Я дочь спецпереселенцев и никогда не забуду и не позволю сыновьям своим забыть ту жизнь, которую прожили мои родители - и дед, и бабушка. Мою маму, Полякову Евдокию Яковлевну, с тремя детьми вывезли из станицы Клецкой в 1930 году. Отца забрали раньше и угнали на строительство железной дороги в нынешней Карагандинской области. Сейчас много пишут о Кар-лаге, но правильнее считать Карлагом весь Казахстан. Многие тысячи таких, как мои родители, были простыми жителями, обреченными на погибель, бесправие и произвол, чинимые советской властью.

Везли в Казахстан людей в вагонах, перевозивших скот, набитых до того, что нельзя было сесть, вероятно, в расчете на то, что многие умрут по дороге из-за антисанитарных условий. Расчет был точен: тиф, дизентерия косили людей, умершие дли-

тельное время были рядом с живыми, и невозможно описать ужас, объявший людей при этом.

Наконец, привезли и разместили под открытым небом в степи. Сказали, что здесь будет колхоз. Приставили коменданта. Он был, как говорится, и царь, и бог, и воинский начальник. Как правило, коменданты были отъявленные псы. Кругом, куда ни кинешь взор, ковыльная степь, в которой даже не было птиц. А люди умирали и умирали...

Мама руками вырыла яму, нарвала ковыля, застелила дно и бока и в нее укладывала детей, а сама закрывала их своим телом сверху от холода и дождя.

Так начали люди обживать бескрайние и безмолвные степи Казахстана. Из ковыля плели маты, чтобы стелить и укрываться, потом ковыль стали использовать для изготовления самана на строительство землянок. По ночам к стоянке подходили шакалы и уносили обессилевших людей. И это тоже вызывало у людей ужас.

Все сегодня существующие совхозы Карагандинской области образовались на базе поселений ссыльных спецпереселенцев и все они созданы непосильным трудом и ценой жизни.

Колхозники никогда не болели, и вовсе не потому, что могли похвалиться отменным здоровьем: болеть им Сталин не велел. О больничных листах никто и слыхом не слыхивал, и люди просто умирали на ходу. Особенно тяжело приходилось женщинам с грудными детьми. Часто можно было видеть, как по телу мертвой матери ползет ребенок, ловя ртом ее нос, щеки, в надежде найти грудь.

Работали все, от мала до велика. Долгое время в поселке жили только женщины, старики, дети - мужчин не было. Они строили железную дорогу и не знали, что их семьи рядом. Наш отец, Поляков Владимир Иванович, отыскался спустя пять лет.

Совершенно случайно мама пошла на станцию Анар и там... увидела отца. Он был болен из-за незаживающих ран еще с гражданской войны.

Строительство колхоза велось исключительно голыми руками, никаких приспособлений для облегчения физического труда не было. Строили клуб. Здание было довольно высоким. Уложили из досок трап, по которому женщины руками носили саман. Саман весом тяжелее кирпича в шесть раз. По мере подъема стен поднимали и трап, по нему мама таскала на животе, "для удобства", саман. Она была в положении, у нее открылось кровотечение, и фельдшер Исайкин допытывался у нее, кто сделал ей "криминальный аборт". Никаких облегчений - фельдшер был словно следователь, а не медицинский работник. Когда ребенок вышел, оказалось, что у него была размозжена головка... Так моя мама чуть не стала врагом народа.

Саман делали вручную. На ночь рыли круглые ямы, копали в них глину, заливали водой, а утром, придя на работу, видели замес, покрытый льдом. Страшно и больно было босыми ногами ступать в ледяной замес, и женщины начинали "играть", толкая друг друга для храбрости в ледяную глину.

У мамы началось варикозное расширение вен, открылись раны, не позволяющие встать на ноги.

За лето надо было выработать 50 трудодней. Тогда мне, десятилетней, приходилось выходить на работу за нее, работа была — куда пошлют. На плантацию, доить коров и т.д. Особенно трудно было мне, ребенку, выдоить семнадцать коров, да я их ни разу и не выдоила, как следует, мне помогали мамины подруги по работе.

Каждая колхозная семья облагалась непомерными налогами: 300 литров молока или 11,5 килограмма топленого масла, 56 килограммов мяса, яйца, независимо от того, есть куры или нет. Тогда в ходу была лагерная частушка: "Привели меня в совет, а я вся трясусь. Наложили (значит, потребовали) сто яиц, а я не несусь!".

Шерсть и кожу - все надо было сдавать. А на трудодни не давали ничего. Помню, в 44-м году отец принес ведро пшеницы - выдали по итогам года. То-то был праздник!

Все сдавалось государству, а государство не думало о тех, кто его кормил. Одежонка у всех была такой ветхой, заплата на заплате, что основы не видно было.

Школа из четырех классов, закончишь - надо ехать учиться в Осакаровку, за 18 километров, или в Анар - восемь километров. Это вызывало большие сложности — надо было найти жилье, питание, а платить было нечем, да и дети из пятого класса в возрасте двенадцати лет никому чужим в квартиранты были не нужны. Поэтому в основном учеба на четырех классах и заканчивалась. Первый семилетний выпуск наша поселковая школа сделала в 1950-м году. Спустя двадцать лет после начала коллективизации...

В тот первый выпуск попала и я. Нас было одиннадцать человек. Приехав в Караганду, поступила в горный техникум, и первое, что бросилось в глаза и осталось в памяти на всю жизнь -бесчисленное количество заключенных, всюду деревянные заборы, поверху в несколько рядов обнесенные колючей проволокой, а по углам деревянные вышки и на них солдаты с автоматами.

Заключенных гнали ежедневно, утром и вечером, в дождь, жару, снег, холод черно-серыми колоннами конвоиры с собаками, такие же злые, как и их псы. Люди не смотрели по сторонам, а только под ноги, и я никак не могла детским своим умом постичь весь ужас, случившийся с ними, с нами, вообще со всей страной...

Мои сестры росли на дохлой конине. Недалеко от поселка хоронили издохший скот. По просьбе жителей скотники закапывали его не очень глубоко, чтобы ночью можно было быстро выкопать тушу. Разрубали, разрезали, на кострах кое-как опаливали и... ели. Так претворял в жизнь Сталин лозунг "Уничтожить кулачество как класс!". И уничтожали всех подряд.

У отца было пять братьев и две сестры - все женатые и замужние, жили все вместе с бабушкой и дедушкой. У всех были дети. У каждого донского казака обязательно для службы должен был быть скакун - жеребец в полной боевой готовности, как и сам казак с саблей. Если восемь мужчин в доме - уже восемь скакунов, еще в каждой семье по одной рабочей лошади, по паре быков, по корове. Получается огромное стадо, а если разделить по семьям, то и нет ничего особенного. Так жили казаки до революции. Коллективизация выкосила все под корень — сослала на погибель трудовых и честных крестьян.