В окружающей нас нравственной атмосфере разливался страх: он был всеобщим, повсеместным, необъяснимым.

В Самарской губернии есть село под названием Красное Поселение. Там родились и жили мои дедушка и бабушка. Их называли лишенцами, и это совсем непонятное слово очень пугало меня.

Их раскулачили за то, что на подворье у них было две коровы и одна лошадь с жеребенком. Пятеро детей, живших с ними одним двором, в расчет не принимали.

Как раскулаченных их отправили отбывать ссылку в разные места несмотря на то, что они были стары и немощны и нуждались друг в друге. Двоих взрослых сыновей с семьями сослали в Казахстан.

Потом я помню, как из ссылки тайно, с опасениями изредка приезжал к нам дядя Гриша — красивый, добрый и улыбчивый человек. Я любила и жалела его так

Сильно, как только может любить и жалеть детская душа. Никому из дворовых ребят никогда не сообщала о его приезде, а от посторонних людей прятала его в нашем доме за большой русской печью; там же он мастерил для меня маленькие куклы.

В 1936 году впервые начали ставить детские новогодние елки. Моя двоюродная бабушка Рая, бывшая учительница, привезла нам дореволюционные игрушки, хранившиеся в ее запасниках. Они были очень красивые, выполненные из тончайшего стекла с естественной окраской, нежные и хрупкие как живые, вызывали ощущение нереальности. Мы никогда ничего подобного не видели. Помню, мама не разделяла наш восторг и, вероятнее всего, тогда она была права; она сказала: «Нет!»—и спрятала игрушки.

В нравственной атмосфере того времени уже разливался общий, повсеместный, необъяснимый страх. Ежедневно среди взрослых были слышны странные на наш детский слух разговоры: «Полбицина исключили из партии», «ночью увезли Рычкова», «арестовали Тюрикова»... Взрослые что-то шептали, что-то не договаривали, на что-то намекали; исчезло веселье, не было застолий, люди начинали бояться вчерашних друзей. Этот страх передавался и нам, детям.

Однажды наш папа сказал: «Меня, наверное, арестуют». Помню, как эти три слова потрясли меня и какая-то безысходная тоска впервые овладела моим детским сознанием.

Папу арестовали 27 сентября 1937 года в 12 часов, ночи, как только он вернулся с работы. Он успел сказать нам: «Эх, детки, детки!».

Маму арестовали через четырнадцать дней, а нас в тот же вечер отправили в детский приемник, а затем по-

лезли в неизвестную нам Удмуртию. Через неделю мы прибыли в Сарапул, где меня поместили в школьный детдом, а шестилетнюю сестренку Риту — в дошкольный.

Сейчас я уже не помню, как выглядел детдом, где жила моя Рита, но сами встречи с ней, разрешаемые только на один час и не более, врезались в мое детское подсознание, наверное, навсегда. Один час пролетал так быстро, и, когда я бралась рукой за выходную дверь, Рита с плачем припадала губами к моей руке, и рука становилась мокрой от ее слез. В эти минуты я чувствовала себя ее защитницей, матерью несмотря на то, что мне было только десять лет и самой хотелось прижаться к маминой руке и выплакать свою тоску.

Мой детдом размещался в бывшем монастыре — здании с огромными комнатами, окнами-бойницами, высокими потолками и крысами, шнырявшими прямо по одеялу с отвратительным писком.

Сюда прибывали дети из разных городов всей нашей страны: помню — из Нижнего Тагила, Вятки, Верхотурья, Глазова, Воткинска и других.

Дети поголовно болели чесоткой или куриной слепотой, или коростами на коже. Нас мазали какой-то пахучей мазью, от которой слезились глаза, как от дыма, но мы терпеливо выносили эти процедуры. Мы были какие-то забитые, очень послушные, без шалостей, без больших провинностей, может быть, потому, что за мелкие «проделки» следовало жестокое наказание.

Помню, кто-то на классной доске написал: «Дармоеды». И вот что интересно: каждый воспитатель принял это слово как личное оскорбление, хотя на самом деле все отлично понимали, что это была обычная детская

шалость. В наказание за эту шалость прошла серия собраний и «линеек», на которых дети стояли часами на нотах

Теперь я уже не помню, чем мы питались, но помню хорошо, что нам всегда хотелось есть. Когда приходила весна, мы паслись на полянках и много ели дикого чеснока, заячьей травки, молодой хвои; осенью бегали на соседние поля вырывать турнепс.

Только через год пришло из Акмолинска первое короткое письмо от мамы. Какая была радость, какое счастье! Это письмо я везде носила с собой, а ночью прятала под подушку как великую драгоценность. Я храню его до сих пор и почти так же остро ощущаю ту радость, когда вновь обращаюсь к пожелтевшим строчкам маминого письма.

Каждое последующее письмо было праздником, коротким праздником, потому что подробные письма цензура не пропускала.

Все время хотелось домой, в Самару. Часто во сне снились улицы моего города, и пробуждение было печальным. И не мудрено: в детском доме была большая скученность, разношерстный состав, различные культурные навыки. Все это создавало гнетущую, тоскливую обстановку; не было детской беспечности, удали, веселья, шаловливости.

Я была председателем детсовета и лучшей ученицей школы. Училась только на отлично; была награждена десятью похвальными грамотами. Однако, когда в детдом пришла путевка в Артек, мне ее не дали, потому что я называлась «дочерью врага народа».

Я очень тяжело перенесла этот удар, эту несправедливость, эту незаслуженную кару. Меня всегда мучила мысль: почему моих родителей называли врагами народа?

Мои родители были трезвые, хозяйственные, ответственные, порядочные и чуткие люди. Папа работал в краевом земельном управлении, мама занималась нашим воспитанием, была образованна и неплохо писала детские стихи. Они любили свою Родину и свой народ, они были преданы Родине.

И позже, уже в юности, когда я окончила десятилетку с золотой медалью в 1945 году (год, когда впервые вновь введены золотые медали и аттестат зрелости), в школе не вручили мне медаль и не поздравили, как это принято обычно в нормальном обществе.

Я долго ходила по кабинетам РОНО, чтобы получить медаль. Осмелившись, спросила: «Разве мне не должны были вручить ее в торжественной обстановке?». Мне ответили: «Вы, милочка, репрессированная».