ПО МИННОМУ ПОЛЮ СКОРБЕЙ

Архиепископ Херсонский и Одесский Никон (Петин)

В погожий весенний день на взгорье возле города Пенза стоял молодой батюшка, будущий архиепископ Никон, а в то время — священник Александр Петин. В этих местах ему предстояло проходить пастырское служение несколько лет.

Шел 1937-й год. Молодой священнослужитель прибыл из далекой Колымской земли. Позади — пять долгих лет каторги. Теперь он свободен, прав гражданских, как у священника, нет, но он не только жив, но может наконец-то обнять свою мать, увидеться с сестрой, вновь вернуться к тому добровольному под-

вигу, который взял на себя совсем молодым человеком — бескорыстному, всецелому служению Церкви и народу Божию.

— Что задумался, болезный?

Голос отвлек его от мыслей. Перед ним, глядя с участием на его лагерное обмундирование, стояла пожилая женщина.

— Да вот размышляю,— ответил батюшка.

— Не беспокойся, касатик, все у тебя сложится хорошо, Бог не оставит, а я небольшим могу помочь. Сегодня торг вышел хороший, продала живность домашнюю. Прими, что имею. Не примешь, обижусь. Ты ведь странник из тех стран, северных. И у меня там сын ни за что страдает, а посылки уже несколько месяцев не принимают. Вроде как сыну даю. Не откажи, уважь.

Принял подаяние отец Александр, не отказался. Мелькнуло: «И я всю жизнь должен заботиться о несчастных». Ушла женщина. Не иначе Господь посетил. Вспомнил, как в 1920 году на Кубани, в Краснодаре студентом занял у знакомого профессора довольно крупную сумму денег, чтобы вызволить из беды бедную семью. Он думал, сумеет рассчитаться, но что мог собрать бедный студент? Правда, он был еще и псаломщиком в одной из краснодарских церквей, но это давало возможность иметь пропитание, не более. С тревогой думал тогда Александр Порфирьевич, как он будет смотреть в глаза профессору... Однажды он шел по одной из тихих улочек Краснодара. Вечерело; навстречу показалась фигура профессора. И разве не промыслительно? У обочины лежал какой-то небольшой сверток; Александр поднял его, раскрыл и увидел деньги, причем столько, сколько он был должен. Долг был отдан.

А в день приезда в Пензу отец Александр вновь получил подаяние как особый знак Божией милости.

И вот он начал свое служение. На службах храм был пуст, один староста вольнонаемный. Насколько верующий? Этого отец Александр не знал. И когда батюшка вышел на амвон и начал проповедовать в пустой церкви, это было не совсем понятно. Староста рассказал о проповеди своим знакомым. И на следующий день на удивительного чернобородого священника пришло взглянуть несколько человек. А через неделю церковь была полна.

Финансовые органы на это обратили внимание и наложили на священника непомерный налог. Затем всполошились активисты из «Союза воинствующих безбожников». И наконец, батюшку вызвали в местное отделение НКВД, где стали выяснять, не гипнотизер ли он, поскольку поступило заявление, что прихожан он привлекает, завораживающе блестя черными глазами.

Однако на сей раз его не задержали, а шутя посоветовали: мол, говорите своим старушкам проповедь с закрытыми глазами, недруги и отстанут от вас, и писать нам заявлений не будут. Так и начал проповедывать отец Александр с закрытыми глазами и сохранил эту привычку до конца своих дней.

Вскоре началась война. Призвали в армию и отца Александра. Определили в стройбат.

«Мамочка моя, на фронт позвали меня, поцелуемся. Благослови тебя, родная, Господь. Ненадолго наша разлука, не волнуйся»,— писал он. Вчера — каторга, сегодня — фронт, матери «не привыкать», только рано седой стала.

Батальон, куда был определен отец Александр, строил аэродром, взлетную полосу. Отец Александр —

геолог; ему ли не разбивать камни! Батюшка себя и здесь не щадил. В поте кровавом готовили они запасные аэродромы. Но немцы наступали так стремительно — ничего не понадобилось! Получен приказ: «Отходим! Завтра здесь будут враги!»

По флангам уже всполохи. Глаза у командиров беспокойные, они — совсем юноши, а в батальоне все больше пожилые.

Кажется, все-таки успели уйти. Вытянулись на подводах по проселку. Тихо. Только где-то вдали громыхает. Поздняя осень. Красота России. Кто ее отдать захочет?

Когда полосу аэродромную строили, отец Александр учил всех правильно бить по камню. Привезли много камней, бьешься с ними — и напрасно. Надо иметь особый навык, чтобы от удара камень разлетался. А теперь рассыпалось все: и будущий аэродром, и полоса, и командиры, и солдаты. Стоит поздняя российская осень. Золото, серебро в лесах, грибов даже у дороги — видимо-невидимо.

Идет обоз. Да немалый! Десятки подвод, даже две сорокопятки тянут лошади. День хорошо идут. Свечерело. Направо, налево молнии сверкают, громыхает. Но не молнии это и не гром — это отходят наши войска. Пошел слух в обозе, что попали в окружение. Страшное это слово в первые дни войны. Пленными быть — не быть живыми. Обоз идет вперед.

Когда раздался свистящий звук и крики: «воздух» — было уже поздно. Земля вздыбилась, и вверх подняло остатки повозок, людей, лошадей. «В лес, в лес!» — кричали все, но спасения не было.

Отец Александр упал в густую траву, в поздние цветы. Упал на живот, втянул голову. Страх. Поле широкое, деревьев нет. Повернулся на спину. Небо

голубое, радостное, совсем не осеннее, а вверху как кошмар — «Мессершмитт-109», черная смерть. Лошади оборвали постромки, мечутся по полю, раненые стонут, а в траве — тишина, стрекозы прыгают, муравьи норовят на лоб заползти. И вдруг — дикий вой. Сверху пули, покосили траву, цветы. Тень от крылатой смерти прошла. Маленькая она, не может заслонить даже заходящее солнце, но возвращается вновь и вновь. Да, это она — смерть! Кто ты, сидящий в железной птице, исчадие ли ада? Почему избрал меня? Так близко подлетел самолет, что убийца виден в своей кабине. Расстреливает. Убивает беззащитного. Спасаться? Перебежать на другую сторону опушки? Так и сделал.

Бомбы израсходованы, но еще есть возможность пулями пришпилить человека к земле. Разворот. Солнце слепит. Это была уже просто азартная охота. Немецкий летчик не просто кружил над полем — он стрелял, стрелял и снова стрелял.

Отец Александр оказался на маленькой опушке как на блюдце. Убежать в лес невозможно, и он перебегал с места на место. Наверное, паренек из воздушного флота рейха эту охоту в свой послужной список не записал. Улетал он сердитым, даже погрозил кулаком в кожаной перчатке.

Тихо... Вновь стали слышны запахи, дыхание земли, снова запели шмели. Совсем недалеко раздались голоса уцелевших. А встать нет мочи. Приподнялся отец Александр, травинку пожевал, руку протянул и отдернул: тоненькую проволоку заметил, понял, что лежал рядом с миной. Не смотрел себе под ноги отец Александр, когда спасался от смерти с самолета, ничком валился на землю, вжимаясь в нее при новой пулеметной очереди. Словно вечность прошла, пока он

выбирался с опушки. Бегал, спасаясь от смерти с неба, а она и в земле поджидала. Вероятно, наши отступавшие войска заминировали места, опасаясь прорыва танков, да и противопехотные мины бросали. Случилось так, что их батальон аэродромного обслуживания остался по чьей-то халатности чуть ли не за линией фронта, в тылу наступающих по большим дорогам немецких войск.

Отца Александра хранил Господь Бог и материнские молитвы. Бойцы батальона хорошо его знали, уважительно звали «батей», несмотря на то, что он был сравнительно молод. Спокойная уверенность отца Александра, его особенная любовь к окружающим передавалась всем. И теперь, когда строительный батальон спешно отходил с остатками аэродромного хозяйства по одной из забытых проселочных дорог, эти качества священника были как нельзя более кстати. Обоз, двигаясь вперед, упрямо вырывался из клещей наступающих немецких войск.

Оглушительный раскат взрыва заглушил поскрипывание обозных колес. Передняя телега неожиданно влетела на воздух. Бились раненые лошади: сработала противотанковая мина. Теперь оставалось одно: с самодельными щупами медленно продвигаться вперед. Но там, где проходил человек, лошадь с нагруженной телегой могла подорваться на мине.

Наступила ночь. Немцы в эти часы отдыхали. Надо было использовать эту возможность. Обоз еле двигался, прокладывая дорогу по минному полю в полной темноте. Но вот — снова яркий всполох огня, оглушительный грохот. Все остановились.

Так продолжалось несколько дней. Люди и лошади были измучены, еды не было, воду пили из придорожных канав или подставляли плащ-палатки под

осенний дождь. Похолодало. Пошел мокрый снег. Дорогу начало заносить. С первой телегой теперь никто не хотел идти. Ропот грозил перейти в неповиновение. Обоз прекратил и без того медленное движение.

И тогда командир позвал отца Александра. Оказывается, бойцы сказали, что они пойдут дальше, если «батя» перейдет на первую телегу или пойдет за ней. Командир, молодой еще человек, смущенно пояснил, что сейчас ни он, ни политрук обстановкой уже не владеют. Офицер был, видно, интеллигентным человеком; как бы рассуждая с отцом Александром, он сказал:

«Я понимаю, что война есть война и можно приказывать, но у меня просто язык не поворачивается, и я прошу вас внять не голосу разума, а чувства. Конечно, это жестоко, вроде быть заложником, но сейчас людей может повести за собой только вера в священника. У бойцов есть уверенность, что с «батей» не пропадем. Вы знаете, —продолжал командир,— я и сам разделяю эту уверенность».

Не колеблясь, отец Александр пошел с первой телегой. Это не было броском на огнедышащую амбразуру. Но здесь присутствовала та же самоотверженность, в которой его укрепляла вера людей.

Твердая уверенность отца Александра в том, что Бог сохранит его на предстоящем ему опасном пути, еще более утверждалась, когда он почувствовал веру других в себя, как носителя высокой истины. Эта уверенность передавалась и солдатам.

Так рождается фронтовое братство, скрепленное нитями духовного единения.

Бойцы повеселели и приободрились. «Батя» шел без устали. Отец Александр думал о том, что не каж-

дому выпадают такие прекрасные мгновения в жизни, когда его вера обретает видимое подтверждение. Все страхи остались позади, на том «поле смерти», где не прервалась его жизнь от пулеметной очереди. Видимо, судил Господь и далее пронести свидетельство о Нем среди людей.

Вспомнилось, как в Краснодаре, бывшем Екатеринодаре, после блестящего окончания политехнического института, и одновременно — историко-филологического отделения пединститута, ему прочили блестящую карьеру; но он принял священство и старался быть достойным этого высокого сана. Порой было трудно, но скорбь претворялась в радость от мысли о Боге, от чувства единения со Христом в Евхаристии.

Даже в далекой Воркуте совершал отец Александр это великое Таинство. Сколько надо было вынести унижения на каторге, непонимания на свободе, когда ему невежественно, порой дико противодействовали «борцы» из «Союза безбожников». Многие из знакомых отца Александра советовали ему поостеречься, не привлекать внимания властей, но когда он входил под своды храма и видел, как верующие жаждут его слова, видел глаза прихожан, он снова укреплялся духом.

Вот только мама последнее время стала сдавать, пришлось просить одну женщину помогать ей... Так думал отец Александр, идя за первой подводой.

Да, нелегкое испытание судил ему Господь в этот день. Нервное напряжение спало, но тело временами наливается тяжестью. То знобит, то бросает в жар. Когда стало совсем невмоготу, отец Александр прилег на телегу.

После многокилометрового пути, когда самое тяжелое осталось позади, силы оставили измученного

батюшку. Отец Александр горел в жестокой простуде. После выхода из окружения, его доставили в ближайший госпиталь, в Кимрах. Оказалось двустороннее воспаление легких.

К этому моменту немцы совсем близко подошли к Кимрам, волжскому городу ремесленников, но затем их наступление захлебнулось. Произошло знаменитое сражение под Москвой.

Вскоре отца Александра от военной службы освободили. И он остался служить священником в Кимрах. Командование, объявив ему благодарность, представило к награде.

За время своего священнического служения отец Александр отправлял — сначала из Кимр, а затем из села Николо-Ям, той же Калининской области, обозы с продовольствием в госпиталя. Батюшка никого никогда не понуждал к невозможному: он видел оскудение на Тверской земле. И все-таки после сбора урожая и выполнения всяких немыслимых поставок, верующие, а то и просто председатели колхозов привозили из своих скудных средств продовольствие к дому священника. Отец Александр сам руководил составлением обоза. Все переданное ему, до последней крупицы, доставлялось раненым бойцам.

За эти труды на благо победы батюшке были вручены медали «За победу над Германией» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», и даже благодарности от Сталина как Верховного Главнокомандующего .

Позже отец Александр принял монашество с именем Никон. Затем состоялась хиротония его во епископа Херсонского и Одесского.

Владыка Никон умер в годы, когда ветераны Отечественной войны были еще сравнительно молоды,

но уже незаслуженно забыты. Случилось это в 1956 году. Было ему тогда немногим более пятидесяти лет. Архиепископа Херсонского и Одесского Никона хоронила вся Одесса. Гроб с его телом пронесли на руках от церкви на Французском бульваре до Одесского Успенского Кафедрального собора.

Архиепископа Никона знали не только люди церковные. До сих пор в Одессе, где Владыка служил в последние годы своей жизни, его не только помнят, но и чтят; и каждый понедельник, в день недели, когда умер архипастырь, служат панихиды; а ведь прошло почти полвека.

От штормовых для нашей семьи тридцатых-сороковых годов осталось совсем немного: несколько писем отца Александра с каторги. На почтовых открытках, с изображением Красного воздушного флота — по нескольку строк. Здесь перечисляются имена близких. Первой отец Александр всегда упоминал мать, которую очень любил. Далее упоминается Мусенька (ласковое от Марфы). Это родная сестра отца Александра, моя мать. Коленька — это мой папа. Его «забрали» в 1937 году, и с тех пор от него не пришло ни одной строчки. Был человек и не стало. И, наконец, в письмах-открытках еще одно имя: Шурочка. Это я. Тогда мне не было и четырех лет. Сам отец Александр никогда не был женат.

Письма о. Александра поражают полным отсутствием уныния, духовной силой и радостью среди тяжких страданий и в двух шагах от смерти.

Первое письмо написано отцом Александром из камеры Бутырской тюрьмы. На листке бумаги, карандашом, без числа:

«Родненькая мамочка, все я получил. Здоров, имею прекрасное настроение. Всему радуюсь. Хочу только,

чтоб Вы, родненькая моя, были спокойны и чтобы все радовались. Как Мусенька и Шуренчик чувствуют себя? Я особенно радуюсь, когда и Вы, мамуся, хоть немножечко припишете к передаче. Всех, всех приветствую с особенною радостью и любовью.

Петин Александр Порфирьевич, 15-я камера».

Прошло много месяцев, прошли 1933-й и 1934 годы. Видно, послабление вышло лишь в 1935 году, когда вновь разрешено было писать близким.

Написать слово Бог, да еще на открытке, было невозможно. Местоимение «Он» и слова «Радость», «Надежда», «Жизнь» с большой буквы понятны каждому христианину:

«Здравствуйте, мамуленька моя миленькая. Здравствуйте, Мусенька, Коленька, Шурочка. Крепко всех вас целую! Вчера получил письмецо. Как же вы моих писем не получаете? Ведь я же вам шлю каждый день. Почта, вероятно, ходит редко. А вы не беспокойтесь обо мне. Себя берегите. Я здоров. Все хорошо. О возвращении своем я меньше знаю, чем вы. Вы радовали меня каким-то знанием своим, а теперь вы спрашиваете меня. Я одно пока только знаю: прошло два года, еще три впереди. А может быть, и нет. Кто знает? О маме думаю, в этом меня укорить нельзя, но ускорить возвращение... Что я могу? Хорошо бы было возвратиться. Но, что же, родненькие мои? Не наша воля, а Его. Будьте спокойны.

Александр 10/III-35 г.»

А вот еще одно письмо, написанное буквально на следующий день:

«Родненькую мамочку мою крепко целую. Здравствовать ей и радоваться. Сегодня первый чудный день.

Он говорит о весне. В это время быть бы мне с вами. Да, видно, то, что нам кажется хорошо, не совсем так. Мы ведь меньше знаем, чем Он, потому, зная о Его любви, будем спокойны. Мамочка, будьте достойны своего высокого звания. Помните не только меня, но прежде всего Его, нашу Радость, нашу Надежду, Жизнь. В Нем мы сокроем себя. Всем мир! Всем приветствие любви.

Александр. 11 марта 1935г.»

Отец Александр в своем положении узника находил возможность не только утешать близких, но и самому укрепляться в испытаниях:

«Мусенька, ты пишешь, что мамочка после удара не такая, как была. Какая же она? В чем дело? Сознание, вероятно, затемнилось? Как это печально. Мусенька, и ты будь спокойна. Знай, что мне тебя учить не пристало. Но вспоминай еще о вечности и ее Начальнике и Отце. Пусть это будет не чем-то далеким, а как оно есть! Реальным и близким. Весь мир. Все в свое время свершится. Если будем достойны радости, то и радость вечная придет. Я очень много воспринял того, о чем только говорил; что было только теоретично, стало опытом и действительностью. Все хорошо. Я как будто стал тверже, хотя дальнейшие испытания покажут это.

Шурочку родненького крепко целую. Пусть знает, что я его крепко люблю. Всем же радости и мира.

Александр. 12 марта 1935 г.»

Некоторые послания батюшки приходили на почтовых открытках:

«Моей мамочке радость и мир! Мусенька, Коленька, Шурочка и Вы, моя родненькая мамуленька! Здрав-

ствуйте! Я получил вчера ваше письмо и сегодня спешу на него ответить; да и без этого я, конечно, сегодня написал бы вам, так как взял за правило: пока нет распутицы, писать вам каждый день. Вы спрашиваете меня о здоровье. Да ведь я в каждом письме пишу, что здоров и прекрасно себя чувствую. Чего же вы беспокоитесь? А врач обследовал по рации, из Чибью. Я думал, что это вы обо мне хлопотали. Если бы я был больной, меня, вероятно, перевели бы в другой лагерь, поюжнее. Так я предполагал. Все хорошо. У нас тоже весна. Скоро распутица, писем не будет, так вы тогда не волнуйтесь. Мы не в плохих условиях. Все хорошо. До свидания.

Целую крепко всех, Александр.

Мамочку мою за приписку: «Целую. Мама»,— еще раз целую крепенько».

В праздник Благовещения отец Александр пишет:

«Мою мамочку, Мусеньку, Коленьку, Шурочку и всех, всех дальних и близких приветствую с Днем Радости! Счастливый день! Солнышко в этот день радуется и души людей тихо веселятся. Если вы верующие, да веселится и ваша душа и да не омрачается никакой печалью. Мир вам всем.

Александр, 1935 г. 7 апреля/25 марта».

Еще одно письмо отца Александра:

«Здравствуйте, мамочка, Мусенька, Коленька, Шурочка!

А письма все-таки редки от вас. Не знаю, как мои, я пишу часто. После тридцатиградусных морозов в первой половине апреля сегодня снова потеплело. Однако не так, конечно, как у вас. У нас все в серебре,

а у вас в золотистых солнечных лучах. У вас масса птиц и зелень распускающаяся, цветы, а у нас белые куропаточки и снег. Как-то раз зимой увидели черного ворона, и заключенные шутили: очевидно, он тоже сосланный. Так он не гармонировал с белой тундрой.

На душе хорошо. Вам желаю мира и отрады. До свидания. Здоров, все хорошо.

Александр. 1935 г., 15 апреля».

Последнее из дошедших до адресата писем:

«Здравствуйте, дорогая моя мамочка, Мусенька, Коленька, Шурочка!

Как-то хорошо становится на душе при воспоминании о вас. Вот и сегодня, даже радость пришла. Родненькие мои, а ведь верно, что уже не за горами наша встреча. Крепитесь, еще немного. Мамуся, не печальтесь, только радуйтесь и будьте здоровы. Мусенька родная, ты чего же так сильно болеешь? Все было бы хорошо, если бы вы не болели. Ну ничего, и болезни, я уверен, ваши не к смерти, но к (...).

Не печальтесь, радуйтесь. Все хорошо. Я здоров. Прекрасно себя чувствую. Лето хорошее, во всем. Итак, до скорого свидания.

1936г., 12 июля».

Находясь в местах заключения, отец Александр молился такой молитвой о погибших в те злые годы:

«Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Божиим (имя рек), на поле брани убиенным, в заточении скончавшимся, за веру и любовь ко Господу пострадавшим, замученным, убиенным и казненным, всем, внезапной смертию скончавшимся, яже вода потопи, в снедь зверем бывшим,

от стремнины павшим, напутствия Святых Тайн не сподобившихся, от глада и мраза скончавшимся».

Помолимся и мы о нем, чья жизнь была как продвижение по минному полю: вечная память архиепископу Никону!

Протоиерей Александр Кравченко.

«Слово». 1991 г., № 72.