Вот отрывки из воспоминаний Татьяны Мартыновны Дзерве:

«Осенью 1939 г. нас отправили в барже по Печоре в Воркутлаг. Женский этап около 100 человек разместили наверху, а мужчин, в основном уголовников, в трюме. Мы

оказались рядом с Л. И. Кисловской. До Воркуты мы не доехали: меня высадили в Кочмесе, а Генриетту Карловну и Кисловскую в «Новом Бору» на сельскохозяйственные работы. Но потом мы все встретились в Воркуте. Зимой Кисловская пошла инженерить, я устроилась в механической мастерской - заведовала конструкторским бюро, а Генриетту Карловну очень трудно было вытащить из общих работ из-за ее срока. ...В лагере Генриетта Карловна старалась «не терять форму» - носила платье с белым воротничком, миску с баландой ставила на «салфетку» - лист белой бумаги. Она держалась прямо, с гордой осанкой, движения спокойные, уверенные. Она была человеком с несгибаемой волей. В 1943 г. ее перевели в «особую зону». Меня в 1944 г. освободили за хорошую работу - я сконструировала насос, который назвали «насосом Дзерве». Связь с Генриеттой Карловной в «особой зоне» мы потеряли».

Огромный срок и особые указания в личном деле, перечисленные нами в начале рассказа о Дерман, очень тяжело отражались на Генриетте Карловне с первых лет ее лагерной жизни. Самое большее, что удавалась друзьям, пытавшимся вытащить ее с общих работ, это устроить Генриетту Карловну на должность табельщицы или сторожа.

Прошло шесть тяжелых лагерных лет. О Генриетте Карловне 1946 года вспоминает дочь лагерной приятельницы Дерман, профессора политэкономии из Харькова, Веры Адольфовны Верхотурской:

«Я добивалась, чтобы Генриетте Карловне разрешили выход за зону, тогда ее можно было бы подкормить в столовой ремесленного училища. И вот ее привели ... Она была в жуткой телогрейке, перевязанной веревкой, еле держалась на ногах, которые были чем-то обмотаны. Страшно бледная, цинга дала о себе знать. В Воркуте стояли тогда нещадные морозы, пурга и снегопад. И первым делом, что моя мама немедленно сделала, это то, что женщины связали ей шарф... Когда привели ее, и мы познакомились, говорила она с трудом и показалась мне древней стару-

хой. В то время на нее страшно было смотреть. Нужна была экстренная помощь. И наша фельдшерица (тоже из заключенных) начала делать ей уколы аскорбинки. Хорошо помню, как после первого укола Генриетта Карловна потеряла сознание - настолько был ослаблен ее организм».

Какая разница между воспоминаниями Татьяны Дзерве начала 40-х годов, и тем, что сталось с Генриеттой Карловной в 1948 г.!

Но все-таки и для Генриетты Карловны в этом страшном заполярном лагере наступили светлые дни - ее удалось устроить на работу по специальности в библиотеку Центральной углехимической лаборатории. Заведующая этой лаборатории Екатерина Павловна Чичикова узнала о трагической судьбе Генриетты Карловны, библиотечного работника с уникальным опытом, и решила ей помочь. Сама Чичикова не была заключенной, она приехала на Воркуту к репрессированному мужу, Панкратову, осужденному в середине 30-х гг. Отбыв срок, Панкратов остался на Воркуте. По-видимому в спасении Дерман он тоже принимал участие, т.к. имел много нужных знакомых. Чичикова через УРЧ (учетно-распределительную часть) затребовала Дерман как библиотечного специалиста и ее зачислили в штат лаборатории, где она проработала с 1948 по 1950 г. в должности заведующей технической библиотекой.

Любимая работа буквально воскресила Генриетту Карловну. Она изучила специфику работы углехимиков, определила их потребности в технической и научной литературе, принялась за комплектование книжных фондов и образцово поставила справочно-библиографическую службу. В каких же направлениях работали химики Заполярья?

Они анализировали качество углей в открываемых геологами месторождениях - только после химико-технологических анализов принималось решение о промышленной разработке месторождений. При введении в эксплуатацию шахт химическая служба осуществляла постоянный контроль качества углей, отправляемых потребителю. При накоплении данных о воркутинских углях проводились научно-исследовательские работы по систематизации характеристик углей и классификации их по марочному составу. Большое практическое значе-

ние имели исследования обогатимости углей - фракционный анализ и определение степени спекаемости. Анализировались шахтные газы с целью определения газоносности угольных пластов и их метаностабильности. Химики разработали для геологов методы быстрого анализа горных пород и минералов. Химическая служба обеспечивала не только углеразведку и угледобычу. Она занималась также анализами различных горных пород, горючих сланцев, стройматериалов, глин, грунтов, торфа, природных и промышленных вод и пр.

Таков круг задач, которые входили в компетенцию химиков и определяли их потребности в технической и научной литературе. В конце 1948 г. на базе Центральной углехимической лаборатории была основана ЦНИБ - Центральная научно-исследовательская база, в состав которой входило около десяти лабораторий и отдельных научно-исследовательских групп. Химической проблематикой занимались углехимическая, химико-аналитическая, обогатимости, газовая, коксования лаборатории ЦНИБа. Объем фондов технической библиотеки все время возрастал, и Генриетта Карловна с энтузиастом работала над усовершенствованием библиотечной службы.

Ей очень нравился коллектив, с которым свела ее лагерная судьба. В основном это были заключенные или недавно освободившиеся узники Воркутлага, не имеющие права выезда из Воркуты или «минусники» - получившие запрет проживать в ряде крупных городов.

Первым химиком, прибывшим по этапу на Воркуту в декабре 1933 г. для организации химической службы, был Иван Константинович Траубенберг. На первых порах вся литература, которой он располагал, состояла из «Chemiker Kalender». Траубенберг был сверстником Генриетты Карловны (родился в 1882 г.), арестовали его в апреле 1933 г. Коллегия ОГПУ осудила его по ст. 58 п. 6, 7, 11, 9 на 10 лет ИТЛ. Весь срок Траубенберг отбывал на Воркуте, по окончанию срока стал пересидчиком (во время войны, как правило, не освобождали тех, у кого оканчивался срок заключения).

Самым близким по «лагерным параметрам» для Генриетты Карловны оказался заключенный профессор Георгий Леонтьевич Стадников. Он был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР в апреле 1939 г. по ст. 58 п. 6,7,8,11,17 на 20 лет ИТЛ и 5 лет

поражения в гражданских правах. Так же, как и в учетной карточке Дерман, у Стадникова имелись специальные указания: террорист, дочь Нина проживает в Германии, агент германской разведки. Стадников был ученым-углехимиком с мировым именем, его профессиональный профиль точно соответствовал научно-технической ориентации лаборатории, но никаких научных должностей он не занимал, а числился лаборантом, хотя и работал над научными проблемами. В то время он занимался следующими темами: самовозгорающиеся угли и породы, их геохимическая характеристика и методы опознания: анализ углей по вмещающим породам.

В научной работе Стадникову помогал химик из Болгарии Георгий Павлович Пшеничный, осужденный осенью 1945 г. по ст. 58 п. 4, 8,10,11 на 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в гражданских правах. Он во время гражданской войны в 19-летнем возрасте эмигрировал в Болгарию, высшее химическое образование получил за рубежом.

Главным инженером лаборатории был Неемия Иосифович Родный, выпускник Ленинградского химико-технологического института, до ареста - старший научный сотрудник Института горючих ископаемых в Москве. Он получил 8 лет в 1937 г. за контрреволюционную деятельность, во время войны попал в число пересидчиков и освободился только в 1946 г. Родный занимался вопросами классификации воркутинских углей.

Подобные биографии имели и другие сотрудники лаборатории, в окружение которых попала Генриетта Карловна. Среди вольных она наиболее сдружилась с Брониславой Яковлевной Коровиной, выпускницей химфака Харьковского университета. Бронислава Яковлевна приехала на Воркуту к репрессированному мужу, профессору Николаю Ивановичу Коровину. В лаборатории Бронислава Яковлевна занималась анализами рудничных газов и обогащением углей^¹.

Через много лет Бронислава Яковлевна вспоминала: «Научную библиотеку на пустом месте создавала Генриетта Карловна Дерман, ... Она не просто создавала картотеку, она священнодействовала!»

Но «священнодействовать» Генриетте Карловне пришлось недолго. На Воркуте опять наступил период усиления режима - по-

чти всех заключенных по политическим статьям загоняли в особо-режимный Речлаг. Усиленный режим в Речлаге означал в числе прочего невозможность проживания за зоной и запрещение бесконвойного выхода за зону, ограничение в работе по специальности и на руководящих должностях. Из числа перечисленных сотрудников лаборатории в Речлаг попали Дерман, Стадников и Пшеничный. Генриетта Карловна хорошо знала, что означают общие работы и зона усиленного режима. Перевод в Речлаг произвел на нее такое страшное впечатление, что она надолго слегла в постель (микроинсульт). Когда оправилась, путь в техническую библиотеку был для нее закрыт, друзья с трудом устроили ее работать счетоводом. Вид ее потрясал - потухшие глаза, бледное морщинистое лицо.

В январе 1953 г. кончался срок ее заключения, но перед самым освобождением с ней случился удар. Нужно было оформлять «бегунок», и только после этого выдавали документы об освобождении, а она потеряла дар речи, лежала разбитая параличом. Процесс освобождения задержался на месяц. Генриетту Карловну освободили 19 февраля 1953 г.

«Медсестры лагерного пункта вынесли ее на носилках в машину. Она молчала, закрыв глаза. В городской больнице ее положили в отдельную палату. Через несколько дней она немного пришла в себя и стала сознавать, какая перемена произошла в ее жизни».

Во время болезни Генриетту Карловну навещали и всячески старались ей помочь сотрудники Углехимической лаборатории. Шефство над больной взяла Бронислава Яковлевна Коровина. Особенно часто навещала Генриетту Карловну заведующая шахтной лаборатории 4-го района Галина Петровна Зеленина - она жила неподалеку от больницы. Автор этих строк после освобождения с марта 1954 г. работала у Зелениной (Генриетты Карловны уже не было в живых) и буквально каждый день слышала восторженные рассказы о замечательной женщине - Генриетте Карловне Дерман.

Н.В.Медведева, бывшая студентка МБИ, знавшая Генриетту Карловну в ее бытность директором МБИ, в рассказе «Две встречи» (Юбилейный сборник) вспоминает, что в 80-е гг. в Доме престарелых она случайно встретилась с бывшей сотрудницей Комакадемии Евгенией Александровной Ключниковой. Она была в Воркут-

лаге вместе с Генриеттой Карловной, ухаживала за ней во время болезни и «закрыла ей глаза». В 70-е годы Евгения Александровна пыталась опубликовать свои воспоминания о Г.К.Дерман. Она обратилась в редакции ряда журналов, но всюду получила отказы, Ключникова потом умерла и ее воспоминания пропали.

Генриетта Карловна Дерман покинула этот мир 18 января 1954 г. Она так и не ощутила чувства свободы - из лагерной больницы попала в городскую и с койки уже не встала.

Татьяна Дзерве сохранила лагерное стихотворение Генриетты Карловны. Вот его свободный перевод с латышского:

Никогда не стареть духом,

Не становиться мелочным.

Что бы ни произошло,

Будь мужественным

И в беде, и в трудностях.

По-настоящему нравственный человек

Не поддается никаким обстоятельствам

И не дает себя подавить.

Семейный архив с фотографиями и документами семьи Дерман хранится у внучатой племянницы Генриетты Карловны - Майи Алексеевны Фалалеевой. Среди документов есть справка о реабилитации:

СПРАВКА

Военная коллегия Верховного суда Союза ССР 29 мая 1963 г. № 4н-013073/55. Дело по обвинению Дерман Генриетты Карловны, до ареста директора Московского библиотечного института, пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 22 октября 1955 г. Приговор Военной коллегии от 8 мая 1939 г. в отношении Дерман Г.К, по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Дерман Генриетта Карловна по данному делу реабилитирована.

28 ноября 1996 г.