От автора

С фактом своего рождения человек обретает право на свое мнение и участие в человеческой истории, следуя внутреннему закону — совести.

Общественные, гражданские права в идеале должны обеспечивать это условие, и личность проживает жизнь в соответствии осознания прав и ответственности за свою биографию.

Ее нельзя выдумать, ее надо прожить, и она всегда уникальна и неповторима.

Человек не может быть безразличным к своей репутации, а поступки, хорошие они или плохие, зависят от их направленности.

Привлекать внимание на себя — тоже естественно. Свобода мнений и свобода слова всегда ограничены обстоятельствами, и сила слова может быть использована по-разному.

С помощью слов из мух делают слона, из посредственности — великих, из пророков и праведников — преступников или наоборот: смотря по обстоятельствам, «применительно к подлости».

В двенадцать лет я увидел, что общество нового типа несправедливо, в пятнадцать — что оно кровожадно и жестоко, в двадцать лет убедился в том, что большевизм и фашизм — явления одной сути: и тем, и другим идеи социальной справедливости чужды по сути.

Я — жертва «большевистской живодерни», всех ее акций и безумств. Давно и твердо знал, что мечта о коммунизме объективно существует независимо от Маркса—Ленина—Сталина, и что людей, способных его воспринять, природа вряд ли когда-нибудь сможет воспроизводить.

Молчание мыслящих людей очень затянулось. Следует поколебать консерватизм мышления, упорно-тупо, порой агрессивно спасающий идолов прошлого в образе Ленина и ему подобных.

Этого не следует продолжать. Я хочу помочь людям выбраться из понятийного тупика, и не считаю это предосудительным. Важно суметь сказать понятно. Кому-то это неинтересно, а кто-то прочитает и скажет «спасибо».

М. ПУЗЫРЕВ.

К главе о семье

Здесь мои воспоминания о жизни в 1930—32 годах.

Сегодня, 28 апреля 1997 года, я только что вынул из почтового ящика очень содержательный по смыслу и форме документ для меня, поименованный «Архивная справка». Глядя на нее, очень свободно, легко и достоверно можно написать большой роман с названием «Война с народом».

Прошло 65 лет и зим между этими событиями. Сменилось два поколения людей. Описать смысл содержания документа коротко невозможно. Попрошу читателей расшевелить свое воображение, представить образно всех участников событий того периода, жертв и судей, рабов и властителей и немного позволить себе быть юмористом.

Поразмышляйте.

Копию с оригинала даю без искажений. Одно мое замечание: перечисление имущества хозяйства весьма не точно: вероятно, оно зафиксировано после очередной конфискации. Хозяйство моих родителей было хорошо обеспечено всеми видами крестьянского инвентаря, а также пищевыми запасами. Дом был на четыре избы, коней два, коров пять, были овцы, поросята, амбары полны хлеба. А это все относилось в вину моим родителям.

Перед чем, перед кем?

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ АРХАНГЕЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ

163001, г. Архангельск Пузыреву М. Д.

ул. Шубина, 1; т. 439777

АРХИВНАЯ СПРАВКА

14.04.97 № П-315

В документах архивного фонда Вилегодского райисполкома имеются следующие сведения о семье Пузырева Д. А.:

Постановлением районной избирательной комиссии Вилегодского райисполкома от 11 апреля 1930 г. Пузыревы Дмитрий Александрович, Анна Хрисанфовна, Анфиса Дмитриевна и Алексей Дмитриевич восстановлены в избирательных правах.

Основание: ф. 1705 оп. 1 д. 420 л. 5.

* * *

Выписка из протокола заседания президиума Ильинского с/с от 5 июля 1932 г. СЛУШАЛИ: пересмотр кулацко-зажиточных хозяйств, выявленных на собрании группы бедноты 8 января 1931 г., о даче им твердых заданий.

РЕШИЛИ: твердое задание Пузыреву Д. А. дано верно.

Основание: ф. 1705 оп. 1 д. 468 л. 190.

* * *

Протокол № 5 заседания комиссии по рассмотрению жалоб Вилегодского райисполкома от 15 октября 1932 г., 15 января 1933 г.

СЛУШАЛИ: жалобу Пузырева Д. А. о снятии твердых заданий. Ильинско-Подомский с|с предоставил справку о семейно-имущественном положении Пузырева Д. А., в которой говорится, что «в хозяйстве имеется дом из 2 комнат, стая, земли — 2, 46 га, сенокоса — 6,32; лошадь — 1, телка— 1; семья состоит из 6 человек, трудоспособных — 3 человека;начислен ЕСХН в 1932 г. — 45 р. 49 к. В прошлом хозяйство имело не трудовые доходы от с|х машин—молотилки, сепаратора, доход от сдачи в наем помещений и от эксплуатации чужого труда.

ПОСТАНОВИЛИ: в ходатайстве отказать.

Основание: ф. 1705 оп. 1 д. 467 л. 15; д. 468 л. 192; д. 545 л. 17.

* * *

Списки лиц, лишенных избирательных прав по Ильинско-Подомскому сельсовету на 1932 г., в нем значится Пузырев Дмитрий Александрович, 54 г., о котором говорится, что «до революции имел крепкое, середняцкое хозяйство. После революции — хозяйство зажиточное».

Основание: ф. 1705 оп. 2 д. 29 л. 12.

* * *

Протокол № 8 заседания Вилегодской налоговой комиссии от 11 июля 1933 г.

«СЛУШАЛИ: Хозяйство Пузырева Д. А. до 1930 г. имело нетрудовые доходы от эксплуатации с|х машин, от дачи в аренду жилых помещений. Обязательств перед государством те выполнял: весенний сев в 1933 г. по льну — 0.20 га, по зерновым — 0, 38 га, всего — 0.58 га.

ПОСТАНОВИЛИ: хозяйство Пузырева Д. А. считать кулацким, обложить ЕСХН за 1933 г. в индивидуальном порядке. Определить облагаемый доход от сельского хозяйства — 600 р., от неземледельческих заработков — 760 р., всего— 1270 р. Исчислить ЕСХН за 1933 г. — 485 р.».

Основание: ф. 1705 оп. 4 д. 7 л. 24.

* * *

Протокол № 24 заседания Вилегодской налоговой комиссии от 7 декабря 1933 г., Севкрайфу от 14 февраля 1934 г.

«СЛУШАЛИ: Жалобу Пузырева Д. А. о сложении индивидуального обложения. Сообщается, что эксплуатации с|х машин не было, обязательства и план сева выполнял добросовестно. Проверка показала, что хозяйство имело эксплуатацию с/х машин: 1|2 часть молотилки. С 1924 по 1930 гг., за работу которой брал по 3 пуда в день хлебом. Доходы 200 р. в год. Эксплуатация сепаратора с 1926 по 1930 гг., перерабатывал от 30—40 голов молочного скота, доход 350 р. в год. План сева не выполнил, план — 2, 52 га, посеял — 1, 82 га. Хозяйство привлечено к индивидуальному обложению за 1933 г. по ст. 18 п. «Б».

ПОСТАНОВИЛИ: В жалобе отказать, взыскать пошлину в сумме 5 р.».

Основание: ф. 1705 оп. 4 д. 7 л. 94; ф. 1707 оп. 1 д. 359.

* * *

В документах архивных фондов Вилегодского райисполкома, райфо и Ильинского сельсовета за 1930-е годы других сведений о Пузыреве Д. А. не обнаружено.

Документы Вилегодского народного суда за 1930-е годы на хранении в архиве не состоят.

Директор архива                                                 В. А. Митин.

Ведущий архивист                                       Н. И. Вербицкая.

Исп                                                                     Корнеева О.И.

БЕРЕЗЫ МОЕЙ ЮНОСТИ

И на холме, средь желтой нивы

Чета белеющих берез.

Еще совсем недавно, год назад, я жил с дерзким жизнелюбием и веселостью. Неумолимое время отсчитало в моем календаре 80 лет и зим, я остался один. Холодом смерти опахнуло душу, и тональность жизни сменилась.

Но пошутим всерьез: «все к лучшему в этом лучшем из миров!». Ведь были березы детства, была большая семья, было тепло родного гнезда, друзья и любимые, были маленькие радости и большие беды и так много всего было. Было и не исчезло, оно мое, и это — мое богатство.

Когда листаешь семейные альбомы, обвалом проносятся воспоминания. Глубоко и порой по-новому переживаешь проявленное памятью сердца и со слезами сбивчиво шепчешь:

«Благославляю все, что было: небо, землю, суму, посох, тропу и те маячные березы, которые родились в одно время со мной».

Милые, дорогие березы! С вами был я в долгой разлуке. 18 лет вы ждали меня. Я счастлив встрече с вами. Ваша чистая нежная кора стала иной, да и я пришел к вам на свидание не прежним босоногим пареньком. Я люблю вас горестно, но нежно. Растите, цветите и, пережив меня, радуйте других!

Так я теплой белой ночью ласкался с моими березами в 1948 году, тихо поднявшись на гору своей деревеньки после 18-летней разлуки, скитаний. Мне было тогда 32 года. Детскость во мне, неистребимое качество даже теперь. Все было именно так.

Я просидел у берез до утра, до шумов наступающего деревенского дня, когда раздраженно кричат петухи, крестьянки громко разговаривают с выходящим на выпас скотом, и звучат колокольчики коров. Эти звуки я забыл, они пробивались сквозь иные наслоения памяти. Из двух берез у нашего дома теперь осталась одна, да и дом стал не нашим и не моим, но мой диалог с одинокой березой повторяется всякий раз при редких наших встречах.

Я — блудный сын, скиталец, обнимаю ее, таясь, но не «как жену чужую», а как свою юность, чистую и невозвратную. Избу дома, в которой я родился, я также трогаю руками и остатком зрения ищу знакомый узор трещит и сучков в старых ее бревнах.

Будь благословенно далекое начало моего пути по, жизни!

Вот я пишу. Зачем? Кому, какая польза? Но мои друзья настаивают рассказать о себе.

Да, моя биография довольно кучерявая, но рядовая и не уникальна. Как персона я — полнейшая заурядность. Поднатужившись, я мог бы выдать два—три своевременных совета молодым, но они уже давно кем-то сказаны и не однажды.

Мысли, книги гениальных талантов и умов одновременно всегда были предметом для восхищения и глумления. Они сами по себе, жизнь людей — сама по себе. Цинизм невежества непоколебим.

Умным, хитрым и ловким я никогда не был. Был осторожно-трусливым. Страховал себя страхом суда совести. Всегда был на стороне слабых и униженных. Восторгаюсь талантливыми. Вот и весь я. Героизм — не мое качество. Отважиться на большую повесть мне невозможно, это я еще понимаю, то говорить «нет», отказывать настояниям друзей мне тоже трудно. И я пишу, не представляя, кого еще, кроме них, может заинтересовать не расцвеченная вымыслом, реалистичная история нелегких переживаний совсем не экзотического плана.

Не то время, не тот читатель, но раз начал...

Задача — не наскучить и сказать коротко, как прошла такая долгая жизнь. Впереди одинокая старость. Пора и «за ум взяться», отдохни, Михайло, уймись. Но... Все еще хочется быть, участвовать, смотреть и шуметь, даже вопреки рассудку.

Простите меня, люди, и за суетность тоже.

* * *

В Архангельской области, преимущественно с равнинным рельефом, два района: Вилегодский и Лальский (ныне отошедший к Кировской области) — заметно отличаются живо-

писностью ландшафта, своей холмистостью и пологими горами.

Долины рек Виледи и Лалы очень красивы. Проезжая по дорогам Виледи, возьмите свои глаза под контроль и вы получите удовольствие и причастность к красоте истинной, первозданной.

Горы Беляева, Казакова, вид с Горбачихи, Берега, Зыковой горы, Ершихи и Костихи, спокойный вид окрест районного села Ильинского и опять мощным амфитеатром над ним деревни горы Плешивица, Кашина Гора и мой, неотделимый от моего сердца, самый высокий холм за больницей села, с моей деревней, моими ждущими меня березами—Роженец.

Быть «а этом господствующем холме в любое время года, значит, увидеть красоту неописуемую. Здесь надо молчать, вспоминать, молчать и плакать. Когда мне это удается, я молчу, вспоминаю свое босоногое детство, сливаюсь с красотой и все люблю «до боли сердечной». Здесь началась моя родина и это уже навсегда, здесь хочется говорить только высокими стихами, но того мне не дано.

Поднимитесь на самый пик этого холма, к Собашниковым, имея хороший бинокль, и долго будете обозревать пространство в сто квадратных километров — от Пречистой до Павловска и Быкова, на котором причудливо разместилось больше шестидесяти старых, непроцветающих деревенек, в узоре неухоженных полей и красивейших лесов.

За долгую свою жизнь я увидел много в необъятной нашей стране не из окна поездов, но подобного этому места не встретил.

Даже артезианская скважина сооружена именно на самом пике этого холма, украшенного маленькой березовой рощей, названной Чомой.

Все здесь мило и дорого моему сердцу.

Но как же мы безжалостны к природе, бестолковы в земледельческой экономике и беспощадны к Родине!

Когда мы опомнимся?

...Появление на свет восьмого ребенка в крестьянской семье на юге Архангельской области 26 октября в 1915 году, под созвездием Скорпиона, было воспринято моими родителями нормально, а может, и восторженно. Это случилось утром, в день именин отца, а второй в семье мальчик при пяти

сестрах — это тоже не пустяк. Наверняка свой приход в этот мир я объявил криком: вот я есть и извольте со мной считаться.

Мир не посчитался, и мне больше приходилось решать проблему, как выжить. И выжил я не благодаря, а вопреки. Понравился я чем-то мадам Фортуне, за что отвечаю ей взаимностью — жизнелюбием. Жизнь все-таки чудная, дорогая вещь, а мы очень небрежно к ней относимся.

Качая колыбель своих многочисленных детей, мать пела нам разные песни, и в том числе страшную, о Гогах и Магогах, которые придут, разорят и уведут непослушных деток ее в страну далекую и не родную. Так и случилось. Она умерла в 1934 году в чужом доме, вспоминая и скорбя о всех нас, рассеянных по свету.

Это стало свершившимся пророчеством. Если до 1928 года наша семья жила по-крестьянски благополучно, то потом все изменилось. Тяжелая трудовая повинность для старших членов семьи, сестер и братьев, арест и пытки отца и матери в надежде изъять у них золотые вещи, которых не было, взыскание повторяющихся налогов, отбор последнего пуда зерна, конфискация скота, построек, сельскохозяйственного инвентаря и машин — все было пережито нашей семьей и моими великомучениками: мамой и отцом. И эта большая крестьянская семья к 1932 году рассеялась по свету, потеряв дом и друг друга. Я последний из ее членов, кто унаследовал память о их муках и судьбах. Живу я долго, наверное, затем, чтобы понять, почему так происходит и как? Я понял это. Понял, как исполняется социальное зло. Скажу об этом позже.

Росли в ту пору (1915—1920 годы) мы, крестьянские дети, как трава и поле. Свободные от родительской назидательности и ухода. Хорошо росли. На ладонях неоскверненной деревенской природы, в родстве с животными: домашними и не домашними.

К 10 годам мы знали несложные правила крестьянского быта, усваивая все зрительно, многое умея делать дома и в поле. Дом наш был большой, в четыре избы с большим скотным двором. Было гумно, овин, баня, амбары. Своя земля, свои сенокосы. Во всех хозяйственных, полевых и домашних работах дети участвовали охотно, без принуждения, а с гор-

дым чувством незаменимости. Как хорошо пережить все это и сохранить в памяти!

Участие в сенокосных работах с ночевкой не дома, стоять на стогу, заготовлять дрова, ездить на лошадке, запряженной в сани, ходить за плугом, пахать и боронить в поле — все на полном серьезе, а иногда на пределе детских сил. Все это я испытал, перечувствовал в раннем детстве, и не сожалею о том. Этот детский опыт помогал мне выжить во взрослой жизни, в условиях очень тяжелых.

Мои старшие сестры учились грамоте в церковно-приходской школе, благодаря чему я получил в пользование школьные учебники, по которым и приобщился к учению. Это были Закон Божий, Евангелие, молитвенники, книги по истории, математике и другим наукам.

Отец и дядя были хорошо грамотны на уровне крестьянского сословия. К тому же у дяди было много книг и журналов литературного содержания. Я рано научился читать и любил это занятие. Многое непонятное переосмыслил много лет спустя.

В школу пошел в 1923 году, учился с большой охотой и успешно. В пятый класс меня не приняли потому, что жата семья жила обеспеченно. Предпочтение в отборе имели дети бедняков. Но на следующий год я поступил учиться в школу другого района. К весне меня оттуда изгоняют как сына кулака. несмотря на мои успехи в учебе. Возвратившись домой, я работал в отцовском хозяйстве, помогая семье выплачивать все ужесточающиеся денежные и другие поборы государства. Летом—в поле, в лесу, на сенокосе, зимой—в обозе на своей лошади между Ильинско-Подомском и станцией Луза по дороге длиной 85 км. Порой было трудно, случались рискованные приключения. Многим семьям зажиточных крестьян в то время было не легче, чем нашей, и никто и никогда им не высказал сочувствия. Вспоминая их судьбы, их переживания, я спрашиваю себя: «Сколько же может человек претерпеть и безгласно, и безвестно сойти в могилу?»

Лучшие крестьянские семьи лишали имущества, домов и высылались в районы, где осуществлялась директива ликвидации класса кулаков. Мало кто в те годы ужасался бесчеловечности этой директивы, а слово «ликвидация» можно толковать по обстоятельствам «применительно к подлости». Ог-

рабленные семьи требовалось убрать с глаз комитетов бедноты и их комиссаров, чтобы они не омрачали их самочувствие, и в этом смысл этапирования и высылки. Количественного учета никто не требовал. Цель была: ликвидировать до нуля.

Поражают жестокость надуманной классовой борьбы, ее бессмысленность, отсутствие хоть какого-то результата, выгоды. Ликвидировав, ограбив и разгромив предпринимателей и ремесленников времени НЭПа, государство набросилось на лучших из земледельцев. Покончив с кулачеством, оно повторяло в третий раз террор против церкви. Возмужавшая, натренированная карательная машина уже не могла остановиться. Она находила предлоги, одновременно карая за космополитизм и национализм, идеологические вольности и политическую пассивность. Разгромив церковь и ее моральные нормы, пролетарии-большевики уже не имели препятствия управлять народами на основании целесообразности, а не законов.

Начавшись в 1917 году, оргии насилия так и не могли остановиться до 1954 года. Да и во все последующее время мы живем, как на вулкане, который вот-вот проснется, и лава насилия потечет на народы с новой слепой силой...

Всю долгую жизнь я ношу боль вины перед отцом за свое поведение в те годы. Все несчастья семьи, мое изгнание из школ я порой объяснял неправильным направлением жизни отца. Какая это была несправедливость, и как он страдал от этого!

Не редкость, когда в 15 лет мы видим ошибки и заблуждения родителей там, где их нет вовсе, и требуется прожить еще 15—20 лет, чтобы понять это.

ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

Со слов отца наш род на территории Ильинского церковного прихода начался от Миши Нюбского, появившегося в здешнем краю после пожара в деревянном храме в 18-ом веке в связи с возведением нового в кирпичном исполнении. Был он, вероятно, не архитектором, а опытным храмостроителем. Мне он — прапрадед в пятом поколении.

Великолепный тот храм я посещал часто до одиннадцати лет. И теперь это хорошо сохранившееся сооружение, но предельно оскверненное и обезображенное. То была церковь Шатрового типа, в двух уровнях приходов и служб, с богатым набором звонов, с богатой внутренней отделкой и фресковой росписью плафонов верхнего этажа.

Все это великолепие опоганено и разрушено по воле людей, чудными способами получивших власть и неудержимо расплодившихся. Разрушали ее после моего бегства с родины в тридцатых годах. Удивляет факт: прошло всего шестьдесят лет, но никто не может сказать, куда исчезли колокола церкви, в которых было 10—15 тонн металла. Нет поблизости литейного производства, не было в то время машин и дорог, по которым бы можно было увезти колокол весом 316 пудов 19 фунтов, как было написано на его окружности (на втором - 200 пудов). Есть живые очевидцы этого события, но найти и указать, где колокола, никто не пытается или не хочет. Вот вам наша пещерная дикость. Бог отнял разум, значит, он есть. При этом мы каждый день смотрим фильмы про мудрых сыщиков, которые по пыли на брюках находят убийц. Чудна жизнь и непонятна.

Была в селе и другая церковь, построенная в начале нашего века. Иной храмовой архитектуры. Это был величественный куб на полуколоннах с тяжелыми пятью куполами синего цвета, с выделяющимся конусно-шатровым столбом колокольни и сводчатым просторным парадным входом. Ее высоко поднятые своды потолка, огромное пространство зала покоряли величием. Ее я также часто посещал до 11 лет и был свидетелем ее разрушения в 1926 году.

Обе церкви и наши школьные здания стояли вблизи. Церковные дворы оттаивали от снега всегда раньше других мест, были чисты, в ограде, и мы веснами обязательно их использовали для игр. Там было уютно и автономно. Особенно интересно было лазать по церковному чердаку веснами, в звонную пасхальную неделю, когда разрешалось звонить всем, и нас не прогоняли.

Сам священник, отец Николай, высокий спортивный красавец, поднимался на колокольню, чтобы проявить себя как мастера колокольной музыки. Мы по двое, кряхтя и усердствуя, раскачивали за веревки язык большого колокола, кото-

рый висел в центре площадки звонницы, и ежились от первого звука, стоя под его юбкой. Мы рождали музыку космического свойства, вряд ли сознавая происходящее, но что мы волновались по особенному — это бесспорно.

Прошло 65 лет с той поры. Ничего не забылось. Теперь, когда я слышу по радио хор, поющий «Вечерний звон» или «Малиновый зван», я цепенею в сентиментальной расслабленности и уношусь в далекое детство.

Я учился в одном классе с сыном отца Николая, частенько бывал в их спартанской бедной семье и уже тогда не мог поверить мистеру Ленину, что религия—яд. И теперь у меня нет ответа, верующий я или атеист. Мой Бог, моя вера отличается от официально провозглашенного Бога-Троицы, но это не повод сожалеть о том, что я ходил в церковь, молился, знакомился с учением церкви. Что было, то было и не прошло. Что-то осталось. И немалое. Тема веры не входит в мои планы и не будем ее продолжать.

Ходить в школу для меня было радостно и приятно. Учился легко и жадно благодаря впечатлительности натуры, а не ума. К учителям относился с любовью. На всю жизнь благодарен за знакомство с музыкой, нотной грамотой, пением Александру Александровичу Малевинскому.

С большим волнением я посетил свою первую школу в 1934 году после двадцатилетнего периода времени. Она — деревянная, двухэтажная, ей больше 100 лет, то она по-прежнему здорова и опрятна. Так строили предки, организованные земство. То свидание с ней было летом. Я ходил по классам и коридорам в мягкой тишине безлюдья, предавшись воспоминаниям. Думаю, что она мне многое не додала, и я скажу об этом после.

Из воспоминаний детских лет выделяются торговые ярмарки. Их колорит, обилие предметов торга, кукольные балаганы, карусели, скопление и веселая суета людей, встречи с гостями, подарки и лакомства. Новогодних елок в школах не проводилось, но церковные праздники, Рождество, Масленицу, Пасху деревенский люд отмечал вопреки противодействию властей. Всему запрет наступил в 1930 году, кое-где в 1929 году.

ОБЩЕСТВЕННЫЕ СОБЫТИЯ

В 14 лет я вынужден был решать свою судьбу, выбирая между желанием вступить в общество образованных людей свободным человеком, решительно не приняв долю крестьянина-раба и любое иное идеологическое рабство.

Тут даже не было выбора. Был протест, бунт, несогласие. И все при полной безвыходности, отсутствии опыта и знания жизни. Да и кому в то черное время могли помочь опыт, знания или благородство? Наоборот: Зазеркалье, абсурдные поступки, удушливое время, торжество невежества и жестокости. За ним последовал в 1936—1938 гг. триумф костоломов и живодеров. Кто ничего не понял, тому не страшно, а понять непросто. А кто и понял в полном объеме и значении, что имеет? Судьба Александра Исаевича Солженицына и ему подобных — предостережение.

Хамство всегда беспощадно, и в том его сила. Большое социальное зло зарождается в одном экземпляре, в одной голове как идея. Чтобы ее реализовать, необходимо народ превратить в толпу, освободив каждого от личной ответственности за свои поступки, и тогда толпа за эту эфемерную свободу отплатит послушанием и своими руками выполнит все, что от нее потребуют. Надо только льстить ей, повторяя в превосходной степени заклинания о мудрости народной, святости мечты народной, непорочности ее помыслов, все называть волей коллектива, волей масс. Все это совсем несложно. Ну, а уж кто не пожелает быть в толпе, его воля! Свое и он получит. Аминь!

1928 и последующие годы жизни крестьянского сословия — время ломки устоев и отношений. Накормив городское население дешевыми продуктами в годы НЭПа, крестьяне попали под пресс радикальных реформ, проводимых по указанию партии командами отъевшегося пролетариата с ленинским правом на диктатуру. Началась коллективизация, подавление так называемого саботажа, ликвидация кулачества как класса и марши к светлому будущему.

Перед этим товарищи провели новое административно-территориальное деление регионов, назвав это районированием страны. Вероятно, в этом изменении структуры государства была объективная необходимость. В результате нового

размежевания между Вологодской, Архангельской, Северо-Двинской и Вятской губерниями возникли: Вологодская, Вятская области, Северный край с автономной областью Коми в его составе. Эта структура сохранялась до 1936 года — до Создания новой сталинской Конституции, по которой область Коми стала Республикой, а Северный край — Архангельской областью.

Нельзя не сказать коротко, как внедрялся социализм в деревне. В моей оценке это самое безобразное по жестокости, бессмысленности, что инициировали и провели большевики. Неужели все это нужно было проделать только потому, что в далекой от нас стране немецкий еврей сочинил теорию о классах? Интересно, куда он себя причислял?

О социализме в деревне пишут и спорят много, и порой не замечают, что крестьянина-то в деревне нет. Он истреблен научно как не прогрессивный класс.

Мало осталось людей, помнящих события 1928—1933 годов, но любопытные могут найти и прочитать о них. Вот маленький этюд из того времени.

На Руси часто поговаривают: «Попадешь ты туда, куда Макар телят не гонял». Тот фольклорный Макар, может, и не гонял, а мне довелось гонять телят именно на Макариху, которая нередко упоминается в исторических и биографических печатных произведениях.

Было это так и в 1930—31 годах. Город требовал от деревни продуктов питания и в т. ч. мяса. Деревня выделяла коров, телят, лошадей. Их транспортировали из Котласа в Архангельск на баржах в живом виде, а до Котласа гнали гурт своим ходом 100—150 км. Для этого выделялся или нанимался народ. Я бывал именно вот таким пастушком-погонялой. В числе погонщиков обязательно были женщины для дойки коров в пути. Гурт шел со скоростью 30 км в сутки. Погрузка скота на баржи производилась в районе Лимендской лесобазы (Головка, Угольный), иногда с задержкой на несколько Дней, и мы пасли скот в пойме рек Вычегды и Лименды.

Вот в это время я и познакомился с лагерем или с этапным пунктом «раскулаченных крестьян» с семьями, маленькими детьми, ожидавшими продвижения по своему трагическому маршруту. Это была Макариха. Был октябрь месяц. Этот этапируемый народ жил под навесами, в стенах,

и на нарах, изготовленных из ими же срубленных мелких деревьев, лучше сказать, жердей и кольев, скрепленных вицами. Крупного сруба они не могли осилить. Не было у них и кровельного материала: толи или иного чего. В 31-м году этого еще не знали. Холод и голод делали свою работу, выкашивая синюшных деток и не щадя стариков и остальных. Охрана у них была минимальная: комендатура и распорядитель. Да и кто пойдет в бега от своих детей? Куда?

Уразумей, читатель, коварство и цинизм этих дел. Хорошо эту безропотность объяснил А. И. Солженицын в первой книге «Архипелага ГУЛАГа», во второй части. Не поленитесь, у вас есть еще возможность прочитать это великое исследование-откровение.

Любопытство и сочувствие приводило нас к их убогим жилищам. Мы приносили им молоко, которое имели от стада в избытке и порой сливали, на землю. Вид и судьба этих людей меня сделала больным. Я страдал ночными кошмарами, и мать приглашала знахарок, чтобы заговорами избавить от этого недуга. Слово «Макариха» для меня, как удар плети по спине. И не для меня одного. Котлас, Макариха, Мосто-завод, Межог, Княж-Погост часто упоминаются в печатном повествовании и устном. В шестидесятые годы, проживая в Ставрополе на Северном Кавказе, я то и дело встречал неожиданно людей, знавших эти места только в связи со «сплошной коллективизацией» и ликвидацией кулачества как класса. Макариха для этого якобы вредного класса стала зловещим символом гибели. И не только для него. Теперь она приняла благостный вид зеленой сосновой рощи на старом кладбище. Не всегда было так.

В 1930 годах она помнится мне в грязи, с жилищами, мало пригодными для жилья, и какими-то непонятными раскопами желтых песков. Кому и зачем нужны были эти раскопы? На могилы они не похожи. Да, так прятались «концы в воду». О Макарихе знают далеко в Европе и даже дальше. В 1995 году по инициативе польской общественности и католической церкви была проведена акция поминовения умерших польских граждан, установлены знак Веры и мемориальные доски. На панихиду пришло много людей. Я стоял на этой панихиде, вспоминая, что видел и знал, и в том числе Войно-Ясенецкого, знаменитого ученого-хирурга и в одном лице Архиепископа Ташкентского Луку. Он был узником Мака-

рихи и чудом уцелел, чтобы служить людям своими знаниями и верой в Бога.

А сколько добрых талантов приняла земля Макарихи? Разве мы знаем? Не знаем! А кто-то осознанно не хочет знать и упоминать.

Думаю, следует отметить, многие авторитеты в медицинской практике благополучно отбывали и переживали сроки приговоров и по два раза, потому что они нужны были администрации, высокому начальству НКВД. Не все из них могли пользоваться услугами 4-го управления Минздрава из-за отдаленности, а иметь семейного врача-зэка удобно и дешево. Таких врачей я встречал не раз.

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

В нашем большом доме всегда жили какие-то чужие люди. Служащие из районных учреждений» медицинские работники, а больше всех ссыльные, поднадзорные люди, очень разные, но всегда интересные для меня своей необычностью. От них и возле них я многое узнал и многому научился.

Даже теперь я с восторгом вспоминаю промысел судьбы, сблизившей меня с ними. О них можно писать хорошую литературу, а уж забыть — невозможно. То было время познания, вхождения в жизнь, в искусство. Вхождения через разные стежки-дорожки, при очень разных учителях. Из довольно разнообразной и многочисленной колонии ссыльных людей, проживавших в деревне, выделю некоторых, чьим опытом жизни, знаниями и умением я воспользовался.

Владимир Владимирович Сапожников Москвич. Университетское образование, хорошее знание английского и немецкого. Англоман, меценат, искусствовед, из купеческого рода, в прошлом — владелец коврового производства, поставщик православного патриархата, долго жил в Англии, пилигрим, много путешествовал и, вдобавок, племянник К С. Алексеева-Станиславского. Мне пришлось бывать в его коммуналке, говорить с его женой и дочерьми, и с К С. Станиславским в его бывшем доме на Ново-Басманной улице в д. № 16.

Владимир Владимирович прожил у нас два года. Он преподавал английский язык в 7-летней сельской школе. Это от него я научился лопотать по-английски и получил много дру-

гих сведений по истории культуры, этнографии, театральному жанру. Особенно ценными были его отзывы о книгах, которые я читал, не понимая их значения.

Ссыльной из Смоленска Василий Афанасьевич Мельников был музыкантом оркестров народных инструментов. И танцором. Он научил меня профессионально играть на балалайке, и через это я познал довольно много музыкальных, инструментально-танцевальных и песенных мелодий.

Михаил Гранский, «светский плут», Борох Лейба, жокей ипподрома» механики, часовые мастера, сотрудники музеев искусств и архивов; картежные шулеры, маклеры биллиардных и лото-салонов, воры, фармазонщики, гадальщики, фокусники, артисты, карманники, домушники и майданщики, бродяги и церковные служители — все делились с нами своими профессиональными знаниями. Я много общался с ними. Они были интересны, романтичны и часто симпатичны.

Шпана того периода была, безусловно, сословием, жившим по своим этическим и бытовым нормам, и была достаточно дисциплинированна в них. Местное население они никогда не обижали.

Моя биография и послужной список (всю жизнь в ГУЛАГе) предоставили мне возможность проследить эволюцию этого сословия во времени и качестве. Это очень интересный, занимательный и серьезный процесс. Теперь историки-социологи на этом примере могут утверждать: нет ничего, что не может быть разрушено на основании и с помощью идеи интернационального и социального братства пролетариев.

Шпаны как сословия уже нет. Есть другое — коммунистическая общность. О ней судите-рядите сами.

Разгром предприятий времен НЭПа, санитарная криминальная чистка городов юга и центра страны заканчивалась большими этапами людей в северные районы. Таким методом целомудренное и наивное население потомственных северян приобщалось к иной морали, иной цивилизации и гибридизировалось с криминальным поведением. И до сих пор органы правопорядка продолжают избавляться от нарушителей законов, пересылая их из одних областей в другие.

Вот это и есть коммунистическая общность в действии. О вреде таких отношений никому не позволено говорить, а пора...

ТЕРНИИ ОТРОЧЕСТВА

1931 год прошел для меня в бестолковом бродяжничестве. Возобновить учебу невозможно. Дом разорен властью. Неминуема высылка семьи на Печору. Этот маршрут был уже освоен. Комитеты бедноты с нерусскими комиссарами указывали, кого брать на высылку, и мужиков брали. Кое-кто сбегал тайно, бросив дом и скот.

В семье осталось четверо. Отец, мама, я и младший брат. Жить негде. Все продало властью с торгов в уплату бесконечных налогов. Замужняя дочь берет больную мать к себе. а мы все разлетелись по свету, кто куда. У меня был большой навык ездить «зайцем» и я оказался в Сибири, в Новосибирске.

1932 год. Лозунги и призывы к индустриализации страны. Шум вокруг новых промышленных предприятий, голод и обилие работы за продуктовую карточку, а не за зарплату. Платили удивительно мало.

Очень сильная миграция людей из Европейской России на Восток. Гонимые голодом, люди бежали в Сибирь, а там нет для них жилья. Выход нашелся. Как встревоженные степные суслики, люди рыли норы и уходили в землю. Эти колодцы-дома имели свои номера, названия улиц, кварталов. Адрес выглядел так: гор. Новосибирск, соцгород № 3, улица, дом, жилец. Представьте, каковы в этих землянках были условия, если в Сибири грунты промерзают на полтора метра, а температура минус 30° — обычная зимняя. Героический труд этот создал промышленность, дороги, шахты, заводы и рудники, а потом и новые города, но это было потом.

И я объявился в числе тех строителей индустрии, но, желая порвать со своим «кулацким» прошлым, придумал себе другое имя, отчество и фамилию. Это впоследствии не раз осложняло мне жизнь.

Работу на строительстве города Новосибирска мне удалось через полгода сменить на учебу в профессиональной школе крупного машиностроительного завода в левобережной части города, в Кривощекове. Я имел жилье в общежитии, постоянный скудный паек, коммунальные услуги — все, о чем я только мог мечтать в то время.

Этот период моего взросления не был легким и комфортным. Постоянное ощущение голода, скудная одежда, примитивность развлечений, отсутствие опыта жизни и дозора близкого человека, но я рад был тому, что есть. Мне нельзя было забывать, что я человек низшего социального качества. Не мог я расслабляться и в учебе. Все сверстники имели семилетнее и восьмилетнее образование, у меня 4-классное, но я был упрям и зол в учебе, и этого не заметили.

Есть основание отметить различие психики юношей моей молодости, заряженной на преодоление, обретение места в жизни, готовой терпеть и работать, и молодежи нынешней, ориентированной на потребительство, постоянный отдых, расслабленность, кислый скепсис и гипертрофированный эгоцентризм.

С такого состояния начинается неотвратимая утрата радостей жизни, и другого быть не может. Не опоздать бы это усвоить. Дебильный кайф вряд ли — прогресс. Не уставшему и отдых не удовольствие, а маета. Педагог Жан Руссо говорил: «Если вы хотите сделать человека несчастным, дайте ему в детстве все».

Вспоминается многое. Наш рукописный журнал в училище, выходивший не раз в году. Наша увлеченность танцевальными вечерами, переполненным катком, увлеченностъ авиацией, спортом, наукой, профессией.

Сейчас молодежь стремится отдыхать, еще не устав. Мы об отдыхе не думали. Было некогда и голодно. Четыре года, прожитые в Сибири, не были жизнью размеренной, спокойной. Был задан такой революционно-авантюрный ритм жизни, в котором все должны были выложиться полностью и еще больше за счет своего здоровья, обнищания и потогонной системы. Девизом всей жизни стало «Даешь!». О цене не говорили. Даешь Турксиб, даешь Кузбасс, даешь Магнитку, даешь хлеб, даешь... Возьмите подшивку любой газеты времен первых пятилеток, там все об этом.

И энтузиазм был не притворным, а стадно-овечьим. Горе тому, кто в это время засомневался и стал размышлять. Такого человека я встретил в 1934 году, а в 1938 его расстреляли, разрешив прожить всего 27 лет. Это был поэт — Павел Николаевич Васильев.

Россия, русский народ с давних времен рождает немало хороших и гениальных поэтов, но их талант, как правило, причина их лишений, а порой и гибели.

Еще одного певца жизни я встретил в неволе, в лагере, за частоколом. Двадцатилетний, божественно красивый, музыкальный, сентиментальный и добрый Костя Ковалев писал свои лирические стихи, чтобы прочесть их двум друзьям и затем уничтожить. Хотя и говорят, что «рукописи не горят», но они все-таки горят, сгорают вместе с их создателями. Печальный пример судьбы талантов: я, одинокий старик, неведомо зачем вспоминаю о тих в горьком одиночестве, когда уже все в полном забвении. А ведь были и другие поэты Были.

...Не хочу, не приемлю мир людей, которым не нужны поэзия и поэты. Не хочу. Возражаю.

Это - начало конца жизни.

Сожалею, что у меня нет склонности и способности к литературному труду, чтобы громко и внятно протестовать и призывать к уважительному и бережливому отношению между людьми.

Павла Васильева я встретил в одной милой семье российских немцев в Новосибирске. Мама и две взрослых дочери по фамилии Кляйн жили бедно, но радушно принимали наши ухаживания: мои—за младшей Тоней, а Павла—за старшей Эльчой. Я был совсем не светским, а необкатанным, деревенским парнем, стеснявшимся своего костюма, который не всегда был моим.

Мы с Тоней любили бегать на танцы и работали в одном цехе на заводе. Те танцевальные вечера совсем непохожи на современные дискотеки. Они были много интересней и требовали немалого умения. Кроме того, они проходили под живую музыку духового оркестра и баянов. Ах, молодость, звезда падучая! За один миг тех сердечных волнений отдам бесполезную старость. Махнем?!..

...Нет желающих.

«Берегите молодость, ребятушки», — поется в одной песне блатного, криминального мира.

Берегите. Она так ничтожно коротка.

* * *

На трудный вопрос: «Что есть счастье?» — допустимо ответить; родиться талантливым, или хотя бы способным понимать, отзываться та ритмику, лирику и звуки поэзии и музыки. Думаю, природа обделила меня талантом, но чувствовать

позволила, без этого душевного отзыва я забыл бы и Павла Васильева, его переживания, гибель, и многое другое.

Поздней осенью 1935 года я покидаю город Новосибирск. Неустроенность личной жизни, полуголодное нищенское состояние, муза странствий и юношеский авантюризм увлекли меня на другой край огромной страны, к Черному морю, в город Николаев.

Такое путешествие я смог совершить благодаря бесплатному проездному билету как работник железнодорожного транспорта. В Сибирь из Архангельской области я проехал по северному маршруту через Пермь, Свердловск, Тюмень. Теперь я ехал на Украину по Южно-Уральскому маршруту через Петропавловск, Златоуст, Пензу, Харьков.

Лежа на полке вагона, я часто отвлекался от скучной, большой книги Генриха Манна «Верноподданный», вспоминая пережитые юношеские волнения сердца, влюбленности, товарищей — все, что пережито и уже навсегда оставлено позади. Будущее не страшило. Была отвага неопытного глупца...

В солнечное, раннее утро поздней осени, когда пассажиры еще только просыпаются, поезд тихо остановился перед Сызранскнм мостом через Волгу. Какого русича не волнует эта река, ее имя?

В это время неожиданно и внезапно в тихом, сонном вагоне зазвучала гитара и великолепно поставленный красивый баритон подарил нам:

Не пробуждай воспоминаний

Минувших дней, минувших дней,

Не воскресить былых желаний

В душе измученной моей.

Этот простенький романс очень хорошо и благородно, без надрыва пел слепой, нищенствующий певец под гитару товарища. Прошло шестьдесят лет, а звуки той музыки звучат и звучат, пробуждая воспоминания, вопреки призыву. С того дня я, по возможности, всегда старался учиться петь.

В моей биографии заметно, что вокальная музыка наиболее сильно властвует над моими чувствами. Думаю, это хорошо. За ней следует поэзия, стихи. Мне трудно объяснить понятно ее ценность, это вряд ли возможно, но поэзия — это огромно и без нее жизнь одноцветна и никчемна. В очень тяжелые часы жизни я находил в ней не только успокоение,

восхищение, но и короткие ответы на вопросы жизни, о которых прозаические, не экзальтированные умники исписали тонны бумаги.

Может, поэзии, стихам я обязан долгожитием, но сам никогда не отважился зарифмовать ни одной мысли. Знал стихов и целых поэм много, любил их декламировать перед слушателями. Скудеющий, старческий мозг скоро все растеряет, о чем горько сожалею.

МУЗА СТРАНСТВИЙ

Спасибо тебе, Муза. Ты показала мне, как велика моя страна, как много мы страдаем от неустроенности жизни и человеческих отношений, по вине управителей жизнью, хвативших власть странно, как бы в награду за свое невежество и жестокость.

На шестой день путешествия с востока на запад я прибыл на земли Таврии, о которой известный поэт пел:

Ты знаешь край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В вишневых рощах тонут хутора.

Ничего подобного я не встретил. Я видел ту же роскошную, но не оплодотворенную людским созидательным трудом природу, оскверненную своим сиротством и бесхозностью. Эти земли и ее население пережили годы сплошной коллективизации (1930—33), искусственный голод 1932—34 годов, и люди тут выглядели тяжелобольными, испуганными, готовыми быть рабами за кусок хлеба, ими же взращенного.

Николаев, Херсон, Снегиревка — большие города — выглядел» смирными, тихими, испуганными пережитыми событиями. Настроение людей было, как в доме после похорон, что и было фактически так.

Пустующие беленькие хаты в селах и хуторах, с заросшими бурьяном дворами, одичавшие и бесплодные сады — все это я видел и переживал вместе с приютившим меня, нищего и голодного, народом.

Проживая в большом, изрядно обездоленном красивом селе на берегу Бурского лимана – Благовещенье — любил я

часами сидеть на берегу. Наблюдать рыбацкие шаланды с разноцветными чиненными парусами, добывавшими свой нелегкий хлеб.

В тот год я был по-настоящему одинок, работал токарем в машино-тракторной станции (МТС) и жил впроголодь, как все. Дорога из села в Николаев проходила по большому старому фруктовому саду. Сад был так запущен, что мне ни разу не удалось найти ни одного яблока, хотя бы упавшего на землю. Сад был бесплодным, а я постоянно с хорошим аппетитом. Какое досадное несоответствие!

Подобный разор сел юга страны я наблюдал в станицах Северного Кавказа. На Ставрополье есть село Киевка. Жил-был я там в 1960 г. На вопрос: почему школьное добротное здание одиноко стоит в степи за 2 км, жители отвечали. «Школа стояла в центре села. Но село стало маленьким после коллективизации и расказачивания земледельцев в тридцатых годах».

* * *

В зиму 1935—36 года я прошел значительную допризывную армейскую подготовку на сборах. Следующий год для меня был призывным. Опять предстояла перемена места жительства. И опять я это переживал не беззаботно и легко, но достаточно бодро и стойко.

СЛУЖБА В АРМИИ

Воинская повинность, ее исполнение даже в мирное время — факт значительный в жизни мужчин. В военное время, — исключительный.

Применительно к себе скажу: в ту пору, в 1936 году, молодежь призывного возраста была с коллективистским сознанием. Я был призван и зачислен в группу курсантов школы младших командиров полка горной артиллерии с канной тягой.

Такой род войск обязывал знать программу кавалерии и артиллерии. Наши орудия при необходимости брались на седельные вьюки коней. Дивизия была новая, артиллерийский полк модернизировался на горный, и лошади поступали из «ремонта», то есть необъезженные, или прямо степные, табунные.

Много труда нужно употребить, чтобы подготовить, выездить орудийную шестерку, вьючную лошадь и строевого коня. В теории и практике артиллерийского вооружения, ведении огня также требовалось немало знаний и умения работать со средствами связи: телефон, радио, топографическая и приборная подготовка данных для стрельбы из орудий и управления огнем. Это было не только трудно, но и интересно. Дивизия и приданные ей другие воинские части базировались во вновь построенном военном городке в хороших специализированных помещениях, в спальнях с кроватями в одном уровне.

Было это возле города Кандалакша, в Карелии. Нарушения служебных уставов почти не было совсем, о «дедовщине» никто ничего не знал. Песен знали много, пели хорошо. Ели досыта, уставали очень, спали хорошо и только по сигналам.

Подробно об этом я пишу для сравнения с современными условиями жизни войск. Никаких расслабляющих событий никогда не обсуждалось и не случалось. Служили по два года, без отпусков домой, приезда родителей на свидание или посылок из дома. Все это никому не казалось жестокой строгостью, а только нормой службы.

Солдаты и курсанты были жизнерадостны, отношения между ними — дружелюбными. Много внимания уделялось физической подготовке и выносливости. Отношения с командирами доверительные и всегда уставные. Будучи курсантом школы, я придумал карточку-планшетку для быстрой фиксации вычислений при подготовке данных для стрельбы и корректировки ведения огня из пушек. Это было одобрено командованием школы и повысило мой личный авторитет. Служба для меня была не трудна и интересна. На «гражданке» у меня не было дома, где бы меня кто-то ждал, и я не считал недели и месяцы до окончания службы. Она закончилась необычным порядком.

ПЕРЕХОД

В ДРУГОЕ КАЧЕСТВО

В то время многое менялось в жизни. Новые воинские звания и формы одежды. Новая Конституция. Новый закон о выборах. Новое направление в пропаганде. Еще плохо забытое живодерство над крестьянами в период коллективи-

зации, террор, приуроченный к убийству Кирова, сменился новым психозом «классовой борьбы».

Мы, курсанты (да и не только мы), вскакивая утром по команде «подъем», старались отметить, портрет какого военначальника или вождя снят ночью со стены. Попробуйте представить нашу реакцию на происходящее, учтя наш юный разум. Большинство делало вид, что это их не касается. Но ведь притворство не всем удается.

К своему двадцатилетию я имел очень значительный опыт жизни. Такова моя биография. К тому же (по-пушкински выражаясь), черт дернул меня родиться с жестокой аллергией на голых королей. Со времен зеленой юности и до сего дня меня моя болезнь не подводила. Хорошо сознаю, что разум тут ни при чем. Во времена восхождения к славе «великого кормчего» и иже с ним, когда полные залы людей впадали в экстаз камлания, провозглашая здравицу вождям или гибель их недругам, я чувствовал себя очень, очень плохо: стыд и унижение, и снова стыд. Со мной в такие моменты было всегда так. Нелепость такого поведения меня унижала очень.

Наступила ночь 14 декабря 1937 года. Казарма. Меня тихо будят, и караул солдат стрелкового полка уводит неизвестно куда.

Потребовалось 19 лет прожить в тюрьмах, лагерях и ссылках, чтобы получить признание своей невиновности. И спустя 53 года получить возможность говорить об этом. Много это или мало? Ответьте себе.

Говорить о пережитом хочется. Ведь ясно, что со смертью последних свидетелей тех событий уйдет в небытие очень значительное содержание жизни. И память о конкретных людях и о их муках.

Вернемся в город Кандалакшу. Высоко над заливом и городом есть (или был) небольшой деревянный особняк, хорошо внутри отделанный, комнат на 6. Возле него была добротно-прочная полуземлянка-крепость на 4 камеры-бастиона.

Располагалось это предприятие вдали от жилья и казарм. Хозяином тут был третий особый отдел штаба дивизии. Его начальник — по фамилии Быстров. В нарушение устава строевой службы он никогда не носил на петлицах знаков отличия, и я не знаю его звания. Его помощниками

были капитан Никифоров, старший лейтенант Чирков, старшина Шмелев Н. и другие. (Шмелев был жив еще в 1956 году, наверное, в чине генерала).

В ту ночь, 14 декабря 1937 года, караульные солдаты молча впустили меня в каземат упомянутой полуземлянки, которая была плотно населена — тут было человек 10—12, не помню точно. Все они были невероятно грязные и обросшие. По бороде можно было судить, когда арестованы. Все были командирами разного звания из частей нашего гарнизона. Они не были избитыми.

Поражала меня полная потеря личного достоинства. Страх и растерянность превратили их в жалких и мелких. Позднее я понял, как это делается. Профессионализм в палачестве тоже профессионализм.

В других камерах нашего подземелья было, наверное, то же самое. Информации никакой. Караул строгий, сменный, и люди, как в воде. Единственная информация — новый испуганный арестант. Редко кто сохранял достоинство.

Самое противное в предварительном содержании состоит в ощущении того, что ты в поле наблюдения камерной «наседки», а кто она - вопрос.

Внутренний вид нашего узилища был невероятно страшен, темен, низок и сразу убивал мысль сделать заявление, просьбу или протест. Это из книжек старых времен. Даже невозможно было увидеть или услышать солдат охраны. Мы знали лишь то, что они из нашего гарнизона и не из частей НКВД.

Пищу приносили из солдатской столовой стрелкового полка. На допросы водили очень редко. Возвращались с допросов через пять—шесть дней предельно утомленными и пожелавшими говорить о происходящем, тотчас падали на нары и спали тяжело и долго, до суток. Проснувшись, неохотно отвечали на вопросы, что и как было на допросах следствия Эту отчужденность, отказ от обычного человеческого общения было чрезвычайно тяжело переносить. Хотелось понять происходящее, с кем ты рядом, как себя вести, может быть, получить поддержку, но этого не было. Были неизвестность и одиночество, раздавившие сознание, личность.

Наверное, чтобы не сойти с ума, один из арестованных, капитан стрелкового волка, начинал рассказывать нам повесть о трех мушкетерах с подробностями, которых могло и

не быть в тексте. Его раза два в неделю вызывали на допросы, других очень редко — раз в месяц. Позднее он говорил, что его у следователей в кабинетах используют в качестве уборщицы помещений. Был ли он камерной «наседкой»? Может, и был, но по принуждению. Однажды он принес в камеру лезвие безопасной бритвы и не скрыл это от нас. Она нам была совсем не нужна и лежала в щели стены камеры.

Меня на допрос не вызывали. Прошел месяц. Я догадывался, что арест связан с моим вторым именем, и не боялся примерять на себя два года тюрьмы за это, но все было иначе.

В числе следователей особого отдела при первом моем вызове я увидел старшину нашей полковой школы Шмелева Николая Васильевича. За полтора года в школе у меня к нему было устойчивое уважителыное отношение с долей личной симпатии. Оно сохранилось до сих пор. Думаю, нечто подобное было и в его отношениях ко мне, а знали мы друг друга довольно хорошо, чтобы предполагать и угадывать. Я не знаю, какую роль он сыграл в моем обвинении, но мне известно, что он был вызван в военный трибунал при пересмотре моего дела в 1956 году в Ленинградском военном округе, где я был реабилитирован.

Мое следственное дело вел капитан Никифоров. Он строил из моей мальчишеской персоны матерого английского шпиона, а потом ограничился обвинением в антисоветской агитации с использованием мной документов на чужое имя с целью скрыть свое порочное, враждебное происхождение.

Ему это было легко делать. Я с полной откровенностью отвечал на его вопросы о моем отношении к изменениям жизни в стране, о моих политических взглядах. Если теперь это считается банальной истиной, то в то время это каралось по статье УК РСФСР 58 п. 10. В моем деле нет неправды. Капитан Никифоров не лгал и не выдумывал. Он добросовестно служил строю, системе. За это я на него не в обиде. Зол на другое: зачем они требовали от нас подписи в протоколах самообвинителыного смысла в злых умыслах, применительно к Уголовному кодексу?

Можно же было нас всех осудить и расстрелять и без нашей подписи в протоколах. Так нет же. Жестокости, пытки проводились именно ради этой самообвинительной росписи в протоколах, которая по их страстной юридической ло-

гике их работу делала безупречной с позиции права. Чушь несусветная.

После первых допросов и писания странного протокола, в котором сам себя обвиняю, я не мог сообразить, как вести себя дальше.

Подписывать протокол требовалось так: внизу каждой страницы собственной рукой написать: «Протокол с моих слов записан правильно», и расписаться. Такой цинизм меня возмутил, я «закусил удила». В начале тридцать седьмого года чекисты еще оберегали честь мундира и арестантов-военнослужащих не принуждали к подписи с помощью побоев. Они брали подследственных на измор (какое значительное слово в могучем русском языке — «на измор», и как же трудно переводчикам с русского).

На измор — это заставить стоять, лишить пищи, воды, если ты уже лежишь на полу — лишить сна, хлопая по столу крепкой деревянной линейкой над головой строптивого. Если ты, обессиленный, пытаешься бунтовать и драться, гуманные следователи тебя свяжут и будут хлопать линейкой по столу, не давая уснуть. И «контрреволюционер», наконец, сдается и пишет, что протокол с его слов записан правильно, если он еще может писать.

Продолжительность такой процедуры зависела от выносливости «врагов народа», а дежурные с линейкой работали по сменам при непрерывном режиме.

После следствия я заметил одну закономерность: подследственные для очного судопроизводства трибуналом или судом побоям не подвергались, а кто уничтожался по решению троек и особых совещаний—уродовались без границ. Ведь не важно, когда умрет: до суда или после. Все равно умрет, а это зачастую решалось еще до ареста. Одним из таких был генерал-майор Антонов, командир нашей 54-ой дивизии. Я не однажды встречался с ним на допросах. В сущности, процедура допросов сводилась к принуждению подписать нужный протокол. Выяснять-то нечего, все открыто и ясно. Полдесятка глупых вопросов, например: «Почему у тебя старуха мать держала в квартире икону, а ты любил читать Салтыкова-Щедрина?». Неуклюжие ответы, сочиненные невежественными следователями, и вывод: не любил Советскую власть, готовил переворот и убийство Сталина.

Судьба Антонова такова: с момента ареста и до гибели его допрос не прерывался ни днем, ни ночью. Он погиб на

допросе. Где они его закопали, я не знаю. Последний раз, когда я с ним встретился на допросе и всунул в его распухшие губы зажженную папиросу, он был бос, его ноги распухли и полопались. Бурки белые были разрезаны ножом, чтобы снять с ног. Этот истерзанный старик, когда-то бравший в бою Крымский Перекоп, укоризненно говорил: «Ах, выдумщики, ах, какие выдумщики». Лет через двадцать, читая Салтыкова-Щедрина, я встретил там этот образ выдумщика и понял, наконец, смысл незлобной ругани несчастного человека.

Рассказывать об этом нужен талант и эрудиция не моего уровня. Все должно переложиться, перейти в народную память, но вряд ли это случится. Я стар и слеп, другие не могут, третьи уже ушли из жизни, никому ничего не рассказав, даже своим детям.

Однажды, находясь на допросе, доведенный до изнеможения бессонницей и стоянием в течение недели, падая, засыпая между окриком «вертухая» и ударом его хлопушки, я все-таки уснул или впал в беспамятство, не помнил, как и почему меня забросили в камеру, и я проспал там сутки. Прошло еще несколько дней, в которые нас никого не вызывали. Узники — народ с воображением, начали строить гипотезы. Что-то произошло вверху. Власть осознала ошибки. Нас скоро освободят.

А произошло всего лишь: недалеко от города Кандалакши разбился о сопку дирижабль, и сотрудники третьего отдела штаба все выехали на место аварии. Вернувшись, они с еще большим усердием стали отрабатывать свои обязанности.

Выходя на очередной допрос, а вернее сказать пыточный сеанс, я взял лезвие безопасной бритвы из камеры с собой. В этот вечер надо мной издевался сам Быстров. Черты лица у него были довольно правильные, лысеющая голова гладко выбрита, лицо — бесчувственная холодная маска. Меня удивила его лексика. Он говорил хорошим, очень хорошим литературным языком, без грубости, подчеркивая этим свое презрение к нам и нашим попыткам защищаться. Он хорошо угадывал мои болевые точки. Обида, беспомощность, унижение искали разрядки. Я взял лезвие бритвы, поднял гимнастерку и остервенело быстро полоснул им несколько раз по животу. Хлынула кровь, прибежали вертухаи, мой Никифоров

вызвал гарнизонного врача-хирурга. Я надеялся, что раны будут значительны, но на животе они оказались не опасны, пальцы пострадали сильней. Доктор остановил кровь, порезы защемил скобками, перевязал и удалился. Для классического харакири и для членовредительства лезвие безопаски оказалось неэффективным инструментом.

Мой поступок рассердил «особистов», они не прекращали вымогать подписание протоколов следствия еще несколько дней, ждали, пока у меня заживут раны, а после этого пообещали отправить в городскую тюрьму, а дело передать в трибунал. Я сдался и подписал не с моих слов записанные протоколы, наивно думая достойно защитить себя перед военным трибуналом. Святая наивность!

ПЕРЕВОД В ТЮРЬМУ

Хорошо связав веревкой мои руки за спиной, капитан Никифоров подчеркнуто объявил, что они умеют держать слово и отправляют меня в тюрьму. Наручников тогда не было. Марксизм-ленинизм обещал уничтожить тюрьмы как инструмент насилия, и наручники не изготовлялись. Та веревка не однажды проносилась мной от КПЗ до тюрьмы и обратно обязательно ночной порой при усиленном конвое. Дорога та была около 2-х километров.

Солдатики конвоировали меня растерянно и безмолвно и в связывании не участвовали. Репутация несмирного и опасного английского шпиона поддерживалась преднамеренно.

Тюрьма Кандалакши ничем не знаменита. Находится на берегу бурной, незамерзающей реки Нивы, близко от моря. Шум реки непрестанно слышен через окна, закрытые козырьками. Думаю, что козырьки—чисто русское изобретение. Гордись, Советская земля, до революции ты до этого не додумалась. Тюрьма деревянная, в тюремном дворе отдельно стоящая баня. Построена тюрьма в 1929 году с тщаньем и мастерством карельских плотников.

Переполненные тюрьмы конца тридцатых годов создавали для узников неудобства тесноты, но и обеспечивали широту информации и общения. Движение этапов, судебные слушания, вызовы на допрос, местные конвои и смена камер. Все это для узников — отвлекающие события от личной беды.

За семь месяцев содержания в Кандалакшской тюрьме и камерах предварительного заключения особого отдела 54-ой горно-стрелковой дивизии я помню многие нерядовые события, интересных колоритных людей и их трагичные судьбы.

Свой рассказ о некоторых хочу предварить: неверно говорить всуе о том, что репрессировались без вины, ни за что. У террора была своя логика и метод. Лишали свободы и убивали не за содеянное, а за несоответствие некоему стандарту беззаветной преданности и ординарности личности. Вот почему жертвами оказывались всегда незаурядные люди. Известно, что посредственность не любит таланта.

Долгое время я был в одних камерах со старшими командирами из дивизии. Запомнились полковник Кирпа, подполковники Морозов Н. М. Тарновский, капитан Гамов, Барков, врачи и строители-инженеры. Имена многих я забыл. Все они были оригинальны и симпатичны. Многие были этапированы в знаменитую Ленинградскую тюрьму «Кресты» и там уничтожены. Мне это удалось проследить по сведениям от узников блока военнослужащих, уцелевших и отбывавших сроки приговоров в лагерных условиях, при встречах.

А вот случай, где трагичное и смешное рядом.

В начале декабря 1937 года командующий Ленинградским военным округом командарм Дыбенко инспектировал наши части. Я вел занятие с курсантами в артиллерийском парке. Его свита проходила по парку. По уставу я отдал рапорт, а через три дня его портрет сняли со стен казарм и армейского клуба. Смешное состоит в том, что перед отъездом он провел командирский сбор, на котором призывал к классовой бдительности и революционной беспомощности. О его судьбе можно узнать из официальных источников. Он был вскоре расстрелян.

В тюрьме Кандалакши было много интересных знакомств и встреч, забыть которые трудно. Николай Николаевич Черкасов — врач-хирург, практиковавший в Кандалакше. Трудолюбие и талант хирурга создали ему широкую популярность. Арестован в третий раз, начиная с 1926 года. «Враг народа», который не думал о лишении свободы, а беспокоился о возможности продолжать медицинскую практику. Особо не отчаивался. Еще будучи узником Соловков, до 1935 года был «придворным» медиком бонз ОГПУ.

Антон Русинов. Шестнадцатилетний юноша, впихнутый в камеру сильной революционной и тупой волей. Через три дня он читал нам по памяти полный текст «Евгения Онегина». Я старался тоже выделиться, поскольку много помнил из Лермонтова и Пушкина.

Вера Анисимовна. Наш тюремный доктор. Никто из нас не забудет ее светлый, красивый и добрый образ женщины-покровительницы. Ко мне, молодому солдату, она была добра, как мать.

В начале марта 1938 года в Москве проходил пленум ЦК ВКП (б). О нем забыли теперь все, даже историки. Не забыли узники тюрем и лагерей того периода. После разгрома своих гипотетических и потенциальных политических противников мудрейший из большевиков (а он действительно был среди них и мудрейшим, и честнейшим) понял, что, если не остановить психоз классовой, а теперь уж неведомо какой борьбы и самоуничтожения народов, вести в светлое будущее будет некого, и его мессианское предназначение не осуществится. Его выступление на пленуме было в его всегдашнем стиле—коротким и лукавым.

Челядь с высокой преданностью шумно аплодировала и клялась в верности. Порешили, что сажать в тюрьмы и лагеря так много людей не следует, но уж кого надо, то надо.

После этого пленума тюрьму посетил в порядке надзора прокурор. Жалоб мы ему не подавали, полсотню вшей в его меховой воротник я сумел внедрить. Через три месяца он тоже был посажен, а его кресло занял тот вертухай, который усердно лупил по столам рейшинами при наших допросах в КПЗ дивизии, не давая нам уснуть.

Тюремная администрация, служащие, охрана и надзиратели шли тогда по ведомству Наркомата юстиции. Они имели даже свою форму и знаки отличия, но по сути были совсем не военизированным сословием, а бытовым.

Обид на них у нас не накапливалось. Они нас даже немного боялись. Ведь одно слово «враг народа» что-то стоит? После пленума ЦК высшее начальство тюрьмы стало подражать жандармерии Николая II-го и вопреки уставу службы подолгу и вежливо беседовало с нами на разные темы при открытых дверях камер. Это было трогательно и смешно. События эти породили в умах узников много разных иллюзорных настроений, никогда и ни в чем не осуществившихся. Только два человека среди собеседников точно, вер-

но понимали значение всякого слова вождя. Политрук Барков, всего лишь политрук, молодой старший лейтенант. Этот верный апостол Учителя понимал, как должно поступать, а плохо это или хорошо — знает сам Учитель.

Вторым был молодой ветеринарный врач Владимир Вьюхин, уроженец Архангельской двинской деревни, сын крестьянки-вдовы, человек богатырского вида и поведения. Несмотря на молодость, в его голове выдумки не рождались. От осмеивал оптимизм других и не отчаивался сам. Тюрьму мы покинули с разными этапами. Я ушел в Беломорско-Балтийские лагеря, он — в Северо-Уральские.

И вот спустя девять лет, зимой, на Соликамском железнодорожном вокзале мы встретились снова и вспомнили, как вдвоем драили коридорные полы в Кандалакше за лишний кусок хлеба и миску баланды. Я уже два года на воле, он — первый год. Не раз в жизни приходится убедиться, что земля достаточно мала для встреч... Он продолжал работать и после освобождения главой ветеринарной службы того района.

ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ

Встать! Суд идет! Было бы очень комично, если бы секретарь суда традиционно провозгласила эти слова. Суд уже был на месте, подсудимый здесь же, в небольшой комнате штаба дивизии, конвой—в коридоре. Зрелища нет даже для сильно экзальтированной натуры. Тоска смертная. Если не засмеешься, то заплачешь.

К такой форме разрешения моего уголовного дела пришли не сразу. В нем была интрига. Подсудимый жил под чужим именем, заикался по-английски, сын кулака, коварно проник в армейскую школу. Зачем? Чтобы сильно повредить обороноспособности страны. Устроить шумный процесс—просто, был опыт, но где публика — вот в чем вопрос. Публики нет, в гарнизоне одни солдаты. И пришлось сократиться.

За столом трибунала сидели три офицера, одного я знал по службе — командир гаубичной батареи. Следственные материалы не оставляли повода что-то выяснить, спросить. Свидетелей — ни одного. Обвиняемый ничего не отрицает. Он с большим подвздохом произносит протест против следственных процедур и мотивов обвинения. Все это похоже на

первую репетицию плохой пьесы. Мой пафос был смешон еще и потому, что вид мой, моя фактура была мальчиковой, и членам суда было неловко. За это чувство неловкости они и прибавили мне два года тюрьмы, когда могли вполне ограничиться пятью годами.

Итак, семь лет лишения свободы и три года поражения в каких-то правах.

Колобок покатился дальше.

В НОВЫЕ КАЗЕННЫЕ ДОМА

Смена тюрьмы на лагерь — событие уже только потому, что все внове. Неизменна неволя. Становись, садись, ложись, встань, иди, шаг влево, шаг вправо — стреляю. Мы усвоили быстро, что это всерьез и обжалованию не подлежит.

В августе, в теплый солнечный день , во дворе тюрьмы отобранных этапников коротко остригли, «ошмонали» и подвели к воротам.

В тюремной каптерке у меня сохранялся один солдатский ремень. Его мне вернули. Перед самым выходом в открывшиеся ворота, с высокого крыльца здания тюрьмы меня громко окликнули, и высокий худой тюремный завхоз передал мне ослепительно белую подушечную наволочку. В ней были разные хорошие продукты. Поразила меня белизна ткани и то, что обо мне кто-то заботится. Думаю, что эта сочувствующая помощь была от врача Веры Анисимовны.

Прозвучала команда «Марш!», и мы вышли за ворота. Этапные товарные вагоны стояли на маневровых путях, посадка прошла быстро, нас было мало, человек 150, и двери закатились до упора. Через двое суток мы прибыли в первую ГУЛАГовскую столицу «Медведку» — город Медвежьегорск. Там было до полдесятка лагерных зон, а, может, и больше. Наши — две рядом—именовались пересыльными. Не более недели нас водили на земляные работы. После длительного пребывания в тюрьме и ничегонеделания работа была очень трудна. Трудна больше потому, что я был сильно истощен от недоедания. Все здесь были новичками, в лагерной жизни ничего не понимали, и «придурки» могли с нами не считаться,

Через неделю сформировали пеший этап в 300—350 человек из молодых людей. По прибытии на место я узнал, что мы находимся на колонне строгого режима в глухой тайге к востоку от Онежского озера. Работа — только лесоповал. На нашей колонне почти все зэки были уголовниками с большими сроками наказания. Я оказался среди них потому, что в моем формуляре было два имени. Это обстоятельство не раз усложняло мою жизнь. Правда, среди зэков это повышало мою личностную оценку, и я не спешил рассеять их романтические заблуждения. Я был «фраер», но еще неведомо какой. Да и будет неправдой сказать, что я сам к уголовникам относился без неприязни и вполне терпимо. Меня раздражали больше тупые хулиганы, а не воры и мошенники. Я уже тогда знал, что более справедливо было бы поменяться местами уголовникам-зэкам с их судьями. При таких мыслях не будешь их строго осуждать или, тем более, презирать. Они часто оказывались и интересными.

Наши бытовые условия были такие: в бревенчатых добротных бараках были вагонные 2-х уровневые нары 2+2 без постелей, одеял или чего иного, кухня, где варили баланду и даже кашу. Хлеб привозили откуда-то на лошадях. Освещение электрическое. Вода из колодца. Все постройки были не старыми. Вероятней всего, считаю, это была усадьба леспромхоза гражданского, переданная ГУЛАГу и дооборудованная охранной зоной с вышками.

Из преобладающего явно «фартового» люда выделялась группа туркмен-мусульман, совсем не знавших русского языка, примерно молящихся на Восток, сидя на земле. Они были контрабандистами по нашим законам и нормальными купцами по восточным обычаям. Это совсем не подходящие люди к работе в лесу, и их судьба должна скоро разрешиться трагическим концом.

Еще два человека привлекли мое внимание. Оба были жителями Украины, по одному политическому делу. Низенького росточка еврей с фамилией Резник и русский тощий интеллигент Костеров. В памяти на имена не уверен. О них знаю: оба из высшего аппарата власти Украины. Костеров как-то кратко намекнул мне, какая изощренная идет борьба за власть в Кремле, и в этой борьбе М. В. Фрунзе был первой жертвой. Какой жертвой станут они, похоже, они догадывались, не зря же их сюда привезли и смешали с бандитами.

Начальником УРБ на колонне, в руках которого жизнь и смерть каждого зэка, был очень малограмотный уголовник, не из воров. При первом же месячном отчете по картотеке он «зашился» и пригласил меня помочь.

Это была простая и маленькая задача, но она озадачила всех «урок». Кто же я, с моим формуляром контрреволюционера, двойной фамилией, в армейских шмутках и допущен в УРБе? Я явно выбивался в элиту зоны и понимал свою выгоду. Теперь мне уже ни один вор не мог крикнуть: «Ты, подкинь дымку в костер от комаров». Разоблачать себя, показывать свою ординарность мне не было резона. К тому же в ту пору я был ловок на работе и физически отменно крепок.

Быть на общих работах, особенно на лесоповале в 1938 году, работать топором, пилой-поперечкой или плохой лучковкой—это, я вам скажу, необъявленный смертный приговор. Если ты не научишься как-то ловчить, не найдешь покровителя, той пилой ты перепилишь свою жизнь всего за полгода.

Недаром же в лагере «общие работы» — это самые страшные слова. Несмотря на резерв выносливости и природное здоровье, это происходило именно так, за полгода, реже Дольше. Спасла меня моя профессия металлиста.

Но картотекам УРБ (учетно-распределителыного бюро) сохранялись сведения о нашей профессиональной принадлежности. Где-то кому-то потребовались токари и фрезеровщики по металлу, и на меня был дан наряд отконвоировать в другое лагерное производство. Если бы этого не случилось, не писал бы я сейчас. Меня вызвали и куда-то повели. Ночевали мы в лагерной зоне Бочалова. Это был очень крупный пункт Беломорско-Балтийского канала с больничным комплексом. Во всех лагерях Союза такие больничные зоны имели очень существенные преимущества. Это как Москва перед ярангой в тундре.

Наутро ко мне присоединился совсем молодой паренек из бытовиков — Семенов Володя. Нас посадили на чудесный пригородный теплоходик, и мы поплыли по реке Водле до пристани Стеклянное. Это у самого Онежского озера. Так мы стали рабочими механических мастерских, жили в обособленной зоне, о которой я еще расскажу. Эти три года, проведенные в ней, самые благополучные из моего срока за-

ключения под стражу. Место, где предстояло жить, называлось Шала. Происхождение названия я не знаю. Оно было замечательным по многим качествам.

Глубоководный порт на Онежском озере. Паровая локомобильная электростанция на 500 кв, на дровяном топливе с электросетями большого радиуса. Два десятка единиц флота разного класса, хорошие механические мастерские, телефонная станция. Здесь же в Шале находилось отделение управления ББК. На противоположном берегу располагался лесозавод и судоверфь, на которой строили очень крупные деревянные баржи водоизмещением 3000 тонн и мелкие деревянные суда. Все производства на нашем правом берегу были ГУЛАГовскими, за рекой — других ведомств.

Мастерские работали на изготовление и ремонт техники лесозаготовительной, сплоточной и лесопильной. Ремонтировали флот и судовые машины. Нами был построен судоподъемник, к помощи которого часто прибегали суда Онежского пароходства—СЗП.

Не из чувства гордости я подробно описываю величие ГУЛАГа, а чтобы сказать: в то время почти все принадлежало ГУЛАГу.

Замечательными были по архитектуре два больших деревянных дома, окруженных типовым лагерным забором-частоколом, в которых мы жили. Это были замки Калевалы, построенные на века еще до революции. В них я прожил три года. Мы были сыты. Никаких штрафных пайков у нас не было. Зэки здесь получали посылки. Мы хорошо работали по 10 часов и имели один выходной день в неделю. Мало кому в то время привелось пожить в таких аристократических условиях.

Среди нас много было инженеров, техников, людей интеллектуального труда, были журналисты и ученые, войсковые офицеры и мастеровые люди с большим опытом. Я учился многому на работе и в зоне, круглые сутки и «на халяву». Ну где бы на свободе я мог иметь таких учителей? Лежа на нарах, я мог слушать лекции истосковавшегося учителя физики или химии, биолога или астронома, слушать людей, побывавших в Америке или еще где-то, беседовать с настоящим чехом, венгром, немцем, внимать врожденным «свистунам», любителям авантюр, узнавать неписанное в биографиях популярных людей? Только там, в тюрьмах и лагерях. Здесь любому лицедею не удается жить в маске. Лич-

ность проявляется, как фотоснимок, и ты стоишь ровно столько, сколько стоишь.

Иногда мы устраивали музыкально-танцевальные концерты, были в них декламация, иллюзион, а чаще это получалось произвольно и от души, без режиссуры и руководства. Славный то был лагерь невольников.

Много лет проработав в системе ГУЛАГа, ничего подобного я не встречал. Люди из зоны работали вместе с вольными в конторе отделения, на судах, в бухгалтерии, экспедиторских, на электростанции. О классовой борьбе совсем как-то забыли. Мы влюблялись в вольных женщин, и они нас ничуть не боялись, хотя конспирация требовалась тщательная.

Конечно, на любовные приключения отваживались самые отчаянные из молодых зэков.

В моем фотоальбоме есть фотографии, пробуждающие воспоминания о тех рискованных приключениях.

РОДИОН ОСЛЯБА

Однажды к нам прибыл этап очень пожилых людей, преимущественно технических интеллигентов высокого уровня. В обычных лесных зонах такие люди—смертники. Среди них очень выделялся старик с внешностью Ильи Муромца, но со значительной сединой. Он был не только живописно хорош, но и доброго и невозмутимого характера.

Он жил, как бы не замечая, что с ним приключилось несчастье. Мы учредили его в должности дневального в своем бараке.

В лагерном обиходе дневальный не только работник в доме. За ним признаются все функции мажордома, а порой и батьки. По крайней мере, он был для нас таким.

Из-за значительной глухоты с ним было несколько затруднительно разговаривать. Поэтому мы прозвали его «Герасимом». Узнав его биографию, мы относились к нему с сердечным уважением и стали звать Родион Осляба.

Он был потомственным крестьянином Вятской земли. В начале века был призван на царскую службу в Российский морской флот. Служил бомбардиром-артиллеристом па броненосце «Осляба». Участвовал в Цусимской битве, где и получил глухоту от контузии. Известно, что броненосец «Осляба» в Цусимском сражении был потоплен.

Наш герой скатился по борту в море, а затем после боя был подобран японскими моряками. Пробыв около года в японском плену, вернулся на свою Вятскую землю и до 1937 года выращивал хлеб.

В 1937 году на 10 лет был посажен в тюрьму с биркой КРД (контрреволюционная деятельность). Вероятно, за то, что его не разорвал японский снаряд и не съели акулы в море. Другой вины у Родиона не было. Удивляла незлобивость этого русского богатыря. Он никого не ругал.

Кто же надругался над ним? Его потомки. Страшно, что среди нас есть еще люди, которые гордятся званием «чекист». Мы до такой степени еще дики.

Я не знаю, как и где он закончил свой земной путь вместе с другими пожилыми людьми лагеря.

В первое лето Отечественной войны, когда немцы приблизились к Петрозаводску и Медвежьегорску, нас, способных вынести пеший этап в 300—500 км, погнали на Восток. Судьба всех пожилых и слабых зэков, оставшихся в зонах Карелии, в ББКа, до сих пор никем не обнародована. Для меня ясно одно — незабываемый Родион Осляба не посрамит своего тезку — героя Куликовской битвы и умрет с мужественным достоинством крестьянина-христианина. Жалею, что память не сохранила его подлинное имя.

С тех пор прошло 50 лет. Для меня это вчерашний день, но и обретение чувства времени. Хорошо знаю — многих подобные воспоминания раздражают. Это легко понять. Меня это не смущает. Если же есть интерес, я к вашим услугам, сюжетов нет нужды выдумывать, жизнь подкинула с избытком. Только скажите — поделюсь.

Рассказанное мной в какой-то мере отвечает та вопрос: за что людей загоняли в каторжные работы, а правомернее было бы узнать, почему и кем это делалось?

Люди зоны — это вам не толпа, а коллекция обособленных судеб, порой чрезвычайно интересных и проявленных во всех качествах. Жить в маске там не удается.

На производстве, в механической мастерской, я работал на универсальном фрезерном станке, но также и на токарных, но раз я начал абзац словом люди, то и будем о людях.

Судите сами, может ли быть не интересным юноша в 16 лет, который среди любителей шахмат зону всех считает скучными противниками? Он часто вычисляет что-то на

бумаге огрызком карандаша. На мой вопрос: «Что ты, Толя, вычисляешь?», он неохотно объясняет, что его интересует формула объема резинового мячика, на который надавили одним пальцем, или объем бочки из параболической клепки. Таких 15—16-летних было пятеро. Все они одной судьбы. Их родители были или областными, краевыми партсекретарями, или председателями областных, краевых исполкомов. Сосин Толя и Резников Леня—дети смоленских руководителей, Долгов Витя и еще два мальчика—не знаю из каких мест. Соблюдалось правило: семьи начальства такого ранга ликвидировать полностью, лишив права переписки, а это теперь мы знаем, что означает. В нашей зоне их откровенно берегли и учили мастерству токарей и другим профессиям. Не думаю, что в других зонах о них такая забота проявится. Нет, конечно. В других зонах всем не до этого. Спасайся сам, как умеешь.

Начальника этого уникального лагерного производства и зоны мы не знали совсем. Я видел его один раз за три года. Его фамилия Мирошниченко. Вероятно, он был из тех самых хороших начальников, «которые ничего не знают и ни во что не вмешиваются». Сотвори ему, Боже, царствие небесное.

Всем производством руководили зэки: электросиловым — Серов Борис Васильевич. Его я встретил в Архангельске через девять лет, узнав на улице но походке.

Мехмастерскими и кузницей управлял чешский инженер из аппарата Серго Орджоникидзе Густав Густавович, говоривший с сильным акцентом, путая ударения. Позднее его сменил Щтромберг, молодой, из российских немцев, инженер-металлург, в моем представлении образец немца-фашиста, который откровенно презирает все слабое и двусмысленное. Его технические идеи в металлургии были реализованы в другом, Каргопольском лагере, где я досиживал свой срок, но его там уже не было.

Главным технологом у нас был Тарханов Константин Николаевич, старый человек, инженер Путиловского завода, работавший в Америке, что и стало причиной его заточения. Молодой инженер-конструктор отрабатывал свой срок наверняка за то, что носил фамилию Оппель.

Водным цехом и флотским ремонтом управлял старый волгарь, офицер флота Его Величества, Павел Емельянович, фамилию забыл.

Планово-экономическую статистику вел Дьяконов, московский ученый, лингвист и литератор.

Бухгалтерию вели вольнонаемные и зэки, и в том числе Зина Сараева, Клава, обе барышни — предмет нашего всеобщего обожания и которых ревниво оберегал старый бухгалтер из зэков. В этой же конторе пристроился работать Иван Карпоносов, картежный шулер, отменный знаток и любитель поэзии Сергея Есенина.

На дровяной бирже хозяйничал авиатехник Ян Адамович Топоров, с которым я прошел вместе этапы и работы в Каргопольлаге.

Начав вспоминать, с кем я был в зоне Шалы, невозможно остановиться — так много там было хороших друзей, интересных людей.

Я, ростовчанин Володя Семенов, Миша Коротков с проспекта Майорова из Ленинграда были, как близнецы, и старые люди нам покровительствовали, вероятно, вспоминая своих детей. Были среди нас художники: Алексей Григорьев, Иван Дорожка, Гриша Кащеев. Пиши о каждом книгу, материала хватит. Были профессиональные спортсмены, музыканты, Юра Ганчицкий из Москвы, Костя Кованый из Башкирии.

Моряки заграничного плавания Павел Лукьяненко, Владимир Химуля из Новороссийска. Неуемный весельчак, парикмахер из Керчи армянин Арютюн Акопович. Душой же всей молодежной братии был морячок срочной службы из Севастополя (родом из Днепропетровска) Коля Кузмичев. Кроме всех достоинств надежного, сильного и смелого человека, он был неуемно весел, безгранично талантлив и прост. Он умел все. Сумел даже по 58 статье У К получить немыслимый срок — три года лишения свободы. Такого никогда не бывало ни с кем.

В нашем привилегированном лагере мы все были физически здоровы и занимались всяким доступным спортом и играми. Это было модно и престижно. Кто лучше?

Наше сознание было странным. Получив невесть за что большие наказания, мы сумели понять, что не надо оценивать, кто из нас виноватее, но мы никак не хотели отождествлять карательные органы с государством и оставались искренними патриотами.

Вот потому в лагерях игра в ударников и стахановцев продолжалась, и я помню, как два брата Воробьевы, оба

кузнеца со сроком заключения по 10 лет каждому, гордились тем, что их звали стахановцами.

Если бы люди были способны понимать происходящее в буквальном смысле, без философских вибраций, они умирали бы, как мухи осенью, смиренно и дружно. Любомудрие обязательно изобретет надежду, и человек продолжает свой тернистый путь, отодвигая час конца...

Благополучный молодой венгр, простой рабочий в начале 30-х годов покидает свой прекрасный Будапешт, чтобы увидеть Париж, узнать жизнь Франции и ее граждан. Узнав ее, он в 1935 году переезжает в столицу социализма — в Москву. В 1937 году оказывается в тюрьме, затем в лагерной зоне в Шале, чтобы затем выплевать свои легкие на русский снег и умереть вдали от родины.

Такие биографии заставляют вспоминать библейскую версию о запретном плоде с древа познания.

Я хорошо помню этого мягкого Имре, который научил меня петь венгерские мелодии, и это имело последствия в моей жизни. Верующим в Бога хорошо, они могут помолиться за друзей, а как нам — атеистам?

Там же, в Шале, я знал очень молчаливого немца, электротехника по профессии, который молча тянул свой второй десятилетний срок, и в его лице было безразличие и обреченность. Знаю судьбы еще гораздо страшней и горше, но не буду о них. Тяжело самому и никому нет пользы.

Если вы любите страшные истории, вам надо работать в архивах судов, трибуналов, ЦК великой партии.

БЕЗЫСХОДНЫЙ ИСХОД

Трагически неудачное начало войны с фашистской Германией вызвало решение: миллионы заключенных по всей Карельской Республике перевести на восток страны. Это делалось в ускоренном темпе.

Железнодорожное сообщение между ст. Обозерская на Северной дороге и ст. Сорока на Мурманской еще не было налажено. Рельсы лежали без земляного полотна, и все же поезда скоро пошли. На юге Карелии часть заключенных этапировали водными путями. Кто мог выдержать пеший пе-

реход, гнали Колоннами по 300—400 человек до Северной ж. д. в Архангельской области.

По пути следования" были этапные пункты, где мы ночевали, получали паек и воду. До Каргополя мы шли девять дней при очень жаркой и солнечной погоде, проследовав от Шальского порта через Пудож, Пирзакова, Лекшму в Каргополь. 18 июля в Каргополе мы ночевали на открытом поле аэродрома. Погода с вечера резко изменилась, похолодало, и к утру пошел снег. До самой зимы в тот злополучный год она простояла прохладной и неприветливой.

Разбросав в жаркие дни по дороге теплые вещи, мы теперь ночами зябли и шли быстрее. Куда? Мы торопились к своей мученической смерти, надеясь на лучшее. Многие не выдерживали заданного темпа и оставались на местах ночевок. Ни автомашины, ни конных упряжек у нас в сопровождении не было. Как поступал конвой с отстающими, я до сих пор ничего не знаю и не слышал. Думаю, в самом начале войны была возможность им помочь, и люди стали серьезнее.

Пишу эти заметки спустя 54 года от тех событий. Память растеряла многое, чувств и наблюдений уже не восстановишь, а сердце болит и болит. Верно, оно стало ветхим.

Настроение этапников при большой усталости не располагало к любованию роскошью летней, еще не изуродованной промышленностью природой, а было чем.

«Долго будет Карелия сниться.

Буду помнить с этих пор

Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озер».

Неведомые мне поэт и композитор сказали за меня все в этом поэтическом образе. Спасибо им!

А мы все шли и шли. Физическое напряжение отупляло разум. Проходили поля, перелески, лесные массивы, проходили мимо чудных озер, маленьких и обязательно стареньких деревень, обреченных уже тогда на смертное прозябание под гнетом колхозного коллективизма. Ни одного нового жилья, скотного двора, хозяйственного амбара, сарая, изгороди не было. Да и как, зачем мог возникнуть творческий импульс у земледельцев, если у каждого из них государство уже подсчитало и отобрало зерно, молоко, мясо, шерсть,

яйца и даже лук, взыскало налог и обязывало добровольно подписаться на государственный заем десятый год подряд.

И все-таки не потому в сотнях деревень и поселков нам никто не вынес кружки молока, кусочек хлеба или туесок колодезной воды, что у них ничего не было. Еще было. А потому, что с ними была проведена соответствующая работа, и в них был посеян страх наказания за сочувствие.

Только в одной большой деревне белобородый дед встретил и проводил нас звонко-бодрой игрой на свирели или рожке и увеличил наше уныние. Его музыку многие из нас восприняли как отходную молитву. Встречал ли дед своей веселой свирелью другие этапы, не знаю, но они шли и шли по тем старым трактам с запада на восток, и люди удивлялись их многолюдству. Мы все шли и шли, ночуя в заброшенных крестьянских скотных дворах, навесах под открытым небом, на холодной земле.

Миновали Броневскую, необычное для севера большое и унылое село Конево, затем поселок Федово, Оксово, Наволок и вышли к станции Пукса Северной дороги.

Даже в нашей злополучной стране немного найдется мест, видавших такое количество заключенных, как эта станция. Вошли сюда многие, вышли не все. За несколько дней этап был развезен в товарных открытых платформах по лесным лагерным пунктам по ГУЛАГовской железной дороге Пукса—Квантозеро.

Для зэков наступил самый тяжелый период.

До изнеможения уставших людей сразу же вывезли на лесоповал. Неприспособленные к новым тяжелым работам, при голодании они стали умирать. Мы приехали в полупустые зоны, нас было очень много, но через два месяца бараки опять опустели. Хоронили кучами, без гроба. Никто никого не лечил. И не было героических выдающихся душегубов-злодеев в зоне. Все происходило как бы само собой, а вот это и есть самое страшное. Это значит, что система вышла на режим саморегуляции, и бороться бесполезно. Она тебя все равно раскатает.

Надо ли говорить об этом? Надо. Пусть я не Пимен, но, может, появится еще достойный славы Пушкина поэт и громко пропоет о нашем смутном времени и облагородит людскую память. Если я перестану так думать, я скоро умру, если так думаю—еще поживу.

ВОТ ТАК МЫ И ЖИЛИ

Не всегда можно знать, чем был тот последний волосок, на котором еще удерживалась твоя жизнь. Может, им был железный котелок, в котором я варил на лесоповале грибы, ни разу не положив туда ни одного сомнительного гриба, может, грибная и ягодная осень, может, то, что я, сын деревни, был ближе к природе, а может, что-то со стороны, но вовремя использованное.

Этапы зэков с запада нужно обеспечивать жильем, здешнее требовало ремонтов. Наша бригада стала строительной, нас переводили в разные зоны. На лесоповал мы не ходили, а это уже не общие работы. Может, этот спасательный волосок и продлил жизнь некоторым из нас.

Еще с детства, как всякий деревенский житель, я мог работать с деревом, к этому прибавилось умение выполнять печные работы, класть и ремонтировать печи. У меня был строгий и опытный наставник. Позднее мне это пригодилось. Иногда нас выводили за зону для ремонта или кладки печей в жилищах охраны, и даже один раз на пекарню. При этом нам всегда удавалось что-то съесть дополнительно к пайку. Вот эти дополнительные калории и сохраняли наши жизни.

Но ничто не вечно, и печи у всех исправны, и лагерное жилье стало не нужно, и нас снова повели на лесоповал, на общие работы, которые доконали всех. Мороз крепчал, мы плохо одеты. Паек скудеет с каждым месяцем. Иногда он прерывается на несколько дней совершенно. Вероятней всего, это происходило из-за присвоения продовольствия администрацией лагеря и воровства. Жаловаться мы не могли: это было фантастично и нелепо. Голод доводил до невменяемости. Были случаи, когда человек бросался на получаемый бригадный хлебный паек, успевая запихнуть в рот хлеб, зная, что его тут же убьют. Такое было обычным происшествием, а получение утреннего хлебного пайка было делом особой важности.

Не съесть паек сразу, безрассудно, ибо его съедят другие.

Вот так мы и жили. Были случаи психических заболеваний, редко—самоубийства. Это загадка для психологов. Пусть объяснят.

«24-й километр» лагерной ж. д. от ст. Пукса до Квант-озеро—очень большая лагерная зона с лазаретом для зэков. В лей было до 3-х тысяч невольников. Наша работа — обеспечение первого целлюлозного завода сырьем и топливом.

Осень, сырость и стужа. Зима—стужа. Каждый вечер бригады привозят на дежурных санках из леса умирающих или умерших, а утром у вахты на разводе мы имеем возможность хорошо разглядеть внутренности товарища, вскрытые врачом-анатомом. Его рабочее место было рядом с вахтой. Я могу показать хоть сейчас, где это было.

Многие умирали, имея вес в 40 кг. Многие (таких больше) становились страшно отечными, до полной неузнаваемости и смены голоса. Это очень жутко, не узнать товарища. А было, было!

В сентябре 1941 г. в полунаселенные лесные зоны привозят к нам новое и обильное пополнение. Это были люди с западных освобожденных Сталиным территорий: Эстонии, Латвии, Литвы, Западной Белоруссии, Закарпатской Украины, а также венгры, болгары, чехи и поляки.

Ошеломленные, предельно растерявшиеся от произвола власти, они были жалки и беспомощны. Тут были люди всех сословий, всех рангов. От министров, коммерсантов, промышленников до пролетариев и солдат.

За год, к лету 1942 года, лагерная машина перемолола огромное количество жизней безвинных людей. Зима 1942 года была суровой. Земля промерзла глубоко. Копать могилы истощенные зэки не могли. Для этой работы выделялся особый хлебный паек. Трупы накапливались в холодном бараке, а затем разом вывозились. И все же могилы были мелки. Вспугнутый лесоповалом медведь-шатун пользовался человечиной до самой весны.

Если кому-нибудь понадобится найти это кладбище, я его укажу. Спешите, я скоро умру.

Вот почему я, живое ископаемое из этого ада, видя с экрана фашистские лагеря смерти, вспоминаю свои и сомнева-

юсь — разумен ли человек? Где предел его душевного озверения и опустошения? Это вопрос XXI века и сего дня тоже.

Люди, прибывшие с запада, были верующими в Бога. Свои последние упования они несли к нему.

Схоронившись от насмешек советских атеистов и уголовников, они творили свою коллективную молитву в течение целых ночей. Особо прилежны в молитве были самые юные среди них. Никто их молитв не услышал, и Бог их не спас.

Не знаю, по чьей воле эти люди прибыли в зону в хорошей дорогой одежде и с багажом имущества первой необходимости для жизни на воле, а не в тюрьмах и лагере. Это очень осложнило их жизнь здесь. Часть его осталась за зоной конфискованной, что пронесли в зону—стало поводом для воровства, грабежей и перепродаж на лагерном рынке за кусок хлеба, миску баланды. Лагерные придурки быстро сменили российский вид: модные европейского покроя пальто, расшитое золотым цветом белье.

Кто не был в советской тюрьме и лагере, тем сообщаю: грабеж или воровство здесь не преступление, и заниматься этим можно сколько угодно. Здесь другие законы, другая мораль и Уголовный кодекс заменен силой, беспощадностью и правилом: умри ты сегодня, а я—завтра. Вот почему перешагнувший порог тюрьмы должен прочно забыть слово «мое», если он не хочет разменять свою жизнь на пустяки.

Во мне в ту пору еще сохранялась доля любопытства к их странам, их состоянию, и я быстро с ними сдружился. Они благодарно принимали мои советы, помощь в овладении русским языком и обычаями. Меня забавляло их обращение ко мне — мистер Пузырев, и я, конечно, старался достойно представлять собой русского в его этнической сути.

Думаю, это общение было для меня не бесполезно. Всякая лагерная зона с лазаретом для зэков не могла обходиться без минимума женских рук. Были и у нас женщины-заключенные. Врачи, медсестры, санитарки, прачки. Как правило, лазарет жил совсем обособленно от рабочей зоны. Примерно, как поликлиника от больничного стационара, а то и больше.

За свой срок неволи я был в трех таких зонах и еще две знаю по работе в ГУЛАГе в качестве вольного человека.

Такие условия, вероятно, были оптимальными и устойчивыми.

Из женщин сердцем запомнил одну. Восемнадцатилетняя Люба Данилюк. Этот цветок был вырван из закарпатской земли и перенесен на север, чтобы умереть в нашей суровой земле.

Ах, Любушка! Разве я мог предположить, что через много, очень много лет, в благополучной квартире, в одинокой старости, я опять не сдержу слез, как тогда, когда мне сказали в лазарете, что прачка Люба умерла. Там было плакать дико. Здесь мне никто не помешает. Зачем тогда у нас с тобой не нашлось слов о горестной нежности друг к другу? А ведь она была, еще совсем не растраченная нежность молодых сердец.

Ведь мы искали наши встречи...

В конце марта моих друзей из карельской Шалы, из ББК, Яна Адамовича Топорова, моего старшего друга и опору, а также однолеток — ленинградца Мишу Короткова и ростовчанина Володю Семенова взяли на этап неведомо куда, за пределы Карлага. О них я никогда больше ничего не слышал. Я остался один из всего нашего этапа.

Если это когда-нибудь кто-нибудь будет читать, говорю ему: писать об этом не хочется. Может, потому, что уж стар стал, а может, и от желания освободиться от тяжести воспоминаний.

Представьте себе две, три тысячи людей разных национальностей и сословий, отгороженных от свободы высоким забором, до предела измученных работой, истощенных и с сознанием обреченности на смерть, которую никто не заметит и не подойдет к тебе с дружеским участием, потому что завтра, может, это произойдет с тобой.

Властелином в этом адском месте был высокий, спортивного вида зэк, с громозвучным голосом церковного дьякона, и, по иронии, с фамилией Крячун. Он жил отдельно в хорошей квартире, уют которой поддерживала его лагерная жена, красивая и внешне культурная женщина.

В часы утреннего подъема и развода на работы он носился по зоне, как полководец перед решающей битвой, и его голос звучал, как глас с небес, для всех и для каждого непререкаемо, торжественно и мажорно.

После развода начинался довод. Это когда собирают к воротам людей, не желающих по разным причинам выходить на работу. Здесь обязательно присутствовал «лепило», всегда молчавший. Только однажды он вмешался, сказав, что после эпилептического припадка зэка надо оставить на день в зоне.

Когда «лепило» оказывался очень добрым, он рисковал оказаться на общих работах, а его место мог занять другой приблатненный аферист, совсем не врач.

Довод—это такое действо, которое трудно описать. Люди не хотят или не могут выйти за ворота зоны, где их можно пристрелить за неподчинение конвою. В зоне нельзя, и конвой никогда не вмешивался в то, что происходило в зоне. Нарядчик, работник УРБэ, должен через полчаса дать по срочной связи отчет, сколько вышло на работы, сколько отказчиков, и по какой причине.

Если отказчиков у него много, он сам может загреметь на общие работы. Механизм прост и потому работает без сбоев, надежно. Как тебя вывели за ворота — это никто не будет обсуждать.

Если зэк раздет, разут, ему выбрасывают что-то странное и заставляют одеть. Если он болеет, ему говорят, что это не так и работать он должен. Упорствующих очень волокли в изолятор, при этом теплую одежду снимали, а помещение не топили.

На Соловках был изобретен развод, «без последнего». Это когда последнего можно было бить чем попало и даже убить. У них же на Секирной горе был изолятор, который назывался курятником. В нем не было скамеек или нар, а были жерди, на которых можно сидеть по-куриному. На пол наливалась вода, название «курятник» перешло на континент с Соловков.

В этих условиях никакой протест, сопротивление, побег невозможны, потому что заключенные обессилены до крайнего предела. Нас можно было не охранять. Холод, голод, война, тайга. Мы едва отапливали бараки, принося каждый день по полену из лесных делянок. Это было обязательно.

Сильней всего мы страдали из-за одежды и обуви. То, что было с воли, отобрано или износилось. Морозы зимой 42-го года были лютые. Откуда-то там привозили лапти и чуни,

сшитые из расслоенных автопокрышек. Старые ватники, ватные рукавицы и чулки.

Мы умирали каждый день и час.

Не думаю, что в других зонах Каргопольлага было лучше.

Я еще сохранял свой рассудок в состоянии протеста и один раз вломился в кабинет начальника санитарной части. По звездочке на шапке я понял, что он вольный человек. На вопрос, зачем пришел, я ему ответил: «Хочу спросить, есть ли у вас дети, и что вы им говорите о своей работе. Вы образованный человек?».

Он меня выгнал, но я утешил себя, заметив его замешательство и злость. Кто тогда мог оценить творимое, если мы до сих пор по-разному думаем о том времени?

Может, он думал, что избавляет свою страну от плохих людей, от нечисти, а может, и о другом, но жене и детям о происходящем он не говорил. Это мало вероятно.

Голодание наше все ужесточалось. Нам иногда не давали ни воды, ни хлеба. Временами варили чечевичную баланду. Непереваренную чечевицу обезумевшие от голода люди собирали в отхожих местах и снова ели. Обессиленные люди не могли помыться в бане. На них надвигалась вшивость и тиф.

В это время меня привлек к своей работе лагерный парикмахер Женя, и меня оставляли в зоне стричь зэков в бане. С ним жизнь сводила меня трижды, при разных обстоятельствах. Второй раз встретил его на Падуне, умирающим фитилем, но мы опять выжили. Он освободился и ушел на войну. После моего освобождения я опять его встретил с боевыми орденами и инвалидом войны в тех же местах в поселке Пукса-Озеро. Помимо своей основной работы на заводе, я серьезно помогал ему и осваивал мастерство парикмахера, делал дамские прически, перманентные завивки и другие работы и достиг мастерства, которое мне помогло еще не раз. Но то было потом, в 1945 году.

А весной 1942 года я сидел на цоколе арестантского барака, подставляя обнаженные прозрачные руки весеннему согревающему солнцу, и мне почему-то было жалко только эти руки, а не самой уходящей жизни. От отечной смерти меня спас совет и помощь банщика, который побуждал меня подолгу ночью спать в парилке бани. Это помогло.

Я высох до 40 килограммов при росте 170 см. Спасибо тебе, добрый и мудрый человек. Имя я его забыл. Он был высок ростом, рыжеват, с сильно заметными на лице и руках веснушками. Родом с Кубани.

В нашей огромной зоне становилось безлюдно. Рабочих бригад не стало. Валить лес никто уже не мог. Других работ не было. Относительно здоровыми оставались лагерные придурки, повара, хлеборезы, помощники нарядчика, каптеры, дневальные и выдающиеся выносливые люди, бригадиры исчезнувших бригад.

Вот этот последний резерв был отобран в этап и отправлен в другой лагерь, в десяти верстах от нашего. Я попал в него с некоторой надеждой на лучшие условия. Правда, что надежда умирает последней.

Нас опять посадили на ж. д. платформы и перевезли в лагерь Осиновка. Назван он так по протекавшей здесь речке.

ОСИНА ГОРЬКАЯ

Пробыл я здесь больше года. К зоне подходил ус железнодорожного пути протяженностью 5 км. Возле него были большие запасы отличного леса. Эти запасы остались от зэков 1937—40 годов. Ни одного заключенного того времени я там не встретил. Лес вывозился из порубочных делянок конной тягой на волокушах или по лежневым деревянным железным дорогам. Были и такие. Конюшни и часть лошадей еще сохранились.

Наша работа была: погрузка леса на ж. д. платформы по правилам коммерческих грузов дальнего следования. Никаких погрузочных механизмов не было. Об этом еще никто ничего не знал. Весь процесс вручную. Кто это делал, тот знает, что это такое. Допустить небрежность в погрузке нельзя. Вагоны оформлял приемщик с железной дороги.

У нас родилась песня — «Вот вам, братцы, всем по норме, на два рыла по платформе». Такой порядок был невозможен, и мы работали четвером. Очень трудной была увязка грузов в конце дня. После такой работы соответственно надо было поесть. Нам что-то давали, потому что это была важная работа, и мы ее делали без сбоев.

Тогда же мы запустили в работу шпалорезку на локомобильном приводе, которая долго бездействовала. На этой работе я отдышался, потому что был машинистом локомобиля, а это довольно легкие обязанности. Лес был отличный, крупный, и шпалопиление шло хорошо. Такой кряж было трудно подтянуть к станку, и мы специально для этой работы берегли и подкармливали одного сильного коня.

Наступила зима 1943 года. Шпалопиление прекратилось, вагоны подавали редко, пути заносило снегом на глубину до метра, лошади все передохли от бескормицы, продукты перестали поступать. Опять прозябание и смертность, как в прошедшую зиму. Сейчас своим старческим умом я не могу представить, кто управлял нашей жизнью и мог ли он иметь влияние на тот порядок. Думаю, такого человека и не могло быть. Душегубная система опять стала сама по себе.

Даже при этих условиях зачем нужно было выморить стадо лошадей, стаскать их на лесобиржу и там сжигать падаль вместе с лесом, когда в зонах смертный голод?

Предлагаю вам самим решить, что тут к чему приложить. Если бы эти лошади разумно были использованы как продукты питания, сотни людей сохранили бы свою жизнь. Значит, можно предположить, что кому-то этого не хотелось.

Во второй половине зимы мы ловили не только воробьев, но и крыс. Кости сожженных лошадей сутками парили в печи и поедали без остатка.

Здесь в этих условиях мне очень пригодился навык по строительству домашних печей. Я нашел в себе силы построить еще две печи, за что был подкормлен сверх той ничтожной нормы питания, при которой не умереть невозможно. И волосок моей жизни окреп. Я мазал глиной и клал кирпичики и машинально запел: «Марок кур кише и сосне и сонем. От фокс мойд ширный тай озал мода ней» и т. д. Теперь все слова я не вспомню. Мелодию помню до сих пор. Это танго с венгерским текстом. Язык я не знаю. Дальше произошло замечательное. Меня обступили молодые люди 16—20 лет. Они шумно меня о чем-то спрашивали, пока не увидели, что я их не понимаю.

Этим я погасил их радость встретить в этом гиблом месте своего земляка. Я рассказал им, как в 1938 году, в Карелии меня научил петь венгерские песни их соотечественник Имре, что он умер от чахотки. Мы очень подружились.

Этих мальчиков было человек двадцать пять. В 1939 году при освободительном походе нашей армии на запад они, сообразуясь с европейскими обычаями, перешли нашу границу. Захотели узнать, как живут люди в государстве рабочих и крестьян. В 1941 году их всех заточили в лагерь. Там же, на Осиновке, они все умерли от истощения и тоски по дому, который опрометчиво покинули.

Они не были похожи на советских «красных дьяволят». Славные, симпатичные, милые и несчастные юноши! Я пережил вас и эти страшные события и время, но забыть не мог. Вашим родителям лучше не знать о случившемся с вами. Я разделяю их скорбь.

...В апреле 1944 года добрейший Карл Карлович, наш врач, наш лепило Айболит, направил меня на оздоровительную колонну Падун. О ней тоже есть что сказать.

ПАДУН—ЕЩЕ ОДНА МЕТА ПАМЯТИ

В трех километрах от первого целлюлозного завода, вниз по стоку его вредных вод, есть еще одна обжитая с начала тридцатых годов лагерная зона. Возле нее большое огородное поле.

Это было место для крайне истощенных и беспомощных физически людей. На работы за паек там не выводили. Все питались равно и отдыхали. Такие зоны многих спасали от смерти, но попасть туда было крайне трудно. Какому смелому человеку удалось внедрить этот метод помощи погибающим людям в обиход лагерей — установить невозможно, но это был акт милосердия к «врагам народа», пойти на который в то время было непросто. Спасибо тем людям.

Лагерное население не лечилось от тех банальных болезней, которые известны всем на свободе. В лагере была дистрофия, анемия, подагра — все объединялось игриво-веселым словом «фитиль». Фитиль гас, слез не было. Была забота получить еще раз паек для трупа. Вот в такой оздоровительной зоне я оказался весной 1944 года, по воле

добрейшего Карла Карловича, лагерного «лепилы», врача-немца из зоны лагпункта Осиновка. Врачевание там было скромное, но был отдых и покой.

Из своих наблюдений выделю два факта.

Там я встретил компанию «фитилей», человек десять, преданных и сведущих в литературе и искусствах. Все они были молодые, не старше тридцати лет. В трагических обстоятельствах эти люди спорили о поэзии, читали стихи, в ролях читали Шекспира, Пушкина и других авторов. Казалось, что они совсем не голодны и не больны и вовсе не в заключении.

Среди имущества ГУЛАГа был большой книжный фонд. Библиотеки, конфискованные у репрессированных владельцев. Редкие, ценные, роскошные библиотеки без всякой системы, с большим количеством книг оказывались завезенными в лагерные административные центры. Там как-то определялось их место содержания и они работали не только за зоной, среди вольного населения, но и в некоторых постоянных крупных зонах, где смертность была минимальная, а контингент жил более уютно и относительно спокойно. Вот такие роскошные книгохранилища я встретил здесь, в Пуксо-Озерском отделении Каргопольлага, позднее в Княж-Погосте в Коми Республике. Конечно, я с удовольствием ими при возможности пользовался.

Второе наблюдение. Там были бараки, населенные стариками. Все они трудились на овощных огородах. Среди них было много священников и других служителей церкви. Иногда совсем не готовясь, экспромтом, один из них начинал петь из какой-нибудь литургии, кто-то вступал, продолжал, и музыка хорошо подготовленных вокалистов завораживала, уносила в другие горизонты, откуда не хотелось возвращаться.

Однажды, в день весеннего Николы (22 мая), в солнечное, теплое утро они увлеченно пропели всю литургию этого дня и я видел, как хорошо быть верующим, как вера помогает им нести свой крест без ропота и озлобления. Все они умерли и похоронены на Падуне. И мой земляк, отец Михаил, неукротимый оптимист, также уступил смерти.

После Падуна я обживал и другие зоны. Мне пришлось пройти с тяжелой работой по сплаву леса по всей реке Мехреньге. Красивая и мертвая река, отравленная сбросами

Пуксо-Озерского целлюлозного завода, до самого устья. Это была очень изнурительная работа при постоянном движении, без жилья и кухни. Кончилась наша водная служба тем, что нас, чуть тепленьких, погрузили на тракторные волокуши и повезли по тайге. К пешему переходу мы уже были не способны. Позади мы оставили могилы своих товарищей.

По дороге в стационарный лагерь среди леса механики-трактористы, тоже зэки, но бесконвойные, симулируя поломку машины, бросили нас и ушли по своим интересам в ближайшие деревни. Двое суток сидения на волокушах, при раздраженных конвоирах, при питании засохшей соленой треской, доканали многих из нас. Соленое, в нашем состоянии истощения, вызывает отечность и гибель. Среди нас был лепило-врач с медицинской сумкой, тоже зэк. Звали его Юрий, отчество и фамилию я запамятовал.

Помню, как этот молодой человек, с больной и распухшей одной рукой, пытался уколами взбодрить умирающих, сам еле передвигаясь. Спасибо тебе, Юра. И на живодерне он был человеком. Освободился он из лагеря в 45 или 46 году. Жил в поселке Пукса-Озеро, не знаю сколь долго. Женился на местной учительнице или медичке, не русской по национальности, имени ее я не помню. Юрий был удивительно феноменально остроумен и весел в общении. Любую мысль он выражал метафорой, блестящим коротким анекдотом, подобием, но всегда изящно, коротко. Сберег ли он себя в этой трудной жизни, с таким умом и эмоциями—не знаю. Боюсь, что нет. Такие натуры излучают себя без остатка или разбиваются.

ПОСЛЕДНЯЯ

КАЗЕННАЯ КВАРТИРА

СЛАВНОЕ ОЗЕРО— ПУКСА-ОЗЕРО

И в долгой жизни человека, неотмеченной знаком оседлости, есть места, к которым он неотделимо приобщен памятью ума, сердца. И до смерти в нем не угаснет беспокойное желание вновь еще раз побывать там, пройти знакомой тропкой-

дорожкой, посидеть на знакомой скамье, обнять дерево своей юности, напиться воды из своей речки-колодца, насладиться сентиментальным состоянием души и тихой скорбью о невозвратно ушедшем.

Мои привязанности из другого пейзажа. Бесподобный Александр Сергеевич воспел Царское Село, отождествив с Отечеством. У многих в жизни есть что-то подобное.

Для меня мое «Царское Село»—это лагерная зона с колючкой и вышками по углам на семнадцатом километре ГУЛАГовской железной дороги (не МПС), на берегу славного Пукса-Озера в Архангельской области. А Отечество мое — ГУЛАГ. Я отдал ему 20 лет своей юности, может, и больше. Это моя последняя зона содержания под стражей и одна из лучших за долгий срок неволи. Из нее я вышел на свободу.

Пуще всего мне хочется войти в арестантский барак в этой зоне, залезть на знакомые нары, вновь ощутить все пережитое и сказать всем, кто был со мной в ту пору: «Друзья мои, мои милые люди, я не подозревал, что Так сильно Вас люблю».

Я пережил многих из них. Одни были старше меня, другие—слабее здоровьем, третьи отчаялись и погибли молодыми. Кое-кто говорит об отсутствии предприимчивости у русского народа. Это неправда. Вот примеры другого свойства.

Миллионы рабов ГУЛАГа, загнанные в таежные районы страны, вдали от промышленности, быстро обустраивали свои соцгородки-зоны. Как правило, это зоны на 2000, 1500 человек. Частокол с колючкой и вышками. Автономное электрообеспечение, производство кирпича, лесоразработки и сплав, лесопиление и строительство жилья, пекарни и бани, лагерные лазареты и сельскохозяйственное производство продуктов питания. Все возникло на пустом месте, быстро, из ничего. И это в тридцатые и сороковые годы.

Правда, у министров внутренних дел никогда не было недостатка в специалистах всех отраслей и всех рангов: от докторов наук до ювелиров, поэтов, крестьян и каменотесов.

Теперь приходится удивляться, почему люди той же этнической группы не способны убирать урожаи и даже не мо-

гут вовремя разгрузить суда и вагоны с пожертвованными нам товарами.

Я был узником многих зон и выжил не благодаря, а вопреки. Не вздумайте меня жалеть, я — счастливый избранник фортуны и не меньше.

Приглашаю вас в спутники моей памяти... В яркий, теплый день июня трактор с волокушей остановился у ворот зоны, знакомая архитектура. У ворот столб с подвешенным куском рельса, вышки, частокол. В зоне много ветхих каркасно-засыпных бараков. Все со следами большого возраста. Зона древняя, хорошо обжитая. Из-под стены ограждения вытекает бойкая речка и ныряет под высокий, малой длины железнодорожный мост. Высокое земляное полотно закрывает горизонт. Зато с другой стороны, на возвышении сложная громада корпусов и труб целлюлозного завода. На приемку этапа собралось много начальства и медиков. Врачи пристойного и опрятного вида. Мы с большим трудом сползаем с волокуши. Требуются носилки, есть умершие и неходячие. Процедура учета и приема закончена. Мы в секторе медицинском. Стационар для больных, хирургический барак. Всюду чисто. Даже тротуары между бараками. Такое потрясение от радости давно не переживал. Оказывается, есть жизнь иного содержания. И люди иного настроения. Захотелось петь, громко и торжественно.

Если бы не чувство голода, уводящее мысли все об одном, было бы отлично. Но это не проходит никогда. Все клетки тела просят пищи и покоя. С этим нет сил бороться. Опять я стал весить 40 кг. Меня после бани положили в стационар. Я на кровати, на матрасе, под одеялом и у меня есть подушка. Я щупаю железо кровати, боясь проснуться. Я знаю, что ни сегодня, ни завтра не придет сюда нарядчик и не закричит: «Выходи на работу», и не верю, что это так и есть. В этой зоне совсем никто не кричит. У них и изолятора нет на колонне. Посадить некуда. Странно и радостно.

На колонне свободно ходят приличного вида женщины, их целый барак, человек сто. Голод убивает радость. Я опять, как тогда на колонне Крячуна, глажу свои худые руки и жалею их конкретно, предметно.

Вероятно, я все же уснул. Утром врачебный обход. Все серьезно и взаправдашне. Болезни нет. Дистрофия, пелагра.

Розовая смерть при ломкости капилляров. Отдыхать. Какая красивая бывает смерть! Розовая. Я не знал.

В лазарете обилие книг интригующих названий. Все то же чувство голода не дает сосредоточиться в чтении. Тело и мозг хотят жить. Они требуют пищи. Паек кажется ничтожным. Я со страхом обдумываю, как трудно мне будет жить на свободе с этим непреходящим чувством голода. Что насытиться невозможно, это не вопрос. Я так думаю.

Через неделю, может, чуть больше, доктор Шапиро произносит сестре у моей кровати: «Нахераус», и я понял, что меня выпишут.

Я был включен в смешаную бригаду, где было двадцать молодых женщин и десяток мужчин. Бригада работала на заводе, на сырьевой бирже, корила баланс на механических машинах. Работа не очень тяжелая, но в заданном ритме и прохлаждаться не приходилось. Женщины, работавшие со мной, были осуждены уже в период войны, по бытовым статьям УК.

Мы, старые зэки, не предавались оценкам виновностей людей, буквально понимая, что «от сумы и от тюрьмы не спрячешься».

Целлюлозный завод был иного ведомства, министерства, и НКВД предоставляло сюда рабочую силу в любом количестве. Следует думать, что это было политическое директивное соглашение, а не коммерческо-хозрасчетное. Вся промышленность страны работала именно так десятки лет.

Собственным производством Карлага здесь было лесозаготовительное, железная дорога протяженностью до 100 км, скромное ж. д. депо и хорошие центральные ремонтные мастерские с хорошо квалифицированными кадрами. Был еще плохо механизированный керамический кирпичный цех.

Вскоре я перешел работать в мехмастерские и стал жить в одном бараке с замечательными людьми. В первом, налево от входа, углу стоял шкаф бригадира Бориса Васильевича Цетельмана. В нем сохранялся пайковый хлеб. Тут же скромное ложе Бориса.

Если для японцев чаепитие — ритуал, то для узников ГУЛАГа начисление, получение, поедание пайка хлеба было жреческим священнодействием, над которым наблюдали одновременно сам Сатана и сам Бог.

В этом действе участвует твоя физическая жизнь. Голод унижал, язвил, мельчил, искушал и полностью разрушал личность. Если вы хотите его победить, прекратите свою жизнь. Другого нет. Кто может создать голод, тот обретет могущество, власть. Это просто.

Моими соседями, друзьями, товарищами по работе были замечательные люди. Борис Линник—художник-гравер, Василий Говоров—летчик, Миша Браушер, немец—резчик по дереву, мы с ним рядом спали. Удивительно удобный человек. Спокойный, много читал и не суетился. Это о таких говорят: настоящий интеллигент. Иван Казачонок— слесарь-ювелир, часовщик. Много мы с ним зажигалок произвели и нагуляли жирок, снабжая вольный люд этой нужной машинкой.

Были там российские немцы, отбывшие срок наказания, но продолжавшие подневольную жизнь лагеря. Были замечательные, интересные, разные и, как правило, незаурядные ребята. Они все казались мне лучше меня, за что я их и люблю.

Костя Ковалев... Музыкант, большой поэт в 18 лет. Кра-сив, удал, казак донской. Сильное литературное дарование. Я освободился раньше его на полгода. Он нашел меня уже на вольной квартире и очень завидовал, что я имею возможность работать с книгами, особенно с поэзией, а сам рвался домой. У него где-то в Сальских степях были родители, сестры, по которым он очень скучал. Я его предостерегал от нарушения режима проживания в ссылке, но он уехал домой. Сохранил он себя — не знаю. Таких талантливых жизнь плохо оберегает.

В часы ничегонеделания занимался рисованием акварелью, но сложно было с бумагой и кисточками. Художник без подготовки из меня не получился, но занятие художеством облегчало сознание неволи. Творя и фантазируя, ее не ощущаешь.

Я, кажется, оговорился, сказав, что из нашего этапа из карельского лагеря ББКа я остался один. Нашелся еще один, а через год и еще один. Тот, первый, отсидев семь лет, получил еще десять, видимо, за то, что не пылал преданной любовью к правительству. Имя его Яков Васильевич Мисюк. В карельской Шале он был хозяином на техническом складе

и по личной инициативе в летнюю пору всегда имел там бочонок хлебного кваса собственного призводства, и все мы охотно его пили. Здесь он был в ужасных условиях полной изоляции и от воли, и от людей в зоне. Все боялись с ним общаться. Он напоминал мне образно Тараса Шевченко из самой плохой его биографии, написанной невежественным пропагандистом пролетарской идеологии. Вскоре Яков Васильевич безвестно исчез. Думаю на самое плохое. Он был мрачен, зол, не смирившийся. Таких Бог не бережет.

В основных цехах целлюлозного завода работали вольные люди и интернированные немки (немцев-мужчин здесь не было). Какова работа? Оценил. Не хуже, чем в Германии. Большая контора отделения Каргопольлага находилась здесь, в заводском жилом поселке.

Отдел механизации возглавлял ленинградский грек—инженер Мавромати Андрей. Очень общительный и симпатичный человек. Механическими ремонтными мастерскими руководил инженер-машиностроитель Зайцев. Железной дорогой и ее кадрами—еще один окололагерный специалист Машинисты паровозов (их было четыре: один серии ЩЭ (щука), один В (пассажирский) и один 0В (овечка), тот самый, который снят в кинофильме «Путевка в жизнь»), были также два мотовоза. В службе движения, службе пути, стрелочники и составители — все заключенные, с правом бесконвойного передвижения в пределах рабочего маршрута.

Все эти работы не были легкими, но считались очень привилегированными из-за свободы передвижения. Кто был в неволе, тот знает цену свободы. Я испытал это. Судьба не всегда злодейка. Довольно редко зэкам по политическим статьям давали пропуск на бесконвойное хождение. В мае, когда мне осталось полгода до освобождения, я вдруг неожиданно получаю такое право.

Блаженны страждущие! Аминь! Все лето я чувствовал себя счастливым, работая кочегаром на паровозах. Топили мы их дровами, сами грузили с бровки насыпи на тендер, иногда с лесного склада, было нелегко, но здорово. Особенно ценил я возможность собирать в лесу грибы, ягоды, чернику, малину, смородину. Осенью воровал картошку с лагерных сельхозполей. К моему освобождению 14 декабря 1944 года я был нормальным, здоровым человеком.

За возможность собирать ягоды и грибы, нарушая границы установленного маршрута и времени, конечно, приходилось платить вертухаям на проходной пошлину, оброк. Его доля зависела от их настроения и количества. Приходилось хитрить, угадывать, когда там один.

Возразить охране — значило потерять право на бесконвойное хождение.

КОЕ-ЧТО ПРО АВТОРИТЕТ

Вряд ли кто сможет внятно объяснить, почему он хочет этого, а не того. И все-таки это никого не остановило сделать свой выбор. А вот перед славой, известностью мы все одинаковы. Не выдерживаем испытания ею. Она нас манит, и мы карабкаемся, ползем к ней, не всегда выбирая пути и приемы.

Часто авторитеты, как говорят,— «мыльные пузыри», но они живучи потому, что мы их желаем видеть, наблюдать и, если можем, то и подражать. Вот пример из моей биографии. Я придумал себе другое имя. В том была нужда, чтобы скрыть кулацкое происхождение. И только. Но это отразилось на моей жизни по разному и, порой, неожиданно.

В полку, в школе меня узнает курсант и сообщает о том в органы надзора. Через год меня арестовывают, судят и содержат как преступника. Все логично и правильно. Нелогичное дальше и о нем хочется рассказать.

В истории криминалистики есть немало случаев, когда узники менялись местами, формулярами. Это довольно легко можно сделать при частом этапировании в другие места содержания. Чтобы этого не случилось, при всех этапных приемах и сдачах, при генеральных шмонах и учетах заключенный должен уверенно доложить все данные его лагерного формуляра: статьи УК, сроки наказания, кем и где осужден, фамилию, имя и отчество и, если ты привлекался по фиктивному имени, то и его, если дважды, то их все.

Новый этап в зону—это событие. Его встречают очень взволнованно все. И уж если ты хоть немного «граф Монте-Кристо», то есть ты, он же и еще кто-то, то уж повышенного к тебе интереса не избежать. Воры в тебе ищут бывалого

«фартового», шулера—игрока, контрики—одностатейника, земляка, придурки и суки — чем поживиться. Много информации дает твой вид, поведение, одежда. За 25 лет ГУЛАГа он так и не смог иметь и утвердить арестантской формы, хотя все домашнее методично не разрешал и отнимал.

Ворота первых пересылок я проходил в приличной армейской форме, в летнее время—в небрежно накинутой на плечи кавалерийской шинели. Солдаты охраны хотели знать, из какого я рода войск. Лагерный шалман предполагал во мне нового нарядчика и хотел узнать, насколько сука или просто мент в зоне.

Нарядчик всегда был из зэков, но его могущество было велико, если он того хотел. Через день, когда я шел в колонне и на общие работы, все прояснялось для бывалых зэков. Я котировался как контрик и фраер. «Черт», обреченный на загибаловку, по старому—на смерть через истощение. Фраер я был чистой воды. Я даже не обратил внимания, что из центральной усадьбы столицы Беломорканала, Медвежьегорска, я был пешим этапом доставлен за 80 км на глухую колонну строгого режима. Этим я обязан тому, что в моем формуляре кроме имени Пузырев Михаил Дмитриевич, было еще одно, после слов — «Он же».

Это обстоятельство очень осложняло мое пребывание в заключении. Мне не раз приходилось бывать в бригадах строгого режима и ореол графа Монте-Кристо хотя и ходил со мной, но не компенсировал неудобств. На шпану это действовало авантюрным романтизмом, и я ими был принят и не обижен.

Вот как по-разному авторитет влияет на жизнь. Только после освобождения я освободился от своего двойника, но в архивах сыска он сохраняется.

«ЗЕЛЕНЫЙ ПРОКУРОР»

Чем слабее и наивнее люди в неволе, тем охотнее они мечтают о приключениях в условиях свободы. Начиная отбывать свои сроки, сначала очень неконкретно они думают о теплой половине года, о солнце и тепле за пределами стен тюрьмы и ограждений лагерных зон.

Они, как правило, не понимают, что сложность осуществить побег—не момент оказаться за пределами надзора охраны и конвоя, а трудность выжить первую неделю в условиях скрытности, сохранить силу для передвижения, уметь при этом отдыхать, бороться с голодом, не вызывать подозрения своим видом и поведением. «Зеленый прокурор» дает мало комфорта для того. Сырость, холод, летний зной, овода или комары, неумение жить в условиях дикой природы через два—три дня обессиливают беглеца.

Жители городов, ослабленные физически неволей, при плохо подготовленных побегах, особенно групповых, или «нарывок», как правило, через неделю бывают пойманы, затравлены собаками, избиты или убиты. Чаще всего наибольшая трудность и провал побега зависят от незнания местности и системы охранных застав и служб. «Зеленый прокурор» не ласков, и беглец должен это реально предвидеть.

Даже при удавшемся побеге обеспечить себе легальное проживание на длительный период просто невозможно. Паспорт, трудовую книжку не очень сложно раздобыть, но как сделать военно-учетные документы, если они ведутся без твоего участия, ты их не видел и не увидишь со дня приписки и до снятия с воинского учета.

Быть пожизненным нелегалом, этаким «вечным зайцем», подходит не всем. Кроме этого, в периоды войн нарушение воинского учета наказуется, как дезертирство, и бежать из заключения для того, чтобы получить новый срок по другой статье, никому не хотелось.

И все-таки побеги были, разные и редко удачные. В моей памяти их немало, и в том числе моих лагерных друзей и знакомых. Побег «на волю» всегда вызывал восторженные чувства у оставшихся в неволе, независимо кто убежал — вор, хулиган или контрик.

Их было бы очень много, если бы люди в зонах были физически крепкими, а не истощенными до предела, умирающими дистрофиками.

Упомяну наиболее запомнившиеся. Летом 1938 года по Онежскому озеру ходили суда разного класса, принадлежавшие Беломорско-Балтийскому комбинату НКВД, с командами судов из зэков. Во время зимних стоянок или приходов в порт Шала команды жили в зоне. В июне, июле, при-

няв на борт пушное и кожевенное сырье Пудожского Райпотребсоюза, судно класса «Соловецкая рыбница» не пришло в порт назначения - Петрозаводск. Груз и команда исчезли. Штурмана — первого помощника капитана я хорошо знал. Жили мы в одной секции барака. Это был моряк по воле, нервный и очень желчный человек старше 30 лет. Любовь к авантюрам была его страстью. Звали его Ульян, с какой-то короткой фамилией, я не вспомню сейчас. Никто из команды в шесть человек пойман не был.

Очень близкий мне одногодок, студент-химик Киевского университета Иван Дорожка, ушел ночью из зоны через подкоп, с лагпункта Бачалово в Карелии. Интересно его осуждение. Он снимал номера на облигациях займов и наносил новые по таблице выигрышей. Облигации были семейные. Его старший брат, большой партийный чин, пачкой подал их для проверки в сберкассе. Некоторые из облигаций оказались совсем без номеров. Ивану пришлось искупать оплошку брата и сознаться.

В страшный военный 1943 год меня очень звал в побег осужденный за растрату земляк-северянин, пожилой человек. Мы содержались в лагере Осиновка, недалеко от Пукса-Озера. Мне оставалось сидеть чуть меньше двух лет. Я не пошел. Была зима, я сильно истощен. Он успешно ушел днем с рабочей зоны. Ему помогли с воли, он был местным жителем и хорошо знал обстановку. В этом случае была оплошка со стороны УРБэ. В учетных документах зэков были данные, какие области и районы они хорошо знали, и их там содержать не полагалось.

Блестящий по исполнению побег был совершен из ЦОЛпа в Княж-Погосте, когда я работал в ГУЛЖДС в Печорстрое уже по вольному найму. Инвалид, не расстававшийся с костылем, стоило погаснуть на зоне на минуту свету, исчез из зоны, оставив прислоненными к зоне лесенки. Я лично не думаю, что он ими воспользовался. Я его не знал. А вот инженера Белоненко знал очень хорошо, вместе работали на лагпунктах Березовый и 335 км. Он также успешно исчез, растворился в летнем зное 1950 года. Это был такой обаятельный русско-украинский интеллигент, что быть десять лет в звании зэка ему просто не хотелось.

При строительстве школы № 91 в поселке Вычегодский (я был там прорабом по сантехнике и энергетике) двое зэ-

ков вскочили в кабину самосвала, с ходу снесли ворота и умчались от охраны. Бездорожье, незнание местности привело их на берег протоки нашей Старицы, за деревней Слуда. Была весна. Бросив машину, они попытались переплыть протоку, но течение вынесло их на широкий разлив Вычегды, они зацепились за деревья, где их и настигла охрана на лодке.

Это были отчаявшиеся парни из немецкого плена, прошедшие войну, со сроками по 15 лет. Один из них, зло выругавшись, отпустил опору и утонул. Второй позволил себя взять. В этот раз конвой не зверствовал и не бил оставшегося в живых. Так обсказал нам этот случай наш товарищ, моторист той частной лодки. Знавал я и таких оперативников, которые похвалялись тем, что беглецов они не сохраняли. Я в это не хочу верить Много я ходил под конвоем и надо мной никто не зверствовал из рядовых охранников. Это привилегия и право чекистов.

Неудавшихся побегов бывает значительно больше, но как бы ни был строг «зеленый прокурор», он привлекает невольников каждую весну и лето, и они бегут.

ВОЛЯ

Выход из тюрьмы или лагерной зоны я не знаю с чем сравнить, да и можно ли. Это единичное событие в жизни и каждым переживается по-своему. Полгода я уже ходил без конвоя, переволновался, отдышался. Знал, что и после освобождения мне прикажут где жить. Проблемы выбора у меня не было, а причин волноваться достаточно.

14 декабря — это начало зимы. На мне серый, грязный, безобразно сшитый бушлат из окровавленной солдатской шинели, такая же шапка. На ноги я одел вместо рваных сапог валенки, которые сняла со своих ног Аннушка, пожилая невольница. На вопрос: «А как же ты?» — она строго ответила: «Выкручусь! Носи и не разговаривай». Между нами не было никакой близости. После, когда я стал ходить на работу через одни заводские ворота, с арестантами, всегда искал в идущей колонне ее, и мы дружески приветствовали друг друга. Наверное, я так ничего и не сделал для нее. Ведь благодарить всегда некогда.

Пособия при выходе на свободу мне не полагается. Я остаюсь на жительство здесь же, в Плесецком районе. Требуется получить паспорт и встать на воинский учет. Это за 30 км отсюда. Первые ночи я спал на станционных вокзалах, доедая свой лагерный паек.

С работой получилось все быстро и хорошо. Меня взяли в ремонтно-механическую мастерскую завода. Я получил продуктовую хлебную карточку. Ныне живущим трудно объяснить значение этого документа. Это не только право на паек, это право на жизнь твою, твоих детей и близких. Недаром в то время самым злобным ругательством было пожелать потерять хлебную карточку. Это страшнее смерти и ада.

Проблему где жить я также решил успешно. Невдалеке от зоны и завода меня приютили в своем доме две одинокие, пожилые женщины. Оставалось еще сменить лагерное рубище, приобрести белье и постель и не завшиветь.

Когда не умеешь воровать и ловчить, остается один способ — работать, зарабатывать. Путь трудный, малоблагодарный, но путь. Работал я, те жалея себя, недосыпая, угождая, соображая, что можно еще? Мне нестерпимо хотелось выйти в общество равным во всех ситуациях. Заставить со мной считаться. И моя гордыня, мое тщеславие помогли. Средства и способы были разные и такими, о которых без особой нужды не хочется говорить, но которые оставляют право на самоуважение.

Отвыкнув от женского общества, я ждал возможности появиться в заводском клубе, стать здесь своим человеком. Мне было двадцать девять лет, а я все еще воспринимал мир по-юношески. Во мне детское мировосприятие очень задержалось—годов на десять, а может, и теперь что-то осталось...

Поселок Пукса-Озеро построен одновременно с заводом в глухой тайге, вблизи большого озера. Домов деревенской архитектуры здесь не было, они появились позднее. Он напоминал картинки из финского бытового пейзажа. В первую весну на свободе я ходил по нему, тайком бросая через палисадники на грядки маковое семя. Оно дружно проросло, удивляя хозяек. Недавно, в 1995 году, я встретился с женщиной, приехавшей оттуда. Она на мои расспросы нарисо-

вала мне картину полного упадка, старения и разора жизни поселка в связи с закрытием завода, и у меня пропало желание посетить те места, где я жил, волнуясь, надеясь, любя и радуясь.

Прошлое в старости не отступает от тебя вдаль, а наступает, является, и ты не гонишь его, наоборот, приближаешь, внедряешься в него. Только вот писать об этом мне трудно.

Начало 1945 года. Приближение весны и победы в войне. В умах людей—планы и надежды. В это нелегкое, суровое время мы все стали романтиками и лириками. Появился спрос на песни, и они рождались и пелись со слезами грусти и радости. Посещение кино было радостным событием. В воскресенье — танцы. Часто устраивались неплохие самодеятельные концерты.

На счастье, у нас концертмейстером работал пианист, человек с консерваторским образованием, его имя Гуревич. Он был заключенным. Меломаном был начальник санотдела лагеря. По его инициативе многих концертрантов привозили из лагерных зон, что им, конечно, было очень желанно.

Если я пел в неволе в Карельском ББК до войны, отчего же не петь теперь, на свободе? И я пел для себя и других. Моей партнершей стала не растратившая сил жизни великолепная Маргарита Александровна, большой знаток и любитель оперетты. Она и учила меня многому, и нас хорошо принимала - публика По профессии она была врачом. Мы пели из «Сильвы», «Роз-Мари», «Наталки», «Баядеру», «Запорожца» и соло. Пели песни, рожденные войной. Они были хорошими и трогательными. Легко запоминались и оставляли в душе след. Особенно любимы были песни в ритмах танго и фокстрота, которые незаметно переходили в пластику танца без надрывов. От тех мелодий еще и сейчас старые люди утирают счастливые слезы воспоминаний То было время, когда ни один поэт не мог себе позволить создать бессмысленный или малосодержательный текст, что сейчас стало признаком модерновости и хулиганской отваги.

Нет, мы жили богаче и лучше. Может, и потому, что тогда была жива душа, не было магнитофонов, попсы, китча и прочих кожемитов. Теперь ни к кому не предъявляется требование хоть что-то, но уметь. Мы заглотили подброшенную нам свободу поведения, и скоро она нас загонит в пещеры и на деревья.

Прожил я в поселке полтора года деятельно, напряженно, не скучно. Не всегда с проявлением ума взрослого человека. Самое ценное в том времени—знакомства с людьми, их опыт, их ум.

Досадую на себя за то, что нередко был неправ, строго осуждал других и завышал самооценку. Стыдно и досадно, но не вернешь и не поправишь.

Из жизни за решетками и частоколами зон и колючек я вынес с собой в относительную свободу любовь к жизни, к общению, к природе. Но и не только это. В какой-то мере знание поведения и возможностей отдельного человека и толпы, а также и себя.

Как вещественный реликт той поры я часто, всю жизнь вижу однообразно повторяющийся сон: я в зоне, трепетно жду конца срока наказания, вот он близко, наконец, наступил, но никто мне этого не объявляет, и меня не освобождают. Я протестую, пишу заявления и жалобы, никто не отвечает на них. Я делаю отчаянные попытки привлечь внимание властей на очевидную несправедливость, никто этим не занимается, и неволя становится бесконечной.

В состоянии полного отчаяния я вдруг слышу голос жены: «Миша, проснись, проснись и не кричи...». Дорогая моя подруга Паня, тебя уже нет со мной, а сон повторяется.

Для многих невольников той лагерной поры подобное событие было не сном, а явью, и они продолжали нести свой крест в полном небрежении к их человеческим и юридическим правам. Таких политических узников было немало в войну и после нее.

МАЛЕНЬКИЕ РОМАНЫ

«Ой, черемуха белая,

Сколько бед ты наделала...»

В среде северных крестьян начала моего века отношение к женщине как феномену природы было сдержанным или никаким. Она не была униженной или возвышенной. В семьях она бесконфликтно делила области подчинения или своего превосходства.

Осваивая литературные мотивы, как правило, возвышающие ее духовный образ, я верил им, и слава Богу, всю жизнь пронес любовь и уважение к ней до конца. Женщина, ты — манящая тайна, ты создана удивлять и восхищать собой, будь же достойна этой роли.

Жизнь ломает обе половины человеческого рода, но надо сопротивляться, и оно вознаграждается. Я не был однолюбом. Нередко увлекался сильно. Наверное, любимые были нежно выдуманы мной. Пусть так. Так лучше всем.

А теперь, при новом понимании способов решения проблем любви и пола, много ли тех, кто обрел счастье и душевный комфорт?

И мы не перестали желать любви вечной и уважения, и заботы постоянной. Не могу согласиться, что любовь — это всего лишь секс. Можно петь «Не обещайте деве юной любови вечной на земле...», но уподобляться котам не следует. Мужчин-котов даже среди преступников презирают.

Всегда считал, что интимные отношения — не тема разговора на публику, но это-то сказать можно.

Мое целомудрие прекратила женщина 22 лет. Мне было 18. То был ее выбор и воля. Верю, что я был ей мил, и она не для коллекции так поступила. Не было это и тайной. Иллюзий на будущее у нее также не было. Роман длился год, бережливо к моим чувствам, она прекратила его. На это были причины. Осталось чувство любви к женщине и благодарность за большую дружбу.

Женщина — не только самка. Она еще и мать, и чего в ней больше, мы не знаем. Этот элемент материнства содержит обаяние лучших душевных сил женщины, и кто их пережил на себе, тому повезло в любви. Мне тоже. Дважды.

С теплой грустью вспоминаю ранний роман после выхода из заключения, где было много трепетного чувства любви, которому, не пришлось завершиться окончательным союзом двух.

Через год после освобождения из лагерей меня дважды из Архангельской области командировали на Соликамский ЦБК. Это на центральном Урале. Я провел там три месяца. Жил в плохонькой гостинице. Свободное время проводил в среде студентов-дипломников Воронежского гидролизного института Тоней, Верой, Раей и местной молодежи. К воле я

еще не привык и воспринимал ее по-детски восторженно и на 30-летнего мужика не походил. Скорее, на юношу в 20 лет.

После войны все были переполнены планами и надеждами, клубы работали очень интенсивно. Вечера, концерты, танцы, гастроли прославленных — все воспринималось активным сознанием.

В этот период очень суровой зимы 1945—46 гг. мне посчастливилось прослушать в городе Боровске, четыре концерта тогда молодой Клавдии Ивановны Шульженко. Восхищение и восторг вызывали ее выступления не у меня одного. Какой божественный талант и мастерство! На последние свои рубли я покупал билеты, желая быть замеченным.

Мы не раз встречались у единственного телефона в дежурке гостиницы, где проживали. Припоминаю, как ее огорчало отсутствие душевой комнаты. Прошло пятьдесят лет, но ее талант для меня так и остался несравненным.

Обидно слышать нынешнюю эстрадную продукцию. Какое трагическое одичание!?..

Выше я проговорился, что любил танцевать. На наше обоюдное горе, моей предпочительной партнершей была очаровательная Лиза Мурашова. Высокая, воздушно худенькая, красивая своей детской наивной головкой. Любил я этого цветка-ребенка нежно. Мне тридцать лет, в т. ч. 10 лет каторжной жизни изгоя общества, без гражданских прав. Она — лаборантка бумажного производства, единственная дочь матери и парализованного отца. Непорочная комсомолка 18 лет.

Я не мог объяснить ей и ее родителям, какова моя судьба и ее будущее, если мы поженимся, а в душе мы того хотели. Остаться в их городе мне невозможно, то было в 1946 году. Сменить место работы было нельзя.

Подошел день моего отъезда. Было начало марта. Мы были с утра вместе. Девочка Лиза, мой непорочный и преданный мне бриллиант, сидела по-детски у меня на коленях и плакала слезами взрослой женщины, у которой не будет счастья. Я тоже очень волновался. Наши поцелуи были прощанием с мечтой о счастье. Она рассказывала мне, что ее подруги уговаривают ее ослушаться родителей и уехать со Мной,

Да я сам бы выкрал ее, если бы верил в свое будущее и ее счастье. Лиза! Лиза! Где ты? Мне 80, тебе 70 лет. Если ты жива, ты не забыла тот день и свою первую любовь...

Вот еще один роман, без продолжения, который проясняет свойства юной женской души и как легко оскорбить и обидеть доверие и любовь.

Освободившись из заключения 14 декабря 1944 года, свободы я не получил. Всевидящее око политического сыска приказало мне работать на целлюлозном заводе, близ той зоны, в которой провел год. Уголок, уютную маленькую комнатку я нанял у вдовы-солдатки и ее сестры, тоже одинокой женщины. Иногда я помогал им в домашних работах, сожалею, что мало помогал.

Мне было тридцать лет, но я не жил еще самостоятельной жизнью, был совершенно юным, неумелым. Внешность имел совсем не взрослую. У меня от нового состояния физической свободы изрядно кружилась голова. Этой новизной ощущений я был возбужден до предела, и покою не хотел и не знал. Мой опыт тюремной и лагерной жизни теперь мне не был нужен, а другого еще не было. Была огромная жажда жить.

Нужно было: войти в новую среду людей на производстве и в быту, снять с плеч лагерную рвань и не пугать людей своим видом и прошлым, кормиться, учиться, восстановить связи с родственниками, помочь больной сестре и сироте-племяннице.

Я, кажется, неплохо справлялся с моими заботами и дышал все увереннее и смелее, не расслабляясь жалостью к себе. Молодец, Михайло, за то, что мало спал.

В обществе холостого люда, при дефиците мужчин послевоенного времени, а отчасти, может, и потому, что и «я был не из последних молодцов», меня приняли хорошо. Я неплохо пел, танцевал и был потенциальным женихом.

Вот в этот период жизни, в летнюю жаркую пору, на чердаке дома, в своей спартанской постели, в послсполуночное время белых ночей, я вижу тихо спящую девочку из соседнего дома. Она спала, утомившись ожиданием и волнением. Ее лицо было у самого окна, на нем была хорошо заметна тревога и озабоченность.

Гете я читал позднее, но и тогда в моем сознании было такое, о чем думают: «Остановись, продлись, мгновенье, ты

прекрасно». Мне не надо было на нее смотреть, оно бы и продлилось. Почувствовав мой сосредоточенный взгляд, она пошевелилась и проснулась. Она не испугалась, не забеспокоилась, каким-то движением, молча пригласила сесть рядом и притихла, глядя мне в лицо. Растерялся я. Решительность ее поступка, такое смелое признание в своих чувствах меня встревожили потому, что я ни в коей мере не имел права обнаружить своих, тем более, я твердо знал, что злоупотребить ее доверчивостью и неопытностью я никак не позволю себе.

Не мог я оскорбить ее чувство, помня, что час назад был с другой женщиной. Что бы мне ни говорили о любви, в ней для обеих сторон есть что-то темно-материальное, физическое, мимо которого хочется пройти, не задерживая внимания. Наверно, это темное в физическом удовлетворении страсти. То, что после и когда это только страсть, без чувства.

Может, это устраняется воспитанием, возможно, гармонией пар, я не знаю, но оно, это чувство, возникает. Вот даже сейчас мне противны мои умные рассуждения рядом с образом милой, детски чистой Дунюшки, дождавшейся меня в моей постели. Уверяю вас, сюда привела ее не страсть, а мечта о хорошей любви, на которую она была способна.

Доброе дитя, любить тебя мне нельзя, не любить невозможно. Ей было 16 лет, неразвившийся еще ребенок, с хорошими, благородными линиями тела и лицом северянки, с льняной косой. Она нередко забегала в мою келью, когда у нее возникали затруднения с уроками в школе и домашними заданиями. Училась она в 9-м классе. Для меня она была даже не барышней. И вот мы одни и в постели.

Я сдержанно приласкал ее, сколько мог, стараясь придать смысл шалости ее поступку. Говорили о пустяках, да и говорил все я. Она молчала. Ушла она домой грустной и тихой. Через два дня, придя ночью домой, я снова нашел ее в своей постели на чердаке. Мои рассуждения о невозможности нашего супружества только укрепляли ее трагическую симпатию ко мне. В ней пробуждалась гордость женщины, способной на большую любовь.

Она хорошо знала женщин моего круга, по-своему о них думала и, вероятно, сравнивала с собой. В ту ночь она была словоохотливей, но с трудом выдавила из себя признание,

что она ревнует меня к ним. Она упрекала: «Зачем ты меня приманил?»

Я понимал, что мое поведение подлое, этим забавляться Нельзя, но у меня не хватало решимости прямо объявить ей о своем равнодушии. Да это и не было так. Я любил ее непорочность, чувство любви ко мне без торга, а преданно и однозначно. Не мог сдержать себя ласкать и целовать ее тело, рот, глаза. Она принимала мои ласки скромно и радостно, сдержанно отвечая на них с детской робостью. Милая, любившая меня Дунюшка! Как хорошо, что я не потребовал от тебя последней жертвы.

На краю могилы признаюсь сам себе: ни с одной женщиной я не был так душевно покоен и счастлив. Верно, самое большое счастье — мучить близких людей и быть тираном, надеясь на всепрощение. Было великое наслаждение смотреть в полные торжества и радости ее голубые глаза, когда среди звезд танцевального зала я находил ее, мою самую юную, милую Дунюшку, и мы танцевали, улыбаясь глаза в глаза. И никто-никто не знал о нашей любви.

Я старался по-разному уменьшить ее симпатию ко мне. Часто говорил о своем отъезде, что и случилось осенью. Это был не совсем отъезд, а побег из мест принудительного поселения.

Суровость жизни следовала за мной, не давая маленькой передышки, В нарушении приговора военного трибунала я приехал в город Архангельск.

В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

После полного разрушения крестьянского уклада жизни возвращаться в него я не хотел. Пройдена армейская служба, 10 лет отдано ГУЛАГу. Я довольно подготовлен профессионально как машиностроитель-металлист. Я хотел жить. Опять с нуля, опять с начала! Знакомый друг по лагерю Петр Владимиров и его жена Таисия Матвеевна на время приютили у себя на улице Поморской, дом 58. Без промедления поступаю работать во 2-е ремесленное училище морского флота в Соломбале мастером производственного обучения. Сироту-Племянницу помог определять в медицинское училище (встретились впервые). Девица Тамара оказалась

упрямой и, будучи совсем одинокой, закончила школу в Архангельске и медицинский институт в Ленинграде.

Питание на карточном режиме. Знакомо, но к голоду привыкнуть нельзя. Теперь не всем выдают зарплату, в 1946 году не всем выдавали хлебные карточки, а что для горожанина голодная смерть. Был и я без карточки и ездил на шабашку в Маймаксу. Монтировал отопительную систему в клубе 25-го лесозавода. Вскоре карточку продуктовую выдали по месту работы в ремесленном училище, и жизнь стала чуть легче. Легкость состояла в том, что в работе и заботах были те по 8 часов в день, а постоянно, и жалеть себя было некогда.

Запас прочности нерасслабленного человека большой.

К октябрьскому празднику, 7 ноября, я, надев белую рубашку друга Пети (своей не было), поехал с ним и его Таисией Матвеевной уговаривать знакомую сотрудницу училища выйти за меня замуж. Сватовство в обычаях предков, основанное на здравом смысле и расчетах, не было скучным и совсем в духе послевоенного времени.

Осиротевшие, уставшие, одинокие люди пытались наладить свои жизни. Никогда я не жалел о овоем выборе и, думаю, был хорошим семьянином и мужем. Может, не совсем, но уж хорошим — точно.

Паня была солдатской вдовой, с ребенком пяти лет. Прожили мы вместе 49 лет. Я ее похоронил с чувством горя и благодарности за пережитое вместе. Скоро мы встретимся, дорогая моя девочка.

Как-то к празднику 8 Марта, давно, по просьбе редакции я написал о ней, и думаю использовать ту статью здесь бел изменений. Женщины нашего поколения достойны уважения. По профессии Паня была парикмахером мужского зала. Я умел делать дамские прически по способу электрозавивки, так называемой перманентной. Своими руками я сделал инструментарий для завивки дам, и весной 1947 года в нашей квартире вечерами и ночами были женщины, ожидавшие своей очереди на прическу. Завивки моего нелегального салона не требовали объявлений и реклам. Они ходили по городу, вызывая интерес: где, кто. Этот дополнительный ночной заработок очень помогал нам с Паней в течение нескольких лет жизни.

Так мы следовали правилу — хочешь жить, не спи. В эти два года, проведенные в Соломбале, мне снова удалось взаимодействовать с музыкальными событиями в городе, пополнить свои знания и умение петь в общении с музыкантами и поющими людьми...

Теперь, при обилии свободного времени, когда предаешься воспоминаниям, я долго рассматриваю хорошую фотографию части участников хора завода «Красная Кузница», сделанную в 1947 году. В центре сам директор завода Ефимов, справа от него в рубашке-онаше наш хормейстер, Сергей Алексеевич Лысков, слева — великолепная, переполненная добротой ко всем, наш концертмейстер Олимпиада Павловна Загвоздина (Лина Павловна) и в глубине группы я, не похожий на свой календарный возраст.

Вспоминаются не только участники коллектива, но и весь немалый репертуар, который мы представляли в своих нередких выступлениях. Там были: соло, дуэты, квартеты, хоры из опер и уж, конечно, песни войны и побед.

Теперь вот, спустя сорок восемь лет, я впервые обратил внимание, как бедно мы все одеты, мужчины и женщины, и как непохожи мы по доброжелательности на современную раздраженную публику в дорогой, а порой и очень дорогой одежде.

Я очень радуюсь иногда, видя Лину Павловну по Архангельскому ТВ, всеми любимую и признанную и горячо желаю ей долголетия. Она терпеливо помогала мне, когда я не справлялся с моими «диезами и бемолями». Все участники хора завода были любителями пения, меломанами, не артистами.

В этот же летний гастрольный сезон в Архангельске мне посчастливилось прослушать весь большой оперный репертуар Белорусского Государственного театра оперы и балета г. Минска. Этого счастливого стечения обстоятельств могло и не быть, но оно случилось Это мое везение.

Моя Паня не была меломаном, не обладала даром певческим, но зато была большой искусницей в бальных танцах. Она была легкой, ловкой, отлично чувствовала партнера и любила танцевать. Мы с ней с удовольствием посещали танцевальные вечера в Соломбале и во многих других случаях готовы были тряхнуть стариной и лихо пролететь в польке-скачке или венгерке, вызывая одобрение и интерес.

Как все это далеко:

Любовь, весна и юность.

Хожу я одинокий,

Душа тоски полна.

В памяти от того времени часто возникают мелодии и ритмы, под которые мы танцевали, любили, веселились и грустили. Прошло с тех пор 40—50 лет, а они все звучат, звучат, и хорошо бы умереть под эти звуки. За последние тридцать лет я не узнал, не запомнил ни одной новой мелодии. Их нет. Есть шум, мелодий—нет. Хорошо бы все это барахло, заполонившее дискотеки и салоны, однажды пустить под дорожный каток, как это уже делают во Вьетнаме...

...Если в супружестве есть любовь, будут обязательно дети. Так у нас и случилось. Через десять месяцев Паня мне родила дочь. Как говорят соседки: «Вылитый отец!». К тому времени у меня появилось новое увлечение — стал осваивать фотографию. Без хвастовства скажу: в любой работе хотел быть лучше других. Думаю, такой девиз допустим. Заниматься фотографией в 1947 году было трудно из-за отсутствия материалов и даже литературы. Но, увлекшись, я хорошо освоил и это занятие, и теперь у меня большая коллекция родных и близких, памятных мест и природы. В старости иметь такой материал приятно и полезно.

В подтверждение присказки, что «мир тесен», расскажу вспомнившиеся сейчас. В августе 1947 года, на дневном оперном спектакле в Архангельском драматическом театре, идя по почти безлюдному фойе, я с радостью увидел знакомые три фигурки, стоявшие у окна на площадь. То были Тоня, Вера и Рая. Мои веселые студенточки из Воронежа, с которыми я дружно жил на Урале, на Соликамском комбинате зимой в 1946 году. Энергичная Тоня мне тут же объявила, что десять минут назад она сказала девочкам: «Сегодня мы встретим Мишу». И вот, свершилось! Радовались мы так, как теперь никто не сумеет. Мы же нынче умные.

Нам скучно от нашей мудрости.

Девочки приехали работать на гидролизный завод с инженерными дипломами в кармане. Узнав о том, что я женился, Тоня пожурила Раю — вот, тихоня, упустила парня!..

И они теперь уже не молоды. Дойдет ли до них моя волна воспоминаний? Но что когда-нибудь вспомнят наши встречи, в это хочется верить.

Прошло два года жизни в Соломбале. Уже нет хлебных карточек. Есть интересная работа. Растут дети, есть жилье. Но нет права на жизнь по своей воле.

В начале лета, ночью, на квартиру явились сотрудники МВД и объявили мне приказ выехать из города в течение суток на основании постановления правительства.

Постановление то в обиходе именовалось: минус 32. В 32 регионах страны воспрещалось проживание лиц, ранее судимых по политическим статьям Уголовного кодекса.

Я оставляю свою встревоженную, бедную Паню с двумя детьми и покидаю город.

И СНОВА В ГУЛАГ

«И воспрещается жить тебе, Михайло, в губерниях таких и таких, и в области войска Донского — тоже нельзя».

Это не причитания по своей судьбе, а перебор вариантов возможного выбора. Он был ничтожен и ни один не увлекал. Семья осталась без средств, меня никто и нигде не ждет. А хорошо бы посетить родину, где перевязали тебе пупок? Ведь, может, это твоя последняя возможность? Вот так я размышлял, глядя из окна каюты парохода, идущего по Двине в Котлас. Невесело.

Я прошел по коридору в носовой салон судна на звук пианино. Кто-то прилично музицировал, перебирая популярные песенные и танцевальные мелодии. Я сел рядом с ним, подсказал мелодии каких-то романсов и запел. Думаю, я пел лучше, чем мог. У меня опять открылся предохранительный клапан болящей души. Такое со мной бывало и раньше. Пение привлекло внимание праздных пассажиров, и мое настроение изменилось. Жизнь опять показалась не пустой и глупой шуткой, как певал А. Вертинский.

В ту ночь я решил посетить родную деревеньку и родных людей. Жива еще была моя тетя, Антонина Прокопьевна (дядя умер до моего приезда), которая первая увидела меня на этом свете и перевязала мне пупок. Она была акушеркой. Жила их семья в деревне Сосновской Покровского сельсовета, в усадьбе маленькой сельской больницы, в прекрасном, уютном, деревянном доме, лучше которого я нигде

жилья не встречал. Любил я бывать в этом доме в детстве. Последний раз был шестнадцать лет назад.

Они не знали, как я жил все эти годы. Описать со всей полнотой нашу встречу не берусь. Там будут сплошные ахи и охи. Радость, грусть и горе. Всего с избытком. В гостиной комнате, на видном месте на стене, как дорогая реликвия, висела офицерская шинель с погонами старшего лейтенанта. Моего двоюродного брата Бори, командира роты разведки, погибшего в 1945 году, в конце войны. Его молодую вдову, Нину Павловну, я встретил только теперь. Она фельдшер их больницы. С ними одной семьей жила молодой врач, Софья Викентьевна Высоцкая.

Эти приятные, милые люди наверняка были причиной не отрываться от них далеко в выборе моего места работы.

Так и случилось. Я предложил свои услуги... Лживы эти слова. Неправда. У меня не было выбора и предлагать себя я не мог. Я мог по-рабски просить принять меня на работу, в Управление Севжелдорлага МВД. Лагерный этот комбинат строил и достраивал Печорскую железную дорогу. И я рад был, что меня охотно взяли. В том сама правда.

У этого учреждения была очевидная выгода принять на работу человека, который пробыл в этой системе десять лет, со всеми условиями знаком, рыпаться не будет и, вдобавок, хорошо подготовленный специалист.

У меня тоже была выгода. Первый человек, с которым я говорил, был начальником работ (главным инженером) 2-го строительного отделения, бывший зэк, Шулькин Лев Александрович. Начальник части, к которому он меня направил, Кулагин Михаил Иванович, бывший зэк, все его сотрудники, инженеры, прорабы, техники — все бывшие зэки.

Между нами корпоративное братство. Люди одной судьбы, одной семьи. И я был охотно и дружески принят в их коллектив. Мне опять повезло. Самый лучший коллектив в моей трудовой биографии—персонал строителей Печорской железной дороги Управления Севжелдорлага, 2-го его отделения.

У НАС ПОХОЖИЕ БИОГРАФИИ

Если ты попадешь к людям культурным и опытным, они помогут тебе деликатно, без упреков.

Вот в среду именно таких людей я был принят без подозрительности и недоверия. У нас была похожая биография. Почти весь инженерно-технический персонал ОЖДЛАГа на 95 процентов были бывшие или еще зэки по политическим статьям УК. Тюрьма нас повенчала и породнила.

Ох, и много же уроков усвоил я от этих людей. Мое благодарное чувство безмерно и постоянно. Мне было уже тридцать два года, а в сущности я был все еще зеленым огурчиком, юным и диковатым. Не представляю, каким бы я стал в другой среде.

Хочу сказать, техническая интеллигенция поздней советской школы совсем иная. Она очень обеднена, обделена именно культурой отношений. По самому большому счету интеллигент—тот, с кем всем хорошо и степень образования тут ни при чем.

Хорошие, добрые, знающие. Вот о них можно сказать— тюрьма и лагеря их не испортили. У них был запас прочности. Такими они и умерли. На нашем кладбище их могил немного, я их все знаю и навещаю. Теперь к ним прибавилась еще одна, самая дорогая — моей жены, спутницы нелегкой нашей жизни длиyою в 49 лет.

Без малейшего страха думаю о своем скором приходе сюда. Если встретимся, будет, о чем поговорить.

Возвращаясь из леса, с охоты, через кладбище, я непременно просиживал там подолгу. Кладбищенская тишина особого рода, и кладбище—не мертвая пустыня, а обиталище духов. Туда нужно ходить одному.

О них я непременно буду упоминать, если повествование продлится по двум причинам: потому, что память сердечная крепка и долга, и потому, что историческая память поколений коротка и порой недостоверна.

Всем не равно дано прожить и совершить, но все мы должники друг другу, все виноваты? и выдумывать и объявлять права на какую-то свободу духа, что так стало модно и громко, не следует. Мы поймем это, но очень опоздав, успев «накуфарничать» массу ошибок и непристойностей,

«Берегите молодость, ребятушки», — поют опоздавшие, утирая неопрятный свой нос.

В 1937 году меня заключили в ГУЛАГ, в 1948 году я вынужден был сам прийти и просить: «Возьмите меня. Я не сбегу. Меня даже охранять не надо».

НЕПРЕХОДЯЩАЯ СКОРБЬ

Наш брак с Паней не назовешь романтическим. Это был брак гнездовой, брак «по расчету»: нам было по 30 лет. Паня, солдатская вдова с дитем, расставшаяся с первой любовью пять лет назад, еще не успевшая пожить благополучно. Я, бродяга по обстоятельствам, каторжник и право-преступник. До 30 лет я жил по воле волн социальных бурь, ни разу не успев ощутить личную независимость.

Была надежда еще пожить хорошо. Соединившись в семью, нам стало легче. Больше приобрел я. Новые заботы главы семьи я старался исполнять хорошо. Теперь, когда остался один, вижу, что это можно и нужно было делать гораздо лучше. Возникает обжигающая боль раскаяния, боль вины перед Паней. Опаздываем мы уразуметь невосполнимость и невозвратность творимого. Одно утешение, что могло быть хуже, но это не оправдание.

Я часто езжу к Пане на кладбище и, конечно, даю волю слезам. После этого легче на сердце. Прости маня, моя девочка, для своего покоя. Прости. Я долго еще буду повторять — «моя девочка, моя девочка», разговаривая с твоими вещами. Невыносимо думать, что мы не встретимся никогда и нигде.

Освоение, обживание нового места работы и быта удавалось, нам с Паней без отчаяния потому, что мы шли по жизни от худшего к еще худшему, или от худшего к лучшему. Оставшись одна с двумя полуголодными детьми и без денег после моей высылки из Архангельска, она по моему настоянию нашла в себе силы поехать ко мне, не зная, что ее ждет здесь, какие испытания. А их было свыше сил человека.

О них я не могу говорить, потому что чувство жалости к Пане невыносимо. Оно лишает рассудка. Хочется бросить эту писанину, убежать, упасть на ее могилу, просить прощения и благодарить.

Дорогой мой человек, Панюшка, я хочу с тобой встречи все равно где. Приливы таких чувств теперь будут до конца.

Мы начали тут свою жизнь в прохладной комнате рабочей конторки прорабов, затем в маленькой десятиметровой комнате недостроенного деревянного четырехквартирного дома, в котором жили десять семей. Через десять лет нам отдали еще одну комнату и мы прожили там 42 года. Были вокруг хорошие люди, а были и такие, которые считали нужным напоминать о моем положении высланного и моем преступном прошлом.

Все наши молодые силы были истрачены, чтобы выжить. Жить удавалось те всегда. Сильная, несчастная моя Паня, зачем ты согласилась на союз со мной? Я благодарю тот миг, тебе вряд ли есть основание это делать. Умирала ты тяжело, молча. Простила ли ты меня, я не знаю. От того и мучаюсь.

Как-то давно, лет шесть назад, по просьбе сотрудника «Двинской правды» Эмилии Арсентьевны Завгородней, к Женскому дню 8-е марта я написал статью. Ее текст и без изменений не выходит из жанра автобиографического повествования и я ее привожу в оригинале.

«ПРОСТИТЕ НАС»

В силуэтах моих современниц нет черт тургеневской Аси или пушкинской Татьяны Лариной. Да и откуда им взяться? Жизнь сформировала их другими, но не лишила достоинства.

О ком же говорить? О всех женщинах, глядя на свою жену. Удобно ли? Вполне. Во-первых, это типичная биография русской женщины. Во-вторых, разве говорить с уважением о жене — неприлично?

В 1928 году все человеческие права были брошены злой волей на алтарь идеи «светлого будущего» и там сгорели. Напасть эта не обошла и женщин. Мои юные сверстницы из крестьянского сословия с 14 лет, а частенько и раньше (смотря по росту) жестоко эксплуатировались на лесоразработках. Этой участи миновали лишь замужние, кормящие грудью ребенка.

Худенькие, неумелые девочки в бедной одежонке и обуви, по пояс в снегу, в дождь и слякоть рубили, валили, возили и сплавляли лес.

Работа в колхозе за палочки-трудодни тоже не была радостью.

Деревенские девушки старались изменить свою жизнь, перебравшись в города, на предприятия. До введения строгого паспортного режима в 1934 году им это удавалось.

Вот такой беглянкой в возрасте 15 лет и стала моя суженая, приехавшая в 1931 году в Архангельск. Надежда повстречать в городе старшего брата не осуществилась: он был в других краях, в авиационном училище. И оказалась Паня, смирная, необразованная, плохо одетая, без средств и опыта жизни, в чужом, незнакомом городе. Романтично? Нет, горестно, слезно. Два года случайных заработков: коммунальные предприятия, лесные биржи... Жизнь по чужим углам... Обретенное общежитие и ученичество в парикмахерской стали для нее большой удачей. Из деревни она привезла младшего брата. После окончания школы он поступил в летное училище, как и старший. Профессия определила гибель обоих братьев во время войны.

В 1938 году моя героиня вышла замуж за достойного человека. Родила сына. Но война стала разлучницей. В 1944 году получила молодая солдатка похоронку, в которой было сказано, что ее майор, кавалер ордена Кутузова, погиб смертью храбрых.

На этом потери не кончились. В 1945 году — извещение о смерти болевшего отца, а вскоре — о гибели самого младшего брата, посаженного в лагерь за опоздание на работу после окончания ФЗУ.

Судьбе было угодно устроить нашу встречу, сделать нас мужем и женой. Нас объединили обоюдные одиночество и усталость. Жили мы дружно, иногда даже пробовали веселиться, и это удавалось.

А судьба тем временем пряла нить нашей жизни. Появился второй ребенок — дочь.

Однажды ночью посетили нас сотрудники известного учреждения и без комментариев объявили мне приказ: в течение суток покинуть город Архангельск. Было это в мае 1948-го.

Что мог сказать я своей испуганной жене? Просил простить, что не все рассказал о себе. До 1945 года много лет пришлось провести в тюрьмах и ссылках в категории «враг народа». А это была моя очередная и бессрочная ссылка в определенные места.

Так моя бедная Паня стала теперь уже соломенной вдовой или того хуже — женой изгоя. Через полгода она нашла в себе силы и мужество приехать с двумя малышами на руках к новому моему узилищу — на строительство Печорской железной дороги.

Такая женская биография — мера достоинства и силы слабого пола. Будем же благодарны женщинам и пожелаем им побольше приятных дней. Простите нас, что не смогли роль мужчин исполнить в лучшем виде. Что своевременно не избавили вас от топора, костыльного молотка и оранжевых жилетов.

Теперь, глядя на свежих, богато одетых женщин, я с горестью вспоминаю утомленных и бедно одетых подруг нашей молодости. А они тоже хотели быть привлекательными!

Минувший год был для нас с женой юбилейным. Нам исполнилось по 75 лет и 44 года совместной жизни. Конечно, не только подарки дарила судьба. Она снова испытывала нас на прочность. Снова утрата — в 1986 году умер наш сын.

Мадонна, женщина-мать — вечная тема искусства. Мы знаем ее любящей, скорбящей, героической, покровительницей и спасительницей. Мадонну — мою современницу вижу в образе матери в рубище, на левой руке держащей синюшного анемичного младенца, а правой поправляющей слабый костерок, на котором она варит в консервной банке мороженую картошку на фоне слегка заснеженного поля.

Все ли такой образ выразит—не знаю, но преувеличения тут нет.

ЖИЗНЬ—ЖИТУХА...

Когда тебе за восемьдесят, стрелку твоего календаря зашкалило, ты один, мысли свободно охватывают весь срок, от начала до легко предсказуемого конца, возникает вопрос: что это было?

Было длительное испытание на прочность. Была жизнь в условиях непрерывной жесточайшей бедности и очень напряженного труда. О громадности и тяжести труда людей моего поколения можно и должно говорить много и уважительно.

Наивные надежды на лучшее уберегли нас от чувства отчаяния, мы с моей Паней выдержали и не сломались. Несмотря на наш высокий профессионализм, государство платило нам жалкую плату. Чтобы не быть голодными и растить двоих детей, мы всегда занимались огородничеством, копали целину, заготовляли сено, держали кроликов, кур, уток, гусей. Мы всегда были в работе и заботах.

Не сетую я на то, что от нищеты так и не избавились. Нет во мне и гордого чувства «победителя судьбы». Есть боль сочувствия, жалость к близкому, дорогому человеку — жене Пане. Как много мы смогли, нам ведомо.

Что же я хочу? Поменьше одиночества. Мое поколение (и не только мое) с 1927 года до 1990 жило с замкнутыми страхом устами. Мы даже со своими детьми разделаны молчанием, как стеной обособленных жилищ. Они плохо нас понимают. И вот, когда нынче страх исчез, стало можно говорить, поколения так далеко разошлись, что у нас не оказалось слушателей. Задержавшиеся на этом свете долгожители с тоской во взгляде доживают в богадельнях, в домах для престарелых, навсегда утвердив разрушение семейных связей и неуважение к старости, как норму жизни. И в этом виноваты мы, старшие, а не наши потомки. У них будут свои проблемы и трудности, и немалые.

В одно время жили два писателя — Антон Чехов и Джек Лондон. А. Чехов увидел мир людей добрыми глазами, Д. Лондон — злыми. Увидел он злых суперменов. Я очень не люблю выдуманных им героев, обожаю чеховских провинциалов и хочу на них походить, но мне не удается.

УХОРОНКИ

Легко говорить о зубной боли с человеком, у которого тоже болит зуб. Он все понимает.

Я люблю природу. Преданно, может, фанатично. Люблю во всех проявлениях, до «боли сердечной».

Лучшего врачевателя не бывает. Эта любовь всегда взаимна. Природа постоянна в своем излучении благодати и бескорыстна. Мой неукротимый, скверный характер я подставлял ей, и она одна могла делать меня сносным и даже благоразумным. Она моя религия, мой Бог.

В раннем деревенском детстве, в изяществе цветка, разнообразии форм трав, шума деревьев каждого своим голосом, она воспитывала меня в уважительном почтении к ее величию и многообразию.

Моя любовь к природе не от учебников и курса ботаники, а от прямого контакта с ней. Этот контакт может составлять само счастье жизни. Говорить об этом с людьми, выросшими на асфальте, бессмысленно, вот почему я начал эту тему такой фразой.

Можете не верить, но я не забыл ни одной мельчайшей детали из детской рыбалки на маленькой лесной речке и вкуса ухи из гольянов. Лучше ухи не бывает. Не забыл форм и устройства гнезд птиц, вид яичек в гнездах, голосов токующих турухтанов или бекаса и тревожный крик чибиса. Что из далекого детства, то всегда со мной.

Во взрослой жизни, когда события переместили меня из города в другие условия, необжитой природы, я опять стал и рыбаком, и охотником. Теперь это занятие стало не развлечением, а добычей средств пропитания.

Всякий свободный день и отпускное время я проводил на рыбалке или на охоте. Места здесь, в Котласском районе и дальше, для этого очень подходящие. Я приобрел нужный дешевенький инвентарь, многое делал сам. Мои руки гораздо умнее головы, и я многое умею.

Если увлечение рыбалкой и охотой исключить из моего поведения, то в моем самочувствии многое бы разладилось. Я занимался этим до 75 лет, пока видел. Зрение меня подвело.

Продолжать охотничью тему не буду, все равно не поверите.

Только одну байку расскажу.

«НЕЧИСТАЯ СИЛА»

В оценке времени года у осени есть немало преимуществ перед летом. Вспомните, как воспел ее А. С. Пушкин. Ее очарование не чуждо и мне. Тридцать ее сезонов я провел в лесах и болотах Севера, увлеченный ружейной охотой. И до сих пор воспоминания пережитого на охотах сладкой грустью тревожат сознание о невозвратно ушедшем.

Осень в том году была ласковой, теплой и очень урожайной на белку. Кажется, это был 1972 год.

День был густо-пасмурным, но сухим, без дождя и мороси. В такие дни запахи усиливаются и природа воспринимается разнообразней и острее.

Мои собачки то и дело подавали голос на обнаруженную белку, и я вынужден был следовать по лесу ими предложенным курсом. Увлекшись, я не учел время для возвращения на место ночлега и, к тому же, заблудился. Пытаясь выйти из леса, я завечерел и отемнал.

Кто бывал в такой ситуации, тот знает, что ходить осенней ночью по лесу невозможно и бессмысленно. Предполагая вынужденную ночевку, я поспешно стал собирать топливо для костра. Коротать у костра длинную осеннюю ночь мне не хотелось.

Почти в полной темноте я заметил по земле уходящую в даль светящуюся прерывистую полоску. Это было отражение более светлого неба на лужах воды. Ясно, что то была старая, заросшая тропа, неведомо куда ведущая. Я пошел по ней, оберегая глаза и лицо от ветвей рукой.

Вдруг справа увидел неправдоподобно белый, вверх вытянутый предмет. Его формы не просматривались. Величиной он был выше и шире человека. Мне не приходило в голову ни одного предположения, что бы это могло быть.

Продвигаясь по тропе, я стал замечать, что белое привидение уменьшается и, наконец, исчезает совсем. Я пошел назад. Все повторилось, в обратном порядке. Узкая, белая полоска явно жила, отчетливо меняясь в размерах. В руках у меня было ружье, и это меня оберегало от чувства ужаса.

Я стал обходить кругом привидение, лихорадочно Думая, что это такое и, что не установив истины, моя ночь у костра будет кошмарной. Обходя привидение кругом, я сохранял дистанцию верного выстрела в темноте — метров 15—20.

Когда все повторилось, т. е. белое существо пропадало совсем и вновь возникало, меняясь в размерах, я уже не чувствовал, что у меня на голове. Тишину той ночи я помню отчетливо. Она была какой-то мертвой и, кроме нее, не было никаких звуков. Окликнуть играющее со мной привидение у меня не было сил и решимости. Предлагаю вам, не дочитав рассказ, назвать, что это было, и вам станет понятнее мой испуг.

Неожиданно в этой мертвой тишине я услышал шелестящие звуки легко бегущего прямо ко мне зверя. Он приблизился ко мне и нежно лизнул руку. То был мой песик, который не выдержал долгого моего отсутствия и покинул выбранное место для 'ночлега. И только теперь, увидев, что собачка моя совершенно спокойна, я понял, что то страшное не страшно и смело пошел к нему, излишне потея.

В изнеможении я похлопал «привидение» по твердому, холодному боку. То была нормальная, хорошо сохранившаяся кирпичная отопительная голландская печь, стоявшая когда-то в углу исчезнувшего строения и потому с двух граней побеленная, а с двух—черно-коричневая. Вот отчего, при обходе ее, она то исчезала, то появлялась снова.

Отдышавшись от испуга, я вернулся к месту для ночлега и провел ночь у костра. Спал я плохо. Нахлынувшие воспоминания прогоняли сон, несмотря на усталость...

...Есть «нечистая сила» на земле. Есть. Раньше она красовалась под именем ГУЛЖДС и строила она руками своих несчастных подданных Печорскую ж. д. Вот эта нечистая сила и объявилась мне в образе печки в безлюдном лесу, на месте лагерной зоны. Примет этой силы по северной тайге от Коноши до Воркуты не счесть.

В другой раз она встретится кладбищем для зэков, символом ГУЛАГа — охранной вышкой для часового, или остатками производств, где хорошо учитывали нормы выработки.

Мне совсем не нужно было напрягать воображение, чтобы представить условия жизни и работы населения этих социалистических городов с вышками по углам, запахи бараков,

ночные звуки спящих зэков, труд за пайку хлеба и баланду. А такие печки в зонах я сооружал своими руками. Вот почему я не мог уснуть в ту памятную ночь.

Я не готов выслушивать сочувствие к своей судьбе. Себя можно выдумать, биографию надо прожить, чтобы гордиться, а не оплакивать. В моей судьбе не было застойных периодов, и этим я счастлив. Фортуна меня любила, а я люблю жизнь. Она того стоит. Будьте и вы счастливы!

ГОЛОД В МОЕЙ ЖИЗНИ

Когда возникает в беседах тема долгожителей, я, не колеблясь, рекомендую: голодайте и проживете 100 лет.

Не верьте диетологам, бойтесь изобретательных кулинаров и прибавите к ста еще десять лет. Ешьте простую пищу, из сезонных продуктов. Не ищите в Новый год клубнику, она вам повредит.

Люди с избыточным весом, как правило, переедают.

Сколько помню себя, столько же и ощущение голода. В 1929 году я уже узнал хлебную карточку и отсутствие семи копеек, чтобы выкупить дневной паек. Жил и учился один, вдали от дома. 1930, 31, 32 годы—простая, крестьянская пища или случайное насыщение при бродяжничестве по свету. 1932 и далее до 1936 года—очень скудный паек по карточке для учащихся. В 1935 году едва не умер от болезни, вызванной истощением.

Спасла меня доктор, женщина незаметной внешности, которая положила меня в больницу, потом добилась для меня путевки на месяц в дом отдыха. Происходило это в Западной Сибири, около Новосибирска, на железнодорожном узле станции Эйхе, теперь переименованной. Не раз я замечал слезы на ее глазах, когда она представляла меня медицинской комиссии с диагнозом «саркома легких», а я забыл ее имя. Прошло 60 лет.

Доброта и сердечность часто соседствуют с равнодушием, но верить в нее надо. Она не рассчитывает на благодарность, она сама по себе. Или есть, или нет.

С 1938 года по 1948 год — непрерывное голодание в местах содержания под стражей, и тяжелое послевоенное вре-

мя. О том, смертном голоде, я, может, еще расскажу, а теперь ограничусь замечанием. При таком системном голодании, когда рослый мужчина весит 40 кг, вместе с усыханием или отечностью тела деформируется и психика. Личность приобретает другое содержание.

Только один раз я прочитал достаточно точное описание психики человека, истощенного длительным недоеданием — в романе норвежского писателя Кнута Гамсуна. Все другое на эту тему было неправдой или давало приближенное понятие. Разовые голодовки — это совсем иные ощущений.

Если уж голодание нельзя желать друзьям, то переедание следует рекомендовать врагам.

Я прожил так долго, что остался в одиночестве из своих современников. Тем немногим, кто еще жив, посылаю свой сердечный привет.

Что было, то и было.

Последние десять лет истории жизни считаю самыми лучшими и значительными. Даже в личном плане мне не на что посетовать.

Полной слепоты избежал, оперировав оба глаза по методу протезирования хрусталиков глаз. Пережил операцию аппендицита. Горячо благодарю хирургов и за операцию по поводу аденомы предсталки.

Сожалею о том только, что не могу читать, но зато рад способности писать.

Может, еще есть на пространстве от ст. Кулой до города Печоры в Коми стране люди, с которыми мы работали и не раз встречались.

Примите мои лучшие пожелания и дружеские чувства. Простите за обиды.

О СЕМЬЕ

В своем повествовании я еще ничего не рассказал о родителях, сестрах и братьях.

Мама моя была неграмотной крестьянкой, вырастившей восемь детей (пять девиц и трех парней, я — предпоследний), помню ее только в работе. Она не была мрачной женщиной, но я не помню ее веселящейся. Только один раз она погладила меня по голове и за что-то пожалела, и запомнил я это, верно, потому, что это было только раз.

Строгой она не была. Думаю, дочерей она жалела и любила больше. Три старшие были уже выданы замуж. Последнего сына она родила в возрасте сорока пяти лет, а в пятьдесят четыре года она умерла от горя, в доме у зятя. Нас при ней уже не было, как не было и дома. Все было отобрано, а мы ушли в бега, опасаясь принудительной высылки на Печору.

Младший Сашка с отцом скитались в Сибири, я уже жил под чужим именем и связи с родственниками не имел, старший брат Алексей отбывал повинность по суду на принудительных работах на лесозаготовках. Сестра Анфиса жила в Архангельске, побывала на оборонных работах, стала хроником-астматиком.

Сестра Мира, замужняя колхозница, умерла в 1934 году с беременностью в семь месяцев, оставив дочь в возрасте двух лет. Она была в нашей семье самой красивой, самой смирной и беззащитной девочкой. Мы все как раз отличались жестким, твердым характером, но ее любили и не сберегли. Она умерла, простудившись на дурной, колхозной работе, в один месяц с мамой. Муж ее в 1941 году был убит на войне, оставив в сиротстве дочь. Об их судьбах я узнал спустя много лет.

Судьба старшего брата Алексея определилась тяжелым ранением на финской войне. Умер он инвалидом вдали от родных мест, в Ставропольском крае, переехав туда по просьбе жены, высланной с юга в 1929 году к нам на Север и прожившей здесь тридцать лет.

Младший брат Саша вернулся с войны с двумя орденами Славы, орденом Отечественной войны и серией медалей, но его последующая жизнь не стала благополучной. Приобретенное, а точнее привитое военными обычаями пристрастие к спиртному многим фронтовикам мешало жить нормально. Он не стал исключением.

Отец мой жил долго, 82 года. Умер в 1953 году. С 1928 года и до смерти он был изгоем общества и спасался от нищенства умением работать. Я так и не имел возможности увидеть его, расставшись в 1932 году.

Сейчас жива одна сестра Фаина, в возрасте 83-х лет. Больной, старый человек, колхозная «ломовая лошадь», всю жизнь выполнявшая все коммунистические пятилетки в колхозе.

«ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ—НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ»

В жизненном обиходе мы привычно делим жизнь «а кусочки: детство, отрочество, юность, зрелость, возмужание, опытность. Это кусочки качественные, содержательные. А есть разграничения жизни юридические, временные, с четкими сроками. Совершеннолетие, призывной возраст для прохождения службы в армии и переход на пенсию. Такое членение жизни помогает нам ориентировать свое поведение. Если этого не происходит по разным причинам, ущерба не миновать.

Моя биография — тому подтверждение. Лучшие годы детства, когда я жадно готов был учиться, растрачены без видимой пользы. Отрочество и юность ушли на знакомство с изнанкой жизни. Возраст зрелости и возмужания — на усвоение одностороннего опыта невольника, а опыт нормальной жизни так и не приобрелся, потому что ее, нормальной жизни, не было никогда.

Да, я умел работать хорошо и нигде не ел чужого хлеба, но ведь я хотел большего.

Во мне было хорошее тщеславие и злость, и они не реализовались.

Утешаюсь думкой, что могло быть еще хуже.

Я давно уже пенсионер. Непригоден не только для работы общественного значения, но и личного.

Даже не рыбак и не охотник.

А уж раз человек не пригоден ни к чему, у него остается один путь... в политику. Вот в этой области я и хочу привлечь на себя ваше внимание, предложив вам несколько статей, писанных в разное время для публикаций и для собственных размышлений, которые очень редко печатали. Я иногда обижался, а может, и зря. Обиды были не по существу их смысла, а за то, с какой поразительной самоуверенностью юная милая женщина из редакции, прочитавшая в книге жизни всего один—два листика, правит твои тексты и «причесывает» кудряшки твоих мыслей. Этого вынести я не мог.

Приглашаю вас к чтению с уверенностью не повредить вашему хорошему самочувствию.

Это не будет изложением какой-то мировоззренческой теории, а больше мысли по поводу и даже без повода.

Лесенка-разумница, по которой мы всю жизнь поднимаемся вместе со временем и своим возрастом, размечена на участки и площадки.

Первая — детская: она близко от земли, чтобы мы не могли разбиваться и разглядели природу мира.

Вторая повыше: чтобы мы расширили горизонт видимости и ощутили свои силы, свои крылышки для полета.

Третья площадка—мастерская: для обретения творческой силы к самореализации.

На четвертой мы можем производить оценку достигнутого. Удовлетворить потребность разума знать все и еще больше.

Первый уровень хорошо бы прожить под девизом — люблю.

Второй — под девизом — а я лучше.

Третий — под девизом — всего в меру.

На четвертый взойти с чувством веселой иронии и самоиронии, и умереть с любовью и сожалением о краткости, быстротечности жизни.

Изложенная схема незатейлива и проста, а вот прожить так не многим удается.

Переменчива погода жизни, многолики и судьбы живущих, но я считаю, что ощущение счастья пропорционально способности любить.

Хоть что-то, но любить. Другого счастья не бывает.

ПОЯКАЕМ

Свой разговор с вами, читатели, веду принципиально от первого лица. Это наиболее достойная и понятная форма. Вам в ней легче стать моим собеседником и возразить, если захотите. Что-то уточнить и понять лучше.

Мой послужной список, деловая карьера выглядят довольно авантюрно. Образование — четыре класса сельской школы. Профессиональное — на уровне хорошего ремесленного училища машиностроительной отрасли. Техник. И при этой малости я бывал на инженерных должностях, мастером, прорабом на строительстве, учителем старших классов сред

-

ней школы, кочегаром паровозов, машинистом паросиловых установок, мотористом, парикмахером, фотографом, топографом, теплотехником, монтером-сетевиком связи, землекопом, печником, лесорубом, плохим экономистом и хорошим станочником по холодной обработке металлов, токарем-фрезеровщиком, монтажником. Был мастером производственного обучения ремесленного училища морского флота, сменным мастером мехцеха судоремонтного завода «Красная кузница». В системе ГУЛАГа в должности прораба неплохо справлялся со строительными работами на Сольвычегодском отделении Севжелдорлага, когда все мои рабочие люди были зэки со странными и страшными сроками заключения — 10, 15, 20 лет лишения свободы. Ни один из них не считал меня своим недоброжелателем, и это предмет моей затаенной гордости.

А вот когда за эту работу от имени руководства лагеря и профсоюза к какому-то празднику меня награждали почетной грамотой в 1950 году, я поднялся на трибуну и попросил больше никогда этого не делать, потому что хорошо работать должно не к празднику, а постоянно, и еще потому, что «я хочу быть выше вашей похвалы». За эту дерзость я не поплатился ничем. Мне очень повезло по тому времени. Вероятно, я выглядел дурачком и это меня спасло от нового срока заключения.

В моем поведении в жизни были и другие дерзости, но не авантюры. Если мне требовались новые и более глубокие профессиональные знания, я их немедля добывал за счет сна и самообразования. Прилипал к людям знающим, не был ленивым. А книги, справочники и учебники ведь писаны для нас всех.

Если умеешь хотеть, то и достигнешь.

Жадность на знания, на людей, жадность на саму жизнь в движении, общении, жажда новых ощущений мне не чужды и теперь. Считаю, что это хорошо.

Вот я тут сильно расхвастался. Ах какой я сокол, умен и благороден, да подозреваю, что не очень и не очень, но, как Лев Николаевич Толстой, не могу избавиться от этого скверного желания похвастать.

Делайте и вы так же. Не таите в себе положительных черт, не «зарывайте таланты», это — грех. Всякий аскетизм есть жеманство, а чрезмерная скромность — прямое свидетельство нечистоплотности и лукавства. Похваляясь, следу-

ет только не забывать, что в другой половине нашей натуры много черт отрицательных, о которых мы скромно молчим.

Я тоже поступаю так: молчу. Багаж моих наблюдений и впечатлений большой по долголетию жизни, но в значительной степени и за счет географии проживания.

Мой ареал проживания очень обширен, а это тоже «опыт быстротечной жизни», и мне есть за что благодарить судьбу. Я видел много, для одного роскошно много, и тем доволен.

Но в глубоком одиночестве, в тишине ночной моей комнаты я иногда готов посетовать на линию своей судьбы. Она резко сменила направление в моем раннем детстве в 1928 году.

Муж моей старшей сестры Миры, Михаил Семенович Семенов, погибший на войне, наблюдая меня в ту школьную пору, звал меня Ломоносовым. В 1928 году одновременно с Леонидом Максимовичем Бреховских, ныне академиком, зачислялись мы в пятый класс семилетней школы. Он был принят, я при моих выдающихся данных, при переполненности класса и по молодости оставлен переждать год. Но через год я стал сыном кулака, и двери школы для меня закрылись. А ведь у меня был полный ресурс пополнить компанию славных «вилегодских мужиков».

Позднее Александр Иванович Покрышкин, учившийся со мной в группе в Новосибирске, прославил свое имя, а я вынужден был изменить и скрывать свое, в то время, когда оно не было мной опорочено. Вот это и есть судьба. То, что от тебя не зависит. Остальное ты сам и твоя биография, с собственным почерком. Или ты заурядная шпана и серость, или ты нормальный и не лишний в жизни человек, а это уже достойно. Стал ли я таким? Думаю — да.

Как-то очень давно, в пятидесятые годы, совершенно случайно и невольно я услышал, как наблюдательная и опытная пожилая женщина, ныне покойная — Людмила Алексеевна Полонская, прошедшая школу в ГУЛАГе, сочувственно дала мне характеристику «человек с обнаженными нервами».

Моя несдержанность была часто причиной неоправданных обид хороших людей и запоздалыми моими сожалениями.

Благодарю Бога — я еще не утратил способность к покаянию, что и переживаю наедине с собой. Беспокойного желания изменить, прожить иную жизнь, у меня теперь

нет. Я думаю, все на своем месте. Чтобы требовать, надо прежде заслужить.

Я все еще хочу жить, при этом смерти не боюсь.

Разве это плохо? Это здорово, хорошо!

На грани жизни хочу сказать: Я многим сочувствовал. Многих люблю. Многих огорчил. Стал меньше злым после того, когда понял, что злой. Все мы должники друг другу. Простим?

ПРОГУЛКА В ПРОШЛОЕ

Поговори со мною, мама,

О чем-нибудь поговори.

До самой полночи глубокой,

Мне снова детство возврати.

Тяжел груз опоздавшей признательности и любви. В пору моего детства в школах не учили нас библейской мудрости: чти отца своего и матерь свою. Наоборот. Нам с тупой жестокостью вбивали в сознание мысль, что жизнь родителей была неправильной, бессознательной, надо жить по-иному.

Красные дьяволята и Павлик Морозов были эталонами нового человека. Мало кто понимал, что это свидетельство глубочайшего невежества, отпадение от основ человеческой культуры, а кто это знал или догадывался, тех без промедления и помех уничтожали всевозможными приемами. Слова «красный террор» были самыми употребимыми в политическом жаргоне.

Через пятнадцать лет я оказался на могилах матери и сестры Миры. Мусор из моей головы понемногу жизнь вытряхивала. Я принес на их могилы беленький деревянный крест, изготовленный мужем сестры Нади, Александром Филипповичем Гомзяксвым, писал слова арии Владимира Дубровского на его грани, вспоминал эту грустную мелодию и долго и горько плакал. Плакал о всех, о всем случившемся и с ними, и со мной.

«О дай мне забвенье, родная».

Теперь я молюсь о другом: не дай Бог мне забыть того, что было. Оно все дорого и свято. И я опять со слезами пытаюсь остаревшим голосом воспроизвести ту чудную мелодию:

«Пусть ангелом благостным реет

Твоя неземная любовь,

И детские сны навевая,

Пробудит к свиданью вновь».

Бывая я в своей деревеньке, меня неудержимо тянет в поле и лес, где я бегал босым или в уледях. Жадно ищу тропки тех лет. Пытаюсь узнать в лицо уцелевшие старые деревья, друзей неласковой моей юности, и погружаюсь в сладкую истому воспоминаний.

Нет! Этого забыть не можно.

Вот только слезы у меня стали близко.

На вопрос: «Что патриотизм, что любовь к Родине?»—я невнятно отвечаю: «Это то, без чего жить трудно, это то, почему кулик из теплой Африки весной обязательно и непременно летит только на свое болото, то, почему рыбки из океана возвращаются только в свою речку»

В наше время сентиментальные чувства вытесняются неуважительным хамством повсеместно и постоянно.

Приходится решать, надо ли «давать сдачи» на него? Отвечаю: надо «давать сдачи», непременно и не скупясь, а иногда давать авансом по зубам, и это принципиально. Иначе не выживешь.

Я ТОЖЕ БЫЛ СЕКСОТОМ

В обществе, где все отношения подчинены интересам классовой, а в сущности корпоративной, олигархической борьбы, только наивные люди думали, что сыск—не главный рычаг управления народами.

Он был главным и универсальным инструментом управления и в рабочей курилке, и в Политбюро. Члены Политбюро и ЦК партии знали это и боялись. Простые, добропорядочные люди о нем не думали, чтобы не портить самочувствие, и работали.

Я всегда считал, что моя персона должна вызывать повышенный интерес у сыска, и не ошибался. В конце 1953 года этот служебный интерес ко мне обнаружился в знакомстве с сотрудником третьего отдела управления лагеря Печорстроя Масловым. Он был плохим чекистом, из нарушителей военного устава авиационных войск, и признался

в том, что его тяготят обязанности сыска» но он не может уволиться по-доброму. Мы с другом подсказали ему, что есть только один способ: начать симулировать легкомыслие, пьянствовать, и тогда тебя уволят. Так и произошло.

В 1960 году, уже после 20-го съезда ВКП(б) и речи Никиты Сергеевича Хрущева, после не очень понятной реорганизации органов госбезопасности, на меня снова вышли его сотрудники. Понял я это однозначно. Мое оппозиционное отношение к теориям и идеологий Маркса-Ленина надо оформить без признаков давления и угроз, через зафиксированные на звукозапись диалоги. Беседы эти велись в специальной, закамуфлированной под частное жилье квартире.

Расчет был на мою манеру выражать свои взгляды. Тут они не ошиблись, но меня от нового суда и кары спасло время наступивших перемен. Кроме этого, я активно старался навязать моему собеседнику «Куму» свое мировоззрение, всячески доказывал несостоятельность и порочность полицейскими мерами управлять обществом. В этот период в том году я серьезно штудировал сочинения Леонида Андреева и настойчиво рекомендовал ему их читать. Особенно старался я доказывать, что профессионализм служебный, сыскной деформирует ум и портит человека.

Слежка за мной усилилась. В том же году, в августе, когда я приехал в отпуск в г. Горький, они были неосторожны при передаче меня местным гебистам, и я это заметил.

Спустя несколько месяцев я узнаю, что мой «Кум» скоропостижно умер, и моя карьера сексота с псевдонимом «Дмитрий Ларин» закончилась бесславно и бесплодно, огорчив и рассердив одного из начальников этого органа.

Фамилии героев событий я не могу называть, не желая никого огорчить. Названный Масловым также не Маслов.

ИЗ КНИГИ АЛЕКСАНДРА СОЛЖЕНИЦЫНА

«АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ». МСС, ТОМ 5, СТР. 1 И 2

«Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме за время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда — замерзший древний поток, и в нем — замерзшие же представители ископаемой фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же охотно съели их.

Мы сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии, и отталкивал друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.

Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона.

А Колыма была — самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, — почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.

Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами — и все ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали все.

Но будто лишившись речи на островах архипелага, они хранили молчание.

Неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: «Не надо! Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет — тому глаз вон!».

Однако доканчивает пословица: «А кто забудет — тому два!».

Идут десягилетия — и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого. Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забвения переплескивает нам нами. И когда-нибудь в будущем веке архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей, вмерзшие в линзу льда, — представятся неправдоподобным тритоном.

Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь еще, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, — может быть, сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? — еще, впрочем, живого мяса, еще, впрочем, живого тритона».

И вот — человека, способного так божественно могуче звучать, нелепое государство СССР и его общество, писатели, пресса с идиотским выражением довольства и правоты изгоняет из страны и глумится над ним.

Скажите же или подумайте: что есть разум, что позор и что слава? Неужели для того, чтобы быть узнанным и принятым, обязательно надо еще быть распятым? И это закон бытия?

Я горько сожалею, что только теперь, преодолевая слепоту, я познакомился с его некоторыми книгами.

Читайте же его божественное откровение и вы станете человеками.

В личности Александра Исаевича наша опора, надежда, радость разума и трагическая симфония жизни. Читайте. Вы сразу почувствуете необходимость знать это: главное о жизни всех и каждого из нас. Ощутите свой рост.

О нем смело и с восторгом говорю: он мудрейший свидетель и исповедник прошлого и провозвестник возможного благого будущего Руси.

Предтеча — учитель нашего времени и, если мы не усвоим его благовест, содомство нашей жизни ужесточится до пещерных времен истории, и мы, российский этнос, выпадем, будем вытеснены из человеческого прогресса другими народами, другими культурами.

Толстовские образы, страдания барыньки Анны и алкоголика Феди Протасова людям XXI века уже ничем не помогут и ничему не послужат. Нужен новый учитель жизни, и он есть.

СТРОИТЕЛИ ВОСЬМОГО ЧУДА

Восьмым чудом света следует считать Советский Ленинско-Сталинский социализм. Лев Троцкий справедливо обижался, что его, главного идеолога этого чуда, выпихнули из компашки. Что поделаешь. Люди часто те могут разделить славу.

Это восьмое чудо материализовалось на земле, на пространстве девяти часовых поясов. Его физическое величие приняло горизонтальное положение и потому не воспринимается, как пирамида фараона Хеопса. Чем уступает ей, например, Беломорканал, БАМ или Печорская железная дорога? И еще неизвестно, что разумнее экспонировать, если мы озабочены просвещением людей?

У меня по-праву есть чувство гордости участника, созидателя этого чуда. Со мной вместе работали более достойные памяти и сочувствия люди, «и несть им числа». О них бы поговорить, вспомнить. Не получается разговора.

Более семи лет общество «Мемориал» инициирует идею создания памятного знака строителям Печорской железной дороги в Котласском узле, но никто из властей даже не вступает в разговор. На станции Сольвычегодск открыли музей железнодорожного транспорта. Я этому событию обрадовался и написал для музея исторический очерк о строительстве дороги. Так его куратор — научный сотрудник — не знает, как с ним поступить, и вернул мне его обратно.

Я приведу текст очерка здесь без правки оригинала. Недоумеваю, почему нежелателен он в фондах музея? Экспозиция музея пока не содержит сведений о строителях дороги, их судьбах, болях и испытаниях. Среди них немало было людей с трагическим сюжетом жизни, который еще не утерян за давностью времени, чье личное участие в строительстве дороги еще можно проследить и оценить по достоинству.

Но пока у нас нет желания это делать.

Короткая память — болезнь нашего времени.

Свою причастность к совместной работе и жизни в одних условиях с этими людьми я считаю хорошим обстоятельством в моей судьбе и говорю: «Воздай им Небо в том Мире за их испытание на Земле».

Небрежно и бегло говорить о них нельзя, сильно сказать для печати не сумею.

СТРОИТЕЛЬСТВО И ОСВОЕНИЕ ПЕЧОРСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

(Исторический очерк)

«Многие — в тяжкой борьбе,

К жизни воззвав эти дебри бесплодные,

Гроб обрели здесь себе».

Н. А. Некрасов.

Восхищаясь достижениями технического прогресса и трудовыми свершениями людей, мы обязаны возможно полней осознать значение и меру этих усилий.

Месторождения угля и нефти на Северо-Востоке Европы были известны давно. Их промышленное освоение началось в 1934 году, но без железной дороги с выходом в южные районы страны.

Идея и первые подходы к ее проектированию были уже в 1931 году. Серьезные изыскания начались в 1934 г.

Строительные работы только в 1935 г.

Первые поезда пошли на участках:

Коноша — Котлас в 1936 г.,

Коноша — Кожва в 1937 году,

Коноша — Печора в 1942 г. (в т. ч. мост через реку Печору),

Коноша — Воркута в 1942 г.

Возможная трасса железной дороги, естественно, обуславливалась ее протяженностью. Геологические условия не отличались большим разнообразием ландшафтов. Главным образом это были равнинные влажные леса, северные тундры с вечной мерзлотой, с обилием рек и речек.

Многие участки железной дороги проходили по совершенно безлюдной, не обжитой местности на большом протяжении, при отсутствии транспортных связей.

Представьте себе карту Северо-Востока нашей страны без Печорской железной дороги и вы поймете, что такой трудности проект мог быть выдвинут только в государстве с предельно централизованной властью, где авантюрные решения

почитались и воспринимались как доблесть, революционная смелость, и где их цену осуществления не принято учитывать.

К 1935 году искусственно инициируемые процессы «классовой борьбы», ликвидация НЭПа, коллективизация крестьянства, ликвидация класса кулаков, чистки городов от представителей старой интеллигенции, политические репрессии после убийства Кирова, усиление борьбы с уголовщиной и нерегулируемой миграцией населения завершились законом о паспортизации населения. Это произошло в начале 1934 года.

Закон о паспортизации лишал возможности все земледельческое сословие (крестьян и колхозников) иметь паспорт, а рабочих государственных предприятий и учреждений обязывал его иметь.

Этим законом утверждалось неравенство людей, в полной мере реставрировались крепостная зависимость («крепостное право»), но немногие это поняли.

На языке государственной большевистской пропаганды это определялось как завершение первого этапа строительства коммунизма.

Закон облегчал управление людскими массами и экономическими процессами.

Дисциплинарные меры привели к концентрации больших масс репрессированных людей, что потребовало увеличения аппарата насилия. Так возникали новые социальные сословия людей: зэки и охрана, новые государственные и экономические структуры; ГУЛАГ, промышленные комбинаты ББК, канал Волга—Москва, Бамлаг и подобные им управления. Человеческие ресурсы переходили в ведение НКВД, что привело к укоренившейся методе: хозяйственные, особенно строительные, работы производить силами заключенных.

Такая система позволяла решать кадровые проблемы быстро, оперативно, просто и с очень малыми затратами.

Статистика убывания людских ресурсов ГУЛАГа никому не была доступна. И это создавало видимость пристойности поведения и политического смысла осуществлявшей властные функции ВКП (б).

Для создания вида правоты и необходимости репрессивных мер к своему народу были привлечены все жанры искусств, литературные и в т. ч. просветительские учреждения.

Все они, особо усердно писатели, раздували пожар так называемой классовой борьбы, и это стало основной и почти единственной  темой и предметом литературы.

Заблуждения людей достигли степени всенародного психоза подозрительности и радения уничтожать «врагов народа». Врагов оказалось так много, что их трудом были возведены и запущены все самые важные технические, промышленные и транспортные объекты пяти сталинских пятилеток, в том числе Печорская железная дорога.

Цинизм такой политики позволил труд зэков применять и в центре столицы «свободного государства», при строительстве ВДНХа, метро и других объектов.

Начало дороги ознаменовало было обнародованием шести условий великого Сталина, как это делать. Их писали метровыми буквами на всех стенах. В них рекомендовалось: организованно набирать рабочую силу, расставляя на производствах, управлять ею, маневрировать — и все в этом роде.

На Печорскую железную дорогу я прибыл тем же привычным приемом принуждения в статусе административного ссыльного без указания срока пребывания весной 1948 года.

Причиной ссылки, вероятно, была моя прежняя судимость по ст. 58 УК, а отмеренный по ней срок наказания я отбывал в других лагерных владениях.

Чтобы не прибегать к предположениям, использованию фактов, сообщенных мне другими людьми, я поделюсь с вами только теми событиями, участником которых был лично.

В то время Печорская дорога действовала в однопутном режиме движения с паровыми локомотивами. Центральное депо было та ст. Черемуха, станции Сольвычегодск еще те было. Были остановочные пункты Асеевский, Пырский, Ватса. Поселок Вычегодский не имел административного статуса и именовался как п|я — почтовый ящик №.

В нем было несколько десятков деревянных домов за ручьем Гремучий (возле больницы), из которого мы брали воду для своих нужд. Была пекарня, маленькая баня, школа, впоследствии № 17, и даже клуб. Все в деревянном исполнении и ныне не сохранилось.

В них жили освободившиеся из охранных зон по отбытии срока наказания люди, не имевшие права выбора места работы и проживания, а также работники охраны заключенных.

Печорская ж. д. ограничивалась ст. Коноша на юге и ст. Халмер-Ю на севере. Ее строительство осуществлялось генеральным подрядчиком—ГУЛАГом, главным управлением лагерей железнодорожного строительства Министерства внутренних дел СССР, с 1954 года перешедшее в Министерство путей сообщения, а позднее—Министерство транспортного строительства. Неизменным при всех попечителях было использование труда заключенных и прежних ГУЛАГовских кадров.

Изыскания и проектирование осуществлялись двумя проектными государственными институтами: Харьковским и Ленинградским с привлечением труда инженерных ресурсов лагерного контингента, зэков, который был значительным и высоко подготовленным.

С переходом в 1954 году из МВД управление Печорстрой, ведавшее строительством дороги на всем ее протяжении, разделилось на два управления: Северо-Печорское и Южно-Печорское. Еще позднее эти управления применили структуру СМП — строительно-монтажных поездов. По существу, СМП — трансформированные дети незабвенного ГУЛАГа, его наследники.

Условия и технология строительства с 1947 года, в оценке его участника — каковы же?

В государственном реестре работы определены титулом «Вторые пути Печорской ж. д.», подрядчик—ГУЖДС МВД. Печорское строительное управление с отделениями: Воркутинское, Ухтинское, Печорское, железнодорожное (Княж-Погост), Сольвычегодское № 2.

Рабочая сила — заключенные и отбывшие сроки наказания без права увольнения. Преимущественно ручной труд, мало механизированный, без какой-либо промышленной базы. Все начиналось с ее организации.

Строительство железнодорожного узла Сольвычегодск, деповских сооружений, жилого поселка и одновременно вторых путей от Микуня до Кулоя усилилось в 1946 году, с окончанием работ по мостам через Двину, Виледь, Вычегду.

Любой лагерь МВД того времени работал как комбинат различных производств и был достаточно независимым предприятием. Свое лесопромышленное, керамическое, сельскохозяйственное производство, хлебопечение, свое автономное энергообеспечение, своя система связи, медицинское обслуживание,

изготовление и ремонт технического оборудования, содержание конного транспорта, шпалопиление и домостроение, пошивочные и обувные мастерские в зонах. Все было свое. При полной необеспеченности лагерь, его население решало и выполняло такие трудные задачи, предлагать которые в наше время безнадежно. И это достигалось не всегда количеством, а усердием и терпением, изыском.

Сами мы строили ж. д. узкой колеи, открывали песчаные и гравийные карьеры, ремонтировали паровозики, локомобили, паровые котлы, паровые экскаваторы, страшные по виду нефтяные двигатели, изготовляли оборудование для путевых работ, металлооборудование для деповского оснащения, строительные фермы, монтировали и устанавливали тяжелые и сложные агрегаты энергоснабжения и других объектов, и все это в нами же построенных цехах-мастерских типа ВГС (временные гражданские сооружения) на плохом и очень плохом станочном оборудовании и нами же изготовленным инструментом, вплоть до напильника и ручной лебедки. Как не вспомнить некрасовское:

«Труд этот, Ваня, был страшно громаден,

Не по плечу одному.

В мире есть царь, этот царь беспощаден—

Голод названье ему».

Второе Сольвычегодское отделение Печорского лагеря МВД имело 15 лагерных зон. Именовались они колоннами. Количество заключенных — по потребности и производственной надобности. Самое первое, с чего начинались эти социалистические городки — устройство ограждения зоны. Они были однотипные для всех лагерей страны. Это была стена высотой 4 метра, из вертикальных, плотно поставленных друг к другу стволов деревьев диаметром 15—20 см, иногда пластин. С внешней и внутренней стороны проходили полосы хорошо взрыхленной земли шириной 2 метра, огражденных колючей проволокой. По углам устанавливались вышки для часовых. Зона имела один воротный выход и один узкий для прохода одного человека. У ворот устанавливалась деревянная опора, на которой закреплялся кусок железнодорожной рельсы, или буфер вагона, ударом по которому оповещалось время выхода на работу, развод, побудка, отход ко сну, выход на большую поверку, шмоны и другие сборы.

Как правило, чаще при отсутствии источников электроснабжения зона имела свою электростанцию, расположенную с внешней стороны, с нефтяными или паровыми (локомобильными) двигателями для генераторов с ременными приводами. За пределами зоны располагались хлебопекарня, склад-каптерка, жилые и караульные помещения охраны. При отсутствии дорог и автомобилей содержались конюшни, иногда со значительным поголовьем лошадей, другого скота не содержалось, потому что кухни для тысяч зэков никаких пищевых отходов никогда не имели. Чаще всего ГУЛАГовские зоны, именовавшиеся (повторюсь) колоннами, строились из расчета содержания около тысячи заключенных. При большом строительном объекте содержалось несколько раздельно-автономных зон. При строительстве узла Сольвычегодск их было шесть.

ГУЛАГовские строительные управления и их отделы и более мелкие подразделения ничем не отличались по структуре от предприятий любого ведомства. Начиная от проектных, изыскательских, технологических, финансово-статистических, планово-экономических и исполнительских штатных звеньев.

Разница состояла в том, что многие высокие инженерные должности исполняли заключенные конвойного и пропускного режимов содержания, и они управляли вольнонаемными кадрами из чистых граждан. Это проходило всегда без осложнений и конфликтов, настолько это было привычно и осознано не в духе «классовой борьбы». Надо учесть, что зэки, в своем большинстве, были по политическим и воинским статьям У К страны. Кроме этого, охранные штаты ГУЛАГа были полностью отделены от производства и ни во что не вмешивались, а несли вспомогательные функции охраны и этапирования.

1947 — второй, послевоенный год. Год торжества победителей над врагами, немецким фашизмом. Разрушенная и милитаризированная промышленность с преобладающим женским и подростковым трудом начинала возрождаться с надеждой на лучшее.

Большой радостью для народа была отмена хлебных карточек. Возможности выжить прибавилось. Неизменным оставалась пропаганда бдительности в условиях нагнетания психоза борьбы с инакомыслием. Это было нужно для оправдания репрессий над военнослужащими, участниками

воины 1941—45 годов, чья судьба была так трагична, и против лиц, оказавшихся на оккупированных немцами территориях.

Я не могу назвать количество заключенных по этому поводу, но их были миллионы — ошибки не будет.

Удивительными были их сроки заключения под стражу:

10 лет редко, чаще 15, 20 и 25. Вот эти зэки и строили вторые пути, деповские, жилые и прочие объекты дороги.

Следует знать, что Печорская железная дорога, будучи недостаточно обустроенной, справлялась с возраставшим грузопотоком в период войны и после ее окончания.

При паровозной тяге это было значительно трудней, но в то время для работников железной дороги был девиз — «В тылу, как на фронте». И люди работали на пределах возможного, безупречно.

Поразительно то, что при очень скудном продовольственном пайке и почти никаком вещевом народ никого не обвинял в этом. Тяжелая война довольно полно все объясняла.

К концу 1947 года руководство 2-го отделения управления Печорстроя МВД располагалось на нынешней территории поселка Вычегодский в доме № 2 по ул. Ленина, тогдашний адрес п|ящика.

Именно в этот период были закончены строительные работы по насосной на реке Старица, водонапорного здания у паровозного депо, возведены стены котельной депо. Трубопроводной системы не было. Проходило интенсивное возведение локомотивного депо с цехом промывки. Цех подъемочного ремонта паровозов планировался позднее.

Одновременно велись в большом объеме путевые работы по отсыпке полотна вторых путей. Работали песчаный карьер возле реки Лимендки и гравийный Ольховый возле церкви Пырского сельсовета у деревни Чесноково-Бубново, а позднее — карьер Ватса, с примыканием ж. д. пути на разъезде Сосновый (ныне упразднен). Отсыпка грунта под станционные пути также ускорилась в 1948 году.

Предстоящий перевод локомотивного депо со ст. Черемуха и открытие ст. Сольвычегодск вызывали потребность в ускоренном строительстве жилого фонда.

Лагерное население и его руководство отлично справлялось с любыми поставленными задачами. Лагерные колонны на ст. Березовый и 335 км ж. д. Котлас—Киров хорошо

обеспечивали лесоматериалами всех видов нужды строительства, и в т. ч. шпалоизготовление. Нынешняя производственная база НГЧ — это наследник крупного домостроительного поточного производства деревянного домостроения, на котором работали тысячи заключенных, комиссованных и отобранных как физически не пригодных к тяжелому труду.

Деревянные дома поселка, станций и путевых казарм— все это их скорбный труд за небольшой шанс выжить. Наблюдательный строитель легко заметит, что их работа по качеству превосходит современное производство.

На ст. Низовка лагерным женским населением производился красный кирпич хорошего качества, на очень несовершенном оборудовании (полукустарном) со своей паровой электростанцией. Для меня это производство воспринимается как объект человеческого героизма и страданий русских женщин. Я хорошо знаю, о чем говорю. Яркий, немеркнущий цвет стен зданий роддома, прачечной, котельной в больничном городке Вычегодского, здание вагонного депо и другие, построенные из того кирпича, напоминают о многотерпении  и поруганной молодости русских мадонн, жестокой воле и неустроенной жизни загнанных в зоны, за частокол, как скот.

Вагонное депо и его производство были предпоследним крупным объектом, выполненным силами ГУЛАГа. Последним было здание управления Печорской дороги в г. Котласе.

Вспоминая строительную технологию тех времен, уместно сказать, что мы были не только хорошими инженерами, мы были изощренными выдумщиками, когда при  отсутствии подъемного, кранового, транспортного оборудования и машин, механически оснащенных цехов выполняли все, что было нужно.

Люди в зонах ГУЛАГа были патриотами Родины больше, чем теперешние расслабленные и ожиревшие бюрократы, доведшие страну до развала.

Многие преждевременно ушли из жизни, совершенно не вознагражденные за свой нелегкий труд. Их могилы потерялись в тайге и тундрах Севера. Они заслуживают доброй и благодарной памяти потомков.

С тех пор, с 1954 года, когда оставшиеся в живых были Постепенно освобождены из-под стражи, они долго, до пенсии,

иногда до смерти оставались строителями и работниками этой громадной стройки — Печорской железной дороги.

Пусть добрая память потомков живет долго. Автор этих воспоминаний, участник упомянутых событий, надеемся, что они дополнятся другими людьми, и я желаю успеха им в исторических исследованиях.

Послесловие

— Трус ты, Михайло! — говорю я себе, заканчивая повесть о пережитом. — Сколько извел бумаги, описывая события жизни, а о сокровенном, о душе своей почти ничего.

А я не буду отрицать. Трус. Чтобы исповедаться, надо быть очень мужественным или циничным — без стыда. Я ни то и ни другое.

Мои тексты всего лишь плохо изложенные события биографии, и их натуральность только и составляет их достоинство. У читателей есть свобода самоуверенно домыслить что угодно. Многие из вас еще молоды. Книгу жизни не читали. Любовь, ненависть, раскаяние, презрение тех, кого вы самозабвенно любите, лукавое сочувствие злых изначально еще не изранили вашу душу до крови. Возможно, ваш путь по жизни пройдет по тропе неведения, без душевных страданий, но, отправляясь в дорогу к могиле, возьмите с собой сомнение, терпение и любовь к своим друзьям.

Если бы мне это было возможно, я поступил бы так, но увы, свой путь пройден. Я наедине со своей совестью, и она меня чувствительно карает.

8 февраля 1996 г.