В ПАМЯТЬ

о товарищах, павших смертью героев

в сионистском подполье советской России.

В ПАМЯТЬ

обо всех тех, кто погиб в концлагерях,

в изоляторах, в тюрьмах и ссылках.

В ПАМЯТЬ

о женских лагерях, составлявших часть большого

комплекса концентрационных лагерей на Колыме,

о месте, где погибли десятки тысяч заключенных,

в том числе и наши товарищи — узники Сиона.

В ПАМЯТЬ

о местечке Купель на Украине — месте,

где родилась Това Рубман, ныне Това Перельштейн,

автор этой книги.

ИЗ МЕСТЕЧКА В МОСКВУ

Купель — это маленькое местечко на Волынщине, на Украине. Слишком маленькое, чтобы его можно было найти на карте. В начале минувшего века на Украине было много таких местечек, населенных в основном евреями. Нацистская оккупация стерла с лица земли большую часть этих местечек вместе с их жителями; те, что остались, превратились в украинские села, в которых ничто не напоминает о евреях. Но для меня еврейское местечко Купель живо, потому что там мои корни. В этом местечке я родилась в 1912 году.

Как повсюду в бурные времена становления нового строя после революции и гражданской войны, в еврейских местечках на Украине и, в частности, в Купеле молодежь искала новые пути. Было ясно, что нет возврата к традиционной еврейской общине, где главными авторитетами были раввины. Шли споры о том, строить ли будущее в сотрудничестве с советской властью, принимать ли ее идеологию пролетарского интернационализма, вступать ли в комсомол — или оставаться верными сионизму, мечте о национальном доме в Эрец Исраэль, ивриту и еврейской религии.

Эти споры не обошли и мой родительский дом. Дедушка, человек очень религиозный, был кантором в синагоге; понятно, что он решительно возражал против "вольнодумства" молодежи. Мой отец был сионистом: в ранней молодости он мечтал о переселении в Эрец Исраэль, но после женитьбы оставил эти мечты. Я очень быстро сделала свой выбор: это было

сионистское движение "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло)^¹. Целью этого движения было создание в Палестине (так мы тогда называли Эрец Исраэль) нового общества, основанного на принципах социализма и производительного труда. Члены нашего движения создавали группы "ахшара"^², где еврейская молодежь занималась спортом и приучалась к физическому труду, особенно земледельческому, чтобы быть готовой к такому труду в Палестине. "В здоровом теле здоровый дух" — таков был девиз движения.

Все это я впитала с детства, но официально меня приняли в ряды "ха-Шомер ха-Цаир" только в 1929 году, потому что я была маленького роста и выглядела моложе своих лет. В те годы советские власти усиленно насаждали единую коммунистическую идеологию и враждебно относились к сионизму во всех его видах, поэтому наше движение действовало в глубоком подполье. Руководящий центр российской части "ха-Шомер ха-Цаир" находился в Москве и носил название "Г)гуд" ("Батальон"). Ячейки движения в городах и маленьких местечках посылали в "Гдуд" своих представителей, из числа тех, которые считались самыми преданными и надежными. Меня ячей-

ка нашего местечка послала в Москву в 1932 году. Своим домашним я сказала, что еду учиться.

В возрасте девятнадцати лет, имея за плечами семилетнее образование на украинском языке и в руках — чемоданчик, сколоченный из кусков фанеры, двинулась я в путь. Все казалось мне романтичным, я была горда доверием, оказанным мне местной ячейкой Купеля. Манила Москва, предмет мечтаний еврейской молодежи из местечек. Но путь туда оказался вовсе не романтичным.

Впервые в жизни я увидела железную дорогу. Пути были забиты, составов не хватало, и я долго сидела на маленькой станции Войтовцы, прежде чем сумела попасть на поезд. Шум и столпотворение, люди с узлами и чемоданами, которые буквально штурмовали входы в вагоны и висели на подножках, — все это меня ошеломило. Вместе с другими, не сумевшими пробраться в нормальный пассажирский вагон, я вскарабкалась на крышу товарного вагона, груженного углем. В Москву приехала вся черная, запорошенная угольной пылью. Когда я вошла в трамвай, все женщины шарахнулись от меня: торчавшие из чемодана гвозди грозили порвать их шелковые чулки. Такие чулки были тогда дорогими, не каждая могла позволить себе такую роскошь.

Встретил меня член "Гдуда" Йосеф (так его звали в тот момент, когда мы с ним познакомились). Он был членом центрального комитета "ха-Шомер ха-Цаир" и в целях конспирации неоднократно менял свое имя. Это был веселый, жизнерадостный молодой парень и очень преданный товарищ. Глядя на него, никто не мог бы себе представить, какой тяжелой и опасной работой он занимается.

С вокзала Йосеф отвез меня в коммуну нашего движения, находившуюся на пригородной станции Кунцево. Там я несколько привела себя в порядок и переночевала, а наутро мы с ним вновь встретились. Он объяснил мне в общих чертах, как действует дви-

жение в Москве и каковы мои обязанности. Члены "ха-Шомер ха-Цаир", или "шомрим" ("стражи"), как мы себя называли, жили в коммунах, большей частью на окраинах Москвы, как бы на дачах, работали и учились. Меня Йосеф отвез на станцию Одинцово, в коммуну, которая состояла из четырех человек. Две коммунарки оказались моими землячками. Они прибыли в Москву на несколько лет раньше меня и уже были опытными "гдудианками" (так называли себя девушки-коммунарки).

Лиза Сигаль к моменту моего прибытия успела закончить курсы поваров и устроиться на работу в столовой какого-то завода. Работать на таком "ответственном" посту в те тяжелые годы, когда в России десятки тысяч людей умирали с голоду, было очень важно, это считалось достижением для членов коммуны.

Маня Мандлер окончила курсы бухгалтеров. Поскольку в те годы все кричали о ведущей роли рабочего класса, да и наша идеология превозносила физический труд, она как служащая чувствовала себя неудобно. Через некоторое время она покинула Москву и переехала в Одессу.

Маня Штереншис приехала из Проскурова (ныне Хмельницкий). Она окончила курсы полировщиков и работала на заводе. С ней вместе я прошла значительную часть тернистого пути, который в те дни только начинался.

Каждому "шомеру" было дано задание овладеть какой-нибудь практической специальностью и после этого продолжать учиться, чтобы по прибытии в Палестину быть нужными специалистами и собственными руками строить еврейское государство. Наше движение выступало за равные права и обязанности мужчин и женщин. Поэтому все наши девушки учились в профессиональных школах и приобретали рабочие профессии. Я поступила на курсы токарей при авиационном заводе.

Все доходы членов коммуны — зарплата работающих и стипендии учащихся — поступали в общую кассу, из которой каждый получал ежедневно определенную сумму на расходы. Приходилось также поддерживать тех товарищей, которые были на учете в ОГПУ и по этой причине не могли устроиться на работу.

Жилось нам в коммуне тяжело, но интересно. По вечерам приходили товарищи из центра, Йосеф (Борис) и Абраша дер Купенер (так его называли в кругах движения, хотя его фамилия была Гринберг). Они читали нам лекции о сионизме, приносили письма от товарищей из Палестины, от ссыльных и от "шомрим", оставшихся в еврейских местечках. В глазах окружающих мы были просто студентами. Иногда мы ходили на вечеринки местной молодежи и на танцы.

Наша квартира в Одинцово представляла собой летнюю дачу, и осенью нам пришлось переехать в другое место. Новое пристанище находилось на пригородной станции по Павелецкой дороге, в поселке Ям. Я попала в коммуну из трех человек, в которую входили кроме меня Гриша Сигаль и Абраша Гринберг. В то время в России еще не было паспортной системы, и по справке, полученной в сельсовете Купеля, Гришу прописали как моего брата. Фактически мы почти не встречались. Моя работа была трехсменной; после второй смены я боялась возвращаться домой, поэтому менялась с другими и работала чаще всего в ночные смены. Гриша и Абраша уже были на заметке у ОГПУ и старались не находиться вместе.

Однажды меня вызвал Йосеф и сообщил неприятную новость. Оказалось, что Гриша оставил в камере хранения вокзала посылку на мое имя. В последнее время он часто менял место жительства и переодевался, чтобы запутать агентов ОГПУ, и в результате такой бродячей жизни он оставил квитанцию на получение посылки в каких-то брюках и за-

был о ней. Пока ее нашли, посылка пролежала в камере хранения целый месяц. Теперь мне надлежало отправиться на вокзал и попытаться получить ее. Это было очень опасно; Йосеф оценивал в 95 процентов вероятность того, что власти знают о посылке, но считал, что даже при 5-процентном шансе на успех стоит рискнуть, потому что в посылке содержатся очень важные материалы, которые нужны нашим товарищам в еврейских местечках на Украине.

Я была счастлива, что организация доверила мне такое важное дело, и, разумеется, тут же согласилась отправиться за посылкой. Йосеф дал мне наставления, как вести себя в случае ареста. В 1933 году за принадлежность к сионистской организации людей приговаривали к трем годам ссылки. На допросах во время следствия мне велено было говорить только два слова: "не знаю". Но после вынесения приговора и особенно после прибытия на место ссылки я должна сказать, кто я, к какой организации принадлежу и каковы мои политические убеждения.

В тот же день я оставила квартиру в поселке Ям и переехала в коммуну, в которой жил Йосеф (Борис Гинзбург) с женой Дорой. Наши опасения оправдались: власти знали о посылке с "подрывными материалами" и следили, кто за ней приедет. На вокзале ко мне отнеслись подчеркнуто любезно, велели минуточку подождать, а затем появились агенты ОПТУ, посадили меня в машину и отправили прямо на Лубянку.

В машине я чувствовала себя неудобно и беспокойно озиралась, но конвойный мне сказал: "Не бойся, еще не было случая, чтобы из этой машины кто-то выпал". Я вспомнила эти слова в 1935 году, когда было сообщено, что свидетель по делу об убийстве Кирова выпал из милицейской машины и разбился. С того солнечного октябрьского дня в Москве начался для меня тернистый путь, который продолжался двадцать лет.

ЛУБЯНКА

Кому не знакомо мрачное здание Лубянки на одной из центральных улиц Москвы? В те годы была в ходу такая песенка: "На углу Лубянки Малой есть большой подвал. Тот не гражданин советский, кто в нем не бывал".

Фактически Лубянка использовалась как место предварительного заключения, в частности для политических. Правда, тогда еще не было точного определения, кого следует считать политическим заключенным. В камере, куда я попала, не было ни одного настоящего политического заключенного. Камера была рассчитана на трех человек, но в ней сидело двенадцать женщин — в большинстве простые обывательницы, даже не знавшие толком, за что попали на Лубянку.

Были среди заключенных камеры две иностранки, которые не знали, как следует себя вести в Советском Союзе, и наболтали лишнего; была москвичка, вступившая в любовную связь с японским дипломатом и ввиду этого заподозренная в шпионаже; были русские женщины из Маньчжурии, которые вняли сталинскому призыву и возвратились "домой", в Россию, где их сразу взяли под стражу; были женщины, подозреваемые в том, что они не сдали властям принадлежавшее им золото. Последних подвергали очень тяжелым допросам, иногда продолжавшимся пять-шесть суток подряд, без еды и сна. Специально для них в углу камеры стояла железная койка; когда их отпускали с допросов в камеру, остальные заключенные соблюдали полную тишину, чтобы доведен-

ные до полуобморочного состояния женщины могли хоть немного отдохнуть.

В момент моего прибытия в камеру как раз ввели такую арестованную, которая пять дней пробыла на допросах, после чего следователи бросили ее в подвал, где ее искусали крысы. Это была немолодая женщина; она вернулась в камеру полуживая, с высокой температурой, плакала и кричала в бреду, что у детей нет хлеба.

Маленькая и хрупкая, я выглядела как ребенок, и остальные заключенные меня жалели: я напоминала им детей, оставленных дома. Надзиратели тоже относились ко мне хорошо; когда я просила дать мне закурить, они давали мне папиросы, а я отдавала их курящим товаркам по камере. Допрашивали меня не слишком сурово. В допросах участвовали два следователя, которые казались мне глуповатыми. Они все время уговаривали меня, чтобы я откровенно рассказала, чья это посылка и откуда прибыла. Я твердила одно и то же: "Мой двоюродный брат Гриша Рубман отправил ее на мое имя, а я не знаю, что находится в ней: ведь вы не дали мне ее получить". Они стали искать по всей стране Гришу Рубмана, не находили и злились.

Допросы иногда продолжались всю ночь, и я очень уставала, но старалась строить из себя дурочку и на все вопросы отвечала "не знаю", как учил меня Йосеф (Борис). Однажды под утро, когда мы оба — мой следователь и я — очень устали после долгих часов допроса, он с раздражением сказал: "Ты очень упрямая и думаешь, по-видимому, что арест — это игра. Знай же, что это на всю жизнь: в первый раз ты получишь ссылку, во второй раз — одиночное заключение, потом исправительный лагерь, потом еще раз ссылку — и, когда состаришься, ни один гражданин не пустит тебя в свой дом. Дети на улице будут бросать в тебя камни и кричать: "Вон идет старая сумасшедшая контрреволюционерка!" Так и умрешь под забором".

Мне было тогда девятнадцать лет, я приехала из маленького местечка в большой город, и все возбуждало во мне любопытство: и Москва, мечта всей советской молодежи, и учеба, и "Гдуд", и мои товарищи, и даже арест. Впереди была вся жизнь, и мрачное предостережение следователя казалось нелепым. Я расхохоталась в ответ на его слова, а следователь покачал головой и сказал: "Не могу понять — не то ты притворяешься, не то в самом деле дурочка". Он знал, о чем говорит: если бы не смерть Сталина, возможно, я бы по сей день сидела в одной из тюрем "великой свободной России".

На этом следствие по моему делу закончилось, и потянулись однообразные дни ожидания приговора. В камере было очень тесно, заключенные спали на полу, вставать и даже поворачиваться на другой бок надо было всем вместе по команде. Мне как самой маленькой разрешали спать на койке, предназначенной для женщин, находившихся на допросах; когда они возвращались, мне приходилось искать себе место на полу. Прогулок, какие приняты в других тюрьмах, на Лубянке не было.

Некоторое разнообразие в нашу жизнь вносила одна заключенная, иностранка, которую обвиняли в

шпионаже. Вся ее вина (вернее, ее несчастье) состояла в том, что она, спортсменка, каталась вместе со своей дочкой на лодке и во время бури их лодку прибило к берегам Советского Союза. Разумеется, обеих арестовали и посадили в разные камеры. Она не знала русского языка и говорила по-немецки, но еврейки, составлявшие в камере большинство, ее понимали. Она заставляла нас всех делать по утрам зарядку, чтобы быть "в форме". Многое в нашем поведении забавляло ее. Так, например, она удивлялась тому, что мы с удовольствием едим гречневую кашу: "У нас такую не едят, она же черная!" Изголодавшиеся женщины, ее товарки по камере, слушали эти слова с недоумением. О своей жизни до ареста она рассказывала странные вещи, казавшиеся нам, гражданкам Советского Союза, совершенно фантастическими.

Однажды поздним вечером в камеру ввели новенькую. Мы все бросились к ней, и я на миг обомлела: это была моя подруга по коммуне Маня Штереншис. Мы, разумеется, не подали виду, что знаем друг друга, и следователи не узнали, что между нами существует связь. Только когда мы оказались наедине в уборной, она шепнула мне, что ее арестовали на работе и что следователь ничего не знает о нашей коммуне.

В конце октября 1932 года, накануне дня революции 7 ноября, на Лубянке ожидалось прибытие новых "гостей", поэтому всех обитательниц нашей камеры перевели в Бутырки. Власти произвели перед праздником "чистку" в городе: закрыли большую барахолку под названием Сухаревка, арестовали тысячи людей за "спекуляцию", а на вокзалах наловили воров, проституток и просто бродяг, искавших в столице спасения от голода. Тюрьма Бутырки была набита битком.

В те дни к политическим заключенным относились более или менее по-человечески, понятие "враг

народа" еще не вошло в обиход. Политических обычно не сажали вместе с уголовными, но меня и Маню отправили в общую камеру — по-видимому, для острастки. Мы сначала протестовали, но это не помогло.

Мы попали в очень большую камеру, рассчитанную на семьдесят человек, но в ней находилось несколько сотен заключенных. Все помещение занимали трехъярусные нары, но на них не хватало места для всех, и некоторые спали под нарами. Было очень жарко и душно. В уборную ("на оправку", по тюремной терминологии) заключенных выводили два раза в день, а в остальное время приходилось пользоваться парашей. Публика в камере была разношерстная. Самыми "знатными" считались уголовницы, поэтому им достались верхние ярусы нар. Было много евреек, арестованных за спекуляцию и за "укрывательство золота".

Несмотря на эти тяжелые условия, в камере было даже весело. Заключенные, особенно еврейки, приняли нас приветливо. Я быстро сдружилась с молодыми девушками, мне нравилось слушать рассказы о том, в чем их обвиняют. У каждой группы были свои рассказы. Воровки хвалились своими "подвигами" и уверяли меня, что я очень подхожу для их "ремесла": благодаря своему маленькому росту и худобе я смогу влезть в любую квартиру через форточку и открыть дверь остальным — и на этом моя задача закончилась бы. У них я научилась блатному жаргону и даже усвоила азбуку перестукивания между камерами. Маня была очень серьезна, воровки называли ее "вассер" ("тихая"). Я же веселилась вместе с молодыми уголовницами, пела блатные песни и забавлялась, поэтому они называли меня "шухер" ("проказница").

Кроме забавных историй я слушала также страшные рассказы дочерей раскулаченных, которые возвратились домой с мест ссылки родителей и

попали в эту "веселую компанию". Печальными были рассказы женщин, сидевших "за золото": дома они оставили детей, которые стали беспризорниками. Такова же была участь детей так называемых "спекулянток" с Сухаревки и просто голодных детей с Украины.

Благодаря подготовке к празднику 7 ноября целую неделю не было допросов, и этот отдых был всем приятен. Но затем передышка кончилась, и в один день нас с Маней вызвали на первый допрос в Бутырках. Как всегда бывает при первом допросе, следователь встретил нас с широкой улыбкой на лице и спросил, как нам живется в камере. Я ему ответила, что камера мне очень нравится, и что я даже научилась говорить по-блатному. Свое умение я тут же продемонстрировала фразой: "Шухер на бану, метелку сдрючили" — и перевела: "Обыск на вокзале, чемодан украли".

Маня тоже не жаловалась на условия в камере. Несмотря на это, нас обеих на следующий день перевели в особый корпус для политических заключенных, ЖУК, в отдельную камеру. Возможно, следователь беспокоился о том, чтобы наша нравственность не пострадала от общения с уголовными.

Наша новая камера была мала, но в ней имелась даже мебель: две кровати и стол, прикованные к стенам, и два стула, прикрепленные цепями к своим местам. Царила гробовая тишина, не слышно было, как открываются двери в нашей и в других камерах. Около двери постоянно дежурила надзирательница; через каждые пятнадцать минут она заглядывала в маленькое окошечко, называемое волчком. На наши попытки заговорить с ней она отвечала мрачным молчанием.

Питание мы получали вполне удовлетворительное, даже роскошное в условиях той голодной зимы: утром и вечером хлеб и чай, в обед — перловку или какую-нибудь другую кашу. Не каждый гражданин

на воле мог так питаться. Хлеба давали много, мы даже насушили сухарей. Но, несмотря на улучшение условий по сравнению с общей камерой, нас угнетала зловещая тишина и раздражало наблюдение за каждым нашим движением. Свет в камере не гасили даже ночью, было приказано спать на спине и держать руки поверх одеяла. Каждые пятнадцать минут надзирательница открывала волчок, проверяя, спим ли мы "по всем правилам". Раз в неделю нас посещал врач, библиотекарша приносила книги — только художественную литературу и учебники, но никаких газет, ничего злободневного. Никто не обменивался с нами словом в течение целого дня.

Мы почувствовали, что становимся нервными, и решили, как "настоящие революционерки", для закалки мыться каждый день до пояса холодной водой. В умывалке было холодно, там не топили, дело было в декабре, и вместо закалки мы заболели: Маня — воспалением легких, а я — воспалением суставов. По указанию врача медсестра приносила нам каждый день лекарства — мне салицилку, а Мане аспирин. Хотя эти болезни считались тогда опасными, молодость взяла верх, и мы выжили.

Какое-то время нас еще допрашивали, а затем было объявлено: Особое совещание (орган, который заочно рассматривал дела всех политических) приговорило нас к трем годам ссылки, которую мы должны отбывать в Ташкенте.

Услышав приговор, мы были просто счастливы: Ташкент считался хорошим местом, не знавшим голода (помнится, была даже такая книга — "Ташкент, город хлебный").

С этого "счастливого" дня началось мое "перевоспитание" в советском духе — иными словами, в духе покорности режиму и отказа от всякой самостоятельной мысли. Такое "перевоспитание было уделом миллионов людей, и главными "воспитателями" были Ягода, Ежов и Берия. Я тогда не осознавала, что

тремя годами ссылки власти не ограничатся, что это лишь начало долгого процесса "перековки" нас в "простых советских людей" — процесса, который имеет начало, но не имеет конца: ведь они никогда не уверены, что человек уже совершенно "исправился". Они исковеркали мне жизнь, но в конечном счете я должна их благодарить: в ходе процесса "перевоспитания" жизнь свела меня с еврейской молодежью из мира моего детства, с людьми, которые любили свой народ и готовы были умереть за него. Это была святая молодежь; только советские фашисты по приказу Сталина и немецкие фашисты по приказу Гитлера были способны поднять руку на таких людей. У них я научилась, как бороться за жизнь и ради чего жить. Случилось так, что я осталась в живых и нахожусь дома, в своей стране, но далеко не всем досталась такая счастливая доля. Поэтому я решила написать этот рассказ и посвятить его памяти моих товарищей, которые "воспитывались" в лагерях Колымы, Воркуты, Балхашстроя и других, погибали от голода и холода на золотых приисках, в урановых и угольных шахтах или были беспощадно расстреляны без всякой вины. Вечная им память!

СЫЗРАНЬ

Студеным зимним утром нас вызвали с вещами, чтобы отправить по этапу на место ссылки. В большом зале Бутырок собралось очень много заключенных — молодых и старых, политических и уголовников. Этот день мне запомнился навсегда. Нельзя даже сказать, что над нами издевались, трудно подобрать подходящее слово для описания того томительного дня. Поздно вечером нас всех заперли в большой камере, дали дневную "пайку" хлеба и велели быть готовыми утром тронуться в путь. Нас с Маней не разлучили; это ободрило нас и помогло не пасть духом.

Нас загнали в так называемые столыпинские вагоны, и поезд отошел от московского вокзала. Первой остановкой в пути был город Сызрань. Как найти этот город на карте, я не знаю по сей день, но сызранская пересыльная тюрьма осталась у меня в памяти на всю жизнь.

Как раз в тот день, когда мы туда прибыли, в тюрьме был отменен карантин, введенный в связи с эпидемией тифа. Это вовсе не означало, что эпидемия кончилась и опасность миновала: люди продолжали болеть и умирали каждый день. Просто тюрьма была переполнена, во время карантина никого из нее нельзя было выпускать, и тюремное начальство решило отменить карантин. От вышестоящего начальства скрыли тот факт, что эпидемия продолжалась. Каждый день из сызранской тюрьмы отправляли большие этапы в разные места в стране. Тюрьма постепенно разгрузилась и начала принимать но-

вых "гостей", причем здоровых помещали вместе с больными.

Камера, в которую поместили нас с Маней, производила впечатление чистой, у каждой заключенной была своя кровать, дверь днем держали открытой, и разрешалось переходить из одной камеры в другую. Нам дали на завтрак хлеб, селедку и даже ложечку сахара к чаю. Имелась баня, которой разрешалось пользоваться, и мы с большим удовольствием вымылись и легли отдохнуть. Только тогда мы обратили внимание на то, что на нескольких кроватях неподвижно лежат люди, накрытые простынями с головой. На наш недоуменный вопрос другие заключенные ответили, что это умершие, которых еще не успели увезти; что на месте свирепствует эпидемия тифа и что начальство скрывает это, опасаясь наказания за самовольное снятие карантина. Чтобы смертные случаи меньше бросались в глаза, трупы оставляют лежать вместе с живыми в общих камерах и ночами по одному незаметно вывозят. Тюрьма, как нам сказали, разгружается и не принимает новых заключенных, наш этап завезли туда случайно.

Днем соседство с мертвыми еще как-то можно было выносить, отвлекаясь общением с другими заключенными, но ночью, когда двери закрывались, было очень страшно. Стоны больных и соседство с мертвецами нагоняли тоску. Можно себе представить, с каким нетерпением мы ждали этапа в Ташкент. Но накануне долгожданного дня этапа вновь ввели карантин — как нам сказали, на сей раз надолго. До введения карантина из тюрьмы должен был выйти только один этап, но не в Ташкент, а в Алма-Ату.

Мы очень испугались, что нам придется остаться, и обратились к главврачу тюрьмы — еврею, с которым мы в те страшные дни часто разговаривали, и он помог нам. Он убедил тюремное начальство, что Алма-Ата и Ташкент находятся почти рядом, и нас отправили этим этапом.

АЛМА-АТА

В Алма-Ату мы прибыли в конце февраля. Шел снег, весь город был покрыт белым покровом. Пока проходила регистрация доставленных этапом, наступил вечер. Дело было в пятницу, а в субботу и в воскресенье ОГПУ не работало. Мы были одеты легко, потому что арестовали нас в октябре, когда было еще тепло, а товарищи, оставшиеся на свободе, не могли, по понятным причинам, навещать нас и приносить одежду. Пока начальник этапа оформил наши документы, стемнело, и мы остались на улице без места для ночлега. Замерзшие, мы бродили по улицам, не зная, куда деться, и наткнулись на молодежное общежитие. Но за место в нем нужно было платить десять рублей, а у нас даже копейки не было. У входа стояла группа нарядно одетых молодых парней; они приставали к девушкам, предлагали им приют на ночь, любовь и все блага мира. Чтобы отвязаться от них, мы в поисках защиты приблизились к девушке, продававшей билеты. Она пожалела нас и бесплатно дала два входных билета без кроватных мест. Внутри общежития было чисто и тепло — настоящий рай после всего пережитого нами. Мы сели на пол поближе к печке и уснули.

Но наше блаженство длилось недолго: в полночь пришли с проверкой из городского совета. Оказалось, что ссыльным нельзя ночевать в этом общежитии, и контролеры, не задумываясь, выставили нас на улицу. Добрая кассирша дала нам десять рублей — якобы деньги за билеты, хотя мы за них не платили; большего сделать для нас она не могла.

В отчаянии мы обратились в милицию, но дежурный милиционер не захотел возиться с нами. Усталым голосом он объяснил, что мы не сделали ничего такого, чтобы он мог нас арестовать, и велел нам убираться. Куда? Опять на улицу, на мороз? Уборщица милиции, добрая женщина, разрешила нам остаться в отделении и спать на полу, пока она работает.

Ранним субботним утром мы опять очутились на улице, измученные, голодные и беспризорные. У нас было десять рублей, полученных от доброй кассирши, и с этим капиталом мы вошли в чайную, заказали два стакана чаю и сидели там, пока нас не выгнали. Мы опять стали бродить по улицам, увидели баню и вошли. К нашему счастью, дежурной банщицей оказалась жена Зиновьева, которая сочувствовала ссыльным. Она позволила нам сидеть в предбаннике и не мыться, просто греться. Но позднее пришла другая банщица, повыше рангом, и прогнала нас.

Поскольку день был субботний, мы решили пойти в синагогу, но она оказалась закрытой. Я обратилась к прохожему, старому еврею, и попросила показать нам, где живет раввин. Он согласился проводить нас, но не сейчас, а когда стемнеет — видимо, чего-то боялся. Поздним вечером этот старый еврей привел нас к дому раввина и быстро удалился. На стук дверь открыл человек с длинной бородой; когда мы объяснили ему, кто мы, он впустил нас в дом, позвал жену, и вместе они приветствовали нас словами "брухим ха-баим"^¹. В Советском Союзе тех лет человек должен был быть либо героем, либо просто очень добрым, чтобы впустить в дом двух грязных, вшивых, голодных девчонок и поверить, что они говорят правду о себе.

Да и правда была страшна: контрреволюционерки, сионистки. За то, что они нас приютили, эти люди могли получить 58-ю статью и потом скитаться по лагерям всю жизнь вместе с нами. Но эти добрые люди дали нам переночевать и поделились тем, что приготовили себе на ужин до нашего прихода: двумя картофелинами "в мундирах".

Утром они угостили нас чаем с маленьким ломтиком хлеба. Больше у них ничего не было. Затем одна старая еврейка отвела нас на квартиру, где жили сионисты — ссыльные, прибывшие раньше. Это были люди постарше, уже пережившие изоляторы и несколько сроков ссылки и уверенные, что движения сионистов в Союзе больше не существует. Нас они приняли радушно, дали кое-какую одежду и познакомили с жизнью в ссылке.

В понедельник мы пошли в ОГПУ. В этот день все ссыльные должны были явиться туда на "отметку", и мы встретили массу людей из различных партий и группировок: социал-демократов (эсдеков) и социалистов-революционеров (эсеров), сионистов правого и левого толка, бундовцев^¹, троцкистов, анархистов и так называемых "синдикалистов", о которых я и по сей день не знаю, что они представляли собой и чего добивались. Мне запомнилась одна интересная сценка. К старой женщине, эсерке, как мне сказали товарищи, подошел молодой человек и сказал: "Мария Ивановна, вы еще здесь? Помните, как я вас арестовал?" "Да, — сказала женщина. — И вы уже здесь? Я очень рада".

В тот день наши новые товарищи в Алма-Ате раскрыли передо мной и Маней новый интересный мир, в котором прошла вся наша молодость. Много было в этом мире тягот и страданий. По воле случая я перенесла их и осталась в живых. Не всем так повезло.

Следователь ОПТУ принял нас корректно, но сухо. Дал несколько рублей и хлебные карточки и обещал через несколько дней отправить в Ташкент. На деле эти несколько дней растянулись на два месяца. Надо было как-то жить, поэтому Маня устроилась полировщицей на мебельную фабрику. Чтобы быть ближе к месту работы, она поселилась в загородном поселке. Я жила на квартиру у товарищей, имена и фамилии которых, к сожалению, не помню. Мне запомнилась только одна девушка, жившая вместе с нами, — Бася Гринберг; как и я, она принадлежала к правому крылу движения "ха-Шомер ха-Цаир". Ее арестовывали и ссылали три раза; из последней ссылки она возвратилась очень больная, уехала из Алма-Аты в Москву и вскоре после этого умерла там в доме своих родственников.

ТАШКЕНТ

Весной 1933 года нас доставили на "законное" место нашей ссылки — в Ташкент. В ОГПУ Ташкента нас приняли как настоящих политических заключенных. Дали увеличенный хлебный паек, пачку махорки и пособие в размере 6 рублей. Такое пособие получали люди всех политических партий, за исключением троцкистов, которым давали 15 рублей. В те годы они еще не считались "врагами народа", их называли "заблуждающимися товарищами".

Ташкент, как и Алма-Ата, был переполнен ссыльными, членами разных партий. Следователь дал нам адрес квартиры, где жили сионисты. Это была группа из трех членов "ха-Шомер ха-Цаир"; жили они коммуной в старой части города. Мы с Маней сняли комнату по соседству с ними. К нам присоединилась еще одна "шомерка" по имени Хая Фурман. Все мы до ареста были членами "Гдуда" в Москве и решили в Ташкенте жить так же, как жили там — коммуной. Вот имена членов нашей коммуны: Моше Лемперт, Яша Пичкарь, Авраам Гальперин, Хая Фурман, Това Рубман и Маня Штереншис.

У нас, девушек коммуны, была большая комната, и вскоре она превратилась в клуб, где собирались не только товарищи из "ха-Шомер ха-Цаир", но и члены других сионистских партий, правые и левые, молодые и постарше. Все вечера проходили очень интересно. Материальное положение коммуны было тяжелым: мы с Маней первое время не работали; Авраам Гальперин, которого мы называли Авреймэле, и Яша Пичкарь были служащими и получали паек в

триста граммов хлеба. Выручал только Моше Лемперт: он имел рабочий паек, работал на складе милиции и приносил оттуда немного продуктов.

К сожалению, мы с Маней ввиду молодости и неопытности не заметили, что Хая живет с нами в роли "наседки" от ОГПУ. На протяжении всех трех лет жизни в коммуне она притворялась больной и не работала. Были и другие вещи, которые могли вызвать подозрение: она часто ездила "лечиться" в дома отдыха и в санатории; такими привилегиями не пользовались другие ссыльные. Но нас это почему-то не насторожило.

Правда вышла наружу в 1937 году, во время большого процесса, который велся в Ташкенте против сионистов и артистов еврейского театра. Во время допроса Яши Пичкаря ему устроили очную ставку с Хаей, и она дала показания против него и других коммунаров. Стало ясно, что все эти годы она жила за счет коммуны и работала в ОГПУ. Как мы узнали позднее от ее родственников, живущих в Израиле, она осталась в Ташкенте и к старости совсем ослепла.

Весной и летом 1933 года положение в Ташкенте было очень тяжелым. Город наводнили десятки тысяч приезжих из украинских и белорусских деревень, где проводились "раскулачивание" крестьян и изъятие "хлебных излишков" (на деле это не были "излишки", уполномоченные забирали у крестьян все зерно, не оставляя им даже запаса на семена). Во многих деревнях вымерло все население, даже собаки живой не осталось. Весной туда приехали коммунисты и организовали похороны умерших.

Кто мог, тот старался выбраться из районов голода в более "хлебные" места. Ташкент не в состоянии был дать приют такой массе беженцев, поэтому многие из них жили на улицах под открытым небом. Работы для всех не было, и бежавшие от голода на Украине умирали от голода в Ташкенте. По утрам милицейские машины объезжали улицы и подбирали с тротуаров трупы стариков и детей, умерших ночью.

Когда мы с Маней пришли на биржу труда с нашими документами ссыльных, то нам, естественно, ответили, что работы нет. Мы обратились в ОГПУ и, когда там тоже отказались помочь, решили объявить голодовку, уселись в помещении и не уходили. Так продолжалось несколько дней. В начале апреля мы получили работу по очистке города к празднику 1 мая, а наши дела передали новому следователю, который, кстати, был евреем. Ознакомившись с моим делом, он стал очень серьезным и даже строгим. Посмотрел на меня и раздраженно спросил:

— Что ты натворила, черт побери?

Я ответила ему, как меня учили в "Гдуде":

— Я ничего не натворила. Я член движения "ха-Шомер ха-Цаир". Единственное, чего я хочу — уехать в Палестину, строить там наш национальный еврейский дом.

— Многие хотят ехать в Палестину, но не кричат об этом в полный голос, — сказал следователь. — Ты поплатишься за это дорогой ценой!

Я не поняла, почему следователь сердится: жалеет ли меня, зная, что мне предстоит, или сам хочет уехать в Палестину, но боится сказать об этом в полный голос. Но я поняла в эту минуту, что имел в виду Йосеф, давая мне наказ перед моей поездкой на вокзал для получения посылки: "Если хочешь оставаться активным членом нашего движения, то после вынесения приговора ты всякий раз должна объявлять, что являешься членом "ха-Шомер ха-Цаир". Кричать об этом в полный голос — в этом и заключается теперь главная наша работа".

Три раза меня арестовывали, и каждый раз я начинала свои показания перед следователями заявлением: "Я член правого крыла движения "ха-Шомер ха-Цаир" с 1929 года. Я хочу уехать в Палестину. Контрреволюционной деятельностью не занималась, от своих убеждений не отказываюсь".

Эта декларация стала своего рода присягой для каждого товарища в подполье. Этими словами начинали свои показания на допросах матери с детьми на руках, которые знали, что с точки зрения властей дети после года уже считаются "большими", их отделяют от матерей и забирают в детские дома. Так же вели себя и товарищи, которым грозила смертная казнь.

Уборка города оказалась срочной и тяжелой работой. Мы красили ограды парков, подметали улицы, убирали мусор, скопившийся во дворах и подъездах, и выполняли другие работы. Каждый день нам выдавали рабочий паек в счет зарплаты. Мы надеялись, что при расчете получим приличную сумму; так нам обещали, поэтому мы очень старались. На работу ходили пешком, денег на трамвай у нас не было. Рабочий день начинался в 5.00 утра и заканчивался в 19.00. В конце месяца нам выдали буквально копейки. По сути дела, мы работали весь ме-

сяц только за шестьсот граммов хлеба в день, причем стоимость хлеба удержали из нашей зарплаты. Было ясно, что нас обманули, но не к кому было обратиться с просьбой защитить наши интересы.

После праздника мы вновь оказались безработными, беспомощными и голодными. Затем один из наших товарищей, Исраэль Глузман, работавший прорабом на стройке, согласился взять нас на свой объект в качестве подсобниц. Работая на строительстве завода автомобильных шин, мы получали увеличенный паек — девятьсот граммов хлеба. В специальном ларьке для рабочих можно было купить селедку и некоторые другие дефицитные продукты.

Несмотря на тяжелую работу и скудное питание, мы жили полноценной и интересной жизнью.

АВРААМ ГАЛЬПЕРИН

Авраам Гальперин был для нас настоящим лидером, идейным наставником. В местечках на Украине, работая с молодежью, он пользовался подпольной кличкой "Аарон". Каждый его приезд в местечко превращался в праздник для евреев. Я впервые встретилась с ним только в Ташкенте.

Ему удалось объединить молодежь из различных ячеек "ха-Шомер ха-Цаир" и завязать контакты с другими сионистскими организациями. Он часто устраивал встречи и политические диспуты в нашей комнате, которая, как упоминалось выше, превратилась в клуб.

Авраам требовал, чтобы коммунары вели себя в ссылке так, как они жили во время подпольной работы на воле. Это означало: учиться, чтобы в будущем попасть в университет, овладеть практической специальностью, а главное — много читать, расширять свой кругозор.

Он завязал связи с вольной еврейской молодежью Ташкента благодаря клубу, где часто бывали юноши и девушки — воспитанники еврейского детского дома. Все они знали, что мы ссыльные, но с удовольствием встречались с нами.

В Ташкенте проживало много бухарских евреев, и с ними мы тоже поддерживали контакты. По субботам мы приходили в их синагогу, а они даже приглашали нас по праздникам к себе домой. Оказалось, что многие из них знали иврит, поэтому Авраам разговаривал с ними на иврите.

СЕМЬЯ ДЕРЕВИЦКИХ И САХНИН

Во дворе дома, где располагалась наша коммуна, проживало семейство Деревицких — мать с сыном и дочерью. Происходила эта семья из Жмеринки. Это была сионистская семья; двое из четырех ее детей уехали в Эрец Исраэль еще до того, как в СССР начались гонения на сионистов. В начале тридцатых годов мать семейства, которая оставалась в Жмеринке, подала прошение о выезде в Эрец Исраэль к сыновьям согласно закону о воссоединении семей. В 1936 году она приехала в Ташкент, где оставшиеся двое ее детей, Мася и Яша, отбывали ссылку, и вместе они ждали ответа на прошение. Мася обратилась к Екатерине Пешковой с просьбой добиться для нее разрешения на "замену".

Жмеринка представляла собой небольшой городок на Украине, почти полностью населенный евреями. Среди жителей Жмеринки было очень развито сионистское движение. Многие выходцы из Жмеринки стали жертвами репрессий советских властей. Во время второй мировой войны и немецкой оккупации Жмеринку заняло румынское подразделение — к счастью для еврейских жителей города, которые остались живы, в отличие от евреев из других мест, которых немцы расстреливали поголовно, даже детей.

Мася Деревицкая еще в Жмеринке стала членом организации ЕвСМ ("Еврейская сионистская молодежь"). Это была организация правого толка с несоциалистической идеологией. Мася работала от имени организации инструктором среди молодежи в Жме-

ринке и в соседних еврейских местечках. В первый раз ее арестовали в 1926 году, но ввиду несовершеннолетия вскоре освободили. После этого она покинула Жмеринку и поехала в Москву, где вступила в "Гдуд".

В 1927 году агентам ОГПУ удалось разнюхать, что проводится большое собрание "шомрим" с участием делегатов из местечек. Все участники собрания были арестованы, в том числе и Мася. В 1928 году решением Особого совещания она была приговорена к трем годам ссылки в Фергану, в Средней Азии. Когда срок подошел к концу, ей добавили без суда еще "порцию". Так было несколько раз. После нескольких сроков ссылки она получила "замену" и прибыла в Эрец Исраэль.

В двадцатых и начале тридцатых годов "замена" практиковалась в отношении членов сионистских организаций довольно часто и была, разумеется, благом для тех, кому удавалось ее добиться. Смысл замены" заключался в том, что власти, вместо того, чтобы возиться с "перевоспитанием" членов сионистских организаций, заменяли некоторым из них

ссылку в Сибирь или заключение высылкой из СССР. Для сионистов это означало возможность уехать в Палестину. Товарищи, получившие "замену", избавились от ужасов советских ГУЛАГов и приняли активное участие в работе по созданию еврейского государства и его защите.

Из четверых детей семьи Деревицких испил горькую чашу до дна только брат Маси, Яша, принадлежавший, как и я, к правому крылу движения "ха-Шомер ха-Цаир". В 1931 году Яша жил в Москве и был руководителем городской ячейки нашего движения. Во время собрания с участием делегатов из местечек он был арестован вместе со всеми присутствующими. Собрание проходило на квартире у Миши Харушкина, члена организации "Гехолуц"^¹. Чтобы избавить Мишу от неприятностей, Яша заявил, что все материалы, которые агенты ОГПУ захватили при аресте, принадлежат ему. Решением Особого совещания он был приговорен к трем годам политизолятора в челябинской тюрьме, а по окончании этого срока — к трем годам ссылки в Ташкент.

Когда Яша вернулся в Ташкент после тюремного заключения, мы обнаружили, что он попал под влияние социал-демократов, с которыми сидел в одной камере. На собраниях в нашем клубе он готов был спорить до утра, утверждая, что мы должны активно бороться против советской власти.

Как уже упоминалось выше, в 1937 году в Ташкенте начался суровый процесс против "врагов народа" — сионистов и якобы вовлеченных ими в "под-

рывную деятельность актеров еврейского театра на идише. Яша Деревицкий и Яша Пичкарь были главными подсудимыми на этом процессе; их приговорили к десяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере на Колыме. Сначала Деревицкий работал на золотых приисках в южной части Колымы, в лагере Ортукан, а в 1949 году, когда срок его заключения закончился, его сослали в крайнюю северную часть Колымы, где его зарезали уголовные заключенные.

Неподалеку от нас жили два молодых человека, которые были частыми посетителями нашего клуба. Один из них, Абраша Сахнин, был членом ЕвСМ. Уроженец Полтавы и видный активист своей организации, он в 1925 году, в возрасте двадцати лет, участвовал в ее съезде, на котором произошел раскол: от ЕвСМ откололась левая ветвь, назвавшая себя ЕвТСМ ("Еврейская трудовая сионистская молодежь"). Сахнин остался в ЕвСМ и в 1926 году был делегатом второго съезда этой партии, проходившего в Ленинграде. Все делегаты съезда были арестованы и вдобавок ко всему оказали сопротивление при аресте; в числе сопротивлявшихся был и Сахнин. Из Ленинграда всех арестованных отправили прямо на Лубянку. После длительного следствия Сахнин был переведен в Бутырки и решением Особого совещания приговорен к трем годам политизолятора в Челябинске. За этим приговором последовали три срока ссылки — в Уральск, Ташауз, Андижан и Ташкент. В Ташкенте он женился на Масе Деревицкой и в 1936 году, когда она получила "замену", вместе с ней уехал в Эрец Исраэль (ему дали разрешение как ее мужу). Он много и плодотворно работал в стране и несколько лет занимал пост заместителя мэра Хайфы.

Вечера в нашем клубе посещали также Юзик Познанский, член левого крыла движения "ха-Шо-Мер ха-Цаир", Броня Кантор, член движения "Дрор"

("Свобода")^¹, и группа членов движения ЦС^² ("Сионисты-социалисты"). Последние были уже семейными людьми и имели детей. Моше Лемперт, бывало, приносил сто граммов конфет "подушечек", и с каждой такой "подушечкой" мы пили несколько стаканов чаю. Ответственной за заварку чая была Маня Штереншис. Настоящего чая, разумеется, не было, и, чтобы придать кипятку цвет чая, его настаивали на подгорелых хлебных корочках или каких-нибудь травах.

После чаепития начиналась дискуссия. О чем мы спорили? Главной темой была идеология сионизма: обсуждение различных уклонов в ней, споры между

правыми и левыми о том, каким должно быть еврейское государство и кто должен руководить его строительством. Другой темой было отношение к событиям в мире и к происходящему в Союзе. Много слов посвящалось нашим задачам в подполье в России.

Когда речь заходила о положении в мире, в центре внимания стояли события в Германии. Уже тогда мы подозревали, что Гитлер захватит власть, установит нацистский режим и будет готовиться к войне. Спорили о том, как западные демократические государства должны относиться к нацистской опасности. Масштабов предстоящей еврейскому народу катастрофы никто, разумеется, не предвидел.

Большое место в наших дискуссиях занимала литература. Мы с жаром обсуждали произведения модных в то время писателей и поэтов — Есенина, Блока, Маяковского. Но, как сионисты, мы не упускали из виду нашу главную цель и спорили о том, каким путем следует добиваться ее достижения. Обсуждалось отношение советской власти к сионистам в стране и во всем мире.

В 1934 году экономическое положение в Союзе несколько улучшилось, появились коммерческие магазины, в которых можно было купить хлеб без карточек, соленую рыбу и другие продукты. Однажды мы организовали настоящий праздник, купили большую рыбу, из которой Маня сделала "гефилте фиш", и пригласили всех товарищей. Сварили целое ведро кукурузы, заварили настоящий чай — прямо-таки буржуазный пир. Поводом для этого пира была подача заявления Екатерине Пешковой от имени всей коммуны с просьбой заменить нам ссылку на высылку в Эрец Исраэль.

Старшие товарищи возражали против этого плана, говорили, что эта затея может принести нам неприятности и даже повлечь за собой аресты. Молодые смеялись. Спор продолжался до утра, и я не помню, чем он закончился.

Надо сказать, что Пешкова, жена знаменитого пролетарского писателя Максима Горького, к которому власти благоволили, помогла многим преследуемым, в том числе и сионистам, выехать за границу. Она была в те годы единственным адресом, куда можно было обратиться с подобной просьбой. Разумеется, сама она решений не принимала, а лишь ходатайствовала за подателей прошений перед властями, и даже в суровые годы "больших чисток" ей не всегда отказывали. Многие ветераны еврейского ишува в Эрец Исраэль обязаны жизнью этой замечательной женщине.

Первым из группы ссыльных в Ташкенте получил "замену" Гельман, член организации "Гехолуц". Следующими были Мася Деревицкая и ее муж Абраша Сахнин.

В 1934 году в Ташкенте вспыхнула эпидемия тифа. Несколько наших товарищей, в том числе и Маня, заболели и нуждались в помощи. Старшие, жившие семьями, относились к коммуне с большим уважением и помогали нам чем могли. Благодаря их помощи Маня выжила, но были и смертные случаи.

Без помощи старших наши дела были бы плохи, потому что коммуна была бедна. Жизнь коммунаров резко отличалась от жизни старших товарищей, которые жили в отдельных квартирах, почти все имели высшее образование и занимали хорошие посты: среди них были врачи, судьи, финансисты, главные бухгалтера предприятий и т. д. У всех были дети, поэтому в делах, касающихся участия в движении, они были гораздо осторожнее нас.

Иногда они приглашали коммунаров к себе домой. Нас поражали их хорошо обставленные квартиры с дорогой мебелью, коврами и картинами; они угощали нас вкусными вещами. Им было что терять. Мы же, холостяки, жили впроголодь, но были молоды и свободны. Всякий раз, побывав в гостях у старших товарищей, мы после этого обращались к Авреймэле Гальперину с вопросом: правильно ли живем? Ответ всегда был один и тот же: "Мы молоды и должны оставаться свободными, если хотим продолжать работать в подполье. Семейная жизнь мешает работе, заставляет человека думать о мелких вещах своего быта".

Работа на стройке соответствовала нашей идеологии: ведь строители — это "настоящие пролетарии". Но одно дело идеология, а другое дело силы — их для этой работы не хватало. Работа была очень тяжелая, а зарплата низкая. Правда, мы получали вместе кило восемьсот граммов хлеба в день, но, как уже упоминалось, с нами жила Хая, которая не работала. Денег на покупку других продуктов, кроме хлеба, у нас не было, и зачастую мы просто голодали. Одежда износилась, но особенно плохо обстояло дело с обувью: она развалилась, и какое-то время мы работали босыми. Маня сшила нам обеим тапочки из полотенца, но это плохо помогало: ноги у нас покрылись язвами от цемента и строительного раствора. Летом мы страдали от жары и особенно от жажды, потому что воду брали из арыков, она была грязной, и ее нужно было кипятить, а в наших условиях, на работе, делать это было невозможно. И Маня, и я стали все чаще болеть, и не оставалось ничего другого, как искать выхода из этого положения.

Кто ищет, тот всегда найдет, как пели тогда в популярной советской песне. У меня был дядя, который жил в Канаде; от родителей я получила его адрес и обратилась к нему с просьбой о помощи. В один из дней мне сообщили, что в "Торгсин" посту-

пило двадцать долларов на мое имя. В магазине "Торгсина" за валюту можно было получить что угодно — и продукты, и одежду, причем по очень низким ценам. Советским гражданам запрещено было получать валюту наличными от зарубежных родственников, но правительство очень нуждалось в долларах, и было заинтересовано в том, чтобы их присылали. Поэтому оно создало сеть магазинов под названием "Торгсин"; доллары, присылаемые родственниками, направлялись прямо в местный финотдел, который посылал сообщение об этом в один из таких магазинов. Там на имя адресата долларов открывали счет в размере поступившей суммы, и он мог покупать товары.

За свои двадцать долларов, полученные от дяди, я накупила хлеба, сахара, молока, чая для всей коммуны, и еще остались деньги на покупку продуктов на протяжении нескольких месяцев. Это идеальное положение дало мне и Мане возможность сменить профессию: с помощью старших товарищей мы научились основам счетоводства. В те годы в Ташкенте был большой спрос на счетоводов и бухгалтеров. Почти все политические ссыльные с течением времени превратились в счетных работников и очень преуспели на этом поприще.

КОНЕЦ ТАШКЕНТСКОЙ КОММУНЫ

В конце 1934 года коммуна была в очень хорошем положении. Мы с Маней работали счетоводами. Работа была нетрудная, мы не голодали, учились, ходили в театр и даже один раз побывали в опере. Но это благополучие длилось недолго: сразу после убийства Кирова началась кампания репрессий против всех "политических". Добрались и до нас: членов коммуны разослали в разные места в Узбекистане. Меня отправили в Наманган, Маню — в Коканд. Хая, Пичкарь и Деревицкие остались в Ташкенте, Авреймэле Гальперин отбыл срок ссылки, вернулся на Украину и возобновил свою деятельность в местечках. В 1937 году он был арестован в Чернигове, осужден решением Особого совещания и отправлен в исправительно-трудовой лагерь строгого режима в Караганде без права переписки. По свидетельству его брата Ехиэля, который тоже прошел длительное "перевоспитание" в советских тюрьмах и лагерях, в том же году он был расстрелян вместе с двумя братьями Тартаковскими. До конца своих дней Авраам соблюдал обет подпольщика и оставался холостым.

В Намангане жил в то время только один ссыльный сионист — Авраам Аронович, член "Гехолуца". Это был красивый, энергичный и мужественный молодой человек, который лелеял мечту тайком пересечь ирано-советскую границу, чтобы затем из Ирана уехать в Эрец Исраэль. Правда, Наманган находится недалеко от границы, но времена уже были очень опасные для таких смелых действий. Из Кремля дули злые ветры, и старшие товарищи в Узбеки-

стане потребовали от Ароновича, чтобы он отказался от своей затеи и не навлекал новые опасности на всех ссыльных сионистов.

В конце 1935 года срок ссылки Ароновича кончился; он покинул Наманган, поселился в Ташкенте, устроился на работу финансистом и зажил нормальной жизнью, но ненадолго. В 1937 году он был арестован и решением Особого совещания приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере на Колыме. Он работал на золотых приисках в южном лагере Ортукан, переболел всеми болезнями, косившими заключенных на Колыме, — цингой, фурункулезом, дизентерией, воспалением суставов, отморозил ноги и нос и из красивого парня превратился в пугало с двумя дырками на лице вместо носа. Лишь после войны Аронович был освобожден как инвалид и получил разрешение возвратиться в Ташкент. Там он долго лежал в больнице и лечился от туберкулеза легких, нажитого в лагере. Когда немного окреп, он попросил врачей сделать ему пластическую операцию по восстановлению носа. Из-за недостаточной стерильности при операции была внесена инфекция — и он умер от заражения крови.

В конце 1935 года у нас с Маней тоже окончился срок ссылки. Мы поехали в Проскуров (Хмельницкий), где жили родители Мани. Мое родное местечко находилось в пограничной зоне, поэтому мне как "политически неблагонадежной" запретили туда ехать. Правда, расстояние от Купеля до Проскурова невелико, и я смогла встретиться со своими родителями.

Привожу здесь список тех членов сионистских организаций, которые находились в ссылке в Ташкенте в тридцатых годах:

1.    Аронович Авраам — финансист, член "Гехолуца".

2.    Блехман Белла — секретарша, член "ха-Шомер ха-Цаир" (левое крыло).

1.   Гоган Яков — столяр, член "Гехолуца".

2.   Глузман Исраэль — прораб на стройке, член "Гехолуца".

3.   Геллер Юрий — бухгалтер, член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло).

4.   Гальперин Авраам — бухгалтер, член "ха-Шо мер ха-Цаир" (правое крыло).

5.   Вайсман Талия — конструктор, член "ха-Шо мер ха-Цаир" (левое крыло).

6.   Тартаковский Арье — бухгалтер, член "ха-Шо мер ха-Цаир".

7.   Тартаковский Шимон — чертежник, член "ха-Шомер ха-Цаир".

10.    Яблонский Герц — экономист, член ЦС.

11.    Яблонская Лена — член "Гехолуца".

12.    Лемперт Моше — рабочий, член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло).

13.    Сахнин Авраам — экономист, член ЕвСМ.

14.    Познанский Юзик — экономист, член "ха-Шо мер ха-Цаир" (левое крыло).

15.    Фурман Хая — член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло).

16.    Пичкарь Яаков — рабочий, член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло).

17.    Фарбштейн Давид — бухгалтер, член ЕвСМ.

18.    Цап Кунця — член "Гехолуца".

19.    Комиссар Нахум — слесарь, член ЦС.

20.    Кантор Броня — секретарша, член "Дрора".

21.    Рубман Това — счетовод, член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло).

22.     Ратнер Йоэль — экономист, член ЦС.

23.     Штереншис Батья-Маня — счетовод, член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло).

24.     Школьник Вера — член "Гехолуца".

Все перечисленные здесь товарищи были арестованы во время чисток 1937—1938 годов. Большинство не возвратилось из лагерей.

ЙОЭЛЬ РАТНЕР (ЮЛИК)

Йоэль Ратнер родился в 1899 году в Царицыне (ныне Волгоград). В возрасте шестнадцати лет вместе с родителями переехал в Астрахань. Там, еще будучи гимназистом, вступил в студенческую организацию "Бней Цион" ("Сыны Сиона") и через короткое время стал ее лидером. В 1917 году закончил гимназию и переехал в Саратов, чтобы учиться на агронома. Там он присоединился к движению "Цеирей Цион"^¹ ("Молодежь Сиона"). В 1919 году в Саратове состоялся съезд этой организации и был избран главный штаб по руководству работой в регионах: на Кавказе, в Сибири, в Турке-

стане (Средняя Азия), в европейской части России. Юлик Ратнер возглавлял этот штаб. В 1920 году состоялась конференция "Цеирей Цион" в Харькове, и там он также был в числе ведущих лидеров.

В 1922 году поехал работать в Ленинград и примкнул к движению ЦС. В апреле 1926 года был арестован и приговорен к пяти годам заключения в политическом изоляторе. После заключения был сослан в Ашхабад, а затем в Ташкент.

Юлик Ратнер был человеком разносторонних способностей: прекрасный организатор, экономист, журналист, блестящий оратор, отличный спортсмен и любитель поэзии. Он отличался внешней и внутренней красотой, добрым сердцем и готовностью прийти на помощь другим. Он посещал наш клуб и помогал нам, молодым неопытным девчонкам, понимать окружающую действительность и даже просто учиться, потому что нас, ссыльных, не принимали в учебные заведения.

В 1935 году он был вновь арестован, а в 1937-м сослан на Колыму, где работал на золотых приисках вместе с другими сионистами. Из лагеря он не вернулся. Время и обстоятельства его смерти мне не известны.

ГЕРЦ ЯБЛОНСКИЙ

С Яблонским я познакомилась во время ташкентской ссылки, в 1934 году. К тому времени он уже отсидел срок в политическом изоляторе, имел семью, работал экономистом и был членом ЦС. Он пользовался авторитетом среди старших товарищей, посещавших наш клуб, относился с уважением к нам, молодым, и был готов поддерживать нас морально и материально.

Во время эпидемии 1934 года он заболел тифом. Его жена Лена, врач по профессии, прилагала сверхъестественные усилия к тому, чтобы спасти его, но безуспешно. Он умер от тифа в возрасте сорока двух лет.

Все ссыльные Ташкента участвовали в его похоронах — не только сионисты, но и люди других фракций: эсеры, социал-демократы, анархисты, даже бундовцы и троцкисты, а также его коллеги по работе и соседи по дому. Его похороны превратились в большую демонстрацию, вызвавшую сильное раздражение в ОГПУ — но власти не посмели вмешаться. Позднее, после арестов 1937-1938 годов, они во время допросов напомнили всем нам об этом дне как о "настоящем бунте против советской родины".

ЛЕВ БРОМБЕРГ (ЛЕВА)

Лева Бромберг родился в 1897 году в Херсоне в семье сионистов. В 1915 году организовал несколько сионистских кружков среди местной молодежи. После революции 1917 года эти кружки объединились в "Организацию учеников-сионистов". Бромберг стоял во главе всех ячеек этой организации в южной и восточной части Украины. В 1920 году поступил в Одесский университет и присоединился к движению "Цеирей Цион". Когда оно раскололось, он вступил в партию ЦС и создал в ней молодежную организацию "Югенд ЦС" ("Молодые сионисты-социалисты"). Эта партия направила его на работу в Ленинград. Там он стал членом центрального комитета, вместе с другими товарищами наладил работу сионистской организации и издавал нелегальную газету.

В 1926 году Лева был арестован и приговорен к трем годам политизолятора. Свой срок он отбывал в Ярославле, где сидел в одной камере со своим младшим братом Биньямином, и в Суздале. В 1929 году он вышел из изолятора и был сослан в Казалинск. В

1932 году его перевели в Чимкент, а оттуда в 1934 году в Ташкент. В 1937 году Лева был арестован вторично и отправлен в самый северный угол Колымы, в исправительно-трудовой лагерь в Якутске. Он добирался туда несколькими тяжелыми этапами и прибыл на место больным, но благодаря усилиям его жены, вольной и врача по специальности, поправился и даже начал работать. В 1948 году он умер от разрыва сердца.

Впрочем, этот диагноз можно подвергнуть сомнению: в годы ежовщины те заключенные, которые не выдержали невыносимых условий жизни или были расстреляны, в официальных отчетах числились "умершими от разрыва сердца". Тюремные врачи, вольнонаемные или заключенные, вынуждены были в уведомлениях о смерти подтверждать эту ложь.

БИНЬЯМИН БРОМБЕРГ (ВОЛЯ)

Биньямин (Воля) Бромберг, как и его брат Лева, получил сионистское воспитание. Он родился в 1904 году в Херсоне, а в 1922 году, по окончании гимназии, поехал в Одессу, где поступил в консерваторию. Воля был человеком богато одаренным. Кроме игры на скрипке, которой он учился в одном классе с Давидом Ойстрахом, он хорошо рисовал, ваял, был журналистом и экономистом.

В Одессе он вступил в молодежную организацию "Югенд ЦС" и несколько лет спустя, в 1925 году, был избран ее лидером и членом центрального комитета. В тот период Воля познакомился с Беллой Лодмир, тоже членом ЦС, и женился на ней.

В 1926 году его арестовали и приговорили к трем годам политизолятора по обвинению в сионистской деятельности. В ярославском изоляторе он сидел в одной камере со своим братом Левой. После окончания трехгодичного срока заключения получил дополнительный срок ссылки в Среднюю Азию: Андижан, Ташауз и Ташкент. В 1934 году срок его ссылки закончился, и он поехал в Новосибирск вместе с женой. В 1937 году он был вновь арестован в городе Калинине, где велся большой процесс против членов ЦС. Всех привлеченных к делу обвинили в подрывной деятельности, в частности в заговоре с целью убить Калинина и Ворошилова. После тяжелого следствия, сопровождавшегося мучительными пытками, большинство подсудимых, в том числе и Биньямин Бромберг, были приговорены к смертной казни. Несколько месяцев спустя власти заменили им

смертный приговор двадцатью пятью годами заключения в лагере строгого режима и отправили на Колыму.

Несмотря на официальную отмену смертного приговора, в 1942 году Воля Бромберг был расстрелян. Его товарищ по заключению, переживший Колыму и вышедший на свободу после смерти Сталина, рассказал об этом его жене. В 1957 году Бромберг был реабилитирован посмертно, и его вдова получила официальное уведомление об этом.

В те страшные времена в Советском Союзе люди боялись произнести неосторожное слово, чтобы не угодить на много лет в тюрьму, родители боялись детей и дети боялись родителей, а все вместе боялись каких-либо контактов с заграницей. Несмотря на это, члены сионистских организаций осмеливались писать письма в Эрец Исраэль. В изданной в Израиле книге журналиста Биньямина Веста "Между отчаянием и надеждой", содержавшей письма узников Сиона из СССР, имеется несколько писем братьев Бромберг. Так, Биньямин Бромберг в одном из писем жалуется на тяжелое положение, когда не с кем поделиться сокровенными мыслями и даже нельзя писать стихи (он писал стихи с самого детства). В книге Веста есть также одно стихотворение Бромберга на иврите, посвященное наступлению еврейского Нового года. 'Тяжелый год, уходи себе с Богом", — писал Воля Бромберг в суздальском изоляторе в 1927 году.

В одном из писем, написанном в 1931 году в Андижане, Воля описывает трагедию в его семье — смерть маленького сына. Мальчик родился в Ташаузе, месте ссылки, и умер несколько месяцев спустя ввиду недостатка питания и отсутствия медицинской помощи.

В другом письме, посланном из Ярославля родителям в 1926 году, Бромберг писал, что он по совету Пешковой просил тюремные власти разрешить ему заниматься музыкой, но ему отказали.

ЯАКОВ ПИЧКАРЬ

Яаков Пичкарь, или Яша, как мы его называли, родился в 1911 году в маленьком местечке Смотрич на Украине. С юных лет он примкнул к движению "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло) и быстро стал одним из его лидеров. До конца 1920 года эта организация, к которой принадлежала и я, действовала легально, но затем начались массовые аресты сионистов, и члены ее ушли в подполье. Когда появились признаки того, что ОПТУ начало интересоваться Яшей, движение послало его в Москву, в "Гдуд". Там он тоже отличился, и его избрали в центральный комитет. В 1932 году был арестован и сослан на три года в Ташкент, где я и встретилась с ним; как уже упоминалось, мы входили в одну коммуну в составе шести человек.

В 1935 году Яша получил от Е. Пешковой сообщение о том, что власти готовы удовлетворить его прошение о "замене". Одновременно он получил из Эрец Исраэль деньги на билет. Но его отъезд в то время не состоялся, потому что власти не спешили выполнить обещание, данное Пешковой. Волокита с оформлением документов, нужных для выезда, тянулась до тех пор, пока его не подвели под новый арест.

В конце 1935 года кончился срок его ссылки, и он поехал туда, где жили его родители. Поскольку в его

паспорте было указано, что он имел судимость за сионизм, его не прописали. Без прописки невозможно было устроиться на работу, и он возвратился в Ташкент. Моя подруга Маня Штереншис вернулась из Проскурова в Ташкент по той же причине. В 1936 году Яша и Маня вступили в брак по всем правилам еврейской религиозной церемонии; они надеялись, что в недалеком будущем, на основе полученной Яшей "замены" и прошения Мани о воссоединении семьи, смогут вместе уехать в Эрец Исраэль.

До начала больших чисток 1937 года и перехода властей к новому жесткому курсу "уничтожения врагов народа" в Ташкенте можно было жить сравнительно благополучно, и люди были настроены оптимистично. Несмотря на отметки в паспортах о судимости, в городе легко было получить работу и прописку. В 1937 году всему этому пришел конец: была арестована большая группа сионистов, в том числе Пичкарь, Эткин, Фарбштейн, Цап и Деревицкий, а также группа артистов еврейского театра.

По состряпанному ОГПУ обвинению, Пичкарь был "главарем контрреволюционной сионистской группировки". Его обвинили в том, что в годы ссылки он принимал участие в "сионистских сборищах" на квартире у Рубман и Штереншис, а также на квартире у Деревицких. Другой пункт: он проводил агитацию среди еврейских артистов, чтобы вовлечь их в антисоветскую сионистскую деятельность.

Следствие тянулось до 1938 года, а суд продолжался шесть дней. Как я упоминала выше, у ОГПУ был живой свидетель — Хая Фурман, которая жила вместе с нами, все слышала и видела и подтверждала то, чего от нее требовала прокуратура.

Приговор был суровым: Пичкарь, Эткин, Деревицкий и Цап получили десять лет заключения в лагерях с последующим лишением гражданских прав на пять лет. Артистов Айзенберга и Генделя приговорили к восьми годам лагерей, а Резника к четырем годам.

Наказание они отбывали в лагере Дальбарчин неподалеку от Ташкента. Условия в лагере были сравнительно легкие, сионисты жили там, как на воле, коммуной, получали передачи от родных и товарищей и работали в основном на полях, на сборке хлопка. Это было не слишком строгое "перевоспитание". Пичкарь отказался работать в знак протеста против того, что ему не дали возможности продолжать контакты с Пешковой относительно "замены".

Власти постепенно переходили к тяжелым формам репрессий. В 1938 году всех евреев, находившихся в лагере Дальбарчин, арестовали — на сей раз как уголовных. Исключением был только один, по фамилии Вассерман. Это был коммунист, приехавший из Палестины в советскую Россию, чтобы строить социализм. В 1933 году он был послан в Среднюю Азию, жил в Ташкенте и работал в ЦК комсомола Узбекистана. В 1937 году Вассерман, как и все коммунисты, приехавшие из других стран строить социализм в России, был арестован, обвинен в шпионаже в пользу Англии и приговорен к десяти годам исправительных лагерей. Отбывавших наказание в этом лагере в большинстве случаев относили к категории осужденных за бытовые преступления ("бытовиков"). Евреи, находившиеся в этом лагере, тоже считались "бытовиками".

Но в 1938 году, когда всех евреев-"бытовиков" обвинили в сионистской деятельности, это уже был большой политический процесс. Чтобы сделать его более впечатляющим, властям нужны были "главари". Такими главарями сионистского движения в лагере были признаны пятеро сионистов: Деревицкий, Пичкарь, Цап, Фарбштейн и Эткин. Предъявленное им обвинение состояло из четырех пунктов:

1. Они создали сионистскую организацию в лагере и вели активную работу по вовлечению в нее всех еврейских заключенных.

2.    Они занимались вредительством и саботажем на хлопковых плантациях.

3.    Они дали указание лагерному врачу Ходорову отравить больных заключенных.

4.    Они поддерживали связи с мировой буржуазией посредством писем в Палестину, которые они передавали своим родным во время свиданий.

Подследственных избивали до потери сознания но они отказывались подписывать признание в нелепых обвинениях. Когда издевательства не помогли, "главарей" бросили в лагерный изолятор Халак и пригрозили им смертной казнью. Процесс "главарей" сионистского движения в лагере Дальбарчин" закончился суровым приговором: десять лет лагерей и пять лет лишения гражданских прав. Деревицкий, Эткин и Пичкарь были отправлены на Колыму, а Цап и Фарбштейн — в другой лагерь в Средней Азии С Колымы возвратился только Пичкарь.

Этот рассказ о нем я пишу с его слов: он приехал в Израиль в 1970 году. До того, уже после освобождения из лагеря и реабилитации, он неоднократно подавал заявление о выезде, но ему отказывали.

В его рассказе о пережитом есть такой эпизод: в 1948 году он нашел в лагерной уборной кусочек га зеты, уже "использованной по назначению"; поскольку жажда знать, что происходит в мире, была велика, а газет заключенным не давали, он вытер загаженный клочок газеты и прочел на нем, что "израильские войска успешно продвигаются вперед". Эти слова, напечатанные в советской газете, по трясли его, и он сначала подумал, что это какая-нибудь историческая статья. Стал расспрашивать вольнонаемных, работавших в лагере, и, когда они ему рассказали о Войне за независимость в Израиле, упал в обморок.

Лишь на старости лет сбылась его мечта, которую он надеялся осуществить в 1936 году: он смог поселиться в стране с женой и двумя дочками.

ПРОСКУРОВ

Город Проскуров в Подольской губернии на Украине был настоящим центром для окружающих его местечек. Евреи из местечек ездили в Проскуров по всем важным делам: к врачу-специалисту, за лекарствами в аптеку, к судье; там учились ученики из богатых семей. Этот город, в котором большинство населения составляли евреи, вошел в историю периода революции и гражданской войны как место погрома, учиненного солдатами Петлюры.

В один воскресный день в 1920 году пьяные петлюровцы "разгулялись": грабили, насиловали женщин, убивали стариков и детей. Почти половина еврейского населения города была уничтожена. Но и евреи, жившие в Проскурове, прославили свой город: так, уроженец Проскурова Шварцбурд убил Петлюру во Франции.

Понятно, что в этом городе было очень развито сионистское движение. Дети приобщались к сионизму, участвуя в организациях "Зэвоним" ("Волчата") и "Цофим" ("Скауты"). Следующими этапами были молодежные организации и "взрослые" партии: "Гехолуц", "Дрор", "Поалей Цион", ЕвСМ, ЦС и "ха-Шомер ха-Цаир" левого и правого крыла. Все эти партии отстаивали свои убеждения и вели горячие споры между собой. Особой активностью отличалось движение "ха-Шомер ха-Цаир": от его московского руководства, "Щуда", в местечки регулярно поступали информационные материалы и программы действий в подполье. Из Проскурова вышло много молодых людей, которые готовились стать халуцим и проходили

сельскохозяйственную подготовку ("акшара хаклаит") для последующей работы и строительства в Палестине. Самые лучшие, самые преданные члены движения прибыли в Москву из Проскурова. Одним из них был Бузя Тепельбаум. О нем я многое узнала со слов другого члена "Гдуда", Гриши Высокого (Цви Рама), которого встретила в Израиле и который работал одно время вместе с Бузей.

Тепельбаум родился в 1911 году в местечке вблизи Проскурова. С ранних лет он выделялся среди товарищей своими способностями, любознательностью и развитым политическим сознанием. В 1928 году ячейка "ха-Шомер ха-Цаир" в Проскурове направила его в Москву. На следующий год произошла первая встреча между ним и Гришей, который бежал с места ссылки и с помощью "Гдуда" получил убежище в Москве. Во главе "Гдуда" стоял в то время Тепельбаум.

Лидеры сионистских организаций в то время часто меняли место жительства, чтобы не попасть на заметку к агентам ОГПУ. В 1930 году Гриша руководил работой ячейки в Днепропетровске, а затем был вызван в Москву, чтобы сменить Бузю, который возглавил местную организацию в Одессе. Работы в Одессе было много, потому что там находился центр, руководивший работой всех ячеек в городах и местечках Украины.

В январе 1931 года Гриша вновь встретился с Тепельбаумом в Москве на конференции лидеров местных отделений "ха-Шомер ха-Цаир", где Тепельба ум представлял ячейки Украины. В том же году он был арестован и сослан в Красноярск в Восточной Сибири.

Отбыв срок ссылки, он поселился в Таганроге, где в то время находилась большая группа сионистов из разных фракций. В начале 1936 года я встретилась с Тепельбаумом в Курске, куда все активисты съехались, чтобы договориться о путях возобновле-

ния деятельности сионистского движения в Советском Союзе.

Семейные товарищи из "ха-Шомер ха-Цаир" в Таганроге возражали против поездки Тепельбаума в Курск. Когда в Таганроге арестовали группу сионистов и вместе с ними Бузю, они обвинили его в том, что своей поездкой в Курск он привлек внимание властей к городу и был причиной этих арестов.

По моему мнению, которое разделяли также наши товарищи в Курске, это обвинение было несправедливым. В те годы шли большие аресты сионистов по всему Советскому Союзу: в России, на Украине, в Узбекистане, в Казахстане и даже в Сибири.

В 1936 году я гостила короткое время в доме родителей Мани Штереншис в Проскурове и встретилась с моей мамой. Я объяснила ей, что не могу жить в Купеле и ищу работу в большом городе. Всю правду, разумеется, я не могла рассказать даже маме.

БОРИС ГИНЗБУРГ И ДОРА ФИШЕР

В это же время я встретилась в Проскурове с Борисом Гинзбургом, моим первым наставником, которого я знала под именем Йосеф, и его женой Дорой. Какое-то время, как читатель помнит, я жила вместе с ними в коммуне в Москве перед моим первым арестом. В Проскурове они были прописаны под фамилией Розенталь.

Дора Гросс родилась в 1911 году в Проскурове и с детства была активисткой правого крыла организации "ха-Шомер ха-Цаир". В первый раз ее арестовали, когда ей было всего шестнадцать лет. Это было в день гибели Трумпельдора; "шомрим" устроили шествие по улицам города, пели песни о Трумпельдоре и другие сионистские песни. Дору вскоре освободили как несовершеннолетнюю. В том же году она переехала в районный центр Винницу; оттуда велось руководство работой ряда местных ячеек, для чего нужны были верные работники.

В 1928 году винницкая районная ячейка послала Дору в Москву для работы в "Гдуде". Там она тоже отличилась, и в 1929 году центральный комитет движения направил ее в Одессу. Из соображений кон-

спирации она не вошла в коммуну, а поселилась на отдельной квартире. В ее обязанности входило получать и хранить материалы, которые прибывали из Москвы, а также местные материалы: списки членов ячеек в местечках, деньги, рукописи, письма из Эрец Исраэль и письма активистов, а также запрещенную в Советском Союзе литературу: книги Фруга, стихи Бялика в переводе Жаботинского на русский язык, стихи "шомрим" и ряд книг на иврите. Все это Дора хранила в пустом складе возле ее квартиры. Члены движения в Одессе не знали ее, она поддерживала связь только с одним товарищем из одесского центра и непосредственно с "Гдудом" в Москве.

В 1928 году в одну ночь были арестованы двадцать пять сионистов из одесской группировки и Дора в том числе. Склад не был обнаружен, и все хранившиеся в нем материалы остались в сохранности. Какое-то время Дора провела в одесской тюрьме, а затем ее перевели в Харьков, который был в то время столицей Украины.

Тюрьмы на Украине были переполнены, особенно столичные, потому что в 1928 году велся большой процесс против партии СВУ ("Самостийна велика Украина") — партии, которая выступала за независимость Украины и ее выход из Советского Союза. Дора провела в харьковской тюрьме около полугода, после чего ее решением Особого совещания сослали на три года в захолустный поселок в районе Донбасса, далеко от железной дороги.

Среди ссыльных в этом месте большинство составляли религиозные евреи — раввины, хасиды

различных дворов, служители синагог и резники из различных маленьких местечек. Сионистов там не было. Через короткое время Доре удалось бежать оттуда и переехать в Москву. Она перешла на нелегальное положение и сменила свою фамилию на Гинзбург.

В период больших арестов 1933 года она вновь сменила фамилию, место жительства и работу, жила под фамилией Грошкорн. В 1935 году Дора и ее муж Йосеф (Борис Гинзбург) вернулись в Проскуров под фамилией Розенталь и поселились у матери Доры. Там у них родился сын.

Муж Доры Борис (Йосеф) Гинзбург родился в 1911 году в маленьком местечке Близкарони на Украине. Учился в соседнем местечке Смотрич и там в очень молодом возрасте примкнул к правому крылу организации "ха-Шомер ха-Цаир". Через некоторое время движение послало его в Москву, где он организовал центральный комитет движения, получивший название "Гдуд", и возглавлял его в самые тяжелые времена, когда сионисты подвергались жестоким гонениям. Как и Дора, он неоднократно менял фамилию и имя, и я в Москве знала его под именем Йосеф.

В 1937 году, несмотря на то, что повсюду велись большие процессы против сионистов и их приравнивали к "врагам народа", ячейка правого крыла "ха-Шомер ха-Цаир" в Проскурове продолжала работать. Борис Гинзбург и его товарищ по имени Меир Штромвассер, уроженец Проскурова и ровесник Бориса, уехали из Москвы в Каменец-Подольский, чтобы наладить нелегальную работу в городе и в прилегающих местечках. Но карательные органы в стране свободы и социализма были к тому времени уже настолько развиты, что их агенты настигали сионистских деятелей повсюду, и через короткое время оба были арестованы. После тяжелых пыток Штромвассер был расстрелян. Та же судьба постигла и Бориса. По рассказу Доры (ныне Дора Фишер, проживает в

Израиле), следователи застрелили Бориса прямо на допросе и выбросили его труп в окно, а затем доложили вышестоящему начальству, что он был убит при попытке к бегству.

В тот год в Проскурове было арестовано сорок сионистов, в том числе люди, которые уже давно не принимали участия в сионистском движении и вели жизнь обычных советских граждан, работали, имели семьи. Им пришлось поплатиться за "шалости детства", за то, что они делали еще подростками — и поплатиться очень дорогой ценой. Большинство их погибло на золотых приисках, на лесоповале и в урановых шахтах Колымы, умерло от голода и различных болезней. Лишь очень немногие больными вернулись домой после смерти Сталина.

В 1938 году были арестованы также Дора Гинзбург, жена Бориса, и Ента Штереншис — жена Меира Штромвассера и сестра моей подруги Мани Штереншис. Маленький сын Доры остался у ее матери в Проскурове. Он воспитывался у бабушки и в дальнейшие годы скитаний его матери по местам ссылки.

Ента Штереншис, уроженка Проскурова и активная участница движения "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло), была послана в 1928 году в Москву для работы в "Гдуде". Она была очень преданным работником, но в 1934 году оказалась вынужденной вернуться из Москвы в Проскуров, потому что ОГПУ взяло ее на заметку.

В тот период в Советском Союзе была введена паспортная система. Чтобы получить паспорт, нужно было заполнить анкету, но Ента не могла сделать это, так как была бы арестована в ту же минуту. Жить в Москве без паспорта было невозможно, поэтому она вернулась в Проскуров. Там она вышла замуж за Меира Штромвассера и благодаря замужест-ВУ смогла сменить фамилию.

В конце 1938 года, после того, как Ежов был арестован и отдан под суд, Енту и Дору освободили. Обе

к тому времени уже были вдовами с маленькими детьми. Им было приказано покинуть Проскуров и найти себе место жительства в районах, предназначенных для ссыльных. Дора выбрала город Маргилан в Узбекистане, а в 1941 году ее перевели в Фергану. С началом войны к ней приехала из Проскурова мать с ее маленьким сыном. Таким образом ссылка спасла Дору, ее мать и сына от нацистской расправы.

После окончания войны, в 1945 году, Дора от предприятия, на котором работала, была переведена во Львов. Этот город находится на территории, которую Советский Союз отнял у Польши; оттуда легче было перебраться в Польшу и затем в Израиль. Дора сочеталась фиктивным браком с евреем — польским подданным, приняла его фамилию Фишер и благодаря закону о репатриации польских граждан из Советского Союза эмигрировала в Польшу. Оттуда она переехала в Германию, а затем в Эрец Исраэль вместе с матерью и сыном.

Сведениями о том, как сложилась дальнейшая судьба Енты Штереншис, я не располагаю.

Брат Йосефа (Бориса) Хаим Гинзбург, по прозвищу "Куши" ("Негр"), был активным деятелем "Гдуда" в Москве. Добрый и веселый человек, готовый всем помочь, он пользовался всеобщей любовью. В ходе кампании чисток 1937 года он был арестован и расстрелян.

КУРСК

Незадолго до ареста Йосефа (Бориса) я получила от него указание направиться в Курск, где жила большая группа "шомрим", в том числе моя землячка Малка Эсриг из Купеля.

Курск встретил меня не слишком приветливо. Ввиду отметки в моем паспорте о судимости по 39-й статье мне отказали в прописке, а без прописки нельзя было устроиться на работу. Получился заколдованный круг: меня не прописывали, потому что я не работала, а на работу не принимали, потому что я не прописана. Товарищи отнеслись ко мне хорошо, но они не могли мне помочь в делах с пропиской.

На какое-то время я поселилась на квартире у Малки Эсриг и ее мужа Нахума (Нусика) Бергера. Это была идеальная семейная пара. Посторонний, кто увидел бы их вечером у колыбели сына, не мог бы себе представить, что эти люди принадлежат к организации, находящейся под строжайшим запретом в Советском Союзе, и что их в любую минуту могут арестовать.

Они не только принадлежали к организации, но и активно работали в ней и сотрудничали с "Гдудом" в Москве. Малка и Нусик (так мы называли Нахума) подали Пешковой прошение о "замене" и ждали ответа. Ребенка они назвали Теодором в честь Герцля и сделали ему обрезание.

Само решение иметь ребенка в их положении Подпольщиков было отчаянной смелостью, потому Что в случае ареста родителей его отправили бы в

детский дом, где условия для детей "врагов народа" были крайне тяжелыми.

Малка родилась в бедной семье; ее мать рано овдовела и одна воспитывала двоих детей — ее и брата Шломо. Оба они были активными членами организации "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло). В 1926 году Малка была послана в Москву, для работы в "Гдуде", а Шломо остался в Купеле ввиду семейных обстоятельств. Через некоторое время Малку арестовали и выслали в Чимкент, где она познакомилась с Нусиком Бергером и вышла за него замуж. После отбытия срока ссылки они переехали в Курск. В этом городе поселилось много отбывших ссылку сиони-

стов, потому что Курск не входил в список городов, в которых нельзя жить бывшим ссыльным.

Кроме Малки и Нахума в Курске в то время жили следующие члены сионистских партий: Гилель Каплинский и его близкий друг Мендель (Меник) Бейлин, оба из правого крыла "ха-Шомер ха-Цаир", бывшие деятели "Гдуда" в Москве. Они работали на строительстве; согласно их убеждениям каждый еврей должен строить свою страну, и его задача — подготовиться к этому в том месте, где он живет. Шабтай Володарский, человек постарше, был членом партии ЦС и видным ее деятелем.

Прожив в Курске несколько месяцев без работы, я переехала в Белгород, где тоже проживала большая группа сионистов. Одним из них был Аарон Шапира, член партии ЕвСМ. Этот человек прошел все круги ада советской системы "перевоспитания": три года политизолятора, а затем долгие годы ссылки в городе Фрунзе и других местах. Кроме него в Белгороде проживали Фаня Соколовская, член левого крыла "ха-Шомер ха-Цаир", Шмуэль Ман, член ЦС, Сарра Тиборовская-Морозова, член организации "Дрор", и Нахум (Нема) Сток — член левого крыла движения "ха-Шомер ха-Цаир". Сток работал на заводе главным бухгалтером; он устроил меня к себе на работу счетоводом и уговорил домовладельца, у которого жил, дать мне угол в том же доме.

Ман, как и остальные, отбыл срок заключения в изоляторе и несколько сроков ссылки и питал смертельную ненависть к советской власти. Экономист по специальности, он легко мог устроиться на работу, но нигде не работал из принципа, ввиду сопротивления режиму. Средства на жизнь ему давали частные уроки и помощь родителей.

ГИЛЕЛЬ КАПЛИНСКИЙ

Гилель родился в 1912 году в местечке Миргород, Полтавской области, на Украине, в религиозной семье. Он был болезненным ребенком и долгое время лежал в постели с ногой в гипсе.

В 1925 году в Миргороде с помощью членов ЕвСМ была основана ячейка движения "ха-Шомер ха-Цаир". В первый год в ее состав входило всего шесть человек, но уже на следующий год она состояла из двух "отрядов", в каждом из которых было по пятьдесят подростков. В 1929 году Гилель был отозван из Миргорода в Москву, жил там в коммуне и работал на железной дороге контролером.

В 1930 году руководство "Гдуда" в Москве решило отобрать группу самых энергичных и способных активистов и подготовить их к работе среди сионистской молодежи в местечках на Украине и в городах по всей территории Советского Союза. Для этой цели центральный комитет "ха-Шомер ха-Цаир" вместе с ивритским культурно-просветительным движением 'Тарбут" организовал ульпан (училище). Все отобранные для обучения в ульпане были строго законспирированы и скрывали эту сторону своей деятельности даже от самых близких друзей. В ульпане учились:

Гилель Каплинский, Исраэль Лизенберг, Михаил Глезер, Борис Гинзбург и член организации "Гехолуц" Ента. Преподавателями в ульпане были Авраам Кривошейка [правильная фамилия Криворучко прим. ред.](Карив), Цапман и еще один товарищ, сохранявший анонимность из соображений конспирации. Этот безымянный преподаватель был одним из немногих оставшихся в Советском Союзе ивритских писателей. В тот период многие наши "шомрим" писали стихи на трех языках — русском, идише и иврите. Писал стихи и Каплинский. Некоторые его стихи печатались в молодежной газете "Бамаале" в Эрец Исраэль. В книге Веста "Между отчаянием и надеждой" опубликованы несколько писем и стихов Каплинского, написанные им во время ссылки.

Курсанты ульпана изучали иврит, историю еврейской? народа, историю сионистского движения, литературу и другие общеобразовательные предметы. Занятия были рассчитаны на год, но прекратились несколько раньше ввиду волны арестов 1931 года.

После окончания занятий в ульпане московское руководство движения направило Гилеля в Киев с заданием организовать там ячейку "ха-Шомер ха-Цаир". Вместе с ним в Киев был послан также Моше Лемперт. Оба успешно выполнили задание и наладили работу ячейки, но уже в октябре 1931 года были вновь арестованы. Около полугода они пробыли в киевской тюрьме и по окончании следствия получили три года ссылки: Каплинский — в сибирский город Енисейск, а Лемперт — в Ташкент.

Родители Гилеля жили в Курске, поэтому он приехал туда по окончании срока ссылки. Он поселился отдельно от родителей в одной комнате со своим лучшим другом Меником Бейлином. Их комната была местом частых сборов сионистов Курска. Мне довелось несколько дней полежать у них в комнате после операции по поводу воспаления мозолей. В то время даже маленькая операция была чревата большими неприятностями, так как не было антибиотиков и

могли быть осложнения. В их комнате я встретила Тепельбаума, приехавшего в Курск для встречи с местными сионистами.

Большой друг Гилеля, Меник (Мендель) Бейлш , уроженец города Нежина, проводил с Гилелем вместе время и на работе, и по вечерам. Они даже ухаживали за одними и теми же девушками.

В 1936 году Гил ель вновь был арестован и сослан в захолустную деревню Синегора в Кировской области. Это была настолько дикая глушь, что во время больших чисток 1937-1938 годов про нее и про сосланных туда забыли; благодаря этому Гилель не попал в список подлежащих "перевоспитанию" в лагере строгого режима. Но и в ссылке ему приходилось несладко. В деревне не было электричества, не было ни одного еврея, не говоря уже о товарищах из сионистского движения, и он чувствовал себя совершенно оторванным от цивилизованного мира.

Несмотря на столь тяжелые условия, Гилель поддерживал связи с Эрец Исраэль. В одном из своих писем он жаловался, что получает очень короткие весточки, а ведь ему хочется знать обо всем, что делается и как живется в стране. Еще в 1947 году, когда это было очень опасно, Гилель подал официальное прошение о выезде в страну, о которой мечтал всю свою молодость; но его мечта сбылась только в 1970 году.

В 1939 году Гилель отбыл срок ссылки и вернулся в Курск. Вскоре после его возвращения был арестован его отец, который, правда, не имел отношения к сионизму, но был активным деятелем еврейской общины. В то время гонениям подвергались не только сионисты, но и религиозные люди, отвергавшие сионистскую идеологию. Отца Гилеля приговорили к заключению в лагере, откуда он не вернулся.

МЕНДЕЛЬ БЕЙЛИН

Мендель (Меник) Бейлин родился в 1913 году в Нежине и был активным деятелем правого крыла движения "ха-Шомер ха-Цаир" в родном городе и его окрестностях. Волна больших арестов 1931 года застала его в Москве, в "Гдуде". Несмотря на то, что ему в момент ареста было всего семнадцать лет, его судили наравне с совершеннолетними и приговорили к трем годам ссылки в город Енисейск в Восточной Сибири. В 1932 году его перевели в глухую деревню Ярцево в районе Туруханска. Жизнь там была очень тяжела, работы не было, и он просто голодал. В одном из писем к родным он просил послать ему немного продуктов. Но даже в столь тяжелых условиях он старался жить полноценной жизнью, много читал и с помощью товарища по ссылке Соломона Чижикова изучал математику, историю, философию и другие науки. Несмотря на строгий запрет, он переписывался с товарищами в Эрец Исраэль и просил присылать ему как можно больше сведений о жизни в стране.

В 1936 году он был арестован в Курске и приговорен к десяти годам заключения в лагере на Крайнем Севере. Он тяжело работал на лесоповале, а в 1946

году был освобожден из лагеря и поселился в селе Большакове, неподалеку от лагеря. Там он женился на Любе.

В 1949 году он поехал в Нежин, город своего рождения, но вскоре был вновь арестован и сослан на вечное поселение на Северный Кавказ. Жена последовала за ним. После смерти Сталина он был освобожден. Только в 1991 году, после неоднократных отказов, он сумел приехать в Израиль вместе с женой, детьми и внуками.

В апреле 1936 года, когда в Кремле был взят курс на уничтожение "врагов народа", начались массовые аресты сионистов по всей стране. В Курске, как уже упоминалось, были арестованы Каплинский и Бейлин. Володарский попытался спастись от ареста путем переезда в Ярославль, где жили его родственники. Малка Эсриг, ее муж Нахум Бергер и член ЦС Фима Шрифтлинг, носивший в то время фамилию Ходи. с семьей остались в Курске, и какое-то время их не трогали.

Все мы жили в ожидании арестов, но вели обычный образ жизни. Я работала, училась и готовилась к поступлению в университет в Курске. Нема Сток был спортсменом и принимал участие во многих спортивных мероприятиях. По вечерам мы собирались и вели споры с социал-демократами (меньшевиками) об отношении к советскому диктаторскому режиму. Нема разделял мнение социал-демократов о том, что нам, социалистам, нельзя мириться с красным фашизмом и что до тех пор, пока мы не выедем в Эрец Исраэль, нужно бороться против советской власти; он называл себя сионистом-меньшевиком.

Поскольку было ясно, что вскоре нас арестуют мы в одно и то же время поехали попрощаться с родителями: я в Купель, на Украину, а Сток в Баку. Было время летних каникул, и наши "шомрим", которые учились в университетах в Одессе и Киеве, все

приехали домой к своим родным. При встрече со мной они жаловались, что их не привлекают к живой работе в организации. Разумеется, они не знали настоящего положения дел и думали, что это так же безопасно, как в наши детские годы.

В Купеле мне рассказали, что в Таганроге арестованы Лизенберг и Тепельбаум. К началу учебного года я вернулась в Курск и на этот раз получила работу на парфюмерной фабрике. Помогло то, что в Белгороде я уже работала на таком предприятии: мое принятие на работу было оформлено как перевод с одного предприятия на другое в одной отрасли. Хозяйка квартиры, где жили Малка и Нахум, сдала мне угол на кухне, а горсовет дал прописку. В августе из Баку в Курск вернулся Нема Сток.

В сентябре я начала заниматься на рабфаке, подготовительном курсе перед поступлением в университет в качестве "настоящего" студента. Внешне все казалось спокойным, но подспудно власти готовились к "последнему решительному бою" против всех инакомыслящих. Начинались страшные времена ежовщины: по стране прокатилась новая волна арестов троцкистов и повторных арестов сионистов.

Накануне праздника 7 ноября мы получили сообщение из Ярославля о том, что там арестован Володарский и что он, возможно, находится в курской тюрьме. Мы собрались на квартире у Фимы Шрифтлинга (Ходи) и решили не участвовать в праздновании 7 ноября в знак протеста против повторных арестов. Было решено также попытаться отнести в тюрьму передачу

на имя Володарского, чтобы проверить, находится ли он в Курске. Сделать это поручили мне как незамужней. Тюремные власти передачу приняли; из этого мы заключили, что Володарский действительно находится в курской тюрьме. Через несколько дней меня вызвали, возвратили посылку, и сказали, что Володарский отказывается ее принять, мотивируя это тем, что он не берет подарки от незнакомых людей. Мы поняли это как его попытку оградить меня от ареста. Но независимо от этого моя судьба была уже решена: в декабре меня арестовали.

ВТОРОЙ АРЕСТ

Итак, я опять под арестом, на сей раз в Курске. Несмотря на все пережитое после первого ареста — Лубянку, Бутырки, Сызрань, Алма-Ату и Ташкент, лихость и беспечность тех лет у меня еще не совсем выветрились. Я воображала, что уже знаю все, что должен знать "политический деятель", и решила немного подразнить ОГПУ. Терять мне было нечего: учеба, которой я очень дорожила, все равно пропала, а семьи у меня не было. В апреле того года арестованным сионистам давали только короткие сроки ссылки, и я считала это не таким уж страшным наказанием. Мне казалось, что быть героиней вовсе не трудно.

За мной пришли прямо на работу, но у агентов не было ордера на арест, и я отказалась следовать за ними и не позволила им производить обыск в ящиках моего рабочего стола. Они сидели как на углях, пока им из управления не принесли ордер на обыск и арест. Разумеется, в ящиках моего стола они ничего не нашли. Никакой "добычи" не оказалось и у меня дома, в том бедном углу на кухне, где все мое достояние составляли соломенный матрац, ящик, покрытый скатеркой, и несколько книг. Они долго провозились с моим арестом и были озлоблены, я же в противоположность им была в хорошем настроении, и привод в отделение НКВД казался мне удачным анекдотом.

Несмотря на мои двадцать четыре года, жизнь все еще представлялась мне простой и легкой, как во время первого ареста, когда мне было девятнадцать

лет. Я не осознавала, что времена теперь другие и от прежнего сравнительно человечного отношения к политическим заключенным не осталось и следа.

Следователем по делам сионистов в Курске был Эсманский — эстонец, известный своей жестокостью, садист с холодными глазами, похожими на две ледяш ки. На первом допросе Эсманский встретил меня с улыбкой, предложил папиросу, которую я, конечно, не взяла и, как "настоящая политическая", попросила вернуть мне махорку, которую отняли у входа в отделение. Он обещал махорку возвратить. Однако после первых моих ответов на вопросы его любезность быстро улетучилась. Следствие началось с левой ноги.

Уже при заполнении анкеты с личными данными я нарвалась на его грубость. На вопрос, сколько мне лет, я ответила "двадцать четыре". Он посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: "Врешь, сука!" Я действительно выглядела моложе, но ведь я сказала чистую правду! Его вспышка меня испугала, но я постаралась скрыть свой страх и сказала, что мы не на базаре и я прошу говорить со мной как человек с человеком.

Эсманский не способен был говорить как чело век, потому что не был человеком. В течение всего допроса он кричал и обзывал меня нецензурными словами. Анкета так и осталась незаполненной.

Посреди ночи Эсманский устал от собственных криков и ушел отдыхать, но мне он отдохнуть не дал: оставил в кабинете с его помощником, который долго уговаривал меня, чтобы я не дразнила Эсманского и была умницей, иначе мне будет очень плохо.

Утром я вернулась в камеру, измученная и усталая; поведение следователя меня пугало. В камере меня встретила молодая, очень красивая и приятна; женщина, тоже "пациентка" Эсманского. Звали ее Софья Кауфман. Само понятие "сионист" она впер вые услышала от меня в тот день (что не помешало однако, властям признать ее виновной в сионизме).

Выслушав мою историю, она сказала: 'Тебе что, нечего делать? Жизнь так коротка и прекрасна, стоит ли сидеть в тюрьме из-за глупостей?"

Сама она была живым доказательством того, что можно оказаться в тюрьме и попасть в лагерь, даже если не делаешь никаких "глупостей". Софья родилась в Бухаресте и училась в университете, готовилась стать химиком-бактериологом. Там она познакомилась со студентом из Советского Союза и вышла за него замуж. В 1936 году, после того как ее муж получил диплом врача, они вместе приехали в СССР, в город Орел. Софья стала работать по специальности в химической лаборатории.

Вначале все в советском образе жизни казалось ей странным, она задавала разные вопросы и, не получая на них ответов, недоумевала. С течением времени она поняла, что не надо ни о чем спрашивать и что нужно молчать. Но и молчание не помогло: сначала был арестован муж Софьи, а в конце 1936 года и она сама. Так она оказалась в курской тюрьме, не имея понятия, в чем ее обвиняют.

Эсманский относился к Софье корректно, намного лучше, чем к другим подследственным. Во время допросов он угощал ее папиросами и поил чаем. Допросы скорее походили на светские беседы: он расспрашивал ее о жизни в Бухаресте и об учебе в университете. Будучи опытным следователем, Эсманский в ходе этих, казалось бы, праздных разговоров выуживал у Софьи различные подробности о ее жизни и поведении. Когда он спрашивал, свидетелем каких политических событий она была, в каких партиях состояла, Софья смеялась и отвечала, что она не такая дура, чтобы тратить время на такие глупости.

Во время одного из таких как будто пустых и ничего не значащих разговоров Софья рассказала следователю об эпизоде из своего детства. Она была очень красивой девочкой; мать иногда наряжала ее в белое платье с голубым поясом, перевязывала волосы

голубой лентой, что очень шло к ее белокурым волосам, а отец брал ее с собой в клуб. Там было много евреев, в большинстве пожилые люди, но были и девочки ее возраста. Девочкам давали коробочки для сбора денег, и Софа всегда собирала больше всех, потому что была красивее других и люди ей не отказывали.

Тут Эсманский понял, что он не зря потратил время на "светские беседы" с Софьей. Наконец нашлось настоящее обвинение: сионизм, связь с чужой страной, Палестиной, сбор денег для сионистского фонда "Керен Каемет". Правда, все то, о чем она рассказала Эсманскому, происходило не в Советском Союзе, а в Румынии, где сионистская деятельность была легальной; но кто в те времена соблюдал хотя бы видимость законности?

Много месяцев просидела Софья в тюрьме и только после вынесения приговора узнала, в чем ее обвиняли и за что осудили. Приблизительно такая же история произошла с ее мужем: и он только из приговора узнал, по какой статье осужден. Перед отправкой в лагерь супруги встретились, и Софья спросила мужа: "Славик, кто ты?" "Я эсер, — ответил он, — а ты?" "Я сионистка, — сказала она. — Славик, а что такое эсер?" 'То же самое, что сионист", — ответил ее муж. Супругов отправили на Колыму. Оба они работали там врачами и жили в неплохих условиях; у них даже родился мальчик в лагере.

Был канун Нового года, и мы на несколько дней были освобождены от допросов. Софья была очень занята приготовлением елки на Новый год и проявила при этом немало выдумки. Рабочие, которые приносили дрова для печки, принесли по ее просьбе небольшие елочные ветки: Софья одной улыбкой могла добиться от людей выполнения любой просьбы. Эти ветки она привязала к палке от метлы — и получилась замечательная елка. Она украсила ее разноцветными обертками от конфет, которые получила от религиозных заключенных нашей камеры. Это

были женщины, следствие которых кончилось тем, что они подписались под всеми обвинениями по желанию следователя, поэтому к ним относились хорошо и разрешали даже покупать конфеты в тюремном ларьке. У одной из этих заключенных был красивый коврик; Софья застелила им стол и поставила на него елку.

В полночь 31 декабря, когда дежурный надзиратель, принявший смену, открыл дверь камеры для проверки, Софья поздравила его: "С Новым годом, гражданин надзиратель!" Увидев в камере елку, он не поверил своим глазам, испугался и побежал с доносом к начальнику тюрьмы. Тот сразу примчался, посмотрел на елку, но ничего не сказал и отложил разбор дела до утра.

Утром нас вызвали и подвергли долгому допросу, который чуть было не кончился добавлением нам новой статьи — "религиозная пропаганда". Но когда тюремное начальство узнало, что мы еврейки и устроили елку не из религиозных соображений, а просто для развлечения, нас оставили в покое.

И все же за эту елку и за наши споры с религиозными заключенными нам попало. Через несколько дней после эпизода с елкой нас перевели в другую камеру, которая может быть по праву названа "камерой 1937 года". Даже эсэсовцы Гитлера могли по образцу этой камеры учиться тому, как можно мучить заключенных.

В камере находилось около ста женщин — как политические, так и уголовные, все в начальной стадии следствия. Большинство среди них составляли жены партийных аппаратчиков, занимавших высокие посты в советской верхушке, а затем попавших под чистку. Эти женщины, разумеется, не были виновны ни в Диверсиях", ни в "троцкизме", ни в измене родине, ни в терроре или шпионаже. Каждая знала о себе, что она не виновата, но была уверена, что остальные — страшные преступницы, и никому не доверяла.

Их подвергали очень тяжелым допросам, добиваясь, чтобы они дали показания против своих мужей: держали несколько дней подряд без пищи и даже без воды, избивали, а затем бросали в камеру полуживыми. И все же нашу помощь они принимали со страхом и опаской.

В камере были трехъярусные нары; каждая заключенная получала место на них в соответствии со своим "социально-политическим положением". Верхний ярус отводился для самых "опасных"; если верить тому, в чем их обвиняли, то волосы могли стать дыбом. "Староста" камеры послала меня и Софью на верхние нары, но мы чувствовали себя хорошо среди этих "страшных преступниц". Постепенно мы с ними ближе познакомились и даже подружились.

Самой "опасной" была Мирьям, дочь раввина, которая вышла замуж за коммуниста и оставила родительский дом. Во время выборов 1927 года муж Мирьям проголосовал за Троцкого и за это сидел много лет в тюрьмах, в изоляторе и в ссылке — и Мирьям следовала за ним повсюду. Сама она ни в какой партии не состояла, просто была хорошей женой. Детей у них не было.

В конце 1936 года ее мужа арестовали и, как всех "настоящих троцкистов", расстреляли. Мирьям арестовали в родительском доме. В Курск она прибыла со статьей 58/1, означавшей "измену родине" (осужденных по этой статье чаще всего приговаривали к смертной казни). Каждый вечер ее вызывали на допрос, и утром она возвращалась в камеру с новой статьей обвинения: 58/10 — антисоветская агитация, 58/11 — принадлежность к антисоветской группировке, 58/7 — вредительство, 58/8 — диверсия, 58/12 — саботаж, 58/6 — шпионаж, всего и не упомнишь. Мирьям знала, что ее ждет расстрел, и вела себя героически: в ответ на все обвинения она смеялась в лицо следователям, а нас, товарок по ка-

мере, успокаивала, поддерживала тех, которые падали духом и не выдерживали. Она знала наизусть много русских стихов и очень выразительно декламировала их, чтобы скрасить время и отвлечься от происходящего в камере. Мы с ее слов тоже выучили эти стихи наизусть.

С каждым днем положение в камере становилось хуже, особенно после того, как начался процесс Тухачевского и других командиров Красной армии. В нашу камеру поместили много жен военных; было настолько тесно, что даже на полу не оставалось места. Этих несчастных подвергали жестоким пыткам, доводили на допросах до состояния истерии и даже помешательства. Женщины постарше, особенно матери маленьких детей, не выдержав издевательств, подписывали протоколы с признаниями, даже не читая: их уверяли, что это облегчит участь их детей, которые были в руках тех же следователей.

В одну из ночей на допросе такая несчастная мать оказалась лицом к лицу с сыном. Молодой и сильный, сын выдержал все пытки и не подписал протокол с признанием в преступлениях, которые не совершил. Избитый до неузнаваемости, он еле держался на ногах, когда его силой приволокли на очную ставку с матерью. Увидев мать, он сказал только два слова: "Мама, почему?" Она поняла, что в протоколе, подписанном ею по требованию следователя, содержалось подтверждение, что ее сын виновен в страшных преступлениях. Таков был распространенный прием: членов одной семьи сталкивали друг с другом, каждому говорили, что другой донес на него.

Возвратившись в камеру, несчастная мать бросилась на пол, билась головой о стену и рвала на себе волосы. Чем мы могли ей помочь? Позвали фельдшера, и он принес ей валерьянки. Много тяжелых дней пролежала эта женщина на полу, пока ее не взяли в тюремную больницу.

КАРТАВЫХ

Крики и стоны избитых политических раздражали тех обитательниц камеры, которые не входили в категорию "врагов народа". Эти "друзья народа" — воровки, проститутки и другие уголовницы — жаловались начальству, что им не дают отдохнуть. Иногда они даже осмеливались бить несчастную больную заключенную, нарушавшую их покой.

Среди блатнячек выделялась женщина по фамилии Картавых. Это была толстуха весом приблизительно в девяносто килограммов; несмотря на тесноту в камере, она занимала одна целый угол. Она сидела по обвинению в краже и перепродаже на черном рынке хлебных карточек на сумму около 100.000 рублей. Чтобы преуспевать в этом деле, она нуждалась в сообщниках. Поскольку арестовали только ее, оставшиеся на свободе сообщники заботились о ней, приносили ей передачи и хорошие вещи, а адвокат уверял ее, что наказание она получит легкое: лагерь недалеко от дома. Все блатные в камере были готовы за нее в огонь и в воду: она давала им сладости и другие хорошие вещи, а они за это ее обслуживали. Словом, она была хозяйкой в камере.

Следователи пользовались ее услугами: она помогала им фабриковать новые обвинения против политических заключенных, доносила обо всем, что делалось и говорилось в камере. Для политических Картавых была "наседкой", "стукачкой"; для блатных же она была "мамой", "бандершей". Картавых больше всех жаловалась на "непорядки" в камере; ей мешал плач несчастных больных и избитых женщин, и она

натравливала на них послушных ей блатнячек, требуя утихомирить их. Когда не помогали грязные ругательства, их сменяли побои. Картавых решила помочь следователю, который допрашивал меня и Софью, и написала донос на наше "неустойчивое поведение" в камере.

В середине января меня вызвали на новый допрос. На этот раз Эсманский делал упор на мое знакомство с Володарским. Я напомнила ему, что Володарский не принял мою передачу, потому что мы были просто знакомыми, а не близкими друзьями. "Я живу в свободной стране и не думаю, что передача посылки заключенному может быть запрещенным делом", — сказала я. Добавила, что с Володарским встретилась в Курске и мы были только поверхностно знакомы, а что касается его политических убеждений, то о них я ничего сказать не могу. Он намного старше меня и не вел со мной разговоров о политике. Кстати, добавила я, он ведь находится у вас в тюрьме и сам может рассказать о своих убеждениях. Я же могу ответить только на вопросы, касающиеся лично меня. Да, я член молодежной организации движения "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло) с 1929 года. Один раз меня уже судили за этот грех, и я отбыла три года ссылки, но теперь меня почему-то опять арестовали. Контрреволюционной деятельностью не занималась. Мне трудно поверить, что все это произошло из-за попытки передать посылку Володарскому.

Эсманский сначала был вежлив, насколько такой тип способен быть вежливым, и старался убедить Меня, что ВКП(б) намного лучше и интереснее сионистских партий. Только наша партия, сказал он, помогает честным еврейским гражданам, а сионистская мешает. Я ответила, что в партийных делах ничего не смыслю, ведь я человек малообразованный. Может быть, если бы мне удалось довести до конца Начатую учебу в университете, то через четыре года

я могла бы вести разговор о роли и целях разных партий. "Это невозможно! — возмущенно закричал он. — Советская власть и органы безопасности не могут позволить, чтобы ты училась за счет государства и потом использовала свои знания против советского народа!"

Какое-то время допросы велись в корректном тоне, но потом Эсманскому это надоело, и он вернулся к свойственному ему стилю. Ругался последними словами, оставлял на четверо суток без еды и сна и требовал дачи показаний о контрреволюционных действиях Володарского. На допросах меня не били, но мучили и унижали. Тех унижений, которые выпали на мою долю, хватило бы на десятерых.

В феврале в Курске были арестованы Сток и Бергер, а в Белгороде — Аарон Шапира. Меня вновь начали допрашивать, требуя дачи показаний против них. Я стояла на своем: могу отвечать только за себя. Сток, Бергер и Шапира находятся в этой же тюрьме, обо всем касающемся их спрашивайте их самих.

На этот раз следствие было еще тяжелее и длиннее, много ночей я провела без сна и много дней без еды. К прочим обвинениям добавился еще и донос Картавых. Я была измучена всем этим.

Во время одного из ночных допросов Эсманский, как всегда кипевший злобой, сказал, что сам не знает, почему он возится с таким ничтожеством, как я: стоило бы послать меня в Палестину, где властвуют англичане, где царит капитализм, и у людей нет работы. Единственная работа, которая ждет меня там, — быть "шансонеткой". Англичане, сказал он, выжмут из меня все соки, как из лимона, и кожицу выбросят в мусор.

По правде говоря, я не знала, что такое шансонетка, но была уверена, что Эсманский не предскажет мне что-нибудь хорошее даже в Палестине. Долгое и грубое следствие мне надоело, и я объявила

протест: написала начальнику НКВД заявление с просьбой заменить мне следователя и перевести в другую камеру, потому что я отказываюсь сидеть вместе с "наседкой". Не получив ответа, я решила вообще не отвечать больше на вопросы. Целый день сидела на допросе, не произнося ни слова. И тогда я впервые на допросе получила пощечину.

ГОЛОДОВКА И ПРИГОВОР

Возвратившись в камеру, я написала три письма: прокурору, начальнику тюрьмы и Пешковой, жене Горького, стоявшей во главе организации помощи политическим заключенным. В письмах я жаловалась на бесчеловечное отношение следователя ко мне и на положение в камере, а также просила раз решить мне переписку с родителями.

Прошло несколько дней, никаких ответов на мор письма не поступило, и тогда я объявила голодовку. В камере удобнее было голодать по-настоящему, даже без питья воды. После четырех дней такой голодовки я потеряла сознание, и меня положили в больницу; там я продолжала отказываться от пищи, но пила воду. После одиннадцати дней голодовки мне сказали, что все мои требования выполнены. Разумеется, это был обман: меня возвратили в ту же камеру и на допрос вызвали к тому же следователю. Тогда я сказала, что продолжу голодовку. После этого Эсманский пришел в камеру, кричал и ругался в своем обычном стиле и заявил, что даст мне подохнуть с голоду. Нашим блатнячкам не понравилось, что над их товаркой по камере так куражатся; они его чуть не избили и выгнали из камеры. Я опять попала в больницу и там продолжала голодать еще восемь дней, но с питьем. После двадцати трех дней голодовки пришел другой следователь и дал мне подписать документ о том, что мое следствие закончилось. Затем меня перевели в другую камеру.

Там я встретила Софью и почти всех наших "опасных" с третьего яруса нар. Как выяснилось, те

"поблажки", которые я получила, вовсе не были следствием моей голодовки: в Советском Союзе сама голодовка считается преступлением, и за нее могут только наказать, а не "наградить" голодающего выполнением его требований. Появление нового следователя объяснялось тем, что ко времени окончания моей голодовки сам Эсманский уже был арестован ("негр сделал свое дело, негр может уйти"). Его посадили в одну камеру с недавними подследственными, в расчете на то, что они будут его бить и тогда он легче "расколется". Но его не трогали, только объявили ему бойкот и отвели место у самой параши. Да и сообщение об окончании моего следствия не было особой уступкой мне: у всех арестованных одновременно со мной следствие закончилось. Все мы жили в ожидании приговора.

Однажды утром в дверь нашей камеры кто-то постучал, и детский голос произнес: "Тетя!" Я узнала голос — это был Тедик, сын Малки Эсриг, из чего я поняла, что она тоже арестована. Малке повезло: ее совсем не допрашивали, а приговор вынесли вместе со всеми. Собственно говоря, получить приговор было очень просто, ведь Особое совещание в Москве принимало решения о судьбах сотен тысяч людей, которых эти "праведные судьи" и в глаза не видели.

В день объявления приговоров всех выстроили в ряд перед кабинетом начальника тюрьмы, а затем вызывали в кабинет по одному. Первыми вызвали "самых опасных", осужденных за КРД (контрреволюционная деятельность) и КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Каждому давали подписывать бумажку, в которой излагалось решение Особого совещания. Всех тех, из которых следователям не удалось выбить признания в "преступ-НЬ1Х действиях", в том числе и меня, приговорили к пяти годам заключения в исправительных лагерях Колымы по статье 58/10 и 58/11 КРД, что означало ~~ участие в контрреволюционной организации.

Подписываешь такой документ — и твоя судьба определена на долгие годы.

Мирьям судили военным судом. После суда она не вернулась в камеру. Позднее нам стало известно, что она была расстреляна.

В 1938 году был арестован также Фима Шрифтлинг, живший в Курске под фиктивной фамилией Ходи. У него были еще две фиктивных фамилии: Барбанель и Ларзин. Он был родом из Староконстантинова. В первый раз его арестовали в Одессе, после чего он получил трехлетний срок ссылки в поселок Олита в Киргизии. Он бежал с места ссылки в Москву, устроился там под фамилией Барбанель и был членом главного штаба движения "ха-Шомер ха-Цаир". Вместе с Йосефом (Борисом) Гинзбургом он участвовал в организации "Гдуда".

В 1932 году он ускользнул из-под надзора ОПТУ и вместе с женой Таней уехал в Курск, где жили родители Тани. Последнее наше собрание в 1936 году состоялось у него на квартире; там мы узнали о судьбе Володарского. В 1938 году Фиму арестовали вместе с женой и приговорили к восьми годам заключения в исправительном лагере Ухта-Печора. Его жену освободили через короткое время.

Отбыв срок в лагере, Фима получил новый срок ссылки в Самарканд. Жена присоединилась к нему и делила с ним ссылку. Таня Шрифтлинг тоже была членом правого крыла "ха-Шомер ха-Цаир" и членом "Гдуда" в Москве.

В 1951 году срок самаркандской ссылки кончился; они уехали в Ригу и получили паспорта на фамилию Шрифтлинг. Позднее они добились разрешения на выезд в Израиль и прибыли в страну с двумя детьми и внуками, но Фима был уже смертельно болен. Прямо с самолета он был отправлен в больницу и оттуда уже не вышел. Его семья проживает в Израиле.

Шабтай Володарский, член партии ЦС, был уроженцем Ярославля и очень активным деятелем сио-

нистского движения. В первый раз он был арестован и получил три года политизолятора, потом к этому добавили три года ссылки — и так повторялось еще три раза. После освобождения жил в Курске и пользовался большим уважением со стороны молодых "шомрим". Когда начались аресты 1936 года, он уехал из Курска в Ярославль, где у него были родственники. Но и там его нашли, арестовали и перевели в Курск. Ему не вынесли приговор вместе со всей группой сионистов, сидевших в курской тюрьме; по нашему предположению, к моменту вынесения приговоров в 1937 году его уже не было в живых. По-видимому, он был расстрелян без суда и следствия, как многие лучшие люди нашего движения.

Из группы сионистов, проживавших в Белгороде, большинству удалось уехать до начала больших арестов 1937 года. Оставался и был арестован только Аарон Шапира, активный член ЦС. Как все ведущие деятели, он отсидел три года в политизоляторе, а после выхода оттуда был сослан в город Фрунзе. В ходе второй волны арестов его вновь арестовали, следствие по его делу велось в Курске, а приговор был такой же, как у всех — заключение в концлагере. Оттуда он не возвратился. Та же судьба постигла Бузика Тепельбаума.

ДОРОГА В АД

После вынесения приговора нас стали отдельными этапами отправлять в лагеря. Малка и мужчины попали в первый этап, а Софья и я ждали еще две недели. Из Курска нас доставили в Москву и оттуда в скотских вагонах отправили во Владивосток. Лишь из Владивостока этапы вышли к месту заключения — на Колыму.

По дороге во Владивосток этап останавливался в свердловской пересыльной тюрьме, через которую проходили все этапы, направляемые на Крайний Север и Дальний Восток. Свердловская тюрьма находилась в центре города и снаружи походила на обыкновенный жилой дом, даже с занавесками на окнах, но это была тюрьма в полном смысле этого слова. Она была настолько забита, что даже сидеть на полу было негде. Ночью на заключенных нападали целые полчища клопов, от них не защищала никакая одежда. Все было красно от крови раздавленных клопов. О том, чтобы уснуть, и помыслить нельзя было. Вши и клопы заедали нас днем и ночью, от них не было ни минуты покоя.

В Свердловске мы встретили сестру Керенского, старую и слабую женщину. Ее везли с Колымы на новое следствие: Ежов не мог успокоиться, пока она жива, и завел на нее новое дело. От нее мы впервые узнали, что представляют собой лагеря на Колыме. Нас охватил ужас, но она дала нам много советов, как вести себя, чтобы не потерять человеческий облик. По ее словам, главное — это работать и не строить из себя героев, потому что этим никому ничего

не докажешь. Живя среди волков, человек должен принять их правила игры, внутренне оставаясь человеком. Чтобы выжить на Колыме, человек должен обладать очень сильной волей к жизни и не поддаваться отчаянию.

Слушая рассказ Керенской, я вспомнила один давний разговор с Йосефом (Борисом Гинзбургом). Однажды по дороге на работу я купила себе соевую конфету, и из тех двадцати копеек, которые выдавались "гдудианцу" на день, у меня не осталось денег для уплаты за полный обед, поэтому я взяла только суп. Домой я возвратилась очень голодная; к тому же сильно болели мозоли. Это были мои первые дни на работе, и руки еще не привыкли держать молоток и долото. Вечерело, в коммуне никого не было, и я сидела и плакала: на глазах у товарищей каждый из нас старался быть героем, но, оказавшись в одиночестве, я позволила себе "удовольствие" поплакать. И вдруг услышала голос Йосефа, обращенный ко мне: "Ничего, иногда можно и поплакать, если от этого улучшается настроение. К сожалению, нам пришлось сегодня отдать наш хлеб товарищам из другой коммуны, потому что там никто не работал. Кроме того, в коммуну прибыли новые товарищи, поэтому никакой еды не осталось. Но я принес тебе полотенце, смоченное в холодной воде, наложи себе компресс на мозоли, это немного помогает. Завтра сможешь опять работать. Уверяю тебя, если будешь вести себя, как подобает "шомерет", то будешь хорошей работницей в нашей Эрец Исраэль. В этой страшной стране, где мы сейчас живем, нам нельзя Щадить себя, мы должны честно и хорошо работать, чтобы жить как люди". "Хазек вэамец" ("Крепись и мужайся") — таков был пароль движения "ха-Шомер ха-Цаир".

Советы сестры Керенского и наставления Йосефа превратились для меня в девиз жизни и помогли перенести все невзгоды без того, чтобы запятнать свою

совесть и испытать вещи, через которые пришлось пройти многим женщинам в те страшные годы в женских лагерях.

Поездка из Москвы до Владивостока продолжалась почти целый месяц. Нас везли, как уже упоминалось, в скотских вагонах. Условия в эшелоне были ужасны. В вагонах, когда в них перевозили скот, было по две открытых двери, одна напротив другой, в два окна, поэтому животным хватало свежего воздуха; но перед тем, как эти вагоны приспособили для транспортирования заключенных, одно окно и одну дверь в каждом вагоне забили, чтобы было больше места. В каждый вагон загнали более ста человек. Вдоль одной стены были нары, но далеко не все могли на них поместиться. В полу возле двери была большая дыра, даже без крышки, служившая для отправления естественных нужд. Кроме того, в углу стояло ведро (параша) для тех же целей. В то время по дорогам России двигались тысячи таких эшелонов, доставлявших заключенных в лагеря, поэтом/ пути были перегружены и на многих станциях поезда стояли сутками. В то время, когда поезд стоял на станции, нельзя было пользоваться отверстием в полу, а только ведром.

Дело было летом, и в вагонах было очень жарко и душно. По дороге многие заключенные заболели поносом из-за несвежей пищи и недостатка воды. При пользовании парашей в вагоне стояла такая ужасная вонь, что даже мы, ко многому привыкшие, не могли ее выдержать. И тут нам на помощь пришла Софья.

Будучи врачом по специальности, Софья объявила начальникам этапа, что в вагоне есть больные дизентерией. Руководство испугалось и объявило наш вагон карантинным, чтобы болезнь не распространилась. Софья потребовала специальных санитарных условий, и мы действительно получили их: во-первых, нам стали давать больше воды — по два вед-

ра кипятка в день; во-вторых, дали лекарства от поноса, крышку для прикрытия отверстия в полу и порошок хлора для дезинфекции параши. Запах хлора пересиливал вонь, и дышать стало намного легче.

В конце июня мы добрались до Владивостока. Погода там стояла очень жаркая. В городе был большой лагерь, разделенный оградой из колючей проволоки на две части — мужскую и женскую. Женщин, осужденных по 58-й статье, поселили отдельно от "бытовичек", в разных бытовых условиях. Главной проблемой оказалась вода. Заключенные по 58-й статье получали по стакану кипятка утром и вечером, четыреста граммов хлеба, селедку, суп из соленой рыбы и соленую воду для умывания. "Бытовички" сожительствовали с надзирателями, поэтому они ни в чем не нуждались и делали что хотели. Им было поручено распределять даже то немногое, что получали мы. Они вообще были хозяйками в лагере и издевались над нами как могли.

Страшная жара, плохое питание и недостаток воды привели к тяжелым заболеваниям среди заключенных, поэтому в лагере объявили карантин на три месяца. За время карантина в лагере скопилось очень много заключенных: этапы продолжали прибывать, но распределение по местам заключения приостановилось.

Только в сентябре нас отправили на Колыму на четырех пароходах под названиями "Джула", "Кула", "Дальстрой" и "Феликс Дзержинский". Последний пароход был предназначен для перевозки начальников и вольнонаемных служащих, но на этот раз не было другого выхода, и он взял на борт заключенных. На каждый пароход загнали по четыре тысячи человек.

Утром перед отплытием на Колыму шестнадцать тысяч мужчин и женщин вывели на большую площадь перед лагерем. День начался с тщательного обыска всех заключенных; скудные пожитки людей

разбросали по земле, а конвойные шли по ним и топтали их ногами. После обыска каждый из нас должен был пройти вдоль ряда столов, поставленных у края площади; у каждого стола было свое особое назначение. Перечислю их по порядку.

За первым столом сидели несколько человек с папками и вызывали людей в алфавитном порядке, выдавали им номерки для получения пайки хлеба и разъясняли порядок предстоящей посадки на пароходы.

За вторым столом просматривали дело каждого заключенного и зачитывали ему приговор. Были случаи, когда заключенные только здесь узнавали, за что их осудили.

За третьим столом у заключенных брали отпечатки пальцев и устраивали им "врачебный осмотр". Врач, сидевший тут же, по внешнему виду заключенного определял состояние его здоровья: формально, согласно распоряжению вышестоящих органов, только вполне здоровые подлежали отправке на Колыму. Фактически же решение врача о степени пригодности заключенного к жизни на Колыме зависело не от состояния его здоровья, а от статьи, по которой он осужден: все осужденные по 58-й статье КРД и КРТД были признаны здоровыми и пригодными для выполнения тяжелых физических работ в лагере.

За четвертым столом выдавали пайку хлеба — триста граммов.

За пятым столом заключенным выдавали кипяток в жестяных банках. Кружки у всех отняли еще во время этапа.

Был очень жаркий день, вооруженным конвоирам тоже было жарко, и свое неудовольствие они вымещали на измученных, голодных и грязных заключенных: ругали их нецензурными словами и подгоняли криками "быстро-быстро!". Вокруг стоял неумолчный шум и плач. Перед посадкой на пароходы на площадь прибыли подводы с уголовниками-реци-

дивистами, которые ножами вскрыли себе животы, чтобы не попасть на Колыму: они знали, что их там ожидает. Запах крови и стоны раненых действовали на натянутые нервы женщин, многие впали в истерику или потеряли сознание. Весь этот кошмар продолжался до позднего вечера.

К вечеру мы прибыли на пристань, и первое слово, которое заключенный еще в состоянии был произнести, было: "Воды!" Матросы отнеслись к нам сочувственно и дали много воды, и мы впервые за долгое время напились всласть. Я попала на пароход "Джула".

Плавание по Охотскому морю до Колымы продолжалось семь дней. Матросы относились к нам очень хорошо, мы получали неплохое питание и достаточное количество воды; желающие могли работать на кухне. Но море было неспокойным, и почти все заболели морской болезнью.

Настоящим бедствием во время плавания были уголовные. Пользуясь тем, что на пароходе заключенным разрешалось свободно передвигаться, они крали все, что попадалось под руку, силой отнимали у политических всякую вещь, которая им понравилась. Их дружки из мужского лагеря стояли за них горой, и мы боялись жаловаться.

По дороге на Колыму пароход должен был пройти через территориальные воды Японии. По договору между СССР и Японией русские имели право перевозить через воды Японии только машины и оборудование, но не людей. Несмотря на этот запрет, все многотысячное население лагерей Колымы было переправлено через "запретный" участок морского пути. Советское руководство придумало простой способ обмануть японцев; вот как это делалось.

На шестой день плавания, когда пароход приблизился к территориальным водам Японии, всех нас загнали в трюм и закрыли там, а на палубе расставили разные машины для отвода глаз. Море было

бурным, людей в трюме тошнило, они кричали и требовали воды, но конвоиры делали вид, будто не слышат, что делается внизу. Когда заключенные заперты, для конвойных наступает время отдыха.

Внизу же, в трюме, произошли страшные вещи. С первой же минуты, как закрыли выходы из трюма, уголовные почувствовали себя свободно и сели играть в карты. Карточная игра у блатных имеет свои законы: если картежник проиграл все свои деньги и ему не на что продолжать игру, то он играет на жизнь человека. В гот день карточная игра у "бытовичек" продолжалась и после того, как некая "Маруся" проиграла все деньги и даже вещи, которые отняла у "троцкисток". Следующей ставкой была жизнь человека. Каждая из нас считала себя потенциальной жертвой.

В группе воровок (среди блатных были и проститутки, но воровки считались выше по блатной иерархии) была девочка по имени Катя, всегда очень тихая и грустная. Мы недоумевали, каким образом эта девочка попала в "почтенную компанию" закоренелых блатных. Затем мы узнали, что Катя с самого детства стала "врагом народа". В 1930 году родителей Кати, как и многих других "кулаков", сослали в Сибирь. Их высадили зимой прямо на снег и оставили без всякой помощи. Очень многие умерли в ту зиму, в том числе и родители Кати. Оставшись одна, девочка решила вернуться домой, но ни дома, ни средств на пропитание у нее не было. Беспризорную Катю арестовали на базаре при попытке украсть морковку. Когда милиционеры узнали, что она дочь кулаков, они решили отправить ее на Колыму вместе с большой группой воровок.

Катя, разумеется, не участвовала в карточной игре и сидела молча, охваченная страхом, как и мы все. Картежники избрали Катю жертвой. Уголовные в трюме громко пели и смеялись, а конвоирам интереснее было слушать веселые блатные песни, чем

плач девочки и наши крики о помощи. Блатные задушили Катю и утром сбросили ее труп в море.

На седьмой день пароход вышел из территориальных вод Японии и пристал к берегу Колымы. На пристани наш пароход встретили с музыкой, потому что на нем вместе с заключенными прибыли видные начальники лагерного управления с семьями. Важных персон ожидали машины, а мы, заключенные, поплелись пешком по гористой дороге до Магадана, главного города Колымы.

КОЛЫМА

Колыма представляет собой полуостров Охотского моря, расположенный близко к Аляске. На суше полуостров граничит с северной частью Якутии; это обширная территория тундры, покрытая болотами, через которые ни одному человеку не удалось пройти. Колыму называли "островом смерти" среди моря крови и слез. Десятки тысяч людей были уничтожены в этом зловещем месте без закона и суда.

Свое название Колыма получила по имени большой реки, протекающей в тех местах. Вода в этой реке такая чистая и прозрачная, что видно не только дно, но даже цвет воды впадающих в нее притоков. На Колыме очень много рек: Сеймчан, Таскан, Эль-ген, Ортукан и другие. Есть здесь и горы, богатые полезными ископаемыми: золотом, медью, ураном; есть дремучие леса со столетними деревьями, которых не касалась рука человека; есть и равнины, где земли пригодны для сельского хозяйства.

Колыма разделена на несколько лагерных управлений, каждое из которых имело свою "столицу". Центр северного управления носил название Ягодное; центром южного управления был поселок Ортукан, а западного — Хатанах. У каждого управления был свой начальник и свой аппарат служащих. На всей территории Колымы имелись месторождения золота, и для добычи его требовалось много рабочих рук.

Ежов загнал в 1937 году на Колыму десятки тысяч рабов для работы в угольных и урановых шахтах и на добыче золота. Очистные сооружения золо-

тых приисков строились вблизи рек; туда привозили золотоносный песок, добытый в карьерах на всей территории Колымы, и промывали его. Бараки заключенных тоже располагались близко к местам работы.

Первые политические заключенные, доставленные на Колыму, — это были "настоящие троцкисты", то есть люди, которые в 1927 году голосовали за Троцкого. Сначала им было очень трудно, но со временем они привыкли к суровому климату, обзавелись семьями, подружились с заключенными "бытовиками", построили себе дома и вели образ жизни, мало чем отличающийся от вольного поселения.

В 1935 году в лагеря стали прибывать политические заключенные другой категории — члены ВКП(б) и служащие государственного аппарата, арестованные после убийства Кирова. Эти люди не знали, за что их подвергли такому тяжелому наказанию. Вместе с троцкистами они составляли к моменту нашего прибытия большинство населения лагерей.

Начальник всего комплекса лагерей Колымы, латыш Берзин, был человеком либеральным и проявлял человечное отношение к заключенным. Материальное положение обитателей лагерей было неплохим: они поддерживали связи с коренными жителями, научились у них искусству охоты и рыбной ловли и обеспечивали себя мясом и рыбой.

В 1937 году всему этому сравнительному благополучию одним махом был положен конец. Ежов объявил Берзина "врагом народа"; его судили и приговорили к расстрелу. На место Берзина назначили Гаранина и Павлова, жестоких и бессердечных палачей. Под их руководством условия содержания заключенных изменились до неузнаваемости. Первым Шагом новых начальников было разделение семей троцкистов: мужчин поместили в один лагерь, а их Жен и детей — в другой. Мужчины в знак протеста объявили голодовку, и лагерные власти истолковали

это как дополнительный пример "подрывной деятельности". В одну ночь всех "предателей", то есть зачинщиков голодовки, расстреляли. Их жен и детей заперли в бараке, который стоял в центре лагеря в Магадане, главном городе Колымы. Жен тоже приговорили к смертной казни; каждую ночь приходили и уводили нескольких женщин. Дети плакали, матери проклинали конвоиров, те били несчастных — и все это на глазах у остальных заключенных, с ужасом ожидавших своей очереди.

В палатке этих несчастных матерей был один большой мальчик, лет семи, понимавший все, что происходит. Каждую ночь, когда приходили охранники, чтобы увести очередную группу женщин, он громко плакал и кричал: "Вы убили моего отца и теперь хотите убить мою маму? Убейте сначала меня!" После того как расстреляли его мать, пришли за ним, чтобы увести в детдом. Мальчик сопротивлялся, разделся догола и все время твердил одно и то же: "Вы убили моего отца и мою мать, убейте же и меня. Я хочу умереть!"

Воровки и проститутки, которым поручили уход за детьми в детдоме, проклинали этого мальчика: "Жиденок проклятый, как родился троцкистом, так и не дает никому покоя". В конце концов его перевели в другой детдом, далеко от Магадана, и о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

Нас привезли на Колыму в период "царствования" Гаранина. Сначала всех поместили в транзитный лагерь в Магадане, а оттуда рассылали партиями по лагерям, разбросанным по всему полуострову. В Магадане я встретила Малку Эсриг; она жила в бараке, где находились матери с детьми. Поскольку ее ребенок считался уже большим (старше года), она знала, что их ожидает разлука: его заберут и отдадут в детский дом, а ее отправят этапом в лагерь. Ее муж Нусик Бергер тоже был где-то здесь и работал на золотых приисках, но где именно, она не знала.

Малка поделилась со мной тем, что успела узнать о происходящем в лагере, и дала несколько советов, как себя вести. По ее словам, сотрудники "органов" по ночам приходят в бараки и выводят людей на расстрел без суда и следствия. Жертвы знают, что их ждет, потому что охранники говорят им цинично: "Не берите с собой вещи, они вам не понадобятся". Если подруга-заключенная, прибывшая вместе с той, которую уводили, вмешивалась, ее тоже забирали без вещей, и она больше не возвращалась.

В 1937 году Магадан еще не был городом, только после второй мировой войны он получил статус города. Строили его в основном японцы-военнопленные. Но в то время, когда мы прибыли, это был небольшой поселок, где находилось несколько жилых домов для начальников, больница, пекарня, лагерь для женщин и лагерь для мужчин, лагерь для больных венерическими болезнями и несколько зданий для военных, служащих низшего ранга и охранников.

Мужчин-политических отправляли из Магадана на золотые прииски, а женщин и уголовных ("бытовиков") распределяли по разным лагерям. В Магадане велось широкое строительство; заключенных, которые жили там в ожидании отправки в другой лагерь, использовали на постройке домов и прокладке дорог.

Начальницей женского лагеря в Магадане была некая Зайцева, покровительница воровок и проституток — по-блатному "бандерша". От ее решения зависело, кто идет на очередной этап, а кто остается в Магадане. Служащие лагерей нуждались в женщинах, и Зайцева помогала им найти подходящих. Обычно блатнячек оставляли в Магадане, но политические заключенные, осужденные по 58-й статье, могли оставаться только с разрешения Зайцевой. Она отбирала относительно молодых и легкомысленных (по ее впечатлению) женщин и оставляла в Магадане для начальства; некоторых она выбирала для

себя, чтобы они ее обслуживали. Это были в основном женщины, которые умели шить, вышивать и даже рисовать.

В числе таких "служанок" Зайцевой оказалась и сионистка Батия Барковская. Уроженка Днепропетровска, она с 1928 года работала в Москве вместе с другой сионисткой, Полиной Пружанской; обе они принадлежали к правому крылу движения "Гехолуц". жили до ареста в одной комнате и работали подпольно. В их обязанности входило поддерживать связь между ядром "Гехолуца" в Москве и группами на местах. В их комнате мог найти временное пристанище товарищ, бежавший из ссылки. Здесь же периодически устраивались совместные встречи лидеров "Гехолуца" и "ха-Шомер ха-Цаир" для обсуждения вопросов текущей деятельности.

Во время одной такой встречи в 1929 году все двадцать четыре ее участника, в том числе Батия и Полина, были арестованы. Обеих приговорили к ссылке в Сибирь. В 1937 году их, как и других членов сионистских движений, арестовали вторично и приговорили к заключению в исправительных лагерях. Так Батия попала на Колыму. Она была умелой вышивальщицей и вязальщицей; такая служанка нужна была Зайцевой, поэтому она оставила ее в Магадане. Но рукоделие не было главной обязанностью Батии: ее рабочий день проходил в слесарной мастерской, а вязанием и вышиванием для жен начальства она должна была заниматься после работы. В

слесарной мастерской она повредила руку и прошла тяжелую операцию. От металлических опилок, попадавших в глаза, она потеряла шестьдесят процентов зрения. Несмотря на это, она должна была по вечерам продолжать вязать и так перенесла все военные годы. После войны была освобождена из лагеря по инвалидности и вернулась в Москву; там ей пришлось устраиваться без всякой помощи. Она нашла место прислуги у одного старого человека, еврея, и позднее вышла за него замуж. В 1969 году они вместе прибыли в Израиль: у него в стране был сын, и они получили разрешение на выезд в рамках воссоединения семей.

С годами зрение у нее ухудшилось, и она совершенно ослепла. Ей сделали две операции, но зрение не восстановилось. Ее муж умер, и она осталась одна. Больная, слепая и одинокая, она умерла в 1983 году в доме престарелых сети "Мишан" под именем Батия Райскинд (это была фамилия ее мужа).

Ее подруга Полина Пружанская не попала на Колыму, ее оставили в лагере Аральск вблизи Биробиджана. Это был менее строгий лагерь, туда отправляли в основном больных и инвалидов. Она провела там десять лет, а в 1949 году была вновь арестована и приговорена к пожизненной высылке в Сибирь. После смерти Сталина она была освобождена и благодаря помощи ее родственников Верелинских, людей очень известных в Израиле, получила разрешение на выезд в рамках воссоединения семей в 1958 году. Родные устроили ее на работу, и она жила нормальной жизнью узника Сиона, а затем вышла на пенсию.

Меня Зайцева послала на работу в пекарню. Это была очень хорошая работа, сытная, но в первый же День моей работы там инженер предложил мне "сердце" и торт вместо хлеба. Я поняла, что эта "хорошая работа" не для меня. После того как я отказалась продолжать работу в пекарне, меня первым же

этапом отправили в лагпункт Сеймчан вместе с Софьей и другими осужденными по различным подпунктам 58-й статьи — КРД и КРТД.

Малка с сыном Тедиком еще оставалась в Магадане. Через некоторое время Тедика отправили в детдом, причем Малке нельзя было даже знать, где находится ее сын. Малка работала в совхозе вблизи Магадана и тяжело переживала разлуку с сыном.

В один из дней собрали большой этап и отправили в лагерь Тулун, предназначенный в основном для женщин, осужденных по 58-й статье. Малка тоже попала на этот этап. В этом лагере находился рыбозавод, выпускавший селедку и рыбные консервы на экспорт. Под воздействием соли и холода руки у заключенных покрывались ранами, но они терпели и старались обходиться без медицинской помощи: работа на рыбозаводе считалась хорошей по сравнению с лесоповалом, люди, по крайней мере, были сыты.

Малка молчала и терпела вместе со всеми. Еще в совхозе под Магаданом ей рассказали, что в Тулуне есть детский дом, где содержатся дети заключенных, и она надеялась встретить там Тедика. Предчувствие не обмануло ее: мальчик действительно находился там, но встретиться с ним так, чтобы начальство не знало — это была очень сложная задача. Однажды Малка поделилась своим горем с медсестрой, работавшей в детдоме, и та разрешила ей после работы делать уборку в детских комнатах. Малка была счастлива и приходила в детдом каждый вечер, своими изъеденными солью руками мыла полы, лишь бы видеть сына. Она не подавала виду, что это ее сын: одно неосторожное слово могло разлучить ее с Тедиком навсегда. Даже когда ребенок был болен, даже когда другие дети били его и обзывали жидом (как уже упоминалось, ему было сделано обрезание), Малка молчала. Когда у нее появлялось несколько копеек премии за "стахановскую работу", она покупала конфе-

ты и раздавала всем детям группы, в которую входил Тедик. Такие нечеловеческие страдания Малка переносила на протяжении шести лет. Мальчик не знал, что она его мать, для него она была "добрая тетя". Когда кончился срок Малки и она пришла, чтобы взять его домой, он отказался идти с ней. "Какая ты мне мама? — говорил он. — Ты видела, как меня били, и не защищала меня". Малка боялась вдаваться в подробные объяснения; в конце концов она сумела убедить его оставить детдом и жить с ней вместе, но Долгое время он держался отчужденно и отказывался называть ее мамой.

В 1947 году ее муж Нусик Бергер отбыл свой срок, и они стали жить одной семьей в Магадане. Нусик отработал десять лет на золотых приисках в южном лагпункте Ортукан и еле выжил.

Во время войны власти собрали всех уголовников-рецидивистов (бандитов, воров, убийц) и политических "рецидивистов", живших на вольном поселении в различных местах на Колыме, в том числе Нусика Бергера и Нахума Стока, и отправили их на другой золотой прииск в лагере Джалгала. Это было старое и истощенное месторождение, в его песках было мало золота, люди не могли выполнить дневную норму, и их за это наказывали. Особенно страдали политические заключенные: они получали всего четыреста граммов хлеба в день, да и эту скудную пайку у них зачастую отнимали уголовные. Познанский умер в этом лагере. Стока лагерный врач (еврей) устроил на работу по уборке медпункта, но он был уже очень болен и через короткое время после освобождения умер от лейкемии. Бергера спасло то, что он имел еще одну специальность — сапожника.

В 1949 году Бергера вновь судили и сослали в Игарку, в район вечной мерзлоты. Малка с Тедиком поехали с ним. Только после смерти Сталина они были освобождены и реабилитированы.

Нахум Бергер прибыл в Израиль в 1991 году вместе с сыном Теодором и внуками. Малка до выезда не дожила; она умерла после операции почек в Проскурове, где семья поселилась по возвращении из Игарки.

СЕЙМЧАН И ЭЛЬГЕН

Название лагеря Сеймчан происходит от названия реки, протекающей по территории лагеря. Он разделен на две части — Верхний Сеймчан и Нижний Сеймчан. В Верхнем Сеймчане находилась шахта, в которой добывали уран или нечто подобное. К самому существованию шахты относились как к великой тайне, слово "уран" произносили не иначе как шепотом. Туда посылали обреченных, осужденных по статьям 58/1 и 58/6 — измена родине, шпионаж и контрреволюционная деятельность. Ни один человек из работавших там не возвратился. Когда эти несчастные уже не в состоянии были работать, их ликвидировали.

В Нижнем Сеймчане находился совхоз, где работали в основном женщины. Летом туда присылали также мужчин, заболевших во время работ в шахтах, осужденных по "легкой" статье 58/10, а также уголовных. Надо было косить сено для совхозного скота и для лошадей, которых использовали в шахтах. На лесоповале работали инвалиды со статьей 58/10 и уголовники: эта работа на Колыме считалась легкой. Некоторых заключенных женщин использовали для вспомогательных работ в мужских лагерях: на кухне, в прачечной, в бане и т. д.

Когда начальниками лагерей стали Гаранин и Павлов, они решили создать специальный большой лагерь для женщин. По их замыслу этот лагерь должен был функционировать как "самостоятельное хозяйство", обитательницы которого выполняют все так называемые "легкие работы": валят лес, строят

дома и прокладывают дороги — иными словами, "строят социализм" так, как положено. Местом для этого лагеря был выбран Эльген.

В 1937 году Эльген был маленьким лагерем, расположенным в долине среди дремучей тайги, где еще не ступала нога человека. И он, подобно другим лагерям, получил свое название от реки. В относительно либеральные времена в Эльгене заключенные работали на огородах, выращивали овощи для лагерного начальства и служащих администрации лагерей, а также для вольнонаемных шахтеров и золотоискателей, живших в крайне северной части Колымы.

Для выращивания овощей в Эльгене имелись кроме земельных участков одна крытая теплица и двенадцать открытых парников, в которых тепло поддерживалось за счет тления навоза. Здесь находилась также небольшая кирпичная фабрика, где заключенные женщины изготовляли по тысяче кирпичей в день. Эта работа делалась очень примитивным образом, без всякой механизации, даже без тягловой силы. В лесах и на сенокосе работали мужчины. Накошенное сено рассылалось по всем лагерям северной части Колымы.

Гаранин решил превратить Эльген в образцовый женский лагерь. Рабочей силы в 1937 году было достаточно, об этом позаботился Ежов, и Гаранин приступил к осуществлению своего плана. Он начал с того, что произвел "чистку" — мероприятие, которое проводилось в те времена по всем областям Советского Союза. Были ликвидированы две "вражеские организации"; одна якобы хотела "уничтожить лагеря путем саботажа", а если этого мало, то вдобавок "предатели" были связаны заговором с сообщниками в Москве и хотели "разрушить все государство". Вторая, получившая название "аграрной организации", якобы преследовала цель разрушить сельское хозяйство с помощью вредительства и саботажа. Обе организации вместе замышляли уничтожить все руко-

водство лагерей Колымы и промышленных предприятий в них.

В одну ночь в Эльгене и его окрестностях расстреляли несколько десятков человек, которым приписывали членство в этих "преступных организациях". Тех, кого не расстреляли сразу, послали в "серпантинку", что было еще страшнее расстрела.

Уже много писалось о мрачных подвалах ЧК и застенках Лубянки, но "серпантинка" — это было что-то невиданное по своей жестокости даже в этом мире зла. Туда отправляли заключенных, которых заранее решили ликвидировать без следствия и суда. Даже следственные дела их уничтожали. Этих заключенных заставляли подписывать страшные наветы на себя и на других, в основном уже мертвых, чтобы тем самым оправдать их ликвидацию. Их подвергали таким пыткам, которые невозможно даже вообразить, и придумывали обвинения, непостижимые человеческому уму. Пытки совершались не в погребах, а в пещере; только мизерное количество света проникало туда через глазок в двери. Людям выкалывали глаза, отрезали уши, ломали руки и ноги. Тех, кто не выдерживал и "признавался" в предъявленных ему нелепых обвинениях, тут же убивали. Смерть для этих несчастных была избавлением от мук. После их смерти лагерный врач подписывал заключение о том, что они умерли от разрыва сердца.

Никто так и не узнал бы, что делалось в "серпантинке", если бы в начале 40-х годов не произошло изменение во внутрилагерной политике и не были отменены групповые казни заключенных. Нескольких узников "серпантинки", которых к моменту изменения не успели убить, выпустили оттуда; кроме самих палачей, они были единственными очевидцами того, что делалось в этом страшном застенке. Но об этом ниже.

После того как Колыма была очищена от "предателей", приступили к постройке женского лагеря. На-

чальником лагеря была назначена Зайцева. В конце зимы 1937 года, когда на реке Колыме еще стоял лед, санным путем привезли в Эльген сотни женщин. Чтобы как-то их разместить, в бараках старого лагеря сколотили трехъярусные нары. Уже на следующее утро после прибытия заключенных погнали в лес валить деревья и корчевать пни, чтобы расчистить землю под огороды и заготовить бревна для строительства домов. Стволы деревьев распиливали на доски и сколачивали из них бараки для заключенных. Кроме того, нужно было строить теплицы, коровник, конюшню и свинарник. Рабов для выполнения всех этих работ у Гаранина было достаточно.

Ближайший участок лесозаготовок находился на расстоянии трех-четырех километров от жилых бараков. На работу и с работы заключенные должны были идти пешком. Чтобы не терять время рабочего дня на дорогу, их будили в шесть часов утра. В столовой им давали стакан чая с ложечкой сахара, две столовых ложки овсяной каши и пайку хлеба на весь день. Охранники спешили и подгоняли заключенных; люди не успевали съесть даже то малое, что получали, прятали хлеб под бушлатами и выбегали на площадь. Здесь их ждало все начальство: руководитель работ, заведующий отделом культуры, староста и начальник лагеря. Руководитель работ зачитывал фамилию, имя и статью каждого, проверяя по списку, все ли вышли на работу; на это уходило много времени. Когда процедура поверки кончалась, заведующий отделом культуры объяснял рабочим, что положение в стране обязывает их быть бдительными и выявлять предателей и саботажников. После этого он читал список "предателей", которые были расстреляны в ту ночь: фамилию, имя, отчество, статью, а также место работы, где действовал вредитель, и подробное описание его "преступных действий". Шахт было много, из каждой шахты ночью отбирали и выводили на расстрел от

ста пятидесяти до двухсот человек, так что список получался длинный.

В течение всей этой процедуры, именуемой "разводом", люди стояли на морозе, застывшие, как ледяные глыбы, не реагируя на перечисляемые фамилии из списка и вообще на все происходящее вокруг.

Начальство лагеря умело производить какие-то манипуляции с термометрами, чтобы они показывали не больше сорока девяти градусов мороза, потому что при морозе в пятьдесят градусов и больше работы в лесу полагалось отменять (такой вынужденный прогул назывался "актировкой"). В лес выходили только в семь часов утра, потому что было темно и начинать работы на лесоповале можно только после рассвета.

Общее настроение в те страшные гаранинские годы было таково: каждый день мог быть последним, все чувствовали себя на грани смерти и относились к этому равнодушно. Даже сбор и вывозка трупов не волновали. Если в лагерях Гитлера строили большие крематории, чтобы сжигать тела жертв, то на Колыме это делалось проще: на открытой поляне за лагерем выкопали большой ров. Делать это, разумеется, было нелегко, потому что приходилось долбить мерзлую землю ломами, но рабов хватало, и кому какое дело, легко ли им или трудно. Расстрелянных бросали в этот ров, и трупы наскоро закидывали снегом; ночью их растаскивали дикие звери, и к следующему утру ров был пуст и мог принять новую партию трупов. В тот же ров кидали трупы заключенных, которые умерли от голода, холода и болезней. Правда, таких не хоронили сразу, а обычно замораживали в карцере на три дня для того, чтобы можно было на них получать паек. Этот хлеб выдавали "бытовикам" (уголовным), которые не работали и получали только триста граммов хлеба.

Уголовные вообще пользовались лучшими условиями — ведь они, в отличие от нас, были "друзьями народа". Более грамотные из них работали в конто-

рах и, разумеется, старались что-то сделать для своих: раздевали умерших и раздавали знакомым одежду, а обнаженные трупы складывали на сани, словно дрова, и везли их к месту погребения. Никто не обращал внимания, если у трупа отламывалась рука или нога и валялась на дороге: живые сами были ходячими мертвецами, их ничто не трогало. Когда каждый день видишь большое количество трупов, то перестаешь реагировать на это, потому что смерть становится повседневным явлением.

Каждым рейсом четырех пароходов в лагеря доставляли новые партии из шестнадцати тысяч заключенных, и Гаранин мог себе позволить такую "роскошь", как уничтожение без суда десятков тысяч "врагов народа". Больные, которых переводили из шахт в Сеймчан, рассказывали, что иногда Гаранин лично спускался в шахту и при виде заключенного, ослабевшего и дрожащего от холода, спрашивал: "Хочешь домой? Иди!" — и стрелял ему в спину.

Я была в числе тех, кого послали на лесоповал. Ввиду моего маленького роста глубокий снег доходил мне почти до подбородка. Работали ручными пилами; норма для двух женщин составляла двенадцать кубометров древесины. Те, кто выполнял норму, получали восемьсот граммов хлеба и даже булочку величиной с куриное яйцо, но норма была непосильной для женщин. В случае невыполнения нормы мы получали только триста граммов хлеба. Я обморозила ноги, и они покрылись ранами, но это было самое обыкновенное явление в Эльгене. Лагерный врач обмазывал раны несколькими каплями рыбьего жира, и назавтра вновь нужно было идти на работу. Я дошла до состояния, когда уже перестала реагировать на что-либо, двигалась, как робот, и даже к врачу не обращалась. Но когда температура у меня поднялась до тридцати девяти градусов и я потеряла сознание, врач дал мне освобождение от работы, я лежала в бараке и немного пришла в себя. Во время этих часов

отдыха я думала, что делать дальше, и вспомнила, что у меня есть профессия, которая, возможно, спасет меня от гибели.

В Сеймчане я вначале работала счетоводом. В день одного из официальных праздников служащие лагеря пригласили меня праздновать вместе с ними, но я не пошла. В наказание за такое непатриотическое поведение меня на следующий день отправили работать возчиком. Впервые в жизни мне пришлось так близко общаться с лошадью, и на первых порах я ее немного боялась, но с течением времени привыкла и даже полюбила: лошадь стала самым близким моим другом. Работа тоже понравилась, особенно в летнее время: проезжая по дорогам среди полей, можно было иногда сорвать и съесть лист капусты или найти картофелину — правда, немытую, облепленную землей, но, если охранник не обращал внимания, можно было полакомиться. Если же нас ловили на этом, то сажали в карцер.

В Эльгене я решила обратиться к начальнику лагеря, который работал там до Зайцевой, и попросить его послать меня на эту работу. В лагере я одевалась как попало, не перешивала одежду, которую получала, хотя одежда эта была больших размеров и предназначена для мужчин. В этих "нарядах" я выглядела очень смешно, но была в этом и хорошая сторона: мой нелепый вид отпугивал лагерных "ухажеров", и они ко мне не приставали. Когда я пришла к начальнику лагеря и изложила ему мою просьбу, начальник посмотрел на меня и разразился неудержимым хохотом. Несколько минут он не мог успокоиться и все повторял слова: "Мужичок с ноготок!"

В эту минуту я вспомнила, что и раньше надо Мной смеялись из-за моего внешнего вида. Так было и в Сеймчане: однажды приехали начальники из Майдана и приказали срочно грузить на баржу сено для их лошадей. После двенадцати часов работы в поле нас погнали на погрузку сена "на добровольных

началах". Копны сена были большими, и, когда на меня навалили одну из них, она покрыла меня всю. Мы, женщины, таскали, а начальники стояли на берегу, посмеивались и следили за нашей работой. Когда я проходила мимо них, они расхохотались и воскликнули: "Смотрите, вот чудо — копешка на ножках!" Я собрала последние силы и, гордо выпрямившись, поднялась по шаткому трапу с берега на баржу. Моя поза была напрасной: они все равно не могли видеть меня в лицо. Но здесь, в Эльгене, я стояла прямо перед подвыпившим начальником и улыбалась ему, словно клоун, так как от него зависела моя жизнь. Обычно пьяный уже с утра, начальник не был злым человеком (за это его позднее сместили и заменили Зайцевой). Выслушав мою просьбу, он распорядился направить меня на конебазу, где содержали рабочих лошадей.

Тем временем наступила весна — и вместе с ней новая беда для женского лагеря. Потоки воды, образовавшиеся от таяния снега в горах, стекали в реки, и они вышли из берегов, затопив лагерь. В жилых бараках вода иногда доходила до уровня верхних нар. Чтобы выйти из барака, нужно было брести по пояс в холодной воде. На работу мы выходили усталыми и измученными, потому что всю ночь боролись с подступающей водой.

К тому времени начальником лагеря уже была Зайцева. Она собирала нас на "развод" далеко от бараков, на сухом возвышенном месте. Мокрых и дрожащих от холода, нас долго пересчитывали, затем выстраивали в колонну по четыре в ряду, и так мы маршировали на работу. Во время этого марша Зайцева приказывала нам петь модную в то время песню:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек.

Сытая, здоровая, в кожаном пальто и в высоких сапогах, она шла рядом с колонной узниц с кнутом в руках и кричала: "Пойте, контры! Вы не хотите петь, потому что вы все враги народа!" Эта красивая песня о любви к родине, слова которой сулили людям все жизненные блага, в нашем положении звучала как горькая насмешка: бесправные, беспомощные и одинокие существа, до которых никому не было дела, жизнь которых не стоила и гроша, пели славословие стране, дающей людям свободу и счастье.

Новые сооружения лагеря строились очень быстро. Люди работали по двенадцать часов в день, на помощь женщинам пришли мужчины-специалисты, и после нескольких месяцев тяжелой работы мы уже перешли в новые бараки. Зайцева старалась, чтобы лагерь выглядел красиво, и велела всюду развесить лозунги. У входа в лагерь был укреплен лозунг со словами "Добро пожаловать!". Немного дальше висели лозунги с такими вдохновляющими текстами: "Своим трудом добьемся освобождения" и "Труд — это дело чести, дело доблести и геройства (И. Сталин)". На здании кухни висел лозунг "Кто не работает, тот не ест (В. Ленин)". В самом центре лагеря, на площадке "разводов", висел большой лозунг: "Бдительность, бдительность и еще раз бдительность — враг не дремлет, он таится всюду (И. Сталин)".

После работы нам не давали войти в столовую, пока не отработаем час и более на очистке двора от строительного мусора. К лету территория была очищена, и мы даже посадили на ней цветы. Спали мы всего несколько часов в сутки и еле держались на ногах.

По образцу военных лагерей Эльген разделили на несколько участков: сельскохозяйственный участок делился на агробазу (огороды) и конебазу (конюшни). Несколько дальше находились коровники, свинарники, птичник и ветеринарный пункт. Все эти места содержались под строгим наблюдением охранников:

голодные заключенные норовили украсть что-то из кормушек для скота. Несчастным женщинам корм животных казался очень вкусной едой.

В коровнике, свинарнике и птичнике работали в основном немки, имевшие советское подданство и осужденные по статье 58/10 (антисоветская агитация). Кроме них были там монашки и простые крестьянки, а также мужчины-специалисты (ветеринары, зоотехники и другие), осужденные по легким статьям. Все эти люди жили на территории животноводческих ферм, куда для "врагов народа" доступ был закрыт.

Иногда "врагов" под строгим конвоем пригоняли на фермы для выполнения временных работ. Конвойные следили за каждым движением заключенных и строго наказывали тех, кому удавалось что-то схватить из кормушек коров или свиней.

Для тех, кто работал на лесоповале, построили специальные бараки прямо в лесу. Лагерь нуждался в древесине, поэтому работавшим в лесу создали особые условия. Бригадиры заботились о том, чтобы у них хватало сил выполнять норму; поэтому им давали достаточное количество хлеба. На месте была оборудована даже кухня, где заключенные могли сами себе кое-что сварить. Несмотря на тяжелую работу, женщины были рады жить в лесу, потому что это избавляло их от долгих и унизительных "разводов" при выходе из бараков по утрам. По требованию бригадиров охрана почти не вмешивалась в жизнь лесозаготовщиц, всевозможные правила внутрилагерной дисциплины на них не распространялись.

Для остальных оставались в силе "разводы" по утрам с чтением длинных списков казненных и многократным повторением лозунга "Смерть диверсантам и врагам народа!". После этого заключенные колонной выходили через главные ворота на работу. У ворот стоял оркестр, музыканты играли патриотические песни и марши. Игра в оркестре была только

частью работы этих мужчин; после того как колонна женщин скрывалась из виду, музыканты собирали инструменты, относили их на склад и выходили на работу вместе со всеми, счастливые уже тем, что не работают в шахтах. Зимой играть было очень трудно: металлические инструменты на морозе прилипали к рукам, с пальцев и губ лилась кровь, зато вечерами музыканты сидели в тепле и не работали на золотых приисках.

Кроме группы музыкантов в женском лагере Эль-ген жила также небольшая группа специалистов нужных для лагерного хозяйства профессий; они выходили на "развод" вместе со всеми. При "разводе" всех строили в колонну по четыре человека в ряду и разъясняли: "Шаг вперед или шаг назад считается побегом". Колонну окружали охранники с собаками, и она выходила в путь. Были случаи, когда больные не могли шагать в общем темпе и выходили из своего ряда — и тогда в них стреляли без предупреждения. У рабочего места стоял охранник и наблюдал за каждым движением заключенного.

Рабочие конебазы не находились под таким строгим надзором. Охранники приводили рабочих на базу, а затем возчики разъезжались в разные стороны; заведующий конебазой нес личную ответственность за их поведение. Главной обязанностью возчиков была развозка дров для вольнонаемных и для всего лагеря. Поскольку зимой лагерь заносило глубоким снегом, а весной затопляло водой, возчики ехали обозами, по нескольку подвод вместе, что удобно для таких "профессионалов", как я: если застрянешь, Другие помогут. Среди возчиков большинство составляли "бытовики", мужчины и женщины; были среди них влюбленные пары, а также несколько религиозных женщин, к которым "бытовики" проявляли особое отношение.

Однажды вечером, когда еще не все возчики возвратились из леса, мы сидели в конторке при ко-

нюшне у печки и ждали их, чтобы всем вместе вернуться в лагерь. Несколько "красоток" развлекались тем, что смеялись над "чумазой Саррочкой" (так они называли меня вместо "жидовка"), которая не знает, как надо одеваться, похожа на пугало огородное и ведет себя как дурочка или сумасшедшая. Они пытались "учить меня жить", использовать свою молодость, чтобы получить привилегии, и их раздражало, что я отмахиваюсь от их слов.

В числе этих блатных была одна, которую все называли "Лелька-прокурорша", потому что она действительно была дочерью прокурора. Лелька вступилась за меня: "Саррочка — религиозная еврейка, я видела ее дело. Она хочет уехать в Палестину, на Землю обетованную, поэтому ведет себя как монашка. Да, не удивляйтесь, среди евреек тоже есть монашки". Лельке все верили, она была образованной и в преступный мир попала просто со скуки. Своим товаркам она по памяти рассказывала целые романы. Она работала секретаршей в конторе лагеря и время от времени приходила на конебазу к своему любовнику. Конебаза была настоящим "рынком любви": туда приезжали мужчины из шахт, разумеется, "бытовики" ("друзья народа"), и Яков Иванович, заведующий базой, давал им возможность выбирать себе "невест" из числа "бытовичек".

Яков Иванович был простой крестьянин, добродушный человек средних лет. Он не был политическим заключенным, но не был и уголовным; его осудили по так называемому "закону от 8 августа", или "закону о колосках". Так называли в народе этот закон, по которому в тридцатые годы судили людей "за расхищение государственной собственности". Эти "хищения" выражались в том, что крестьяне, в основном дети и старики, глубокой осенью собирали» поле колоски или мерзлую картошку, оставшиеся после уборки урожая. Все это ушло бы под снег и пропало бы в любом случае, но если "расхитителей"

ловили с поличным, то их судили по этому закону и приговаривали к заключению в исправительных лагерях сроком от трех до пяти лет.

Я не знаю, на чем конкретно попался Яков Иванович, но он был осужден по этой статье. С преступным миром он не имел ничего общего. Лошадей он любил, словно они были его собственностью; одинокий человек, он проводил в конюшне больше времени, чем в бараке. Он старался всегда делать добро тем, кто работал с ним. Ко мне Яков Иванович относился как к дочке — может быть, потому, что я вела себя иначе, чем другие девушки-"бытовички", или потому, что я с большой любовью относилась к лошади, на которой работала. Я вообще люблю животных, но в лагере лошадь была мне товарищем, я могла говорить с ней, не боясь, что она меня выдаст. Даже по воскресеньям и в праздники я приходила в конюшню чистить и купать свою лошадь. Яков Иванович очень помог мне пережить тяжелые годы в лагере, и можно сказать, не преувеличивая, что благодаря его помощи я осталась в живых.

Среди возчиков, работавших на конебазе, была влюбленная пара — Костя Иванов и Ленка Жиганка. Не знаю почему, но они взяли меня под свою защиту. От них же я получила имя "Саррочка" — более приличное, чем "Жидовка". Они относились ко мне, как люди относятся к бездомной собачке: пожалеют, иногда бросят кость, но не подпускают к себе слишком близко.

Костя был осужден за "мокрое дело", то есть ограбление с убийством. Ленка была профессиональной воровкой — это в преступном мире уважаемая специальность, намного выше проститутки. Когда два таких "важных" человека берут тебя под свое покровительство, то это своего рода гарантия, что никто тебя не тронет. Их помощь выражалась среди прочего в том, что они разрешали мне ехать следом за их подводой. Иногда в сильный дождь Костя раз-

решал мне прятаться под брезент вместе с Ленкой, а в мороз они пускали меня к костру, который Костя разводил, чтобы Ленка могла погреться.

Не всегда я возвращалась в лагерь вместе с ними. Ехать одной вечером было страшновато, но одно слово Кости охлаждало пыл конебазовских ухажеров, и они не осмеливались ко мне приставать.

Однажды с целью сокращения времени заключенным выдали продуктовые карточки на целый месяц. По этим карточкам заключенные каждый день получали обед на кухне и пайку хлеба. На третий день после выдачи мою карточку украли. Прожив несколько дней без еды, я ослабела и уже не могла выходить на работу. Для заключенного на Колыме это было равносильно смертному приговору.

Маша, тоже сидевшая за сионизм, поговорила с лагерным врачом-евреем, и он дал мне справку об освобождении от работы на несколько дней и даже положил в больницу. Но он не мог держать меня там целый месяц, а до конца месяца было еще далеко, и мне грозила голодная смерть. И тогда Маша обратилась к Косте. Костя был взбешен. Вечером он пришел в столовую и громко крикнул: "Эй, вы, дешевки! Я хочу, чтобы карточка Саррочки завтра была у нее, слышите? И горе тому, кто еще раз ее тронет!" На следующее утро моя карточка "нашлась". Мне возвратили ее на кухне, так и не сказав, кто ее украл.

Несколько дней Костя со мной не разговаривал, обиженный тем, что я сразу не обратилась к нему и не попросила о заступничестве. Потом я через Ленку передала ему, что не хотела занимать столь важного человека своими маленькими делами, и наша дружба восстановилась на долгое время. "Бытовики" очень уважали религиозных; по-видимому, они считали религиозной и меня.

КОНИ И ЛЮДИ

В условиях сурового климата на Колыме очень страдали лошади, не приспособленные к жизни в полярной зоне. Возчик должен был заботиться о вверенной ему лошади больше, чем о самом себе. Возвращаясь в лагерь с грузом, возчик не вправе был садиться на подводу и тем самым увеличивать вес груза. Доставляя из лесу дрова, возчик шел за подводой пешком, иногда пятнадцать-двадцать километров, иначе ему пришлось бы ночевать в карцере.

Летом лошадей донимали комары, мошкара и оводы, кусавшие их до крови. Зимой от сильного холода, плохого корма и недостатка витаминов лошади заболевали ревматизмом, вызывавшим острую боль в ногах. Ко всему этому добавлялось плохое отношение возчиков-"бытовиков": они беспощадно хлестали лошадей, были равнодушны к их страданиям. Лошади на Колыме страдали не меньше людей, но разве можно сравнивать заключенного с лошадью, заключенный ведь ничего не стоит.

Весной моя постоянная лошадь ожеребилась и была в "декретном отпуске", и мне взамен ее дали Другого коня — малорослого, сибирской породы, неказистого, но очень сильного, по кличке Артемка. Блатные смеялись над ним и считали ниже своего Достоинства работать с таким некрасивым животным. Артемка мстил им за плохое отношение тем, что кусался и не слушался, а они его беспощадно колотили. В первые дни он и ко мне относился недоверчиво, но постепенно привык и поверил, что я его люблю. В моей с ним судьбе было что-то общее: мы

оба были маленького роста, люди считали нас слабыми и нередко выказывали к нам пренебрежение.

Я сшила Артемке попону из старых мешков для защиты от насекомых, и в ней он выглядел еще смешнее. Иногда женщины-"бытовички" разыгрывали охранников, говоря им, что "Саррочка ушла гулять с Артемкой". Те, кто не знал, кто такой Артемка, очень волновались: ведь это запрещено! Какое-то время я действительно проводила с Артемкой вечера: мы с ним работали на полях, возили воду для полива саженцев капусты. Делалось это вечером, потому что днем над посадками летали бабочки, которые вредили рассаде.

Однажды я после работы поехала вместе с бригадиром получать продукты для всей бригады нашего участка. Мешки с продуктами нам выдали очень поздно. Бригадир оставил меня с грузом одну и пошел на свидание со своей девушкой. Мы оба, Артемка и я, возвращались в лагерь ночью, смертельно усталые и голодные. Ехать одной через лес было очень страшно. Я спряталась среди мешков и укрылась с головой. Усталость взяла свое, и я не заметила, как заснула.

Уже светало, когда мы подъехали к лагерю. У ворот стояло несколько бочек с водой. Артемка, давно не кормленный и не поенный, сунул голову в одну из бочек. Тут я проснулась, оттянула его и не дала пить: он был потный с дороги, и лошадям в таком состоянии нельзя пить.

Вдруг я услышала крики и сначала не поняла, что случилось. Вокруг моей подводы столпились почти все рабочие участка, у всех был испуганный вид. Из их криков я поняла, что в бочках был ядовитый раствор для опрыскивания капустной рассады против вредителей. Минуту спустя один из охранников повел меня и Артемку к ветеринару. Артемку выппрягли и увели в ветеринарную амбулаторию, а я осталась сидеть на подводе. Никто со мной не загова-

ривал, даже свою пайку хлеба я не получила. Если бы что-то случилось с Артемкой, я была бы обречена на смерть, потому что это было бы расценено как настоящий саботаж. У ворот сменилась охрана, а я осталась снаружи, на подводе.

Только к вечеру второго дня ко мне подошел сторож амбулатории и сказал: "Тебе повезло, Артемка здоров". Он дал мне стакан воды и ломтик хлеба от его пайки, потому что мой хлеб остался в лагере. Если бы Артемка отравился, не только меня, но и всю нашу бригаду обвинили бы во вредительстве. Но Артемка чудесным образом уцелел; каким образом произошло это чудо, даже врач не знал. По-видимому, он не успел проглотить ядовитую жидкость и только обмакнул морду в нее.

Поскольку надо мной нависло подозрение в саботаже, люди в лагере сторонились меня. Только Маша сказала мне несколько слов, отдала мою пайку хлеба, которую сохранила, и даже добавила немного хлеба из своей пайки. Меня перевели в другую бригаду; прежние "коллеги" простились со мной в полном молчании. Добрый Яков Иванович вновь принял меня на конебазу.

Еще сегодня, когда встречаются два ветерана Колымы, они, прежде всего, задают друг другу вопрос: "Как ты остался в живых?" Выживали только те, кому помогло чудо; моя работа на конебазе была одним из таких чудес.

МАША

В Эльгене я встретила только одну заключенную из сионистского движения — Машу Янович. Член партии "Поалей Цион", она была арестована в конце 1937 года вместе с десятимесячным ребенком, которого еще кормила грудью. Следователи решили использовать этот факт, чтобы вырвать у нее признание о преступлениях, которые она не совершала, выхватили из ее рук ребенка и отправили в детский дом. Машу посадили в специальный карцер, хорошо известный заключенным тех лет; даже упоминание о нем приводило людей в ужас. Это была маленькая сырая каморка, где с потолка капала вода на голову заключенного.

Из-за внезапного прекращения кормления у Маши через несколько дней вздулись груди и поднялась температура. Когда ее привели к следователю, она была на грани потери сознания, мысли у нее путались. Тут перед ней положили заранее заготовленные протоколы с признаниями в преступлениях. Она даже не помнила, подписала или нет, только одно ей запомнилось: следователь дал ей прочитать письмо от мужа, в котором тот сообщал, что разводится с ней и отрекается от нее из-за ее враждебного отношения к советской власти. Муж принадлежал к левому крылу движения "Поалей Цион", близкому по своей идеологии к советской компартии.

В 1938 году Машу судили и приговорили к десяти годам заключения в исправительных лагерях на Колыме. В лагере она получила письмо от сестры мужа, которая сообщала ей, что после долгих поисков ра-

зыскала ее ребенка в одном из детских домов и готова усыновить его, если Маша откажется от него и обязуется никогда не говорить ему, что она его мать, ради блага ребенка Маша согласилась, но очень страдала. Я провела много лет в лагере вместе с Машей, и за все это время она ни разу не получила ни письма от мужа, ни какого-либо известия о сыне.

Надежный человек и хороший товарищ, Маша готова была помочь каждому, кто в этом нуждался, умела найти доброе слово для каждого. Все любили ее и старались ей помочь. Она была умница, говорить с ней было одно удовольствие.

Одно время она работала ночью на разгрузке дров возле мастерской по ремонту оборудования и подружилась с человеком сходной с ней судьбы. У Степана (так его звали) тоже оборвались контакты с женой и детьми с момента ареста, жена боялась переписываться с ним. Техник по профессии, он нередко работал в ночную смену, и они с Машей беседовали в перерывах между прибытием грузовиков с дровами.

Это было опасно: в отличие от уголовных, которые все жили парочками, для политических любые отношения между мужчинами и женщинами были под строгим запретом. Несмотря на то, что отношения между Машей и Степаном носили всего лишь товарищеский характер, обоих наказали за "запрещенную связь": Степана послали на золотые прииски, а Машу — на работу в поле. Однажды, заметив, что Степан получил письмо от Маши, уголовные стали издеваться над ним и привязали к дереву, а сами ушли. Только на второй день, когда вспомнили об этом, нашли его мертвым: комары и мошкара заели его до смерти.

Маша в течение всего этого времени работала на Разных тяжелых работах. Однажды ее временно перевели в коровник, и она взяла мороженую свеклу из коровьей кормушки. Чтобы вахтеры при входе в ла-

герь не отняли у нее эту добычу, она грызла ее по дороге из коровника в лагерь. Вдруг навстречу ей попался главный инженер лагеря, руководивший все ми работами. Новичок в лагере, он был уверен, что заключенные действительно являются страшными врагами народа. "Как ты смеешь воровать корм у коров? — закричал он. — Ведь это саботаж!" Маша по смотрела ему прямо в глаза, показала огрызок свеклы и спросила: "А вы стали бы есть это? Я голодна!"

Ее слова привели инженера в замешательство, он не нашелся, что ответить, махнул рукой и ушел, оставив Машу без "заслуженного наказания" — карцера. Она вернулась в лагерь счастливая, несмотря на то, что совершенно продрогла на сорокапятиградусном морозе.

Какое-то время Маша работала на агробазе, в теплицах. Это считалось хорошим местом работы, куда попадают только по блату.

Когда я освободилась, Маша еще оставалась на Колыме. Уже в Израиле, в организации узников Сиона, я узнала, что муж и сын Маши живут в стране. Они не проявили никакого желания связаться со мной и узнать подробности о жизни Маши в лагере. О том, как сложилась дальнейшая жизнь Маши, я ничего не знаю.

АГРОБАЗА

Работа на агробазе считалась, по меркам Колымы, одной из легких в лагере. Территория агробазы была закрыта для тех, кто там не работал; как летом, так и зимой там работали в две смены, по двенадцать часов каждая. Тяжелые климатические условия и примитивные орудия, которыми пользовались заключенные, требовали больших физических усилий.

Особенно тяжела была работа в теплицах. Зимой главную часть ее составляла разгрузка дров для круглосуточного отапливания теплиц. Несмотря на то, что это был тяжелый труд, попавшие туда были довольны, потому что в перерывах между рейсами грузовиков с дровами они могли греться у печей. В самих теплицах работали только женщины, поскольку этот вид работы считался "очень легким". Заключенные плели маты — циновки из соломы, служившие для завешивания окон теплиц и для накрывания рассады в открытых парниках. Руки у женщин были исколоты соломой, спины болели, но внутри теплицы было тепло. Охранники тоже хотели погреться, и тогда можно было улучить минуту, украсть какой-нибудь овощ и съесть его тайком. Правда, это было рискованно: попавшиеся на таком "саботаже" могли получить дополнительные десять лет.

Очень довольны были те заключенные, которые работали в ночную смену: это избавляло их от утреннего "развода", ночных поверок и обысков и этапа в баню. Этап в баню зимой был одним из самых

больших издевательств над женщинами в лагере. Раз в месяц, после одиннадцатичасовой вечерней поверки, когда заключенные уже укладывались на нарах, чтобы отдохнуть после тяжелого рабочего дня, приходили охранники и выгоняли их на улицу. Матрацы и одеяла нужно было брать с собой: их бросали на снег для "дезинсекции", то есть вымораживания вшей. Заключенных, после тщательного пересчета, гнали большими партиями в баню, расположенную на расстоянии километра от жилого барака. Возле бани всех опять пересчитывали, а затем женщины входили в большую комнату, где горела очень маленькая лампочка. Среди голых женщин всегда крутилось много охранников; взглядами знатоков они осматривали тело каждой из них и вслух делились впечатлениями. В комнате было очень холодно, охранники были одеты в тулупы, а голые женщины стояли перед ними в очереди, чтобы сдать вещи для дезинсекции и получить мыло и шайку для мытья. Каждой женщине полагалось две шайки горячей воды, но ее не всегда хватало, в таких случаях блатнячки отбирали у политических горячую воду, и тем приходилось мыться холодной водой. После этого вновь надо было стоять голыми в очереди, чтобы получить свои вещи, за этим следовала еще одна поверка снаружи, длинная дорога по морозу до барака и еще одна поверка "дома". В барак вносили матрацы и одеяла, покрытые снегом, и после всего этого уже совсем не оставалось времени, чтобы отдохнуть.

Особым мероприятием были обыски. Перед каждым праздником во всех лагерях на Колыме производились тщательные обыски, несмотря на то, что население лагерей было постоянным и ничего нового у заключенных не могло быть. "Опасных", осужденных по статьям 58/1 и 58/6 КРТД, накануне праздников 1 мая и октябрьской революции сажали в карцер, на всякий случай; это было известно уже заранее, и они

были готовы к этому. Охранникам лагерей на Колыме хотелось немного потешиться в связи с праздниками: сделать маленький обыск, найти что-нибудь "опасное" и отправить заключенного по личной инициативе на праздник в карцер.

Еще хуже были обыски в будние дни, когда заключенные не были подготовлены к ним. Такие обыски производились обычно после ночной поверки. Иногда у кого-нибудь находили кусочек газеты, переходивший какое-то время из рук в руки, иголку, испорченную бритву, карты и другие "страшные вещи". В такую ночь заключенным спать не приходилось, и они выходили на утренний "развод" без сна. От всех этих "развлечений" были избавлены работницы ночной смены.

Летом главная работа на агробазе заключалась в уходе за посадками в теплицах и парниках. Растения в парниках получали тепло от навоза, который укладывали толстым слоем на дно специально выкопанных ям. Слой навоза покрывали слоем земли; навоз под землей "горел" и давал большое количество тепла. Сверху парники закрывали матами — циновками из соломы, которые работницы плели зимой, когда не было работы по уходу за посадками.

В парниках выращивали огурцы. Работу затрудняло то, что парники надо было несколько раз в день открывать, чтобы растения получали свет, и закрывать, чтобы они получали тепло. Кроме того, надо было поливать посадки; воду для этого таскали ведрами из бочек, стоявших в конце поляны. Воду Для наполнения бочек привозили возчики, поэтому бочки ставили в определенное место, куда удобно подъехать.

Пчелы в Эльгене не водились, поэтому опыление Цветков огурцов производилось вручную. Чтобы из Цветка вырос огурец, работница должна была ловиться на мерзлую землю и специальной палочкой переносить пыльцу с тычинок на пестик цветка. Та-

ким образом, каждый огурец, выросший в теплице, был творением рук работницы. Зато съесть огурец работнице удавалось очень редко, потому что каждый огурец был на учете агронома и начальники ждали урожая с нетерпением. Работница боялась прикоснуться к огурцу еще и потому, что за это можно было угодить под повторный суд и заработать еще десять лет.

Еще сложнее была работа в закрытых теплицах. Это были специальные строения со стенами и окнами; в них на стеллажах, покрытых землей, выращивались помидоры. Теплицы обогревались печами, которые находились под стеллажами. Работница должна была сама напилить и наколоть привезенные возчиками дрова для печей и следить, чтобы огонь в них не угасал. Но тяжелее всего была поливка растений. Нужно было таскать воду в лейке из бочки, стоявшей далеко, около крайнего окна теплицы, куда подъезжали возчики и снаружи наливали в нее воду. Верхний стеллаж находился высоко, так что лейку приходилось поднимать выше головы. Теплица была длинная, и таскать весь день лейку из одного ее конца в другой было очень тяжело. В обязанности работниц входило также снятие матов с окон утром и навешивание их вечером.

Рассада помидор росла очень медленно, и появления плодов приходилось долго ждать. Каждый помидор был на учете у агронома и бригадира. Несмотря на все эти трудности, каждая заключенная мечтала о работе в теплицах. О ней мечтали те, которые работали в лесу и валили деревья зимой на страшном холоде и летом среди туч комаров и мошкары, забивавшихся даже в рот и нос и не дававших дышать. Теплицы казались раем тем, которые работали всегда под открытым небом, строили дороги или шагали за подводами в любую погоду много километров, чтобы своим весом не увеличивать нагрузку лошади. О теплицах мечтали работницы, которые

строили дома и выполняли другие "легкие" работы, непосильные для женщин, но признанные женскими по постановлению Гаранина и Зайцевой.

Постепенно работницы овладели искусством выращивания помидоров, и к концу года кусты давали неплохой урожай. Иногда работница теплицы ухитрялась украсть зеленый помидор (за короткое северное лето помидоры на кустах не вызревали и их снимали зелеными) и съесть его, но были случаи, когда это обходилось дорогой ценой. Одна из работниц, Ева, в конце сезона, когда урожай уже убрали, нашла на кустике два помидора, не замеченные при уборке, взяла их и хотела принести больной подруге. При входе в лагерь ее обыскали, нашли у нее эти два помидора и прибавили к ее сроку еще десять лет.

Маша была хорошая работница, статья у нее была не очень "страшная", поэтому ей разрешали иногда выполнять "легкие" работы. Так она попала в теплицу. Состав работниц ночных смен был непостоянным. Я тоже работала однажды в ночную смену в теплице вместе с тремя другими женщинами. Дело было в июне; днем солнце пригревало и снег таял, ночью же стоял мороз и даже выпадал снег. Чтобы скоротать время, мы договорились о том, что в начале смены каждая из нас расскажет остальным свою личную историю. Приведу здесь их рассказы в том виде, в каком они мне запомнились.

Слуцкая

Слуцкая, еврейка, уроженка Ленинграда, имела высшее образование и до ареста была членом партии. Она занималась профсоюзными делами и была очень преданна своей работе. Замуж она вышла за русского, такого же верного коммуниста, как и она сама.

Однажды между нею и мужем возникли разногласия относительно последних директив партии, и

в пылу спора муж обозвал ее жидовкой. Слуцкая не могла простить ему эту обиду и ушла от него. Муж решил отомстить ей. Сделать это в те годы было очень легко. Нескольких слов доноса было достаточно для того, чтобы Слуцкая получила десять лет исправительных лагерей и попала на Колыму. Их пятилетняя дочь по решению суда осталась на попечении отца.

Слуцкая очень тяжело переживала разлуку с дочкой. Особенно больно ей было при мысли о том, что дочку воспитывают родители мужа.

Родители Слуцкой, религиозные евреи, с самого начала возражали против замужества дочери с русским. По этой причине она порвала с родителями и не общалась с ними. В день, когда она уходила из родительского дома, мать сказала ей: "Погоди, он еще будет обзывать тебя жидовкой!" Когда предсказание матери сбылось, и муж действительно обозвал ее этим словом, она постыдилась возвратиться домой к родителям и почти обрадовалась, когда ее арестовали.

Ольга Цапенко

Это была маленькая, худенькая и физически слабая девушка, она весила всего тридцать восемь килограммов. До ареста Оля была членом партии и беззаветно верила в святость партийной идеологии. В 1936 году, после того как нескольких ее товарищей арестовали как "врагов народа", она пошла в НКВД и предложила, чтобы арестовали и ее вместе с ними, потому что она уверена: они так же невиновны, как и она сама. НКВД сделал ей "одолжение": ее посадили, судили и приговорили к десяти годам исправительных лагерей. Так она попала на Колыму. В Эльгене она работала очень тяжело, свыше своих сил, надеясь доказать этим свою верность государству и партии. Заключенные относились к ней снисходительно, как к глупой девчонке, и старались облегчить ей жизнь, чем могли.

Циля

Фамилию этой девятнадцатилетней и очень привлекательной еврейской девушки я не помню. Родилась Циля в Киеве, окончила там школу и работала на городской радиостудии.

В день окончания процесса над "преступной группой Зиновьева и Каменева" и вынесения смертных приговоров осужденным "предателям и преступникам", в недавнем прошлом преданным коммунистам, работникам студии пришлось изменить план радиопередач и освободить время для чтения государственного сообщения о приговоре с подробным изложением всех "преступлений", якобы совершенных осужденными. Вместе с "откликами трудящихся", которые, естественно, одобряли расправу над "предателями", это продолжалось несколько часов. Когда эта передача закончилась, работники радиостудии пустили в эфир программу, подготовленную раньше; это был концерт, в котором первым номером шел "Траурный марш" Бетховена. Власти немедленно дали этому политическое толкование: выходит, работники студии скорбят о предателях, приговоренных к смерти! Наказание за это "контрреволюционное действие" не заставило себя ждать: в ту же ночь арестовали всех работников радиостудии и в их числе Цилю.

До ареста Циля училась в школе для художественно одаренных детей, любила музыку, театр, балет и книги. Физически она никогда не работала. Молодая и красивая, она легко могла найти себе покровителя в лагере и "устроиться", то есть получить легкую работу по блату, но не хотела продавать себя и работала наравне со всеми.

Большую часть времени в лагере она провела, работая возчиком на осле. Эта работа ей подходила: она была медлительной — и ослы тоже никуда не спешили. Она разговаривала с ними по-французски и была уверена, что этот язык они лучше понимают.

Как я своих лошадей, Циля любила своих питомцев. Не всегда они ее слушались, но она не жаловалась. В ту ночь Циля попала на ночную смену в теплицу случайно: ее послали заменить заболевшую работницу.

* * *

Подобных рассказов в лагере можно было слышать сотни, поэтому они не поражали воображение. К тому же они скоро кончились; оставалось еще много часов длинной смены, было очень скучно и клонило в сон. Мы сложили у печей запас дров, и больше нечем было заняться. Мы договорились, что по очереди три из нас будут спать, а четвертая останется дежурить и, когда кончатся дрова, разбудит остальных. Все шло хорошо, пока не подошла очередь Цили: она, конечно же, заснула на своем дежурстве. Мы проснулись от страшного холода и криков испуганных работниц. Снаружи валил густой снег, ветер врывался в окна теплиц, запас напиленных дров кончился, а в печах догорали последние головешки. К счастью, огонь в печах не совсем погас. Мы выбежали во двор, стараясь быстро напилить дрова и загрузить ими печи. Через полчаса должны прийти постоянные работницы дневной смены, и нельзя было допустить, чтобы они застали теплицы выстуженными и поняли, что мы не топили печи как положено. Кроме того, при низкой температуре могла замерзнуть рассада, и это уже был бы настоящий саботаж.

В безумной спешке мы подтаскивали большие бревна к электрической пиле, распиливали их на небольшие чурки, кололи и таскали дрова в теплицы. Вся агробаза выглядела как муравейник: женщины быстро двигались с охапками дров от пилы к теплице и обратно, как муравьи со своей ношей. Я работала вместе со всеми. Вдруг, рывком подняв тяжелое бревно, чтобы подтащить его к пиле, я почувствовала страшную боль в пояснице, не могла больше двигаться и упала на том месте, где стояла. Одна из ра-

ботниц оттащила меня подальше от пилы и оставила лежать на снегу, а сама продолжала работать дальше. Взошло солнце, снег стал таять, и я лежала уже не на снегу, а в луже холодной воды. Когда суматоха кончилась, и все немного успокоились, меня увезли в лагерь и положили на верхние нары. Так я лежала, и никому до меня не было никакого дела.

Утром, когда на поверке обнаружилось, что я не вышла на работу, в барак пришел охранник, схватил меня за ноги и стащил на пол, приговаривая при этом: "Москва слезам не верит". Увидев, что я осталась лежать неподвижно, он понял, что я потеряла сознание, и вызвал ко мне фельдшера. Я долго пролежала в тюремной больнице и вышла оттуда сломленная физически и морально: не могла нагнуться, даже просто ходить была не в состоянии. На меня напал вечный страх всех заключенных — превратиться "в доходягу", быть обреченной сидеть в бараке вместе с хронически больными и стариками и ждать смерти.

Заключенные не боялись ни тяжелой работы, ни голода: самым страшным врагом было пренебрежение, презрение. Потеряв трудоспособность, заключенный всегда мог ожидать новой отдачи под суд. Обвинения в "саботаже", "вредительстве", "измене", "предательстве" и т. п. преследовали всех и сулили за каждый пустяк новый приговор, дополнительный срок и даже смерть. Несколько кустов помидоров были дороже, чем жизнь молодой заключенной.

Но и на этот раз мне повезло: рассада помидоров не пострадала, а здоровье постепенно улучшилось. Добрый Яков Иванович вновь пришел мне на помощь и вернул на конебазу. Мне дали несчастного больного коня, который весь дрожал, как и я сама. Это был породистый рысак, мало приспособленный к перевозке тяжестей. На Колыме он заболел ревматизмом, его тонкие красивые ноги не переносили суровый северный климат и еще меньше того — тяже-

лую работу. Яков Иванович сказал мне: "Бери его, бы с ним поможете друг другу. Когда-то это был красавец. Зовут его Дунай".

Дунай был послушным конем. Он привык к ударам кнутом и тянул свой груз, пока позволяли силы. Вечером, обессиленный, он валился на подстилку. Когда я получила его, он уже не мог стоять у кормушки и есть, и был на грани издыхания.

Я преданно ухаживала за Дунаем, садилась возле него на землю и кормила с рук. Вначале по вечера л он не способен был даже пошевелиться, клал голо у мне на колени и плакал (да, и лошади умеют плакать!), но постепенно отошел, стал понемножку есть овес и сено. Я делала ему массаж, обматывала ноги тряпками, и он засыпал, как маленький больной ребенок. Я словно ожила со дня, когда мне дали Дуная: у меня появилась цель в жизни, я больше не была одинока. За зиму мы оба окрепли, и Дунай вновь стал конем изумительной красоты. Весной он вместе с другими лошадьми выходил на луг и щипал свежую травку, а мое появление всегда встречал радостным ржанием.

Какие работы мы с ним выполняли, я не помню, но уже через несколько дней моей работы с Дунаем Яков Иванович написал письмо руководителю работ и просил разрешить мне сверхурочные часы. Благодаря сверхурочным я смогла выполнить норму на сто процентов и даже попала в число "стахановок". Это давало право на увеличенную пайку в восемьсот граммов хлеба и маленькую булочку величиной с куриное яйцо. Два раза в неделю я даже получала селедку.

Однажды утром я столкнулась с неприятной неожиданностью: мне дали другого коня. Дуная продали начальнику другого лагеря, и больше я его не видела. Несколько дней я тайком плакала, но это, разумеется, было глупо, ибо такова судьба всех заключенных: их переводят с одной работы на другую, не спрашивая согласия.

* * *

В 1939 году положение в лагерях на Колыме изменилось: Гаранина сместили, и его место занял Никишов. Шла война с Финляндией, на ее ведение требовались большие деньги. На Колыме было много золота, и дешевый труд заключенных давал государству возможность покрывать военные расходы. В Москве решили щадить жизнь рабов, как щадят курочек, несущих золотые яйца. Никишов ввел в лагерях новый режим. Внутрилагерные "чистки", суды и групповые расстрелы прекратились.

Однажды возле нашего лагеря появилась группа заключенных, которые даже на фоне голодного и оборванного населения Колымы выделялись своим жалким видом, ввиду чего начальство лагеря не хотело их принимать. Несколько дней они сидели возле лагерных ворот, а потом куда-то исчезли. Только одного из них, агронома по специальности, оставили у нас и послали работать на агробазу. Это был очень больной человек, во рту у него не было ни одного зуба, кожа была покрыта язвами. Из его рассказа мы узнали об одной из самых страшных страниц в истории Колымы — о "серпантинке", месте групповых казней при Гаранине.

Мы тогда не знали о "серпантинке", потому что оттуда никто не возвращался. Все узники "серпантинки", в том числе и этот агроном, были приговорены к смерти и ждали избавления от мук, когда неожиданно пришел приказ освободить их. Никаких документов у них не было, потому что они считались мертвыми и их дела были уничтожены. Без документов наше начальство не хотело их принимать. Что сталось с людьми из группы, вышедшей из "серпантинки" вместе с агрономом, я не знаю. Рассказ о том, Что делалось на "серпантинке", приведен выше.

ЛАГЕРНЫЕ МАТЕРИ ("МАМКИ")

Во всех книгах, где описывается жизнь заключенных в советских исправительных лагерях, особое место уделено женщинам. Есть рассказы о женщинах в книгах Солженицына, есть и у Гроссмана, который очень чутко относился к переживаниям несчастных, опозоренных и беспомощных жертв лагерного режима. Упоминания о женщинах можно найти и у Шаламова, который правдиво описал лагерный быт на Колыме. Но эта тема затрагивается в произведениях упомянутых писателей вскользь; ни один из них не знал, что такое женский лагерь, особенно на Колыме: Эльген, Мульга, Оола, Дукча и даже Магадан. Еще меньше эти знатоки лагерной жизни знали о положении "мамок", матерей-заключенных.

Об одной такой матери, Малке Эсриг, я рассказала подробно: она была счастлива уже тем, что ей удавалось хотя бы видеть сына. Большая часть матерей-заключенных видела своих детей только до годовалого возраста. В период 1936—1938 годов было арестовано по 58-й статье немало беременных женщин, и многие из них попали на Колыму. Здесь порядок был таков: сразу после родов ребенка забирали в детский дом, но матери давали возможность кормить его пять раз в сутки грудью — не из гуманных соображений, а исключительно в целях экономии средств на детское питание. Последнее кормление было в полночь. Кормящих матерей, которых называли "мамками", назначали на "непроизводительные" работы недалеко от бараков лагеря. Поскольку такие работы ценились ниже, чем "производительные", им не выдавали обмундирование, подходящее

для сезонов года, и вообще давали одежду "второго сорта", то есть рваную, уже изношенную другими. А ведь Колыма находится в полярной зоне, где отсутствие теплой одежды может стоить человеку жизни.

Пять раз в день "мамки" проходили поверки, пересчеты и обыски, прежде чем могли входить в детский дом и кормить своих младенцев. Работали они тяжело, стараясь во что бы то ни стало выполнить норму: без выполнения нормы на сто процентов "мамку" не отпускали на кормление. Когда младенцы доходили до годовалого возраста, матери больше не могли посещать их, и единственная их надежда состояла в том, чтобы дожить до конца срока и после освобождения встретиться со своими детьми, которых они совершенно не знали.

Другую категорию матерей в лагерях составляли женщины, дети которых остались "на воле". Поскольку почти во всех таких случаях отцы тоже были арестованы и либо расстреляны, либо отправлены в лагеря, дети превращались в беспризорных. Во многих случаях детей заставляли публично отрекаться от родителей — "врагов народа"; бывало и так, что родители сами отказывались от детей ради их пользы, чтобы другие люди могли их усыновить.

Была также особая группа лагерных матерей, к которым относились с особенным презрением: это женщины, которые забеременели и родили детей, уже будучи заключенными. Чаще всего причиной здесь вовсе не было "легкое поведение" в лагере. Женщины в возрасте тридцати и более лет, получившие "детский срок" (десять лет), знали, что, выйдя на свободу, они уже не смогут иметь детей, и решались родить детей в лагере, чтобы не остаться одинокими на старости лет. Положение этих матерей было самым горьким: надзиратели и лагерное начальство всячески позорили их в глазах других заключенных и считали легкой добычей для удовлетворения своих Животных инстинктов.

НОВЫЕ ОБИТАТЕЛЬНИЦЫ ЭЛЬГЕНА

В конце 1939-го и в начале 1940 года закончился срок заключения у многих жертв массовых чисток, содержавшихся в политизоляторах и тюрьмах, но их не выпустили на вольное поселение, а отправили в исправительные лагеря. Значительная часть их попала на Колыму. Мужчин отправили на золотые при деки, а женщин в Эльген.

В числе переведенных из тюрем в лагеря были также многие осужденные за сионизм. Здесь оказались почти все мои товарищи по ссылке, осужденные в ходе большого процесса над членами ташкентской "контрреволюционной сионистской группировки" в 1937—1938 годах: Пичкарь, Ратнер, Деревицкий. Прибыл на Колыму и Гриша Высокий, до того не принадлежавший к нашей группе. Он был отправлен на Колыму из тюрьмы для особо опасных преступников, которая находилась в городе Златоусте.

Эльген тоже получил значительное пополнение в виде "тюремщиц" (так называли заключенных из тюрем). Вначале управление лагеря относилось к новеньким с опаской и даже стало запирать на ночь бараки на замок, но постепенно все привыкли к ним, и они стали такими же заключенными, как все. Эта группа состояла из женщин, принадлежавших к различным политическим партиям: эсерки, эсдечки (социал-демократки), анархистки, украинские националистки, монархистки, а также правоверные коммунистки, осужденные по статье 58/1 (измена родине и народу). Последние изо всех сил старались доказать всем и даже себе самим, что они осуждены по

ошибке и что эта ошибка вскоре разъяснится. Они почти каждый день писали петиции в различные инстанции и терпеливо ждали освобождения. Эти женщины ненавидели всех сторонниц других партий и держались особняком, так как не хотели общаться с "контрреволюционерками".

В отличие от них меня почему-то тянуло к представительницам "контрреволюционных" партий, и я попросила перевести меня в их барак.

ГРИША ВЫСОКИЙ

Гриша Высокий, изменивший в Израиле свое имя на Цви Рам, родился в 1911 году в Одессе, которая еще до революции была крупным центром сионистского движения. Из Одессы вышли многие видные деятели еврейской культуры и возрождения иврита, не говоря уже о сионистских деятелях различных направлений. Гриша рос в такой среде, был свидетелем всего этого и поэтому, можно сказать, впитал в себя сионизм с молоком матери. В шестилетнем возрасте он был отдан в "хедер" Ехиэля Гальперина, а с семи лет учился в школе "Пинес", где языком преподавания был иврит. В числе его учителей был знаменитый поэт Шауль Черняховский. Он помнил похороны поэта Фруга и писателя Менделе Мойхер-Сфорима, а также доклады Бялика.

Ему было семь лет, когда в городе состоялась большая демонстрация евреев в связи с опубликованием декларации Бальфура. В 1925 году он участвовал в совместном митинге членов движений "ха-Шомер ха-Цаир" и ЕвСМ в день смерти Герцля. Власти арестовали многих сионистов — участников митинга, но несовершеннолетних, в том числе Гришу, освободили.

С 1924 года он вступил в организацию "ха-Шо-мер ха-Цаир" (правое крыло). До 1929 года выполнял поручения движения в Киеве, Одессе, Днепропетровске, проявил при этом незаурядные организаторские способности и постепенно сосредоточил в своих руках руководство работой всех ячеек в маленьких местечках на Украине. В 1929 году он был арестован в Бердичеве на собрании членов движения, но вскоре после этого освобожден. Однако на свободе он пробыл недолго: его вновь арестовали в Киеве, где он жил под подпольной кличкой А. Гринберг, и приговорили к трем годам высылки на Урал, в город Ирбит.

Бежав с места ссылки, Гриша возвратился на Украину, но оставаться ему там было опасно, и движение направило его работать в Москву. Здесь он вошел в группу организаторов "Гдуда" ("Батальона") и был одним из главных лидеров. В 1931 году был арестован во время собрания активистов движения из разных городов СССР, отдан под суд и приговорен к трем годам заключения в челябинском политизоляторе. После отбытия этого срока был сослан на три года в Казахстан. В 1936 году был арестован в Алма-Ате, отдан под суд и приговорен к пяти годам заключения в тюрьме для "особо опасных" преступников в Златоусте. Оттуда по отбытии срока заключения был переведен на Колыму. В 1942 году его освободили, но, как все, у кого в то время окончился срок, он вынужден был остаться на Колыме в качестве вольного поселенца до "особого распоряжения" из Москвы ввиду военного положения.

В 1946 году он уехал с Колымы как инвалид с отметкой в паспорте "39-й пункт", означавший запрет на проживание в больших городах, поэтому он поселился в деревне вблизи своей родной Одессы. В 1949 году, во время новой волны репрессий, был вновь арестован и отправлен на пожизненное поселение в Игарку, город на Крайнем Севере.

Полностью свободным он стал только после смерти Сталина и в 1970 году приехал в Израиль. Он поселился в Хайфе и женился на своей давней соратнице по подпольной работе в России Сарре Морозовой-Тиборовской. Несколько лет тому назад он умер.

ЕКАТЕРИНА ЛЬВОВНА ОЛИЦКАЯ

С Екатериной Львовной Олицкой я познакомилась в бараке "контрреволюционерок". Она была в прошлом эсеркой (членом партии социалистов-революционеров) и еще до Колымы прошла длинный и многострадальный путь через тюрьмы, ссылки, Соловки (первый исправительный лагерь в Советском Союзе, находившийся на северном острове Соловки), политизоляторы. Ее мужа, братьев и ближайших соратников расстреляли. Ее мать была еврейкой, да и сама она по внешности была типичная еврейка, но по документам числилась русской. Все члены семьи Олицких были известны как активные деятели партии эсеров, за что и поплатились.

Мое место на нарах в бараке было расположено напротив места Олицкой. Екатерина Львовна была высокообразованным и интеллигентным человеком. Мы с ней подружились и вели вечерами долгие беседы. Не помню теперь, о чем мы говорили, но она была очень рада, услышав от меня, что не перевелась еще в Советском Союзе молодежь, которая противится режиму.

Я видела в Кате человека, общения с которым давно ждала. В течение долгих лет жизни в лагере Мне не приходилось встречать какого-нибудь старшего товарища из сионистского движения, который помог бы мне разобраться во множестве вопросов, возникших у меня в те страшные времена. Мне не с кем было поговорить по душам, потому что бывшие Коммунистки видели во мне "предательницу первой гильдии". В 1941 году я работала вместе с Катей в те-

плицах агробазы, и мы не расставались даже во время перекуров.

Екатерина Львовна верила в правильность курса партии эсеров, а относительно всего происходившего в Советском Союзе у нее имелись четкие ответы, не всегда совпадавшие с моими взглядами и идеалами. Но я не боялась вступать с ней в споры, и наши вечера стали интереснее. Компартию и созданный ею диктаторский режим она ненавидела смертельной ненавистью.

О вспышке второй мировой войны она узнала раньше меня и рассказала мне об этом с большой радостью. Я сначала впала в шок, а затем у меня полились слезы. "Почему? — спрашивала Катя. — Ведь это единственный шанс избавиться от деспотического режима в России!" Разумеется, я не могла предвидеть, какая катастрофа ожидает еврейский народ, и с какими ужасами будет сопряжена эта война, но помнила гражданскую войну и волновалась за судьбу своих родителей.

Но Катя стояла на своем: "Немцы — народ культурный, они освободят русский народ от рабства. Пришел конец диктатуре большевиков, все народы великой России станут свободными, и ты тоже сможешь ехать в свою Палестину, если к тому времени не передумаешь и не решишь остаться".

Но Катя горько ошиблась: война не привела к падению советского режима. Вместо свободы она принесла неисчислимые бедствия простым людям — не только евреям, но и русским. В этой страшной волне погибли все дорогие мне люди: отец, мать, дяди и тети, друзья и соседи; только одна сестра осталась в живых благодаря тому, что эвакуировалась из Одессы в Челябинск вместе с техникумом, в котором работала.

Екатерина Львовна была уверена, что только свержение советской власти народами России может принести свободу политическим заключенным. Но

постепенно, под влиянием событий, и ее взгляды изменились. Однажды, в очень холодный день, когда термометры показывали больше пятидесяти градусов мороза, заключенные получили "актировку" (освобождение от работы под открытым небом) и сидели в бараках. Я же была вынуждена выйти на работу, потому что лагерной администрации нужна была вода для столовой. На улице из-за сильного мороза стоял туман; мне и моей лошади было очень трудно дышать. Я проработала много часов: набирала воду из проруби на реке, наполняла большие бочки и везла их в столовую. Капли воды, падавшие на мою одежду, замерзали немедленно, и я превратилась в ходячее ледяное изваяние. Когда в столовой было уже достаточно воды, мне разрешили возвратиться в барак, и охранники даже дали мне немного гречневой каши, завернутой в газету. Я спрятала сверток под бушлат и решила съесть кашу "дома", в бараке. У ворот лагеря, как всегда, меня обыскали, и, несмотря на то, что кашу мне дали охранники, ее выбросили, а меня оставили на вахте и велели ждать начальника, чтобы он решил, какому наказанию меня следует подвергнуть. Я долго стояла на морозе, а затем меня принесли в барак совершенно замерзшую и без сознания. Несколько подруг, и Катя в том числе, долго возились со мной, приводя в чувство. Когда я очнулась, то не в силах была подняться на нары и ждать поверки. Подруги уступили мне место возле печки, я легла на скамейку и уснула. Не знаю, было ли это под влиянием звонка на поверку, но мне приснилось, что звонят колокола на башнях всех церквей, и что Сталин умер.

Я проснулась и рассказала свой сон Кате. Она закрыла мне рот рукой, чтобы никто не слышал моих слов, и сказала: "Девочка, не обманывай себя. Одна собака подохнет — другая придет. Для нас от этого ничего не изменится". И в этом Екатерина Львовна ошиблась.

После того как Сталин умер, мы обе вышли на свободу, и, в конце концов, каждая из нас осуществила заветную мечту своей жизни: я приехала в свою страну, в Эрец Исраэль, а Катя написала книгу, вышедшую в свет во Франции. Эта книга была посвящена памяти жертв красного фашизма, памяти простых людей, убитых без вины, закона и суда. Правда, на Колыму она прибыла только в 1940 году, когда групповые расстрелы заключенных прекратились, но и до Колымы повсюду встречала жертв жестокой расправы и чисток 1937—1938 годов. В своей книге она заклеймила преступления Гаранина и ему подобных палачей скупыми словами, проникнутыми глубокой болью.

Олицкая описала отношение коммунистов к членам других партий, еще не забывших слово "свобода", а также распри коммунистов между собой: каждый считал себя невиновным и наказанным по ошибке, но был уверен, что все остальные — предатели, шпионы и вредители.

С большой силой выразительности описала она унижения, выпавшие на долю заключенных женщин, этапы в баню, беспомощность истощенных и больных женщин перед наглостью охранников, здоровых и упитанных мужчин. Описала она и ужасы этапа на Колыму. В таком этапе, не доехав до Колымы, умер, а сионистка Ханця (Хана) Кимельфельд, член правого крыла движения "ха-Шомер ха-Цаир". Сломленная пытками во время долгих и продолжительных допросов, она не выдержала тягот пути. Ее похоронили в Иркутске без всяких церемоний, просто закопали. На ее могиле нет не только памятника — нет даже дощечки с ее именем. Сколько таких безымянных могил замученных жертв разбросано по просторам "самой свободной страны"! Нет им счета, как не было предела жестокости тех, кто довел их до гибели.

Да будет благословенна память всех тех, кто пострадал без вины и не дожил до свободы.

БУНТ "УРОК"

С началом войны в женский лагерь пришла новая беда. На покрытие военных расходов нужно было много золота, и дать это золото родине должны были "рабы" — заключенные Колымы. От заключенных потребовали, чтобы они продемонстрировали любовь к родине, что означало — "работать лучше и быстрее". Это требование было распространено и на уголовных заключенных, "бытовиков", или "друзей народа" (в отличие от нас, "врагов"). До войны "бытовики" были хозяевами в лагерях, многие из них совсем не работали. И когда их заставили работать, они взбунтовались.

Самые отчаянные из уголовных бежали группами в леса в надежде добраться до "материка" — центральных областей России. Путь туда пролегал через тундру, тайгу и непроходимые болота, и не был известен ни один случай, когда беглец с Колымы преодолел его. Те уголовные, которые не решились на побег и остались в лагерях, притворялись больными, резали себе руки и ноги и превращали себя в инвалидов. Управление лагеря объявило эти действия саботажем, а саботаж в лагерях Колымы приравнивался к побегу и карался смертью без суда и следствия.

Спасаясь от расправы, уголовники убегали в лес, и вокруг лагерей создалось крайне опасное положение: лесами Колымы завладели шайки преступников, которым нечего терять и которые готовы на все.

Особенно опасны были эти люди для женщин: ведь они много лет провели в лагерях и были отделе-

ны от женщин. Пока они подчинялись лагерной охране и пользовались привилегией не работать, они мирились с таким положением и молчали. Оказавшись в лесу, без охраны, они дали волю своим животным инстинктам. Когда им удавалось поймать женщину, они насиловали ее всей группой, иногда до смерти. Такое изнасилование эти звери называли "трамваем". Особенно опасен был "трамвай" для тех женщин, которые работали в лесу.

На территории лагеря Эльген женщины-"бытовички" тоже совершали преступления вплоть до убийств, за что их сажали в тюрьму. Именно этого они и добивались: сидеть в тюрьме на протяжении следствия до суда — это означало не работать и находиться в теплом месте во время суровых колымских морозов. Убийства совершались чаще всего в карцере, куда попадали слабые и больные политзаключенные с 58-й статьей в наказание за невыход на работу.

Я однажды лично слышала, как Ленка рассказывала Косте об одном таком убийстве; даже она, прожженная уголовница, была возмущена им. Это было зимой. В карцере сидело несколько "бытовичек" и среди них одна женщина с 58-й статьей; "бытовички" решили ее убить. Ленка рассказывала, как эта женщина умоляла пощадить ее, становилась на колени, говорила, что дома у нее пятеро детей и что через полгода кончается ее срок. Но урки не знали пощады и задушили ее. Тем самым они добились того, чего хотели: их посадили в тюрьму.

СВОБОДА

В связи с началом войны было отложено освобождение осужденных по 58-й статье, даже если их срок кончился. Вместо того чтобы выйти на свободу в 1941 году, я была освобождена только в июне 1942 года. Но это не была полная свобода: нам предписывали, где мы должны жить. Меня послали в Ягодное, "столицу" северной части Колымы.

Последнюю ночь моего пребывания в лагере я провела в карцере. Мое прегрешение заключалось в том, что, получив сообщение о моем освобождении из лагеря на следующий день, я позволила себе вольность: не стала пить "стланик", очень горький и отвратительный напиток, который давали заключенным как средство от цинги.

За шесть лет моего пребывания в лагере я ни разу не сидела в карцере и была образцовой заключенной. Видимо, лагерное начальство решило, что нельзя выпускать человека на свободу без того, чтобы он отведал прелесть пребывания в карцере.

Карцер представлял собой барак без окон. Никакой мебели в нем не было, только железные решетки и железная сетка. Ни нар, ни матрацев. Я сидела на земле, дрожа не столько от холода, сколько от страха, что в карцер поместят других заключенных, уголовных, и тогда мне из него живой не выйти. На мое счастье, я осталась на всю ночь одна, если не считать нескольких крыс, которые носились по карцеру, не обращая на меня внимания.

ЖИЗНЬ В ЯГОДНОМ. ЗАМУЖЕСТВО

Ягодное представляло собой небольшой поселок, где размещалось управление северного округа Колымы. Когда-то в центре поселка находился большой лагерь, но в 1942 году в нем вспыхнул пожар, лагерные постройки сгорели, и заключенные были переведены в другое место на окраине поселка. В разрушенном лагере уцелело несколько бараков, которые были превращены в "центр абсорбции" для освобождаемых из лагерей всего района. Старожилы Колымы называли это место "Старым Чикаго", по имени американского кинофильма, пользовавшегося популярностью в то время.

В одном из бараков "Старого Чикаго" разместилась контора, где освобождаемым выдавали удостоверения об отбытии срока заключения и переходе на новый статус вольных поселенцев. С освобождаемых брали обязательство остаться на Колыме до прибытия из Москвы особого распоряжения НКВД, издание которого ожидалось после окончания войны.

В Ягодном остались все женщины и те мужчины-специалисты, которые могли работать на местных фабриках и стройках. Прибытие большого числа бывших заключенных превратило этот небольшой поселок в крупный населенный пункт, где помимо лагерной администрации проживало довольно многочисленное гражданское население. Это изменение заставило власти принять новый план строительства домов и предприятий с целью превращения Ягодного в административный центр. Власти в то время были заинтересованы в заселе-

нии городов и поселков Колымы постоянными жителями, поэтому они разрешили бывшим заключенным обзавестись семьями на месте и даже вызвать семьи с материка.

Ягодное строилось быстрыми темпами. На фабриках и в мастерских поселка работало много евреев. На одной из таких фабрик я познакомилась с человеком, который стал моим мужем. Это был Моше Перельштейн, еврей из Польши, коммунист, в 1931 году приехавший в Советский Союз, чтобы принять участие в строительстве социализма.

Сначала советские власти его хорошо приняли и помогли ему вызвать из Польши всю его большую, разветвленную и очень бедную семью. Последними приехали в Советский Союз его мать Хана и младший брат Йосеф, член организации "ха-Шомер ха-Цаир". Йосеф не хотел ехать в Россию: он предпочитал остаться в Польше и затем уехать в Эрец Исраэль. У него уже был на руках сертификат (разрешение британских мандатных властей на въезд в Эрец Исраэль), однако ему пришлось сопровождать мать в Россию. Они пересекли польско-советскую границу в 1937 году и тут же были арестованы.

Органам госбезопасности в то время ничего не стоило обвинить кого угодно, в том числе и эту семью, в шпионаже, но они "смилостивились" и предъявили им обвинение только по статье ПШ — подозрение в шпионаже. Арестованных по этой статье можно было отправлять в концентрационные лагеря без всякого суда и без доказательств, подтверждающих подозрение.

Из всей семьи только Йосеф был расстрелян за то, что хотел ехать в Эрец Исраэль и имел при себе сертификат: это уже был, по критериям тех зловещих лет, "настоящий шпионаж". Трое маленьких детей из этой семьи пропали неизвестно куда, никто так и не смог разыскать их. Младший брат моего мужа Давид получил статью ПШ и был отправлен в ла-

герь на Урале. Мой муж, его отец и мать получили по пять лет заключения в лагерях на Колыме по той же статье ПШ. Когда их доставили на Колыму, мать была оставлена в Магадане, так как она была прекрасной портнихой и должна была обслуживать Зайцеву и жен лагерного начальства. Моего мужа и свекра отправили в лагпункт Хатанах для работы на золотых приисках.

Пинхас Перельштейн, мой свекор, был уже немолод, но оставался очень деятельным и даже прослыл у себя на родине, в Польше, авантюристом. Люди местечка, где он жил, называли его "Пинхас дер доктор", хотя он и не имел никакого отношения к медицине. У него были умелые руки, он обладал даром располагать к себе людей, а главное — был хорошим сапожником. Успел побывать в Америке, там не устроился, вернулся в Польшу и из Польши вслед за сыном поехал в Россию, где его "устроили" и охладили охоту к перемене мест. Все же он и в Хатанахе сумел получить легкую работу сапожника и даже подружиться с начальством.

Мой муж работал в карьерах, где добывали золотоносный песок. Через короткое время от истощения и непосильного труда он заболел всеми характерными болезнями Колымы. Когда он уже был на грани смерти, его отец сшил модные сапожки для жены начальника лагеря, и тот за это распорядился дать моему мужу легкую ("блатную") работу. Работа, которая досталась Моше, действительно была легкой: ему было поручено по ночам хоронить умерших. Сущие пустяки: всего-навсего нужно было грузить замерзшие трупы на сани, перевязывать этот штабель веревкой, как перевязывают бревна перед вывозкой из леса, а затем везти ко рву, вырытому вблизи лагеря, сбрасывать трупы туда и слегка закидывать снегом. Ров был всегда пригоден для погребения, потому что на следующий день он уже был пуст (никто не задавал вопросов почему). Делать это было физически

легко, но после нескольких ночей такой работы мой муж отказался продолжать. Отказ от выполнения какой-нибудь работы по лагерным законам считался саботажем, а саботаж карался смертной казнью. Тогда его отец сшил еще одну пару особенно красивых сапожек, и в результате начальник устроил Моше на новую работу — в сапожную мастерскую, где он работал вместе с отцом. Работы там хватало, нужно было чинить рабочую обувь заключенных, которая часто рвалась. Благодаря этому оба остались живы.

В 1939 году, когда по пакту Молотова—Риббентропа был произведен раздел Польши между Советским Союзом и Германией, советские власти решили отправить заключенных, имевших польское подданство, обратно в Польшу. К числу таких заключенных, подлежавших возвращению, принадлежала и мать моего мужа Хана Перельштейн. Летом 1940 года, когда наступило лето, и растаял лед на Охотском море, Хана вместе с другими польскими гражданами покинула Магадан. Но это был не свободный отъезд, а долгий и тяжелый этап с остановками во многих советских городах; в каждом из них возвращающихся держали в тюрьме.

Начало войны застало Хану в городе Орле, в так называемом Орловском централе — тюрьме, которая пользовалась зловещей известностью в России еще до революции: в ней царские власти держали сотни осужденных за революционную деятельность. Во времена ежовщины и банды Берии, которая возглавляла "органы безопасности" в Советском Союзе после казни Ежова, число заключенных в Орловском Централе измерялось уже тысячами.

В день, когда немцы приблизились к Орлу, начальники тюрьмы выгнали всех заключенных на главное шоссе. Немецкие летчики на бреющем полете косили их прицельным огнем из пулеметов, потому что приняли толпу несчастных заключенных за воинскую часть. Лагерное начальство сделало это

преднамеренно, чтобы отвлечь внимание немцев от боковых улиц, по которым в то время поспешно проводилась эвакуация воинских частей и заводов со всем их оборудованием. Эвакуация совершалась, таким образом, на крови убитых заключенных. Вместе с другими в той бойне на шоссе погибла и Хана Перельштейн, моя свекровь, да будет благословенна ее память.

Обо всем этом мы в то время не знали. Только в 1949 году, когда меня отправляли этапом в Сибирь на пожизненное поселение, я встретила женщину, которая случайно осталась в живых в тот страшный день. У нее была та же статья КРД, что и у меня; она пробыла пять лет в заключении и теперь, подобно мне, ее везли этапом на пожизненное поселение в Сибирь. Заключение она отбывала в Орловском централе и там познакомилась с Ханой Перельштейн. Так, годы спустя, семья узнала о постигшей ее судьбе.

После смерти Сталина оставшиеся в живых члены семьи Перельштейн получили реабилитацию и символическую сумму денег в виде компенсации. Те члены семьи, которые погибли от рук палачей НКВД, были реабилитированы посмертно.

Проживая как вольные поселенцы в Ягодном, мы с мужем работали в мастерских: муж в сапожной заготовщиком, а я в швейной. Мы были первыми евреями, создавшими семью в Ягодном, и наша маленькая комнатка превратилась в место встреч для всех освобожденных евреев и даже евреев-заключенных, работавших за пределами лагерной зоны. Так я познакомилась с доктором Пинхасиком, врачом северного лагерного управления, в обязанности которого входило разъезжать по всем шахтам и приискам и отправлять нуждающихся в этом в больницу. Он рассказал нам о прииске под названием Джалгала — месте содержания уголовников-рецидивистов и других особо опасных заключенных, на счету кото-

рых были убийства, грабежи и другие тяжкие преступления.

В военные годы в этот лагерь, в эту страшную компанию, послали наших товарищей Стока, Бергера и Познанского. Это был старый прииск, в нем до войны уже перестали работать, потому что он давал мало золота, и работать в нем было очень трудно. Но во время войны нужно было много золота, а жалеть опасных преступников начальству и в голову не приходило. Норму установили такую же, как на богатых приисках, но выполнить ее там было невозможно, а за невыполнение нормы заключенным вместо рабочей пайки (800 г) давали всего 300 граммов хлеба. Такое питание при тяжелом физическом труде означало истощение сил и медленную голодную смерть. Голодали все, но уголовные улучшали свой рацион за счет того, что часто отнимали хлеб у политических. Наши товарищи страдали там не только от голода, холода и непосильного труда, но и от антисемитизма. Урки, безжалостные ко всем, изощренно унижали их как евреев и часто били.

Познанский продержался недолго; Стока доктор Пинхасик устроил уборщиком в медпункт, но он к тому времени был уже очень болен и через короткое время после освобождения умер от лейкемии. Бергер сумел выжить благодаря тому, что владел сапожным ремеслом и был переведен из карьеров в сапожную мастерскую. После освобождения он работал в одной мастерской с моим мужем. Где, когда и при каких обстоятельствах погибли Ратнер и другие наши товарищи, я не знаю.

ШВЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ

В швейной мастерской в Ягодном работали десять специалистов — почти все евреи-заключенные — и несколько вольных (отбывших срок заключения) женщин-учениц. Специалисты-портные были в основном членами компартии, попавшими под "чистку", или уроженцами Польши, приехавшими строить социализм в России. Во время больших процессов тридцатых годов всех их судили за "троцкизм" и "измену родине". У всех была статья КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность.

Бригадиром был русский по фамилии Алексеев, большой мастер портняжного дела. Он никому не рассказывал, за что его судили.

Материальное положение на Колыме в военные годы несколько улучшилось. Из США на Колыму доставлялись хлеб и другие продукты, а также машины для работы на золотых приисках и большие грузовики. За все это Россия платила Америке золотом, которое переправлялось на Аляску прямо с приисков Колымы.

Вместе с продуктами из Америки прибывали также посылки с ношеными вещами, которые американцы собирали для бедных советских граждан. До бедных людей эти вещи, разумеется, не доходили, а попадали в руки жен начальников. Начальство в Ягодном широко пользовалось американскими подарками, а мастер по части дамской одежды Алексеев ухитрялся создавать из них очень красивые платья для дам Колымы. Дамы не знали, как его благодарить.

Алексеев, правда, относился ко всем работникам мастерской терпеливо и благожелательно, но учениц-евреек, только что освободившихся из лагеря, учить портняжному ремеслу не хотел. Меня учил шить мужское обмундирование другой портной по имени Абраша. Больших способностей к швейному делу я не проявляла, но он меня терпел. Абраша был в прошлом коммунистом и, как многие евреи из маленьких местечек, поверившие в советскую власть, оставил свою профессию портного и стал партработником. К новой работе в партийном аппарате он относился с большим рвением и преданностью и всюду пытался доискиваться правды. В 1937 году он был арестован и обвинен в контрреволюционной троцкистской деятельности, за что получил десятилетний срок заключения в лагерях Колымы по одной из самых суровых статей.

Абраша умел играть на духовых музыкальных инструментах и на гитаре. Еще до ареста он с помощью профсоюза организовал большой самодеятельный оркестр на предприятии, где работал.

В страшные годы власти Гаранина над всем комплексом лагерей на Колыме (1937—1938), когда тысячи заключенных ежедневно выводили из шахт на расстрел, остальные, голодные, больные и охваченные страхом, выходили утром на работу под звуки оркестра. В Хатанахе, в лагпункте, где работал Абраша, тоже был оркестр, или "музыкальная бригада", как его называли. Члены этой бригады считались "стахановцами"; на доске, где записывались результаты работы каждого, они числились выполнившими норму на 150 процентов. Музыканты бригады содержались в особых условиях: они получали лучшее питание, чем другие заключенные, жили в бараке, похожем на жилые дома служащих управления, и их пайка составляла целый килограмм хлеба.

Абраша попросил зачислить его в эту бригаду, но музыкальные таланты ему не помогли: ему отказали,

потому что он еврей. Так ему прямо и было объявлено: "Еврею не место среди таких хороших работников". Тогда Абраша вспомнил о своей оставленной специальности портного и очень удачно сшил костюм для начальника лагеря. Тот обещал устроить его в бригаду музыкантов, и он с нетерпением ждал этого счастливого дня. Но в один из дней, когда его мечта уже близилась к осуществлению, оркестр вообще не появился на утреннем "разводе", и вместо музыки рабочие прииска услышали от начальника отдела культуры лагеря описание "страшных деяний", якобы совершенных музыкантами оркестра. По словам этого представителя лагерной культуры, "музыканты хотели уничтожить советскую власть средствами террора, саботажа и диверсий, но благодаря бдительности службы безопасности их замысел был своевременно раскрыт, все кончилось хорошо, и предатели расстреляны".

В то утро, может быть, в первый раз с тех пор, как он получил партийный билет коммуниста, Абраша поблагодарил Бога за свое еврейство, избавившее его от участи несчастных музыкантов.

Абраша действительно был хорошим портным, и костюм, который он сшил начальнику лагеря, принес ему большую пользу: начальник перевел его в центр северного округа Ягодное как хорошего специалиста. Благодаря работе в швейной мастерской в Ягодном Абраша остался в живых и помог другим евреям-портным выжить.

КАЛЬМАН СЕГАЛОВИЧ

Лучшим другом Абраши был Кальман Сегалович. Он родился в Польше и еще там стал комсомольцем. В 1933 году он перешел границу, чтобы строить социализм в советской России. Подобно большинству перебежчиков из Польши, он был помещен в лагерь Серов для "перевоспитания".

Кальман был простодушный и не слишком умный парень. Увидев, что делается в "самой свободной" стране, он возмутился и написал своим родителям в Вильно письмо, в котором обрисовал картину без прикрас: "Все население в России живет хуже, чем у нас самые бедные люди — за исключением, разумеется, кремлевских правителей и работников ОГПУ. Не верьте тому, что пишут о трудовом энтузиазме советских людей на больших стройках социализма: Беломорканал построен на костях ни в чем не повинных заключенных, в этом канале больше крови и слез, чем воды. Каждый новый большой завод построен на костях десятков тысяч заключенных. Беломорканал копали как водный путь из Белого моря до Онежского озера, чтобы укоротить дорогу в Ленинград. Свободный мир воспринял это как большое и нужное мероприятие, а в самой России это был большой концентрационный лагерь, где погибли десятки тысяч заключенных".

Родители Кальмана Сегаловича прочитали это письмо в субботу в синагоге перед всеми молящимися. Разгорелись споры, и завязалась большая драка между коммунистами и сионистами Вильно. В Советском Союзе обо всем этом узнали и арестовали

Кальмана вторично. На этот раз его отправили в лагерь подальше от центра, но Кальман сбежал из лагеря. Он был пойман при попытке пересечь границу с Ираном, откуда надеялся уехать в Палестину.

После такого "страшного злодеяния" он получи I полный букет статей, которые применялись против "врагов народа": 58/1 — измена родине, 58/10 — антисоветская агитация, 58/6 — шпионаж, 58/7 — попытка побега в капиталистическую страну, 58/8 - -саботаж, 58/9 — диверсия. Кажется, и это еще не все.

Самым подходящим местом для такого ужасного преступника была Колыма. Оттуда никому еще не удалось сбежать, а письма "свободного содержания" тоже не доходят ни до одного адресата. Ему дали "детский" срок — десять лет. Он работал на золотых приисках и позднее получил еще "небольшую" добавку в десять лет.

Кальман остался в живых благодаря тому, что был хорошим портным и мог обслуживать администрацию северного управления лагерей. Абраша помог ему устроиться на работу в Ягодном, и это было для него спасением.

МОИ ДЕТИ

В 1943 году у меня родились близнецы — недоношенные, на седьмом месяце беременности. Новорожденные были слабы; я тоже была больна и слаба и не могла кормить их грудью. В больнице не было не только инкубатора — даже просто молока для детей не было. Я лежала в холодной и грязной палате, а в соседней палате умирали от голода и холода мои младенцы. Они упорно не хотели умирать и плакали день и ночь. Один прожил три недели, а другой — месяц. Похоронили их в общей могиле, а мне даже нельзя было знать, где эта могила находится: по обычаям евреев из восточноевропейских местечек, матери нельзя посещать могилу своего первенца. Так объяснил мне свекор, отец моего мужа.

Из больницы я вышла больная и убитая горем. Тоска по умершим детям терзала меня. Работать я была не в состоянии и каждый день ходила на кладбище, искала между рядами крестов маленькую могилку без креста и памятника. Часами просиживала я там и плакала, пока однажды меня не привезли домой в глубоком обмороке. Женщина-врач в больнице Ягодного сказала, что мне нельзя больше рожать, и Даже пригрозила мне отдачей под суд, если я ослушаюсь и нарушу запрет. Так велось в те времена в "свободной стране советов": всякое действие могло караться судом.

В тот период я совершенно утратила душевное равновесие, не могла владеть своими нервами, боялась попасть в сумасшедший дом. Одержимая мыслью о ребенке, я решила, что единственный путь к

успокоению — это новая беременность. В поликлинике Ягодного работала тогда гинекологом врач из вольнонаемных по фамилии Окованцева, убежденная коммунистка, но не лишенная человечности, я пришла к ней, будучи уже на пятом месяце беременности. Обнаружив, что я посмела забеременеть вопреки запрету, она крепко выругалась, но в дальнейшем относилась ко мне доброжелательно и даже обещала, если родится мальчик, устроить так, чтобы ему сделали обрезание, как положено по еврейским законам. По ее словам, это может сделать врач-хирург, еврей, работавший в той же больнице.

Когда у меня родился сын, она устроила встречу между моим свекром и этим хирургом, и они договорились о дне проведения церемонии обрезания. Врач-еврей очень радовался и даже гордился тем, что ему выпала честь исполнить заповедь обрезания первому еврейскому младенцу, родившемуся на Колыме. На всякий случай, во избежание неприятностей, он обратился в парторганизацию за разрешением. Секретариат местной партийной организации отнесся к вопросу чрезвычайно серьезно и обвинил хирурга в том, что он поощряет религиозный культ и отступается от учения Маркса—Ленина—Сталина. Врач "осознал свою ошибку" и отказался проводить церемонию обрезания.

В Тель-Авиве на улице Мазэ в пятидесятых и шестидесятых годах действовала маленькая частная больница, где хирурги делали операции обрезания всем подросткам и детям, прибывшим в страну из России через Польшу. Там было сделано обрезание и моим сыновьям.

С выбором имени для ребенка тоже возникла проблема. Мой муж предлагал назвать сына Йосефом, по имени его младшего брата, который был безвинно расстрелян палачами НКВД. Меня страшила мысль о том, что ребенок будет носить имя, принадлежавшее не только убитому, но также и убийце-

ведь это было также и имя Сталина. Но семье Перельштейн была очень дорога память погибшего Йосефа, они хотели увековечить его имя, и я не могла противиться и согласилась. В домашнем кругу мы называли мальчика Йоськой.

Через месяц после рождения Йоська уже был отдан в детские ясли, потому что время было военное и работать должны были все, в том числе недавно родившие женщины. В уголовный кодекс даже была включена статья, согласно которой "тунеядство" наказывается несколькими годами заключения в исправительном лагере.

Однажды, когда я принесла Йоську в ясли и передала его сестре, та рассмеялась и даже начала давиться от смеха, а остальные работницы яслей громко хохотали вместе с ней. Когда они немного успокоились и к ним вернулся дар речи, одна из сестер объяснила мне. что они в это утро переименовали всех хряков из свинарника подсобного хозяйства: отныне их будут звать не Васьками, а Йоськами. Дескать, свиньи тоже хотят быть евреями. Вечером, после работы, придя за ребенком в ясли, я рассказала эту историю ясельному врачу Анне Михайловне, еврейке по национальности. Та побледнела, выслушав мой рассказ, несколько минут молчала и затем сказала: "Борову еврейское имя не подходит. Ну, я им завтра покажу!"

Наутро, во время ежедневной "пятиминутки", когда работницам вбивали в голову немного политграмоты, призывали не верить "врагам народа" и составляли план работы на день, Анна Михайловна вдруг спросила сотрудниц яслей: "Что у вас нового?" Сестры и няни опять стали громко смеяться и сказали: Мы сменили клички хряков в нашем свинарнике, и вместо Васек будем называть их Йоськами". Анна Михайловна, обычно очень сдержанная, гневно закричала: "Знаете ли вы, что сделали? Вы назвали свиней именем Иосифа Виссарионовича! Именем ге-

нералиссимуса Иосифа Виссарионовича, который руководит войной с врагом на всех фронтах и всюду побеждает!" Далее последовал длинный монолог о величии Сталина.

В комнате стояло гробовое молчание. Работницы яслей дрожали от страха, они так перепугались, что то окончании "пятиминутки" не могли встать со своих мест и приступить к работе. После того дня хряки в свинарнике подсобного хозяйства опять стали Васьками, а работницы ясель перестали смеяться даже у себя дома: каждую ночь они ждали стука в дверь и приглашения в НКВД на "маленькую беседу". Опасения, однако, были напрасны: не такой человек была Анна Михайловна, чтобы идти в "органы" с доносом. Все отделались легким испугом.

НОВЫЕ ВЕТРЫ НА КОЛЫМЕ

После присоединения США к союзной коалиции, воевавшей против Германии и ее сателлитов, экономическое положение на Колыме улучшилось. Из ОПТА на Колыму поступали различные машины, грузовики и продукты: хлеб, консервы, сахар, чай и кофе, сухое (порошковое) молоко. За все это Советский Союз расплачивался с американцами золотом из шахт Колымы.

Однажды Колыму посетил вице-президент США Генри Уоллес. Чтобы произвести благоприятное впечатление на высокого гостя, в лагерях в тот день убрали внутренние ограды, сняли всех вахтенных со сторожевых вышек и отправили их на прииски вместо настоящих заключенных, которых заперли в бараках. Американцы совершили прогулку по рабочим местам и выразили полное удовлетворение увиденным. Позднее в одной из американских газет появился репортаж об этой экскурсии; "умный и проницательный" корреспондент восхищался тем, какие красивые и здоровые рабочие трудятся на приисках Колымы, как хорошо и тепло они одеты и как опрятно содержатся рабочие места.

В военные годы у многих вольнонаемных, работавших на Колыме, окончились сроки трудовых договоров, но, хотя они не были ссыльными, им не разрешали возвратиться на материк. Некоторые из патриотических побуждений рвались на фронт и даже писали письма Сталину с просьбами призвать их в армию. От Сталина пришел ответ, что Колыма — тоже ответственный фронт, поэтому остаться работать

на Колыме — это патриотический долг каждого советского гражданина.

Проблема недостатка женщин среди вольного населения Колымы очень удручала местных жителей. Власти нашли простое решение для этой проблемы: в различных районах страны была произведена вербовка девушек-комсомолок для работы на Колыме. В 1943 году пароходами в Магадан было доставлено четыре тысячи завербованных девушек, и потенциальные женихи из всех поселков и со всех приисков приехали выбирать себе невест. В течение нескольких часов "ярмарка" кончилась, и на Колыме появилось много новых "счастливых семейств".

В послевоенные годы на Колыму стали прибывать заключенные новой категории: люди, осужденные за сотрудничество с немцами. Большая часть их была приговорена к двадцати пяти годам каторжных работ. Каторга — это вид наказания, позаимствованный прогрессивными советскими властями у реакционных царских властей. "Каторжане" отличались от обычных заключенных тем, что работали и даже спали в кандалах.

Были среди этих людей настоящие фашисты, действительно активно сотрудничавшие с немцами, но были и просто солдаты, попавшие в плен, и после войны вернувшиеся домой. Советские правители утверждали, что всякий, кто попадает в плен и остается в живых в плену, является предателем. Особенно тяжелым было положение солдат-евреев, возвратившихся из плена: "Как это вы могли остаться в живых? — спрашивали их. — Ведь немцы убивали всех евреев! Не иначе как вы выслуживались перед ними и продавали родину!" В 1947 году я встретила такого офицера-еврея, который находился в плену в Италии, вернулся оттуда и был приговорен к двадцати пяти годам каторги. Этот офицер через короткое время был освобожден, потому что его родители и другие родственники жили в Москве, занимали важ-

ные посты, имели доступ в Кремль и сумели доказать, что в лагерях военнопленных в Италии евреев не убивали.

Не у каждого еврея-каторжанина были высокопоставленные родственники в Москве, поэтому многие из них погибли на Колыме. Евреям в лагерях было вдвое тяжелее: их товарищи по каторге, настоящие нацистские прислужники, издевались над ними как над евреями, а надзиратели относились к ним как к военным преступникам.

Не только во время войны, но и в послевоенные годы долго еще нельзя было уезжать с Колымы. Добиться разрешения на отъезд нам помогло то, что у нашего сына Йосефа развилась тяжелая форма авитаминоза: врач Анна Михайловна выдала нам справку о том, что ребенок срочно нуждается в перемене климата.

В 1947 году мы покинули Колыму и поселились в Пинске — городе, где родился мой муж. Малка Эсриг и ее муж Нахум (Нусик) Бергер вместе с их сыном Теодором остались в Магадане, который к тому времени превратился в крупный город и областной центр.

ПИНСК И НОВЫЙ АРЕСТ

Итак, мы приехали с Колымы в город Пинск, где жил мой муж Моше Перельштейн до его эмиграции в Россию из Польши. Тогда этот город находился а территории Польши, а затем он вместе с прилегающим районом был присоединен к Советскому Союзу. У моего мужа нашлись там друзья, которые помогли ему устроиться на работу, а мне — получить прописку.

В Пинске у нас родился второй сын, и мы назвали его Барухом. В 1948 году мы подали заявление о выезде в Польшу. Для этого мне пришлось заполнить анкету с биографическими данными — и это привело к третьему аресту.

В день моего ареста Баруху было всего три месяца, и мне разрешили взять его с собой в отделение НКВД. Старшему сыну Йосефу было уже четыре года, и он остался с отцом. Вновь начались ночные допросы — и теперь мне приходилось являться на них с ребенком на руках. Барух был болезненный мальчик, он родился с грыжей, и почти каждый день у него были приступы ущемления грыжи, но никакой медицинской помощи он не получал. Во время приступов он сильно плакал — и как раз в это время меня вместе с ним вызывали на допрос.

Допросы не были жестокими: меня не били, не приписывали связь с какой-либо контрреволюционной организацией или даже с каким-нибудь отдельным товарищем из сионистского движения. Мне вменялось в вину только одно тяжкое преступление: желание эмигрировать в Польшу, чтобы от-

туда выехать в Эрец Исраэль. Это, разумеется, была сущая правда, но преступлением такое действие могло считаться только "в самой свободной советской стране", и за это преступление мне полагалось суровое наказание. У следователя на руках были письма моего свекра, который сумел выбраться в Польшу и умолял нас скорее приехать и помочь ему, потому что он стар и болен и не может жить один. Даже по советским законам воссоединение семейств не считается преступлением, но для КГБ закон не писан.

Допрашивали меня два следователя: один — еврей, который считал, что нет на свете преступления хуже сионизма; другой, русский, был намного человечнее, он сочувственно относился ко мне и к ребенку, который во время допросов лежал на столе в углу кабинета и плакал.

После продолжительного следствия меня перевели в тюрьму. Я оказалась в большой камере, где сидело много женщин, в большинстве принадлежавших в прошлом к бандам Бандеры и Бульбы — военным группировкам, которые активно воевали против советской власти. Бандеровки ненавидели русских и евреев, но ко мне они отнеслись хорошо благодаря ребенку: у всех дома оставались дети, и они очень тосковали по ним.

Здание тюрьмы в Пинске находилось в центре города, и из окошечка моей камеры был виден балкон моей квартиры. Когда дежурили более добродушные охранники, они разрешали мне и маленькому Боре выглядывать на улицу; другие же при попытке подойти к окну замахивались на нас прикладом. Потом на окошко навесили "намордник" и заслонили улицу от наших взглядов.

Неожиданно возникла еще одна проблема. Жена начальника тюрьмы работала тюремным врачом; это была бездетная женщина, мечтавшая о ребенке. Она обратила внимание на моего Баруха и дума-

ла, что если я буду приговорена к заключению в лагере, то ребенка у меня отнимут и она сможет его зять. Мысленно она уже видела себя мамой Баруха и каждый день учила меня, как ухаживать за "ее" ребенком.

В тюрьме я просидела шесть месяцев. К тому времени, когда кончилось следствие, ребенку уже было десять месяцев, и я жила в ожидании отправки в лагерь и разлуки с сыном. По закону, принятому в 1949 оду, все заключенные, отбывшие в лагерях сроки не менее пяти лет, после этого ссылались в Сибирь и подобные "симпатичные" места. Я тоже подпадала под действие этого закона.

И вновь начался длинный этап с десятимесячным ребенком на руках — сначала из Пинска в Москву в товарных вагонах, политические вместе с "бытовиками", а в Москве нас перевели в "столыпинские" загоны — с виду обыкновенные, только с решетками на дверях и внутренним разделением решетчатыми перегородками на несколько купе. Через решетки охранники днем и ночью могли следить за всеми движениями заключенных.

Как мне, так и ребенку давали обычный рацион заключенных: соленую тюльку, хлеб, два раза в день по стакану кипятка (это считалось средством, предохраняющим от поноса). Мой мальчик был очень мал и худ, в тюрьме он плохо развивался (как и положено сыну "врага народа"). Бывало, он своими худенькими, как спички, ручонками цеплялся за решетку и просил: "Дядя, дай!" Если охранник был "человек", то он давал ему немного каши, оставшейся на кухне, а иногда даже кусочек печенья. Но если дежурный охранник был "собакой", то он замахивался на мальчика прикладом и кричал мне: "Убери ребенка, стрелять буду!" Ребенок, "воспитанный" в условиях тюремного быта, сразу понимал обстановку, отходил от решетки, обнимал меня за шею тощими ручонками и тихо плакал.

Однажды во время остановки в каком-то городе, уже в Сибири, добродушный охранник взял у меня ребенка и вышел с ним на перрон вокзала. Люди подавали ему там кусочки хлеба и даже конфетки. По сей день не могу понять, как я решилась доверить ребенка молодому охраннику, но я ему благодарна за этот жест и запомнила его на всю жизнь.

В купе нас было четверо. Две мои спутницы были студентками из Югославии, приехавшими в Москву учиться. В 1949 году, после раскола между Сталиным и Тито, от всех студентов из Югославии потребовали подписания декларации о том, что Тито — шпион и космополит, что он повинен в разных других вещах, которые были "в моде" в Советском Союзе в это время. Всех отказавшихся подписать декларацию отдали под суд и отправили в лагеря на "перевоспитание". Обе мои спутницы были приговорены к пяти годам заключения в лагерях на Колыме. Они были уверены, что это недоразумение и их скоро освободят (история повторяется!).

Четвертой в нашем купе была еврейка, перешедшая в христианство. Она крестилась и молилась больше, чем полагается, и получила пять лет заключения на Колыме за "религиозную пропаганду".

В Москве к нашему поезду прицепили еще один вагон, набитый детьми в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет, приговоренными к срокам от двадцати до двадцати пяти лет заключения в исправительных лагерях. В послевоенные годы в Советском Союзе существовал закон, согласно которому подросток четырнадцати лет полностью отвечает за свои действия и наказывается за "хищение государственного имущества" наравне со взрослыми. За украденный кусок хлеба или несколько гвоздей такой подросток получал на основании этого закона до двадцати пяти лет заключения в лагере.

Дети, не осознававшие трагизма своего положения, шумели, смеялись и пели в вагоне. Охранники

потребовали прекратить веселье, но дети не обращали внимания и продолжали шуметь. И тогда охранники надели им на руки особые наручники, которые стискивали руки и причиняли им страшную боль. Всю ночь дети кричали и плакали, звали на помощь мам и клялись больше не шуметь. Но все это им не помогло; только утром, когда охрана сменилась, с них сняли наручники. С того утра на протяжении всей дороги до Новосибирска в детском вагоне стояла тишина.

ЧУМАКОВО

Вопреки моему ожиданию меня не отправили в лагерь, а сослали в село Чумаково в Новосибирской области. Население там состояло в основном из стариков, женщин и детей, так как почти все мужчины погибли на войне, а те, которые выжили, не вернулись в село и устроились в городах. Село было до крайности бедное. Здесь имелась одна лавка, в которой можно было купить утром не более одного килограмма хлеба, но и для этого приходилось занимать очередь еще с вечера. Ничего другого в этой лавке не продавали. Раз в неделю, в воскресенье, в селе действовал базар, но и там нельзя было купить все необходимое, разве что немного овощей и свиного сала. У местных жителей были огороды возле домов; там они выращивали овощи, в первую очередь картошку. В каждом хозяйстве держали корову, но молока эти коровы давали мало, потому что кормили их плохо и использовали как тягловую силу вместо лошадей: лошади были мобилизованы в военные годы для нужд фронта и, подобно мужчинам, погибли на войне.

Когда мы прибыли на место поселения, нам на первых порах негде было жить, и негде было купить продукты. К счастью для нас, многие местные жители, узнав о том, что в село привезут "врагов народа", испугались и решили покинуть село. Благодаря этому ссыльные смогли купить избы уезжающих и их хозяйства, а главное — коров. За короткое время ссыльные превратились в обычных крестьян, имеющих свое хозяйство.

В сентябре ко мне в Чумаково приехал муж со старшим сыном. Мы тоже купили дом с хозяйством, как все, и начали новую жизнь. В Чумакове собралась значительная группа ссыльных евреев — сионистов из разных движений: Лапан — член "Поалей Цион"^¹ из Новосибирска; я — член "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло); два парня из Польши, которые хотели выбраться из России в Палестину через Иран; пожилая женщина по имени Сарра (ее фамилию я, к сожалению, не помню), муж которой, сионист, был расстрелян в 1937 году; она была выслана в Чумаково после отбытия пяти лет заключения в исправительном лагере как "пособница сиониста". Эта старая и больная женщина работать уже не могла; она поселилась у местной жительницы, вдовы, и за скудное питание ухаживала за ее парализованным сыном, в то время как мать работала на колхозных полях.

Колхозники жили очень бедно. На трудодни они получали ничтожную оплату, но летом их кормили в поле, иногда даже мясом. Спасало их то, что у каждой семьи был большой огород; она также имела право держать корову, поросенка и кур. Правда, ежегодно с каждой коровы нужно было сдавать государству по плану молокозаготовок 180 литров молока (это считалось "продажей молока государству", но государство платило за сданное молоко копейки). После выполнения плана сдачи у семьи оставалось лишь немного молока для себя. Но острого голода колхозники не знали. Они продавали на рынке овощи и сало и могли купить себе хлеба в сельской лавке.

РОЗЕНБЕРГ

Давид Розенберг, уроженец Польши, происходил из очень бедной семьи. Отец его только зимой имел работу: он занимался чисткой и ремонтом печей в домах богатых евреев. Семья была многодетной, и после смерти матери детей некому было воспитывать. Розенберг рассказывал, что в детстве все они постоянно голодали.

Отец почти всегда был дома и вел хозяйство. Утром он отваривал большую кастрюлю картошки "в мундирах", усаживал детей вокруг кастрюли на полу перед окном и приказывал им ждать, когда мимо проедет подвода с хлебом для развозки по магазинам. При виде этой подводы он произносил традиционное благословение: "Слава Господу, который производит хлеб от земли" — и разрешал детям приступить к еде. Картошку, которая оставалась от завтрака, дети ели целый день.

В 1914 году Давида как старшего из детей "продали" на службу в царскую армию вместо подростка из богатой семьи. На протяжении всех лет первой мировой войны он воевал с немцами, а после революции, во время гражданской войны, стал бойцом Красной армии. В 1920 году он был ранен и попал в госпиталь в городе Туле. Выздоровев, он связался с общиной местных евреев, и они помогли ему получить работу на заводе, где производились прославленные тульские самовары. Кроме того, ему просватали еврейскую девушку и помогли получить красивую квартиру. В первый раз в жизни Давид Розенберг зажил по-человечески. У них с женой родилось двое детей.

Это благополучие продолжалось недолго: один

человек, который считался его хорошим другом и с которым он каждую неделю вместе ходил в цирк, позавидовал ему и пошел с доносом в КГБ. Там он сказал, что Розенберг переписывается со своей сестрой, проживающей в Палестине, и с братом, гражданином Польши.

Розенберга сразу же арестовали, признали "врагом народа", занимающимся шпионажем и передающим военные тайны государства международной буржуазии, и приговорили к десяти годам исправительных лагерей. "Друг" в награду за бдительность получил квартиру Розенберга.

В 1949 году Розенберг вышел из лагеря и хотел немедленно поехать домой, к жене и детям, которые благополучно пережили войну. Он получил паспорт вольного гражданина и на маленьком вокзале вместе с большим числом других граждан ждал поезда. Проходил день за днем, но поезда, которые шли из Владивостока в Москву, были перегружены и проезжали мимо этой станции, не набирая пассажиров. Люди продолжали терпеливо ждать. В один из дней на вокзал пришел сотрудник КГБ, собрал паспорта у всех "свободных" граждан и обещал организованно провести их на товарный поезд. Когда "свободные" граждане вошли в вагон, который предоставил в их распоряжение сотрудник КГБ, тот объяснил им, что с этой минуты они больше не свободные граждане и вновь становятся заключенными, потому что за два дня до того был принят закон, по которому каждый отсидевший в лагере пять лет и больше получает не свободу, а ссылку в Сибирь и другие подобные места. Своих "подопечных" этот представитель "органов" доставил прямым путем в Новосибирск, где их распределили по разным местам ссылки. На долю Розенберга выпало село Чумаково, где жила наша семья.

Мое знакомство с Розенбергом произошло очень странным образом. Однажды ночью я вышла в стойло посмотреть, что делается с нашей коровой, Которая вот-вот должна была отелиться — и вдруг

услышала стон человека. Это был Розенберг; он был очень болен, у него была высокая температура. До того он долго жил просто в поле, где сторожил колхозных коров. С наступлением зимы он заболел малярией, пошел искать себе другое пристанище и устроился в нашем сарае.

Самым абсурдным в этой истории было то, что Розенберг, осужденный за переписку с заграницей, вообще был неграмотен, писать и читать не умел. Следователь по его делу воспользовался этим и настойчиво требовал, чтобы он подписал заранее подготовленные протоколы следствия. Розенберг стойко выдержал все угрозы и отказывался подписать; но, когда следователь обещал, что после подписания протокола он устроит ему свидание с женой, Розенберг подписал, понятия не имея, о чем говорится в протоколе. Следователь же вместо организации встречи Розенберга с женой принес ему газету, в которой писалось, что жена отрекается от него, посылает ему развод, заявляет, что не хочет жить под одной крышей с "предателем родины" и намерена воспитывать детей сама. Розенберг понял, что жена не арестована и сможет спасти детей, и это его успокоило.

Годы заключения Розенберг прожил сравнительно легко: он работал на ферме, где принимали молоко и делали масло (правда, он убирал там навоз, а масло мог видеть только издали). Все же молоко ему иногда перепадало, работа была не слишком тяжелой, и он остался в живых.

Как и многие другие ссыльные, после смерти Сталина он был освобожден и реабилитирован. Только тогда ему стало известно, за что его осудили: в то время, когда он работал на самоварном заводе в Туле простым рабочим, на этом заводе была проведена реорганизация, и он вместо самоваров стал выпускать танки и пушки. Разумеется, Розенбергу никто об этом не говорил, и он не знал, что завод считается военным и его работникам нельзя получать письма из-за границы.

ДОКТОР ПЕРПЕР

Среди сионистов, высланных в Чумаково, особенно выделялся доктор Перпер. Это был человек, верный сионистским идеалам, либерал, широко образованный, продолжавший просветительную деятельность даже в глухом селе Чумаково. Холодными зимними вечерами он организовывал вечера чтения произведений еврейских писателей на идише. На эти литературные вечера приходили не только сионисты, но и другие ссыльные евреи.

Большинство среди ссыльных евреев в Чумаково составляли бывшие коммунисты, которые были арестованы в ходе больших чисток конца тридцатых годов, а также евреи из стран и районов, которые Советский Союз "освободил" перед началом второй мировой войны: из Латвии, Литвы, Бессарабии, из восточных районов Польши и других мест.

Конец сороковых и начало пятидесятых годов в Советском Союзе были годами страшного разгула антисемитизма. Антисемитские настроения, насаждавшиеся сверху, дошли и до нашего Богом забытого села. Повсюду на улице можно было слышать слово "жид" — добавление к обычным ругательствам "троцкист" и "враг народа". Особенно доставалось нашим детям, которых оскорбляли и избивали в школе. Жаловаться на антисемитов было некуда, мы были беспомощны и молчали.

Однажды ранним утром в 1951 году всех ссыльных собрали в местном клубе и держали там под сильной охраной весь день на ногах (клуб был маленький, и сидячих мест для всех не хватало). Позд-

но вечером приехал представитель КГБ из Новосибирска и привез новый указ Особого совещания при министерстве государственной безопасности: каждый ссыльный, который в прошлом сидел в лагере пять лет и свыше, остается в пожизненной ссылке в Чумакове. Ему нельзя удаляться из села дальше чем на три километра. Четыре раза в месяц все должны являться в местное отделение КГБ и отмечаться. В случае нарушения этого указа ссыльный получает двадцать пять лет каторги без суда и следствия.

Обязанность отмечаться и угроза дополнительных двадцати пяти лет каторги распространялись и на подростков от четырнадцати лет и старше.

Несмотря на суровость нового указа, под текстом которого каждый из нас должен был подписаться, мы вышли из клуба с чувством облегчения и надеждой на лучшее будущее. На протяжении всего этого бесконечного дня, когда мы были заперты в клубе, высказывались различные предположения, одно мрачнее другого. Мы предвидели новый арест, новое следствие и суд, разлуку с близкими, с детьми. Этого не произошло; пожизненная ссылка в Чумаково не была для нас новостью: ведь нам объявили о пожизненном выселении в Сибирь еще тогда, когда везли сюда.

Тяжелое положение евреев в селе, антисемитизм, унижения и избиения детей — все это заставило нас сплотиться и помогать друг другу. Мы начали вновь отмечать еврейские праздники, о которых забыли за долгие лагерные и тюремные годы. Появился у нас даже еврейский календарь, доставленный к нам, по-видимому, с "освобожденных территорий".

В 1953 году один из ссыльных евреев, простой человек по фамилии Кройтер, портной по специальности, решил устроить у себя дома празднование Хануки с зажиганием первой свечи. В этот день в Кишиневе была свадьба его сына, и он хотел в своем маленьком домике в Чумаково отметить это семейное торжество и заодно отпраздновать Хануку.

В его избе собрались почти все евреи, жившие в Чумаково. Его жена приготовила пончики из белой муки, которую ссыльным выдали к 1 мая: она специально сохранила ее для этого праздника. Доктор Пер-пер, который был почетным гостем, зажег первую ханукальную свечу и прочитал все положенные на этой церемонии молитвы. Настоящих свечей у нас не было, но мы ухитрились изготовить самодельные: взяли картофелины, пробуравили в них "каналы", наполнили их жиром, из ваты скрутили фитили — и свечки горели очень весело. Все гости пели ханукальные песни на идише и радовались, как дети.

В двенадцать часов ночи за Кройтером пришли, и мы вновь стали ждать самого худшего. Правда, в ходу была поговорка "дальше Сибири не сошлют", но мы-то знали, что бывают места подальше и пострашнее. Церемониться с ссыльными сотрудникам КГБ было незачем, проще простого было организовать громкий процесс: "Группа сионистов, троцкистов и клерикалов объединилась и устроила заговор против советской власти". Доказательством, подкреплявшим это обвинение, был праздник на квартире Кройтера.

Все это происходило как раз во время "дела врачей" в Москве. Сотрудники КГБ в Чумаково рассчитывали на повышение: ведь они "стояли на страже". "Бдительность, бдительность и еще раз бдительность" — эти слова Сталина в те мрачные дни цитировались без конца.

Кроме Кройтера, в ту ночь никого не арестовали, но, начиная со следующего утра, начали вызывать на допросы в местное отделение КГБ всех евреев, даже тех, которые не присутствовали на квартире у Кройтера. Мы все были очень удручены, тяжело было думать о том, что придется начинать все сначала, после всех арестов, допросов и этапов. Мы очень Устали от всего пережитого, все были на грани нервного срыва. Доктор Перпер не выдержал и умер от

инфаркта. Есть, видимо, предел страданиям человеческим.

Позднее, когда я пришла навестить вдову доктора Перпера и говорила с ней о страхе перед новым арестом и разлукой с детьми, которых отдадут в нееврейский детский дом, заставят забыть, что они евреи, и научат ненавидеть "предателей"-родителей, ко мне незаметно подошел человек, которого я в Чумаково никогда не видела. Он заговорил со мной на идише и сказал: "Я брат доктора Перпера. Я приехал из Кишинева, чтобы навестить его и обрадовать хорошими вестями, но опоздал. Мы в Кишиневе каждый вечер слушаем по радио передачи "Голоса Израиля", и я хотел сказать ему, что все его страдания не были напрасны. Теперь у нас есть государство, как у всех народов. Есть армия, есть еврейские солдаты, есть самолеты и летчики, танки и танкисты. Я хотел сказать ему, что его мечта еще может осуществиться, и он прибудет в Эрец Исраэль, но, к сожалению, я приехал слишком поздно. Не плачь, ты еще молода и можешь надеяться. Твои дети еще будут жить в своей стране, станут инженерами, летчиками, танкистами, будут воевать за свою родину". Так он говорил со мной, и постепенно разжались тиски страха, сжимавшие сердце.

Вернувшись домой, я застала своего сына Баруха плачущим: у него был очередной приступ ущемления грыжи. Ему предстояло пройти операцию в третий раз. Это была простая детская грыжа, какая часто бывает у мальчиков, но, поскольку нам нельзя было ехать с ним в город, в большую больницу с хорошими врачами, его в сельской больнице оперировали неумелые врачи, и грыжа каждый раз возвращалась. Я взяла мальчика на руки и сказала ему: "Не плачь, сыночек, третью операцию тебе сделают в Израиле, и ты больше не будешь знать боли". Мой муж, который слышал это странное обещание, ничего не сказал и быстро вышел из дому.

ШАЯ И ХАНА КАЦ

В тот вечер к нам пришел старый и добрый друг Шая Кац, с которым мы делились всеми нашими бедами, и стал уговаривать меня, чтобы я обратилась к психиатру. Шая не был большим "дипломатом", и нескольких моих вопросов было достаточно, чтобы выведать у него, с чего он взял, что я нуждаюсь в психиатре. Как выяснилось, мой муж прибежал к нему, очень перепуганный и взволнованный, и сказал, что случилось ужасное: я сошла с ума — говорю с ребенком о поездке в Палестину.

Шая никогда не был сионистом. Он приехал в 1931 году в Советский Союз из Польшей учиться и строить социализм. Сразу на границе его задержали и послали "перевоспитываться" в лагерь под названием Саров, специально предназначенный для таких людей. В этом лагере проходили "перевоспитание" беженцы из Польши — судя по всему, более преданные социалисты, чем те, которые гордо несли звание строителей социализма. В лагере было много предприятий разных отраслей, режим не был строгим, люди работали и жили неплохо. В течение трех лет пребывания в лагере Шая работал на большой мебельной фабрике. Он был мастером своего дела, считался хорошим работником и стахановцем. Несмотря на то, что он ни в каком преступлении не обвинялся, ему после освобождения выдали паспорт с такой же отметкой об ограничении, какую вписывали в паспорта осужденных по 58-й статье: 39-й пункт, то есть лишение права жить и работать в больших городах. После долгих скитаний он сумел

получить разрешение на проживание и работу в городе Саратове.

В дальнейшем все-таки оказалось, что в лагере Заров его недостаточно перевоспитали: он не научился типичному советскому лицемерию, умению говорить "то, что надо", а не то, что думаешь. Он остался и после лагеря тем наивным пареньком, который летел из Польши навстречу свету социализма, как бабочка летит на огонь. Чтобы доказать свою верность новой социалистической родине, он решил вступить в комсомол. Торжественное собрание, на котором Шаю должны были принять в комсомол, выпало на тот злополучный день в 1936 году, когда по радио было объявлено об аресте и отдаче под суд "контрреволюционной группировки Зиновьева, Каменева и их сообщников, врагов народа и предателей родины". В секретариате горкома комсомола, куда Шая пришел, чтобы получить членский билет, ему задали вопрос, что он думает об этом процессе и считает ли, что предатели заслуживают расстрела. Шая чистосердечно ответил: "Я думаю, что они большие партийные деятели, и вполне возможно, что когда-нибудь они еще понадобятся партии". В тот же вечер его арестовали.

Во время допроса в ОГПУ его спросили, знает ли он Троцкого. Шая ответил, что читал его биографию. На этом следствие закончилось, и Особое совещание в Москве приговорило его к дополнительным трем годам "перевоспитания" в концлагере на Колыме. Это уже был лагерь посерьезнее, чем Саров. Шая отказался подписать приговор и потребовал настоящего и справедливого суда. Как он позднее рассказывал, следователь был взбешен такой наглостью и закричал: "Ты что — не веришь нам, не веришь в справедливость суда в Москве?! А в Польше у вас был более справедливый суд?" Шая заупрямился: "Нет, и в Польше не был, но здесь, в стране социализма, я хочу, чтобы был настоящий суд, а не приговор, выне-

сенный заочно". После этих слов он получил такой удар по голове, что потерял сознание и пришел в себя только в камере благодаря усилиям врача и сестры. Ему сделали несколько уколов, и больше он вопросов не задавал.

Отбыв три года заключения на Колыме, Шая получил (опять без суда, разумеется) "добавку" — еще десять лет. На сей раз он подписал приговор без споров, так как осознал бессмысленность сопротивления и боялся пыток. "Перевоспитание" на Колыме было намного эффективнее.

В Польше Шая учился столярному делу и, как уже упоминалось, был хорошим специалистом. Он обладал природной сметкой и разбирался в любом чертеже, хотя не окончил даже начальную школу. Когда в Ягодном построили сталелитейный завод, его направили туда на работу по изготовлению литейных форм. В Ягодном были лучшие условия, чем в лагерной зоне, и благодаря этому он остался в живых.

После войны Шая был освобожден, и создал семью в Ягодном, женившись на Хане Вертман, еврейке из Кишинева. Хана была членом компартии и приехала из Бессарабии, чтобы строить коммунизм в Советском Союзе. Она работала в Москве на металлургическом заводе имени Орджоникидзе, а затем выразила желание присоединиться к добровольцам, которые едут в Испанию воевать против фашистов. Но в Испанию она не попала, потому что в 1936 году Директор завода и вся администрация были арестованы и осуждены по статье 58/1 ("измена родине"). Вместе со всеми была арестована и Хана. Приговор она получила "детский" — десять лет лагерей на Колыме. Большинство ее коллег по руководству заводом были расстреляны.

На Колыме Хана работала лесорубом в лагере Мульга — небольшом отделении, примыкавшем к Эльгену. После отбытия срока она поселилась в Ягодном и стала работать на сталелитейном заводе.

Как и все остальные, она подписала обязательство не покидать Колыму до особого постановления из Москвы.

У семьи Кац родились близнецы. Подобно тому, как это было с моими близнецами, их нечем было кормить. У Ханы молока не было. Коровье молоко тоже негде было достать. К счастью для Ханы и ее детей, как раз в то время в Ягодное была доставлена партия молочного порошка из США, оказавшаяся с браком: молоко из этого порошка пахло дымом. Шая Кац сумел получить часть этого порошка. Его младенцы тоже не хотели пить странно пахнущее молоко, но Хана стала добавлять к нему овощной отвар, чтобы заглушить запах и привкус. Она давала детям в руки хвосты селедки, дети сосали их, у них появлялась сильная жажда, и тогда она давала им молоко с овощным отваром. Дети пили и таким образом остались в живых.

Когда началась новая волна арестов в 1949 году, и меня арестовали и выслали в Чумаково, семья Кац не стала ожидать ареста и по своей инициативе поехала в Чумаково — якобы "к сестре". Долгое время даже наши дети были уверены, что мы с Аней (так мы называли Хану) сестры.

Условия жизни в деревне были тяжелыми. Это была самая настоящая глушь, ни о какой технике там и не помышляли, все делалось самыми примитивными способами. Например, вместо шифера и теса (которых, естественно, не было) для покрытия крыш использовали пласты земли. Крыши получались очень тяжелые, они держались несколько лет и после этого проваливались, нередко вместе со стенами дома. Когда это случалось, мужчины деревни собирались "всем миром" и восстанавливали дом потерпевшей семьи.

Как раз в то время, когда в Чумаково приехали Шая и Хана Кац, провалилась крыша в нашем доме, и мы с детьми оказались на улице. Небольшое сухое

место для детей можно было найти только в хлеву у коровы. Нашу крышу мы покрыли соломой, подобно тому, как это делали в маленьких местечках на Украине до революции; но для сибирского климата соломенные крыши не годились: в зимние бураны солому просто снесло бы. Шая нашел выход из положения: он закупил на лесопилке крупную щепу, которая по-

лучается при обтесывании бревен, и сделал деревянное покрытие для нашей крыши. То же самое он сделал в доме своей семьи. Потом его примеру последовали и местные колхозники. Таким образом, наши семьи внесли в деревенскую жизнь некоторую модернизацию.

Другое новшество: в наших дворах мы выкопали колодцы. До того все носили воду с реки, по которой плавали плоты и катера, так что вода, понятно, не отличалась чистотой. Я начала выращивать помидоры, и это тоже было новшеством: таких овощей в деревне до того не видели. Время от времени мы, другие ссыльные и колхозники поручали Розенбергу продавать продукцию наших хозяйств на базаре; это было выгодно и нам, и ему, но однажды милиция совершила облаву на базаре и посадила его на несколько дней за спекуляцию.

Обе наши семьи часто собирались вместе, особенно по праздникам, и пили чай. Шая в праздник всегда поднимал свой стакан с чаем и произносил пожелание на иврите: "В будущем году в Иерусалиме". Он не знал, до какой степени эти слова были для меня не только традиционным пожеланием, но мечтой всей жизни.

Когда ссыльных евреев в Чумаково начали вызывать на допросы после празднования Хануки у Кройтера, мы были уверены, что вскоре нас заберут, и мечтали только об одном: чтобы наши дети оказались вместе, в одном детдоме. Вместо того чтобы раздевать детей перед сном, мы их тепло одевали, рассчитывая, что та семья, которую придут арестовывать первой, сможет быстро отправить детей в дом той семьи, где арест еще не начался, и таким образом добиться того, чтобы детей забрали в один детдом.

Как я упоминала выше, заключенные в лагерях и других подобных местах "перевоспитания" остались в живых только благодаря чуду. Это были маленькие

чудеса, случавшиеся в судьбе отдельных лиц; но пришел день, когда для всех наступило настоящее большое чудо: умер Сталин. Атмосфера изменилась, и следствие по делу о праздновании Хануки было прекращено. Только бедняге Кройтеру не повезло: его успели осудить еще раньше и приговорить к десяти годам заключения в лагере по статье 58/10 — "агитация против советской власти". Впрочем, едва ли он отсидел весь этот срок.

После смерти Сталина ссыльные постепенно начали покидать Чумаково, но машина репрессий еще какое-то время продолжала действовать по инерции, и вместо уезжавших прибывали новые ссыльные. Это были советские граждане, в свое время уехавшие в Китай. После войны Сталин обратился ко всем эмигрантам за рубежом, призвал их возвратиться домой, обещал им амнистию и помощь в устройстве их жизни. Нашлись простаки, которые поверили этим обещаниям и возвратились. Для нас это было везением, потому что новые ссыльные купили наши дома и хозяйства. Наша семья покинула Чумаково в 1957 году. Муж получил разрешение репатриироваться в Польшу, а из Польши мы приехали в Израиль.

Пророчество брата доктора Перпера сбылось: наши семьи приехали в Израиль и поселились тут вместе. Наши дети получили высшее образование, работают по специальности и, когда нужно, участвуют в войнах за Израиль. Как я обещала своему сыну Баруху, третью операцию ему сделали в Израиле, причем Довольно удачно.

В Израиле я встретила товарищей, которые, подобно мне, прошли все круги ада и остались в живых. О некоторых из них я расскажу здесь.

ГИНДА КРАКОВСКАЯ

Гинда родилась в 1903 году в местечке Старо-Дорога, в Белоруссии. С детских лет активно участвовала в еврейской молодежной организации "Югенд-Фербанд". Позднее она уехала в Слуцк и там вступила в партию ЦС. После запрета деятельности всех сионистских партий стала работать в подполье.

В первый раз ее арестовали в 1925 году и сослали во Фрунзе, столицу Киргизии. По окончании срока она получила паспорт с ограничительным пунктом 39, означавшим запрет проживать в больших городах и в пограничной зоне. В 1937 году Гинда была арестована вторично и решением Особого совещания в Москве приговорена к десяти годам заключения в исправительном лагере в Соликамске, в Красноярском крае. В третий раз ее арестовали в 1949 году и приговорили к пожизненному поселению в Акмолинске, в Казахстане.

Муж Гинды Авраам родился в 1902 году в Слуцке, в Белоруссии, и был членом ЦС. В первый раз он был арестован в Одессе в 1925 году, отбыл три года заключения в политизоляторе, а затем был выслан в Верхнеуральск и оттуда переведен во Фрунзе. В 1937 году, во время больших чисток, вновь был арестован, и семье сказали, что он отправлен в лагерь строгого режима без права переписки. Было известно, что за таким приговором фактически скрывается расстрел, потому что никто из осужденных "без права переписки" не возвратился. Родным даже не сообщали, в каком лагере осужденный отбывает наказание. Часть семей через некоторое время получила изве-

щение за подписью врача о том, что заключенный "умер от разрыва сердца"; других не "удостоили" даже этим.

У четы Краковских было два сына. В 1937 году, когда Авраама и Линду арестовали, детей поместили в детский дом в каком-то захолустном месте в Казахстане. Там дети очень голодали, и оба мальчика сбежали из детдома и превратились в беспризорников. Старший сын попал в автомобильную катастрофу, и ему пришлось ампутировать ногу.

Все военные годы мальчики провели на улице. Только после войны их разыскали родные Краковских, которые были эвакуированы в Казахстан во время войны. Родные взяли детей к себе, заставили учиться и вести жизнь обыкновенных людей. После смерти Сталина Гинда вышла на свободу и впервые после долгой разлуки встретилась с детьми, которых оставила совсем маленькими.

Сестра из больницы, где ее сыну ампутировали ногу, рассказала Гинде, что мальчик, когда ему в первый раз дали костыли, швырнул их в портрет Сталина, висевший на стене, плакал и кричал: "Это ты во всем виноват, ты убил моих родителей! Где моя мама?" К счастью для него, в палате в этот момент не было других больных, а сестра проявила человечность и не донесла на него.

В 1970 году Гинда приехала в Израиль и через короткое время умерла от тяжелой болезни. Ее старший сын, инвалид, живет в стране. Младший сын, который женился еще в Казахстане, уехал в США вместе с женой и ее родителями.

ВЕРА ШКОЛЬНИК

Вера принадлежала к партии "Гехолуц". Она прошла "ахшару" — сельскохозяйственную практику для подготовки к отъезду в Эрец Исраэль — в коммуне, которая называлась Мишмар; фактически это был кибуц. В первые годы после революции на Украине еще существовали еврейские коммуны. Позднее советская власть решила, что правильной формой приобщения крестьян к социализму является колхоз, и упразднила коммуны.

После того как все еврейские кибуцы на Украине были ликвидированы, Вера уехала в Москву, работала в "Гдуде" и жила в коммуне. В 1925 году была арестована и сослана на три года в Обдорск. После окончания срока ссылки вышла замуж, поселилась вместе с мужем в Чернигове и продолжала вести подпольную работу в своей партии. В 1934 году была вторично арестована вместе с мужем и большой группой сионистов и сослана в Ташкент. Во время ареста у нее выхватили из рук ребенка, и отправил: в детдом: он уже был "взрослым", то есть старше года. Во время следствия на нее оказывали давление, требуя признания в различных нелепых обвинениях и

угрожая, что в противном случае она ребенка больше не увидит.

В детском доме детей содержали в тяжелых условиях, мальчик страдал от голода и издевательств и пошел "легким путем": сбежал и стал беспризорником. Он жил на улице, попрошайничал и воровал.

Вернувшись из лагеря, Вера поселилась в Ташкенте, разыскала сына и много занималась с ним, чтобы он мог вернуться к учебе. Мальчик оказался очень способным, быстро все схватывал и радовался тому, что вновь живет нормальной жизнью.

В 1949 году Веру в третий раз арестовали и приговорили к пожизненному поселению на Крайнем Севере, в Игарке. Сын оставался в Ташкенте и продолжал учиться. Когда Вера возвратилась в Ташкент после смерти Сталина, ее сын заканчивал институт и вскоре после этого получил диплом инженера. Он женился, и у него родился сын. Это был счастливый период для Веры.

После Шестидневной войны, когда в Советском Союзе началась борьба за алию, и евреев понемногу стали выпускать, она оставила все — сына, внука и имущество — и уехала в Израиль. Ее сын в то время не хотел уезжать. В 90-х годах он приехал в страну, будучи уже в пенсионном возрасте. Мать он в живых уже не застал.

Муж Веры Исраэль родился в 1904 году в Белоруссии, был членом партии "Гехолуц" и прошел "ах-шару" в том же кибуце Мишмар. После разгона еврейских кибуцов на Украине переехал в Москву и Жил в сионистской коммуне.

В 1925 году был арестован и выслан в Обдорск. Отбыв срок ссылки, вернулся на Украину и вел подпольную работу по поручению партии "Гехолуц" в различных местах, но официальным местом жительства его был город Чернигов. Это был центр активного сионистского движения в начале тридцатых годов.

В 1934 году Исраэль вновь был арестован и выслан в Мурманск. В 1937 году был арестован в третий раз и решением Особого совещания приговорен к заключению в лагере без права переписки. Как все получившие такой приговор, он не возвратился.

В период после смерти Сталина, когда шли массовые реабилитации жертв сталинских репрессий, те семьи сионистов, которые пережили лагеря и нацистскую Катастрофу, получили сообщения о судьбе своих близких с указанием, где и когда они были расстреляны.

Вместе с Исраэлем Школьником в Чернигове в 1937 году было арестовано еще несколько членов сионистских движений.

ШМУЭЛЬ ШНЕЕРСОН

Шмуэль принадлежал к старшему поколению сионистов. Он родился в 1888 году в Риге, в религиозной хасидской семье. Позднее он действовал под подпольной кличкой Йосеф Долхан-Полонский.

Как всякий еврейский мальчик из религиозной семьи, он начал свою учебу в "хедере", где изучал в основном ТАНАХ и Талмуд и выделялся своими способностями. После "хедера" он не ограничился религиозным образованием, изучал русский язык, литературу, иврит и новую ивритскую литературу, увлекался научно-популярными книгами.

В 1914 году, когда Рига оказалась в прифронтовой полосе, семья Шнеерсон, уже без отца, который рано умер, уехала в Витебск. Как всем беженцам, им там жилось очень трудно. Шмуэлю пришлось работать, на него легла обязанность заботиться о пропитании семьи. Но при этом он продолжал учиться. В 1917 году вступил в сионистскую партию "Цеирей Цион" и был избран в ее организационный комитет. Под влиянием Трумпельдора в Витебске появилась ячейка "Гехолуца"; Шмуэль, вступивший в нее, создал на месте крупное земледельческое хозяйство для

нужд "ахшары", чтобы халуцим могли готовиться к крестьянскому труду в Эрец Исраэль. В 1922 году на съезде "Гехолуца" в Харькове Шмуэль был избран в центральный комитет.

Движение "Гехолуц" не было единым, оно состояло из нескольких партий: главными из них были ЦЦ ("Цеирей Цион") и ЦС ("Сионисты-социалисты"). Кроме того, в "Гехолуц" могли входить и товарищи, не состоявшие ни в одной из этих партий. Между различными течениями в "Гехолуце" велись в те годы острые споры. Шмуэль прилагал большие усилия к тому, чтобы дело не дошло до раскола.

В 1923 году раскол все же произошел, и часть расколовшегося движения превратилась в нелегальный "Трудовой национальный Гехолуц". Шмуэль был избран в центральный комитет этой партии и фактически руководил ее деятельностью по всему Советскому Союзу. По его инициативе были созданы сельскохозяйственные фермы для подготовки к работе в Эрец Исраэль. Шмуэль лично организовал на границах с Сербией, Галицией и Латвией три пункта для нелегального перехода членов движения из Советского Союза в эти страны и оттуда в Эрец Исраэль. Все это было под строжайшим запретом и грозило ему суровым наказанием.

В апреле 1926 года Шмуэль сумел добиться от советских властей разрешения на выезд в Данциг, где проводился всемирный конгресс "Гехолуца". После конгресса он намеревался возвратиться в Советский Союз и продолжать свою подпольную деятельность, но делегаты конгресса из Эрец Исраэль уговорили его поехать вместе с ними, чтобы он мог ознакомиться со страной и с тем, как ведется закладка основ будущего государства. В числе тех, которые особенно настойчиво уговаривали его, был Хаим Арлозоров, делегат от еврейского ишува Эрец Исраэль и близкий друг Шмуэля.

Шнеерсон уступил настояниям друзей. В 1926 году он прибыл в Эрец Исраэль, поселился в Петах-Тикве и нашел хорошее место работы, но положение членов сионистского движения в России не давало ему покоя. Его терзала мысль, что он обманул товарищей: ведь он уехал на конгресс как их представитель, но не вернулся, а следовательно — не выполнил их поручение. Чем суровее становились преследования сионистов в Советском Союзе, тем сильнее он страдал от угрызений совести.

Когда Шмуэль получил письмо из Союза с сообщением о том, что все кибуцы созданной им системы "ахшара" уничтожены и многие сионисты брошены в тюрьмы, он обратился к руководству партии "ха-Поэль ха-Цаир" в Эрец Исраэль с просьбой послать от имени партии делегацию в СССР для оказания помощи товарищам. Партия отказалась послать делегацию, ив 1927 году Шмуэль один вернулся в СССР. Его прибытие вдохнуло новую жизнь в движение "Гехолуц", он помог возобновить работу в городских и сельских ячейках на Украине и работу центра в Москве.

В 1928 году его арестовали в Москве и приговорили к трем годам заключения в политизоляторе в городе Верхнеуральске. После выхода из изолятора он был сослан в город Норильск на Крайнем Севере. По отбытии срока он получил паспорт с обычным для бывших ссыльных 39 пунктом, означавшим запрет проживать в Москве и других центральных городах. Он избрал местом жительства Чернигов на Украине. Там он встретил других членов сионистского движения, в том числе своего близкого друга Школьника, с которым работал вместе уже раньше. В 1934 году Шмуэль поехал в Москву, чтобы открыто добиваться разрешения на выезд в Эрец Исраэль. Въездную визу и деньги на проезд он получил из Эрец Исраэль с помощью Екатерины Пешковой. По прибытии в Москву был арестован и выслан в Мурманск. В 1937 го-

ду был вновь арестован и решением Особого совещания приговорен к заключению в лагере без права переписки. Как уже упоминалось выше, такой приговор был равносилен расстрелу.

Чернигов до массовых арестов был городом, где активно действовали различные сионистские движения. Даже в периоды самых жестоких репрессий подпольная работа там не прекращалась. В числе других активных сионистов были два брата Гальперины — Ехиэль и Авраам.

ЕХИЭЛЬ ГАЛЬПЕРИН

Ехиэль родился в 1901 году в местечке Староконстантинов. Его отец был образованным человеком, свободно владел четырьмя языками. Родители дали детям национальное воспитание и не возражали против того, чтобы они участвовали в сионистском движении.

Все члены семьи Гальпериных были сионистами и подпольно участвовали в движении при советском режиме. Четверо детей семьи и двое зятьев (мужья дочерей) прошли длинный путь арестов, тюрем, ссылок и лагерей. Две дочери довольно рано получили "замену" ссылки на выезд из страны и уехали в Эрец Исраэль. Младший сын семьи погиб в исправительном лагере в Караганде.

Уже в возрасте пятнадцати лет Ехиэль вступил в Нелегальное общество еврейских гимназистов, примыкавшее к сионистскому движению. В 1918 году он вступил в партию "Цеирей Цион". В 1920 году был арестован вместе с тремя товарищами в момент, когда они пытались пересечь границу, чтобы направиться в Эрец Исраэль. После освобождения он организовал молодежную группу, где изучали историю

еврейского народа, иврит и литературу. В группу входили члены партий "Цеирей Цион", "Гехолуц" и ЕвСМ.

В 1924-м и 1925 годах Ехиэль проходил "ахшару" в еврейской коммуне Мишмар в Крыму. Одновременно он выполнял ответственные обязанности в движениях "Цеирей Цион" и "Гехолуц".

В 1927 году Ехиэль Гальперин был арестован в Минске и приговорен к трем годам заключения в суздальском политизоляторе. После политизолятора был сослан на три года в город Кустанай на севере Казахстана. В 1932 году был вновь арестован и приговорен к ссылке в город Бийск на Алтае. Виновниками его ареста были два провокатора, внедренные ОГПУ в ряды сионистского движения и работавшие под кличками "Ялик" и "Яхнес". За этим арестом последовало тяжелое следствие в тюрьме в Барнауле, а затем ссылка в Минусинск. В 1934 году срок ссылки кончился, но из-за известного пункта 39 в паспорте, не позволявшего жить в пограничной зоне и в центральных городах, он не мог вернуться в родной Староконстантинов и поселился в Чернигове. Там он связался с сионистами и участвовал в подпольной работе.

В 1935 году был вновь арестован и приговорен к пяти годам заключения в исправительных лагерях в Сибири. Эти годы он провел в Мариинске и в лагере Хасан на Дальнем Востоке, вблизи Биробиджана.

В 1940 году Ехиэль был освобожден из лагеря и перешел на вольное поселение в городе Джамбуле, без права выезжать из города на расстояние более трех километров. Только после смерти Сталина стал совершенно свободным и проживал в Киеве, откуда в 1970 году приехал в Израиль.

ИЕГУДА КАГАНОВИЧ

Этот молодой сионист прошел тот же тернистый путь, который прошли его товарищи по подпольной работе. И он, подобно младшему сыну из семьи Гальпериных, был арестован в Чернигове и приговорен к заключению в лагере строгого режима без права переписки. Как и другие, он оттуда не вернулся.

САРРА РАМ (МОРОЗОВА)

Сарра — жена Гриши Высокого (Цви Рама), которому выше была посвящена отдельная глава. Она родилась в 1908 году в местечке Любовичи. С 1925 года была членом сионистского движения "Дрор". В 1927 году была арестована в Ленинграде, куда прибыла по поручению движения, и приговорена к трем годам ссылки в город Фрунзе, в Киргизии.

В 1932 году была вновь арестована и получила еще два года ссылки в Петропавловск. В 1935 году после отбытия срока она вместе с мужем Мусей Ти-

боровским и тремя детьми приехала в Белгород — город, где разрешалось жить бывшим заключенным. Ее муж тоже был сионистом, членом партии ЦС, прошел через три года изолятора и три года ссылки.

Во время больших кампаний против сионистов (1937-1938) семья Тиборовских покинула Белгород. Они переезжали с места на место по всей "великой и свободной" России и таким образом избежали ареста. Начало второй мировой войны застало их в Донбассе. Муся был призван в армию и погиб на фронте.

В 1946 году Сарра, вместе со своими детьми и сестрой Рахелью Блехман, с помощью купленных за дорогую цену и с большим риском фальшивых паспортов, под чужим именем выехала в Польшу и оттуда в Израиль. Здесь она в 70-х годах встретилась с Цви Рамом, которого знала по совместной работе в сионистском движении в России, и вышла за него замуж. Овдовев во второй раз, она поселилась в кибуце Мишмарот, где жили ее дети.

КУНЦЯ ЦАП

Кунця Цап, член движения "Гехолуц", проходила "ахшару" в еврейской коммуне-кибуце Мишмар в Крыму. После разгрома советскими властями всех еврейских кибуцов на Украине она поехала в Москву и стала работать в "Гдуде". В ходе первой волны больших арестов в 1925 году была арестована вместе с группой членов своей партии, но не отдана под суд, а освобождена. Когда она узнала, что другие ее соратники по партии приговорены к ссылке, она по своей инициативе явилась в ОПТУ и попросила, чтобы и ее выслали. ОГПУ "сделало ей одолжение": ее судили и отправили на три года в челябинский политизолятор. После выхода из изолятора она была выслана в Петропавловск. В 1937 году ее опять арестовали и отправили в исправительный лагерь вблизи Ташкента на пять лет. В 1949 году ее арестовали в третий раз и отправили на пожизненное поселение в Игарку.

После смерти Сталина Кунця Цап была освобождена из ссылки и вскоре после этого прибыла в Израиль. К тому времени она уже была очень больна и через несколько лет умерла.

ХАНА ГЕНЬ (ЛЯБОК)

Хана родилась в 1909 году. Была активным членом движения "ха-Шомер ха-Цаир" и работала в Тдуде" в Москве. В 1925 году была в первый раз арестована и выслана в город Енисейск в Сибири. Там она вышла замуж, и после отбытия срока поселилась с мужем в Таганроге.

Когда началась большая волна репрессий 1936 года, семья переехала в Коканд, в Узбекистане, надеясь таким образом скрыться от преследования властей. Но это не помогло: в 1937 году она была вновь арестована и приговорена к пяти годам заключения в исправительном лагере. Этот срок она отбывала в лагере, заключенные которого строили Беломорканал. После смерти Сталина была освобождена и реабилитирована.

В Израиль она приехала, будучи уже очень больной и одинокой после развода с мужем. Она прожила в стране несколько лет в одиночестве, а затем умерла.

ЯФФА-ФАНЯ И АКИВА ЭСТЕРЛИС

Я не была знакома лично с Фаней. Ее историю я излагаю по рассказу ее дочери.

Фаня родилась в 1911 году в местечке Крыжополь, Винницкой области, на Украине. В 1926 году вступила в движение "ха-Шомер ха-Цаир" и стала проводить активную работу среди молодежи своего местечка. В 1929 году была арестована и помещена в тюрьму городка Тульчина на Украине. Там она просидела пять месяцев, после чего ее освободили до суда, с обязательством не покидать городок. Но она не стала ждать суда и с помощью товарищей переехала в Москву, где стала работать в "Гдуде" и жила в коммуне вместе с нашими товарищами Лизенбергом, Пичкарем, Хаимом Кацем и Басей Гринберг. В Москве она работала и училась.

В 1931 году все члены коммуны вместе были арестованы. Следствие по делу Яффы-Фани продолжалось полгода. Затем по решению Особого совещания ее приговорили к трем годам ссылки в Енисейск, в Сибири. Там она в 1934 году вышла замуж за ссыльного сиониста Акиву Эстерлиса. После окончания срока ссылки она вместе с мужем и сыном посели-

лась в городе Первомайске, Могилевской области, на Украине.

Акива Эстерлис родился в 1900 году в Одессе. Уже подростком он активно участвовал в сионистском движении в рамках организации ЕвСМ. В 1923 году его исключили из университета как сиониста, и с тех пор он посвятил все свои силы подпольной работе. Проживая в Москве, старался часто менять место жительства, так как был хорошо известен "органам".

В 1925 году его в первый раз арестовали и приговорили к трем годам политизолятора в сибирском городе Тобольске, а после выхода оттуда отправили в ссылку в Енисейск.

В 1938 году Акива Эстерлис был вновь арестован и приговорен к десяти годам заключения в лагере строгого режима без права переписки. Как все, кому был вынесен такой приговор, Акива оттуда не вернулся.

Фаня, у которой к тому времени было уже двое детей, растила их одна в очень тяжелых условиях. В 1972 году она вместе с детьми прибыла в Израиль. В 1986 году она умерла после продолжительной и тяжелой болезни.

КУПЕЛЬ

В ПАМЯТЬ О МОЕМ РОДНОМ МЕСТЕЧКЕ

И МОИХ РОДНЫХ И БЛИЗКИХ, КОТОРЫЕ ПОГИБЛИ

ОТ РУК НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ ОККУПАНТОВ

В 1941—1942 ГОДАХ

Купель был очень маленьким местечком в Волынской губернии на Украине. Славилось это местечко своими болотами и бедностью его еврейских жителей. Не то быль, не то легенду о происхождении местечка и его названия рассказывал рабби Элиэзер Хариф, который был какое-то время раввином в Купеле:

"Однажды известный своим богатством еврей устраивал свадьбу своей дочки. Бедняки всего района, узнав о предстоящей свадьбе, все как один — мужчины, женщины и дети — начали торопиться на этот праздник, чтобы принять участие в трапезе для бедняков^¹, какую заведено было устраивать на свадьбах в домах богачей. Собралась очень большая толпа. Когда бедняки прошли половину пути к месту празднества, внезапно полил проливной дождь, дороги размыло, и бедняки застряли в болоте, не имея возможности выбраться оттуда. Лишившись удовольствия от обильной трапезы для бедных, которую

собирались вкусить на свадьбе, они решили остановиться в этом болотистом месте и основать здесь поилок. Свое новое местожительство они назвали Купель — от ивритского слова "кипел" ("собрал"), потому что Всевышний собрал все болота в мире и положил им под ноги".

Согласно рассказу раввина Элиэзера Харифа Кутель находился на Волыни, но в то время, когда я кила там, Купель принадлежал к Каменец-Подольской губернии. Административное деление, видно, изменилось после революции; как бы то ни было, ни га одной современной карте Украины Купель невозможно отыскать. В Израиле есть клуб для евреев-выходцев с Волыни, и там в перечне всех местечек губернии числится также и Купель.

Население Купеля состояло целиком из евреев, за исключением одного поляка по фамилии Лакомский. Подобно сотням других еврейских местечек на Украине, Купель пережил все невзгоды и несчастья, которые принесли с собой революция в России и последовавшая за ней гражданская война.

Я родилась в 1912 году, и у меня сохранились смутные детские воспоминания о том, как в наше местечко пришла революция. 1 мая 1918 года евреи Купеля вышли на демонстрацию, неся красные и голубые флаги, танцевали и пели на площади напротив большой синагоги, радуясь свободе, которая, как они думали, ниспослана им Богом.

Вечером много людей собралось в большом доме одного богача, который уехал в Америку, спасаясь от революции. Я тоже пошла туда вместе с отцом. Весь вечер люди там кричали и спорили; когда споры стали переходить в драку, мы с отцом ушли. Позднее отец мне объяснил, что споры велись между людьми разных партий, сионистами, коммунистами, бундовцами и другими. В целом, сказал он, все они люди хорошие, но обязаны так вести себя, чтобы бороться за победу своих партий.

После того памятного события не было ни одного спокойного дня в местечке. Большую часть своего детства я провела, отсиживаясь в погребах, где евреи прятались во время боев между разными армиями: красными, белыми, петлюровцами, немцами и различными "батьками", которые воевали против большевиков.

Евреям доставалось от всех, кроме немцев. Красные обвиняли евреев местечек в том, что они приветливее встречают белых; белые, со своей стороны, считали, что евреи больше любят красных. И те, и другие любили "бить евреев, чтобы спасти Россию". Когда в местечко входили красные бойцы, они поспешно грабили все, что попадется под руку, прежде чем прибудут их командиры. Они искали золото, часы и сапоги, а когда не получали то, чего требовали, то убивали и насиловали женщин. Белые вели себя подобным же образом, с той лишь разницей, что грабежами они занимались вместе со своими командирами. Поляки проводили другую линию: придя в местечко, они требовали "контрибуцию", что означало — денежный сбор в пользу оккупантов. Если они не получали требуемую сумму, то брали в заложники видных людей местечка, купцов и представителей местной интеллигенции, ставили в ряд столы на площади около церкви и "всыпали" заложникам по двадцать пять "пянз" — ударов кнутом.

В последний период гражданской войны настоящим бедствием для еврейских местечек на Украине были налеты разных "батек", или попросту бандитов, со своими отрядами. Самым страшным из них был некий Тютюник: в каждом местечке, куда приходил его отряд, бандиты убивали всех евреев, которые не успели спрятаться, не щадя никого — ни стариков, ни детей. Однажды в канун Судного дня, когда все евреи собрались в синагоге слушать молитву "Кол нидрей", вдруг воцарилась тишина, и на пороге синагоги появился доктор Файнлейб, человек асси-

милированный, далекий от религии, никогда не отмечавший еврейские праздники и не посещавший синагогу. Появление Файнлейба в синагоге вызвало переполох, поскольку было ясно, что он не пришел просто так. Кантор остановил богослужение, и в полной тишине доктор Файнлейб сказал: "Евреи, я принес вам тяжелую весть. Мне стало известно, что через несколько часов в Купель придет Тютюник со своим отрядом".

После его слов на короткое время наступила паника, люди бросились было к выходу, но кантор остановил их, продолжая молитву "Кол нидрей", и все вернулись на свои места. После богослужения мужчины остались в синагоге, надели себе на головы мешки, посыпанные золой, и всю ночь читали молитвы. Мы — женщины и дети — убежали в соседние деревни, но никто из украинцев не согласился дать нам убежище. Тогда мы вышли на поля и спрятались в хлебах. В полночь пошел сильный дождь, дул холодный осенний ветер, и мы дрожали от холода и страха, но в конечном счете нам повезло: Тютюник с отрядом, объезжая затопленные водой места, сбился с дороги и не попал в Купель.

Наше везение обернулось невезением для других. В Тульчине — городке, расположенном по соседству с нашим — Тютюник и его бандиты убили всех евреев, сожгли их дома и разграбили их имущество. Уцелели только два еврея из Тульчина, отец и маленький сын. Мальчик во время погрома прятался в куче мусора во дворе, видел все, что происходило, и молчал. Его отец в тот день уехал по делам в Проскуров, город, расположенный близко к Тульчину. После этого погрома отец с сыном стали жить в нашем местечке.

В начале двадцатых годов, когда велись бои между Красной армией и поляками, волна больших погромов прокатилась по еврейским местечкам на территории Польши, в пограничной полосе. Евреи,

жившие по ту сторону границы, искали спасения где только могли; многие из них пересекли границу и оказались на территории Украины. Часть таких беженцев нашла прибежище в Купеле.

Кроме польских евреев к нам прибыли также евреи из окрестных хуторов и деревень со смешанным еврейско-украинским населением. На Украине было тогда немало деревень, где евреи имели землю и скот и вели такой же крестьянский образ жизни, как украинцы. Когда начались междоусобицы гражданской войны, евреи в смешанных деревнях стали бояться своих нееврейских соседей: они опасались, что те будут помогать погромщикам. Поэтому они уходили в местечки с чисто еврейским населением, такие, как наш Купель. В результате всего этого в Купеле в тот период образовалось большое скопление беженцев.

Мы жили в тесноте, страшном голоде и грязи. Больше всего мы страдали от отсутствия соли. Когда удавалось обменять в соседних селах ценные вещи и одежду на небольшое количество картошки, то мы ели ее с селедкой и варили в воде, в которой вымачивали селедку. Даже это трудно было достать.

Во время обстрелов люди уходили под землю, заполняли все погреба. Случалось, что люди под градом пуль бежали от одного погреба к другому и не находили места, где спрятаться. Убежища побольше имелись, как правило, в больших домах и постоялых дворах. Постоялые дворы строились таким образом: дом делился на две части, причем передняя состояла из нескольких больших комнат, в которых жили приезжие. Задняя часть дома, обращенная во двор, представляла собой конюшню, в которой отдыхали лошади приезжих. Под всей площадью такого дома, включая площадь конюшни, находился большой подвал. Перед гражданской войной его использовали как склад, где хранились разные напитки, бочки с соленой капустой и огурцами, свежие овощи и картошка.

Когда начались бои, каждыйт подвал разделили стеной на две части. Передняя часть по-прежнему служила складом, хотя хранить было нечего, и там находились пустые ящики и иногда немного овощей и картошки. Для отвода глаз на дверь этой части подвала вешали большой замок. Вторая часть служила убежищем для людей. В убежище входили через отверстие в полу одной из комнат. На пол бросали подушки, чтобы скрыть этот тайный вход. Людям казалось также, что подушки могут защитить их от снарядов.

В таком убежище сидели иногда человек сто и даже больше. В убежище нужно было соблюдать тишину, чтобы бандиты не обнаружили его; даже дети знали, что нельзя плакать. Каждая семья сидела в своем уголке, имела немножко продуктов и берегла их. Бывали случаи, когда кто-то нарушал тишину, и это приводило к несчастью.

Однажды женщина родила двойню в убежище, в то время как наверху шла стрельба. Все были очень напуганы и предвидели беду, но жителям местечка повезло: в тот день отряды двух армий вели погоню друг за другом и только проехали через местечко, не останавливаясь в нем. Мы остались без власти, но все кончилось благополучно.

В другой раз нам пришлось скрываться в убежище несколько дней подряд — и все это время наверху слышна была стрельба. Детям трудно было сидеть так долго на месте, у них не было терпения, и родители не в состоянии были их успокоить. Лейбеле, трехлетний сынишка раввина, вдруг нарушил тишину,

стал громко плакать и просить, чтобы ему сварили гречневую кашу. Все очень испугались, и некоторые даже потребовали, чтобы родители задушили его. У кого-то оказалась бутылочка водки; мальчика насильно напоили, и он крепко уснул. Но было уже поздно.

В отверстии, которое вело в убежище, мы увидели несколько ружейных стволов, направленных на нас. Чей-то грозный голос приказал всем выйти наружу. В сопровождении двух казаков в папахах с красными звездами мы пришли домой, и солдаты сразу приступили к "работе", то есть к грабежу. Первым делом они забрали часы у моего дяди, который сбежал с хутора и жил вместе с нашей семьей в надежде спастись от погромов. Потом сняли кольцо с пальца мамы; это было ее обручальное кольцо, оно сидело туго и не снималось, но они содрали его с пальца вместе с кожей. Мой двоюродный брат Мендель отказался отдать им сапоги, и тогда казаки повалили его и сорвали с ног сапоги силой. После этого они еще потребовали, чтобы он сказал им "носите на здоровье", но Мендель категорически отказался произнести эти слова даже под страхом смерти. "Бойцы за народное дело" грозились взорвать гранатой дом, но Мендель стоял на своем. Казаки не готовы были уступить даже за деньги и другие ценности, которые дали им мои родители. К нашему счастью, в этот момент послышались выстрелы и крики из соседнего дома, и грабители не захотели упустить возможность порезвиться и там. Они несколько раз выстрелили из пис-

толетов и побежали в соседний дом. Выстрелами были ранены Мендель и мой отец. В соседнем доме они убили двух человек.

В доме раввина бойцы этого отряда разграбили все имущество и пытались изнасиловать раввиншу. Дети плакали и кричали, но никто не мог помочь. К счастью, как раз в это время началось новое наступление, отряду нужно было срочно уходить, и подлецы оставили свою жертву.

Вечером того дня в местечко вошли немцы. К тому времени в доме раввина немного успокоились и вспомнили о мальчике Лейбеле, которого оставили спящим в погребе. Радуясь тому, что угроза миновала, его привели домой.

Привыкшие к грабежам и расстрелам, еврейские жители были очарованы поведением немецких солдат. Немцы с почтением отнеслись к местному населению, и люди встретили их радушно. Офицеры устроились в домах евреев, и их приняли как родных. В нашем доме остановился офицер, оказавшийся евреем. Он был человеком нерелигиозным, из ассимилированной семьи, но с удовольствием принял участие во встрече субботы, которую дедушка устроил в его честь. Офицер рассказал нам, что он один из пяти близнецов, родившихся в еврейской семье. Из пяти младенцев в живых остались трое, и все они теперь воюют на фронте.

Жители нашего местечка прониклись большим уважением к немцам и были уверены, что немцы — народ культурный, что они не могут унижать и причинять зло евреям. За эту уверенность они дорого заплатили во время второй мировой войны.

Ужасы гражданской войны кончились в 1921 году. Беженцы из Польши возвратились к себе домой. Вместе с ними в Польшу сбежали те, кто боялся революции — в основном крупные купцы, которые сразу после этого эмигрировали в Америку. Жизнь постепенно начала входить в нормальное русло — с од-

ним изменением, введенным советской властью: жителей разделили на две категории — "продуктивных" и "непродуктивных".

В еврейских местечках на Украине почти все население, за исключением нескольких портных, сапожников, столяров и других ремесленников, попало в категорию "непродуктивных". Отношение к "непродуктивным" было отрицательное, но во время нэпа, когда была разрешена частная торговля, эта осуждающая кличка людям не особенно мешала.

В Купеле было несколько синагог и "хедер" — школа для маленьких детей, в которой преподавали супруги Вуз кис. Чета Бузкис прибыла в Купель во время гражданской войны; до того они были студентами и учились в Одессе. В ходе гражданской войны Одесса много раз переходила из рук в руки, и при каждой смене власти били евреев, чтобы спасти Россию. Супруги Бузкис решили временно оставить учебу и укрыться в сельской местности. По воле случая они попали в Купель, арендовали дом и открыли школу. Бузкис учил детей ивриту, истории, ТАНАХу и языку идиш. Его жена преподавала светские науки: математику, географию и русский язык. Детей они разделили на группы по возрасту и уровню знаний. По законам тех времен запрещено было открывать частные школы, но до ликвидации нэпа и прихода евсеков все можно было устроить.

Когда в Советском Союзе был принят закон о всеобщем обязательном школьном обучении, еврейских детей записали в украинские школы, но параллельно они продолжали учиться в школе Бузкиса. Из дома Бузкиса вышли первые сионисты нашего местечка.

Выходец из Купеля Авигдор Свинер, ныне проживающий в Израиле, рассказывает: "Однажды к Буз-Кису пришел его приятель и просил устроить ему Встречу с несколькими учениками, на которых можно положиться. Этот приятель учителя был членом

партии ЕвСМ ("Еврейская сионистская молодежь"). Это была правая партия, которая отрицательно относилась к социализму". Бузкис познакомил его с несколькими способными ребятами, и вместе они организовали первую сионистскую ячейку в Купеле. Этими молодежными лидерами были Авигдор Свинер, Хаим Рудой и Шломо Губерман. Они сняли большую комнату в доме Мацкевича (доме, в котором жил Бузкис с женой) и устроили в ней клуб для молодежи. В клубе стала собираться еврейская молодежь из нашего и соседних местечек. Устраивались вечера чтения произведений еврейских писателей, велись политические споры, читались лекции о положении евреев в Советском Союзе и во всем мире, а иногда молодые люди просто веселились и танцевали. Изредка в клуб приезжали представители партий из городов. В 1924—1925 годах несколько групп сионистской молодежи сумели выехать из Купеля в Эрец Исраэль морским путем через Одессу. Среди уехавших были Авигдор Свинер, Ицхак Баран, Шломо Губерман.

В первые годы после революции Купель оставался по своему жизненному укладу типичным еврейским местечком. Дети учились в "хедере", мальчики носили кепки (их называли "каскетами"); при большой синагоге действовал "штибл" — небольшая ешива, в которой подростки изучали Тору. Каждый более или менее состоятельный хозяин обязан был принимать у себя за обеденным столом одного из ешиботников раз в неделю и по субботам. Группа женщин занималась помощью бедным; перед наступлением субботы эти женщины раздавали халы бедным семьям, но никому не рассказывали, кто получает такую помощь, чтобы люди не стеснялись. Если с кем-либо случалась беда (болезнь или пожар), то все жители местечка были готовы оказать помощь.

С открытием клуба Купель превратился в центр культурных мероприятий, на которые собиралась не только местная молодежь, но и жители соседних ме-

стечек. Часто устраивались свадьбы, причем в большинстве случаев один из новобрачных приходил из другого местечка. Свадьбы проводились обычно по пятницам, и уже с утра в Купеле царила праздничная атмосфера.

Свадебное празднество продолжалось три дня. Венчание под хупой^¹ производилось в пятницу после обеда. После хупы гости из соседних местечек уже не могли возвращаться домой ввиду наступления субботы, и они оставались в Купеле до воскресенья. В субботу в синагоге проводился "кидуш" — чествование жениха и невесты, а затем прием гостей в доме одного из новобрачных. Вечером устраивалась боль-

лая вечеринка для молодежи местечка. Даже в воскресенье утром празднество еще продолжалось, посте чего гости разъезжались.

При свадьбах кормилось немало людей: сваты, "бадханим" (свадебные шуты), певцы, "клезмерим" (музыканты), канторы и "даяны" (религиозные судьи). После революции все эти люди были зачислены в категорию "непродуктивных", но во времена нэпа с этой непочтительной кличкой можно было неплохо жить и содержать семью.

Купель был также заметным торговым центром. Торговцы из окружавших его маленьких местечек — Белозерки, Ямполя, Красилова и Войтовцев — закупали оптом большие партии товаров для своих лавок у крупных купцов Купеля. По вторникам в местечке устраивались ярмарки, и крестьяне из десятков окрестных сел и деревень съезжались на нее, чтобы продавать зерно, овощи и другую продукцию своих хозяйств и покупать различные товары: горшки, известку, соль, керосин, спички, мазут для смазывания тележных колес и другие необходимые в хозяйстве вещи. Более состоятельные крестьяне покупали также ткани (их называли мануфактурой) и обувь. В Купеле был длинный ряд магазинов и маленьких лавчонок, где торговали всеми этими товарами.

В дни ярмарок из ближних и дальних мест приезжали торговцы лошадьми. Лошадиная ярмарка в Купеле пользовалась широкой известностью, на нее приезжали даже из таких больших городов, как Проскуров, Житомир и Волочиск. Площадь, на которой проходила ярмарка, носила название Торговица.

Торговцы нашего местечка были необыкновенные люди, отличавшиеся силой и смелостью. Все крупные торговцы жили на одной улице, прилегавшей к базарной площади; эта улица тоже называлась Торговица. Во время гражданской войны эти люди возглавляли организацию самообороны, и украинцы из окрестных деревень боялись с ними связываться.

Вместе с ними в самообороне участвовали и извозчики, тоже сильные и отважные люди. Ближайшая железнодорожная станция находилась в местечке Войтовцы, далеко от Купеля. Кроме того, жители Купеля ездили в места, не расположенные вдоль железной дороги: в Вапнярку, где оптом продавали известку, и в Кузьмин за глиняными горшками. Люди совершали далекие поездки по делам сватовства и ездили на ярмарки в Волочиске и Черноострове — городах, расположенных вблизи польской границы.

Даже во время гражданской войны и в первое время после нее, когда на дорогах разбойничали "батьки" со своими бандами, наши извозчики продолжали свою работу как ни в чем не бывало, и жители Купеля доверяли им и совершали с ними дальние и близкие поездки.

В местечке были две чайные. Первая, побольше, принадлежала богатому еврею по имени Пиня Бер. Здесь всегда было полно посетителей, особенно по воскресеньям, когда крестьяне из окрестных деревень приезжали в церковь молиться, и по вторникам — дням ярмарок. В чайной у Пини Вера можно было получить стакан чаю, легкий обед и даже чекушку водки. Понятно, что крестьянам не разрешали вносить в чайную "трефную" пищу на закуску.

Хозяева чайной тяжело трудились, сами готовили всю еду и убирали помещение. Особенно тяжело было печь караваи — большие сладкие булки, вес которых иногда доходил до двадцати килограммов. Сверху каравай украшали кремом и разноцветными конфетками. Жители украинских деревень покупали такие караваи для свадебных и других торжеств, а главное — на пасху.

Вторая чайная располагалась на той же улице, Недалеко от чайной Пини Вера. Она была поменьше, и круг услуг, которые она предоставляла, был уже. Посетитель мог получить стакан чаю с булочкой или Калачом, купить пряники или другие сласти. Обедов

там не отпускали, спиртных напитков тоже не было. Естественно, что там было меньше посетителей.

На центральной улице местечка среди евреев жил один поляк по фамилии Лакомский. Он держал небольшую фабрику по выпуску мясных продуктов из свинины. При фабрике был магазин, где продавали различные сорта колбасы, сосисок, ветчины, а также свежую свинину. При магазине действовала столовая, где можно было заказать горячий мясной обед с неограниченным количеством водки.

Лакомский был верным другом евреев. Его сын учился в украинской школе, где было также много еврейских учеников; во время драк между евреями и украинцами Лакомский-младший всегда был вместе с еврейскими школьниками, в отличие от сына доктора Файнлейба, еврея, который дрался на стороне украинских хлопцев.

В Купеле жил один еврей, повредившийся в уме. Все знали его под именем "Шая дер мешигенер". Старожилы Купеля рассказывали, что Шая был когда-то очень богатым человеком, крупным торговцем, который закупал зерно по всей Украине и вывозил его в большие города Европы. Однажды корабль с его товарами потерпел крушение, он потерял очень много денег и после этого впал в депрессию. Неизвестно, на какие средства он жил, поскольку после революции он потерял все сбережения, которые у него еще оставались. Он, конечно, тоже был "непродуктивным" и числился в капиталистах, хотя и был неимущим. Иногда жители местечка видели его в столовой Лакомского и в недоумении спрашивали: "Как это еврей позволяет себе есть трефную пишу?" Шая на это отвечал: "Если бы я мог выбирать между кошерной и трефной пищей, то выбрал бы кошерную, но сегодня я ем то, что есть".

Несмотря на его неподобающее поведение с точки зрения кошерности, жители местечка, в том числе и религиозные, относились к нему с большим уважением. Нередко он бывал гостем за столом раввина.

В годы гражданской войны и в первое время после нее у людей не было уважения к деньгам. Деньги часто менялись, и люди оставались с мешками бумажных денег, потерявших всякую ценность: "николаевками", "керенками" и другими. Когда появились первые советские деньги, червонцы, крестьяне тоже не верили в их прочность. Какое-то время на Украине торговля велась путем натурального обмена. Крестьяне обменивали продукты из своих хозяйств на нужные им товары, причем для каждого вида сельскохозяйственной продукции была своя цена в натуре: например, за горшок для варки пищи платили Два горшка пшеницы, или пять яиц, или полкило

масла. Вечером после ярмарки торговцы Купеля отвозили все продукты в "Заготзерно" (государственный склад заготовки продуктов сельского хозяйства). Там за сданную продукцию платили червонцы, и торговцы могли на них закупать новые партии товаров. Но с течением времени советская власть укрепилась — и вместе с ней окрепла вера в червонец. Натуральный обмен был оставлен.

Неподалеку от Купеля протекала река Буг. Во время гражданской войны, когда эти места много раз переходили из рук в руки, солдаты при отступлении каждый раз сжигали мост через Буг, чтобы тем самым задержать наступающие войска противника. Лишь после войны был построен новый постоянный мост, крепкий и красивый.

За местечком, по ту сторону от моста, до советской власти находилось имение графа Потоцкого. У графа было много земель и на Украине, и в Польше. Вблизи Купеля у него было большое имение с красивым барским домом и парком протяженностью в несколько километров, где росли фруктовые деревья и было много клумб с цветами. С началом революции граф бежал в Польшу, и его земли перешли в руки государства. Дом и часть парка пострадали во время боев между разными войсками. Парк служил естественной границей между Купелем и деревнями украинских крестьян. В первые годы после гражданской войны парк служил местом гулянья молодежи и свиданий влюбленных. В субботу в парк приходили также родители с детьми, чтобы гулять в этом удобном и красивом месте.

На другом конце местечка находилось три кладбища: еврейское, православное и католическое. Вблизи еврейского кладбища была мельница, и крестьяне из окрестных деревень привозили сюда зерно для помола. Здесь же располагалась небольшая маслодавильня, где выжимали растительное масло из семян льна и подсолнечника. В местечке действова-

ла маленькая фабрика по изготовлению соды. Ее хозяин Ицхак Штейн продавал стакан содовой воды за копейку. Молодые девушки и парни встречались около киоска, где продавали содовую воду и сласти, а затем отправлялись гулять на шоссе, которое тянулось от одного конца местечка до другого. Это гулянье у нас называлось "шпацирн оф дем шоссе".

Вдоль всего шоссе, по обочинам его, сидели женщины и продавали белые и черные семечки, калачики, леденцы на палочках и другие недорогие сласти. Это были очень бедные женщины, в большинстве своем вдовы. Они всегда ссорились между собой за место и по другим причинам. Называли их "седехес". После революции все они тоже числились в "непродуктивных" и принадлежащих к капиталистическому миру, несмотря на их крайнюю бедность.

Вечером на исходе субботы по шоссе гуляли почти все жители местечка, и до поздней ночи можно было слышать смех молодых и споры пожилых граждан. И у раввина в доме в субботу вечером было весело. В большой комнате за длинным столом собиралось до двадцати человек гостей. Раввинша подавала каждому порцию фаршированной рыбы с хреном, ломоть сладкой халы, которую она сама пекла, и бокал вина, которое она тоже сама делала из изюма. После этого раввин Ицхак-Меир читал молитву "авдала"^¹, благодарил Бога за благополучно прошедшую неделю, и гости начинали петь священные, хасидские и народные песни. Пение людей в доме раввина было слышно до глубокой ночи.

Раввин Ицхак-Меир Глезер унаследовал пост раввина Купеля от своего отца. Он жил в одном доме со своей овдовевшей матерью, женой и восемью детьми. Большая семья Глезер относилась к числу самых

уважаемых в местечке. В Куп еле проживала также сестра раввина, вдова с четырьмя детьми, переселившаяся сюда во время войны из Жарина, очень маленького местечка в районе Войтовцы. Это была семья Шохат. Раввин, красивый высокий мужчина с пышной черной бородой, был широко образованным и современным человеком, который не замыкался в местечке и побывал в ряде городов Европы. Своим детям и их друзьям он внушал, что нужно изучать не только Тору и Талмуд, но и светские науки.

Однажды раввин Ицхак-Меир рассказал нам, детям, что во время его пребывания в Австрии он хотел купить питьевую соду, потому что его мучила изжога. Не зная, как называется сода по-немецки, он написал аптекарю ее химическую формулу. Аптекарь обрадовался, что нашел такого образованного покупателя, и не взял с него денег за покупку.

В отличие от большинства религиозных евреев раввин Глезер был сионистом и воспитал в сионистском духе всех своих детей. Дети семьи Шохат, его племянники, тоже были сионистами.

Еврейская молодежь в местечках на Украине, как и вся молодежь в России, тянулась к новым идеям, к участию в общественной и политической деятельности. Для еврейской молодежи путем к удовлетворению этого стремления было участие в сионистском движении. В Купеле почти все дети и подростки участвовали в детских молодежных движениях — "Зэвоним" ("Волчата"), "Цофим" ("Скауты"), подростки постарше — в молодежных организациях при движениях "ха-Шомер ха-Цаир", "Гехолуц" и ЕвСМ. В те годы, когда это еще не было запрещено, время от времени формировались молодежные группы, которые проходили "ахшару", а затем уезжали строить сельскохозяйственные поселения в Эрец Исраэль. Имена некоторых из них я помню: Рикель Фурман, поселившаяся в Ашкелоне; Мотл Шохат, один из основателей и первых членов мошава^¹ Кфар-Виткин; Хаим Ру-

дой, ставший одним из строителей мошава Беэр-Тувия. Их дети по сей день живут и работают в этих хозяйствах. Исключением был Моше Мельман, который по прибытии в страну открыл магазин в Тель-Авиве; дети его участвовали в войнах Израиля и дослужились до высоких офицерских званий.

Хотя в больших городах Советского Союза еврейская молодежь довольно быстро сменила веру в старого Бога на веру в разные идеологические "измы", в Купеле еще придерживались традиций и праздновали все еврейские религиозные праздники. Зимой пекли мацу в пекарне Шалома Поляка, готовясь к празднику Песах. Несколько семей выполняли эту работу вместе; на помощь им приходили подростки, для которых это было просто веселым развлечением.

К осенним праздникам в местечке тоже тщательно готовились, даже этроги^¹ привозили издалека, что казалось в те времена делом почти невозможным. В день Симхат-Тора^² танцевали со свитками Торы на площади перед большой синагогой и на других улицах местечка.

Но ассимиляция, которую власти насаждали сверху, не обошла Купель стороной. И у нас, как в других местечках на Украине, уже в то время были молодые люди, которые в Песах "назло всем" ели хлеб и в Йом-Кипур нарушали пост на виду у всех. Но их было мало, и они не осмеливались мешать остальным отмечать праздники согласно традиции.

Можно сказать, что годы нэпа были самыми счастливыми годами для жителей маленьких местечек на Украине. Евреи начали забывать невзгоды гражданской войны. Но счастье было недолгим, а беда пришла внезапно. Однажды под вечер в местечко явились работники финотдела в сопровождении милиционеров и обошли дома всех "непродуктивных" — купцов, мелких торговцев, резника, раввина и даже женщин-лоточниц ("седехес"). Каждой семье они вручили извещение о том, что она должна немедленно уплатить огромный налог со своих доходов, который они задолжали налоговому управлению; величина этого неизвестно откуда взявшегося долга исчислялась в сотнях рублей. Ни у кого, естественно, таких денег не было, поэтому они тут же на месте конфисковали все имущество семей: дома, мебель, все вещи, даже посуду, вплоть до мелочей. Это было настолько неожиданное и страшное событие, что несколько человек в ту ночь покончили с собой.

Между прочим, работой по конфискации имущества руководил начальник районного отделения милиции Безручка, который во время нацистской оккупации в 1942 году служил немцам и руководил окончательной ликвидацией всех евреев Купеля. Но об этом будет рассказано в заключительной части книги.

Наш отец в ту ночь тоже пытался покончить с собой; мы, дети, вынули его из петли. Была у нас маленькая лавчонка, в которой продавали половинки селедки, сахар в полукилограммовых пакетах, соль, спички, свечи, кухонные горшки и другие домашние

мелочи, — и за это "капиталистическое преступление" нам пришлось поплатиться такой дорогой ценой. В день ликвидации нэпа конфисковали наш дом и оставили нам только одну маленькую комнату и кухню. В других комнатах открыли контору и при ней склад для сбора утильсырья — в основном грязных тряпок. Из-за скоплений грязи и мусора в доме завелись мыши, жуки и всякая нечисть. Из конторы все время неслась грубая матерная брань. Жить стало совсем невозможно. Но даже эту "роскошь" — маленькую комнату с кухней — у нас позднее отняли и взамен дали однокомнатную квартиру с большим складом при ней. Это был дом другого нэпмана, у которого тоже все отняли, после чего он уехал в большой город. В этой квартире, несмотря на тесноту, мы неплохо устроились.

Мой отец был человеком либеральных взглядов, любил читать книги, газеты, владел украинским и русским языками. В ранней молодости он вместе с братом уезжал в Канаду, но образ жизни там ему не понравился, и он вернулся в Купель, чтобы попрощаться с родителями и уехать в Палестину. Но случилось иначе: дома он случайно познакомился с красивой девушкой из соседнего местечка Миколаев, женился на ней и стал жить так, как жили в те времена большинство евреев в маленьких местечках.

У моих родителей родилось пятеро детей, но выжили только двое — моя сестра и я. Во время гражданской войны в Купеле, как во всех маленьких местечках на Украине, не было никакого медицинского обслуживания, и следствием такого положения была большая детская смертность. В местечке время от времени вспыхивали эпидемии тяжелых болезней: брюшного и сыпного тифа, холеры и дизентерии.

Поскольку мой отец, любитель книг, не питал особого интереса к торговле, всеми делами в лавке заправляла моя мама, очень трудолюбивая женщина.

Торговля была ей по душе, и в лавочке она работала не ради денег, а буквально жила этим. Образования она не получила и всю свою активность и природную сметку вложила в торговлю.

Отец увлекался политикой, подолгу засиживался в клубе, вел горячие споры с бундовцами и играл в шахматы, а дома часами спорил с дедушкой. Будучи не очень набожным, он выполнял заповеди религии. Но в меру. Дедушка же был очень религиозным человеком, хасидом рабби из города Зинкова; одаренный хорошим голосом и слухом, он служил кантором в синагоге хасидов этого двора, носившей название "Зинковер клойз". Несколько раз в год он даже ездил в Зинков к своему рабби.

В большой комнате нашего старого дома в праздники собиралась вся родня. На стене комнаты висели две большие картины: одна называлась "Седер Лесах в Испании: евреи проводят седер подпольно": на второй было изображено аутодафе — большой костер, в который бросают евреев, не желающих переходить в христианство. Каждый год, когда на седер собирались все большие и маленькие внуки, дедушка объяснял нам содержание этих картин. Он очень красочно описывал страдания евреев в период инквизиции в Испании и в период бунта Богдана Хмельницкого на Украине. Затем он переходил к недавнему прошлому и говорил о погромах, которые устраивали петлюровцы, деникинцы и прочие ненавистники евреев. В заключение он обещал внукам: "Когда придет Мессия — это будет очень скоро, потому что чаша слез еврейского народа уже полна, — евреи будут жить в своей стране, как все народы, и никакие гои в мире не посмеют тронуть их".

Обещание дедушки, что только Мессия освободит евреев от всех бед, всегда очень раздражало отца, и он говорил: "Мы, евреи, должны собственными силами приехать в Землю обетованную, строить ее своими руками, для этого нужны закаленные люди, рабо-

чие и земледельцы, а не ученики ешив, весь день корпящие над Торой".

Между дедушкой и отцом велись по этому вопросу долгие и бескомпромиссные споры, оба горячились, и только бабушка умела их утихомирить. Бабушка, по-настоящему добрая женщина, принадлежала к группе тех женщин, которые накануне субботы собирали халы и раздавали бедным. Сама небогатая, она любила помогать другим, навещала больных и нуждающихся. Она очень любила животных — явление довольно редкое в еврейских местечках. Зимой она варила гречневую кашу и выставляла ее во дворе для птичек, которые из-за снега и холода не могут найти себе пишу. Летом она ставила миски с водой и остатками еды для бездомных собак и кошек. Все любили ее, но часто относились к ней как к "славной девчоночке". Умерла она от болезни, считающейся детской — от скарлатины.

Хасиды зинковского рабби в Купеле держались очень сплоченно и в добрые времена нэпа решили перестроить свой "клойз", обновить его. Временно они собирались на молитву в доме богача Моше Марголиса, который в первые же дни революции уехал в Америку.

После ликвидации нэпа в местечки на Украине пришли "евсеки" и "стотысячники". После революции при Коминтерне была создана еврейская коммунистическая фракция, так называемая евсекция. Через короткое время ее упразднили, но в местечках на Украине еврейских коммунистов, милиционеров и доносчиков ("сексотов") продолжали называть евсеками.

Стотысячники взяли на себя обязанность ломать повсюду старый уклад и насаждать "новую жизнь". В сферу того, что подлежало ломке, входило все национальное и, в частности, еврейское. Облеченные широкими полномочиями, стотысячники орудовали в местечках на Украине как хотели и уничтожали все,

что было дорого евреям. Особенно активно боролись они против религии. Согласно официальной идеологии религия является опиумом для народа, и они изо всех сил старались спасти народ от этой беды: снесли большую синагогу в Купеле, а заново отстроенную синагогу зинковских хасидов — "Зинковер клойз" — конфисковали и открыли в ней мастерскую, где плели из льняных веревок чуни, которые шахтеры натягивают на сапоги перед спуском в шахту.

В первое время после ликвидации нэпа люди были ошеломлены, словно в шоке. Никто не знал, с чего начинать новую жизнь. Осуждающее слово "нэпман" преследовало людей словно позорное клеймо. В Купеле, как и в других подобных ему местечках, не было никакой работы, и молодые люди уезжали в большие города. Делать это тоже было нелегко. В те годы еще не было всеобщей паспортной системы, но на проживание в городе требовалось специальное разрешение. Чтобы получить его, нужно было представить справку из сельсовета того района, откуда человек приехал. Нэпманам в сельсоветах отказывались давать такие справки. Молодые люди, родители которых были нэпманами, могли достать справки только по протекции или за большие деньги. Все же разными путями люди добывали нужные бумаги, и молодежь покидала местечки.

В Купеле остались только пожилые люди и семьи с детьми школьного возраста. Людям не на что было жить. Правда, некоторые получали помощь от родных в Америке и от "Джойнта", но люди, привыкшие иметь всегда какое-нибудь занятие, не знали, куда себя девать, и чувствовали себя лишними на этом свете. Поскольку такое ненормальное положение мешало евсекам проводить работу по искоренению последних остатков капитализма, они во имя этой великой цели даже соглашались прибегать к помощи "Джойнта". Американские евреи, у которых остались

родственники в украинских местечках, беспокоились о их судьбе и были готовы оказывать помощь в создании предприятий для их трудоустройства.

В Купеле представители "Джойнта" организовали три мастерские. Одна из них была чулочная, в ней работали только женщины. Поскольку сырья для выпуска чулок не было, работницы мастерской распарывали старые чулки и из полученных ниток вязали новые. Мастерская располагалась в доме нэпмана Губермана, который во время революции успел сбежать в Америку. Во второй мастерской изготовляли сети для ловли рыбы. Вязкой сетей тоже занимались в основном женщины; в мастерской им только выдавали пряжу, а работали они у себя дома. О третьей мастерской уже упоминалось выше, в ней плели чуни из льняных веревок для шахтеров. Этой работой занимались мужчины и женщины.

Не всегда имелась работа в этих мастерских, и, даже если была, за работу почти ничего не платили. Но для людей важно было то, что рабочие мастерских получали триста граммов муки в день и иногда немного овощей. Если в семье работали несколько человек, то это позволяло как-то держаться в те тяжелые времена.

Тридцатые годы, период раскулачивания и организации колхозов, были годами небывалого голода на Украине. От голода вымирало население целых деревень. Люди пытались найти спасение в городах; на дорогах можно было видеть истощенных беженцев, которые из последних сил тащились вперед в поисках "хлебных мест". Люди умирали на обочинах дорог; но и тех, которые добирались до городов, никто там не ждал, и большая часть их умерла на улицах. То немногое, что жители Купеля получали за свою работу в мастерских, спасло их от подобной участи.

Беда была в том, что в этих мастерских, открытых на деньги "Джойнта", евсеки были полными хо-

зяевами и делали все, что им приходило в голову. Присвоив себе функции воспитателей, они заставляли людей работать именно в дни религиозных праздников. Это делалось ради великой цели — искоренения религиозных пережитков.

В определенный период в мастерской по изготовлению чуней не было работы, потому что не хватало льна для прядения веревок. Заведующий мастерской приберег небольшой запас льна как раз к дням Рош ха-Шана и Йом-Кипур и приказал в эти дни выйти на работу. Мой отец, в обязанности которого входило кручение веревок из льна, должен был выйти на работу первым. Как раз в Рош ха-Шана он заболел, у него была высокая температура, и он остался дома. Но к Йом-Кипуру он уже выздоровел и обязан был выйти на работу. Для моего отца, сына кантора, это была трагедия: хотя он и не считал себя очень религиозным человеком, но праздники и обычаи соблюдал всю жизнь, и теперь его мучил страх греха перед Богом и стыд перед родными и соседями. Но не выйти на работу было еще страшнее: в наказание за это в лучшем случае могли заставить поехать всей семьей "добровольно" в Биробиджан, чтобы строить там "новую родину для евреев", а в худшем случае — вызвать в ОГПУ и после этого отправить еще дальше. Поэтому он вышел на работу.

В канун Йом-Кипура, после молитвы "Кол нид рей", мои родители, возвратившись из синагоги, разулись, сели на пол, посыпали головы золой, всю ночь читали псалмы и горько плакали. Утром, когда отцу нужно было идти на работу, он переступил порог дома и упал в обморок. Мы оказали ему первую помощь, привели в чувство, и он продолжил свой тернистый путь к мастерской, чувствуя себя больным и опозоренным. Мама постыдилась идти в синагогу и весь день простояла у окна, плача и ожидая возвращения отца с работы. Разумеется, отец ежегодно постился, но в тот год он счел, что этого недос-

таточно. Чтобы искупить грех своей работы в святой день, он постился целый месяц, только вечером пил стакан чаю с сухариком. В результате этого он очень ослабел и всю зиму болел. Несколько раз он был при смерти; это укрепило его уверенность в том, что болезнь — наказание, ниспосланное ему Богом за нарушение святости Судного дня.

Думаю, что в день, когда мой отец совершал свой последний путь к смерти от рук нацистов, он тоже думал, что это Бог наказывает его за тот день работы в Йом-Кипур.

Нам, молодым, было все равно, когда и где работать, но нам евсеки работы не давали, потому что не работа была важна для них, а желание разрушить старый мир и построить новый. Они делали это насильственным путем, так как другого пути не знали. Евсеки вмешивались во все стороны жизни обитателей местечка; слова "пережитки капитализма" были их девизом и сопровождали их во всех действиях.

Они буквально не давали людям дышать. Девушкам школьного возраста они запрещали носить украшения; молодежи нельзя было устраивать вечеринки и танцевать салонные танцы. Разрешалось только отмечать официальные советские праздники — 7 ноября, день революции, 1 мая, день трудящихся, и 8 мар-га, день женщин.

В дни еврейских религиозных праздников евсеки устраивали вечеринки в молодежных клубах и строго наказывали учеников, которые не принимали в них участия. Особенно тяжело было родителям и детям в седер Песах: в этот вечер евсеки всячески старались заставить всю молодежь присутствовать на устроенных ими вечеринках в клубе. Защищаясь от произвола евсеков, ученики организовались и создали "смены"; время от времени одна из "смен" незаметно покидала зал, чтобы сидеть дома с родителями за столом седера. Были и такие, которые покидали вечеринку в клубе просто так, чтобы позлить евсеков. К таким относились главным образом члены движения "ха-Шомер ха-Цаир".

Накануне одного из советских праздников члены движения "ха-Шомер ха-Цаир" решили испортить евсекам праздник. Исраэль Лизенберг, Хана Кимельфельд, Рахель Руберман и еще несколько членов организации, очень способные ученики, вызвались участвовать в художественной самодеятельности на вечере для пионеров. Все получили задания для выступлений.

И вот после долгих патриотических речей организаторов вечера поднялся занавес, и Лизенберг, который славился умением прекрасно читать стихи, открыл программу вечера чтением стихотворения о солдате, который пал в бою. Начав декламировать с большим чувством, он после нескольких строк "забыл" продолжение и сошел со сцены. То же самое повторилось с Ханой Кимельфельд, лучшей певицей школы: и она оборвала песню на полуслове. Рахель Ру-

берман, известная своим талантом танцовщицы, "споткнулась" и упала. Евсеки были взбешены срывом вечера и доложили о происшедшем районному отделению ОПТУ. Там решили серьезно заняться этим "важным" делом и произвели обыски в домах тех, кого знали как членов "ха-Шомер ха-Цаир". В дальнейшем, однако, дело замяли, потому что все эти ученики учились не в еврейской, а в украинской школе. Директор школы Крупницкий не очень любил евреев, но питал смертельную ненависть к коммунистам и в глубине души радовался, что его ученики срывают их мероприятия. В этой школе было очень мало пионеров и комсомольцев.

Исраэля Лизенберга я помню как очень способного ученика, активного "шомера", весельчака и хорошего товарища. Уже в раннем возрасте он начал писать стихи. Одно его стихотворение, на идише, начинавшееся словами "Золен фален гейле блетер" ("Пусть опадают желтые листья"), было широко известно в нашем движении.

В конце двадцатых годов, когда начались аресты, некоторые члены нашего движения отступились от своих убеждений и опубликовали в газете "декларацию" с отречением от сионистского движения (не каждый готов сидеть в тюрьме). Таких у нас называли "декларантами". Исраэль написал стихотворение, в котором резко высмеял их. Местное руководство движения послало его в Москву, и там он стал членом центрального комитета "Гдуда". Очень активный и деятельный, он вскоре был взят ОПТУ на заметку. В возрасте семнадцати лет его в первый раз арестовали. Во время допроса следователь назвал его "жи-

дом", и он схватил стоявший на столе кувшин с водой и бросил следователю в лицо. Его приговорили к трем годам политизолятора, но ввиду несовершеннолетия (в то время власти еще либеральничали) его держали в тюрьме в Москве до достижения восемнадцатилетнего возраста и лишь после этого отправили в политизолятор. После отбытия срока в изоляторе он был приговорен к ссылке, во время новой волны арестов в 1937 году арестован вторично и приговорен к десяти годам заключения в исправительном лагере, а в 1949 году — к пожизненному поселению в Сибири.

После смерти Сталина он был освобожден, поселился с женой и детьми в Вильнюсе, работал корреспондентом журнала "Советише Геймланд" на идише и писал стихи. Печатался под псевдонимом "Лизин".

Рахель Губерман уехала со своими родителями в Америку.

Хана Кимельфельд была арестована в 1938 году и после очень тяжелого следствия, сопровождавшегося пытками, решением Особого совещания в Москве приговорена к заключению в исправительном лагере на Колыме. Физически сломленная в ходе следствия, она не выдержала тягот этапа и умерла в пересыльной тюрьме в Иркутске.

Однажды мама пришла ко мне в слезах и рассказала, что на родительском собрании в идишской школе, где училась моя сестра (я училась в украинской школе, там было немного спокойнее), директор сделал ей внушение в связи с тем, что ее старшая дочь (он имел в виду меня) читает "буржуазные" книги: Достоевского, Толстого, Тургенева и других. Мама, разумеется, не знала, кто эти "ужасные буржуазные писатели", и очень испугалась.

Все книги, в том числе и произведения классиков, мы доставали в домашней библиотеке дантиста, проживавшего в нашем местечке. Этот русский человек, либеральный и очень образованный, был го-

тов давать книги каждому ученику, который учился вместе с его сыном в украинской школе. В начале тридцатых годов советские власти начали перекраивать историю на свой лад, и каждый день приходили указания о том, чтобы вырвать тот или иной лист из книг, где упоминаются "предатели" и "враги народа". Наши евсеки относились с подозрением ко всем книгам дореволюционных писателей, в том числе и классиков, которых относили к "старому буржуазному миру".

Наш дедушка умер в глубокой старости. В то время, когда евсеки уничтожили синагогу "Зинковер клойз", превратив ее в молодежный клуб, и аннулировали все зарплаты "служителей культа" — канторов, резников и синагогальных служителей, его уже не было в живых.

Зарплата раввина тоже была упразднена, и он жил на гроши, которые жители Купеля собирали для него, чтобы не дать ему пропасть с голоду. Его дети покинули местечко, и дом, прежде полный жизни, с приходом стотысячников опустел. В субботние вечера уже не слышно было смеха и песен гостей, когда-то собиравшихся за его столом. Евсеки издевались над раввином и даже послали его на работу по уборке мусора на улице. Первой оставила отцовский дом старшая дочь Беба, которая принадлежала к сионистской партии "Гехолуц": в 1928 году руководство ее партии направило ее на "ахшару" в кибуц Тель-Хай в Крыму. Там было два таких кибуца — Тель-Хай и Мишмар. Когда власти расформировали оба этих кибуца, Беба уехала в Москву и стала работать там. По свидетельству Цви Рама (Гриши Высокого), он встречался с Бебой в 1929 году в коммуне членов "Гехолуца" в Москве.

В 1930 году она вышла замуж, покинула коммуну и поселилась с мужем на частной квартире. Муж Бебы Нисан Макгорн тоже принадлежал к движению "Гехолуц"; он был уроженцем местечка Камерович в

Подольской области на Украине. Оба занимали важные посты в руководстве сионистского движения в Москве.

В обязанности Бебы входило поддерживать от имени движения "Гехолуц" связь с Екатериной Пешковой, которая занималась помощью политзаключенным, в том числе осужденным за участие в сионистском движении.

Помощь Пешковой была разносторонней. Она организовывала отправку посылок заключенным в тюрьмы и политизоляторы, помогала ссыльным, сообщала родным о местах, где содержатся арестованные, а главное — занималась хлопотами по делам "замены". В отношении некоторых заключенных и ссыльных власти (до 1936 года) применяли замену ссылки на высылку из страны, что для сионистов означало выезд в Эрец Исраэль. С каждой проблемой такого рода Беба обращалась к Пешковой, и в большинстве случаев проблемы успешно решались. Только в самых сложных случаях Пешкова просила Бебу устроить ей встречу с одним из "генералов", иначе говоря — лидеров движения. Заключенные и ссыльные, подлежавшие "замене", получали при посредничестве Пешковой также деньги на проезд в Эрец Исраэль и время от времени посылки.

В 1931 году, когда по Москве прошла волна арестов сионистов, Беба с мужем уцелели. Чтобы быть подальше от глаз ОГПУ, они переехали в Донбасс и поселились на маленькой железнодорожной станции Чесовир, недалеко от города Славянска.

Всевидящее око ОГПУ нашло их и там, и Нисан был арестован в 1932 году. Его приговорили к трем годам заключения в лагере обычного режима. Он работал за пределами территории лагеря и даже получал награды за хорошую работу, что сулило возможность выйти на свободу раньше окончания срока. Бебу выслали в Алма-Ату. Свою пятилетнюю дочку

она не взяла с собой в ссылку и оставила ее у родителей Нисана.

В Алма-Ате Беба с помощью Гриши Высокого (Цви Рама) овладела специальностью бухгалтера и работала с ним в одной конторе. От мужа она получала хорошие письма и надеялась, что в скором будущем он выйдет на свободу и они снова заживут вместе как нормальная семья. Но в 1936 году по Советскому Союзу опять прокатилась волна массовых арестов сионистов. Не обошла она и Алма-Ату. Пять человек, отбывавших там ссылку, были арестованы и приговорены к пятилетнему сроку тюремного заключения. В их числе была и Беба — единственная женщина среди арестованных.

Карательные органы добрались и до ее мужа Нисана: он был переведен в лагерь строгого режима без права переписки. В 1991 году я получила письмо от брата Бебы, проживавшего в то время в Одессе. В своем письме он писал: "После тюрьмы Беба была отправлена в исправительный лагерь Ухта-Печора на Крайнем Севере, а после этого, как все, приговорена к пожизненному поселению в Сибири. После смерти Сталина она была восстановлена в правах свободной гражданки, вернулась в Донбасс и поселилась в городе Краматорске. Она получила от своей свекрови письмо, в котором сообщалось, что Нисан погиб в одном из лагерей на Крайнем Севере. К тому времени Беба сама уже была очень больна, перенесла два инфаркта. От третьего инфаркта она умерла. Дочь Бебы и Нисана закончила университет в Новосибирске, где она проживает и по сей день, работая преподавательницей немецкого языка. Это все, что я о ней знаю".

Старший сын раввина Ицхака-Меира Глезера Михаил (Мехл) был активным участником движения "ха-Шомер ха-Цаир", руководил работой местной ячейки движения в Купеле и писал стихи на идише. В 1928 году уехал в Москву, в "Гдуд". По свидетельст-

ву Гриши Высокого (Цви Рама), которого я встретила в Израиле, он встречал Михаила в 1929 году в одной из коммун движения "ха-Шомер ха-Цаир" в Москве. В 1930 году Цви Рам вновь встретился с ним в ульпане, где готовили способных товарищей из движения для работы инструкторами подпольных сионистских групп в различных районах Советского Союза. В это же время Михаил был зачислен в центральный комитет движения в Москве.

В 1931 году он был арестован и решением Особого совещания приговорен к трем годам ссылки в Тобольск. Там он встретил своего двоюродного брат Авраама Шохата, и все три года ссылки они провел , вместе. После отбытия срока ссылки он поселился в совхозе вблизи города Херсона, женился на девушке, не принимавшей участия в сионистском движении, и благодаря этому избежал ареста в 1937 году.

С первого дня войны он был призван в Красную армию и воевал против фашистов в качестве следопыта. Несколько раз был ранен. В 1985 году умерла его жена, и он переехал в Одессу, к дочери, и жил на пенсию, которую получал как инвалид войны. В 1990 году он собирался ехать в Израиль, но как раз перед отъездом ему пришлось перенести операцию простаты, и вскоре после этого он умер.

Остальные дети раввина Ицхака-Меира Глезера проживали в Киеве, работали и учились. Жена Ицхака-Меира, раввинша Хая, проводила большую часть времени с детьми. Сам раввин Ицхак-Меир остался в Купеле и служил своей общине в самые тяжелые времена, постигшие еврейских жителей Украины.

Одна из дочерей раввина, Ента, на старости лет приехала с детьми в Израиль. Сын Лейбеле тоже умер в Израиле. Несколько внуков раввина приехали в Израиль в разное время.

Авраам Шохат был для Михаила Глезера не только двоюродным братом, но и самым близким и верным товарищем. Они всегда вместе работали в сио-

нистском движении — сначала в Купеле, а затем в Москве. Авраам был членом движения "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло). Очень способный, он по знаниям опережал своих сверстников. Благодаря этому он в раннем возрасте, в 1929 году, был направлен в коммуну движения "Гехолуц" для подготовки к роли руководителя.

По свидетельству Гриши Высокого (Цви Рама), который встретился с Авраамом в "Гдуде" движения "ха-Шомер ха-Цаир" в Москве, центр движения послал его в 1930 году в специальную учебную группу (ульпан), где готовили организаторов и деятелей для работы во всех местечках на Украине. Он очень хорошо справлялся с этой работой; ему посчастливилось спастись от волны арестов 1931 года, но все же в конце того же года его арестовали в Одессе, куда он был послан центром "Гдуда" для налаживания работы местных ячеек "ха-Шомер ха-Цаир". Решением Особого совещания он был выслан на три года в Тобольск, в Западной Сибири. После отбытия срока ссылки поехал в родное местечко Купель, чтобы повидаться с родственниками. Там он встретился с Ханой Кимельфельд, которая в это время вернулась из Москвы. Хана уже была на подозрении у ОГПУ в связи с сионистской деятельностью. Как раз в то время в СССР стали вводить паспортную систему с обяза-

тельной пропиской, Хана не была постоянной жительницей Москвы и не могла получить там паспорт. В Купеле ей тоже опасно было оставаться, так как ее знали. Вместе с Авраамом они решили поехать в город Калинин. Там проживала вдова одного из наших товарищей, умершего в ссылке в Тобольске. Сначала они хорошо устроились в Калинине, но через короткое время были арестованы и решением Особого совещания высланы в город Семипалатинск в Казахстане. Позднее их оттуда перевели в Алма-Ату.

По рассказу Цви Рама, который встретился с ними в Алма-Ате, Авраам устроился на работу в клубе культуры и отдыха и от места работы получил квартиру. В ней он предоставлял временное пристанище товарищам, прибывшим в ссылку позднее, пока они не находили постоянное жилье. В те годы ссыльным нелегко было найти хозяев, согласных сдавать им квартиры.

В 1936 году Авраам Шохат был вновь арестован вместе с девятью товарищами по движению и приговорен к пяти годам заключения в исправительном лагере в Норильске. После отбытия срока заключения он не стал свободным гражданином и должен был остаться в Норильске на пожизненное поселение. Только после смерти Сталина был восстановлен в гражданских правах и поселился с женой и дочерью в Москве. По рассказу его брата Мотла (Мордехая) Шохата, ныне проживающего в Израиле, он несколько лет спустя умер от тяжелой болезни сердца.

Брат Авраама и Мотла Хаим Шохат тоже был активным участником движения "ха-Шомер ха-Цаир" в Купеле. После окончания школы он уехал в Одессу, учился там в университете и принадлежал к подпольной ячейке движения. По рассказу жены его брата Моше, Хаим Шохат погиб на фронте во время второй мировой войны.

Все остальные члены семей Глезер и Шохат погибли от рук немецких палачей в годы нацистской оккупации.

ИСКАТЕЛИ ЗОЛОТА

В тридцатых годах в "самой свободной стране" широко практиковались аресты не только по политическим мотивам, но и по подозрению в таких вещах, какие ни в какой другой стране мира не могли бы считаться преступлениями. В один не слишком прекрасный день таким "преступлением" было объявлено владение золотом.

В разных местах в Купеле, как и в других еврейских местечках Украины, были расклеены объявления, в которых советское правительство обращалось к гражданам с просьбой о помощи. Текст объявления гласил:

"Просим всех жителей до определенной даты сдать в отдел государственной безопасности доллары, золотые монеты и ювелирные изделия. Государство нуждается в этих ценностях для мобилизации средств на строительство социализма, ради блага всего народа, который начинает вести новую счастливую жизнь".

Внизу мелким шрифтом было напечатано примечание:

"Верный гражданин! Не заставляй нас прибегать к силе. Отдел государственной безопасности располагает сведениями о том, у кого имеются такие ценности".

Под всем этим стояла подпись: "Еврейский совет".

Золотых монет у евреев Купеля к тому времени не осталось, и вот почему. Один умный еврей по имени Илек, до революции занимавшийся торговлей обу-

вью, в период революции решил уехать в Америку и перед отъездом объявил, что скупает золотые монеты и платит за них хорошую цену. И действительно, за пять золотых рублей он давал пятьдесят рублей ассигнациями, а за десятирублевые монеты — сто бумажных рублей. Наивные жители Купеля обрадовались возможности получить крупные деньги и продали ему свои монеты. Богатый купец покинул Россию, увозя с собой полмешка золота, а жители Купеля остались с полными мешками бумажных денег, которые очень скоро потеряли всякую ценность.

Операция изъятия золота у населения так и называлась "За золото" и велась ОГПУ с помощью евсеков. Погреба, которые во время гражданской войны служили убежищами для жителей, скрывавшихся от банд и обстрелов, в тридцатых годах превратились в подвалы для допросов по образцу застенков ЧК и ОГПУ. В погребах держали арестованных по подозрению в том, что они не сдали государству доллары. Это было тяжким преступлением, потому что социалистическая родина испытывала острую нужду в долларах.

Были в местечке евреи, которые время от времени получали помощь в долларах от родственников в Америке и Канаде. Люди особенно нуждались в помощи родных в период после ликвидации нэпа, когда все прежние виды занятий были упразднены, и не на что было жить. По закону, действовавшему тогда в Советском Союзе, доллары адресатам на руки не выдавали, а присланную сумму сразу на почте переводили в червонцы. Но человеку, арестованному и брошенному в погреб, трудно доказать, что он всегда действовал в соответствии с законом. Особенно доставалось такому арестованному, на которого евсеки или завистливые соседи доносили, что он еще до революции вел торговлю с заграницей за валюту и что у его жены много золотых украшений — следовательно, он богатый человек. Такой человек долго си-

дел в погребе, и если ему так и не удавалось доказать, что он не укрывает ни золота, ни валюты, то в лучшем случае ему предлагалось объявить себя добровольцем, желающим строить "новую еврейскую родину", и ехать в Биробиджан. Если ОГПУ находило это недостаточным, то его отправляли в ссылку, благо мест ссылки в великой и свободной России достаточно: Сибирь, Казахстан, Урал.

Мне приходилось встречаться с такими заключенными в 1932 году на Лубянке и в Бутырках. Они числились тогда в списке "врагов народа"; либеральное отношение, которое проявлялось к "политическим", на них не распространялось, и во время допросов их били смертным боем, а затем долго держали в тюрьмах и в ссылке. Немногие из этой категории арестованных остались в живых, а те, кому удалось выжить, вернулись домой только после смерти Сталина.

Несмотря на все невзгоды и бедствия гражданской войны, еврейские женщины ухитрялись сохранить несколько дорогих им золотых украшений, таких, как обручальные кольца, золотые цепочки, полученные в подарок к свадьбе, золотые часы мужа, перешедшие к нему по наследству, серебряные бокалы, подсвечники и т. п. В хорошие времена нэпа женщины носили драгоценные украшения, когда ходили в синагогу, на свадьбы или просто в гости к родным. Каждая женщина знала, какие украшения имеются у соседки, и нередко завидовала ей. Когда началась кампания "За золото", ОГПУ с легкостью находил такую "преступницу", и от нее не отвязывались до тех пор, пока она не сдавала драгоценности "в помощь родине".

В еврейских местечках на Украине в те годы передавалось из уст в уста много трагикомических рассказов о простых и очень бедных людях, сидевших в погребах ОГПУ по подозрению в "сокрытии золота". В Купеле жил очень бедный человек, занимавшийся

сбором тряпья и сдачей его в кооператив. После революции он стал "уважаемым человеком", не нэпманом, а продуктивным трудящимся; но на одно почетное звание содержать семью невозможно, и он жил в большой бедности. Тихий, безграмотный человек, он никогда не жаловался на свою судьбу. Была у него дочь, не слишком красивая и умная; чтобы найти для нее жениха, этот человек всем рассказывал, что у него имеется двадцать долларов на приданое для дочери. Он думал, что это очень большие деньги; кроме этих денег у него ничего не было, даже дом у него был такой старый, что походил на развалину.

Когда началась операция "За золото", он, разумеется, не сдал свое "сокровище" властям, поэтому и он, и его жена были арестованы. Их посадили в разные погреба, чтобы они не могли сговориться между собой. Не помогали ни побои, ни ругательства, ни угрозы — супруги готовы были умереть, но не отдать приданое дочери "на благо родины". Тогда один "гениальный" евсек придумал хитрый ход: он пришел к дочке домой и сказал ей, что родители находятся на ярмарке в соседнем поселке Ямполь, нашли ей там жениха и просят передать им (через этого евсека) доллары, чтобы они могли доказать жениху, что у дочери есть приданое. Девушка, которая после ареста родителей была несчастна и одинока и жила на подаяние добрых людей, вручила евсеку доллары и "помогла родине".

Еще печальнее была история, которая произошла в соседнем городке Волочиск. Там жил старый человек, который до революции был богачом. Во время гражданской войны его сыновья покинули Россию, поселились в Канаде и время от времени помогали отцу, посылая ему доллары. С началом операции "За золото" старика арестовали, он сидел очень долго в тюрьме, перенес все пытки, какие только следователи "самого справедливого строя" могли придумать, и все время повторял, что у него нет никаких долларов

и других ценностей, потому что ценные вещи сыновья увезли с собой в Канаду, когда уезжали, а вместо долларов, которые он получает теперь от них из Канады, почта выдает ему червонцы.

Следователи решили прибегнуть к крайнему средству, которым они пользовались только в особых случаях: спустили с цепей сторожевых собак и натравили их на заключенного. Старик испугался, кричал и звал на помощь, и в этом крике следователям послышалось слово "доллары". Уверенные, что им удалось его сломить, они подбежали к нему, чтобы отогнать собак, но было уже поздно — заключенный умер. В протоколе о причине смерти, как во всех случаях, когда заключенный умирал во время следствия, врач написал: "Умер от сердечного приступа".

Следователи не пожалели о своей жестокости — наоборот, они остались крайне раздраженными. Их злило, что человек готов был умереть, но не отдать им доллары (в том, что у него были доллары, они не сомневались). Главный следователь сочно выругался и сказал: "Буржуй всегда остается буржуем. Жил как буржуй и сдох как буржуй".

ДОВОЕННЫЕ ГОДЫ

Как я уже рассказывала выше, в начале 1932 года я была послана движением "ха-Шомер ха-Цаир" в Москву и в конце того же года арестована; приговор гласил — три года ссылки. После отбытия срока ссылки я какое-то время жила в Белгороде. В 1936 году вновь начались массовые аресты сионистов. Я гоже ожидала нового ареста и поехала в Купель, чтобы попрощаться с родителями, словно предчувствовала, что больше никогда их не увижу.

От других местечек на Украине Купель отличался тем, что он находился вблизи границы с Польшей, рядом с городом Волочиском, который лежал на самой границе. После гражданской войны город разделили мостом на две части; та часть, что находилась за мостом, называлась Подволочиск. У одного края моста располагался пост советских солдат, а у другого — пост польских солдат. Пограничники обоих государств дружески переговаривались между собой, рассказывали анекдоты, чтобы разогнать скуку. До 1924 года в пограничной полосе процветала контрабанда. Из Польши в Россию перевозились обувь, одежда, ткани, кофе, сахар и другие потребительские товары, дефицитные в советском государстве. В тот период советские граждане сравнительно легко могли покинуть Россию и перебраться в Польшу с помощью контрабандистов, действовавших по обе стороны границы. Из Польши можно было свободно уехать в Америку или Канаду, но это стоило больших денег, и не каждый мог позволить себе такую роскошь.

До 1924 года люди по обе стороны границы поддерживали между собой тесную связь. Члены семей, которые оказались разлученными при установлении границы и разделе города на "русскую" и "польскую" части, могли, стоя на мосту, переговариваться между собой, даже участвовать на расстоянии в семейных празднествах и свадьбах.

Постепенно, по мере укрепления советского режима, все эти вольности были пресечены. Начиная с 1925 года, провоз товаров через границу стал считаться преступлением. В конце двадцатых годов каждый гражданин, который подходил слишком близко к границе без особой причины, арестовывался как шпион, его судили и приговаривали к длительным срокам заключения. В 1933 году все украинские деревни и поселки, расположенные недалеко от польской границы, и в том числе Купель, были объявлены пограничными пунктами первостепенного военного значения. Все польские граждане, которые жили в Купеле и соседних деревнях и не вернулись на территорию Польши, были высланы из пограничной зоны. Еврейские жители оказались запертыми в этой зоне, будто в гетто: еврей мог оставить место своего проживания и возвратиться в него только с разрешения местных военных властей. Даже студенты, которые учились в больших городах — Киеве и Одессе, могли приезжать домой во время каникул только со справками от университета, в которых указывались дата начала каникул и дата их окончания. Нельзя было задерживаться даже на один лишний день. Когда я приехала в Купель в 1936 году, чтобы повидать родителей, то мне разрешили оставаться дома только двадцать четыре часа. После этого я уехала в местечко Миколаев, которое находилось за пределами пограничной зоны, пожила там какое-то время у дяди, брата моей мамы, а затем еще раз поехала в Купель на двадцать четыре часа.

Внешне Купель очень изменился к лучшему: улицы были чисты и опрятны, все было благоустроено, у всех жителей была работа. Люди с профессиями портных, сапожников и столяров работали в артелях и получали зарплату. Вывшие нэпманы стали членами еврейского колхоза, основанного на землях, ранее принадлежавших графу Потоцкому. Крестьяне из украинских деревень, большей частью бедняки. На протяжении долгих лет зарились на земли графа. Они участвовали в революции, воевали и умирали за мечту получить хотя бы маленькие клочки этой земли. Еврейский колхоз по меркам тех времен был зажиточным, в его владении находились мельница и маслодавильня, и украинским крестьянам вновь, как до революции, приходилось ездить к евреям молоть зерно и выжимать масло.

Еврейские колхозники получали на трудодни продукты: муку, картошку и разные овощи. Мои родители тоже работали в колхозе и даже получили награду за хорошую работу — одну телку на две семьи, вместе с семьей Кимельфельд. Обе семьи вместе вырастили телку, и в 1936 году, когда я приезжала в Купель, мама угощала меня парным молоком от собственной коровы. Колхоз хотел дать обеим семьям также и поросенка, но они отказались взять его, потому что евреи в местечках даже в те времена придерживались заповедей религии и не ели свинину.

В Купеле появилось также несколько новых магазинов, в которых работали молодые люди из еврейских семей. За работу они получали зарплату от государства. В этих магазинах можно было купить такие "роскошные" товары, как сахар, рис, чай и даже конфеты для детей.

Положение в украинских деревнях к тому времени тоже улучшилось, крестьяне работали в колхозах, но их колхозы были беднее еврейских и хуже организованы. Причина этого заключалась в том, что коллективизация противоречила крестьянской натуре.

Настоящий крестьянин привязан к своему клочку земли и ощущает его как частицу самого себя. Земля для крестьянина дороже самой жизни. Тот факт, что их земельные наделы стали коллективной собственностью, то есть собственностью колхоза, воспринимался крестьянами очень тяжело и болезненно. Превратившись в колхозников, крестьяне не ощущали душевной связи с коллективным хозяйством и уклонялись от работы на колхозных полях.

Раздражал их и тот факт, что евреи, раньше не владевшие землей, получили землю от государства и живут лучше их. В украинских деревнях бытовало мнение, что евреи при советской власти смогли хорошо устроиться за счет христиан: "Эти наглые жиды всегда умеют нажиться". Но о "наглости жидов" говорили теперь вполголоса, потому что было провозглашено братство народов и за уничижительное слово "жид" можно было получить три года тюрьмы. Внешне казалось, что в отношениях между евреями и украинцами царят мир и гармония. Дети учились и играли вместе, и не было такого еврея, который не имел бы закадычного друга среди украинцев.

НАЦИСТСКОЕ ВТОРЖЕНИЕ И УНИЧТОЖЕНИЕ ЕВРЕЕВ УКРАИНЫ

Когда немцы вторглись в Польшу и оттуда начали доходить слухи о зверских убийствах евреев, жители еврейских местечек на Украине отказывались верить этим слухам и утверждали, что это большевистская пропаганда. Ни один еврей из местечек на Украине не эвакуировался. Евреи говорили: "Хуже того, что с нами делали начиная с 1918 года до этого дня, не может быть". Евреи помнили хорошее поведение немецких солдат во время гражданской войны и думали, что нацисты времен второй мировой войны — это такие же немцы, люди спокойные и культурные.

Вторжение немецкой армии на территорию Украины через Польшу было неожиданным и продвигалось очень быстро. За несколько дней все местечки оказались на оккупированной фашистами территории. Когда евреи поняли, что они ошиблись в оценке положения, было уже поздно что-либо изменить. Невозможно было скрыться бегством: путь до железнодорожной станции пролегал через украинские деревни, жители которых ненавидели евреев и только ждали той счастливой минуты, когда можно будет отомстить евреям-коммунистам, причинившим им много бед. Они нарушили молчание, которое навязала им советская власть, зная, что теперь их уже не посадят в тюрьму за слово "жид". Напротив, они получили полную свободу действий, грабили имущество, убивали, поджигали здания общественных учреждении, на которых были таблички на идише, а после того, как немцы с их помощью окончательно уничтожили

еврейское население, они сожгли все дома евреев — чтобы случайно уцелевшему еврею, который пожелает вернуться в родные места, негде было жить.

По свидетельству жены Моше Шохата, которая чудом осталась в живых, ликвидация жителей Купе-ля проходила следующим образом.

В первый же день, когда немцы вошли в местечко, они приказали большой группе уважаемых евреев, стариков и молодых, собраться на площади перед большой синагогой. Там стоял памятник Ленину, и немцы потребовали, чтобы евреи сломали его голыми руками, без всяких инструментов. Когда люди попросили дать им инструменты, нацисты подняли их на смех. Тут евреи поняли, что над ними просто издеваются. Старики начали плакать и взывать к милосердию. В это время мимо проходила молодая украинка из села Чернява, находившегося по соседству с Купелем. Обращаясь к эсэсовцу, который стоял неподалеку от группы евреев, она сказала: "Вы думаете, они плачут, потому что им тяжело разрушить этот памятник? Нет, они просто не хотят поднять руку на своего бога — Ленина, проклятые коммунисты!" После этого офицер СС приказал застрелить самого старого из группы евреев, которого звали Зейдл Липес. Остальным евреям он приказал выкопать яму и похоронить в ней убитого старика вместе с его живым сыном, который лежал на трупе отца и не хотел расставаться с ним.

Украинские жители окрестных деревень восприняли это событие как сигнал к совершению любых злодейств против еврейского населения. Грабежи, убийства и жестокие издевательства стали повседневным явлением. Понятно, что евреям не к кому было обращаться с жалобами и просьбами о помощи.

Окончательная ликвидация еврейского населения Купеля была произведена нацистами в 1942 году. Евреи были разделены на две группы; первую группу ликвидировали в Рош ха-Шана, в еврейский Новый год,

вторую группу — в Йом-Кипур, в Судный день. Самым страшным было убийство в Йом-Кипур: в этот день всех мужчин во главе с раввином загнали в большую синагогу. Эсэсовцы вместе с бывшим начальником районного отделения милиции, украинцем по фамилии Безручка, приказали всем раздеться, вынуть из священного шкафа свитки Торы, развернуть их по длине всей синагоги, бегать по ним и топтать их ногами на протяжении всего дня, с утра до вечера.

И несчастные люди, подгоняемые палачами, топтали ногами святые книги, которые были для них дороже жизни. Те самые евреи, которые ради этих книг, ради своего еврейства готовы были умереть. Те самые евреи, что во время больших погромов могли спастись, если бы только согласились поставить икону на окно. Но они не делали этого, не хотели позорить свое имя еврея.

Нацистские убийцы решили не только физически убить несчастных, этого им было мало, они хотели перед смертью убить их духовно, причем выбрали для этого издевательства самый священный для евреев день — Йом-Кипур.

Вечером нацисты заставили несчастных выкопать яму и заживо похоронить в ней раввина, чтобы таким бесчеловечным образом лишить их духовного руководителя.

Привожу здесь письмо Моше Адлера, бывшего жителя Купеля, посетившего Купель сразу после окончания войны, старшей дочери раввина Ицхака-Меира Глезера Бебе.

4.6.1944 г.

Здравствуй, Беба!

По воле судьбы я недавно получил известие о тебе после того, как мы не виделись в течение семнадцати лет (с 1927 года). Во время одной из моих поездок по местам, расположенным недалеко от моей старой родины, меня потянуло увидеть Купель, родное местечко, которое я когда-то так любил. В

Купеле я встретил Шломо Кравеца, единственного нашего земляка, оставшегося в живых, вместе с женой и двумя детьми. От него я получил твой адрес.

Беба, я вынужден сообщить тебе горькую весть: из всех твоих родных, память которых дорога и мне, никто не остался в живых. Я слышал рассказ о трагической судьбе, постигшей твоего отца.

Когда немцы вошли в Купель, они первым делом начали издеваться над твоим отцом, чтобы тем самым показать глубокое презрение, которое они питают к еврейской общине.

Они хотели силой заставить его делать вещи, являющиеся для еврея осквернением святыни, и, когда он отказывался, пытали его. Они издевались над ним до того, что он вынужден был прятаться. И тогда немцы взяли пятьдесят одного еврея заложниками и объявили, что убьют их, если твой отец немедленно не предстанет перед ними.

Когда весть об этом дошла до него, он сдался в руки немцам, чтобы спасти жизнь заложников, но изверги не пощадили их: убили и заложников, и твоего отца. Он погребен на еврейском кладбище.

Заложников немцы загнали в маленькую камеру, где они лежали слоями друг на друге, и закрыли камеру наглухо, в результате чего в течение ночи большинство их погибли от удушья. Только те, кто находился в самом верхнем слое, выдержали эту страшную пытку; но и они не избежали общей судьбы и погибли через короткое время в ходе акции массового уничтожения евреев.

Так погиб твой отец и своей смертью завоевал вечную славу за то, что отдал жизнь за свою общину.

Беба, не плачь, пусть смерть наших близких станет девизом борьбы и мести нацистам — подонкам рода человеческого.

На этом заканчиваю. Будь здорова и счастлива, привет твоей семье.

Моше

Вечером того злосчастного дня немцы собрали всех евреев местечка, которые еще оставались в живых, — стариков, женщин и детей, присоединили к ним также мужчин из синагоги, всех вместе повели на еврейское кладбище и там расстреляли. На еврейском кладбище Купеля остались две братские могилы, а также много отдельных могил евреев, убитых или умерших с голоду в те страшные дни.

В течение длительного времени после войны, когда еврей — житель Купеля, который в военные годы находился в другом месте или вернулся живым с фронта — обращался в сельский совет и хотел узнать, что случилось с его родными во время войны, он получал стандартный ответ: "Члены вашей семьи умерли естественной смертью".

В 1991 году Купель посетил Михаил Глезер, сын покойного раввина местечка. В письме ко мне в Израиль он написал, что местечка больше нет, на его месте стоит типичная украинская деревня, и еврейское кладбище тоже не существует. Сохранился только один памятник на братской могиле, находящейся там, где было еврейское кладбище. За братской могилой ухаживает украинка по имени Аннушка. Надпись на памятнике гласит: "Здесь похоронены советские граждане, убитые немецкими захватчиками в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.". Ни одно слово не напоминает о том, что это могила евреев.

Плача, Аннушка рассказала Михаилу Глезеру, что в этой могиле похоронены сто семьдесят пять евреев. По ее словам, есть еще несколько братских могил, в каждой из них похоронено от пятидесяти до ста евреев, расстрелянных отдельными группами. Никаких памятников на этих могилах нет.

Каменные плиты памятников, оставшиеся на месте разрушенного еврейского кладбища, были использованы жителями окрестных деревень в качестве фундаментов для домов. В Купеле построено много краси-

вых домов на этих фундаментах. Аннушка также рассказала Михаилу о пятидесяти одном заложнике, которых немцы задушили в маленькой камере в 1942 году. По ее словам, все задохлись, никто не уцелел. Приведенная в письме Моше Адлера к Бебе Глезер деталь о том, что "только люди в верхнем слое выдержали эту пытку", видимо, с течением времени забылась.

Аннушка рассказала Глезеру о последней акции, завершившей ликвидацию еврейского населения Купеля. В один осенний день 1942 года староста местечка, некий Синико, вывесил объявление о том, что евреи должны собраться на главной площади местечка, откуда их перевезут в другое место. Жители дупеля не знали, куда их хотят перевезти. Стариков и больных погрузили на подводы. Никто не составлял списка этих людей, никто их не считал. Михаил Глезер полагает, что их повезли в окружной центр, город Волочиск, где немцы концентрировали евреев 13 маленьких местечек, чтобы затем вывозить их группами на расстрел.

Многие евреи не явились на площадь и пытались прятаться, но украинцы нашли их и выдали немцам. Таким образом, были уничтожены все евреи г. Купеля. Имущество евреев староста раздал украинцам, а дома были снесены, чтобы случайно уцелевшие еврейские жители города не могли в них возвратиться. На этом описании кончается письмо Михаила Глезера.

На протяжении многих лет после войны евреям было опасно в одиночку посещать Купель. В 1948

году, за несколько дней до Судного дня Иом-Кипур, я навестила подругу в Проскурове и собиралась оттуда поехать в Купель, чтобы посетить могилу родителей. Подруга объяснила мне, что это невозможно: жители самого Купеля и окрестных деревень настроены крайне враждебно по отношению к евреям, и в Купель можно поехать только в сопровождении милиционера. Она рассказала также, что несколько дней назад большая группа евреев ездила в Купель под охраной милиционеров, и была уверена, что милиция не скоро согласится сделать это еще раз.

Сестра моей подруги, жительница Проскурова, рассказала мне, что произошло в ее городе и в окрестных населенных пунктах во время немецкой оккупации. Когда немцы вошли в Проскуров, нееврейские жители оказали им восторженный прием. В городе сразу же начались погромы, убийства и грабежи. Немцы, разумеется, не мешали украинцам "веселиться", поэтому евреи сами попросили поселить их в гетто. Немцы обещали охранять их там.

В гетто города Проскурова собрались не только евреи города, но и еврейские жители всех местечек округа. Среди них было немало молодежи. Перед войной почти вся еврейская молодежь из маленьких местечек на Украине работала и училась в больших городах — Киеве и Одессе. Когда началась война, студенты растерялись и, вместо того чтобы эвакуироваться в глубокий тыл, подальше от мест, куда могли вторгнуться немцы, поспешили возвратиться домой к родителям. Немецкие фашисты особенно изощренно издевались над ними.

Молодых людей, вернувшихся в Купель, постигла та же судьба, какая выпала на долю еврейской молодежи из остальных местечек на Украине. Сначала их погнали в Проскуров пешком. Дорога была длинная, и вдобавок ко всему вспыхнула эпидемия тифа. Люди умирали от болезней и от голода. Ослабевших

и отставших от колонны нацисты пристреливали на месте.

В Проскурове было убито 76 тысяч евреев. По свидетельству жительницы Проскурова Доры Кнапер, приехавшей в Израиль в семидесятых годах, всех молодых людей, которых согнали в Проскуров из окружающих населенных пунктов, уничтожили. В настоящее время в Проскурове (Хмельницкий) есть две братские могилы; в одной из них покоятся 30 тысяч евреев, в другой — 46 тысяч.

В первый послевоенный год жители сел и деревень вблизи Проскурова использовали места, где проводились расстрелы и находились братские могилы евреев, для выпаса скота. Позднее евреи, возвратившиеся из армии и эвакуации, выкопали канаву вокруг этой площади, чтобы скот не мог пройти к местам могил. После этого крестьяне посадили на этом месте картошку. Группа молодых евреев, увидев это, уничтожила посадки и обратилась в проскуровский горсовет с просьбой помочь евреям поставить памятник на месте захоронения мучеников. Горсовет не удостоил просителей ответом, и тогда члены группы направили ходатайство в центральные органы власти в Москве. После долгих хлопот, включавших посещение приемных министров в столице и бесчисленные обращения к местному начальству в Проскурове, евреи получили разрешение установить на братских могилах два памятника. При этом, по свидетельству Доры Кнапер, власти поставили условием, чтобы в надписях на памятниках не упоминалось слово "евреи". Как и на многих других памятниках, разбросанных по обширным районам нацистской оккупации, на памятниках под Проскуровом было написано: "В память граждан Советского Союза, убитых немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны".

В Жмеринке — городе, расположенном неподалеку от Проскурова — все евреи остались в живых бла-

годаря тому, что город был оккупирован румынами, а не немцами. Солдаты румынской армии создали в городе гетто для евреев с румынским гражданством и вселили туда также евреев из Жмеринки. В отличие от проскуровского гетто в Жмеринке действительно охранялось. Но если еврей из другого населенного пункта, даже ребенок, подходил к ограде гетто и просил впустить его, то охранники гетто расстреливали его на месте.

В Волочиске было уничтожено 30 тысяч евреев. Немцы проделали эту "работу" за один день. Всех евреев города и ряда окружающих местечек собрали и повели на еврейское кладбище, заставили их вырыть большую яму, раздеться — и после этого всех скосили пулеметными очередями.

В течение долгого времени после этого злодейского побоища над братской могилой колебалась земля, потому что в яму упало вместе с убитыми немало живых людей, которые пытались после этого выбраться на поверхность.

После войны еврейское кладбище в Волочиске и братская могила жертв этой акции были в запущен-

ном состоянии, пока не приехал один богатый американский еврей, когда-то живший в этом городе. Он построил ограду вокруг кладбища и поставил памятник на братской могиле.

Уже будучи в Израиле, я на протяжении нескольких лет поддерживала связь со сторожем кладбища в Волочиске. С помощью евреев — выходцев из этого города, организации узников Сиона, во главе которой стоял Биньямин Вест, и Объединения олим из СССР, которым руководил Мордехай Цореф, мы ежегодно посылали сторожу по две посылки в награду за то, что он содержит в порядке памятник и ограду кладбища.

В то время обе эти организации еще занимались подобными "мелкими" делами. Позднее их внимание оказалось поглощенным политикой, и связь с кладбищенским сторожем в Волочиске прервалась.

Михаил Глезер, сын нашего покойного раввина, о поездке которого в Купель в 1991 году рассказано выше, побывал в ходе той поездки и в Волочиске. Старый еврей Михаил Айзен, житель этого города, повел его к памятнику на еврейском кладбище. То, что он увидел, представляло собой грустную картину: ограждение было разрушено, вся территория кладбища заросла колючками и бурьяном и была завалена мусором и всяким хламом.

Как рассказывал Айзен Глезеру во время этого посещения, он неоднократно обращался в городской совет с просьбой очистить территорию кладбища и починить ограду, но ответ всегда гласил, что у горсовета нет денег, и он ничем не может помочь.

В Волочиске в настоящее время проживают всего десять еврейских семей, и у них нет возможности сделать это собственными силами.

В Израиль приехало очень мало евреев — выходцев из маленьких местечек на Украине, так как лишь немногие из них остались в живых. Горсточка уцелевших и прибывших в страну не могла организо-

вать крупные мероприятия по увековечению памяти своих земляков. Поэтому в Израиле нет сегодня книг, посвященных этим жертвам нацизма, нет памятников, на которых упоминались бы названия исчезнувших общин и имена жертв, — таких, какие созданы в память погибших евреев Польши и Белоруссии и в память евреев Вильно, Ровно и других городов на территории России, которые Советский Союз "освободил" перед началом войны.

Те немногие выходцы из местечек на Украине, которые приехали в страну, организовали сбор пожертвований среди ветеранов страны и на собранные деньги установили памятные плиты в "подвале Катастрофы" мемориала "Яд-Вашем". В этом подвале есть памятные плиты Купеля, Миколаева и Волочиска. Для города Проскурова там установлена плита памяти не только жертв нацизма, но и жертв петлюровского погрома, унесшего много еврейских жизней в двадцатые годы.

Многие новые репатрианты из Проскурова и его окрестностей, жившие в этом городе после войны,

ныне проживают в Беэр-Шеве. В последнее время по их инициативе был поставлен памятник жертвам нацистов, погибшим в том районе. После войны, как будто назло евреям, власти Украины изменили названия ряда городов и дали им имена антисемитов и организаторов еврейских погромов в прошлые годы: Хмельницкий, Богдан и Шевченко. Поэтому город Проскуров сегодня называется Хмельницкий. К сожалению, это название пришлось написать и на памятнике, установленном в Беэр-Шеве.

Во главе группы инициаторов создания памятника в Беэр-Шеве стояли упомянутая выше Дора Кнапер и Шмуэль Рабер. После долгих хлопот, при поддержке мэра Беэр-Шевы, они получили разрешение установить этот памятник на территории военного кладбища в городе. 15 сентября 1988 года у подножия памятника был зарыт мешочек с прахом, взятым из братской могилы возле Проскурова. Его привезла в страну туристка из России.

Шмуэль Рабер родился в местечке Фалштейн, находившемся вблизи Проскурова. Во время нацистской оккупации он был в армии, воевал на фронте и остался в живых. Перед алией в Израиль он какое-то время жил в Проскурове. От него я услышала рассказ о гибели евреев Фалштейна. Это местечко в Каменец-Подольской области перенесло все бедствия и невзгоды, которые были уделом маленьких еврейских местечек на Украине в период гражданской войны и после нее.

В 1920 году, на следующий день после большого погрома в Проскурове, в отделение почты Фалштейна прибыла телеграмма, сообщавшая о том, что Петлюра с отрядом собирается посетить местечко и хорошенько "порезвиться" в нем. Телеграмму принял почтовый служащий по имени Циммерман — немец и антисемит. Он утаил это сообщение и не передал его в местное отделение милиции. В результате этого в тот злосчастный день в местечке погибло около тысячи евреев. Солдаты Петлюры "порезвились" от души, никто не препятствовал им в этом.

После гражданской войны Циммерман сбежал из Фалштейна в Харьков, который был в то время столицей Украины, но жители Фалштейна нашли его там и убили.

В двадцатые годы евреи местечка жили нормальной жизнью. Все беды, как и в других местечках, вернулись после отмены нэпа.

Йосеф Рабер, отец Шмуэля, был резником, ввиду чего, разумеется, попал в категорию "непродуктивных граждан", то есть граждан второго сорта. Чтобы быть "пролетарием", гражданином первого сорта, Шмуэль устроился на кожевенную фабрику в селе Войтовцы. Он был хорошим работником и уже через полгода стал считаться "настоящим пролетарием". Его даже повысили в должности и назначили агентом по закупке шкур у крестьян во всем районе. В тяжелые годы коллективизации и страшного голода на Украине у Шмуэля было много работы, потому что скот вымирал от бескормицы, и крестьяне продавали шкуры погибших животных государству.

Во время ликвидации нэпа отец Шмуэля Йосеф Рабер, резник, уплатил все налоги, которые требовал с него финотдел, поэтому дом у него не конфисковали. Но у Йосефа Рабера были также корова, теленок и коза, и, по тогдашним понятиям в "пролетарской" России, человек с таким количеством скота считался очень богатым, то есть "кулаком", и у него в процессе раскулачивания конфисковали корову, теленка и даже деньги сына. Все мольбы Шмуэля, все объяснения, что это государственные деньги, которые он должен уплатить крестьянам за шкуры, не помогли. Шмуэль оказался в долгу перед фабрикой и на протяжении длительного времени отдавал всю свою зарплату, чтобы расплатиться. При этом он еще радовался, что на фабрике поверили его объяснению и не обвинили в присвоении государственных денег: это спасло его от ареста.

В Фалштейне, как и в других еврейских местечках на Украине в те годы, сильны были сионистские настроения. Брат Шмуэля был активным членом движения "Гехолуц". Собрания активистов движения проходили всегда в доме Раберов, в комнате без окон, в задней части дома. В 1937 году арестовали всю группу сионистской молодежи местечка — пятнадцать человек — и отправили в Проскуров. После нескольких месяцев допросов и издевательств все они были расстреляны. Из тюрьмы возвратилась только одна девушка, двоюродная сестра Шмуэля. Ей было девятнадцать лет, но из тюрьмы она вернулась больная и седая, словно старуха. Она никому не рассказывала, что ей пришлось перенести в застенках НКВД. Люди боялись с ней заговаривать и задавать вопросы, а сама она избегала встреч с людьми.

Рабер рассказал также о случае, который произошел в Проскурове уже после войны, когда он проживал там. В 1948 году городские власти решили построить большой универмаг на том месте, где находилось старое здание КГБ. Когда здание снесли, в его подвале нашли кучу костей. Вокруг этого места собрались сотни людей, родные которых погибли в этих застенках, и потребовали выдать им кости для погребения, но работники КГБ отказались сделать это. Люди плакали, кричали и угрожали бунтом, но это не помогло. На место прибыл отряд милиции и разогнал собравшихся силой. Ночью кости погрузили в кузов грузовика и увезли неизвестно куда.

Накануне прихода немцев в Фалштейн евреи не покинули местечко, так как надеялись увидеть таких же немцев, каких они видели в двадцатые годы во время гражданской войны.

Когда немецкие солдаты вошли в местечко, старый почтенный еврей по имени Сема Мулер вышел им навстречу с хлебом и солью, что считается в России знаком большого уважения. Офицер, который шел впереди колонны солдат, выстрелил в Мулера и

убил его на месте: он был возмущен тем, что еврей осмелился приблизиться к его солдатам. Потом он приказал собрать пятнадцать молодых евреев, и все они были застрелены на этом месте.

В Йом-Кипур 1942 года немцы собрали всех евреев Фалштейна и погнали их в лес, находившийся на расстоянии пятнадцати километров от местечка, возле села Павлович. Там они заставили несчастных выкопать яму, загнали их туда и закопали живыми.

После войны евреи, случайно оставшиеся в живых, поставили памятник на братской могиле в лесу около села Павлович. Рабер, вернувшись с войны, посетил этот памятник и сфотографировал его. Через некоторое время нееврейские жители района разбили памятник, и теперь на месте гибели тысяч евреев нет никакого напоминания об этой трагедии. Дома евреев местечка крестьяне тоже разрушили, чтобы евреи не могли в них возвратиться. Все бывшие еврейские местечки превратились теперь в украинские деревни, и евреев там нет.

В Израиле я встретила Авигдора Свинера, ветерана страны и бывшего жителя Купеля, уехавшего в Эрец Исраэль еще в двадцатые годы. В 1968 году он побывал в Советском Союзе с экскурсией и по возвращении рассказал, что ему запретили посетить Купель. Родственники рассказали ему, что в Купеле, на том месте, где когда-то стояли дома еврейских жителей, сейчас раскинулась большая базарная площадь, где по вторникам, как когда-то в дни моего детства, проводятся ярмарки, на которые съезжаются люди из дальних и близких мест и ведут бойкую торговлю.

Яаков Пичкарь в 1963 году побывал в своем родном местечке Смотрич. И там на месте домов евреев раскинулась базарная площадь.

Евреи из маленьких местечек на Украине, которые остались в живых после нацистского нашествия и не приехали в Израиль, живут теперь в городах —

Проскурове (Хмельницком), Виннице и Каменец-Подольском. Те немногие, которые приехали в страну, как и те, которые остались там, до последнего времени были вне сферы внимания израильских писателей, журналистов и исследователей Катастрофы. Никто туда не приезжал, никто не писал о жизни евреев там ни в прошлом, ни в настоящее время. Словно и не было обширного края с кипучей еврейской жизнью, принимавшей самые различные формы — от ортодоксальной традиционности до активного сионизма. Даже словам "местечковый еврей" придали отрицательный смысл, словно в происхождении из местечка скрывается что-то позорное, унизительное, о чем лучше забыть.

Хочу отметить с одобрением, что совсем иначе повели себя в Израиле выходцы из мусульманских стран: они очень дорожат своими корнями, возвеличивают свою культуру и фольклор, выискивают в своем прошлом всякую крупицу того, чем можно гордиться. Ашкеназийские же евреи оказались людьми без корней, словно они не перенесли немыслимые страдания, а прямо с неба слетели на Землю обето-

ванную и стали в ней богатыми мапайниками и бюрократами-чиновниками, притесняющими "народ", то есть восточных евреев... Даже свой язык, идиш, они стремились предать забвению, в то время как сефарды берегут и уважают свой жаргон испанского языка — ладино.

Поэтому в этнической розни евреям из Европы надо винить не только выходцев из восточных общин, но и себя. Если сам не уважаешь свое прошлое, то и другие не уважают его.

Единственным аспектом жизни евреев в Советском Союзе, который удостоен внимания в Израиле и стал предметом многочисленных исследований и публикаций, является движение борьбы за свободу алии, возникшее после Шестидневной войны. Говоря об узниках Сиона, теперь подразумевают только деятелей этого движения. При всем моем уважении к ним и их борьбе хочу напомнить, что сионизм существовал еще в дореволюционной России и не был искоренен даже в самые мрачные периоды советской власти. Подавляющее большинство его лидеров и рядовых членов поплатились жизнью за то, что хранили этот уголек стремления к Сиону, не давали ему угаснуть. Это не дележка славой (погибшим и доживающим свой век сионистам тех времен слава уже не нужна), а лишь попытка восстановления исторической правды.

Если на протяжении долгих лет отсутствие внимания к жизни евреев до 60-х годов в Советском Союзе в целом и на Украине в частности объясняли трудностью доступа к источникам, то положение изменилось после распада Советского Союза. Теперь можно свободно приезжать на Украину, можно встречаться с живущими там евреями и услышать замечательные рассказы о праведниках народов мира — украинцах, которые действовали среди моря жестокости и зверств и оставались настоящими людьми, жертвовали своей жизнью ради помощи

людям, попавшим в беду, хотя они и были сынами другого народа.

Госпожа Шохат рассказала мне, что из всех жителей Купеля остался в живых только один еврей по имени Шауль Кравец. Его вместе с семьей на протяжении всех лет нацистской оккупации прятал украинский крестьянин из соседнего села Чернява. Отец Шауля Кравеца был когда-то добрым другом этого крестьянина.

Она рассказала мне также, что в Волочиске нацистские палачи повесили нееврейскую женщину за то, что она прятала в своем доме еврейскую девочку. Обеих повесили вместе в центре города. Эта добрая женщина до последней минуты старалась успокоить девочку и просила ее не бояться и не плакать.

В 1948 году я посетила Проскуров и в Йом-Кипур пошла в синагогу. Плач молящихся, спасшихся от когтей нацистских убийц, перерос в истерику, несколько женщин упали в обморок, когда началось чтение поминальной молитвы "Изкор". В какой-то момент все вдруг замолчали, и взгляды присутству-

ющих обратились в одну точку: в центре зала синагоги стояла русская женщина с пятью детьми. В наступившей тишине она объяснила детям: "Я знаю, это ваша церковь, еврейская синагога. Сегодня ваш народ поминает души жертв, погубленных нацистскими зверями. Я привела вас сюда, чтобы вы молились вместе со всеми. Плачьте и поминайте души ваших родителей, которые были убиты немецкими палачами вместе с семьями всех молящихся здесь, в этой синагоге".

Позднее мои знакомые, жители Проскурова, рассказали мне, что эта русская женщина до войны работала прислугой в еврейском доме. Когда в город пришли немцы, она успела спрятать детей этой семьи, а когда родителей вместе с другими евреями Проскурова заперли в гетто, она вывезла детей за пределы города. На протяжении всех лет войны она вместе с детьми скиталась с места на место, чтобы не попасть в руки немцев. Она нанималась на различные тяжелые работы, чтобы прокормить такую большую семью в военное время. Это была почти невыполнимая задача, но она с ней справилась: все дети остались в живых и вернулись домой.

В Йом-Кипур, в самый священный для евреев день, эта замечательная женщина привела в синагогу спасенных ею детей, чтобы вернуть их в лоно еврейского народа и его религии. Я очень сожалею, что не знаю фамилии этой женщины. Она заслуживает того, чтобы воздали ей честь в государстве Израиль и чтобы ее имя вписали в Книгу имен праведников народов мира. Такой же чести заслуживают человек из деревни Чернява и женщина из Волочиска.

НЕТ КАМНЯ В ИХ ЧЕСТЬ, НЕТ ПАМЯТНИКА

Я считаю, что пришло время расследовать историю жизни и гибели евреев из местечек Украины как важную главу истории нашего народа. Особое место в этой главе должны занимать члены сионистского движения, действовавшие в подполье. К моему великому сожалению и душевной боли, в Израиле нет никакого памятника, посвященного узникам Сиона периода до второй мировой войны. Я нигде не встречала никакого упоминания о них. Между тем их было много, и они пронесли мечту о еврейском государстве через самые мрачные годы сталинских чисток и репрессий. Считанные единицы из них вышли живыми из этого ада и удостоились нескольких лет спокойной старости в стране, о которой мечтали с детства.

Одним из немногих, если не единственным занимавшимся изучением того тернистого пути, который выпал на долю сионистов в годы сталинской реакции, был историк Арье Ценципер, написавший обширный труд с фотографиями и другими документами о сионистском движении в Советском Союзе. Занимался этой темой также писатель Биньямин Вест. Но кто из молодых людей сегодня читает эти книги, кто знает героев подполья? Вы не найдете улицы, названной именем хотя бы одного из них; их истории не изучают в школах. В то время как пристальным вниманием окружено все связанное с нацистской Катастрофой, мартирология сионистских деятелей в Советском Союзе стерта из коллективной памяти народа Израиля.

В 1936—1938 годах красные фашисты под руководством Ежова и Берии уничтожили самых лучших, самых активных деятелей подпольного сионистского движения в России, на Украине, на Кавказе, в Узбекистане, в Казахстане и других областях Советского Союза. Те, кто не был расстрелян сразу, погибли от голода и непосильного труда на золотых приисках и в урановых шахтах Колымы, в угольных шахтах Воркуты, на химических заводах Караганды, в лагерях строгого режима "без права переписки" и в "обычных" лагерях, сеть которых простиралась на обширном пространстве от Урала до Владивостока. Остались в живых лишь те "рядовые солдаты" сионистского движения, которым случай помог уцелеть.

Те из нас, кто выжил и достиг своей цели, прибыв в страну, к тому времени уже были немолоды, больны и измучены пережитым. Здесь мы оказались "маленькими людьми": ни у кого из нас не было высшего образования, престижных профессий, значительных достижений и нажитых богатств. Их и не могло быть: слишком молодыми мы попали в руки ОГПУ, слишком длинным был наш путь по тюрьмам, лагерям и ссылкам. Выросшие на идеалах физического труда на земле и строительства страны, мы по прибытии обнаружили, что опоздали: в сегодняшнем Израиле не нужны рабочие, строители и земледельцы, какими мы готовились быть. Понятие "еврейский труд", которое для нас было неотделимо от понятия "сионизм", отброшено; на полях и стройках трудятся иностранные рабочие. Предано забвению

и понятие справедливого общества, которое мы мечтали построить здесь.

Я думаю, что именно в этом заключается главная причина отсутствия памятника первым борцам в России за жизнь еврейского народа на его земле. Даже во время празднования столетней годовщины Первого сионистского конгресса никто не упомянул о героях подпольного сионистского движения в Советском Союзе, погибших во имя независимости своего народа. Сегодня в стране царят другие идеалы, а "сионистами" называют богатых евреев Америки и Австралии, от которых время от времени поступают денежные пожертвования.

В 1987 году я заболела туберкулезом в тяжелой форме — болезнью, которую привезли с собой почти все прошедшие через лагеря Колымы. Я оставила работу, и у меня оказалось свободное время. Поскольку у нас, горсточки доживших до этих дней узников Сиона, разумеется, не было денег, чтобы за свой счет поставить памятник первым сионистам России, я решила написать эту книгу, чтобы она стала памятником моим товарищам.

Я писала ее на иврите, несмотря на то, что еще не владела им в совершенстве, потому что репатриантов, читающих по-русски, в стране было довольно мало. Теперь положение изменилось, и я почувствовала, что пришло время перевести ее на русский язык. Я сделала это, и результат перед вами.

Выпустив книгу на иврите, я разослала экземпляры ее всем выдающимся общественным и политическим деятелям Израиля, но никто не изъявил желания помочь нам, горстке уцелевших, в деле создания памятника. Может быть, издание книги на русском языке поможет добиться этого?

Книга посвящена тем, кто упал в пути, так и не узнав, что еврейский народ создал свое независимое государство, и не удостоившись увидеть его. В книге много имен и описаний жизненных историй, похо-

жих одна на другую: больше никто эти имена не назовет, негде и не от кого их услышать. Я чувствую себя виноватой и не исполнившей свой долг, потому что не поставила каменный памятник моим товарищам. Есть еще одна возможность. Под Иерусалимом имеется большой лес, носящий имя организации "Гехолуц" и находящийся в ведении "Керен Каемет". Там есть роща под названием "Маген". Когда-то в Израиле была такая организация, объединявшая узников Сиона; ее руководителем был Биньямин Вест.

На протяжении многих лет Вест поддерживал контакты с подпольными сионистскими организациями в Советском Союзе при посредничестве Пешковой. По инициативе Веста около леса "Гехолуц" была посажена роща "Маген", в которой люди могут сажать деревья, посвященные их умершим родственникам. Посадившие определенное количество деревьев получают право поставить в роще камень с высеченными на нем фамилией и краткой биографией человека, имя которого они хотят увековечить.

После смерти Веста роща забыта, о ней не упоминают по идеологическим причинам. Я обращаюсь ко всем, кто прочтет эти слова: помогите посадить в роще "Маген" много деревьев и увековечить в ней имена узников Сиона, сионистов первых десятилетий Советского Союза! Такой способ увековечения их имен обойдется в меньшую сумму, чем установка на-

стоящего памятника. В сегодняшнем Израиле памятник узникам Сиона тех далеких лет — это слишком большая роскошь, которую государство не может себе позволить. Посадить деревья могут все, особенно родные узников, живущие сегодня в стране.

Мне девяносто лет, и я иду навстречу концу моего жизненного пути без страха. Но я не хочу, чтобы вместе со мной умерла память о моих товарищах, перенесших немыслимые страдания и погибших мученической смертью за то, чтобы евреи на Украине и в России остались евреями и удостоились жить в еврейском государстве. Я не хочу унести с собой в небытие их имена. Покой и душевное удовлетворение принесла бы мне мысль, что эти имена, названные на страницах книги, остались также высеченными на камне, чтобы их могли видеть и читать люди будущих поколений.

ПЕСНИ И ОТРЫВКИ ПЕСЕН, КОТОРЫЕ ПЕЛИ

ЧЛЕНЫ "ХА-ШОМЕР ХА-ЦАИР" В ПОДПОЛЬЕ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ

* * *

Вставай, веками угнетенный

Народ страдания, еврей!

Пусть клич раздастся дерзновенный

Твоих восточных сыновей!

Никто не даст нам избавленья

От гнета рабства и цепей —

Добьемся мы освобожденья

Лишь на полях страны своей!

Припев:

Это есть наш последний

Грозный бой за народ!

Смелей ряды смыкайте,

Смелей, друзья, вперед!

(Поется на мелодию "Интернационала".

Слова воспроизведены автором по памяти)

ГИМН СТРАЖНИКОВ

Мы — юная стража седого народа,

Мы — смелый, стойкий строй шомеров.

Наш лозунг — Сион, и девиз наш — свобода,

Призыв наш и клич: будь готов, будь готов!

Во мраке подполья творим наше дело,

Завет Трумпельдора мы свято храним,

А если придется, то жизнь нашу смело

Подобно ему за народ отдадим!

Припев:

ГПУ нам наносит удар за ударом,

Но мы не сдаемся в неравном бою.

(К сожалению, последний куплет я не помню).

ОТ ЗАРИ ДО ЗАРИ

От зари до зари,

Лишь зажгут фонари —

Ищейки ГПУ уж шатаются.

Вот какая штука,

Ах, ох, какая штука,

Уж шатаются.

Все обнюхивают,

Все обшаривают —

Где шомрим тайком собираются?

Вот какая штука,

Ах, ох, какая штука,

Тайком собираются.

Ведь поймать они хотят

Всех шомрим и всех "волчат"

День и ночь для этого стараются.

Вот какая штука,

Ах, ох, какая штука,

Для этого стараются.

Попадешься — капут,

В ГПУ поведут,

И тогда уже поздно будет каяться.

Вот какая штука,

Ах, ох, какая штука,

Поздно каяться.

Мы к ним в сети не войдем,

На ищеек мы плюем —

Наши звенья растут, развиваются.

Вот какая штука,

Ах, ох, какая штука,

Растут, развиваются.

Декабрь 2002 г.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

(составитель – Майя Кофман, специально для программы «Воспоминания о ГУЛАГе их авторы» Музея имени Сахарова).

* Звездочкой в тексте отмечены имена сионистов, для которых приведены дополнительные данные из архивного фонда Е.П. Пешковой и других архивных и опубликованных материалов.

Абраша – заключенный, б. коммунист, в 40-е гг. портной в швейной мастерской пос. Ягодное – 161-163.

Адлер Моше – бывший житель местечка Купель, посетивший его в 1944 г. – 260, 261, 263.

Айзен Михаил – житель Волочиска, находившийся там в 1991 г. – 268.

Айзенберг – еврейский артист ташкентского театра, арестован в 1937 г. по обвинению в сионизме вместе с большой группой сионистов, в 1938 г. получил приговор 8 лет ИТЛ Дальбарчин. – 54.

Алексеев – заключенный, бригадир в швейной мастерской пос. Ягодное (1942). – 160,161.

Анна Михайловна – ясельный врач в пос. Ягодное (1944–1947 гг.) –167, 168, 171.

Аннушка – жительница Купеля, ухаживала в 1991 г. за братской могилой – местом гибели евреев Купеля и Волочиска. – 262-264.

Арлозоров Хаим (Виктор) (1899-1933) – один из руководителей сионистского рабочего движения, член правления всемирной сионистской организации. Убит в Тель-Авиве. – 200.

Аронович Абрам – член «Гехалуц», в 30-е гг. ссылка в Ташкент, Наманган, в 1937 г. 5 лет ИТЛ на Колыме, работа на золотых приисках. Освобожден после войны, умер в Ташкенте. – 43, 44.

Бандера – глава военной группировки, активно воевавшей после окончания Второй мировой войны на территории Западной Украины. – 173.

Баран Ицхак – житель Купеля, сионист, в1924-25 гг. через Одессу уехал в Эрец Исраэль. – 222.

Барковская (Райскинд) Батия – уроженка Днепропетровска, член «Гехалуц». В 1929 г. арестована и сослана в Сибирь, в 1937 г. в ИТЛ на Колыме, с 1969 г. в Израиле. Умерла в доме для престарелых. – 104, 105.

Безручка – житель Купеля, начальник райотдела милиции, руководил конфискацией имущества после НЭПа, во время Второй мировой войны участвовал в уничтожении евреев. – 232, 260.

*Бейлин Мендель (Меник) – род. в 1913 г. в Нежине, член «ха-Шомер ха-Цаир», в 1931 ссылка в Енисейск, в Ярцево. 2-й арест в1936 г. – 10 лет ИТЛ на Севере, 3-й арест в 1949 г. – ссылка на Сев. Кавказ. Освобожден после 1953 г., в 1991 с семьей уехал в Израиль. – 67, 69–72.

Бер Пиня – житель Купеля, в 20-е гг. имел большую чайную. – 225.

*Бергер Нахум (Нусик) – сионист, в 1926 г. ссылка в Чимкент, в 1937 г. ИТЛ на Колыме, работа на золотых приисках (Оротукан, Джалгала), после отбытия срока жил с семьей в Магадане, в 1949 г. ссылка в Игарку. После 1953 г. освобожден, в 1991 г. уехал в Израиль. – 65-67, 72, 73, 84, 102, 108, 159, 171 (фото стр. 66).

Бергер-Эсриг Теодор (Тедик) – сын Малки Эсриг и Нахума Бергера, был в детском доме в Тулуне, жил в Магадане с родителями, в 1949 был с родителями в Игарке, в 1991 с отцом уехал в Израиль. – 65, 87, 102, 106-108, 171 (фото стр. 107).

Берия Лаврентий Павлович (1899-1953) – нарком (министр) внутренних дел СССР (1938–45; март–июнь 1953), зам. председателя СНК (СМ) СССР (1941–53), член ГКО (1941–45), председатель Специального комитета по атомной проблеме при ГКО–СНК–СМ СССР (с 1945). Член Политбюро (Президиума) ЦК ВКП(б)–КПСС (1946–53). Маршал Советского Союза (1945). Входил в ближайшее политическое окружение И.В. Сталина; один из наиболее активных организаторов массовых репрессий 1930-х – начала 50-х гг. В июне 1953 арестован по обвинению в заговоре с целью захвата власти, в декабре 1953 расстрелян. – 19, 157, 280.

Берзин Ян Карлович (Кюзис Петрис Янович), 1889-1938 – латыш, один из создателей ГУЛАГа, системы военной разведки СССР, системы концлагерей и использования рабского труда заключенных, либеральный (мнение автора) начальник комплекса Колымских лагерей, расстрелян в 1938 г. – 99.

Бетховен Людвиг ван (1770-1827) – немецкий композитор. – 135.

*Блехман-Морозова Белла – член «ха-Шомер ха-Цаир», в 30-е гг. ссылка в Ташкент, в 1946 г. уехала в Израиль. – 44, 206, 207.

Блок Александр Александрович (1880-1921) – поэт. – 39.

*Бромберг Веньямин (Биньямин Воля) – (1904-1942) род. в Херсоне. Разносторонне одаренный широко образованный человек. После гимназии учился в консерватории по классу скрипки, музыкант, композитор, художник, журналист, экономист, изучил в тюрьме 4 языка. Член «Югенд ЦС», лидер и член ЦК «ЦС». Первый раз арестован в Киеве 7 марта 1926 г. вместе с пятью сионистами (М. Слуцким, Д. Хазинюком, Я. Прилуцким и др.). Все обвинялись как руководящие члены сионистско-социалистического союза молодежи. Воля был отправлен в Ярославский, затем Суздальский политизоляторы, затем в ссылку в Ашхабад, Андижан, Ташауз, Ташкент. После окончания ссылки вместе с женой в 1933 г. попадал в гор. Новосибирск, затем в 1936 г. в г. Калинин. Там Веньямин был арестован вместе с еще шестью товарищами в феврале 1938 г. После вынесения смертного приговора на последнем свидании с женой он передал ей из камеры смертников свой автопортрет, завещание, датированное 13 августа 1939 г. и записанную на щепке вслепую свою музыкальную композицию на стихи Пушкина. В 1939 г. смертный приговор Военной коллегии был ему заменен на 25 лет лагерей строгого режима на Колыме. По надуманному обвинению он был расстрелян 31 июля 1942 г. – 49-52.

*Бромберг Лев (Лева, Арье) – род. в 1897 г. в Херсоне, широко образован, занимался философией, языками, был публицистом (статья о Хаиме Абрамовиче), отличным экономистом. Занимался сионистской деятельностью еще до революции. После 1917 г. стоял во главе «Организации учеников – сионистов» в южной и восточной части Украины, член движения «Цеирей Цион», затем «ЦС» и создал молодежную организацию «Югенд ЦС», член ЦК «ЦС». Первый арест в 1926 г. в Ленинграде – получил 3 года заключения в Ярославском, затем Суздальском политизоляторах, затем ссылка в Казалинск, Чимкент, Ташкент. В 1937 г. арестован и находился в Ташкентской тюремной больнице - ссылка по этапу в Якутск (по свидетельству родных шел по этапу на костылях). В Якутск к нему приехали жена и дочь. В 1944 г. после ссылки работал в Якутске начальником Планового управления наркомата. В 1946 г. умер от инфаркта. – 49-51 (фото стр. 49).

Бузкус – супруги-сионисты, приехавшие в Купель во время Гражданской войны. – 221, 222.

Бялик Хаим Нахман (1873-1934) – еврейский поэт. – 61, 144.

Вайсман Талия – член «ха-Шомер ха-Цаир», ссылка в 30-е гг. в Ташкент. – 45.

Вассерман – коммунист, приехал из Палестины строить социализм, работал в ЦК комсомола Узбекистана, в 1937 г. по обвинению в шпионаже был сослан в ИТЛ Дальбарчин, приговор – 10 лет. – 55.

Верелинские – жители Израиля родственники Полины Пружанской. – 105.

Вертман-Кац Хана – коммунистка из Кишинева, приехала строить социализм. В 1936 г. арестована вместе с администрацией металлургического завода им. Орджоникидзе и приговорена к 10 годам ИТЛ на Колыме (лаг. Мульга). После окончания срока получила поселение в Ягодном, в 1949 г. приехала с семьей к Тове Перельштейн якобы как к сестре. После 1957 уехала с семьей в Израиль. – 189, 190.

Вест Биньямин – писатель, журналист, публицист. Был руководителем организации «Маген», объединения узников Сиона. Поддерживал через Екатерину Павловну Пешкову контакты с подпольными сионистскими организациями в Советском Союзе. При его посредничестве посажена под Иерусалимом роща «Маген». Он автор книг «Между отчаянием и надеждой» и «На пути к избавлению», в которых публиковал стихи и письма из лагерей Воли Бромберга (см.), Гилеля Каплинского (см.) и др. – 52, 69, 268, 279, 282 (фото стр. 282).

*Володарский Шабатай – род в Ярославле, член «ЦС». Активный деятель движения, три раза был арестован, приговорен к заключению в политизоляторе и ссылкам. В 1936 г. арестован в Ярославле, находился в курской тюрьме, предположительно расстрелян без суда и следствия в 1937 г. – 67, 72-74, 83, 84, 88 (фото стр. 73).

Ворошилов Климентий Ефремович (1881-1969) – маршал, дважды Герой Советского Союза, член ЦК, государственного комитета обороны и ставки Верховного главнокомандующего, председатель президиума Верховного Совета. – 51.

*Высокий Гриша Айзикович (Цви Рам, А. Гринберг) – род в 1911 г. в Одессе, член «ха-Шомер ха-Цаир», руководил сионистской работой на Украине. 1-й арест в 1925 г. на митинге в день смерти Герцля, 2-й – в 1929 г., освобожден и снова арестован в Киеве –

ссылка в Ирбит, откуда он бежал на Украину. Организатор «Гдуда» в Москве, в 1931 г. Челябинский политизолятор и ссылка в Казахстан. 4-й арест в Алма-Ате – 5 лет тюрьмы в Златоусте, далее ИТЛ на Колыме, откуда уехал в 1946 г. В 1949 г. пожизненное заключение в Игарке. Приехал в Израиль в 1970 г., умер в конце 90-х гг. – 58, 142, 144, 145, 206, 207, 243, 245-248.

*Гальперин Абрам Исаакович (Аарон, Авреймеле) – род. в Староконстантинове, член «ха-Шомер ха-Цаир» ссылка в Ташкент, Чернигов, расстрелян в 1937 г. вместе с братьями Тартаковскими (см.). – 27, 32, 33, 41, 43, 45, 202.

*Гальперин Ехиэль Исаакович – род. в 1901 г. в Староконстантинове, член «Цеирей-Цион», 1-й арест в 1920 г. В 1924-25 гг. работал в коммуне «Мишмар». В 1927 г. арестован в Минске – ссылка в Бийск, затем в Минусинск. В 1935 г. 5 лет Мариинских ИТЛ, лагерь Хасан, поселение в Джамбуле. В 1970 г. уехал в Израиль. – 43, 144, 202-204.

Гальперины – все члены семьи были сионистами. – 203, 205.

Гаранин Степан Николаевич – (1898-1950 ?) начальник Колымских лагерей в 1937-1938 гг., автор характеризует его как жестокого и бессердечного палача, изменившего содержания заключенных. Она рассказывает, что он создал спецлагерь для женщин (Эльген), впервые разделил семьи сосланных троцкистов (в знак протеста была объявлена голодовка и были расстреляны ее зачинщики и их жены), проводил бессудные расстрелы, отправлял на «Серпантинку». Арестован в сентябре 1938 г., был в Сухановской тюрьме, в 1940 по ОСО получил приговор 8 лет в Печерском ИТЛ, освобожден в 1945 г. – 99, 102, 109, 110, 112, 114, 133, 139, 150,161.

Геллер Юрий – член «ха-Шомер ха-Цаир», в 30-е гг. был в ссылке в Ташкенте. – 45.

*Гельман Иосиф Нахумович – член «Гехалуц», был в ссылке в 30-е гг. в Ташкенте, получил «замену» первым из группы ташкентских ссыльных благодаря Е.П. Пешковой. – 40.

Гендель – еврейский артист ташкентского театра, арестован в 1937 г. в числе большой группы сионистских деятелей, приговорен к 8 годам ИТЛ Дальбарчин. – 54.

*Гень Хана (Лябок) – род. в 1909 г. член «ха-Шомер ха-Цаир», работала в «Гдуде», арестована в 1925 г. – ссылка в Енисейск. 2-й арест в 1937 – 5 лет ИТЛ на ББК. После 1953 г. освобождена, умерла в Израиле через несколько лет после приезда. –209.

Герцль Теодор (Беньямин Зеэв) – (1860-1904) основатель политического сионизма, создатель всемирной сионистской организации, провозвестник еврейского государства. – 65, 144.

Гинзбург Борис (Йосеф, Розенталь) – род. в 1911 г. в Близкарони на Украине, член «ха-Шомер ха-Цаир», один из организаторов «Гдуда», расстрелян в 1937 г. вместе с Меером Штромвассером (см.). – 9-12, 14, 30, 60, 62-65, 69, 88, 91 (фото стр.60).

Гинзбург Хаим («Куши-негр») – брат Бориса сионист, активный деятель «Гдуда», расстрелян в 1937 г. – 64.

Гинзбург Яник – род. в 1935 г. в Проскурове, сын Бориса и Доры Гросс-Гинзбург-Фишер (см.). После войны с семьей уехал через Польшу в Израиль. – 63, 64.

Гитлер Адольф (1889-1945) –  фюрер третьего Рейха. – 20, 39, 79, 113.

Глезер – жители местечка Купель, сионисты, одна из самых уважаемых семей, объединяла и семью сестры раввина Глезера – семью Шохат (см.). – 229, 248.

*Глезер Беба-Берта Исааковна (Макгорн, Браун) – старшая дочь раввина Купеля. Член «Гехалуц», в 1928 была в киббуце «Тель-Хай» в Крыму. Поддерживала связь с Е.П. Пешковой. В 1932 г. выслана в Алма-Ату, В 1934 г. находилась в Ухта-Печорском ИТЛ, затем пожизненное поселение в Сибири. После смерти Сталина вернулась в Донбасс, вскоре умерла. – 243-245, 260, 261, 263 (фото стр. 263).

Глезер Ента – дочь раввина Купеля, член «ха-Шомер ха-Цаир», жила в Киеве, в старости с семьей приехала в Израиль. – 223, 246, 264 (фото стр. 264).

Глезер Ицхак-Меир – раввин Купеля, имел 8 детей, сионист, заживо закопан нацистами в 1942 г. – 229, 230, 245, 246, 260-263 (фото стр. 263).

Глезер Лейб (Лейбеле) – сын раввина Купеля, член «ха-Шомер ха-Цаир», умер в Израиле. – 218-220, 223, 246 (фото стр. 223).

*Глезер Михаил – старший сын раввина, член «ха-Шомер ха-Цаир», руководитель местной ячейки сионистов, работал в «Гдуде», в ЦК, писал стихи. В 1931 ссылка в Тобольск, где был вместе с Авраамом Шохатом (см.) 3 года. С первого дня войны на фронте, воевал как следопыт, несколько раз ранен. Умер в 90-е г. перед отъездом в Израиль. – 69, 245, 246, 262-264, 268 (фото стр. 264).

Глезер Перл – дочь раввина, погибла в Купеле от рук нацистов (фото стр. 263).

Глезер Рахель – дочь раввина, погибла в Купеле от рук нацистов (фото стр. 263).

Глезер Хая – жена раввина, погибла в Купеле от рук нацистов. – 229, 246.

Глузман Исраэль – член «Гехалуц», был в ссылке в Ташкенте в 30-е гг., работал прорабом на стройке. В 1937-м или 38-м г. был арестован. – 31, 45.

Гоган Яков – член «Гехалуц», в 30-е гг. был в ссылке в Ташкенте, арестован в 1937 или 1938 гг. – 45.

Горький Максим (Пешков Алексей Максимович) (1968-1936) – русский и советский писатель, инициатор создания Союза советских писателей, выступал против погромов. – 40, 86.

*Гринберг Абраша – Авраам Израилевич (дер Купенер) – член ЦК «ха-Шомер ха-Цаир». В 1932 г. в московской коммуне в Одинцово читал лекции о сионизме, в 1934 г. арестован в Киеве. – 11.

Гринберг Бася – член «ха-Шомер ха-Цаир», жила в коммуне в Москве, арестована в 1931 г. вместе с членами коммуны, была в ссылке в Алма-Ате. Из третьей ссылки вернулась больная и умерла в Москве в доме родственников. – 26,210.

Гросс – Гинзбург Фишер Дора (Розенталь, Грошкорн) – род. в 1911 в Проскурове. Жена Бориса Гинзбурга (см.). Член «ха-Шомер ха-Цаир» арест в 1927 г., освобождена как несовершеннолетняя. 2-й арест- 3 года ссылки в районе Донбасса, откуда бежала, работала в Москве, Одессе. Снова арест вместе с 25 сионистами, харьковская тюрьма. Следующий арест в 1938, но после ареста наркома НКВД Ежова освобождена. Жила в Фергане, Маргелане. В 1945 г. с помощью фиктивного брака с польским евреем Фишером смогла через Польшу уехать в Эрец Исраэль. 12, 60-64 (фото стр. 61).

Гроссман Василий Семенович (Иосиф Соломонович) – (1905-1964) советский писатель. – 140.

Губерман – житель Купеля, во время революции уехал в Америку. – 237.

Губерман Рахель – член «ха-Шомер ха-Цаир», в 20-е гг. школьница в Купеле, уехала с родителями в Америку. – 240-242.

Губерман Шломо – житель Купеля, молодежный лидер «ЕвСМ», в 1924-25 гг. через Одессу уехал в Эрец Исраэль. – 222.

Деревицкие – семья из Жмеринки, четверо детей, все сионисты, двое сыновей уехали в 20-е г. в Эрец Исраэль, двое (Яков и Мася см.) в 1936 г. были в ссылке в Ташкенте. С ними находилась мать Мирла. – 34,36,43.

*Деревицкая Мася (Мирончик) – род. в Жмеринке, член «ЕвСМ». 1-й арест в 1926 г. В 1928 была в ссылке в Фергане. В 1936 г. получила «замену» и вместе с мужем Сахниным (см.) и матерью уехала в Эрец Исраэль. – 34-37, 40.

*Деревицкий Яков Вольфович – род. в Жмеринке, член «ха-Шомер ха-Цаир». В 1931 был в Москве руководителем городской ячейки. В 1931 г. приговорен к 3 годам заключения в Челябинском политизоляторе и 3 годам ссылки в Ташкент. В 1937 г. в процессе «врагов народа – сионистов» был главным подсудимым вместе с Яковом Пичкарем – 10 лет в лагере Дальбарчин. В новом большом сионистском процессе, когда всех евреев лагеря арестовали как уголовных, его в числе пяти человек «назначили» главарем и после пыток выслали в ИТЛ Колымы (лагерь Оротукан, золотые прииски на крайнем севере Колымы). В 1949 г. его зарезали уголовники. – 34-37, 43, 54-56, 142 (фото стр. 35).

Достоевский Федор Михайлович (1821-1881) – русский писатель. – 242.

Ева – заключенная лагеря Эльген (довоенное время). – 133.

Ежов Николай Иванович (1895-1940) – нарком НКВД (1936–1938), секретарь ЦК. В 1937 г. ликвидировал Комитет помощи политическим заключенным, возглавляемый Е.П. Пешковой, расстрелян в 1940 г. – 19, 63, 90, 98, 99, 110, 157, 280.

Ента – член «Гехалуц» (30-е гг.). – 69.

Есенин Сергей Александрович (1895-1925) – русский поэт. – 39.

Жаботинский Владимир Евгеньевич (Зеев) (1880-1940) – публицист, журналист, писатель, поэт, один из наиболее крупных национальных лидеров сионистского движения. – 61.

Жиганка Лена (Ленка) – заключенная лагеря Эльген, профессиональная воровка (довоенное время). – 121, 122, 152.

Зайцева – начальница женского лагеря в Магадане, затем в лагере Эльген. – 103-105, 112, 115-117, 133, 156.

Зиновьев Григорий Евсеевич (Овсей-Герш Аронович Радомысльский) (1883-1936) – член Политбюро ЦК, руководитель Петроградского совета, арестован по делу «Антисоветского троцкистско-зиновьевского центра», расстрелян. – 135,188.

Зиновьева – жена Зиновьева Г.Е., находилась в ссылке в Алма-Ате, работала банщицей. Встреча автора с ней произошла в феврале 1933 г. – 24.

Иванов Костя – заключенный лагеря Эльген, осужден за ограбление с убийством (довоенное время). – 121,122, 152.

Илек – житель Купеля, после революции уехал в Америку. – 249.

Йоська – см. Перельштейн Йосеф.

*Каганович Егуда – сионист, арестован в Чернигове, в 1935 г., подобно Ехиэлю Гальперину, прошел тюрьмы и ссылки, в 1932 г. был в Тобольском политизоляторе. Приговорен к лагерям строгого режима, расстрелян. – 205.

Калинин Михаил Иванович (1875-1946) – председатель ЦИК. Подписал изменения в уголовно-процессуальном кодексе, в том числе: срок следствия 10 дней, обвинительное заключение вручается обвиняемому за день до суда, слушание дела проводится без участия сторон, ходатайства о помиловании недопустимы, приговор к высшей мере приводится в исполнение немедленно (1934), с 1938 г. председатель президиума Верховного Совета СССР. – 51.

Каменев Лев Борисович (Розенфельд) (1883-1936) – член Политбюро ЦК, арестован по делу троцкистско-зиновьевского объединенного центра. Расстрелян. – 135,188.

*Кантор Броня Менделевна – член «Дрор», жена Юзика (Иосифа Ефимовича) Познанского (см.), была в 30-е гг. в ссылке в Ташкенте, получила свободное проживание (1935). – 37, 38, 45 (фото стр. 38).

*Каплинский Гилель – род. в 1912 г. в Миргороде, писал стихи на 3-х языках, часть которых опубликована в книге Веста (см.) «Между отчаянием и надеждой». Член «ха-Шомер ха-Цаир», арестован в 1931 г. и сослан в Енисейск. В выезде в Палестину ему отказано. Снова арестован в 1936 г., в Курске – приговор 10 лет ИТЛ на Крайнем севере, был в захолустной деревне Кировской области. Освобожден в 1946 г. В 1949 г. сослан на вечное поселение на Северный Кавказ, куда за ним последовала жена Люба (см.), освобожден после 1953 г., в 1991 приехал с семьей в Израиль. – 67-70, 72.

Каплинский И. – отец Гилеля Каплинского, активный деятель еврейской общины, арестован в 1939 г. после возвращения сына из ссылки в Курске, погиб в концлагере. – 70.

Картавых – заключенная (довоенное время) в курской тюрьме, стукачка, блатная. – 82, 83.

Каруш Эся – сионист, был в ссылке во Фрунзе (1932 г.). Умер в ссылке. – 206 (фото).

Катя – девочка, дочь раскулаченных в 1930 г. крестьян, в 1937 г. убита уголовниками на пароходе во время этапа на Колыму. – 96, 97.

Катя – см. Олицкая Екатерина Львовна.

Кауфман Слава – советский студент, коммунист, учился в Бухаресте, получил диплом врача, там женился и в 1936 г. с женой приехал в СССР в гор. Орел. Арестован вместе с женой в Орле в 1936 г., находился в курской тюрьме, обвинен как эсер, отправлен в концлагерь Сеймчан на Колыме. – 78.

Кауфман Софья – род. в Бухаресте, училась там в университете (химик-бактериолог), арестована в 1936 г., обвинена в сионизме. После Курской тюрьмы сослана в концлагерь Сеймчан на Колыме. – 76-80, 83, 86, 90, 92, 106.

Кац, семья – Шая, Хана и двое близнецов, жили на поселении на Колыме в Ягодном, затем в селе Чумаково. После 1957 г. приехали в Израиль. – 187, 190, 191-193, 287 (фото стр.191, 287).

*Кац Хаим – сионист, в Москве работал в «Гдуде», арестован в 1931 г. вместе с другими членами коммуны (Я. Пичкарь, Соня Яффа см. и др.). – 210.

Кац Хана см. Вертман Хана.

Кац Шая – задержан в 1931 г. на границе с Польшей. Приехал в СССР учиться и строить социализм. Отправлен в концлагерь Саров на 3 года. В 1936 г. ИТЛ на Колыме – 10 лет. Жил на поселении в Ягодном, после освобождения в 1949 г., не дожидаясь ареста, с семьей поехал в Чумаково, якобы к родственникам, после 1957 г. уехал с семьей в Израиль. – 187-192 (фото стр. 191).

Качанов Шмуэль – сионист, в 1932 г. в ссылке во Фрунзе находился вместе с большой группой сионистов (фото стр. 206).

Керенская – сестра А.Ф. Керенского, встретила автора книги в 1937 г. на этапе в Свердловске, когда Керенскую везли на переследствие с Колымы. – 90, 91.

Кимельфельд, семья – жители Купеля, работали в колхозе (1936). – 256.

*Киммельфельд Хана (Ханця) – жительница Купеля, член «ха-Шомер ха-Цаир», жена Авраама Шохата (см.). Арестована вместе с мужем в Твери в 1934 г., оба высланы в Семипалатинск, затем в Алма-Ату. Позднее муж был выслан в Норильск, она на Колыму. Умерла в Иркутской тюрьме во время этапа после пыток на допросах. – 150, 240,242, 247, 248 (фото стр. 247).

Киров Сергей Миронович (Костриков) (1886-1934) – член Политбюро, секретарь ЦК ВКП (б), первый секретарь Ленинградского обкома партии. Убит Николаевым в здании Смольного. – 43, 99.

Кнапер Дора – жительница Проскурова, приехала в Израиль в 70-е гг. – 266, 270.

*Комиссар Нахум – член «ЦС» работал слесарем в ташкентской ссылке в 30-е гг., затем был в ссылке в Усть-Сысольске. – 45.

Кравец Шауль (Шломо) – единственный еврей, оставшийся в живых из жителей Купеля (встреча в 1944 г. с Моше Адлером, см.). – 261, 277.

Краковская Гинда – род. в 1903 г. в местечке Старо-Дорога (Белоруссия), с детских лет участвовала в молодежной сионистской организации, в Слуцке вступила в «ЦС». После запрета сионистских партий работала в подполье. 1-й арест в 1925 г. – ссылка во Фрунзе, 2-й арест в 1937 г. – 10 лет ИТЛ в Соликамске, 3-й арест в 1949 г. – пожизненное поселение в Акмолинске. В 1970 г. уехала в Израиль с сыном-инвалидом, вскоре умерла. Второй сын с семьей в США. – 194, 195, 206.

Краковский Авраам – род. в 1902 г. в Слуцке, член «ЦС». 1-й арест в Одессе в 1925 г. –3 года в Верхнеуральском политизоляторе, ссылка во Фрунзе, 2-й арест в 1937 г., приговор – лагеря строгого режима, расстрел. – 194, 195, 206.

Краковские – семья (Гинда, Авраам и двое сыновей). После ареста родителей дети были в детском доме, сбежали, стали беспризорниками, старший в автокатастрофе потерял ногу, в 1970 г. уехал в Израиль с матерью, второй – в Америку. – 195.

Кривошейка Авраам (Карив) – сионист, преподаватель в ульпане в Москве (30-е гг.). – 69.

Кройтер – ссыльный в Чумаково, портной, в 50-е гг. осужден на 10 лет. – 184, 185, 192, 193.

Крупницкий – директор украинской школы в Купеле (20-е гг.). – 241.

Лакомский-младший – житель местечка Купель, школьник (20-е гг.). – 226.

Лакомский-старший – житель Купеля, поляк, имел фабрику (20-е гг.). – 226.

Лапан – член «Поалей Цион», из Новосибирска, ссыльный в Чумаково (50-е гг.). – 178.

Лелька – прокурорша, заключенная лагеря Эльген из блатных, дочь прокурора (довоенное время). – 120.

Лемперт Моше – член «ха-Шомер ха-Цаир», был членом московской коммуны, в 1931 г. арестован, ссылка в Ташкенте . – 27, 38, 45, 69.

Ленин Владимир Ильич – (1870-1924) председатель совнаркома. – 117, 166, 259.

Лизенберг Исраэль – Сруль Меерович (псевдоним-Лизин) – житель Купеля, со школьных лет член «ха-Шомер ха-Цаир», в Москве член «Гдуда», входил в ЦК. 1-й арест в 17 лет – 3 года заключения в политизоляторе, 1933 г. – ссылка в Сибирь, в 1937 г. – ИТЛ 10 лет, в 1949 – пожизненное поселение в Сибири. После освобождения жил в Вильнюсе, работал корреспондентом журнала «Советише геймланд», писал стихи. – 69, 73, 210, 241, 241, 242 (фото стр. 241).

Лизин – литературный псевдоним Лизенберга Исраэля см.

Липес Зейдл – житель Купеля, застрелен офицером СС в 1941 г. – 259.

Люба – жена Менделя Бейлина, последовавшая за ним в ссылку. В 1991 г. вместе с семьей уехала в Израиль. – 72.

*Людмер Белла – жена Биньямина Бромберга, член «ЦС», в 1929 г. приехала к мужу в ссылку в Ашхабад. Затем их спецконвоем перевели в Ташауз, и далее в Андижан, Ташкент. В ссылке умер первый ребенок – годовалый мальчик. В «замене» было отказано несколько раз. После окончания ссылки вместе с мужем переехали в 1933 г. в Новосибирск, затем в 1936 г. в Калинин. В январе 1936 г. родился сын Герц. В феврале 1938 г. Воля был арестован с приговором ВМ, который через 3 месяца был заменен на 25 лет колымских лагерей. В 1942 он был расстрелян. Все годы заключения Белла переписывалась с ним, в августе 1939 г., когда Воля был в камере смертников, ей разрешили с ним свидание. – 51, 52.

*Макгорн Нисан Срульевич – род. в местечке Камерович (Украина), член «Гехалуц», был в руководстве, арест в 1932 г., в 1935 г. ИТЛ «Бамлаг», в 1936 переведен на строгий режим, расстрелян. – 243-245.

*Ман Шмуэль – из Харькова, экономист, член «ЦС», состоял в «Гдуде», в 1927 г. находился в Суздальском политизоляторе, имел несколько сроков ссылок, в 1937 г. был в группе сионистов в Белгороде. – 67.

Мандлер Маня – жительница Купеля, сионистка, была в коммуне в Одинцово (1932 г.). – 10.

Марголис Моше – житель Купеля, в начале революции уехал в Америку.

Мария Ивановна – эсерка, находилась в ссылке в Алма-Ате в 1932 г. – 25.

Маркс Карл Генрих – (1818-1883) экономист-теоретик, основатель марксистского движения. – 166.

Маруся – заключенная, уголовница, в 1937 г. во время этапа на Колыму на пароходе проиграла в карты и убила девочку Катю. – 96.

Мацкевич – житель Купеля, сионист, поэт (20-е гг.) – 222.

Маяковский Владимир Владимирович (1893-1930) – советский поэт, драматург, художник. – 39.

Мельман Моше – житель Купеля, сионист, в 20-е гг. уехал в Эрец Исраэль. – 231.

Мендель – сионист, двоюродный брат Товы Рубман (20-е гг.). – 219, 220.

Мирьям – жена коммуниста-троцкиста, дочь раввина, расстреляна в 1937 г. в Курской тюрьме. – 80,88.

Мойхер – Сфорим Менделе (Шолом Яков Абрамович) (1836-1917) – еврейский писатель, основоположник новой еврейской классической литературы. – 144.

Молотов Вячеслав Михайлович (Скрябин) (1890-1986) – член ЦК, член Политбюро, председатель СНК СССР, с 1939 г. по совместительству народный комиссар иностранных дел. – 57.

*Морозова-Блехман Рахель – сионистка, была в ссылке во Фрунзе (1932 г.), в 1946 выехала в Польшу и затем в Израиль. – 206, 207 (фото стр. 206).

Морозова-Тиборовская Сарра см. Тиборовская-Морозова.

Мулер Сема – расстрелян немцами в 1941 г. в местечке Фалштейн. – 273.

Набатовский Авраам – сионист, был в лагере на Колыме. (фото стр. 171).

Никишов Иван Федорович (1894-1958) – начальник Колымских лагерей в 1939 г. сменивший Гаранина. При нём прекратились внутрилагерные чистки, бессудные групповые расстрелы. – 139.

Ойстрах Давид Федорович (1908-1974) – один из крупнейших музыкантов ХХ века, скрипач, педагог, дирижер. – 51.

Окованцева – врач поликлиники в пос. Ягодное (1943 год). – 166.

*Олицкая Екатерина Львовна (Катя) (1899-1974) – член партии эсеров. Первый арест в 1924 г. – ссылка на Соловки, 1925 г. – Верхнеуральский политизолятор, 1926 г. – ссылка в Чимкент, в 1929 г. находилась в Рязанской тюрьме. 1933 г. – Суздальский политизолятор, с 1937 г. – этап в Ярославский централ, голодовка. В 1938 г. – Колымские лагеря – приговор 10 лет. В лагере Эльген подружилась с автором книги. В 1949 г. после освобождения из лагеря и ссыльной жизни на прииске «Утиный», снова арестована и отправлена на поселение в Красноярск. В 1960 г. она начала работать над воспоминаниями, которые в 1971 г. вышли на Западе. Умерла в Умани. – 147-150.

Павлов Карп Александрович (1895-1957) – начальник Колымских лагерей в 1937 г. после Берзина, назначенный вместе с Гараниным. Автор характеризует его как жестокого и бессердечного палача. Покончил жизнь самоубийством (застрелился). – 99,109.

Перельштейн Барух (Боря) – младший сын автора книги, род. в Пинске в 1948 г., с трехмесячного возраста сопровождал мать в тюрьму, ссылку, после 1956 года с семьей уехал в Израиль . – 172–174, 186.

Перельштейн Давид – младший брат мужа автора книги, приехал из Польши, выслан на Урал (30-е гг.). – 155.

Перельштейн Йосеф – брат мужа автора, сионист, приехал в СССР из Польши в 1937 году, чтобы сопровождать мать. Имел сертификат на выезд в Палестину. Расстрелян. – 155, 166, 167.

Перельштейн Йосеф (Йоська) – старший сын автора, род. в 1944 г. в пос. Ягодное на Колыме, после 1956 г. с семьей уехал в Израиль. – 167,171,172.

Перельштейн Моше – муж автора книги, приехал в СССР из Польши в 1931 г. В 1937 г. сослан на Колыму, работал на золотых приисках (лагпункт Хатанах), в сапожной мастерской, жил на поселении в Ягодном. После освобождения с семьей жил в Пинске, приехал в 1949 г. в ссылку к жене в Чумаково. После смерти Сталина в 1956 г. через Польшу с семьей уехал в Израиль. – 155-157, 166, 172, 178, 186, 187.

Перельштейн Пинхас – отец Моше Перельштейна. Приехал из Польши, сослан на Колыму, после Второй мировой войны освобожден и уехал в Польшу. – 156,173.

Перельштейн Това см. Рубман Това.

Перельштейн Хана – мать Моше Перельштейна. В 1937 г. приехала из Польши, арестована и сослана на Колыму, в 1939 г. по договоренности с польским правительством была освобождена и этапами через пересыльные тюрьмы отправлена в

Польшу. Погибла в 1941 г. во время расстрела заключенных Орловского централа. – 155-158.

Перпер – сионист, доктор из Кишинева, высланный в Чумаково. Умер в 1953 г. после допросов в МГБ. – 183,185,186,193.

Петлюра Симон Васильевич (1879-1926) – военный министр Украинской республики, лидер украинского национального движения. – 57,270,271.

Пешкова Екатерина Павловна (Волжина) (1876-1965) – первая жена Максима Горького (см.), член партии эсеров. В 1908-1912 гг. в Париже участвовала в помощи русским политэмигрантам, в Кружке помощи каторге и ссылке. Во время Первой мировой войны работала в российском обществе «Помощь жертвам войны». С 1918 по 1922 гг. – товарищ председателя Политического Красного Креста, занималась помощью политзаключенным, затем общество было переименовано и стало называться «Е.П. Пешкова. Помощь политическим заключенным». Екатерина Павловна оказывала огромную помощь заключенным и ссыльным, в том числе сионистам и их родственникам, многим помогла получить «замену» вместо ссылки, передавала передачи, деньги, занималась розысками, многим спасла жизнь. В 1937 г. помощь была прекращена по приказу Ежова. В последние годы работала консультантом архива М. Горького в ИМЛИ. – 34, 39, 40, 52, 53, 55, 65, 86, 201, 244, 282.

Пинхасик – врач Северного лагерного управления, работавший за пределами лагерной зоны (1942-43 гг.). – 158,159.

Пичкарь Яаков (Яша) – род. в 1911 г. в местечке Смотрич. Лидер «ха-Шомер ха-Цаир», в Москве вошел в ЦК «Гдуда». Арестован в 1932 г., ссылка в Ташкент, в 1937 г. арестован вместе с большой группой сионистов (лагерь Дальбарчин), в 1938 г. осужден как один из руководителей сионистского политического процесса вместе с Деревицким и др.приговорен на 10 лет ИТЛ на Колыме. В 1970 г. приехал с семьей в Израиль. – 27, 28, 37, 43, 45, 53-56, 142, 210, 274 (фото на стр. 53).

*Познанский Юзик (Иосиф Ефимович) – экономист, член «ха-Шомер ха-Цаир», в 30-е гг. был в ссылке в Ташкенте с женой Броней Кантор (см.), в 1935 г. находился в ИТЛ на Колыме, погиб на прииске Джалгала, где содержались уголовники-рецидивисты. – 37, 38, 45, 108, 159 (фото стр. 38).

Поляк Шалом – житель Купеля, в годы НЭПа имел пекарню. – 231.

Потоцкий – польский граф, владелец земель на Украине и в Польше, в том числе имения вблизи Купеля, перешедшего советскому государству. Бежал в Польшу. – 228,256.

*Пружанская Полина Абрамовна – член «Гехолуц», работала в подполье в Москве, была арестована в 1929 и 1937 гг. В 1949 г. осуждена на 10 лет и находилась в лагерях в Аральске, в Бире (ДВК). В 1958 г. с помощью Верелинских уехала в Израиль. – 104, 105.

Рабер Йосеф – жил в местечке Фалштейн во времена НЭПа. – 272.

Рабер Шмуэль – род в Фалштейне, участник Великой Отечественной войны, живет в Израиле в Беер-Шеве. Его брат-сионист расстрелян в 1937 г. – 270-274.

Рам Сарра см. Тиборовская-Морозова Сарра.

Рам Цви – см. Высокий Гриша.

*Ратнер Йоэль П. (Юлик ) – род. в 1899 г. в Царицыне, еще гимназистом стал членом сионистской молодежной организации «Бней Цион» и был ее лидером, затем присоединился к движению «Цеирей Цион». Юлик Ратнер был человеком разносторонних способностей: прекрасный организатор, экономист, журналист, блестящий оратор, отличный спортсмен. В 1920 г. состоял в ЦК ЦС и участвовал в конференции. В 1926 г. осужден на 5 лет, находился в Верхнеуральском политизоляторе, сослан в Ашхабад, затем в Ташкент, где в еще в 1934 г. встречался с В. Бромбергом и Г. Явлинским. 2-й арест в 1935 г., в 1937 г. сослан на Колыму, погиб на Колымских золотых приисках или был расстрелян. – 45-47, 142, 159.

Резник – еврейский артист ташкентского театра, арестован в 1937 г. по обвинению в сионизме, приговорен к 4 годам в лагере Дальбарчин. – 54.

Риббентроп Иоахим, фон (1893-1946) – один из руководящих деятелей нацистского режима в Германии, дипломат, посол Германии в Великобритании, министр иностранных дел с февраля 1938 года. Казнен как военный преступник по приговору Нюренбергского трибунала. – 157.

Розенберг Давид – уроженец Польши, в 1914 участвовал в Первой мировой войне (продан на службу вместо богатого соседа), после революции в Красной Армии, был ранен. В 1938 г. по доносу за то, что переписывался с родственниками в Польше и Палестине, хотя он был неграмотный, его арестовали за шпионаж. Он получил 10 лет

ИТЛ, а доносчик его квартиру. После освобождения был сослан в Чумаково, освобожден после 1953 г. – 180–182, 192.

Рубман – житель Купеля, дед автора книги, кантор, умер в 20-е гг. – 7, 220, 234, 235, 243.

Рубман – житель Купеля, отец автора книги, сионист, погиб от рук нацистов в1942 г. – 7, 220, 232-235, 238, 239.

Рубман Стыся – жительница Купеля, член «ха-Шомер ха-Цаир», фото стр. 218.

Рубман-Перельштейн Това – род. в 1912 г. в Купеле, автор книги «Помни о них, Сион», Иерусалим, 2003. Член «ха-Шомер ха-Цаир» с 1929 г. В 1931 г. приехала работать в Москву в штаб движения «Гдуд» и жила в коммуне в Одинцово. В конце 1931 г. была арестована и отправлена на 3 года в ссылку в Ташкент. 2-й арест в декабре 1937 г. – 5 лет ИТЛ на Колыме, в лагерях Семчан, Эльген. В 1942 г. была переведена на вольное поселение в пос. Ягодное, где вышла замуж за Моше Перельштейна (см.). В 1943 г. у Товы вскоре после родов умерли близнецы от голода и холода, но в 1944 г. вопреки запрету она родила сына Иосифа. В 1947 г. семья приехала в Пинск и хлопотала о выезде в Польшу, так как ее муж имел польское гражданство. В связи с этим Това была в 3-й раз арестована в 1948 г., когда ее второму сыну было 3 месяца. После полугода следствия ее вместе с малышом отправили в ссылку в деревню Чумаково Новосибирской области. Туда приехал к ним муж со старшим сыном. После смерти Сталина в 1956 г. семья через Польшу смогла уехать в Израиль. – 7, 45, 54, 104, 120-122, 124, 287, 288 (фото стр.104).

Рудой Хаим – житель Купеля, сионист, в 1924-25 гг. уехал в Эрец Исраэль. – 219, 222, 230, 231 (фото стр. 219).

Сарра – пожилая женщина, которая, как пособница расстрелянного мужа-сиониста, после ИТЛ была сослана в 1937 г. в деревню Чумаково. – 178.

*Сахнин Авраам – род. в 1905 г. в Полтаве. Член «ЕвСМ». В 1925 и 1926 гг. участвовал в съездах сионистов, был арестован и приговорен к 3 годам заключения в Челябинском политизоляторе и 3 годам ссылки (Уральск, Ташауз, Андижан, Ташкент), в 1936 г. по «замене» и воссоединению с семьей жены Маси Деревицкой (см.) уехал в Эрец Исраэль 37, 40, 45 (фото стр. 37).

Свинер Авигдор – житель Купеля, сионист, в 1924-25 гг. уехал через Одессу в Эрец Исраэль. – 221, 222 ,274.

Сегалович Кальман – род. в Польше, в 1933 перешел границу, чтобы строить социализм в СССР. Был отправлен в лагерь Саров, затем ИТЛ на Колыме, работал на золотых приисках, получил добавочно еще 10 лет, работал портным в Ягодном. – 163, 164.

Сигаль Гриша – житель Купеля, сионист, был в ссылке в Ташкенте в 1932 г. – 11.

Сигаль Лиза – жительница Купеля, сионистка, состояла в коммуне Одинцово (1931-32 гг.). – 10.

Синико – староста в Купеле во время оккупации в 1942 г. – 264.

Скуин Циля – сионистка, была в ссылке во Фрунзе (1932 г.), (фото стр. 206).

Слуцкая – род. в Ленинграде, коммунистка, находилась в лагере Эльген (довоенное время). – 133, 134.

Соколовски – Шапиро Фаня (Соколовская) – член «ха-Шомер ха-Цаир», после ссылки во Фрунзе (1932 г.) жила в Белгороде. – 67 (фото стр. 206).

Солженицын Александр Исаевич – род. в 1918 г. в гор. Кисловодске, писатель участник Второй мировой войны, имеет награды, арестован в 1945 г., осужден на 8 лет ИТЛ, затем отправлен в ссылку, освобожден в 1956 г. – 140.

Софья см. Кауфман Софья.

Сталин Иосиф Виссарионович – (упоминается, главным образом, в связи с освобождением заключенных после его смерти в 1953 г.). – 15, 20, 52, 63, 72, 105, 108, 117, 146, 149, 150, 158, 166-169, 182, 185,193, 195,197, 198, 204, 208, 209, 242, 245, 248, 251.

Степан – политический заключенный лагеря Эльген, друг Маши Янович, убит уголовниками. – 127.

Сток Нахум (Нема) – из Баку, спортсмен, в Белгороде работал главным бухгалтером, член «ха-Шомер ха-Цаир». Называл себя «сионистом-меньшевиком» и разделял мнение социал-демократов, что нельзя мириться с «красным фашизмом». Был в ссылке во Фрунзе (1932 г.), в 1937 г. отправлен в ИТЛ на Колыму (прииск Джалгала). После освобождения вскоре умер. – 67, 72, 73, 84, 108, 159, 206.

*Тартаковский Арье-Лев Владимирович – член «ха-Шомер ха-Цаир», арестован в 19 лет, был в ссылке в Ташкенте, работал бухгалтером (30-е гг.). В «замене» ссылки на

отъезд в Палестину ему отказано. Был в заключении в политизоляторе на Урале, затем переведен в Ирбит, в Туринск (июль 1927 г.), затем в ссылке в Викулово, в 1937 г. расстрелян вместе с братом и А. Гальпериным (см.). – 43, 45.

*Тартаковский Шимон-Соломон Владимирович – член «ха-Шомер ха-Цаир», в 30-е гг. находился в ссылке в Ташкенте, работал чертежником, постановлением ОСО в 1927 г. был приговорен к заключению в политизолятор (вместе с Д.Н. Бородиным), затем сослан в с. Викулово Ишимского округа на 3 года, в 1937 г. расстрелян вместе с братом и А. Гальпериным. – 43, 45.

Тедик – см. Бергер Теодор.

Тепельбаум Бузя (Бузик) – род. в 1911 г. в местечке вблизи Проскурова, член «ха-Шомер ха-Цаир», в 1928 г. был в Москве во главе «Гдуда», затем возглавлял сионистскую организацию в Одессе. После сионистской конференции в Москве в 1931 году был арестован и сослан в Красноярск, в 1936 г. отправлен в ИТЛ, откуда не вернулся. – 58, 59, 70, 73, 89.

Тиборовская-Морозова Сарра (Рам) – род. в 1908 г. в местечке Любвичи, член «Дрор» с 1925г. В 1927 г. ссылка во Фрунзе. Муж Муся Тиборовский (см.) погиб на фронте. Она в 1946 г. с детьми и сестрой через Польшу уехала в Израиль. Вышла замуж за Цви Рама (Гришу Высокого см.) и жила в Хайфе. – 67, 146, 206, 207.

*Тиборовский Муся (Моше) – член «ЦС», был 3 года в политизоляторе, 3 года в ссылке во Фрунзе (1932 г.), воевал и погиб на фронте. – 206, 207.

Тито Броз Иосип (1892-1980) – деятель югославского и международного коммунистического движения, президент Югославии с 1953 года. Во время П мировой войны был верховным главнокомандующим народно-освободительной армии Югославии. – 175.

Толстой Лев Николаевич (1828-1910) – русский писатель. – 42.

Троцкий (Бронштейн) Лев Давыдович – (1879-1940) деятель российского и международного революционного движения, социал-демократ, интернационалист, один из главных организаторов Октябрьской революции 1917 года, член ВЦИК и ЦК СССР. С 1923 г. лидер левой оппозиции. Убит агентом НКВД в Мексике. – 80,99,188.

Трумпельдор Йосеф (1880-1920) – герой русско-японской войны (потерял левую руку, полный георгиевский кавалер), выдающийся деятель сионистского движения, создал еврейский легион (во время первой мировой войны) и отряды самообороны от нападений арабов. Погиб 1 марта в бою за поселение Тель-Хай. – 60, 199, 285.

Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883) – русский писатель. – 242.

Тухачевский Михаил Николаевич (1893-1937) – советский военачальник, участник первой мировой войны, командовал Красной армией в Гражданской войне, руководил военным подавлением антибольшевистских восстаний, маршал Советского Союза (1935). Арестован по делу о «военном заговоре», расстрелян. – 81.

Тютюник – главарь банды на Украине в период Гражданской войны, один из украинских «атаманов»-петлюровцев. Воевал против Советов в 1920 г. вместе с Польшей, прославился жестокими еврейскими погромами. В конце 1923 г. выразил раскаяние и был помилован ВУЦИКом. – 215, 216.

Уоллес Генри – вице-президент США, в 1950 г. посетил Колыму. – 169.

Файнлейб – доктор в Купеле (конец гражданской войны). – 215, 216.

Файнлейб – сын доктора – школьник в Купеле (до второй мировой войны) 226.

*Фарбштейн Давид – член «ЕвСМ». Арестован в Киеве в 1927 году (61 статья), находился в Ярославском политизоляторе и в ссылке в Ташкенте, в 1937 г. отправлен в лагерь Дальбарчин, в 1938 г. в большом политическом сионистском процессе был в числе главарей-сионистов вместе с Деревицким, Пичкарем, Эткиным и Цапом. Прошел пытки и отправлен в ИТЛ в Среднюю Азию. – 45, 54, 56.

Фишер Дора – см. Гросс Дора.

Фруг Семен Григорьевич (Шимон Шмуэль) (1860-1916) – еврейский поэт, публицист, писал на русском, идише, иврите. – 61, 144.

Фурман Рикель – жительница Купеля, сионистка, в 20-е гг. уехала в Эрец Исраэль. – 230.

Фурман Хая – сионистка. В 1933 г. жила в ссылке в Ташкенте в коммуне. Все это время она работала на ОГПУ, что выяснилось в 1937 г. на процессе против сионистов. – 27, 28, 41, 43, 45, 54.

Хариф Элиэзер – легендарный рабби – раввин Купеля. – 213, 214.

Харушкин Михаил – член «гехалуц», арестован в Москве в 1931 г. – 36.

Хмельницкий Богдан – по его имени после войны переименован город Проскуров. – 270.

Ходоров – лагерный врач лагеря Дальбарчин вблизи Ташкента. – 56.

Цап – сионист, арестован в 1937 году вместе с большой группой сионистов и артистов еврейского театра в Ташкенте – 10 лет в лагере Дальбарчин. В 1938 г. был организован большой сионистский процесс, в котором он вместе с Деревицким, Пичкарем, Эткиным и Фарбштейном были объявлены главарями, прошли пытки и были сосланы. Цап был отправлен в Среднюю Азию. – 54-56.

Цап Кунця – член «Гехалуц», арестована в 1925 г., отправлена в Челябинский политизолятор, выслана в Петропавловск. Второй арест в 1937 году – ссылка в Ташкент на 5 лет. В 1949 г. выслана на пожизненное поселение в Игарку, освободилась после 1953 года, уехала в Израиль и через несколько лет умерла. – 45, 208 (фото стр. 208)

Цапенко Ольга – коммунистка, арестована в 1936 г., приговор 10 лет, заключенная лагеря Эльген на Колыме. – 134.

Цапман – сионист, преподаватель в московском ульпане (1930 г.). – 69.

Ценципер Арье (Рефаэли Лейб Лев) (1900-1977) – род в Витебской губернии, в 1922 г. состоял в ЦК сионистского бюро, в 1925 г. арестован и сослан в Колпашево, в 1926 г. вместо ссылки разрешен выезд в Эрец Исраэль. Писатель, историк, написавший о сионистском движении в СССР (с фотографиями и документами). – 279, 280 (фото стр. 280).

Циля – род. в Киеве, 19 лет, работала на радиостудии, арестована в 1936 г. после окончания процесса над Каменевым и Зиновьевым. Заключенная лагеря Эльген. – 135, 136.

Циммерман – почтовый служащий местечка Фальштейн, немец, в 1920 г. способствовал гибели 1000 евреев. – 270, 272.

Цореф Мордехай – из Волочиска, живет в Израиле, руководитель Объединения олим из СССР (примерно 60-70 гг.). – 268.

Черняховский Саул (Шауль) (1875-1943) – еврейский поэт. – 144.

Чижиков Соломон – сионист, в 1932 г. был в ссылке в Ярцево Туруханского края вместе с Менделем Бейлиным (см.). – 71.

Шаламов Варлам Тихонович (1907-1982) – русский писатель и поэт, автор глубокой психологической и философской лагерной прозы. Учился в МГУ на факультете советского права. Первый раз был арестован в 1929 г. на срок 3 года (Бутырская тюрьма, Вишерские лагеря УСЛОНа), второй арест в 1937 г., приговорен к 5 годам Колымских лагерей. В 1943 г. к этому сроку было добавлено 10 лет. Освобожден в 1951 г., выехал с Колымы в 1953 г., жил в Калининской области, затем в Москве. В 1979 г. переехал в дом инвалидов и престарелых. Скончался при насильственном его перемещении в интернат для психохроников. При жизни в 1960 г. был напечатан один рассказ – «Стланик». – 140.

*Шапира Аарон – член «ЕвСМ», активист ЦК. 1-й раз арестован в Проскурове в 1926 г., отправлен на 3 года в Верхнеуральский политизолятор и затем в ссылку во Фрунзе. 2-й арест в Белгороде в 1937 г., был в Курской тюрьме, отправлен в лагерь, где погиб. – 67, 84, 89, 206 (фото).

Шая «дер мешигенер» – житель Купеля, бедняк, повредившийся в уме (довоенные годы). – 226.

Шварцбард Ш. – уроженец Проскурова. Вся его семья погибла во время погромов. Убил в Париже Петлюру (см.) в 1926 г., отомстив за погром. – 57.

Школьник Вера – член «гехалуц», была в коммуне «Мишмар». Арестована в 1925 г. 3 года в Обдорске. Была в подполье с мужем Шулей Школьником (см.) в Чернигове. Следующий арест в 1934 г. – ссылка в Ташкент. Сын остался один, убежал из детдома и был беспризорником. После лагеря она разыскала его. В 1949 г. – пожизненное поселение в Игарке. В 70-е гг. Вера уехала в Израиль, сын уехал в 90-е гг., когда ее уже не было в живых. – 45, 196, 197 (фото стр. 196).

*Школьник Исраэль (Шуля) – род. в 1904 г. в Белоруссии, член «Гехалуц», был в сионистской коммуне в Москве, арестован в 1925 г. выслан в Обдорск. 2-й арест в 1934 г., выслан в район Мурманска. В 1937 г. расстрелян. – 197, 198, 201.

Шнеерсон – религиозная хасидская семья, жила в гор. Риге, в 1914 г. переехала в Витебск. – 199.

Шнеерсон Шмуэль (Йосеф Долхан-Полонский) – род в 1888 г. в Риге, член «Цеирей Цион» и «Гехолуц», член ЦК, создатель сельскохозяйственных ферм. Организовывал нелегальные переходы через границу сионистов, участвовал в 1926 г. во Всемирном конгрессе «Гехолуца» в Данциге, работал в Эрец Исраэль, в 1927 г. вернулся в СССР и в 1928 г. арестован, отправлен в Верхнеуральский политизолятор, далее ссылка в Норильск. С помощью Пешковой добивался легального выезда в Палестину, имея визу

и деньги, получил отказ. Снова арестован в 1934 г. и выслан в Мурманск. В 1937 г. расстрелян. – 199-201 (фото стр. 199).

Шохат (семья) – сестра раввина Глезера с 4 детьми во время Первой мировой войны переселилась из Жарина в Купель, все дети были сионистами, прошли тюрьмы, ИТЛ, фронт, гибель от рук нацистов, некоторые живут в Израиле. – 230, 248, 277.

Шохат Авраам – член «ха-Шомер ха-Цаир», работал в сионистском движении в Купеле, Москве в «Гдуде». Арестован в 1931 г. в Одессе, выслан в Тобольск, 2-й арест – выслан в Семипалатинск, Алма-Ату. 3-й арест в 1934 г. – приговор 5 лет в ИТЛ Норильска. Там был оставлен на пожизненное поселение. После 1953 г. жил с семьей в Москве. Через несколько лет умер. – 246-248.

Шохат Мордехай (Мотл) – сионист, в 20-е г. уехал в Эрец Исраэль. – 230, 248.

Шохат Моше – житель Купеля, сионист. – 248, 259.

Шохат Хаим – житель Купеля, член «ха-Шомер ха-Цаир», погиб на фронте. – 248.

Шрифтлинг Таня – родом из Курска, член «ха-Шомер ха-Цаир» и член «Гдуда», арестована в 1938 г. вместе с мужем, освобождена и следовала за мужем в ссылку в Самарканд. После 1953 уехала с семьей в Израиль. – 88.

Шрифтлинг Фима (Ходи, Барбанель, Ларзин) род в Староконстантинове, член главного штаба движения «ха-Шомер ха-Цаир». Вместе с Борисом Гинзбургом (см.) организовал «Гдуд». Арестован в 1938 г. – 8 лет ИТЛ в Ухто-Печорском политизоляторе, затем ссылка в Самарканд. После 1953 уехал в Израиль, с самолета отправлен в больницу и умер. – 72, 73, 88.

Штейн Ицхак – житель Купеля (первые годы советской власти). – 229.

Штереншис Батья–Маня – родом из Проскурова, член «ха-Шомер ха-Цаир», арестована в 1931 г., находилась в коммуне ссыльных в Ташкенте до 1934 г., затем выслана в Коканд. Жена Якова Пичкаря (см.). В старости уехала с семьей в Израиль. – 10, 16-19, 21, 22, 26-29, 38, 45, 59, 63 (фото стр. 28).

Штереншис Ента – уроженка Проскурова, член «ха-Шомер ха-Цаир», в 1928 г. работала в Москве в «Гдуде», арестована в 1938, освобождена после ареста Ежова. Муж, Меир Штромвассер (см.),  расстрелян. – 63, 64.

Штромвассер Меир – род в 1911 г., уроженец Проскурова, член «ха-Шомер ха-Цаир», арестован в1937 г., после тяжелых пыток расстрелян. – 62, 63.

Эпштейн-Крот Фаня – сионистка, умерла в ссылке во Фрунзе (1932), – фото стр. 206.

Эсманский – эстонец, следователь по делам сионистов в курской тюрьме. – 76-78, 83, 84, 86, 87.

*Эсриг Малка – род. в Купеле, сионистка. В 1926 г. уехала в Москву и работала в «Гдуде», была арестована и выслана в Чимкент. После2ого ареста в 1937 г. отправлена на Колыму. Жена Нахума Бергера (см.) В 1949 мужа сослали в Игарку, и она с сыном последовали за ним. После смерти Сталина семья освободилась, Малка умерла в Проскурове, а отец с сыном в 1991 г. уехали в Израиль. – 65-67, 72, 73, 87, 90, 102, 103, 106-108, 140, 171.

Эсриг Шломо – род. в Купеле, член «ха-Шомер ха-Цаир», брат Малки, оставался перед Второй мировой войной в Купеле. – 66.

*Эстерлис Акива – род. в 1900 г. в Одессе. Еще подростком активно участвовал в движении «ЕвСМ», в 1923 г. исключен из университета как сионист. В 1925г. был 3 года в заключении в Тобольском политизоляторе, затем ссылка в Енисейск, там женился на Фане Яффе. В 1938 году расстрелян. – 210, 211 (фото стр. 210).

*Эткин Лейзер Лейбович – из Проскурова, сионист, арестован в октябре 1926 г., пробыл 3 года в политизоляторе (Тамбов), был в ссылке в Ташкенте (30-е гг.). В 1937 г. осужден на 10 лет ИТЛ в лагере Дальбарчин, после большого политического сионистского процесса сослан на Колыму, где погиб. – 54-56.

Яблонская Лена – член «Гехолуц», находилась в 30-е гг. в ссылке в Ташкенте вместе с мужем Яблонским Герцем (см.). – 45, 48.

Яблонский Герц – род. в 1892 г. член «ЦС», экономист. Был в политизоляторе, затем в 30-е гг., в ссылке в Ташкенте, где в 1934 г. умер от тифа. Все политические ссыльные разных партий участвовали в его похоронах. – 45, 48.

Ягода Генрих Григорьевич (Енох Гершенович) (1891-1938) – член ЦИК и ЦК ВКП (б), нарком внутренних дел. Арестован по делу право-троцкистского блока, расстрелян. – 19.

Яков Иванович – заключенный лагеря Эльген, крестьянин, работал заведующим конебазой, осужден по закону от 7 августа 1932 г. (за колоски). – 120, 121, 125, 137, 138.

Янович Маша – член партии «Поалей Цион», арестована в 1937 г., заключенная лагеря Эльген на Колыме (1942 г.). –126–128.

СПИСОК ТЕРМИНОВ И СОКРАЩЕНИЙ

Ха-Шомер ха-Цаир – юный страж (иврит), сионистское молодежное движение, имело левое и правое крыло.

ББК – Беломорско-Балтийский канал, строительство которого велось трудом заключенных.

Бней Цион – братья Сиона (иврит), сионистская молодежная организация

ВМ – высшая мера наказания  (расстрел).

Гдуд – легион.

Гехалуц – Всемирное объединение еврейской молодежи, целью которого была подготовка трудовых квалифицированных кадров для будущего государства (от слова «халуцим – первопроходцы, пионеры), возникло в Одессе в 1905 г.

Дрор – название ряда сионистских молодежных движений, возникших в 20-х гг. ХХ века в разных местах мира.

ЕвСМ – единая Всероссийская сионистская организация молодежи.

Замена – замена ссылки или заключения выездом в Палестину.

ИМЛИ – Институт мировой литературы имени Максима Горького.

Кибуц – коллективное сельскохозяйственное поселение.

Коммуна «Мишмар» – кооперативное сельскохозяйственное поселение в Крыму.

Мошав – поселение (иврит) – кооперативное сельскохозяйственное поселение, сочетавшее элементы коллективного и частного хозяйства. Возникло в Эрец Исраэль во время Первой мировой войны.

ОСО – Особое совещание при НКВД (МГБ) СССР, репрессивный внесудебный орган.

Поалей Цион – Рабочие Сиона (иврит), социал-демократическая партия марксистского направления.

Советиш Геймланд – Советская родина (идиш), литературно-художественный и общественно-политический журнал на языке идиш.

Ульпан – курсы обучения языку иврит.

Цеирей Цион – молодежь Сиона (иврит) сионистское рабочее движение умеренно социалистического направления, возникшее в 1903 году в виде разрозненных кружков в Румынии и Западной Украине.

ЦС – Ционей Сион – сионисты-социалисты Сиона (иврит), сторонники создания еврейского государства в Эрец Исраэль.

Эрец Исраэль – страна Израиля (иврит).

Югенд ЦС – молодежная организация Ционей Сион.