Дорогая Анна Петровна

Два года, с января 1938, провела Анна Петровна Петрушанская в московских тюрьмах, и вот — этап на Север. На Котласской пересылке той весной собрались в ожидании своей участи узники, которым определили лагерную смерть: жители столичных городов — Москвы и Ленинграда, Минска и Ташкента, шумливые кавказцы, скромные корейцы... Знакомые не попадались, да она и не искала никого. Муж, Борис Семенович Эльман, служивший советским резидентом тайной разведки в США, пропал на Лубянке, сама Анна Петровна последние десять лет тоже работала на советскую разведку в Западной Европе и в Америке.

Мужа взяли 5 ноября 1937 года, ее — через два месяца. Борис приехал домой, его вызвали в Управление: "Знаешь что, возьми Анку, отдохни". Но он пошел в ЦК, договорился об уходе из разведки, у него уже нет сил... Он и в Испании воевал, приехал оттуда, ему второй орден дали, Орден Красной Звезды.

Супруги поехали в Сочи, в санаторий для военных. Вдруг — телеграмма: вызывают в Москву. Приехали — никто не вызывал. Недоразумение?.. Взяли его ночью. Уже весь дом № 5 по Комсомольскому переулку был опечатан. Все двери. Они жили на пятом этаже, в квартире № 37. Это так жутко — подымаешься в лифте и на всех площадках — печати. Внизу сидит дежурный, он смотрел на них с изумлением, как на оживших мертвецов...

После ареста Бориса, через два дня, — странный звонок:

— Аня, ты еще здесь?

— Да.

— А мне сказали, что ты уехала в деревню...

Она ничего не поняла и положила трубку. А через

несколько недель за ней пришли. Но перед тем выбросили из квартиры. Явился сотрудник Иностранного отдела Петр Гуцай. Вместе работали. Пришел и спрашивает:

— Аня, у тебя квартира теплая?

— А что, тебе квартира нужна трехкомнатная?

— В тот момент приходит еще какой-то соискатель и спрашивает:

— Петька, зачем пришел?

— Пришел квартиру посмотреть.

— А я под эту квартиру уже три месяца подбиваюсь, — ответил второй.

И все это — при живой хозяйке. Не выдержала она, дала сослуживцу по морде:

— Какая же ты сволочь!

— Ну, ничего, это тебе отзовется.

— Может, и тебе, — ответила Анна Петровна. И — напророчила.

Выбросили ее в маленькую комнатку. Была у нее великолепная квартира, теплая, солнечная, в самом центре города. Картины, библиотека, мебель...

Когда за ней пришли, восьмилетний Феликс болел скарлатиной и свинкой. Он ухватил ее за шею: "Мама, не уходи!" Два солдата — один тянул мать, другой вырывал у нее из рук ребенка. Энкаведешники, "рыцари революции"... Ребенок держит ее, горячий весь. Они не могут его руки разорвать — так крепко он вцепился.

...Уцелела она чудом. Первым следователем в тридцать восьмом оказался старый друг Яша Яковлев. В юные годы работали вместе в одном райкоме партии.

— Господи, Яшка! — воскликнула она, когда конвой оставил ее в кабинете следователя.

— Тише, дура...

И тут же грозно крикнул: "Молчать!" Анке стало смешно. Почему-то чувство юмора не покидало ее и там.

— Ты же можешь заработать на мне орден, — сообщила она следователю.

— Перестань. Ты лучше вопи погромче, проси пощады. Я же истязаю шпионку...

И она послушно кричала-стонала.

Разумеется, Яковлеву пришлось выйти из дела. Если

бы раскрылась их прежняя дружба, конец для обоих был один. Но он сумел уберечь Петрушанскую от пыток и казни. Дали ей всего 8 лет по литерной статье СОЭ — социально опасный элемент.

Литерные статьи применялись в тех случаях, когда следователям не удавалось набрать нужных для осуждения фактов, документов. Или — при отсутствии признательных показаний. Ну, не удавалось выбить! Бывает и такое.

Незадолго до конца следствия от Петрушанской потребовали подписать клеветнические показания на Артузова, Штейнбрюка, Эльмана и Урицкого, начальника IV управления: якобы их завербовали враги, и они стали тройниками, работали на несколько государств... А Петрушанской известны конкретные факты. В том сочиненном протоколе было написано, что Анну Петровну завербовала сотрудница английского посольства. На самом деле все было наоборот: эту сотрудницу в свое время завербовала лично Петрушанская. И она стала смеяться: "Что вы, этакие глупости я никогда в жизни не подпишу".

Следователь изругал ее по-черному, он даже бить ее пытался: "Подпишешь! Подписывай, ... такая!"

— Дайте мне тогда, покажите подписи хотя бы одного из них, пусть Эльмана.

— Ты что, мне не веришь?

— Не верю.

— Ах ты ...!

— Дайте мне очную ставку.

— Ты что, с ума сошла, — сказал следователь, — что я тебе Эльмана с того света приведу?

На минуту она потеряла сознание, очнувшись, сказала:

— Голова у меня болит...

— Да ты, такая-сякая, на черта мне твоя голова. Подпиши — я тебя отпущу.

Нет, не подписала. Он ее пару раз ударил, даже по голове. Теперь она знала, что мужа нет на свете.

Зона пересылки была разделена высоким забором на две половины — мужскую и женскую. В заборе проделали дырку, и через нее переговаривались, вызывая родственников и знакомых. Для себя никаких вестей Анна Петровна не ждала.

И вдруг прибегает какая-то женщина и кричит:

— Бабы, бабоньки, кто знает Аню Эльман?

— Это я.

— Да ты же Петрушанская.

— А по мужу Эльман.

— Иди, тебя просят. Какой-то бородатый старик там...

— Она кинулась к отверстию. Там стоит пожилой мужчина.

— Кто Аню Эльман спрашивал?

— Я. Моя фамилия Ланда.

— Аня? — спрашивает он.

— Да. А вы знаете что-нибудь о Борисе?

— Да, я с ним в одной камере сидел. Он просил всех, кто только увидит Аню, сказать ей, что он никогда и ни в чем не был виноват перед Советской властью, перед партией.

— А что вы знаете о его судьбе?

— Его страшно допрашивали. Так били, что приносили на простыне, искалеченного. Но он как-то быстро приходил в себя и вставал. Я, старый человек, просил его: "Борюшка, подпиши, чем дурее, тем лучше!" А он отвечал: "Нет, пусть меня убьют — никогда я не подпишу такую ложь".

— А чем кончилось?

— Кончилось вот чем. Его вызвали на военную коллегию. Когда объявили решение, Борис закричал: "Я ничего не подписал, все, что вы говорите, — ложь, неправда!" Его начали бить, пытались заткнуть рот, а он все кричал. Потом он исчез. Мы как-то все узнавали: в камере смертников его не было, нам только сказали, что его там добили и пристрелили во дворе. Он был крепкий, здоровый, плечистый мужчина, и он дрался с ними."

После освобождения из лагеря Петрушанская встретила одну из сотрудниц, и она сообщила: "Я сама видела список расстрелянных, Борис был в этом списке. Добили его или расстреляли — я не знаю, как было дело."

...Обвиняли Эльмана, что он был шпионом в пользу Италии, в пользу Америки. В Нью-Йорке он формально числился специалистом по нефти. Он окончил университет, хорошо знал немецкий, французский, по-итальянски свободно говорил, по-английски слабее. Он был очень интересный человек, талантливый разведчик. С хорошим чувством юмора, но предельно сдержанный.

Когда Борис уезжал без Ани, с ней поддерживали связь из 4-го управления. В последние годы туда по распоряжению ЦК партии были переведены из иностранного отдела НКВД Артузов, Эльман, Карин и Штейнбок. Их всех потом убрали. Артузов был заместителем начальника 4-го Управления Урицкого Семена Петровича.

Однажды на пересылке в Котласе Анна пошла в аптеку, где работала уборщицей и развешивала лекарства, увидала там помощника Бориса Станислава Стуруа. Стоит босиком в брюках галифе, в распущенной, без пояса рубашке, как у всех.

Она бросилась к нему:

— Стасик!

— Анечка, — даже голос потерял.

В Испании он занимался доставкой оружия. У него были поранены руки: рубил дрова.

Он рассказал, что виделся с Борисом в тюрьме. Тот попросил его: "Стасик, ты моложе меня. Выйдешь на волю, расскажешь Ане, всем расскажешь правду обо мне." Борис яростно дрался, однажды во время драки ему кто-то из этих, рыцарей, стал гимнастерку запихивать в рот. И он откусил мучителю палец. Его так избили, что он потом долго не мог на ногах стоять.

Анне Петровне запомнился один эпизод из прошлого Бориса. Он вез транспорт оружия из Франции, а капитаном корабля был немец. Борис все время разговаривал по-французски с целью проникнуть в замыслы капитана.

У Бориса был изумительный слух и кошачья походка — он мог так подойти сзади к человеку, что тот терялся. И вот как-то он услышал, что капитан с кем-то договаривался о том, что, подойдя к испанскому берегу, они оружие отдадут франкистам. Борис подождал, пока капитан остался один, и сказал: "Ну вот что, голубчик. Теперь до берега осталось идти сутки — мы с вами будем все время вместе, нравится вам это или нет. Я плачу деньги, а вы исполняете то, о чем я с вами договорился. И будет так, как я сейчас говорю. Запомните: мне терять нечего, а вам есть что, вы потеряете жизнь." И он был рядом с ним и спал, лежал около него, пока не прибыли в Барселону.

У нас было правило: если работаем по отдельности, другой ни о чем не спрашивает и ничего не рассказывает.

И если жена иногда спрашивала что-то о его деятельности, он говорил только удивленно: "Анечка!" И все.

Но бывали исключения. Он летел на двухместном самолете из Франции в Испанию. Летчик был настоящий, то есть свой, а Борис ему помогал, он знал летное дело. Летели на сухопутном самолете, над морем отказал мотор, и они спланировали на Корсику. Аня решила спросить: "Борюшка, что ты подумал в эту минуту?"

— Ну тебя, глупая, не хочу на такие вопросы отвечать. Если скажу, ты будешь надо мной смеяться...

— Нет, нет, я не буду смеяться, — она действительно хотела узнать, что чувствует человек перед смертью.

— Понимаешь, — сказал Борис, — я летел из Испании, вез тебе чудесную пластинку и подумал: "Ох, как жалко, пластинка не достанется Анке. А ты думала, что у меня мысли были какие-то великие. Ей-богу, нет. Вот такая дурь мужская пришла в голову..."

Разведчица

Было бы неверно думать, что Петрушанскую держали на разведслужбе из уважения к мужу. К этой работе ее привлек Артузов, который справедливо полагал, что красота и актерское мастерство Анны помогут ей со временем стать ценным агентом. Поначалу она отказывалась, но Артузов был настойчив и лично руководил ее подготовкой.

Год 1935. В фашистской Германии преследуют всех инакомыслящих и евреев, за иностранцами установлена плотная слежка. Обстановка с каждым днем становилась все тяжелее... Но еще не во всех городах и поселках поднялись ядовитые грибы ненависти. Не везде полицейские и фашистские служаки дошли до полной потери человеческого облика. Именно тогда, в тридцать пятом, Петрушанская попала в гестапо. Ее арестовали в поезде на станции Тильзит.

История эта началась с неудачи, постигшей ее с мужем в Америке, куда они приехали вторично за документами для выполнения задания. Выдача документов задерживалась и молодая пара уехала из Нью-Йорка в Голубые горы к знакомому фермеру.

Неожиданно "Нью-Йорк Таймс" опубликовала заметку о блондинке-шпионке, которая появилась вновь на горизонте вместе со своим мужем. Газета сообщала, что пока они уехали куда-то из Нью-Йорка. Связник передал распоряжение срочно выехать в Берлин, и Эльман с женой благополучно прибыли в Европу, если не считать страшного, но скоротечного шторма. В Берлине решили не останавливаться в гостиницах, а выбрали маленький пансион, рассчитывая недолго задержаться в столице: личные документы мало подходили для длительного там пребывания. Но... прошла неделя, вторая. Владелица пансиона, мадам Ренке, за завтраком ежедневно рассказывала об арестах иностранцев и "вообще неблагонадежных".

Время шло, а документов и распоряжений не поступало. Но вот — за ними слежка, и тогда Борис купил для Анны билет в Китай через Советский Союз, а сам решил ехать во Францию по совету связного. За несколько дней до отъезда Борис сделал попытку достать документы. Они отправились на "экскурсию" в Цюрих, где удалось лишь получить письмо, которое при удаче могло помочь приобретению чистого паспорта путем фиктивного брака.

Проверяя вещи жены перед отъездом из Берлина, Борис в спешке, очевидно, забыл, что это письмо находится при ней. Анна ему об этом даже не напомнила, легкомысленно полагая, что провезет его домой, а при случае оно пригодится, если не ей, то другой разведчице.

...В поезд она села вечером. Место верхнее. Не задерживаясь внизу с попутчиками, легла спать. Проснулась оттого, что кто-то довольно грубо тряс ее за плечо. "Мадам, одевайтесь. Гестапо. Где ваши вещи?" Ее сняли с поезда в Тильзите, недалеко от советской границы. По дороге в гестапо она решила играть взбалмошную, нахальную, самоуверенную дурочку.

Начался обыск, Анна с ужасом вспомнила о письме, полученном от Джуля в Цюрихе. Других компрометирующих документов, писем или марок на платьях не было. Борис тщательно все проверил. Молодчики рылись в чемоданах, даже каблуки от туфель отдирали, а один разбирал ее большую сумку, очень внимательно разбирал. Налево он откладывал счета от модных магазинов, деньги, предметы туалета, носовые платки и прочую мелочь, на-

право — записную книжку и продолжал что-то разглядывать. Тут Анечка начала вопить, делать вид, что плачет, схватила носовой платок, высморкалась, бросила его на письмо, взывая к справедливости какого-то проходящего гестаповца, потом схватила платок вместе с письмом, стала его комкать, утирать слезы и бросила платок с письмом налево. Сумочку унесли куда-то, очевидно, на просвечивание, вместе с записной книжкой и еще какими-то бумажками, а ее повели в подвал для личного обыска. Анна опять взяла носовой платок, естественно, с письмом и пошла за конвоиром.

В кармашке костюма было 10 немецких марок. Когда конвоир вышел, женщина, немолодая и, по-видимому, еще не утратившая чувства доброты, с сожалением посмотрела на новую узницу. "Раздевайтесь, фрау", — сказала она. Анна вынула деньги из кармана, отдала ей, и смеясь, сказала: "Больше ничего у меня не найдете". Сняла платье и, так как сотрудница совсем не интересовалась задержанной, а прятала деньги, Анна засунула письмо в кармашек, который был подшит к поясу для чулок. Несколько минут тишины и — резкая команда: "Одевайтесь. Не хотите ли пройти в уборную?" Анна отказалась. Смотрительница позвала конвоира, что-то ему сказала, и Анну повели наверх.

Привели в небольшой кабинет. Допрашивал не очень молодой офицер, а у дверей сидел одетый в штатское толстый, типичный немец средних лет. Он весь допрос молчал. Следователь хорошо говорил по-английски и совсем не знал итальянского. Анна сказала, что почти не знает немецкого. Допрос велся на английском. Разведчица изо всех сил старалась играть задуманную роль. Хихикала, плела черт знает какую ахинею. И кое-чего добилась. По телефону офицер кому-то сказан по-немецки: "Эта баба совсем дура или помешанная. Никак не может понять, куда попала. Я ей втолковываю, что она в гестапо, а она плетет, что мужчины везде мужчины."

Так шла беседа, пока вдруг, как бы вскользь, он не спросил, сколько раз проезжала Германию и под какими фамилиями. К первому вопросу она была более или менее готова, а от второго похолодела, но постаралась собраться: "Сколько раз, я не помню, а вот фамилий у меня было

три — одна отца, а вторая и третья — от мужей." То ли угадала, то ли он сам не был подготовлен, не имел сведений, но, усмехнувшись, больше этой темы не касался. Актриса начала уговаривать его пойти с нею в ресторан. Она так устала, голодна, сколько, мол, можно? Он ответил, что в гестапо кормят, и в камеру принесут еду. Анна не приняла всерьез его "шутку", уговаривала отпустить ее поесть, она никуда не денется. Почему вы не верите даме, вы же джентльмен...

Очевидно, ему это все порядком надоело, он кому-то позвонил, сказал, что эта фрау полная дура, просится в ресторан и добавил, что он ее отпустит с тем сотрудником, который сидел у дверей. Будем надеяться, что по возвращении она поумнеет и будет толково отвечать на вопросы.

Она с толстым сотрудником вышла на улицу. Маленький, типично немецкий заштатный городишко. Небольшие дома, кирха, магазинчики. Так хотелось расслабиться, обдумать опасную ситуацию.

В Германии, в Гармишпартенкирхене, в детском санатории находится четырехлетний сын, который знает, что его зовут Феличе и больше ничего. Он говорит по-итальянски и по-немецки... А мать в гестапо, и об этом никто не знает. Борис должен после встречи, которая состоится сегодня, выехать во Францию. Что делать?

Анна обратилась к спутнику, в хороший ли ресторан он ее ведет, и посетовала, что согласилась не брать с собой денег, а велела перевести их прямо в банк. "Правда, — добавила она, — если бы послать маленькую срочную телеграмму в Берлин моему дружку, он бы немедленно выслал деньги. А правда, давайте зайдем на почту и не я, а вы пошлете по адресу телеграмму и завтра утром будут деньги. Куда? Ну, ведь есть же у вас полицайотель. А потом кутнем вместе."

Этот флегматик недолго противился. На почте он написал под диктовку телеграмму. Платил тоже он. Она дала ему довольно крупную купюру, а сдачу не взяла. В ресторан Анна шла уже в лучшем настроении, хотя мучили вопросы, вопросы... Успеет ли телеграмма застать Бориса в Берлине? Не взяли ли его? А может быть, он, повидавшись с кем надо, уже уехал? И что потом? Что будет с ребенком, с ними?

В ресторане она заказывала все, что хотел бдительный немец. Он в упоении ел, нет, жрал. Анна не могла есть, как ни старалась. Он с удовольствием уплел и ее порцию. С усилием она заставила себя выпить чашку кофе... Но все же возвращалась на допрос в гестапо несколько успокоенная. Явилась надежда, что хоть ребенка заберут свои.

— Зачем вы ездили в Швейцарию? Воспользовались проездом по озеру, чтобы не брать визу?

— Нет, что вы. Просто там марки имеют другую стоимость, а я люблю покупать красивые и дорогие вещи.

Вот вокруг этой поездки часа полтора и вертелся разговор. Он пытался ее ловить, но действовал не очень умно. Когда ему это надоело, Анну вывели в коридор и через некоторое время в сопровождении того же спутника отвели в полицайотель. Она обрадовалась и решила" играть дальше. Попросила взять из своих чемоданов пижаму и халатик и еще что-то.

Но радость быстро улетучилась, когда пришли в этот, с позволения сказать, "отель". Первый этаж какого-то здания. Мрачные зарешеченные окна. В прихожей солдат, огромный. Комната, куда ее отвели, большая, вся в каких-то шкафах по стенам, большая кровать, покрытая грязной тряпкой, и ночной горшок составляли все убранство этого номера. Дверь за ней заперли. Вошла хозяйка, вызвалась проводить в туалет. "Послушайте, мадам, — сказала Анна, — у вас, конечно, как в каждом отеле, есть телефон? Нет, нет, я не собираюсь звонить, но очень возможно, что мне позвонят из Берлина. Мне должны перевести деньги. Без денег не очень-то приятно в чужом месте. А я в долгу не останусь." Хозяйка заулыбалась и обещала позвать ее к телефону. В этой комнате она чувствовала себя очень скверно. Хотелось осмотреть шкафы, они при плохом освещении (одна лампочка горела под потолком) казались бездонными.

Кровать грязная. Нет, спать не придется. Часа через два хозяйка позвала к телефону. Хотелось бежать, но Анна чинно шла за ней. В трубке услыхала голос Бориса. Телефон, конечно, прослушивается. Весело болтала с ним по-итальянски. Теперь все было ясно. Там уже знают. Ребенка не бросят в чужой стране, а там будет видно... Ночь,

длинная ночь прошла. Утром хозяйка повела умываться. В прихожей сидел уже другой дежурный.

Около 9 часов пришел за ней вчерашний провожающий и тут же позвала хозяйка: по телеграфу прислали деньги. Хозяйка была довольна, провожатый — тоже, но больше всех была довольна наша актриса. Как хорошо, что Борис "на всякий случай" просил запомнить номер почтового отделения, куда можно послать телеграмму. По дороге в гестапо провожатый еще раз напомнил, что ни в коем случае нельзя упоминать о том, что даже в дальнем колене имеются евреи.

...Снова допросы: зачем, почему вы приехали в Германию, кого там знаете и прочее...

Обедать отпускали в ресторан все с тем же толстяком. Вечером она подкармливала его в кафе, по дороге в отель. На третий день сказали, что ее отпустят и даже посадят на поезд, если, конечно, она согласится работать на гестапо и давать кое-какую информацию. Что они высоко ценят ее выдержку и самообладание... Вот тут она уверилась в своем актерском ремесле. Анна была готова к такому повороту событий, но спокойно сыграть полное непонимание, да так, чтобы поверили, ей удалось только со страху.

Ее повезли на станцию, продлили билет и посадили в вагон. Она не могла решить, как поступить? Дать деньги следователю или нет? До денег они все охочи. Возможно, он этого ждет, вручив взятку, можно подтвердить его подозрения... Незадолго до прихода поезда он, глядя Анне в глаза, сказал: "А вы, однако, не все хорошо сыграли. Ни разу за все время не заплакали. Пытались, а слез ведь видно не было?"

— А чего же мне было плакать? Ведь я ни в чем не виновата. Ну, поменяла деньги повыгоднее в Цюрихе...

Он усмехнулся и деньги очутились у него в кармане. Сам повел в вагон, открыл дверь в купе. Там сидела только одна дама. Он представился: "Гестапо. Эта дама поедет с вами". Та испуганно посмотрела на Анну и ничего не ответила. Еще раз козырнув, он ушел. Толстяк внес чемоданы, Аня сунула ему купюру.

Поезд еще стоял, постепенно охватывал страх: "Что стоит им по дороге к границе сбросить ее с поезда?"

Соседка по купе, отвернувшись, смотрела в окно. Наконец поезд тронулся. Анна сидела на месте, боясь выйти в коридор и ждала, когда состав замедлит ход и немцы покинут вагон. Потом войдут русские. Она не могла встать, ноги не держали. Вдруг резко открылась дверь, на пороге появился невыразимо красивый молодой пограничник в фуражке со звездой. Она не сразу даже поняла, что он сказал. Он повторил: "Паспорта, пожалуйста." Анна вцепилась в него, слезы хлынули из глаз. "Звездочка, звездочка, звездочка..."

На станции Негорелое ее отвели в медпункт и следующим поездом отправили домой в отдельном купе, ибо она все время плакала.

По приезде в Москву Анна узнала, что на французской границе гестапо арестовало Бориса. Через неделю он вернулся домой: его выкупили.

А потом он сам поехал в Германию, забрал из санатория ребенка.

Малыш не узнал мать и спросил по-немецки: "Говорят, вы моя мама?" Постоял, посмотрел на нее и сказал: "Ты так пахнешь?"

— Что ты, это, вероятно, духи.

— Нет, — ответил малыш, — ты пахнешь так, как я грезил, когда был один.

Мальчик взял палочку и поехал на ней верхом.

На пересылке

Восемь лет ИТЛ строгого режима. Таких лагерей на Севере было много. Отсюда, с Котласской пересылки, могли отправить на Печору, Инту, Воркуту или — под Архангельск, на лесоповал...

В тюрьме и во время изнурительного этапа Анна Петровна тяжело болела, остался от нее скелет, обтянутый кожей. В свои тридцать лет она выглядела как "гвоздь в обмороке", по ее же выражению. Она сидела на земле, прислонившись к углу ветхого барака, скрюченная холодом. Вдруг подошли два босяка. На шее первого, более рослого, сохранился воротник от рубахи, редкие полоски материи не прикрывали истощенную грудь, на босых ногах

— куски автопокрышки, привязанные к стопам, — лагерные "чуни". На втором — истлевшая гимнастерка.

— Ну, Аннушка, мы здесь давно, будем твоими чичероне, — сказал первый.

— А ты кто?

— Да я же Иван Тройский...

И она вспомнила. Десять лет назад ее познакомил с Иваном Михайловичем, тогдашним редактором "Известий", муж. У Петрушанской сохранился в этапе — случай редкий — чемодан с вещами. Она достала два махровых полотенца, дала мужчинам обмотать ноги. Вручила Тройскому шерстяной плед. Он сохранил его, и когда через шестнадцать лет Анна Петровна явилась к нему домой, на московскую квартиру, он сказал жене: "Лида, поклонись ей в ноги. Этим пледом я укрывался все лагерные годы..."

Они попали на один этап по Северной Двине к Белому морю. В темном, тесном трюме нары в два этажа. Анне Петровне удалось пробраться в мужской отсек и разыскать Тройского.

— Иван Михайлович, мне нужно с вами поговорить. Скажите, стоит ли после всего этого жить? Какой смысл?

— Какие глупости! Жить надо, — ответил Тройский твердо.

— Но нет же никаких перспектив... За что все это? Я ничего не могу понять. И я не хочу ни во что верить.

— Это ты оставь. Нам надо обязательно выжить.

— Для чего? Жизни уже не будет.

— Жизнь у всех когда-нибудь кончится. Ты молода, ты еще поживешь — полнокровно, интересно. Помни, девочка, помни об этом.

Тройский познакомил Анну Петровну с доктором Поповым, другом маршала Блюхера.

— Если его оставят в лагере врачом, он поможет тебе.

Архангельская пересылка оказалась еще больше Котласской: более тридцати бараков, лазарет на 500 коек. Туда и определили Попова врачом. Он привел к начальнице медицинской части Петрушанскую. "Возьмите к себе эту женщину. Она владеет европейскими языками, значит, знает и латынь. Я сделаю из нее хорошую медсестру."

И Петрушанская стала работать в лазарете Архангельской пересылки. Зоя Николаевна Тимкина, начальни-

ца медчасти, ровесница Анны Петровны, оказалась удивительно скромным и душевным человеком. Скоро они подружились, и Зоя спросила Аню:

— Что я могу для тебя сделать?

— Я подумаю, — ответила опытная разведчица. И тотчас отправилась к забору, отделявшему зоны женскую от мужской. Там находчивые арестанты пробили небольшое отверстие — место запретных свиданий. Анна вызвала из барака Тройского и спросила его: "Иван Михайлович, что нам нужно?" И пояснила, что начальница медчасти предложила свою помощь.

Иван Михайлович ответил сразу. Оказывается, с пересылки каждые два—три дня уходит в море баржа с этапом на Воркуту. Только на место доставляли не более половины заключенных.

— Я буду передавать тебе записки с фамилиями зеков, которых следует исключить из списков этапируемых, а ты их отдашь начальнице, — сказал Тройский.

56 человек удалось им спасти. Среди них оказались старые партийцы и разведчики, военачальники, ученые и просто больные.

Один из них запомнился на всю жизнь. Он был двухметрового роста, контр-адмирал Рязанов, бывший камергер с подпольным партийным стажем. Рязанов был известен и как писатель, автор "Капитана Кида".

На допросах его жестоко пытали. Следователи менялись, они ставили перед честным патриотом один вопрос: "Расскажи, как ты предал Тихоокеанский флот во время гражданской войны?"

Что он мог сказать, истерзанный пытками? Ведь на Дальнем Востоке в ту пору находилась лишь царская яхта. И он решился на мистификацию. Попросил три дня срока, папиросы и нормальную пищу. Через три дня он вручил следователю нечто среднее между морской сказкой и признанием сумасшедшего диверсанта, потопившего несуществующий военный флот. Окрыленный нежданной удачей, опричник поспешил с докладом к начальству.

...На Север, в истребительные лагеря, Рязанова отправили со сломанным позвоночником. Иван Тройский и вольнонаемная начальница спасли его от верной гибели.

В списках, переданных Анне Петровне, имени Тройского не было. Когда она спросила, почему он не включает себя, Иван Михайлович категорически запретил просить за него. И вскоре отбыл на барже из Архангельска.

Супруга президента

На этой пересылке Анна Петровна встретила супругу Михаила Калинина Екатерину Ивановну. Она работала в бане, но эти "легкие обязанности" не спасали от сердечных приступов. Они подружились, спали рядом на нарах.

Калинин в молодые годы жил в Эстонии, работал токарем в Ревеле, там и познакомился с Катериной. Став женой будущего председателя ЦИК, Екатерина Ивановна вошла в кремлевскую элиту и стала невольным свидетелем гибели преданных партии товарищей. Однажды в разговоре с Остроумовой, стенографисткой Михаила Ивановича, она помянула Вождя недобрым словом. У Сталина были длинные уши: дерзкие слова обошлись неосторожным женщинам в 10 лет заключения каждой. Калинин на коленях просил за жену, мать четверых детей, — не отмолил.

В том же тридцать восьмом Сталин приказал взять сына Калинина. Когда юношу предупредили, что ордер на арест уже выписан, он предпочел тюрьме самоубийство.

Через некоторое время арестовали генерала Иванова, зятя Калинина, женатого на старшей дочери Юлии.

Началась война, жизнь лагерная стала еще голодней, режим — жестче. Но у Екатерины Ивановны появилась надежда: ей сообщили, что Хозяин обещал Калинину вернуть супругу сразу же по окончании войны.

В конце 1942, после бомбового налета на Архангельск, началась эвакуация пересылки и других лагерных зон Поморья. Путь на юг, в сторону Котласа, проделали в трюме речного парохода, потом — в столыпинском вагоне. Подруг не разлучали, они плыли-ехали вместе до конечного пункта. Их везли в запломбированном вагоне. Такой вид этапирования был придуман при новом шефе Лубянки Лаврентии Берия, для особо опасных государственных преступников. Их отправляли в путь с секретным, за пятью сургучными печатями, пакетом, под усиленной охраной.

Конвоиры прогуливались по коридору вдоль купе-камер, набитых до отказа женщинами, и вопрошали: "Эй вы, бляди, кто тут из вас при пакете?"

То были молодые, жизнерадостные садисты, настоящие патриоты. Жадно поедая отпущенные этапированным продукты, они выменивали остатки крупы на водку. "Врагам народа" бросали ржавую селедку, воды не давали. Дело обычное. Мольбы несчастных узниц придавали конвоирам вес в собственных глазах.

Калинина была доброй женщиной.

— Эй вы, му...ки, — кричала она охранникам, — хотите я вам дам за воду?

Ее тотчас выпускали из купе, и через полчаса она возвращалась с полным чайником, щедро делясь со всеми.

Вагон разгрузили в Княж-Погосте, столице Севжелдорлага. В этом лагере Екатерина Ивановна провела три года вместе с Анной Петрушанской. Калинина рассказала, что Сталин еще до войны предложил ей через начальника лагеря написать покаянное письмо. Но этого она никогда не сделает.

В лагере Екатерина Ивановна была на особом положении, ей даже разрешили свидание со старшей дочерью. Первый раз Юлия приезжала в 1944 году, пробыла с матерью за зоной целых три дня! Второе свидание разрешили в начале сорок пятого.

Что бы там ни говорили о Сталине, но он выполнял свои обещания. Иногда. Екатерину Ивановну освободили на второй день по окончании войны. В Москву она отправилась самолетом.

Странные вещи творились в ее доме: охрана в гостиной, охрана в спальне... Квартира напоминала тюремную камеру, а сам Президент, то бишь Председатель Президиума Верховного Совета СССР — арестанта. В приемную Президиума его пускали редко, на заседания Политбюро вовсе не приглашали. В жестокую опалу Михаил Иванович попал в 1939 году, когда отказался санкционировать смертный приговор группе старых большевиков.

Их казнили без его личной подписи, но Хозяин не оставил этот вражеский выпад безнаказанным и учредил для своего карманного Президента особый режим, нечто вроде домашнего ареста. А заодно поручил сектору сказок

МВД (при Берия был создан специальный отдел дезинформации) распространить слух о прелюбодействе Калинина, якобы взявшего на содержание юную балерину. И это о семидесятилетнем старике, болевшем раком желудка.

Всего год прожил Калинин после возвращения жены. Екатерина Ивановна не получила документа о реабилитации, в партии ее не восстановили, но после смерти мужа она заведовала музеем Калинина. Полной реабилитации она дождалась лишь в 1953 году, когда не стало мстительного Хозяина. Никита Хрущев лично принес ей партбилет, распорядился о возвращении семье Калинина государственной дачи.

Незадолго до своей кончины вдова Калинина оставила завещание. Свое нехитрое имущество она разделила между тремя дочерьми и племянницей Яна Рудзутака. После гибели дяди Лилия Ивановна воспитывалась в семье Калинина, попала в лагерь, откуда вернулась на костылях.

Где мой мальчик?

...Минуло более года тюремных мытарств. Анна Петровна просит следователя, умоляет его:

— Ну скажите, пожалуйста, мой ребенок жив?

— Таким, как ты, детей иметь не положено.

...Феликса, больного, с высокой температурой, отправили в детский приемник. В семье Бориса Эльмана жила няня, неподменная Федосья побежала к Анастасии Платоновне Зуевой, учительнице Анны Петрушанской на театральной сцене. Народная артистка разыскала мальчика. Он лежал в коридоре приемника на полу, без присмотра. Зуева вызволила его оттуда, положила в больницу, привозила ему все необходимое, а Федосья дежурила там ежедневно. Эти женщины спасли Феликсу жизнь. Потом Зуева добилась передачи ребенка деду. Это сделать было нелегко: в НКВД ссылались не преклонный возраст отца Анны Петровны. Два месяца после выздоровления мальчика продержала у себя дома Зуева, но в детдом не отдала.

О судьбе сына Анна Петровна узнает не скоро, из лагеря она с помощью вольной женщины отправила письмо отцу. И получила ответ от... самого Феликса: "Мама, я

так хотел бы влезть в конверт, мне так хочется тебя видеть. Я очень скучаю. Прошу тебя, напиши мне. А может быть, удастся с тобой увидеться..."

О своем материнском горе Анна Петровна поведала вольному врачу Зое Александровне Тимкиной. "Знаете что, — сказала Тимкина, — вы напишите своей няне — пусть приезжает ко мне, будто я тетка вашему Феликсу, а я что-нибудь придумаю. Возьму вас на комиссию врачебную и дам вам возможность повидаться с ребенком."

Феня получила письмо, взяла сына и приехала в Архангельск. А там, на пересылке, работала в лазарете заключенная-врач, которой удалось подслушать разговор Зои Александровны с Петрушанской. Она донесла кому надо. В Зоне Малой, как в Зоне Большой.

Зоя Александровна закапала что-то в глаз Анне Петровне, глаз воспалился, и доктор сообщила начальству, что хочет взять больную с собой в Архангельск для консультации у окулиста. Но донос уже сработал: Анну бросили в карцер, Тимкину чуть не исключили из партии "за связь с врагом народа".

Когда Феликс с Феней приехали, агенты ОЧО явились на квартиру к Тимкиной. Феня была женщиной сообразительной, и мальчик отвечал на вопросы толково.

— Как твоя фамилия, Петрушанский?

— Нет, я Шамин, — назвал он фамилию няни.

— А к кому ты приехал?

— Я приехал к тете Зое, в гости.

— А больше у тебя здесь никого нет?

— Нет. Только тетя Зоя.

...Своего сына Анна Петровна увидит лишь в 1946 году.

Нина Гаген-Торн

На свете есть много мук,

Но горше нет пустоты,

Когда вырвут детей из рук,

И растить их будешь не ты.

Ты живешь. Но случайный смех,

Детский голос, зовущий мать,

И память встает с тех,

И ранит тебя опять.

Ран любовных горят края,

Горек запах родных похорон,

Взявшись за руки, в скорби стоят —

Всё их смоет река времен.

Но не смыть, не забыть, не залить,

Если отнял детей чужой –

Эта рана всегда горит,

Эта горечь всегда с тобой.

————————————

Нина Ивановна Гаген-Торн (1900-1986)

Из семьи обрусевших шведов, отец военный хирург.

Закончила аспирантуру Петербургского университета, занималась научной деятельностью.

Первый арест — в 1936 году, пятилетний срок отбывала на Колыме. Повторный арест — в 1948 году. Темниковские лагеря (до 1952 года), затем — ссылка.

После реабилитации — продолжение научной работы, издание ряда трудов.

Доктор поневоле

Лагерная судьба напоминает порой смертельный цирковой аттракцион: взлет — падение, взлет — падение. На этот раз на долю Петрушанской выпало испытание небывалое. Ее этапировали зимой по Северной Двине, под вой шуги, на дальний лагпункт. Две тысячи бандитов, разбойников, убийц. Женская зона отделена внутренним забором. Прибыла на место, а там положение бедственное: врача ОЛП вызвали на пересмотр дела, и никого не осталось, даже медсестры.

Неожиданный вызов к начальнику ОЛП Авринскому:

— Говорят, ты на том лагпункте в сестрах кантовалась?

— Да, работала медсестрой. Но...

— Будешь у меня доктором.

— Вы знаете, я и сестра-то лагерная, здесь научилась. Это не моя профессия.

— А мне наплевать, какая у тебя профессия на воле была.

— Допустим. Но как же я могу стать доктором, если у меня нет специального образования...

— А у меня нет иного выхода. Будешь доктором, и все! Пока не пришлют другого!

— Нет, не могу я это, гражданин начальник.

— Вот я тебе дам "не могу", туды тебя растуды...

— Не могу.

— Я сказал, значит, будешь доктором. Иди!

...Лежат больные, с температурой, у кого — воспаление легких или что там еще... И приемная — порубы, переломы, порезы, все виды мастырок... Лекарств — никаких, есть терпингидрат, гидраттерпин — назначай, что хочешь. Перевязочные материалы имеются. И она лечила всё. Как соображала — так и делала. А начальник предупредил: "Смотри, кто у меня помрет, я тебе срок добавлю."

Однажды в воскресный день, зима в разгаре, "доктор" сидела в холодном приемном пункте. Вдруг входит дед, дневальный при этой приемной. Встал в дверях и плачет.

— Что случилось, дед?

А он плачет-стонет.

— Кость у меня встала поперек.

— Ну, ты так хорошо говоришь, как же это кость могла встать?

— Та ж не в горле, пани доктор...

— А где?

— В жопе.

Анна Петровна так и села.

— Что-о?

— Да, вчера начальник курицу ел, выбросили. Там есть такая дужка, дети ее ломают. А я ее проглотил, она у меня поперек и стала...

— С голоду все это. Что делать?

— Дедуля, я ж не знаю, как тебе помочь.

— Ой, доктор, пропадаю!

— Знаешь что, давай я тебе клистир поставлю.

— Да ставь, что хошь.

Анна Петровна стала просовывать эту трубку — она что-то упирается. Она надела перчатки.

— Дед, раздевайся, становись на четвереньки.

Она никогда не знала и не делала этого. Было и страшно и смешно. Палец просунула, кость стоит вот так, поперек. Что делать? Потянуть — можно травмировать, порвать слизистую. Перекусить кость — но как? Расширителя у меня не было. Стала перебирать все инструменты. Вставила ему в это место женское зеркало, поставила рядом — тоже ума палата — йод и квач, засунула туда, перекрестившись, палочку... Перекусила косточку и пинцетом обе половинки вытянула. А вдруг поранила слизистую? Взяла и квач этот с йодом ему туда.

Как он закричал! Вскочил и — матом. Прыгает, а у него там зеркало торчит.

— Дед, давай инструмент обратно — просит Анна Петровна.

Он его как-то сам вытащил, схватил одежду и с матом от нее бежать. Весь лагерь хохотал. А Петрушанскую прозвали "Аня-доктор". Так она врачевала почти три месяца. И ни один человек у нее не умер...

Палач

...Веру привезли в хирургическое отделение с третьей подкомандировки. День выдался даже для этой перегруженной больницы очень тяжелый. У Анны ныла спина, она не имела ни минуты времени, чтоб оторваться от работы, и только краем уха слышала, как ядовито скрипел голос фельдшерицы, которая привезла Веру. Хирург внимал ей, бытовичке, снисходительно.

— Конечно, наковыряла... Красючка. Всё зубы скалила. За это и в изоляторе сидела... Уж я знаю... А еще интеллигентная. Контра!..

Противный жабий рот фельдшерицы был растянут в похабной ухмылочке, глаза злобно поблескивали. Анна видела Веру мельком на своем лагпункте, когда ту отправляли по этапу на подкомандировку. Запомнилась необычная внешность. Высокая, красивая, ладная, с вызывающей улыбкой, лет двадцати трех — она среди понурых, осунувшихся лиц невольно выделялась.

Зайти в женское отделение и увидеть Веру Анна смогла не скоро. Прибывший недавно хирург, некий То-

ценко, из вольных, приводил ее в трепет. Кричал он редко, но в его манере обращения с заключенными было столько презрительного, брезгливого нетерпения, а холодные, такие светлые, что порой казались белыми, глаза не допускали ни возражений, ни вопросов.

Анна работала сестрой в гнойной операционной. Дежурила по 12—14 часов в сутки, но это считалось "блатной" работой. Сколько там погибло на лесоповале! Она боялась леса, никогда не держала в руках пилы и топора, была очень слаба.

...Анна вышла за чем-то из перевязочной в палату. Когда вернулась, слышала, что хирург говорит старшей операционной сестре Елене Францевне:

— Нет! И не подумаю. Пусть все честно расскажет сначала. Молчит, ну и я подожду!..

Часа в четыре, когда почти все перевязки были закончены, Тоценко вдруг обратился к Петрушанской:

— Сестра, — он никогда не называл ее по имени, отличая этим от старшей сестры и операционной санитарки Лели, — сестра, вы у нас дипломат. Зайдите в женскую палату и узнайте у новенькой, что она с собой сотворила. И передайте, что от этого будет зависеть ее жизнь. Идите! Быть может, она вам скажет то, что не хотела сообщить мне и даже Елене Францевне.

Анна вымыла руки и пошла к больной. Миссия показалась гнусной. Домогательства ей слишком знакомы. Лагерная администрация или как называли "лагерные придурки" — нарядчики, коменданты, учетчики, КВЧ или культурно-воспитательная часть, — состояли из бытовиков: воров, бандитов, растратчиков, а в больницах — из тех, кто получил срок за подпольные аборты и прочие преступления. Таким доверяли. Таким, как Анна, врагам народа, контрикам — нет. Лишь в случае острой нужды набирали из этой среды сестер и санитарок.

Урки, а с ними и вольное начальство лагеря подходили к заключенным со своей меркой. Если молодая, красивая женщина жалуется на боли в животе, значит... значит дело нечисто. Самым страшным грехом считалась связь в лагере. Вот в этом и подозревали Веру.

Когда Анна открыла дверь в палату, она буквально споткнулась о Верины глаза. Огромные, полные нестер-

пимой муки, они горели, да, горели на бледном, без кровинки лице. Анна подошла, села на стул. Язык прилип к гортани, ни слова не могла выдавить. Вера шептала:

— Прислали тебя, да?.. Мучители... разве я знаю, что со мной? Шла в барак... Проклятые... Ой! За что? Мама... мама... Дай мне что-нибудь... Ведь третий день... Дай что-нибудь!

Анна вышла в коридор и долго стояла потрясенная. Не могла идти в перевязочную. Прибежала санитарка:

— Иди скорей, Тоценко ждет. Собирается уходить, иди!

По ее виду хирург понял, что она ничего нового не принесла. Уходя, сказал Елене Францевне:

— Часов в 9 вечера зайду. Попытайтесь хоть вы добиться от нее чего-нибудь.

И ушел.

После его ухода все было, как обычно: убирала перевязочную, что-то напевая, Леля. Анна выполняла вечерние назначения, сердито постукивая инструментами, возилась в шкафу Елена Францевна. Из женского отделения несколько раз заходила старушка-акушерка. Глаза ее были заплаканы, она что-то шептала Елене Францевне — та молчала.

Около 9 вечера Елена Францевна начала кипятить инструменты. На вопрос Анны она буркнула:

— На всякий случай.

В десятом часу пришел Тоценко. Анна вышла из перевязочной и не слышала, о чем он говорил с операционной сестрой. Потом он прошел в палату к Вере и через несколько минут сестрам велели переодеть халаты и готовиться к срочной операции.

В сангородке были еще три врача, из заключенных. Обычно кого-нибудь из них ставили на срочную операцию. На этот раз не позвали никого и о носилках не позаботились. Вскоре появилась Вера. Ее ввели Леля с санитаркой, губы искусаны, щеки впали, но на стол она легла сама.

— Доктор, — попросила Вера, — усыпите меня, я так измучена.

— Скажи правду. Не скажешь — пеняй на себя.

Никакие мольбы и слезы не подействовали. Прикрикнув на нее, Тоценко холодно предупредил, чтобы не кричала — это будет осложнять ему работу, да и ей будет

хуже. Леля с Анной привязали Веру к столу — отдельно руки и ноги. Елена Францевна подавала инструменты, Анна следила за пульсом и делала уколы, Леля была на посылках.

Живот Веры был невероятно вздут. Полостную операцию Тоценко начал под местной анестезией. Как только вскрыл полость живота (а надрез он сделал небольшой), в отверстие начали вылезать невероятно вздувшиеся кишки. Уже понимая, что здесь заворот, хирург не мог найти петлю.

Вера закричала. Тогда Тоценко стал бить ее по разрезанному животу.

— Усыпите меня, — молила Вера, — голубчики, родные! Сил нет!

— Молчи, — рычал хирург.

Белая, как мел, Елена Францевна прошептала:

— Может быть, хлороформ?

— Молчать! — прикрикнул на нее Тоценко и, взяв ножницы, начал разрезать живот — почти до ребер. Резал живую, без анестезии...

— Пульс, — приказал Тоценко. Анна едва владела собой, она смотрела на Веру, что-то шептала ей и молила судьбу, чтобы она потеряла сознание.

Вера уже не кричала, ее глаза, эти огромные синие глаза излучали боль и ужас.

Когда Тоценко нашел, наконец, петлю, а Елена Францевна наложила зажим на сосуды, из которых лилась кровь, Вера потеряла сознание...

Анна трясущимися руками делала уколы: камфара, кофеин, снова камфара. Пульс, как ниточка, но все еще бился, потом исчез. Тоценко массировал сердце... С шипением выходил воздух из рассеченной кишки.

Конец операции Анна помнила плохо, она забилась в угол, дрожа от озноба.

Позвали санитара и понесли Веру к палате, но еще в дверях по телу несчастной прошла судорога, и она затихла. В палату внесли уже труп.

— Физиологический раствор, растяпы! — крикнул Тоценко.

У Елены Францевны все было наготове, но раствор не понадобился.

— Хорошо, что глаза закрыты, — сказала Анна и ушла в операционную.

Горькие мысли оборвал окрик Тоценко:

— Разнюнились! Работать надо! Не медсестры, а черт знает что!

Анна еще долго сидела в операционной. Кругом — кровавые тампоны; на простынях, на инструменте, на полу и даже на стенах — кровь Веры. Анна вымыла инструменты, вытерла пол, убрала все следы убийства. Уходя в барак, увидела, как санитары волокли по коридору длинное, завернутое в холстину тело.

Через неделю Тоценко избавился от неугодной сестры, ей предстоял этап на дальний лагпункт.

Актриса

Когда, наконец, в зону прибыл настоящий доктор, начальник ОЛП взял Петрушанскую к себе секретарем. Он щеголял в полувоенной форме, перекрещенный двумя портупеями, был не в ладах с грамотой и нимало этим не тяготился. Не сразу привыкла Анна Петровна к его резолюциям. Чаще всего начальник помечал рапорты и заявления подчиненных словом "сиклис".

— Гражданин начальник, простите, что это такое? — спросила Петрушанская.

— Вот дура образованная! Артистка, а ничего не пони мает. "Сиклис" — это значит: "Сиклитарю. К исполнению."

В этом ОЛП Петрушанская организовала культбригаду. Поначалу в нее вошли три музыканта — гитара, труба и аккордеон — и несколько любителей-артистов. Разыскала в лагерной библиотеке несколько пьес, поставила "Платона Кречета" и "Немую жену" неизвестного ей английского автора. Жила в общем бараке, вместе с блатными, воровками, проститутками.

Начальник стал ее уважать.

— Ну ты, умная, если будешь вести себя так же хорошо, я тебе выделю отдельную кабину. Только пиши мне красивые доклады для управления.

Так он сказал и поселил ее в другой барак, где плотник соорудил в углу дощатую перегородку и поставил топ-

чан. Как-никак, отдельная квартира...

Иногда начальник посылал свой арестантский театр обслуживать заключенных на других колоннах и подкомандировках. Декорации, костюмы, реквизит — все тащили на себе. Сил не хватало... Анна Петровна помнит свой вес — ровно 46 килограммов. На лагерном "рационе" долго не протянуть.

Верховную власть в зоне вершил не начальник ОЛП и не командир отряда охраны, а "кум" — уполномоченный ОЧО. Он следил за всем и за всеми — вольными и зеками. Вызвал кум однажды Петрушанскую и потребовал от нее службы — доносить на знакомых лагерников. Он собирал сведения о харьковском инженере Хуторянском. Инженер, попавший в разряд "врагов народа", был тщедушным, болезненным. Петрушанской пришлось его как-то лечить в медпункте. А еще матерый чекист потребовал от нее показаний на профессора Цареградского.

...Проходя по зоне вечером, Анна Петровна увидела человека, копавшегося в выгребной яме, узнала: Цареградский!

— Что вы делаете, сумасшедший!

— Я умираю с голоду, — ответил профессор.

Она отвела его к доктору Иванову Ивану Ивановичу, из заключенных, и уговорила взять несчастного к себе в медпункт. Доктор оставил его у себя санитаром, но было уже поздно: кровавый понос свел Цареградского в могилу. За один только день в этой зоне умирало от пеллагры — так стыдливо именовали здесь голодную смерть — по шесть—восемь человек.

Итак, Анна Петровна — на ночном допросе у лагерного "кума". Не обнаружив в ней искомого понимания задачи, вершитель судьбы рассвирепел:

— Ты что же, в беленьких перчаточках хочешь свой срок пройти? Не получится! Я тебя проучу! Не таких ломали.

И проучил. На следующий день отправил Петрушанскую в штрафную зону, на лесоповал. Это называлось ТФТ — тяжелый физический труд. Но бригадир поставил ее на самую легкую работу — клеймить комли сваленных деревьев. Она и это не могла осилить, все пальцы разбила... Подошел бригадир:

— Какие у тебя руки цыплячьи... Собирай-ка лучше грибы, вари нам похлебку.

Нет, в лесу ее не обижали, прослышали о том, как она людей от гибели спасала. Несет иной раз на подпись начальнику рапорт надзирателя или командира взвода охраны на предмет наказания заключенного, да по дороге спрячет бумагу. Карцер не отапливался даже зимой, многие не выдерживали более трех дней...

Однажды к этой зоне прибыла из Конецгорья с концертом ее кулътбригада, восемнадцать человек. В зону они не вошли, легли около вахты на снег и подняли крик: "Давайте нам Петрушанскую!.." Начальник отправил Анну Петровну с бригадой "домой". "Кум" только того и ждал. И вновь послал живучую артистку на лесоповал. И вновь люди помогли. На этот раз Петрушанская попала в бригаду по сбору брусники. Ягоды предназначались вольным, зека есть их не разрешали. Анну Петровну бригадир поставил перебирать ягоды, очищать от мусора. Не прошло и недели, как вызывает все тот же "кум": "Ты что же, завела себе лесных братьев? Они работают, а ты у костра сидишь, греешься? (К своим назиданиям уполномоченный имел обыкновение добавлять нечто непечатное). Так вот, или ты будешь мне регулярно писать на тех, кого надо, или я тебя сгною заживо!"

В конце 1941 года Петрушанская попала с этапом в Усть-Вымьлаг на 13-й лагпункт. Вольнонаемный фельдшер назначил ее медсестрой и по причине неграмотности заставил заполнять все истории болезни. Однажды привели в зону шесть новых этапников. Они оказались москвичами разных специальностей. Начальнику нужны были не интеллигенты, а лесорубы, землекопы, и он приказал отправить их пешком на подкомандировку. Стояли сорокаградусные морозы, заключенные раздеты, истощены до предела. Петрушанская кинулась к фельдшеру, он мог отложить этап. Но тот не внял мольбам медсестры. Прошло три дня. Фельдшер подал Анне Петровне шесть чистых бланков:

— Вот тебе истории болезни, заполни на шесть человек — кто от чего помер: от воспаления легких, от сердца, от желудка...

— Я же просила не посылать их на верную гибель. Нате, сами пишите!

— Завтра же пойдешь на общие работы! — пригрозил фельдшер.

В шесть утра, в полной темноте, Петрушанская уже стояла на разводе возле вахты. Ее поставили на погрузку бревен и приказали к костру не подпускать. Без ватных брюк и бушлата 12 часов на морозе и 300 граммов хлеба. Больше ей как "отказчице" не полагалось. Так она протянула две недели. Настал день, когда Анна Петровна, вернувшись с работы в зону, не пошла в столовую за баландой, перестала умываться. Все...

В этот день перед обязательной вечерней поверкой в барак явился посыльный от помощника по труду.

— Эй, в КВЧ вызывают какую-то Петрушкину!

— Я Петрушанская.

— Слушай, ты, говорят, по документам артистка. Верно это?

— Да, я артистка. Только я подняться не могу...

— Вставай, вставай, тебя же на блатную работу берут, на штабной ОЛП.

И он ушел, не сказав, когда ее отправят. В этой зоне, как и во всякой другой, верховодил один уголовник. Его звали Василием. Анна Петровна отправилась к нему: "Послушай, Вася, у меня осталась с воли одна шелковая футболка. Сделай так, чтобы меня этапировали на штабной ОЛП завтра. Послезавтра я умру."

Он взял футболку и обещал помочь. Но ранним утром ее опять погнали с бригадой на развод. В последний момент появился Вася и забрал артистку.

На штабном ОЛП, неподалеку от станции Княж-Погост, при культурно-воспитательном отделе (КВО) существовал настоящий драматический театр. Возглавлял его Павел Митрофанович Винников. Он уже отбыл свой срок, но остался здесь на положении вечного ссыльного. Когда Анну Петровну привели к режиссеру, он не стал утомлять ее лишними расспросами:

— Немедленно в баню и три дня спать. Спать, есть и не показываться никому на глаза.

Так она попала впервые в теплый барак, у нее появилась своя кровать с настоящими простынями, она могла вволю спать без страха и тревоги за завтрашний день.

Из пьес, которые ставил Винников, Петрушанской

особенно запомнились две. Первая — "Капитан фон Пляшке" Александра Куприна. Анне Петровне досталась роль немки. Шла война с фашистской Германией, и эта острая сатира звучала вполне актуально. Принимал спектакль, как обычно, начальник политотдела и с ним — группа функционеров управления Севжелдорлага. Смех в зале не смолкал ни на минуту, некоторые начальники, позабыв о своем высоком положении, смеялись до слез... Однако заключенным этот спектакль показывать не разрешили. Уж очень все происходящее на сцене напоминало лагерные порядки, бессмысленную жестокость ОЧО и охраны.

Во втором спектакле "Галилео Галилей" Анна Петровна исполняла роль старшей сестры Галилея. Не роль — сказка! Однако после двадцатого представления начальство запретило спектакль: дескать, слишком тяжелые переживания вызывает постановка... Еще бы, дочь предает отца. Показывать такое в то невыразимое время, когда все предавали всех...

Павел Митрофанович однажды спросил Петрушанскую:

— Как вы полагаете, можно эту вашу роль сыграть еще лучше?

— Можно. Но у меня для этого не достанет сил. Перед последним актом я вынуждена принимать кофеин.

Анна Петровна была горда и ненавидела "вольняшек" — так заключенные называли всех вольных — она не хотела признаваться в том, что буквально падала от недоедания. В санчасти ей уже отказывали в возбуждающих средствах. Врачи жалели ее. Как-то раз она зашла в клуб и, увидев знакомого урку, высокого, рыжего, попросила у него пайку хлеба — взаймы, до завтра. Он сделал ей в ответ гнусное предложение... Актриса вновь поплелась в санчасть вымаливать кофеин в порошке: вечером спектакль...

Освободили Петрушанскую в 1945 году, на 9 месяцев раньше конца срока, за отличное поведение и честное искупление вины. Вины, которой она за собой не знала. Ведь ее осудили, вернее, ей объявили решение Особого совещания (ОСО) — 8 лет по литерной статье СОЭ — социально опасный элемент. Восемь лет как жене "врага народа".

...А может быть, ее решили убрать как опасного свидетеля? Она многое знала, многое помнила. Муж был знаком с Борисом Ильичом Збарским, заведующим лабораторией Мавзолея. Потом сдружились семьями. Збарский был одним из первых, кого вызвали на квартиру Сталина после гибели Надежды Аллилуевой.

Анна Петровна сокрушалась:

— Как же она, такая молодая, мать двоих детей, решилась покончить с собой...

— Анна, — сказал Збарский, — это не самоубийство, а убийство. И того, кто это совершил, я ни за что бальзамировать не буду.

Знала Анна Петровна и об отказе доктора Казакова подписать акт о самоубийстве жены генсека, кое-что поведали охранники. Словом, косвенных улик, изобличающих убийцу, было довольно...

Двадцать лет прошло с того дня, как ее забрали гестаповцы, но она ничего не забыла, знала доподлинно, кто был виновником провала разведчиков в Германии в 1935 году, когда арестовали мужа, и она попала в гестапо. Это случилось по вине нового заместителя начальника Иностранного отдела Бориса Бермана.

Выйдя на свободу, Анна Петровна осталась в лагерном театре, она опасалась повторного ареста на воле. В Ленинграде жил ее сын, Феликсу скоро исполнится шестнадцать, но для нее он ребенок, с которым мать не виделась много лет.

Теперь, после освобождения, Анна Петровна решила повидать сына, чего бы ей это ни стоило. Она пошла к начальнику и изложила свою просьбу.

— Но я не могу вам выдать паспорт...

— Не давайте, разрешите только поехать в Ленинград.

— Я вас очень уважаю, Анна Петровна, вы мне нравитесь как актриса, я не могу вам отказать как матери. Но вынужден вас предупредить: может быть к вам и не придерутся при проверке документов, могут и вовсе не потребовать паспорта, но если вы нечаянно попадете в милицию — не там перейдете улицу, если вы попадете в больницу и выяснится, что вы прибыли без паспорта из нашего лагеря, это будет приравнено к побегу из мест заключения или ссылки. По закону. И вам дадут срок. По закону.

...В Ленинграде ее встречал Феликс. Когда его оторвали от матери, ему было восемь лет.

...Анна Петровна стоит в дверях вагона, ищет глазами детей и вдруг слышит рядом юный бас: "Мама!"

Надо ж было такому случиться: мать чуть не угодила в больницу. Она заболела воспалением легких, температура высокая, нужен специальный уход и лечение. Она собрала последние силы и пошла на прием к заведующему поликлиникой, встала перед профессором на колени. Рассказала о своих злоключениях, все рассказала, как на духу. И взмолилась: "Не кладите меня в больницу, я хочу умереть в своей комнате, возле своего ребенка..."

Профессор назначил специальную медсестру, которая стала выполнять все врачебные назначения на дому.

Петрушанская вернулась в лагерь вовремя и не одна, а с сыном. Возобновилась работа на сцене, гастрольные поездки. Феликс сопровождал мать повсюду. В конце 1946 года Анне Петровне выдали паспорт, но и с ним возвращаться в Москву было рискованно. Как раз в те дни знакомая певица собиралась переехать на Волгу, под Казань, она позвала ее с собой. В Казани Анна Петровна явилась к начальнику управления по делам культуры, представила список сыгранных на сцене ролей, сказала, что училась у народной артистки Зуевой. Не утаила ничего о своей лагерной судьбе. То ли нужда в актерах в Татарской республике была велика, то ли начальник попался не из пугливых, но уже на другой день Петрушанскую приняли в труппу Чистопольского русского драматического театра. Случилось так, что режиссер готовился к поездке в Москву. В столице он побывал у Зуевой, получил благоприятный отзыв о давней ученице Анне Петрушанской.

В том же 1946 году отпустили из Княж-Погоста режиссера Винникова. Его пригласили в столицу Казахстана. Через десять лет только попал он в Москву и сыграл на сцене МХАТ роль Ленина.

К тому времени вернулась Петрушанская. Они встретились.

— Анна Петровна, скажите мне теперь, почему вы в нашем театре после второго акта часто падали в обморок?

— Дорогой Павел Митрофанович, как же это вы, лагерник, не понимаете, что я была голодна...

Дорогая Анна Петровна

Два года, с января 1938, провела Анна Петровна Петрушанская в московских тюрьмах, и вот — этап на Север. На Котласской пересылке той весной собрались в ожидании своей участи узники, которым определили лагерную смерть: жители столичных городов — Москвы и Ленинграда, Минска и Ташкента, шумливые кавказцы, скромные корейцы... Знакомые не попадались, да она и не искала никого. Муж, Борис Семенович Эльман, служивший советским резидентом тайной разведки в США, пропал на Лубянке, сама Анна Петровна последние десять лет тоже работала на советскую разведку в Западной Европе и в Америке.

Мужа взяли 5 ноября 1937 года, ее — через два месяца. Борис приехал домой, его вызвали в Управление: "Знаешь что, возьми Анку, отдохни". Но он пошел в ЦК, договорился об уходе из разведки, у него уже нет сил... Он и в Испании воевал, приехал оттуда, ему второй орден дали, Орден Красной Звезды.

Супруги поехали в Сочи, в санаторий для военных. Вдруг — телеграмма: вызывают в Москву. Приехали — никто не вызывал. Недоразумение?.. Взяли его ночью. Уже весь дом № 5 по Комсомольскому переулку был опечатан. Все двери. Они жили на пятом этаже, в квартире № 37. Это так жутко — подымаешься в лифте и на всех площадках — печати. Внизу сидит дежурный, он смотрел на них с изумлением, как на оживших мертвецов...

После ареста Бориса, через два дня, — странный звонок:

— Аня, ты еще здесь?

— Да.

— А мне сказали, что ты уехала в деревню...

Она ничего не поняла и положила трубку. А через

несколько недель за ней пришли. Но перед тем выбросили из квартиры. Явился сотрудник Иностранного отдела Петр Гуцай. Вместе работали. Пришел и спрашивает:

— Аня, у тебя квартира теплая?

— А что, тебе квартира нужна трехкомнатная?

— В тот момент приходит еще какой-то соискатель и спрашивает:

— Петька, зачем пришел?

— Пришел квартиру посмотреть.

— А я под эту квартиру уже три месяца подбиваюсь, — ответил второй.

И все это — при живой хозяйке. Не выдержала она, дала сослуживцу по морде:

— Какая же ты сволочь!

— Ну, ничего, это тебе отзовется.

— Может, и тебе, — ответила Анна Петровна. И — напророчила.

Выбросили ее в маленькую комнатку. Была у нее великолепная квартира, теплая, солнечная, в самом центре города. Картины, библиотека, мебель...

Когда за ней пришли, восьмилетний Феликс болел скарлатиной и свинкой. Он ухватил ее за шею: "Мама, не уходи!" Два солдата — один тянул мать, другой вырывал у нее из рук ребенка. Энкаведешники, "рыцари революции"... Ребенок держит ее, горячий весь. Они не могут его руки разорвать — так крепко он вцепился.

...Уцелела она чудом. Первым следователем в тридцать восьмом оказался старый друг Яша Яковлев. В юные годы работали вместе в одном райкоме партии.

— Господи, Яшка! — воскликнула она, когда конвой оставил ее в кабинете следователя.

— Тише, дура...

И тут же грозно крикнул: "Молчать!" Анке стало смешно. Почему-то чувство юмора не покидало ее и там.

— Ты же можешь заработать на мне орден, — сообщила она следователю.

— Перестань. Ты лучше вопи погромче, проси пощады. Я же истязаю шпионку...

И она послушно кричала-стонала.

Разумеется, Яковлеву пришлось выйти из дела. Если

бы раскрылась их прежняя дружба, конец для обоих был один. Но он сумел уберечь Петрушанскую от пыток и казни. Дали ей всего 8 лет по литерной статье СОЭ — социально опасный элемент.

Литерные статьи применялись в тех случаях, когда следователям не удавалось набрать нужных для осуждения фактов, документов. Или — при отсутствии признательных показаний. Ну, не удавалось выбить! Бывает и такое.

Незадолго до конца следствия от Петрушанской потребовали подписать клеветнические показания на Артузова, Штейнбрюка, Эльмана и Урицкого, начальника IV управления: якобы их завербовали враги, и они стали тройниками, работали на несколько государств... А Петрушанской известны конкретные факты. В том сочиненном протоколе было написано, что Анну Петровну завербовала сотрудница английского посольства. На самом деле все было наоборот: эту сотрудницу в свое время завербовала лично Петрушанская. И она стала смеяться: "Что вы, этакие глупости я никогда в жизни не подпишу".

Следователь изругал ее по-черному, он даже бить ее пытался: "Подпишешь! Подписывай, ... такая!"

— Дайте мне тогда, покажите подписи хотя бы одного из них, пусть Эльмана.

— Ты что, мне не веришь?

— Не верю.

— Ах ты ...!

— Дайте мне очную ставку.

— Ты что, с ума сошла, — сказал следователь, — что я тебе Эльмана с того света приведу?

На минуту она потеряла сознание, очнувшись, сказала:

— Голова у меня болит...

— Да ты, такая-сякая, на черта мне твоя голова. Подпиши — я тебя отпущу.

Нет, не подписала. Он ее пару раз ударил, даже по голове. Теперь она знала, что мужа нет на свете.

Зона пересылки была разделена высоким забором на две половины — мужскую и женскую. В заборе проделали дырку, и через нее переговаривались, вызывая родственников и знакомых. Для себя никаких вестей Анна Петровна не ждала.

И вдруг прибегает какая-то женщина и кричит:

— Бабы, бабоньки, кто знает Аню Эльман?

— Это я.

— Да ты же Петрушанская.

— А по мужу Эльман.

— Иди, тебя просят. Какой-то бородатый старик там...

— Она кинулась к отверстию. Там стоит пожилой мужчина.

— Кто Аню Эльман спрашивал?

— Я. Моя фамилия Ланда.

— Аня? — спрашивает он.

— Да. А вы знаете что-нибудь о Борисе?

— Да, я с ним в одной камере сидел. Он просил всех, кто только увидит Аню, сказать ей, что он никогда и ни в чем не был виноват перед Советской властью, перед партией.

— А что вы знаете о его судьбе?

— Его страшно допрашивали. Так били, что приносили на простыне, искалеченного. Но он как-то быстро приходил в себя и вставал. Я, старый человек, просил его: "Борюшка, подпиши, чем дурее, тем лучше!" А он отвечал: "Нет, пусть меня убьют — никогда я не подпишу такую ложь".

— А чем кончилось?

— Кончилось вот чем. Его вызвали на военную коллегию. Когда объявили решение, Борис закричал: "Я ничего не подписал, все, что вы говорите, — ложь, неправда!" Его начали бить, пытались заткнуть рот, а он все кричал. Потом он исчез. Мы как-то все узнавали: в камере смертников его не было, нам только сказали, что его там добили и пристрелили во дворе. Он был крепкий, здоровый, плечистый мужчина, и он дрался с ними."

После освобождения из лагеря Петрушанская встретила одну из сотрудниц, и она сообщила: "Я сама видела список расстрелянных, Борис был в этом списке. Добили его или расстреляли — я не знаю, как было дело."

...Обвиняли Эльмана, что он был шпионом в пользу Италии, в пользу Америки. В Нью-Йорке он формально числился специалистом по нефти. Он окончил университет, хорошо знал немецкий, французский, по-итальянски свободно говорил, по-английски слабее. Он был очень интересный человек, талантливый разведчик. С хорошим чувством юмора, но предельно сдержанный.

Когда Борис уезжал без Ани, с ней поддерживали связь из 4-го управления. В последние годы туда по распоряжению ЦК партии были переведены из иностранного отдела НКВД Артузов, Эльман, Карин и Штейнбок. Их всех потом убрали. Артузов был заместителем начальника 4-го Управления Урицкого Семена Петровича.

Однажды на пересылке в Котласе Анна пошла в аптеку, где работала уборщицей и развешивала лекарства, увидала там помощника Бориса Станислава Стуруа. Стоит босиком в брюках галифе, в распущенной, без пояса рубашке, как у всех.

Она бросилась к нему:

— Стасик!

— Анечка, — даже голос потерял.

В Испании он занимался доставкой оружия. У него были поранены руки: рубил дрова.

Он рассказал, что виделся с Борисом в тюрьме. Тот попросил его: "Стасик, ты моложе меня. Выйдешь на волю, расскажешь Ане, всем расскажешь правду обо мне." Борис яростно дрался, однажды во время драки ему кто-то из этих, рыцарей, стал гимнастерку запихивать в рот. И он откусил мучителю палец. Его так избили, что он потом долго не мог на ногах стоять.

Анне Петровне запомнился один эпизод из прошлого Бориса. Он вез транспорт оружия из Франции, а капитаном корабля был немец. Борис все время разговаривал по-французски с целью проникнуть в замыслы капитана.

У Бориса был изумительный слух и кошачья походка — он мог так подойти сзади к человеку, что тот терялся. И вот как-то он услышал, что капитан с кем-то договаривался о том, что, подойдя к испанскому берегу, они оружие отдадут франкистам. Борис подождал, пока капитан остался один, и сказал: "Ну вот что, голубчик. Теперь до берега осталось идти сутки — мы с вами будем все время вместе, нравится вам это или нет. Я плачу деньги, а вы исполняете то, о чем я с вами договорился. И будет так, как я сейчас говорю. Запомните: мне терять нечего, а вам есть что, вы потеряете жизнь." И он был рядом с ним и спал, лежал около него, пока не прибыли в Барселону.

У нас было правило: если работаем по отдельности, другой ни о чем не спрашивает и ничего не рассказывает.

И если жена иногда спрашивала что-то о его деятельности, он говорил только удивленно: "Анечка!" И все.

Но бывали исключения. Он летел на двухместном самолете из Франции в Испанию. Летчик был настоящий, то есть свой, а Борис ему помогал, он знал летное дело. Летели на сухопутном самолете, над морем отказал мотор, и они спланировали на Корсику. Аня решила спросить: "Борюшка, что ты подумал в эту минуту?"

— Ну тебя, глупая, не хочу на такие вопросы отвечать. Если скажу, ты будешь надо мной смеяться...

— Нет, нет, я не буду смеяться, — она действительно хотела узнать, что чувствует человек перед смертью.

— Понимаешь, — сказал Борис, — я летел из Испании, вез тебе чудесную пластинку и подумал: "Ох, как жалко, пластинка не достанется Анке. А ты думала, что у меня мысли были какие-то великие. Ей-богу, нет. Вот такая дурь мужская пришла в голову..."

Разведчица

Было бы неверно думать, что Петрушанскую держали на разведслужбе из уважения к мужу. К этой работе ее привлек Артузов, который справедливо полагал, что красота и актерское мастерство Анны помогут ей со временем стать ценным агентом. Поначалу она отказывалась, но Артузов был настойчив и лично руководил ее подготовкой.

Год 1935. В фашистской Германии преследуют всех инакомыслящих и евреев, за иностранцами установлена плотная слежка. Обстановка с каждым днем становилась все тяжелее... Но еще не во всех городах и поселках поднялись ядовитые грибы ненависти. Не везде полицейские и фашистские служаки дошли до полной потери человеческого облика. Именно тогда, в тридцать пятом, Петрушанская попала в гестапо. Ее арестовали в поезде на станции Тильзит.

История эта началась с неудачи, постигшей ее с мужем в Америке, куда они приехали вторично за документами для выполнения задания. Выдача документов задерживалась и молодая пара уехала из Нью-Йорка в Голубые горы к знакомому фермеру.

Неожиданно "Нью-Йорк Таймс" опубликовала заметку о блондинке-шпионке, которая появилась вновь на горизонте вместе со своим мужем. Газета сообщала, что пока они уехали куда-то из Нью-Йорка. Связник передал распоряжение срочно выехать в Берлин, и Эльман с женой благополучно прибыли в Европу, если не считать страшного, но скоротечного шторма. В Берлине решили не останавливаться в гостиницах, а выбрали маленький пансион, рассчитывая недолго задержаться в столице: личные документы мало подходили для длительного там пребывания. Но... прошла неделя, вторая. Владелица пансиона, мадам Ренке, за завтраком ежедневно рассказывала об арестах иностранцев и "вообще неблагонадежных".

Время шло, а документов и распоряжений не поступало. Но вот — за ними слежка, и тогда Борис купил для Анны билет в Китай через Советский Союз, а сам решил ехать во Францию по совету связного. За несколько дней до отъезда Борис сделал попытку достать документы. Они отправились на "экскурсию" в Цюрих, где удалось лишь получить письмо, которое при удаче могло помочь приобретению чистого паспорта путем фиктивного брака.

Проверяя вещи жены перед отъездом из Берлина, Борис в спешке, очевидно, забыл, что это письмо находится при ней. Анна ему об этом даже не напомнила, легкомысленно полагая, что провезет его домой, а при случае оно пригодится, если не ей, то другой разведчице.

...В поезд она села вечером. Место верхнее. Не задерживаясь внизу с попутчиками, легла спать. Проснулась оттого, что кто-то довольно грубо тряс ее за плечо. "Мадам, одевайтесь. Гестапо. Где ваши вещи?" Ее сняли с поезда в Тильзите, недалеко от советской границы. По дороге в гестапо она решила играть взбалмошную, нахальную, самоуверенную дурочку.

Начался обыск, Анна с ужасом вспомнила о письме, полученном от Джуля в Цюрихе. Других компрометирующих документов, писем или марок на платьях не было. Борис тщательно все проверил. Молодчики рылись в чемоданах, даже каблуки от туфель отдирали, а один разбирал ее большую сумку, очень внимательно разбирал. Налево он откладывал счета от модных магазинов, деньги, предметы туалета, носовые платки и прочую мелочь, на-

право — записную книжку и продолжал что-то разглядывать. Тут Анечка начала вопить, делать вид, что плачет, схватила носовой платок, высморкалась, бросила его на письмо, взывая к справедливости какого-то проходящего гестаповца, потом схватила платок вместе с письмом, стала его комкать, утирать слезы и бросила платок с письмом налево. Сумочку унесли куда-то, очевидно, на просвечивание, вместе с записной книжкой и еще какими-то бумажками, а ее повели в подвал для личного обыска. Анна опять взяла носовой платок, естественно, с письмом и пошла за конвоиром.

В кармашке костюма было 10 немецких марок. Когда конвоир вышел, женщина, немолодая и, по-видимому, еще не утратившая чувства доброты, с сожалением посмотрела на новую узницу. "Раздевайтесь, фрау", — сказала она. Анна вынула деньги из кармана, отдала ей, и смеясь, сказала: "Больше ничего у меня не найдете". Сняла платье и, так как сотрудница совсем не интересовалась задержанной, а прятала деньги, Анна засунула письмо в кармашек, который был подшит к поясу для чулок. Несколько минут тишины и — резкая команда: "Одевайтесь. Не хотите ли пройти в уборную?" Анна отказалась. Смотрительница позвала конвоира, что-то ему сказала, и Анну повели наверх.

Привели в небольшой кабинет. Допрашивал не очень молодой офицер, а у дверей сидел одетый в штатское толстый, типичный немец средних лет. Он весь допрос молчал. Следователь хорошо говорил по-английски и совсем не знал итальянского. Анна сказала, что почти не знает немецкого. Допрос велся на английском. Разведчица изо всех сил старалась играть задуманную роль. Хихикала, плела черт знает какую ахинею. И кое-чего добилась. По телефону офицер кому-то сказан по-немецки: "Эта баба совсем дура или помешанная. Никак не может понять, куда попала. Я ей втолковываю, что она в гестапо, а она плетет, что мужчины везде мужчины."

Так шла беседа, пока вдруг, как бы вскользь, он не спросил, сколько раз проезжала Германию и под какими фамилиями. К первому вопросу она была более или менее готова, а от второго похолодела, но постаралась собраться: "Сколько раз, я не помню, а вот фамилий у меня было

три — одна отца, а вторая и третья — от мужей." То ли угадала, то ли он сам не был подготовлен, не имел сведений, но, усмехнувшись, больше этой темы не касался. Актриса начала уговаривать его пойти с нею в ресторан. Она так устала, голодна, сколько, мол, можно? Он ответил, что в гестапо кормят, и в камеру принесут еду. Анна не приняла всерьез его "шутку", уговаривала отпустить ее поесть, она никуда не денется. Почему вы не верите даме, вы же джентльмен...

Очевидно, ему это все порядком надоело, он кому-то позвонил, сказал, что эта фрау полная дура, просится в ресторан и добавил, что он ее отпустит с тем сотрудником, который сидел у дверей. Будем надеяться, что по возвращении она поумнеет и будет толково отвечать на вопросы.

Она с толстым сотрудником вышла на улицу. Маленький, типично немецкий заштатный городишко. Небольшие дома, кирха, магазинчики. Так хотелось расслабиться, обдумать опасную ситуацию.

В Германии, в Гармишпартенкирхене, в детском санатории находится четырехлетний сын, который знает, что его зовут Феличе и больше ничего. Он говорит по-итальянски и по-немецки... А мать в гестапо, и об этом никто не знает. Борис должен после встречи, которая состоится сегодня, выехать во Францию. Что делать?

Анна обратилась к спутнику, в хороший ли ресторан он ее ведет, и посетовала, что согласилась не брать с собой денег, а велела перевести их прямо в банк. "Правда, — добавила она, — если бы послать маленькую срочную телеграмму в Берлин моему дружку, он бы немедленно выслал деньги. А правда, давайте зайдем на почту и не я, а вы пошлете по адресу телеграмму и завтра утром будут деньги. Куда? Ну, ведь есть же у вас полицайотель. А потом кутнем вместе."

Этот флегматик недолго противился. На почте он написал под диктовку телеграмму. Платил тоже он. Она дала ему довольно крупную купюру, а сдачу не взяла. В ресторан Анна шла уже в лучшем настроении, хотя мучили вопросы, вопросы... Успеет ли телеграмма застать Бориса в Берлине? Не взяли ли его? А может быть, он, повидавшись с кем надо, уже уехал? И что потом? Что будет с ребенком, с ними?

В ресторане она заказывала все, что хотел бдительный немец. Он в упоении ел, нет, жрал. Анна не могла есть, как ни старалась. Он с удовольствием уплел и ее порцию. С усилием она заставила себя выпить чашку кофе... Но все же возвращалась на допрос в гестапо несколько успокоенная. Явилась надежда, что хоть ребенка заберут свои.

— Зачем вы ездили в Швейцарию? Воспользовались проездом по озеру, чтобы не брать визу?

— Нет, что вы. Просто там марки имеют другую стоимость, а я люблю покупать красивые и дорогие вещи.

Вот вокруг этой поездки часа полтора и вертелся разговор. Он пытался ее ловить, но действовал не очень умно. Когда ему это надоело, Анну вывели в коридор и через некоторое время в сопровождении того же спутника отвели в полицайотель. Она обрадовалась и решила" играть дальше. Попросила взять из своих чемоданов пижаму и халатик и еще что-то.

Но радость быстро улетучилась, когда пришли в этот, с позволения сказать, "отель". Первый этаж какого-то здания. Мрачные зарешеченные окна. В прихожей солдат, огромный. Комната, куда ее отвели, большая, вся в каких-то шкафах по стенам, большая кровать, покрытая грязной тряпкой, и ночной горшок составляли все убранство этого номера. Дверь за ней заперли. Вошла хозяйка, вызвалась проводить в туалет. "Послушайте, мадам, — сказала Анна, — у вас, конечно, как в каждом отеле, есть телефон? Нет, нет, я не собираюсь звонить, но очень возможно, что мне позвонят из Берлина. Мне должны перевести деньги. Без денег не очень-то приятно в чужом месте. А я в долгу не останусь." Хозяйка заулыбалась и обещала позвать ее к телефону. В этой комнате она чувствовала себя очень скверно. Хотелось осмотреть шкафы, они при плохом освещении (одна лампочка горела под потолком) казались бездонными.

Кровать грязная. Нет, спать не придется. Часа через два хозяйка позвала к телефону. Хотелось бежать, но Анна чинно шла за ней. В трубке услыхала голос Бориса. Телефон, конечно, прослушивается. Весело болтала с ним по-итальянски. Теперь все было ясно. Там уже знают. Ребенка не бросят в чужой стране, а там будет видно... Ночь,

длинная ночь прошла. Утром хозяйка повела умываться. В прихожей сидел уже другой дежурный.

Около 9 часов пришел за ней вчерашний провожающий и тут же позвала хозяйка: по телеграфу прислали деньги. Хозяйка была довольна, провожатый — тоже, но больше всех была довольна наша актриса. Как хорошо, что Борис "на всякий случай" просил запомнить номер почтового отделения, куда можно послать телеграмму. По дороге в гестапо провожатый еще раз напомнил, что ни в коем случае нельзя упоминать о том, что даже в дальнем колене имеются евреи.

...Снова допросы: зачем, почему вы приехали в Германию, кого там знаете и прочее...

Обедать отпускали в ресторан все с тем же толстяком. Вечером она подкармливала его в кафе, по дороге в отель. На третий день сказали, что ее отпустят и даже посадят на поезд, если, конечно, она согласится работать на гестапо и давать кое-какую информацию. Что они высоко ценят ее выдержку и самообладание... Вот тут она уверилась в своем актерском ремесле. Анна была готова к такому повороту событий, но спокойно сыграть полное непонимание, да так, чтобы поверили, ей удалось только со страху.

Ее повезли на станцию, продлили билет и посадили в вагон. Она не могла решить, как поступить? Дать деньги следователю или нет? До денег они все охочи. Возможно, он этого ждет, вручив взятку, можно подтвердить его подозрения... Незадолго до прихода поезда он, глядя Анне в глаза, сказал: "А вы, однако, не все хорошо сыграли. Ни разу за все время не заплакали. Пытались, а слез ведь видно не было?"

— А чего же мне было плакать? Ведь я ни в чем не виновата. Ну, поменяла деньги повыгоднее в Цюрихе...

Он усмехнулся и деньги очутились у него в кармане. Сам повел в вагон, открыл дверь в купе. Там сидела только одна дама. Он представился: "Гестапо. Эта дама поедет с вами". Та испуганно посмотрела на Анну и ничего не ответила. Еще раз козырнув, он ушел. Толстяк внес чемоданы, Аня сунула ему купюру.

Поезд еще стоял, постепенно охватывал страх: "Что стоит им по дороге к границе сбросить ее с поезда?"

Соседка по купе, отвернувшись, смотрела в окно. Наконец поезд тронулся. Анна сидела на месте, боясь выйти в коридор и ждала, когда состав замедлит ход и немцы покинут вагон. Потом войдут русские. Она не могла встать, ноги не держали. Вдруг резко открылась дверь, на пороге появился невыразимо красивый молодой пограничник в фуражке со звездой. Она не сразу даже поняла, что он сказал. Он повторил: "Паспорта, пожалуйста." Анна вцепилась в него, слезы хлынули из глаз. "Звездочка, звездочка, звездочка..."

На станции Негорелое ее отвели в медпункт и следующим поездом отправили домой в отдельном купе, ибо она все время плакала.

По приезде в Москву Анна узнала, что на французской границе гестапо арестовало Бориса. Через неделю он вернулся домой: его выкупили.

А потом он сам поехал в Германию, забрал из санатория ребенка.

Малыш не узнал мать и спросил по-немецки: "Говорят, вы моя мама?" Постоял, посмотрел на нее и сказал: "Ты так пахнешь?"

— Что ты, это, вероятно, духи.

— Нет, — ответил малыш, — ты пахнешь так, как я грезил, когда был один.

Мальчик взял палочку и поехал на ней верхом.

На пересылке

Восемь лет ИТЛ строгого режима. Таких лагерей на Севере было много. Отсюда, с Котласской пересылки, могли отправить на Печору, Инту, Воркуту или — под Архангельск, на лесоповал...

В тюрьме и во время изнурительного этапа Анна Петровна тяжело болела, остался от нее скелет, обтянутый кожей. В свои тридцать лет она выглядела как "гвоздь в обмороке", по ее же выражению. Она сидела на земле, прислонившись к углу ветхого барака, скрюченная холодом. Вдруг подошли два босяка. На шее первого, более рослого, сохранился воротник от рубахи, редкие полоски материи не прикрывали истощенную грудь, на босых ногах

— куски автопокрышки, привязанные к стопам, — лагерные "чуни". На втором — истлевшая гимнастерка.

— Ну, Аннушка, мы здесь давно, будем твоими чичероне, — сказал первый.

— А ты кто?

— Да я же Иван Тройский...

И она вспомнила. Десять лет назад ее познакомил с Иваном Михайловичем, тогдашним редактором "Известий", муж. У Петрушанской сохранился в этапе — случай редкий — чемодан с вещами. Она достала два махровых полотенца, дала мужчинам обмотать ноги. Вручила Тройскому шерстяной плед. Он сохранил его, и когда через шестнадцать лет Анна Петровна явилась к нему домой, на московскую квартиру, он сказал жене: "Лида, поклонись ей в ноги. Этим пледом я укрывался все лагерные годы..."

Они попали на один этап по Северной Двине к Белому морю. В темном, тесном трюме нары в два этажа. Анне Петровне удалось пробраться в мужской отсек и разыскать Тройского.

— Иван Михайлович, мне нужно с вами поговорить. Скажите, стоит ли после всего этого жить? Какой смысл?

— Какие глупости! Жить надо, — ответил Тройский твердо.

— Но нет же никаких перспектив... За что все это? Я ничего не могу понять. И я не хочу ни во что верить.

— Это ты оставь. Нам надо обязательно выжить.

— Для чего? Жизни уже не будет.

— Жизнь у всех когда-нибудь кончится. Ты молода, ты еще поживешь — полнокровно, интересно. Помни, девочка, помни об этом.

Тройский познакомил Анну Петровну с доктором Поповым, другом маршала Блюхера.

— Если его оставят в лагере врачом, он поможет тебе.

Архангельская пересылка оказалась еще больше Котласской: более тридцати бараков, лазарет на 500 коек. Туда и определили Попова врачом. Он привел к начальнице медицинской части Петрушанскую. "Возьмите к себе эту женщину. Она владеет европейскими языками, значит, знает и латынь. Я сделаю из нее хорошую медсестру."

И Петрушанская стала работать в лазарете Архангельской пересылки. Зоя Николаевна Тимкина, начальни-

ца медчасти, ровесница Анны Петровны, оказалась удивительно скромным и душевным человеком. Скоро они подружились, и Зоя спросила Аню:

— Что я могу для тебя сделать?

— Я подумаю, — ответила опытная разведчица. И тотчас отправилась к забору, отделявшему зоны женскую от мужской. Там находчивые арестанты пробили небольшое отверстие — место запретных свиданий. Анна вызвала из барака Тройского и спросила его: "Иван Михайлович, что нам нужно?" И пояснила, что начальница медчасти предложила свою помощь.

Иван Михайлович ответил сразу. Оказывается, с пересылки каждые два—три дня уходит в море баржа с этапом на Воркуту. Только на место доставляли не более половины заключенных.

— Я буду передавать тебе записки с фамилиями зеков, которых следует исключить из списков этапируемых, а ты их отдашь начальнице, — сказал Тройский.

56 человек удалось им спасти. Среди них оказались старые партийцы и разведчики, военачальники, ученые и просто больные.

Один из них запомнился на всю жизнь. Он был двухметрового роста, контр-адмирал Рязанов, бывший камергер с подпольным партийным стажем. Рязанов был известен и как писатель, автор "Капитана Кида".

На допросах его жестоко пытали. Следователи менялись, они ставили перед честным патриотом один вопрос: "Расскажи, как ты предал Тихоокеанский флот во время гражданской войны?"

Что он мог сказать, истерзанный пытками? Ведь на Дальнем Востоке в ту пору находилась лишь царская яхта. И он решился на мистификацию. Попросил три дня срока, папиросы и нормальную пищу. Через три дня он вручил следователю нечто среднее между морской сказкой и признанием сумасшедшего диверсанта, потопившего несуществующий военный флот. Окрыленный нежданной удачей, опричник поспешил с докладом к начальству.

...На Север, в истребительные лагеря, Рязанова отправили со сломанным позвоночником. Иван Тройский и вольнонаемная начальница спасли его от верной гибели.

В списках, переданных Анне Петровне, имени Тройского не было. Когда она спросила, почему он не включает себя, Иван Михайлович категорически запретил просить за него. И вскоре отбыл на барже из Архангельска.

Супруга президента

На этой пересылке Анна Петровна встретила супругу Михаила Калинина Екатерину Ивановну. Она работала в бане, но эти "легкие обязанности" не спасали от сердечных приступов. Они подружились, спали рядом на нарах.

Калинин в молодые годы жил в Эстонии, работал токарем в Ревеле, там и познакомился с Катериной. Став женой будущего председателя ЦИК, Екатерина Ивановна вошла в кремлевскую элиту и стала невольным свидетелем гибели преданных партии товарищей. Однажды в разговоре с Остроумовой, стенографисткой Михаила Ивановича, она помянула Вождя недобрым словом. У Сталина были длинные уши: дерзкие слова обошлись неосторожным женщинам в 10 лет заключения каждой. Калинин на коленях просил за жену, мать четверых детей, — не отмолил.

В том же тридцать восьмом Сталин приказал взять сына Калинина. Когда юношу предупредили, что ордер на арест уже выписан, он предпочел тюрьме самоубийство.

Через некоторое время арестовали генерала Иванова, зятя Калинина, женатого на старшей дочери Юлии.

Началась война, жизнь лагерная стала еще голодней, режим — жестче. Но у Екатерины Ивановны появилась надежда: ей сообщили, что Хозяин обещал Калинину вернуть супругу сразу же по окончании войны.

В конце 1942, после бомбового налета на Архангельск, началась эвакуация пересылки и других лагерных зон Поморья. Путь на юг, в сторону Котласа, проделали в трюме речного парохода, потом — в столыпинском вагоне. Подруг не разлучали, они плыли-ехали вместе до конечного пункта. Их везли в запломбированном вагоне. Такой вид этапирования был придуман при новом шефе Лубянки Лаврентии Берия, для особо опасных государственных преступников. Их отправляли в путь с секретным, за пятью сургучными печатями, пакетом, под усиленной охраной.

Конвоиры прогуливались по коридору вдоль купе-камер, набитых до отказа женщинами, и вопрошали: "Эй вы, бляди, кто тут из вас при пакете?"

То были молодые, жизнерадостные садисты, настоящие патриоты. Жадно поедая отпущенные этапированным продукты, они выменивали остатки крупы на водку. "Врагам народа" бросали ржавую селедку, воды не давали. Дело обычное. Мольбы несчастных узниц придавали конвоирам вес в собственных глазах.

Калинина была доброй женщиной.

— Эй вы, му...ки, — кричала она охранникам, — хотите я вам дам за воду?

Ее тотчас выпускали из купе, и через полчаса она возвращалась с полным чайником, щедро делясь со всеми.

Вагон разгрузили в Княж-Погосте, столице Севжелдорлага. В этом лагере Екатерина Ивановна провела три года вместе с Анной Петрушанской. Калинина рассказала, что Сталин еще до войны предложил ей через начальника лагеря написать покаянное письмо. Но этого она никогда не сделает.

В лагере Екатерина Ивановна была на особом положении, ей даже разрешили свидание со старшей дочерью. Первый раз Юлия приезжала в 1944 году, пробыла с матерью за зоной целых три дня! Второе свидание разрешили в начале сорок пятого.

Что бы там ни говорили о Сталине, но он выполнял свои обещания. Иногда. Екатерину Ивановну освободили на второй день по окончании войны. В Москву она отправилась самолетом.

Странные вещи творились в ее доме: охрана в гостиной, охрана в спальне... Квартира напоминала тюремную камеру, а сам Президент, то бишь Председатель Президиума Верховного Совета СССР — арестанта. В приемную Президиума его пускали редко, на заседания Политбюро вовсе не приглашали. В жестокую опалу Михаил Иванович попал в 1939 году, когда отказался санкционировать смертный приговор группе старых большевиков.

Их казнили без его личной подписи, но Хозяин не оставил этот вражеский выпад безнаказанным и учредил для своего карманного Президента особый режим, нечто вроде домашнего ареста. А заодно поручил сектору сказок

МВД (при Берия был создан специальный отдел дезинформации) распространить слух о прелюбодействе Калинина, якобы взявшего на содержание юную балерину. И это о семидесятилетнем старике, болевшем раком желудка.

Всего год прожил Калинин после возвращения жены. Екатерина Ивановна не получила документа о реабилитации, в партии ее не восстановили, но после смерти мужа она заведовала музеем Калинина. Полной реабилитации она дождалась лишь в 1953 году, когда не стало мстительного Хозяина. Никита Хрущев лично принес ей партбилет, распорядился о возвращении семье Калинина государственной дачи.

Незадолго до своей кончины вдова Калинина оставила завещание. Свое нехитрое имущество она разделила между тремя дочерьми и племянницей Яна Рудзутака. После гибели дяди Лилия Ивановна воспитывалась в семье Калинина, попала в лагерь, откуда вернулась на костылях.

Где мой мальчик?

...Минуло более года тюремных мытарств. Анна Петровна просит следователя, умоляет его:

— Ну скажите, пожалуйста, мой ребенок жив?

— Таким, как ты, детей иметь не положено.

...Феликса, больного, с высокой температурой, отправили в детский приемник. В семье Бориса Эльмана жила няня, неподменная Федосья побежала к Анастасии Платоновне Зуевой, учительнице Анны Петрушанской на театральной сцене. Народная артистка разыскала мальчика. Он лежал в коридоре приемника на полу, без присмотра. Зуева вызволила его оттуда, положила в больницу, привозила ему все необходимое, а Федосья дежурила там ежедневно. Эти женщины спасли Феликсу жизнь. Потом Зуева добилась передачи ребенка деду. Это сделать было нелегко: в НКВД ссылались не преклонный возраст отца Анны Петровны. Два месяца после выздоровления мальчика продержала у себя дома Зуева, но в детдом не отдала.

О судьбе сына Анна Петровна узнает не скоро, из лагеря она с помощью вольной женщины отправила письмо отцу. И получила ответ от... самого Феликса: "Мама, я

так хотел бы влезть в конверт, мне так хочется тебя видеть. Я очень скучаю. Прошу тебя, напиши мне. А может быть, удастся с тобой увидеться..."

О своем материнском горе Анна Петровна поведала вольному врачу Зое Александровне Тимкиной. "Знаете что, — сказала Тимкина, — вы напишите своей няне — пусть приезжает ко мне, будто я тетка вашему Феликсу, а я что-нибудь придумаю. Возьму вас на комиссию врачебную и дам вам возможность повидаться с ребенком."

Феня получила письмо, взяла сына и приехала в Архангельск. А там, на пересылке, работала в лазарете заключенная-врач, которой удалось подслушать разговор Зои Александровны с Петрушанской. Она донесла кому надо. В Зоне Малой, как в Зоне Большой.

Зоя Александровна закапала что-то в глаз Анне Петровне, глаз воспалился, и доктор сообщила начальству, что хочет взять больную с собой в Архангельск для консультации у окулиста. Но донос уже сработал: Анну бросили в карцер, Тимкину чуть не исключили из партии "за связь с врагом народа".

Когда Феликс с Феней приехали, агенты ОЧО явились на квартиру к Тимкиной. Феня была женщиной сообразительной, и мальчик отвечал на вопросы толково.

— Как твоя фамилия, Петрушанский?

— Нет, я Шамин, — назвал он фамилию няни.

— А к кому ты приехал?

— Я приехал к тете Зое, в гости.

— А больше у тебя здесь никого нет?

— Нет. Только тетя Зоя.

...Своего сына Анна Петровна увидит лишь в 1946 году.

Нина Гаген-Торн

На свете есть много мук,

Но горше нет пустоты,

Когда вырвут детей из рук,

И растить их будешь не ты.

Ты живешь. Но случайный смех,

Детский голос, зовущий мать,

И память встает с тех,

И ранит тебя опять.

Ран любовных горят края,

Горек запах родных похорон,

Взявшись за руки, в скорби стоят —

Всё их смоет река времен.

Но не смыть, не забыть, не залить,

Если отнял детей чужой –

Эта рана всегда горит,

Эта горечь всегда с тобой.

————————————

Нина Ивановна Гаген-Торн (1900-1986)

Из семьи обрусевших шведов, отец военный хирург.

Закончила аспирантуру Петербургского университета, занималась научной деятельностью.

Первый арест — в 1936 году, пятилетний срок отбывала на Колыме. Повторный арест — в 1948 году. Темниковские лагеря (до 1952 года), затем — ссылка.

После реабилитации — продолжение научной работы, издание ряда трудов.

Доктор поневоле

Лагерная судьба напоминает порой смертельный цирковой аттракцион: взлет — падение, взлет — падение. На этот раз на долю Петрушанской выпало испытание небывалое. Ее этапировали зимой по Северной Двине, под вой шуги, на дальний лагпункт. Две тысячи бандитов, разбойников, убийц. Женская зона отделена внутренним забором. Прибыла на место, а там положение бедственное: врача ОЛП вызвали на пересмотр дела, и никого не осталось, даже медсестры.

Неожиданный вызов к начальнику ОЛП Авринскому:

— Говорят, ты на том лагпункте в сестрах кантовалась?

— Да, работала медсестрой. Но...

— Будешь у меня доктором.

— Вы знаете, я и сестра-то лагерная, здесь научилась. Это не моя профессия.

— А мне наплевать, какая у тебя профессия на воле была.

— Допустим. Но как же я могу стать доктором, если у меня нет специального образования...

— А у меня нет иного выхода. Будешь доктором, и все! Пока не пришлют другого!

— Нет, не могу я это, гражданин начальник.

— Вот я тебе дам "не могу", туды тебя растуды...

— Не могу.

— Я сказал, значит, будешь доктором. Иди!

...Лежат больные, с температурой, у кого — воспаление легких или что там еще... И приемная — порубы, переломы, порезы, все виды мастырок... Лекарств — никаких, есть терпингидрат, гидраттерпин — назначай, что хочешь. Перевязочные материалы имеются. И она лечила всё. Как соображала — так и делала. А начальник предупредил: "Смотри, кто у меня помрет, я тебе срок добавлю."

Однажды в воскресный день, зима в разгаре, "доктор" сидела в холодном приемном пункте. Вдруг входит дед, дневальный при этой приемной. Встал в дверях и плачет.

— Что случилось, дед?

А он плачет-стонет.

— Кость у меня встала поперек.

— Ну, ты так хорошо говоришь, как же это кость могла встать?

— Та ж не в горле, пани доктор...

— А где?

— В жопе.

Анна Петровна так и села.

— Что-о?

— Да, вчера начальник курицу ел, выбросили. Там есть такая дужка, дети ее ломают. А я ее проглотил, она у меня поперек и стала...

— С голоду все это. Что делать?

— Дедуля, я ж не знаю, как тебе помочь.

— Ой, доктор, пропадаю!

— Знаешь что, давай я тебе клистир поставлю.

— Да ставь, что хошь.

Анна Петровна стала просовывать эту трубку — она что-то упирается. Она надела перчатки.

— Дед, раздевайся, становись на четвереньки.

Она никогда не знала и не делала этого. Было и страшно и смешно. Палец просунула, кость стоит вот так, поперек. Что делать? Потянуть — можно травмировать, порвать слизистую. Перекусить кость — но как? Расширителя у меня не было. Стала перебирать все инструменты. Вставила ему в это место женское зеркало, поставила рядом — тоже ума палата — йод и квач, засунула туда, перекрестившись, палочку... Перекусила косточку и пинцетом обе половинки вытянула. А вдруг поранила слизистую? Взяла и квач этот с йодом ему туда.

Как он закричал! Вскочил и — матом. Прыгает, а у него там зеркало торчит.

— Дед, давай инструмент обратно — просит Анна Петровна.

Он его как-то сам вытащил, схватил одежду и с матом от нее бежать. Весь лагерь хохотал. А Петрушанскую прозвали "Аня-доктор". Так она врачевала почти три месяца. И ни один человек у нее не умер...

Палач

...Веру привезли в хирургическое отделение с третьей подкомандировки. День выдался даже для этой перегруженной больницы очень тяжелый. У Анны ныла спина, она не имела ни минуты времени, чтоб оторваться от работы, и только краем уха слышала, как ядовито скрипел голос фельдшерицы, которая привезла Веру. Хирург внимал ей, бытовичке, снисходительно.

— Конечно, наковыряла... Красючка. Всё зубы скалила. За это и в изоляторе сидела... Уж я знаю... А еще интеллигентная. Контра!..

Противный жабий рот фельдшерицы был растянут в похабной ухмылочке, глаза злобно поблескивали. Анна видела Веру мельком на своем лагпункте, когда ту отправляли по этапу на подкомандировку. Запомнилась необычная внешность. Высокая, красивая, ладная, с вызывающей улыбкой, лет двадцати трех — она среди понурых, осунувшихся лиц невольно выделялась.

Зайти в женское отделение и увидеть Веру Анна смогла не скоро. Прибывший недавно хирург, некий То-

ценко, из вольных, приводил ее в трепет. Кричал он редко, но в его манере обращения с заключенными было столько презрительного, брезгливого нетерпения, а холодные, такие светлые, что порой казались белыми, глаза не допускали ни возражений, ни вопросов.

Анна работала сестрой в гнойной операционной. Дежурила по 12—14 часов в сутки, но это считалось "блатной" работой. Сколько там погибло на лесоповале! Она боялась леса, никогда не держала в руках пилы и топора, была очень слаба.

...Анна вышла за чем-то из перевязочной в палату. Когда вернулась, слышала, что хирург говорит старшей операционной сестре Елене Францевне:

— Нет! И не подумаю. Пусть все честно расскажет сначала. Молчит, ну и я подожду!..

Часа в четыре, когда почти все перевязки были закончены, Тоценко вдруг обратился к Петрушанской:

— Сестра, — он никогда не называл ее по имени, отличая этим от старшей сестры и операционной санитарки Лели, — сестра, вы у нас дипломат. Зайдите в женскую палату и узнайте у новенькой, что она с собой сотворила. И передайте, что от этого будет зависеть ее жизнь. Идите! Быть может, она вам скажет то, что не хотела сообщить мне и даже Елене Францевне.

Анна вымыла руки и пошла к больной. Миссия показалась гнусной. Домогательства ей слишком знакомы. Лагерная администрация или как называли "лагерные придурки" — нарядчики, коменданты, учетчики, КВЧ или культурно-воспитательная часть, — состояли из бытовиков: воров, бандитов, растратчиков, а в больницах — из тех, кто получил срок за подпольные аборты и прочие преступления. Таким доверяли. Таким, как Анна, врагам народа, контрикам — нет. Лишь в случае острой нужды набирали из этой среды сестер и санитарок.

Урки, а с ними и вольное начальство лагеря подходили к заключенным со своей меркой. Если молодая, красивая женщина жалуется на боли в животе, значит... значит дело нечисто. Самым страшным грехом считалась связь в лагере. Вот в этом и подозревали Веру.

Когда Анна открыла дверь в палату, она буквально споткнулась о Верины глаза. Огромные, полные нестер-

пимой муки, они горели, да, горели на бледном, без кровинки лице. Анна подошла, села на стул. Язык прилип к гортани, ни слова не могла выдавить. Вера шептала:

— Прислали тебя, да?.. Мучители... разве я знаю, что со мной? Шла в барак... Проклятые... Ой! За что? Мама... мама... Дай мне что-нибудь... Ведь третий день... Дай что-нибудь!

Анна вышла в коридор и долго стояла потрясенная. Не могла идти в перевязочную. Прибежала санитарка:

— Иди скорей, Тоценко ждет. Собирается уходить, иди!

По ее виду хирург понял, что она ничего нового не принесла. Уходя, сказал Елене Францевне:

— Часов в 9 вечера зайду. Попытайтесь хоть вы добиться от нее чего-нибудь.

И ушел.

После его ухода все было, как обычно: убирала перевязочную, что-то напевая, Леля. Анна выполняла вечерние назначения, сердито постукивая инструментами, возилась в шкафу Елена Францевна. Из женского отделения несколько раз заходила старушка-акушерка. Глаза ее были заплаканы, она что-то шептала Елене Францевне — та молчала.

Около 9 вечера Елена Францевна начала кипятить инструменты. На вопрос Анны она буркнула:

— На всякий случай.

В десятом часу пришел Тоценко. Анна вышла из перевязочной и не слышала, о чем он говорил с операционной сестрой. Потом он прошел в палату к Вере и через несколько минут сестрам велели переодеть халаты и готовиться к срочной операции.

В сангородке были еще три врача, из заключенных. Обычно кого-нибудь из них ставили на срочную операцию. На этот раз не позвали никого и о носилках не позаботились. Вскоре появилась Вера. Ее ввели Леля с санитаркой, губы искусаны, щеки впали, но на стол она легла сама.

— Доктор, — попросила Вера, — усыпите меня, я так измучена.

— Скажи правду. Не скажешь — пеняй на себя.

Никакие мольбы и слезы не подействовали. Прикрикнув на нее, Тоценко холодно предупредил, чтобы не кричала — это будет осложнять ему работу, да и ей будет

хуже. Леля с Анной привязали Веру к столу — отдельно руки и ноги. Елена Францевна подавала инструменты, Анна следила за пульсом и делала уколы, Леля была на посылках.

Живот Веры был невероятно вздут. Полостную операцию Тоценко начал под местной анестезией. Как только вскрыл полость живота (а надрез он сделал небольшой), в отверстие начали вылезать невероятно вздувшиеся кишки. Уже понимая, что здесь заворот, хирург не мог найти петлю.

Вера закричала. Тогда Тоценко стал бить ее по разрезанному животу.

— Усыпите меня, — молила Вера, — голубчики, родные! Сил нет!

— Молчи, — рычал хирург.

Белая, как мел, Елена Францевна прошептала:

— Может быть, хлороформ?

— Молчать! — прикрикнул на нее Тоценко и, взяв ножницы, начал разрезать живот — почти до ребер. Резал живую, без анестезии...

— Пульс, — приказал Тоценко. Анна едва владела собой, она смотрела на Веру, что-то шептала ей и молила судьбу, чтобы она потеряла сознание.

Вера уже не кричала, ее глаза, эти огромные синие глаза излучали боль и ужас.

Когда Тоценко нашел, наконец, петлю, а Елена Францевна наложила зажим на сосуды, из которых лилась кровь, Вера потеряла сознание...

Анна трясущимися руками делала уколы: камфара, кофеин, снова камфара. Пульс, как ниточка, но все еще бился, потом исчез. Тоценко массировал сердце... С шипением выходил воздух из рассеченной кишки.

Конец операции Анна помнила плохо, она забилась в угол, дрожа от озноба.

Позвали санитара и понесли Веру к палате, но еще в дверях по телу несчастной прошла судорога, и она затихла. В палату внесли уже труп.

— Физиологический раствор, растяпы! — крикнул Тоценко.

У Елены Францевны все было наготове, но раствор не понадобился.

— Хорошо, что глаза закрыты, — сказала Анна и ушла в операционную.

Горькие мысли оборвал окрик Тоценко:

— Разнюнились! Работать надо! Не медсестры, а черт знает что!

Анна еще долго сидела в операционной. Кругом — кровавые тампоны; на простынях, на инструменте, на полу и даже на стенах — кровь Веры. Анна вымыла инструменты, вытерла пол, убрала все следы убийства. Уходя в барак, увидела, как санитары волокли по коридору длинное, завернутое в холстину тело.

Через неделю Тоценко избавился от неугодной сестры, ей предстоял этап на дальний лагпункт.

Актриса

Когда, наконец, в зону прибыл настоящий доктор, начальник ОЛП взял Петрушанскую к себе секретарем. Он щеголял в полувоенной форме, перекрещенный двумя портупеями, был не в ладах с грамотой и нимало этим не тяготился. Не сразу привыкла Анна Петровна к его резолюциям. Чаще всего начальник помечал рапорты и заявления подчиненных словом "сиклис".

— Гражданин начальник, простите, что это такое? — спросила Петрушанская.

— Вот дура образованная! Артистка, а ничего не пони мает. "Сиклис" — это значит: "Сиклитарю. К исполнению."

В этом ОЛП Петрушанская организовала культбригаду. Поначалу в нее вошли три музыканта — гитара, труба и аккордеон — и несколько любителей-артистов. Разыскала в лагерной библиотеке несколько пьес, поставила "Платона Кречета" и "Немую жену" неизвестного ей английского автора. Жила в общем бараке, вместе с блатными, воровками, проститутками.

Начальник стал ее уважать.

— Ну ты, умная, если будешь вести себя так же хорошо, я тебе выделю отдельную кабину. Только пиши мне красивые доклады для управления.

Так он сказал и поселил ее в другой барак, где плотник соорудил в углу дощатую перегородку и поставил топ-

чан. Как-никак, отдельная квартира...

Иногда начальник посылал свой арестантский театр обслуживать заключенных на других колоннах и подкомандировках. Декорации, костюмы, реквизит — все тащили на себе. Сил не хватало... Анна Петровна помнит свой вес — ровно 46 килограммов. На лагерном "рационе" долго не протянуть.

Верховную власть в зоне вершил не начальник ОЛП и не командир отряда охраны, а "кум" — уполномоченный ОЧО. Он следил за всем и за всеми — вольными и зеками. Вызвал кум однажды Петрушанскую и потребовал от нее службы — доносить на знакомых лагерников. Он собирал сведения о харьковском инженере Хуторянском. Инженер, попавший в разряд "врагов народа", был тщедушным, болезненным. Петрушанской пришлось его как-то лечить в медпункте. А еще матерый чекист потребовал от нее показаний на профессора Цареградского.

...Проходя по зоне вечером, Анна Петровна увидела человека, копавшегося в выгребной яме, узнала: Цареградский!

— Что вы делаете, сумасшедший!

— Я умираю с голоду, — ответил профессор.

Она отвела его к доктору Иванову Ивану Ивановичу, из заключенных, и уговорила взять несчастного к себе в медпункт. Доктор оставил его у себя санитаром, но было уже поздно: кровавый понос свел Цареградского в могилу. За один только день в этой зоне умирало от пеллагры — так стыдливо именовали здесь голодную смерть — по шесть—восемь человек.

Итак, Анна Петровна — на ночном допросе у лагерного "кума". Не обнаружив в ней искомого понимания задачи, вершитель судьбы рассвирепел:

— Ты что же, в беленьких перчаточках хочешь свой срок пройти? Не получится! Я тебя проучу! Не таких ломали.

И проучил. На следующий день отправил Петрушанскую в штрафную зону, на лесоповал. Это называлось ТФТ — тяжелый физический труд. Но бригадир поставил ее на самую легкую работу — клеймить комли сваленных деревьев. Она и это не могла осилить, все пальцы разбила... Подошел бригадир:

— Какие у тебя руки цыплячьи... Собирай-ка лучше грибы, вари нам похлебку.

Нет, в лесу ее не обижали, прослышали о том, как она людей от гибели спасала. Несет иной раз на подпись начальнику рапорт надзирателя или командира взвода охраны на предмет наказания заключенного, да по дороге спрячет бумагу. Карцер не отапливался даже зимой, многие не выдерживали более трех дней...

Однажды к этой зоне прибыла из Конецгорья с концертом ее кулътбригада, восемнадцать человек. В зону они не вошли, легли около вахты на снег и подняли крик: "Давайте нам Петрушанскую!.." Начальник отправил Анну Петровну с бригадой "домой". "Кум" только того и ждал. И вновь послал живучую артистку на лесоповал. И вновь люди помогли. На этот раз Петрушанская попала в бригаду по сбору брусники. Ягоды предназначались вольным, зека есть их не разрешали. Анну Петровну бригадир поставил перебирать ягоды, очищать от мусора. Не прошло и недели, как вызывает все тот же "кум": "Ты что же, завела себе лесных братьев? Они работают, а ты у костра сидишь, греешься? (К своим назиданиям уполномоченный имел обыкновение добавлять нечто непечатное). Так вот, или ты будешь мне регулярно писать на тех, кого надо, или я тебя сгною заживо!"

В конце 1941 года Петрушанская попала с этапом в Усть-Вымьлаг на 13-й лагпункт. Вольнонаемный фельдшер назначил ее медсестрой и по причине неграмотности заставил заполнять все истории болезни. Однажды привели в зону шесть новых этапников. Они оказались москвичами разных специальностей. Начальнику нужны были не интеллигенты, а лесорубы, землекопы, и он приказал отправить их пешком на подкомандировку. Стояли сорокаградусные морозы, заключенные раздеты, истощены до предела. Петрушанская кинулась к фельдшеру, он мог отложить этап. Но тот не внял мольбам медсестры. Прошло три дня. Фельдшер подал Анне Петровне шесть чистых бланков:

— Вот тебе истории болезни, заполни на шесть человек — кто от чего помер: от воспаления легких, от сердца, от желудка...

— Я же просила не посылать их на верную гибель. Нате, сами пишите!

— Завтра же пойдешь на общие работы! — пригрозил фельдшер.

В шесть утра, в полной темноте, Петрушанская уже стояла на разводе возле вахты. Ее поставили на погрузку бревен и приказали к костру не подпускать. Без ватных брюк и бушлата 12 часов на морозе и 300 граммов хлеба. Больше ей как "отказчице" не полагалось. Так она протянула две недели. Настал день, когда Анна Петровна, вернувшись с работы в зону, не пошла в столовую за баландой, перестала умываться. Все...

В этот день перед обязательной вечерней поверкой в барак явился посыльный от помощника по труду.

— Эй, в КВЧ вызывают какую-то Петрушкину!

— Я Петрушанская.

— Слушай, ты, говорят, по документам артистка. Верно это?

— Да, я артистка. Только я подняться не могу...

— Вставай, вставай, тебя же на блатную работу берут, на штабной ОЛП.

И он ушел, не сказав, когда ее отправят. В этой зоне, как и во всякой другой, верховодил один уголовник. Его звали Василием. Анна Петровна отправилась к нему: "Послушай, Вася, у меня осталась с воли одна шелковая футболка. Сделай так, чтобы меня этапировали на штабной ОЛП завтра. Послезавтра я умру."

Он взял футболку и обещал помочь. Но ранним утром ее опять погнали с бригадой на развод. В последний момент появился Вася и забрал артистку.

На штабном ОЛП, неподалеку от станции Княж-Погост, при культурно-воспитательном отделе (КВО) существовал настоящий драматический театр. Возглавлял его Павел Митрофанович Винников. Он уже отбыл свой срок, но остался здесь на положении вечного ссыльного. Когда Анну Петровну привели к режиссеру, он не стал утомлять ее лишними расспросами:

— Немедленно в баню и три дня спать. Спать, есть и не показываться никому на глаза.

Так она попала впервые в теплый барак, у нее появилась своя кровать с настоящими простынями, она могла вволю спать без страха и тревоги за завтрашний день.

Из пьес, которые ставил Винников, Петрушанской

особенно запомнились две. Первая — "Капитан фон Пляшке" Александра Куприна. Анне Петровне досталась роль немки. Шла война с фашистской Германией, и эта острая сатира звучала вполне актуально. Принимал спектакль, как обычно, начальник политотдела и с ним — группа функционеров управления Севжелдорлага. Смех в зале не смолкал ни на минуту, некоторые начальники, позабыв о своем высоком положении, смеялись до слез... Однако заключенным этот спектакль показывать не разрешили. Уж очень все происходящее на сцене напоминало лагерные порядки, бессмысленную жестокость ОЧО и охраны.

Во втором спектакле "Галилео Галилей" Анна Петровна исполняла роль старшей сестры Галилея. Не роль — сказка! Однако после двадцатого представления начальство запретило спектакль: дескать, слишком тяжелые переживания вызывает постановка... Еще бы, дочь предает отца. Показывать такое в то невыразимое время, когда все предавали всех...

Павел Митрофанович однажды спросил Петрушанскую:

— Как вы полагаете, можно эту вашу роль сыграть еще лучше?

— Можно. Но у меня для этого не достанет сил. Перед последним актом я вынуждена принимать кофеин.

Анна Петровна была горда и ненавидела "вольняшек" — так заключенные называли всех вольных — она не хотела признаваться в том, что буквально падала от недоедания. В санчасти ей уже отказывали в возбуждающих средствах. Врачи жалели ее. Как-то раз она зашла в клуб и, увидев знакомого урку, высокого, рыжего, попросила у него пайку хлеба — взаймы, до завтра. Он сделал ей в ответ гнусное предложение... Актриса вновь поплелась в санчасть вымаливать кофеин в порошке: вечером спектакль...

Освободили Петрушанскую в 1945 году, на 9 месяцев раньше конца срока, за отличное поведение и честное искупление вины. Вины, которой она за собой не знала. Ведь ее осудили, вернее, ей объявили решение Особого совещания (ОСО) — 8 лет по литерной статье СОЭ — социально опасный элемент. Восемь лет как жене "врага народа".

...А может быть, ее решили убрать как опасного свидетеля? Она многое знала, многое помнила. Муж был знаком с Борисом Ильичом Збарским, заведующим лабораторией Мавзолея. Потом сдружились семьями. Збарский был одним из первых, кого вызвали на квартиру Сталина после гибели Надежды Аллилуевой.

Анна Петровна сокрушалась:

— Как же она, такая молодая, мать двоих детей, решилась покончить с собой...

— Анна, — сказал Збарский, — это не самоубийство, а убийство. И того, кто это совершил, я ни за что бальзамировать не буду.

Знала Анна Петровна и об отказе доктора Казакова подписать акт о самоубийстве жены генсека, кое-что поведали охранники. Словом, косвенных улик, изобличающих убийцу, было довольно...

Двадцать лет прошло с того дня, как ее забрали гестаповцы, но она ничего не забыла, знала доподлинно, кто был виновником провала разведчиков в Германии в 1935 году, когда арестовали мужа, и она попала в гестапо. Это случилось по вине нового заместителя начальника Иностранного отдела Бориса Бермана.

Выйдя на свободу, Анна Петровна осталась в лагерном театре, она опасалась повторного ареста на воле. В Ленинграде жил ее сын, Феликсу скоро исполнится шестнадцать, но для нее он ребенок, с которым мать не виделась много лет.

Теперь, после освобождения, Анна Петровна решила повидать сына, чего бы ей это ни стоило. Она пошла к начальнику и изложила свою просьбу.

— Но я не могу вам выдать паспорт...

— Не давайте, разрешите только поехать в Ленинград.

— Я вас очень уважаю, Анна Петровна, вы мне нравитесь как актриса, я не могу вам отказать как матери. Но вынужден вас предупредить: может быть к вам и не придерутся при проверке документов, могут и вовсе не потребовать паспорта, но если вы нечаянно попадете в милицию — не там перейдете улицу, если вы попадете в больницу и выяснится, что вы прибыли без паспорта из нашего лагеря, это будет приравнено к побегу из мест заключения или ссылки. По закону. И вам дадут срок. По закону.

...В Ленинграде ее встречал Феликс. Когда его оторвали от матери, ему было восемь лет.

...Анна Петровна стоит в дверях вагона, ищет глазами детей и вдруг слышит рядом юный бас: "Мама!"

Надо ж было такому случиться: мать чуть не угодила в больницу. Она заболела воспалением легких, температура высокая, нужен специальный уход и лечение. Она собрала последние силы и пошла на прием к заведующему поликлиникой, встала перед профессором на колени. Рассказала о своих злоключениях, все рассказала, как на духу. И взмолилась: "Не кладите меня в больницу, я хочу умереть в своей комнате, возле своего ребенка..."

Профессор назначил специальную медсестру, которая стала выполнять все врачебные назначения на дому.

Петрушанская вернулась в лагерь вовремя и не одна, а с сыном. Возобновилась работа на сцене, гастрольные поездки. Феликс сопровождал мать повсюду. В конце 1946 года Анне Петровне выдали паспорт, но и с ним возвращаться в Москву было рискованно. Как раз в те дни знакомая певица собиралась переехать на Волгу, под Казань, она позвала ее с собой. В Казани Анна Петровна явилась к начальнику управления по делам культуры, представила список сыгранных на сцене ролей, сказала, что училась у народной артистки Зуевой. Не утаила ничего о своей лагерной судьбе. То ли нужда в актерах в Татарской республике была велика, то ли начальник попался не из пугливых, но уже на другой день Петрушанскую приняли в труппу Чистопольского русского драматического театра. Случилось так, что режиссер готовился к поездке в Москву. В столице он побывал у Зуевой, получил благоприятный отзыв о давней ученице Анне Петрушанской.

В том же 1946 году отпустили из Княж-Погоста режиссера Винникова. Его пригласили в столицу Казахстана. Через десять лет только попал он в Москву и сыграл на сцене МХАТ роль Ленина.

К тому времени вернулась Петрушанская. Они встретились.

— Анна Петровна, скажите мне теперь, почему вы в нашем театре после второго акта часто падали в обморок?

— Дорогой Павел Митрофанович, как же это вы, лагерник, не понимаете, что я была голодна...