ЭТОГО НЕ ЗАБЫТЬ

Мой папа, Перфильев Михаил Лукич, родился 21 ноября 1902 г., на Михайлов день. Он был 6-м ребенком в большой многодетной семье Луки и Веры Перфильевых, астраханских казаков, приехавших на хутор Букатин в середине XIX века. Это при них он был переименован в 1917 году в Красную Слободу Среднеахтубинского районного подчинения Сталинградской области.

Папа рассказывал, что предки Перфильевых участвовали в восстаниях, в том числе и под руководством Степана Разина. В одной из песен говорится: «Эй, Перфилька, шут, пляши!» Речь идет о наших предках. Но когда было отменено крепостное право, то Перфильевы — астраханские казаки — стали строить дома, рассаживать сады, разводить скот. У моего дедушки Луки Александровича было вдоль реки Судомойки в Красной Слободе 10 га сада: росли яблони, груши, вишни, сливы, айва. Деревья гибридизированы руками Луки Алексеевича. Все работы в саду проводил Лука Алексеевич и члены его большой многодетной семьи. Потом мой папа, когда женился, рассадил свой сад на 5 га, построил дом. Он жил творчески, в труде, по образцу и подобию своего отца.

Учился папа в церковно-приходской школе в Красной Слободе, окончил 4 класса. Учился хорошо, особенно по математике, но был непоседлив, немного хулиганил, как и любой мальчишка, из которого силы били ключом. Папа очень любил сад и зачастую убегал туда, особенно во время цветения и в период плодоношения. В семье Луки Алексеевича были лошади, коровы, свиньи. Любил папа поскакать на лошади по-цирковому: сидя, стоя и даже переворачиваясь вокруг тела лошади на ходу. Об этом мне рассказывали его соученицы, симпатизирующие папе смолоду.

Служил папа в рядах Красной Армии кавалеристом. Его служба совпала с гражданской войной. Служил верно и честно, хотя время было смутное: трудно понять чем лучше «белый», а чем «красный». Но папа верил С. М. Буденному. Особенно любил, когда ему поручали что-либо и доверяли: тогда он не жалел своей жизни, чтобы оправдать доверие командующего.

Вернулся папа из армии с рядом наград, а главной из них был орден Красного Знамени, врученный самим С. М. Буденным.

Вернулся он в славе, окрыленным советской властью, молодым, сильным 25-летним мужчиной и задумал создать себе семью. А для этого надо построить дом в Красной Слободе. И построил красивый дом на 6 комнат с верандой и подпольем — не жилым, но используемым для хозяйственных целей помещением по ул. Октябрьской, 2.

Рядом с ним уже стоял дом его родного брата Перфильева Константина Лукича по ул. Октябрьской, 4. По соседству с нами был построен домик на 2 комнаты сестры папы Марии Лукиничны, у которой потом стало 4 детей.

В феврале 1928 г. мой папа женился на Быковой Анне Петровне. Как он рассказывал: задолго присматривался к скромной, работящей, хозяйственной, милой, безотказной, но строгой и не совсем красивой сироте Аннушке, жившей с еще 2 братишками у бабушки на Бобылях в доме дедушки Пыхтина. Мама, 15 февраля 1907 г. рождения, ей было 20 лет. Они удивительно совпали характерами

со взаимными уступками друг другу. А потому прожили верными друг другу 47 лет в любви, согласии, сострадании друг к другу, в радости и нежности.

Папа мой работал на лошади на строительстве тракторного завода — первенца большой индустрии СССР. Он рано уезжал на подводе через Волгу на пароме, возил туда камни, песок для фундамента СТЗ. С ним работал и его брат дядя Костя. Возвращались поздно вечером. Работали всегда и по субботам, зачастую и по воскресеньям. Трудились безропотно. «Надо!» — значит являлись все и работали самозабвенно. Но зарплату им не платили, давали счета, которые потом товаром окупались. Жили же мои родители за счет сада, подворных животных. Все хозяйство дома вела моя мама. И лишь когда по беременности мною мама затруднялась выполнять домашнюю работу по уходу за животными, папа нанял подростка — соседа из многодетной семьи. И это потом в 1937 г. приписали папе, что он имел работников. Иван-подросток с удовольствием работал рядом с мамой. Она с ним была ласкова, кормила его тем, что и сама ела. А папа платил ему и деньгами и плодами из сада. В ноябре 1928 г. родилась я, единственная дочь в семье Перфильевых Михаила Лукича и Анны Петровны.

Папа очень любил друзей. А половина краснослободцев были его родственниками. По возможности с друзьями он встречался, всегда угощал их. Они беседовали о садах, о животных и, конечно, касались и политики, тогда начинающегося колхозного строя.

Папа никогда не молчал в компании. Он был уверен в себе, своей верности слову и говорил в открытую, что считал нужным высказать, что особенно беспокоило его. Он был хозяином сада, дома, слова. Он был хозяином земли, хозяином жизни. И если с ним кто-то из друзей был не согласен, папа не философствовал с ним, он прямо и резко говорил ему в глаза свою точку зрения. Эта черта характера его не нравилась многим, в том числе и новоиспеченным коммунистам. Среди его друзей был его брат дядя Костя, Вязигин, Курпеков, Колесников, Изюмский, Бирюков, зятья Ма-рахтанов дядя Петя, Козлов дядя Шура, Бунчуков дядя Миша. Бунчуков Михаил Павлович — муж младшей и последней сестры папы Александры Лукиничны — мой крестный отец, а жена дяди Кости Анна Васильевна была моей крестной матерью.

И вот наступили 1929—1930 гг., годы раскулачивания всех Перфильевых и других зажиточных хозяев Красной Слободы. Перфильевых в Красной Слободе было уже более 20 семей. У нас забрали дом, лошадей, коров, свиней и даже кур. Нас выгнали из дома, и остались мы с котомкой без крыши. Первый кров мы получили в домике тети Маруси, сестры моего папы. Перед папой поставили условие: «Если не войдешь в колхоз «Новая жизнь», то — выселим». Папе родина была дорога, ведь с середины XIX века

предки Перфильевых живут в Слободе, и он стал членом колхоза. Членом колхоза была и моя мама, много работала в колхозе, хотя мне было 1,5—2 годика.

Многие Перфильевы выехали из слободы, а папа и дядя Костя вошли в члены колхоза. Дядя Костя был завхозом, а папа — бригадиром сенокосной бригады. Одновременно папа и дядя Костя работали на Волге за бревна, чтобы строить себе новые дома. Вместе с незаконным взятием всего имущества и дома был у папы взят и сад на 5 га. Наш дом был заселен медработником Некрасовым по личному указанию председателя сельсовета Нагачевой П.

Когда сад со временем стал сохнуть без ухода и полива, папа плакал над своим детищем и говорил председателю колхоза: «Кому нужна такая власть, если отдал вам здоровый, гибридизированный плодоносящий сад, а из него делают суходол? Труд человека, жизнь человека осмеяны. Я отдал сад, пользуйтесь им, но и ухаживайте за ним. Ведь сад — живой организм, нуждается в уходе».

Все сохло, все гибло! Папа с возмущением прямо и открыто говорил на собраниях. И все шло против него, ему создавали все более дикие условия, его унижали. А он не мог соглашаться с бесхозяйственностью новых «хозяев» земли, с их разгильдяйством, воровством.

К этому времени, 1935 г., папа возвел новый дом по ул. Октябрьской, 69 на 4 комнаты, и был при доме участок земли в 7 соток, на которых вновь был рассажен молодой сад. Были построены кухня, сараи, конюшня. Из колхоза он вышел и устроился слесарем в механическом техникуме при заводе «Сакко и Ванцетги». Техникум располагался на месте теперешнего кинотеатра «Победа». Работал хорошо, его ценили, он приносил зарплату, подарки в виде металлической эмалированной посуды. Техникум выпускал специалистов завода медицинского оборудования.

Я как-то разговаривала в 70-х годах с Колесовым Александром, кадровым работником завода медоборудования. Он мне сказал, что учился в механическом техникуме в 1935—1937 гг., часто был в слесарно-токарном кабинете техникума и хорошо помнит моего папу, дядю Мишу — доброго порядочного, хорошего специалиста. Колосов А. был беспризорным парнем, и папа мой как мог обогревал его и словом, и приносил ему хлеба, сала, яиц, т. е. кормил этого смышленого парнишку, хваткого до всякого дела. Дядю Мишу он называл своим отцом. И папа тянулся к этому Саше, т. к. у нас в семье не было мальчиков.

Но пришел 1937 г. Осенью при встрече друзей папа в трепете говорил, что идет волна арестов казаков и тех, кто вышел из колхоза. Их волнения были обоснованы, т. к. они были хозяевами земли, тружениками, созидателями, честными и порядочными

людьми, не воровали, не лгали. А арестовывали именно таких вот мудрых хозяев земли.

В октябре 1937 г. глубокой ночью застучали в ставни окон. Папа вышел, открыл калитку. Вошли 4 человека: 3 милиционера и сосед — понятой Терентьев из дома по Октябрьской, 67. Сразу схватили охотничье папино ружье, открыли сундук и взяли все золотые вещи мамы и папы, меховые вещи, хрусталь, книги Куприна, Толстого, Чехова. Забрали несколько сотен денег. Били маму, чтобы она никому не рассказывала, били и меня, ни в чем не повинную, 8-летнюю. Били глубокой ночью, называя «врагами народа», выродками.

Папу увели. Но наутро мы с мамой с едой побежали в милицию, чтобы покормить его. Нас там унижали, выталкивали, оскорбляли, называя отребьем, «врагами народа», били маму. «Он осужден по ст. 58», — говорили милиционеры.

С этого времени мама бегала по инстанциям: в прокуратуру, в милицию, в тюрьму. И особенно в тюрьме и милиции ее оскорбляли, били, выталкивали. Лишь в прокуратуре сочувственно выслушивали и давали советы, что делать, куда идти, куда писать в розысках мужа.

Были случаи, когда мы с мамой зимой переходили через Волгу, а сверху льда была вода, и мы в валенках с мокрыми ногами при холоде добирались до тюрьмы с едой папе, но нас там били, выгоняли, забирали мешки с сухарями и салом. Стон, плач стоял в приемниках тюрьмы. Все забирали, а заключенным, в том числе и папе, не передавали еду.

Люди молча плакали от побоев и бессилия. А милиционеры не обращали внимания, били и женщин, и детей, и стариков, называя нас подонками «врагов народа». И били нас, замерзших, с мокрыми ногами, за добрые чувства любви к папе и ему подобным.

Папу же в тюрьме тоже били, требуя от него каких-то признаний, подписи ложных протоколов. Но папа упорно отвергал все подделки тюремных работников. Его били под сердце, по почкам, по печени, выбили ему зубы. Он, тридцатипятилетний, выглядел глубоким стариком, из которого выбивали хозяина земли, честность, порядочность.

Так издевались над папой 11 месяцев. Но подлецом, лгуном он не стал. Он упорно отстаивал свое слово, верность перед друзьями.

Он был передан суду. В сентябре 1938 г. состоялся суд в Красной Слободе. На нем была и я. Хорошо помню весь судебный процесс. Судья был на стороне папы, и за клевету, доносы, ложь Батракова, Колесникова на папу судья требовал от папы обратиться в суд для осуждения.

Папа был судом освобожден и сказал на суде: «Бот с ними, пусть живут на свободе, они еще за клевету и подлость получат от бога наказание».

Папу освободили, но кличка «враг народа», осужден по ст. 58, так и шагала с ним до гробовой доски. Перед смертью, когда в 1974—1975 гг. стали печатать в газетах материалы о реабилитации репрессированных, папа, уже больной, бессильный, просил меня: «Дочь, я буду еще жить на небесах и прошу тебя по возможности реабилитировать меня. Я ни перед людьми, ни перед вами, моими любимыми членами семьи, ни перед богом ни в чем не виноват. Я прожил честно свои 72 года».

Суд от 3 июля 1995 г. в Красной Слободе признал факт репрессии моего папы, объявил его реабилитированным, а меня признал пострадавшей от политических репрессий.

Итак, в 1938 г. папа вернулся из тюрьмы больной, избитый, изломанный физически и особенно морально. Он стал замкнутым, немногословным. При встрече с друзьями больше молчал или в чем-то соглашался покачиванием головы. Он больше времени уделял деревьям своего сада на 7 сотках при доме и будто с ними вел разговор, делился горестями и радостями. Он постепенно восстанавливал свое здоровье, продолжал работать слесарем механического техникума при заводе «Сакко и Ванцетти». Были в нашем доме и складчины из родственников Перфильевых. Со столами, полными яств. Были застольные разговоры, песни, пляски. Пели песни старинные русские, народные и современные тех лет «По диким степям», «Степь да степь», «В низенькой светелке», «Златые горы», «Шумел камыш», «Катюша» и многие другие. Папа был солистом в пении и плясках уже без дяди Кости. Все гости вторили ему. Любила я такие встречи, когда видишь всех родных, когда с каждым из них можно поговорить, получить подарочек, повольничать с двоюродными братиками и сестричками, посидев с ними за единым столом с яствами: пирогами, плюшками, печеньем, вареньем, конфетами, яблоками, грушами, сливами, компотами и чаем. Детей больше в нашей семье не было, и причиной тому, видимо, побои папы в тюрьме и болезни мамы. Но наступила новая волна испытаний.

Наша семья очень любила бывать в театре, кино, цирке. Мы потом обсуждали игру артистов, содержание пьесы в театре и кино. Так, мы были на дневных спектаклях в театре им. Горького, в цирке, в кино, мы часто бывали в ТЮЗе, расположенном на теперешней улице Воровского, в кинотеатре «Комсомолец», расположенном там, где мединститут теперь. Бывали и в кинотеатре в районе теперешней панорамы.

Пришла Великая Отечественная война — 22 июня 1941 г. Папе было 38 лет, и он знал, что его мобилизуют на защиту Родины от фашизма.

Но Родина для моего папы — это его дом, построенный его руками, умом, физическими силами, — это его семья, т. е. я и моя мама, которых он любил, и мы отвечали ему тем же, — это его сад, гибридизированный, цветущий и плодоносящий, — это его различные садовые и слесарно-токарные инструменты, — это его родственники, его сестры и их дети, племянники, с ними у папы были теплые, отличные отношения доверительности и советов, — это его соседи, с которыми у него были добрые взаимоотношения, — это его кладбище, где могилы родителей и родственников, куда он ходил убирать бугорки земли. Он сидел, вспоминал, плакал, «рассказывал» духам родителей о своих, не от него зависящих перипетиях, ломках жизни. На могилах он и тихо философствовал: как несправедлива жизнь человека: «Только накопит опыта, знаний, умений, а болезни берут свое и надо умирать, уходить в землю, из которой мы все вышли».

И вот в сентябре 1941 г. папа получил повестку из военкомата «Явиться!». И он явился и ушел в ряды Красной Армии на защиту Родины от врага. Он служил в 17-м стройбате, где начальником штаба был Серебрянский.

Прошел этот стройбат от Сталинграда до Ростова. Затем вернулся опять в 1942 г. в сторону Сталинграда. Папа участвовал в Сталинградской битве. По случаю 30-летия Победы над фашизмом от министра обороны Гречко он получил медаль и поздравление (все это я отдала в музей в речпорт). Папа с другими стройбатовцами копал траншеи, блиндажи, землянки, был первопроходцем будущей Победы. А ведь именно стройбатовцы «давали жилье» и солдатам и орудиям. Стройбатовцы маскировали орудия. Стройбатовцы совсем несправедливо не прославлены как активные участники Победы.

Папа был легко ранен в ногу. Ее перевязали, и опять он на холоде, на дождях и в снегу, в грязи и на морозах возводил траншеи и блиндажи. Но ноге было все хуже и хуже. И папу положили в госпиталь у Городища, где было плохое питание, плохое медобслуживание. И папа в голоде и холоде и развивающейся болезни ноги и возвращенных болезней от 1937—1938 гг. совсем умирал. Его поддержали мы с мамой. Собрав немного пищи, я отправилась с одним его сослуживцем Яланцевым, отпущенным на побывку на 3 дня после 2 февраля 1943 г. 3 дня я была у папы в госпитале, с 6 по 9 февраля 1943 г., кормила его, умирающего, и плакала, стоя на коленях перед дяденьками в белых халатах под шинелями: «Помогите папе, полечите его, мы так его любим, помогите, чтобы он выжил и вернулся к нам. Мы его ждем!»

Папу списали в 1943 г., и он, обессилевший, и полз, и катился, добираясь домой. С помощью случайно встретившегося соседа Изюмского, который «донес» его, все же добрался до дому. Но дома-то не было. В августе 1942 г. наш дом разбило бомбой врага. И вот, увидев груду хлама от дома, он заплакал, как ребенок. Мы с мамой в феврале 1943 г. насобирали разных досок, сделали комнату, сложили там печь, сделали крышу, столик, 2 табуретки. А спали с мамой на детской кроватке. Мы были такие худые, что я в 13 лет весила 15 кг, а мама в 35 лет весила не более 20 кг. И вдвоем мы умещались на этой детской кроватке.

Услышав рыдания нашего папы, мы выбежали и под руки схватили его и донесли до нашей комнатки. Так, полуумирающий, худой, больной папа оказался вместе с нами.

А шла весна! Новые посевы на земле, новое цветение побитого сада. Жизнь побеждала и звала к себе нас! Папа постепенно восстанавливал силы. Уже летом стал разбирать руины разбитого дома, чтобы построить домик в 1 комнатку. Потом этот домик стал играть роль летней кухни, где шла летняя жизнь с закрутками и сушкой, и хранением запасов. Я работала на швейной фабрике им. М. И. Калинина (артели инвалидов). Шила и выполняла различные операции на дому. Работала я с 1942 по 1945 год и за карточки, и за небольшую зарплату. Там же работала и моя мама. Норму мы выполняли, и нас уважали на фабрике. Вскоре и папу поставили на учет как инвалида, давали ему карточки на хлеб и немного его лечили как участника войны. Но мысль, чтобы сделать уже четвертый домик для семьи — не оставляла его. Он очень болел, но понемногу стал подрабатывать на берегу за бревна в лесосплавном участке речпорта. Папа был удивительно трудолюбивым и обязательным человеком, хозяином слова, мечты, дела. А возможно, отдых и небольшой физический труд активизировали в нем силы к жизни. В хозяйстве появилась козочка. Папа пил козье молоко, отвары трав. Силы в нем немного крепли, чтобы построить новый домик.

Но горе сопровождало нашу семью и после 1945 г. Папу опять стали забирать ночами в милицию и снова требовали от него подписать какие-то ложные бумажки. Он категорически и по-мужски смело отвергал клевету, ложь милицейских работников. Его били, не кормили, держали по 3—5 суток. Потом выпускали. И так повторялось в год 3—4 раза, а в 1952 г. вызывали и сажали даже 8 раз, били, без воды и еды держали его по 5—8 дней. Так продолжалось до 1953 г.

Папа, строя дом на 2 комнаты, жил в страхе, что его опять посадят в тюрьму ни за что. К тому времени я окончила пединститут им. А. С. Серафимовича, начитавшаяся марксистско-ленинской и сталинской литературы, ходила в дни ареста папы в мили-

цию и требовала, чтобы его оставили в покое. Он честный, порядочный человек, не поддастся на клевету и обман. Но меня стали устрашать, что, мол, как дочь «врага народа» посадим в тюрьму. Я не могла понять, за что такое устрашение, ведь я верна марксистско-ленинскому учению, все делала, как требовали коммунисты и партия, возглавляемая И. В. Сталиным. Я любила читать произведения Сталина, и мне казалось, что мы вместе со Сталиным в одном строю, в одном ходу. За что же бьют моего папу, за что стращают меня?

Через 3—5 дней папа приходил домой весь в синяках и плакал, не понимая, за что его так унижают.

От побоев и унижений он стал инвалидом, сгорбленным, седым с испещренным морщинами лицом, озлобленным.

Как я тогда переживала за него, как мне хотелось облегчить ему жизнь, и я все делала, что было в моих силах.

К 1951 г. я стала работать педагогом и 50—60 % своей зарплаты отдавала своим родителям, чтобы они приобретали себе вещи, покупали продукты, жили для себя. Папа получал пенсию 12 рублей. Но к 1953 г. домик на 2 комнаты возвел своими руками с нашим участием. Это был уже пятый дом, построенный им, и все для своей семьи в родной Красной Слободе на одной улице Октябрьской.

Но злые люди шли с ним в ногу. Батраков и Колесников и зло напоминали ему, что он «кулак», «враг народа». Что он судим по ст. 58. Папа отпугивал их эмоционально, но его злые враги чувствовали, что папа от этого переживал — и им это очень нравилось, и они вновь напоминали ему не его ошибки в жизни, а ошибки Сталина и его окружения, когда кидали, как в мясорубку, чистых и честных людей, цвет русского народа, хозяев земли, хозяев жизни, которые прославляли и утверждали Россию своим трудом, своей жизнью.

В 50-х годах я стала ездить отдыхать на юг, на море, и привозила им в подарок абрикосов самых лучших сортов, груш, слив. Папа возвел рассадник абрикосовый и рассадил в своем саду 10 абрикосовых деревьев, раздавал из рассадника соседям и родственникам, которые благодарили его за чудесные, раносозревающие крупные, краснобокие плоды абрикосов. Теперь вся Слобода тонет в абрикосовых деревьях.

В саду были чудесные ярко-красные шафрановые яблоки. К нему приходили работники с опытной станции ВИР, и он делился с ними и плодами и привоями. Теперь я вижу в садах ВИРа им. Комарова В. И. папины ярко-красные яблоки.

Я помогала и создавала условия для радости и счастья своим родителям. Им я купила одну из первых стиральных машин, один из первых телевизоров. Покупала костюмы, ткани, шила маме

платья и папе рубашки. Я хотела, чтобы дом родителей был радостным. Они же жили моей жизнью. Радовались успехам, моим наградам. Но детей у меня нет. Так с моей смертью закончится фамильная линия Перфильева Михаила Лукича, без продолжения.

Умер папа от рака после операции 12 июля 1975 г. на Петров день. Я написала на надгробье «Умрете ли Вы и над могилою гори, сияй Ваша звезда». «Мы не верим, дорогие родители, что Вы к нам больше не придете». И поставила мемориальную доску из нержавеющей стали.

Папа был человеком трудного характера. Он никогда не спекулировал убеждением, словом, делом. Многие вспоминали о нем и говорили о папе как о справедливом, честном человеке.

* * *

Не могу не рассказать о дяде Косте, который, как и папа, прошел все муки ада политических репрессий. Над ним также издевались, били, требовали подписать какие-то бумаги. Дядя Костя не выдержал испытаний, сдался. Его осудили на 10 лет и отправили в Самару в тюрьму строгого режима.

Он так и не вышел из тюрьмы.

В 1940 г. после долгих розысков тете Нюре сообщили, что дядя Костя находится в Куйбышевской тюрьме. Она собрала посылку, очень многое дали и мы для этой посылки, и она поехала на свидание в г. Куйбышев. Белая, полная, красивая 39-летняя жена увидела 42-летнего мужа, дядю Костю, в рванье, небритого, избитого, очень худого старика. Он сказал тете Нюре: «Выходи замуж, не жди меня, я уже отсюда не выйду. Здесь плохо кормят, сильно бьют и не лечат. Я просто не доживу до 1947 г.»

Тетя Нюра рассказывала нам в слезах о своей поездке и свидании с дядей Костей.

А тут новое горе! 1941 г. — война пришла и Сталинградская битва 1942—1943 гг. В августе 1942 г. тетя Нюра с Борисом и своей матерью уехала в Среднюю Ахтубу, где было чуть тише, чем в Красной Слободе, где гремели разрывы бомб и нескончаемые стрельбы. А в сентябре 1942 г. она приехала посмотреть свой дом, имущество. И была удивлена — все выкрали. И она решила сделать, как и у нас, бомбоубежище во дворе своего дома по ул. Тимирязевской. Но после очередной бомбардировки города и слободы бомба попала прямо в бомбоубежище и разорвала на куски и тетю Нюру, и Бориса, и их бабушку.

А в 1943 г. в апреле умер в тюрьме дядя Костя. Так оборвалась фамильная родословная Перфильевых по линии дяди Кости. Бориса я очень любила. Он был похож на дядю Костю. Ему в 1942 г. было 15, мне 12 лет. Вечная память нашим родственникам, хозяевам земли, честным и порядочным людям. Память о дяде Косте, тете Нюре, Борисе навсегда сохранится в душах теперь уже немногочисленных родственников.