Юлия Даниляускене (Путайте) родилась в 1926 г. в селе Шило-Павежупис Кальмаского р-на, в Республике Литва.

В июле 1940 г. был арестован отец. В 1941 г. его увезли в город Горький, там. в 1942 г. умер в тюрьме. В 1941 г. (14-го июня) Ю. Даниляускене вместе с матерью, братом и сестрой депортировали в Алтайский край, а в 1942 г. — на Крайний Север, в Мостах.

В 1956 г. Ю. Даниляускене со своей семьей (мужем и 3 дочерьми) вернулась  из ссылки в Литву. С 1965 г. живет в  г.Вильнюсе. Ю.  Даниляускене — известная народная мастерица по вырезанию из бумаги. Реабилитирована в 1979 г.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О СЕВЕРЕ

Летом 1942-го года из Алтайского края, где мы провели первый год ссылки, нас увезли на Север. Часть наших соотечественников — женщин с маленькими детьми — оставили в Алтайском крае, а нас увезли, и не говорили куда. Наше путешествие длилось около двух месяцев. Мы гадали, куда едем, передавая друг другу разные услышанные вести и слухи. Так как мы двигались все время на север, то решили, что нас везут в Америку. С грустью и досадой вспоминаю все это теперь. Не было никакого основания думать, что нас повезут в Америку, нас, бесправных, высланных из своей родины. Почему нас должны везти в Америку (она представлялась нам раем), когда идет жестокая война (правда, в далекой Сибири мы её не видели); кого могут заботить какие-то ссыльные? Но человек, должно быть, рождается оптимистом, придумывает и склонен верить тому, чего ему очень хочется. Правда, некоторые рассуждали более трезво и "не ехали" в Америку, но все-таки мысль о ней порядком скрасила наше тяжелое путешествие в неизвестность.

В Америку нас; не привезли. 15-то августа высадили на берег моря Лаптевых, где множество протоков реки Лены

впадают в Ледовитый океан. Было несказанно грустно. Баржи поплыли дальше, увозя часть наших друзей (как стало известно позже, их повезли к реке -Яне), а мы остались со своими узлами на голом берегу. Местность, где нас высадили, называлась Мыс-Мостах. Это был один из участков Быковского рыбзавода.

Мы стояли на голом берегу и с бесконечной грустью смотрели вслед удаляющимся баржам...

На берегу оказалось множество людей с пожитками, а начальник участка (завпром) Тугарин, высокий, крупный мужчина в черной мохнатой шапке, метался схватившись за голову, не зная, что предпринять. Он не был готов принять столько людей на зиму. Но нет положения без выхода, во всяком случае выход всегда нужно искать. А кто ищет — тот и находит.

Строений в этом Мостахе было не много: несколько деревянных домов, да место для засолки рыбы под крышей, но без стен. На горе стоял дощатый барак, в нем жили немного раньше привезенные финны. Когда мы причалили к берегу, они хоронили одного умершего: вереница людей следовала за гробом, провожая его на кладбище. Несколько серых крестов виднелось на фоне неба. Серый берег, серое пасмурное небо и убогая похоронная процессия...

Начали искать место для жилья. Ставили палатки из белого материала, вернее, из американских мешков от муки (в военные годы Сибирь снабжалась продуктами из США). Хорошо натянутая такая палатка становилась непромокаемой. Почти все в них и поместились, хотя и не сразу. Там было очень тесно, едва могли переворачиваться с боку на бок на нарах. Наша семья всегда переворачивалась по команде, все четверо сразу. Полежать немного на спине было роскошью.

Так началась наша жизнь на Севере. Нужно было срочно готовить более подходящее жилье для зимовки. А это — юрты, своего рода землянки. Принцип строения: из круглых, вертикально поставленных жердей делается каркас, потом все обкладывается дерном, и стены, и потолок. Получается компактный домик с дверями и маленькими окошечками. Домик был бы весьма теплым, если бы в нем была печь. Но строить печи не было из чего, и заменяли их железными печками, сделанными из разрезанной пополам железной бочки. Юрты строили из "местного" мате-

риала, т.е. из разных жердей, бревен и сучьев, выброшенных на берег во время половодья. Такими принесенными водой мелкими и более крупными бревнами был усеян весь берег со стороны моря. Берег этот был низким, плоским, переходил постепенно в тундру и назывался лагуной. Эта лагуна с незапамятных времен была завалена бревнами, жердями и прочей древесиной, подходящей для постройки юрт. Поэтому было решено строить юрты там, где вдоволь строительного материала. Юрты строили в двух местах. Примерно в 3 км от центра на морской стороне (центр был на берегу залива), строили "каунасские" юрты для людей, привезенных из города Каунас. Наша юрта, названная третьей, была построена на 3 км дальше, на другой стороне лагуны. Она стояла в тундре совсем одна у подножья горы, которая немножко защищала её от юго-западных ветров, но долго оставалась в холодной тени, когда на другой стороне горы уже показывалось солнце.

Основной работой осенью было строительство юрт. Мама с сестрой Сандрой работали при засолке рыбы, а я с братом, как несовершеннолетние, на работу не ходили. Я следила за нашим домашним хозяйством, брат заготовлял' топливо. 6 октября замерзла вода в заливе. Как-то непривычно и странно тихо было в то утро, когда мы проснулись. Всегда слышался шум моря, непрерывно кричали морские чайки, и вдруг — тишина. Выйдя из палатки, мы увидели ровную застывшую водную гладь, словно затянутую матовой пленкой. Было ясно, что приближается зима. Мы не знали, какой она будет здесь, на Севере, только ясно было, что впереди новые трудности.

Когда мы переселялись со своими пожитками в юрты, тундра уже была замерзшей, присыпанной белым снегом. Не было больше луж, обрамленных топким мокрым мхом, в котором сразу промокали плохо обутые ноги. Вещи таскали на плечах, проходя по несколько раз эти 6 км, а позже ежедневно проходили туда и обратно тот же путь, идя в центр на работу.

Новое наше жилище, большое и просторное, казалось похожим на сарай, пока не было в нем людей с вещами. В середине прямо с улицы — дверь, а внутри вдоль стен —- сплошные нары, на которых должны были разместиться более 30 человек. Между нарами в середине юрты расположены 3 железные печки. Окошки маленькие, по

одному с обоих концов. Главное — надежная крыша над головой и стены. Правда, пол неважный: только в середине, между нарами настил из расколотых пополам бревнышек, а под нарами зияла пустота, полов не было. Позднее мы туда набросали дров, но они, разумеется, мало грели. Расположились мы на этих общих нарах, разделив их площадь соответственно числу членов каждой семьи, отгородились от соседей вещами, занавесками — как кто сумел.

И начали мы жить в этой юрте, ожидая зимы, которая быстро приближалась с холодом и снегом.

Главная забота — это обеспечение топливом. Тащили мы его с лагуны, перевязав ношу веревкой и перекинув через плечо. Так как одной печкой пользовалось много людей, то договорились топливо заготовлять по очереди: сколько людей в семье, столько дней им и топить. От железных печек все кругом быстро нагревалось, но сразу остывало, как только переставали подкидывать дрова. Поэтому и топили их с утра до ночи, пока все не укладывались спать.

Сначала за дровами не нужно было ходить далеко. Их было много, можно было выбирать какие нравятся: разные сухие сучья, пеньки, жерди или чуть покрупнее чурбаки, которые можно было раскалывать топором. Пилы в нашей юрте не было. Она появилась позже, когда к нам переселились Бируте и Пятрас Кундроты. Наша семья должна была топить четыре дня подряд, и когда снова подходила наша очередь, нужное количество дров должно было быть приготовлено.

Собирание дров после работы или в выходные дни, если только погода позволяла, было главным нашим занятием. Каждый старался натащить их как можно больше, чтобы иметь запас на время пурги, когда целыми днями нельзя было выйти из юрты. В течение зимы мы собрали все дрова, так долго пролежавшие на диком берегу. Теперь за ними приходилось ходить все дальше и дальше, так что в конце концов мы стали встречаться с соотечественниками, приходившими в лагуну с другой стороны.

С водой сначала было трудно, пока кругом было мало снегу. Маленькие роднички в тундре быстро замерзли. Тогда мы стали ходить к океану и топором вырубали куски льда. Растаяв, они превращались в пресную, про-

зрачную воду. Но когда первая пурга намела снег, сбив его в твердые сугробы, — не нужно было ходить за льдом. Всю зиму резали, слежавшийся снег на куски, растапливали его и получали воду для пищи, мытья и стирки.

В начале зимы были созданы бригады рыбаков для зимнего лова рыбы. Так как летом в Мостахе было очень много рыбы, то надеялись, что и зимой она будет. Рыбаки расставили подо льдом сети, которые нужно было ежедневно проверять, прорубая проруби. Но зимой рыбы совсем не было, и через некоторое время все сети вытащили, рыбаков распределили на другие работы. Из нас, литовцев и финнов, образовали две бригады: бригада Гольдберга, куда вошли все мужчины — они строили засолочный цех, и бригада Монкуса из женщин и подростков, которые всю зиму очищали от снега штабеля бревен, лежавшие на берегу. Это был плавленый летом водным путем с верховьев Лены лес — строительный материал. Его постоянно заносило снегом, и бригада Монкуса деревянными лопатами все время его откапывала.

На работу нужно было ходить 6 км в центр. Начало работы возвещал металлический колокол, который дергала за язык выходившая из конторы девушка. В конторе висела доска с жестяными номерками-бирками, и каждый пришедший на работу должен был перевесить свою бирку с одной доски на другую. Проверяющему сразу было видно, кто опоздал или вовсе не пришел на работу.

Мама с сестрой Сандрой ходили на работу все время, а мы с братом Римантасом, как младшие и более слабые, 'всю зимнюю тьму пробыли дома, получая на питание карточку иждивенцев. Еды было так мало, что мы все время хотели есть. В Мостахе все получали паек по II категории (в Быкове все получали по 1 категории). Паек, сколько я помню, был такой: работающему хлеба 600 г на день, сахару — 1 кг (на месяц), масла — 800 г. Еще полагалось сколько-то крупы. Неработающие соответственно получали хлеба — 400 г, сахара — 600 г, масла — 500 г. Это было так мало — хоть плачь. Если бы к этому была рыба — было бы гораздо лучше. Но рыбы не было совсем, и нечего было добавить к этому скудному пайку. Позднее, когда люди совсем изголодались, начали выдавать по 3 кг соленой рыбы, что было большой поддержкой для нас. Было большой проблемой не съесть всю

дневную норму хлеба сразу (хлеб обычно продавался ежедневно, а другие продукты выкупались раз в месяц). Не все могли выкупить весь паек, но были и такие, что скупали у других карточки, пополняя таким образом свой продовольственный запас. Мы несколько раз продали свою карточку на масло, когда приходилось очень туго с деньгами, но обычно мама старалась обменять на продукты какую-нибудь вещь у местных русских, или получить хоть сколько-нибудь денег.

В феврале, когда показалось солнце, на работу устроился брат, а в марте — и я. Тогда, вернувшись вечером домой, мы спешили поставить на печку какую-нибудь посуду с водой, чтобы скорее поесть горячей пищи.

Были у нас два эмалированных кувшина, в которых когда-то на родине приносили нам теплую воду для вечерней чистки зубов. В Мостахе в них варили чай или какую-нибудь похлебку. Сосед Кучка даже своеобразными именами их окрестил: темно-синий о крышкой назывался "темно-гнедым", а другой, голубой — "светлым князем". В него входило около 2 литров воды, а сам он хорошо помещался в уголке железной печки, прислонившись к трубе, занимая очень мало места, и скоро закипал. С другой стороны трубы обычно стояла "цапля", принадлежавшая Папечкене, светло-голубой высокий кувшин, только другой. формы, нежели наш "князь".

Все наше несложное хозяйство вела я, пока не ходила на работу. По правде говоря, все члены нашей семьи были очень дружны, поддерживали друг друга. Мы с братом, оставшись дома, не осмеливались взять ни крошки еды, ждали, когда придут с работы другие и сядем все вместе. Правда, иногда мама оставляла нам немножко муки (примерно ложку), и тогда мы варили себе обед: просто бузу или суп с клецками. Как-то раз я решила припрятать немного сахару и показать его, когда сахара уже не будет. Долго не решалась, боялась, что мама заметит пропажу сахара и заподозрит, что я одна его съела. Но соблазн был большой, и я все-таки спрятала под постелью горсточку твердых кусочков в маленьком мешочке, сшитом из какой-то тряпочки. Волновалась, но никто не заметил. Каждый день все проверяла, на месте ли сахар. Наконец весь сахар у нас кончился, и уже некоторое время мы пили "пустой" чай. Как же все были удивлены и обрадованы, когда я вытащила из своего

тайника драгоценный мешочек и наделила всех! Меня похвалили, наш ужин прошел оживленно, и я в тот вечер была счастлива.

А первая зима на Севера была тяжелой. Дни становились все короче, приближалась полярная ночь, и было немного страшновато. Земля покрылась толстым слоем снега. Было не совсем ясно, откуда его столько взялось: снег шел только в самом начале зимы, а потом лишь пурга неведомо откуда его приносила, и покрылась вся тундра твердым, и ослепительно белым (пока светило солнце) снежным настилом. Кругом никаких деревьев, никаких темных пятен, где глаз мог бы отдохнуть от снежной белизны. Только ясное небо, пока не затмят его тучи, все короче и короче рассвет, и звездный свод над всей белой землей. Северное зимнее небо — удивительное, неописуемое. Своими светилами и созвездиями оно становится близким и важным для человека, ибо некуда больше устремить свой блуждающий взор, вечно тоскующий, чего-то ищущий. Но это я познала позднее, во время других зим, когда мы уже не были так голодны, когда свыклись со сменой времени года на Севере, с его своеобразием. В Мостахе мы впервые увидели северное сияние — вечный наш спутник в течение всей зимы. Это вечно движущиеся светлячки, мечущиеся по всему небу, обычно белесые. Они сияют то здесь, то там без всякого порядка и системы. Иногда пестрели желтоватые, зеленоватые, красноватые или фиолетовые краски. Бывало очень красиво, но как-то неуютно, если их много появилось на небе. Очень приятно светила луна. В полнолуние она некоторое время не заходила, только приближалась к горизонту, теряя свою определенную форму и ясный свет. Становилась красноватой, притухшей, но, не достигнув горизонта, опять поднималась, светлела и светила целые сутки, расстилая синеватые тени торопящихся в свои юрты усталых людей.

Брат вышел на работу в феврале. Ему было уже 14 лет, был он маленький, но шустрый. Он был единственным мужчиной в нашей семье; смело брал топор и работал с ним. Мы уже отбыли год в Алтайском краю, где он тоже не сидел слова руки, так что топор не был для него новинкой. А топор на Севере нужен как хлеб насущный. Скоро мы поняли, что можно обойтись без пилы, но без топора и ножа — ни шагу. Кундротас, который с середины зимы поселился в нашей юрте, сформировал бригаду

из подростков, взяв туда и брата Римантаса, который ловкостью, услужливостью и желанием трудиться обратил на себя внимание. И стал он ежедневно ходить эти 6 км на работу. Одет был он в темно-синее пальтишко, привезенное еще из Литвы, вместо ремня — веревка, за веревку засунут топор, чтобы руки были свободны. Toпop тяжелый, свисает чуть ли не до земли. Я и сейчас ясно представляю себя его устремленную вперед фигуру, быстрыми шагами удаляющуюся из юрты в белые дали. Его бригада тесала бревна. Там Римантас прошел первые уроки по строительству. Позднее он стал хорошим плотником. В Якутске он был уже бригадиром-строителем. Когда он в 1957 г. уезжал на Родину, в Литву, работники его бригады сожалели об этом. Говорили: "Такого хорошего бригадира у нас больше не будет".

В марте я начала работать в бригаде Монкуса, где работала и мама. Мы откапывали бревна из-под снега. Наша компания — бригада Монкуса — была "очень разнолика. Многие напоминали доходяг. Одевались люди во что только могли. Новой одежды тогда почти никто не получал (позднее наше снаряжение стало более одинаковым, когда мы получили ватные телогрейки-фуфайки), а привезенная из Литвы была уже изношена и в заплатах. Труднее всего было с быстро износившейся обувью, и счастлив был тот, кто получал туранки, мягкие сапоги из оленьего и собачьего меха. Если хорошо обмотать ноги портянками, в такой обуви было легко ходить, она была достаточно теплой. Мы научились вязать лапти из веревок, иногда валявшихся где-нибудь или просто стащенных. Веревку аккуратно раскручивали, доводили до нужной толщины и, выстрогав из кусочка дерева крючок, вязали что-то похожее на лапти. Такая обувь не была легкой, нужно было научиться в ней ходить, широко расставляя ноги, но все-таки она защищала от холода. Но этому промыслу вскоре был положен конец. Наши "власти" заметили, что на ногах "литовцев" чересчур много веревок. А веревки откуда? Конечно, краденые. Всех предупредили, пригрозили, а мы тогда уже знали, чем могут такие угрозы кончиться. Чтобы не было улик.— сожгли все веревки, что были дома, и даже деревянные выстроганные крючки. Было очень жалко.

Мы копали снег. Было несколько железных лопат, которыми дробили твердый снег на куски. Это делали более

сильные женщины. А все остальные деревянными лопатами отбрасывали эти куски подальше, пока из-под снега не появлялись бревна. Эти деревянные лопаты были очень несовершенны. Правда, некоторые из них были удобные и легкие, сделанные из одного куска дерева, с круглой, обтесанной удобной рукояткой. Но большинство из них были грубо обтесанными сырыми досками, тяжелыми и неудобными. Лопаток не хватало, и каждый старался схватить как можно более легкую и удобную. Настоящее горе было с такой обтесанной доской-лопатой метать целый день снег, хотя и очень легкий. Мне такая лопата часто попадала, так как не была я ни ловкой, ни достаточно наглой, когда все хватались за воткнутые в снег лопаты.

Снег копали мы все время. После каждой пурги находили все опять занесенным, и работа начиналась сначала.

В декабре произошло печальное событие. Приближалось Рождество, а этот праздник был всем нам дорог. Все его ждали, но было обидно, что нельзя будет его праздновать, придется идти на работу, так как это будет в середине недели. У нас еще не притупилось чувство сопротивления, и некоторые более смелые женщины договорились между собой уйти в день Сочельника чуть пораньше с работы. Только не все были одинаково хитры. Попались и мама с сестрой Сандрой. Некоторые попросили других, остававшихся до конца работы, перевесить бирки, а мамина и Сандры бирки, остались не перевешанными. Они ушли с работы раньше. Мама еще утром велела мне сварить на воде к её возвращению мелко порезанную лапшу из белой муки, и я очень волновалась, мне казалось, что я все сделала не так. Вернувшаяся мама успокоила, что все хорошо, и мы все жадно поели. Но тех, кто ушел раньше с работы, отдали под суд. Суд проходил позднее, когда судья приехал и маме с сестрой присудили полгода высчитывать из заработной платы по 25%. Это было много, наказание было тяжелое, мы все от него пострадали. Так нас учили повиноваться, не сопротивляться.

Итак, Рождество прошло не весело, а Новый Год осветил нашу жизнь более светлым лучом. Я не помню, что мы тогда ели, но настроение в юрте было более светлым. Все хотели отметить этот праздник. Зажгли побольше огоньков. Обычно юрта освещалась скудно. Свечей мы получали немного и очень их экономили: если горит у соседа, то другим уже ничего не надо. Обычно жгли лучи-

ны, которые научились отщеплять от полена. Это надежный светильник, только одному надо все время держать эту горящую лучину. Не помню, чтобы был у нас керосин в Мостахе. Накануне Нового Года мы поставили у железных печек что-то вроде небольшого спектакля. Днем приходили в нашу юрту дети из домиков с другой стороны мыса и играли какой-то свой спектакль, а вечером Юра Папечките и я читали свои стихотворения. Точнее, я прочла единственные стихи, написанные мною еще в Алтайском крае. Они всем очень понравились, и я услышала много теплых слов. Это было мое первое и до сих пор единственное публичное выступление.

Иногда в воскресные вечера или в пургу, когда по несколько дней нельзя было выйти на работу, в юрте пели. У нас были голосистые женщины, приходили братья Свиткускасы, которые жили с матерью рядом в маленькой отдельной юрте. Все они хорошо пели. В нашей юрте звучали литовские песни, слушать которые было большим удовольствием. Часто пели и по одиночке, особенно женщины и девушки, ведь литовцы всегда жили с песней. Больше никаких развлечений не было, книг тоже не было. Не помню, чтобы в Мостахе в юрте была какая-нибудь книга. Вошло в привычку рассказывать друг другу когда-то читанные романы. Но вообще свободного времени было мало. Истощенные голодом, проработав целый день физически на холодном воздухе, вернувшись домой и отогревшись, мы хотели только спать.

Зимой в нашей юрте умер Витаутас Бутакас, двадцатидвухлетний юноша. Было жутко, когда он бредил и несколько дней громко кричал, требуя хлеба. После его смерти тяжело заболела его мать. Ей казалось, что она последует за сыном, но она поправилась. (Позднее, уже в Якутске, она дождалась из лагеря своего мужа, отбывшего там свой срок и вернувшегося к жене. Но он, к сожалению, в Якутске вскоре умер, а она вернулась к дочери в Литву). Потом заболели еще двое. Ангеле и Фредас Дедялисы. Нужно было устроить изолятор, так как заболевших и в других юртах становилось все больше. Начал распространяться тиф. Гольдбергас, по специальности медик, скоро вышел из строительной бригады и стал работать фельдшером в амбулатории. Медсестрами там же работали Альдона Эндзюлайтите и Гайлуте Катилене. По их инициативе изолятор был организован в отдельной

юрте, и все больные были в него переведены. Это спасло всех от распространения тифа.

Осенью в заливе у Мостаха осталась баржа с мукой, оторванная во время шторма от каравана и прибитая к берегу. Шкипер остался зимовать в ней и караулить муку. Зимой все мешки с баржи перенесли на берег, чтобы защитить от весеннего ледохода. Мука, конечно, манила и дразнила голодных людей. Это произошло во второй половине зимы. Один из трех братьев Свиткаускасов, сговорившись с Баркаускасом, решил испытать свое счастье. У Баркаускаса была жена и двое маленьких девочек, все изголодались, и мешок муки был бы для них спасением. Но кража не удалась: первые двое попались, а другие братья, не дождавшись ушедших, пошли смотреть, что случилось, и все были задержаны. Это событие всех нас взволновало. Задержанных допрашивали, старший из братьев заболел, и его не увезли в тюрьму, а Баркаускаса и двух братьев увезли в Тикси и продержали там до лета. Летом в Мостахе их судили. Всю вину взял на себя один из братьев, Стасис, и его с Баркаускасом увезли в Тикси, где они отбыли в тюрьме свой срок. Помню хорошо тот день, когда был суд. Мы работали на берегу. Оправданный Казис с сияющим лицом бежал во всю мочь к матери сообщить приятную новость. Помню, он был обут в ичиги, из кожи до колен, с мягкими подошвами, и мчался так быстро, что мы едва успели отскочить в сторону.

Зима продолжалась, приближалась Пасха. После неудачного празднования Рождества все решили, что Пасху отпраздновать нужно по-другому. Ведь Пасха — в воскресный день, на работу не пойдем, а чтобы почувствовать настоящий праздник,— нужно наесться досыта. И стала все экономить, откладывая от ежедневного пайка по крошке для Пасхи. Мы тогда вместо хлеба получали белую американскую муку (пекарня долго была на ремонте), каша из неё получалась невкусной, похожей на белый клей. Кто-то придумал муку сперва поджаривать на сухой сковородке. Она становилась желтоватой, и каша приобретала своеобразный вкус, получалась значительно вкуснее. Но никогда этой каши нельзя было наесться досыта, очень хотелось еще, когда последняя ложка была цроглочена.

У нас была большая, привезенная из Литвы, алюминиевая кастрюля, емкостью почти с ведро. Мы решили, что на Пасху нужно наварить полную эту кастрюлю каши из

поджаренной муки. Еще что-то сэкономили, мне кажется, даже мороженую свежую рыбу где-то достали и продержали до Пасхи. Я теперь уже не помню, что мы еще ели, но знаю, что каша, о которой так мечтали, была почти полная кастрюля. Но случилось нечто невероятное: мы наелись рыбы, еще чего-то, и каша оказалась уже лишней, её уже не хотелось. Вся радость угасла. Помню то трудно описуемое неприятное ощущение, когда все набиваешь рот едой, так как очень хочется чувствовать её приятный вкус, а желудок, привыкший быть полупустым, уже не может её принять. Я сидела на краю наших нар очень несчастная, казалось, что лопну, так давило изнутри. Но к счастью ничего плохого не произошло, чего нельзя сказать о многих других. Не все болели, но многие из наших соотечественников очень страдали. Страдал и брат Римантас. На другой день наш фельдшер Гольбергас бегал по всем юртам, давая советы и освобождения от работы тем, кому было совсем плохо. Думаю, что, к счастью, у нас не было ничего жирного. Изголодавшимся желудкам было легче справиться с обильной, но не жирной пищей.

Так прошла наша Пасха. Вероятно, больше радости и надежды мы испытали, ожидая и готовясь к празднику.

В самом конце января показалось солнце, дни становились все светлее и длиннее. И в полярной ночи чуть-чуть рассветал день, но в общем дни были серыми, как в сумерках. Очень тоскливо без солнца, все как будто обижены, не покидает какое-то странное чувство ожидания. Появления солнца ждали все, местные жители тоже. В этом я убедилась уже позднее. Как-то, живя уже на Быков-Мысе, в первый день появления солнца встретила незнакомого старого якута, который, увидев меня, вытащил изо рта свою трубку, и морщинистое лицо его просияло в улыбке: "Видал солнце, видал?" Может быть, он, не умевший хорошо говорить по-русски, в тот день приветствовал так каждого встречного?

После появления солнца усилились морозы, чаще дул ветер. По земле бегали снежные "змейки", величина которых зависела от силы ветра. Возвращались домой через замерзшую лагуну. Тропинка проходила местами по чистому льду, чернели застывшие лужи. Снежные "змейки" заносили тропу мягким снегом, и мы, теряя нужное направление, иногда сбивались с пути. При возвращении домой ветер дул обычно в лицо или в правый бок, с моря.

Идти лучше всего было закинув руки за спину, нагнув, голову. Поднимаешь глаза, прикинешь, в каком направлении юрта чернеет, и опять некоторое время идешь, опустив голову, глядя только под ноги. Так лицо меньше мерзло, а закинутые за спину руки не так сильно продувал ветер.

Если за ночь усиливалась пурга, то утром не всегда было ясно, нужно ли вообще идти на работу. Все молча оглядывались на бригадира Монкуса. Он был старательный работник. Сам снега не копал, но на работу часто ходил и тогда, когда другим казалось, что этого можно не делать. Когда Монкус со своими закутанными детьми уходил из юрты, за ними следовали и все остальные.

На другой стороне залива на гористом берегу (мыс Мостаха был всего лишь низкой полосой тундры) был порт Тикси. О нем мы слышали всякие рассказы. Говорили, что там люди живут в настоящих домах, что там аэропорт, куда прилетают настоящие самолеты, а летом приплывают большие морские корабли. Там живут летчики и разные чиновники со своими семьями и, что казалось совсем невероятным, в столовых на столах в тарелках лежал нарезанный хлеб, и посетители могли есть его, сколько угодно. Это казалось фантазией. Тикси был в 25 км от Мостаха. На другой стороне залива синеватой цепью тянулись горы. Одна из них была выше других, с ровно обрезанной вершиной — Тиксинская гора. Истощенные, голодные люди .пускались по льду на другую сторону залива, надеясь найти в столовых всем доступный хлеб.

Теперь я уже не помню фамилий всех людей, которым удалось перейти залив и откормиться на этом хлебе. Люди старались куда-нибудь устроиться на работу и не вернуться в Мостах хотя бы до лета. Я хорошо помню, как путешествовали в Тикси два брата Чарнецкие.

Семья Чернецких состояла из шести человек: матери и пятерых детей. Два младших — Пятрас и Повилас, — были близнецами, около 10 лет, а два старших брата были чуть постарше меня. Их отец в независимой Литве был послом в Италии, и семья долгое время жила в Риме. В 1940 г. отец был отозван в Литву, и семья жила в Каунасе, откуда их и вывезли. Отца увезли в лагерь, а семья очутилась в Мостахе. Привыкшие к теплому южному солнцу, они особенно страдали от холода. Старшие братья, высокого роста юноши, были очень истощены (зимой оба болели тифом). За всем хозяйством, особенно дележкой пищи,

следила пятнадцатилетняя дочь Лючия (Чия), с которой я копала снег. Мать и младшие братья были иждивенцами.

И вот однажды Чия сказала мне по секрету, что оба её брата ушли утром в Тикси. Они уже немножко окрепли после болезни и надеялись, что хватит сил для достижения цели. Чия все-таки очень беспокоилась, и мы все время посматривали на покрытый белым снегом лед, где виднелись две движущиеся черные точки. Фактически это было бегством. По всей видимости, начальство Мостаха на все это смотрело сквозь пальцы, но все-таки мы беспокоились за братьев, желали, чтобы они как можно дальше отошли от берега, пока не совсем рассвело. В белом ровном пространстве любые чернью точки кажется очень большими, и мы с Чией совсем растерялись, когда они начали метаться, то отдаляясь друг от друга, то приближаясь, и наконец оба повернули к берегу. Чия побежала узнать, что случилось. А случилось вот что: они заметили вылезшую на лёд нерпу, довольно далеко отползшую от своей проруби. Это, по всей вероятности, был молодой и неопытный нерпенок. Почуяв опасность, такие животные обычно торопятся к своей проруби, чтобы скорее нырнуть в воду, где они чувствуют себя в безопасности. Братьям удалось отсечь нерпенка от проруби и поймать. Не знаю, как им удалось его связать и притащить к берегу, но Чия с сияющим лицом сообщила мне (тоже по секрету), что братья поймали нерпу. Остальная часть дня прошла в её рассказах, что и как она будет готовить из этой нерпы. Помню, говорила, какой вкусный холодец получится из его ножек и ушек. Я не знаю, сварила ли она этот холодец, только знаю, что эта нерпа помогла выжить всей семье. После этого оба брата отправились в Тикси и пробыли там до лета. Там уже было несколько литовцев. Летом, как только начиналась навигация, всех спецпереселенцев, как ненадежный элемент, возвращали обратно, а зимою на их пребывание там смотрели сквозь пальцы.

Когда дни стали длиннее, ввели обеденный перерыв. Мы носили за пазухой по маленькому кусочку хлеба на обед. Хлеб пекли из американской белой муки. Форменные буханки были высокие, очень белые, но сытости от них не было. Очень хотелось черного хлеба. Немного ржаной муки в пекарне было. Были составлены списки многодетных больших семей и они получали черный хлеб. Он был гораздо дешевле, чем этот белый, поглощавший

весь наш заработок. Мы с Чией обменивались своими принесенными кусочками, ей очень хотелось белого хлеба.

В апреле солнце поднималось уже высоко, иногда даже снег подтаивал около юрт и бараков, где больше темных пятен. Перед майскими праздниками нас троих — меня, сестру и нашу подругу Ангеле — послали на уборку вокруг дома завпрома. Мы чистили помойки, подметали мусор. И там нашли выброшенный заплесневелый хлеб. Мигом подняли его, долго не раздумывая, поделили между собой и съели. Были очень довольны. Хорошо помню это событие и до сих пор не могу понять людей, выбрасывающих на помойку хлеб, зная, что рядом столько голодающих.

К весне литовцы Мостаха стали организовываться в колхоз. Там был местный колхоз рыбаков якутов имени Молотова. Рыбаки в нем были опытные, колхоз богатый, у них было много муки, и они пообещали одарить мукой вновь образовавшийся колхоз. Первыми организовались финны и каждый получил по мешку муки. Наши последовали их примеру. Чесловас Микалаюнас стал председателем и собрал в рыбацкую артель более молодых и крепких. После долгих обсуждений в своих семьях Сандра и Пальма тоже решили вступить в этот колхоз: уж больно хотелось этого мешка с мукой, он был нам очень нужен. Однако их кандидатуры были отвергнуты, слишком истощенными они показались, а рыбалка, особенно в колхозе, работа очень тяжелая. Колхозникам за рыбу платили очень хорошо, поэтому колхозники старались поймать рыбы как можно больше, не обращая внимания на плохую погоду, не соблюдая рабочих часов. Так мы и не получили мешка с мукой. А вступившие в колхоз в самом деле получили в подарок по целому мешку каждый. В нашей юрте было несколько женщин, вступивших в колхоз, среди них была и Плюпене. Она милосердно отсыпала нам примерно 10 кг крупной пшеничной муки и мы стали каждый день варить из неё кашу или суп с клецками, пополняя таким образом свой ежедневный паек.

В эту зиму мама выменяла два своих золотых кольца с камушками (одно подаренное отцом по случаю помолвки, другое с белой жемчужиной — подарок её матери), два золотые брошки (одна из них особенно красивая, была сделана из сережек её бабушки; я её так ясно вижу и сейчас, как будто ощущаю под пальцами её трепещущие висюльки) и золотые часы, подаренные ей матерью.

Это нас спасло, хотя вознаграждение за вещи было очень скудное. Только за часы получили более-менее прилично. Итак, у мамы осталось единственная золотая вещь — её обручальное кольцо.

В мае солнце поднималось уже очень высоко и сияло над белым снегом ослепительным светом. Уже не нужно было укутывать лица и они загорели, "почернели". Глазам от яркого блестящего снега было больно, они стали болеть. Темных очков не было, придумывали разные способы защиты.

Лёд в Мостахе двинулся в последние дни июня, когда снега в тундре уже не было. Не помню этого первого ледохода на Севере, только помню, как ходили на работу по размокшей разжиженной тундре. Было приятно, что не нужно закутываться, как зимой. Наша дорога через лагуну стала непроходимой и ходили мы теперь прямо по тундре без всякой дороги.

Больше всего страдали промокшие ноги. Были у нас такие черные зашнурованные ботинки на резиновой подошве. Сушили их ежедневно у железной печки, где было или слишком жарко, или холодно. Кожаная поверхность быстро растрескивалась, оставался только тонкий слой подкладочного материала, похожего на марлю. Как бы заботливо ни сушились ночью ботинки и портянки, после первых шагов по вязкой тундре холодная вода просачивалась в них и ноги оказывались в ледяной ванне. Это первое соприкосновение с водой было особенно неприятным. Позднее ноги согревались, привыкали и мы о них забывали. А вечером, когда промокшую обувь снимали, ноги оказывались белыми и сморщенными от сырости. Я была нетерпеливой и громко выражала свое неудовольствие, за что меня Сандра ругала: "Всем то же самое, чем тебе оханье поможет?.."

А тундра просыпалась и готовилась к короткой летней жизни. В болотах суетились какие-то птички, которым суждено было здесь заниматься семейными делами. Ожесточенно дрались между собой петушки, приседая друг перед другом, надув и растопырив свои пестрые перья. Они никакого внимания не обращали на проходящих людей. Где-то пролетали гуси, но на полуострове Мостаха вряд ли они гнездились. На склонах в тундре пробивались из-под земли кустики щавеля. Северный щавель с круглыми листочками, очень вкусный, чем-то напоминающий вкус

ревеня. Возвращаясь с работы домой, мы собирали его и варили кисель (у нас сохранилось немного крахмала).

Началась рыбалка, и все рыбаки-колхозники переселились со своими бригадами в палатки. Нам велели переселяться в центр. Наша семья поселилась на берегу залива в небольшом, сколоченном из досок помещении, похожем на сарай. Там поселилась также Папечкене с дочками, две сестры-финки и еще несколько человек. Стояли две железные печки-полубочки и деревянные нары. Вместо пола был серый крупный береговой песок.

Летом в Мостахе рыбы было много и мы её солили. Зимой был построен из бревен засолочный цех — засолка — и многочисленные рыбацкие бригады рассыпались по побережью Мостаха с лодками-кунгасами и большими неводами. Они привозили только что пойманную рыбу в засолку и нужно было немедленно её обработать. В июле рыба шла обильно, не успевали с ней справляться. Все кругом было завалено рыбой. Случались теплые солнечные дни и рыба, нагретая солнцем, портилась. Еще зимой был вырублен на откосе ледник, предназначенный для рыбы зимнего лова. Но зимой рыба совсем не ловилась и ледник был заполнен теперь. Работали все по 16 часов. Было очень хорошо, что, возвращаясь домой, не нужно было ходить эти 6 км по мокрой тундре. "Каунасские" жители остались в своих юртах. Их было много, а дорога до центра наполовину короче, чем наша.

С работы приходили очень усталые, торопились скорее что-нибудь поесть и сразу ложились спать.

Один угол нашего жилья все еще пустовал и мы немножко испугались, когда однажды завпром Карпов (тот самый, который со своей женой хлеб на помойку выбрасывал) привел к нам целую рыбацкую бригаду казахов. Явились десять крупных мужчин, бормочут что-то на непонятном нам языке, по-русски не все знают и трудно их понять. Сколотили они себе нары (между нашими нарами и их остался только узкий проход) и стали жить, пользуясь нашей железной печкой. Они рыбачили, а рыбакам рабочие часы не установлены. Солнце уже не заходило и мы, вернувшись с засолки, находили их иногда спящими, иногда они готовили себе еду, иногда бывали на рыбалке.

Своим соседством они нам не очень надоедали. Правда, стащили у нас ножницы и, поиздевавшись, категорически отказались вернуть.

Это были молодые крепкие мужчины. Мобилизованные и посланные не на фронт, а на Север, они пользовались привилегиями и позднее почти все работали инструкторами по рыбной ловле. Мы заметили, что один из них страшный засоня: вся бригада уже завтракает, а Петька Куюков все еще спит. Друзья тормошили его, крича: "Омаргали, тур, тур" (Петька, вставай, вставай). Наконец Петька кое-как вставал и спешил со всеми в кунгас.

Казахи иногда давали и нам рыбу, или велели забрать, что осталось в кунгасе. Они, будучи рыбаками, для еды брали себе сколько им было нужно. Но эта дружба и угощение рыбой закончились, когда им было отказано в интимной дружбе. А было так: один из них подал мне записку. Я не поняла, что должна с этой запиской делать, и показала ее маме. С её помощью расшифровали, что это сватовство ко мне в мужья. Такое же предложение получила и мама, и сестра. Но когда им было отказано, просто перестали обращать на нас внимание. А рыбу стали получать сестры-финки.

С едой стало легче, когда появилась рыба, но нам, обработчикам, она не полагалась. Мы вынуждены были красть ее и, потихоньку принося домой, скорее съедать. Это, конечно, каждый раз стоило нервов, но в конце концов привыкли и к этому. Крали, конечно, все, только попадался не каждый, а попавшие неодинаково страдали. Это зависело от разных обстоятельств, чаще всего от "усердия" того, кто поймал.

Летом засольным мастером работал небольшого роста русский мужчина (не помню ни имени его, ни фамилии, так как в .это лето их сменилось не меньше трех). Рыбы было очень много, рыба "шла". Как-то раз приехала какая-то комиссия и мастер обходил с ней всю засолку. И вдруг нашел между большими чанами мамину телогрейку с завернутой рыбой, приготовленной нести домой. Поднял .шум, маму повели в контору, но все обошлось без последствий: под суд ее не отдали. А мастер потом пришел к маме и упрекал ее, что она так неловко поступила. Мама говорила: "Что я могу сделать, мы все хотим есть, у меня трое детей, они растут, какими они вырастут, если все время будут голодными..." Мастер имел какую-то долю сострадания, велел маме прийти вечером с мешком к леднику только так, чтобы никто не видел. И мама притащила полмешка рыбы, которой нам хватило на некото-

рое время, чтобы быть сытыми. Но ведь не мог этот парень накормить всех голодных, может быть, намного больше истощенных, чем мы!

Как только началась навигация, из Тикси привезли всех перебравшихся туда литовцев, в том числе и братьев Чарнецких. Альгирдас с Тадасом Аравичюсом (у него был отморожен палец на ноге и еще зимой он отправился в Тикси) стали работать в засолке, носили на носилках рыбу. Их трудно было узнать, особенно изменился Альгирдас: из ко всему равнодушного, изнуренного, с впалыми щеками юноши, он стал веселым, бодрым молодым человеком, хотя в подпоясанной простой веревкой потертой телогрейке. Они весело вертелись с носилками, полными рыбы, громко покрикивали, извещая, что они идут, чтобы не мешались под ногами. Как-то веселее стало и эту рыбу в бочки укладывать: три ряда белыми брюками вверх, все остальные — темными спинками вверх, так до самого верха бочки. Когда исчезло вечно изнуряющее чувство голода, все кругом засияло другими красками: движения стали легче, походка быстрее, и совсем иные мысли вертелись в голове...

Так мы проработали все лето. А к осени шторм разрушил наше жилье. Обычно приливы и отливы не были значительны, но разбушевавшаяся буря пригнала в залив много воды. Большие пенистые волны, шумя и бушуя, приближались все ближе и ближе к нашему домику, захватывая сыпучий прибрежный песок. Волны уже забирались белыми языками внутрь нашего жилища, до самой железной печки. Соседи из дальнего конца стали выносить свои вещи. Нам сперва показалось, что мы сможем пробыть на своих нарах, что вода так высоко не поднимается. Но начали собираться и наши соседи казахи, торопя и нас. Пришлось вылезать из постели и быстро тащить свое имущество на более высокий берег. Дверь открывалась в сторону залива, и, чтобы выйти, нужно было выжидать, пока волна отхлынет. Вынесли все вещи на штабеля бревен, куда вода не доходила и прождали до утра. Вероятно, это было в конце августа или в начале сентября, помню, что ночь была уже темной и холодной. Дул сильный ветер и мы по очереди ходили греться к недалеко живущим литовцам. Днем поместились в старом бараке без крыши на высоком берегу. Там в одном большом помещении жила разномастная публика: часть литовцев

из "каунасских" юрт, несколько семей якутов, но хватило места и нам. Сложили свои пожитки на деревянные нары и ходили на работу. От бывшего нашего домика не осталось и следа: волны все смыли и рассеяли по морю.

К осени рыбы стало меньше, не было такого наплыва и мы работали спокойно. Даже приносить рыбу домой стало легче, хотя делать это нужно было очень осторожно. Но мы были к этому уже неплохо подготовлены.

Перед самым ледоставом полную баржу литовцев переселили в Быков-Мыс. В Мостахе на зиму осталось совсем мало людей. В Быкове сразу получили карточки первой категории, а это значило, что всего больше: хлеба — 800 г на день, масла — 1 кг на месяц, сахара — 1 кг 200 г, еще немного крупы и консервированной колбасы. И начался новый этап нашей жизни на Севере.

Особенно трудной была первая зима и трудно было поверить, что когда-нибудь мы снова воспрянем духом, и будем способны размышлять и радоваться. Во всяком случае так казалось мне, а было мне тогда 17 лет.

Смертность людей в Мостахе была небольшой по сравнению со смертностью в Быкове. Вероятно, нас спасало то, что были у нас дрова и жили в такой тесноте. В Мостахе в - ту зиму умерли: Бутикас Витаутас (22 лет), Линкявичюс Кястутис (около 20 лет), его мать Линкявичене из города Шяуляй, Раманаускайте Дануте (11 лет), Сташянис Витаутас (около 20 лет) из Каунаса. И еще несколько людей, фамилий которых я не помню. Все они умерли от истощения, вернее, от голода.

В Быков-Мысе, как мы узнали позднее, литовцев вымерло гораздо больше, некоторые целыми семьями. Они не так сильно голодали, но жили очень тесно и все время не хватало дров. Дрова нужно было покупать (или красть). В таких обстоятельствах трудно избежать эпидемии. От брюшного тифа умирали каждую ночь. По утрам мертвых собирали и вывозили из юрт.

После первой зимы, проведенной на Севере, литовцев стало значительно меньше. Непонятно зачем и за что изгнанные из своего края, остались они в чужом краю вечной мерзлоты.

Перевод Ю.ДАНИЛЯУСКЕНЕ