СУДЬБА СЕМЬИ

Судьбу семьи дивинтенданта Р.А. Петерсона проследим по воспоминаниям его дочерей — Ирины и Майи.

ВОСПОМИНАНИЯ МАЙИ РУДОЛЬФОВНЫ

«Своего отца — Рудольфа Августовича Петерсона — я помню смутно. Когда мы лишились его, мне было 11 лет. Это не мало, но мне не пришлось, как старшим, брату и сестре, много общаться с ним. Комендант Кремля, он был всегда очень занят работой.

Не могу себе простить, что в свое время не расспросила о нем маму, не записала с ее слов, что было можно. Казалось, еще будет время. А главное — какая-то слепота моей души.

Сама же мама рассказывала об отце очень скупо. Возможно, все связанное с ним было для нее очень личным, сокровенным, не подвластным слову.

Запечатлелся образ большого, шумного, веселого военного человека в гимнастерке с ремнями. Его ордена. Его руки. Он схватывал меня в охапку и, касаясь ласково моего лица, восклицал: "Брови! Какие брови!" (Брови у меня с детства очень густые и черные, как у папы, резко контрастировали со светло-пепельными волосами.) Помню, как он заинтересовался моей игрой в пуговицы, представляющие собой людей, и добросовестно вникал в мои фантазии. Чаще всего помню его за праздничным столом, в окружении многих людей.

С отцом была связана масса замечательных вещей в его кабинете, привлекавших мое любопытство: именная красивая, с чеканкой шашка, полевые бинокли, сумки, планшеты, портупея, охотничьи ружья и припасы...

Очень трудно сейчас прикоснуться к отцу душой, как хотелось бы. Поэтому стараюсь собрать все крохи о нем, что дают воспоминания и документы.

Прежде всего — это воспоминания моей старшей сестры Ирины».

ВОСПОМИНАНИЯ ИРИНЫ РУДОЛЬФОВНЫ

«Папа был выше среднего роста, но казался очень мощным из-за своей полноты. Конечно, он не всегда был таким. Я помню папу очень стройным, подвижным, подтянутым, в темном военном френче. С полнотой своей он боролся: то объявлял голодные дни (фруктовые, овощные и т.д.), то ездил в отпуск на Кавказ, где истязал себя лазаньем по горам. Приезжал очень довольным, хвастался, что сбросил лишний вес, демонстрировал свою постройневшую фигуру. Но проходило некоторое время, и он снова набирал вес, даже еще больший. Любил обильно и вкусно поесть.

Из-за большой занятости, своего требовательного и исполнительного отношения к службе не мог соблюдать намечаемых режимов и ограничений питания.

Черты лица у папы были крупные, нос довольно массивный, глаза карие, брови очень густые, черные, волосы темные, вьющиеся. Зубы были крепкие и очень красивой удлиненной формы. Он часто улыбался.

Почти все время он носил военную форму, а в штатском я помню его всего несколько раз, во время отпуска. Дома у нас стоял постоянный специфический запах военного человека — смесь запаха кожаных ремней и начищенных сапог.

Сапоги ему шили особые — утепленные, так как в годы Гражданской войны он отморозил ноги и боли все время его беспокоили. В 1927 году его даже оперировали. Это было как раз в то время, когда утонул наш брат Рудик. Как сейчас вижу отца бегающим и прыгающим на костылях вдоль берега Сетуни с черной повязкой на ноге и плачущего от сознания своего физического бессилия.

Папа сам рассказывал, что в детстве и юности он был блондин с густо вьющимися волосами, а с годами потемнел. Все мы, дети, унаследовали это — были в детстве светловолосыми и кудрявыми, а потом потемнели.

По-русски говорил хорошо, но с небольшим акцентом, писал же очень красиво и грамотно. Случалось, что в минуты гнева или волнения забывал русские слова и вставлял латышские. Многие слова, например: мясо, мяч, ребята — произносил с «ь» — мьясо, мьяч, ребьята.

Со своими знакомыми и подчиненными латышами, которых во всех службах Кремля было много, говорил по-латышски.

Голос у него был громкий, властный и красивый, как говорят, командный. Он легко взрывался, так же быстро остывал, успокаивался.

Отличался он исключительной добротой. Был заботлив по отношению к домашним. О его внимании, доброте и человечности знали все подчиненные и любили за эти качества.

Ругательств от него не слышала, а самым страшным, произносимым очень выразительно, было: «Мать твою честная!»

При полном отсутствии слуха папа очень любил петь, причем громко, латышские песни. Было очень смешно смотреть на него в это время и слушать его. Очень любил русскую песню «Уродилася я, как былинка в поле». Получалось у него очень жалостливо.

Когда в гостях у нас бывали его друзья, целый интернационал получался: Корк — эстонец, Паукер — поляк, Калнин и папа — латыши, Пахомов и Поскребышев — русские. Часто спускались они на кухню, садились у открытой плиты на корточки и пекли на углях особым способом селедку, завернутую в газету, и при этом во все горло пели подряд русские, эстонские, польские и латышские песни.

Любимой едой была отварная целиком картошка, рыба всех сортов, бутерброды с селедкой и вареньем одновременно. И еще «цеппелины» — большие круглые пироги с мясом, жаренные в кипящем масле или жире.

Папа очень любил книги, хотя времени для чтения у него не было. Собрал большую библиотеку. Столовая, кабинет и комната Игоря были уставлены шведскими книжными шкафами. Было много политической, партийной литературы, стенограммы съездов партии, конференций и художественная литература: полные собрания русских и зарубежных писателей, в том числе много поэзии. Детям подарил «Золотую библиотеку». Книги берег, все они помечены были его факсимиле. Правда, часто его можно было застать спящим в кабинете с раскрытой книгой в руках: он очень уставал на работе. Бывало, засыпал за столом во время еды, в ванной.

Ко всему относился он очень серьезно и чувством юмора не обладал. Почти ежегодно 1 апреля его разыгрывали на одну и ту же

тему: звонили и сообщали, что Калинин, Ворошилов, а то и сам «Большой хозяин» (Сталин) вызывают его по срочному делу. Папа немедленно все бросал, одевался (дома он любил ходить в пижаме) и бежал на квартиру к упомянутым лицам, где разыгрывалась соответствующая, чаще немая, сцена. Потом все смеялись, а папа обижался.

Папа нежно любил природу. Любимыми своими деревьями — рябиной и голубыми елями — он украсил Кремль внутри и вдоль стен на Красной площади. Из цветов он любил розы и особенно лесные фиалки.

Ингаунис, наш сосед по дому в Киеве и тоже заместитель командующего КВО Якира, рассказывал, как во время маневров в 1936 году на «поле боя» папа увидел фиалки, еще очень и очень маленькие, достал носовой платок и стал собирать их для мамы, рискуя при этом быть «убитым». Удивил тем всех присутствующих высших чинов — Ворошилова, Якира, Тимошенко и других. Смеялись над ним добродушно. А я помню, как сейчас, вернулся он домой весь пропыленный, грязный и торжественно развернул этот платок, извлек крохотные фиалки, все в земле, и подарил маме. А та не знала, что с ними делать. Потом догадалась поместить их в мелкое блюдце — получилось очень красиво.

В редкие дни, когда папа был с нами на даче в Волынском, он с Игорем и другими ребятами ловил сетью рыбу, а нас, мелкоту, заставлял «ботать», то есть загонять ее в сети. Уловы были малыми, а шум и удовольствие для всех громадными.

А еще любил отец ездить на охоту, правда, удавалось ему это редко, ранней весной на вальдшнепов. Иногда он и нас с Игорем брал. А из Киева ездил в Крым, в горы, охотиться на горных коз и баранов.

Разделял нашу любовь ко всему живому, всегда у нас были то рыбки, то белки, ежи, птички, кролики, а позже немецкая овчарка Керзон. На даче был маленький огородик, где сами все сажали и выращивали. Единственно, кого не любил папа и даже панически боялся, — это кошки.

После гибели Рудика папа стал учить нас с Игорем плавать, грести на лодке, а позже Игоря — управлять автомобилем, стрелять из малокалиберной винтовки, играть в теннис, а, проиграв, свято выполнял уговор: на четвереньках подлезал под сеткой, полз к выигравшему и громко во всеуслышание заявлял: «Я пес, я не умею играть в теннис, научи меня...».

За папой была закреплена машина с шофером, но водил ее он чаще всего сам. Были и трагические случаи: дважды он засыпал за

рулем, попадал в кювет, врезался в телеграфный столб, но кончалось все благополучно.

Несмотря на большой вес, папа был очень подвижным. Кроме игры в теннис, любил кататься на коньках. Нам покупал все для занятий спортом. Были у нас крокет, волейбольные мячи, лыжи, санки, коньки, велосипеды. Иногда и сам присоединялся к нашим играм, но редко.

Оба — и папа и мама — стремились дать детям то, чего сами не имели в детстве и юности. Меня с Игорем учили даже музыке, но бесполезно — слуха у меня не было. Учили и языкам.

Игорь был ему не родным сыном, но никакой разницы в отношении к нему и родным детям не было. Наоборот, ему папа уделял больше внимания и заботы — это был единственный мальчик в семье.

Очень любил отец театр и нас всех пристрастил к нему. Мы часто бывали в Большом, Малом, Художественном, Вахтангова. Многие артисты бывали у нас в гостях, пели Рогатин, Давыдова, Ангуладзе. Нежную дружбу и даже влюбленность папа испытывал к М.П. Максаковой.

Ни разу не видала отца пьяным, хотя за праздничным столом всегда были вина. Не помню я и ссор, скандалов между родителями.

Мама частенько наказывала нас: за косы таскала меня вокруг стола в столовой, шлепками и стоянием в углу наказывала младших. Но папа ни разу к этому руку не приложил.

Правда, когда он узнал о моем участии в опустошении розария в Кремле, то снял ремень и погнался за мной по квартире по замкнутому кругу. Я спаслась вниз по лестнице в кухню. Он эту лестницу страшно не любил, она скрипела и трещала под его тяжестью и была очень узка. Снизу я могла безнаказанно поддразнивать его, строя «рожи».

Оба вспыльчивые, мы с отцом ссорились часто, но быстро мирились.

Из папиных родных помню смутно его сестру Термину и брата Вольдемара, которые приезжали к нам в те годы, когда в Латвии установилась Советская власть. При буржуазном правительстве все их связи прервались».

ВОСПОМИНАНИЯ МАЙИ РУДОЛЬФОВНЫ

«О жизни папы до Кремля, его родителях, службе рассказывает прежде всего его автобиография. К ней прибавились мои впечатления от его родины, воспоминания родни и бывших сослуживцев.

Отец родился в городе Гольдингене (ныне Кулдига) 1 июля 1897 года. Этот чистый, зеленый полунемецкий городок расположен на юго-западе Латвии, в Курляндии.

Когда-то здесь располагался орден крестоносцев. До сих пор их серый мрачноватый замок возвышается над рекой Вентой, над ее знаменитым водопадом Румбас. В городке сохранились ратуша с часами на башне, старинная мельница в центре города на узком канале, черепичные крыши. Все, как в детстве отца.

У его родителей был свой домик на окраине города с вековыми дубами под окнами.

Теперь на доме мемориальная доска с именем отца.

Мой дедушка служил сторожем в банке, бабушка была швеей. Их спокойные, строгие лица с достоинством смотрят со старой семейной фотографии.

Всем своим четверым детям они дали образование. Старший из них — мой отец — окончил высшее начальное училище.

В юности он, рослый и красивый, был постоянным участником разных проделок и дебошей, отличался влюбчивостью.

Во время Первой мировой войны, в 1915 году, вся семья, спасаясь от наступления немцев, переехала в глубь России, в Тулу, Здесь дедушка занимался сапожным делом, а отец работал чернорабочим на железной дороге, на Тульском оружейном заводе.

Вскоре он был призван в армию и попал в Петроградский гвардейский полк и здесь выучился на телефониста.

В октябре 1917 года отец тяжело заболел дизентерией и пролежал в госпитале до конца ноября. В это время совершился Октябрьский переворот — событие, которое сыграло огромную роль в его жизни.

После болезни отец получил двухмесячный отпуск, провел его в Москве и больше в свой полк не вернулся. В феврале 1918 года он демобилизовался из старой армии и вступил добровольно в Красную Армию, которая тогда только создавалась. Он стал работать в штабе Московского округа в отделе связи.

В мае из Петрограда в Москву переехало Советское правительство. Отец работал помощником начальника отдела связи и информации оперативного управления Наркомвоенмора Л.Д. Троцкого. А в начале августа 1918 года он добровольно уехал на Чехословацкий фронт начальником связи поезда Наркомвоенмора, через 4 месяца стал уже начальником поезда.

Поезд-штаб, откуда Троцкий руководил военными действиями Красной Армии во время Гражданской войны, мотался по все» фронтам. Отцу работать в самом поезде пришлось не так уж мно-

го — большую часть времени из этих двух лет (1918—1920) он провел на разных фронтах, участвуя в боевых действиях. Был членом реввоенсовета, командиром отдельного отряда, боевого участка. Участвовал в подавлении «левоэсеровского» восстания в Тамбовской губернии, восстания казаков Донской области. Был командиром отряда латышских стрелков на Южном фронте против Деникина, комиссаром стрелковой дивизии на Петроградском фронте против Юденича. Было ему тогда 20—22 года.

Отец высоко ценил Троцкого. В своих воспоминаниях о работе в поезде Наркомвоена (позже поезда председателя Реввоенсовета Республики) он называет Троцкого вождем Красной Армии. Отмечает, что поезд во главе с вождем всегда прибывал в то место, где была непосредственная опасность, где была болезнь фронта и где была необходимость в твердой руке или в воле к победе. Некоторые современные военные историки оценивают роль Троцкого иначе: "Пребывание Наркомвоена в районе боевых действий зачастую играло отрицательную роль, вносило сумятицу и неразбериху в управление войсками" (О.В. Головникова, И.И. Волкодаев. Поезд Троцкого. Военно-исторический журнал, № 9, 1990). По мнению отца, безупречная работа личного состава поезда была результатом воспитательной работы Троцкого.

У отца было много боевых наград за умелое руководство и личное мужество — почетное именное оружие, грамоты, орден Красного Знамени.

В начале 1920 года ЦК партии, членом которого отец был с 1919 г., назначил его комендантом Московского Кремля. Его назначением занимался лично Ленин. Но еще не раз, пока не кончилась Гражданская война, отец бывал на фронте.

Когда отец принял сложное кремлевское хозяйство, ему было всего 23 года, а работу доверили ему ответственнейшую и очень грудную. Тогда комендант Кремля занимался буквально всем — от охраны Кремля и правительства до ремонта зданий, строительства, питания многочисленного населения Кремля, организацией подсобных хозяйств.

В 20-е — начале 30-х годов Кремль был густо населен: ответственными работниками, военными, обслугой. И, конечно, жили здесь руководители государства и партии. За устройство их быта тоже отвечал отец.

Отец был очень исполнительным и требовательным к себе и своим подчиненным. Везде добивался безукоризненного порядка. Он организовал тщательно продуманную охрану Кремля, иногда вызывал неудовольствие Ленина своей чрезмерной строгостью. Но получал и выговоры от Владимира Ильича за промахи охраны.

Как начальнику кремлевского гарнизона коменданту непосредственно подчинялись и расположенные на территории Кремля Первые Московские советские пулеметные курсы, готовившие командиров для Красной Армии (позже школа имени ВЦИК, училище имени Верховного Совета РСФСР). Отец много внимания уделял курсантам, их быту, питанию, воспитанию. Его очень боялись и уважали за строгость. Рудольф Августович позже стал почетным курсантом этого училища.

Под руководством отца в Кремле был наведен образцовый порядок, расчищены все завалы из мусора и строительных материалов, разбиты скверы, посажены деревья, снесены ветхие здания. Отец руководил строительством первого и второго Мавзолея Ленина, реконструкцией Красной площади. За строительство зала заседаний в Большом Кремлевском дворце он был награжден орденом Ленина, а за работу в Кремле — вторым орденом Красного Знамени.

В 1928 году начальник штаба РККА Б.М. Шапошников дал отцу такую характеристику: "Волевой, энергичный, решительны работник. С большой инициативой. Дисциплинирован, того же требует от подчиненных. Крупные организаторские способности. Умение руководить и учить. Каждое порученное дело хорошо изучает, а затем разрабатывает детально. Отличный работник".

Сохранилось немало воспоминаний людей, соприкасавшихся с отцом по работе в Кремле за те 15 лет, его заместителей, рядовых курсантов, строителей, подрядчиков. Все они отмечают его высокие деловые качества, а главное — человечное, душевное отношение. Трудно перечислить, скольким людям он помог в то трудное время — работой, жильем, участием и заботой.

В годы большого террора, наступившего после убийства Кирова, отец уцелеть не мог. Он слишком много знал, был связан со многими выдающимися деятелями нашего государства и партии, в том числе и с «врагами народа». Сам был когда-то близок к Троц-i кому. Ему было уготовано место в центре вымышленного "кремлевского заговора" с целью свержения правительства, уничтожения Сталина и всех "вождей".

У Сталина были и личные причины неприязни к отцу. Спустя некоторое время после смерти Ленина Сталин отдал распоряжение коменданту Кремля забрать у Н.К. Крупской и М.И. Ульяновой машину, на которой ездил Владимир Ильич, и которой они продолжали пользоваться. Отец этого распоряжения не выполнил и оставил за ними машину с шофером, за что получил взыскание. Отец был нежелательным свидетелем, одним из первых видевших тело

застрелившейся жены Сталина Н.С. Аллилуевой, а настоящая причина ее смерти скрывалась, сообщалось, что она погибла от разрыва сердца. Были и другие поводы для того, чтобы убрать коменданта, проработавшего в Кремле 15 лет.

В 1935 году по делу о "кремлевском заговоре" было арестовано много людей, работавших в Кремле, в том числе и папины помощники. Он пока уцелел, но был отстранен от работы в конце 1935 года.

Отец долго ждал нового назначения, глубоко переживал свое положение, неопределенность. Высшее командование медлило. Выручил Якир — командующий Киевским военным округом, хорошо знавший отца по Гражданской войне. Он пригласил отца в Киев на должность своего заместителя по интендантской части. В Киеве отец служил недолго. В апреле 1937 года он был арестован и отправлен на следствие в Москву.

Мама рассказывала потом, что в момент ареста он очень просил не будить детей и не травмировать их страшными сценами обыска. С нами он попрощался издалека. Был уверен, что скоро вернется, и не советовал маме уезжать из Киева, оставаясь на попечении Якира. Но мы уехали в Москву, где мама хотела найти помощь и защиту, а вскоре арестовали и Якира.

Последней весточкой от отца была записка, которую принес следователь, ведший его дело. В ней он просил передать ему смену белья и обещал скоро вернуться. Мне помнится, что там была фраза: "Простите меня за все" и еще "Так нужно". Но мне тогда было 11 лет и я могла что-то спутать.

С этой запиской у семьи появилась надежда на лучшее. Мама через свою близкую подругу Е.А. Аллилуеву, родственницу Сталина, бросилась хлопотать об отце. Даже по прямому телефону "вертушке" позвонила сама Сталину с мольбой о муже и сыне. Моего старшего брата Игоря тогда выгнали из Военно-воздушной академии имени Жуковского. Сталин сказал, что сын за отца не отвечает и пусть Игорь продолжает учебу в академии. Этот звонок только ускорил события: через несколько дней маму арестовали, и еще быстрее стала раскручиваться цепь злоключений нашей семьи.

Об отце с тех пор мы ничего почти не знали. Получили из органов сообщение, что он осужден на 10 лет дальних лагерей без права переписки. Мы этому верили и надеялись, что отец жив. По истечении этих 10 лет, в 1948 году я справлялась на Лубянке об отце. Мне ответили той же фразой — "10 лет без права переписки". — "Значит, он жив?" — спросила я. "Сведения о смерти не поступали". Вот и все.

Только после реабилитации в 1957 году выяснилось, что отец был осужден 21 августа 1937 года, но справку о его смерти выдали, как и всем, ложную. В ней стоял год смерти — 1940. Место смерти — прочерк. Совсем недавно нам стало ясно, что он был приговорен к расстрелу и приговор был приведен в исполнение тогда же — 21 августа 1937 года. В то время отцу только что исполнилось 40 лет.

МАМА

Центром, вокруг которого вращался мой детский мир, основой нашего многолюдного дома была мама, Мария Степановна.

Жизнь ее выткалась тоже причудливо. Родилась она в самой что ни на есть российской глубинке, в семье вятского крестьянина Степана Кордакова 11 апреля 1894 года. Была в семье первым ребенком. Когда мама была еще совсем маленькой, ее родители вместе с родней перебрались в Москву в надежде на лучшую долю. Здесь мой дедушка стал рабочим металлургического завода Гужона (теперь «Серп и молот»).

Но и Москва не принесла родителям счастья. Вскоре ее мать умерла от холеры, на руках у отца осталось двое маленьких детей. Он устроил их в приют, а сам сгинул без следа, скорее всего тоже погиб.

В приюте умер и мамин младший брат. А она, слабенькая, золотушная, выжила и прижилась в новом для нее мире. Она была очень смышленой и способной и при содействии богатых покровительниц приюта окончила гимназию. Дамы-патронессы часто брали девочку к себе в дом. Там мама увидела иную жизнь, была обучена рукоделию — искусно вышивала, вязала, шила для себя. При выпуске из приюта ей подарили швейную машинку «Зингер», которая сохранилась до сих пор.

Мама начала работать в учреждении, связанном с военным ведомством. Уже шла Первая мировая война. Вскоре мама вышла замуж за офицера Александра Федоровича Боярского. Имела от него двух сыновей, младший в младенчестве умер. С большой семьей Боярских мама была дружна всю жизнь.

Отец был связан с Боярским по службе, они даже жили вместе в Староконюшенном переулке небольшой коммуной. Здесь он и встретился с мамой. Было это так. Мама с Игорем возвращалась в Москву из Борисоглебска (родина Боярских), и Боярский поручил отцу, своему подчиненному, встретить на вокзале его жену. "Вот он и встретил", — заключала мама свой рассказ с улыбкой. Любовь возникла с первого взгляда. С Боярским она рассталась мирно. Было

это в 1919 году, а в июле 1920 года у мамы родилась первая дочь от второго брака — Ирина».

БОЯРСКИЙ АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ

Бригинтендант, русский, член ВКП(б) с июля 1917 г. Родился в 1893 г. в селе Павлодаре Борисоглебского района Воронежской области. Окончил Борисоглебскую гимназию, с 1914 г. — студент юридического факультета Московского университета; с 1916 г. — в армии; окончил школу прапорщиков и служил прапорщиком в 35-м корпусе 3-й армии Западного фронта; вел агитационно-пропагандистскую работу среди солдат, один из организаторов конференции РСДРП(б) 3-й армии (октябрь 1917 г.); делегат II Всероссийского съезда Советов. С 27 октября 1917 г. — эмиссар Петроградского Военно-революционного комитета (ВРК) в 3-й армии (г. Полоцк), со 2 ноября 1917 г. — председатель ВРК 3-й армии, член Армейского комитета и редкомиссии комитета, с 22 ноября 1917 г. — председатель ВРК при Ставке Верховного главнокомандующего (г. Могилев), а с 27 ноября 1917 г. — и член Революционного полевого штаба при Ставке по борьбе с контрреволюцией. С декабря 1917 г. — член ЦК действующих армий и флота (Цекадарм) и комиссар управления начальника штаба Верховного Главнокомандующего; был избран делегатом III Чрезвычайного фронтового съезда, но по дороге на съезд арестован петлюровцами. С января 1918 г. — комиссар управления начальника штаба Верховного главнокомандующего (г. Могилев, г. Орел). С марта 1918 г. — начальник отдела связи и информации фронтового отдела Московского военного округа, с июня 1918 г. — начальник отдела связи и информации Оперативного управления Наркомвоена; с октября 1918 г. — военный комиссар радиотелеграфа Полевого штаба Реввоенсовета Республики (г. Серпухов); с 1920 г. — помощник по политической части начальника связи Организационного управления Штаба РККА и военком того же управления, с 1922 г. — слушатель Военной академии РККА; был членом редколлегии журнала «Красные зори» (орган Военной академии РККА). С 1925 г. — помощник начальника Управления устройства службы войск Главного управления РККА, с 1926 г. — помощник начальника отдела спецзаказов Наркомторга СССР. В 1927— 1929 гг. — начальник инженерного отдела торгпредства СССР в Париже. Затем на руководящей работе во Всесоюзном объединении авиапромышленности и Наркомвнешторге СССР. С 1933 г. — заместитель председателя Московского областного Совета и помощник председателя Центрального совета Осоавиахима СССР. Арестован

31 мая 1937 г. Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР 4 сентября 1937 г. к расстрелу. Реабилитирован Военной коллегией СССР 12 мая 1956 г.

«Жизнь мамы с отцом была счастливой. Они очень любили друг друга. Как говорила мама, отец был всегда влюбленным, нежным, заботливым. Во всех домашних делах подчинялся ей беспрекословно. Звал маму Марой.

Натерпевшись в одиноком сиротстве, мама хотела большую семью, много детей — двенадцать. Было же у нее шесть — три мальчика и три девочки. Мальчикам не повезло. Один, Юра, умер во младенчестве, четырехлетний Рудик, родившийся вслед за Ирой, утонул в Сетуни в 1927 году, старший Игорь погиб на фронте в Великую Отечественную.

Разница в возрасте между детьми была очень большая. Младшая Марина, родившаяся в 1935 году, когда маме был уже 41 год, на 20 лет младше ее первенца, я на 10 лет младше Игоря и на 10 лет старше Марины. Иметь больше детей маме не позволило здоровье — она сильно болела на нервной почве после трагической гибели Рудика и страдала постоянными рвотами. Только новое нервное потрясение — арест в 1937 году — полностью излечило ее от этого.

Были еще идеи усыновить то негритенка, то испанца (во время испанских событий), но они не осуществились. Так, от большой семьи осталось нас трое — Ира, Марина и я.

Мама имела настоящий талант организовывать дом, придавать ему уют и рациональность. У нее был хороший вкус и стремление к красоте, которая всегда вносилась в наш дом. Чувство прекрасного присутствовало в вещах, сделанных ею, в убранстве комнат. От нее нам передалась способность к рисованию и рукоделию.

Под ее началом были домработницы, няни, даже приходящие бонны одно время. Она умела распоряжаться, управлять. Эта распорядительность сохранилась даже после лагерей, в ссылке, и я порой остро переживала некоторую бестактность, в которую она выливалась по отношению к нашим хозяйкам квартир, ведь мы от них полностью зависели. И мы вынуждены были часто менять жилье.

Первые годы, до гибели Рудика, мама работала во ВЦИК старшим статистиком. Домашними делами занимались домработницы. Обеды мы получали из кремлевской столовой. Кроме того, были продуктовые пайки. Голода, царившего в стране в те годы, мы не чувствовали и ничего о нем не знали. Мама помогала продуктами в те голодные годы своим родственникам — семье тетки. Помню эту

«бабу Сашу», маленькую, тихую, темноглазую. Теперь она зависела от бывшей сироты — племянницы, которой так «повезло в жизни».

После гибели Рудика папа настоял на том, чтобы мама оставила работу и занялась своим здоровьем и детьми. С тех пор мама не работала.

В молодости мама была очень хороша собой — маленькая, хрупкая, с длинными, ниже колен густыми темными волосами. Эти волосы доставляли маме много хлопот и так ее тяготили, что в середине 20-х годов она отрезала толстенную косу и по моде того времени сделала короткую стрижку и завивку. В провинциальном Борисоглебске ее как-то раз приняли за актрису Веру Холодную.

С тех пор, как я ее помню, мама была уже полной, легкой в движениях, походке, всегда носила каблучки. У нее были необыкновенно яркие карие глаза, приветливая мягкая улыбка. Всю жизнь она отличалась большой жизнерадостностью, оптимизмом.

Она обладала хорошим чувством юмора. С ее легкой руки в семье жили постоянно свои словечки, выражения, которые всегда вызывали смех. Например, мама очень смешно изображала домработницу, которая вернулась из столовой без любимых мной языков. Стоя за моей спиной, она, чтобы меня не расстраивать, разыгрывала немую сцену. Коснулась своего высунутого языка, затем сокрушенно развела руками и произнесла: «Не дали».

Смеялись в доме много. Большим шутником и «дразнилой» был Игорь. Он так и сыпал остротами, шутками, розыгрышами, но не злыми. Мое самолюбие они порой задевали чувствительно, но очень способствовали воспитанию.

С Игорем маме было легче всего. У него был спокойный, веселый, доброжелательный и покладистый характер. Всегда он был чем-то занят: моделированием, игрой на мандолине, фотографированием, учился хорошо и рано выбрал свой путь в авиацию.

С дочерьми — петерсоновскими детьми, унаследовавшими воинственный, свободолюбивый и упрямый, а порой просто вредный нрав (шутили — от древних предков — «викингов»), было сложнее.

Ира в детстве была настоящим бесенком — своевольная, непокорная, резкая, порой грубая, вспыльчивая. Маме она часто дерзила, отца выводила из себя, и он гонялся за ней с ремнем по квартире или запускал в нее чем-нибудь. Ее трудный характер мама объясняла тем, что родилась Ира в тяжелом двадцатом году, когда отец был на врангелевском фронте, и мама сильно переживала за него.

Я тоже была не сахар. Послушностью не отличалась, была упряма и своенравна. Долго, почти 10 лет, я ходила в «младшеньких»,

много болела и была предметом особой заботы мамы, «маменькиной дочкой», постоянно ласкавшейся к маме. Любила жаловаться. Мама постоянно разбирала наши ссоры с Ирой, порой наказывала обеих.

Когда мама была арестована и на время исчезла из нашей жизни, Ире было 17 лет, мне 11, Марине 2 года. Мы росли, взрослели, формировались дальше без нее. Когда мы снова встретились через 7 лет, у всех за плечами был свой жизненный суровый опыт и привычка к самостоятельности. Взаимопонимания достигнуть порой не удавалось. Мама прибегала в основном к командным методам воспитания. До конца приспособиться друг к другу мы так и не смогли. С мамой постоянно ссорилась Ира, с которой она жила до второго ареста. Возникали тяжелые ссоры и у нас с мамой, когда мы жили в ссылке. Недружно жили они и с Мариной последний годы. Виной были и наши трудные, возбудимые и упрямые характеры. Мама очень страдала от этого, чувствовала себя одинокой и обиженной. Сетовала, что всегда стремилась к большой семье, а не получила от детей того, что ждала. Возможно, владеть искусство жизни с детьми маме помешало отсутствие собственного опыта отношений с матерью. А мы всегда были слишком нетерпимы, эгоистичны и жестоки.

В молодости маме сербиянка предсказала, что ее ждет или 1937 году или на 37-м году жизни большое потрясение и, если она выживет, то будет жить до 76 лет. Так все и было.

Первый раз маму арестовали летом 1937 года. Она уходила из дому налегке, рассчитывала скоро вернуться. В ее уме не укладывалось, что можно оторвать мать от детей, бросить их на произвол судьбы. Сердце ее разрывалось на части от тревоги и боли. Игорю был 21 год, у него не было никакой работы, специальности. Ире — 17 лет, она еще училась в школе. Мне было 11 лет, а Марине всего 2 года. Средств у нас не было никаких, вещи родителей опечатали, одну комнату тоже.

Жили мы тогда в небольшой коммунальной квартире на Можайском шоссе, куда нас выселили из Дома правительства. Надежды мамы на возвращение не оправдались. Она прошла Лубянку, Бутырки, была осуждена Особым совещанием на 8 лет лагерей, как другие жены «врагов народа». Ее направили в Потьминские лагеря в Мордовии, где содержались в основном «жены».

С момента ареста связи с ней не было больше, пока ей не разрешили писать мне в детский дом. А я уже сообщала о маме старшим в Москву. Как пережила мама это время полной неизвестности о детях и муже, можно только догадываться. Но она держалась, не теряя своего оптимизма и мужества.

Она ушла из дому без вещей и денег, а дети, ничего о ней не зная, не могли передать в тюрьму необходимое.

Она никогда не жаловалась нам и впоследствии, когда наладилась связь, ничего не просила. А ей было очень плохо в лагерях. Из-за плохого питания у нее началась дистрофия и пеллагра. Истощали се силы и женские болезни. Она чуть не умерла там. Спасали ее друзья, подкармливая из посылок, помогали и врачи.

В лагере она работала вышивальщицей. Она вышивала тончайшие вещи на экспорт, портя глаза напряженной работой. Получая какие-то гроши за заказы жен начальников, мама высылала их мне и детдом.

Через 6,5 лет ее актировали по болезни. За ней приехала Ира, жившая тогда после окончания института физкультуры в Рязани. Жили они в Головатом, в номере гостиницы, в большой нужде, еще и мне помогая (я тогда училась в школе).

Через год они взяли из детдома Марину.

Марине было тогда уже 9 лет. Была она диковатой с трудным характером. Не удивительно. Изо всех нас ей досталось особенно тяжело. Она не успела окрепнуть и развиться в семье, на нее рано свалилось детдомовское сиротство, недоедание, а во время войны просто голод, отсутствие тепла, ласки, общения с родными, болезни. Привезли ее из татарской деревни, куда был эвакуирован детский дом. Младшая дочь и мать впервые обретали и открывали друг друга, что было не так просто.

Я вновь увидела маму на зимних каникулах 1944 года. Помнила я маму полной, нарядной, всегда улыбающейся. Теперь передо мной была маленькая очень худенькая, морщинистая женщина с длинными темными косами. От волнения слезы стояли в горле.

Помню, как она вечерами перед сном растирала пальцами с кремом красные пятна на моем лице, оставшиеся после язв, как расчесывала свои длинные волосы, немного хвастаясь, что с терпением и упорством вырастила их в лагерях, где все теряли волосы.

На меня обрушилось целое море ее любви. Ей были пронизаны нее письма в Москву, которых я ждала, как праздника. На каникулы я всегда приезжала в Рязань и мы были постоянно вместе. Много говорили, находили тесное совпадение наших взглядов и вкусов, родство душ. Особенно хороши были прогулки в окрестных лугах под Рязанью. Это были самые счастливые годы наших отношений, не омраченных совместным бытом.

Мама очень мало рассказывала нам о лагерях. Больше о людях там, об их взаимопомощи. Рассказывала о несчастных матерях, которые, не выдерживая разлуки с детьми, сходили с ума, особенно грузинки.

Мама там утешала всех, убеждала в торжестве справедливости, внушала надежду отчаявшимся. Она не допускала мысли, что отец погиб, верила во встречу с ним.

Не могла поверить и в гибель сына.

Игорь ушел на фронт добровольцем в июле 1941 года, в ополчение, так как в армию его не брали из-за отца. Он очень хот смыть с себя это позорное пятно — сына врага народа. Здесь он стал разведчиком. В начале декабря 1941 года он был убит и похоронен в деревне Патрикеево Тульской области.

Маме мы сначала ничего не говорили о его смерти. После войны пришлось сказать правду, но мама гнала ее от себя, все ждала, что он вернется. Потом свыклась с потерей».

На время приостановим цитирование воспоминаний М.Р. Петерсон и приведем один документ из надзорного дела ее матери Марии Степановны. Предварительно поясним, что дело, заведение в Рязани в декабре 1948 г., было направлено в начале 1949 г. на рассмотрение Особого совещания при МГБ СССР. Там с ним ознакомился военный прокурор из Военной прокуратуры войск МВД СССР, который нашел неправильным привлечение М.С. Петерсон по инкриминируемым ей статьям, однако (парадокс!), признавая а социально опасной, рекомендовал Особому совещанию осудить ее (невиновную!). Это делает человек в погонах капитана юстиции призванный стоять на страже закона и законности. Вот этот документ.

«Заключение

1949 года февраля 22 дня военный прокурор 3-го отдела BП войск МВД СССР капитан юстиции Лукашов, рассмотрев поступившее в Особое совещание при МГБ СССР из УМГБ Рязанской обл. дело по обвинению

Петерсон Мария Степановна, 1894 г., из рабочих, русская, беспартийная, со средним образованием, в 1937 г. осуждена Особым совещанием при НКВД к 8 г. ИТЛ, освобождена 23/VI. 43 г. К физ. труду ограниченно годна, арест. 8/ХП. 48 г., ст. обв. 17-58-8 и 58-12 УК РСФСР.

По справке УМГБ Рязанской обл., составленной по архивно-следственному делу, видно, что Петерсон М.С. 16 июля 1937 г. была арестована как член семьи изменника Родины Петерсон Рудольфа Августовича, бывшего участника военно-фашистского заговора (комендант Кремля).

Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 13/IX 37 г. Петерсон М.С. осуждена к 8 г. ИТЛ по ст. 17—58—8 и 58—12 УК РСФСР.

Освобождена досрочно 23 июня 1943 г.

Принимая во внимание, что Петерсон хотя привлекается по ст. 17-58-8 и 58-12 УК РСФСР неправильно (подчеркнуто мною. — Н.Ч.), однако принимая во внимание социальную опасность

Полагал бы

Дело внести на Особое совещание при МГБ. Вопрос о мере наказания обсудить на Особ/ом/ совещ/ании/.

В.П. Лукашов».

На этом документе имеется помета карандашом: «Осужд. Ос/сов. МГБ к ссылке на поселение». И подпись Лукашова.

«Второй раз маму арестовали в Рязани как "повторницу" в конце 1948 года. Ее отправили в ссылку на вечное поселение в Красноярский край, село Дзержинское. Когда и я попала в ссылку в Новосибирскую область, мы списались и хлопотали о соединении. Мама приехала ко мне, в Пихтовку, где мы жили до реабилитации в 1957 году.

Мама, а вслед за ней и я тогда не считали Сталина виновником трагедии, жертвами и свидетелями которой мы были. Мама видела причину ее во вредительстве, заговоре против цвета большевистской партии "врагов", пробившихся наверх, например, в МГБ. Когда Сталин умер, мы искренне переживали это горе со всеми окружающими. Наши наивные иллюзии рассеял только 20-й съезд.

Вернувшись в Москву, мама, еще полная сил, снова устраивала жизнь с нуля. Потом начала болеть, сильно располнела, перенесла один инсульт, а после второго была разбита параличом и скончалась 5 августа 1970 года.

ДОМ И КРЕМЛЬ

Я родилась в самом конце 1925 года, 11 декабря. Мое раннее детство прошло в Кремле. Жизнь здесь была в значительной степени изолирована от внешнего мира. С его реалиями я столкнулась позже.

Наш белый двухэтажный дом — угловой, направо от Троицких порот — сохранился. Осталась и вся правая сторона нашей неболь-

шой улицы. Левая же была снесена. Теперь здесь Кремлевский дворец съездов.

Мы жили в тесноватой квартире на втором этаже. Семья прибывала, и приходилось перемещать детей. В конце концов Игорь очутился в папином кабинетике, Ира в комнатушке Игоря над лестницей, я в Ириной комнате у ванной, а мою детскую заняла Марина. Только две комнаты были попросторнее — столовая и спальня. В столовой стоял огромный раздвижной стол, за которым умещалась вся наша большая семья, а частенько еще и гости. На этом столе крепилась и сетка для пинг-понга (так тогда назывался настольный теннис). Им увлекался Игорь. В столовой помещался и солидный, с резьбой, буфет, пианино, книжные шкафы. Стулья были тоже тяжелые с резьбой, обитые кожей.

Здесь была моя голгофа, место мучений. Мы с сестрой в детстве очень плохо ели. Помню бесконечное сидение с няней или мамой за столом над тарелкой, которое длилось от завтрака почти до обеда. Ела с уговорами, чтением, посулами, сказками. А Ира проявляла чудеса изобретательности. У нее все исчезало быстро с тарелки, и она с облегчением вырывалась на волю. Но однажды при генеральной уборке на многочисленных перекладинах стола, скрытых скатертью, обнаружили засохшие котлетки, пирожки, бутерброды, а за пианино, где был такой же склад, даже развелись мыши.

Для моих игр очень привлекательна была спальня. Во-первых, к верхнему косяку двери, ведущей в столовую, крепились маленькие качели, и я с ликованием в сердце летала из комнаты в комнату — вперед к буфету, назад — к большому шкафу с зеркалом.

Во-вторых, в спальне на полу лежал большой белый медведь. Шкура с головой и когтистыми лапами. Его можно было кормить в раскрытую клыкастую пасть, ласкать, плыть на нем по морю-океану.

В-третьих, в этой просторной комнате можно было построить из больших деревянных кубиков корабль, башню, поезд и рассадить в нем игрушки или друзей.

Во время моих болезней меня на день укладывали в спальне на кушетку с грудой журналов или книг. Я лежала одна и слушала улицу: цокот копыт по булыжнику, четкие шаги и песни красноармейцев, крики несметных ворон и галок, обитавших в Кремле.

К спальне примыкала моя маленькая детская. Здесь стояли белая кровать с ненавистной сеткой, шкаф с игрушками, маленький столик. На шкафу стоял черный репродуктор, из него чаще всего раздавались бодрые, революционные песни. Хорошо помню одну, впоследствии ее никогда не слышала:

Гудит, ломая скалы, ударный труд,

Прорвался лентой алой ударный труд.

В труде отвага и почет,

Для нас кирка породу бьет,

Для нас и трактор по полю идет, гудет,

Он песню новую поет:

Бей с плеча! Бей с плеча! Даешь программу Ильича!

Даешь! Даем! Даешь! Даем!

Даешь! Даешь! Даешь!

Призывные слова "Интернационала" я понимала буквально и очень образно: "Воз пряников в рот людской". Такой большой рот! Менее доступными были папин кабинет со всеми теми замечательными вещами, о которых я уже упоминала, и комната Игоря над лестницей. Там были фотоаппараты и все оборудование для изготовления фотографий, мандолины с косточками, теннисные ракетки, волейбольные мячи. Трогать это все не разрешалось.

Когда мы позже переехали в большую квартиру в Доме правительства, она показалась нам чужой и неуютной. Благо жили мы там недолго.

Мир вокруг дома я осваивала постепенно и самостоятельно. Никакого транспорта в Кремле не было, кроме редких подвод, а позже машин, и дети двигались по всему его пространству безнадзорно.

Между нашим домом и кремлевской стеной был двор, за ним другой, третий. С дровяными сараями вдоль стены. Топили печи тогда дровами. По утрам зимой истопник дядя Федя с грохотом бросал возле голландки в моей комнате вязанку дров, растапливал печку, огонь гудел и оттуда стреляло раскаленными угольками.

Во дворе было много ребят. Ведь Кремль в 20-х — начале 30-х годов был густо заселен. Не было никакой разницы между детьми ответработников и дворников и другой обслуги. Да и одеты все были одинаково, очень просто, порой бедно. Правда, детей Сталина, Молотова, Бухарина не было среди нас. Вся эта пестрая компания с диким шумом носилась по дворам, играли в "казаки-разбойники", салочки, прятки, "испорченный телефон", "краски", "ходи в петлю, ходи в рай", "тише едешь — дальше будешь", "штандр" и другие игры. Для успеха в игре нужно было немало смелости, ловкости, риска, точного расчета. Были и выбитые стекла, разбитые коленки и носы.

У кремлевской стены под дворцовым холмом тянулся большой Тайнинский сад, у ребят он назывался "низ-под-горка". Туда я отправлялась сначала с няней или старшими, а потом одна или с

подругами — по нашей улице, под арку дворцового перехода, вдоль Оружейной палаты к Боровицким воротам.

Там на большом морозе Ира однажды показала мне "фокус" — предложила лизнуть чугунную ограду. Я сразу же приморозила губу и язык, отдирать их было очень больно, я ревела. Оказывается, с Ирой это недавно проделал Игорь.

В детстве я много болела. Несколько раз была при смерти от воспаления легких. Помню бесконечные банки, компрессы, синий свет, микстуры от кашля. Я была так худа, что, надуваясь, легко сбрасывала с себя банки, доставляя хлопоты взрослым. Лечил меня добродушный немец — "доктор Круть". Позже, лет 7—8 меня одолевали фурункулы, долго сидела только на подушках.

То, что я была так болезненна, да еще и самая маленькая в семье (Марина родилась, когда мне было 10 лет), послужило причиной моей избалованности. Я была "маменькиной дочкой". За что мне часто доставалось от Иры.

Та была очень подвижной, неусидчивой, проказливой. От нее всегда можно было ждать подвоха. Например, она позвала меня к окну посмотреть во двор, а когда я отошла, раздался торжествующий вопль Иры: "Ты сошла с* ума!" Оказывается, под окном в нарисованном на паркете круге написано: "Ум".

Ира отличалась живым воображением, буйной фантазией и всегда привирала. До сих пор ей "так интереснее". Я же с тяжеловесной латышской прямотой, не терпя вранья, выводила ее на чистую воду. За это тоже попадало. Мы соперничали почти во всем, ссорились и часто дрались. При разбирательстве наших драк слышалось: "В грудь!", "Нет, в попку!", т.е. куда попал каблук. Обороняясь, я обычно ложилась на пол или на диван и отбивалась ногами.

Совсем иными были отношения с Игорем. Он мне всегда казался взрослым, так как был на 10 лет старше. Он любил возиться со мной, часто раскручивал вокруг себя, держа за ногу и за руку. Придумывал много смешного и интересного.

Я очень любила играть одна — с куклами, стульями, кубиками. Причем не в "дочки-матери". Я выстраивала целую жизнь из кубиков — улицы, дома. В них жили, двигались, разговаривали самые разные предметы: куклы, звери, шахматные фигуры. А были еще приключения запонок, пуговиц, перышек из подушки.

Нарядных кукол, которых мне дарили, не любила и тут же переделывала по-своему, "как в жизни": на платье цыганки я прорезала дыры и наложила заплаты. Но больше любила зверей — мишек, овечек. Был у нас жеребенок, превращенный в качалку.

Представления о внешнем мире черпала из книг, которые очень любила и берегла.

С подругами играть мне было трудно, передать свои замыслы было просто невозможно. Не любила больших скопищ детей, казенной обстановки. Как-то меня попытались с воспитательной целью отдать в детский коллектив — кремлевский детский сад. Но там я так рыдала, что пришлось отказаться от этого плана. Была еще попытка определить меня в лесную школу, чтобы исправить мое непослушание и плохой аппетит. Семи лет я пошла в первый класс ее. Здесь в холодном и голом казенном доме я очень страдала без мамы, совсем плохо ела. Окончательно сразила родителей моя жалоба, что "не могу здесь какать, так как не дают бумажки". Они забрали меня домой, а ранней весной мы поехали в Крым!

На следующий год я пошла в первый класс Московской опытно-показательной школы имени Лепешинского — МОПШ.

Ходила туда я довольно далеко, на Остоженку. Сначала с сопровождающими, а потом и одна. Гордо показывала в воротах свой пропуск. Часовые шутили: "Ну, ее можно пропускать, не глядя в документы, — точная копия отца!".

Запомнились дни больших праздников 7 Ноября и 1 Мая. Наша семья и гости обычно смотрели парад с Кремлевской стены. А затем был очень вкусный праздничный стол и всегда много гостей. Было шумно, весело, много пели. Первая елка появилась при встрече 1935 года, в Доме правительства. Я писала отцу в Киев: "Товарищ Постышев велел всем детям делать елку". Для нее мы сами делали все игрушки, а Игорь соорудил большую красную звезду с лампочкой внутри — на верхушку.

Летом мы жили на даче в Волынском. Теперь здесь Москва, а тогда мы ехали сюда довольно долго на машине.

Наш бревенчатый дом стоял над Сетунью, на краю правительственного поселка. Там же был и дом отдыха для ответработников. За ним в глубине леса дача Сталина.

Наша дача была скромной, но довольно большой, с террасой, белыми жалюзи на окнах, с маленьким огородиком. На огромных липах висели качели, была крокетная площадка, песочница для малышей. А главное — была свобода носиться по всем ближним и дальним дорожкам и тропинкам в роли коня-всадника (у меня была целая воображаемая конюшня с разными конями). Да еще лазать по деревьям с ловкостью обезьяны. Казалось, не было такого дерева, на которое я не могла бы залезть.

То же чувство полной свободы и радость постоянных открытий остались от Крыма, где мы бывали несколько раз в Мухалатке и Форосе, а также от подмосковного Остафьева.

АРЕСТ ОТЦА. ДЕТСКИЙ ДОМ

Киев, куда мы переехали весной 1936 года, принес множество новых впечатлений. Город был очень красив тогда — нарядные улицы, цветущие каштаны, розы в парках. Поселились мы сначала в особняке бывшего фабриканта, а затем на квартире.

На даче в Святошине у нас был свой фруктовый сад, и я впервые увидела, как растут яблоки, груши, сливы, грецкий орех. Это тоже было открытием.

В школе были трудности с украинским языком. Однажды я получила "погано" (плохо) по украинскому языку и очень расстроилась, а родители бурно веселились, их смешила такая экзотическая отметка.

Наступил апрель 1937 года. Однажды ночью я проснулась и увидела в нашей с сестрой комнате военных, которые рылись в наших письменных столах. Потом я заснула. Наутро мы узнали от мамы, что отца арестовали. Тогда аресты шли по всему нашему дому.

Мы срочно с помощью Якира уехали в Москву. К этому времени уже состоялся переезд из Дома правительства. У нас были теперь ; две небольшие комнаты в коммунальной квартире на Можайском шоссе. Вещи — мебель, ковры, книги — распихали по всей Москве к каким-то приятелям Игоря и родственникам. Остальное было свалено в наши комнаты. Но пока с нами была мама, еще не было ощущения крушения мира. Она держалась очень стойко и была полна надежд на хороший исход папиного дела.

Но вот однажды утром в июле пришел в нашу комнату, где мы спали с сестрами, Игорь и сказал, что ночью маму арестовали. Нас охватило отчаяние и полная растерянность.

У нас почти не было денег, никто не работал. Главой семьи остался Игорь. Стали мы жить вчетвером. На деньги от продажи вещей и книг. Ира взяла на себя все хозяйство — готовила, покупала продукты. Родственники в страхе держались от нас подальше.

У нас забрали после маминого ареста одну комнату, оставив нам ту, что поменьше. Вещи позже отдали, и все опять куда-то надо было девать. Многое продали за бесценок, комиссионные магазины тогда ломились от вещей арестованных. Старшие старались развлечь нас с Мариной, мы ездили даже в Филевский парк, где Игорь для Марины устраивал сюрпризы, натыкая на веточки фрукты, а та их находила и заливалась счастливым смехом.

Но скоро настала и наша очередь с Мариной — нас забрали в детский дом. По замыслу вершителей наших судеб, несовершенно-

летних детей врагов народа необходимо было изолировать от вредного влияния и перевоспитывать.

Нас посадили в одну машину. Сначала завезли Марину в Дом младенца. Ей было тогда всего 2 года, а потом меня доставили в детский приемник в Даниловом монастыре (откуда срочно убрали уголовников). Сюда теперь срочно собирали со всей страны детей арестованных врагов народа, в основном бывших руководящих работников.

На стене в столовой висел большой красочный плакат "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!". А мы были раздавлены горем, неизвестностью, полной своей беззащитностью. Так хотелось вырваться из этих стен. Я все ждала, что за мной придет Игорь и меня ему отдадут, я поеду домой. Некоторых детей забирали дальние родственники. Но Игорю меня не отдали.

В скором времени большую группу детей с вещами повели по улицам на Павелецкий вокзал. Это был мой первый этап — с охраной и собаками. На эту странную процессию хорошо одетых детей под охраной прохожие смотрели с изумлением и ужасом. Где-то в стороне от вокзала нас посадили в жесткие вагоны. Мы поехали в южном направлении. Постепенно наш вагон пустел, ребят высаживали в разных городах небольшими группами. Я ехала до конца, до Саратова.

Здесь мы сели на пароход, шедший вверх по Волге. Ночью мы выгрузились на пристань, как оказалось впоследствии, города Балаково.

Это был маленький городок на левом берегу Волги, когда-то крупный хлеботорговый пункт. Дома в основном одноэтажные, центральные улицы вымощены булыжником, остальные поросли травой.

Нас поместили в детдом № 2, занимавший особняк крупного хлеботорговца. Теперь дом от разрухи и запустения производил унылое впечатление. В нем было три спальни девочек и две спальни мальчиков, столовая, зал с пианино, комнаты воспитателей. Спали мы на кроватях с деревянными щитами, в которых водились полчища клопов. Мылись в бане, куда нас водили раз в 10 дней. Уборная, которой мы пользовались и зимой, была на улице, сквозь ее дощатые стены с щелями свистел ветер, а из-за перегородки подсматривали за нами мальчишки. В уборной всегда были грязь и вонь.

Для ребят, переживших недавний голод, о котором еще помнило все Поволжье, еда в детдоме была вполне хорошей. Было вволю хлеба, даже пекли что-то на праздники. Но я долго не могла привыкнуть к ней, почти не ела. Пища вообще вызывала у меня тошноту.

В результате пережитого нервного потрясения и постоянной тоски по дому я совсем заболела. В основном я лежала без сил в спальне, в одиночестве — все уходили в школу. Голова моя покрылась струпьями от золотухи. Расчесывать волосы, склеенные гноем, я не могла и в голове развелись полчища вшей.

У меня была тогда заветная мечта, и, лежа, я рисовала себе одну и ту же картину. Будто меня за какой-то подвиг привозят в Москву, к Сталину. После торжества меня отпускают домой, и я иду пешком из Кремля по улице Коминтерна, по Арбату, через Бородинский мост, Дорогомилово на Можайское шоссе — домой. Меня встречают мои родные и кормят так вкусно! И я счастлива, и все позади.

Я быстро таяла. Все же на меня в конце концов обратили внимание. Меня остригли наголо, стали лечить язвы, вывели вшей. Старшие девочки из прибывших со мной — Тамара Нурмакова (дочь первого секретаря компартии Казахстана) и Ира Цесляк написали моим в Москву о моем состоянии. Мне стали приходить от них замечательные посылки с редкими продуктами — медом, виноградным соком, колбасами, шоколадом и другими вкусными вещами. Постепенно я поднялась на ноги, и девочки отвели меня в школу, в 4-й класс.

Детдомовцы смотрели на нас сначала с отчуждением и страхом. Им внушили, что мы «дети врагов народа» и что с нами общаться не следует. Но постепенно контакты наладились. У меня появились друзья, которые учили меня жизни, защищали меня. Я научилась заботиться о своей одежде, чинить ее, стирать, вываривать кипятком клопов из кровати, бороться со вшами в голове и в одежде.

По утрам я стала съедать свою пайку белого хлеба — калача с фруктовым чаем, к которому с трудом привыкла. Хлеб был моей основной пищей. На большой перемене я покупала в школьном буфете чудесную белую поджаристую булку. Это поддерживало меня, но все же я сильно недоедала и часто была голодна.

В те времена в поволжских детдомах было очень много бывших беспризорных — детей умерших от голода родителей. Царили полублатные нравы, жаргон. Впервые я столкнулась с бессмысленной жестокостью, вандализмом, наглым куражом сильного над слабым.

В детдоме годами шла война мальчишек с девчонками. Шла она с переменным перевесом сил. В мое время главенствовали мальчишки, так как старшие девочки, правившие ранее, были выпущены из детдома. Мальчишки терроризировали нас. Время от времени они предпринимали нападение на наши спальни. Девочки в страхе запирались и укрепляли окна и двери, но все было напрасно. Мальчиш-

ки ломали двери, разбивали стекла и врывались к нам. Здесь начинался погром: все крушили, разбивали, тащили. Девочек страшно избивали. Помню дикую, поразившую меня сцену: подросток прыгал, стоя босыми ногами на голове склонившейся над тумбочкой девочки, голова ее ударялась о тумбочку, лицо было разбито в кровь. Воспитатели в таких случаях прятались от страха.

Да и вообще роль воспитателей в нашей жизни была минимальной.

За год я огрубела, вписалась в среду. Безнадзорно, вольно бродяжничали мы по улицам и в окрестностях города, добираясь до далекой Волги (река, когда-то подходившая к городу, отступила, изменив русло), летом целые дни проводили на тихой и теплой речке Балаковке. Я стала хорошо плавать и нырять, подплывать под плоты. Волосы мои отросли и торчали воинственным ежиком.

Ходили мы в основном в майках и сатиновых юбках или сарафанах, в грубой матерчатой обуви на резине.

Я научилась ругаться, таскать арбузы с возов на базаре. Но это все больше для бравады, чтобы выглядеть совсем "своей" для отпетых товарок, задававших тон в коллективе. Но дружила тесно с тихой степенной девочкой — Верой Стрелковой.

Часто мы бывали в кино, на дневных сеансах. Нас пускали бесплатно. Помню хорошо только "Чапаева".

Недостаток духовного общения, интеллектуальной пищи мне восполняли книги, особенно стихи. Из Москвы я получила много небольших книжек серии "Книга — за книгой". Там был и "Медный всадник" Пушкина, стихи Некрасова. "Медного всадника" я быстро выучила наизусть и декламировала его по дороге в школу. Учила все стихотворения и поэмы из школьной хрестоматии, к большому удовольствию учительницы. Кроме уроков литературы, ничего не помню о школе, кажется, я почти не училась.

Особенное впечатление произвел на меня Кольцов, как-то лег на мою сиротскую душу. Я начала писать свои первые стихи в подражание ему, были они очень жалостливые — о печальной доле, одиночестве, страданиях.

Самой большой радостью были письма от мамы. Ей разрешили писать только мне, а я уже передавала ее письма старшим в Москву. Мама умела поддержать, обласкать, обнадежить. Даже какие-то деньги ухитрялась посылать из лагеря.

Так я прожила в детдоме почти два года. Весной 1939 года свершилось одно из самых счастливых событий моей жизни. В НКВД сменилось руководство, вместо Ежова пришел Берия. Игорю раз-

решили взять меня из детдома в качестве опекуна. В то время он уже работал чертежником-копировщиком.

Приехал в детдом он неожиданно, меня даже не успели отмыть, получше одеть, и мой вид произвел на него потрясающее впечатление. А я окунулась в океан счастья.

Из Балакова мы отправились в длинное путешествие на пароходе до Горького, у Игоря был отпуск. Он много рассказывал мне о каких-то мостах (он чертил их на работе), пел веселые песни, старался откармливать меня в ресторане. Из Горького приехали на поезде в Москву!

Началась новая жизнь, втроем.

Ира только что кончила школу и поступила в институт физкультуры. В геологоразведочный, куда она успешно сдала экзамены, не взяли из-за родителей. Я с осени пошла в 6-й класс.

Жили мы в одной небольшой комнате, тесно заставленной вещами, хотя они уже сильно поубавились за прошедшие два года. Игорь спал на единственном диване, Ира на ночь городила себе ложе из двух кресел и стульев, отодвинув обеденный стол. Я помещалась на большом сундуке.

Зарплату Игорь получал небольшую. Ира — грошовую стипендию. Приходилось Игорю брать на дом работу — копирование под кальку чертежей. Ира ему иногда помогала. У нас в доме было профессиональное отношение к чертежному ремеслу, уважение к инструментам, туши, кальке. Все делалось тщательно и красиво. Я не видела Игоря никогда унывающим, он, допоздна склоняясь над чертежной доской, постоянно шутил, насвистывал и напевал что-то. Я так и засыпала при свете завешенного абажура.

Ира вела дом, вкусно готовила, у нее оказался настоящий талант к домашним делам. Но наши отношения складывались трудно. Ира оказалась в роли матери, но ее авторитета я не признавала, не подчинялась прямым приказам и распоряжениям. Ира же не отличалась гибкостью в подходе к моему подростковому строптивому нраву, раздражалась, спешила в расправе с рукоприкладством. Игорю приходилось постоянно нас мирить, от чего он сильно страдал.

Так мы прожили на Можайском шоссе два года. И снова судьба сделала крутой поворот. Началась война.

Игорь в первые же месяцы ушел в народное ополчение добровольно. Я одна провожала его на сборный пункт на Потылихе. Помню его какой-то тоскливый, растерянный взгляд, через силу он бодрился. Простились через ограду, и я поспешила домой, казалось, что забыла выключить чайник. А когда вернулась, ополченцев уже

не было. Пришло несколько писем с фронта. Игорь работал разведчиком, командовал взводом. Его приняли кандидатом в партию. Наверное, он отличился в бою. Писал о себе немного, с юмором, старался подбодрить и успокоить нас с Ирой. В конце октября мы эвакуировались с Ириным институтом в Свердловск. Там уже к весне на мое имя пришла похоронная: "Ваш брат, красноармеец-разведчик, геройски погиб 16 декабря 1941 года и похоронен в деревне Патрикеево Тульской области".

Связь с мамой во время войны полностью оборвалась, о Марине мы тоже ничего не знали, ее эвакуировали в какую-то глушь в Татарии вместе с детдомом, где ей досталось с лихвой своя доля бедствий, голода и страданий. Появилась она в нашей семье только в 1944 году.

Как и многие, мы с Ирой перенесли тяжелую эвакуацию. 300 километров шли пешком из Москвы, колонной, с рюкзаками за спиной. Затем в теплушках ехали на Урал из Коврова. Снова был голод, вши, бездомье. Но все-таки я была теперь не одна. Весной 1943 года мы вернулись в Москву.

АРЕСТ

С 1943 года я жила одна в нашей комнате на Можайском шоссе. Иру после окончания института направили на работу в Рязань. Я заканчивала среднюю школу. Тогда она была женской. Уже в 9-м классе ввели форму, как в гимназии, нам нравилось внешне подражать гимназисткам.

Жила я очень скудно. Ира помогала мне деньгами и кое-какими продуктами. Приходилось мне искусно подделывать карточки, чтобы получить немного больше продуктов. Выручала столовая, в которую меня в числе самых нуждающихся прикрепили от школы.

Училась я с жадностью, мне все было интересно. Уроки приходилось делать часто в холодной комнате, под одеялом, или готовя еду на буржуйке.

Школьные занятия и друзья — это была вся моя жизнь. Никогда я так не смеялась, как в эти годы. Смех вызывало буквально все. Смеялись до колик, до изнеможения.

Школу я закончила с золотой медалью. Аттестаты и медали существовали только второй год. Медаль открыла мне дорогу в университет. Тогда медалистов принимали без экзаменов. На биографию мою посмотрели либерально. Был тогда 1946 год. На следующий год детей репрессированных уже не брали.

Так я очутилась на филологическом факультете, на отделении классической филологии, о которой не имела ни малейшего представления (попали мы с подругой туда случайно).

Осколочек нашей семьи — Ира, мама и Марина жили в Рязани, терпя постоянную нужду, помогали мне.

В конце 1948 года маму снова арестовали. Ее направили в ссылку в Красноярский край. Ирино тяжелое положение еще больше усугубилось. У нее была маленькая дочь, за которой ухаживала раньше мама да еще Марина. Теперь же и маме нужно было помогать.

А сколько тревоги, переживаний, неизвестности! А тут еще удар — арестовали и меня.

Случилось это в ночь на 23 апреля 1949 года. Я тогда училась на 3-м курсе.

Арест был настоящий. Явились ночью несколько человек военных и понятые. Был долгий обыск, взяли разные бумаги, в том числе и мои стихи, и фотографии. Несмотря на полную растерянность, я не могла удержаться от хихиканья, когда один из военных ринулся к игрушечной деревянной сабле, висевшей очень натурально на ковре. Хранение оружия отяготило бы мое положение.

Я взяла с собой немного белья, денег почти не было. Когда меня уводили, у порога вырвалось: "За что!" За это меня долго потом поддразнивали спутники моей новой жизни. Комнату мою при мне опечатали. Позднее в ней поселился какой-то эмгэбэшник. Ире дали очень короткий срок, чтобы вывезти все вещи в Рязань. Так мы лишились московского жилья полностью.

ТЮРЬМА

Меня привезли на Лубянку, во внутреннюю тюрьму МГБ. Здесь я прошла все процедуры: фотографирование анфас и в профиль, снятие отпечатков пальцев, унизительные обыски. Мне вручили опись ценного имущества, изъятого у меня при аресте:

"Внутренняя тюрьма МГБ СССР. 23.IV. 1949 г. Талон квитанции № 528/ц. Принято от заключенного Петерсон Майи Рудольфовны, 1925 г.р., ур. г. Москвы:

1.   Медаль ж/м за отличные успехи и примерное поведение 1 шт.

2.   Облигации Госзайма (следовали номера)". "Ж.М." станет еще одним моим прозвищем.

Все эти вещи были впоследствии возвращены сестре.

В тесном безоконном боксе, который я сначала приняла за камеру, бешено работала мысль — в чем может быть моя вина, что мне грозит? Возможно, что разберутся и я выйду отсюда в пре-

жнюю жизнь. Пока еще трудно было представить, что уже оборваны все ниточки, связывавшие с друзьями, любимым, университетом, домом.

Из бокса повели в баню, а вся одежда исчезла в дезинфекционной камере. Между тем наступило утро 23 апреля, и следователь потребовал меня на допрос. Меня срочно вытащили из бани, надели на меня казенный серый халат, какую-то рубаху. Только туфли были мои, на каблучках. В таком виде я и появилась в кабинете следователя Мельникова. К этому можно добавить еще растрепанные волосы, из которых вынули все заколки и шпильки.

Вошедший следом высший начальник с изумлением воскликнул: "Это что за чучело!" Следователь что-то виновато пробормотал.

Допрос начался с фразы: "Ну, признавайтесь в своих преступлениях". Я сразу заревела.

Вскоре после такого бурного натиска следователь выяснил, что у меня нет никаких интересных для него связей, нет знакомых из семей репрессированных. Не было, видно, у него и серьезных доносов. Но какие-то "порочащие" сведения от осведомителей все же были, так как он спросил: "Говорят, вы пишете упаднические стихи?" Я возмутилась и тут же стала читать самое бодрое, оптимистическое.

Затем следователь стал просматривать все привезенные со мной бумаги и фотографии и комментировать их, отправляя на сожжение. Так полетели в огонь мои тетради со стихами, записки, дневники. Все предварялось фразой: "Что, будем читать или сразу жечь?" Понятно, что я предпочитала второе. В огонь полетели и последние семейные фотографии, особенно отца. "Что ему было нужно? — риторически вопрошал Мельников. — Латвию от моря до моря?" Многое я не запомнила, но помню, что в вину мою вменялось то, что я поддерживала связь с матерью, она даже приезжала ко мне в Москву, а также то, что я справлялась об отце на Кузнецком мосту.

Затем следователь пространно объяснил мне, почему я должна быть изолирована, почему мне не может доверять Советская власть. Как дочь врагов народа я могу быть озлоблена, и в таком настроении я очень удобный объект для вербовки вражескими агентами, которые так и рыщут вокруг. И вообще — "лес рубят — щепки летят". Мне это казалось вполне логичным и справедливым.

Наверное, чтобы я не пала духом от перспективы крушения всей моей жизни, планов и надежд, следователь приводил примеры из собственной биографии. Оказывается, и его "жизнь била по морде", низвергала ниц, а он снова поднимался и пробивался выше. От этого я совсем скисла, надежда на освобождение и возвращение прежней жизни напрочь покинула меня.

Было только еще одно свидание со следователем, на котором он закрыл мое дело, я все подписала. Обвинялась я в том, что я дочь врагов народа Петерсона Рудольфа Августовича и Петерсон Марии Степановны. Возражать против этого было нечего. Мне вменялась статья 7—35, социально-опасный элемент.

Недели 3 я жила в камере на Лубянке. Здесь нас было человек 9. Все подследственные сидели разное время. Одна девушка из бывшей оккупационной зоны была здесь уже несколько лет, с конца войны.

Сокамерницы посвятили меня в секреты тюремного быта. Оказывается, выпоротую молнию или крючки на юбке можно с успехом заменить самодельными пуговицами из ржаного хлеба. Его разминали, лепили кружочки, прокалывали в них дырочки и высушивали. Такие пуговицы служили долго. Волосы я подвязывала двумя хвостиками. Единственную блузку можно было постирать при оправке, посушить на кровати, а затем разгладить под матрацем. Хитроумные подвязки замещали отобранные резинки.

С тюремной прической я приобрела вид подростка. Конвоир, ведший меня на допрос, все время с изумлением поглядывал на меня, ведь в моем деле была статья 7—35, которую давали проституткам, общавшимся с иностранцами. Их я увидела позже, в Бутырках. Из детей «врагов народа» мы были первыми в этих стенах с такой статьей.

Пища была однообразная и скудная. В основном суп из соленой трески, сильно сдобренный красным перцем (говорили, что так нужно для здоровья заключенных), и каша, кажется, перловая. Можно было покупать некоторые продукты в ларьке, но у меня не было денег.

В камере всю ночь горел яркий свет, а спать нужно было с открытой головой и руками. Кажется, на глаза я клала какую-то тряпку (носовой платок?).

Сплошные намордники на окнах почти не пропускали дневной свет, только у самого окна можно было увидеть вверху полоску; неба.

В углу стояла параша — высокий бачок с ручками, за которые дежурные торжественно несли ее впереди колонны, направлявшейся на оправку. Туда водили два раза в сутки. В остальное время для проветривания при необходимости, от параши до окна выстраивалась вся камера с полотенцами в руках. Вращая ими, гнали воздух к окну. Помогало.

Раз в день выводили гулять на внутренний дворик, ходили по кругу, руки за спиной.

Из тюремной библиотеки давали книги, в камере были шашки и домино. Я "резалась" в них подолгу и освоила много игр. Они отвлекали от невеселых мыслей, томительного ожидания вызова на допрос.

Моей основной партнершей была общительная женщина средних лет. Как потом я догадалась, она была стукачкой. Подробно расспрашивала она меня обо всем, но поживиться ей было нечем. Однажды спросила она меня, знаю ли я жену и дочь Бухарина, с которыми она якобы была знакома. Я удивилась вполне искренне — разве они могут быть до сих пор на свободе? После этого моя партнерша от меня отвязалась. Позже, познакомившись со Светланой Гурвич, я поняла, что уже готовился ее арест (она была арестована в мае) и следствие собирало материал.

Сильнее всего я переживала крушение своей первой любви. Я только что вышла замуж за своего однокурсника. На днях мы собирались "расписаться". Я еще немного надеялась, что наша любовь сохранится, но сердце подсказывало иное. Соседка по камере, доктор геологических наук, утешала меня — если любовь настоящая, она выдержит все испытания, а если нет, то лучше, если мы расстанемся сейчас. Так оно и было. Мой муж ни разу не подал о себе вести, шарахался от моих университетских подруг. Так сильно он боялся за себя. Но что ж, основания у него были.

Так как с подобным обвинением я была первая, сокамерницы полагали, что меня отпустят на свободу, дадут собраться и в административном порядке направят в ссылку. В прежние годы так и было. Теперь все изменилось, мне предстоял суд, т.е. Особое совещание. После чего выйти на волю я уже не могла.

По окончании следствия меня перевели в Бутырки. Так я прошла весь путь моей мамы.

Везли нас вместе с Гайрой Веселой. Эта была первая встреча с детьми, отвечавшими за родителей. Позже, в Бутырках, я увидела сестру Гайры Заяру, Инну Гайстер, Раду Полоз, Нину Златкину (племянницу Рыкова) и других. Оказалось, что все были арестованы в одну ночь или на следующий день. Это была первая массовая операция органов МГБ по захвату детей врагов народа. В основном все были студентами.

Мы очутились на нарах в огромной камере № 93. Лежали все вплотную, днем сидели на нарах, так как ходить было негде.

В камере поддерживалась возможная чистота, полы мыли часто, поднимая все нары. Для спанья служили какие-то подстилки в серых чехлах.

Режим в Бутырках был более вольным. Лежать можно было и днем. Гуляли, как хотели, по более просторному двору. Окна были забраны не железными, а пластиковыми намордниками, они пропускали больше света.

Уже настала весна, и из маленького внутреннего двора в раскрытые окна тюремного коридора, по которому нас водили на оправку и в баню, остро пахло свежей зеленью. С тех пор этот запах у меня вызывает тоску и тревогу. В тюрьме у меня появилась заветная мечта — лечь на землю и смотреть долго сквозь просвеченные солнцем листья в небо. Эту мечту я осуществила уже в Сибири.

В Бутырках появилось чувство общей судьбы с такими же "детьми". Это поддерживало дух. Главное — что ты не одна. Мы жили это время общей коммуной, деля все, что получали с воли и покупали в ларьке. Мне передач не носили, а деньги однажды кто-то передал.

Среди сокамерниц было много повторниц, как моя мама. Они уже отсидели один срок, жили на воле и теперь были арестованы по второму разу, для отправки в ссылку. Видя нас, они очень беспокоились за своих детей, оставшихся на воле.

К большинству других заключенных мы относились настороженно и сдержанно. По нашему тогдашнему разумению, они были виноваты в чем-то и сидели заслуженно. Таковы были плоды многолетнего воспитания системой.

Наконец в начале июня нас поодиночке вызывали к прокурору, грузному и внешне добродушному молодому человеку. Он зачитывал приговоры Особого совещания, под которыми мы подписывались. Всем нам дали по 5 лет высылки в отдаленные места: Новосибирск, Караганду, Кокчетавскую и Джамбульскую области Казахстана.

Сестер разлучали. Гайру Веселую направили в Караганду, а Заяру со мной в Новосибирск. Наше место оказалось хуже всех. Тогда мы по наивности обрадовались. Новосибирск — большой город, мы сможем там продолжать учиться, легко найдем работу. Все было совсем не так.

Нас перевели в маленькие камеры на время, пока формировался этап. Снова в «воронках» под конвоем повезли затем на Казанский вокзал. Из-за тесноты в машине мы с Зайкой очутились в тамбуре «воронка» вместе с охраной. Сквозь решетку двери мы могли последний раз увидеть улицы родного города.

В стороне от вокзала нас выгрузили близ путей, поставили на колени и пересчитали по головам. Затем погрузили в столыпинские вагоны. Почему-то в нашем "купе" оказались блатные, или бытовички, т.е. не политические. Но нас они не обижали. Они пели свои

особые тюремные песни: "...опять по пятницам пойдут свидания и слезы горькие моей родни", "Мне все равно валяться под откосом, ведь для меня настал последний срок, и по моим по шелковистым косам пройдет немецкий кованый сапог". Песни эти ложились на душу, брали за сердце.

Мы прибыли в Куйбышевскую пересыльную тюрьму, где формировались большие этапы в Сибирь и Казахстан. Отсюда я отправила первые письма — в Москву подругам и Ире в Рязань.

Пересыльная тюрьма — барак с белеными двухэтажными нарами — была набита до отказа. К счастью, мы были здесь недолго. Однажды нас построили на площадке, было здесь множество людей прямо из лагерей. По спискам погрузили в открытые машины и повезли на вокзал. Теперь нам предстояло ехать на восток в товарных вагонах. Они были оборудованы нарами. Часть людей размещалась прямо на полу. Нам с Зайкой достались места наверху, рядом со старушками монашками или баптистками и молодыми девушками с Западной Украины. Помню срок одной из них — 25 лет лагерей.

ССЫЛКА

Пихтовка

В Новосибирской пересыльной тюрьме рассеялись наши надежды на вольное поселение в городе. Снова этапом нас отправили дальше на север области. Сначала по Оби на маленьком пароходе до Колывани. Отсюда по размытым дождями дорогам на машинах. Вскоре машины встали, увязнув в грязи, и мы пошли пешком, а вещи везли на подводах. Надо сказать, что весь этап я проделала в своих выходных туфлях на каблучках. Другой обуви не было.

У конвоиров узнали, что ведут нас в райцентр Пихтовку. Больше всего нас интересовало, есть ли там тайга. Нас успокоили, что тайги там будет сколько угодно.

Пихтовка оказалась большим разбросанным селом, с низкими серыми избами, непролазной черноземной грязью на улицах. В центре еще спасали деревянные мостки вдоль них.

Поначалу нас поразило отсутствие палисадников у домов, вообще зелени на улицах, садов. Почти не было никаких украшений на домах: узорных наличников и ставен, крылечек. Правда, за селом стеной стояла темная тайга, в пути мы видели только березовые и осиновые леса.

Поместили нас в школе, пустой по летнему времени. Отсюда началось распределение этапа. Одни были отправлены еще дальше,

по деревням, другие смогли устроиться в Пихтовке. Мы поняли, что нам надо постараться зацепиться за нее. Помог наш покровитель по этапу Николай Билетов. Он был художником, отсидел в лагерях на Колыме 10 лет. Жил потом на воле и вот угодил по второму разу.

Николай сразу устроился на строительство Дома Советов. В нем должны были разместиться райком партии и райисполком. На эту стройку прораб набирал много народу. По просьбе Николая взяли и нас, москвичек: Заяру, Нину Златкину и меня. Нину сторожем, нас с Заярой — подручными маляра, в роли которого выступал Билетов. Мы растирали краску, помогали ему на крыше. Потом выполняли разные работы — носили торф носилками на чердак, убирали стружку. Пришлось отправиться и на покос, сгребать сено граблями. Вся работа казалась нам поначалу тяжелой — не было сил и навыка, да и тюрьма сказалась. Не было и никакой подходящей одежды. Я ушла из дома в зимнем пальто, а наступило жаркое лето. Пришлось надеть Зайкино ситцевое голубое платье и срочно купить мальчиковые ботинки на Зайкины деньги.

Женщины, работавшие с нами, жалели нас и недоумевали, как это мы за родителей попали сюда.

Пихтовка была давним местом ссылки.

Самыми первыми появились здесь "кулаки". Теперь они были уже полностью свободны, имели паспорта, но осели, обзавелись хозяйством и превратились в местных жителей, дети их были полноправными гражданами.

Затем в этих краях появились высланные из западных районов перед войной, в основном зажиточная часть населения: молдаване, эстонцы. А в конце войны к ним прибавились "кавказцы" — жители городов Северного Кавказа, так или иначе работавшие или открывавшие свое дело при немцах. Все они были административно-ссыльные. Они не могли уехать, но имели паспорта, дети их учились в городе, вступали в комсомол, их брали на работу в учреждения.

Мы же со статьей, без паспорта, на строгом режиме были им непонятны. Мы ежемесячно отмечались в комендатуре, не имели права покидать пределы села без разрешения, нас никуда не брали на работу, только рабочими.

Повторники и те, кого отправили в ссылку прямо из лагерей, были в том же положении, как и мы, только ссылка у них была бессрочной.

Первая зима

Мы поселились вместе с Заярой в доме коренной сибирячки Кати Клинковой, солдатской вдовы, которая растила одна двух

сыновей. Была она замечательно красива, высока, стройна и очень ловко управлялась со своим хозяйством: коровой, овцами, огородом. Мы многому научились от нее.

Ката сдавала нам переднюю комнату, где почему-то не было электричества. Мы купили керосиновую лампу, я соорудила на нее абажур из бумаги с нарисованными тушью силуэтами зверей и цветов. Было очень уютно сидеть под ней за столом. Зимой работы на стройке было мало, мы ходили туда поочередно через день, чтобы убрать стружки.

Столяры соорудили нам два топчана, ящики для белья. На топчаны мы положили мешки, набитые стружками.

Купили посуду — чугунок, сковороду, миски, кружки. За продуктами ходили по воскресеньям на базар. Покупали кусок свинины для щей, а на сале жарили картошку. Покупали и молоко, которое замораживалось в мисках, на прилавке из таких дисков выстраивались пирамиды. Покупали картошку и капусту.

Денег мы почти не зарабатывали. Зайке помогали друзья. Мне Ира присылала ежемесячно небольшую сумму. В посылках я получила наконец подходящую одежду. Пришлось купить в сельпо телогрейки и платки.

Это была самая легкая и беззаботная зима в Сибири. Мы много читали, благо в деревне была неплохая библиотека, писали стихи. У меня было такое стихотворение:

Тщетно руки воздеты

К синим надзвездным высям,

Незачем ждать оттуда межпланетный снаряд.

С той далекой планеты

Больше не будет писем,

Света больше не будет много ночей подряд.

Однажды Зайка меня стригла и сильно обкорнала. Я очень расстроилась. Зайка же, обладающая большим чувством юмора, тут же сочинила пародию на мои стихи:

Тщетно плету я косы,

Перед зеркалом сидя,

Лишний клочок отрезан, не надставишь ничем.

Падают, падают слезы,

Крупные, как кокосы.

Чем жить в непотребном виде, лучше не жить совсем.

Мы обе смеялись от души, и настроение мое исправилось. Письма из Москвы были действительно светом дальней планеты, единственным светом. Поэтому ждали мы их с тоскливым нетерпением. Из Москвы мне писала только одна моя университетская под-

руга — Ленка Товаровская, полное имя которой Долена (Дочь Ленина). Через два года ее тоже посадили, она попала в ссылку в соседний район Новосибирской области — Северный. Потом письма приходили уже оттуда. Ленка была, несомненно, очень мужественным человеком, с добрым и широким сердцем. Только от нее я узнавала о жизни университетских "классиков". Правда, много она сочиняла, как делала и делает всю жизнь. Ей так интереснее жить. Я очень сожалею, что теперь наша связь совсем прервалась, она живет и работает преподавателем латинского языка в Казахстане.

Почту привозил небольшой самолетик, садившийся на ровное поле за полосой тайги. Когда поле раскисало от дождей или талых снегов, самолет только сбрасывал груз на поле и улетал в Новосибирск. В плохую погоду эта связь совсем прерывалась.

Обо всем этом — письмах, Ленке, Москве — тогда написались стихи.

Октябрьским ветром с налета

Разорвана дней тесьма:

Опять не пришли самолеты

И, значит, не будет письма.

Средь тысяч всяких прочих,

Измеренных на тома,

Бывает несколько строчек,

Каких — ты знаешь сама.

В плену запятых и точек,

В упрямом рисунке букв

До боли знакомый очерк

Насмешливых глаз и губ.

все, чем была богата

Моя заревая весна —

Здесь вся палитра заката,

Апрельские ночи без сна,

Огни вечерней Манежной,

Чеканная медь листвы,

И первый робкий подснежник

В петлице родной Москвы.

Поэтому, если глухо

С утра запевает метель,

Слившись в огромное ухо,

Здесь жду самолета трель.

Опять не пришли самолеты,

Опять не будет письма...

Октябрьским ветром с налета

Разорвана дней тесьма.

К весне приехала из Красноярского края мама, Заяра от нас ушла. Вскоре она уехала на соединение с сестрой в Караганду. А мы с мамой остались в Пихтовке еще на 7 лет.

Деревенский быт

Мы с мамой долго скитались по чужим домам, снимая угол, одну кровать на двоих в комнате вместе с хозяевами, часто зимой здесь еще помещался теленок и ягнята.

Дольше всего мы задержались в хорошем большом доме. Здесь была одна большая комната, а перед ней маленькая кухонька. В комнате с нами жили ссыльные старики, которые снимали эту половину дома у хозяина, бывшего кулака, и сдавали часть ее нам. Мы с мамой спали на одной кровати в противоположном углу, а передние углы у окон мама сдавала двум женщинам — портнихам, тоже ссыльным. Жили таким вот общежитием. У наших соседей я училась шить.

Отсюда мы переехали уже в свой дом с огородом. Денег на покупку у нас не было. Мы приобрели его вместе со старым ленинградским врачом Андреем Михайловичем Ивановым, за которым мама ухаживала, так как он был совсем беспомощным. Нашу долю мы выплачивали ему частями в течение трех лет. Затем он уехал в связи с изменившимися обстоятельствами к дочери в Ленинград, и мы остались одни.

Какое это было счастье — свой дом. Наконец-то мы избавились от скитаний.

Домик был маленький, покосившийся на один бок. Строили его ссыльные на живую нитку, из тонких осиновых бревен. Поэтому и достался он нам дешево, за 3 тысячи на те деньги.

Стоял он улице Луговой, недалеко от центра. Одно оконце выходило на юг, на улицу и бескрайнее болото с кочками за ней. Другое — на запад. А третье — на кухне — в огород.

Все внутреннее помещение разгораживала в основном печка с плитой, обращенной в кухню. Стены были бревенчатыми, а пото-

лок оклеен бумагой. Некрашеный пол доставлял мне много забот с мытьем.

Мы с мамой спали на одной деревянной кровати, оставшейся от прежних хозяев. У противоположной стены стоял топчан Андрея Михайловича. Каждый вечер он занавешивал свой угол старым одеялом. У окна располагался грубо сколоченный стол и скамья, а мама занимала обычно кресло, сплетенное из лозы, — изделие какого-то эстонца. За этим столом мы все работали, писали, читали. Шкафа не было — вещи висели на стене под занавеской на самодельных вешалках-палочках.

Были у нас электричество и радио.

Дверь кухни выходила в маленькие дощатые сенцы. Здесь хранился всякий инвентарь, а зимой стояла бочка с квашеной капустой.

У меня постепенно накапливались книги, в основном для школы. Так что, когда мы уезжали, в Москву пришлось отправить немало посылок.

Для хозяйства нужны были лопаты, грабли, ведра, коромысла, чугунки, сковородки, топоры, пилы и многое другое. Всем этим пришлось нам обзаводиться постепенно.

Жить в деревне без мужчин трудно. Всю работу по дому и огороду нам с мамой приходилось делать самим.

Весной нужно было вскопать и засадить 12 соток огорода.

В тех краях выращивали небогатый набор культур: картошку, капусту, огурцы, помидоры, лук, свеклу, морковь, брюкву, укроп. Мы же сажали еще и цветную капусту, редис, салат, петрушку. Все это требовало ухода, полива, подкормки. Семена нам присылала Ира. Когда мама попыталась продать на базаре цветную капусту, все местные жители дивились этому овощу, некоторые принимали ее за манную кашу. Но почти не покупали.

Весь большой урожай нужно было убрать в короткие погожие дни сентября, правильно заложить на хранение в подпол, капусту засолить в большой бочке. Зато до чего же приятно было видеть за печкой связки золотистого лука, в подполе картошку, морковь, кочаны капусты, банки с огурцами и помидорами. Запас на долгую зиму.

Фруктов никаких не выращивали, так как сады вымерзали.

Осенью нужно было хорошо утеплить дом, иначе не перезимуешь. Наш дом был сложен из тонких осиновых бревен. Все пазы промазывали глиной с навозом, на чердак насыпали сухой торф и землю, вокруг дома под самые окна насыпали высокую завалинку (весной ее отгребали, чтобы просушить подпол).

Особая забота была о дровах. Их приходилось покупать много. Частично заготавливали еще в теплое время и высушивали. Но и всю зиму приходилось пилить толстые бревна, колоть чурбаки.

Воду я носила зимой с речки на коромыслах. Научилась не расплескивать ее.

Приходилось бороться с заносами, разгребать дорожку от двери к улице. Иногда с трудом.

Мы постарались внести немного красоты в нашу жизнь и посадили цветы — ноготки и хмель (я принесла его из тайги). Он вился по проволочкам и создавал подобие беседки у стены. В ней стоял стол и скамья. Правда, обедать на воздухе почти не удавалось из-за назойливых и злых сибирских комаров и мошки.

Много хлопот доставляла ограда из жердей. Ее постоянно разрушали соседские свиньи. Было немало и других забот. Птицу и другую живность мы не держали.

Основное развлечение — кино. К этому событию готовились, надевали самое лучшее, что у нас было, подом долго обсуждали и переживали фильм. Кстати, об одежде. Денег на нее у нас не было, донашивали старое, мне мама перешивала кое-что из своих платьев. Особенно пришлось позаботиться о ней, когда я стала работать в школе.

Иногда ходили в гости и принимали гостей у себя, когда был уже свой дом. Но вообще ссыльные жили очень разобщенно, мы были знакомы с немногими из них. Сказывалась приобретенная еще в лагере осторожность, доверяли только близкому кругу людей. И не без основания. Был случай, когда арестовали 2—3 друживших между собой ссыльных по чьему-то доносу.

Очень жалею, что не была знакома с Анастасией Ивановной Цветаевой, которая появилась в Пихтовке позже нас. Нередко встречала ее на улицах. Всегда она, очень прямая и суровая, шла быстро, ни на кого не глядя. На ней была какая-то экзотическая длинная одежда, подпоясанная солдатским ремнем. Выглядела она странновато. О Марине Цветаевой я тогда почти ничего не знала, кроме имени. Поэтому и интереса к ее сестре не было. А она нами не интересовалась и подавно.

На Новый год устраивали елку. Я приносила из тайги маленькую пушистую пихточку, ее мы украшали.

У меня были лыжи, и в свободную минуту при солнечной безветренной погоде я ходила одна в тайгу, недалеко от села. Пройти гам можно было только по просекам, в лесу мешали кочки и бурелом.

Летом в тайге ходить было невозможно — сразу нападали полчища комаров и мошки. Лучше всего было здесь ранней осенью, которая обычно солнечная и теплая. В тайге поспевали кедровые орехи. А вот грибов знакомых я почти не находила, зато очень много шампиньонов росло на старых, хорошо унавоженных огородах. Такого обилия грибов я никогда не видела больше. Местные жители их не брали, принимая за поганки. Еще было чудо — в осиннике на дальнем покосе я однажды обнаружила полянку, всю красную от подосиновиков. Собрала только шляпки — полное ведро.

Село наше стояло на берегу небольшой извилистой Баксы, которая текла с запада на восток, к Оби. По ее северному берегу клином подступала к селу тайга из пихты и кедра. Эти прекрасные деревья я увидела впервые. Дальше на север, уже в Тюменской области, шли знаменитые Васюганские болота, где позднее стали добывать нефть.

К югу начиналась черноземная лесостепь с березовыми и осиновыми лесочками — колками, поросшими черной и красной смородиной.

Берега реки тонули в зарослях черемухи. Весной это было волшебное зрелище. Черемуху местные жители заготовляли, сушили. Потом мололи вместе с косточками и готовили начинку для пирогов. Вкусно.

Луга в начале лета огнем горели от жарков — купальницы азиатской, и у нас на столе стояли эти радостные цветы. Были еще невиданные ранее цветы и травы. Среди них удивительно нарядный и нежный дикий пион — марьин корень, какие-то цветы, похожие на алую гвоздику.

Вокруг села были болота с кочками, поросшими осокой. Их выкашивали, ставили стога, а зимой по снегу вывозили сено.

Солнечных дней в Сибири много. Особенно ранней осенью, в конце зимы, в середине лета. Но и дожди бывали беспросветные, а зимой метели. Морозы переносились сравнительно легко благодаря сухости воздуха.

В дождливую погоду разъезженные машинами улицы села становились непроходимыми. Вязкий чернозем цепко хватал за ноги. Больших усилий стоило пересечь улицу с одних мостков на другие. Помню, я даже заревела темным осенним вечером, ковыляя по глубокой колее по пояс в грязи.

Зима была очень долгой — от конца сентября до конца апреля, и наш гардероб в основном состоял из теплой одежды — пимы, сапоги, телогрейки, платки, лыжные штаны, теплые рукавицы, свитера.

Зимой настоящим подарком были лунные ночи с нереальными мерцающими снегами и звездное небо. Звезды в чистом воздухе различались очень хорошо, и весь небосвод до самого горизонта буквально был набит ими. На севере горела Большая Медведица —

В небо холодное намертво вкраплена —

Спину согнуть не моги, —

Вечно когтит она звездными лапами

Черную гриву тайги.

Артель «Северный луч»

Когда работа на строительстве кончилась, я устроилась в артель промкооперации «Северный луч». Рабочей. В зависимости от сезона работа была самой разной.

Летом я была подручной маленького и тихого узбека Бобояра, печника и штукатура. Он попал в ссылку прямо из лагеря и много лет не видел свою семью, очень тосковал по жене и детям. Но не унывал, всегда шутил, смеялся, пел свои длинные мелодичные песни. Он весь светился доброжелательностью и детской чистотой. Меня он обучал терпеливо и часто похваливал. Мы клали с ним печи. В основном клал печь Бобояр, а я готовила раствор, подносила кирпичи, когда выводили трубу, лезла с ним на крышу. Печи были разные — трехколенные, пятиколенные с плитой и духовкой — для домов, высокие голландки — в больнице. Я лихо, гремя сапогами по железу, носилась с кирпичами по больничным крышам. Работа была одно удовольствие.

От Бобояра я получила почетное звание — "пичка-мастер". Самый волнующий момент, когда пробовали затопить новую печку. Потянет ли? И сколько было ликования, когда огонь разгорался вовсю и дым послушно полз в трубу. Всегда выбегали смотреть на улицу, как он поднимается.

С ним мы штукатурили стены в новых домах. Я набивала дранку, готовила раствор, делала "затирку" — наводила последний штрих — до полной гладкости оштукатуренной поверхности. За это удостоилась нового звания — "затырка-мастер".

Летом много работали на полях и сенокосе. У артели были свои лошади, и для них сеяли овес, заготавливали сено. Постепенно я научилась орудовать граблями, класть копны, помогать при стоговании. Овес жали лобогрейкой. Это машина недаром получила такое название, я узнала это на собственном опыте. До следующего прохода машины нужно было собрать и поставить снопами скошенное,

приходилось бегать по полю, молниеносно собирать и вязать снопы. Это было тяжело.

Понравилось мне изготовление канатов. Веревки, из которых он свивался, растягивали на большой площади между специальными приспособлениями. Потом нужно было вести вдоль них доску с вырезами, в которые попадали веревки, а за доской получался уже толстый крученый жгут каната. Тут нужно было чутье, чтобы он не был рыхлым, а с другой стороны, нельзя было его перекрутить.

К зиме начиналась пимокатная страда. Пимокатный цех был основным производством артели. Чтобы превратиться в пимы (валенки), овечья шерсть проходила длительную обработку, и все делалось вручную, как сотню лет назад. Шерсть сначала перебирали, очищая от грязи, соломы и репьев. Затем ее чесали на шерстобитной машине, барабан которой вращали вручную две женщины. Начесанную пушистыми пластами разноцветную шерсть передавали в застилочную. Застелыцицы были большими мастерами. Они руками на широких столах лепили модель будущего пима в виде огромного шерстяного носка. Нужно было знать и чувствовать чуткой рукой, где положить шерсти побольше, где слой ее должен быть тоньше, избегать "дыр". Затем эти заготовки переходили в пимокатный цех. Это был сущий ад. Здесь постоянно кипели котлы с водой, в которую добавлялась серная кислота. Едкий пар поднимался над ними. В котлы погружали заготовки и варили их для первоначальной усадки. Затем горячие "чулки" попадали в руки пимокатчиков. В основном здесь работали женщины. Полуголые, в едких клубах пара, они мяли заготовки руками, как стирают белье, колотили палками, обрабатывали трехгранными напильниками, катая их ладонями. В результате больших физических усилий чулки становились маленькими и плотными, но пока еще бесформенными. Теперь мастер, веселый шутник, Боря Шпигель набивал в них деревянные колодки разных размеров. Пимокатчицы еще раз обрабатывали напильниками и колотушками свои изделия, после чего они закладывались на сушку в печь. Оттуда выходили почти готовые пимы, только лохматые, как зверушки. На колодках их терли пемзой, пока не счищали весь длинный ворс. При этом глотали вреднейшую шерстяную пыль. Колодки вынимали, и пимы готовы.

Пимокатчицы зарабатывали сравнительно хорошо, оплата была сдельная, но труд был изнурительным и вредным. Все женщины были очень бледны и нездоровы.

Сначала меня поставили на катание. Сил у меня было мало для такой работы, начало болеть сердце. С трудом получила от врача справку, что мне нужна работа полегче. Врач, тоже ссыльный, та-

кие справки давать боялся, очевидно, по лагерному опыту. Меня перевели в застилочный цех ученицей. Приобрести эту специальность я не успела — вдруг пригласили работать в школе по ошибке. Через полтора месяца я вернулась в артель.

Пришлось мне работать на шерстобитной машине. Крутить ее было очень тяжело, уставала я страшно. Особенно когда моей напарницей оказывалась наша старшая — Маланья Ткачук из молдаванских "кулаков". Она держалась за ручку только для видимости.

К весне, когда готовой продукции было очень много, меня перебросили на чистку пимов.

Здесь рядом со мной терла пемзой валенки Светлана Гурвич, дочь Н.И. Бухарина. В Пихтовку она попала на месяц позже меня. Сначала была страховым агентом, а потом оказалась в артели «Северный луч». Светлана тоже училась в университете, на историческом факультете. Ей оставались только госэкзамены.

Очень хорошо помню ее за нашим столиком в пимокатном цехе, маленькую, хрупкую, с завязанным от пыли носом. Марля была совершенно черной. Светлана работала очень добросовестно, буквально вылизывая каждый валенок.

В цехе много шутили, поддразнивая друг друга. Но самым любимым объектом шуток был пожилой туповатый мастер. Он вел учетную книгу, которую называл: "Кто сколь сделал". Какой-то остроумец снизу приписал: "Столь и ладно".

Меня поставили сушить валенки в дальней избушке у леса. Туда я на санях возила мокрые пимы на колодках. Готовые я там и чистила. Скоро придумала новую технологию этой операции. Я сначала палила этот гнусный ворс на огне, а потом быстро и легко очищала обгоревшие пеньки. Правда, валенки становились чуть темнее, но для серых солдатских валенок, а они в основном составляли нашу продукцию, это было не важно. Производительность труда у меня подскочила баснословно. Начальство пришло посмотреть, почесало в затылке, но распространить мой опыт не решилось.

Ранней весной, едва сходил снег, мы целой бригадой отправлялись на дальние лесосеки для заготовки дров на зиму. Их нужно было очень много для артели. Пройти по кочкам и топям километров пять—семь можно было только в сапогах. Меня выручил муж сестры, приславший мне свои армейские сапоги. В них мне приходилось толсто накручивать портянки, но ногам было тепло и сухо.

Работали парами. Валили березу, выбирая "колкую" по особым приметам — прямым ветвям. Затем ее распиливали на чурбаки, очистив ствол от ветвей. Чурбаки кололи и складывали дрова в поленницу. Работа эта для меня была особенно тяжелой. У меня не было

ни навыка, ни сил. Платили за работу сдельно, и я была невыгодным напарником. Согласилась работать со мной только Тася Свиньина. Эта молодая женщина с прекрасными чистыми голубыми глазами, стройная и ловкая ко всякой работе, была в детстве сильно изуродована кожным туберкулезом — волчанкой.

Семью их выселили, как кулацкую, в Сибирь, выгрузили на голое болото. Рыли землянки, чтобы перезимовать, и страшно голодали. Тогда Тася, семилетняя девочка, и заболела.

Тася учила меня искусству валки леса и сама выполняла самую трудную часть работы. С теплом и благодарностью я вспоминаю ее сейчас.

А осенью того же года из-за большой сухости вспыхнули в тайге пожары. Нас возили отбивать огонь от заготовленных дров, мобилизовывали все население, когда огонь подступал к Пихтовке. Мы рыли канавы на его пути, захлестывали ветвями языки пламени на траве. Очень близко я видела стену гудящего огня. Это было страшно.

В промкомбинате

В Пихтовке было еще одно производственное предприятие — районный промкомбинат. Там тоже делали пимы, шили одежду, обувь, выполняли строительные и столярные работы. При промкомбинате работала большая лесопилка.

Неистощимый на изобретения Николай Билетов придумал открыть при промкомбинате художественную мастерскую и изготовлять на ней куклы и копии картин. Игрушек в то время в Пихтовке и в окрестных селах не было. Талантливый организатор и пламенный оратор, он сумел увлечь этой авантюрной идеей директора промкомбината Фомича. В нашем обиходе — Фомку. Это был странный человек, с сухим хищным лицом, обезображенным от ли оспой, то ли огнем. Когда-то он работал в лагерях и неприязненно относился к "вражескому контингенту", который трудился у него на комбинате.

Под кукольную мастерскую отвели отдельную маленькую избушку. Билетов взял туда нас со Светкой. Еще там работали три женщины и ссыльный художник Женя Шишкина.

Началась самая счастливая пора нашей ссыльной жизни. По технологии, разработанной Билетовым, куклы делались так. Сам Николай отливал из гипса головки. Потом мы их расписывали. Краски готовил тоже Николай. Туловища, ножки и ручки по его выкройке шили из зеленого ситца. Затем их набивали промкомбинатовскими

бросовыми опилками и красили розовой краской. Все это скреплялось, и кукол одевали в нарядные платьица, которые шила эстонка Кити. Первые партии кукол разошлись, комбинат выручил кое-какие деньги. Но скоро наша продукция забила полки сельских магазинов района. Фомка нашел повод прикрыть наше осиное гнездо. А возненавидели нас за постоянный гомерический хохот, который сотрясал стены нашей избушки. Остались груды зеленых ручек и ножек и безглазых голов "образца № 1", как именовал Билетов свое изобретение.

Нас, художественную элиту, отправили на общие работы вместе с другими трудящимися промкомбината. Мы попали на дальний покос, где жили около месяца в шалаше целой бригадой. Стояло теплое позднее лето. Мы опять махали граблями. Мне даже с конями пришлось поработать — возить копны. Именно там я и набрела на полянку красных подосиновиков.

Общаться с конями я боялась. Это было не так просто. Однажды мне дали лошадь с телегой вывезти картошку со своего дальнего поля. Там уже ждали меня с мешками мама и мой будущий муж Андрей Буткевич. На поле я как-то неумело заворачивала лошадь, и она вдруг понесла. Лежа плашмя на телеге, я изо всех сил натягивала вожжи, но лошадь мчалась по кочкам, как безумная. Андрей бросился ей наперерез и схватил под уздцы. Лошадь рывком сорвала телегу с передка и убежала в оглоблях с передними колесами. В кустах ее поймали, привели назад, телегу собрали и запрягли лошадь. Урожай мы привезли домой. Меня здорово побило о телегу, но ничего серьезного не случилось. А могло бы. Потом меня поругали за дурость.

В эти первые годы часто думалось: "...а вот сейчас в университете..." Между прочим, после ареста я испытала чувство огромного облегчения при мысли, что теперь не надо сдавать сессию, готовиться к экзаменам по латинскому и греческому языку, античной драматургии, писать курсовую работу по Аристофану, которая у меня совершенно не вытанцовывалась. Постепенно университет канул в Лету.

От промкомбината нас посылали осенью на уборку урожая в колхоз. Опять мы трудились нашей дружной компанией, в основном на хлебе. Много философствовали, шпарили анекдоты, подпитывались красотами сибирской осени.

Глубокой осенью эра промкомбината неожиданно кончилась. Мы работали со Светланой на пилораме. Сюда подошла машина с бревнами, которую нужно было разгружать. Почему-то Светка оказа-

лась наверху, когда открыли борт и бревна посыпались вниз. У Светки застряла между бревен нога, и она не успела вовремя спрыгнуть. Ее могло покалечить падающими бревнами или еще хуже — убить. Подоспевший Фомич буквально выдернул Светку из-под бревен и в бешенстве заорал на нас: "Все! Чтоб духу вашего здесь не было!" Так мы остались совсем без работы.

Медики поневоле

Осталась единственная область, где можно было устроиться, — медицина.

Светлана выучилась на трахоматозную сестру и уехала в чувашскую деревню Ершовка, чтобы лечить больных трахомой. Среди чувашского населения тех мест она была широко распространена.

К встрече Нового, 1953 года я написала всем друзьям из нашей компании шуточные стихи-напутствия от прорицателя. Свете было такое:

Студент высоко держит знамя

Надежды, стойкости и знанья.

Все по плечу и все знакомо —

Будь то дрова или трахома.

Я по подсказке жены Жени Резниченко Тамары Медведевой попросила у Иры выслать мне ее справку военных лет о том, что она окончила курсы рокковских медсестер. В этой справке я исправила первый инициал с «И» на «М» и пошла устраиваться в районную больницу, где мы когда-то с Бобояром клали печи. Меня взяли. Я ничего, естественно, не умела делать и не знала лекарств. Пришлось сделать вид, что кое-что "подзабыла", и спешно учиться у других сестер.

Не сразу, но научилась делать уколы, ставить клизму и компрессы, готовить больных к операции, делать простые перевязки. С лекарствами осваивалась так: на обходе записывала назначения врача русскими буквами, а потом, опираясь на университетские знания латинского языка, находила эти лекарства и выполняла назначения. К счастью, набор лекарств был очень ограничен. А говорили, что университет мне теперь не понадобится!

Со стыдом вспоминаю свой первый неумелый укол, который пришелся в ягодицу ссыльного старика Якова Ивановича. Он стойко его перенес, но заметил: "Учиться надо на злых кошках..." Потом у меня уже появились свои хорошие иглы, которые я берегла,

рука стала опытной и твердой, и уколы получались, по отзывам больных, легкими.

Самым тяжелым в работе медсестры для меня были ночные дежурства. Я всю жизнь отличалась сонливостью. Еще в университете засыпала на всех лекциях. Тут же ночью не могла совсем бодрствовать, утром, невыспавшаяся, еле ползла домой. И долго чувствовала себя плохо.

Моя сестринская зарплата, рублей 400 на те деньги, намного облегчила наше с мамой положение.

Амнистия и работа в школе. Возвращение в Москву

Что было бы с нами после окончания срока ссылки, сказать трудно, можно предположить, что из Сибири нам дороги не было. В лучшем случае, можно было бы перебраться в какой-нибудь сибирский город. Но на четвертом году нашей ссылки умер Сталин. Нас, со сроком 5 лет, амнистировали. Мы могли покинуть место ссылки и даже поселиться в Москве, если бы было где.

У меня в Москве не было такой зацепки, а главное, в Пихтовке навечно оставалась мама. Поэтому ехать мне было некуда. Уехали все ссыльные, с которыми я дружила, и теперь я почувствовала полное одиночество.

Районный отдел народного образования сразу же ухватился за меня: учителей в районе всегда не хватало. Они уже пытались два года назад направить меня в дальнюю деревню на место учительницы, которую съели волки или что-то еще с ней случилось посреди зимы. Но тогда я была ссыльной, и районное наробразовское начальство получило сильный нагоняй из области. Меня срочно сняли с работы, и я вернулась в Пихтовку, о чем я уже рассказывала.

Теперь меня на законных основаниях направили в рабочий поселок Октябрьский, километрах в 50 от Пихтовки. Там я проработала учительницей русского языка и литературы, а также немецкого языка два года.

Одновременно я поступила на заочное отделение Новосибирского педагогического института. Мне перезачли экзамены, сданные в университете, соответствующие моему новому профилю — учитель русского языка и литературы. Остальные экзамены я сдавала в течение двух лет, приезжая в Новосибирск два раза в год — в зимние и летние каникулы. Маму в эти два годы я видела очень мало.

Одну зиму у нее жила Ира с двумя дочерьми. Тогда ее семья вынуждена была уехать из Литвы, где служил Ирин муж — военный летчик. Его уволили из армии из-за жены — дочери и сестры врагов народа. Потом они осели в Иванове, на родине Ириного мужа.

Со школой дело обстояло не так просто. У меня не было никакого педагогического образования. Методов обучения да и предмета я не знала. Учила сама, а потом детей, иногда попадала впросак. Изобретала пособия, таблицы. Толку от них было мало. Еще возилась с кукольным театром, выступали на районной олимпиаде, за что получили благодарность.

Труднее всего было с дисциплиной. Я не умела быть строгой и солидной. Ребята садились мне на шею. Я срывалась, кричала, что было совершенно бесполезно.

После Октябрьского еще два года работала в Пихтовке, в вечерней школе. Преподавала литературу в старших классах и сделала один выпуск. Между прочим, среди моих выпускников оказался тот самый бывший начальник строительства Дома Советов, который взял нас с Зайкой на работу. А школа теперь помещалась в этом самом двухэтажном доме (районный центр перевели в Колывань).

Дома я репетировала каждый урок. Долгие годы мне часто снился один и тот же кошмар. Будто я на уроке, но не подготовилась и не знаю, что сейчас говорить, что делать, и меня охватывает паника.

За два года я окончила пединститут.

Шел уже 1956 год, и началась реабилитация. Один за другим уехали из Пихтовки все ссыльные, поселенные здесь «навечно». Дошла очередь и до нас. Сначала, в апреле 1957 года, уехала мама. У меня же еще не было реабилитации, и в Москве мама хлопотала о ней; оказывается, мое дело рассматривалось вместе с отцовским.

Я уехала из Пихтовки в конце мая. К тому времени сюда уже дошла ветка железной дороги.

В Москве я долго и болезненно привыкала к шуму, тяжелому воздуху, транспорту, высоким этажам, телефону и вообще к людям.

Здесь сложилось все очень хорошо. У меня уже был диплом с отличием об окончании пединститута, так что университет заканчивать не пришлось. Была хорошая характеристика из школы, а главное — справка о реабилитации. Меня охотно взял на работу директор издательства Академии педагогических наук СССР И.В. Латышев, помнивший моего отца. Так я очутилась в редакции Детской энциклопедии. И освоила последнюю в моей жизни профессию — редактора.

Со временем у меня появился свой дом, семья, дочь, друзья. С нуля началась новая жизнь».

Мария Степановна Петерсон скончалась в Москве 5 августа 1970 г.