Родилась я в селе Дергачи Саратовской области в 1923 году, но уже с 1930 года вместе с родителями навсегда перебралась в Сталинград.

Детство было нелегким. Самое первое сильное потрясение пережили в 1933 году, когда от голода пухли взрослые и дети, когда мне приходилось ходить с холщовой сумкой через плечо собирать в мусорном ящике у столовой над Волгой картофельные шкурки... Благодаря этому «промыслу» мы и выжили.

Вторым потрясением был арест отца, Ивана Попова, работавшего шофером в 1936 году в гараже МВД. Возил он какого-то начальника, казалось бы, чего уж лучше. Но однажды вечером мы, семья из пяти человек, не дождались его с работы. А утром узнали: арестован как «враг народа».

Просидел он полгода, однако вина его доказана не была. Отца отпустили. А через месяц получил тяжелую травму в аварии, очень серьезно болел. После этого мог работать только сторожем в гараже. Мама была уборщицей.

Словом, жили мы трудно. И все же я смогла окончить среднюю школу, поступила на физико-математический факультет пединститу-

та. А в это время немцы уже рвались к Волге. Всех студентов направили на рытье оборонительных сооружений. Но мы стремились на передовую! Однажды прямо в окопы к нам приехал капитан из Ростова-на-Дону. Переписал, кто из нас парашютист, кто телеграфист, кто медсестра, кто шофер...

Я когда-то занималась радиоделом во Дворце пионеров им. Варейкиса. И, как многие студенты, была мобилизована. Попала в 10-й ОБ ВНОС 9-го Краснознаменного корпуса ПВО.

Наша 3-я рота располагалась у дома отдыха на правобережье Дона. Подучили нас, новобранцев, немного. Подняли однажды ночью по тревоге, а к утру мы уже были на понтонной переправе. По ней шли танки, которые бомбили «Мессеры» и «Юнкерсы».

Вот там-то я была ранена в ногу, получила сотрясение мозга. Вместе с другими ранеными я после того боевого крещения оказалась в санчасти при штабе в Сталинграде. С месяц пролежала. Затем нас, раненых, переместили под Мамаев курган. Страшно болела голова, но меня просили помочь вести по рации передачи. И я помогала, а «попутно» лечилась, поскольку был приказ командующего корпусом ПВО Райнина: «Если можно специалистов вылечить — лечите в санчасти, не отправляя в госпиталь!» Как-никак связь — глаза и уши командира...

И вот настал печально известный всем день 23 августа 1942 года. С дальних постов в 16.30 по московскому времени поступил сигнал «Воздух!» Отбоя не последовало. Пылал город, горела Волга. Об этом написано много. Но я добавлю от себя: на нас бросали рельсы, пустые бочки, летевшие со страшным визгом. Сбрасывали и листовки: «Кругом — танки. Выход — плен!» Однако не было среди нас слабонервных. Мы стояли...

Кончились у нас продукты, перевязочные пакеты. А к нам под Мамаев курган стекались раненые танкисты, летчики, пехотинцы, горожане-ополченцы. Мы под огнем врага ползали на вершину кургана к водоотстойникам за тухлой водой, питались горелыми отрубями с мельницы Гергардта, рвали нательное белье, чтобы перевязывать раненых, которых становилось все больше. Из последних сил помогали нам Александра Максимовна Черкасова и ее подруга с сыном: отдавали последнюю крупу, муку, молоко от козы (а напоследок отдала и саму козу!)...

Погиб наш комбат Мартынов, я была ранена осколками в руки. Комкор ПВО Райнин приказал переправляться на левый берег, но нас не пустили к Волге свои же: «Ни шагу назад!..» И все же 13 сентября генерал Крылов дал нам пропуск для переправы. На левом берегу в

санчасти я долечивалась три месяца. И снова фронтовые дороги. Поюли на запад.

Демобилизовали меня в 1945 году. Осталась в Белоруссии. Родилась дочь. Муж работал районным участковым МВД. Все шло, как у людей. Но однажды ночью его вызвали на совещание в райцентр и... увезли в Брест. Арестовали!

Прождала я с маленьким ребенком на руках пять суток. Оставила полугодовалую дочь доброй душе — однополчанке и поехала искать мужа. Следователь Рогов сразу посоветовал определить дочь в детдом. Потом сжалился: пусть-де мой отец приедет и заберет ее к себе. У нас дома провели обыск. Два дюжих мужика рвали все: наградные документы, паспорт мужа, даже свидетельство о рождении ребенка, награды с костюма мужа. А мои планки сняли с кофточки и... повесили себе!

Меня допрашивали, оскорбляли, как хотели, оставляли на сутки без воды и еды. Так длилось несколько дней. Приехал, добился свидания со мной отец. Ему заявили, что я — преступница. Он разыскал ребенка и уехал в Сталинград. А мне, обессилевшей, велели подписать протокол. Что там написали следователи — не знаю, мне было все равно.

Судил меня военный трибунал войск МВД, и 3 марта 1948 года мне «припаяли» 10 лет лишения свободы как «врагу народа» и 5 лет поражения в правах с конфискацией имущества.

«Прелести» пересыльной тюрьмы в Орше, атмосферу ИТЛ, откуда нас возили на строительство автозавода в Минске, ТЭЦ-2, описывать подробно нет надобности — все это уже описано Шаламовым, Лихачевым, Солженицым и многими другими.

Потом был ИТЛ в Барановичах. Поскольку я неплохо рисовала, а требовалось писать лозунги, меня перевели в другой лагерь, где сидели только женщины. Все — «политические». Руководство лагеря ходатайствовало перед нарсудом Барановичей, и меня 13 сентября 1954 года досрочно освободили « за хорошую работу». Отсидела я шесть с половиной лет и 15 дней. А за что?..

Добралась до Сталинграда. Институт, естественно, пропал. Пошла устраиваться на работу. Не берут: «Из заключения? Враг народа...». Явилась к областному прокурору: «Раз не нужна нигде — сажайте снова!». Помог он мне устроиться в швейное объединение рядовой швеей, потом стала разбраковщицей тканей.

А 27 июля 1972 года наконец-то полностью реабилитировали меня. Вернули все награды. Вступила в партию. Но не вернули мне здоровья, униженной и растоптанной молодости. И когда открывали мемориал на

Мамаевом кургане, когда все праздновали, я плакала у телевизора: меня, защитницу города, не пригласили. И не извинились после...

Сейчас, конечно, здоровье уже на исходе. Дали мне вторую группу инвалидности «по общему заболеванию». А ранения проигнорировали: «Нет документов». Мои подтверждения от командира роты, заместителя комбата, начальника санчасти в расчет почему-то не принимаются. За что мне такой тяжелый крест? Где она, настоящая справедливость по отношению к бывшим репрессированным? Дождусь ли я ее?