Я не знаю фамилий своих героев, они никогда о себе мне не рассказывали, а писать я никогда и не думала.

Моя мама умерла давно, но мечтала написать повесть о людях лагеря. Перед смертью говорила мне; «Я — счастливая! Я жила в лагере среди хороших людей. Это самые лучшие годы в моей жизни»... Мне уже 59 лет. Но, думаю, не поздно назвать вещи своими именами. Как завещано.

Кончался 1945 год. В центре большой кубанской станицы стояло три больших здания, удаленных друг от друга на значительное расстояние. В этих зданиях жили сироты дошкольного и школьного возраста. Мне было около четырнадцати лет. Кто я, где мои родители, — никто не мог ответить мне на эти вопросы. Одни считали, что мои отец и мать умерли в 1937 году, были и такие, которые говорили: «Бросили тебя твои родители, когда тебе было 4 года». Мне так хотелось всех любить, но друзей у меня не было.

Меня постоянно переводили из одного детского дома в другой, и я, не успев нигде закрепиться, была одинока. Моими неразлучными спутниками в жизни были карандаш и смятые клочки бумаги, которые я превращала в волшебные картинки и дарила своим новым друзьям, не успев к ним привыкнуть. За мои рисунки дети меня любили, а я рисовала, рисовала...

Взрослые говорили, что я талантливая, но я этого не понимала, для меня рисунки были выражением любви к кому угодно, лишь бы любить.

Накануне Нового года, поздно ночью, я с подругами и воспитательницей делала игрушки для украшения елки. Замыслы были большие, но карандаш почему-то все время падал из рук. Очень трудно было добиться желаемого, что-то мешало.

Ночью случился переполох. Поднялся на ноги весь детский дом. Босые полураздетые дети бежали из одного корпуса в другой и кричали, почему-то обливаясь слезами: «Валя, там женщи-

на, такая красивая, с огромными чемоданами, плачет и свою дочь Кудинову Валю ищет»...

Я как услышала, ноги мои подкосились, и я с места сдвинуться не могу. Родители мои умерли, а тут — вот тебе — мать объявилась, живая. Ошибка, думаю, какая-то. Дети и воспитательница в один голос, как сговорились: «Похожа-то как! Одно лицо!» Нет, мол, надобности и документы предъявлять.

Мать моя растерялась, не знает, что говорить, что делать. Открыла свой большущий чемодан, а он полон яблок. Многие не помнили, когда ели яблоки, а были и такие, которые не знали, как называются такие румяные, красивые, как на картинке, «игрушки».

Вся детдомовская орава на яблоки налетела, делить всем поровну стали. Кто тут же съел, а кто под мышку спрятал и в свою спальню побежал ...

Остались мы с мамой одни, а меня страх какой-то прошибает. Я тут же к допросу приступила: «Откуда? Почему?» Она, как я впоследствии узнала, выше всего правду ценила. И, не скрывая ничего, стала рассказывать мне.

Отец мой, Кудинов Василий Иванович, в возрасте двадцати одного года был арестован в 1937 году в Таганроге Ростовской области. Работал слесарем-сборщиком на авиазаводе, а перед арестом — парторгом этого же завода был. А она, Роговая Мария Григорьевна, не была зарегистрирована с моим отцом, но любила его и верила ему. Ей предложили подписать отказ от мужа — «врага народа», а она не только не подписала, а и передачи ему в тюрьму носила, и по инстанциям ходила, доказывала, что не враг он вовсе, а честный человек и Родину свою любит. Свидания с ним добивалась как жена законная.

Отца моего расстреляли. Где и когда — неизвестно, а ее арестовали как ЧСИР (член семьи изменника Родины). Срок свой она по разным тюрьмам отбывала, а вот ссылка осталась, ее она должна отбывать в селе Долинка Карагандинской области.

В детском доме нас быстро оформили, мне выдали новую одежду. Черное платье, фуфайку и ботинки из свиной кожи. Вместо шапки дали черную косынку. Когда мы проезжали через Москву, мама почему-то переодела меня в очень красивую одежду, какую не носили даже «домашние» дети в нашей станице. А мою новую детдомовскую одежду куда-то выбросила. Мне так жалко было фуфайку и ботинки из свиной кожи...

На вокзал провожать меня пришел весь детский дом с воспитательницами. Станица Старолинская — большая, но новость о таком событии быстро распространилась среди станичников, и

они тоже пришли на вокзал провожать счастливую девочку, которую нашла в детском доме мать.

Когда к станции подошел поезд, первыми заголосили взрослые, а затем и дети. Такое море слез я видела второй раз в жизни. Первый раз мы всем детским домом ревели, когда узнали, что война кончилась. Мы строили тогда свои планы, каждый мечтал, что его найдут и заберут из детского дома родители.

Мы плакали, мечтая о счастливой жизни... Поезд увозил нас с мамой далеко от Кубани в страшную неизвестность. За поездом бежали заплаканные дети и махали своими ручками.

Мама мне загадала загадку: назвать город на четыре «а». Но я не ответила. Это сейчас Караганда — большой город, красивый. А в сорок шестом году (пока мы ехали, наступил 1946 год) Караганда и на город не была похожа. Наша станица куда красивой была. Железнодорожный вокзал — одноэтажное здание, деревянное. На вокзале нас встретил дяденька, верное, кучер с санями, запряженными парой лошадей. Смахнув рукой слезы, он заботливо укутал меня и маму в тулупы, усадил в сани, и мы втроем покатили в неизвестность.

Вскоре мы выехали на плохо укатанную дорогу. Ехали долго, лошадям было трудно передвигаться в глубоком снегу. Наш кучер оказался очень веселым человеком. Всю дорогу шутил, рассказывал смешные истории и пел песни про какую-то Колыму и Магадан. Словом, не давал нам спать. Часто останавливался, проверял мои ноги и руки, заставлял нас вылезать из саней и бегать по кругу, ласково похлопывая лошадей.

Кругом была пустота, ни огонька, ни одного населенного пункта. Казалось, что жизнь остановилась и мы остались одни в этом безмолвном пространстве. Природа застыла, воздух замерз и не шевелился, скрипел только мороз да тяжело дышали лошади. А над нами висело небо темно-синее с чужими звездами.

До Долинки оставалось все меньше пути. Было очень холодно, мороз сорок-пятьдесят градусов. К утру едва заметно зачернела Долинка. Небольшое село. И кто такое ласковое название придумал?

В основном в селе маленькие наскоро сляпанные хибарки с земляными крышами, где летом рос бурьян. Зато центр села на Москву похож. В центре — большие красивые административные здания, рядом — добротные дома, где жили работники НКВД. Большая школа недалеко от центра. Перед фасадами домов заботливо ухоженные зеленые насаждения. Кругом асфальт, клумбы с цветами. Театр, стадион. А вокруг — хибарки из глины, в них-то и жили ссыльные.

А за селом — заборы из колючей проволоки тянутся далеко-далеко. И деревянные вышки, вокруг сидят солдатики, они зорко следят, чтобы «враги народа» за колючей проволокой никуда не убежали. Которые смирные «враги народа», тех выпускают оттуда, и они работают в селе, обеспечивают быт работникам НКВД, шьют им или детей их учат, убирают, украшают город. А ночью спать уходят за колючую проволоку.

Мать моя, как и многие другие бывшие заключенные, жила в комнате площадью шесть квадратных метров. Двор наш состоял из множества таких хибарок в виде буквы «П», где жили семьями и поодиночке бывшие «враги народа». Во дворе играли послушные дети «врагов народа» и только по книжкам знали, какая могучая и необъятная наша Родина.

Я ненавидела этих детей и никогда к ним не подходила. Я была лучше их, хотя тоже из «этих», но они преданно любили своих родителей, а я к своей матери стала питать только ненависть и очень гордилась этим. Так нужно Сталину! А Сталин — это мой отец, давший мне счастливое детство. А мать моя — враг Сталину, значит, и мой враг! Ну что с того, что она меня родила? Зато Родина воспитала, даже новую одежду в детском доме выдали. Родина выкормила и вырастила меня, песни петь научила «Спасибо Сталину родному за наше счастливое детство!»

Вокруг были люди, хотелось любить, а нужно ненавидеть... Без цели, без дела я слонялась по степи, где путь мой преграждала колючая проволока. Куда-то бежала, спала в степи, садилась даже в поезд, но меня почему-то забирали добренькие дяденьки и провожали к моей матери, которая при этом плакала, но никогда меня не ругала.

В моем присутствии она молчала и работала. У нее всегда была работа: то стирала, то готовила, то убирала свою чистенькую комнатку. Рано утром уходила на службу, позже всех возвращалась и, как я думаю, делала это специально, чтобы не вызывать у меня неприязненное чувство.

Убранство комнатушек было простое, но в каждой хибарке было удивительно чисто и уютно, особенно в нашей. Окошечки малюсенькие, а на них занавески вышитые, накрахмаленные и тщательно отутюженные. На стенах вышивки выполнены очень искусно художественной гладью.

Странные люди, все у них вышито. И рубашки, и платья, и скатерти, шторы на дверях. Одеты все очень бедно, но со вкусом. Все аккуратненькие такие. Для меня всем двором платьице сшили и вышили. Сроду у меня такого платья не было. Мне бы радоваться, благодарить их, а я свое черное детдомовское платье вспоминаю, добро государственное жалко...

Попав в сроду бывших заключенных, «изменников родины», я поражалась их дружелюбию. Они были вежливы, внимательны друг к другу. Я выросла на патриотических чувствах к своей Родине. Было мне уже 14 лет, и в мыслях я не могла допустить, что они сидели понапрасну, поэтому и смотрела на них как на врагов, а они окружили меня теплом и заботой. Я их еще больше ненавидела и обзывала их всех «арестантами».

Какой ужас застывал в их глазах! Они плакали и молчали, даже не оправдывались. Несмотря на свою ненависть к ним, я заметила в образе их жизни признаки того коммунистического уклада, который преподносила нам наша пропаганда в школе, в детском доме.

Любая соседка могла накормить меня, хотя питались все плохо. Если в городах нашей Родины люди в те годы жили в основном с базара, то в Долинке базара никакого не было. Продукты распространялись строго по карточкам. Сахар, крупа, хлеб, картофель, свекла — все было по карточкам.

В магазине не было никакой очереди, никто никому ничего не продавал и ни у кого не покупал. Если было у кого ненужное платье, то он находил того, кто в нем нуждался, и просто отдавал бесплатно. Законы были такие, как в детском доме, но там были все близкие, свои, а тут — «враги народа», «арестанты»...

В школу я не ходила, не хотела. Учительница была «бывшая», поэтому, когда я изредка приходила в школу, то учительницу тоже обзывала «арестанткой». Глаза у нее становились большими и мокрыми, и она тоже молчала.

Нашей соседкой была артистка местного театра оперетты Валентина Сергеевна. Красивая, интеллигентная. Прекрасно пела, читала стихи и умудрялась красиво одеваться.

Чтобы как-то повлиять на меня и помочь мне наладить связи, как она считала, с мудрым коллективом, она доставала для меня контрамарки в театр. И вместе с ней, тщательно принарядившись, я отправлялась смотреть оперетту Кальмана.

Представьте: по десять раз смотреть одну оперетту! Для меня это было какое-то чудо, сказка. Будучи взрослой, я посещала наши театры и сравнивала с долинским театром. Ничего лучшего я нигде и никогда не видела и не слышала...

Заметив, что я одним черным карандашом создаю фантастические мифы, Валентина Сергеевна отвела меня в долинскую изостудию. Там меня приветливо приняли, никто меня не записывал никуда. Спросили, кто я. Дали холст, кисть, краски, карандаши. Бери и рисуй, что хочешь и как хочешь. Приходили другие дети, когда им хочется. Профессионалы-художники смотре-

ли, как мы рисуем, помогали, подсказывали, но никогда не навязывали нам своего мнения.

Для меня, выросшей в детском доме и привыкшей к тому, что постоянно твердят, как и что нужно делать, была очень удивительна эта простота. Я охотно ходила в изостудию, и если пропускала занятия, никто мне не читал нотаций. Мне хотелось разозлиться на этих художников и сказать им грубость, но они были вежливы и сдержанны.

Затем меня отвели на долинский стадион. Там я впервые научилась кататься на коньках и лыжах. Пришла, меня спросили, кто я. Дали коньки с ботинками — иди и катайся. Добрый веселый дяденька, тоже бывший «враг народа», подошел ко мне, помог надеть ботинки, показал, как надо кататься, позвал детей, сказал им, чтобы помогли мне. Вот и все. Так я стала ходить на стадион, когда захочу. Никакой записи. Ни справок, ни документов не надо предъявлять.

Полная свобода. Никто не навязывает тебе ничего. На катке тренер устраивает игры, шутит, смеется с детьми. Всех называет по именам, как будто все его дети.

Я выросла на юге, и мы часто делали налеты на колхозные сады за яблоками. Узнав о том, что недалеко от села есть фруктовый сад, я отправилась за яблоками. Я думала увидеть большие деревья, но таковых не оказалось. Передо мной предстал ухоженный сад из низкорослых, стелющихся по долине яблонь. А яблоки — крупные и так много, что листьев не видно. Междурядье вспахано и проборонено.

Таких садов не было на Кубани. Там громадные яблони с сухими ветками, а под яблонями — высокий бурьян, за который можно спрятаться.

Посмотрела и думаю, как бы в сад забраться, ведь он наверняка охраняется. И вдруг навстречу мне идет дед с бородой. Ну вот, попалась! Пригнулась, спряталась за дерево, а дед рукой машет — зовет меня: «Иди сюда, девочка, чего испугалась?» Я подошла, а дед улыбается и яблоко большущее мне протягивает. Я говорю ему: «Что мне одно яблоко, мне много надо, подруг в школе угостить». «Ну что ж, — отвечает дед, — иди, набирай, сколько тебе надо, угощай своих друзей...»

Присмотрелась к деду, а он вовсе не дед. Одет просто, но аккуратно, да и культурный какой-то. Голос мягкий и речь какая-то непонятная: говорит, как будто книгу читает. Слова сложные произносит. Я спросила, сколько классов он окончил, а он отвечает, что неграмотный вовсе. Ну, думаю, разве неграмотные так разговаривают? Вместо того, чтобы ругать меня, а то и по шее

дать, он обо мне расспрашивает. Про Москву спрашивает, говорит, что не был в Москве, а сам обо всем знает...  Набрала я с его помощью яблок в портфель, за пазуху, и в школу отправилась. Я несколько дней но была там. Урок идет, а я в класс нагло завалилась со своими яблоками. А сама думаю: сейчас учительница ругаться станет, что я урок сорвала. А я се «арестанткой» назову. За Сталина отомщу ей... А она, как назло, улыбается и говорит: «Вот и хорошо, что ты в класс пришла, а яблоки зачем принесла?» «А это всем!» — ответила я. Урок прервали и поровну яблоки стали долить. Когда съели яблоки, урок продолжили. По окончании урока учительница подошла ко мне, погладила меня, как маленькую, по голове и говорит: «Ты способная и добрая девочка. Приходи в школу. Хоть ты и много уроков пропустила, но я помогу тебе, и мы вместе наверстаем упущенное». И жалко мне эту «арестантку» стало. После я ее уже так не обзывала.

А вот с дедом из яблоневого сада я подружилась. Он стал моим вторым другом после артистки Валентины Сергеевны. Беседы наши стали задушевными. С ним легко было. Можно все, даже самое плохое про себя рассказывать. Дед скучал один в шалаше и всегда радовался моему приходу. А как он красиво и интересно рассказывал! Все сказки Пушкина наизусть без запинки читал. Я впоследствии все их выучила тоже...

Я приносила ему свои рисунки, и он просил меня нарисовать то лошадь, то собаку. Или просто природу. Притворялся малограмотным, но я чувствовала, что он обо всем знает, а если я что рассказывала, то делал вид, что впервые слышит об этом. Яблоками я кормила весь свой класс...

Такого умного «малограмотного» деда я в своей жизни больше не встречала. Какой-то надлом произошел во мне. Где-то чего-то стыдно стало. Задумываться начала. Да с таким дедом и университет окончить можно. Сколько интересного рассказывает, и как он только в памяти удержать столько может?

Правда, не один дед в Долинке такую память имел. Вот, например, артистка Валентина Сергеевна так Льва Толстого по памяти шпарит! Я в библиотеку — проверить ее. Точно, по книге...

В Долинке почему-то все поэзию любили. А Маяковского, Есенина, Куприна, Горького, Толстого, Пушкина многие без запинки по памяти читали.

Поделилась я этой мыслью с матерью, и тут она меня удивила. Всего «Дубровского» от начала до конца!... Ну и диву я далась. Стала часто ходить в библиотеку. Там тоже со слов меня

записали и книги стали давать, какие хочешь. Ну, чудаки доверчивые, книги ведь продать можно, хотя и базара нет, да и книжки охота почитать. Значит, сдавать надо книгу назад. А библиотекарша тоже добрая, улыбается, подсказывает, что прочесть, и приходить еще предлагает. Однажды я порвала книгу. Отнесу разорванную, а библиотекарша ругаться станет, вот я ее «арестанткой» и накрою. Давно я свою «идеологическую» борьбу но применяла против «врагов Сталина». Что она из врагов — по ней сразу видно. Все они улыбаются друг дружке. Советы друг другу хорошие дают, а вежливые какие... Вот мать моя со всеми тоже улыбается да и вежливая. А когда вернулась на родину в Ейск, то сразу улыбаться со знакомыми перестала. Только сухая вежливость осталась...

Итак, подаю библиотекарше разорванную книгу, а она, как на сцене, вежливо улыбается, Валей меня называет и говорит: «Давай вместе книгу клеить. Вот бумага, клей, ножницы. Я, — говорит, — думаю, у тебя лучше получится». А лицо доброе, веселое и неловко мне какого свою «идеологическую» борьбу проводить. Я — хорошая, не враг, а они, враги, — все плохие, а тут вроде все наоборот получается. Нет ни пионерской, ни комсомольской организации, которая бы боролась с врагами. Одна борюсь — Родину защищаю. Они ведь про войну только из сводок информбюро знают. Бомбежки но видели. Немцев видели только в кино. Конечно, учиться многому в Долинке можно. Я и в хор, и в танцевальный кружок ходила. Спортом занималась, а книг сколько перечитала! Разве могла я им в знаниях уступить. Так всю жизнь и читаю до сих пор... Подруг в Долинке не было у меня. В детском доме все родненькие, а тут — одни «враги народа».

Захотелось мне как-то посмотреть, как эти «враги» за проволокой живут. Лагерь совсем близко от села. Проволока колючая далеко тянется, конца не видно. Решила я в лагерь пробраться. Через проходную идут люди туда и обратно — пропуск предъявляют, в детском доме я активисткой в воровских вылазках была. Долго высматривала и планы строила, как попасть туда, где «враги» сидят. Вахтер доверчивый попался. Заговорился с тетенькой, ну я воспользовалась и прошмыгнула.

Иду по зоне. Дорожки желтым песком посыпаны — из речки, которую мы переезжали, когда из Караганды в Долинку ехали. По бокам дорожки камушки выложены и известью побелены, как будто вчера побелили. Чистота необычная. По обеим сторонам от дорожки в ряд домики длинные — типа землянок. Заглянула в один домик. Пол земляной, тоже желтым песком посы-

пан. Кроватей много. Все в струночку выставлены, черными одеялами покрыты так, что ни одной складки нет.

Между кроватями узенький проход, а окошки такие маленькие, вроде и нет их даже. Хожу по зоне, и никто на меня внимания не обращает. Да и людей почти нет никого. Все на работе, а где работают — не знаю. Такого порядка я нигде не видела. У нас в детском доме бурьян во дворе растет или мусор валяется, а тут ни одной соринки, ни одной бурьянинки. Скучно стало мне от стройности такой, и пошла я назад на проходную.

Здесь меня задержали. Никто со мной не улыбался и вежливость свою не показывал, но зато это не враги были, а мои «идеологические» друзья. Рассердилась я на врагов и неврагов — на всех. В школу совсем перестала ходить, только в сад к деду почти каждый день приходила.

«Враги народа» коллективное письмо Сталину написали, чтобы мою мать в ссылку в Ейск направили: они меня жалели. Пришел ответ положительный, и я, счастливая, покинула Долинку.

Дома снова судьба меня с этими «бывшими» свела. И я покинула свою мать! Отказалась от нее навечно. По-своему жизнь свою строить начала. В Днепропетровске в институт поступила и новую маму себе нашла: родную сестру моей матери, Левицкую Зинаиду Григорьевну, мамой своей называть стала. Но и она тоже врагом народа оказалась. Арестовали се и 25 лет срока дали. Про нее фельетоны писали, аферисткой называли за то, что от органов НКВД скрывалась.

И опять что-то произошло со мной. Ненависти уже больше не хватило мне. Что же, так без любви всю жизнь и жить, всех ненавидя? Одно увлечение — учеба в институте, чтобы человеком стать и гордиться собой...

Наступил 1953 год. Умер наш вождь Сталин. Ревела я больше всех, но тут рядом со мной опять оказался «враг народа» и впервые глаза мои открыл. В мае 1953 года я узнала о «культе личности» и текст письма Тухачевского к Сталину прочитала.

Сутки сидела я над Днепром и слезы в Днепр лила. Всю ночь прощения у «врагов народа» просила, к утру па почту пришла и на последние деньги телеграмму своей маме отправила: «Мамочка прости меня».

А мамина сестра — моя вторая мама, в тюрьме до 1957 года сидела, а затем се выпустили. В журнале «Смена» № 18 за 1989 год о ной очерк написали «Ангел-спаситель». Там и про моих родителей написано...

Я давно покаялась перед павшими и живыми. К чему и призываю всех. Без покаяния не вырастить нам здоровое поколение.