ОТ АВТОРА

Перед вами не исповедь и не документально-историческое произведение. Это рассказ об еще одном пути к свободе. Это описание Советского Союза глазами его жителя, прошедшего путь от фанатической веры в советскую власть до борьбы с ее ложью и террором. Я попытался также показать, как и за что борются наши товарищи в СССР, как их преследуют.

Я не хотел бы, чтобы мои свидетельские показания о реальности «социализма» послужили «моральным» оправданием всякой фашистской сволочи, ибо враг моего врага не всегда мой друг. Но если правды бояться, значит считать, что на неправде можно построить гуманное общество. Ведь неважно, в какой цвет окрашено зверство!

Для того, чтобы моя книга не послужила «вещественным доказательством» против оставшихся там, я сознательно смешал события, менял имена, давал условные названия, совмещал несколько реальных людей в абстрактное лицо или же приписывал одному то, что сделал другой, не пожелавший выступить открыто.

В новых изданиях книги я кое-что приоткрыл, раскрыл псевдонимы некоторых людей (они либо умерли, либо эмигрировали, либо стали «открытыми»). Некоторых негодяев или просто трусов-подлецов я тоже назвал. Исходя из призыва героя Солженицына «Родина должна знать своих стукачей» (и палачей), я восстановил их подлинные имена. Я рассказал об «антисоветчине», «антикоммунизме» некоторых из них, вовсе не опасаясь, что «донесу» в КГБ. Эта организация уже стала неосталинской и потому не придирается к «мелочам» — антисоветизму или нацизму своих агентов. Так что их не покарают!

Главное для меня в этой книге — показать путь освобождения личности от иллюзий, мифов, от страха, от

всех видов несвободы. Я думал закончить свой рассказ впечатлениями от Запада. Но даже сейчас, для новых изданий книги, когда я многое увидел, но все еще не зная «иностранных языков» — было бы несерьезно писать о Западе. Я убедился лишь в том, что свобода передвижения и видения мира не только через прессу, кино и другие средства массовой информации — одна из самых важных свобод для судеб всех наций. Когда своими глазами видишь чужую — но не чуждую — страну, когда смотришь на нее доброжелательно, лучше постигаешь свою, ее достоинства и пороки. Как мне хотелось бы, чтобы наши там, в родном аду, увидели этот «ад», вовсе не похожий на его советско-пропагандистское изображение, и этот «рай», о котором мечтают многие из протеста против родного «рая». Здесь, на «свободном» Западе (кавычки только для западного читателя, ибо он знает, что свобода и здесь несколько сомнительна), я чувствую только один свой внеличный долг — свидетельствовать (так, как свидетельствуют на суде) мне, марксисту, о «марксистском аду» на моей родине — Украине, в России и других республиках СССР. И, свидетельствуя, бороться со всеми нелюдскими действиями всех правительств на Западе и на Востоке вместе со всеми думающими и честными людьми, партиями, профсоюзами, церквями и различными гуманистическими организациями.

Я благодарен всем на Родине и на Западе, кто спас меня, спас и спасает людей во всех странах, благодарен Франции, которая приютила нашу семью, благодарен ФЕН — французским профсоюзам учителей, которые материально помогли нам прожить первые полтора-два года и дали возможность бороться не за свое физическое существование, а за свободу и жизнь других людей.

Гуманистам, пролетарским и непролетарским, я хотел бы посвятить эту книгу. Я не уверен, что они победят, но только их борьба, только их жизнь имеют смысл человеческой жизни в XX столетии.

Париж, 15 августа 1977 г.

Мысль написать эту работу возникла у меня впервые весной 1968 года, когда я находился в доме Павла Литвинова, где праздновали его день рождения. Поздно вечером гости и хозяин ушли, остались мы вдвоем с неизвестным мне молодым человеком. Познакомились. Молодой человек оказался Владимиром Дремлюгой, рабочим, в прошлом — студентом Ленинградского университета. Из университета его изгнали за «неблагонадежность».

Завязался этакий типично российский разговор обо всех «вечных» проблемах. Затем мы спустились на грешную землю и рассказали друг другу немного о себе. Нас обоих поразило то, насколько мы различны. Разное социальное происхождение, резко противоположная деятельность в юности — в школе и в университете, взаимоисключающие характеры. В юности у нас было только одно общее — антисемитизм.

И вот наши пути сошлись здесь. И впереди у нас одно будущее — тюрьма (мы не могли и вообразить себе, что за тюрьмой последует еще одно общее — эмиграция).

Не сговариваясь, мы подумали оба, что интересно проанализировать, какие пути ведут человека в СССР к борьбе против существующего режима. Интересно было также проанализировать: что же всех нас объединяет — при той противоположности взглядов, которая существует в советском демократическом движении. Об этом я много думал и в Днепропетровской психтюрьме.

И вывод мне сейчас видится более или менее ясно. Я изложу его здесь, предваряя рассказ о моем личном пути в тюрьму и в эмиграцию.

Существует легенда-быль о великом индусском мыслителе, святом конца XIX столетия Рамакришне.

Однажды Рамакришна увидел, как батогами бьют человека по обнаженной спине. От бичей на спине избиваемого появлялись кровавые полосы. Такие же полосы появились на спине Рамакришны ...

Что это такое? Это обнаженная, ничем не защищенная совесть человека. Такая совесть не разрешает уйти в самого себя, в личную жизнь или спрятаться за какой-нибудь хитромудрой идеологией, позволяющей не видеть мук ближнего. Такая совесть не дает приспособиться к окружающему личность обществу.

Есть некоторая доля истины в утверждениях советских психиатров и кагебистов, что все, кто решается в СССР выступить против существующего режима, — психически ненормальные люди. В самом деле — обнаженная, болезненная совесть, невозможность жить «во лжи» и зле, слабая адаптируемость к такому обществу — это признаки выхода за пределы нормы конформизма, мещанства. Неслучайно поэтому, что среди участников демократического движения есть настоящие истерики, психопаты, шизофреники и т. д. Но таковые были во всех крупных народных, религиозных и политических движениях. Достаточно напомнить, как много народовольцев сошло с ума в тюрьмах и каторгах царской России!

Я хотел бы напомнить величайшую героиню Франции Жанну д'Арк с ее «видениями», которые сопровождали весь ее подвижнический путь.

КГБ пытается спекулировать на психической ненормальности некоторых участников демократического движения, пытается использовать психически больных людей для следствия и суда, а также для дискредитации оппозиции.

Но для вдумчивого человека как в СССР, так и на Западе спекуляция на сумасшедших — лишь показатель циничной безнравственности советской тайной поли

ции, партийного и государственного бюрократического аппарата.

Родился я в семье рабочих. Отец мой был дорожным мастером, мать — чернорабочая. Отец погиб в 1941 году на фронте. Мать в конце войны со мной и моей младшей сестрой переехала из г. Фрунзе на родину отца, в Борзну, маленький городок на Украине, к бабушке, матери отца.

Нет смысла рассказывать о жизни того времени: все население страны, за исключением бюрократической верхушки, вело голодное или полуголодное существование.

Бабушка моя была глубоко верующим человеком. Верующими стали и мы с сестрой. Я помню, с каким трепетом прочел в 6 лет детскую книгу об Иисусе Христе. Мать — атеистка — делала попытки убедить нас, что Бога нет. Но ее доводы разбивались о наш собственный жизненный опыт. А заключался этот опыт в том, что наша бабушка была ворожкой. Она читала особую молитву над ребенком, болеющим «младенческой болезнью» (как я сейчас понимаю, болезнь невротического характера), испугом или «сглазом» (вот это мне непонятно и сейчас). Моя мать посмеивалась над медициной бабушки, но ничего не могла сказать против очевидного факта — почти все дети действительно выздоравливали. Более того, врачи больницы, в которой работала мать, научились распознавать признаки «бабушкиных» болезней и направляли соответствующих больных к бабушке.

В восемь лет я заболел костным туберкулезом. Мать написала письмо Хрущеву с просьбой устроить меня в туберкулезный санаторий (местные врачи ничем не смогли помочь). Я получил путевку в санаторий (мать до сих пор глубоко благодарна Хрущеву за это, я — не очень: в стране, где медицинская помощь бесплатна, направление в санаторий должно быть нормой, и для этого не нужно беспокоить правительство).

Очень памятен мне первый день в туберкулезном санатории. Привели меня в палату как раз к обеду. На первое выдали борщ, на второе — картофельное пюре, на третье — виноград. После полуголодной сельской жизни обед показался роскошным. Виноград я видел впервые и потому сразу же набросился на него, потом с жадностью стал поглощать борщ. И вдруг в мою тарелку упал кусок хлеба, за ним — второй, затем пошли обглоданные кисти винограда. Я растерянно оглядывался по сторонам, ища врага. Бросали многие, но я долго не мог увидеть бросающего. Наконец враг найден, я перелезаю к нему на кровать и начинаю избивать. Что мог сделать мне, здоровому деревенскому мальчишке, он, годами прикованный к кровати?

Зашла медсестра и, увидав избиение, поволокла меня в изолятор, палату-«одиночку». Я разревелся и объяснил ей, что не виноват. Она обругала нас обоих и ушла.

Со всех кроватей стало доноситься слово «тёмная». Я почувствовал в этом слове угрозу и попросил мальчика с наиболее симпатичным лицом объяснить, что это такое. Он объяснил, что ночью придут старшие мальчики из других палат с костылями, накроют меня одеялом и будут бить.

— Но за что?

— Ты — сексот.

— А что это такое?

— Ябеда.

Это слово я знал. Я стал доказывать ему, что это несправедливо, что они сами во всем виноваты. Он терпеливо объяснил, что взрослые всегда против детей и нельзя им помогать наказывать детей. Это я понял, согласился с ним, но объяснил, что так как я не знал об этом, то меня можно простить. Он не согласился.

Вечером я с ужасом ожидал ночи. Единственное спасение видел только в том, чтобы спрятаться под кровать. Однако спрятаться я не успел. В палату ворвались большие мальчики, лет 11-12, с костылями. Но... направились они не ко мне, а к мальчику, который больше

всех требовал «темную». Они шутливо постучали по нему костылями и ушли. Мои переговоры с мальчиком с симпатичным лицом оказались успешными.

Что означает слово сексот, я узнал лишь став взрослым.

В санатории, естественно, велась интенсивная атеистическая пропаганда. Так как большинство из нас были из деревни, то, естественно, почти поголовно мы были религиозными.

Нам попался умный воспитатель. Он приходил к нам после уроков и очень умно объяснял, почему Бога нет. Все, кроме меня, быстро признали его правоту. Я не вступал с ним в спор, но после его ухода рассказывал о различных чудесах (не только о бабушкиных). Во время следующей беседы воспитатель с удивлением видел, что все опять верят в Бога и приводят ему новые аргументы. Наконец он узнал, что главный противник — я. Он быстро сломил мое сопротивление относительно чудес из жизни Христа, «обновления» икон и т. д. Но с бабушкой и ему трудно было справиться. Он уходил, обещал объяснить то или иное явление в следующий раз. (Как я догадываюсь сейчас, он уходил почитать соответствующие книги.) Наконец все мои аргументы были разбиты с помощью теории внушения и гипноза. Но сдаваться в споре никогда не приятно. Я долго думал и придумал решающий аргумент. Дело в том, что бабушка лечила, в частности, грудных детей.

Я спросил воспитателя, как можно что-либо внушить ребенку этого возраста. Он растерялся. Затем пообещал объяснить и это, но попозже. Прошло много дней, пока он выполнил свое обещание.

Объяснение было таково: внушение в данном случае производится по отношению к матери ребенка. Мать начинает верить в выздоровление ребенка, и от этого у нее резко улучшается качество молока. И вот-де от такого особо полезного молока дитя и выздоравливает.

Так я стал атеистом. Бабушке я послал дипломатичное письмо, в котором объяснил, что Бога нет, и

просил ее извинить меня за мой новорожденный атеизм. (Бабушка мечтала передать свою магическую молитву именно мне, но вынуждена была передать ее моей тете, которая вовсе не собирается становиться колдуньей.)

Рассказывать о жизни в санатории неинтересно — тоска, мечты о воле, о родных, разговоры, книги, учеба. Это нечто вроде тюрьмы, но с хорошей пищей, с ласковым отношением персонала к заключенным (за редким исключением, это все были люди, которые тепло и жалостливо относились к нам).

Отмечу только то, что сыграло большую роль в моем духовном развитии.

Воспитание наше было «инкубаторским». Весь мир мы познавали только через книги, учебу и беседы с учителями, поэтому слово, мысль, идея играли в нашей жизни главную роль. Идеология, в которой нас воспитывали, была гуманна. Эта идеология воспринималась нами в чистом виде, так как не сталкивалась с жизнью. В плане этическом я не видел противоречия между моральными принципами моего раннего, христианского детства и новыми.

В начале 7-го класса я впервые влюбился. Произошло это так: девочек из соседней палаты привезли на кроватях к нам поиграть. Играли мы в «почту». Игра заключается в том, что каждый пишет кому-нибудь, не указывая своего имени. Получивший отвечает наугад. Чтобы привлечь к себе внимание, я стал писать девочкам грубости. Те отвечали наугад, возникали смешные ситуации. Наконец все они догадались, кто это писал, и стали забрасывать меня ответными грубостями. Особенно яростной оказалась Маша. В нее-то я и влюбился. Я предложил ей «дружить». Она согласилась. (У Маши был туберкулез тазобедренного сустава. Таких девочек мы жалели больше, чем горбатых: врачи говорили, что они никогда не смогут рождать.)

К концу 7-го класса меня выгнали из санатория, и я стал жить недалеко от него. Писал Маше письма, но она не отвечала. Решил съездить к ней на трамвае. Но

как ехать на трамвае, я не знал. У меня было три рубля, но хватит ли этого на трамвай — неизвестно. Вторая проблема — где покупать билеты? Я шел пешком и мысленно ругал писателей: почему нигде в книгах не описана покупка билетов в трамвай (нас ведь учили, что литература — учебник жизни). Спрашивать прохожих было стыдно: я понимал, что смешно не знать таких мелочей.

Когда подошел к санаторию, попросил вызвать Машу. Она долго не выходила, наконец вышла и спустила на нитке записку (первую в моей жизни «ксиву»).

В записке она рассказала о том, что одна девочка недавно получила письмо от мальчика. Письмо перехватила воспитательница, и при всех высмеяла девочку за «любовь». Маша просила больше ей не писать и не приходить.

Я вернулся домой, проклиная коварство девочек...

Ханжество в вопросах пола тесно связано с политическим ханжеством официальной идеологии.

Во 2-м или 3-м классе я задумался над проблемой деторождения у вождей революции. У Ленина была жена, но зато не было детей. Значит, Ленин хороший. У Сталина были дети — воспитательница нам об этом говорила. Значит... об этом страшно подумать... Я пытался найти Сталину какое-либо оправдание, но не смог. Лишь классу к 7-му я простил товарищу Сталину столь непристойный грех...

Я уже упомянул, что из санатория меня выгнали. И выгнали вот за что.

В нашем классе был 20-летний парень. Воздействие его на класс было очень сильным. Он крутил романы с санитарками и рассказывал нам сексуальные подробности этих романов. Слушали мы его с восторгом, мечтая поскорее вырасти. Санитарки ему приносили вино, которым он делился и с нами.

Под его влиянием дисциплина в классе катастрофически упала. Дело дошло до того, что один ученик бросил в учительницу чернильницей.

Сам я никогда не хулиганил и не очень грубил. Но, на мое несчастье, мы изучали Конституцию СССР. Когда я узнал, что все граждане имеют право на свободу слова, я стал осуществлять эту свободу на практике.

Как только учитель допускал, на мой взгляд, какую-либо ошибку, я подымал руку и вежливым тоном уличал его в этой ошибке. По сути, я систематически поддерживал нарушения дисциплины в классе, т.к. придирался к любому неточному выражению учителя, когда он кричал на хулиганов.

В результате было созвано школьное собрание, которое постановило снизить мне оценку по поведению «за грубость в обращении с обслуживающим персоналом», а тому, кто бросил чернильницей, вынести выговор по школе. Непропорциональность наказания глубоко меня возмутила, и я стал вести себя еще наглее.

В это время в санаторий прибыл новый главный врач. У него была идея-фикс быстрого излечения туберкулеза. Для такого излечения он стал делать одну за другой операции, после которых больной сустав становился неподвижным. Неподвижность сустава — вот что нужно для излечения костного туберкулеза (через несколько лет пришел новый главврач, у которого была диаметрально противоположная идея лечения — постоянное движение сустава)!

Вопрос об операции был поставлен и передо мной. Колебался я недолго, выбор был прост: или еще несколько лет санатория, или калека на всю жизнь, зато — свобода. (Через много лет передо мной была поставлена подобная дилемма: или еще несколько лет в психтюрьме на Родине, или свобода вне Родины. Тут я колебался гораздо дольше.)

Через несколько месяцев после операции мне разрешили ходить. Пять лет я не видел земли и поэтому в первые же дни решил выйти из санатория. В санатории был карантин, и выходить во двор запрещали. Меня на лестнице поймала медицинская сестра и повела к главврачу. И надо ж было случиться тому, что по дороге

к ней присоединилась воспитательница и пожаловалась, что я развращаю детей — играю с ними в карты. Главврач выслушал обеих и сказал, что я вылечен и могу убираться из санатория...

Характеристику мне выдали плохую. Хорошие способности, но ленив, мнителен и груб с персоналом. С этой характеристикой я пошел в нормальную школу. Завуч сказал, что плохих учеников у них достаточно и он не примет меня в школу.

Пришлось рассказать, за что выдали такую характеристику (свобода слова и прочее). Он посоветовал, чтоб я делал замечания учителям наедине, после уроков, иначе я подрываю дисциплину и авторитет учителя. Я согласился.

В этой школе преподавание велось хуже, чем в санатории, и здесь я стал считаться неплохим учеником.

Не успел я освоиться с вольными детьми и вольной школой, как пришло ужасное известие. 5 марта умер Вождь. Весь класс рыдал вместе с учительницей. Я понимал ужас происшедшего и думал о том, как мы будем теперь жить в капиталистическом окружении. К этим терзаниям добавились угрызения совести: все плачут, а я не могу выдавить из себя ни слезинки.

Социальное положение нашей семьи и инкубаторское воспитание ставили меня в двусмысленное положение, создавали раздвоенность восприятия действительности.

С одной стороны, я понимал, что живу в самой прекрасной стране мира, возглавляемой самым мудрым и гениальным вождем всех времен и народов — Сталиным.

С другой стороны, я жил на социальном низу. Моя мать работала кухаркой в санатории в Одессе. Получала она 30 рублей в месяц. На такую сумму теоретически невозможно жить. Но практически можно. Мать не могла содержать двоих детей, и потому Ада жила у родственников матери в г. Фрунзе. Так что сестры своей я почти не знал.

В 7-м классе, по выходе моем из санатория, мы с матерью ютились на одной кровати в женском обще-

житии. По вечерам к девушкам приходили парни — один день матросы, другой день милиционеры. Они оставались спать с девушками. Мать пыталась заглушить для меня всякие неприличные звуки, вроде того, как в СССР глушат зарубежные радиостанции, но столь же безуспешно.

Когда я был уже в 9-м классе, у нас появилась собственная комната.

Вокруг себя я видел такую же нищету, а у некоторых товарищей по школе и того хуже. Ведь я мог ходить в столовую к матери и там есть то, что не доедали больные.

Противоречие между идеологией и окружающей жизнью было вопиющим. Но усомниться в правдивости книг и учителей я не мог. Оставалось искать промежуточный выход. И он был найден, как самостоятельно, так и с помощью взрослых. Как живут наши правители, народ не знает, так как это является государственной тайной. Зато мы сталкивались со слоем населения, который жил лучше. Это были продавцы (получали они мало, но зато воровали), учителя, врачи и курортники. Основную массу этих «зажиточных» людей составляли в те времена в Одессе евреи. Естественно было стать антисемитом. Слепой национальный или социальный протест в России часто приводил и приводит к антисемитизму (Энгельс недаром назвал антисемитизм «социализмом для дураков»).

Учился я отлично и считал, что все, кто учится плохо, — лодыри и негодные комсомольцы и с ними надо бороться. Боролись мы (активисты класса) двояким способом. Во-первых, на комсомольских собраниях я вынимал специальную записную книжку, из которой зачитывал фамилии тех, кто подсказывал, пользовался шпаргалками или списывал у соседа. За такое поведение плохие ученики прозвали меня «жандармом школы». И я гордился этим прозвищем. Некоторые ученики решались бросать мне упреки прямо в лицо. Тогда на комсомольском собрании я говорил об этом, доказывал, по

чему мое поведение является правильным, и требовал, чтобы мои оппоненты доказали обратное. Они молчали, я издевался над их трусостью. Решения собрания принимались почти единогласно, при нескольких воздержавшихся.

Во-вторых, после уроков я оставался с отстающими учениками и занимался с ними по математике, помогал им готовить уроки.

Похвалы учителей вскружили мне голову. Развились непомерные гордыня и честолюбие. Они усугублялись тем, что большинство учителей были удивительно глупыми (за все 10 классов я с любовью и благодарностью вспоминаю только трех учителей), и я считал, что лучше их разбираюсь в предмете.

Я мечтал совершить переворот в математике и философии. (Все свои мечты я излагал в дневнике. КГБ этот дневник в 1972 г. изъял, а мои столь обычные глупые юношеские мечтания послужили основанием для утверждения, что у меня с юности был «бред мессианства».)

В стране царил культ Вождя и вообще сильных людей, гениев, которые ведут народ к сияющим вершинам коммунизма. Неслучайно поэтому моими кумирами были Робеспьер, Дзержинский, Кармалюк (украинский разбойник типа Робина Гуда) и почему-то Наполеон, а не Петр I.

Дореволюционную литературу я почти не любил (кроме «Что делать?» Чернышевского и «Отцов и детей» Тургенева). Во-первых, потому что писание идиотских сочинений о литературе по заданному плану вызывает отвращение к изучаемому автору. Во-вторых, мне было скучно читать всякие глупые переживания героев Толстого, Тургенева, Гончарова и др. То ли дело Павел Корчагин! Кристально ясные мысли и поступки, никаких тебе гнилых интеллигентских рефлексий. Писать о «Матери» Горького было скучно, но и здесь нравилась большевистская твердость Власова. Каюсь, Маяковский не нравился — слишком сложно писал...

В области половых отношений после чтения Дидро

пришел к выводу; «Долой стыд!» (что и проповедовал соученикам и учителям). И вообще всю мораль нужно рационализировать, выбросив из нее все формальные приличия и предрассудки. Природный стыд помешал внедрить новую мораль в повседневную жизнь. (Моральные поиски диктовались не только стремлением к математизации морали, но и протестом против ханжества взрослых.)

В конце девятого класса произошло чрезвычайное происшествие. Одна из одноклассниц родила ребенка. Мы узнали об этом лишь в начале нового учебного года. Все подруги перестали посещать ее и с негодованием обсуждали ее «проступок». Я предложил собрать по этому поводу комсомольское собрание. Обычно на комсомольских собраниях присутствует классный руководитель. Но я заявил классному руководителю, что ему на этом собрании делать нечего и он только помешает честному разговору (вообще я очень нагло обращался с учителями, а они прощали мне дерзости как лучшему ученику).

На комсомольском собрании я рассказал о поведении подруг «преступницы». Я сказал, что секс — личное дело каждого, что, конечно, она неразумно поступила, но ей надо помочь. Закончил я свою обличительную речь словами о том, что большинство учениц нашего класса лишь случайно избежали участи «пострадавшей», что они сами достаточно свободно ведут себя с матросами. Никто не возразил, и собрание приняло решение помогать молодой матери.

Энергии у меня было много. Не поглощалась она ни учебой, ни чтением книг, ни комсомольской деятельностью в школе. К этому времени я прочно усвоил истину, что коммунист должен искать основное звено в обществе и все силы бросать на это звено. Основным была угроза войны, шпионаж и т.д. Одесса — пограничный город. Естественно было прийти к мысле помогать ловить шпионов. В это время существовали «бригады содействия пограничникам», в которые входила моло

дежь. Бригады эти по ночам ходили на границу, тренировались в ловле шпионов, в стрельбе. Это было немного скучновато, но зато соответствовало взглядам на задачи в жизни.

Кончилось мое участие в бригаде печально. В ночь на 7-е ноября 1955 года нас вызвали на заставу и сообщили, что ожидается высадка шпиона.

Нас расположили между пограничниками на расстоянии видимости. Лежим, ждем. Проходит несколько часов. Вдруг видим три фигуры. Я кричу: «Стой, кто идет?»

Оказалось, что это двое пограничников покинули свои посты и ведут пьяного в дым начальника заставы.

Первая реакция — донести на начальника заставы. Вторая — сомнения в целесообразности нашей бригады.

Окончательно я порвал с бригадой после того, как начальник заставы цинично изложил историю Берии. Он смаковал сексуальные похождения Берии, насилия над женщинами-политзаключенными. Одинаково омерзительными стали как Берия, так и начальник заставы.

Наступил 1956 год. К нам домой зашел один морячок, мичман. Рассказывал всякие истории. Между прочим сказал, что Ленин — очень хороший человек, а Сталин — гораздо хуже. Я вскипел и заявил ему, что если он будет говорить подобное, то заявлю куда следует.

Через некоторое время я написал заявление в КГБ с просьбой принять меня в школу КГБ. Цель простая. Главное звено — война. Я не смогу воевать (костный туберкулез). Но со шпионами бороться смогу (о внутренних врагах не думал, так как казалось, что они могут быть только шпионами).

Меня вызвали в КГБ. Я долго объяснял, что являюсь отличником, активным комсомольцем и т. д. Хочу вот, дескать, быть следователем. Мне ответили, что в следователи принимают после службы в армии, а так как я туберкулезник, то мое желание несбыточно. Я начал объяснять, что готов быть кем угодно, лишь бы работать в КГБ. Шифровальщиком — так как обладаю математи-

ческими способностями. Переводчиком — так как имею «5» по немецкому языку. Это не такое уж хорошее знание языка, но я готов изучить его в самом деле отлично. Они ответили отказом, ссылаясь все на тот же туберкулез.

Теперь я понимаю, что им было не до меня. Шел 1956 год, и каждый из них думал только о том, как бы не попасть в тюрьму за свои преступления. Ведь могли бы они мне предложить стать стукачом, секретным сотрудником. Думаю, что с удовольствием согласился бы.

Перехожу к центральному для моего внутреннего развития моменту.

Как-то после уроков ко мне подошла моя близкая подруга, «соратница» по всяким комсомольским мероприятиям, дочь крупного пограничного начальника, и сказала, что она хочет мне рассказать что-то очень важное и секретное.

Она рассказала о секретном докладе Хрущева. Хотя она не знала и десятой доли того, что сказал Хрущев, но и рассказанного было достаточно, чтобы мгновенно рухнула основа всей моей идеологии — вера в гениальность и безграничную доброту к трудящимся товарища Сталина.

До вечера я ходил возбужденный по улицам, потом вызвал товарища и рассказал ему (он тоже был высокоидейный, и поэтому ему можно было все сказать). Мы пробродили всю ночь, обсудили все с разных сторон и в итоге пришли к выводу, что «все они — негодяи». Они знали и молчали — значит, они трусы, не коммунисты, и Хрущев пал вслед за Сталиным. А если Сталин был мерзавцем, то нужно было молча исправить совершенное им и не говорить об этом вслух. (Впоследствии я встречал немало взрослых кретинов, которые утверждали то же самое.)

В конце 10-го класса я принял участие в областной математической олимпиаде. Лучшими участниками олимпиады оказались еврейские юноши. Они были образованнее меня. Я сблизился с ними, так как мой анти

семитизм был социальным, а не зоологическим. Дружба с одним из них пробила первую брешь в моем антисемитизме. Антисемитизм других стал вызывать у меня протест.

Когда я сдавал документы в университет, то услышал такой разговор между девушками, принимавшими документы: «Украинка? По морде видно, что еврейка. Спрятаться ей не удастся, провалим на экзаменах».

Эти слова глубоко поразили меня. Значит, те, кто управляет страной, — антисемиты. Но ведь они коммунисты, они не имеют права быть антисемитами (себе, как частному лицу, я позволял быть антисемитом).

Возвращусь назад. В 9-м классе я съездил в Борзну, к бабушке. Я опять увидел, как она лечит детей, и прежние проблемы опять встали передо мной. И, конечно, я вспомнил о теории «особо ценного молока кормящей матери». Начал читать книги по внушению и гипнозу. Стал гипнотизировать своих товарищей. Но внушение и гипноз не смогли объяснить излечения грудных детей. На первом курсе университета наткнулся на дореволюционную книгу о телепатии. «Феномен» бабушки стал проясняться. Я увлекся телепатией, а затем йогами.

Учиться в университете было легко. После лекций оставалось много свободного времени. Комсомольская работа внутри университета не удовлетворяла — борьба за успеваемость, коллективные посещения театров, кино. И всё...

Мы, несколько студентов, прочитали о математическом кружке в Московском университете, где студенты решали серьезные научные проблемы. Стали перед профессорами настаивать, чтобы и у нас открыли такой кружок. Открыли. Возглавляла его довольно глупая женщина (в Москве занятия проводили крупнейшие ученые). Она давала нам задачи из учебников. Было скучно. Кружок захирел и распался.

К комсомолу в это время я относился отрицательно, протестовал против демагогии, ура-оптимизма, против

того, что пребывание в комсомоле сводится к оплате членских взносов.

Но один из моих друзей убедил меня, что нужно не критиковать комсомол, а собственной деятельностью переделывать его. Такую деятельность он видел в «легкой кавалерии». (В дальнейшем наши пути резко разошлись: он ушел в чистую науку, я пытался балансировать между научной и общественной деятельностью. Несколько раз он приезжал в Киев, хотел ко мне зайти, но друзья предупредили его, что это опасно, и он не решился. Ну что ж, каждый имеет право на страх, если не моральное, то юридическое: он защитил диссертацию, стал заведующим лабораторией, получал почетные премии.)

«Легкая кавалерия» состояла из студентов и молодых рабочих. Занималась она тем, что ловила проституток, воров, спекулянтов, «стиляг». Стиляг ловили и усовещали. Если это не помогало, им стригли волосы, разрезали брюки, срезали подошвы.

Я презирал стиляг за духовную пустоту, но протестовал против расправы над ними. И в этом мне удалось добиться своего — мы перестали их ловить.

Когда удавалось поймать спекулянта, мы отнимали у него товар, прятали в специальный сейф и передавали спекулянта милиции. Отнимать товар мы не имели права, но милиция нас в этом поощряла. Если спекулянту или вору удавалось замести следы, его били. Штаб наш находился в бомбоубежище. Когда наступало время бить, часть из нас, «слабонервные», удалялись из комнаты, затем включалась сирена, и начинались побои. Бить мы тоже не имели права, но милиционеры советовали бить, если нет прямых улик. Один из подростков, член нашего отделения кавалерии, очень увлекался побоями. Я это заметил и стал настаивать, чтобы его удаляли во время побоев, — ведь из него растет садист.

Мы, несколько студентов — членов штаба, стали протестовать против побоев. Но большинство очень логично

доказывало, что мы — гнилые интеллигенты, что бить этих мерзавцев надо.

Нам было стыдно за свои слабые нервы ...

Однажды мы поймали молодого вора. Он предложил свою помощь: «Я знаю места, где собираются бродяги, проститутки, воры, я помогу вам вылавливать их, если вы примете меня в штаб». Это предложение большинству из нас показалось омерзительным, и мы отказали ему. Было ясно, что вором он стал по романтическим мотивам, а наш штаб привлекал его тем же — романтика поиска, культ силы.

Пребывание в «легкой кавалерии» постепенно открывало глаза на многое, очень ярко изобличало методы и сущность борьбы с преступностью в СССР.

Я руководил торговым сектором. Мы заходили в столовую и заказывали еду и напитки. Затем заставляли официантов взвешивать поданное нам. Обычно оказывалось, что поданное гораздо меньше заказанного. Составлялся протокол. Директор или шеф-повар отзывал нас в отдельную комнату и предлагал водку, роскошные закуски и даже свои часы. Мы, как идейные комсомольцы, и его предложения записывали в протокол.

Больше всего нам приходилось бороться со спекулянтами. Я предложил вывесить в штабе плакат с цитатой Ленина: «Спекулянт — враг народа», (Вера в магическую силу слова была столь велика, что я думал, будто большинство молодых спекулянтов, увидев слова самого Ленина, поймут глубину своего падения и исправятся.)

После Московского фестиваля (1957 г.) в Одессе появилось много негров, арабов и других иностранцев. Резко возросла проституция. Нас бросили на борьбу с проститутками. Мы ходили по паркам и вылавливали парочек из-под кустов. Было очень стыдно, но что поделаешь — надо.

Помню, поймали одну девушку и привели в райком комсомола. Секретарь райкома стал держать перед ней громовую речь о чести советской девушки. Напирал он

главным образом на то, что она подрывает престиж страны. Девушка упорно стояла на том, что ее половые органы принадлежат только ей и не дело комсомола вмешиваться в утилизацию их (говорила она, конечно, более грубо). Однако после угрозы тюрьмой она сдалась и признала свою вину.

Был у нас один рабочий парень, лучше всех усовещавший преступников. Однажды мы поймали студентку техникума, развлекавшуюся в парке с солдатом. Наш оратор завел ее в отдельную комнату и стал говорить ей о девичьей гордости, чести и прочем. Мы стояли за дверью и помирали от смеха — настолько это все было по-книжному банально. Но говорил он очень заразительно. Девушка забилась в истерическом плаче. После беседы мы предупредили ее, что в случае повторения преступления мы сообщим в техникум и ее оттуда выгонят. Она поклялась, что никогда больше не будет этим заниматься.

Моя школьная учительница как-то попала в больницу. После выздоровления она рассказала мне следующее. Главврач больницы, еврей (она это подчеркнула), держит в специальной палате здоровых людей. Их якобы лечат. На самом деле после «лечения» им выдают справки о наличии у них тяжелых заболеваний. По этим справкам они получают различные льготы — бесплатный курорт, пенсию по болезни, освобождение от работы и т.д. Об этом знают все медсестры и врачи, негодуют, но боятся выступить против главврача. Учительница попросила, чтобы я расследовал это дело. Но, предупредила она, у главврача сестра — заведующая здравотделом района. Если она узнает, что им заинтересовались, он будет переведен в другую больницу.

Я написал заявление в милицию, в котором предупредил о необходимости провести расследование очень скрыто. Милиция обещала разобраться. Только через четыре месяца меня вызвали в милицию. Там сообщили, что главврач уже четыре месяца как не работает в больнице и что мои сведения не подтвердились.

Мой друг К. поймал с поличным трех человек, которые воровали стройматериалы (они вывозили их целыми машинами). Двоих из них он привел в милицию. Он заставил милиционеров составить протокол допроса. Милиция обещала прислать следователей на стройку, с которой воровали стройматериал. Следователи приехали на стройку через месяц. Естественно, они не обнаружили хищений.

Весной состоялся слет «легкой кавалерии». На этом слете мне вручили похвальную грамоту ЦК ЛКСМУ. Но, увы, мне было стыдно принимать эту грамоту: на слете случилось крайне некрасивое происшествие. Один из «кавалеристов» поймал шпиона. Настоящего шпиона. Он сдал его милиционеру. «Кавалеристу» вручили такую же грамоту, как и мне. А милиционеру были вручены именные золотые часы. Все «кавалеристы» знали эту историю и с негодованием восприняли все эти грамоты...

Моя подруга стала секретарем штаба. Однажды начальник штаба и его заместитель предложили ей импортные туфельки, конфискованные у спекулянта. Затем они намекнули, что будут снабжать ее еще более ценными вещами (им трудно было скрывать от нее свои операции). Она отказалась.

Мы начали тайное следствие. Обнаружилось, что начальник и его заместитель спекулируют вещами, отобранными у спекулянтов. Из-за нашего математического педантизма следствие это затянулось.

Наступила экзаменационная сессия, и мы перестали ходить в штаб. После экзаменов узнали, что начальник штаба и его заместитель заволокли в штаб проститутку и изнасиловали ее. Райком комсомола распустил наш штаб, даже не созвав всех членов штаба: они не хотели, чтобы слухи об этом происшествии распространились широко. Насильники не были даже привлечены к судебной ответственности.

Удар был очень силен — удар по вере в возможность как-либо бороться с мерзостью в нашем обществе.

В газетах сообщили, что должен открыться XIII съезд комсомола. Мы, несколько комсомольцев факультета, написали письмо к съезду. В этом письме мы писали о формализме в комсомольской работе, о том, что большинство комсомольцев ничего не делает в общественном плане, а в своем быту многие позорят звание комсомольца. Основное предложение заключалось в открытой беспощадной чистке комсомола от всякой мещанской дряни, в усилении требований при приеме в комсомол. Дальше шли предложения найти настоящие, захватывающие дела. Например, собирать силами комсомольцев средства для постройки космической ракеты.

После жарких дискуссий к нам присоединился секретарь комсомольской организации факультета. Он приписал в письме свое особое мнение, немного отличное от нашего, менее радикальное.

Мы с волнением ждали ответа из ЦК ВЛКСМ. Ответ пришел благоприятный. Нам сообщили, что наше письмо обсуждалось в ЦК и будет обсуждаться на съезде.

Мы с нетерпением ждали съезда. Увы, на съезде даже краем не затронули проблемы, выдвинутые нами. На этом съезде, как и на всех других, царил барабанный бой по поводу грандиозных свершений комсомола на целине. От своих товарищей, поехавших поднимать целинные земли, мы уже знали, что в большой мере то, что пишется в газетах о целине, является очередной демагогией.

Преподаватель истории КПСС на семинаре предложил обсудить решения XIII съезда комсомола. Я выступил и назвал съезд «съездом трепачей». После семинара преподаватель отозвал меня в сторону и объяснил, что за такие слова у меня могут быть большие неприятности. Я гордо отвечал, что теперь не сталинские времена и каждый имеет право говорить все, что хочет. Преподаватель лишь пожал плечами.

Под воздействием XX съезда и Венгерской революции 1956 г. по всем крупным университетам прошла волна свободомыслия. В Московском, Ленинградском и Киев

ском университетах стали возникать подпольные и полуподпольные организации. Они были разгромлены. Но мы, студенты младших курсов Одесского университета, ничего об этом не знали. О событиях в Венгрии мы судили по газетам.

Волна свободомыслия предстала в Одесском университете в виде стенной газеты «Мысль». Эпиграфом к газете служило изреченье Декарта «когито эрго сум» («мыслю — значит существую»). Вышло два номера газеты, вызвавшие огромный интерес у студентов. Я приготовил статью в третий номер.

В газете обсуждались вопросы о джазе, Есенине (тогда мы впервые прочли его стихи), футуристах.

До нас дошли слухи, что было заседание партийного бюро факультета, на котором осудили газету за буржуазную идеологию. Одним из аргументов послужил злополучный эпиграф. «Почему не «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Почему идеалистический афоризм?»

Я встретился с секретарем комсомольского бюро факультета и взволнованно потребовал, чтобы тот объяснил, за что запретили газету. Секретарь сказал, что редакторы газеты — стиляги, что у них, кажется, были связи со спекулянтами. Увы, я удовлетворился таким объяснением. На старших курсах прошли комсомольские собрания, на которых редакторов газеты исключили из комсомола, а следовательно, и из университета.

Через несколько лет я прочел детективную повесть популярного в то время советского «детективщика» Ардаматского, в которой эта история пересказывалась. Статьи в газете были поданы в совершенно лживом свете. Ардаматский в повести связал редакторов газеты со спекулянтами, а спекулянтов с ворами и шпионами.

На третьем курсе меня избрали секретарем комсомольской организации курса. Но я не успел на этом посту почти ничего сделать.

У нас были шефы — рабочие одного из заводов. Не помню точно: может быть, мы были их шефами. Мы

договорились, что будем проводить совместные культурные мероприятия. Они просили также, чтобы мы помогли нескольким из них поступить в университет. Был конец учебного года, и единственное, что я выполнил, была подготовка одного рабочего на физико-математический факультет университета.

К 3-му курсу у меня появилось много интересных друзей неуниверситетского круга. Один из них был знатоком идеалистической философии разных направлений. Мне было очень интересно с ним спорить, но я всегда терпел поражения, т.к. он лучше меня знал даже ту единственную философию, с которой я был немного знаком, — марксистскую.

Приблизительно в это же время я подружился с дочерью моего бывшего школьного учителя логики — Сикорского. Он бросил школу, стал писателем, членом Союза писателей. Писал и пишет он бездарно. Взгляды его представляли смесь украинского национализма и официальной демагогии. Национализм — с ним я столкнулся впервые — меня шокировал (сейчас я понимаю, что кое-что он говорил справедливо). Официальная демагогия была еще более отталкивающей.

Но человек он был все же сравнительно умный, и поэтому спорил я с ним увлеченно.

Однажды я рассказал ему о моем друге-идеалисте и объяснил, что нам так плохо преподают философию, что мы не способны дискутировать с идеалистами. Я добавил, что нужно преподавать в институтах и идеалистическую философию.

В другой раз я высказал ему сомнение в глубине ленинского определения материи (в «Материализме и эмпириокритицизме»), а также энгельсовского определения жизни. Приблизительно через месяц после нашей последней встречи меня вызвали в отдел кадров университета. Заведующий отделом кадров (обычно это бывшие кагебисты, но тогда я об этом не знал) очень радушно меня принял и стал расспрашивать о моих планах на будущее. Я сухо отвечал, так как было не-

понятно, зачем ему это нужно. Наконец я напрямик спросил его, зачем он вызвал меня. Он объяснил, что все мои преподаватели так восторженно обо мне отзываются, что ему захотелось познакомиться с таким необыкновенным студентом. Помимо того, что это было явной неправдой, моя гордыня к тому времени уже поубавилась, и мне было неприятно выслушивать столь лестные слова. Я насторожился.

Он перешел к моим взглядам. Я отвечал еще более сдержанно (хотя вовсе не видел для себя какой-либо опасности: я верил, что времена Сталина ушли безвозвратно). Наконец он спросил, есть ли у меня друзья-идеалисты, а затем — есть ли у меня знакомые в таком-то институте (именно там, где работал мой друг). Сразу все стало ясно — донес Сикорский (никому другому об этом друге я не рассказывал). Я с облегчением вздохнул: фамилии друга Сикорский не знал. Моя тактика в этой беседе стала мне ясной. Я решил играть роль эдакого тщеславного дурачка и болтуна.

Я начал многословно пересказывать все, что читал по марксизму. Он делал вид, что в восторге от моей эрудиции, но все время наводящими вопросами сбивал на нужные ему темы. Глупость так и выпирала из его комментариев насчет моих излияний. Было весело играть в эту несколько опасную игру. Перешли к «Материализму и эмпириокритицизму» (он сам спросил об этой работе). По поводу определения материи я спросил у него совета, как мне разобраться в нем, — это так гениально, что простому студенту малодоступно. Он искренне признался, что ему это тоже сложно.

Затем он вновь заговорил о друзьях. «Есть ли у вас друзья в университете?» Я объяснил, что так углубился в изучение математики, что не имею времени на друзей.

— Но ведь есть же люди, с которыми вы беседуете о философии?

— Да, конечно.

— Среди них, видимо, есть умные люди? Я бы хотел с ними познакомиться.

— Пожалуйста. У меня есть знакомый писатель, Сикорский. Мы с ним часто встречаемся и спорим.

Он спросил адрес. Я дал. Затем завкадрами спросил, какие проблемы мы обсуждаем.

— Есть ли жизнь на Марсе. Сикорский доказывает, что нет, а я обратное.

Я многословно объяснил ему, что моя точка зрения и есть истинно марксистская. Он согласился.

Теперь я думаю, что поступил тогда нехорошо, так как не было стопроцентной уверенности, что донес Сикорский.

Завкадрами спросил, не пытался ли я встретиться с кем-либо из известных людей. Я решил над ним поиздеваться и рассказал о своей поездке к Кржижановскому Глебу Максимилиановичу.

Я в самом деле ездил к Кржижановскому, другу Ленина, человеку, который выступал против Сталина. Мне хотелось узнать, как объясняет сталиниану ленинец. Но, когда я приехал к Кржижановскому, мне открыла дверь старая женщина и сказала: «Я ихняя служанка. Глеб Максимилианович тяжело болен и лежит в Кремлевской больнице». Меня настолько поразил тот факт, что у ленинца есть служанка, что я и думать перестал о встрече с ним.

О служанке и о том, что Кржижановский — Друг Ленина, я не сказал.

Очи завкадрами заблестели от удовольствия, он вынул записную книжку и попросил сказать адрес, фамилию и прочие данные. Я злорадно дал их. Когда он записал все, что я рассказал, я с невинным видом сообщил ему о том, что Кржижановский — старый большевик и прочее. У товарища на мгновение проскользнуло разочарование, но затем оно сменилось восхищением личностью Кржижановского. Он окончательно понял, что я безопасный дурак, и поспешил закончить беседу. Мы стояли на пороге и сердечно жали друг другу руки. Под занавес я спросил его, зачем все же он вызвал меня. Он повторил, что безумно жаждал по

знакомиться с таким необыкновенным студентом, и предложил заходить к нему всегда, когда у меня возникнет сложная идейная проблема.

Так прошел первый в моей жизни допрос. В 1964 году я попытался повторить эту тактику болтуна-дурачка, но следователи были умнее, и номер не удался.

Вторая история с Сикорским тоже занимательна.

Я прочел его новую повесть. В ней рассказывалось о том, как простой советский парень стал семинаристом и начал деградировать умственно и морально. Каково же было мое удивление, когда я узнал в этом семинаристе себя — большое число моих идей, которые я проповедовал Сикорскому, было вложено в уста семинариста. Но возмутило меня то, что он соединил мои идеи с противоположными. Я спросил дочь Сикорского об этой повести. Она подтвердила, что отец уверен, что я стану религиозным человеком и плохо кончу. (Все дело было в том, что я тогда заинтересовался проблемой смысла жизни, а в тогдашней официальной литературе эта проблема считалась сугубо религиозной.)

Однажды мы узнали, что в Доме литераторов состоится доклад бывших священников, отрекшихся от религии. Мы с товарищем пошли послушать. Молодые священники рассказали о своей учебе в семинарии и дальнейшей службе батюшками. В центре доклада были сексуальные похождения библейских святых. Осветив эту проблему, они перешли к сексуальным похождениям знакомых им священников. Мы с другом, атеисты, были возмущены скабрезностью «отреченцев». Особенно гнусным была реакция женской половины публики — поэтесс и писательниц. В самых пикантных местах они похотливо хихикали.

После доклада мы подошли к Сикорскому и завели речь о его повести. Нас перебила какая-то молодая девица. Она заявила ему, что узнала себя в семинаристе, привела Сикорскому несколько цитат, тождественных ее словам. Затем она с возмущением указала на те идеи, которых она никогда не проповедовала. Мы с другом

рассмеялись и объяснили ей, откуда у семинариста эти идеи. Сикорский стал объяснять интимный процесс творчества и «синтезный» образ семинариста. Мы заявили, что простое смешение противоречащих идей ведет к извращению этих идей и является примитивным способом дискредитации идеологии противника. Он напророчествовал мне и девице мрачное идейное будущее. (Интересно, что сейчас с нею?)

После окончания третьего курса я задумался о будущей работе. Основная идея времен десятого класса оставалась прежней: нужно найти самое важное звено. Добавилась мысль о том, что каждый должен честно делать свое дело на своем месте. (Только через несколько лет я узнал, что это называется «философией малых дел» и в свое время противопоставлялось народовольцам.)

Какое же звено было самым важным? В то время много говорили о диспропорции между сельским хозяйством и промышленностью, о большой отсталости сельского хозяйства. Я и сам видел нищенскую жизнь колхозников. Поэтому вывод был сделан быстро — нужно ехать в сельскую школу и подымать культуру крестьян. Положение с преподаванием обстоит очень плохо. Нищенская зарплата, отсутствие творчества отпугивает юношество от профессии учителя. Но если часть молодых учителей в городе все же достаточно энергична и умна, то на село едут самые пассивные и глупые, неудачники. У меня были математические способности, была энергия, и потому мне казалось, что я смогу принести пользу в селе.

Я пришел в областной отдел народного образования и попросил направить меня в сельскую школу. Заведующий отделом посмотрел на меня как на идиота, но направление все же дал.

Село находилось в 60 км от Одессы. Село маленькое, одна улица. В школу ходили ученики из соседнего села. Школа — так называемая растущая (раньше это была четырехлетка, сейчас шестилетка, а будет восьмилет

кой). Я преподавал арифметику, геометрию и физику в 5-м и 6-м классах. В пятом классе одиннадцать учеников, в шестом — двадцать.

Зарплата — 50 рублей, из которых половину я отдавал своей хозяйке на приготовление пищи. За кровать в хате платил колхоз.

Больше всего меня вначале поразила нищета крестьян. В селе треть — туберкулезные. У некоторых крестьян — собственные коровы. Но все молоко они сдавали в колхоз. У моей хозяйки была дочь лет шести. Она почти никогда не пила молока.

С коллегами было скучно: мужчины говорили лишь о выпивке, а женщины — об огородах, которые им выделил колхоз, и об одежде. Отдушиной стала учительница русского и немецкого языков Алла Михайловна. Она закончила Педагогический институт и, как и я, первый год преподавала. Мы проводили с ней вечера, беседовали о литературе, учениках и порядках в школе. Порядки казались нам дикими.

Директор школы — пьяница. Нередко пьяным приходил на уроки. Он постоянно вмешивался в наше преподавание и требовал, чтобы мы ставили даже самым плохим ученикам хорошие отметки.

Осенью нам систематически срывали уроки — всех учеников забирали на поле помогать колхозу убирать урожай.

Вспоминается яркая картина. Мы чистим кукурузу. Вдали на дороге появляется фигура директора на велосипеде. Он падает. Ученики комментируют: «Бардюг снова пьян».

Дисциплина в школе очень плохая. На уроках — гам. На замечания учителя почти никто не реагирует. Ученик пятого класса на мое замечание как-то ответил: «Я тебе вторую ногу переломаю». В отсутствии дисциплины был повинен и я. Я не сумел найти меру между строгостью и лаской. Мне казалось, что нужно воздействовать только на разум детей и давать им возможность свободно развиваться в умственном отношении. Они меня

любили за юмор на уроках, но почти не слушались. Учительницу русского языка слушались и того меньше.

В каждом классе сидели переростки. В пятом классе, например, была девица лет восемнадцати, в шестом классе — парень и девушка по 19 лет (мне было 20). Оба переростка из шестого класса — туберкулезные. Девушка из пятого класса — просто ленивая и глупая баба.

Вот весь пятый класс решает контрольную работу. Она встает и подает чистый лист бумаги: «Леонид Иванович, я ни ... не понимаю». Я краснею, внимательно изучаю классной журнал. Класс затих — ждет моей реакции. Наконец я срывающимся голосом прошу ее выйти из класса. Она отказывается. Я пытаюсь силой вытолкнуть ее. Она нагло улыбается и старается своими грудями дотронуться до меня.

Некоторые ученики приходили на уроки пьяными.

В школе не было ни одного прибора. Я настаивал, чтоб их закупили, но директор и ухом не вел. Однажды я должен был рассказать детям о сообщающихся сосудах. На урок пришел учитель украинского языка. Я рассказал на пальцах о сообщающихся сосудах, а в качестве примера указал на шестнадцатилетнего парня, который часто приходил на уроки пьяный. Вот он спускается к отцу в подвал, достает шланг, вставляет его в бочку и пьет вино. Он и бочка — сообщающиеся сосуды. Класс в восторге от такой физики.

После урока коллега меня утешил: «Вот видите, вам удается обходиться без приборов».

Мы с Аллой Михайловной говорили с другими учителями о необходимости изменить порядки в школе. Всего было 9 учителей, из них 4 поддержало нас, 3 — против: директор, его жена и учительница ботаники, бывший агроном, которая была благодарна директору за то, что он помог ей избавиться от каторжного труда агронома («легкий» хлеб учителя не прошел ей даром: после учебного года она отправилась в санаторий лечиться от невроза, приобретенного за год преподавания).

После первой четверти я в 5-м классе поставил пять двоек, учительница русского языка — 10 (из 11 возможных). На диктанты по русскому языку было страшно смотреть. Лучшие ученики делали по двадцать ошибок, худшие — по 70 и более. До Аллы Михайловны русский язык преподавала жена директора — совершенно неграмотное существо.

Положение стало невыносимым.

Мы с Аллой Михайловной написали письмо в райком партии и в районный отдел народного образования с изложением дел в школе.

О письме узнал директор и заявил, что из-за нашего заявления пострадаем только мы. Еще не поздно поехать в районный город и забрать заявление.

Слух о письме разошелся среди колхозников, отношение ко мне стало теплее. Однажды утром меня разбудила хозяйка и сказала: «Вечером к Бардюгу приехали из района и целую ночь пили вино». Стало ясно, что мы проиграли.

Комиссия пришла на урок не к директору, а к нам. Аллу Михайловну заставили провести диктант. Вечером мы вдвоем сели проверять его. Если в диктанте 70-80 ошибок, то неизбежно пропустишь часть ошибок. Сначала тетрадь проверяла она, потом я, потом снова она. И, несмотря на такой тройной фильтр, несколько ошибок было пропущено, что и было поставлено ей в вину. На следующий день было проведено педагогическое собрание. Оказалось, что нас только двое, — остальные либо сохраняли нейтралитет, либо выступили против нас.

Основное обвинение нам — несоблюдение методики преподавания. По отношению ко мне это отчасти было справедливо: во-первых, я не изучал методики в университете, во-вторых, многие из методических указаний, о которых говорил мне директор, казались мне (да и сейчас кажутся) нелепыми. Относительно Аллы Михайловны такое обвинение было ложью — в институте ей за пробные уроки всегда ставили «отлично».

Далее нас обвинили в склочничестве, и в заключение педагогическое собрание вынесло нам троим (и директору все же) по выговору с занесением в личное дело. (Через некоторое время мы узнали, что директору выговор остался устным.)

Алла Михайловна стала настаивать на том, чтобы мы покинули школу. Я доказывал, что у нас нет морального права покинуть учеников. Но учеников она ненавидела теперь почти так же, как учителей (она была беременной, и это усиливало ее переживания из-за беспорядков на уроках). Я пытался приучить учеников к чтению художественной литературы. Она зло высмеивала эти попытки и, в частности, мои художественные вкусы (в этом последнем она была по существу права). В конце концов она уехала. Я посетил ее позднее в Одессе. На нее страшно было смотреть. Ребенок родился мертвым (врачи объяснили это нервным перенапряжением). Она стала мизантропкой.

Я мог бы обратиться в Облоно — там работали мои друзья. Но бороться с помощью блата казалось мне аморальным.

После ухода Аллы Михайловны стали распределять ее предметы между учителями. Началась перетасовка всех уроков. Мне предложили физкультуру. Я объяснил, что в школе был освобожден от физкультуры. Затем предложили военное дело, труд, пение, рисование. От всех этих предметов я отказался (ставка делалась на то, что, если я стану зарабатывать больше, я стану покладистее).

Наконец мне предложили немецкий язык. Я плохо знаю немецкий, но остальные учителя еще хуже. Для детей я все же лучший вариант. Согласился. Но в учительскую ворвалась учительница ботаники и стала обвинять меня в том, что я забираю у нее уроки. Я предложил ей забрать немецкий язык себе. Директор вынес соломоново решение: ей 3 урока немецкого в 6-м классе, мне 2 урока — в 5-м. Договорились.

Я дал несколько уроков немецкого, когда учительница

ботаники предложила поменяться — ей, дескать, трудно. После обмена она попросила меня помочь подготовиться к первому уроку в 5-м классе: «У вас ведь уже есть опыт». Я пришел к ней домой, она поставила на стол вино, и, попивая его, мы стали готовиться к уроку. Оказалось, что немецкий она изучала в школе, в институте учила английский и в итоге не знает ни того, ни другого.

Меня душил смех: из алфавита она знала только о, а, е, i. Наконец она русскими буквами написала в учебнике немецкие слова, а под ними — перевод.

Анекдоты мне всегда нравились, и поэтому я попросил разрешения присутствовать на уроке. Она разрешила.

На уроке я сел за парту с самым хулиганистым парнем. Учительница начала читать текст. Ошибка за ошибкой. Лучшие ученики (они ведь одну четверть учились у Аллы Михайловны и знали немецкий язык в пределах изученного) стали поправлять. Затем урок стал превращаться в травлю учительницы — самые плохие ученики поправляли ее как хотели.

Хулиган рядом со мной толкнул меня под бок (они со мной не больно церемонились) и произнес: «Да ведь она ничего не знает». Я взглянул на него строгим, «педагогическим» взглядом, но педагогично ответить не смог.

Я ожидал, что после такого урока она отдаст мне немецкий язык. Не тут-то было! На перемене она спросила меня: «Ну, как?» Я остолбел от такой невозмутимой наглости и пролепетал: «Да ничего для первого раза. Вот только неудобно, что ученики поправляют учителя». — «Что же мне делать?» Я, поколебавшись, посоветовал: «А вы скажите им, что вы специально делаете ошибки для того, чтобы проверить их знания».

На следующей неделе ко мне на перемене подошли пятиклассники и хором сообщили: «Леонид Иванович, знаете, что она придумала? Хитрющая какая!» И они рассказали о «ее» уловке.

В конце учебного года она дала ученикам годовую контрольную работу — диктант, который должна была

отослать в районный отдел народного образования. Директор попросил меня помочь ей проверить диктант (думаю, что он догадывался о положении с успеваемостью). Я сел рядом с ней и начал проверять тетради. Это было нечто чудовищное. В каждом большом слове 2-3 ошибки. И масса ошибок у лучших учеников — признак того, что это ошибки учителя. Например, все существительные писались с маленькой буквы.

Подошел директор, и я объяснил ему ситуацию. Выход он через некоторое время нашел: «Вы исправляйте ошибки красными чернилами, а вы — синими». Мы последовали его совету. Но отсылать такой диктант в район нельзя. Она дала этот же диктант во второй раз. Подозреваю, что она написала его на доске, а ученики списали (о таких диктантах в некоторых школах я слышал). Во всяком случае, ко мне она больше не обращалась.

Может возникнуть вопрос: как я мог пойти на подлог с диктантом, начав с протеста против завышения отметок?

Прошел целый учебный год, я присмотрелся к положению дел в школе, к директору. Я убедился в том, что по сути директор не так уж виноват. Мы, например, требовали выгнать из 5 класса двух великовозрастных учеников, т.к. они разлагают остальных. Осталось бы 9 человек в классе. Как нам объяснили, в таком случае класс был бы закрыт. За этим последовало бы закрытие школы. Ученикам пришлось бы ходить в соседнюю школу, в 10 км от нашего села, как ходили ученики 7-10 классов. Колхоз отказывается выделять машины для перевозки детей. По дороге ученики курят, дерутся, часто вовсе не доходят до школы. Для малышей 1-6 классов все это было очень плохо. Если бы отметки ставились правильно, то нас бы всех разогнали за плохую успеваемость, прибыли бы такие же плохие учителя и ничего бы не изменилось. Сам директор смертельно скучает на своей работе, у него давно уже нет иллюзий, что он может что-то изменить. Источник средств для

обеспечения семьи главным образом — личный огород. Его пьянство — попытка уйти от безрадостной и бессмысленной жизни.

Нужно менять не директора, а всю систему образования, построенную на демагогии, очковтирательстве, процентомании и т.д. Систему образования нельзя изменить, если не изменить всего общества. Но я не видел тогда людей, которые боролись бы за изменение общества. Я выбрал для себя новый путь — путь в науку, философию, искусство. Я понимал, что это бегство, но не видел другого выхода, выхода хотя бы чисто личностного. Решил вернуться в университет. Я все больше ощущал недостаток своего образования, узость понимания искусства, философии и т. д.

После отъезда Аллы Михайловны стало вовсе невыносимо. Школа занимала 2-3 часа в день, полчаса — подготовка к урокам. Книг почти нет (на 25 рублей много книг не купишь). Разговаривать не с кем.

Я подружился со сторожем школы, в прошлом учителем арифметики. Это был совершенно безграмотный старик. Но с ним хоть о чем-то можно было говорить. Он рассказывал о довоенной жизни, о войне, любил рассуждать о любви и смерти.

Затем я познакомился с учеником 10-го класса. Мы подружились, так как он интересовался очень многими вопросами. Знаний у него было мало, зато он с удовольствием слушал меня и даже вступал в споры. Я рассказывал ему о высшей математике, философии, телепатии, литературе, обучал различным играм. Вся его семья, и он в том числе, болела туберкулезом легких. Он дружил с моей ученицей из 6-го класса, 19-летней девушкой. Из-за туберкулеза она не могла учиться систематически. Мы собирались у нее дома и все вечера проводили за играми или рассказами.

Я посоветовал ей самой скоростным методом изучить предметы за 7-й класс и сдать экзамены в соседней школе, чтобы с нового учебного года поступить в техникум. Стал диктовать ей тексты по русскому языку. Вна-

чале она делала по двадцать ошибок, затем по 2-3 ошибки. Подготовил ее также по алгебре и геометрии. Все экзамены она сдала на «хорошо».

Весной в колхоз приехали молодые специалисты — зоотехник и агроном. Они собирались после работы, очень уставшие, и обдумывали грандиозные планы преобразования колхоза. Я завидовал их усталости и планам. Они посмеивались над моей беспомощностью в школе. В это время шел кинофильм «Коллеги» по книге Василия Аксенова. В этом фильме молодые специалисты наталкиваются на всякие препятствия, но мужественно преодолевают их. Мои новые друзья, ссылаясь на этот фильм, стыдили меня за намеченный побег из села. Было стыдно, но сил оставаться в селе уже не было.

Через год они тоже сбежали от «идиотизма деревенской жизни».

КИЕВ

Покончив со своей педагогической карьерой, я переехал в Киев, так как к этому времени женился.

В Киеве я поступил на 4-й курс университета. В Киевском университете преподавание математики велось на более высоком уровне, и потому было интереснее.

На 4-м курсе преподавали диалектический материализм. Преподаватель оказался умным, вел преподавание не по книгам, с акцентом на диалектике. Увлечение философией стало более серьезным. На семинарах по философии вспыхивали споры, в которых активно участвовали 3-4 студента. Проходили мы также политэкономию капитализма. Первые главы «Капитала» Маркса оказались очень интересными, но затем стало скучно, так как преподаватель оказался неумным, а самостоятельно изучать «Капитал» не хотелось. На семинарах по политэкономии мы постоянно фрондировали: задавали преподавателю каверзные вопросы, проводя параллель между капитализмом и тем социализмом, в котором все мы жили.

Хотелось лучше познакомиться с философией йогов и близкими ей философско-религиозными течениями, а также телепатией. Для этого я поехал на месяц в Москву. Там достал у знакомых билет в библиотеку имени Ленина. Оказалось, что в библиотеке этой — огромные книжные богатства и, в частности, по интересующим меня вопросам. Но именно по этим вопросам книг почти не выдавали. Мне посоветовали выписывать книги по специальному каталогу, по которому эти книги почему-то выдавали. Мистикой я быстро пресытился, стало скучно: фантазия человеческая довольно ограничена, а отсутствие каких-либо критериев истины в ми-

стических писаниях делает эти фантазии беспочвенными. С этих времен у меня остался интерес лишь к художественной стороне мистических произведений (большинство из них бездарны и в этом отношении, но отдельные книги великолепны, например, произведения Шюре). Психология йогов объясняла кое-что из психологии обыденной жизни. Очень важной показалась мысль о том, что психику нужно развивать, что психикой надо управлять. Сразу же напрашивалась связь с идеей марксизма о необходимости создания общества, в котором прогресс определяется сознанием людей, а не механическими законами политэкономии.

По раджа-йоге начал было заниматься сосредоточением. Но после двух недель занятий как-то на лекции вдруг оказалось, что я настолько сосредоточивался на одной мысли, что терял всякую связь с действительностью. Я испугался, так как понял, что без опытного руководителя я могу испортить свою психику.

Очень большое влияние оказала этика йогов. Впервые я столкнулся с тонким анализом отношения человека к себе, к другим людям, к Богу и т. д. Тезис йогов: «тело — храм духа, и потому нужно бережно относиться к телу» противоположен традиционно-христианскому пренебрежению и даже презрению к телу. Хотя по характеру своему я ближе к христианству в этом плане, йоговское отношение к телу казалось и кажется мне более близким науке.

Первый самиздат, с которым я столкнулся, был самиздат по йоге, теософии и антропософии, хиромантии. Лишь после окончания университета попались первые произведения художественного самиздата — стихи Волошина, Цветаевой, Мандельштама, выступление Паустовского в защиту Дудинцева.

На почве увлечения йогой я познакомился с одним инженером. Сблизил нас также интерес к научной фантастике.

Мой новый друг увлекался абстрактной живописью. Мне она была непонятна, но к тому времени я научился

уже с уважением относиться ко взглядам и интересам других людей. Он мне пытался объяснить смысл абстрактной живописи, но я так ничего и не понял. Зато пришло увлечение Врубелем, Рерихом, Чюрленисом и поздним Ван-Гогом. Я, наконец, осознал, что попытка постичь прекрасное с помощью одной только мысли обречена на провал (мысль приходит вслед за интуитивным постижением).

По мере погружения в литературу о телепатии интерес к паранормальным явлениям возрастал. Мы с группой товарищей пошли на кафедру психологии и предложили организовать кружок телепатии. Один из преподавателей психологии заявил: «Ну, что ж, увлечение телепатией лучше, чем некоторые другие увлечения студентов». И согласился помочь нам в организации экспериментов.

Я сделал доклады по телепатии в нескольких институтах, чтобы привлечь специалистов разных профилей в наш кружок.

К этому времени в советской печати появились первые статьи о телепатии. Из них я узнал о том, что в Москве живет сотрудник академика Бехтерева — Б. Б. Кажинский, который вместе с Дуровым и Бехтеревым проводил эксперименты по телепатии в 20—30-х годах. Я списался с Кажинским и приехал к нему. Кажинский встретил меня очень радушно, так как видел во мне одного из молодых людей, которые продолжат то, что было сделано в телепатии до войны. За столом сидело нас четверо — Кажинский, его жена, молодой медик Э. Наумов и я. Наумов, улучив минуту, предложил помочь ему в псевдотелепатическом эксперименте — подталкивать его в нужные моменты ногой. Я согласился. Во время демонстрации фокуса Кажинский пытался обнаружить обман, но нам удалось надуть его. Он серьезно поверил в то, что это телепатия. Мне было очень стыдно перед ним, но выхода из создавшегося ложного положения я не нашел.

Интерес к Кажинскому сразу пропал. Я пришел к

принципу, которого всегда придерживался впоследствии в парапсихологии: «парапсихолог обязан в экспериментах заранее предполагать обман либо самообман и ставить эксперимент так, чтобы обман стал невозможен. Парапсихолог не имеет права верить на честное слово».

В эту же поездку я познакомился с одним из лучших фантастов Советского Союза — палеонтологом Ефремовым. Художественно его произведения очень слабы, зато фантазия казалась действительно научной. Как и Циолковский, Ефремов в своей фантастике пытается рассматривать те или иные научные гипотезы, развивая их за пределы научно установленного, оставаясь всегда на почве основных научных принципов сегодняшнего дня. В «Туманности Андромеды» Ефремов изобразил коммунистическое общество, изобразил столь ярко, как никто другой до него. Я расспросил его о некоторых идеях, которые затронуты в романе вскользь. Особенно меня интересовала «третья сигнальная система». Как я понял его, этим термином он обозначил сближение чувственного и разумного начала в психике человека будущего (телепатия входит в это понятие как особый элемент).

Затем мы обсудили проблему достижения физического бессмертия научным путем. Ефремов отрицал такую возможность, я пытался доказать обратное. Сошлись мы только на бессмертии человечества и на том, что утверждение Энгельса о неизбежности смерти человечества недиалектично.

Ефремов рассказал, что интересы в фантастике у него сместились. В центре его внимания — ближайшие перспективы развития общества, в частности, высокоразвитые антигуманные общества (он написал впоследствии роман «Час быка» на эту тему), и психология человека, ее неизученные области — психология прекрасного, парапсихология и т.д. (на эту тему он написал роман «Лезвие бритвы» — самый плохой художественно и лишь в отдельных местах интересный научно).

Ездил я также в Ленинград к парапсихологу профессору Васильеву. Васильев рассказал об очень интерес

ных опытах, которые он проводил до войны. Рассказывал и о разгроме советских парапсихологов при Сталине. Я задал ему вопрос о телепатических экспериментах на американской подводной лодке «Наутилус», о которых писала советская пресса. Васильев сказал, что у него есть достоверные сведения о том, что сообщения об этих экспериментах выдумали западные журналисты, но он считает целесообразным ссылаться на эти сообщения, чтобы заинтересовать государство телепатией (если советские власти узнают о том, что американские военные занялись телепатией, то обязательно организуют телепатические лаборатории. И в самом деле, впоследствии было создано несколько засекреченных и полузасекреченных лабораторий)..

В конце 1961 года я получил письмо от чехословацкого парапсихолога Милана Ризла. Ризл сообщал, что приедет в Киев на 3 дня и хотел бы сделать доклад о парапсихологии, а также обменяться мнениями о различных ее аспектах.

Я в разговоре с секретарем комсомольского бюро курса упомянул об этом. Он встревожился и предложил поговорить с партийным организатором факультета, чтобы подумать, как принять чеха. Парторг растерялся — все-таки иностранец — и позвонил в райком партии. Те, видимо, тоже не знали, что сказать, и позвонили в КГБ. Ну, а эти уж точно все знали. Меня вызвали в ректорат университета, где через полчаса я встретился с кагебистом Юрием Павловичем Никифоровым. Тот расспросил меня о переписке с Ризлом, а затем объяснил, что хотя Чехословакия — социалистическая страна, но все же Ризл — иностранец, а значит, может оказаться темной личностью. Он предложил все три дня звонить ему, Никифорову, по телефону и сообщать, где мы находимся, а также рассказывать о разговорах, которые ведет Ризл.

Сообщать о разговорах я, конечно, не собирался, но звонить, увы, согласился (моральные мои принципы тогда были все еще «социалистическими»). Никифоров попросил также, чтоб я не отходил от Ризла ни на шаг.

Первой фразой Милана Ризла было: «Я здесь только три дня и хотел бы, чтоб мы были все время вместе». Я про себя рассмеялся — желания КГБ, мое и Ризла совпали. Ризл оказался очень симпатичным человеком, бесконечно влюбленным в парапсихологию. Его не интересовала ни политика, ни литература. Не он, а я заводил разговоры на политические темы, но он к ним оказался глух. Беседы с ним были так интересны, что три дня пролетели очень быстро.

Мы бродили по Киеву, говорили о парапсихологии, смотрели архитектуру города. Совершенно случайно я заметил, что мы постоянно наталкиваемся на одно и то же лицо. Я догадался. Это был первый в моей жизни шпик.

Я позванивал Никифорову регулярно.

На вокзале, когда я провожал Ризла, я опять увидел все то же лицо шпика. Это немного будоражило нервы, было интересно (как в детективах!).

На следующий день я встретился с Никифоровым. Он выслушал мой рассказ о Ризле (парапсихолог, говорит только о парапсихологии и т.д.) и спросил, не заметил я что-либо подозрительное у Ризла. И тут мне захотелось поиздеваться над этим болваном. Я сказал, что какой-то человек все время следовал за нами, и высказал подозрение, что это английский либо американский шпион. Никифоров сказал, что это мне, видимо, показалось. Он предложил мне написать докладную записку о парапсихологии для КГБ. Я согласился. В конце беседы он спросил, не знаю ли я такого-то студента. Я догадался, что он хочет меня завербовать в секретные сотрудники, и подчеркнуто твердо заявил, что не знаю. Он спросил о другом студенте. Я ответил то же. Он догадался, и разговор окончился.

Докладную записку я написал. В ней я пытался объективно описать положение дел в парапсихологии, отрицательно отозвался о ясновидении, телекинезе и т.д. Особый упор сделал на возможном военном применении телепатии. К этому времени я понимал, что мы

живем в плохом обществе, но считал, что существует опасность войны со стороны империалистических государств и что поэтому нужно делать все для укрепления военной мощи государства. Сейчас я с радостью думаю, что все мои идеи в плане военного применения телепатии нереальны. В «Заповеднике имени Берия» Валентина Мороза рассказано, как капитан Круть высказал мечту о том, чтобы научиться читать мысли политзаключенных. Слава Богу, телепатия им в этом не поможет.

Несколько лет после нашей встречи мы с Ризлом переписывались. Он присылал свои статьи. За разработку метода тренажа телепатических способностей он был награжден международной премией по парапсихологии.

Кажется, в 1966 г. московские парапсихологи мне сообщили, что Ризл бежал в США. К тому времени он заведовал лабораторией парапсихологии в Праге. Но, конечно, ему не давали средств для работы, вмешивались в дела лаборатории. А он настолько влюблен в парапсихологию, что не обращает внимания на существующий строй, идеологию и т.д. Он хотел только с полной отдачей работать в парапсихологии. На рождество я получил от него поздравительную открытку из Дюкского университета. Я тогда уже занялся распространением художественного и политического самиздата и не хотел привлекать внимание органов госбезопасности к себе. Поэтому я не ответил ему, так же как не отвечал на письма американских и индусских парапсихологов. Если бы эти письма пришли после 1968 года, я бы ответил на них, т.к. уже выступал в самиздате открыто.

На 5-м курсе мы изучали политэкономию социализма и исторический материализм.

Политэкономия социализма поразила меня своей ненаучностью — слова, слова, слова. Ни статистики, ни каких-либо глубоких постулатов, ни принципиальных,

обоснованных логически законов. На семинарах мы фрондировали еще больше.

В это время мы изучали (в который раз уже!) «Государство и революцию». Обычно дают задание законспектировать ту или иную главу. И какой же студент прочитает больше заданного? На младших курсах я читал Ленина без удовольствия. Меня раздражали постоянные повторы, отступления, обилие партийных дрязг, внимание к мелочам и т.д. Но на 4-5 курсе я полюбил стиль Ленина. Настойчивое повторение одной и той же мысли является способом всестороннего ее рассмотрения и диалектического развития. Известный украинский критик, ныне политзаключенный, Евгений Сверстюк уподоблял этот способ изложения мысли Ленина спирали, которая ввинчивается в мозг слушателя или читателя. Ленину удавалось таким способом доносить до массового читателя очень сложные идеи. У Сталина и еще более у Мао Цзе-дуна этот метод изложения сменился простейшими силлогизмами, которые за счет бесчисленных повторов вдалбливаются в головы людей, как формулы гипнотизера. Ленин, а еще более Маркс, показывают, какая глубокая связь существует между мыслью и формой ее изложения. Когда я впоследствии познакомился с «Философско-экономическими рукописями 1844 г.» Маркса, то был поражен художественной глубиной формул Маркса. Красота стиля Маркса принципиально отлична от притчевого стиля Христа и Ницше. У Маркса — диалектический стиль, в котором тонкая игра слов, подвижность слова, его многозначность отражает диалектическую подвижность мысли, ее многогранность, что в свою очередь отражает диалектику природы и общества. Например, формула «религия — опиум для народа» в советской атеистической пропаганде расшифровывается только как наркотическая, одурманивающая функция религии. И этот смысл действительно есть в этой формуле. Поразительно, что Лев Толстой также пришел к этому выводу в применении к церковной религии (Толстой говорил о

хлороформе). Но ведь опиум является также и обезболивающим средством. И в самом деле Маркс, развивая свою мысль, говорит о том, что религия есть «сердце бессердечного мира». Последняя мысль не находит никакого развития в советской официальной идеологии.

Когда я прочитал «Государство и революцию» несколько раз, то более всего меня поразило требование платить любому чиновнику не выше средней заработной платы рабочего. Тогда я не оценил всей важности этого требования для социалистического государства, но само требование настолько резко расходилось с практикой советского государства, что на семинарах по политэкономии я постоянно ставил этот вопрос. Преподаватель постоянно уклонялся от дискуссии на эту тему. Единственным аргументом с его стороны был совет не считать все мысли Ленина абсолютной истиной (Ленин-де тоже мог ошибаться).

Такой аргумент был совершенно верным, но я настаивал на требовании Ленина как требовании справедливом (тогда я не понял политического значения этого требования, хотя у Ленина это изложено достаточно ясно и просто).

Изложение исторического материализма было на еще более низком уровне, чем политэкономия социализма. Я посетил несколько лекций и семинаров и перестал ходить на них. Преподаватель как-то поймал меня в коридоре и спросил, почему я не посещаю его лекций. Я ответил, что исторический материализм для меня настолько важный предмет, что я не могу мириться с профанацией его. На экзаменах он поставил мне и еще одному студенту «неудовлетворительно». Я ответил ему на все вопросы билета и на дополнительные вопросы. Споткнулся на вопросе о государствах «национальной демократии». Тезисы Совещания рабочих и коммунистических партий по этому вопросу я читал, но определение пропустил. Отвечал я, исходя из названия и, как потом убедился, в целом правильно. Когда он поставил

2, я спросил его: «За что?» — «Надо было посещать лекции и семинары».

Другому студенту была поставлена неудовлетворительная оценка за «сомнительное» выступление на семинаре. Этот студент происходил из крестьянской семьи, имел очень ограниченный объем знаний по гуманитарным наукам, но зато обладал самобытным мышлением. Он задал преподавателю вопрос, очень неясно сформулированный. Преподаватель не понял. Выступил я и объяснил, что этот студент спрашивает о материалистическом решении проблемы смысла жизни. Преподаватель заявил, что весь курс исторического материализма посвящен ответу на этот вопрос. Студент настаивал на более определенном ответе. Преподаватель ответил, что смысл жизни человека в построении коммунизма. Студент указал на неполноту ответа, так как неясно, каков же смысл жизни при коммунизме. Дальнейший ход спора стал совершенно пустым, так как обе стороны все более удалялись от основного вопроса. Студент этот позволил несколько замечаний, изобличавших алогизм преподавателя (несмотря на свою общую неграмотность, студент был все же математиком, и не плохим, и поэтому смог тонко проанализировать логические просчеты преподавателя).

Пришлось пересдавать экзамены. На повторном экзамене были заданы те же вопросы и отвечали мы так же. Обоим было выставлено «хорошо». Стипендии мы оба лишились. Для меня это было ударом: жена получала 60 рублей, из которых 30 шло на оплату комнаты, снимаемой в частном доме. Для него стипендия была единственным средством к жизни. Мы оба убедились в значении материи для понимания истинности духа марксизма.

На 5-м курсе я прочитал несколько докладов по телепатии в разных институтах, в том числе в Институте кибернетики АН УССР. Это дало мне возможность познакомиться со многими учеными, в частности, с академиком Глушковым, профессором Амосовым, физио

логом Ивановым-Муромским. Большинство знакомых мне сотрудников Института положительно относились к парапсихологии и йоге.

С некоторыми сотрудниками Амосова я сблизился.

Вспоминается забавный эпизод.

В начале шестидесятых годов стала возрождаться советская генетика (благодаря мощной поддержке физиков). Появились первые статьи, критикующие теорию Хрущева. Один из лысенковцев послал письмо в кибернетический журнал с протестом против поддержки антипартийных течений в биологии, т.е. против генетиков. Журнал разослал письмо 30-ти крупнейшим ученым страны с просьбой ответить на него. Амосов, получивший это письмо, поручил ответить своему сотруднику, биофизику. Мы вместе составляли ответ и хохотали над собственными остротами по поводу мистического материализма лысенковцев.

Через несколько лет Амосов поручил этому же сотруднику написать критические замечания о статье самого Амосова. Тот пригласил меня помочь ему в математической и философской части критики. Когда мы принялись за изучение статьи, мы были поражены вопиющей неграмотностью этой статьи. В каждой фразе была какая-либо ошибка — грамматическая, биологическая, математическая, физическая или же философская. Но самое удивительное было в том, что в целом статья содержала интересные и разумные идеи. Мы назвали статью Амосова «надежной системой из ненадежных элементов» (название работы одного американского кибернетика).

На V-м курсе встал вопрос о дипломной работе. Я был знаком с математиками Института физиологии. Они предложили мне тему «Математические методы диагноза психических заболеваний». Заместитель заведующего Лабораторией математического моделирования предложил такую идею. Я в дипломной работе разработаю математическую модель образования понятий. Затем мы вместе создадим кибернетическую машину, создающую

понятия. Затем он станет разрушать те или иные звенья машины, чтобы изучить причины тех или иных ошибок в понятиях. Это и будет модель «психически ненормального образования понятий». Сравнив машинные заболевания с реальными, удастся найти механизм психических болезней. Я тогда почти ничего не понимал в кибернетике, но был поражен фантастичностью замысла. Ведь для того чтобы создать достаточно серьезную модель образования понятий, нужен многолетний труд целого института.

Но тема меня заинтересовала, и мы, трое математиков, отправились в психбольницу им. Павлова, чтобы своими глазами посмотреть, как ставится диагноз заболевания.

Нас встретил профессор Фрумкин, человек умный и честный. Он с несколькими врачами предложил нам присутствовать на заседании комиссии, устанавливающей диагноз.

Вначале нам рассказали историю болезни. Больная, врач-гинеколог, много лет работала в этой же больнице. Больные женщины год назад стали на нее жаловаться. Они говорили, что она с ними ведет себя цинично, делает грязные сексуальные предложения и т.д. На эти жалобы не обратили внимания, считая их проявлением бреда.

Но когда число жалоб возросло, их проверили и выяснили еще более мрачную картину, чем была обрисована в жалобах. У больной, помимо сексуальной патологии, — мания преследования. Она говорит, что ее соседи — английские шпионы, которые по заданию английских империалистов подбрасывают ей в квартиру синих клопов с длинными хвостами.

Вообще это очень интересная тема — сюжет бреда больных. Мне казалось еще до попадения в психтюрьму, что бред больных в среднем отражает общественное сознание и подсознание. Так, в средние века основным содержанием бреда были происки дьявола, договоры с дьяволом и т.д. А у нас в стране, в наше время — происки империалистов, сионистов, врагов народа, телепа

тия, радиовнушение и прочее. Когда я попал в Днепропетровск, то воочию убедился в этом. Есть, конечно, и бред, общий для всех стран и времен — главным образом, всевозможные сесксуальные извращения.

После ознакомления с историей болезни привели больную. Изможденное лицо, испуг, растерянность.

Попросили ее объяснить, почему она находится в больнице. Она, жалко улыбаясь, стала рассказывать. Она работала в этой больнице, затем здоровье ее ухудшилось, и коллеги решили, чтоб она отдохнула. Даже нам, математикам, было видно желание уйти от вопроса, спрятать от себя и других горький для нее факт психического заболевания (у нас в стране отношение к психически больным со стороны обывателя презрительное, и поэтому заболевшим психически трудно примириться с тем, что они попали в самую презренную категорию людей — хуже убийц, растлителей детей и т.д.).

На прямой вопрос врача, почему ее поместили именно в психбольницу, она ответила, что в санаторий трудно попасть, а коллеги были столь добры, что помогли устроиться в «Павловку» (так называют больницу киевляне). Врач попросил больную рассказать нам о ее соседях. Она дала краткий, очень благоприятный для соседей, отзыв. Мы переглянулись (лишь в психушке я понял, что больные часто интуитивно чувствуют, чего нельзя говорить врачам, чтобы не дать фактов для диагноза).

Фрумкин попросил ее объяснить пословицу «за деревьями леса не видно». Она, не задумываясь, объяснила, что если слишком близко подойти к дереву, то оно заслонит все остальные деревья. Впоследствии я узнал, что такое объяснение свидетельствует о «конкретности мышления». Но и без того было видно, что это симптом заболевания.

Следующий вопрос: «Разгадайте загадку — угольный мешок, но белый». Мы опять переглянулись: никто из нас не мог разгадать это. Естественно, больная также ответила, что не знает.

Оказалось, что это мешок из-под муки! Наш шеф,

заведующий лабораторией моделирования, высказал шепотом подозрение, что сами психиатры несколько ненормальны. (В психушке эта мысль мне часто приходила на ум.)

Больную попросили вычесть из 81 тринадцать. Пока мы подсчитывали в уме, она ответила. Правильно. Затем опять из результата нужно было отнять 13. Ответ снова верный и опять быстрее математиков. В третий раз отнимать она отказалась, так как ей надоело (как оказалось, каждый из нас также решил, что с него довольно).

Больную увели.

Началась дискуссия врачей. Профессор Фрумкин сказал, что это типичная шизофрения, и указал на соответствующие признаки. Я где-то в популярном журнале читал о шизофрении, и поэтому понял, что диагноз слишком расплывчат, т.к. видов шизофрении очень много. Сказать «шизофрения» — явно недостаточно для последующего назначения метода лечения.

Следующий врач опроверг Фрумкина и доказал, что перед нами типичный случай МДП (маниакально-депрессивного процесса).

Третий врач доказывал, что это ПП (прогрессивный паралич).

Фрумкин подытожил: «Вот видите, в каком положении современная психиатрия». Мы понимали, что выбран был особо сложный случай, что врачи несколько сгустили краски, чтобы сагитировать математиков заняться психиатрией. Но все же впечатление от экспертизы было тяжелое.

Мог ли я думать тогда, что попаду сам в руки психиатров, причем более невежественных и недобросовестных, врачей-преступников?

Государственные экзамены в университете закончились. Меня направили на работу учителем в среднюю школу, преподавать математику. Мне вовсе не хотелось возвращаться в школу, и я начал искать работу в научно-исследовательских институтах. Тут мне повезло.

Я был знаком с начальником Лаборатории применения математических и технических методов в биологии и медицине, кандидатом технических наук Антомоновым. Антомонов увлекался йогой, мы познакомились на одном из моих докладов по телепатии. Узнав, что я ищу работу, он предложил поступить к нему, обещая большую свободу в выборе тематики моей работы, а также поддержку в организации исследований по телепатии (во внерабочее время).

Во время беседы о моем трудоустройстве я заметил, что он почему-то колеблется. Я догадался и прямо спросил его, не в пятом ли пункте дело. Он, смущаясь, подтвердил мою догадку. Я заверил его, что у меня ни капли еврейской крови. Мы пошутили над антисемитизмом администрации и на этом закончили беседу.

Когда я уже работал в лаборатории, то часто сталкивался с подобными случаями. Приходит устраиваться на работу человек с еврейским лицом. Начальник, человек достаточно либеральный, не решается заглянуть в паспорт и потому предлагает прийти ему через неделю. После ухода расово сомнительного все присутствовавшие пытаются определить — еврей или нет. Если решают, что еврей, то через неделю ему сообщают, что мест в лаборатории нет.

Я высказывал возмущение этой практикой, но большинство считало, что хоть это и непорядочно, но нужно мириться с указаниями начальства.

Работа в лаборатории оказалась для меня неинтересной. Мы занимались математической обработкой данных по балансу сахара крови в организме, биопотенциалами в «китайских точках» (точки, в которые вставляют иглы при чженьцзютерапии), распознаванием речи с помощью специальных приборов (как я прочел впоследствии в «Круге первом» Солженицына, эта работа велась еще в сталинских тюремных научно-исследовательских лабораториях и велась на более высоком научном уровне и с большим успехом без всякой кибернетики).

Чем ближе я знакомился с этими темами, тем больше было разочарований. Я убедился в ограниченности возможностей применения математического аппарата в биологии и психологии. Мы составляем, например, дифференциальные уравнения изменения уровня сахара в крови. Но, не говоря уж о грубости оценок уровня сахара в крови, сами уравнения выбираются эмпирически, опираясь на примитивные биологические идеи (более сложные идеи не поддавались математической обработке). И хотя в своих статьях мы писали о возможности поставить лечение диабета на математическую базу, я видел, что это несерьезно. Столь же невелико теоретическое значение этих работ. Я тогда впервые понял ленинский термин «математический идеализм» — исчезновение сущности вещей, материи за формулами. Вначале необходимо разобраться в явлении в содержательном плане, а затем лишь формализовать полученные данные. Так развивалась физика, и таким должно быть нормальное развитие любой науки. В кибернетике же нередко делают наоборот: достаточно произвольно создают формулы, а затем пытаются подогнать под эти формулы экспериментальные данные. Когда впоследствии я познакомился с экономическими кибернетиками, то узнал от них, что в экономике дело обстоит, пожалуй, еще хуже. (Большинство прочитанных мною в переводе работ западных кибернетиков в области биологии и психологии мало чем отличаются от советских работ.)

Первый год работы в институте был годом XXII съезда КПСС. На этом съезде говорили о сталинизме открыто. Мы впервые узнали многие факты из трагической истории Октябрьской революции. Многим, наконец, стало ясно, что Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев и другие ближайшие соратники Ленина были оклеветаны (до сих пор в официальной историографии есть совершенно абсурдное противоречие. С одной стороны, Ленин — гений, непримиримый к врагам, с другой стороны, почти все его соратники — антикоммунисты, ревизионисты, оппортунисты и прочее).

Разоблачение банды Молотова, или, как ее мягко назвали, «антипартийной группы», было отрадным явлением, но то, что с ними расправились втихую, не дав возможности отстаивать в печати свои взгляды, показало, что методы борьбы внутри партии остались во многом прежними. Я вспоминаю, как еще в Одессе мы узнали об «антипартийной группе». За что их согнали со всех постов, было неясно, но из чувства противоречия мы с товарищем встали на сторону этой группы. Более того, мы впервые, пойдя на выборы, решили вычеркнуть из бюллетеней фамилии неизвестных нам кандидатов и поставить фамилию Молотова. Через некоторое время мы спросили у нашей знакомой, принимавшей участие в проверке и регистрации бюллетеней, не было ли каких-либо происшествий на выборах. «Нет, — отвечала она, — за выдвинутых кандидатов голосовали единогласно».

Через месяц один знакомый историк подробно рассказал нам о деятельности Молотова в сталинские времена. Мы поняли, что всякое участие в выборах глупо (нужно знать, за кого голосуешь, нужно иметь возможность организовать голосование за своего кандидата, а такая организация будет расценена как антисоветская, нужно иметь возможность контролировать регистрацию голосов и много других «нужно»). С тех пор я никогда не ходил голосовать ни за, ни против «блока коммунистов и беспартийных».

Возмутило нас в XXII съезде также то, что говорили главным образом о гибели «выдающихся деятелей партии и государства», а не о гибели миллионов ни в чем не повинных «простых» людей.

Совершенно не марксистской казалась концепция «культа личности». Нельзя объяснять сталиниаду только личными качествами вождя и «объективными» причинами — необходимостью борьбы с оппозицией, изоляцией страны и т. д.

Очевидно было, что это не просто культ, а возрождение самодержавия на новой классовой и экономической

основе. Необходимо было искать классовые корни перерождения революции, а не фиксировать отдельные искривления в руководстве партией и народом. Необходимо было выработать гарантии соблюдения Конституции и принципы новой Конституции.

Было объявлено, что в СССР уже не диктатура пролетариата, а общенародное государство. С позиций классического марксизма это — нонсенс, и следовало дать марксистский анализ такого принципиально нового, неожиданного для марксистской теории понятия. Ведь государство — «машина в руках одного класса для подавления других классов». Общенародное государство — это круглый квадрат.

Незаконченность, половинчатость критики Сталина показывала, что во многом КПСС будет идти по проторенному Сталиным пути. Так оно и оказалось. Более того, уже при Хрущеве, буквально через год, начался отход назад, к Сталину.

К этому времени все больше появлялось в официальной литературе критических статей о временах Сталина. Большое впечатление произвела книга Эренбурга «Люди, годы, жизнь», в которой было подробно рассказано об уничтожении деятелей культуры, партии, советского аппарата. Смущал несколько поверхностный анализ событий, хотя и было ясно, что Эренбург не имел возможности честно проанализировать прошлое.

Интеллигентские круги обошел рассказ о том, что и сам Эренбург несет моральную ответственность за репрессии против деятелей еврейской культуры в период антисемитского погрома 1947-1952 гг. Рассказывали, что после статьи Эренбурга о необходимости для евреев ассимилироваться он стал получать массу писем протеста. Все авторы писем были посажены. Я пытался выяснить, насколько эти обвинения справедливы, и в конце концов пришел к выводу, что сам Эренбург не передавал этих писем в НКВД, а их перехватывали и прочитывали на почте. Индивидуальная же трусость самого Эренбурга в тот период была общим явлением

и не может быть строго осуждена (хотя в то время я жестко относился к трусам).

Появились первые самиздатские политические или полуполитические вещи. Первой я прочел речь Паустовского в защиту Дудинцева. «Не хлебом единым» Дудинцева была первой книгой о нашем времени, которую я прочел. Мы с другом буквально выхватывали ее из рук друг у друга. Книга не обладала высокими художественными достоинствами, но нас тогда интересовала только правда, правда факта.

И как же мы были ошеломлены, когда на Дудинцева обрушилась хрущевская пресса. Это был еще один удар по вере в возвращение на демократический путь.

Вторым произведением политического самиздата было «Открытое письмо Сталину» Федора Раскольникова. Там говорились как о том, что мы уже знали, так и о том, о чем молчала официальная печать (искусственный голод в 33-м году, нежелание помочь испанским республиканцам после поражения революции в Испании и т. д.). Часть этого письма была опубликована впоследствии в газете «Известия».

Точка зрения Раскольникова на голод 33-го года как на искусственно созданный поразила меня. Я начал искать тех, кто видел этот голод.

Мой дед рассказал мне, что в те времена он был дорожным рабочим и видел в одном из сел самой богатой области Украины гору умерших от голода. Когда рабочие спросили об умерших своего начальника, латышского стрелка времен гражданской войны, тот хладнокровно сказал: «Это кулацкая демонстрация».

Знакомый, проводивший в те времена коллективизацию в Сибири, приехал в 33-м году на Украину. Родное село его было почти вымершим. Он зашел к себе в хату. Пусто. Позвал: «Есть ли кто дома?» С печи спустился младший брат, который рассказал, что едят они сейчас кору деревьев, траву, лебеду и ловят диких

кроликов. Мой знакомый спросил брата: «А что же вы будете есть, когда кроликов больше не станет?» — «А мама сказала, что если она умрет, чтобы мы ели ее». Этот же знакомый рассказал мне о нескольких случаях людоедства, с которым он столкнулся в те времена. Его рассказы настолько ужасны, что у меня нет сил пересказывать их.

Я спросил его о причинах голода.

Во-первых, голод начался еще в 1931 году. И начался он тогда по двум причинам. Середняки и кулаки не хотели идти в колхоз. Стали проводить изо дня в день собрания, на которые насильно сгоняли крестьян. На этих собраниях ставили вопрос так: «Кто против колхоза, тот против советской власти. Проголосуем. Кто против колхоза?» Смельчаков почти не оказывалось. В колхозы пошли 90-100°/о (это частично показано в «Поднятой целине» Шолохова). Зная о том, что им придется сдавать в колхоз лошадей и коров, крестьяне стали резать животных. Лошадей многие жалели и потому просто отпускали в поле. По всей Украине бегали одичавшие голодные лошади. В ответ на эти действия крестьян власти усилили экономический и полицейский нажим. Помимо общего государственного налога ввели дополнительный, который назначался сельсоветами. Председатель сельсовета нередко облагал налогами своих личных врагов, невзирая на степень их зажиточности. Если крестьянин не сдавал зерно по этому налогу, к нему приходили активисты и производили обыск. Так как активисты были односельчанами облагаемого налогом, то им нетрудно было найти запрятанное зерно. Если зерно находили, то специальными палками разрушали трубу на хате — в знак того, что здесь живет кулак или подкулачник, саботирующий мероприятия советской власти. Налог могли наложить на того же человека во второй или третий раз — пока у него не исчезнет весь хлеб.

Собранный хлеб хранился в специальных зернохранилищах. Много хлеба при этом погнило. Зернохрани

лища охранялись войсками. Если голодные люди пытались проникнуть в эти хранилища, по ним стреляли.

Много хлеба экспортировали за границу. Знаменитый командир Якир поехал в Москву с требованиями раздать хлеб голодающим. Сталин заявил ему, что не дело военных вмешиваться в политику. Мне об этом рассказывала жена Ионы Якира Сара Лазаревна.

В 1933 г. ко всем этим причинам добавилась засуха, неурожай.

Голодные люди бросились в города или в другие республики. На границах Украины стояли войска и не пропускали голодающих. В городах хлеб выдавали по карточкам, так что горожане не могли помочь голодающим крестьянам. Многие горожане сочувствовали крестьянам, но часть злорадно напоминала гражданскую войну, когда голодали горожане, а крестьяне либо вовсе не давали хлеба, либо меняли его на самые ценные вещи.

Когда начался голод, многие украинские писатели разъезжали по селам, чтобы описывать цветущую жизнь крестьян в колхозах. Многие из них, увидав действительность, стали переходить в ряды оппозиций. Другие же настолько перепугались, что именно в эти годы стали яростными попутчиками, а затем и активными «строителями социализма».

Писать о голоде в то время было нельзя. Если кто-то писал о голоде в письмах в другие республики, то нередко попадал в тюрьму за антисоветскую пропаганду. Посылки на Украину часто возвращались назад.

Никому точно не известно, сколько умерло от этого голода людей. Одни — партийные люди — называют цифру 5-6 миллионов (т.е. столько же, сколько евреев уничтожили гитлеровцы), другие — украинские националисты — говорят о 10-ти миллионах. Истина, видимо, где-то посредине.

Сведения о голоде, которые я собрал в 62-63 годах, были настолько ошеломляющими, что перед ними побледнело уничтожение почти всей партии большевиков, руководителей советской власти, профсоюзов и армии

ленинского периода. Кажется, в начале 60-х годов появилась циничная поговорка: «За что боролись, на то и напоролись». И в самом деле, ошибки ленинского периода выросли в преступления сталинского и послесталинского периода. У уничтоженных большевиков была все же некоторая вина перед народом. Но за что гибли миллионы ни в чем не повинных простых людей? Миллионы от голода, миллионы на войне, миллионы в лагерях и тюрьмах. МИЛЛИОНЫ. Гибель одного человека ужасна. В морали неверно неравенство 1 000 000>1, но все же миллионы загубленных — это выходит за все границы ужаса. И об этом должны помнить левые на Западе, в капиталистическом мире. Они должны думать о тех средствах, которыми они собираются строить «светлое будущее» (или «хрустальный дворец» по Достоевскому).

Но возвращаюсь к 62-му году.

Льва Толстого я в те времена не любил: зубрежка в школе, сочинения о положительных и отрицательных героях — все это отталкивает большинство учеников от писателей, которые изучаются в школе. Тургенева, например, я полюбил случайно. Мне попалась книга без первых страниц. В ней была «Песнь торжествующей любви» и «Стихотворения в прозе». Я не знал, что это Тургенев, и был в восторге от прочитанного. Когда же узнал, что это Тургенев, было поздно — я полюбил его. Но «Записки охотника» до сих пор не могу читать — сразу всплывают формулировки из учебника и прочая псевдорационалистическая шелуха.

Как-то мне попалась «Исповедь» Толстого. Она поразила меня беспощадной критикой современной науки, искусства, церкви, промышленности, а также четкой постановкой проблемы смысла жизни. Я стал искать его другие философские произведения. Восхищение перед Толстым-философом возросло. Встал вопрос, почему же Ленин, восхищавшийся его художественными произве

дениями, так пренебрежительно отозвался о нем как о философе. Перечитал статьи Ленина о Толстом. Они показались мне неубедительными (кажутся неубедительными и сейчас, когда к Толстому-философу я отношусь уже отнюдь не восторженно). Очень близким было стремление Толстого к системе, к точности определений, к сознанию этики, построенной на принципах разума, отвращение к мистике.

Как мне кажется, многое, сказанное Толстым, должно войти в сокровищницу человеческой мысли. Сюда я отношу, например, учение о грехе, о похотях, соблазнах, гипотезу о «заражении» в искусстве, постановку проблемы смысла жизни, некоторые педагогические идеи.

Увлечение Толстым длилось года три.

На непротивление злу насилием вначале я вовсе не обратил внимания. Но потом стал изучать этот вопрос и убедился, что Толстой по сути так и не ответил на основные возражения противников. В быту этот принцип имеет некоторый смысл, если зло обращено по отношению ко мне лично. Но что делать, если я вижу, как некто бьет женщину? Уговаривать? Он посылает меня матом. Я продолжаю уговаривать. Он бьет меня и продолжает бить ее. Милиции поблизости нет (да и не совсем хорошо ее призывать на помощь: она применит насилие более мощное, чем если бы я побил его. К тому же: «не судите!»). Сколько раз я ни ставил этот вопрос перед толстовцами, они ничего вразумительного ответить не могли.

Гораздо ближе мне была позиция индусского философа Вивекананды, который также проповедовал непротивление злу насилием, но признавал необходимость насилия в исключительных случаях.

В самом деле, какие мирные средства возможны по отношению к фашистской Германии? Только насилие либо угроза насилием. Против фашизма нужна сила, сдерживающая его агрессивность, либо уничтожающая агрессора.

Затем меня очень поразила идеологическая нетерпи-

мость Толстого, напоминающая нетерпимость христиан средневековья, в частности, нетерпимость многих еретиков.

Очень шокировало отношение Толстого к половым отношениям. Толстой столь яростно нападал на блуд, использовал столь циничные образы в изобличении сексуальных пороков, что становилось неприятно его читать. (Впоследствии, когда я познакомился с психоанализом, я понял, что ярость и цинизм в борьбе за сексуальную чистоту есть преодоление своей собственной подсознательной глубокой порочности.) С требованием поставить разгулу сексуальных потребностей какие-то нравственные преграды я был и остаюсь согласен. Но когда Толстой начинает выступать даже против половых актов, направленных на деторождение («Крейцерова соната»), это выглядит чудовищным этическим максимализмом.

И, наконец, вопрос о Боге. По сути у Толстого Бога нет. Есть только заповеди Христа, а Бог в его системе взглядов является ничем не наполненным словом. У Толстого этика, а не религия.

Тесно связана с безрелигиозностью Толстого рационалистическая тенденция его философии. По сути Толстой является одним из последних могикан Просвещения, когда верили в то, что если воспитать людей на основе разума, то все общество изменится в сторону Добра, Красоты и Разума.

Остановлюсь на эволюции моих художественных вкусов. В школе моими любимыми писателями были Николай Островский, Фадеев, Горький-романтик. Вершиной художественного творчества казалась поэма Горького «Человек», написанная ритмической прозой, близки были также его романтические «Песня о Соколе», «Песня о Буревестнике», легенда о Данко (последнюю я люблю и сейчас). Товарищ Сталин сказал, что «Девушка и смерть» почище «Фауста» Гёте. Раз «товарищ Сталин сказал», то так оно и было. Но «Фауста» я не читал и верил вождю на слово, а «Девушка

и смерть» показалась скучной. Разница во вкусах с «гением всех народов и времен» меня удручала, но я утешал себя тем, что дорасту до понимания глубины мысли этого произведения. «Мысли», потому что ничего другого в литературе нам не показывали. «Художественные особенности» тех или иных писателей, о которых нам рассказывали на уроках, обозначали лишь те или иные рациональные способы выражения мысли и были скучны, напоминая классификацию силлогизмов в логике. Эпитеты, метафоры, синонимы и прочее, казалось, приближались к математическим понятиям, но в них не было задачи, загадки, которую нужно разрешить. А без задачи классификация «художественных» особенностей повисала в воздухе, казалась ненужной.

В литературе я искал лишь мысль, и мысль математически ясную, простую, как «мычание». Теория социалистического реализма требует по сути того же.

На первом курсе я прочел Есенина, который совсем недавно был признан советским поэтом. Есенин пробил первую брешь в стремлении к четкой, ясной мысли в литературе. Есенинские метания, недоумения перед действительностью, тоска по истине были близки нам, тем, кто вошел в жизнь под знаком крушения веры в наше светлое общество.

Появились первые рассказы Василия Аксенова, пьесы Розова, которые более или менее верно изображали наше поколение. Меня в этих произведениях привлек только один феномен, который авторы верно изобразили, — исковерканный русский язык молодежи, насыщенный жаргонными словами. Самого меня эта болезнь почти не затронула, но большинство друзей переболело этим.

Болезнь эта объяснялась просто. Протест против лживой литературы, прессы вылился в протест против самого языка, на котором преподносилась эта ложь. Слова «любовь», «дружба», «социализм», «патриотизм» и т.д. казались насквозь фальшивыми и заменялись блатными или близкими к блатным. «Погуляем» — «прошвырнемся», «поговорим» — «потреплемся»... «Здравствуй»

передавалось словами «приветик», «хэлло»; «друг» - «корешок», «девушка» — «чувиха». Самые невинные слова также заменялись более грубыми.

За грубым выражением отношения к другу или любимой скрывалось целомудренное желание охранить свои чувства от грязи и фальши окружающей жизни.

Стали публиковать произведения Ремарка. Мы почти все с жадностью набросились на них.

«Потерянное поколение» Запада протянуло руку нам, «потерянному поколению» советскому. Отвращение к государственной морали, политике, целям и противопоставленные им элементарные человеческие стороны жизни — чистая, неханжеская, печальная любовь, дружба, товарищество, болезнь и смерть, опять же очищенные от словесной шелухи, — все это было нам так знакомо и близко.

Хемингуэй, кроме «Старика и моря», не понравился тогда. Видимо, сложен был. Полюбил я его лишь в Киевском следственном изоляторе КГБ в 1972-1973 годах.

Совершенно новым на фоне советской литературы показался Паустовский. От боевой романтики Горького я перешел к романтике лирической. Социалистический романтизм — явление более художественное, чем социалистический реализм. Законы реалистического искусства требуют адекватного отображения действительности. Реалист может лишь выделить те или иные стороны действительности, опустив другие. На романтика такие жесткие требования не налагаются. Он волен не только выбирать из действительности особо яркие явления и образы, но может внести в них сказку, легенду, должное вместо реального. Соцреалист изображает действительность одномерно, подтасовывает ее под идейный замысел. Он привносит в эту действительность то, что ей несвойственно. Одномерность и нереальность образов не только искажает действительность, но вступает в противоречие с языком и реалистическими элементами произведения. У романтика приподняты над обыденной жизнью все элементы произведения. Логика

и пропорции ненатуральны, но удовлетворяют законам правдоподобия, так как все элементы согласованы между собой по особым правилам, правилам романтического искусства. Согласование с реальностью присутствует, но согласование не со всей жизнью, а лишь с романтическими гранями, явлениями в жизни. Соцреалистам удается написать более или менее художественное произведение, когда они изображают героическую действительность («Как закалялась сталь» Н. Островского, «Молодая гвардия» А. Фадеева). Но в этом случае они по сути становятся на позиции романтизма. Не случайно Ленину первое произведение соцреализма — «Мать» — не понравилось. Ленин упрекал Горького в идеализации интеллигенции. Следовало бы добавить — и рабочих.

После Паустовского пришел черёд Александра Грина. Стали более ясны достоинства и недостатки Паустовского. У Паустовского романтика книжная. Удались ему лишь несколько рассказов («Корзина с еловыми шишками») и отдельные куски повестей (например, легенда в «Золотой розе»). В других произведениях все то же негармоничное сочетание элементов реальности с «выдумкой». Сущность художественного метода Грина ясно изложена в «Алых парусах». У героя возникает мечта, он ждет воплощения этой мечты-сказки в жизнь, ищет в жизни эту сказку или же создает эту сказку. «Корзина с еловыми шишками» Паустовского — одно из немногих произведений автора, в которых он приближается к Грину благодаря воплощению в рассказе именно этого принципа.

Тематика у Грина та же, что и у Ремарка: простые человеческие чувства и отношения — основа жизни. Оба они отталкиваются от того, что стоит над человеком, — идеология, государство, Бог.

Грин долго оставался кумиром советской молодежи. Во многих городах создавались клубы «Алые паруса». Любовь к Грину для большинства молодежи означала первый, сознательный или бессознательный, протест

против лжи «взрослых». Грин — это детство, чудом перенесенное в жизнь взрослых.

Один из друзей подарил мне книжечку «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери. Это произведение осталось на всю жизнь самым близким. Я перечитывал его десятки раз и каждый раз видел новую мысль, новое в восприятии жизни. До сих пор остаются неясными некоторые места. Я, например, воспринимаю грустную красоту ухода Маленького принца на свою планету, но перевести эту красоту на язык мысли не могу. А может быть и не нужно это делать...

Особенно глубокой мне казалась и кажется сцена приручения Лиса Маленьким принцем. За столь примитивным понятием, как «приручение», скрывается глубочайшая мысль о психологии таких тонких человеческих отношений, как любовь и дружба.

Второй идеей «Маленького принца», оказавшей влияние на мои взгляды, было: «главное — невесомо». Я понял это как утверждение того, что нужно уважительно относиться к бесконечности во вселенной и к потенциальной бесконечности духовной жизни человека. Это не означает отказа от создания рационалистических схем, моделей этой бесконечности. Но мы должны быть скромными и понимать, что любые наши модели являются лишь грубыми обрубками действительности, приближением к истине, но не самой истиной. Сталкиваясь с технической интеллигенцией, я видел, что огромные достижения точных наук породили гордыню у технических специалистов: нашим формулам и нашим машинам все доступно; долой всякую идеологию; мы решим все мировые проблемы с помощью математических и технических наук. И в самом деле, если человечество не погубит само себя, оно должно будет поставить свое дальнейшее развитие на какую-то рациональную научную базу. Но при этом должна сохраниться и, более того, возрасти роль таких «иррациональных вещей», как мораль и эстетика. Маркс писал, что в будущем должна развиться натуралисти

ческая наука о человеке и человеческая наука о натуре и что обе эти науки должны слиться в единую науку.

Размышления над образами Экзюпери шли параллельно размышлениям над Библией. Л. Толстой заставил меня прочесть Евангелие, притчи индусских йогов подготовили почву для принятия евангельских притч. Я пришел к выводу, что соцреализм неправомочен, в частности, потому, что художественная литература по своей природе притчевая. Каждый образ имеет множество интерпретаций. Надолго в истории человечества остаются лишь те художественные образы, которые несут в себе множество смыслов. Каждое новое поколение находит в таком образе то, что близко ему (и может даже найти такой смысл, о котором сам автор не подозревал).

Помимо глубины притч Иисуса, привлекли внимание противоречия Ветхого Завета (эта часть Библии недоступна мне и по сей день, кроме Екклезиаста и книг пророков) и Нового Завета. Официальная атеистическая пропаганда постоянно спекулирует на противоречиях Библии. В самом деле, в Библии есть бессодержательные противоречия, но есть ведь и глубокие диалектические противоречия, противоречия, отражающие диалектику природы и общества. Меня вначале привлекла притча о хлебах, которые раздавал Христос. Противоречие с житейской практикой здесь настолько очевидно, что диву даешься: неужели наши предки, среди которых были такие глубокие мыслители, как Фома Аквинский, не видели абсурдности рассказа? Как можно было накормить несколькими хлебами тысячи людей (при этом, как известно, осталось несколько коробов остатков хлеба)? Вопиющее нарушение законов сохранения.

Я пришел к выводу, что нужно искать в природе явление, по отношению к которому несправедливы законы сохранения. И такое явление нетрудно было найти. Это информация. Если профессор читает лекцию студентам, то они приобретают новую информацию, а он ее не теряет (на самом деле я упрощаю здесь ситуа-

цию, но в целом это, кажется, верно передает парадокс информации). Остатки хлеба интерпретировать сложнее, но возможно.

Еще более интересным мне показалось другое противоречие в Евангелии.

В Евангелии от Матфея сказано:

«Не думайте, что Я пришел нарушить закон, или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить». Но в этой же главе Христос начинает нарушать закон Моисеев. Вот один из примеров:

«Вы слышали, что сказано, око за око, и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому».

Так как эти противоположные высказывания находятся в одной главе, то не мог же Матфей (или кто-либо из составителей и редакторов Евангелия) не видеть противоречия. Значит, он видел разрешение их.

Я долго бился над проблемой разрешения этого противоречия, пока не нашел для себя ответа.

Христианство возникло в момент, когда Римская империя находилась в состоянии глубокого разложения. Нравственные, социальные связи между людьми все более и более разрывались, на их место встал безудержный эгоизм и связанное с ним стремление к наслаждениям ради наслаждения, стремление, ничем не сдерживаемое, которому греховный разум открывал все новые пути к удовлетворению (этот разум шел дальше — он создавал новые, самые противоестественные формы наслаждения). Загнили, разложились все классы, и не было ни одного класса, способного возродить общество путем изменения производственных отношений. Требовалось изменение самих ценностей общества, требовалась мораль, способная дать не индивидуальный, а общезначимый смысл жизни, способная обуздать эгоизм и неразумные притязания разума. Эта новая мораль не могла возникнуть из пустоты, она диалектически отрицала предыдущую, т.е. не просто отменяла, а развивала ее.

Новую мораль принесло христианство, так же, как на

Востоке принесли новую мораль буддизм и магометанство. Эти три религии существенно различаются между собой, но общее у них есть — это система нравственных табу, наложенная, как цепи, на эгоизм человека.

Вопрос другой, насколько новая мораль была реалистической и как она справлялась со своей социальной функцией.

*

Наступил 1963 год. В газетах славили вождя советского народа Никиту Сергеевича Хрущева. Вышел на экраны фильм «Наш дорогой Никита Сергеевич», где славословие Хрущева достигло апогея. Он и помощник Сталина, он и спаситель от Сталина, он и выдающийся военачальник, он и вдохновитель побед на трудовом фронте. Новый культ личности нарастал с каждым днем.

Хоть новый культ был не столь кровавый, но столь же отвратительный. Стало ясно, что культ личности — закономерность этого общества. Началось с культа Ленина в 20-х годах, точнее, еще с веры народа в «добрых царей», защитников от помещичьего произвола. Я прочел стенограмму съезда КПСС, состоявшегося перед смертью Ленина, и убедился, что почти все вожди партии совершенно непристойно славили Ленина. Обожествление личности вождя началось уже тогда и проложило путь культу Сталина. Исключение составляли речи Троцкого и Сталина. Эти люди уважали себя и не холуйствовали перед Лениным. Я ненавижу Сталина, но должен признать, что вел он себя на этом съезде — в смысле формального отношения к умирающему вождю — прилично. (Формального, потому что даже из опубликованных в 5-м издании собрания сочинений Ленина писем видно, что Ленин заметил опасность Сталина для революции и пришел к блоку с Троцким против Сталина. И Сталин знал это.)

Уже к концу весны 63-го года стало ясно, что урожай будет плохим. Летом была засуха. Мой знакомый, украинский писатель, поехал к себе на родину, в село. Его удивило, что колхозники равнодушно относятся к не-

урожаю. Он спросил об этом парторга колхоза. Тот ответил, что в 62-м году был хороший урожай, но государство забрало почти весь хлеб. Поэтому крестьянам безразличен результат их труда — все равно им почти ничего не достанется.

Из иностранных радиопередач мы узнали, что начались закупки зерна в Канаде. Было грустно и смешно: самая хлеборобная страна, в дореволюционное время вывозившая хлеб за границу, закупает хлеб.

Среди биологов и кибернетиков распространились слухи о том, что Хрущев поддерживает Лысенко в борьбе с генетиками. Все более нарастала угроза сталинизма в науке и технике.

В духовной жизни всё большее место занимал «Новый мир». Художественный уровень писателей «Нового мира» был не столь уж и высок, но была правда — чуть-чуть, была настоящая литература. После соцреализма возвращение к реализму воспринималось как шаг вперед. Огромное, но противоречивое впечатление произвел «Один день Ивана Денисовича».

Мой слух, воспитанный на советско-христианском ханжестве, был покороблен «фуяшками» — чуть завуалированным матом. Но не это было главным. Почему Солженицын выбрал героем повести не кавторанга — истинного коммуниста, интеллигента, не сломленного духом борца за справедливость, который способен был бы осознать происшедшее с революцией и сказать читателю о причинах сталинизма? Ведь Иван Денисович уже до лагеря жил жизнью трудовой лошади, и для него мало что изменилось. Мне казалось тогда, что глазами Шухова нельзя увидеть всей глубины трагедии Октября.

Такова была реакция интеллигента, воспитанного в духе сталинского презрения к «человеку массы» комсомольца, на правду о народе, забитом, живущем растительной жизнью (но сохранившем элементарно-человеческие качества).

Была еще одна причина протеста против шума, под

нятого прессой вокруг Солженицына. До публикации «Ивана Денисовича» громили «Не хлебом единым» Дудинцева. Но Дудинцев критиковал сталинизм с партийных позиций, во имя идеалов Октября. Он оставлял надежду на будущее. Я тогда смутно чувствовал, что после «Одного дня Ивана Денисовича» возможен только пессимизм, что Солженицын — антисоветчик, что он раскрывает лживость самых основ советской власти, а не ее извращения Сталиным.

Странно было слышать похвалы Солженицыну после ругани в адрес Дудинцева. Я хотел было написать письмо в «Литературную газету», в котором собирался вскрыть этот парадокс официальной критики. До сих пор радуюсь, что не сделал этой ошибки, т.к. уже в следующем году частично понял художественную глубину «Одного дня».

«Новый мир» опубликовал «Дневник Нины Костериной» — реальный дневник реальной Нины Костериной, дочери коммуниста Алексея Костерина, осужденного как «враг народа». Была близка и понятна ее чистая комсомольская вера в свое общество, ее реакция и боль в связи с арестом отца, повторение ею — несмотря на чудовищное преступление власти против отца — подвига Зои Космодемьянской.

Прошло несколько лет, и я прочел самиздатские статьи Алексея Костерина о сталинизме, о трагедии крымско-татарского народа. Приехав летом 68-го года в Москву, я узнал о Костерине много биографических подробностей, которые усилили интерес и уважение к нему. Зинаида Михайловна Григоренко предложила съездить к нему домой. Пришлось выбирать между деловыми свиданиями и встречей с Костериным. Я выбрал «дело», а не человека. Вокруг было так много прекрасных людей, что интерес еще к одной личности был недостаточно велик, чтобы перевесить «дело». Казалось, что впереди еще много времени и я успею с ним встретиться.

После Октябрьских праздников мне позвонил Петр Якир и сообщил о смерти Алексея Евграфовича Костерина. Я поехал на похороны. В крематории собралась масса народу. Чиновник крематория подгонял всех нас с похоронами: стояла очередь с другими умершими. Очередь — как за хлебом или пивом — и смерть!

Вокруг — шпики. Я тогда еще не умел их распознавать. Мне их показывали. Шпики, как ни странно, сняли гнетущую атмосферу чиновничьего похоронного учреждения. Враг восстановил значимость минут.

Выступил Петр Григорьевич Григоренко. Мы отвыкли от пафоса, но его пафос не казался фальшивым, режущим ухо — опять-таки благодаря присутствию врага, агентов КГБ. Чиновник замер: в стране давно отвыкли все от искренних революционных слов. К нему подбежал шпик, и чиновник начал кричать, чтобы освободили место для следующих похорон.

Все разъехались. Часть поехала к генералу Григоренко домой. Там тоже выступали — чечен, евреи, русские. Чеченский писатель Ошаев рассказал о борьбе Костерина в партизанском отряде в гражданской войне на Чечне.

За столом сидела жена Костерина. Она плакала. Меня подвели к ней и познакомили: «с Украины». Стало неловко — представитель украинцев, а не просто человек.

Через год я познакомился с дочерью Алексея Евграфовича Костерина — Еленой, сестрой Нины. Она немного рассказала об отце и о Нине. О Нине помнила немногое, в основном ссоры с ней.

Рассказала о смерти отца. После вторжения в Чехословакию отец очень переживал. Наконец не выдержал и отправил в ЦК партии письмо с партбилетом, т.к. оставаться в этой партии уже не было сил: всякие надежды на ее возрождение исчезли.

Лена пришла к матери и сообщила о выходе Алексея Евграфовича из партии. Мать сказала, что он этого не выдержит, умрет. И, в самом деле, через неделю Костерин умер.

Я спрашивал у Лены: «Что это —фанатизм?» Видимо, нет. Но когда в конце жизни понимаешь, что собственная жизнь, идеалы потерпели крах, — это невыносимо. Даже в лагере он сохранил веру в здоровые силы партии, но возрождение сталинизма развеяло последние иллюзии.

После моего ареста Лену вызывали в КГБ и допрашивали о встречах со мной. Естественно, она ничего не сказала им. А я в заключении часто вспоминал наши встречи, прогулки по Киеву ...

Я нарушил хронологию событий, т.к. важнее причинная, точнее — духовная, а не временная связь событий. Возвращусь в 1963 год.

Появилась статья Ермилова о «Людях, годах, жизни» Эренбурга. Тогда еще не было «Архипелага ГУЛАГа», и потому книга Эренбурга значительно расширила наше представление о временах, мягко называемых «периодом культа личности». Эренбург обрисовал широкую панораму уничтожения Сталиным культуры, партии, советского аппарата. Он писал о том, что «мы знали, но молчали». Что ж, не совсем моральная позиция, но зато честное признание. Большинство официальных разоблачителей либо сами когда-то поддерживали культ, либо сидели в норах, но почти никто не покаялся в своей вине. Ермилов обрушился на Эренбурга именно за честность, за «теорию молчания».

«Комсомольская правда» опубликовала статью «Куда ведет хлестаковщина» — о «я»-честве Евтушенко, о потере им партийности и еще каких-то добродетелей. Мы достали самиздатскую «Автобиографию» Евтушенко, которая вызвала столь бурную реакцию газеты. «Я»-чество действительно было, хлестаковщина тоже, но была и искренность (которую он потерял в конце 60-х годов, когда стал официально признанным «оппозиционером», ездящим за границу, чтобы помогать КГБ сохранять декорацию либерализма).

В газетах опубликовали выступление секретаря ЦК партии по идеологии Ильичева. Ильичев обрушился на формализм, абстракционизм, на чуждые советскому народу идеи поэзии Есенина-Вольпина.

В воздухе запахло очередной «охотой за ведьмами».

У меня к тому времени появились знакомые писатели, поэты. Они рассказывали подробности погрома.

Никита Сергеевич посетил выставку современных советских художников в Манеже. Последовала речь вождя перед писателями. Хрущев, в частности, напал на писателя Виктора Некрасова. Обвинялся Некрасов в двух грехах. В своем рассказе о путешествиях во Францию и США Некрасов описал разговор с американцем. Американец сказал, что нехорошо, когда советские журналисты, увидев Америку, изображают ее лишь черными красками — есть ведь и белые. Пишите «фифти-фифти» — черное и белое в американской действительности. Теория «фифти-фифти» возмутила Хрущева своей беспартийностью. Никита Сергеевич сострил:

«Некрасов, но не тот».

В своем рассказе Виктор Некрасов похвалил замечательную художественную находку в кинофильме «Застава Ильича». Сын погибшего на фронте видит призрак отца и спрашивает его: «Что делать?» (все зрители понимают, что сын выражает растерянность и основной вопрос нашего поколения, вошедшего в жизнь после XX съезда). Отец вместо ответа спрашивает сына, сколько ему лет, а затем говорит: «А мне было 20». Любому сколь угодно невежественному зрителю было ясно, что отец посоветовал сыну самому искать свой путь, свой ответ.

Но мудрый литературовед ничего не понял. Он с гневом и пафосом сказал, что даже собаки учат своих щенков. Невежество мудрого партийного руководства, наглое вмешательство в литературу и живопись возмутили интеллигенцию.

Украинские правители последовали вслед за Москвой.

Подгорный тоже выступил против Виктора Некрасо

ва. Набросились на формализм Драча, Коротича, Винграновского. Мы с женой почти ничего не знали о возрождающейся, молодой украинской поэзии и поэтому были благодарны критикам за указания, что и в украинской культуре появилось что-то свежее, честное. Прочли всех критикуемых. И в самом деле — хорошо.

Мне Драч показался гораздо более талантливым, чем мой тогдашний кумир Евтушенко.

На общем фоне погрома культуры зловещим фарсом показалось выдвижение Солженицына на Ленинскую премию. Особенно возмутили меня слова об истинно народном герое Солженицына — Иване Денисовиче, о пафосе ... рабского труда.

Главной психологической пружиной моего протеста против восхвалений Солженицына было не то что не понравилось у Солженицына, а то, что он нравился этому Гришке Распутину (именно так я ощущал Н. С. Хрущева в то время). Лишь через год я понял свою ошибку и старался в дальнейшем не подходить ни к жизни, ни к искусству с позиций политической ситуации сего дня.

В библиотеке Академии наук устроили собрание. Выступил официальный украинский художник Касиян. Он взахлеб (от восторга) рассказывал о посещении Хрущевым выставки в Манеже, о встрече Хрущева с писателями и художниками. Касиян достал свою записную книжку и вычитывал из нее фразы Хрущева. Мне все время казалось, что Касиян, сознательно притворяясь дурачком, издевается над вождями — настолько ясно вырисовывалась картина хамского глумления над художниками и писателями, тупость вождей и благородство таких, как скульптор Эрнст Неизвестный. Вот Эрнст говорит: «Меня ценит Пикассо», возражая утверждению Никиты, что его картины — мазня и патология. Хрущев отвечает: «Ну и катитесь туда, где вас ценят».

Обращаясь к молодой поэтессе (кажется, Белле Ахмадулиной) Никита говорит: «А ну-ка, содержимое

красной кофточки, подойдите сюда поближе». Цитирую все по памяти, а потому неточно.

Затем Касиян рассказал об аналогичных диалогах Хрущева с Аксеновым и Вознесенским.

После своего рассказа Касиян пообещал ответить на вопросы. Вначале Касиян прочел записку о том, что ослаблен партийный контроль над киевскими художниками. В ресторане «Метро» стены покрыты формалистическими фресками. Еще более буржуазные фрески на автовокзале и в аэропорту Борисполь. Касиян сообщил, что уже приняты соответствующие меры.

Послал ряд вопросов и я.

«Ермилов — это не тот, что травил Маяковского?»

Касиян ответил пословицей: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Я с места выкрикнул вторую часть пословицы: «А кто старое забудет, тому два».

Во втором вопросе я противопоставил Ивану Денисовичу Нину Костерину и опросил: «Кто же из них народный герой?» Касиян невразумительно объяснил всю глубину народности в образе Ивана Денисовича.

Далее я спрашивал о причинах закономерности превращения талантливых писателей и поэтов в ничтожества после признания своих ошибок и возвращения на истинно партийный путь. В качестве примера привел Д. Павлычко и П. Тычину.

Касиян ничего не понял и ответил, что партия не против таланта, а за правильную направленность таланта. Зал рассмеялся.

После собрания мы с женой поспешили на автовокзал и в ресторан. Опоздали. В ресторане фрески сбили уже, а на автовокзале осталось худшее.

В разгар этих событий на «идеологическом фронте» мы познакомились с вором Артуром Кадашевым. Этот вор попал под поезд, ему отрезало ногу. Мы хотели ему помочь. Он решил «завязать», а для этого нужно было

устроиться на работу и прописаться, т.е. получить право на жительство в Киеве.

Артур переехал к нам, в нашу комнату, которую мы снимали по высокой цене.

Биография Артура довольно типична для нашей страны. Чечен, вместе с родителями был выселен в Среднюю Азию. Голодал вместе со всеми, ненавидел русских. Лет в 10 пристал к цыганскому табору, стал воровать. Ну, а дальше — тюрьмы, лагеря.

Подробно рассказывал о воровских законах, о поножовщине, проститутках и т. д.

Нас поразили в нем большая гордость, уважение к себе и воровским моральным принципам, чувство юмора, удивительное чутье на фальшь. Он очень быстро указал нам на фальшь нескольких наших друзей — через некоторое время мы убедились в справедливости его слов.

Я начал готовить Артура в школу; по его словам, он закончил 6 классов в лагере. Поразительно быстро он усваивал математику. Геометрия давалась ему легче, чем арифметика, так как он умел немного рисовать. Заниматься с ним было приятно. Мы, увидев его склонность к романтике (в нем было что-то от Челкаша Горького), стали читать ему Паустовского, раннего Горького и Грина. Паустовский ему не понравился, зато Грина он полюбил.

По вечерам он пел великолепные блатные песни — ни слова, ни звука пошлости. Особенно нам понравилась известная блатная русская песня, которую он пел по-чеченски. По-русски она была намного хуже. По-чеченски песня была особенно мелодичной, звуки как-то сталкивались между собой, плавно переходили друг в друга.

Артур очень страдал от того, что сидит у нас на шее: он видел, насколько мы бедно живем, и удивлялся — ведь мы люди с высшим образованием. Еще больше удивлялся он тому, что наш общий знакомый, писатель Ф. А. Д., живет еще беднее. Он всегда думал, что советские писатели — богачи. Мы объяснили ему, что это

верно для таких, как Корнейчук, Шолохов и им подобные.

Ф. А. Д. однажды обворовали карманники. Артур был возмущен — разве можно воровать у бедных? Мы смеялись: ведь вор обычно не думает, на какие гроши придется жить обворованному.

Артур стал чинить обувь нам и всем нашим знакомым. Это создавало иллюзию, что он хоть чем-то расплачивается с нами.

Мы с женой пошли в райком комсомола и рассказали об Артуре. Мы попросили помочь ему в прописке и устройстве на работу. Секретарь райкома загорелась состраданием к Артуру, но объяснила, что райком ничего не сможет сделать.

Я вспомнил о Ю. П. Никифорове, кагебисте, с которым я встречался по поводу телепатии. Я позвонил ему. Он назначил свидание в Софийском соборе, недалеко от здания республиканского КГБ и от будущей моей тюрьмы. Юрий Павлович объяснил, что КГБ не имеет власти давать прописку. Когда я спросил, есть ли смысл обратиться в обком партии, Никифоров посоветовал пойти в обком комсомола: они-де моложе и лучше поймут наши намерения. Столь трезвая оценка кагебистом бюрократической глухоты обкомовских партийцев меня поразила.

Пошли в обком комсомола. Секретарь областного комитета комсомола сразу спросил: «Зачем это вам нужно?»

Мы терпеливо объяснили, что нужно помочь человеку встать на путь честного труда. Он опять спросил:

«Но вам-то это зачем нужно?»

Пришлось повторить газетные штампы о борьбе за каждого человека. Кажется, понял и направил в ЦК комсомола. Нас принял второй секретарь Кулик. Опять тот же вопрос, но еще большее непонимание. Мы еле сдержали свой гнев и в который раз повторяли свое отношение к людям. Наконец случайно мы нашли формулу: мы — педагоги и хотели бы участвовать в

воспитании вора. Ему «все стало ясно», и он позвонил министру внутренних дел. Отвечал ему заместитель министра. Того волновал все тот же вопрос — наши мотивы. Кулик объяснил все нашими педагогическими интересами. После телефонного разговора Кулик рассмеялся. Оказывается, замминистра обещал устроить прописку, если ЦК комсомола устроит Артура на работу. Кулик объяснил, что невозможно устроить на работу, если нет прописки. Заколдованный круг. Затем комсомольский вождь обратился к сидящему в кабинете парню: «У вас на Киевской ГЭС не хватает рабочих рук. Устрой его на работу». Парень, секретарь комсомола ГЭС, резко запротестовал: «Мы и так не знаем, что нам делать со своими хулиганами и алкоголиками». Пришлось уйти ни с чем.

Прошло шесть лет, и я вновь встретился с тем самым секретарем ГЭС. Он был уже одним из самых видных участников украинского сопротивления. Я напомнил ему о нашей первой встрече. Он не помнил, но признал, что в те времена был действительно «твердокаменным» комсомольским деятелем.

Мы пошли в Верховный Совет, на прием к «знаменитому» партизану Ковпаку. Стояла очередь. Секретарша выслушала нас и объяснила, что Ковпака нельзя тревожить по таким пустякам. Кроме того, Киев — столица, и отбывших наказание в нем не прописывают.

Мы решили написать письмо Хрущеву. В письме мы описали кратко жизнь Артура, намекнули на ответственность правительства за трагедию чеченов и описали наши злоключения с пропиской. Подписали пятеро — мы с женой, моя сестра и Ф.А.Д. с женой.

Артур стал терять все надежды, его стыд быть грузом на нашей шее нарастал.

Вместе с ним мы пошли в ЦК партии. Нас приняла женщина-юрист. После секретаря райкома комсомола это был второй человек, который не задавал вопроса о наших мотивах. Она вспомнила 30-е годы, когда она помогла какой-то проститутке. Артур не зашел к ней,

ожидал в приемной. Она попросила, чтоб он зашел. У Артура великолепное чутье на людей, он интуитивно чувствует, кому что нужно говорить. Он не бил на сострадание, он шутил. Товарищ из ЦК была покорена настолько, что тут же позвонила какому-то деятелю ЦК, ведающему пропиской. Того не было на работе. Она объяснила, что завтра уезжает в Крым и потому лишь через месяц сможет взяться за прописку Артура. Я вспылил, но сдержался и вежливым тоном попросил подождать день, так как Артур уже не выдерживает безделья и не хочет жить на наши деньги. Она была шокирована моей дерзостью и объяснила, что билеты уже куплены и что ее дети будут недовольны задержкой.

Мы поднялись и не простившись вышли.

Артур смеялся над нашей наивностью. Он сказал, что у нас вообще ничего не выйдет и ему придется жить «собственным трудом» — воровать. Долго уговаривали, чтоб он и думать об этом перестал.

Через неделю-две нас вызвали в Министерство внутренних дел (тогда — охраны общественного порядка). Артура тут же стали допрашивать. У всех бывших зэков сохраняется ненависть и презрение к милиции. Грубый тон майора возмутил Артура, и он сказал что-то резкое. Нас развели в разные комнаты. Стали допрашивать и нас.

Опять мотивы, но уже с собственными предположениями: мы-де хотим погреть на этом руки, Артур нам заплатил, и мы хотим помочь ему заниматься темными делами. Жена моя стала кричать, что он — жандарм (я про себя подумал, что она напрасно так оскорбила жандармов).

В заключение майор показал нам наше письмо к Хрущеву и сказал, что милиция не может позволить уголовникам жить в Киеве.

Что оставалось делать? Отправили Артура в Одессу, к моему другу, решили ждать даму из ЦК.

Артур вернулся из Одессы раньше времени. Он решил

шить обувь на продажу. Пошел на базар, закупил сапожные инструменты и кожу. Вернулся с базара поздно. Сообщил, что встретил знакомых воров. Те якобы угрожали ему. На следующий день он скрылся. Я позвонил в МВД майору и сообщил об исчезновении Артура. Не дослушав меня, майор заявил, что Артур, как он и думал, связан, видимо, с шайкой. Тут же по телефону он стал меня допрашивать о приметах друзей Артура. Я обозвал его идиотом. Майор пообещал отдать меня за оскорбление под суд. Я сказал, что буду рад на суде доказать вину милиции, ее бездушность.

Жена предложила позвонить даме из ЦК — авось, уже вернулась из Крыма. Звонила на этот раз она сама, не доверяя моим нервам. Дама была дома, но раздраженно заявила, что готовит детей в школу и поэтому не может разговаривать об Артуре. Моя жена высказала ей все, что мы думали о ЦК партии.

На следующий день пришла повестка Ф.А.Д., нам и Артуру явиться в паспортный отдел. Заведующая паспортным отделом встретила очень приветливо и сообщила, что получено разрешение прописать Артура. Мы объяснили ситуацию. Она разволновалась и стала расспрашивать об Артуре, его жизни и т.д. Ф.А.Д., растроганный заботой паспортистки, дал ей прочесть биографический рассказ об Артуре.

Через день всех нас вызвали в уголовный розыск. Начальник угрозыска выслушал наш взволнованный рассказ и заявил, что Артур — типичный мошенник.

В Одессе после переезда в Киев у меня оставалось несколько друзей. Один из них некоторое время был самым близким. К. вырос еще в большей нищете, чем я, и был гораздо более непримирим к советской буржуазии. В 9-10 классе, когда я был «комиссаром» бригады содействия пограничникам, он помогал матери, работая ночным сторожем рыболовецкого колхоза, и учился одновременно в школе.

В конце 10 класса он обнаружил всамделишнего шпиона и участвовал в поимке его.

Вместе с ним я ходил в «легкую кавалерию», учился в университете, переживал «измену» друзей, т.е. уход от общественной деятельности в учебу, семейную жизнь и т. д.

Летом 1964-го года мы с женой пришли к нему домой и стали обсуждать хрущевиану. К. защищал Хрущева, указывал на достижения в поднятии целины. Закупки хлеба за границей сводил лишь к засухе. Немало теплых слов было сказано о восстановлении ленинизма. Перешли к Евтушенко. К. обвинил Евтушенко в хлестаковщине, в непартийности. С хлестаковщиной я согласился, но отстаивал значение попыток Евтушенко оторваться от платы «за корм», вернуться на позиции дореволюционной поэзии 20-х годов. К. обрушился на формалистические «выкрутасы», подменяющие содержание. Я знал, что К. любит Маяковского, и напомнил значение футуриста Хлебникова для Маяковского, значение поэтических формалистических поисков в творчестве самого Маяковского. Незаметно спор перешел к значению Бриков в жизни Маяковского, а затем к евреям.

К. стал приводить случаи стяжательства, коррупции, спекуляции евреев, в частности, говорил о взятках, которые берут евреи-профессора Мединститута. Я признал все эти случаи, но связал антисемитизм К. с антисемитизмом фашистов: ведь и их антисемитизм не беспочвенен, они тоже обыгрывали частные случаи.

У нас в Киеве заменили старых продавцов-евреев комсомолками — украинками и русскими. Очень быстро они освоились со спецификой своей профессии и стали воровать и обвешивать покупателей. В некотором отношении стало еще худее: обвешивают более нагло, в больших размерах. Те обманывали вежливо, эти грубо. Поди скажи расово чистой комсомолке-продавщице, что она недовесила, — она поднимает такой скандал, что и рад не будешь.

— Ты же марксист и должен знать, что причины

коррупции, спекуляции, воровства социальные, а не национальные. Продавцам дают столь малую заработную плату, что не воровать они не могут. Их воровство — заслуга Никиты.

Спор накалялся изо дня в день, пока мы не расстались, обменявшись оскорблениями: я назвал его советским фашистом, он меня — советским мелким буржуа.

Я очень мучился разрывом и пытался объяснить причины разрыва для себя.

«Социальные источники» нашей дружбы одни и те же. И антисемитизм, в частности, имел социальные основания. Путь до 3-4 курса у нас совпадал, протест против официальной лжи, попытки бороться со злом в рамках комсомола тоже совпадали. И вот он стал апологетом бюрократии, антигуманитарием, остался антисемитом, а я стал противником режима «юдофилом».

Почему?

Я вспомнил первые годы дружбы с ним.

Я любил Лермонтова, «Лесную песню» Леси Украинки, он — Маяковского. Споры о поэзии вращались вокруг «грубой честности и прямоты» (его позиция) и «красоты», вокруг «чахоткиных плевков» старого мира, которые вылизывал Маяковский, и моего протеста против рекламных стихов и агиток Д. Бедного и Маяковского. И вот сейчас некоторая инверсия: я за антисталинские (с намеком на антихрущевские) агитки Евтушенко, он за апологию «возвращения к ленинским нормам». Но и прежнее у нас осталось: я подчеркиваю художественные достоинства некоторых «вывертов» Евтушенко, К. — только за «правильное» содержание.

Вспоминались прежние «афоризмы» К.: «Плевать на розы, соловьев и вздохи при луне. Для розы нужен навоз, и это главное. А ты хочешь нюхать только розы. Запах авиационного бензина или ацетона приятнее духов. Звуки шторма — музыка лучшая, чем симфония какого-нибудь Чайковского».

Во всем этом было и мне нечто близкое, но я пытался ему доказать, что симфония все же важнее для культу-

ры, чем звуки шторма, и что не стоит отрекаться от соловьев и любовных вздохов.

На год-два наши эстетические споры прекратились:

К. влюбился и полюбил Есенина, Грина, Экзюпери. Вместе мы пережили «Не хлебом единым» Дудинцева.

Потом произошел разрыв К. с нею. К. очень трогательно, отнюдь не «по-пролетарски», переживал это.

И вдруг вернулся на прежние позиции.

Вспомнилось презрение К. ко всякой «болтовне» философов, к этике, эстетике, к интеллигенции.

В этом я вижу психоидеологические истоки его нынешней позиции — недостаток культуры, слепота социального протеста, неумение мыслить диалектически, вульгарный материализм.

После свержения Хрущева я попытался вернуть дружбу, ведь факты теперь доказали мою правоту.

Увы, К., признав политические «ошибки» Хрущева, остался антисемитом. Он, правда, попытался протестовать против бюрократии, стал даже изучать Гегеля, чтобы постигнуть философские причины сталинизма-хрущевизма. У него были неприятности с парткомом университета, дело чуть не дошло до насильственного помещения в «психушку». Но обошлось, т.к. он бросил философствовать, заниматься комсомольской работой и стал еще большим юдофобом.

Последнее явление очень важно для понимания трансформации социального протеста низов в апологетику строя.

У меня был очень умный и честный учитель Н. Он все время конфликтовал с дирекцией школы. К 1965 году в школе случайно сконцентрировалось много учителей-евреев. Они стали травить Н. и в конце концов выжили его из школы.

Когда я с ним встретился, он люто ненавидел евреев. Я пытался напомнить ему, что он член партии, коммунист. Ничего не помогало — «евреи виноваты в извращениях власти». Я напомнил ему, что «еврейская клика»

в его школе травила и учительницу русского языка, еврейку.

— Только за то, что она изменила еврейству и любит русскую культуру. Я ведь не обвиняю всех евреев. У меня есть друг-еврей, который тоже не любит одесских евреев.

Я не буду приводить многолетних споров с Н. о евреях и власти. Все это так знакомо всем, кто интересовался антисемитизмом.

Споры закончились, как и с К., взаимным навешиванием ярлыков. Я Н. очень любил и люблю, но поддерживать прежние отношения стало трудно для обоих.

Дочь Н. — М. тоже пострадала от «еврейской клики»: в школе ей стали занижать отметки. Н. вынужден был пригрозить клике судом, коллективным письмом родителей в ЦК партии. Клика отступила.

М. под влиянием этой истории также стала антисемиткой. Начались споры с ней: очень искренняя, умная девушка, и мне хотелось переубедить ее.

Я пытался объяснить ей причины возникновения «клики» — духовная атмосфера в стране, крайне низкий моральный уровень чиновников просвещения, сталинские методы борьбы за теплое местечко. Напомнил все о той же учительнице-еврейке. В отличие от отца-коммуниста комсомолка частично поняла мое объяснение одного этого случая, но сослалась на взяточничество при поступлении в Одесский мединститут:

— Ведь и твоя сестра не поступила в мединститут только потому, что бедная и нееврейка?

Я указал на те же явления в нееврейском университете, куда трудно поступить евреям и бедным.

Она рассказала о всемирной еврейской солидарности, коррупции, непатриотизме евреев и прочем. Я осторожно спросил ее, не слышала ли она о всемирном еврейском заговоре. Нет, не слышала, но не исключает его возможности.

Пришлось рассказать о фальшивке русских фашистов

— «Протоколах сионских мудрецов», где эта идея детально разработана.

Но даже параллель с фашизмом не действовала как следует: если не антисемитская идеология, то юдофобские эмоции у М. остались.

Пришлось прибегнуть к эмоциям.

Во время очередной дискуссии М. сказала, что я нечестен, защищаю евреев потому, что моя жена наполовину еврейка.

В коляске заплакал мой сын-младенец. Я заорал на него:

— Ах ты, жидовская морда! Опять гадишь русскому народу! (М. — русская.) Жиденок пархатый!

М. заплакала от обиды — кому же хочется признаваться в близости к фашизму!..

Успокоившись, она упрекнула меня в жестокости к людям, в нечестности приемов полемики.

Я ответил, что с фашистами нельзя говорить вежливо, это я оставляю Сталину, Хрущеву и Брежневу.

Наши споры все же заставили М. думать. Она стала научным работником, столкнулась с официальным антисемитизмом и кое-что поняла. Махнув рукой на евреев и власть, ушла в науку, спряталась в чистоту физических формул.

То ли в 61-м, то ли в 62-м году в «Литературной газете» появилось письмо читателя «Долой Муху-цокотуху». Автор письма рассказывает, что его ребенок читал эту самую «Муху-цокотуху». Отец решил проверить, что читают по совету учителей дети, и... пришел в ужас. Вся страна борется с мухами-переносчиками инфекции. А у Чуковского муха — положительный герой, и комар, пьющий, как известно, кровь людей, переносчик малярии, — тоже положителен. Более того, брак мухи с комаром — брак противоестественный. Автор намекал (разве может советский человек говорить о таких ужасных вещах вслух, прямо?), что дети

могут, прочитав такое, научиться чему-то вовсе дурному.

Через некоторое время появилась статья Чуковского. Чуковский писал, что вначале он воспринял письмо о мухе как неудачный фельетон. Но потом он стал получать письма, в которых другие читатели поддержали протест против героизации разносчиков заразы. Он вынужден был поэтому написать ответ.

Я рассказываю об этом по памяти, т.к. мою коллекцию благоглупостей в прессе нам не удалось вывезти на Запад. Казалось, что эта дискуссия говорит лишь о том, что дураки в земле русской (как, впрочем, и во всех прочих землях) еще не перевелись.

Не тут-то было. Через несколько месяцев после дискуссии в «Литгазете» в Министерстве просвещения УССР обсуждалась новая программа для детских садов. Моя жена работала методистом по дошкольному воспитанию в методическом кабинете министерства и занималась вопросами методики подачи и подбора художественных произведений для детей. И вот встал вопрос о списке рекомендованных книг для детей дошкольного возраста. Одна из работников министерства сказала, что, к сожалению, в сказках воспеваются вредители сельского хозяйства: мышки, зайчики, суслики, и, более того, даже (!) волк, уничтожающий колхозный скот, бывает положительным героем. Ее поддержали преподаватели Педагогического института.

Разгорелась дискуссия. Незначительным большинством голосов вредители сельского хозяйства отстояли свое право на существование хотя бы в сказках. Но потери они понесли: было решено уменьшить их долю в сказках, а за счет этого увеличить долю маленького Володи и большого Ленина.

Прошло время. В той же «Литературной газете» появилась очередная статья негодующего читателя, если не ошибаюсь, доктора или кандидата экономических наук. Ученый экономист увидел, что сын его увлекается «Томом Сойером» Марка Твэна. Бдительный страж литературных интересов сына прочел книгу и пришел в

ужас. В книге воспевается хулиган и бездельник Том и высмеивается добросовестный ученик, воспитанный мальчик, брат Тома Сид. Автор с благородным пафосом в конце статьи спрашивает: на каких примерах воспитываются наши дети?

Редакция, видимо, встревожилась, так как ответила юмористической статьей.

Редакция-де, воодушевленная примером товарища экономиста, решила проверить содержание всей мировой литературы. И — о, ужас! От древних греков до Пушкина и далее в качестве положительных героев выступают аморальные люди.

Где-то уже в 69-70 гг. в газете «Литературная Россия» появилась статья «О чем поет Высоцкий?». Статью написал какой-то спец по культуре.

Оказывается, Высоцкий поет от имени хулиганов, воров и алкоголиков, издевается над духом русского народа (у Высоцкого есть песня о русском духе, вылезающем из водочной бутылки). На этот раз никто не ответил блюстителю порядка в культуре. Опасно было. Совсем недавно судили Синявского и Даниэля, отождествив взгляды сатирических героев со взглядами авторов.

Все эти смешные истории — лишь наиболее яркие, выпуклые образцы соцреалистических требований к искусству. Социализма в стране нет, но в литературе он должен быть. Да, существуют отдельные недостатки в стране, но это либо пережитки старого, либо влияние гнилого Запада, либо культ, волюнтаризм и т. д. Не столь важно, как пишет художник, важно, что он пишет.

Литература должна быть народной, т.е. общедоступной

Литература должна быть партийной, т.е. следовать за очередными указаниями очередных вождей.

Литература должна учить на образцах положительных героев, т.е. создавать культ героев и «винтиков» государственного механизма.

Литература должна изображать жизнь в ее револю

ционном развитии, т.е. врать о том, чего нет в действительности, но есть в газетах.

Стоит различать теорию и практику соцреализма. Теория не столь уж плоха, если не считать чрезмерного рационализма и отсутствия эстетической характеристики нового направления искусства. Если содержание ново, «эстетическая форма» должна соответствовать ему, т.е. быть новой. В 20-е годы это понимали многие, и за это их били в 30-е годы.

В широком смысле слова литература всегда партийна, т.е. отражает чаяния, сознание и подсознание, эстетику тех или иных наций, классов, групп и т. д. Литература не должна быть, а всегда партийна в этом смысле. Но прямого соответствия между групповой принадлежностью автора и тем, что он изображает, нет/ Известны слова Маркса о Бальзаке, который, сам того не желая, благодаря своему гению, отражал и выражал психоидеологию части буржуазии. Как бы предвидя глупость своих последователей, Маркс писал, что поэт — соловей, его нельзя сажать в золотую клетку, если мы хотим, чтобы он пел.

Тезис о народности тоже не столь уж глуп, т.к. выражает тот факт, что каждый действительно крупный писатель черпает красоту, мысль, мечту не только из собственной души, но и из родного языка, истории, окружающей его жизни, выражает не только себя, но и нечто общее для его народа. Но, во-первых, он не должен быть народным, а не может быть ненародным, если он действительно талантлив. Во-вторых, он выражает не простейшее, всем понятное, а новое, оригинальное, он выражает народную душу через «магический кристалл» своей души, а оригинальная личность писателя далеко не всегда проста для восприятия. Странно, что наукам нужно учиться, а восприятию искусства — нет (тут, правда, есть опасность «обучения» искусству, дрессировки. Это есть в соцреалистическом воспитании, где учат расшифровке мысли автора в ключе сиюминутной линии партии).

Требование реализма, т.е., на практике, подлакированного натурализма, противоречит глубокому пониманию реальности. Театр абсурда реалистичен, т.к. адекватно отражает абсурдные стороны мира. Но это не отрицает реалистичности «натурализма» Солженицына.

Требование положительного героя в целом нелепо, т.к. в некоторых жанрах положительного героя просто не может быть (сатира), некоторым писателям свойственно талантливо изображать только отрицательные явления, в некоторые эпохи не видно позитивного направления развития общества, не видно носителей позитивных идей. Неудача Гоголя со второй книгой «Мертвых душ» очень показательна: Гоголь пытался выдумать положительного героя, т.к. не видел его в жизни. При другом «магическом кристалле» (индивидуальном видении мира) выдумка дала бы возможность создать сказочного, утопического героя. Ранний Гоголь отразил сказочного героя, т.к. в украинской народной жизни было нечто от него. В чиновничьем Петербурге он не мог увидеть сказку оптимистическую (а пессимистическая сказка — уже не сказка).

По ассоциации с темой сказки я вспомнил самое значительное, позитивное, сыгравшее огромную роль в нашей (т.е. моей и Тани, моей жены) духовной жизни событие — мы познакомились с художницей И. Д. А. Она была в 20-е годы актрисой Леся Курбаса, гениального украинского режиссера, создателя театра «Березиль». Русская по национальности, она очень любила Украину, украинскую культуру, украинское Возрождение 20-х годов. Но ее эстетические, культурные запросы не сводились с любви к Украине, любила она и французское, и японское, и — короче говоря — искусство всех народов, от примитива до абстракционизма. Я подчеркнул именно украинское, т.к. благодаря ей интерес мой к моему народу, моей национальной культуре вышел за пределы любви к украинским песням, Шевченко и Лесе Украинке. Благодаря ей я осознал не только великий духовный потенциал украинцев, но и узнал, что этот

потенциал в 20-е годы был частично выявлен поэтом Тычиной (мог ли я раньше поверить, что эта бездарь Тычина в молодости была гениальным поэтом?), драматургом М. Кулишем, кинорежиссером и сценаристом Довженко, художниками Кричевским, Петрицким, Бойчуком, Падалкой.

Политическими и даже философскими проблемами она совсем не интересовалась, хотя ее основная в жизни потребность — эстетическая — не только не исключалась, а углублялась глубоким интеллектом и — я не боюсь этого слова — мудростью.

Было дико мне узнать после выхода из психтюрьмы, что КГБ считал, будто она воспитывает молодежь и, в частности, нас с Таней в антисоветском духе, — политика ей всегда внушала отвращение. Если считать антисоветским духом любовь к прекрасному, к русскому и украинскому народу, то они, конечно, правы. По отношению к нам — не совсем, т.к. мы до встречи с ней развивались в том же направлении постижения прекрасного в природе, человеке и искусстве, понимания значимости народной культуры для культуры сколь угодно утонченной, элитарной, культуры личностей. И. Д. А. стала лишь катализатором нашего духовного развития, помогла мне быстрее разорвать цепи плоского, бездушного рационализма.

Увы, в музыке мы не сделали никаких успехов, зато в живописи несколько продвинулись. Кубизм, абстракционизм так и остались за семью печатями, зато стала близкой не только живопись Ван-Гога, Врубеля, Рериха, но и Чюрлениса и Линке.

Марк Шагал был долгое время недоступен. Но однажды мне удалось попасть на лекцию французского филолога в университете. Француз рассказывал о развитии французской поэзии XX века. Звучало это примерно так. Родился символизм, привлек к себе большой интерес, появилась соответствующая мода. Но развеялся туман, и все увидели пустоту. На смену символизму пришел дадаизм и сюрреализм. Характеристика та же,

и конец такой же. Аполлинер — те же слова (с вариациями). Лектор похвалил поэтов Сопротивления за содержание, но художественную форму охарактеризовал отрицательно. О послевоенной поэзии отозвался как о тупике. Было противно слушать французского филолога, который не увидел ничего хорошего в родной современной поэзии.

Каково же было мое удивление, когда я узнал, что он привез два документальных фильма — «Марк Шагал» и «Гобелены Ж. Люрса». Он показал их для узкого круга в Институте этнографии. После просмотра фильмов я ходил зачарованный Шагалом и Люрса, несколько дней ни о чем другом не думал и не говорил.

Вспоминаются рассказы московских абстракционистов об Ильичеве, секретаре ЦК партии по идеологии, хрущевском палаче современного искусства. Оказывается, у Ильичева тонкий художественный вкус, он увлекается абстракционизмом, сюрреализмом, примитивизмом — короче, всеми направлениями «загнивающего» буржуазного искусства. Хрущева нетрудно понять: его художественный вкус ниже вкуса крестьянина, т.к. крестьяне, например, на пысанках (традиционно расписанных яйцах) изображают нередко сложные «абстрактные» символы, воспринимая их чисто эстетически, т.к. мифологическое их значение давно забыто народом. У Хрущева вкус хама, обывателя, мещанина, подпорченный вдобавок соцреалистическими представлениями о задачах искусства. А Ильичев? Да, таинственна ты, душа «расейского человека» ...

Интерес к искусству усилил мой интерес к философии, особенно к этике. Проблема смысла жизни стала для меня центральной в философии. Я пытался сочетать свои кибернетические интересы с философскими и этическими. Вначале это не удавалось. Удалось только связать теорию отражения с проблемой сущности человека и его смысла жизни.

Я был членом бюро комсомольской организации Лабораторий математических методов в биологии и медицине в качестве «идеолога». Мне поручили руководство философским семинаром и функцию пропагандиста. Пропагандист обязан проводить политинформации о внутриполитических и международных событиях. Я бы не взялся за эту неблагодарную работу, но для пропагандистов Академии наук читают специальные лекции профессионалы-пропагандисты, лекторы ЦК, профессора историй, возвратившиеся из-за рубежа специалисты-инженеры. На лекциях этих рассказывают немало фактов, о которых не принято писать в газетах.

События в Индонезии. Нам рассказали о том, что индонезийская компартия проводила антисоветскую пропаганду, что «хунвэйбинство» зародилось в индонезийском комсомоле, о том, как индонезийская компартия решила уничтожить тайком всех враждебных им генералов, как коммунист, начальник охраны Сукарно, убил 16-летнюю и 5-летнюю дочерей генерала Насутиона, как китайцы-торговцы провозили из КНР оружие коммунистам.

Затем следовал рассказ о реакции генералов, о расправе над коммунистами, членами левых профсоюзов, китайцами. Об этой расправе говорилось лишь в категориях количества — сколько убили, сколько посадили. Никаких подробностей о жестокости расправы. Никаких выводов. Но лекция была построена так, что было понятно, что расправу коммунисты, все левые и китайские буржуа заслужили. В течение всей лекции ни слова сочувствия ни дочерям Насутиона, ни жертвам генералов.

Еще более интересной была лекция о методах нашей дипломатии. Читал лектор ЦК партии.

Начал он с ответа на вопрос: «Правда ли, что Насер — фашист?» Лектор рассказал о том, как Насер вышвырнул американские базы не только из Египта, но и из других арабских стран. Опирался он при этом на какой-то закон шариата, запрещающий чужеземцам

«что-то» делать в мусульманской стране. Насеру удалось убедить магометанских вождей, что Магомет, в частности, под этим «что-то» имел в виду чужеземные военные базы. Лектор хитро улыбнулся: «фашист ли Насер?». Затем он рассказал, что радио ОБС («Одна Баба Сказала») сообщило Насеру, что Хрущева скинули якобы за то, что он дал звание Героя Советского Союза фашисту Насеру. Насер рассердился и вернул медаль героя советскому правительству. Пришлось послать в Египет специальную делегацию, чтобы объяснить Насеру, что Хрущева ругали за то, что он наградил Насера самолично, а по закону это прерогатива Президиума Верховного Совета. Чтобы доказать свое благорасположение Насеру, наградили Героями СССР многих помощников Насера.

Кто-то из слушателей спросил лектора: «Но ведь за год-два до награждения Насера в «Правде» писали, что Насер посадил в тюрьмы всех египетских коммунистов?» Лектор опять улыбнулся: история-де не стоит на месте, Насер тоже меняется.

Следующий рассказ о Нигерии. Наши актеры приехали в соседнюю с Нигерией страну. С Нигерией не было в то время дипломатических отношений. Нигерийцы пригласили актеров к себе. Очень понравились нигерийцам балалайки — простенький русский струнный инструмент. Нигерийцы попросили продать им балалайки. Им подарили 20 000 балалаек, а за это потребовали удалить из Нигерии американские базы. Нигерийцы согласились. «Вот видите, как благодаря уму наших дипломатов дешево досталась нам победа».

Следующий рассказ лектора не был для меня новостью — я слышал об этой истории от знакомого с одним из действующих лиц.

«Простая» советская девушка, дочь советского дипломата, училась в университете во Франции (кажется, в Сорбонне). Она подружилась с иранской студенткой, потомком древнего шахского рода. Приехал во Францию молодой шах. «Наши» познакомили его с потомком.

Шах влюбился и увез невесту к себе во дворец. Через некоторое время «простая» советская девушка пригласила шахиню к себе на дачу, в Крым. Шахиня приехала. «Простая» задержала шахиню надолго. Влюбленный шах не выдержал и неофициально приехал в Крым. Там с ним случайно встретились члены советского правительства. Шах, между прочим, пожаловался на финансовые трудности. «Как, но ведь у вас огромные запасы полезных ископаемых, например, нефть?! Мы вам поможем разыскать месторождения, но ведь у вас там американские базы! Нехорошо, не по-соседски». Шах пообещал удалить базы. В Иран послали большое число геологических партий. Открыли несколько месторождений. Предложили провести нефтепровод из Ирана в СССР.

Лектор опять улыбнулся: нефтепровод проходит через большие пространства Ирана. Попросили шаха разрешить поставить советских военных охранять нефтепровод. Шах согласился. Через каждые 10 (точно не помню) километров — советский пост. Пол-Ирана — как на ладони...

Третью лекцию читал профессор-экономист, проживший в США 5 лет. Всех слушателей интересовала экономика США, роль рабочего класса, революционные движения.

Профессор объяснил, что против войны во Вьетнаме выступают студенты, профессора, врачи и т. д. Однажды он видел, как навстречу друг другу двигались две демонстрации: одна маленькая, интеллигентская — против войны, а другая, большая, рабочая, — против закрытия какой-то военной базы («ведь увеличится безработица», — заметил лектор). Рабочие профсоюзы настроены в целом расистски, так как не хотят конкуренции со стороны негров и пуэрториканцев.

В компартии США — 10 000 человек, молодежи почти нет, 25% членов партии — агенты ФБР.

Тут профессор покончил с фактами и перешел к теории. Он сказал, что буржуазные идеологи делают из

подобных фактов вывод, что тезис о рабочем классе как «могильщике» всякой эксплуатации неверен. Но ведь жизнь не стоит на месте. Сейчас интеллигенция в целом эксплуатируется. В рабочий класс входят и учителя, и врачи, и инженеры. Они-то как раз наиболее революционно настроены, и, значит, передовая часть рабочего класса по-прежнему революционна. Нереволюционность остальной части объясняется политическим невежеством многих рабочих, а также тем, что американский империализм выкачивает из других стран капитал и часть прибыли идет американским рабочим. Они-де поэтому сыты и нереволюционны.

Была еще какая-то лекция об истинном лице титовской компартии, но я ее вовсе забыл: что-то уж больно нечеткое, двусмысленное.

На политинформациях я никогда не комментировал фактов, которые я узнавал из лекций. Все достаточно грамотны, чтоб сделать выводы, а комментарии — повод для обвинения во враждебной пропаганде.

Философские семинары должны проводиться по стандартному плану, из года в год повторяющемуся. Мы решили составить свой план (это в принципе дозволено, нужно лишь утвердить его в парткоме, но в первые годы я и этого не делал из-за лени).

Самым забавным на наших семинарах было то, что я один отстаивал материалистическую точку зрения на этику и эстетику. Единственный член партии на семинары не ходил, так как ему было скучно слушать наши споры. Одни исповедовали веданту, другие — толстовство, большинство молча слушало либо задавало вопросы. Семинары проходили интересно, почти никто не уходил, ведь основной вопрос семинаров — о смысле жизни.

Кроме этики и эстетики, рассматривали философские проблемы моделирования жизни и мышления.

Во внерабочее время мы с товарищем стали по методу Милана Ризла развивать телепатические свойства с помощью гипноза. Трудно было найти добровольцев. Ма

лый процент из них удавалось довести до глубокой стадии гипноза. Те немногие, кто был подходящим гипнотиком, вскоре теряли интерес к сеансам тренировки, т.к. они ждали чуда, а чуда не было. Мы изыскивали средства удержать гипнотиков, но, кроме оплаты за сеансы, ничего не могли придумать. А платить нам было не из чего — мы не были официальной группой. Несколько официальных исследовательских групп появились в разных городах Союза, но вскоре все они были засекречены. Вначале мы тоже хотели получить материальную поддержку государства, но с течением времени стали понимать безнравственность целей государства в этой области.

С нашими исследованиями по телепатии было связано много анекдотов.

Вольф Мессинг опубликовал в «Науке и религии» рассказ о своих телепатических достижениях. Он приводил совершенно фантастические случаи из своей практики. В конце воспоминаний он обратился к ученым Союза исследовать его телепатические возможности.

От имени профессора Амосова к нему обратились с приглашением приехать в Институт кибернетики, чтобы провести эксперименты под наблюдением специальной комиссии. Мессинг ответил, что вскоре он приедет на гастроли в Киев и согласен подвергнуться исследованию.

Собрались все интересующиеся телепатией. Постарались учесть все критические замечания по поводу телепатических экспериментов как советских, так и западных ученых. Подготовка аппаратуры для связи с «передатчиком» и «приемником», для наблюдения за обоими и т. д. заняла несколько недель.

Мессинг прибыл. К нему в отель пошел Иванов-Муромский. Мессинг принял его сухо, заявив, что не имеет времени на эксперименты.

Что ж. Решили провести проверку во время публичных выступлений.

Метода Мессинговых чудес оказалась элементарной.

Один из зрителей подает в жюри, проверяющее результаты Мессинга, записку с изложением задачи. Затем Мессинг берет его за руку и ведет в зал. Он подходит к какому-нибудь месту и совершает какие-нибудь действия. Обычно эти действия совпадают с заданными. Причина угадывания: Мессинг по микродвижениям руки, по дыханию и другим физическим реакциям догадывается, что нужно делать: когда он идет не в ту сторону, рука оказывает сопротивление, когда он подходит к задуманному месту, рука перестает сопротивляться. Если на этом месте сидит человек, то Мессинг начинает водить руку задумавшего вдоль тела, пока не остановится возле кармана, затем лезет в карман. Техника общеизвестна.

Но мы знали, что на двух вечерах были случаи, необъяснимые с точки зрения теории микродвижений. Например, он поставил на книге задумавшего автограф. Не доходя до одной девушки, он позвал ее к себе.

В один из вечеров на сеанс пришли все «телепаты» Киева — из Института кибернетики, из Мединститута, из Института полупроводников и т. д. Почти все жюри было наше, почти все участники сеансов тоже наши. Все задумали что-либо принципиально неразрешимое с помощью микродвижений.

И все же он угадывал.

Наконец вышел мой напарник. Мессинг быстро подошел ко мне, вывел меня на сцену, взял из моих рук книгу и стал перелистывать. Он быстро нашел страницу, задуманную нами, и стал водить рукой напарника сверху вниз. Дошел до номера страницы, остановился. Пока все было правильно. Верно назвал номер страницы вслух. Мы молчим. Написал автограф. Загадка автографа прояснилась — это задание одно из типичных. Долголетняя практика научила его, что типичных заданий не так уж много, и он путем перебора может отыскивать нужное.

Мессинг произвел еще несколько действий. Не угадал. Послышался жалобный голос: «Ах, Боже мой, что вы

со мной, стариком, делаете!» Было жалко, и мой напарник не выдержал — подсказал, что нужно сложить номера открытых страниц. Мессинг сложил. Я волком посмотрел на сердобольного исследователя «загадочных явлений психики». Он виновато потупил глаза и не выдал последней части задания — нужно было записать цифры полученной суммы в обратном порядке. Голос знаменитого чудодея стал еще жалобнее. Мы были непреклонны. Но тут поднялся один из «наших» в жюри, он также оказался сердобольным, и объявил залу, что задание выполнено верно. Телепатия Мессинга стала понятной.

Однажды ко мне пришел взволнованный товарищ и рассказал, что своими глазами видел, как его сотрудник приподнимает табурет, не притрагиваясь к нему. В телекинез и левитацию я никогда не верил, но решил все же посмотреть на «чудо поднятия табуреток». Таня тоже заинтересовалась, и мы отправились к чудотворцу, одному из крупнейших инженеров Союза по сантехнике. По дороге товарищ рассказал, что чудотворец в особом состоянии духа способен заставить летать по воздуху любые предметы.

Пришли. Специалист по сантехнике предложил нам сесть возле табуретки и положить руки на нее, лишь слегка касаясь ее. Положили, ждем. Гляжу на Таню — ей, как и мне, неловко участвовать в этом мистическом эксперименте. Хозяин начинает просить табуретку приподняться. Табуретка ни гу-гу. Он повышает голос, начинает повелительно кричать на строптивую. Табуретка не шелохнется. Так бился он около получаса. Наконец, весь мокрый от пота, сказал, что сегодня ничего не получится. Вдобавок, табуретка с гвоздями. А спиритическая наука учит, что нужен предмет без малейших примесей железа.

По дороге товарищ клялся, что в предыдущий раз табуретка приподнималась. Мне было еще более стыдно, чем ему: зачем я послушался М. Ризла (он меня просил,

как только встречусь с явлением телекинеза, написать ему) и пошел смотреть на чудо.

Через несколько дней пришло новое объяснение неудачи: кто-то из нас был скептиком. Увы, там было целых два скептика.

Меня познакомили со скульптором Василием Степановичем. Образования у него специального не было, а работал он скульптором, делал в основном памятники Ленина на заказ. Я часто бывал у него в мастерской. Единственной эстетической категорией у него был метраж: «Ленин двухметровый», «Ленин метровый» и т. д. Он лично предпочитал двухметровых — работа почти та же, а платят больше. К Ленину относился с некоторым уважением, но не слишком большим: работа приучила его к равнодушию к вождю. Памятники он делал быстро — набил руку. Но задерживал художественный совет: без его одобрения никто не мог закупить памятник (покупали колхозы, совхозы, районные и городские советы). Основным художественным критерием, по словам Василия Степановича, была степень отклонения от принятых стандартов — Ленин, сидящий в раздумье, Ленин, стоящий и указывающий рукой вдаль, Ленин, стоящий и держащийся за кепочку, и еще два-три варианта. Если рука повернута на несколько градусов в сторону от принятого стандарта, памятник считался плохим.

В самом начале нашего знакомства он рассказал мне, что после фронта у него было очень плохое здоровье, врачи махнули на него рукой, но он спасся благодаря занятиям хатха-йогой. Теперь он каждый день по два часа занимается йоговской гимнастикой. Он научился выделять жизненную энергию — прану, с помощью которой может снимать любые боли, понижать температуру больного. О его возможностях я рассказал заведующему отделом биокибернетики профессору Амосову. Амосов заинтересовался.

Василий Степанович встретился с сотрудниками Амосова и высказал свою заветную мечту: если ученые

уверятся в его способностях, то он был бы рад забросить «искусство» и работать штатным сотрудником института, чтобы все время посвятить изучению на себе возможностей йоги.

Амосов выделил ему 10 послеоперационных больных, чтобы Василий Степанович снял послеоперационные боли. У 9 больных боли действительно исчезли. Амосов поблагодарил его, но сказал, что эксперимент ни о чем не свидетельствует, так как не исключена возможность внушения. Василий Степанович обиженно сказал, что это задача ученых исключить в эксперименте все известные науке факторы обезболивания, а сам он только подопытный.

Через несколько месяцев мы с Василием Степановичем пошли на лекцию Амосова.

После лекции посыпались вопросы. Какой-то юноша спросил: «А правда, что у вас были проведены эксперименты с каким-то йогом?»

Амосов ответил: «Да, проводили. Ничего не получилось. Этот йог потребовал деньги за свое участие в эксперименте. Какой же это йог, если жаждет денег?» Публика рассмеялась.

Ради красного словца господин профессор не постеснялся оболгать честного человека.

Среди либеральной публики Амосов считается ужасным радикалом, блестящим ученым. На самом деле — Хлестаков от науки, блестящий дилетант. Сейчас он, при всем своем радикализме, уже академик и депутат Верховного Совета.

Амосов был учеником физика, академика Лашкарева, который до войны увлекался телекинезом. Амосов рассказывал мне, что у Лашкарева летали по комнате различные предметы. Несмотря на свое скептическое отношение к телекинезу, я с рекомендацией Амосова пошел к Лашкареву домой. Лашкарев встретил приветливо, с интересом расспрашивал о наших телепатических опытах. Я попросил его рассказать о довоенных экспери-

ментах. Лашкарев отказался — это было давно, ему более интересны мои планы, моя методика.

Ученики Лашкарева объяснили мне, что Лашкарев и его друзья были в свое время посажены за свои опыты в концлагерь и теперь Лашкарев не хочет ворошить прошлое. Через несколько лет Н. В. Суровцева, которая знала Лашкарева по лагерю, подтвердила это.

На этом мои встречи с «телекинезом» не закончились. Как-то случайно мне попалась газета «Киевский пролетарий» за 1925 год. В газете рассказывалось о «чуде на Саперной слободке». К одинокой женщине приехала ее сестра. Однажды сестры увидели, как по квартире стали летать предметы — мыльницы, поленья и т. д. Женщины перепугались и вызвали милицию. Милиционер пришел, посмотрел на беспорядок в воздухе, вытащил пистолет и выстрелил в потолок.

Что еще мог сделать милиционер в борьбе с телекинезом?..

Поленья и мыльницы не испугались...

Пришли агенты ГПУ. У этих логическое мышление развито поболе, поэтому они тут же арестовали сестру-гостью, но вскоре отпустили, т.к. предметы продолжали хулиганить в ее отсутствие. Пригласили ученых. Невропатолог академик Маниковский и какой-то профессор приехали, посмотрели и сказали, что наука знает такие факты, но пока не может их объяснить. Ничего сверхестественного в этом нет, и в будущем будет найдено материалистическое объяснение.

Я навел справки о Маниковском и узнал, что его сын, профессор Маниковский, работает в Октябрьской больнице. Когда я спросил у профессора о случае, описанном «Киевским пролетарием», он мрачно посмотрел на меня и сухо заявил, что подобными вещами он не интересуется. Я вспомнил академика Лашкарева ...

Но хватит о чудесах, ведь я подошел уже к октябрю 1964 года. На пленуме ЦК КПСС скинули Хрущева. На радостях на работу я пришел выпивши. Один из сотрудников спросил — с какой стати я выпил? Я объяснил.

— Дурак! Я думаю, будет хуже.

— Возможно, но чем чаще они будут свергать друг друга, тем скорее рухнет резким.

Я написал письмо в ЦК партии.

В письме было несколько разделов.

Первый назывался: «Довольно!». Смысл состоял в том, что-де довольно советскому правительству позорить свою страну, довольно культов, довольно волюнтаризма, довольно антисемитизма и т. д.

Второй назывался: «Мы требуем!». Здесь я изложил требования оплаты чиновников не выше средней зарплаты рабочего, введения территориального принципа построения армии (чтобы не повторились новочеркасские события, в которых, после отказа русских и украинцев стрелять по рабочим, заставили стрелять солдат из Средней Азии и Закавказья; чтобы не проводилась русификация нерусских солдат), публикации тайных договоров — т.е. предреволюционные требования большевиков.

Письмо это я передал через знакомую своему другу Эдуарду Недорослову, жившему в Одессе. В конце письма была приписка: «Добавь, убавь, что хочешь. Если считаешь более целесообразным, то в виде прокламаций распространим без подписи в Университете и Политехническом институте».

Нас, пропагандистов, созвали на лекцию о Хрущеве в здании ВПШ. Лекция состояла в основном из общих, расплывчатых фраз. Учитывая, что мы научники, нам говорили, в основном, о вмешательстве Хрущева в дела науки. Хрущев, оказывается, навязывал Космическому центру сроки запуска ракет, исходя лишь из соображений политической конъюнктуры. Хрущев поддерживал академика Лысенко в его борьбе с генетиками. Хрущев хотел лишить Академию наук автономии (как будто эта автономия была до или после Хрущева). Советское правительство заботится о том, чтобы ученые были материально обеспечены и всю энергию отдавали науке. А Хрущев хотел отменить надбавку за канди-

датскую или докторскую степень, за звание академика.

В лекции опять-таки было учтено, что в зале много украинцев, и поэтому лектор усиленно подчеркивал, что Хрущев грабил Украину, особенно колхозников, выкачивая все зерно в Россию.

Затем рассказ коснулся барской жизни Хрущева. Оказывается, у Хрущева было 33 дачи по стране, и дачи эти были отнюдь не скромными.

Я послал лектору записку. В ней был вопрос, почему зародился новый культ и нет ли в этом закономерности. Второй вопрос затрагивал проблему гласности: почему в газетах нет изложения причин снятия Хрущева.

Я напрасно ждал ответа.

Примерно в это же время Виктора Платоновича Некрасова вызвали к Шелесту. Шелест выразил Виктору Платоновичу сочувствие по поводу нападок на него Хрущева (о нападках Подгорного Шелест забыл). Некрасову было предложено написать статью о Хрущеве. Не задумываясь, Некрасов ответил отказом: «Мертвых я не трогаю». Затем был разговор с Козаченко, секретарем парторганизации Союза писателей Украины. Тот объяснил, что когда парторганизация хотела выгнать Некрасова из партии, то все, конечно, были в душе на стороне Виктора Платоновича, «но ты ж понимаешь ...»

Через 3-4 недели после того, как было отправлено письмо в Одессу, я получил телеграмму от Эда. «Ничего не предпринимай. Подробности письмом».

На следующий день я сидел в лаборатории и что-то писал. Открылась дверь и появилась добродушно улыбающаяся физиономия Ю. П. Никифорова, «старого приятеля» из КГБ, с которым мы когда-то обсуждали проблемы телепатии. Сердце неприятно защемило. Но я тоже улыбнулся и спросил его, зачем он здесь. Юрий Павлович попросил выйти и поговорить. Я ответил, что за 5 минут покончу с делами. Он вышел. Я быстро запрятал самиздат.

На улице с двух сторон подошли «товарищи в штатском» и, улыбаясь, провели к машине. Уже сидя в ма

шине, я спросил Юрия Павловича, о чем будет разговор. Юрий Павлович начал расспрашивать о работе, об экспериментах по телепатии. Сердце радостно ёкнуло — видимо, хотят создать секретную лабораторию. Наконец-то! Но и тревога осталась, непонятно почему.

Зашли в здание республиканского КГБ, завели в кабинет. Вошел еще один.

— Леонид Иванович, расскажите о ваших планах, о проблемах, которые вас интересуют.

Я начал с телепатии. Кагебисты заскучали и через 10-15 минут стали расспрашивать о философских интересах. Я рассказал о семинаре. Они стали расспрашивать детали, но вскоре опять заскучали. Был задан наводящий вопрос о Толстом. Я обрадовался — видимо, кто-то донес только о моем увлечении Толстым, его философией. Подробно изложил им, что ценного вижу у Льва Николаевича (свою критику Толстого опустил). Они спросили, какие недостатки я вижу у советской молодежи. Я указал на рост преступности и попытался высказать свои предположения о причинах этого явления: увеличение свободного от работы времени, идеологический вакуум, скука официальной пропаганды, недостаток культурных запросов и т. д. О социальных причинах предпочел промолчать, указав лишь на тот факт, что моральное разложение особенно затронуло детей зажиточных, чиновных родителей. Они попросили указать соответствующие факты. Я напомнил несколько нашумевших дел, о которых в прессе ничего не было, но о которых знал весь Киев.

Беседа длилась около двух часов. Я заметил, что у меня противно дрожат палец и голос. Было неприятно, т.к. на уровне сознания я был спокоен, уверенный в том, что у них нет против меня никаких серьезных данных.

Наконец меня перевели в другой кабинет и задали вопрос о зарплате чиновникам и рабочим. Я понял — письмо у них. Палец сразу же перестал дрожать, голос

окреп — страшит ведь не столько реальная угроза, сколько неопределенность угрозы.

Я процитировал Ленина о том, что необходимо, чтобы оплата любого чиновника была не выше, чем средняя зарплата рабочего. Никифиров заметил, что не все, что говорил Ленин, верно. С этим смелым заявлением сотрудника тайной полиции я, естественно, согласился, но парировал тем, что Ленин подчеркнул, что по вопросу о государстве ленинский принцип оплаты чиновников — самое важное. Я объяснил, что это создает материальную гарантию против погони за чинами, теплыми местечками, против бюрократизации социалистического государства. Кагебист рассмеялся: «Но это же наивно желать, чтобы кухарка получала больше министра». Сердце от удовольствия сжалось — сейчас я выдам этому «охраннику социализма-ленинизма!..»

Я процитировал слова Ленина: «Понижение оплаты высшим государственным чиновникам кажется «просто» требованием наивного примитивного демократизма. Один из «основателей» новейшего оппортунизма, бывший социал-демократ Эд. Бернштейн не раз упражнялся в повторении пошлых буржуазных насмешечек над «примитивным демократизмом»».

И не удержался от насмешки:

— Вот в какую сомнительную компанию вы попали. Он не выдержал и прекратил свободную дискуссию — положил мое письмо на стол.

— Это вы писали?

—Да.

— Зачем?

— Я думал послать его в ЦК.

— Только в ЦК?

— Нет, если Недорослов посчитал бы это глупым, то я думал распространить письмо среди студенческой молодежи.

— Зачем?

— Я это объяснил в письме. До каких пор вы будете издеваться над народом, над идеалами коммунизма?

Естественно, я не могу вспомнить диалог точно. Я пытаюсь лишь передать смысл аргументов с обеих сторон. Никифиров перешел к отдельным фразам в письме.

— О каком расстреле рабочей демонстрации вы пишете?

— О новочеркасском.

— Откуда вы знаете об этом?

— Мои знакомые ездили туда и знают об этом от очевидцев.

— Что именно они рассказывали?

— Повысили по всей стране цены на мясо. А на новочеркасских заводах снизили оплату труда рабочим. Рабочие вышли на демонстрацию. Против рабочих обком партии выслал гарнизон. Начальник гарнизона, полковник, позвонил в Москву к Хрущеву и спросил, можно ли не подчиниться обкому и не стрелять в демонстрантов. Хрущев приказал стрелять. Полковник застрелился сам. Солдаты и офицеры отказались стрелять. Тогда вызвали солдат-азиатов и кавказцев. Они расстреляли демонстрацию. Вскоре после этого по городу прошли аресты зачинщиков.

— Кто это вам рассказал?

— Знакомые.

— Какие?

— На этот вопрос я не хочу отвечать.

— Вы же математик. Как вы можете доверять тому, что кто-то сказал?

— Я не виноват, что столь важные события не описываются в прессе либо фальсифицируются. В таких случаях я пытаюсь получить информацию от разных людей, с разными взглядами. У меня нет времени и денег, чтобы поехать в Новочеркасск. Возможно, часть фактов изложена мною неверно, однако сам факт расстрела мирной демонстрации известен всей стране.

— Ну, вы все же подумайте — можно ли писать в ЦК, исходя из непроверенных фактов?

— Я настаиваю на том, что основной факт, расстрел,

точен и что русские и украинские солдаты отказались стрелять. А об этом только я и писал в ЦК.

— Вот вы здесь пишете об отсутствии свободы печати. Но вы ведь знаете, что печать у нас партийная, народная и не может печатать антисоветских статей.

— Ленин писал, что при социализме каждый волен говорить и писать все, что ему вздумается, без малейшего ограничения свободы слова и печати.

— Вы начетчик, Леонид Иванович. Вы вырвали одну фразу Ленина и не прочли его статью о партийности литературы.

Мне опять стало весело — и эту партию я выиграл, и сейчас кагебист окажется на лопатках.

— Дело в том, что я процитировал вам именно из этой статьи.

— Как же так? Ведь даже само название статьи говорит о противоположных взглядах Ленина.

— Вы не поняли этой статьи. Во-первых, Ленин писал, что любая книга, с любым содержанием является партийной, т.е. в конечном итоге отражает взгляды той или иной группы, слоя, класса, нации. Во-вторых, Ленин говорил, что если ты член компартии, то не можешь проповедовать в своих книгах антикоммунистические взгляды. Если же ты не член партии, то у тебя есть право писать, что хочешь. Это зафиксировано и в Конституции.

— Где вы видели антисемитизм?

— При поступлении в университет, в нашем институте, мне говорили об этом знакомые преподаватели университета, мои знакомые, молодые евреи, не могли поступить на Украине в институты, а они очень способные.

— Леонид Иванович, мы ведь живем на Украине и должны думать о том, чтобы евреи не преобладали в институтах. (Никифиров — русский.)

Тут он прервал разговор, куда-то вышел. Вернулся и сказал, что рабочий день в КГБ окончен и что я должен

прийти через день. Никифиров предупредил также, чтобы я никому не рассказывал о нашем разговоре.

(Перечитал я сейчас эту беседу и, к сожалению, увидел, что, верно изложив ее смысл, я улучшил его аргументы — они были расплывчатее, бессодержательнее. Да и я, кажется, отвечал менее четко.)

Придя домой, узнал, что за Таней тоже приезжали и возили ее в КГБ. Ее спросили, знала ли она о письме. Она ответила: «Да».

— Поддержали ли вы мужа в намерении писать это письмо?

— Нет, так как считаю, что такие письма не могут принести никакой пользы.

— Согласны ли вы с содержанием письма?

— С некоторыми мыслями — да. Культ Хрущева не должен повториться. С антисемитизмом я тоже сталкивалась. Но политикой я не интересуюсь и потому о существе взглядов моего мужа сказать не могу.

На следующем допросе расспрашивали о том, кто помогал писать письмо, кто знал о нем.

Я говорил лишь о тех, кого они уже знали: о жене, об Эде, о девушке, которая передала письмо.

Затем они стали расспрашивать подробно о моих взглядах на советские порядки.

Я охотно отвечал. Увы, это делают почти все новички в КГБ. Трудно поверить, что улыбающийся тебе человек совсем уж глуп и подл, и кажется, что можно его убедить если не в истинности своих взглядов, то в своей честности, в отсутствии антисоветчины.

Они стали требовать в подтверждение моего тезиса о плохом материальном положении рабочих и крестьян статистических данных.

Я ответил, что у нас в стране вовсе нет нужных для выводов статистических данных, они засекречены.

— А вы искали?

— Искал.

— Где?

— В библиотеке Академии наук.

В конце концов они все-таки мне доказали, что я плохо искал статистические данные. Я признал это.

— Странно, вы же математик, а не любите использовать цифры о состоянии экономики, зарплаты и т. д.

— Ну, что ж, помогите мне найти эти данные.

— Что вы, у нас и без этого много работы! Советуем вам не спешить с выводами и ничего не писать, пока не изучите статистику.

Как математик я согласился с советом.

Впоследствии, сколько ни искал нужных данных, так и не нашел либо находил слишком обобщенные цифры, которые не дают возможности изучить разрыв в оплате чиновников, рабочих и крестьян.

Кое-что забавное в методах советской статистики все же обнаружил. Например, «оказалось», что в США производство сахара не только не возросло, но и снизилось. Я навел справки. В самом деле, цифры не врут: у американцев достигнут необходимый для удовлетворения потребностей населения уровень производства сахара.

Темпы паровозостроения в СССР гораздо выше, чем на Западе, потому что на Западе перешли на... тепловозы, на электровозы и потому что большая часть населения предпочитает ездить на автомобилях.

Когда говорят о снижении преступности, то приводят, видимо, верный процент снижения. Вся соль в том, что за исходную точку отсчета принимают послевоенное десятилетие с типичным для военного и послевоенного времени высоким уровнем бандитизма, воровства, спекуляции, хулиганства и т. д. Приводят только процент, а не число преступников. (Однако ничто им не мешает публиковать две различающиеся между собой статистики: одна — для ЦК, Верховного Совета, Совета Министров, КГБ и МВД, другая — для народа и заграницы.)

После беседы в КГБ было собрание в лаборатории. Здесь не доказывали, что я неправ по существу, — с этим молча соглашались, либо не интересовались, — а говорили о бессмысленности таких писем, об угрозе для всей лаборатории, о том, что нужно каждому зани

маться своими профессиональными делами, а не лезть в области, где ты дилетант. Я поставил вопрос о семинаре и политзанятиях.

— Но ведь как пропагандист ты не выступаешь против власти? Мы будем настаивать перед КГБ, чтобы ты остался пропагандистом.

Все видели парадокс, что я, единственный марксист в лаборатории (не считать же марксистом члена партии, он просто не интересовался идеологией), являюсь единственным неблагонадежным. Кто поумнее — посмеивался над этой ситуацией, кто поглупее — удивлялся: чего же мне надо, если я признаю официальную идеологию?

Через несколько дней приехала из Одессы «связная» Н. Она рассказала о том, что привело нас в КГБ. Отец Эда — пограничный чин. Когда разоблачили Берию и Сталина, он и его сотрудники очень переживали — нет ли и на их совести греха против невинных людей? Они перебирали все случаи поимки шпионов — не было ли среди них «лжешпионов». Вот вспомнили — и неделю мучаются. Затем находят доказательства его вины — совесть успокаивается.

Жена отца, мачеха Эда, его не любит, т.к. считает неудачником (он вместо института поехал на целину, затем работал на заводе).

Наша «связная» Н. спросила мачеху: «Где Эдик?»

— Нет его. А что вам нужно?

— Я привезла ему письмо.

— Давайте, передам.

— Нет, я сама.

На следующий день Н. передала Эду письмо в руки. Тот прочел и оставил в кармане. Мачеха обыскала все его вещи и нашла письмо. Прочла и отдала отцу. Отец хотел поговорить с Эдом, но мачеха настаивала отнести письмо в КГБ. Отец отказывался — мачеха стала упрекать его в отсутствии принципиальности. Отец показал письмо знакомым из КГБ и уговорил их провести допрос в домашних условиях.

Эд утром просыпается и видит перед собой отца и двух «в штатском».

Отец показал письмо и заявил, что нужно будет обсудить письмо.

Эд вышел умыться и увидел плачущую мачеху. Растрогался — не ожидал, что мачеха так близко к сердцу примет угрозу, нависшую над пасынком. Но из слов, прорывающихся сквозь плач, выяснилось, что мачеха плачет из обиды на отца. Она хотела присутствовать на допросе, но отец выгнал. Тогда она залезла под кровать, чтобы послушать. Ее обнаружили и заставили вылезть. Неудовлетворенная любознательность запротестовала против фаллократии — слезами.

Эду стало тошно на душе. Безразличен стал допрос: на фоне патологии родителей угроза попасть в лапы КГБ казалась даже спасением.

Допрашивали 7 часов, с перерывами.

На следующий день еще 6-7 часов, на этот раз в здании КГБ.

Вопросы почти те же, что и мне.

Телеграмму мне не посылал. Послали ее они сами — так боялись, что я успею распространить наше письмо.

В КГБ вызвали Н., писателя Федора Андреевича Диденко, сидевшего при Сталине в лагере. Но ничего нового обо мне не узнали.

После этой истории я решил более тщательно относиться к тому, что пишу на политические темы: проверять факты, собирать статистические данные, всесторонне изучать историю партии, марксистскую философию. И писать для самиздата только под псевдонимом — «залечь на дно», как сказано в песне Высоцкого.

Перечитал «Государство и революцию» Ленина. Вначале казалось, что основное в социалистическом государстве экономически — оплата по труду, а политически — антибюрократические гарантии (выборность, сменяемость, оплата ниже среднего рабочего, свобода критики руководящих органов) и постепенное отмирание государства. Попытался хотя бы приблизительно под

считать, сколько непосредственно сжирает партийная верхушка народных денег. Оказалось, не так уж много. Куда же идет прибавочная стоимость? На расширенное воспроизводство, на подготовку войны, на ветер (пропаганда, «мыльные пузыри» вроде космических достижений, огромные страйки с малой производительностью труда, нерентабельные предприятия), на полицейский аппарат и т. д.

Обратился к Марксу. Лучшее, что я читал о необходимости свободы слова, печати, союзов, собраний и т. д., — это статьи Маркса. Стало ясно, что эти свободы — политическая гарантия от перерождения социалистической революции.

Из «Философско-экономических рукописей 1844 г.» Маркса узнал, что все, созданное человеком, имеет тенденцию выходить из-под власти человека, становиться не только независимым от человека, но и чуждым, враждебным ему. Это и отчужденная идея, и труд, и продукты труда, и человеческие организации, и, наконец, государство. Когда Ленин говорит о государстве как машине подавления одного класса другим, то он видит лишь наиболее бросающуюся в глаза функцию эксплуататорского общества.

Маркс и Энгельс видели сущность государства глубже Ленина. Они указывали, например, на такие эпохи в истории, когда государство встает над классами, становится более или менее автономным. Оно балансирует над классовыми противоречиями, опираясь на несколько враждующих классов.

Я написал свою первую самиздатскую работу «Письма к другу». Псевдоним — Лоза.

Было написано 10 писем-глав. 11-е не дописал, так как пришел к выводу, что не следует в одной работе рассматривать все проблемы советского государства.

Основные тезисы Лозы были: необходимость демократии для социализма, советское государство — абстрактный капиталист, экономически СССР — государственно-капиталистическое общество, по форме — идеократия,

переходящая в идолократию, т.к. идея уже мертва в государстве (но не в народе, у народа она — инстинктивный протест против идола, сожравшего идею, но взявшего на себя имя идеи), бюрократы — не новые эксплуататоры, а лишь слуги абстрактного капиталиста-государства, которое делится с ними своей прибылью (т.к. абстракция должна опираться на, осуществляться через живых людей, как Бог древнего Египта опирался на жрецов, чиновников, фараонов, армию и полицию).

Не было под рукой данных о зарплате высших чиновников, поэтому я указывал главным образом на неофициальные доходы, льготы наших властителей. У высших чиновников есть так называемые «распределители» — специальные, скрытые от населения магазины, в которых «слугам народа» продают товары высшего качества или дефицитные и по цене в 2-3 раза дешевле, чем в обычных магазинах. У жены на работе были две сотрудницы, пользовавшиеся такими распределителями (их мужья работали чиновниками в Совете Министров УССР). Одна завидовала другой, т.к. их мужья пользовались разного ранга распределителями, и они, не стесняясь сотрудников, делились, что им «давали»: та, что повыше рангом, хвасталась перед другой.

Знакомый профессор-физиолог, напившись, как-то стал передо мной каяться и негодовать на свою судьбу. Он был учеником одного из крупнейших чиновных академиков-павловцев. Благодаря этому он работал в специальной клинике для ЦК партии, Верховного Совета и Совета Министров Украины. Он пользовался всеми благами распределителей, курортами, дачами, машинами и т. д. Достаточно было попросить своего пациента- «слугу народа», и любое почти желание исполнялось. Но в советской физиологии шла борьба за власть, и победил противник учителя моего приятеля. Над приятелем сгустились тучи. Спасли пациенты. Более того, он пошел в гору, т.к. получил доступ к тайному борделю ЦК партии (тут же прервал рассказ: «Поедем? У меня осталось сейчас несколько подруг из этого бардака.

Класс-бабы!»). Увы, это его и погубило. Одна из цековских девочек забеременела. Друг из ЦК попросил его взять отцовство на себя. Он гордо отказался, т.к. ведь не только он пользовался ее прелестями. По национальности жертва страстей «слуг народа» была полькой. Перехватили письмо моего профессора, где он обзывал ее «польской шлюхой». Она пожаловалась Ванде Василевской, советской польской официальной писательнице, жене А. Корнейчука, «звезды» украинской литературы, тоже чиновного.

Возникло дело о шовинизме. К нему добавили идеологические диверсии в области физиологии, на каковые и перенесли удар. Но были уже либеральные времена — ограничились устным выговором. Великосветский бордель прикрыли.

Слышу его пьяный комментарий: «Да и зачем он им? Все бабы к их услугам. Правда, сил у них на баб мало — староваты. Приходится прибегать к заграничным возбудителям! Особенно сильный возбудитель — бирманский, колоссальные деньги платят, не свои, конечно. Хочешь, достану тебе? Я сейчас получаю 400 рублей. Я понимаю тебя — я тоже ненавижу буржуазию. Они покупают меня. С... я хотел на их деньги. Я пропиваю их — у меня ведь тоже есть совесть».

Он выпил еще стакан, обидевшись, что я мало пью. Полез обниматься, восторгаясь моей «революционностью». Я сам был достаточно пьян от спирта (таково обыкновение во всех медицинских и биологических учреждениях: почти весь спирт идет экспериментатору и его друзьям), но было противно. Он опять стал настаивать, чтобы поехали к «класс-бабе», «цекистке». Позвонил ей, несмотря на мои протесты.

— У нее уже гость. Ладно, едем к другой.

Я возражал, но был настолько пьян, что он затащил меня в такси и... поехали. Приехали к нему домой. Знакомит с женой.

Сдуру я перепугался — неужели он предлагает... Оказалось, что он все перепутал и забыл о своем намерении...

*

Наша знакомая — воспитательница московского детского сада для детей «слуг народа». Чиновники делятся на «чадолюбивых» и «нечадолюбивых». Последние отдают своих детей (и внуков) в детсады круглосуточные и забирают их лишь по воскресеньям и субботам. «Чадолюбивые» отдают лишь на восемь часов. Знакомая наша работала в детсадике для «чадолюбивых». У каждой группы детского сада свой автобус, и дети на нем ездят в лес, на луг, на поля, к речке, в музеи и т. д. Каждый день им дают свежие фрукты и овощи, которые привозят специально самолетами из Крыма. Игрушек, конечно, обилие. Короче, микрокоммунизм для детей борцов за коммунистический рай на земле.

Воспитательница жаловалась на свое положение. Она тоже пользовалась благами, но расплачивалась за это постоянным напряжением. Дети-то понимают свое значение в жизни страны. Так, внук Громыко, если ему сделают замечание, поднимает крик и грозит: «Мой дедушка посадит тебя в тюрьму». Однажды мальчик (менее чиновный) прищемил дверью пальчик громыченка. Поднялся гром-плач. Приехала бабушка. Маленького «княжича» отвезли к одному из лучших врачей. Тот ничего не обнаружил, но лечение назначил. Нависла угроза над всем персоналом. Отделались легко — была уволена только одна воспитательница.

Однажды Таня участвовала в награждении медалью детского сада кондитерской фабрики за образцовую работу. После официальной части был банкет. Руководители фабрики подали «товарищам из министерства» правительственные конфеты и печенье. Названия этих продуктов те же, что и в обычных магазинах для простонародья. Но качество гораздо выше. (Известно, что мед для «слуг народа» получают на специальных пасеках, находящихся в садах и полях, не отравленных химикалиями ...)

Другая знакомая, инженер-строитель, участвовала в

строительстве дач для украинского начальства в пригороде Киева Конча-Заспе. Она рассказывала, что огромные деньги тратятся не только на то, чтобы были все мыслимые удобства, но и на то, чтобы вождь видел, как ему хорошо жить, чтобы благоустройство было выпячено и даже гиперболизировано.

Моя жена разъезжала по всей Украине, проверяя работу детских садов. В Тернопольской области показали ей место, где находится тайный публичный дом для областного начальства. Домом этим часто пользуется и приезжающее начальство из Киева. Окрестное население знает об этом домике отдохновения от государственных дел, и нетрудно представить, что оно думает о советском правительстве.

В 1970 или 71 г. в Николаеве было республиканское совещание, посвященное работе детских садов в сельской местности. Участвовали в нем представители ЦК, Министерства просвещения, заместители председателей областных советов трудящихся, председатели многих колхозов Украины. Николаевскую область выбрали потому, что там состояние детских садов было самое лучшее. Показывали незадолго до этого созданные детские сады, неплохие, построенные по специальным проектам здания. Но, когда готовили совещание, оказалось, что почти во всех детских садах отсутствуют площадки для игр, нет никакого оборудования и игровых материалов. Материалы срочно закупили, а оборудование для площадок заказали в близлежащих концлагерях. Заключенные и здесь помогали созидать «потемкинские деревни» социализма.

Эти и многие другие факты дали мне основание для вывода, что у нас в стране создана новая форма эксплуататорского общества.

Самиздат в те времена был преимущественно художественным и философско-религиозным, и потому, мо-

жет быть, моя первая работа не получила широкого распространения. Лишь через несколько лет я узнал, что где-то нашли эту работу и дали за нее срок, т.к. там были слишком резкие выражения. Во всех последующих работах я пытался облекать злую критику в эвфемистические слова: зачем говорить, что Андропов — бандит и что по нему плачет Нюрнберг, можно ведь написать, что организация его антиконституционная, антисоветская и т. д. Смысл тот же, зато читателю дадут, может быть, меньший срок.

На работе в это время было спокойно. Лаборатория искала свою тематику, разбрасывалась по самым различным проблемам. Я все больше убеждался в том, что математика явно неспособна пока внести существенный вклад в развитие биологии, медицины и психологии.

Профессор, страдающий от укоров совести из-за своей буржуазности, познакомил меня с профессором П. из Института физиологии.

П. изучал китайские точки. Он разработал прибор, измеряющий их биопотенциалы. Оказалось, что при заболеваниях внутренних органов в связанных с ними точках наблюдается резкое повышение потенциала. П. хотел разработать соответствующую диагностику заболеваний. Но какие-то постоянные помехи путали картину. Оказалось, что потенциал в точках зависит от магнитных бурь на солнце. П. попросил меня доказать статистически, что такая связь существует. Я начал с того, что попытался проверить, не являются ли «чакры» — энергетические центры по теориям йогов — разновидностью китайских точек чжень-цзю терапии. И в самом деле, вдоль спинного хребта мы обнаружили 12 точек с повышенным потенциалом, соответствующих чакрам.

П. дал мне данные за несколько лет, данные о потенциалах в различных точках и данные о магнитных бурях. Я сопоставил их и на самом деле показал ярко выраженную количественную связь между этими данными (хотя сам материал был очень хаотичен, и при

шлось решать множество проблем, чтобы упорядочить его).

В это время пришла брошюра корейского профессора Ким Бон Хана о кенрак-системе. Начиналась она очень забавно. Под руководством мудрого Ким Ир Сена корейские ученые осуществили призыв вождя и объединили древнекорейские и современные научные достижения. Благодаря этому удалось найти объяснение чжень-цзю терапии. Оказалось, что, кроме нервной, кровеносной и лимфатической системы, существует 4-я проводящая система, связывающая энергетические центры организма — китайские точки. Ким Бон Хан доказывал это с помощью гистологических срезов. В брошюре приводились соответствующие фотографии.

Я загорелся и стал агитировать П. проверить и развить идеи корейцев, чтобы мы смогли опереться на новые данные в исследовании китайской и индусской древней медицины. П. указал, что брошюра написана на крайне низком научном уровне.

— Тем более вы должны все это проверить.

Вскоре состоялась Всесоюзная конференция по чжень-цзю терапии. П. приехал оттуда в юмористическом настроении. Новейшие достижения корейской социалистической физиологии оказались очередным блефом.

Фотографии ничего не показали, нужно было вооружиться диалектико-материалистическими очками, чтобы заметить четвертую проводящую систему (как это в свое время произошло с О. Лепешинской, которая увидела, как бесклеточное вещество превращается в клеточное).

Конференция окончилась смехом, но партия запретила публиковать выводы: это могло поссорить СССР с Ким Ир Сеном. Тут уж не до смеха.

В это время по соседству с нами появилась строго засекреченная биокибернетическая лаборатория под руководством Кия и Колесникова.

Раньше они входили в отдел Амосова. Я был еще студентом, когда меня познакомили с ними. У них возникла

идея снимать биотоки с какого-нибудь органа здорового человека и передавать их на соответствующий орган больного человека, после чего он сможет, например, двигать парализованной ногой. Таким же способом удастся лечить импотенцию. В своих мечтах они шли дальше: вводить электроды в мозг и с помощью радиосигналов управлять поведением человека. Однажды я прочел о подобных опытах американского ученого Дельгадо. Показал Кию. Они пошли в ЦК партии, показали статью и объяснили, что американцы смогут найти метод радиоуправления массами людей и мы не должны от них отставать. Секретарь ЦК по делам науки отдал соответствующие распоряжения. Серьезные ученые нашего института пытались охладить пыл молодых энтузиастов, составить осторожный план работы, научно обоснованный. Но напор Кия и Колесникова, поддержанный ЦК, был настолько силен, что оба «ученые» получили автономию в отделе биокибернетики. Они стали вести интриги против Амосова, против его сотрудников. Дело доходило до борьбы даже за туалет. Наконец Амосову удалось выгнать их из отдела. Они создали самостоятельную лабораторию. Работа лаборатории была окутана тайной. Даже простые техники почти не говорили с нами (наши лаборатории находились рядом). Начались интриги против нашей лаборатории. Заведующему нашей лаборатории Антомонову было трудно с ними бороться: он не обладал заслугами и чинами Амосова. Да и плести контринтриги он не очень умел, хоть и пытался.

Над нами нависли тучи.

В это время к нам поступил на работу молодой техник. Он был кандидатом в члены партии. Я был комсомольским деятелем, и потому он попросил меня уладить его несколько запутанные дела с поступлением в партию. Я осторожно расспросил его и увидел, что это честный, наивный парень.

Я спросил его прямо:

— А зачем тебе это нужно?

— Не нужно. Просто уговорил парторг в армии.

Я осторожно напомнил ему о Сталине, о Хрущеве. Он понял и попросил помочь отделаться от высокой чести быть членом партии. Это оказалось нетрудно (хотя небольшие неприятности у него все же были потом).

Однажды по институту разнесся слух: будут проверять работу лаборатории Кия и Колесникова. Антомонов вошел в комиссию.

Оказалось, что лаборатория эта заключила договор с Министерством обороны и под честное слово закупила на огромные суммы множество приборов. (Один из них впоследствии перекочевал к нам — суперсовременный спектроскоп, купленный за большие деньги в ФРГ. Мы спрашивали у сотрудников Колесникова, зачем он был им нужен. Оказалось, что прибор купили на всякий случай, была идея, что с его помощью будут исследовать какие-то излучения тела. Какие — никто не знал.)

Комиссия установила, что, пользуясь секретностью, Кий и Колесников писали нелепые статьи, переполненные военными грезами. Эти статьи читали только чины армии. Понимали они только грезы, а всю научную муру оставляли исполнителям.

После проверки было проведено совместное профсоюзное собрание нашей и их лаборатории. О выводах комиссии нам не говорили.

На собрании обсуждались интриги их руководства, всевозможные подлости, которые они делали нам и амосовцам. Нас поддержали их рядовые сотрудники.

На собрании присутствовал представитель от партбюро института, человек явно не глупый и, кажется, честный. В конце собрания он подытожил все наши обвинения и предложил слить лаборатории.

Затем произнес:

— Сейчас проведем закрытое партийное собрание. Коммунистам остаться.

Все чуть не рассмеялись — остались только те, кого только что громили (единственный наш член партии давно уже перешел в другой институт; сотрудники уго-

варивали меня поступить в партию, т.к. нехорошо, что в лаборатории нет ни одного члена партии, но я отказался).

Наш техник подошел и поблагодарил меня:

— Спасибо, что сейчас я не с ними.

Кия и Колесникова, а также парторга Бухарина выгнали из лаборатории «за авантюризм в науке».

Я сблизился с несколькими бывшими сотрудниками Колесникова.

Один из них рассказал мне о порядках, царивших у них.

Однажды его вызвали Колесников и Бухарин.

Колесников спросил: «Вот ты часто встречаешься с этим жидом — X. Разве у тебя нет друзей среди русских и украинцев?»

— А какое значение имеет его национальность? Он интересный ученый.

— Евреи в науке всегда работают только на себя. Например, даже у Эйнштейна не было своей научной школы. А Ландау?

Парторг только поддакивал.

Колесников после войны служил в войсках НКВД и принимал участие в борьбе с бандеровцами (у нас в стране официальная пропаганда не делает различия между разными течениями националистического партизанского движения на Украине. Бандеровцами называют и тех, кто был с фашистами, и тех, кто боролся с фашистами, и тех, кто ни с кем не боролся и никого не поддерживал, в частности, советскую власть).

Пьяный, он рассказывал о методах борьбы НКВД. Вот им дали список партизан данной местности. Они врываются в хату и спрашивают:

— Иван дома?

— Нет. Я брат его ...

Брата расстреливают, а в списке против Ивана ставят крестик — враг уничтожен.

Бывали случаи, когда «Иван» уничтожался по 3-4 раза.

Самое парадоксальное, что этот Колесников презирал советскую власть, коммунистическую идеологию, «быдло» — рабочих, крестьян. Но жил он по своей любимой пословице: «С волками жить, по-волчьи выть».

Мой шеф, Антомонов, человек в некоторой степени честный, пытался убедить Колесникова, что методы его борьбы с конкурентами в науке не совсем чистоплотны. Он всегда отвечал ему этой пословицей.

Незадолго до моего ареста я узнал, что Колесников благополучно устроился в одном из биологических институтов, а Кий перешел в другой отдел нашего института. Ведь они — верные генеральной линии партии люди.

У меня накопилось много наблюдений о моральном облике ученых. Большинство из них и умнее, и честнее Колесникова. Мне бы не хотелось очернять советскую интеллигенцию. Но не случайно, что среди академиков не нашлось почти никого, кто поддержал бы Сахарова, среди писателей — Солженицына.

В последнее время в Советском Союзе среди интеллигенции усиливается тенденция не участвовать в злодеяниях государства. Честные, думающие ученые пытаются не лгать в науке, не помогать развиваться военной промышленности. Честные педагоги предпочитают преподавать точные науки: там не надо лгать.

Моя жена по тем же соображениям с удовольствием перешла из Кабинета дошкольного воспитания в Кабинет игр и игрушек, потому что, казалось, здесь не будет лжи. Шахматы и куклы — вне идеологии.

Но...

Солженицын призвал «жить не по лжи». Этот принцип — один из принципов демократического движения. Но у нас на Родине почти невозможно соблюсти этот принцип, жить по нему практически.

Когда Таня изучила теорию игрового воспитания и практику его в детских садах, то убедилась, что и играми можно лгать.

До последнего времени одним из принципов советской педагогики было ограничение военных игрушек: винтовок, танков, пушек и т. д. Но потом стали проповедовать «военно-патриотическое воспитание», внедрять его не только в школе на уроках, но и проводить через игры, игрушки. Для советских идеологов патриотизм стал почти что синонимом милитаризма.

Проводят военные игры «Зарница» по всей стране и в это же время высмеивают военизацию школ в Китае, обилие военных игрушек в США.

Старые педагоги по инерции бракуют военные игрушки. Их ругают за консерватизм, неправильное представление о воспитании игрой.

Маленьким детям постоянно подсовывают «идейно» насыщенные игры: «Широка страна моя родная», «Октябрьская революция», «Герои войны». Умные педагоги пытаются объяснить, что детям в столь маленьком возрасте почти все «идеи» неинтересны и сложны, нужно закладывать элементы человеческой морали, логики, эстетики, и только на этой базе можно уже в школе обучать истории страны, мира, говорить о тех или иных политических идеях. Но такие высказывания кажутся властям признаком в лучшем случае идейной незрелости.

Невозможность «жить не по лжи» для большинства приводит к мысли о бегстве — в лес, в село, за границу, к Богу — куда-нибудь подальше из царства лжи, страха, идиотизма.

Эта мечта советского интеллигента выражена в «Искуплении» Даниэля:

«Ах, забыть бы всё, что было — не было», уйти, убежать за кибиткой кочевой [...] Ах, мечта, милая сердцу! [...]

Отвечаю я цыганкам: «Мне-то по сердцу

К вольной воле заповедные пути,

Да не двинуться, не кинуться, не броситься,

Видно, крепко я привязан — не уйти». ...

В самом деле, хорошо бы — а куда денешься?

Кругом профорги, парторги, мосторги — эх!» В газете «Известия» напечатали как-то статью об Электроне Павловиче. Этот Электрон Павлович переехал из европейской части Союза куда-то в тайгу, чтобы спрятаться от цивилизаций. 3-4 месяца в году он бродил по тайге и стрелял пушных зверей. Затем продавал пушнину, селился у какой-нибудь вдовушки, брал книги из библиотеки и вел растительный образ жизни. Корреспондент газеты, выслушав исповедь Электрона Павловича, пытался доказать аморальность его образа жизни.

— Почему вы так мало работаете?

— А мне много не надо.

— Но ведь у вдовушки могут быть дети от вас!..

— А я честно ей говорю, что не собираюсь жениться, поэтому дети — ее собственное дело, хочет — будут, не хочет — не будут.

— Но ведь сама она их не вырастит! Государству придется взять на себя их воспитание! Значит, ваши дети будут воспитываться на деньги трудящихся!.. Ответа Электрона Павловича не помню. Вторым доводом корреспондента было то, что, дескать, государство защищает границы, а значит, и Электрона Павловича. Корреспондент утверждал, что Электрон Павлович не смог ответить на этот вопрос.

Когда появилась эта статья, мы еще не видели тенденции интеллигенции «бежать». И нам казалось, что корреспондент «Известий» прав. Но на наших глазах число «беглецов» увеличивалось, у нас у самих появилось желание «бежать». Но куда?

Я хотел «бежать», спрятаться в науку и философию. После китайских точек меня перебросили на изучение кривой движения сахара в крови. Наши биологи собрали различные гипотезы о работе печени, поджелудочной железы, почек и других частей тела, связанных с системой регуляции сахара в крови. Составили модель—

вначале на пальцах, в форме чертежа, затем записали в виде математических уравнений. Нужно было проверить, отражают ли эти уравнения действительную работу организма. Для этого наши биологи «сосали кровь» (так они выражались) у кроликов, чертили графики, а математики на специальной аналоговой машине отображали свои уравнения, а затем, на глаз манипулируя различными электрическими схемами, получали на экране осциллографа кривую, похожую на полученную биологами. Это и называлось моделированием. Вначале мне казалось, что это и есть наука. Но чем дальше, тем больше было разочарование. Оказалось, что машина дает возможность подтвердить верность противоположных гипотез работы биологических систем — достаточно подыскать соответствующие параметры машины.

А затем главное: в конце каждой своей статьи мы обещали, что медики смогут лечить диабет не вслепую, а точными математическими методами. Но постепенно мы убеждались, что наши модели не имеют отношения к практике медицины.

Диабет лечат на основании теоретических биологических представлений о сахарном балансе в организме или эмпирически, на опыте врачей-практиков.

Мы же — в лучшем случае — воспроизводили теории биологов формально. Если эти теории хороши, то и наши формулы (в лучшем случае) хороши; если теории плохи, то и модели наши не годятся. А биология сейчас все еще во многом лишь становится наукой. Если не изучено содержание, то что отображают формулы? Ленин писал о «математическом идеализме», когда за формулами исчезает материя. Этот «математический идеализм» пронизывает биокибернетику в СССР (да и не только био).

«Кибернетика» все более превращается в «словесность». Возникает множество околокибернетических наук. Философ Копнин однажды съязвил: «Не хватает лишь чемоданологии». Всеобщая идеологическая ложь вливается в «кибериаду». Мечта о Боге почему-то у

многих трансформируется в «математически-физически-технократическую» примитивную мифологию и магию, веру в «волшебный прутик», кибернетическую магию формул, машин и заклинаний.

Увлечение йогами и парапсихологией — лишь крайнее выражение мечты о «научной мистике». И даже не совсем крайнее: появились «уфисты» (УФО, НЛО, или Неопознанные Летающие Объекты). С запозданием (мы всегда отстаем от моды) возникли они и в СССР. С крупнейшими «учеными-уфистами» я встречался. Интересно, как жаждут чудес Даже умные люди, как это желание блокирует научный скепсис, осторожность, логику факта и вывода. Особенно много уфистов среди... математиков, физиков и астрономов, т.е. людей «точного» мышления.

Однажды ко мне пришел физик, по совместительству парапсихолог и уфист.

— Есть шансы телепатически связаться с летающей тарелкой. Они давно уже наблюдают за землянами и, видимо, не хотят сами вмешиваться в нашу историю. Ты разбираешься в политике, мы тебя свяжем с ними, и ты от имени Земли поговоришь с ними.

Я с серьезным видом ответил:

— Передайте им, чтоб они магнитными лучами прикончили охрану в лагерях и тюрьмах.

— Это идея! Но они, видимо, гуманны и не пойдут на это.

— Хорошо, я подумаю. Может, просто пусть усыпят вертухаев.

Смешно? Не очень, т.к. та же направленность мышления даже у академиков-кибернетиков, например, у академика Глушкова. Он проповедует идею создания единой всесоюзной АСУ (Автоматическая система управления). Машины заменяют глупое правительство — вот подтекст этой идеи. Еще глубже — я, Глушков, буду управлять социалистическим, т.е. кибернетическим, государством. Хватит идиотов — вождей народа.

Глушков считает (искренне, кажется) себя марксис-

том. И не понимает азбучной истины: есть экономические исторические законы, есть классы, социальные группы, есть психоидеология этих групп и индивидов, есть масса других «базисных» и «надстроечных» факторов, и они, а не разум господ кибернетиков решают судьбу общества АСУ будет подчиняться не только разуму технократов, но и их страстям, их логическим просчетам АСУ будет плевать на конкретных, живых людей, а те, в свою очередь, будут обманывать АСУ, страдать от асу, а может, и бунтовать против АСУ, если кибернетически-социалистический рай станет слишком адским.

Кибернетический» миф все более вытесняет в СССР миф социалистического рая». Прогресс ли это? Поклонялись камням, затем предкам и животным, затем Афродитам и Зевсам, наконец Христу. Пришли к выводу, что не нужно поклоняться — и стали поклоняться прогрессу, рабочему классу, вождям. Теперь — формулам, машинам. Вначале шла линия восхождения — к Христу, затем линия нисхождения — к «научному язычеству», магии. Не случайно поклонение формулам переплетаете нередко с традиционным оккультизмом, черпающим идеи из древней магии, каббалы и прочее.

как-то мы с женой познакомились с профессором ботаники К. Привлекло к нему его парадоксальное мышление. Марксизм он относил к разряду мистики (к другим видам мистики профессор относился скорее положительно). Диалектику предлагал заменить полиалектикой.

Я пытался выяснить, что означает сей термин, но К. отвечал метафорами.

В те времена встал вопрос о существовании генетики в СССР, и я спросил его, как он относится к лысенковизму.

—А что это такое? — Течение  в ботанике.

— Такого я не знаю. После моих напоминаний «шутник» вспомнил:

— Я не психиатр. Это какое-то заболевание, в них я

не разбираюсь. Недавно в Академии наук защищал диссертацию один ботаник. После его доклада я объяснил собравшимся, что изучал в свое время черную и белую магию и считаю, что докладчик действительно сказал нечто новое, но не в ботанике, а в магии.

В начале наших споров с К. мы с Таней только начали «узнавать» историю советской науки, поэтому парадоксы профессора нас занимали.

Он любил рассказывать анекдоты из лысенковской практики, рассуждать о важности введения категории цели в физику, критиковать Эйнштейна с позиций теософии. Неплохо знал он украинскую историю, поэзию и прозу. После встречи с ним я познакомился с некоторыми теософами Киева. Среди нелепых теософско-йогических фигур было интересно видеть и слушать глубоко мыслящих людей. Их было немного — умных, но они давали пищу для размышлений о проблемах, ранее мне не знакомых.

От большинства теософов отталкивало приятие ими действительности в виде ступеньки, трамплина к теософическому раю. Жена К. однажды, выслушав мои гневные тирады о преследованиях украинской культуры, рассказала притчу.

... Дьявол увидел, как крестьяне обрабатывают землю. Из зависти к их солидарности в труде он набросал на поля камни. Крестьяне по внушению Ангела, явившегося им на поле, собрали камни и сложили из них храм Божий. Так люди даже сатанинское Зло превращают в Добро.

Я зло рассмеялся (20 деятелей украинской культуры были в это время осуждены в лагеря, и у меня поэтому поубавилось оптимистических надежд):

— Вы забыли продолжение... Построив храм, крестьяне вошли в него и воспели хвалу Богу. Но посреди песнопения они услышали издевательский хохот Ангела — то был Сатана. Крестьяне бросились к нему с поднятыми кулаками, но дверь храма была заперта...

Они построили Храм-тюрьму, «хрустальный дворец» Достоевского.

— Леня, как вы можете жить с таким апокалиптическим пессимизмом?

Она выдала тайну их «теософии»: им нужно спрятаться от мерзости нашего времени за идеологическими галлюцинациями, и они прячутся, используя христианство, теософию, марксизм, кибернетику, любые достижения человеческой мысли в качестве розовых очков, через которые они смотрят на мир. В ушах у них тоже фильтры и трансформаторы, превращающие вопли ближних в «музыку сфер».

Но не сладость, не патос-патока парадоксалистской философии теософско-ботанического профессора окончательно оттолкнули нас от него.

Как-то К. дал нам почитать свои стихи. Оказалось, что ученый давно уже пописывает украинские стишки под псевдонимом До-го. Стишки сю-сюрреалистические, помесь соцреализма и теософско-украинского пафоса. Но дело даже не в художественной фальши. Оказалось, что перед нами один из палачей украинской культуры 20—30-х годов, партийный попутчик, «прыплентач», критик До-го.

Их было несколько наиболее ретивых палачей — писатель Микитенко, критик Коряк и поэт-критик До-го.

Микитенко, истребляя украинскую литературу и литераторов, погиб на боевом посту критика-доносчика — покончив с собой, почуяв, что скоро придут и за ним. (Он имел несчастье сражаться в 37-м году в Испании. Почти все советские участники испанской гражданской войны оказались «врагами народа», даже пожиратель испанских троцкистов сатирик Михаил Кольцов.)

Коряк таинственно исчез — видимо, где-то в лагерях Сибири.

Самым умным оказался До-го — он превратился в ботаника К., сообразив, что идеологом быть опасно, даже «прыплентачем».

Но и новая его профессия оказалась сомнительной:

после войны возобновились атаки на генетику. К. опять успел спастись, уйдя подале от «горячих» точек науки.

Ныне он может думать, что хочет (в узком кругу знакомых). Полиалектика спасает его не только от необходимости думать о ближних (он хорошо знал украинского ученого, критика Евгения Сверстюка, который ныне находится в лагере), но и от возможных угрызений совести по поводу собственных преступлений перед украинским народом.

Я пишу об этом потому, что мало кто хочет помнить о прошлом, особенно у нас, в СССР.

«Родина должна знать своих стукачей», — сказал герой Солженицына. Можно добавить: «и палачей».

Имена Микитенко и Коряка овеяны были среди части патриотически мыслящей молодежи ореолом «мучеников Украины». О профессоре К., то бишь поэте До-го, почти никто не знает, а те, кто знает его лично, уважают его за антимарксистский критицизм.

Молодежь в этом не повинна, она уважает «мучеников», не зная их истории. Напрасно, конечно. Среди «мучеников» немало дураков, а есть и «мучители». «Муки» — не заслуга, не показатель ума, честности или мужества.

Был как-то в Киеве вечер памяти художника Украинского Возрождения (1917-33 гг.) Петрицкого. Масса молодежи. Аплодисменты каждому намеку на мерзости сталинизма. Я бы и сам аплодировал, но рядом сидел участник Возрождения и комментировал речи и ораторов.

Актер Василько говорил «крамолы» больше всех и аплодировали ему потому чаще. Он гневно клеймил равнодушных и гонителей Петрицкого.

А я уже знал, что он, бывший актер гениального режиссера Курбаса, не только отрекся от него, но и участвовал в травле Курбаса, драматурга М. Кулиша и других.

Почти все ораторы, «друзья» Петрицкого, были либо равнодушными зрителями его жизненной трагедии, либо

помогали его гонителям. И рядом выступала плачущая жена Петрицкого, растроганная посмертным признанием заслуг ее мужа перед украинской культурой.

Глядя на нее, я вспомнил слова Ивана Карамазова о матери, простившей палачам своего ребенка. Не надо им прощать хотя бы тут, на Земле, иначе уж больно легко им будет жить, заглушая угрызения собственной совести. И не в этом даже главное — им легче начать новый круг преступлений, т.к. реабилитируется морально их участие в «круге первом».

Характерно, что почти никто из «инженеров человеческих душ» не покаялся публично в соучастии в преступлениях власти. Я могу вспомнить лишь аварского поэта Расула Гамзатова, который в «Моем Дагестане» публично показался перед своим народом и перед Шамилем, вождем горцев Кавказа против русских захватчиков, в том, что участвовал в клеветнической кампании против Шамиля. Сосюра перед смертью не каялся, но публично прочел отрывки из своей поэмы «Мазепа», и тем косвенно отрекся от своих прокультовских стихов.

В сталинские времена каялись многие — из страха, из-под пытки, из любви к благополучию, из желания не отставать от народа, уверенно идущего к сияющим вершинам.

Но не хотят каяться из-за угрызений совести. А только такое покаяние не ломает личности, а освобождает ее от груза собственной вины, от зависимости от «мнений света».

В лучшем случае покаяние замещается самоубийством или алкоголизмом.

Когда отчаяние от окружающего нас безразличия к трагедии страны, революции, частных людей стало вовсе невыносимым, вдруг в самиздате появилось выступление Ивана Дзюбы на вечере, посвященном В. Симоненко, рано умершему поэту зарождения украинского сопротивления.

Оказалось, что где-то совсем рядом (в буквальном смысле: мы жили в нескольких кварталах от его дома) есть человек, который так близко воспринимает происходящее, более того, смело, вслух говорит о том, что думает.

У нас есть такое обыкновение: жив самобытный талант — о нем не знают либо постоянно травят. Умер — и начинают «они» из него делать икону. Дзюба от имени действительных почитателей и друзей Симоненко сказал: Василь — «не ваш», и «вам» не удастся убить его «любовью».

Я с товарищем пошел к Дзюбе домой. Я увидел перед собой умного, скромного человека, аполитичного по натуре. Последнее несколько огорчило, т.к. стало ясно, что он лишь честный, смелый литератор. А нужно ширить самиздат, сознательно распространять информацию среди населения, нужны «политики».

Таня поехала в Москву и там случайно познакомилась с Виктором Красиным.

Приехала из Москвы радостная: удалось получить от Красина «Доктора Живаго» Пастернака. Мы дали взамен «Цитадель» Экзюпери, самиздатскую, конечно.

Красин учился в сталинские времена в университете. Отец, профессор, преподаватель Киевского университета, был расстрелян в 37-м году. Виктор с несколькими друзьями образовал кружок по изучению философии Ганди. За это их судили и отправили в лагерь.

О своей первой встрече с Красиным расскажу позже, а сейчас перейду к двум другим встречам, которые подтолкнули нас к борьбе. Одно дело — когда читаешь о преступлениях Сталина и его подручных, и совсем другое — психологическое воздействие очевидцев.

Знакомый писатель, отсидевший срок за то, что кто-то заявил о том, что у него изменена фамилия, познакомил нас с чекистом 20—30-х годов Карлом Ивановичем Шальме, латышом.

Вырос Шальме в купеческой семье. В гражданскую войну бежал от родителей, попал в Красную Армию,

затем в ВЧК. По его словам, ни разу не уничтожал невинных.

В 1937 г. стали забирать его начальников, друзей, знакомых. Однажды вечером жена сказала ему: «Что творится? Вчера арестован Иван Иванович. Но ведь он — настоящий большевик!»

— Если органы берут, то знают за что. Невиновен — разберутся.

Он не успел закончить мысль, как в дверь постучали «характерным» стуком.

Вошли трое.

Шальме:

— На каком основании? Удар в морду.

— Вот основание!!!

Перевернули всю квартиру. Побили посуду, порвали подушки. Украли все деньги.

Карла Ивановича увели в Лукьяновскую тюрьму.

В камере сидеть невозможно, все стоят. Сокамерники сразу же спросили:

— За что?

— Не знаю, я невиновен.

— Фамилия, имя, отчество???

— Карл Иванович Шальме.

— Фашистский шпион. 10 лет лагерей.

Шальме понял: перед ним заклятые враги советской власти, нужно молчать, иначе узнают, что чекист, — убьют.

Так промолчал он в лагере 20 лет.

Жена бедствовала, т.к. никуда не принимали на работу. Двое детей, всегда голодны.

Пришли немцы. Соседи посоветовали: сообщить, что мужа забрали большевики. Не пошла. Бедствовала еще больше. Немцы в конце концов угнали детей на работу в Германию.

После войны искала детей — не нашла. Ждала мужа.

И вот они оба перед нами. Карл Иванович страстно любит скрипку. По его словам, есть у него собственный

Страдивариус. Мы не очень верили в Страдивариуса, но верили, что страдания очистили Шальме, — недаром любит музыку.

Карл Иванович попросил принести ему Шопенгауэра. Я принес «Афоризмы и максимы». Через неделю пришел забрать. Шальме блаженствует над «Афоризмами», читает оттуда лучшие мысли — женоненавистнические, детоненавистнические. Я пытаюсь оспаривать «Афоризмы», но Карл Иванович приводит из своей лагерной жизни сотни примеров мерзости человеческой. Жена приводит свои примеры. Нам не по себе становится, но пытаемся оправдать его тем, что он пережил.

Каждый раз, когда мы у него в гостях, наши интеллектуальные споры прерываются — Карл Иванович выбегает на балкон и кричит на соседей. То дети кричат, то пыль трясут на его балкон. Детей мы пытаемся обелить, но убеждаемся, что любовь, тоска по своим загубленным детям не только не вызвала любви к чужим, но и породила ненависть к ним.

В районе Киева, где они живут, — на Чеколовке (Первомайский массив) возникла группа хулиганствующей молодежи. Они наливаются, оскорбляют и бьют прохожих, по ночам залезают в квартиры. В одной из квартир жил парализованный. Однажды хулиганы залезли в квартиру через балкон и на глазах мужа стали цинично приставать к его жене.

Карл Иванович — заместитель председателя товарищеского суда Чеколовки. Он уговаривает всех жителей подать жалобу на хулиганов, но все боятся. Милиция пытается что-то сделать, но нет оснований для ареста или штрафа, т.к. нет свидетелей. Все боятся ...

И надо ж было такому случиться, что после очередной дискуссии мы с Таней и Карл Ивановичем увидели развлекающихся возле дома юношей и девушек. Пьяных. Карл Иванович стал бурчать о распущенной молодежи. Я вступился за них:

— Они никому ничего плохого не делают.

Вдруг один из развлекавшихся подошел к нам и спросил Шальме:

— Ну, чего вылез, старый? Делать нечего? Я попросил его обращаться к старшему на «вы» и не грубить.

— Ты, засранец, заткнись, я не с тобой говорю!

— Тут женщина, прошу не выражаться. Парень развернулся и стукнул меня. Мне много не надо, чтоб я упал. Когда я встал, вокруг уже была толпа. Я, вне себя от бешенства, кинулся к хулигану. Шальме обхватил меня и шепнул:

— Успокойтесь. Им займется милиция.

Подбежала старуха, мать хулигана. Стала упрашивать его не хулиганить. Сын грязно выругался.

Наконец всё успокоилось, и мы разошлись.

Шальме на следующий день стал упрашивать меня подать в суд. Я не хотел, т.к. после «легкой кавалерии» не питал к милиции никакой симпатии. Тогда Шальме стал упирать на то, что это единственный способ припугнуть эту группу, терроризирующую жителей.

Я согласился и написал жалобу.

Меня и жену вызвали к следователю, записали показания. Следователь был крайне любезен, и я забыл даже, что это «лягавый».

Затем очная ставка с хулиганом. Жалкая, заискивающая улыбка, весь как побитый, чуть не плачет. Я повторил свои показания, слегка смягчив. Парень подтвердил все, кроме того, что он обругал свою мать:

— Я ее люблю, я единственный сын у нее. Дали подписать протокол. Подписал я не глядя: не будут же они врать!

Парень поколебался и стал читать протокол допроса. Следователь подгонял: «Хватит, все и так ясно». Дочитав, парень с укором сказал:

— Я ж сказал, что мать я не ругал. Следователь нехотя вписал его слова в протокол. Когда я пришел к Шальме тот стал объяснять, что я дал неудачные показания следствию. Во-первых, надо

было показать, что было групповое хулиганство. Какой же иначе смысл подавать на него в суд? Посадят его, а остальные будут на воле. Их тоже надо припугнуть. Во-вторых, майор КГБ из этого же дома видел всю сцену и слышал звон металла. Он думает, что у кого-то из них был кастет.

Я спокойно объяснил, что группового хулиганства не было, «звон» также неубедителен.

Суд. Выступаю я. Повторяю свои показания. Затем жена. Шальме развил версию о групповом хулиганстве, рассказал о том, что видел кастет в руках одного хулигана. Стало ясно, что парню угрожает большой срок. Мы с женой стали смягчать показания, от некоторых утверждений отказывались, категорически отрицали кастет и групповой характер хулиганства. Адвокат поняла нашу тактику и стала понуждать признаться в том, что мы почти всё придумали. Судья, кричавшая до этого только на подсудимого, стала кричать на меня. Пришлось прикрикнуть на нее: «Будьте вежливее, вы меня пока не судите». Подействовало.

Смешная ситуация сложилась из-за моих показаний о «нецензурных словах».

Судья:

— Какие слова он произнес?

— Выругался.

— Вы написали, что нецензурно. Это так? Я веду линию на смягчение:

— Просто выругался.

— Цензурно или нет?

— Мне трудно сказать.

— Вы же математик, у вас высшее образование, а вы не можете определить нецензурность.

— Вы юрист. Дайте мне определение «нецензурности». Прокурор глубокомысленно:

— Слова, которые не печатаются в книгах. Я, обозлившись и приглушая смех:

— В книгах можно встретить любое слово. Прокурор:

— Да, вы правы. Затем растерянно:

— Ну, как же нам решить? Я: — Ну что, процитировать его слова? Судья: — Нет, не надо. Гм... А как вы думаете сами — можно?

Я: — Пожалуйста! Засранец. Минута молчания.

— Да, не совсем цензурное.

Я: — Думаю, что не очень уж плохое.

Адвокат: — Это слово распространенное.

Последовала обвинительная речь прокурора. Начал, он с последних постановлений партии. Затем связал хулиганство с политическими преступлениями и, наконец, потребовал 7 лет.

Мы содрогнулись от ужаса.

Адвокат доказывала, что преступления вовсе нет, есть неприятное недоразумение, и потребовала оправдания.

Суд удалился на совещание. Парень заплакал. Мать его подошла к нам и извинилась за его поступок. Мы сами чуть не разревелись: ведь по нашей вине он получит от этих... 7 лет.

Приговор гласил: один год условно. Мы облегченно вздохнули — показалось, что не так уж и страшно.

Выйдя из здания суда, мы со стыдом смотрели друг другу в глаза. Ведь бандиты-то — следователь, судья, прокурор, Шальме. Хулиган — ягненок по сравнению с ними. И мы были вместе с бандитами против ягненка...

Мы также поняли, что и сейчас легко возобновить фальсифицированные процессы. Достаточно трем мерзавцам договориться между собой, и любого неугодного властям легко посадить. Подтверди мы кастет, групповое хулиганство, и парень получил бы большой срок, лишь потому, что «надо для блага населения».

Шальме я встретил после 68-го года, когда уже на меня самого стала наплывать угроза тюрьмы.

Он узнал меня и упрекнул, что не прихожу.

Я объяснил, что тех, кто помогает властям стряпать

фальсифицированные процессы, мне не хочется видеть.

— Значит, пусть хулиганят и убивают?

— Нет. Но виновата в этом власть, те, кто мучил вас и вашу жену. Бороться нужно прежде всего с причиной хулиганства — кагебистами и милицией, а потом уж с хулиганством.

Через полгода я узнал, что Шальме — в психбольнице. Кажется, паранойя...

Еще сильнее подействовала на нас история еврейской писательницы Н.

До войны она дружила с Верой Игнатьевой Гедройц. Вера Игнатьева — ученица знаменитого врача, исследователя Ру. Училась она в Швейцарии, встречалась с эсэрами, меньшевиками, большевиками, с самим Лениным. Ру хотел оставить ее у себя, но она поехала в Россию. Там заведовала царским госпиталем. Дружила с последней императрицей и до конца жизни сохраняла к ней уважение и любовь.

Во время гражданской войны ее однажды повели на расстрел — просто так, за дворянское происхождение. Спас ее начальник ЧК — узнав в ней врача, прятавшего его от охранки в царском госпитале.

Вера Игнатьевна дружила с писателями А. Толстым и М. Пришвиным, критиком Ивановым-Разумником. Писала под псевдонимом Сергей Гедройц воспоминания. Вышло три небольших тома. Но тут, на несчастье, к ней обратился писатель Константин Федин с просьбой. Он заболел туберкулезом легких и хотел поехать лечиться в Швейцарию. Она написала своим швейцарским друзьям, и Федина устроили в санаторий. Его вылечили.

Готовился к печати 4-й том воспоминаний Веры Игнатьевны. Федин прочел, остался недоволен и... «запретил».

Через несколько лет Вера Игнатьевна получила из Швейцарии приглашение возглавить госпиталь Ру. В письме говорилось, что она — лучший хирург мира, и

могла бы, живя в Швейцарии, сделать многое для развития науки.

Но Гедройц не хотела покидать Родину, даже такую, какой она была в те годы.

Умирая, она попросила Н. и ее мужа сохранить ее письмо. «Придет время, когда любовь к России не будет считаться предосудительной. И это письмо послужит России как признание достижений русской науки. Дайте мне слово, что сбережете письмо».

В 1938 г. к Н. пришли. Нашли письмо Веры Игнатьевны. Мужа Н. забрали как «международного шпиона» — ведь письмо из Швейцарии, значит, международный шпион. Допросили 24 свидетеля. Только один дал плохие показания — дворник. Как-то зимой он разгребал снег. Муж Н., проходя мимо, сказал: «Какой тяжелый у вас труд!». Дворник интерпретировал в НКВД эти слова как антисоветскую пропаганду.

На допросах муж Н. держался мужественно: ни одного признания. Сокамерники назвали его «Христосиком»: глупо было молчать под пытками, все советовали признаться. «Христосиком» стали звать его и следователи.

На допросы следователи приходили пьяными. Скучно, когда подследственный молчит. Развлекались тем, что бросали бутылки из-под водки и вина в голову — кто попадет в «Христосика»?

Наконец выпустили: один свидетель только; подследственный не признался. Предупредили, чтобы молчал.

Пришел домой весь трясущийся, исхудавший. Н. к нему — рассказывай. Палец ко рту и целый день молчал, показывая на стены, потолок, двери.

Ночью укрылись одеялом и... он рассказал.

Через неделю Н. напомнила ему о клятве Вере Игнатьеве. «Христосик» умолял забыть. Заставила позвонить в НКВД (выпуская, в НКВД пообещали вернуть все бумаги). Не дослушав, следователь закричал:

«А, ... твою мать Христовую. Опять захотелось к нам?» Тут и Н. поняла свою жестокость.

10 лет он умирал потом от пролома черепа.

Сколько таких семей мы встречали за эти годы...

Вначале, после ХХ-го съезда, была горечь и ненависть к тайной полиции за то, что уничтожили революцию. Но потом ненависть углубилась, превратилась в ненависть ко всем палачам народа. Те-то, революционеры, либо сами переродились, либо вовремя не остановились в своей ненависти к эксплуататорам, либо пели в одних рядах со своими катами «Интернационал», либо... да мало ли каких «либо» было. «За что боролись, на то и напоролись».

За что погибли миллионы нереволюционеров?

За то, что хотели жить немного лучше, не хотели лезть в рай, или хотели, но не в такой, или вовсе ничего не хотели от благодетелей?

Ненависть к Сталину породила почти патологический интерес к его жизни. Перечитал все его произведения — нудно. Катехизисное мышление (знакомая нам игра в вопросы и ответы в школьных сочинениях), до богословия не дорос.

Знакомая, сотрудница музея Ленина, рассказала о своей поездке к нему на дачу в 1953 году.

Она обожала вождя, глаза выплакала по нему. И вот задание — подобрать материалы для превращения Киевского музея Ленина в музей Ленина—Сталина. Дача поразила аскетическим мещанством. («Что ж они? Не могли создать ему условия для жизни, украсить высокохудожественными картинами и скульптурами — ведь ему-то не до того было!») Заштопанные носки, дырявые валенки, в которых бежал с каторги...

Гора пластинок. Просмотрела. На всех надписи — Его рукой. Двухбальная система: «Хорошо, плохо». «Хорошо» — народные песни, хор Александрова. «Плохо» — симфоническая музыка.

Книги. Все с дарственными надписями. «Девушка и смерть» Горького. Прочла знаменитое: «Это почище «Фауста» Гете». Ниже под афоризмом вождя запись,

никому неведомая: «С етим полностью согласен. Климент Ворошилов».

Она сталинистка, но с некоторым эстетическим вкусом. Стало не по себе от духовного убожества кумиров. Утешилась: «Когда они могли развивать свои вкусы? Вся жизнь в революции, в борьбе».

Я прокомментировал ее рассказ каламбуром: «Недоучившийся Бог ослов». Обиделась.

В 1965 году я поехал в Москву, к Красину. Он сообщил, что арестованы какие-то писатели, которые публиковались за границей под псевдонимами. Одного из них звать Синявский, другой — Даниэль. Красин знал содержание одного из произведений Даниэля и пересказал мне.

Я попытался достать книги арестованных. Стал расспрашивать у всех знакомых москвичей. Один из них обещал достать — он учился у Синявского, слушал его лекции. Я спросил его мнение о лекциях.

— Очень интересно было. Тут же позвонил по телефону:

— Принеси мне что-нибудь Синявского. Я ошалел от его наглости:

— Куда ты звонил?

— В обком комсомола. Там приятель работает. Достать все же ничего не удалось, даже в обкоме. По Киеву разнесся слух об арестах среди украинской интеллигенции.

4 августа 1965 г. в кинотеатре «Украина» демонстрировали кинофильм режиссера Параджанова «Тени забытых предков» (по одноименной повести Михаила Коцюбинского). От имени киевлян создателей фильма приветствовал Иван Дзюба.

После нескольких слов приветствия Дзюба повернулся в зал к зрителям и сообщил об аресте двадцати деятелей культуры. Дзюба заявил, что надвигается 37-й год.

К Дзюбе подбежал директор кинотеатра и стал вырывать микрофон. На помощь Дзюбе пришел Параджанов:

— Не мешайте ему говорить!

Когда стало ясно, что микрофон почему-то не работает, в зале стали выступать молодые люди, поддерживая Дзюбу.

Я очень жалел, что не присутствовал там, но многие знакомые, люди разных взглядов, рассказали мне об этом событии примерно одно и то же.

В марте 66-го мы узнали, что состоялся суд над студентом Киевского медицинского института Гевричем Я. В.

Он получил 5 лет лагерей строгого режима за «антисоветскую националистическую пропаганду и агитацию».

Зарубежное радио сообщило, что Дзюба арестован. Я пришел к нему на работу. Он смеялся — целый день звонки со всего Киева и даже из Львова, все проверяют.

— Перепутали, видимо, со Светличным.

23 марта 66-го г. я узнал от одного товарища, связанного с милицией, что 25-го будет новый суд — над О. Мартиненко, И. Русиным и Е. Ф. Кузнецовой.

Сообщил Дзюбе. Он не поверил, т.к. родных и свидетелей по делу не вызвали еще на суд. Долго пришлось убеждать, что сведения достоверные.

Утром 25-го возле здания суда собралось человек 15. С некоторыми я уже был знаком раньше. Были поэты Л. Костенко, И. Драч, Л. Забашта (жена чиновного поэта А. Малышко), критик Е. Сверстюк, писатель-фантаст О. Бердник, жена Ивана Светличного, украинского переводчика и критика, также арестованного в 65-м году, но почему-то не представленного на суд.

У дверей суда стояла милиция и никого не пускала. Завязалась дискуссия — по какому праву не пускают в зал, ведь суд по закону открытый.

Милиция не могла что-либо объяснить. Ссылались на постановление суда.

5-6 человек пошли к Прокурору республики. В приемной сидело много людей. Вышла старая женщина, плачет: секретарь к прокурору не пропустила, т.к. бабка не могла толком объяснить, зачем ей нужно к столь высокому начальству. Секретарь вышла вслед за ней, выговаривая за бестолковость. Она увидела нас и спросила, по какому мы делу.

Дзюба объяснил, что мы из Союза писателей и что нам надо попасть на суд над нашими товарищами. Секретарь широким жестом пригласила к себе, без очереди: писатели все-таки, инженеры человеческих душ.

— Ваши товарищи зверски убили кого-либо? Улыбается с сочувствием.

— Нет.

— А!? Изнасилование малолетней??

— Нет.

— Так что же?

Продолжает ласково улыбаться...

— Статья 62-я Уголовного кодекса. Стала искать статью. Улыбка сменилась холодом, гневом.

— Антисоветская пропаганда и агитация?!

Стали ей объяснять, что обвинение ложное, ведь такое уже было в 30-х и 40-х годах, что по закону суд по этой статье не может быть закрытым, что мы имеем право присутствовать на суде.

Секретарь попросила на время выйти — она созвонится с начальством.

Ко мне подошла Л. Забашта и стала упрекать меня за мой русский язык. Я терпеливо объяснил, что жил в Киргизии, Одессе и Киеве, в местах, где почти не слышно украинской речи, и потому мне трудно говорить по-украински.

— Но ведь вы украинец?

—Да.

— Значит, вы должны говорить на родном языке!

— Но ведь не в этом главное, главное в борьбе с преследованием за мысль.

Спор прервался, т.к. нас вызвала секретарша. Она объяснила, что суд закрытый по закону, что прокурор занят и что нужно пойти либо к Макогону, либо к Гапону, областному начальству по части прокурорского надзора.

Фамилия Гапон вызвала невеселый смех. Лина Костенко саркастически напомнила «Процесс» Кафки.

Вышли ни с чем. В меня опять вцепилась Забашта.

Подошли к зданию суда. Милиционеры стояли лишь у дверей, ведущих в залы, где проводятся судебные разбирательства. Воспользовавшись этим, мы рванулись на лестницу, ведущую к областному прокурору. Подбежали два милиционера.

— Граждане, вы куда?

— К прокурору.

— Здесь присутственные места. От словосочетания «присутственные места» пахнуло седой древностью, царскими временами. Я прокомментировал:

— Ну, вот, скоро милиция будет называться жандармерией, а КГБ — охранкой.

Дзюба заявил милиционерам, что нам сказали, что вход к областному прокурору свободен всегда.

Милиционеры потоптались и заявили, что вышвырнут нас на улицу:

— Есть указание вас не пускать. При этом показал почему-то на меня.

— А в указании есть моя фотография? Откуда вы знаете, что именно меня нельзя пускать?

— Вас всех велено не пускать.

Мы все же прорвались к прокурору.

Дзюба спросил:

— Почему нас не пускают? Что за указание нас не пускать к прокурору?

— Как это не пускают? Зачем вы обманываете? К нам всех должны пускать.

В дверь заглянул милиционер.

— Да вот он говорит об указании не пускать. Ведь так? Милиционер подтвердил.

— Видно, указание от другого ведомства. Что вы хотите?

— Нас не пускают на суд по 62-й статье. На каком основании суд закрытый?

— По закону.

— Но в законе сказано, что суд закрытый только в трех случаях: если есть опасность разгласить государственную тайну, если суд над подростком, если дело о сексуальном разврате. Почему же закрыли данный суд?

— В законе сказано, что решение о закрытом характере суда принимает суд.

— Но только на основании закона, т.е. в трех только случаях. На каком же основании...

— На основании закона...

— Но ведь в законе ...

— На основании постановления суда.

— Но ведь ... Зациклились. Дзюба спросил:

— Итак, суд закрытый?

—Да.

Опять цикл: закон — постановление суда — закон.

Вдруг истерический крик Л. Забашты:

— А почему вы говорите с нами по-русски?

— Я русская.

— На ведь вы на Украине. А Ленин сказал ... Дзюба прошептал мне:

— Господи, вот с такими дураками приходится иметь дело...

Я кивнул головой — ее волнует, на каком языке разворачивается абсурд «Процесса», а нас — судьба живых людей.

Разгорелась дискуссия о ленинской украинизации административного аппарата.

Наконец нас попросили выйти.

Вышли все и подошли к входу в здание суда. Милиция уже не пускала в само здание.

Подошел поэт Драч и стал рассказывать содержание кинофильма «Перед судом истории». Это фильм о знаменитом «крайне правом» монархисте Шульгине, который был лидером правых в Государственной Думе, затем одним из деятелей Добровольческой армии Деникина, затем участником антисоветских заговоров. Шульгина играет ... сам Шульгин.

В фильме идет спор между белой идеей Шульгина и красной — старого большевика.

В ходе спора показываются эпизоды истории, и Шульгин под напором фактов истории постепенно сдается.

Но как! Например, признавая, что Ленин спас Россию, он вздыхает о потере Финляндии, Польши. На поверхности фильма — сдача белой идеи перед красной, а по сути — признание белогвардейцем Шульгиным заслуг большевиков перед белой идеей.

После II-й мировой войны Шульгин вернулся в СССР и стал проповедовать правоту большевиков, оставаясь приверженцем единой и неделимой России, православия и т. д. Он не изменил своим взглядам, изменили своим — наследники большевиков. Так как против основной, белой идеи фильма стали протестовать украинские интеллигенты, то на Украине фильм почти не шел, а в России тоже вскоре был снят с проката.

Одна моя знакомая посетила Шульгина в 1970 г. и спросила его:

— Вы все еще за монархию?

— Я за моно ...

Один из деятелей партии кадетов Мейснер, вернувшись в СССР из эмиграции, описал в книге «Миражи и действительность» допрос энкаведистами заместителя Деникина, генерала Шиллинга. Генерал на вопрос: «А что же вы почувствовали, когда увидели нас на улицах Праги?» ответил:

— Увидел генералов и офицеров с золотыми погонами, солдат, по форме одетых, перекрестился и подумал — стоит Россия!

И Шульгин, и Шиллинг увидели то, что есть, — «стоит Россия», «единая и неделимая», с «золотыми погонами» офицеры, с солдатами, «по форме одетыми», и приняли это: для их «белой идеи» этого достаточно — исчезли анархия в армии, жидовское засилье, а гибель миллионов людей — пустяк.

(Мейснер с восторгом описывает счастье возвращения белых в Россию и замалчивает об обмане «возвращенцев» — ведь их почти всех посадили в лагеря.)

Дзюба и другие товарищи продолжали требовать доступа в зал суда. Милиционеры объясняли, что зал мал и весь заполнен.

Наконец объявили:

— Пять человек могут войти.

Стали спорить, кому войти. Долго искали Сверстюка.

Пошло четыре, пятого не пустили.

Лина Костенко стала записывать слова подсудимых, судьи, прокурора и адвокатов.

К ней подошли милиционеры и забрали блокнот.

Не долго думая, она бросила подсудимым букет цветов. Когда букет летел, все милиционеры и судейские в испуге пригнулись ... бомба ...

Пригрозили выгнать.

Остальные стояли у здания суда. Прошел слух, что придет «сам» А. Малышко, а может быть, и Гончар, тоже чиновный, либеральный писатель. Конечно, не пришли.

Украинский «патриотизм» Малышко был проявлен его женой, Забаштой.

О. Мартиненко получил 3 года, Русин — год, Кузнецова — 4 года строгого режима.

Стали известны подробности этого и других процессов. Оказывается, при чтении приговора суд был назван «открытым». Многие каялись, признавали вину и даже выдавали товарищей.

Я спросил у Дзюбы: почему так плохо держатся... Вспомнили о гораздо худшем поведении декабристов. По пальцам можно перечислить тех, кто держался мужественно. Остальные говорили друг о друге все, что угодно, выгораживая себя.

Дзюба сказал, что плохо держатся те, у кого под ногами нет твердой идейной почвы, чей протест был, главным образом, эмоциональным.

После суда мои контакты с украинскими патриотами углубились и расширились.

Прочел несколько самиздатских статей.

Появились первые украинские письма-протесты против незаконных арестов. Одно из них было подписано известным авиаконструктором О. Антоновым.

Я написал подобное письмо и решил собрать подписи среди русской и еврейской интеллигенции.

Показал двум ученым. Они одобрили, но посоветовали, чтоб первыми подписали академик Глушков и профессор Амосов («тогда легко собрать подписи менее известных ученых»). Пошел к Дзюбе и договорился, что вместе посетим Глушкова. Позвонили в Президиум Академии наук УССР, т.к. Глушков — вице-президент Академии, член ЦК КПУ и обычно после обеда не бывает в Институте.

Глушков появился через час. К сожалению, с Дзюбой мы разминулись, пришлось идти одному.

Глушков, увидев меня, сухо заявил, что занят:

— Вы по какому вопросу?

— Опять судят за убеждения. Я хотел бы, чтоб вы подписали письмо протеста.

— Хорошо, давайте прочту. Но у вас только пять минут на беседу. Прочел.

— Да, вы правы: суд над Синявским и Даниэлем нанес удар по престижу страны. Но я говорил уже об этом в ЦК. Они со мной согласны. Нужно было судить за уголовщину.

— ??? — Как? При чем здесь уголовщина?

— Мне говорили, что они занимались валютными операциями. О каких киевских процессах вы пишете?

— Неделю назад был суд над украинскими патриотами.

— А, это те, что хулиганили в кинотеатре.

— Они не хулиганили.

— Там какой-то Дзюба выступал, а его молодчики не выпускали из кинотеатра тех, кто струсил. Они с кулаками набрасывались на трусов. Трусить плохо, но что ж это за борцы за свободу, если они запрещают свободу бояться?

— Я знаю этих «дзюбовских молодчиков». Это худенькие интеллигентные парни и девушки, они не только не хотят, но и не умеют драться.

— А вы там были?

— Нет.

— Что же вы за математик, если основываетесь не на фактах?

— А вы там были?

— Нет, но мне рассказывал сотрудник Президиума, который все это видел.

— А мне рассказывали с десяток людей, в том числе те, кто ненавидит и боится украинских патриотов. Вы же член партии и должны знать, что классовое положение может искажать видение фактов. У меня более достоверные факты, т.к. и свидетелей больше, и среди свидетелей — противники украинских патриотов.

— Мы оба не были там, и потому не стоит продолжать спор. Вы знаете, что такое ОУН?

— Организация украинских националистов.

— Да, бандеровцев. Они вместе с фашистами уничтожали тысячи русских и евреев.

— Нет, не все шли с фашистами. Большинство украинских крестьян выступили против Сталина только потому, что помнили голод на Украине. Увидев Гитлера, они восстали и против фашистов.

— Вы не знаете историю или подтасовываете ее. Го

лод был и на Дону (я сам оттуда и видел голод), и на Кубани, и в Сибири. Этот голод был по вине кулаков.

— Да, но на границах Украины стояли войска и не пускали голодающих в Россию.

— Откуда вы это знаете?

— Мне рассказывали об этом те, кто проводил коллективизацию.

— У меня нет больше времени. Об украинских процессах я узнаю все детали и вызову, если понадобится, вас.

После Глушкова пошел к Амосову. Предварительно показал письмо его сотрудникам.

— Не ходи — он тут же позвонит в КГБ. Ведь он член Верховного Совета.

— А если я приду с Линой Костенко?

— Может быть, подпишет: он жаждет славы у гуманитарной и технической интеллигенции.

— Кто из вас подпишет?

Один смотрит на другого. Наконец самый смелый говорит:

— Если подпишет Амосов, то и мы все подпишем. А так — страшно.

Чтобы объяснить, что такое Амосов, они рассказали одну историю.

Сотрудница отдела биокибернетики проводила опыты в барокамере. Начался пожар. Дверь барокамеры заклинило. Позвонила, видимо, по телефону — не работает. Так и сгорела. (Я знал её ...)

Началось следствие. Обвинили в халатности Э. Голованя. Эмиль пошел к Амосову: «Мы ведь все виноваты, и вы тоже. Я просил у вас добиться ремонта всех приборов, вы были заняты ... и вот...»

— У меня депутатская неприкосновенность. Выпутывайтесь сами.

Голованя спасло то, что следователь установил «алиби».

— Это и есть прогрессивный, «левый» Амосов.

Такая характеристика со стороны любимцев Амосова убедила меня в том, что не стоит рисковать.

Растроенный, я вернулся к тем, кто посоветовал получить подписи боссов науки. Выслушав, один из них запротестовал:

— Мерзавцы. Но мы-то что, не имеем достоинства? Зачем нам страховаться? Подпишем и без них... Итак, две подписи уже есть, не больно маститые, правда.

Очень печальная картина открылась передо мной, когда я встретился с другими. Собрал всего... 7 подписей.

На следующий день один из подписавших признался, что его жена устроила скандал из-за того, что он подписал.

— Но я все же оставлю подпись.

У него было виноватое лицо. Совесть — с одной стороны, жена — с другой. Что делать мне? Вижу, смертельно трусит. Значит, только 6 подписей.

— Хорошо, я сожгу письмо, т.к. все равно мало подписей.

Он согласился с моим решением — мало...

Рассказал о своей «подписантской Одиссее» Дзюбе. Он очень жалел, что не пошел к Глушкову поговорить о дзюбовских молодчиках. С тем, что мало подписей, не согласился со мной: не в количестве дело. КГБ должен знать, что не все будут молчать.

Приехавшие из Москвы привезли отрывки из стенограммы процесса над Синявским и Даниэлем.

Ощущение кафкианы нарастало.

Кафка в это время стал среди молодежи очень популярен. Несколько его вещей опубликовали в журналах. Вышел том Кафки с «Процессом» тиражом в 9 тысяч экземпляров, из них 6 тысяч пошло за границу.

Поразило, насколько глубоко Кафка отражает абсурд нашего мира, столь знакомого — советского в каф-

кианском «бреде». Было очень смешно читать наших критиков о певце «отчуждения в гниющей феодально-капиталистической Австро-Венгрии»: если мы узнаём в этом отчуждении свое, то какой же мир у нас, при «социализме»?

Философские работы об отчуждении росли, как грибы. Вначале писали о том, что это ранний Маркс, еще не марксист. Потом писали, что-де буржуазные философы говорят, что ранний Маркс — гуманист, а поздний — антигуманист.

Раскопали в «Капитале» места, ясно указывающие на то, что и у позднего Маркса есть идеи об отчуждении, но только более зрелые.

Знакомый философ рассказал, что выясняется, что прежние переводы «Капитала» на низком уровне, они почти не передают слов о теории отчуждения. Сейчас делают новый перевод.

Он же сообщил, что есть много подготовительных рукописей Маркса к «Капиталу». Оказалось, что Маркс в начале работы писал философскую часть, философские строительные леса «Капитала». В самом же «Капитале» философия почти вся удалена, осталась наука. Рассказчик был в восторге от этих «лесов»:

— Для современной философии не вошедшая в «Капитал» часть ценнее самого «Капитала».

Обещал достать почитать... Где они сейчас, строительные леса «Капитала»?

Теория отчуждения все более связывалась с современной западной художественной литературой.

Опубликовали «Носорога» Ионеско, затем «В ожидании Годо» Беккета.

Все мои друзья, и я в том числе, были захвачены театром абсурда. Это ведь и есть настоящий реализм. Абсурдность XX столетия невозможно изобразить с помощью критического реализма.

Появились «Пьесы» Сартра. Моим друзьям они не

очень понравились, мне же некоторые показались великолепными^¹.

До «Пьес» опубликовали «Слова» Сартра, а также несколько произведений А. Камю. Воздействие Камю на нас было более сильным.

Когда я насытился новыми для меня художественными направлениями, стал замечать новые негативные явления как в своем сознании и пристрастиях, так и у окружающих.

Увеличился пессимизм, скептицизм, нигилизм и цинизм. Заметил, что у меня появился эдакий мазохизм. Эстетическими, высокохудожественными стали для меня произведения, где герои издеваются над собой и своими идеями, где идеал превращается в свою противоположность, где за святыми словами скрывается омерзительная действительность, где герои гибнут без всякого героизма, а если и есть героизм, то абсурдный. Любимым словом в философии стало «дерьмо», советский вариант библейского слова «суета».

Немного поддерживали песни Александра Галича и Высоцкого. У Высоцкого понравилось несколько песен — политических либо передающих атмосферу духовного разложения общества. Галича принял целиком.

На первый взгляд, Галич отражал основное — пессимизм интеллигенции нашей страны. Именно это и привлекло вначале к нему. Но, слушая его день за днем, мазохистски наслаждаясь трагедией абсурда нашей революции, издевательствами над всеми «святыми слова-

ми», я опять пришел к вере в простейшее, человеческое, в то, что так любил у Ремарка и у Генриха Белля: живого человека, его любовь, товарищество, кусок хлеба, в прекрасное в человеке, в природе, искусстве.

У Высоцкого отталкивало падение в мир блатных, блатной жаргон ради жаргона.

Когда Галич использует жаргон и мотивы блатных песен, то он отражает то, что вся страна пронизана лагерями и тюрьмами, вся страна под полицейским надзором и отношение каждого к милиции и КГБ близко отношению вора к милиционеру. На самом деле и это лишь поверхностный слой песен Галича.

Глубже — философское значение блатных мотивов. Уголовник, сидящий в тюрьме или лагере, если он не просто подонок, мечтает о самых важных для человека вещах, элементарно-человеческом, на которое надстраивается утонченная культура, высоко духовное: воля (свобода), уважение к себе и товарищам, женщине. Уголовник в лагере не только вне прав, но и вне условностей официальной лжи. В лагере все обнажено — вот угнетенные, вот угнетатели, вот стукачи (не хотелось бы преувеличивать достоинств лагерной жизни — и там есть ложь, условности, рабский труд, но легче уйти от социальной фальши, найти товарищей, которые не продадут. Именно здесь падение человека — падение без маски. Зато, если ты человек, все твои достоинства выпячиваются, твое человеческое просвечивает через самые незначительные поступки).

Увлечение абсурдом, литературным модерном естественно сочеталось с увлечением сюрреализмом и абстрактной живописью.

Мне лично сюрреализм нравился мало из-за моего чрезмерно рационалистического сознания, но Линке и Шагал просто завораживали своей близостью.

У Линке — «Крыши кричат», крик муки поляков во время войны, переданный криком разрушенных зданий Варшавы.

У Шагала — непессимистический сюрреализм, и потому Шагал тоже стал духовной опорой.

Абстракционизма я не воспринимал и не воспринимаю. Если что-то и нравится, то на чисто сенсорном, недуховном уровне, как нравятся блики солнца на листьях, на воде, как нравятся замысловатые корни деревьев.

Возрастающий скептицизм и нигилизм, отчаяние привели к тому, что любовь к Евангелию сместилась к Екклезиасту, а затем к Откровению святого Иоанна. К последнему, правда, интерес был недолговременен — что-то уже патологическое мне виделось тогда в нем.

Спасло меня от окончательного поглощения души апокалиптическим видением мира, от цинизма и нигилизма то, что мне удалось, наконец, найти тему, связывающую мои математические и философские интересы.

Как-то на семинаре Антомонов рассказывал о критериях самоорганизации, предложенных американским кибернетиком Ферстером. Антомонов развил эти идеи. Выступил я и указал на чрезмерный схематизм, формализм, бессодержательность предложенных критериев. В ходе полемики пришлось выдвинуть свою программу исследований организации, свое определение организации. Исходным для меня был тезис, что если хотя бы элементы философии можно развить до уровня науки, то такая философия имеет право на существование. Иначе это схоластика, а не философия.

Дискуссия с Антомоновым длилась с месяц. И постепенно мне удалось сформулировать свои основные тезисы об организации и информации.

Основным недостатком многих кибернетических теорий является то, что вверх ногами стоит соотношение математической и содержательной частей теории. «Нормальные» естественные науки шли от описания к содержательной теории явления, и лишь при достаточно развитой содержательной теории появлялась формализация, математизация теории, которая в свою очередь позволяла углублять представление о явлении.

Математическая теория информации была разработана на основе технических систем связи и описывает, в основном, количественную сторону информационных процессов. Я не встречал ни одного плодотворного применения теории информации для изучения живых систем.

Связав понятия информации и организации, опираясь на теорию отражения, намек на которую был дан Дидро и немного развит Лениным, а потом философами-кибернетиками, мне удалось посмотреть на информационные процессы под другим углом зрения.

После наших философских споров мне удалось немного формализовать, математизировать часть своих философских идей об организации и информации. Удалось, в частности, вывести новую формулу количества информации, принципиально отличную по содержанию от классической, но чисто математически оказавшуюся обобщением ее.

Исходя из этой формулы, удалось математизировать еще ряд содержательных моделей организации и информационных процессов.

Антомонов очень заинтересовался моей работой, т.к. его интересы были тематически близки моим.

Договорились написать вдвоем полуфилософскую, полуматематическую работу по теории организации и информации (обе теории слились у нас в нечто единое).

Случайно я прочел критику идей философа Богданова, которого Ленин разгромил в работе «Материализм и эмпириокритицизм». Оказалось, что Богданов после революции развивал «Всеобщую организационную науку, или тектологию». Прошло около года, пока удалось достать его книгу. Философская часть мне не понравилась, т.к. была слишком механистической.

Но зато Богданов предвосхитил некоторые постулаты кибернетики. Кое-что показалось полезным для моей работы.

И еще один для меня важный вывод сделал я из его книги. Если философ достаточно оригинален и умён, то сколь бы далекой ни была от тебя его философия, всегда

можно найти в ней то, что даст толчок собственной мысли.

Вначале работа шла очень хорошо. Дискуссии с Антомоновым, доклады, статья.

Но потом вышло первое недоразумение с Антомоновым. Он, не спросив меня, пригласил журналиста. Тот предложил написать обо мне, о моих работах в разделе «Трибуна молодых ученых». Я вспылил и резко ответил журналисту, что научно-популярные журналы профанируют науку. Он растерялся. Пришлось извиниться и объяснить уже спокойнее, что работу я не довел до конца и что поэтому ее пока нельзя популяризировать. Журналист ушел.

Антомонов заявил мне, что ни одна тема не может быть разработана до конца и моя «честность» приведет лишь к тому, что я вообще ничего писать не буду. Вторым доводом было благо лаборатории: выход в популярные журналы помогает приобрести вес в обществе, т.к. статьи в специальных журналах читают только узкие специалисты. Я язвительно напомнил ему Амосова, который постоянно заманивает журналистов, презирая их. Когда ожидается в отделе биокибернетики журналист, то в ту комнату, в которой он будет беседовать с кем-либо из сотрудников Амосова, переносят самые сложные, внушительные машины, чтобы воздействовать на фантазию журналиста: вот, дескать, каков у нас уровень техники, не то, что у «простых» биологов. Антомонов смеялся вместе со мной, но пытался доказать, что у него другой, неблефовый подход к газетчикам.

Через несколько месяцев появилась журналистка из «Науки та життя». Она раскопала где-то сведения о «чуде на Саперной слободке» и хотела, чтобы это чудо прокомментировали кибернетики (у обывателей кибернетик обозначает высшую ступень учености; математик

внушает почтение тем, что способен решать ужасно сложные задачи, но он не чудодей, а некий оторванный от жизни чудак). Я расспросил о ее взглядах на «чудеса». Она оказалась верящей во все мистические чудеса, знающей множество всякого рода волшебников в Киевской области.

Несколько сотрудников института написали комментарий к «чуду». Я отрицал телекинез, но писал, что наука не должна закрывать глаза на непонятные ей явления, если эти явления не есть плод буйной фантазии.

В это время на страницах газет и журналов разгорелся спор между «телепатами» и «антителепатами». С обеих сторон аргументы были схоластическими. Обе стороны исходили из прецедентов и аналогий. И, конечно же, обе стороны опирались на диалектический материализм. Бросалась в глаза ненаучность мышления и тех, и других. Одни хотели чуда, другие не хотели. Не осторожное, уважительное отношение к явлениям, а желание было в основе видения явлений.

То же в споре о проблемах «Есть ли жизнь на Марсе?» или «Были ли пришельцы на Земле?».

Эти дискуссии убедили меня в том, что даже в естественных науках не хватает трезвого скептицизма. Он заменен верой.

У нас любят говорить о том, что диалектика, диалектическое мышление является базой для взлета научной мысли. Но странный факт: с конца 30-х годов в СССР не было создано ни одного принципиально нового направления в науке, сравнимого с кибернетикой или структурным анализом. В 20-х годах — задолго до западного структурализма — появился Пропп, в 30-х годах — работы Выготского и Узнадзе по психологии.

То же и в искусстве, в литературоведении и т. д.

В 20-х годах — Бахтин, театр абсурда (Введенский, Хармс). В генетике — Вавилов и Кольцов. Циолковский! .. Трудно перечислить то, что или возникло, или было продолжено советскими учеными в 20-х годах.

Окончательная же победа «диалектического мате-

риализма» привела к механистическому, волюнтаристскому неоламаркизму Лысенко, к механистической, волюнтаристской «диалектике» Сталина, к плоско-рационалистической теории соцреализма. Ни одной свежей идеи в философии (я не говорю о тех философах, которые лишь прикрываются марксистской фразеологией, или о младомарксистах, возникших после XX съезда).

Как-то еще на 4-м курсе я спросил одного преподавателя философии о причинах этого явления. Он ответил, что наша официальная философия на самом деле метафизическая и что диалектики больше у буржуазных ученых.

Возникает вопрос — а как же успехи в космосе, в физике и математике? Ведь в этих областях уровень советской науки не ниже западного.

Причин этому много.

Ломоносов жил в отсталой, варварской стране. Если бы его не обучали западные ученые, то, очевидно, он бы не стал большим ученым. Наши крупнейшие физики учились у крупных дореволюционных физиков и у западных. Ведь и перед революцией без всякой «диалектической» базы были Менделеев, Бутлеров, Лобачевский.

Успехи космонавтики были подготовлены дореволюционными работами мистически, гилозоистски настроенного Циолковского. Техническая сторона успехов в космосе объясняется преимуществами государственной собственности, которая позволяет концентрировать всю экономику, фокусировать ее развитие в одном направлении. Отставшая от германской военной промышленности советская за несколько лет стала передовой даже при «мудром руководстве Сталина». Но и Петру Первому удалось варварскую отсталую страну превратить в могучую варварскую же страну опять-таки благодаря вмешательству государства в экономику, благодаря концентрации сил.

Причиной успехов теоретической физики и математики было то, что математика базируется как раз

на формальной логике. Диалектика входит в нее в снятом, формализованном виде. Но кто ввел диалектику в математику? «Буржуазные» ученые Ньютон и Лейбниц, Кантор и Лобачевский, Рассел. А что диалектического внесли в математику математики-марксисты? Некоторые из них издевались над достижениями математической логики, которая вышла за пределы аристотелевой логики. Это было их единственным оригинальным вкладом в философию математики.

Теоретическая физика более близка к природе и поэтому должна быть более диалектичной, чем математика. Но в основе теоретической физики лежит все та же математика, т.е. формальная логика. Диалектика соотношения эксперимента и теории была наиболее разработана как раз западными физиками.

Теория относительности и квантовая теория, их диалектика — заслуга западных ученых, «буржуазных» физиков.

Почти полное совпадение научных и философских интересов с темой работы в Институте сделало 66-67 гг. для меня счастливыми. Но с середины 67-го года я натолкнулся на математические трудности — никак не мог доказать теоремы, важной для моей диссертации по математике.

Я бился над ней около полугода. Антомонов нервничал, пытался уговорить меня опубликовать уже полученное в теории организации и информации. Но мне казалось недобросовестным публиковать наметки, а не сравнительно цельную вещь. Отношения с Антомоновым ухудшались.

Все же я стал готовиться к защите диссертации. Сдал кандидатский экзамен по философии. Для этого необходимо было написать реферат по какой-либо теме.

Когда философ, принимавший экзамены, прочел мой реферат, он предложил мне защищать диссертацию по философии. Я рассказал ему о своих планах в области

разработки проблемы смысла жизни, отталкиваясь от теории развития, теории отражения и некоторых кибернетических идей. Он был физиком по образованию и потому не считал возможным оценивать мои взгляды на проблемы этики. В Институте философии есть «прогрессивные» молодые философы, занимающиеся подобными проблемами. Он назвал фамилии трех из них. Одного я знал раньше, он занимался самиздатом, правда не политическим.

Этим «прогрессивным» молодым философам я и прочел свои тезисы. Они заинтересовались, но сказали, что это не наука, а философия.

— Почему у тебя нет ссылок на Фрейда?

Я ответил, что не считаю Фрейда серьезным ученым.

— А Павлова, которого ты цитируешь?

— Он, конечно, нанес вред психологии, но в нейрофизиологии заслуги его бесспорны. Согласились.

— У тебя очень много ссылок на Энгельса. Неужели нет ничего поновее?

— Например?

— Витгенштейн? Читал?

— Да, но проблемы, которые он рассматривает, и его подход к философии мне не интересны.

Они стали доказывать, что марксизм — одно из мистических учений.

Я, конечно, спорил, но в душе смеялся: самиздатчик доказывает официальным советским философам разумность марксизма. Парадоксы разлагающейся идеологии, напоминающие времена, когда папы римские были атеистами.

Через несколько лет после встречи с этими молодыми киевскими логическими позитивистами я познакомился с крупнейшим советским философом Асмусом. Он расспрашивал меня о самиздате, о демократическом движении, об отношении к марксизму. Я изложил свои взгляды. Он был удивлен:

— Странно, что среди молодежи остались марксисты.

Оказалось, что он всегда считал себя неокантианцем, но т.к. в марксизме есть общие с кантианством элементы, то он может почти не кривя душой писать «марксистские» труды. Более умные партийные философы подозревают его в ереси, но доказать это не могут:

— Ведь их не интересует смысл. Лишь бы цитаты из Маркса, Энгельса и Ленина были.

Уже после 68-го года был у меня интересный разговор с одним киевским позитивистом.

Положение в современной советской философии он изобразил следующим образом.

— Сейчас у нас есть все течения философии — от религиозных до марксистских. Среди них есть небольшая часть партийных философов, т.е. не философов, а цитатчиков, следящих только за последними указаниями Их все презирают, но почти не боятся: они ничего не понимают. -

«Бьют только младомарксистов. Так вам и надо — может, хоть теперь что-нибудь поймете. А бьют вас потому, что это единственная философия, революционная в своем содержании. Все другие могут бунтовать, но бунт не вытекает из их философии».

Я поблагодарил его за столь лестные для нас, младо- и неомарксистов, слова.

Во времена хрущевской «оттепели» он имел доступ к архивам Ленина. По его словам, там хранится немало неопубликованных работ Ленина, в частности, философских («безграмотных, конечно», — добавил он).

Встречал я также «марксистов-сартристов», теософов. Наиболее многочисленны логические позитивисты, т.к. их поддерживают ученые и сам процесс возрастания роли науки, математики, в частности.

Прячутся они очень просто. Если я хочу развить ту или иную мысль Сартра, я должен отдать поклон основоположникам (достаточно одной цитаты) и начать громить Сартра. И необязательно при этом лицемерить — любой толковый последователь Сартра в чем-то с ним не согласен. Об этом он и пишет, развивая параллельно

другие идеи Сартра. Внешне это развитие выглядит опровержением этих идей.

Это один из методов философского «эзоповского» языка. Другой метод «эзопа» — тарабарские философские слова, понимание которых доступно немногим специалистам. Есть и другие «методы».

Но, как показывает опыт, кроме первого метода, «эзоп» не всегда срабатывает: партийные философы, не улавливая крамолы в содержании (из-за неумения мыслить самостоятельно), чуют крамолу в стиле изложения, языке.

Во всех социально-гуманитарных науках есть «зоны молчания», т.е. темы, о которых не положено писать. Такой темой долгое время были половые отношения. О сексе писали под заголовками «о любви и дружбе», причем рассматривалось лишь равенство мужчины и женщины, материнство, воспитание детей, помощь женщине со стороны мужчины. О самих же половых отношениях стыдливо молчали: неудобно как-то признаться, что не только буржуазия занимается этим греховным делом. Сексуальное ханжество было продолжением идеологического, тотальная идеологизация привела к идеологизации пола.

С «зонами молчания» у меня была связана одна забавная история.

Однажды мне позвонили из парткома и попросили зайти к ним и рассказать о семинаре, которым я руководил.

Я подумал, что кто-нибудь донес о моих «методах» пропагандиста.

В парткоме спросили, почему мы ведем семинар не по общему плану. Я объяснил, что нельзя же каждый год рассматривать одни и те же проблемы: это отталкивает от семинара.

Стандартные темы мы изучали в институтах, на семинарах предыдущих лет.

По этой причине я выбрал темы, по сути не изучаемые, но интересные ученым — проблемы этики и эстети

ки: «ведь мы боремся за всестороннее развитие людей».

Последняя демагогическая фраза успокоила партийных надзирателей за идеологией.

Они предложили мне выступить на совещании пропагандистов Академии наук, рассказать о моих принципах и методах пропагандистской работы.

Я обдумал тему своего выступления. Врать и не хотелось, и опасно — они могут узнать о том, что я иначе веду семинары, чем рассказываю. Но не хотелось и отказаться от семинара.

Совещание проводилось в здании райкома партии. Руководила секретарь райкома. Темой были формы пропагандистской работы.

Пропагандисты рассказывали о проценте посещаемости, о повышении идейности ученых после политзанятий и прочую чушь. Нудно, как и на всех других официальных совещаниях.

Пригласили меня.

Я начал с того, что после разоблачения культа, после нудных лекций по философии в институтах у молодых ученых выработалось презрение к философии и политике. И с этим сталкивается каждый пропагандист (зал дружно закивал). Нужно изменить формы пропагандистской работы. И я, дескать, исхожу в своей работе из следующих положений:

1. Нужно, чтоб было свободное посещение. Кто не хочет, пусть не ходит. Вначале это приводит к отсеву, а затем, наоборот, увеличивается процент посещения, если семинар интересен.

2. Нельзя и ученым, и людям со средним или даже начальным образованием давать одну и ту же программу политпросвещения. Нельзя из года в год давать все ту же программу.

(Было смешно и стыдно говорить банальности, но эти кретины воспринимали все это как нечто смелое и оригинальное).

3. Нужно искать новые темы, как связанные с профессиональными интересами, так и отдаленные от них.

4. Нужны не доклады, а дискуссии.

5. Если ставится тема «В чем сущность искусства?», то она почти неизбежно провалится, т.к. это тема для профессионалов. Эту тему можно сформулировать в виде вопроса: «Есть ли искусство у марсиан?». По сути это та же тема, но сформулированная остро, необычно, вызывающая дискуссию и позволяющая заглянуть в самую суть проблемы.

Тут я взглянул на руководителя. Она расплывалась в восторге от «новаторских» идей. Я осмелел и решил подкинуть «крамолу».

— К сожалению, все пропагандисты сталкиваются с «зонами молчания», с темами, о которых не принято говорить или можно говорить лишь общими фразами. Например, «национальный вопрос».

Тут я просто кожей почувствовал ужас зала, секретарь райкома даже пригнулась: все ожидали повторения слов Дзюбы. Но это не входило в мои намерения — кого здесь пропагандировать за Украину? Может быть, 3-4 человека молча поддержат. Нужно спасать семинар.

Я продолжал:

— По национальному вопросу повторяют лишь слова Ленина. Ленин, как известно, стоял за украинизацию Украины. Но времена изменились. Нужно ли критиковать Ленина или же развивать его идеи? Нам, пропагандистам, постоянно задают этот и подобные вопросы.

Напряжение в зале возросло.

Даю отбой.

— Видимо, нужны специальные семинары по национальному вопросу для пропагандистов, нужно разрушить «зону молчания».

Секретарь райкома опять заулыбалась — опасность крамольной речи миновала. Перед ними — наивный, но преданный делу партии человек. (Одним из мотивов вторжения в «запретную зону» было желание получить материал о фактических установках ЦК КПУ по национальному вопросу, ведь на таких семинарах говорят

гораздо больше правды, и для самиздата я имел бы кое-какие новые факты великодержавного национализма КПСС.)

После совещания секретарь райкома горячо благодарила меня за «смелое, свежее выступление» и предложила написать развернутую статью о «новых методах пропагандистской работы».

Если они найдут других «творческих пропагандистов», то издадут целый сборник статей на эту тему. Я согласился.

Через неделю-две мне позвонили из парткома и попросили прислать автобиографию для ЦК партии. По секрету они сообщили, что ЦК желает выдать мне премию, почетную грамоту и вывесить мою фотографию на доске почета города как лучшего пропагандиста Киева.

Когда я рассказал всю историю Дзюбе и другим «неблагонадежным», стоял дружный хохот. С женой мы представляли, как КГБ приходит с обыском, а я указываю им на почетную грамоту ЦК — кого вы, дескать обыскиваете, сволочи!

Но мы недооценили КГБ. КГБ сообщил в ЦК, кто я, и больше я никогда не слышал о почетной грамоте.

Я делал и другие попытки «легализировать крамолу», хотя и относился насмешливо к «легалистам». Но мне казалось тогда, что легальная крамола «Нового мира» приносит больше пользы для развития мысли в СССР, чем весь самиздат.

Дальнейшие события показали, что надежды на эзоповскую литературу, на легально-официальную оппозицию необоснованны.

Власти очень хотят оживить свою мертвую идеологию, но не способны, т.к. сами мертвецы. Оживить же с помощью молодежи и боятся (а вдруг что-нибудь из этого выйдет «уклонистское»!), и не могут, т.к. творческая молодежь не с ними.

Ярким примером борьбы их желаний и страхов является история дискуссионного клуба в г. Киеве, который разогнали после двух дискуссий: о морали и прогрессе,

о морали и науке. Там не было крамолы, но страх у них всегда побеждает, во всех областях. Официальный советский марксизм — это самая трусливая идеология. И не идеология даже, а фразеология. В качестве пропагандиста мне часто приходилось встречаться с деятелями комсомола и партии.

Первым интересным деятелем был член парткома Института кибернетики. Перед культурной революцией он проповедовал маоизм. Многое из его рассказов было интересно и говорило в пользу КПК. Когда началась культурная революция в Китае, я спросил его о смысле этой революции. Он пытался объяснить, но не мог, т.к. информации было мало. Покаянное письмо Го Мо-жо убедило его в том, что КПК идет по сталинскому пути душения культуры. Он признал себя побежденным.

Был у нас в Институте китаец, который всегда гордился своей нацией. Когда началась культурная революция, он сник и стал всем объяснять, что он не китаец, а уйгур.

Однажды на комсомольском собрании я поругался с одним из партийных деятелей института из-за его демагогии и даже обозвал «провокатором». Он предложил встретиться и поговорить. Я согласился. Мы стали встречаться.

Его основной тезис: «Октябрьская революция — революция хамов. Нужно выгнать из руководства тупиц. К власти должна прийти техническая интеллигенция. Хватит нам «кухаркиных детей»».

По поводу хамской революции я напомнил слова русского писателя Мережковского о «грядущем хаме».

— Ну и что. Он верно предвидел.

— Но потом Мережковский бросился в объятия хамов Муссолини и Гитлера!

На это он ответил, что это не перечеркивает справедливости его мысли о рабоче-крестьянской революции.

Примерно через месяц он сказал, что говорил обо мне с партийными тузами Академии, и предложил мне вступить в партию.

— Ты умеешь трепаться на их языке, знаешь все догмы, и поэтому мы сможем сделать тебе карьеру. Такие, как ты, нужны для борьбы с бюрократами. Не исключено, что удастся постепенно захватить власть в ЦК, вышвырнуть дураков и заменить их умными людьми.

На месяцы растянулась дальнейшая дискуссия. Я доказывал, что власть технократов будет ничем не лучшей, чем бюрократическая, что утопично мечтать о том, что честный человек сможет стать членом ЦК, не став негодяем. ^<

Я давал ему весь самиздат, который имел. И наконец он сдался.

Хорошо, что мне делать?

— Одним из принципов демократии является самостоятельное мышление. Найди себе деятельность по душе в самиздате.

Он заскучал и с тех пор стал отдаляться и от меня, и от партийной работы.

Им так хочется не думать самим, так хочется вождей, пусть «демократических», но фюреров.

Другой партийный босс был еще интереснее.

В свое время он по поручению ЦК ЛКСМУ был одним из руководителей культпросветработы. Но после разгона «Клуба творческой молодежи» (из которого вышло большинство видных киевских патриотов-оппозиционеров) он локализовал свою деятельность в рамках своего института. Он проводил интересные мероприятия культурно-политического характера.

Познакомившись с ним, я стал использовать его связи в партийных и комсомольских кругах для улучшения культурнической работы в нашем институте.

Он очень интересовался Дзюбой, Светличным и другими участниками украинского движения. Я давал ему самиздат, он приносил редкие или малодоступные книги.

Потом несколько лет мы не виделись и встретились в 69-м году, когда я уже не работал.

Он был очень пьян, но меня узнал и сразу же стал ругаться.

— Такие, как ты, Дзюба и Светличный, нужны Украине. ЦК КПУ охраняет Дзюбу и Светличного от ареста, а вы лезете на рожон. Я могу познакомить тебя с секретарем ЦК Овчаренко. Он мой друг. Ты пообещай, что не будешь шуметь, и он устроит тебя на более выгодную работу.

Я сослался на то, что Овчаренко — подлец. И вообще я не собирался отказываться от своих взглядов.

Он стал насмехаться над марксистскими иллюзиями.

— Я руковожу 300-ми коммунистами. Это бараны. Им нужна плетка, сильная рука. У власти должны стоять математики, физики, техники. Только таким образом Украина станет самостоятельной.

Плетку и сильную руку я прокомментировал как гитлеровскую идею.

— А что, Гитлер разве был глупым человеком? Не все, что он говорил, глупо. Спор стал бессмысленным.

— Ну что ж, прощай, утопист. Мы ведь хотим вам помочь.

Это было первое знакомство с партийным националистом-технократом. Впоследствии мне рассказывали о партийном боссе такого же плана, но с маоистским уклоном.

Как-то Антомонов собрал всю нашу лабораторию и сообщил, что дирекция института считает темы нашей работы неактуальными (и в этом она была права) и собирается лабораторию распустить. Но есть выход. Президиуму Академии наук УССР поручено развернуть работы по космической медицине, биологии и психологии.

Президиум предложил взять эту работу нашему институту. Глушков не желает этим заниматься и по

тому хочет ограничить участие института в этой теме одной нашей лабораторией.

Антомонов прочел примерный план работы. Это был план работы для целого института, и он включал задачи, явно не разрешимые при современном уровне науки.

Я съязвил:

— Нужно пригласить Станислава Лема в лабораторию — у него много идей.

Антомонов объяснил, что есть другой выход — перейти в Институт физиологии и заняться медициной.

Итак, здесь — психология, там — физиология.

Незначительным большинством прошла психология.

Тематика оказалась секретной. Подали заявления в отдел кадров на допуск. Антомонов дал мне очень лестную характеристику. Но допуска не дали. Антомонов предложил работать «негром», т.е. решать те или иные задачи, не зная их конкретного содержания.

Начался период перестройки работы лаборатории, изучения литературы по психологии восприятия, памяти, эмоций, внимания, воли и т. д.

Я предложил взять на работу психолога.

Антомонов запротестовал:

— Вы же знаете, психологи ничего не понимают и не умеют. Вы вполне справитесь с ролью психолога, ведь вы математик.

Первое задание Космического центра было написать книгу об основных положениях психологии человека, об инженерной психологии и т. д. Распределили между всеми разделы. Мне достались восприятие, память и внимание. Времени на работу было много, и, как это бывает обычно, мы принялись изучать вопрос за неделю до сдачи. Не будучи специалистами в психологии и не представляя, что важно для космонавтики, из горы исследований и теорий мы выбрали нужное наугад, каждый на свой вкус.

Сдали. Пришло новое задание — почти то же, но с требованием математизировать, углубить и развить предыдущую работу.

Углубляли тем же способом, т.е. выписывали из книг. Развивали тем, что с ходу придумывали гипотезы и выдавали за теории.

Математизировать я не хотел. Пришлось пойти на острый спор с Антомоновым. Он признал, что все это несерьезно, но нужно спасать лабораторию. Я ответил, что не могу же брать формулы из воздуха, каждая новая формула должна быть получена после кропотливого психологического исследования. Он посоветовал как-нибудь прилепить мою формулу информации. Было тошно от лжи, но аргумент «блага лаборатории» подействовал — я прилепил свою формулу. Центр остался довольным.

Наконец спустили новое задание — изучить проблему сложности той или иной работы оператора (шофера, летчика, космонавта и т. д.). Я попытался использовать свои предыдущие работы об информации. Мой товарищ по моим рекомендациям сделал прибор для экспериментов по «сложности». В самом Центре должны были провести эксперименты по зависимости «сложности» от условий работы (пониженное давление, недостаток кислорода, невесомость и прочее). Я придумал формулу «сложности», годную лишь для узкого круга действий оператора.

Почти все понимали, что мы помогаем медикам и биологам Космического центра обманывать Академию, которая обманывает ЦК, который обманывает народ ...

Из Центра пришло новое задание — придумать биологическую или психологическую задачу, для которой понадобилась бы электронно-счетная машина в космической ракете. И это только для того, чтоб в космос взлетела первая ЭВМ, советская (американцы все-таки и тут опередили, не знаю с какой целью)!

Благодаря связям лаборатории с Центром стали известны некоторые детали подвигов советских космонавтов. Оказалось, что гибель трех космонавтов — на совести правительства: оно настаивало на определенном сроке запуска ракеты, когда еще не был подготовлен

запуск, не была проверена надежность системы. Ученые возражали, но ведь у нас наука партийная, и потому цели рекламы стоят над научными целями.

Узнав эти подробности достижений советской космонавтики, я стал говорить Антомонову, что мы не только помогаем лгать, но и участвуем в подготовке гибели новых космонавтов. Антомонов оборонялся слабо, т.к. знал обо всем гораздо лучше меня — у него был допуск, а мне рассказывали далеко не всё.

Стало известно о совещании руководителей космических исследований. Обсуждался вопрос о причинах отставания в космонавтике. Один из ученых указал на отставание в электронике и других технических науках — нельзя перегонять американцев только в одной области, если отстают другие. Концентрация сил на одном участке дает лишь кратковременный успех, если отстают другие. Другой ученый как на причину отставания указал на вмешательство невежественных людей в управление космонавтикой (все понимали, что имелся в виду Центральный Комитет).

Стенограмму совещания послали в ЦК. Никакой реакции.

Однажды к нам приехали товарищи из Центра проверять работу и обсудить различные проблемы «биологической и психологической» космонавтики. Почти все были в разъезде. Волей-неволей пришлось беседовать со мной. Я предупредил, что не имею допуска.

— Почему?

— Политическая неблагонадежность.

Расспросили, посочувствовали, поругали за наивность.

— Ведь все равно ничего не сможете сделать. Они рассказали о своих экспериментах. Меня буквально потряс рассказ об одном из экспериментов.

Добровольцы в подопытные для опытов по «космонавтике» получают огромные суммы, поэтому от желающих нет отбоя. Одна женщина сидела в специальной камере 70 дней. На 68-й (или 69-й) она увидела, что потолок начинает опускаться. Она, естественно, пере-

пугалась. Все ее реакции были зафиксированы электроэнцефалографами, электрокардиографами и другими приборами.

— Зачем нужен такой эксперимент? — спросил я.

— Как зачем? Чтоб изучить реакцию на опасность. Когда Леонов и Беляев провели свой эксперимент в космосе, они чрезвычайно трусили.

— Но ведь перед всяким экспериментом предлагают ряд альтернативных рабочих гипотез. Эксперимент отбрасывает часть из них. У вас были такие гипотезы? Что вы проверяли?

— Ничего. Просто мы изучали реакцию.

— Хорошо, но ведь она могла получить невроз или разрыв сердца от ужаса.

— Мы проверили ее сердце. К тому же наука без жертв не бывает.

Перешли к проблеме управления эмоциями. Оказалось, что страх, и очень сильный, есть у всех космонавтов. Часть из них в этом честно признается, часть набивает себе цену своей смелостью.

Но эмоции страха мешают управлению кораблем.

Как снять страх?

Я сказал, что западная психология (насколько я знаком с ней) не может пока решить эту проблему, но в раджа-йоге есть подходящие методы управления подсознанием. Порекомендовал литературу.

Где йога, там и телепатия.

Они рассказали о том, что американский космонавт проводил успешные эксперименты по телепатической связи с Землей на ракете.

Затем они спросили: «А можно, чтобы наша ракета подлетела к американской, приклеила мину и спокойно удалилась? Американцы при этом чтобы ничего не заметили?»

Глупость и мерзость «мечты» ученых-медиков поразили меня. Но я спокойно объяснил, что если телепатическая связь и возможна, то уровень связи, который им нужен, будет, видимо, достигнут через сотни лет. Они

пообещали похлопотать о создании секретной телепатической лаборатории.

В конце беседы я не выдержал и стал упрекать их в том, что они хотят работать на войну.

— Но ведь если мы не будем усиливать свою мощь, то американцы нас обгонят!

— Но ведь и американские ученые так рассуждают. Вооружение с обеих сторон будет возрастать, и не может же оружие долго лежать без дела. В конце концов оно будет применено.

— Но нельзя же сдаться перед ними?

— Нужно сделать все для обоюдного разоружения. Сейчас так много оружия у обеих сторон, что, если даже у нас будет в два раза больше, чем у них, мы не победим, погибнут обе стороны и нейтралы, разве что папуасы останутся.

Они укоряли меня утопизмом.

— Но ведь на Западе часть ученых бойкотирует военные исследования. Почему у нас этого нет? Потому что мы за мир?

Через несколько месяцев мы с товарищем получили предложение создать парапсихологическую лабораторию при морском ведомстве; Мы поняли, что нужно выбирать — интересную работу или совесть.

На дискуссии по телепатии в одном из учреждений я заявил, что изучал телепатию много лет и убедился в том, что телепатических явлений нет.

Телепаты Киева посчитали мое заявление предательством, но затем поняли мотивы и тоже прекратили эксперименты. Закрылись впоследствии Ленинградская, Московская, Новосибирская лаборатории. Причин закрытия я не знаю.

На опыте с биокибернетикой и телепатией я убедился, что нельзя бежать в науку: все равно участвуешь либо во лжи, либо в полицейско-милитаристской промышленности.

Моя жена пыталась «жить не по лжи», уйдя в изучение психологии и педагогики детских игр. Но и здесь

приходилось лгать или воспитывать в «военно-патриотическом духе».

Мы наблюдали, как увеличивается число «бегущих» от общественной и официальной деятельности, из военной промышленности, от научно-технической лаки.

Некоторые меняли работу на более честную, нужную людям. Но это помогало мало — всюду ложь.

Мой школьный товарищ бросил работу инженера и пошел в рабочие: и зарплата больше, и не нужно ругаться с рабочими, заставлять их работать, и ответственности меньше, и красть можно (правда, он сам так почти и не крал, став рабочим). Он рассказывал о порядках на заводе и делал вывод:

— Нужен порядок, нужен Сталин или Гитлер.

Я долго расспрашивал его, чего он хочет. Оказалось, что его удовлетворил бы и либеральный капитализм — лишь бы не бордель Хрущева и Брежнева. Он техник по мышлению и хочет участвовать в развитии более или менее разумной экономики.

Рассказывал он еще об одном явлении. Разогнали артели — маленькие кооперативные предприятия, производившие мелкие товары. Артельщики пошли в колхозы и создали специальные мастерские. Производительность труда таких мастерских была настолько высока, что они стали получать огромные деньги. Но такие суммы одному лицу нельзя получать по закону. Тогда стали записывать фиктивных работников. Такой рабочий появлялся в артели два раза в месяц, за зарплатой, расписывался, например, в получении 300-400 рублей, а на деле получал 50-100 рублей. Остальное шло действительным работникам. Колхоз тоже был в выигрыше — он получал большой доход, иногда превышающий даже доход всего колхоза.

При этом было подмечено и интересное национально-психологическое явление. Если фиктивным рабочим был украинец или русский, то рано или поздно он попадался (чаще всего из-за пьянства: трудно не напиться на даровые деньги) и выдавал «работодателей». Если же это

был еврей, то гарантия безопасности для артели была гораздо больше, и выдавали евреи реже.

О таком же национальном явлении рассказывали мне валютчики в Московской и Киевской тюрьме.

Разочарование в возможности честного, творческого труда толкало к дальнейшим размышлениям о сущности нашего государства. Самиздатская литература давала исторический материал для этих размышлений, показывала психологию общества, различных его слоев.

Вспоминается огромное счастье «Ракового корпуса» — счастье эстетическое и нравственное.

Первые страницы были трудны и заставили отложить книгу. Я попытался понять, почему трудно читать. Язык. Он показался мне каким-то нерусским. Но чем — было неясно. Читал дальше, заметил, что это ощущение неправильного языка исчезло, язык вообще исчез — осталась жизнь и мысль. И только к концу книги я понял свою первую реакцию. Мы так уже пресытились беллетристикой, что правильные, гладкие фразы со стандартными словами легко входят в сознание и столь же легко уходят из него — как вода сквозь песок. «Шероховатость» языка «Ракового корпуса» задевает, «царапает» сознание и заставляет вслушиваться, сосредоточивать внимание на каждой фразе.

Но не то же ли у Достоевского: тяжело построенные фразы еще более трудны для восприятия, но именно это создает напряженное внимание, и затем, когда уже с этой трудностью частично справишься, Достоевский втягивает в страшный и светлый мир своих героев-идей, завораживает почти магнетически настолько, что исчезает не только язык, но и идеи (они приходят потом, как собственные) — остается жизнь героев-идей.

Я не филолог и потому не хочу проводить анализ произведения. Рассказываю лишь о своей реакции. Художественная глубина «Ракового корпуса» вначале заслонила мысль Солженицына. Радостно было, что на-

конец возродилась великая русская литература и достигла высоты Гоголя, Достоевского, Толстого.

И еще одна сторона, чисто художественная, поразила. До Солженицына натурализм казался мне чем-то нехудожественным и даже патологическим в некоторых случаях, он как бы подготавливал свой антипод — декаданс.

И вот «натурализм», но особенный, притчевый, потому, может быть, что вся история наша — огромная притча, включающая в себя Христовы и все, все другие притчи.

Я встретил потом человека, знавшего больницу, описанную Солженицыным. Он говорил мне, что узнал врачей и многое другое — настолько все списано с действительности, пережитой Солженицыным. Вывод из этого он делал отрицательный: «фотография».

Глупый, конечно, вывод. До чтения книги я и сам думал то же о натурализме. Но «ненатуралистическая» его, неудачная, по-моему, пьеса «Свеча на ветру» показывает, что у Солженицына особое видение мира: он не отдается воле фантазии, а через явления, детали увиденного в реальности проникает в духовное содержание целого мира. В этом, как мне кажется, и есть суть притчи. Подтверждением этого для меня являются и другие неудачи Солженицына — Сталин в «Круге первом», Ленин в «Ленине в Цюрихе». В этих произведениях есть, правда, и другая причина художественной неудачи — ненависть. Ненависть, как и другие сильные эмоции, видимо, необходимы настоящему художнику, но не затемняющие видение, прошедшие через «магический кристалл» художника, иначе это крик, или гротеск, или что-то иное, но не художественное. Гротеск может быть художественным, но он не свойственен гению Солженицына.

Мне трудно писать об этом, т.к. тут нужны особые слова, чтобы точно и ясно выразить ощущение солженицынского творчества. Таких слов я не знаю и не встречал даже у профессиональных литературоведов и критиков. Все они скользят по поверхности Солжени

цына, да и упрекать их нельзя в этом: пойди, подступись к загадке гения.

Много споров в нашем кругу вызвали женские образы «Ракового корпуса», особенно Вега. Мне казалось тогда, что здесь Солженицын ниже своего гения.

Когда сидишь в заключении, то образ женщины преследует тебя. Но не цельный образ, а раздвоенный — нечто далекое, таинственно-прекрасное, ослепительно-возвышенное, связанное со всем дорогим для тебя в себе и вокруг тебя, и ... баба, самка, лишенная каких-либо черт, кроме одной. И не случайно Вега — Вега, т.е. Звезда, да еще с какой-то особой звуковой мелодией тайны.

Сейчас мне не кажется, что Вега — неудача. Да, она лишена черт, делающих ее живой женщиной. Это мечта зэка, и ее Солженицын выразил глубоко.

Большое значение для" моего духовного развития имела мысль Шулубина: «Именно для России, с нашими раскаяниями, исповедями и мятежами, с Достоевским, Толстым и Кропоткиным, один только верный социализм есть: нравственный».

Мысль, вырванная из контекста, сразу же потускнела, т.к. не нова. Именно в контексте повести она стала для меня новой, вернее, продолжила то, что мне дал ранее Толстой. Одна из причин поражения Октября — нравственная. Пренебрежение общечеловеческими моральными ценностями, вытекавшее из абсолютизации классовости, относительности морали, привело к этическому релятивизму в теории и бесчеловечности на практике.

Вообще эта глава в повести столь же важна для меня по мысли, как глава о споре Ивана с Алешей (в трактире) в «Братьях Карамазовых» Достоевского.

Через месяцы после прочтения «Ракового корпуса» вдруг в сознании вынырнули слова Шулубина о Бэконовских идолах. И до чтения Солженицына я понимал значение мифов в советском обществе. Но Солженицын дал сильный толчок мысли в эту сторону. После Шулубина я стал внимательнее к мифам и их значению в

нашей жизни, значению их в трагедии всех революций.

В «Новом мире» появилась статья Кардина о некоторых легендах Октябрьской революции, в частности, о знаменитом выстреле «Авроры», которого на самом деле не было, как не было по сути штурма Зимнего дворца — его взяли голыми руками. На Кардина напали за развенчание легенд.

Но это всё безобидные легенды. Мифы о партии, вождях, о лучшем в мире строе, о фашисте Троцком, гестаповском агенте Тито, народах-предателях, прогрессивных царях, о полководце Суворове, Ермолове-полудекабристе (душителе Кавказа), о предателях (?) Шамиле и Мазепе и тысячи других больших и малых мифов — эти идолы и мифы небезобидные.

«Идолы театра — это авторитетные чужие мнения, которыми человек любит руководствоваться при истолковании того, чего сам он не пережил» ... Всплывают в памяти один за другим идолы: Марр, сдушивший языкознание до марризма, и Сталин, уничтоживший языкознание вовсе, вместе с марристами; Лысенко, Павлов, классики марксизма-ленинизма-сталинизма;

Маяковский, Пушкин и Шевченко в качестве полицейских дубинок в литературе — одни идолы. И дело не в тех, кто стал идолом. Ермилов, травивший Маяковского, использовал Маяковского в качестве идола — фильтр мысли и формы. Гениальный Павлов, Кобзарь Украины, талантливый Марр и ничтожный Т. Лысенко обращаются в идолы, если положено им поклоняться. Сама диалектика превращается в словесную эквилибристику, прячущую волюнтаризм и механицизм, метафизику и схоластику. Революционная партия стала жандармом и духовным надзирателем потому, что попыталась монополизировать власть, уничтожить диалектику общества, уничтожая свою противоположность. Диалектика истории отомстила господам диалектикам,

Толстой изучал методы борьбы бюрократии (церковной) с вероучителем.

Нужно объявить все идеи вероучителя вне критики,

абсолютно истинными. Тогда любое слово вероучителя непогрешимо, можно выдвинуть на первый план ошибку или второстепенное слово, отодвинув основное, умалчивая о нем.

Нужно между паствой и вероучителем поставить специалистов по истолкованию премудрости, не доступной простому люду. Интерпретаторы-богословы или пропагандисты, философы и секретари по идеологии, политруки, манипулируя со священным текстом, без труда докажут, что из любви к ближнему нужно его жечь на костре, а «смычка рабочих с крестьянами» означает насильственное превращение крестьянина в коллективизированного крепостного, преследование униатов и баптистов — свободу совести, антисемитизм и депортация народов — интернационализм, дважды Два — чего угодно и т. д. и т. д.

Читая об идолах у Солженицына, видишь, что это все уже было — у Толстого, у Бэкона, а дальше, вглубь истории, — мифы, застилающие глаза, искажающие опыт.

«Истина должна быть конкретной» — этот догмат марксизма превращен в схоластический, с помощью метафизической «диалектики». Сегодня это отказ от какого-нибудь принципа марксизма («изменилась действительность»), завтра же — игнорирование факта, т.к. он отрицает «генеральную линию партии».

Всеобщая ложь использует правду и ложь, абсолютное и относительное, гений Маркса и ничтожество Хрущева, искренность молодежи и корыстность буржуа, все пороки и достоинства людей. А над и под всем этим — страх. «В серых тучах — навислое небо страха».

Государство лжи, страха, мелкобуржуазной корысти — логическое развитие татарско-монгольского ига, прогрессивных параноиков Ивана Грозного и Петра Великого, огосударствленной церкви, автократии, опричнины.

После «Ракового корпуса» прочли «Пасхальный крестный ход» и «Крохотные рассказы».

Здесь открылась почти не увиденная в «Раковом корпусе» сторона мысли Солженицына — христианство.

И оно выявило себя даже в языке — в слове и построении фраз. Фальшь слова преодолена отошедшими, казалось, навсегда, словами и оборотами. Притчевость стала еще более осознанной.

«Воистину: обернутся когда-нибудь и растопчут нас всех!» — это о хулиганах-атеистах.

И насколько все опять точно, натуралистично ...

Мы совсем недавно, перед чтением рассказа, видели с женой крестный ход в Киеве, у Владимирского собора, — еще более гнусные картины издевательства молодых хулиганов над верующими.

А еще раньше я попал как-то на собрание баптистов, кажется, прокофьевцев.

Один из сотрудников лаборатории, Н., рассказал о своей новой знакомой, баптистке. Он небрежно опровергал христианство, чтоб высказать свое знание истинной философии. А она стала наизусть читать ему Маркса — такого, о каком он и не слыхал, — все «немарксистское».

— И все говорит мне о молодом Марксе. Как ты думаешь, врет или не врет в цитатах?

Я подтвердил достоверность цитат (такова уж духовная атмосфера в стране, что и противники Маркса не могут обойтись без «цитаток» священных текстов «Капитала»).

Н. сказал, что баптистка пригласила его на богослужение в лесу, за Дарницей.

Я поехал. Мне до этого случая думалось, что сектанты — темные, забитые люди, более безграмотные, чем верующие официальной, православной церкви. И вдруг Маркс, да еще молодой, о котором не все-то официальные философы знают, и что еще удивительнее — понимание этого, гораздо более сложного Маркса (хотя бы из-за остатков гегелевско-фейербаховского языка).

Сошел с электрички и, чуть углубившись в лес, увидал в кустах залегшую милицию.

Но куда идти дальше? Где-то близко, если милиция здесь. Услышал пение.

Подошел. Масса людей — простые крестьянские лица, младенцы на руках. Мелькают и тонкие интеллигентные черты. Не видно постного благообразия, нет также столь типичного выражения забитости.

На деревьях плакаты — какие-то религиозные фразы.

Поют. Удивило, что мелодии светские, даже из знакомых советских песен. В словах ничего особого, знакомые христианские идеи о любви, братстве, сострадании.

Чуть поодаль группа молодежи. Смеются, курят. Подошел к ним: хотелось курить, а баптисты не курят.

Прислушался к разговору.

— У них тут должен быть преподаватель Политехнического (один из крупнейших на Украине вузов). Прячется...

Мат спокойным голосом. Среди молодежи — девушки. Я инстинктивно вздрогнул: мат при девушках. Но девушки не услышали, видимо.

Один из группы — седой, с интеллигентным нервным лицом. К нему обращаются на «Вы», но сам он держится простецки. Из разговора начинаю понимать, что это студенты во главе с преподавателем. Видимо, по поручению обкома.

Преподаватель игриво:

— Не курят, не пьют, и вообще... Скучно. Вот есть секты, там сразу после молитвы — по кустам парочками. Вот туда бы и я вступил.

Парни дружно ржут, девушки чуть смущенно хихикают. Вначале я даже с симпатией слушаю их — нормальные веселые ребята, свои. А те — какие-то чужие, непонятные. Дико в XX веке веровать в Бога, креститься, бормотать молитвы.

Смущает меня только мат и цинизм.

Но я давно уже эмансипировался в области секса и

сам посмеиваюсь над остатками собственного морализма.

Но вот глава атеистов приблизился к верующим. За ним паства атеистов. Начинают подшучивать над благоглупостями сектантов, вполне добродушно.

Но и добродушие задевает почему-то сектантов. Они говорят:

— Почему вы нам мешаете? Не курите здесь, лес большой, отойдите. Мы вас не трогаем.

Добродушные шутки переходят в насмешки. Появляются грязные намеки о той или иной богомолке.

Разбиваются на группы спорящих.

Я послушал — скучно. И те, и другие просто не слушают аргументов друг друга. Но у верующих — жалость к атеистам и оскорбленное чувство, а у атеистов и чувств-то нет, кроме навязчивой сексуализации аргументов.

Увидав, что я бросил курить (стыдно стало, что я с этими вместе), подошла девушка с тонкими, одухотворенными чертами. Спросила, кто я, зачем я здесь, верую ли. Ответил. Она рассказала о себе. Учится в техникуме. Год назад заболела, потрясенная мучительной смертью матери. Все забросили, мучилась одна. Пришли баптисты, помогали по хозяйству, утешали духовно.

— Красиво у них и дружно. Все помнят друг о друге, заботятся. Я пою в хоре, рисую плакатики.

— Но ведь скучно должно быть, это все так несовременно, примитивно.

— Да, бывает скучно. Но ведь это от меня зависит. У нас много интересных книг, и в хоре интересно — много молодежи.

— А почему мелодии светские? Ведь старинные церковные мелодии ближе духу религии и красивее кажутся.

— Мне эти больше нравятся. И слова хорошие. Мой товарищ сам сочиняет и музыку и слова. Вдруг все образовали полукруг. Вышел молодой парень, «брат» из Одессы. Говорил он нервным, взволнованным голосом.

Оказалось, что по тюрьмам сидит очень много «братьев» и «сестер». Обращались к Микояну и Косыгину. Микоян обещал выпустить, если те не виноваты. Дальше шли гневные слова на грани обвинения власти. Но придраться было трудно: обвинение было между слов и в тоне.

Выступил второй.

— Скоро новый учебный год. Наши младшие сестры и братья пойдут в школу. Там их ожидают оскорбления, издевательства, запугивание. Помолимся, чтоб Бог послал им выдержку, силы.

Я никогда до этого не слышал о преследовании за веру. И вдруг...

Опять возобновился диалог. Атеисты еще более распоясались. К пастырю атеистов подошла старая женщина. Она ласковым голосом объяснила ему, что они ничего плохого не делают, наоборот, борются с пьянством и развратом. Затем прочла свои стихи — очень примитивные, но трогательные по смыслу. Я не люблю сентиментальности, но на фоне «безбожных» аргументов как-то особо близкими показались эти стихи.

Преподаватель ответил тоже стихами. Рубленный стих а ля Маяковский — «агитатор и горлан». Что-то примитивно-атеистическое, по содержанию — хуже стихов Демьяна Бедного.

Она спросила, чьи стихи.

— Мои.

И тут я не выдержал:

— А кто вы такой?

Он видел, что я курю, и потому дружески ответил:

— Я русский поэт! Владимир Сталь!

Ненависть к этой самодовольной свинье так и брызнула из меня, и я, заикаясь, путаясь в словах, стал каламбурить:

— Оно и видно, что сталинист. А я — русский математик и говорю вам, что все вы — негодяи и хамы. Зачем вы тут?

Он растерялся. А мне стало стыдно за пафос, заикание, за неудачный каламбур.

Верующие испуганно смотрели на неожиданного «защитника». Ведь они старались не дразнить зверя, а я спровоцировал скандал. Я понял это и быстро ушел на станцию.

Узнав от меня обо всем этом, одна моя знакомая, научный сотрудник, рассказала свою историю.

По поручению парткома она ездила как-то в другой лес атеизировать другую группу сектантов. Ей наговорили об изуверствах, фанатизме секты. Увидела она ту же картину, что и я.

Стала мягко агитировать, но наткнулась на спокойную уверенность в своей правоте, простую убедительность веры, увидела бессилие своей учености перед нравственными аргументами этих простых и «суеверных» людей.

Стала ходить на каждое собрание. Увидев ее терпимость и уважительное отношение к ним, стали приглашать к себе домой — на чай.

Она полюбила нескольких, они ее.

Когда одну семью начали преследовать, она помогла устроиться на работу, присматривала за детьми.

Я просил познакомить меня с ними, но как-то не получилось. Видимо, боялись, что наведу на них КГБ.

«Крохотные рассказы» (или «Крохотки») покорили нас новыми гранями гения Солженицына.

Я воспитан в духе классовой ненависти и никогда, видимо, от нее не избавлюсь. Поэтому меня наиболее затронуло «Озеро Сегден». Так все знакомо, ничего нового по содержанию, но как хорошо о «слугах народа»:

«Лютый князь, злодей косоглазый, захватил озеро: вон дача его, купальни его. Злоденята ловят рыбу, бьют уток с лодки». Но без последних слов рассказа это неполно:

«Озеро пустынное. Милое озеро. Родина...»

И вся страшная история Родины встает перед тобой Слова и обороты сказки переливаются в слова «современные» — дача, купальни, и видишь тождество злых ханов, князей, царей и наших вождей.

Странно, что все сейчас валят на идеологию. Ведь у татаро-монгольских ханов, православных государей и «большевистских» пастырей народа идеологии разные, а суть очень близкая.

Когда читаешь историю государства Российского, «воссоединения» Украины с Россией и самиздат о лагерной России, России ГУЛАГа, то так и рвется из тебя крик:

«Милое озеро. Родина милая».

Вот автор смотрит на тех, кто делает утреннюю гимнастику. И кажется, что молятся — кланяются, ритуально двигают руками, сосредоточены. И догадка — поклоняются телу. Но почему не духу?

Вот оно, то, что давно уже брезжило в сознании, а тут раскрыто лаконично и прозрачно: главный порок нашей цивилизации — ее буржуазность.

Солженицын вряд ли согласится с таким пониманием его. Но гений потому и гений, что отражает жизнь гораздо шире и глубже, чем говорит его собственное сознание, его идеология. И каждый видит в великих произведениях то, что он видит в жизни сам или мог увидеть. Не только отдельный читатель, но и каждая эпоха по-своему понимает Евангелие, «Фауста», «Кобзаря».

Достоевский в сознании своем политически был в самом деле «архиреакционером» — антисемит, антиполяк, сторонник реакционно-славянофильского захвата новых земель во имя спасения славян и т. д. Но ведь не это, не политическое сознание — главное у него. Как художник он показал Россию над пропастью, в пасквиле на революционеров, в «Бесах», предсказал бесовщину сталинианы. И это лишь малая частичка его прозрений.

Даже в самых реакционных его идеях было зерно

правды гуманизма. Лишь поверхностность художественного мышления, партийные очки-мифы помешали увидеть революционным демократам и их продолжателям эту правду.

Еще перед «Раковым корпусом» появилась в журнале «Москва» «Повесть о пережитом» Дьякова. Она была частично опубликована раньше с посвящением Хрущеву, гуманисту, который восстановил-де ленинские нормы и реабилитировал настоящих коммунистов.

Дьяков писал о лагере, приводил новые страшные факты садизма лагерного начальства. Но было что-то патологическое в подходе «истинного коммуниста» к лагерной тематике.

Кругом столько настоящих врагов — власовцев, бандеровцев и белогвардейцев, и среди них мы — истинные, твердокаменные, преданные, невинные. Что ж, лагерь и должен быть суровым (значит, и садизм надзирателей должен быть!), но только к виновным.

Вот среди зэков проводят подписку на государственный заем. Враги — не хотят. А мы, истинные, радуемся: значит, в нас верят, считают нас советскими людьми. Один «истинный» не имеет денег и переживает по этому поводу.

Вот бывший военачальник гражданской войны, командир корпуса Тодоров достал где-то «Краткий курс ВКП (б)» и радуется. Он читает об XI съезде партии и чуть не плачет от умиления: ведь на этом съезде Ленин похвалил книгу Тодорова.

Один из героев воспоминаний Дьякова, белогвардейский офицер, слушая как-то «истинных», сказал, что коммунисты, как караси на сковородке: их жарят, а они прыгают от радости.

Эти «истинные» ничем принципиально не отличаются от своих палачей, а может, и похуже, т.к. только человек с вывихнутым сознанием может быть в восторге от книги, написанной их палачом, книги, заведомо лгущей о них же, об их революции, об их идеологии.

Мы прочли эту книгу искреннего, честного сталиниста

и пришли в ужас: как миф может исказить все человеческие чувства, не говоря об идеологии! Ничего человеческого, кроме идеи-идола: мучают их и настоящих врагов, а они оправдывают садизм по отношению к собратьям по несчастью. Жертва ближе к палачу, чем к другой жертве, лишь потому, что палач называется тем же словом, что и он сам!

Повесть в «Москве» вышла без посвящения Хрущеву-волюнтаристу. Дьяков, видимо, решил, что он был неправ по отношению к партии, и исправился вместе с «генеральной линией», он ведь «истинный», и ошибки партии — его ошибки.

То же явление — несгибаемая вера в слово и очень «гибкую» «генеральную линию» — описано и в другой самиздатской вещи, в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург. Она, сталинистка, ехала на каторгу в «столыпинском вагоне». Ввели новых заключенных женщин. Все так и ахнули — полголовы сбрито. Кто-то сказал, что в царское время жандармы были гуманнее. «Истинные» возмутились «антисоветчиной»! Ведь тогда полностью сбривали, а теперь половину — значит, гуманнее. (Кстати, обе стороны не правы в факте — и при царизме, бывало, сбривали полголовы! Мне говорили об этом каторжане, побывавшие и в «реакционной» каторге, и в «гуманной», советской).

Завязался спор между «истинными» и врагами. Истинные не вынесли антисоветчины и, заглушая врагов (вот откуда произошло глушение зарубежного радио!), запели ... «Широка страна моя родная». «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Они едут на каторгу, в каторжном вагоне, и радуются... как караси на сковородке ... своей свободе.

Это невозможно понять не «истинному». Тихонов сказал: «Гвозди бы делать из этих людей». Вот оно. Это же не люди, а железо. Сверху — «железные» Дзержинский

и Ежов, а внизу — «твердокаменные», «несгибаемые» «винтики». Это слова соцреализма, «истинной» философии, это они сами так себя называли! И очень точно определили свою нечеловечность: сверху донизу супермены.

Человеческое для них — «абстрактный буржуазный гуманизм», «интеллигентская слякоть, гниль», «буржуазные предрассудки». Эта «слакоть» «колеблется», «сомневается», «жалеет», «рефлексирует», и — о святой Сталин! — способна любить женщину, классово чуждую. А «винтики» (термин Сталина), чеканя «пролетарский шаг» в строю («Кто там шагает правой? Левой! Левой!»), «напролом прут» к «сияющим вершинам», т.е. в лагеря, тюрьмы, психушки, чтобы там презирать и ненавидеть «интеллигентов», «в очках» которые.

Тычина писал: «Загостренням, сталинням» — против врага (сталинням — неологизм от Сталина и стали).

Им страшно только одно. «Ужас из железа выжал стон — по большевикам прошло рыданье».

Не то что стон, а дичайшие вопли под пытками своих товарищей-чекистов, но не вопли боли или ненависти к товарищам-палачам, а гнева и презрения к... себе и своим подельникам. Рыдали над своими несовершёнными преступлениями против Иосифа Виссарионовича и мудрой партии, над своей изменой революции, народу, своей шпионской деятельностью. Железо оказалось плаксивым, самооплевывающимся, предающим все на свете.

А «гнилой», «мелкобуржуазно, абстрактно гуманистический» поэтишка-жидишка Осип Мандельштам бьет по морде пьяного палача и «левого» эсэра Блюмкина, пишет стихи против оберпалача Сталина и умирает в лагере, читая стишки какого-то Петрарки.

И сколько же их, таких противостояний духа «мифу о железе»?!

Украинец, интеллигент с «рефлексией», режиссер Олесь Курбас. Он за революцию, пока она несет освобождение Украине и трудящимся. Революция перерождается в контрреволюцию, за нею, т.е. за «генеральной линией», рабски следуют «як скеля непорушни» (Тычина), а «мягкотелый» Курбас вдруг становится непокорным, «негибким» и... погибает на Соловках, не предав, не продав никого и не отрекшись ни от одной из своих идей.

Курбас создал новаторский театр «Березиль». Больше, чем театр, — это было началом «Академии» украинской культуры. Как режиссер он не копировал ни классика научного театра Станиславского, ни новатора Мейерхольда, он выражал украинский дух в его трагической революционности, в новых эстетических формах.

Чем ближе голод и уничтожение революции, украинской культуры, тем дальше он отходит от революционно-контрреволюционной партии. А гениальный Тычина, «скеля», наоборот, закаляется «сталинням» и превращается сначала в прыплентача, а затем в политического подонка и поэтическое ничтожество.

История Курбаса раскрыла нам глаза на Украину, на значение «рефлексии», сомнений, культуры для силы духа.

Постепенно я стал осознавать себя украинцем.

Вспоминается Одесский университет, 3-й курс (1959 г.). Очередная вспышка партийного «украинофильства», уговаривают преподавателей читать лекции по-украински. Но все они интернационалисты и упорно держатся за язык, которым «разговаривал Ленин».

Один только парторг факультета Либман пытается говорить коверканным украинским языком. Подымаюсь я и издевательски прошу не портить прекрасный украинский язык.

Мне было в высшей степени наплевать на родной язык, но «интернационализм» мой не вынес, чтоб какой-то жид учил нас украинскому языку, уже отмирающему под напором языка будущей, коммунистической Земли.

Но даже в те мои антисемитски-интернационалистские годы что-то украинское теплилось во мне — «Лiсова пiсня» Лесi Украïнки, «Кобзарь», пафос, слезы на глазах от украинских песен.

Но лишь чуть-чуть, с каждым годом отмирая.

В Киеве я узнал о молодом Тычине, том самом, примитивными стихами которого нас мучили в школе. Открылось что-то настолько глубокое в украинской культуре, какой-то загадочный оптимизм, неплачущая нежность, глубоко религиозная мысль, сугубо украинская.

Оказалось, что на Украине было две вершины поэзии — Шевченко и Тычина, два полюса украинского духа, где-то в истоках и на вершине сливающиеся.

Это невозможно перевести на другие языки, стихи Шевченко и Тычины. Разве что музыку их и мысль.

Сборник «Солнечные кларнеты», опубликованный в начале 20-х годов, — вершина гения Тычины, дальше он падает, сначала ниспадает к не всегда удачной формальной утонченности и словотворчеству, а затем к эстетически-политическому самоотрицанию — до нуля, а может, и ниже, превращаясь в минус-Тычину, в антикультуру-соцреализм.

Вспоминается смешной эпизод. Как-то я сказал другу о том, что любимым стихотворением моим до школы было «А я у гай ходила». Он вспомнил: «А, Тычина!»

Я был поражен отсутствием у друга чувства стиля, языка поэта. Ведь ничтожный Тычина не мог бы написать такое стихотворение. Держали пари. Я проиграл пари и никак — до чтения «Солнечных кларнетов» — не мог понять, как Тычине удалось хоть одно стихотворение.

В этом эпизоде отразилась вся пропасть между молодым и зрелым Тычиной.

Встает вопрос о психологических и социальных при

чинах деградации гения Тычины, таланта Шолохова и Суркова и тысяч других поэтов и писателей.

Украинский поэт и критик Василь Стус, находящийся сейчас в ссылке, написал работу «Нисхождение на Голгофу». Стус показал поэтапное падение Тычины, указал на социальные и некоторые психологические причины этого падения. Но психологическое исследование этой проблемы еще ждет своей очереди.

Тычина, драматург Мыкола Кулиш, украинские художники 20-х годов только приоткрыли для меня потенциальные богатства украинской культуры, но сам я осознавал себя русским, как и моя сестра.

Вскоре после процессов 66-го года вышла в самиздате работа Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация»? До этого нам с Таней казалось, что в национальной политике, кроме антисемитизма и депортации малых народов, КПСС ведет правильную, «ленинскую» политику. И вдруг узнаем, что Ленин говорил о необходимости «украинизации украинских городов», что не только позволено самоопределяться, но и нужно развивать украинскую культуру. Дзюба рассказал нам также о том, как были уничтожены «украинизаторы» в КПУ. Дзюба привел массу примеров сознательного и бессознательного проявления великорусского шовинизма. Многое поразило (например, фраза: «Недавно праздновали даже 450-летие «добровольного присоединения» Казани, той самой, которую вырезал под корень Иван Грозный»).

Кое-что казалось нам вначале преувеличением, например, что, говоря по-украински, можно услышать в ответ предложение говорить «по-человечески» (т.е. по-русски).

Но вот я сам стал говорить на родном языке под воздействием книги Дзюбы. Говорить было трудно, т.к. знание языка было, но активный словарь был очень бедный. К тому же, когда все говорят по-русски, то не с кем почти разговаривать, практиковаться в языке.

И вот однажды в библиотеке Академии наук я попросил по-украински молодого человека подать мне

книгу. И услышал в ответ: «А по-человечески ты не умеешь говорить?»

Кровь бросилась в голову. Тут-то я и стал окончательно украинцем, как становятся евреями советские евреи под влиянием «антикосмополитской» или «антисионистской» пропаганды.

Спустя некоторое время я услышал ту же фразу во второй раз, но не оскорбился, т.к. к тому времени появилась национальная гордость.

Моя жена, полуеврейка-полурусская, прочтя Дзюбу, поняла, что, пока есть антисемитизм, она все же еврейка, хотя с еврейской культурой была знакома лишь по произведениям Шолом Алейхема, Переца Маркиша, которых она любила, как и я, украинец, как любила русских, французских, английских писателей.

В одном из городов Украины учительница истории, еврейка, рассказывала своим ученикам правду о всем происходящем в стране — о процессах, о лжи соцреализма, о деградации общества и т. д. Но когда ученики спросили ее о национальном вопросе, она отослала их к официальным источникам: «Это неинтересно. Тут все понятно».

Через несколько месяцев она прочитала Дзюбу. На очередном уроке извинилась перед учениками:

— Я ничего не понимала в национальном вопросе.

И пересказала им работу Дзюбы.

29-го сентября 66-го года меня пригласили на митинг в Бабьем яру.

Еле нашли место, где собрались люди. Огромная толпа, человек 400-500, все время подъезжают и отъезжают такси.

Кругом — кучи мусора, пепла (кто-то сказал, что это пепел сожженных немцами, я удивился его глупости, но что-то напоминающее трагедию Бабьего яра, в этих кучах пепла действительно было).

Вокруг милиция. Стоят спокойно, смотрят.

Толпа разбилась на кучки, о чем-то говорят. Стоит и плачет старая женщина: здесь расстреляли ее детей.

Одна из групп стала увеличиваться. Мне сказали, что выступает Виктор Некрасов. Пока я пробился к нему, он закончил. Некрасов говорил о том, что власти не хотят строить памятник жертвам Бабьего яра. После Некрасова выступил Дзюба. Толпа вокруг него была настолько большой, что до меня долетали лишь отдельные слова.

Один старик, услышав украинскую речь, разволновался (украинская речь в Бабьем яру свидетельствовала ему, что выступает антисемит; это обывательское представление не было тогда исключением: евреи Киева помнили «еврейский погром» 1947-52 гг., когда Корнейчук и другие маститые украинские писатели клеймили «космополитизм»).

— Что он говорит? Кто он такой, по какому праву? Пусть лучше осветит, почему нет памятника. Я, еле сдерживаясь, ответил:

— Он о памятнике говорит. Он удивленно спросил:

— Хорошо, скажите вы, почему нет памятника? Я уже зло бросил:

— Антисемитское государство не может ставить памятник евреям.

Мой собеседник попятился и стал уходить. Я вдогонку зло бросил:

— А это вторая причина отсутствия памятника — потому, что вы боитесь.

Выступление Дзюбы в Бабьем яру опубликовано на Западе и потому не буду пересказывать его. Суть его в протесте против антисемитизма, он говорит о попытках власти посеять рознь между украинцами и евреями, о необходимости единства всех народов Союза в борьбе за свои национальные права.

После Дзюбы выступил писатель Антоненко-Давыдович, отсидевший при Сталине в лагерях за украинский буржуазный национализм. Антоненко-Давыдович рассказал, как группа украинских писателей добилась запрещения антисемитской книги Кичко «Иудаизм без

прикрас». — Хрущев хотел украинскими руками преследовать евреев. В конце он грустно добавил, что книга Кичко все же продается в магазинах, несмотря на формальное запрещение. К Дзюбе подошла старуха и закричала:

— Меня здесь расстреляли. Я два дня лежала под трупами, а потом выбралась. Моя квартира рядом, из окна виден Яр. Я не могу здесь жить, мне страшно здесь. Уже столько лет я добиваюсь новой квартиры, пишу властям. Помогите мне.

Потом она рассказала, что она — одна из нескольких спасшихся, видевших происходившее. Она ходила в Союз писателей, просила записать ее свидетельство. Не захотели.

— Запишите и напишите вы. Они обнялись. Она записала адрес Дзюбы. Я спрашивал у Дзюбы позднее, приходила ли она к нему. Нет...

На бугор вскочил молодой еврейский парень. Он начал со слов, что антисемитизм есть один из видов антигуманизма. И поскольку борьба против человека часто начинается с борьбы против евреев, то евреи должны быть первыми в борьбе за гуманизм, а не думать лишь о себе.

Как пример истинного, а не словесного гуманизма он привел «волшебную сказку страны волшебника Андерсена» — о том, как король и королева Дании, а вслед за ними весь датский народ надели желтые звезды, после приказа фашистов надеть евреям «могендовид». Немцы растерялись — такого они не ожидали. Евреев удалось морем вывезти из Дании.

Эту историю я тогда услышал впервые; впоследствии она стала достоянием широких кругов.

Кто-то пытался заснять выступления киноаппаратом Но пленку милиционеры засветили, как только он отошёл от Бабьего яра.

После митинга Дзюба и Сверстюк поехали возложить

венок на могилу М. Грушевского, выдающегося украинского историка, президента Украинской народной республики времен Центральной Рады. 29 сентября его день рождения.

Через несколько дней на работу к Б Сверстюку (он был редактором «Украинского ботанического журнала» — после изгнания из Института педагогики за выступление против дискриминации украинской культуры) пришел полковник КГБ.

— Куда вы ездили 29-го сентября после Бабьего яра?

— На Байково кладбище, чтобы возложить цветы на могилу Грушевского.

Кагебист начал говорить о контрреволюционной деятельности Грушевского и всякие другие несуразицы.

Сверстюк спокойно вынул из стола газету «Литературна Украина»:

— Прочитайте, что тут пишут о научных заслугах Грушевского.

— Да как они посмели!..

Разговор окончился. После этого действительно больше никто в советской печати не писал ни одного доброго слова о Грушевском.

Дзюба мне рассказывал еще одну интересную деталь его выступления в Бабьем яру.

К нему подошел некто в штатском, представился работником уголовного розыска и тихо шепнул:

— Тут много кагебистов. Берегитесь!

Я все чаще встречался с украинскими патриотами разного толка. Я буду о некоторых из них рассказывать в дальнейшем, а сейчас остановлюсь на «культурниках» и «хуторянах». Культурники — художники, музыканты, литераторы, артисты и режиссеры и другие представители искусства. Они развивают украинскую культуру, собирают фольклор, устраивают хоры, возрождают старинные обряды.

Однажды меня повели в частный музей скульптора Ивана Гончара. Гончар у себя дома собрал большую коллекцию предметов народного искусства и старинную утварь запорожских казаков, рушники, картины, иконы, «пысанки», казацкое оружие и т. д.

Места у него мало, поэтому он с трудом размещает только часть своей коллекции.

Когда заходит гость, то ему ставят магнитофонные записи народных украинских песен, казацких дум.

На столе — книга отзывов. Я видел уже три тома. Записи не только украинцев, но и немцев, японцев, русских, евреев, крымских татар; записи на многих языках.

На меня многое произвело впечатление чего-то нового, чего нет в официальных музеях.

Хирург Эраст Биняшевский собрал несколько тысяч «пысанок». Пысанки — яйца, которые покрывают различными узорами и рисунками и приурочивают к Пасхе. Но обычай идет еще с древних, дохристианских времен и связан с украинскими мифами. (Пысанки — одно из наиболее оригинальных и прекрасных произведений украинского народа.)

Не только в каждой области, но и в каждом селе прежде была своя традиция расписывания яиц, свои рисунки. Но сейчас на Восточной Украине пысанок все меньше, и их эстетическая ценность падает, т.к. рисунок становится постепенно мещанским и соцреалистическим. На Западной Украине искусство пысанок тоже падает, но все же можно найти высокохудожественные, а среди них древние по мотивам.

Биняшевский добился издания альбома «Пысанок». Большинство тиража ушло за границу: валюта нужна, да и пропаганда расцвета украинского искусства при советской власти нужна.

Биняшевский мечтал о втором альбоме, дополняющем первый новыми видами пысанок, но вряд ли ему это удастся: КГБ перешло в наступление и против «культурников».

Формально к культурникам примыкают «хуторяне»,

или «галушечники» (аналог русским «квасным патриотам»). Их патриотизм заключается в ношении «формы» украинца (казацкие усы, вышитая рубашка) и в пении украинских песен. Они боятся и не любят таких, как Сверстюк, Мороз, — зачем дразнить власть, навлекать на Украину гнев Москвы. Многие из них, украинских либералов, ненавидят другие народы. Ненависть часто исходит из комплекса неполноценности и страха.

Одна из «хуторянок», И. И. С. — потомок знатных украинских фамилий, чуть ли не из Рюриковичей, первых киевских князей. Она — символ старой Украины для многих патриотов, даже «культурников» (мы, украинцы, — народ сентиментальный).

Однажды, вскоре после судов 66-го года, она рассказала нам трогательную историю.

Ее, Антоненко-Давыдовича, литератора Оксану Иваненко и еще нескольких старых писателей пригласил министр торговли УССР. Антоненко-Давыдович не пошел.

Министр произнес революционную речь:

— Товарищи! Приезжает в Тбилиси иностранец и ест грузинский шашлык, в Армении льет коньяк, а в Киеве он ест то же, что и в Москве. Но ведь есть же украинская национальная кухня! Предлагайте, что можно сделать в этом плане.

Тронутые «украинизатором» пищеварения патриоты стали выступать столь же революционно.

Оксана Иваненко раскритиковала названия кондитерских изделий.

— Что это такое: «Дайте мне 300 грамм «Чапаева» или... 200 грамм «Мечты»? Некто пошел дальше:

— Ресторан «Поплавок»! Неужели нет подходящего украинского названия?

Были внесены предложения построить ресторан «Витряк» (ветряная мельница), «Хата» и еще какие-то. (Кое-что потом было осуществлено и даже неплохо.) И. И. С. предложили обучить шеф-повара ресторана «Столич-

ный» рецептам украинской кухни. Она сияла от радости: наконец добились от власти уступок. Я смотрел на нее и думал:

— Какой ценой? В этом году двадцать человек пошли в тюрьмы и лагеря. А для успокоения «патриотов» бросили кость — частичную «украинизацию» ресторанов. И они довольны — победа!

Вначале И. И. С. относилась ко мне неплохо. Когда я стал говорить по-украински, вдруг разгневалась.

Я стал замечать, что некоторые уважаемые мною патриоты избегают меня. Пораскинув мозгами, догадался и прямо спросил И. Светличного:

— Это И. И. С. что-то сказала обо мне плохое? Он уклонился от прямого ответа.

— Но вы ведь знаете ее. Можно ли доверять ее словам?

Он подтвердил, что нельзя.

Потом уж узнал, что, по ее словам, я — агент КГБ и пытаюсь втереться к украинцам в доверие:

— Да и жена у него еврейка!

Основной чертой «хуторян» и шовинистов является глупость и всевозможные комплексы. КГБ умеет использовать эти черты и выжимать из них нужное. Не случайно, что именно «хуторяне» и шовинисты чаще всего выдают своих друзей кагебистам. Не избежала этого и И. И. С. в 1972 году.

Одна моя знакомая, еврейка, однажды рассматривала картины украинских художников. Два «патриота», решив, что она русская, завели разговор:

— Сколько раз гетман Сагайдачный палил Москву?

— Семь раз.

Дальше пошли доказательства грузинского происхождения Петра I и прочая «критика» ничтожества русских.

Одного из них я знал довольно хорошо. После 68 года его не стало ни видно, ни слышно.

Я здесь затронул только одну причину политического молчания или предательства — либерализм (хуторяне — частный случай): трусливое мышление и практи

ческое бездействие либо непоследовательность, незаконченность действия.

Но более тесно я соприкоснулся с другим явлением — с ролью неверия, пессимизма в развитии политического индифферентизма, конформизма и даже предательства.

Все началось у нас со споров вокруг Достоевского, в частности, — «Бесов».

Еще в 26-летнем возрасте я не мог читать Достоевского: сентиментальность, эмоциональный и сюжетный сумбур, тяжеловесные периоды — все это отталкивало.

Любовь к Достоевскому пришла внезапно, как-то сразу. Кафка, Ионеско, сюрреалисты подготовили почву для восприятия Достоевского.

Я стал глотать одно за другим произведения Достоевского, как наркоман. Увлечение Достоевским охватило и ближайших друзей.

Вначале все споры сводились к обмену восторгами, к анализу тех или иных идей.

Главные идеи, вокруг которых разгорались споры: «бесы» революции и контрреволюции; «если Бога нет, то, значит, все позволено»; отдаю билет в царство Божие, если нужно простить палачей, если к царству Божию нужно пройти по мукам тысяч людей; если «хрустальный дворец» будущего, будущее современного общества будет строиться хотя бы на одной «слезинке» ребенка, то отвергаю, не хочу принять это будущее.

Если эти идеи, на первый взгляд, и утопичны, то вполне гуманны.

Но когда начал читать «Дневник писателя», увидел ту самую реакционность, о которой писал Ленин. Была она и в художественных произведениях, но скрадывалась гением художника, образами «униженных и оскорбленных», гуманизмом Достоевского.

В «Бесах» вина всему — «бесы» Верховенские, жидишки, полячишки, глупый либерализм и за всем этим

«Интернационалка», т.е. иностранцы. В других произведениях — католицизм, порождающий материализм, Бернаров, социализм. Всему этому противостоит богоизбранный русский человек, он же всечеловек (любимая идея советского шовинизма: русский национализм есть интернационализм).

Таких реакционных идей у Достоевского я стал замечать все больше и показывать друзьям. Это вызывало гневное обвинение в опошленном восприятии искусства, в марксистском недомыслии, в математическом засушивании восприятия.

Я возражал, говоря, что нужно все же различать идеологию писателя и его художественное видение мира. Я люблю Достоевского как глубокого мыслителя-художника, но не политика. Как политический идеолог он противник собственного христианства.

Но сразу же возникает вопрос: как от гуманистических принципов, от сострадания к «униженным и оскорбленным» Достоевский пришел к антисемитизму, к поддержке лицемерно-славянофильской политики царизма, к дружбе с такими, как Катков, князь Мещерский и Победоносцев, — оплотом того строя, который порождает унижение и голод?

Ответ на это дает сам Достоевский, разбирая «шигалевщину»: из требования абсолютной свободы вытекает абсолютный деспотизм.

То же и в «достоевщине», т.е. системе политических взглядов Достоевского. Достоевский, как и его антипод Шигалев, — моральный максималист, только основные моральные ценности у них разные. Максимализм Достоевского также приводит к взглядам, противоположным исходным.

Нельзя, чтобы какое-нибудь страдание личности возникало из-за борьбы за лучшее общество. Но ведь невозможно, чтобы какая бы то ни было деятельность не затрагивала интересов других людей, не доставляла им страданий. Став на позиции этического максимализма, мы либо обрекаем себя на равнодушие, бесплодие (в От

кровении святого Иоанна сказано о равнодушных: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!»), либо переходим на позиции поддержки той или иной античеловеческой идеологии.

Мои друзья опротестовывали этот аргумент тем, что я навязываю всем идеологию. Я попросил предложить альтернативу. Было предложено толстовство и отказ от всякой идеологии. Я считал, что у толстовцев не любовь к ближнему, т.е. активные попытки помочь людям, а доброта, т.е. всего лишь неделание зла (сам Толстой был выше своего толстовства и потому активно боролся против смертной казни, против антигуманистической науки, техники, промышленности и т. д.). А неделание зла — то же равнодушие.

Отказ от всякой идеологии как раз Достоевским и опровергается: «Если Бога нет, то, значит, все позволено». Под Богом мы подразумевали духовное основание для жизни, для морали. Если нет смысла жизни, то не только все позволено, но и вообще все в жизни бессмысленно, абсурдно.

В течение года-двух мой основной противник пришел и в самом деле к тому, что «все было, есть и будет дерьмо».

Этот друг-противник — человек необычайной силы духа; но мало кому удается удержаться в духовной атмосфере абсолютного пессимизма, абсурда и не скатиться к какой-либо идеологии отчаяния и вытекающей из нее поддержке той или иной антигуманной позиции.

Я утверждал, что этим они и закончат.

Обе стороны пользовались аргументами Достоевского. Каждый спор поздно ночью кончался обменом фразами из него. Я на прощанье бросал: «Если Бога нет...»

Эта мысль мне казалась особенно важной не только по теоретическим соображениям. Я видел подтверждение ее в повседневной жизни.

С каждым годом нарастала преступность. В прессе вначале молчали об этом, но потом стали писать о... преступности на Западе. Среди книг и статей о пре-

ступности в США были очень интересные по фактам и по анализу.

Большое впечатление произвела книга Трумэна Кэпота «Обыкновенное убийство». Меня поразила качественная тождественность процессов в развитии преступности в СССР и США. Совпадали даже детали. Например, в США два солдата вышли на дорогу и стали расстреливать проезжающих — под Киевом произошло то же самое. И там, и у нас они делали это, потому что ... скучно жить. «Жизнь — дерьмо», — говорит сержант Йорк у Кэпота, объясняя причину своих преступлений. Эти слова — простонародное выражение мысли Достоевского.

Бескорыстие, безэмоциональность, вообще отсутствие видимой мотивации преступления — это то новое качество, которое возникло в наше время.

В Киеве два парня, школьники, пришли к соученице, связали ее, обложили бумагой и подожгли. Не спеша, покуривая, они дождались ее смерти и, даже не заметая следов, ушли. Это третье качество «прогресса» в преступности — равнодушие к наказанию: им своя жизнь так же безразлична, как и чужая. Я расспрашивал тех, кто знакомился с психиатрическим исследованием этих парней. Оказалось — психически нормальны.

Я стал собирать материал для статьи о преступности и причинах, ее порождающих. Познакомился для этого с крупным специалистом по женской преступности — доктором Н.

Н. дала прочитать протокол допросов малолетних проституток.

Один из них особенно выпукло выражает специфику «модерной» преступности.

Девушка приехала из села учиться в город в техникуме. На следующий день учебы сокурсник предложил ей «переспать». Она отказалась. Через неделю, после крупной попойки, она отдалась ему. Через день он привел товарища, и вдвоем с товарищем они с ней переспали. Потом по 5, 6, 7 и т. д. человек каждый день.

Слава о ее «выдержке» разнеслась по техникуму, затем по городку. Пошли по 12-15 человек.

Приехала в город футбольная команда, и все скопом посетили рекордсменку.

Наконец у нее стали болеть половые органы. Однажды в лесу к ней пристала группа из 10-12 человек. Она попросила:

— Мне больно, не надо. Парни стали насмехаться:

— Что, слабо?!

Подошла вторая группа, поменьше, и выручила, отбила ее. Она предложила удовлетворить их другими способами — и с тех пор уже никому не отказывала.

Стала расстраиваться нервная система, все сильнее болели половые органы.

Пришла в больницу. Врачи послали в милицию.

Следователь спросил ее:

— А зачем тебе это было нужно? Неужели так вкусно?

— Не очень.

Н. объяснила, что эта девушка психически нормальная, отнюдь не нимфоманка.

Здесь бросается в глаза не только «от скуки», но и то, что за все шесть месяцев этой эпопеи не нашлось ни одного человека, который заинтересовался бы ею не сексуально и помог бы уйти от угрожающего здоровью разврата. Весь техникум, весь городок знал — или молчали, или «пользовались».

И еще элемент «на пари», элемент рекорда, неважно какого: кто дальше плюнет, кто больше съест, кто больше... Это тоже от духовной пустоты — спорт рекордов.

Я спросил у Н. о причинах роста преступности в СССР.

— Понимаете, ведь статистики и научного статистического анализа преступности у нас нет, даже у меня, специалиста. Но по моим наблюдениям в разврат чаще всего кидаются девушки без отца или матери.

— Это несерьезное объяснение. Безотцовщина может объяснить лишь незначительный процент преступности, тем более что в этих случаях безотцовщина лишь один из факторов, и не главный. Должны быть более общие причины. Вы — марксистка и потому не можете не искать социальных причин. На них, в частности, указывает качественное тождество роста преступности в США и в СССР.

— Причины у них и у нас разные. Я не думаю, что социальные причины объясняют советскую преступность.

Примерно через полгода после наших споров появилась статья в «Новом мире». Разбирались разные теории преступности у западных ученых. Каждая глава-«теория» начиналась соответствующей цитатой Достоевского из «Преступления и наказания». Автор доказывал, что ни одна из теорий не объясняет общего в преступности, ограничиваясь частным.

Меня удивило, что основной-то мысли Достоевского, т.е. «если Бога нет, то, значит, все позволено», автор не привел. Как мне кажется, это-то «Бога нет» и есть основная причина роста преступности во всем мире. Ницше писал когда-то о том, что Бог умер, но весть об этом не дошла до наших ушей. До кучки интеллигентов она дошла уже в его время. Сейчас же эта весть проникла в народные толщи. Бог умер, а ничего достойного Бога не создано.

У нас в СССР некоторое время Бога заменяла для масс идея «построения коммунизма». Теперь в нее или вовсе не верят, или верят по привычке, вполне совмещая со своей отнюдь не социалистической жизнью.

Есть, конечно, и другие причины. Фальшь моральных призывов руководства, разрыв в распределении благ, мелкобуржуазная психология, хамская культура, т.е. полуобразованность. Преступность детей верхушки — «с жиру бесятся»; внизу — зависть к верхушке, протест против угнетения, рабского, бессмысленного труда, отсутствие серьезных увлечений, заполняющих досуг.

Рост алкоголизма, наркомании, психических заболеваний — еще один фактор.

Но все они срабатывают на едином фоне, на общей основе — отсутствие оснований для моральных табу.

Я часто спорил с теми, кто был помоложе нас, о том, что можно, чего нельзя. Доказать, что какое-либо табу имеет смысл, почти невозможно. Некоторых спасает моральная интуиция. Но она закладывается в раннем детстве. Если даже она есть, то полуобразование дает рассудку возможность разрушить табу, покоящиеся на моральной интуиции.

Основание для морали большинства — полиция вместо Бога, т.е. страх перед наказанием. Но этого страха недостаточно. Когда юноша попадает в лагерь за легкое преступление, по случайности либо выпивши, то из лагеря он чаще всего выходит уже сознательным преступником. Поэтому растет число рецидивистов. Лагерь, тюрьма есть школа преступлений, разврата, сколь угодно дикого, наркомании и т. д.

Рост преступности служил моим главным аргументом и в защиту необходимости иметь идейную позицию, участвовать активно в самиздате, и против защитников существующего строя. Последним я подчеркивал общность процессов развития преступности в СССР и на Западе, которая свидетельствует о более глубоком единстве советской и капиталистической систем, — общность, подтверждающую, "что это две разновидности одного общества.

Разочарование в возможности честной и плодотворной работы в науке, протест против происходящего, воспоминание о временах сталинизма — все это привело меня к решению заняться систематическим изучением истории, в частности, истории партии, анализом причин гибели революции, анализом современного Запада и состояния дел в СССР, а в перспективе — к разработке программы действий.

Все эти задачи требовали тесной связи с украинским и московским самиздатом, печатания и обмена текстами самиздата.

Мне вовсе не хотелось быстро попасть в КГБ. Казалось, что более продуктивной и длительной будет незаметная работа в самиздате.

В мае 1967 года мы получили из Москвы «Письмо IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей» Солженицына.

Огромная эмоциональная сила, точно найденные аргументы и слова, сам стиль произвели на всех читавших письмо впечатление ослепительного света, прорвавшегося сквозь плотную завесу партийной демагогии и словоблудия. Меня лично поразило сочетание блестящей, неотразимой логики со страстностью. На многих это письмо произвело впечатление большее, чем художественные произведения.

Вскоре появились отклики на это письмо. 84 писателя послали коллективное письмо съезду в поддержку Александра Исаевича.

Пришло в Киев и замечательное письмо Георгия Владимова съезду.

Появилась надежда, что интеллигенция, хотя бы гуманитарная, проснулась и не будет больше молчать. Не рассеял этой надежды и сам съезд писателей. Ясно ведь было, что никто не позволит зачитать письмо на съезде и обсуждать его, поэтому молчание «инженеров человеческих душ» казалось естественным.

В год 50-летия Октября мы узнали о том, что в г. Прилуки был бунт рабочих. В ноябре я познакомился с женщиной, брат которой работал на одном из прилуцких заводов. Она сама была в Прилуках 6-8 ноября. Со слов брата и знакомых она подробно рассказала о бунте.

На одном из заводов работал недавно вернувшийся из

армии парень. Остроумный, добрый, он пользовался любовью всех знакомых.

Однажды он пошел на танцы. На танцы обычно приходят пьяные хулиганы, часто завязываются драки, «подрезают» кого попало ножами. Одна такая хулиганская компания стала приставать к девушкам. Парень этот вмешался. Обладая большой силой и внушающей страх фигурой, он, безоружный, заставил хулиганов спрятать ножи. Хулиганы ограничились матом и угрозами.

Подоспела милиция. Хулиганы быстро исчезли. Парень, не чувствуя никакой вины, остался. Милиционеры скрутили ему руки, втащили в машину и повезли в отделение. Там они били его как только хотели. Проломили череп. На утро он умер от побоев.

Милицейский врач установил, что смерть — от разрыва сердца.

Труп выдали родственникам. Никто не поверил версии милиции, т.к. на теле были явные следы побоев, голова обезображена.

Весь завод вышел проводить гроб на кладбище. Похоронная процессия двигалась мимо милицейского участка, в котором произошло убийство.

На свое несчастье, из дверей участка вышел начальник. То ли он ухмыльнулся, то ли не так посмотрел на процессию — в таких случаях это неважно, одного его появления оказалось достаточным. Какая-то женщина закричала: «Долой советских эсэсовцев!» Ее поддержали другие женщины, за ними — мужчины. Толпа бросилась в участок, разбила все, что попало под руки, избила милиционеров.

Рабочие других заводов также присоединились к бунтующим. Власти города направили против бунтовщиков небольшую воинскую часть, размещенную в городе. Толпу рабочих стали обливать из брандспойтов, арестовали пять человек. Рабочие подожгли пожарные машины, которые использовались военными для разгона толпы.

Три дня бастовали все предприятия (на одном из заводов нашелся единственный штрейкбрехер, да и тот приходил и стоял у станка, ничего не делая: он боялся и рабочих, и администрации).

Начальство города удрало. Рабочие пытались захватить тюрьму, где сидели пятеро арестованных, но побоялись штурмовать ее (характерно, что когда ворвались в милицейский участок, то оружие милиционеров уничтожили, а не взяли с собой).

Рабочие послали письмо в ЦК партии с требованием выдачи убийц народу, выпуска арестованных и увольнения всего партийно-советского аппарата города. Если же власть вышлет войска, то прилучане взорвут проходящий через город газопровод.

Если же требования будут удовлетворены фальшиво, только на словах, а затем начнутся аресты, то Прилуки опять подымутся (рабочие напомнили Брежневу то, что было гордостью города: в свое время прилучане голыми руками выгнали фашистов из Прилук).

В ответ на письмо прилетел какой-то генерал из Москвы. Он выступил перед толпой, на глазах у всех сорвал погоны с начальника милиции и топтал их ногами (актеры они все у нас, слуги народа!). Он приказал выпустить арестованных, разогнал городское начальство, но убийцу выдать не согласился — это был бы самосуд. «У нас существуют строгие законы для убийц, и поэтому мы накажем его по закону».

Выслушав этот рассказ, я обратился к Дзюбе: у него и его друзей были связи со многими городами Украины, а я не могу туда поехать, т.к. никого не знаю в городе.

Нужна была точность в описании событий для самиздата — ведь малейшая ошибка угрожает потом и автору репортажа, и читателям обвинением в «клевете».

Но, увы, поездку в Прилуки организовать не удалось.

От нескольких партийных руководителей я слышал рассказ об этих событиях, в основном совпадающий с вышеописанным, но не столь детализированный.

СРЕДИ «ОТЩЕПЕНЦЕВ»

Новый, 1968 год начался счастливо. Слушая по радио новогоднее «Обращение к народу» вождя (то ли Брежнева, то ли Косыгина, то ли кого другого), мы весело смеялись над ним: земля уже шатается под ними, из Чехословакии уже доносится запах весны.

Мы почти ничего не знали о предшествующих весне событиях — лишь отрывки. Я мог бы сейчас использовать весь имеющийся на Западе материал о событиях в ЧССР 1967-1968 годов. Но для анализа эволюции взглядов интеллигенции имеет смысл писать лишь о том, что мы знали в то время, что влияло на участников демократического движения в Киеве (москвичи знали гораздо больше). Я не хочу даже проверять точность тех или иных сведений, что мы имели тогда. (Ведь часто в СССР на людей, на их поведение и взгляды сильное воздействие оказывает неточная информация. Это неизбежно, даже если стремишься пользоваться только достоверной информацией: так мало доступа к ней, так малы возможности проверки сведений.)

Поляк, приехавший в Киев, рассказал о том, что их молодежь и интеллигенция стали выступать с демократическими требованиями. Давление было настолько сильным, что Гомулке пришлось прибегнуть к старому, испытанному средству — к антисемитской пропаганде среди рабочих. И это дало некоторые плоды, частично изолировав интеллигенцию («жидов» или «жидовствующих поляков»).

Под напором интеллигенции и словацких патриотов часть коммунистов в руководстве КПЧ выступила против диктатуры Новотного, сняла его с поста руководителя партии и заменила Дубчеком. Новотный остался президентом (в «социалистических» странах руководитель партии выше по своему значению, чем президент

или премьер-министр, т.е. представитель части населения обладает большей властью, чем формальный представитель всего народа; в ЧССР в 68-м году этот антидемократизм помог демократизации).

Генерал Шейна попытался совершить военный переворот против ЦК партии, но офицеры и солдаты не поддержали его, и он вынужден был бежать ... в США. Не в СССР, т.к. он понимал, что битая карта не заинтересует Брежнева и он может продать его Дубчеку.

О Шейне мы прочли в случайно попавшейся чехословацкой газете.

О всех новостях Пражской весны по утрам я рассказывал в лаборатории. Все с интересом следили за событиями.

Утром, когда я узнал о Шейне, я поздравил всех с победой Дуб чека:

— Шейна забил кол в могилу Новотного, он доказал, что сталинисты продают коммунизм на каждом шагу. Новотному не быть президентом.

И дальнейшие события подтвердили это. Застрелился связанный с Шейной зам. министра обороны. Новотный потерял всякую власть вначале фактически, затем юридически.

Но радостное ощущение весны омрачалось слухами о процессе над Галансковым, Гинзбургом, Лашковой и Добровольским. Мы получили письмо Ларисы Богораз и Павла Литвинова «К мировой общественности». В этом письме была описана противозаконность, сфабрикованность процесса.

Одновременно до нас дошли слухи, что провокатором оказался один наш старый товарищ, знакомый по Киеву, Павел Радзиевский. Я знал его неплохо и не поверил слухам. Решил поточнее разузнать о процессе и, в частности, о нем.

В Москве сразу поехал к Красину. Тот был взволнован и чехословацкими событиями, и судом.

Красин дал почитать чехословацкие газеты: об отмене

предварительной цензуры, о повышении роли профсоюзов, о рабочих советах и т. д.

Красин, который еле выносил даже мой марксизм, задумчиво прокомментировал статьи:

— Что ж, Дубчеку, кажется, удастся доказать, что коммунизм может существовать на практике.

Дал он мне почитать несколько самиздатских статей и книг.

Я с жадностью прочел «Фантастические повести» Андрея Синявского. Вспомнились газетные статьи, посвященные его произведениям. Поразила наглость лжи судей и «общественных» обвинителей — писателя Васильева (бывший гебист) и критика Зои Кедриной, а также многочисленных журналистов.

Основной метод обвинения — приписывать авторам слова отрицательных сатирических героев.

Например, в «Графоманах» герой, снедаемый завистью к таланту, страдающий манией преследования, злобно отзывается о Чехове. Эту злобность на суде приписали самому Синявскому. Были еще более абсурдные «обвинения».

Удалось прочесть «Искупление» Даниэля. Основная мысль «Искупления» оказалась очень близкой: вина, грех лежит не только на палачах и стукачах, но и на не участвующих и даже на невинных жертвах. И вторая мысль-символ: отставник, кагебист хранит свой мундир — еще позовут, еще пригодится.

И третья: хрущевцы, либералы-то как раз и не видят своей вины, они взваливают вину на других, даже виновных в той же мере, что и они сами, — пользуясь слухами, догадками и т. д.

Была еще одна книга из трех частей: «Откровение Виктора Вельского».

Автор утверждает, что поскольку Христос — идеальный человек, то Его история есть история каждого человека. У каждого есть своя благая весть и своя Голгофа.

Он, Вельский, воспитывался в семье профессора

средневекового искусства. Поступил при Сталине на философский факультет. Там он вынужден был стать стукачом, доносил на невинных людей («Вельскому» удалось нарисовать тонкую психологическую картину условий, порождающих стукачей). До стукачества он был переполнен страхом, комплексами неполноценности. Став стукачом, почувствовал себя сильным, удачливым — никаких угрызений совести, наоборот, чувство освобождения от груза интеллигентских табу — «все дозволено» ...

После смерти Сталина у Вельского появились угрызения совести, чувство вины. Он ищет выхода. Нашел — бежать в мир свободы. Притворяется преданным, идейным журналистом, попадает в мир свободы, и ... благая весть — бегство на Запад — оказывается неподходящей. Это «не наша» свобода, нужно жить в свободной России. Он возвращается из Западного Берлина в Москву. Родная мать, чтобы устроить младшего сына в Москве, решает забрать у Виктора квартиру, а для этого сажает его в сумасшедший дом.

Весь этот «Апокалипсис» — стилистически и логически развивающееся безумие, фразы становятся бессвязными, мысли путаются. Художественные достоинства книги невелики, зато психологический анализ страха интеллигента, а затем стукача, кающегося беглеца и, наконец, сходящего с ума — очень глубок и страшен в своей достоверности.

Жена Красина сказала мне, что она знает автора, — он вышел из сумасшедшего дома и вылечился от «психологии», стал самодовольным фатом и хамом.

Начитавшись самиздата, я попросил рассказать историю Радзиевского.

Красин сообщил, что Радзиевский вышел через 3 месяца отсидки в Лефортовской тюрьме и стал расхваливать КГБ и ругать подельников. Именно благодаря Радзиевскому попался Добровольский, а затем Гинзбург, Галансков и Лашкова. Он привел несколько показаний Радзиевского о товарищах. Все доказательства прово-

каторства Радзиевского меня не убедили: уж больно много логических аргументов и мало фактов, да и Павла я все же достаточно знал, чтобы не поверить так быстро.

Я поехал к Павлу и, делая вид, что я ни о чем не знаю, стал расспрашивать о следствии.

Павел подробно рассказал о том, как попался, как вел себя на допросах, как был обвинен Петром Якиром в стукачестве.

Добровольский принес Павлу несколько статей самиздата:

— Отпечатай на «Эре».

— Здесь нет ничего опасного? Я не ручаюсь за печатников.

— Нет. Тут материалы заседания старых большевиков. (Статьи были в папке с фамилией «Добровольский».)

Павел, идя на работу, просмотрел бегло статьи, одна показалась опасной, остальные — нет. Их он и отдал отпечатать на «Эре».

Через неделю к нему пришли, нашли папку с фамилией Добровольского, взяли Добровольского и Павла, затем остальных.

Павел высказал подозрение, что провокатором был Добровольский («а может, просто сумасшедший, у него не все в порядке с головой»).

Рассказ о допросах в тюрьме показал мне, что действительно Павел допустил несколько несущественных ошибок, которые могли быть использованы следствием. Но ведь все подсудимые, даже имевшие некоторый опыт «бесед» с КГБ, допускали ошибки в своей тактике на следствии.

Добровольский, например, передал записку Галанскову, где просил последнего взять вину на себя, т.к. Добровольскому-де нельзя садиться сейчас. Галансков, «князь Мышкин» демократического движения, как говорили о нем друзья, по доброте душевной взял связи Добровольского с НТС на себя и тем помог КГБ состряпать процесс. На суде он опроверг свои показания, но было

поздно: он сам получил 7 лет лагерей, Гинзбург — 5 лет, Добровольский — 2 года, Лашкова — 1 год.

И не помогли блестящие выступления адвокатов, которые опровергли все существенные обвинения против Гинзбурга, Галанскова и Лашковой (я не останавливаюсь подробно на процессе, весь материал о следствии, суде и откликах печати и общественности собран Павлом Литвиновым в книге «Процесс четырех», изданной в 1971 г. издательством «Фонд имени Герцена» в Амстердаме).

Когда Радзиевского выпустили, то он всем рассказывал о своем поведении на следствии, о своем впечатлении от следователей («Вежливы, улыбаются на допросе. Лишь один раз надзиратель кричал на меня. Они изменились со сталинских времен»). Это наивный подход, но он не может служить основанием для обвинения в предательстве.

Я попросил Радзиевского познакомить меня с Якиром. Мы зашли в несколько домов. В одних не хотели нас принимать, в других говорили, что не знакомы с Якиром. Я уже было решил обратиться к Красину, но Якир сам позвонил и назначил мне свидание.

Вначале Петр Якир явно подозревал меня в какой-то нехорошей игре, под конец разговора смягчился, перестал меня подозревать в связях с КГБ, но по отношению к Радзиевскому его сомнения не развеялись.

Под конец разговора спросил:

— Ас кем в Москве вы знакомы?

— С Красиным. — А, из христиан. Вы тоже?

— Нет. Марксист.

— Член? — Нет.

—— Ну, я тоже слегка марксист.

Уже уходя, я спросил его, почему Бухарин, Иона Якир, Тухачевский и другие так позорно вели себя на допросах и суде.

Якир напомнил о пытках. Привел «гипотезы» о спец

химикалиях, гипнозе (в 36-37 годах таинственно исчез знаменитый гипнотизер Орнальдо).

По поводу гипноза я усомнился: под гипнозом нельзя сломать человека, если он не сломался без гипноза.

Когда в феврале я опять заехал к Красину, то застал у него Павла Литвинова. Было приятно, что потомки старых большевиков (как и часть старых большевиков) с нами.

Литвинов показал ответы на письмо «К мировой общественности».

Ответов, которые получили Литвинов и Богораз, было очень много. И только одно письмо, «клеймящее» Литвинова и Богораз позором. Из Киева ...

Вернувшись домой, я посоветовался с друзьями. Поддержать протесты? .. Это казалось нецелесообразным. Но было невозможно молчать, видя начало новой волны сталинианы. Победили эмоции, несмотря на уговоры части друзей.

8 марта я написал письмо в «Комсомольскую правду» в ответ на одну из многочисленных клеветнических статей в прессе о суде. Я базировался в этой статье только на достоверных фактах, какие нетрудно было проверить, если б меня вздумали судить за «клевету» (сохранились еще иллюзии о суде),

Перед отправкой письма я показал его еще раз жене. Решался вопрос о дальнейшей судьбе и ее, и детей. Никто не сомневался, что в конце пути, на который я встал, — тюрьма. Жена считала бесполезными такие письма, но сказала мне, что раз иначе я не могу, то должен отослать письмо.

Прошел месяц, два. Оказалось, что по инициативе сотрудника нашего института, кандидата физико-математических наук Виктора Боднарчука было написано письмо протеста против процессов 65-68 гг. Из этого письма я узнал, что в 1967 г. был осужден журналист Вячеслав Черновол за книгу «Горе от ума» — о тех, кого судили в 65-66 гг. на Украине.

В середине мая к нам попал первой номер машино-

писного журнала «Хроника текущих событий», выпуск 1, 30 апреля 1968 г. Он был посвящен процессу над Галансковым, Гинзбургом и Дашковой, письмам протеста и первым преследованиям «подписантов» (сразу же возникло новое слово).

Кроме уже известных всем дел, из «Хроники» мы узнали о «деле Краснопевцева» (1957 г., «нелегальный марксистский кружок»), о суде с 14 марта по 5 апреля в Ленинграде над Всероссийским социал-христианским союзом освобождения народа. Оказалось, что еще в ноябре 1967 г. были осуждены по этому делу четверо руководителей ВСХСОН — Огурцов, Садо, Вагин и Аверичкин.

Из Москвы привезли книгу Анатолия Марченко «Мои показания», в которой описаны современные концлагеря, не сталинские. Стало известно, что не с Синявского и Даниэля, а с 56-го года политлагеря стали вновь наполняться и что в лагерях царят бесчеловечные порядки. Перед ужасом, описанным Марченко, побледнел для нас даже «Один день Ивана Денисовича».

Я купил машинку и стал перепечатывать Марченко.

Печатал целый месяц.

20-го мая меня вызвали в партком Института. Там сидел мой давний приятель, читавший и одобривший мое письмо в «Комсомольскую правду».

— Ты не знаешь, зачем вызвали? Из-за письма?

— Кажется, нет. Да, у тебя нет «Ракового корпуса»?

— Есть. Принесу.

Зашел замсекретаря парторганизации, кандидат биологических наук Кирилл Александрович Иванов-Муромский. С ним в 61-м году мы жили в одной квартире (снимали смежные комнаты у одной хозяйки). Алкоголик, наркоман. Алкоголиком стал потому, что 16-летним парнем попал на фронт, видел столько горя и подлости, что спился. Профессор Васильев рассказывал мне о его загубленном таланте — школьником он читал лекции студентам (по физиологии). В начале войны принимал участие в усовершенствовании какого-то оружия.

После войны работал секретарем райкома партии в Одесской области и попутно занимался электросном.

В Институт кибернетики поступил сразу же после организации института. Очень умен, но растрачивает себя в борьбе за карьеру. Амосов некоторое время ценил его, но потом разочаровался и в конце концов выжил из своего отдела.

Мы с ним когда-то часто выпивали и спорили. Он всегда издевался над моими «коммунистическими иллюзиями».

Кирилл начал со слов:

— Я уважаю твои патриотические чувства, но советую не ходить 22 мая к памятнику Шевченко.

22 мая — дата перевоза тела Шевченко из Петербурга в Канев через Киев (эта дата отмечалась прогрессивной украинской интеллигенцией еще до революции).

С середины 60-х годов в этот день у памятника Шевченко собирается общественность Киева, главным образом — студенты Киевского университета. Собравшиеся поют украинские песни, песни на слова Шевченко, читают стихи Шевченко, свои стихи.

В 1967 г. милиция задержала 4-5 человек, выступавших у памятника. Собравшиеся пошли к зданию ЦК партии. У ЦК их стали обливать водой из брандспойтов. Это не помогло. В 12 часов к толпе вышел один из руководителей ЦК и стал уговаривать разойтись.

Выступила старая женщина и сказала, что все пришли к памятнику, чтобы чествовать Шевченко. Непонятно, почему задержаны люди.

Стали требовать освобождения арестованных.

— Хорошо, я позвоню в милицию, и если задержанные ничего не сделали преступного, их выпустят. А вы разойдитесь.

— Нет, пока их не выпустят, мы не разойдемся. Толпа пошла к городскому отделению милиции. Задержанных выпустили.

Я сам никогда не ходил к памятнику и потому был удивлен предложением «не ходить»:

— А почему мне нельзя идти туда?

— Там будет антисоветская демонстрация. Если ты появишься, это будет расценено как антисоветская акция с твоей стороны.

— Но откуда известно, что будет антисоветская демонстрация?

— По всему городу разбросаны листовки с призывом к антисоветской демонстрации.

— Если это так, то, значит, само КГБ их распространяет. Я не верю, что это сделали патриоты.

— Я сам читал листовку, найденную в Голосеевском парке. Там было написано: «Братья! Сойдемся к памятнику Шевченко 22 мая и скажем: Долой москалей и жидов из Украины!»

— Я знаю украинских патриотов и не встречал из них никого, кто бы так думал. Это провокация.

— Нет. Не советую тебе идти, пожалеешь.

— Почему?

— Лишишься работы.

— Я пожалуюсь.

— Кому?

— В ЦК партии.

Он насмешливо рассмеялся. Я, уже вспылив:

— Если не поможет, то и в ООН обращусь — о дискриминации украинцев.

— Подумай все же. У тебя жена, дети.

— Хорошо. Я сегодня же наведу справки о демонстрации. Если характер ее будет шовинистским, то не собираюсь идти: мне вовсе не хочется, чтобы выгоняли из Украины мою жену и детей, ты же сам понимаешь.

— Хорошо, я тебе завтра позвоню.

Я зашел к Сверстюку, рассказал ему. Оказалось, предупредили многих. В некоторых учреждениях запретили идти кому бы то ни было, в других — отдельным лицам, в третьих всех обязали идти (например, Институт педагогики). Листовки были, но о шовинистских ло

зунгах он не слышал. Только на стенах университета были две-три надписи русофобского содержания. Но где же нет дураков!

Я зашел в Институт педагогики, затем в университет. В университете висело объявление о том, что все студенты приглашаются на Фестиваль дружбы народов 22 мая в 6 часов вечера к памятнику Шевченко.

21-го Кирилл позвонил:

— Ну, что ты решил?

Я рассказал о «фестивале» и прочем.

— Если пойдешь, пожалеешь!

— Я рассматриваю это заявление как шантаж и дискриминацию.

Как хочешь.

(В этот же день он звонил жене, чтобы она» меня «не пускала» к памятнику. Жена ответила ему, что не видит оснований для запрета и не понимает, почему я не должен идти.)

Утром 22-го меня вызвали к директору института Глушкову.

Глушкова не оказалось, предложил поговорить его заместитель, академик Пухов.

Пухов заявил, что я дерзко беседовал в парторганизации и хочу-де участвовать в антисоветской демонстрации.

Начался спор. В одном месте я обмолвился и вдруг увидел изумленно, что почтенный кибернетик вытянулся от радости — «поймал». Превращение академика в полицейского следователя было совершенно неожиданным — давали знать мои иллюзии о солидных ученых.

Пухов, наконец, выложил «козырь»:

Ваш заведующий был сегодня у меня. Он говорил, что вы плохой работник и ничего еще не сделали в кибернетике. Он просил вас уволить.

— Я совсем недавно получил премию за отличную работу. Антомонов ни разу не обвинил меня в том, о чем говорите вы. Вызовите его, и пусть он скажет мне это сам, в глаза.

— Я занят. Вот вы работаете уже 6 лет и все еще простой инженер.

— У меня несколько иные представления о науке и карьере.

— Плох тот научный работник, что не мечтает о карьере. Вы — нерастущий работник. Нам такие не нужны. Советую подать заявление об уходе с работы по собственному желанию.

— Я буду жаловаться.

— Хоть в ООН.

Я сразу же пошел к Муромскому и в присутствии его подчиненных сказал ему, что он подлец, т.к. донес о моих словах об ООН, которые я ему сказал как бывшему приятелю.

Приехав в лабораторию, встретил Антомонова.

Антомонов сообщил, что ему предложили меня уволить под любым предлогом. Он также посоветовал уйти «по собственному желанию». Ведь все равно выгонят — и с плохой записью в трудовой книжке.

— Я вовсе не собираюсь помогать им меня преследовать.

Пошли разговоры с другими сотрудниками. Все сочувствовали, но некоторые говорили, что из-за меня разгонят лабораторию. Как потом выяснилось, многие из «подписантов» увольнялись «по собственному желанию» именно из-за этого аргумента. Я же считал, что если моим сотрудникам своя шкура дороже совести, то у меня есть моральное право пренебрегать их шкурой ради несотрудничества с КГБ в расправе над свободной мыслью.

Особенно мне было стыдно за дочь украинского художника Пустовийта, которого преследовали в 37-м году. Она деликатно стыдила меня за неморальное отношение к интересам лаборатории. Такая мораль у нее, испытавшей в свое время остракизм дочери «врага народа», показалась мне несколько странной.

На время затихло — со мной.

По всему Союзу прокатилась волна собраний, на ко

торых осуждали «подписантов», выгоняли из партии, выгоняли с работы. Все это достаточно хорошо изложено в «Хрониках текущих событий», и поэтому я не буду останавливаться на событиях лета 68-го года в Киеве.

Некоторые «подписанты», спасая себя, стали «отреченцами» — они каялись.

Один кандидат наук в Киеве сказал, что подписал, будучи пьяным.

Доктор наук заявил, что письмо принесла красивая девушка, Ира Заславская (кандидат физико-математических наук):

— Не мог же я ей отказать.

Эта фраза стала крылатой, пословицей киевлян.

Я встретился с Виктором Боднарчуком, показал ему свое письмо в «Комсомолку». Он рассказал, что выгнать хотят из нашего института четырех: троих за письма, а инженера Иваненко — за создание хора с «националистическим уклоном».

В Киев приехал Петр Якир с дочерью Ирой и зятем Юлием Кимом. Юлий был одним из лучших «певцов оппозиции». Политические его песни были малочисленны, и это было одной из причин, что, в отличие от Высоцкого и Галича, песни Кима знали немногие. Вместе с поэтом Ильей Габаем и Якиром они написали одно из лучших писем протеста.

С Якиром мы пошли к Виктору Некрасову. Прекрасный рассказчик, он в лицах воспроизводил перед нами картины прошлого. Запомнилось — о «космополитизме».

На заседаниях писателей в 1948-49 гг. разоблачали «псевдонимы» и вообще космополитов, то бишь евреев. Было много трагикомических эпизодов.

Клеймят Э. Встает украинский поэт М. Бажан и пытается доказать, что Э. не космополит. Вечером собирается партийное собрание, где разбирают отсутствие бдительности у Бажана. Бажан признаёт, что за дружескими отношениями с Э. не заметил его космополитизма. Но в конце концов оказалось, что Э. не еврей, а немец. А разве немцы — космополиты? Э. вышел сухим

из воды, тем более что и сам стал громить космополитов.

История, как всегда, упорно и скучно повторяет самую себя. В разгар борьбы с сионизмом (67-68 годы) Бажан опять проштрафился. Он опубликовал в журнале «Вiтчизна» поэму «Дебора» — о гражданской войне. Все было «правильно», по-партийному, кроме того, что положительной героиней поэмы оказалась ... еврейка Дебора. В час-пик борьбы за интернационализм Бажан опять утратил свою бдительность. В своих заблуждениях он пошел еще дальше — выдвинул кандидатуру еврейского писателя Финкельштейна (и еще какого-то расово не чистого) в Секретариат союза писателей Украины. Редактор журнала «Вiтчизна» Дмитерко получил выговор, а Бажана усовещали. На сей раз он не разоблачился перед партией.

Среди выступавших было принято не ограничиваться абстрактными рассуждениями о космополитизме. Нужно было разоблачить хотя бы одного еврея.

Друг Виктора Красина, писатель Натан Забара имел несчастье писать на идиш. В те годы некто 3. Либман, знаток идиша, специализировался на том, что выискивал в книгах еврейских писателей какие-либо намеки на симпатии к евреям, на сострадание к мукам еврейского народа или похвалу великим евреям — Эйнштейну, Кафке и другим (Марксу можно было, но не превышая меру).

Как только Либман находил космополитизм-сионизм, жертва его бдительности попадала в тюрьму или лагерь. Забара тоже «загремел» в лагерь, где и встретился с Виктором Красиным, а через некоторое время с... Либманом.

Несколько жертв Либмана однажды попытались задушить стукача полотенцем, но пожалели.

Либман вышел на волю вместе со всеми, сейчас работает в университете, пишет ядовитые статьи против разлагающейся буржуазной культуры (вместе с сыном бывшего «врага народа» Дмитрием Затонским) и даже комментирует У. Сарояна.

Якир рассказал о письмах, полученных Л. Богораз и П. Литвиновым, — «жидовским отродьем», как называют их в письмах. Тождественность борьбы с космополитизмом и с сионизмом не вызывала сомнения. Вначале «жиды» были ростовщиками, кровососами-капиталистами, потом социалистами, большевиками и чекистами, затем космополитами, а теперь — сионистами. И всегда — плохими русскими патриотами. Но русское правительство всегда было справедливо: оно отмечало заслуги хороших евреев перед Родиной.

Через день Якиру сообщили по телефону, что умер В. Павлинчук, подписавший «Письмо 224-х», физик из Дубны, имевший много неприятностей с партийным начальством.

Якир не мог ни о чем-либо говорить, ни что-либо делать — так любил и уважал он этого «марксиста». Мы сразу же поехали в Бориспольский аэропорт. Билетов не было, пришлось возвращаться.

Якир показал нам машину — «они едут за нами». Настолько велик гипноз слов о демократизации страны, что я подумал про себя:

— Ему нравится играться в «казаки-разбойники». Откуда он знает, что это их машина?»

(Когда машины стали ездить за мной, я понял, что угадать, где их машины, не так уж и трудно. И понял его реакцию тех дней: первые шпики, первые машины чуть-чуть возбуждают эдаким спортивным интересом к ним, толкают подразнить, поиграться с ними в прятки. Потом интерес пропадает и появляется либо страх, либо скука.)

Когда мы проезжали через лес, Якир предложил сойти с автобуса и походить, собрать грибов. Мы сошли. Машина тут же свернула в лес.

Якир ухмыльнулся:

— Пойдем им навстречу?

— Пошли.

Из лесу выскочил молодой человек в спортивном костюме, с лицом уголовника (эта примета, клеймо со-

ветского сыщика, мне впоследствии помогала «их» обнаруживать. Бегающие глаза, порочное лицо, черты дегенеративности — сигнал для интуиции; вероятность того, что перед тобой «пшик», «филер», «подметка», «топтун», возрастала во много раз).

Увидев нас, он замурлыкал песенку, нагнулся за цветком, а потом не спеша повернул к машине.

Мы углубились в лес. Грибов не было, шпика не слышно. Побродив, увидели автобус, идущий в направлении к шоссе, но не туда, откуда мы зашли в лес.

Петр обрадовался:

— Оторвем «подметку»!

Когда автобус вынырнул где-то в километре от оставленной нами «подметки», мы увидели... «нашу» машину.

— Ага, у него был специальный передатчик. Он сообщил, куда мы выедем.

Мы с семьей уехали в отпуск, в Одессу. Я осторожно намекнул матери на возможность остаться без работы. Для нее, всю жизнь мечтавшей, что хоть дети будут жить хорошо, это было ударом. Она уговаривала нас с женой не заниматься политикой.

— Ведь это бесполезно. Подумайте о себе, о детях, обо мне.

Пришлось успокоить тем, что я постараюсь удержаться на работе и буду заниматься только наукой.

Она рассказала о том, как видела Троцкого в Средней Азии во время его ссылки, о сочувствии рабочих Троцкому.

— Ведь даже он ничего не сумел сделать. Я рассказал в ответ о преследованиях Крупской, брата Ленина Дмитрия, других родственников и друзей

Ленина.

Она верила и не верила:

— Откуда ты знаешь?

Когда я напал на Хрущева, мама стала защищать его:

— Ведь он дал тебе путевку в санаторий!

6 июля я приехал в Москву и сразу же попал на день рождения Павла Литвинова.

Была масса людей, из которых я знал только Красина и Павла.

Почти всех я уже знал заочно. Нечаянно обронил украинское слово — сразу же подошли Петр Григорьевич Григоренко и Володя Дремлюга.

О Григоренко я знал, что он сидел в психтюрьме за листовки против Хрущева и безответственного руководства сельским хозяйством.

Познакомился с Ларисой Богораз, но почти не успел поговорить.

Особенно близко сошелся в тот вечер с Гришей Подъяпольским, кандидатом геологических наук, и его женой Машей.

Мы весело посмеивались над кутящими и, конечно же, как все интеллигенты в СССР, перемывали косточки вождям и рассказывали анекдотические истории о собраниях против «подписантов».

С неделю еще я пробыл в Москве, знакомясь с участниками протестов.

С Петром Григорьевичем Григоренко провел целый день. Он рассказал о своей жизни, о том, как пришел к выводу о необходимости бороться за «социализм с человеческим лицом». Первые шаги — выступление на Московской партконференции (результат — перевод из Военной академии им. Фрунзе, с поста заведующего отделом кибернетики, на Дальний Восток); затем создание подпольного «Союза борьбы за возрождение ленинизма» и, наконец, психиатрическая тюрьма с 1964 по 1965 год.

Еще в Киеве мы прочли ряд документов о борьбе крымских татар за возвращение на родину. Самым сильным документом была статья Алексея Евграфовича Костерина.

Петр Григорьевич показал свое выступление 17 марта

1968 г. на банкете, устроенном представителями крымско-татарского народа по случаю 72-летия Костерина.

Основной мыслью выступления было: «То, что положено по праву, не просят, а требуют!» и «Требуйте восстановления Крымской автономной советской социалистической республики».

Петр Григорьевич изложил свою и Костерина точку зрения на эффективные методы борьбы: использование свободы слова и печати, собраний, уличных шествий и демонстраций, установление контактов со всеми прогрессивными людьми всех наций Советского Союза, обращение к прогрессивной мировой общественности и к международным организациям, к ООН и к Международному трибуналу.

Банкет окончился здравицами в честь Крымской АССР и пением «Интернационала».

Я впервые видел столь энергичного, мужественного человека с глубоким политическим умом.

К сожалению, малое распространение и в самиздате, и на Западе получило письмо Григоренко и Костерина «Участникам Будапештского совещания коммунистических и рабочих партий». В этом письме глубоко и точно проанализированы некоторые причины сталинизма, недостатки XX съезда и продолжение сталинизма после съезда, рассказано о черносотенных настроениях, о необходимых мерах борьбы коммунистических партий со сталинизмом.

Увы, авторы не получили ответа на свое письмо ни от одной компартии. И мы никогда не слышали, чтоб оно обсуждалось компартиями Запада. А на пороге уже стояло удушение Чехословакии... Молчавшие тогда способствовали чехословацкой трагедии.

Я рассказал Григоренко о том, что войска уже стоят у границ ЧССР (на Украине), что среди приграничного населения распускают слухи о том, что чехи якобы систематически вторгаются в нашу страну малыми вооруженными группами. Как было не вспомнить аналогичные заявления перед вторжениями в Польшу в 1939

году и в Финляндию?! Никто и в Москве, и в Киеве уже не сомневался, что Брежнев и К° придут «на помощь» пятой колонне и удушат чехословацкий народ в братских объятиях — как немцев, как венгров.

Петр Григорьевич показал мне письмо в ЦК КПСС председателя колхоза «Яуна Гварде» (Латвийская ССР) Ивана Антоновича Яхимовича. Яхимович с позиций члена партии заявил, что процессы Синявского и Даниэля, Гинзбурга, Галанскова и Лашковой повредили социализму, десталинизации, престижу страны.

Письмо Яхимовича, написанное классическим языком марксистского публициста прежних времен, рассматривалось многими как самое сильное из всех открытых писем по аргументации и по эмоциональному накалу.

Яхимович — филолог по образованию, добился, чтобы его колхоз стал передовым, — благодаря тому, что делал все возможное, чтобы повысить уровень жизни колхозников. Он одним из первых в стране стал оплачивать труд колхозников деньгами. В свое время о нем много писала пресса. Когда колхоз выбился в передовые, райком пытался заставить колхоз сдавать государству продукты намного больше обязательств. Яхимович отказался, т.к. считал, что только личная заинтересованность крестьян повысит производительность труда в колхозе.

Крестьяне его очень любили, они видели в нем одного из немногих честных, думающих о человеке коммунистов.

Познакомился я в этот приезд и с протоколом обыска у Гинзбурга и еще раз убедился, что никаких шапирографов и прочего «шпионского» снаряжения у него не было.

Очень интересной оказалась встреча со старым членом партии, который хотя и не был в левой оппозиции, но сочувствовал ей. В 26-м году Н. однажды увидел идущую по улицам Москвы демонстрацию с большевистскими лозунгами. Он присоединился к демонстрации против «генеральной линии» партии.

Пройдя несколько улиц, демонстранты увидели скачущую наперерез кавалерию. Все так и замерли — вспомнили царскую конную полицию. Неужели они будут стрелять?

Когда отряд подъехал вплотную, кто-то крикнул:

— Да здравствует создатель Красной Армии товарищ Троцкий!

Кавалеристы в ответ прокричали «Ура!» ... и завернули за угол.

Н. участвовал и в похоронах Иоффе, покончившего с собой из-за того, что «аппаратчики» убили революцию.

Здесь тоже кто-то крикнул о Троцком, чтобы привлечь на свою сторону солдат. Но это уже были красноармейцы, не участвовавшие в гражданской войне. Поэтому никакой реакции со стороны красноармейцев не было.

Н. рассказал много историй расправы над большевиками и все время подчеркивал, что нельзя отождествлять уничтоженных троцкистов со сталинизмом.

У Н. была большая марксистская библиотека, и я у него впервые познакомился с «Уроками Октября» Троцкого, сборниками статей Сталина, Зиновьева, Каменева, Крупской против «Уроков» (жалко выглядела Крупская: она защищала Ленина от Троцкого, который-де недостаточно говорил о роли Ленина и т. д. Чувствовалось, однако, что Крупская не совсем на стороне «аппаратчиков»).

Прочел я также политическое завещание Ленина и «Азбуку коммунизма» Н. Бухарина.

Бухарин показался мне ближе Троцкого своей симпатией к крестьянству, требованием постепенной коллективизации.

И тот, и другой брали в завещании Ленина то, что соответствовало их взглядам.

У Бухарина по сути ни словечка о проблемах демократии. И слишком много культа Ленина. От последнего Троцкий гораздо свободнее, что и задело, видимо, Крупскую.

Н. дал также почитать брошюру «рабочей оппозиции», но ее я не успел прочесть. Только просмотрел и увидел, что во многом их положения не устарели и по сей день.

Прощаясь, Н. заплакал и со слезами на глазах еще раз просил не отрекаться от Октября:

— Да, мы потерпели поражение. Причины его нужно изучать, а не взваливать бездумно на Октябрь все происшедшее, как это делают молодые. Вы первый из знакомых мне молодых, кто знает историю партии хоть немного, кто пытается ее анализировать. (В первый вечер он несколько часов рассказывал мне общеизвестные факты из истории партии. Лишь когда я не выдержал и стал дополнять изложенное другими фактами, он убедился, что кое-что я все же знаю.)

Я дал Н. адрес другого старого члена партии с тем, чтобы через того я получал от Н. книги оппозиционеров 20—30-х годов.

Н. предостерег:

— Наше поколение столь изломано, что я советую вам быть со старыми членами партии осторожнее.

И в самом деле мой «протеже» впоследствии был разоблачен как агент КГБ: через него КГБ пыталось «руководить» демократическим движением.

Вскоре после возвращения в Киев нам передали второй выпуск «Хроники». Он был посвящен преследованиям «подписантов», положению крымских татар. Стало известно о марксистской группе в Ленинграде, издававшей журнал «Колокол» в 64-м году.

«Хроника» с первого выпуска стала ценным источником информации о событиях в стране, давала возможность ознакомиться с общим положением дел, с методами КГБ, с теми или иными течениями оппозиции. Благодаря сведениям «Хроники» можно было узнать, в каком городе есть люди, близкие по духу.

Когда я вернулся в Киев, ко мне пришел сотрудник лаборатории и сообщил, что меня выгнали с работы «по сокращению штатов».

Антомонов на профсоюзном собрании заявил:

— Мы должны сократить одного сотрудника. Плюща все равно выгонят — вы знаете, почему. Мы теряем двух, если сократим не Плюща, или одного — Плюща.

Арифметика была убедительной, но все же никто не хотел голосовать за мое «сокращение».

Антомонов предложил «американское» голосование: всем раздают список сотрудников лаборатории, и каждый поставит крестик против фамилии жертвы. Большинство поставило крестик около своей фамилии. Но при этом достаточно было двух-трех крестиков против моей фамилии, как я автоматически набираю максимум голосов.

Так и получилось. Нашелся только один человек, который сказал, что лучше пусть разгонят всех, чем участвовать в этом подлом деле. Именно он и пришел предупредить меня.

Я просмотрел трудовое законодательство и убедился, что по пяти-шести пунктам меня не имеют права сокращать.

Я пришел в лабораторию и потребовал нового профсоюзного собрания, т.к. первое велось, без меня, и не было даже протокола заседания. Я показал Трудовой Кодекс и указал, почему они не могут сократить меня. Наконец, разъяснил, что мне небезразлично, кто выгонит — сотрудники или администрация. Если сотрудники, то мне трудно будет доказать что-либо на суде против администрации.

Собрание постановило, что предыдущее собрание было незаконным, что «Плющ — нужный для лаборатории сотрудник».

Затруднение было в следующем:

— Кого же сокращать, если не меня?

Это ставило меня в некрасивое моральное положение: я вынуждал кого-то добровольно взять на себя жертву.

Я объяснил собранию, что профсоюз имеет право не допускать сокращения кого бы то ни было.

Так и записали в протокол собрания.

После собрания опять была дискуссия об «аморальности» ставить лабораторию под удар и «моральности» молча смотреть на то, как расправляются с людьми за их взгляды. Некоторые товарищи пытались доказать мне, что все не так плохо, что я преувеличиваю симптомы возвращения сталинизма.

С протоколом собрания я поехал в отдел кадров. Там мне сообщили, что через две недели я буду уволен. Я заявил, что они не имели права увольнять меня, т.к. у меня двое детей.

— Кто же виноват, что вы не сообщили в отдел кадров, что у вас родился второй ребенок?

— Ничего подобного, у вас это записано, потому что по праздникам мне выдают подарки на обоих детей. (Это такая традиция в СССР — забота о детях... по праздникам выдается кулек конфет.)

— А я говорю вам, что второй ребенок не записан.

Я подошел к картотеке и стал искать свою карточку.

Заведующая канцелярией отдела кадров подбежала ко мне и стала кричать, чтобы я не смел рыться в бумагах.

Я вытащил свою карточку и указал на то, что оба сына записаны.

Заведующая стала кричать, что я хулиган, нахал и тому подобное. Она кричала голосом оскорбленной женщины. В комнату стали заглядывать — впечатление было такое, что ее кто-то пытался изнасиловать.

На минуту я действительно ощутил себя подонком, издевающимся над сединами этой женщины. Но чувство вины быстро исчезло — я вдруг вспомнил, кто кого насилует на самом деле.

Зашел в местком и показал протокол.

— Вы не знаете закона. Решает вопрос не профсобрание, а местком.

— Зачем же вы приказали провести профсобрание?

— Это не имеет значения.

— Но вы же по закону не имеете права меня увольнять.

Я перечислил все свои «льготы», показал блестящую характеристику, данную Антомоновым несколько месяцев тому народ.

Тут вмешался в разговор посторонний:

— Я из обкома профсоюза. Сейчас уже поздно что-либо решать в месткоме. Вы можете в десятидневный срок подать на администрацию в суд.

— Хорошо, буду судиться.

Я поговорил с художницей Аллой Горской, которую вместе с друзьями выгнали из Союза художников. Они тоже хотели судиться — за клевету на них со стороны Секретариата Союза.

Но у Аллы ничего не получилось, т.к. другие художники не захотели подавать жалобу в суд. Один из руководителей Союза пообещал, что им оставят мастерские, будут давать заказы на оформление городов Украины, если они будут сидеть тихо. Одной же Алле не хотелось судиться.

Я стал искать адвоката, т.к. хотел сделать процесс политическим. В Москве адвоката, который бы согласился честно говорить о политической подкладке моего «сокращения» на суде, найти трудно, но можно. В Киеве же я проискал подходящего адвоката все 10 дней. На 12-й день один юрист мне объяснил, что по закону я должен был за 10 дней подать заявление в суд, а поиски адвоката можно было продолжать после.

Но шел август 68-го года, и собственная судьба отходила на задний план.

Как-то в одном доме я встретился с чехом. Я стал расспрашивать его о тех «фактах», которые указывались нашими газетами в качестве доказательства угрозы контрреволюционного, антисоциалистического переворо

та в ЧССР. Он убедительно опроверг все аргументы и «факты» советской прессы.

В частности, по поводу известного письма девяноста рабочих автозавода, в котором авторы писали об угрозе контрреволюции и просили «братской» поддержки Советского государства, он объяснил, что почти все они либо бюрократы, либо работники охраны завода.

Утверждение об агрессивных намерениях ФРГ его только насмешило. Кто же не понимает, что ФРГ настолько боится СССР, что и мечтать не может о какой-либо агрессии против ЧССР, даже имея «пятую колонну»? К тому же, столетия взаимоотношений с немцами для Чехов и словаков слишком памятны.

— Чехи и словаки никогда не отвернутся от России.

— Да, но СССР собирается на вас напасть.

Нет, это невозможно. Мы — братские народы. Мы — социалистическая страна.

Плохо же вы знаете своих братьев. Брежневу даже в голову не придет воспоминание о столетних связях и дружбе. То же с социализмом. (Достаточно вспомнить о процессе Сланского.) Для них социализм — ширма, чтоб сохранить власть. А вы расшатываете их власть.

— Может быть. Но не пойдут же советские солдаты против коммунистов и славян!

— А Венгрия? Для чего же они клевещут каждый день на КПЧ, если не для подготовки солдат и народа к нападению на «контрреволюционеров»?!

— Нет, это невозможно.

— А зачем наши танки стоят у границы?

— Я видел, когда переезжал границу. Они хотят запугать Дубчека, чтоб тот был сговорчивее.

Спор закончился ничем. Он слишком верил в слова «дружба» и «интернационализм». Я не верил ни одному слову наших вождей. А народ... Что он знает? Ему врут каждый день, он верит и не верит. Он верит тому, что «мы всех кормим; мы спасли чехов и словаков, поляков и болгар от немцев. А они, неблагодарные ...», и не верит в честность тех, кто говорит ему это.

Даже в моей лаборатории я слышал слова:

— За что мы проливали кровь? Чтоб они отдали страну немцам?

— Господи, зачем же чехам и словакам отдавать свои земли ФРГ?

И это говорили люди, знавшие историю советской внешней политики.

Еще в мае, когда только появились первые признаки агрессивных намерений Брежнева, я решил написать для самиздата «Историю международной политики Сталина в изложении газеты «Правда»».

Я хотел составить последовательное изложение отношений с Англией, Францией, Германией, Польшей, Финляндией, Прибалтийскими республиками, Румынией и Китаем в цитатах из «Правды» с весны 39-го по июнь 1941 года. Цитаты эти я подавал без комментариев: они были достаточно красноречивы, т.к. читатель наперед знал, что все это закончится Отечественной войной.

Результаты моей подборки превзошли все ожидания. Прежде всего сам способ изложения событий. Все нужное для подтверждения правильности политики СССР «Правда» излагала устами... буржуазных политиков и журналистов. Я догадывался, в чем тут дело, а приехав на Запад, утвердился в догадке.

Среди политиков и журналистов, сколь угодно ненавидящих Советы, так много разногласий, а в прессе так много лжи и погони за сенсациями, что совсем нетрудно найти цитаты, выгодные СССР на сегодняшний день. Помимо этого, всегда можно втиснуть почти в любую газету любого направления необходимые госбезопасности идеи, сведения и т. д.

Например, весь журналистский мир сейчас знает, что некий Виктор Луи, советский подданный, систематически передает на Запад соответствующие информации и даже «самиздат» (когда нужно опорочить Солженицына или Хрущева). И что же? Луи работает «кором» в буржуазной газете, как будто он не советский подданный. Зачем это нужно газете, её читателям?

Многие западные газеты с удовольствием печатают то, что нужно КГБ, т.к. это либо сенсация, либо «новые сведения», «новая точка зрения». Потом подсадная «утка» возвращается домой, на страницы «Правды», в виде того, что «даже реакционная пресса признала, что Н. — агент гестапо, а страна М. готовит заговор против мира» и т. д., и т. п.

В самиздате ходит работа западного автора о Тухачевском. Автор рассказывает, как белый генерал Скоблин, задумав задушить большевиков их собственными руками, установил связь с гестапо и НКВД, чтобы состряпать «дело Тухачевского». НКВД подбросило идеи Скоблину и его жене (давнему агенту ВЧК), Скоблин договорился с гестапо. Гестапо подготовило «улики» и подбросило их президенту Чехословакии, Бенешу, тот, будучи другом СССР, передал их Сталину. Кольцо замкнулось, Сталин уничтожил талантливейших полководцев армии (и Скоблина как ненужную «улику»).

Почти вся эта история излагалась и в советской печати, за исключением сговора НКВД и гестапо.

Но более интересны не методы подачи материала, а сам материал газеты «Правда».

Еще весной 39-го года «Правда» печатала антифашистские статьи. Она возмущалась (умеренно) предательством Запада по отношению к Чехословакии.

Но постепенно «антифашизм» стихает. Появляются «объективные» статьи о фашистской Германии.

И все же переход к пакту о ненападении, о мире и дружбе был слишком резок и пропагандистски недостаточно подготовлен. «Правда» опубликовала несколько выдержек из речей Гитлера против Польши. Гитлер разглагольствовал об империалистическом Версальском договоре, которым хотели поставить немецкий народ на колени, о полицейской политике польского правительства по отношению к нацменшинствам — немцам, украинцам и белорусам. Комментариев к речам Гитлера «Правда» не давала, но подборка речей и цитат из

«Фёлькишер беобахтер» красноречиво говорила о симпатии к Фюреру со стороны Вождя.

Не успели подписать Пакт о ненападении, как фашисты ворвались в Польшу. Англия и Франция объявили Германии войну. «Правда» подала материал объективно: большие выдержки из немецкой прессы и маленькие из английской и французской.

«Правда» сообщала о разгроме польской армии, о бегстве правительства. И вдруг появились статьи о преследовании украинцев и белорусов со стороны поляков, о нарушении советских границ польскими войсками, о том, что польская подлодка пряталась где-то в прибалтийском порту.

И тут... советские войска перешли границу, чтобы спасать единокровных украинцев и белорусов (от поляков или от новых друзей?). «Несуществующему» польскому правительству послали ноту.

Простые советские граждане, солдаты и журналисты стали писать возмущенные письма о том, что озверелые польские офицеры имеют наглость... стрелять по красноармейцам.

Наконец победа доблестных советских войск (о победе немцев почти не пишут), западные украинцы и белорусы просят принять их в состав Союза, выборы на Западных землях в советы. (Здесь, на Западе, от украинских эмигрантов я узнал, под какой аккомпанемент чекистских выстрелов и пыток шли эти «выборы».)

Параллельно возникает прибалтийская проблема. Заключаются договоры о поддержке прибалтийских республик Советским Союзом. В некоторые прибалтийские города вводятся советские войска. Через несколько месяцев руководители прибалтийских армий и правительств опровергают «измышления западной прессы» о советизации Прибалтики. (Бедный Ульманис, президент буржуазной Латвии, эстонский генерал Лайдонер! Они опровергали то, что все уже видели, — их недалекую гибель.)

Через три месяца после начала 2-й мировой войны на

очередной сессии Верховного Совета выступает Молотов. Он объясняет диалектику истории — за эти три месяца агрессорами стали Англия и Франция. Они ведут «религиозную войну» по типу средневековых — против нацизма. Молотов издевается над Англией и Францией: разве можно бороться пушками с идеями?

Появляются статьи о преследованиях французских коммунистов за их «антивоенные» выступления.

Писатель-коммунист Т. Драйзер протестовал против того, что США экономически помогают Англии и Франции, несмотря на свой нейтралитет.

Что-то негодующее написал Андерсен Нексе, тоже писатель и тоже коммунист.

Короче, руками западных коммунистов Сталин решил заклеймить англо-франко-американскую агрессию против национал-социализма.

Поэт Асеев в стишках против Польши зарифмовал речь Гитлера в Данциге (не упоминая, правда, о Гитлере).

Точно так же лживо освещалась война с Финляндией. Начались переговоры с финнами. Им предложили ту же помощь, что и прибалтам. Финны уже видели судьбу Польши и Прибалтики и потому отказались от обмена землями и от военной помощи.

Появились сообщения о каком-то выстреле из пушки со стороны финнов, о вторжении финских войск на наши земли. Послана гневная нота Финляндии.

Финляндия робко попросила создать комиссию для изучения инцидента с выстрелом. В ответ — гневные письма трудящихся СССР, гневная нота.

Все это напоминает басню Крылова «Волк и ягненок», аргументацию с обеих сторон — волка и ягненка.

Наконец войска Ленинградского военного округа (не Красной Армии, а округа!) перешли границу без объявления войны. Финны имели наглость объявить войну (так что агрессор — они).

Через несколько дней в Финляндии создано народное правительство (на территории, захваченной Красной

Армией). Новое правительство, не успев возникнуть, подписало нужный договор. «Правда» поместила карту земель, отошедших Советскому Союзу и Финляндии. Всем читателям было видно благородство Союза: маленький Карельский перешеек нам, а большой кусок Карелии — им. Финские войска спешно отступали, старое финское правительство куда-то исчезло. Когда шведы робко попытались примирить воюющих, то им заявили, что уже заключен договор с настоящим правительством Финляндии.

Опубликовали выдержки из «Фёлькишер беобахтер» о том, что берлинцы радуются победами союзника. (Правда, Муссолини при этом поставлял оружие финнам. Англия и Франция также поддерживали Финляндию.)

Постепенно статей о доблестных успехах в Финляндии поубавилось, а затем они и вовсе исчезли. Пошли статьи о боях за то или иное село. Забыли о народном правительстве. Вдруг вынырнуло старое, ненародное правительство, с которым и заключили мир.

Странно, что читатели того времени не поняли, что Красная Армия слаба, если не способна оказалась победить Финляндию. Как не поняли связи сталинизма с гитлеризмом, слабости «пятой колонны» в Финляндии?

21 декабря весь мир отмечал 60-летие Вождя всех народов.

На видном месте «Правда» поместила поздравление вождю от фюреров — Гитлера, Чан Кай-ши и -словацкого Тиссо.

Выписок о захвате Бессарабии, присоединении Прибалтики, о войне в Китае я не успел сделать: отпуск, сокращение штатов, а затем 21 августа — все это не дало мне закончить статью.

В «Правде» от 21-го анонимка, просьба о помощи со стороны неназванных руководителей КПЧ. «Пятая колонна» работала.

Задолго до этого в самиздате появились «2 000 слов», речь Вацулика на съезде писателей Чехословакии, «Программа действий КПЧ» и другие переводы из чехо

словацкой прессы, особенно из «Литерарных листов». Нарасхват шла «Дукля» — журнал украинцев Словакии. К сожалению, в нем анализировали только национальные и религиозные проблемы в новой Чехословакии. Националистическая ограниченность журнала сказывалась во всем. Когда украинца В. Биляка выбрали секретарем словацкой компартии, украинцы Словакии радовались. Но когда Биляк публично отрекся от своего украинства по сути предупредив о готовности предать все народы ЧССР), «Дукля» обрушилась на него.

Но радость «весны» настолько заливала страницы «Дукли», что можно было даже не знать других газет и журналов Чехословакии, чтобы понять, что «весна» действительно пришла.

Демократизм, гуманизм, правдивость «Программы действий КПЧ» убеждал нас тогда больше, чем что-либо, что чехословацкая компартия на самом деле начала строить «социализм с человеческим лицом».

Название это мне не нравилось, т.к. оно подразумевает возможность социализма с нечеловеческим лицом. Последнее — не социализм, а новая форма эксплуататорского общества. По этой же причине мне кажется неудачным термин «казарменный коммунизм». Как идеология такой «коммунизм» возможен, но как строй он либо невозможен, либо не есть коммунизм, т.к. должны быть люди, заинтересованные в сохранении его бесчеловечности, выходящие за рамки «равенства, братства и свободы», имеющие политические и экономические льготы. Они должны быть самыми равными и свободными «братьями».

Нападки на ЧССР с каждым днем усиливались. Все мы ждали: если начнется война, скажут ли свое слово друзья ЧССР — Румыния и Югославия, а также враги — «империалистические государства».

Ходили слухи, что Румыния и Югославия обещали военную помощь Дубчеку на случай вторжения. Югославия начала вооружать свое население на случай войны с «братьями» по крови и идеологии.

Но мы знали, что войска чехословаков стоят не у границ СССР, а у границ с Германией, что их пушки обращены на Запад. Дубчек вовсе не готовился к отпору агрессии со стороны Советов.

ФРГ не только не собиралась вторгнуться на помощь «контрреволюции», но из страха перед провокацией со стороны стран Варшавского договора на всякий случай провела военные маневры подальше от ЧССР, хотя ранее намечала провести их у границ Чехословакии.

Самым гнусным выглядело в наших газетах изложение статей западных журналистов о ЧССР.

Произвольные домыслы «Вашингтон пост», «Дейли мейл», «Темпо», «Нью-Йорк таймс», австрийских и других газет выдавались за саморазоблачение империалистов. Свобода фантазировать и лгать, которую имеют западные журналисты, была использована несвободной лживой печатью Советского Союза. В который раз «свобода» помогла антисвободе. Лживость западных журналистов всегда на руку советским фальсификаторам. Обратное тоже верно. Западная пресса неоднократно использовала советскую ложь для борьбы против социализма.

И вот сообщение — войска Варшавского договора вторглись в Чехословакию. Поздно вечером мы сидели у приемника и слушали чехословацкие радиостанции. 21-24 августа сливаются сейчас в памяти в одну длинную ночь кошмара, стыда и отчаяния.

Мы слушали информацию о реакции чехословаков на братскую помощь. Выступил Людвик Свобода. Он плакал из-за трагического повторения оккупации 38-го года, проводил параллель между 38-м и 68-м годами. Мы все плакали вместе с ним, т.к. кроме слез и бессильной ненависти к своим «вождям», ничего не могли противопоставить силе.

Было мучительно стыдно быть советским, быть марксистом. На душе только страх за ЧССР, СССР, за будущее всего мира, ощущение наступления длительной зимы, ночи сталино-фашизма.

На улицах подходили малознакомые люди и говорили с ненавистью и злобой:

— Почему американцы молчат? Хоть бы китайцы развязали войну!

— Нужно бросать бомбы. Самиздат и всякая пропаганда — кобыле под хвост, это игрушки.

И наиболее злые, отчаянные слова говорили наиболее умеренные, либералы.

Я пытался как-то успокоить друзей, отговорить от тех или иных авантюр. Но сам был склонен пойти на какую-нибудь авантюру.

Жить в этой мерзкой стране стало невозможно, т.к. не видно было реальных эффективных методов борьбы с властью бандитов. Если даже организованная, политически развитая страна, единодушная во взглядах на право идти своим путем, на право независимости, со своим правительством, армией и т. д. ничего не смогла сделать, то что может сделать жалкая кучка советских оппозиционеров?

Я решил идти в чехословацкое консульство — просить гражданство. Оказалось, что несколько киевлян опередили меня, но консула не было — он уехал в Москву. Его заместители благодарили за моральную поддержку со стороны советских граждан, но советовали не выступать, чтобы не дать повода обвинить консульство в «подстрекательстве». Они сами ничего не знали о событиях в ЧССР и сутками сидели у радиоприемников. Они сказали, что чехословацкий посол в Москве подкуплен нашили оккупантами.

Я решил пойти в югославское консульство. Оказалось, что такого на Украине нет.

Было предложение устроить демонстрацию. После долгих дискуссий решили не делать этого: нас в Киеве так мало, что арест демонстрантов частично парализует самиздат.

Решили только поддержать чехов и словаков единственным, чем могли, — как можно более широким распространением документов «весны».

Ночью 21-го или 22-го мы с женой возвращались на такси домой. Перед мостом Патона машина вынуждена была остановиться — по восту шла бесконечная колонна с пушками и ракетами.

Таксист зло сказал:

— Румынов едут давить!

Мы так и замерли. Ведь румыны, видимо, не потерпят «братской помощи». Значит, начнется война ...

В те дни забрали в армию многих парней. Их обрабатывали ложью о Румынии, о ее контрреволюционном правительстве (оно-таки контрреволюционно, но не в брежневском смысле).

У границ Румынии стояли наши войска.

У некоторых киевлян появилась идея — пойти добровольцем в армию, чтобы потом примкнуть к румынам в случае войны. Но идея была очень наивной — кто поверил бы в такой «энтузиазм»?

Пришла, наконец, книга Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».

Великолепно сформулированы основные проблемы, стоящие перед миром, видна бесстрашная смелость в разоблачении неосталинской политики в СССР. Очень наивной показалась футурологическая часть — предложения реформ во внутренней и внешней политике. Сейчас, после 21-го августа, особенно ясно видна была невозможность каких-либо существенных реформ сверху.

Особенно сомнительными мне показались слова о сближении СССР и передовых капиталистических стран. Да, «конвергенция» возможна, но какая? Тенденции реальности говорят о сближении к точке падения в бездну. В СССР нарастает сознательная и бессознательная тенденция к отказу даже от слов социализма, к переходу в государственный капитализм в его оголенно-бесчеловечной форме. Если Запад и станет прибли

жаться к СССР, то скорее по пути усиления антидемократизма, еще большей концентрации капитала и сращивания государства и монополий^¹.

Да Сахаров и сам эту опасность видит и говорит в своей статье, что сближение не должно стать сговором правительств^{* *}.

Статья Сахарова широко разошлась по научным институтам и среди литераторов. Вокруг нее велось много дискуссий. Но было не до дискуссий, т.к. уже 26-го позвонил П. Якир и сообщил, что 25-го на Красную площадь вышли на демонстрацию Лариса Богораз, Виктор Файнберг, Павел Литвинов, Наташа Горбаневская, Константин Бабицкий, Владимир Дремлюга и Вадим Делоне. Они вышли с плакатами протеста против оккупации ЧССР. Их арестовали и, видимо, обвинят либо в «антисоветской пропаганде», либо в «клевете на власть», либо в нарушении «работы транспорта и государственных учреждений».

Мы радовались, что нашлись люди, заявившие, что не все в СССР поддерживают агрессию.

Многие жалели, что вышел на площадь Литвинов, — он так нужен самиздату. Но все понимали, что в данном случае «здравый смысл» был откинут во имя чувства протеста, из-за невозможности молчать — соучаствовать в агрессии. Многие завидовали им, несмотря на понимание важности тихой самиздатской работы.

По всем учреждениям проводили собрания в поддержку «братской помощи» и «спасения социализма» в ЧССР. Некоторые не являлись, другие воздерживались, третьи протестовали.

Несогласных стали репрессировать.

В Институте кибернетики академик Глушков выступил с осуждением чехословацких оппортунистов и контрреволюционеров и поддержал вторжение. Кто-то из сотрудников пригласил журналиста. Когда Глушков

увидел магниевую вспышку фотоаппарата, он побледнел и замолк.

После собрания он передал Виктору Боднарчуку, уже изгнанному из института, что он не хотел, чтоб его выступление стало широко известным. Ведь все сотрудники понимают, что он вынужден был это сделать ради Института, ради науки (на... нужна такая наука?).

Даже этот беспринципный человек не хотел, чтобы о его поддержке агрессоров знали в мире.

Третий номер «Хроники» поместил информацию о протестах против агрессии. В письме газетам «Руде право», «Унита», «Морнинг стар», «Юманите», «Монд», «Вашингтон пост», «Нойе цюрхер цайтунг» и «Нью-Йорк таймс» Наташа Горбаневская рассказала о плакатах, которые держали демонстранты, об избиениях демонстрантов и т. д.

28 июля был арестован Анатолий Марченко за нарушение паспортного режима (он сидел с 1960 по 1966 гг. в лагере, а выйдя на волю, не имел права ездить в Москву). На самом деле его судили за книгу «Мои показания», за письмо от 26 июля в чехословацкие газеты о клеветнической компании против ЧССР и об угрозе интервенции.

21 августа Марченко получил год лагерей.

В конце сентября в Киев приехали представители крымских татар — физик Роллан Кадыев и врач Зампира Асанова. От своего народа они имели специальные мандаты, в которых было четко сформулировано, что они должны отстаивать. На поездки в Москву или в Киев народ выдавал представителям деньги.

Роллан и Зампира приехали с поручением передать письмо украинскому правительству. Они рассказали, что агенты КГБ распространяют среди крымских татар слухи о том, что в Крым их не пускают «украинские националисты». Мы смеялись:

— Какие? Шелест или Дзюба, которого Шелест преследует за национализм?

А в Крыму КГБ распространяет слухи, что татары хотят выгнать украинцев и русских из их домов ...

Пошли к Виктору Некрасову. Зампира поблагодарила его от имени народа за поддержку.

Некрасов рассказал забавный эпизод.

Однажды в Крыму, в номере гостиницы, он шутил со своим другом, писателем Н.:

— Давай устроим здесь революцию. По обычному плану: прежде всего вокзал, телеграф, банк. Затем выгоним русских и украинцев, объявим независимую Крымскую республику. Попросим у татар убежища и будем жить в свободной стране.

Однажды с Н. провели беседу по поводу того, что тот отказался выступить против Некрасова. Н. всерьез напомнили:

— Вы думаете, мы не знаем, как вы с Некрасовым хотели сделать революцию в Крыму?!.

Мы решили познакомить Зампиру и Роллана с украинскими патриотами.

Татары встретились с Дзюбой и Зиновией Франко, внучкой известного украинского революционера, поэта Ивана Франко. Они пообещали собрать среди украинской интеллигенции подписи под требованием вернуть татар на их родину. (Многие, помимо Дзюбы и Франко, сделали для татар, что могли. Иванычук, например, написал историческую повесть «Мальвы» о периоде дружбы Украины и Крыма. «Интернациональная» советская власть запретила повесть — за «национализм». Чей?..)

Я с Зампирой и Ролланом пошел по домам писателей, чтобы привлечь их внимание к крымско-татарской проблеме. Побывали у многих. Чем менее чиновным был писатель, тем искреннее он откликался на наши слова.

Пришли к Андрею Малышко. Встретила нас его жена, поэтесса Любовь Забашта, та самая, что упрекала меня в 66-м году за русский мой язык ...

Роллан рассказал ей, как уничтожают памятники крымско-татарской старины, попросил обратиться с протестом в Общество охраны памятников старины.

— Я в Крыму часто отдыхаю и не видела разрушений! Роллан показал ей фотографии разрушений. Только пушкинский Бахчисарайский фонтан оставили, ибо он пушкинский. (Спасибо, товарищ Пушкин!)

— Хорошо, в следующем году я поеду туда в санаторий и посмотрю.

Вошел Малышко. Она подбежала к нему и что-то шепнула. Тот быстренько прошел в спальню.

Забашта объяснила нам, что у Малышко ночью был сердечный приступ и он не может поговорить с нами.

— Он, конечно, сочувствует вашему народу. От Малышко пошли к Бажану. У подъезда стоял милиционер. Мы рассмеялись — как берегут таланты.

— Вам к кому?

— К Бажану.

— Он в Конча-Заспе (местность под Киевом, где находятся правительственные дачи и санатории).

В целом у Роллана сложилось очень хорошее впечатление от украинской интеллигенции, особенно от Дзюбы. Он сказал мне. после всех визитов: «Политически Москва делает для нас больше, чем Киев, но украинцы нас лучше понимают».

После отъезда представителей крымских татар пришли хроники-бюллетени их борьбы. В них описывались политические преследования татар л борьба народа за свои права.

21 апреля в г. Чирчике (Узбекистан) крымские татары собрались у памятника Ленину отметить его день рождения. Войска и милиция стали разгонять собравшихся дубинками, ремнями, поливали щелочной водой из брандспойта. Били, не щадя ни женщин, ни стариков. Досталось и узбекам, и даже русским.

Русский капитан, случайно оказавшийся при этом «Мамаевом побоище», закричал:

— Как вы смеете бить людей! Ведь вы же не эсэсовцы! Я напишу в ЦК!

Его так избили, что тут же увезли в больницу. О его дальнейшей судьбе татары так и не смогли узнать. (Где он? Убит? Лечится? В тюрьме или психушке?)

Свыше 300 человек было арестовано.

В мае в Москву приехало 800 представителей крымско-татарского народа.

— 16-17 мая их арестовали, а потом погрузили в пломбированные вагоны и отправили в Ташкент. При аресте протестующих избивали. По ошибке избили подданного Турции. Тот пожаловался своему послу. Советские власти извинились — «перепутали». Посол успокоился — бьют мусульман, но не наших. У татар было много надежд на мусульман Турции и Ближнего Востока. Увы, надежды эти были обмануты. Заехал к нам Гомер, шофер по профессии. Он рассказал о своей личной судьбе, типичной для крымского татарина.

Как их вывозили из Крыма в 44-м году, он не помнит Остался без родителей, жил в детдоме в Узбекистане. На всю жизнь запомнил, как разгневавшись, воспитательница выгнала его на холод, в зиму, босиком на снег — педагогика!

После 56-го года жил хорошо, много зарабатывал. Женился. Тесть — богатый человек, тоже крымский татарин. Когда началось национальное движение, Гомер стал помогать деньгами. Но не утерпел, стал участвовать активно — распространять самиздат и т. д.

Тесть и жена стали ругаться с ним.

— Но я не могу лишь материально поддерживать. Я никогда не забуду им, як выгоняли меня на снег.

С Гомером мы зашли к Некрасову. Он предложил Гомеру выпить. Гомер отказался:

— Мы не можем пить, т.к. запах алкоголя будет дока-

зательством нашего хулиганства. КГБ и милиция арестовывают нас и без повода.

Гомер и другие рабочие из крымских татар поразили всех нас высоким уровнем политического сознания, пониманием таких вещей, которые недоступны «среднему советскому интеллигенту».

Гомер уехал, и у нас настало относительное затишье.

*

Часто звонил Якир и сообщал новости. Чаще печальные.

В августе арестовали Иру Белогородскую за распространение письма об аресте Марченко. Ира забыла в такси сумочку с большим количеством экземпляров письма. КГБ получил сумочку, а с нею — улики против Иры.

27 сентября был обыск у Ивана Яхимовича, который за письмо в ЦК был уволен. Его жену Ирину уволили из школы. Обыск был по подозрению в ограблении Госбанка. Под столь же фальшивым предлогом обыскали ленинградца Юрия Гендлера, юрисконсультанта. После обыска его арестовали, т.к. нашли самиздат.

Пользуясь затишьем, я стал искать работу.

В. Боднарчук, пользуясь связями со многими математиками из разных институтов, предложил два института. В этих институтах нужно было разрабатывать математические модели тех или иных процессов.

В каждом институте были люди, которые знали о судебных процессах, о подписантах. Они говорили, что работа есть. Я вместе с ними шел в отдел кадров. Там, посмотрев на мою трудовую книжку, на запись «уволен по сокращению штатов», сразу же спрашивали: «Почему?»

Я не очень убедительно врал о своем желании работать по тематике данного института.

— Хорошо, приходите через неделю.

Через неделю оказывалось, что мест нет.

Боднарчук учил меня, как сделать мою устную версию «сокращения» убедительной. Я пытался, но врать было противно, да и не верил я, что КГБ выпустил меня из поля зрения.

Зашел в другие институты — та же история. В некоторых институтах завотделом сразу же спрашивал:

— Подписант?

— Да.

— Я постараюсь уладить.

Но ничего нельзя было уладить.

В Институте психологии администратор сказал моему приятелю:

— Мы еле спасли своих подписантов, а вы предлагаете нам чужого.

В одном биологическом институте встретил старого товарища, профессора. Он расспросил о политических событиях и даже посочувствовал:

— Знаешь, если я порекомендую, то откажут точно. Я лучше через посредников. И извини, спешу на собрание, читаю доклад о новых формах буржуазной антисоветской пропаганды.

Посмеялись вместе — кто читает?! Я смеялся не очень весело...

Встретился с директором и врал даже убедительно. Директор заинтересовался; моя предыдущая работа частично совпадала с тематикой института. Через день мне сообщили, что мест нет... Пошел в издательство «Высшая школа», устраиваться редактором в отдел математической литературы. Одновременное знание украинского языка и математики — редкость, и потому такие «энциклопедисты» ценятся. Увы, повторилось прежнее.

Наконец, корректор из редакции «Наукова думка» сообщил, что им требуется редактор математической и технической литературы.

Опять — «придите завтра».

Пошел на прием к президенту Академии наук УССР

академику Патону. Его не было. Зашел в партком Академии. Там прямо изложил причины увольнения. Завязался политический спор. Я им об угрозе ресталинизации, они мне о буржуазной пропаганде. Я, наконец, поставил вопрос об их обязанности устроить меня на работу, т.к. юридически не было права увольнять меня. Рассказал, как не принимают с записью «по сокращению штатов».

— Хорошо. У вас что-нибудь на примете есть?

— Есть.

— Что?

Я замялся.

— Но мы вам хотим помочь! Сказал о «Науковой думке».

— Приходите завтра.

«Завтра» оказалось, что уже взяли человека на это место. Я проверил — еще не взяли.

Написал заявление в Объединенный комитет профсоюза Академии наук и высших школ.

Говорил со мной очень симпатичный товарищ:

— Зачем вы все изложили в заявлении? Нужно было иначе все объяснить.

— Но я уже пытался иначе. Все равно кому надо — узнают.

— Да, вы правы. Но что мы можем сделать? Я постараюсь подыскать вам работу, но обещать не могу — знаете, политика все же ...

Пошел в ЦК профсоюзов. Там почти те же слова — о бессилии профсоюзов. Посоветовали покаяться.

Пришлось махнуть рукой на работу и становиться репетитором. В университете пообещали рекомендовать меня отстающим студентам, но ни одного «болвана» (так их у нас называют) я так и не нашел.

Знакомые порекомендовали школьницу, готовить в университет. Она пришла два раза, а потом исчезла. Оказалось, ее предупредили, что из-за встреч со мной ее не примут в университет. Она «и так еврейка», а

связь с «неблагонадежным» — стопроцентная гарантия непоступления.

Я понял: мне остается одно — становиться оппозиционером-профессионалом. Это дает только тюрьму — не деньги, но это тоже работа, и по сути более нужная. И главное — не надо будет раздваиваться на строителя светлого будущего и оппозиционера мрачному настоящему и будущему, не надо лгать.

Единственное, что было трудно, — сидеть на шее у жены и уходить от науки. И не очень хотелось становиться профессиональным политиком. Политическая деятельность кажется мне суетой, борьбой с препятствиями, а не раскрытием своей индивидуальной сущности, не развитием своих сущностных сил. К тому же — компромиссы, столкновение с грязью политической жизни.

Но и уйти в сторону, заткнуть уши, не видеть, молчать, забыть — это тоже невозможно.

Напряженность политической борьбы нарастала.

5 сентября судебно-психиатрическая экспертиза Института им. Сербского под руководством проф. Д. Р. Лунца признала Горбаневскую невменяемой. Прокуратура прекратила возбужденное против нее дело и передала ее на попечение матери...

7 октября позвонил Якир и сообщил, что 9-го начнется суд над демонстрантами. Я обошел всех знакомых и собрал немного денег для москвичей. Лишь одна женщина отказалась вначале "дать:

— Это для националистов? Не хочу.

Я отказался брать ее деньги и для москвичей.

Украинские патриоты собрали сколько смогли: многие уже были лишены работы.

Этот процесс хорошо описан в «Полдне» Натальи Горбаневской, и поэтому я ограничусь деталями, которых в «Полдне» нет, но которые мне кажутся важными для передачи атмосферы преследований инакомыслящих в СССР.

Утром мы натолкнулись на оперативный комсомольский отряд во главе с явным кагебистом, но «под интел-

лигента» — черная бородка, попытка говорить «культурно».

На наши вопросы он охотно отвечал. Он инженер, комсомольский работник Александров.

«Александров» пытался говорить с классовых позиций (о классовом чутье, необходимости труда и т. д.).

Его спросили:

— А почему же вы не работаете? Я вас видел во время всех московских процессов у здания суда. Инженер насмешливо осклабился:

— Я тебя тоже видел у суда.

— Послушайте, за бороду вам платят особо, как за вредность?

На второй день суда Зинаида Михаиловна Григоренко и другие друзья не пустили меня к зданию суда, так как случай с Алтуняном показал, что приезжим из других городов угрожают провокации (Алтуняна и П. Г. Григоренко пытались ввязать в драку с провокаторами).

Мы поговорили с Алтуняном о нем, о его друзьях.

Генрих — член партии, майор, радиотехник, преподавал в Военной академии в Харькове.

9 августа у него и у его девятерых друзей были произведены обыски в связи со встречами его с Григоренко и Якиром, с «разговорами» и самиздатом.

Я пообещал наладить постоянную связь с Харьковом — их мало, им трудно доставать самиздат. Так как большинство его друзей — марксисты, то встреча обещала быть для меня особенно интересной.

Приехал в Москву Яхимович. Меня он поразил своей целеустремленностью, энергией и верой в будущее. Последнее было редкостью.

Яхимович рассказал, как его снимали с поста председателя колхоза и выгоняли из партии.

Вначале было партийное собрание колхоза. Выступил член райкома партии и рассказал коммунистам о том,

что Яхимович клеветал на Советскую власть в своем письме в ЦК. Потребовал исключить его из партии.

Никто не проголосовал за это решение.

Собрали второе собрание. Проголосовал «за» только парторг колхоза. После собрания, не спрашивая колхозников, его все же сняли с поста председателя колхоза.

Жена парторга ушла от мужа из-за его трусливого поведения во всей этой истории.

Колхозники до сих пор привозят Яхимовичу продукты.

Увидев царящие в Москве попойки, Яхимович решительно стал бороться с ними: ведь попойки вредят делу. Мы все посмеивались над ним — сразу видно марксиста. За строгость к товарищам некоторые прозвали его «троцкистом» (о Троцком, правда, никто не имел» ни малейшего понятия, кроме легендарных рассказов и слухов).

Из Москвы удалось привезти много литературы. Это были речи адвокатов, защищавших Гинзбурга и Галанскова, очерк Н. Горбаневской «Бесплатная медицинская помощь» (о пребывании в психиатрической больнице), письмо П. Г. Григоренко главе КГБ Андропову, в котором Петр Григорьевич рассказывает о преследованиях, допросах и прочих столь же приятных вещах.

К концу года прибыл 5-й выпуск «Хроники». «Хроника» начала давать обзор самиздата. Эта рубрика неоценима — читатель узнаёт о новинках самиздата и может целенаправленно искать их.

Я отметил для себя «Новый класс» Джиласа и «Технологию власти» Авторханова. Обе книги удалось достать — Авторханова в виде фотопленки, Джиласа — отпечатанным на машинке. Встали трудности с перепечаткой. Авторханова делали около 4-х месяцев, Джиласа — два. Джилас распространился по Киеву шире, чем Авторханов.

Джилас произвел на меня впечатление менее сильное; к большинству его идей я пришел давно. (Ценными казались только факты истории Югославии и СССР.)

Я не разделял его основного тезиса — о новом эксплуататорском классе. Я думаю, что верхушка бюрократии, управляющая СССР, еще не оформилась во вполне самостоятельный класс. Ведь не являются особым классом менеджеры в капиталистических странах! Как и полиция, как и военные чиновники, так и администрация разного рода предприятий являются «слугами» капиталиста. Капиталист лишь отчисляет им часть прибыли, привлекает на свою сторону против пролетариата, подкупает. Так же подкупает абстрактный капиталист — советское государство — «слуг народа» брежневых, андроповых, Косыгиных и прочую шваль.

Пример Хрущева очень показателен.

Казалось, он был самый могущественный и богатый представитель «нового класса». Скинули — и что осталось от него? Сравнительно небольшая пенсия (300 рублей; советские «юмористы» из КГБ любят шутить тридцатью сребрениками), квартира, дача.

Класс определяется своим отношением к производству и распределению продуктов производства. В производстве советская олигархия несет лишь функцию управления и надзора за трудом. Как и весь народ, она получает зарплату (высокую, но не больше зарплаты директора крупного капиталистического предприятия). Льготы, которыми они пользуются помимо зарплаты, — в целом незаконные. Они крадут часть народного дохода. Но кража эта не оформлена юридически и так же, как и обычных воров, не делает их экономически особым классом. Они обладают властью, но как калифы на час. Только Сталину удалось стать полновластным хозяином страны, но именно при нем вся бюрократия была на положении «винтиков» самодержавия, не уверенных даже в завтрашнем дне. Всех — и их в том числе — пожирала абстракция, государственная идея.

П. Якир рассказывал о встрече с поверженным «вождем». Он приехал к нему на дачу. Там были зять Хрущева Аджубей, Рада Аджубей — дочь Хрущева и Нина Петровна — жена фюрера.

Хрущев выпил и стал жаловаться:

— Никто не пишет, не приходит. Мишка (Шолохов)!!! Я из него человека сделал, а он даже не позвонит!!!

Потом Никита вытащил самиздат — «Доктор Живаго» Пастернака.

— Какая замечательная вещь! Нужно было, чтобы народ прочел это. Они (т.е. Сусловы и др. члены ЦК) мне подсунули «цитатки» из нее, и я им поверил!..

Якир чуть не дал ему по морде: «Сначала загнал поэта в гроб, а теперь хвалит».

Когда Хрущева хоронили, Петр Якир поехал на похороны — все же Никита много сделал для политзаключенных.

По дороге милиция под каким-то вздорным предлогом задержала его до конца похорон.

Много москвичей хотело посетить могилу Хрущева на следующий день. Власти объявили на кладбище санитарный день: боялись выступлений, проявлений симпатии. По этой же причине не допустили на похороны и Якира.

Вот вам и «новый класс»!

Сейчас в самом деле наметилась тенденция к отказу от лозунгов социалистической революции, к узакониванию льгот и абсолютной власти бюрократов. Но тенденция эта преимущественно у партийной технократии. И пока только тенденция ...

«Технология власти» Авторханова посвящена истории борьбы Сталина за абсолютную власть, его методам расправы со всеми потенциальными противниками.

Очень тонкий анализ, много интересных фактов.

Мне не понравились лишь вкрапления «художественного обобщения», слияние нескольких исторических лиц в обобщенные. Это снижает степень доверия к остальным фактам. Часть, посвященная смерти Сталина и началу правления Хрущева, еще менее научна. Слишком большое место занимают догадки, ссылки на слухи. Книга становится не научной, а пропагандистской.

Но несмотря на эти недостатки, книга Авторханова стала пособием по истории партии для многих.

Один знакомый знал ее почти наизусть. В разговорах по телефону мы условно называли книгу «Кратким курсом» или «Стариком Хоттабычем».

Обе книги обнаружили у ленинградцев. Мы знали, что за них грозит большой срок, и потому давали читать только тем, кому доверяли безусловно.

17-26 декабря судили в Ленинграде Юрия Гендлера, Льва Квачевского и Анатолия Студенкова за «изготовление, хранение и распространение литературы антисоветского содержания».

Студенков не только раскаялся, но и дал немало показаний. За это ему дали только один год. Гендлер признал себя виновным и «осознал антисоветский характер своих действий» — он получил 3 года. Квачевский отрицал виновность и отстаивал свое право читать любую литературу. Он получил 4 года. То, что заслужил ...

Виктор Красин поехал на суд. Его кастетом по голове ударил агент КГБ. Это событие говорило о переходе КГБ к хулиганским методам борьбы. Все вспоминали, как в 30-х годах НКВД убивало людей под видом бандитизма^¹.

Удалось достать «По ком звонит колокол» Хемингуэя, отпечатанный на папиросной бумаге. С большим трудом прочитали эту замечательную книгу. Один из работников издательства рассказал мне, что книгу не выпускают из-за протеста Долорес Ибаррури против публикации книги в Советском Союзе (до сих пор, даже после дружеских споров с испанскими коммунистами, не знаю, правда ли это).

В начале 69 г. я узнал, что арестован какой-то сио-

нист. Я встретился с его женой Ларисой и друзьями. Еще в 1967 г. Борис Кочубиевский на лекции о международном положении заявил, что шестидневная война со стороны Израиля не была агрессией. В мае 68 г. его вынудили уйти с работы. В августе он подал заявление с просьбой выпустить его в Израиль. Отказали. Ларису исключили из комсомола и выгнали из педагогического института за «сионизм» (Лариса — полурусская, полуукраинка; отец — работник КГБ). Заместитель декана Гроза сказала Ларисе:

— У меня подруга замужем за евреем и говорит, что евреи пахнут. Вы его любите, вам сейчас ничего, а туда приедете — там вся страна воняет.

На комсомольском собрании педагог Е. Дулуман (бывший кандидат богословия, ныне поэт, преподаватель и специалист по атеизму) спросил Ларису:

— Зачем вы едете в Израиль?

— Я люблю своего мужа и поеду за ним куда угодно.

— Это не любовь, а половое чувство. Я без труда добился бы от вас этого с помощью гипноза.

29 сентября в Бабьем яру состоялся официальный митинг, до этого люди собирались только добровольно. Власти решили «приручить» Бабий яр (как они делали это с митингами у памятника Шевченко 22 мая), организовать официальные демагогические собрания еврейского «народа».

На митинге в основном говорили об агрессивности Израиля. Услышав от обывателя, вдохновленного официальными речами, что немцы убили мало евреев в Бабьем яру (75 тысяч!), Кочубиевский протестовал против официального и обывательского антисемитизма, против преследования евреев, желающих выехать из СССР. (Отец Кочубиевского был убит немцами, другие родственники — за «петлюровщину», за «троцкизм»; дед и бабка — украинской националистической бандой во время войны.)

Проверив, я передал всю собранную информацию в «Хронику».

Еще в октябре мы познакомились с Кларой Гильдман, студенткой отдела математической лингвистики Горьковского университета. Клара — киевлянка, но, так как на Украине евреев в те времена почти не принимали (сейчас то же положение по всему Союзу), она поступила в вуз в РСФСР.

Три студента исторического факультета Горьковского университета написали работу «Социализм и государство», в которой, опираясь на идеи ленинского «Государства и революции», критиковали советскую действительность. Было проведено комсомольское собрание. На собрании студентов исключили из комсомола, и т.к. «они лгали»: оставаясь комсомольцами, писали антисоветскую книгу», то было предложено ректору исключить их из университета (их исключили, некоторые позже были арестованы и осуждены).

На следующий день Клара зашла в комитет комсомола и заявила:

— Вы вчера говорили, что их должны исключить из университета за лицемерие. Если я положу вам комсомольский билет сейчас, вы меня выбросите из университета?

— Выйди, мы обсудим это!.. После обсуждения Кларе сказали:

— Нет, тебя не выгонят, т.к. ты честно сказала о своем несогласии с линией партии.

Клара получила телеграмму из Киева о том, что ее мать при смерти. Клара пробыла в Киеве месяц, не отходила от матери, находилась вместе с ней в больнице.

В декабре она получила сообщение от подруги о том, что ее исключили из университета. Клара вернулась в Горький. В обкоме партии, куда она ходила жаловаться, ей показали постановление ректората. Там писалось, что ее исключили за непосещение занятий и за участие в пьяной оргии студентов 7 ноября. Она им объяснила, что была в это время в Киеве (предъявила справку из больницы). Но с этим никто не хотел считаться — все было решено свыше.

Она поехала в Москву в Министерство высшего образования. Там ей ответили, что «не вовремя она это затеяла». Ничего не добившись, она вернулась в Киев. Вдогонку получила официальный приказ «исключить за поведение, не достойное советского студента».

Клара, хотела она этого или нет, связалась с самиздатчиками.

КГБ такими расправами с любым протестом либо устрашает людей, либо превращает их в активных оппозиционеров. (Слава Богу, Клара уже покинула СССР и живет в Израиле.)

В конце декабря нам рассказали, что в городе Умани живет эсэрка Екатерина. Львовна Олицкая, написавшая книгу воспоминаний. Заручившись рекомендацией, я с одним крымским татарином поехал в Умань.

Екатерина Львовна жила вместе с женой своего брата Дмитрия (о нём упоминает Солженицын в «Раковом корпусе») Надеждой Витальевной Олицкой-Суровцевой (о ней Солженицын часто вспоминает в «Архипелаге Гулаг»; в 3-м томе помещена ее фотография).

Олицкая уже знала обо мне и о крымском татарине из самиздата, поэтому рекомендации оказались ненужными.

Мы провели у них несколько дней, рассказывали о национальном движении татар, о новостях самиздата, о судах. Они рассказывали о своей жизни.

Екатерина Львовна уже в 1923 г. была арестована ГПУ. Потом обычный путь — Соловки, Сибирь, ссылка, лагерь. Всего около 30 лет жизни ушло на знакомство с прелестями карающего меча «неабстрактных гуманистов».

Интересно сравнить «Мои воспоминания» Олицкой с «Крутым маршрутом» Евгении Гинзбург. Она встретилась с Гинзбург на этапе и описывает, в частности, тот же спор сталинисток с нормальными зэчками о сбритой

наполовину голове и кульминацию спора — пение сталинистками песни «Широка страна моя родная», вопль радости карасей, которых жарят на сковородке. И Гинзбург, и Олицкая удивляются степени поражения психики сталинисток. Но в книге у Олицкой видна пропасть между личностью, воспитанной в дореволюционном революционно-гуманистическом духе, и фанатиком-революционером, мозги которого вывернуты революционным мифом, не только заслоняющим действительность, но и калечащим личность, уничтожающим уважение к себе и гуманное отношение к другой личности.

У Гинзбург ощущается сквозь изумление перед дикостью товарищей по партии некоторое родство, понимание их.

Олицкая же, глядя на своих идейных врагов, ощущает себя «доисторическим животным», «ихтиозавром» (по словам Зинаиды Тулуб, украинской писательницы, едущей в этом же вагоне), сохранившим свою личность.

Олицкая возмущалась рассказом Гинзбург о том, как эсэрка Д. в тюрьме спрашивала одного из руководителей своей партии, можно ли брать папиросы у коммунистки.

— Я знаю Д. Мы не были фанатиками. Фанатики — они! Пройдя через «Крутой маршрут» тюрем и лагерей, Гинзбург ничему не научилась, ничего не поняла в истории гибели своей партии: она повторяет клевету своих палачей на чужие партии, повторяет миф о том, что эсэры — фанатики, истерики и т. д. У нее осталась партийная нетерпимость.

Впоследствии, читая «оппозиционера»-марксиста Василия Аксенова (сына Е. Гинзбург), его повесть «Любовь к электричеству», я вспомнил слова Екатерины Львовны. Аксенов, не задумываясь над историей поражения большевиков, повторяет трафаретные образы истерических эсэров, авантюристов и демагогов. Ни одной светлой личности среди противников — как будто у эсэров не было Веры Фигнер, Каляева, Прошьяна, Марии Спиридоновой, у большевиков же — «железного» Феликса, истерического Зиновьева, распутного садиста

Берии, предателей типа Радека, большевистского Азефа-Сталина, фальсификатора Крыленко (какой длинный список уроков можно составить только из «вождей» партии большевиков!). Сам Ленин высоко ценил Прошьяна — даже после восстания 6 июля 1918 года.

Конечно, кто же в СССР позволит вывести образ эсэра, преданного делу трудящихся, социализму, эсэра умного, честного?!

И Екатерина Львовна, и Надежда Витальевна, тоже встречавшаяся с Гинзбург, всегда подсмеивались над ней, над остававшимися у нее мифами.

И в шутках, и в рассказах о партийцах, о себе, о лагерных товарищах, о палачах видна была удивительная общность Суровцевой и Онлицкой, служивая фоном для поразительного психологического и идейного различия этих революционеров прошлого. Глядя на них, я все время вспоминал двух «единомышленников» древней Греции: Демокрита и Эпикура. Легенда говорит, что Демокрит выколол себе глаза, т.к. глаза видят лишь явления и скрывают сущность вещей. Эпикур же на утверждение о Солнце — огромном, пылающем — отвечал, что для него интересно солнце такое, каким он его воспринимает, — маленькое, теплое, ласковое, дающее жизнь.

Екатерина Львовна всю жизнь искала истину, она правдолюб, Демокрит. Надежда Витальевна — жизнелюб. Если у Екатерины Львовны лагерь — испытание человека, борьба добра со злом, силы духа и силы кулака, то у Надежды Витальевны вся жизнь — до лагеря, в лагере и после лагеря — счастье жизни, счастье встреч с людьми, счастье искусства, родного языка, смеха. Она — Эпикур.

Надежда Витальевна воспитывалась в интеллигентной украинской патриотической прогрессивной семье. Она аристократ в лучшем смысле этого слова, т.е. благородный, культурный человек. Такой аристократ всегда демократичен в сущности своей. Украинский язык ее — синтез утонченной культуры, мощного пласта

народного языка песен, пословиц, шутки и блатного жаргона советских лагерей, без которого невозможно обойтись в описании лагерной эпохи построения социализма.

В ее воспоминаниях лагерь — это прекрасная природа Сибири и Колымы, которую она любит, несмотря на муки, холод и голод, это тупость надзирателей и начальства. Весь кошмар 28 лет лагерей и тюрем видится ее глазами как трагикомедия, в которой побеждает человек, благодаря его умению подняться над нечеловеческими условиями, — побеждает смехом и жизнелюбием духовно здорового человека.

У Надежды Витальевны — все в смехе, в деталях, в «пухе истории», сквозь который видишь ту самую сущность, о которой говорит Екатерина Львовна.

Надежда Витальевна, украинка по духу, языку, происхождению, показала мне, что мы имеем будущее, если умеем смеяться над собой, своей болью, своими кумирами, своими пороками и достоинствами. Значит, мы уже поднялись над комплексом национальной неполноценности, национальным провинциализмом и квасным патриотизмом.

(М. Бахтин в своих гениальных работах о Достоевском, Рабле и Гоголе показал все значение народной карнавальной культуры, которая смехом преодолевает отчуждение человека государством, идеологией, страстями, которая умеет увидеть высокое в низком, пошлость в «благородном», смешное в серьёзном.)

Как боятся этого смеха провинциальные, затхлые «патриоты», серьезные бюрократы.

Над чем смеются? Над святынями, над народом (русским, украинским, еврейским, каким угодно), над ... страх подумать!.. над вождями и жертвами.

Антипод Надежды Витальевны, Олицкая любит ее смех, но строга к себе, к людям, к идеям. Лагерь для нее прежде всего — глумление над человеком, падение человека до уровня палача и стукача, взлет человека в мужестве, в сострадании, в мудрости, борьба добра и

зла, победа над злом благодаря достоинству, высокой нравственности, любви к ближнему.

Я как-то увидел у нее «Феномен человека» Тейяра де Шардена и поразился: ей интересна эта книга. И это после 30 лет лагерей, куда попала она юной девушкой, не успев получить глубокого образования. Она жадно читала «Новый мир», «Иностранную литературу» (лучшее, что там было), книги по философии, литературоведческие исследования, со знанием дела расспрашивала меня о кибернетике, о философии математики. Очень любила Кафку, Достоевского, Булгакова. Советовала прочитать Михайловского, Чернова, удивлялась моему устаревшему интересу к Фрейду («Ведь мы еще когда прошли это увлечение. Неужели нет ничего поновей?»). Поражало абсолютное отсутствие партийной или моралистической узости. В 70 лет — ясность ума, логика, интерес к новому, терпимость, широта кругозора, непрекращающийся поиск истины и любовь к прекрасному. И никакого самолюбования своим героизмом, умом, никакой железобетонности в убеждениях.

Необыкновенная чистота в помыслах, в поступках. Одна их знакомая, человек очень честный, принципиальный, рассказала однажды, что директор уманского музея проворовался. Его оставили на работе.

— Но как же вы с ним встречаетесь теперь?

— Как всегда. Здороваемся, улыбаемся.

Она, этот «ихтиозавр», реликт честности, принципиальности старых революционеров, не могла этого понять. А мы, новые «принципиальные», не могли до конца понять ее. Разве можно не поздороваться с подлецом-начальником? Ведь это такая мелочь! Зачем же ставить себя под удар по мелочам? Нужно сохранить себя для принципиальных боев.

Пропасть в принципиальности между нами и ею. А какова же она с официальным обществом лжи, аморализма, разложения, подлости!

Как все же жалки выхолощенные абстрактные образы Демокрита и Эпикура перед живыми Олицкой и Су-

ровцевой. Ведь это всего лишь метафизическая притча о фанатике-правдоискателе и плоском эпикурейце.

Екатерина Львовна и Надежна Витальевна — два полюса одной сущности человека, победившего животный страх (человеческий — у обеих есть) за себя, победившего в себе раба, тупость, пошлость и абсурд окружающего. Я встречал также их подругу, анархистку Зору Борисовну, жену известного русского анархиста Андреева, бывшего агента «Искры». Это уже третий полюс, совершенно отличный от Надежды Витальевны и Екатерины Львовны. И та же судьба, та же сила духа, та же победа. Три психологических типа, три идеологии, три личности победителя, три оптимиста. (Боюсь, однако, игры в пустую диалектику триад. Не три их, а тысячи, осуществивших себя, победивших, и миллиарды будущих — если будет это будущее ...)

Я видел их только трех таких, протянувших нам, новым, руку от Герцена, Кропоткина, Шевченко.

Мы все, кто знал их, ощущали эту связь с лучшими людьми прошлого и их ничем неистребимый оптимизм. У Надежды Витальевны это оптимизм народного здоровья, смеха, сметающего всю мерзость жизни прошлого, настоящего и будущего. У Екатерины Львовны — оптимизм веры в человека, в любовь к ближнему, победу добра, истины и красоты. У Зоры Борисовны... — я слишком мало ее знаю.

Они все три — товарищи. Но не «ветераны»-каторжане, которые собираются, чтобы пережевывать свое былое, проклинать запоздало врагов, вздыхать над выродившимися «юнцами», проповедовать старческую маразматическую мудрость столетней давности. Когда встречаются они, то снова спорят, ищут, вспоминают собственные глупости, ошибки, счастье борьбы, трагедию революции и народа, прекрасных людей и сатанизм пошлости, наслаждаются прекрасным в настоящем, пытаются увидеть будущее.

Зора Борисовна познакомила меня с детьми одного из большевистских вождей и с одной старой большевичкой.

— Как вы можете дружить с большевиками, партией, истребившей себя и ваших друзей?

— Сейчас смешно говорить о тех партиях, врагах. Время другое, течения и проблемы иные. Остались люди из всех партий — сохранившие себя в лагерях и тюрьмах, люди честные. Они, как и мы, сделали много ошибок. Они не были негодяями — и потому мы друзья.

Зора Борисовна была в Севастополе, в подполье при белых в 19-м году. Она была хозяйкой кабинета хиромантии. Белые офицеры любили заходить, гадать — она с удовольствием пугала их смертью, узнавала от болтунов военные тайны. Сведения она передавала Махно и другим анархистским отрядам. Белых победили, потом победили махновцев. После окончания гражданской войны гадала по руке большевикам, меньшевикам, анархистам, эсэрам, всем знакомым. Смерть, смерть, смерть... Она испугалась и бросила гадать — так страшна была печать смерти на всех.

Я не вижу никакого разумного объяснения хиромантии, но считаю, что рассказ Зоры Борисовны передает смысл происшедшего — гибель революции, почти всех честных (и многих нечестных) революционеров. Осталась мертвая партия вампиров, остались мертвецы, властвующие над живыми, омертвляющие своим дыханием все живые идеи погибшей революции.

В том же году в подполье в Одессе скрывалась Сара Лазаревна Якир, жена командарма Ионы Якира. Она выполняла ту же работу, что и Зора Борисовна, — собирала сведения у белых офицеров, посещавших ее парикмахерскую (тут же за стеною прятались большевики).

Сара Лазаревна очень переживала, когда слышала в своем доме (а это было каждый день) насмешки над Октябрем, проклятия старым вождям — от сына, от его друзей.

Однажды я спорил об Октябре с товарищем. Я повторил его слова о глупости большевиков в форме гротеска, чтобы показать поверхностность нападок на

Октябрь. Сара Лазаревна, услышав начало, не выдержала:

— Как, и вы, Леня, считаете Октябрь авантюрой и всех большевиков — негодяями? Как вы можете это говорить?

Мне было тяжело — сколько было отчаяния у этой старой женщины, на глазах которой самоуничтожалась революция, семья, Родина, на глазах которой каждый день плюют на ее святыни те, которых она любит, те, за жизнь которых она боится.

Каждый раз, когда я собирался домой в Киев, она просила меня, старая, больная, полуслепая:

— Леня, не берите с собой самиздат. Они вас заберут, они следят за всеми, кто бывает у нас.

Она очень хорошо ко мне относилась, как и вся их семья, — ее сын Петр, невестка Валя, внучка Ира и муж Иры — Юлий Ким.

Всегда было тяжело у них — нечеловеческая нервная напряженность, страх за жизнь друзей, знакомых. И все же я всегда останавливался у них, наперекор чувству безопасности, здравому смыслу, несогласию с Петей, молчаливому протесту против многого в его поступках. Трагедия их семьи, начиная с трагедии Ионы Якира, — это ведь и моя трагедия, их любовь ко мне — моя к ним, и она были сильнее моего рассудочного, политического и этического неприятия Пети. Я еще вернусь к последнему в дальнейшем, а сейчас закончу воспоминания о Саре Лазаревне.

Она почти никогда не вмешивалась в наши дела, споры. И потому я по сути почти не говорил с ней, хоть и желал расспросить об Ионе, о гражданской войне, о 20— 30-х годах.

Однажды я спросил ее:

— А вы восстановлены в партии?

— Нет, и не хочу. Вы думаете, что меня выгнали после ареста мужа? Нет. Наши наступали на Варшаву. Был у нас близкий человек, один из командиров. Он полюбил женщину. Она ответила отказом. Ночью перед

наступлением он застрелился. После боя, на следующий день обсуждали самоубийство. Один из товарищей заявил:

— Из-за какой-то бабы застрелился! Не мог отдать жизнь в бою с врагами! Собаке — собачья смерть. Постановили не хоронить «слабого человека». Ночью Сара Лазаревна и жена Дубова, помощника

Якира, похоронили его, а на утро признались Якиру. Состоялось партсобрание. Сару Лазаревну и жену Дубова по предложению Якира выбросили из партии.

—И вы с тех пор не возвращались в партию?

— Нет. Иона никогда об этом не заговаривал, а я не хотела быть в партии. И не жалела о совершенном проступке.

Петя рассказывал, что на похоронах Сары Лазаревны было много «подметок».

— Они боялись, что я устрою на похоронах мамы политическую демонстрацию. Бл ..., не понимают, что я не спекулирую собою, отцом и своими родственниками.

Почему я, рассказывая о Зоре Борисовне, вспомнил С. Л. Якир?

Я всегда сравнивал мысленно честных старых большевиков с Олицкой, Суровцевой и 3. Б. Андреевой. Почти все старые большевики — люди в той или иной степени надломленные. И не потому, что они хуже своих противников.

Екатерину Львовну, Надежду Витальевну и Зору Борисовну мучили враги. Враг вначале морально, а потом и политически проиграл. Они же проиграли только политически, зато моральная победа их бесспорна.

Врагу легче противостоять, чем палачу -«единомыш-леннику» (и если б одному, а то ведь нужно было выстоять против своих «партии» и «народа»). Если даже такие, как Сара Лазаревна и Иона Эммануилович, и выстояли во время следствия, то потом не было на что опираться, кроме самого себя, — ведь идея-то их проиграла, ведь под вопросом вся борьба перед Октябрем, в Октябре, в гражданской войне, в 20—30-х годах!

Сколько душевной силы надо, чтобы не сдаться в этом положении перед палачами, не сломиться душевно. Спасение в фанатизме либо в необычайной силе духа, способной пересмотреть идею и всю свою жизнь, найти силы увидеть свои ошибки, своих товарищей, вождей, ошибки в идее и сохранить оставшееся после беспощадной критики идеи.

Людей последнего типа я не видел — кроме Петра Григорьевича Григоренко. Но ему-то было намного легче, чем тем, кто делал революцию, бился с белыми, проводил коллективизацию и индустриализацию беспощадными методами. Совесть-то у него чиста: он не был даже посредником в преступлениях своей партии (вину-то и он ощущает, но вину — за то, что молчал, за то, что не понимал, за то, что верил палачам, за то, что жил в то время, за то..., за всё, даже за просчеты в борьбе с беззаконием, с палачами).

Трудно было и Надежде Витальевне. Ведь она тоже была членом компартии, — правда, австрийской.

Она училась в Петербургском университете. В университете работал в то время крупнейший деятель украинского национального движения, историк, академик Михаил Грушевский. Когда Надежда Витальевна от имени украинских студентов спросила Грушевского сразу же после Февральской революции, что делать украинской молодежи, тот ответил, что надо ехать на Украину, бороться за нее.

После Октября Суровцева ездит по селам, агитирует крестьян за Центральную Раду. Совсем не разбираясь ни в аграрной, ни в какой-либо иной политике, она искренне обещает крестьянам все, чего они хотят (через год ей передали слова крестьян: «Попалась бы нам сейчас та панночка, что обещала землю, — мы б ей в... напхали земли»). Затем работает в Министерстве иностранных дел Рады, затем на том же посту — у гетмана Скоропадского (передает информацию врагам Скоропадского и немецких оккупантов). После изгнания немцев и Скоропадского участником украинской делегации, по

сланной на конгресс в Версаль, попадает в Вену. В Вене — уже эмигранткой — бедствует. Закончила Венский университет, защитила докторскую диссертацию по философии (о Шевченко).

Участвует в международном женском движении, в пацифистском, в борьбе с антисемитизмом, сотрудничает с анархистской группой, пишет публицистические статьи. Во время голода на Украине в 20-е годы — заместитель Грушевского в организации помощи голодающим.

Когда в Вену приехал полководец Красной Армии Юрий Коцюбинский, сын выдающегося украинского писателя Михаила Коцюбинского, она познакомилась с расцветом украинской культуры после победы большевиков. Юрий «не агитировал», а только давал читать современных украинских писателей, показывал картины художников.

Она начинает по данным ей материалам агитировать за советскую власть.

Однажды на Запад попала информация о расстреле заключенных в Соловках (1923 г.) — без суда, без вины, из прихоти начальства лагерей... Правая пресса подняла шум.

Надежда Витальевна бросилась к Коцюбинскому. Тот сам был взволнован, но через некоторое время получил литературу о Соловках. Там говорилось об основах «перевоспитания преступников трудом», об условиях содержания в лагерях. Приводились письма и статьи заключенных о том, как им хорошо живется.

С пылом неофита Надежда Витальевна обрушилась на лживую буржуазную прессу.

Вступила в австрийскую компартию, дружила с ее основателем Коричонером (она рассказывала нам о нем много забавных историй, о его чудачествах, о человечности). Встречалась она с Кларой Цеткин, Бертраном Расселом, с американскими «миллионерами-социалистами».

Советское правительство ценило ее. Однажды ей пред-

ложили поехать в США и Канаду вести пропаганду среди украинской эмиграции.

Она попросила руководство дать ей возможность увидеть расцвет Украины своими глазами — ведь живые детали расцвета помогут ей более эффективно защищать советскую власть, идеи коммунизма.

На Украине Надежда Витальевна с головой окунулась в кипучую литературную жизнь, занимала пост в Наркомате иностранных дел. Дружила со многими деятелями Украинского Возрождения 20-х годов. Расцвет был налицо (как жили крестьяне, она не очень хорошо знала). Взрыв художественного, музыкального, литературного творчества! Театр О. Курбаса «Березиль», Тычина, Хвылевой, Кулиш!!!

Тогда вернулись многие эмигранты, поверив обещаниям власти. В 24-м году вернулся даже президент бывшей Украинской Народной Республики, академик Грушевский и стал продолжать свою научную деятельность.

Все было прекрасно — даже танцы были снова разрешены (новая знать полюбила балы).

В 1925 г. Надежду Витальевну вызвали в ГПУ. Вызвавший ее молодой человек, которого она знала по балам, предложил следить за «троцкистом» Юрием Коцюбинским. Она возмущенно крикнула ему:

— Как вы смеете предлагать мне такое! Коцюбинский — настоящий коммунист, полководец Красной Армии. А вы кто? Беспартийный мальчишка!

— Ну что ж, как хотите. Мы обязаны проверять все поступающие к нам сигналы. Предупреждаем только: никому не говорите о нашей беседе!

Через год ее арестовали по обвинению в связи то ли с австрийской, то ли немецкой разведкой (она танцевала несколько раз с послом).

Н. В. все отрицала. Следователь показал ей эмигрантскую газету, с некрологом... о Суровцевой. В некрологе говорилось, что большевики расстреляли националистку Суровцеву, которая вернулась на Украину, чтоб вести подпольную работу.

В 31-32 гг. от нее хотели добиться показаний о контрреволюционной деятельности Грушевского и других участников «националистического подполья». Она отказалась.

В 34-м году узнала о смерти Грушевского, в 36-м — о расстреле без суда председателя Госплана и заместителя председателя Совета народных комиссаров Украины Юрия Коцюбинского — как руководителя «украинского троцкистского блока», блокировавшегося с украинским военным объединением (?).

С кем только она ни сидела, кого только ни видела в тюрьмах, лагерях, ссылках.

В ссылке вышла замуж за Дмитрия Олицкого, который вскоре бесследно исчез где-то в Сибири или на Колыме.

После разоблачения «культа» вернулась в Умань и живет там. Очень много работает, читает, дает уроки французского, английского языков.

Когда она рассказывала о своей борьбе с «клеветой» о расстреле на Соловках, Екатерина Львовна напомнила о том, что она была на Соловках вскоре после расстрела, видела стрелявших и спасшихся от пуль. Ирония судьбы? Нет, «дьявольский водевиль» по Достоевскому...

Что же спасло Надежду Витальевну от надлома? Я уже писал выше о психоидеологических основаниях ее мужества. Думаю, что этого недостаточно было бы, чтобы сохраниться.

Для украинской культуры характерно отсутствие декаданса, надрыва (один-два поэта-декадента не в счет, тем более что это эпигоны русских и западных декадентов)^¹.

Надежда Витальевна и в этом — настоящий украинский интеллигент. Очень трудно удержаться под давлением следователей, лагерной жизни, если твоя психика спутана, в твоей душе надлом, если ты в себе несешь следы того разложения, против которого сам выступаешь.

У Надежды Витальевны ясный, трезвый ум, никаких, видимых во всяком случае, комплексов, никакого замолчанного перед собою зла, принесенного людям, нет. Да, ошибалась, да, хвалила «новую» Украину, боролась за нее, помогая тем самым будущим палачам своим. Но нет у нее надрывного покаяния — есть понимание и общей трагедии Украины и революции, и своей невольной вины. Когда покаяние надрывно, то оно неискренне, с претензией на гордыню, на самолюбование. (Я встречал кающегося провокатора, он продолжал работать на КГБ и... каяться.)

Моральное воздействие Екатерины Львовны и Надежды Витальевны на всех нас было необычайным. Самым радостным событием в «психушке» были открытки от них. И самой страшной (после известий о предательстве Якира, Красина и Дзюбы) была весть о смерти Екатерины Львовны.

В «психушке» я часто вспоминал наши споры в Умани, книги воспоминаний Н. В. и Е. Л. и даже мелочи — как я, например, спал под лагерным бушлатом Надежды Витальевны.

Уезжая из Умани, я попросил Екатерину Львовну и Надежду Витальевну дать их воспоминания для самиздата. Екатерина Львовна вначале отказывалась, ссылаясь на нехудожественность. Я напомнил, что в самиздате есть уже мемуары большевиков, меньшевиков, но нет эсэровских. Она согласилась — отдала.

К сожалению, по моему делу их обыскивали в 1972

году (искали «типографию») и забрали оба тома воспоминаний Надежды Витальевны. Украина и самиздат вообще потеряли высокохудожественное произведение, представляющее собой правдивый исторический документ о революции, гражданской войне на Украине, об эмиграции, об украинском Возрождении и его расстреле. Второй том сознательно написан по-русски, т.к. он — о лагерях и тюрьмах Сибири. И хотя он, по-моему, менее ценен исторически, но по-новому описывает лагеря и террор^¹.

Приехав из Умани, мы тут же стали распространять книгу Екатерины Львовны. Все мои друзья в Москве и в Киеве были захвачены этой книгой. Из Москвы книга вскоре попала на Запад. Многие хотели ехать в Умань. Я просил этого не делать: Екатерина Львовна и Надежда Витальевна под надзором.

В Умани мы познакомились и сблизились с молодыми друзьями Екатерины Львовны и Надежды Витальевны — Ниной Комаровой и Виктором Некипеловым. Виктор казался аполитичным; он — поэт. Но трудно быть в нашей стране просто поэтом, не протестовать, не распространять самиздат, если ты честный человек.

Нина и Виктор работали инженерами-фармацевтами. Их выгнали с работы за разговор о чехословацкой весне, и в августе 68 года им пришлось уехать с Украины в Подмосковье. Там они оба работали в аптеке, познакомились с московскими оппозиционерами. В 1974 г. Виктора осудили на 2 года по обвинению в «клевете на государственный строй». Клевета свелась к распространению 19-го выпуска «Хроники текущих событий» (по показаниям одного из свидетелей, не доказанным на

суде), к нескольким стихам (с оскорбительными выражениями в адрес Брежнева и Гусака) и рукописным наброскам «Книги гнева» и статьи о психтюрьмах. В процессе следствия, видя, что материала маловато, КГБ организовал провокации — «антисоветские разговоры» с сокамерниками, фальшивые показания сокамерников.

Я узнал об этом в психтюрьме. Было больно, но уверен был, что Витя выдержит, не сломится.

Сейчас он уже вышел. Живут в небольшом рабочем городке под Владимиром, бедствуют материально: Виктор не может устроиться на работу (не принимают даже чернорабочим), дочку даже в детский сад не приняли — «до седьмого колена» антисоветчики. Не дают эмигрировать. И вот-вот опять заберут ...

В начале марта прибыл самиздат. Прибытие большой партии самиздата сопровождается всегда волнениями: чтение, распределение — кто что берется печатать.

«Хроника», 6-й выпуск, сообщила о суде над И. Бело-городской, протестах ее друзей. Как приложение к «Хронике» шла запись суда, сделанная Петром Григорьевичем Григоренко.

Впервые судили за распространение письма протеста — до сих пор изгоняли из комсомола и партии, увольняли с работы. «Законность» продвинулась еще на шаг вперед. КГБ и Прокуратура разрешали защищать Бело-городскую только адвокату, имеющему «допуск» (по закону «допуск» нужен только к делам, содержащим государственную и военную тайну).

Новостью для нас было сообщение о том, что в лагерях наказывают за то, что зэки называют себя политзаключенными.

«Хроника» описала погром в г. Горьком. Уволены 4 преподавателя университета, исключены несколько студентов — за самиздат.

В Ташкенте готовился суд над десятью крымскими татарами, среди них — Роллан Кадыев.

В Киеве тоже шел процесс. Судили нескольких рабочих Киевской ГЭС за листовки против русификации. Я был знаком с некоторыми свидетелями по этому делу. ГБ использовало «дон-кихотизм» Назаренко.

Есть среди самиздатчиков «князи Мышкины» — люди редчайшей доброты, правдивости, честности. КГБ использует не только недостатки своих жертв (честолюбие, страх, алкоголизм и т, д.), но и достоинства. Назаренко почти что физически не мог лгать. И КГБ ловило его очень просто: «Вот вы сказали то-то. Как вам не стыдно лгать! На самом деле было так-то». И Назаренко признавался (и все же не мог не лгать —вину за все он брал на себя). Честность Назаренко привела к тому, что допросили больше 20 свидетелей, часть которых ГБ не знало. А т.к. ГБ видело, что Назаренко не, сдался, то его показания не смягчили его участи, и ему дали 5 лет лагерей строгого режима.

В журнале «Наука и религия» появилось письмо «раскаявшегося» толстовца. Письмо явно искреннее. Толстовец описал, как он впал в религиозность, как осознал гибельность толстовства для развития личности и т. д. Видна была психическая изломанность его в дотолстовский период жизни, она осталась и после. Он запутался в «безднах» Толстого, как и в самом себе.

Я написал ему письмо, в котором, соглашаясь с частью его выводов, попытался показать, что официальный атеизм бесплоден и что в «безднах» есть глубокий смысл, которого нельзя сбрасывать со счетов. Письмо это я запустил в самиздат, т.к. многие проблемы религии мне казались и кажутся очень важными. Если не решать эти проблемы материалистически, то марксизм становится бесплодным в области духа.

С проблемами морали я сталкивался практически каждый день. Например, проблема провокаторов. Среди многих людей распространялись слухи, что Н., X., У. провокаторы. Иван Светличный — провокатор, потому что его выпустили из тюрьмы до суда. Дзюба провокатор потому, что его не берут. Такой-то предложил

что-то слишком резкое — он агент. Другой похвалил Петлюру или Троцкого в большом кругу людей — он агент.

Что же делать? Провокаторы есть, но невозможно что-либо делать, если всех подозревать. Мы выработали такую тактику: о деле говорить только с тем, кто будет его выполнять. И никогда не говорить никому, кто привез, кто печатает и т. д. Но придерживаться этого на практике трудно.

У меня жил несколько месяцев С. (ему негде было жить). И вдруг я узнаю, что С. — агент. Привели достоверные, неотразимые факты. Что делать? Каждый день приносят или забирают самиздат. С. видит их, разговаривает, с приносящими и уносящими, договаривается о печатании.

Выгнать его? А если это все ложь — сведения о нем? Прямо сказать? Я однажды сказал одному физику: я имел стопроцентные доказательства, что он работает на КГБ. Он обиделся, но разумно ответил: «Что бы я тебе ни сказал, все равно не поверишь». Пришлось попросить его больше не приходить.

Стал присматриваться к С. Ведет себя действительно странно, не соблюдая никаких правил конспирации. Стал его расспрашивать, якобы ни о чем не догадываясь, о фактах, его уличающих. С., ничего не подозревая, объяснил их. Узнал несколько фактов, которые опровергали то, что о нем говорилось. Инстинктивно убеждался, что его оболгали. Потом оказалось, что источник клеветы на С. — лжец-истеричка. Я прямо сказал С. об обвинениях против него. Он был оскорблен, возмущен, очень переживал. Мне тоже было нелегко.

От кампании остракизма С. спасло наше правило говорить каждому только о том, что касается его, и отсутствие страха перед провокаторами. Но сколько нервов стоили месяцы жизни С. у нас в доме!

Как-то пришел ко мне лейтенант X., член КПСС, житель маленького соседнего городка. Сослался на то, что слышал обо мне по радио «Свобода». Он одинок, всю

жизнь борется с начальством, всю жизнь его гонят с работы, делают гадости. Сейчас обвиняют в антисоветизме. Он хочет участвовать в движении, хочет распространять самиздат.

— Я напишу книгу о своей жизни (раскулачивание, служба в монгольских войсках, воровство и ложь начальства и т. д.), а вы распространите ее.

Я объяснил, что могу только запустить книгу в самиздат, а будет ли она «ходить по рукам широко», ни от кого персонально не зависит. В самиздате нет цензуры, и перепечатывают лишь то, что интересно людям. Это и есть наша «цензура» — степень интереса к книге.

— Хорошо, передайте на Запад.

— Но я не знаю, кто передает на Запад. Если книга интересная будет, то, может быть, попадет на Запад. Да и зачем вам Запад? Вы ведь пишете для наших?

— Да, но я не имею денег. Попросите фонд имени Герцена (я слышал о нем по радио), чтобы мне заплатили.

Вот тут-то я заподозрил в лейтенанте провокатора. Осторожно ответил:

— Как вы, член партии, можете брать деньги от неизвестной организации? Может быть, это шпионская организация. Да и платят ли они, я не знаю. И связей у меня с Западом нет, и не хочу их иметь.

Уезжая, он попросил самиздат, чтобы распространять его в своем городке. Я дал несколько безобидных статей. Посоветовал ему в книге не делать никаких резких антисоветских выпадов:

— Зачем вам это? Вы не политик, не философ, не социолог. Пишите только факты. Люди у нас грамотные, сами сделают вывод. А за резкие слова вам дадут большой срок.

Через несколько месяцев он привез книгу. Были очень интересные факты, мне ранее не известные. Но встал вопрос о достоверности. Если это намеренная ложь, то потом это будет использовано на суде.

И масса нападок на строй — злобные, часто бессмысленные. Я прочел, а вечером он позвонил:

— Ну как, вы уже передали мою книгу в Москву, в самиздат?

Я предложил приехать поговорить. Но, опасаясь, что он придет с кагебистами, оставил на полях свои заметки: «Плохо. Сомнительно. Несерьезно. Так ли?» и т. д. Я хотел писать: «Антисоветчина, антикоммунизм», но вдруг это честный человек? Тогда мои замечания послужат против него.

Когда мы встретились, я отдал ему рукопись и сказал:

— Вы ведете себя, как провокатор. Говорите по телефону о самиздате, спрашиваете о типографии (он предложил организовать типографию для распространения самиздата), об оплате, пишете ненужно злобные вещи. Может быть, вы и не агент, а просто неумелый человек. В обоих случаях это опасно для моих товарищей.

Он плакал, доказывал свою честность. Было жалко, стыдно за свои слова... Но что я мог сделать? Я еще раз подчеркнул ему, что сказал ему все это только из-за его предложений и действий. Да и ему-то незачем садиться в тюрьму из-за своей неосторожности. Он уехал заплаканный.

Неморально подозревать, неморально не быть осторожным. Нужно выработать такую тактику, чтобы не участвовать в оскорблении людей кличкой провокатора и чтобы не попадать в сети КГБ. Тактика должна быть моральной, мораль — разумной, тактичной, гибкой. Но трудно это. Бывают ситуации неразрешимые, когда приходится разрубать узел, клубок противоречий, — и тогда больно всем.

Проблемы морали возникали и в связи с национальным вопросом.

Я написал однажды статью о крымско-татарской проблеме. Показал ее молодому крымскому татарину. Тот прочел и... обиделся. Я, чтобы не повторять оборота «крымско-татарский народ», заменял его словами

«крымцы», «крымчаки» и «татары». Оказалось, что крымчаками называют евреев, живущих в Крыму с древности. А слово «татары» тоже неприятно для крымцев: они не хотят, чтобы их смешивали с казанскими татарами (крымцы ближе к узбекам, чем к татарам казанским). Та же проблема с украинцами. В условиях советского «интернационализма» многим украинцам неприятно, что их путают с русскими (это делают и на Западе, называя всех советских русскими). Если бы не было атмосферы государственного шовинизма, то такая путаница не вызывала бы болезненной реакции. И русские демократы должны бы помнить об этом.

Но клички и названия — это поверхность проблемы. В глубине скрывается историческая рознь, социальные недоразумения, нетерпимость к непохожему и особые условия существования наций в СССР. И в этих условиях, когда встречаешь, например, негодяя-еврея или крымского татарина, то очень трудно дать ему отпор: за его спиной страдания народа, за моей — формальная принадлежность к угнетателям (когда встречаешься с русским негодяем, то тебе вроде бы гораздо легче: ты из угнетенной нации). И если ты публично скажешь еврею-негодяю, что он негодяй, то некоторые твои соплеменники услышат в твоих словах: «Ах ты, жидовская морда!»

Антисемитизм — не только порождение истории, не только слепой национальный и социальный протест, не только «козел отпущения», но и особая установка к чужому.

У меня был знакомый интеллигент-еврей. Как-то он изложил мне свою точку зрения на рабочих. Они грязные, они корыстны, они воры и т. д. Я попытался опровергнуть его. И тогда посыпались «факты». Как часто в таких случаях бывает, он не врал, он рассказывал то, что видел, но я почему-то многих из его фактов не встречал. Он видел сквозь особый фильтр, с определенной точки зрения.

Я сказал, что он — типичный антисемит. Он обиделся:

ведь он сам еврей. Пришлось объяснять, что его видение, его факты, его логика и отношение к людям чуждым — антисемитские. Только «козел отпущения», Сатана у него — рабочие.

Познакомился я с одним молодым поэтом. Есть талант, эрудиция. Монархист. Странно было увидеть живого монархиста у нас, в СССР, да еще молодого.

С ним много спорили, и он стал... демократом. Он познакомился с крымскими татарами, очень сочувствовал им. Через полгода уехал работать в Узбекистан. Когда он вернулся в Киев, то я услышал от него, что узбеки — «зверьки», грязные, некультурные, что «мы, русские, принесли им культуру, а они не благодарны нам». Потом он сказал, что я слишком наивен по отношению к татарам. Он-де видел нескольких интеллигентных татар, русифицированных, и стал поэтому сочувствовать им. А крымские татары на самом деле угнетают узбеков («Зверьков», — поправил я. — Странно, что ты позабыл о неблагодарности «зверьков» и стал заботиться о них»). Татары — спекулянты, торгаши. Они захватывают все лучшие места. Они своекорыстны.

Я и его назвал антисемитом. Обиделся. Как-то неприятно интеллигентному человеку услышать — антисемит.

— Но ты сам не заметил, как приписал татарам все антисемитские характеристики евреев. Почему же не пускают татар в Крым? Там-то они никого не будут угнетать — если они и в самом деле угнетают кого-либо сейчас.

Наш друг Александр Фельдман перевел с польского статью Сартра о еврейском вопросе. Эта статья очень заинтересовала меня своим необычным подходом к проблеме. Но мне казалось, что Сартр недостаточно рассмотрел социальные корни антисемитизма. Вторым недостатком, по-моему, было то, что Сартр, развенчивая антисемитский миф о еврее, создает миф об антисемите как Сатане. Я видел много антисемитов. Это были обычные люди, с обычными достоинствами и недостатками,

я не видел среди них дьяволов. Некоторые способны сделать любую гадость по отношению к евреям, не имея патологической ненависти к ним. Если они и есть «дьяволы», то не они имеют решающий голос в политике преследования евреев в СССР.

Сартр отметил интересную закономерность подсознательного антисемитизма. Некто, даже демократ, рассказывая о каком-либо негодяе, добавляет к характеристике: еврей.

И это действительно постоянно встречающийся факт:

— Иванов украл три килограмма мяса. Он — еврей.

— Иванов — честный человек. У него мать еврейка.

И в отрицательной, и в положительной характеристике еврейство всегда подчеркивается. В первом случае как обобщение, во втором как исключение из правила.

Подобный демократ обиделся бы за такую трактовку его «оговорки», но почему-то ведь никогда не вспоминается, что Иванов — украинец, русский и т. д. Национальность русского в официальной пропаганде упоминается лишь когда хвалят. Украинца — если он «бандеровец» или если он высказался за дружбу с русским народом.

Редко-редко можно услышать от националиста-русофоба:

—      Он же русский (о негодяе).

Или:

— Порядочный человек, хоть и русский. Я себя самого несколько раз ловил на том, что к похвале человеку добавлял: «еврей». В сознании-то — это желание подчеркнуть в атмосфере антисемитизма, что евреи — хорошие люди. Но в этом — и преодоление легенды о евреях. А раз есть преодоление, то есть и наличие в подсознании легенды. И некоторых моих еврейских друзей обижало, когда я хвалил их как евреев, а не как самих по себе, как личностей. И в самом деле: в такого рода «комплиментах» незримо слышится еврею удивление его порядочности, доброте, бескорыстию, смелости и т. д. Это, быть может, болезненное «слышание»,

но увы, положение евреев болезненно, и оно неизбежно вызывает болезненную реакцию на «расово-чистых» друзей. В меньшей степени, но есть это и у крымских татар, и у украинцев. Есть и у религиозных людей по отношению к господствующей религии — «советскому атеизму».

Когда появились на улицах больших городов негры, то у населения это вызвало несколько форм реакции: любопытство («смотри, живой негр»), сочувствие («бедные, их американцы унижают») и злобу («смотри, черножопый пошел»). Все три реакции были неприятны неграм. Один студент-негр сказал как-то моему другу: «В Америке легче, чем у вас. Там не глазеют на тебя как на редкое животное». Но любопытство быстро прошло, сочувствие тоже. Злоба же возросла:

— Они, гады, с нашими шлюхами ходят. (Шлюхами называли всех белых девушек, которых видели с неграми на улице).

Рассказывали всякие гнусные истории о сексуальности черных, об их хамстве, презрении к русским.

К арабам были те же претензии (антисемитизм стал антиарабизмом), но добавлялось: «Мы их кормим, мы воюем за них. А они и воевать-то не умеют. Наше оружие только портят».

На корейцев и вьетнамцев смотрели лучше, но все же переносили на них ненависть к китайцам.

К белым с Запада — чувства раздвоенные. С одной стороны — зависть:

—Зажрались, сволочи! Нажрались! С другой стороны:

— Мы им покажем. Перед немцами бежали, а теперь на нас лезут.

Нельзя, конечно, это обобщать на все население. Речь главным образом идет о городском мещанстве, со всем его хамством, мелкобуржуазной психологией, ущербностью. И о партийно-административном аппарате, мало чем отличающемся от предыдущей категории шовинистов. У них только больше лицемерия и цинизма.

Партиец редко когда скажет «жид» или «бандеровец». Он обзовет еврея «сионистом», «спекулянтом» или «торгашом», а украинца — «буржуазным националистом» или опять-таки ... «сионистом».

С «сионистами» я впервые столкнулся на процессе Кочубиевского 13 мая 1969 года.

Возле здания суда собралась небольшая группа еврейской молодежи. К началу суда подошел «украинский националист» И. Р.

Задолго до суда я столкнулся с недоверием евреев к украинцам. Когда я предложил найти для Кочубиевского московского адвоката, то друзья Кочубиевского сказали, что найдут адвоката сами. Как я потом узнал, они проверяли, кто я, зачем мне, украинцу, «нужно» это дело. На проверку ушло много времени. Я по совету одного писателя предложил киевского адвоката П. Тот вначале согласился, но потом отказался, предложив другого. Не было времени проверять, что тот собой представляет, к тому же мы доверяли П.

На суде над Кочубиевским этот «адвокат» по сути встал на позиции обвинения. Как мы потом узнали, за П. был один грешок, и КГБ заставило П. предложить нам их адвоката.

У дверей суда стояли солдаты, на улице и в зале суда было много «пшиков». Ими командовал мой старый знакомый с университетских и кибернетических времен Юрий Павлович Никифоров, оперативник из КГБ. Солдаты подчинялись ему. Они говорили нам, что зал полон. Когда никого не оказалось поблизости, один из них шепнул нам:

— Приказали вас не пускать. А за что его судят?

— За политику.

— А! Говорил о Чехословакии?

— Нет, хотел в Израиль уехать.

— И много ему дадут?

— Нет. По этой статье три года.

— Бедняга. Зачем ему это нужно было?

Подошла старушка. Объяснила, что ее послали ста-

рые большевики, знавшие родственника Бориса, комиссара, расстрелянного в качестве «троцкиста». Мы сказали, что никого не пускают. Старушка постояла, постояла, послушала наши злые реплики и ушла.

Гвоздем суда было обсуждение проблемы «заведомой ложности» высказываний Кочубиевского об анти�