Михаил Иосифович Павлов родился в Китае, куда родители эмигрировали в 1919 г. В 16 лет был призван на службу в Русский военный отряд. Военную службу окончил в 1945 г., был арестован в Китае советскими властями и осужден на 15 лет. Освобожден в 1956 г.

Я описываю все подробно о родителях из рассказов матери. Они из забайкальских казаков, в основном занимались крестьянством. Отец окончил сельскую школу—4 класса. Мать совсем была малограмотная. Отец был арестован в 1919 г. контрразведкой царского правительства за распространение антицарского правительства и режима, и спасли его от расстрела показания однополчан и безукоризненное служение в полку. В 1919 г. он имел чин сотника. И, несмотря на это, он был предупрежден, что вновь может оказаться арестованным той же контрразведкой. И он решил уйти за границу — всего-то стоило переплыть реку Аргунь и он в безопасности, что он и сделал, забрав жену, двоих детей и самое необходимое. Я и моя сестра родились в Китае. По словам матери, отец в гражданской войне не участвовал. До трех лет я не научился ходить, ползал на четвереньках. Мать ежедневно с утра и до поздней ночи ходила работать, где какая работа найдется, чтобы накормить нас уже четверых. У меня в то время были старшая сестра и брат, они оставались дома, нянчились со мной и еще с меньшой сестрой. Нас мать закрывала на замок. Отец не работал, как говорится, запил с горя. Можно себе представить, как мы жили. Отец тащил из дома все, что можно было продать, и пропивал. Дошел до ручки. И мать решила скрыться вместе с нами в неизвестном для отца направлении. Так что отца я своего не видел, и он мне ни в каком виде не запомнился. Но фамилию его я ношу. Мать доехала до ст. Шеутоухедзы и там осталась жить, ну и, конечно, мы с нею. Как ни удивительно, но нашелся человек, который женился на нашей матери. И только

благодаря ему мы выросли. Его фамилия Нижегородцев Филипп Иннокентьевич. К моему сожалению, в 1933 г. они разошлись. И от него осталась дочь — нас стало пятеро. До 1932 г. отчим работал на КВЖД, а потом его уволили, поскольку он не был ни китайский, ни советский подданный. И пока он работал на железной дороге, мы большую часть времени жили на очень маленьких разъездах и на большом расстоянии от больших станций. Где мы жили, школ не было, и учиться я пошел, только когда мы переехали в г. Харбин на постоянное место жительства в начале 1933 г. Я впервые сел за парту.

До трех лет я ползал на четвереньках. Когда мать вышла замуж, я еще не мог ходить. Мать рассказывала о моем необыкновенном, чудесном исцелении. Однажды в летнюю пору она вышла посидеть на лавочке (сестры и брата дома не было), и ей пришлось взять меня с собой. Она напевала какую-то песенку и не обращала внимания на прохожих, но вот один задержался. И, не смущаясь, что такое его разглядывание может смутить и даже возмутить, продолжал смотреть с любопытством. Мать встала и хотела уйти, но человек ее остановил, поинтересовавшись, что с сыном. Мать нехотя ответила ему. Она рассказала, что приходится оставлять меня на старших, 7-летнюю дочь и 5-летнего сына, что они привязывают меня к ножке стола, чтобы я не мог чего-либо наделать. Подумав какое-то время, он предложил матери продать меня. Мать сразу и не поняла, что значит продать. Он поспешил ее успокоить: «Не волнуйтесь и выслушайте. Вы пойдете в дом, завернете сына, отдадите мне, а я вам его подам через форточку. И пусть он растет на здоровье всем на радость». Она согласилась и запросила с него 30 копеек. Позже, когда ей это приходилось рассказывать, всегда ругала себя, мол, мне бы, дуре, нужно было ему заплатить за то, что сына исцелил, а я с него сорвала целых 30 копеек, нет чтобы взять хоть 5 копеек. И представьте себе, не прошло и двух дней, как мать заметила во мне перемену. Во-первых, я стал улыбаться. а иногда смеялся в голос, чего раньше со мной не случалось. Вскоре я встал на ноги. И еще. Я в детстве никакими детскими болезнями не болел, и в первый раз у меня появилась температура в 36 лет. Вот таким я рос после «продажи».

В 1932 г. я сел за парту и, конечно, был старше

всех. Им — по 7 лет, а мне шел одиннадцатый. Не по форме одет, вырос в лесу и от городских отличался во многом. К тому же я попал к учительнице, которая невзлюбила меня. С Борей, сыном богатых родителей, она разговаривала иначе. А когда я влепил этому Бореньке, пришлось уйти из школы, не проучившись и трех месяцев. Мать узнала и побила меня. Вскоре она устроилась через Бюро эмигрантов в приют, название которого было Русский дом. Директором его был моряк царского флота, капитан. Меня взяли туда учиться. Дисциплина, порядок, форма, строевая подготовка — все как на военном корабле. Воспитанники были на всем готовом и домой ходили только в воскресенье. Мне там нравилось, но, к сожалению, и там недолго пришлось учиться из-за болезни матери, и я пошел работать мальчиком в ресторан за 5 рублей в месяц. Сперва в мои обязанности входило кипятить 2 самовара, по 10 ведер каждый, но постепенно стали прибавлять работы, и дошло до непосильной нагрузки, и если не справлялся, получал пинка под зад или по затылку. Работал я у мелкого лавочника по фамилии Еремеев. Он мне давал в обед не больше как 200 г черного хлеба и ржавую селедку, а "водичку сходишь попьешь из колонки" — так приговаривал хозяин.

У Гинзбурга Анатолия Ароновича, еврея, проработал три года и такого доброго и сочувственного человека не встречал, но не получил никакой специальности и стал ходить на биржу труда. В 1938 г. я нанялся в частную охрану, где платили от 75 до 100 рублей. Было мне 16 лет, и пробыл я там два с лишним года. Затем Мукден, мыльный завод, вахтер и оклад 220 рублей. Там я прожил 8 месяцев.

Потом был русский воинский отряд. Рос—никто не замечал, а как вырос заметили; парень подлежит призыву.

Служба мне далась легко. Я с 14 до 16 лет посещал школу бокса, занимался маленько велосипедным спортом, был закален. Откровенно говоря, я не знал точного назначения армии Маньжу, и заявить, что я не желаю служить в этом Русском военном отряде, не мог. Срок службы был один год. За отказ от воинской повинности—3 года тюремного заключения и отправка на рудники. Вся русская молодежь, служившая раньше меня и приезжавшая в отпуска, чувствовала себя значительнее нас, которые еще не служили

в этом отряде. Они рассказывали, что ничего страшного и непосильного в службе нет: форма, казармы хорошие и питание отличное.

В 1944 г. я попал в число мобилизованных. Мне присвоили звание ефрейтора. По окончании года военной службы меня не однажды вызывали командиры отряда и роты и уговаривали остаться еще на год-два. Я вообще не стремился быть военным, да еще в чужом мне государстве, и унижаться и кланяться японцам. Я категорически отказывался, но демобилизовать меня не спешили. В один прекрасный день наше начальство договорилось с начальником военной миссии капитаном Ватанами, что у них имеется прекрасный, незаурядный экземпляр. Меня вежливо в сопровождении двух лиц доставили в г. Сахалян — это где Благовещенск стоит, но на другом берегу. Но мои мысли работали в другую сторону. Мы начали отлынивать и дебоширить, потребовали подъемных на приобретение необходимого. Наш номер прошел успешно, мы получили по 300 рублей. За неделю втроем в г. Сахаляне подняли на ноги всю городскую полицию, жандармерию. На нас наложили домашний арест за 8 драк с японцами и китайцами. Потом меня в сопровождении двух человек перевезли в деревню Чикадо, где я встретил многих русских. Нас начали учить ориентации на местности, топографии и фотографированию. Мы поняли, что кто-то из нас будет заброшен на территорию СССР. Мне такая перспектива не улыбалась, и я поставил условие, чтобы меня отпустили в отпуск на месяц, так как после армии я не виделся с родственниками и близкими. И мне дали отпуск! Но я с возвращением не спешил. Сироткина и Николаева перебросили в СССР, причем Сироткин говорил, что из СССР он не вернется и Николаева будет склонять там остаться. Меня хотели забросить—узнать, где Сироткин и Николаев, но помешало вступление СССР в Китай 25 сентября. А 30 сентября возвращался я из кино со своей невестой Надеждой и ее подругой, когда-то познакомившей нас. Я был молод, счастлив, каким можно быть, когда тебе 23, а к свадьбе куплены обручальные кольца, праздничные наряды.

Вдруг какие-то неизвестные нам люди попросили меня покинуть девушек ненадолго, минут на 15, для выяснения личности. Но это был арест. Меня посадили в подвал. Тюрьма была заполнена молодежью. Отобрали 2500 человек и повезли в Ворошиловск (Уссурийск).

Для родных, знакомых и Надежды я бесследно исчез. В эшелоне нас называли «товарищами», шутили с нами, охранники на деньги брали все для нас. Но только пересекли границу с СССР, все изменилось: отгородили тамбур и поставили часового, начали пересчитывать нас, больно ударяя по головам чем попало.

Только через два месяца нас начали спрашивать, кто мы, почему взяты. Многие задавали вопрос: «А невиновных тоже посадят в лагерь?» Ответ был прост: «У нас невиновных нет, был бы человек—статью найдем». Так поступили, например, с Васей Агафоновым, молчуном, недалеким парнем 25 лет. Он двух слов связать не мог, был похож на обезьяну и имел маленький рост— 150 см. Но его осудили по 58-й статье, как и меня, пункты 4, 6, 8 за диверсантскую, шпионскую деятельность и помощь иностранному государству. Одним словом, 15 лет и на Урал, в Тавду. Стояла лютая зима, декабрь. По дороге умерли два старика из 18. Позже я понял: это была бесплатная рабсила. Комиссия определила первую, самую высокую категорию трудоспособности, и я в числе 500 самых физически крепких и развитых ребят от 21 до 25 лет был отправлен на лесоповал в местечко Тигень. Это была кузница смерти. Вначале нас держали на участке, огороженном колючей проволокой  под открытым небом. Потом привезли палатки почему-то с одними стенами, без крыш. Мы начали строить себе бараки и валить лес. Выработка составляла 9 кубических метров на человека, и за это полагалось 650 г хлеба. Кормили маленькой миской баланды, второго не положено. Воскресений не было. Не выработал норму—получи только 350 г хлеба, а вечером ешь без хлеба. Обед на деляне был такой: черпак болтушки, гороховой или овсянки, без хлеба, и все. Месяцев через пять человек сто пятьдесят нашли здесь свой конец. Когда люди умирали, другие, прежде чем заявить об этом, получали за них скудные пайки, и это помогало какое-то время жить до предела истощенным людям. До ареста я весил около 80 килограммов, а в Тигене исхудал до 42. Из 500 человек из леса вывезли около 350. Женщина-врач, видевшая нас 5 месяцев назад, удивилась: «Это те люди? Всех — на усиленное питание». Начали откармливать. Мне в лагере пригодилась освоенная раньше профессия сапожника. Заведующий из вольных пристроил меня к себе в сапожную, там работали старики. Я делал три пары, а они по одной.

Заведующий приносил еду в сапожную, и я съедал, не поверите, по 2 ведра. И наел на свою беду 90 кг веса. Через 3 месяца вновь комиссия, и опять первая категория. И вновь лесоповал. Заведующий не смог меня отстоять.

Вновь началась изнурительная работа. Я задумал отрубить себе левую ногу под колено, чтобы избавиться от мучений, но передумал. Тут капитан Борисов пришел вроде на выручку, попросил сшить ему сапоги. Было отвоевано несколько дней передышки. Кожи не было, и я достал правдами-неправдами сырой кожи, выдубил ее, растянул, просушил и сшил. Сапоги получились красивые, но страшно твердые. Как камень. И в довершение всего лопнули в нескольких местах. Капитан затаил на меня злобу и отомстил, натравив на меня воров. Однажды я был избит.

И наступил срок, когда ни страшный лай и оскаленные пасти лагерных кобелей, ни мат конвоиров не смогли меня заставить собрать силы и шагать на лесоповал за 9 километров. Просто был не в силах. Конвой из узбеков поволок меня. Я рванул на груди арестантский бушлат и заорал нечеловеческим криком, от которого стало жутко самому. Меня повалили в снег и раздели донага, а в наказание за разорванную одежду поставили босого на ледяной камень—мельничный жернов. Так я стоял, пока не посинели ноги, и рухнул без сознания. Голым, без одежды перенесли меня в изолятор, каменный мешок без отопления. Спасала только труба, чуть выделявшая тепло, к которой я прижимался всем своим измерзшимся телом. 23 дня мне не давали одежду. К концу я уже не реагировал ни на что. А тут вдруг меня забирают из ШИЗО. Оказывается, в лагерь приехали артисты, а за ними—комиссия. Меня из ШИЗО убрали от греха подальше. Повели в барак, а тут двое девушек на пути стоят, разговаривают. Кто-то из них произнес? «Вот бедный старичок, до чего дошел...» Меня сводили в баню, дали нерваное нижнее белье. Вернулся в барак, а тут входят те две девушки и спрашивают: «Где тот старичок?» А старичку 25 лет исполнилось только. Они из жалости к моему виду принесли полную чашку каши с мясом и булку хлеба. Я съел все тут же, и меня сморил сон. Вечером, девушки снова принесли каши и хлеба, а одна, Галя (она из Харбина, оказалась землячкой), пообещала помочь. Но когда это будет?

В Тавде, куда меня отправили, женщина-врач осматривала нас перед посылкой на лесоповал. Привычная ко всему, она отбирала самых сильных, но и она выдавила: "Боже мой, что с вами сделали? Ведь с тем вашим здоровьем на лесоповале лет на пять должно было хватить".

В больничке питание было получше, и я быстро стал поправляться. Но потом, когда опять попал в Тигень, начал еще быстрее «сдавать». Наш начальник, капитан, все грозился и ворчал, что не так нужна наша работа, как надо скорее нас умертвить. Другие поощряли на ударный труд, обещая, что он сулит нам быстрейшее освобождение. Мы старались, пока были силы, выполняя по 2—3 нормы, но срока, на который я приговорен, я не знал.

Места были болотистые, и мы работали, стоя в мутной холодной жиже, одолеваемые комарьем. И вскоре мне стало невмоготу. Я начал готовиться к тому, чтобы отрубить себе пальцы, дабы не работать на изнурительном лесоповале. Проверил, смогу ли без пальцев чеботарить (сапожничать), и пришел к выводу, что смогу;

Я положил на пень правую руку и отрубил 3 пальца, прихватив кончик четвертою. Как «саморуба» меня направили к следователю, и тот спрашивает: «Для чего ты отрубил пальцы?» Я ничего не ответил и только начал раздеваться. Он увидел мои мощи. Это страшно — видеть голого изможденного человека. Из таза торчат кости ног, все ребра наружу. Перед этим я взвешивался, и весы показали 38 кг 300 г. Следователь промолчал. И как оказалось, он ничего не предпринял против меня. Я пошел к доктору, а тот говорит: «Делать ничего не надо, ровно отрублено». Через 10 дней рана затянулась. На мне в лагере никогда ничего не гнило, не болело, против всего вырабатывался иммунитет.

В 1949 г. я оказался на станции Торея в Иркутской области. В Озерлаге, на 026-й колонне. Надо было достраивать железную дорогу. Занимались в основном земляными работами. Лопата, тачка, кайло, грунт. Если мне не изменяет память, норма была 4 куба в день выкопать и перевезти порой на расстояние до 100 метров. Зимой мерзлую землю выбивали каплями. Года через полтора меня как сапожника перевели в Чуну, где была мастерская, обслуживающая обувью все лагпункты. Я приноровился работать искалеченной рукой

ведь на ней остались два пальца. Там появилось желание умыться, причесаться. Питание мало чем отличалось от лагерного Урала. В вывешенном меню значилось 22 наименования вплоть до черного перца и лаврового листа, но видели мы из них всего 3—4: соль, вода, замутненная гороховой или овсяной мукой. Мяса никогда не ели. Рыба была крайне редко. На второе давали чуть-чуть, но не всегда, овсяной каши. Зимой в баланду добавлялась картошка. Когда заканчивалась уборка урожая, что не успевали убрать, передавали нам. Заключенные выкапывали картошку и сваливали в яму. Мороженую, ее еле-еле мыли, а в баланде ощущался вкус грязи. Вот все, что доходило до нас. Давали ли сахар? Да, обычно в полгода раз—граммов 700—800. Обычно мы выменивали его на пайку хлеба.

В 1953 году открылись коммерческие столовые. Ле-соповалыцикам начали платить какой-то процент денег. В Озерном лагере заключенные часто меняли лагпункты, видно, из-за боязни вспышек недовольства, восстаний. Вот и мне пришлось уехать из Чуны, и с 1953 года я работал на одерновке трассы от Тореи до Вихоревки. В последней я переменил две колонны: 011 и 013.

Кого бы я назвал врагами народа и Родины—это капитана Борисова с Урала и майора Этлина из Вихоревки. Однажды майор принес мне два мешка личной обуви всей своей родни, и я не сделал ему,— за это последовал изолятор, темная с сырым полом камера, через двое на третьи сутки кружка воды и 300 г хлеба. Хлеб был такой в лагере, что, если сожмешь в руке, он оставался липким, жестким комком, не расправлялся.

Здесь тоже били. Один из офицеров, помнится, не мог терпеть, когда кто-то из заключенных сидел, не работая. Он не разбирался, может, человек отдыхает после второй смены. В ход шла палка, которая всегда . была при этом надзирателе.

Вспоминается, однажды во время работы один из часовых попросил заключенного принести дров. Второму, стоявшему на расстоянии 50 метров, показалось, что арестованный перешел запретную зону, последовал выстрел в ногу, хотя человек был в основной зоне. Конвоиры поступили просто: они переставили вешку, обозначающую «запретку». А у молодого двухметрового роста парня вскоре началась гангрена, и ему ампути-

ровали ногу. И меня однажды в бытность мою в Озерлаге жестоко избили. Вместе с напарником я подрядился после отбоя таскать воду. Вахтенным было известно, что водоносы обеспечивают кухню водой из колодца. За это нам выдавали какие-то остатки еды. И однажды рядом со мной в землю воткнулась пуля. Никто не стал меня слушать, что я — водонос. Втолкнули в будку, и человек восемь солдат охраны испинали и избили меня так, что месяца два я не мог сидеть и даже поднять руку.

Никаких концертов и фильмов в Озерлаге нам не показывали до смерти Сталина. А потом были концерты художественной самодеятельности.  И газеты стали появляться.

Что я знаю про похороны заключенных? Только то, что мертвого перед выносом за территорию ударяли молотком в лоб, чтобы констатировать смерть наверняка, так как были случаи, когда вместо покойника ложился зек, задумавший сбежать.

Незадолго до освобождения я вдруг однажды услышал, что в бараках читают письмо от какой-то Марины Ивановны Култышовой, разыскивающей брата Леонида.

Трясущимися от волнения руками я схватил письмо. Оно было от той самой Марины, с которой мы вместе с Надюшкой шли из кино 30 сентября, в день рождения моей невесты. Теперь я узнаю, где Надюша... А где мама, сестры...

Марина жила теперь в Куйтуне и работала в колхозе. Я сообщил ей, что ее брат Леня умер еще в Тавде от истощения. Остался от него один скелет. А Надя, оказалось, ждала меня с 1945 года по 1954 год и, не имея от меня никакой весточки, спустя 9 лет вышла замуж. Мир, казалось, застыл, но я утешал себя, что жива она.

С Мариной у нас началась переписка. И однажды я написал ей, что, хотя через лагеря прошел, а в худшую сторону душой не изменился и прошу ее выйти за меня замуж. Она приехала сразу же. Увидела меня и заплакала навзрыд, и у меня по щекам покатились впервые за эти трудные годы слезы.

4 bюня 1956 года меня освободили. Поселились в Вихоревке. Родила мне Марина Ивановна пятерых дочек и сына. И как тут не вспомнить слова лагерного врача: «Человек с подобной степенью дистрофии не смо-

жет иметь детей». Опроверг я это мнение. Я за все свои годы не знаю, где сердце, что такое болезнь желудка, как люди простужаются. Все мои дети выросли трудолюбивыми, добрыми, красивыми.

На свободе работал шофером. Имею 30-летний трудовой стаж на одном месте. За все 30 лет не имею прогулов, замечаний, выговоров. И не удостоен ни одной грамоты...

Пенсии мне хватает. Но в 1977 году я написал письмо в прокуратуру и получил справку из Военного трибунала Уральского военного округа.

СПРАВКА

Военный

трибунал

Краснознаменного

Уральского Военного округа

1 марта 1947 г.

Дело по обвинению Павлова Михаила Иосифовича, 1922 года рождения, до ареста (30 сентября 1945  года) проживавшего в Маньчжурии, пересмотреть  военным трибуналом Уральского военного округа 5 октября 1956 года.

Постановление от 19 апреля 1947 года в отношении Павлова М. И. отменено и дело прекращено. Павлов М. И. по данному делу реабилитирован.

Председатель ВТУВО

полковник юстиции                                                                В. Пискунов

Эта справка перевернула во мне все. Оказывается, в 1947 году меня освободили, а я в лагере пробыл еще 9 лет 7 месяцев! Я написал в Совет Министров о восстановлении справедливости, о выплате денег за рабство на благо МВД, но пришли отписки.

Я порвал спой паспорт и обрывки его отослал в тот же Совет Министров. Дело приняло крутой оборот и разбиралось в суде в 1982 году.

От составителя. В течение 10 лет М. П. Павлов добивался справедливости — материального возмещения за 9 лет и 7 месяцев, проведенных им в лагере после прекращения его дела. Суть получаемых им ответов сводилась к одному: «выплата реабилитируемым компенсации за период их работы в местах заключения не предусмотрена»...