И. П. ПАВЛОВ, член КПСС с 1926 года

ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ

На тридцать первом году, после шестнадцати лет работы в комсомоле и партии, волей обстоятельств я решил забыть свое прошлое и тем самым вступил в новую полосу жизни, полную трагических противоречий и тяжелых переживаний.

Два обстоятельства сыграли роковую роль в моей биографии. В «Неделю Ленина» в 1925 году, будучи председателем Чувашского областного клуба комсомола, я подал заявление о вступлении кандидатом в члены ВКП (б). В справке Изамбаевской партийной ячейки о социальном положении родителей сообщалось, что мой отец имеет хозяйство ниже среднего имущественного состояния, исполняет выборные должности, пользуется авторитетом среди населения, участвовал в гражданской войне. Однако в 1930 году его раскулачили и выслали из деревни. Он погиб в ссылке и был реабилитирован лишь посмертно.

Не меньшее значение имело и другое обстоятельство. В мае 1935 года парторганизация Ленинградского института восточных языков, где я был аспирантом, исключила А. И. Иванова из партии, обвинив его в национализме. Тот не нашел лучшего способа защитить себя от надуманных обвинений, как оговорить другого: «Во время каникул И. П. Павлов специально ездил в Москву, чтобы установить связь с троцкистом Комиссаровым». В результате Октябрьский райком       ВКП (б) Ленинграда исключил меня из рядов партии, отстранил от партийной работы по редактированию институтской многотиражной газеты. В тех условиях я не нашел иного выхода для реабилитации себя, кроме как сообщить по месту работы В. Е. Комиссарова всем известный факт его голосования за оппозиционную

резолюцию во время дискуссии в 1927 году, развернувшейся в партии перед XV съездом. В глазах партколлегии, рассматривавшей мою апелляцию, я оказался разоблачителем врага народа, и потому она приняла решение: «Ввиду того что обвинение тов. Павлова в связи с троцкистом Комиссаровым не подтвердилось, а, наоборот, Павлов принял меры к разоблачению Комиссарова, подав о нем заявление, на основании чего Комиссаров был исключен из партии, в отмену решения Октябрьского района тов. Павлова восстановить членом ВКП (б)».

Много раз я потом возвращался к оценке своего поступка: не было ли мое заявление клеветой на честного коммуниста? Нельзя ли было изыскать другие пути для защиты себя от наветов? Успокаивал себя тем, что Комиссаров факта голосования никогда не скрывал. Так что вроде мне не в чем было угрызаться. Позднее я узнал, что Комиссаров оставался членом партии до 1937 года, т. е. более полутора лет после подачи моего заявления.

В 1935—1936 годах проходила проверка партийных документов. По возвращении в Ленинград из научной командировки в город Шумерля Чувашской АССР меня пригласили в Октябрьский райком партии, на этот раз как не прошедшего проверки партдокументов. С заместителем секретаря парткома института Корытным мы пришли в райком. Не успел я подойти к столу, как инструктор забросал меня вопросами: «За что исключался из партии? О чем договаривались с Комиссаровым? Почему при вступлении в партию скрыл свое социальное происхождение?» Вывод был сделан крутой: «Исключаем тебя, как исключавшегося ранее за связь с троцкистами и как сына кулака». И тут же потребовал выложить партбилет. Так я стал беспартийным.

Все это произошло так быстро и несерьезно, что я подумал: инструктор превысил свои полномочия, взял на себя функции ЦКК, это не по уставу. Стоит лишь предъявить решение партколлегии, и инструктору дадут по рукам. Я и не подозревал тогда, что эта минутная расправа станет началом моей второй жизни. Не один раз после этого старательно посылал я копии решения в Партколлегию ЦКК, бюро райкома, областную партколлегию, комиссию М. Ф. Шкирятова, приезжав-

шую в Ленинград по делам исключенных. Но все было безрезультатно.

На другой же день после беседы в райкоме меня отчислили из института и лишили стипендии, источника существования семьи. Ежедневно ходил я на Путиловский (Кировский) завод на погрузочно-разгрузочные работы. Затем и там стали требовать заполнения анкеты, и группе товарищей, как и я, исключенных из партии, отказали в работе. Списался с Г. Т. Алендеевым, секретарем Шумерлинского райкома Чувашии, который хорошо знал меня, и ко времени выселения из Ленинграда в административном порядке получил предложение работать учителем средней школы в селе Ходары.

Здесь я был встречен приветливо, особенно председателем райисполкома Артемом Васильевичем Васильевым, знавшим меня по работе в коллегии Чувашского наркомпроса в 1931—1934 годах. Человек он был по натуре гуманный и душевный. После ленинградских унижений и преследований это несколько смягчило мои переживания, и не было зачинания в школе, селе, районе, в котором я не участвовал бы вплоть до разъездов по колхозам в качестве уполномоченного райисполкома.

Жизнь стала входить в нормальную колею: я беспартийный, но работаю, думаю. Перевез в Ходары семью. Самоопределился как учитель русского языка и литературы, нашел общий язык с учащимися, договорился с Наркомпросом Чувашии о составлении учебного пособия по орфографии, пунктуации и стилистике чувашского языка. В первый день нового учебного года в школу приехал председатель СНК республики В. И. Токсин. Он поздоровался со мной, подал руку, а затем отвел в сторону директора школы Андрея Аристарховича Петрова и что-то сказал ему. Я как почувствовал, что речь идет о моей судьбе. Так оно и оказалось. Меня снова лишили работы. Я просил оставить меня завхозом школы, сторожем или уборщиком. Директор, получив приказ отстранить меня от всякой работы, был неумолим. Так начало нового учебного года стало для меня началом новых скитаний.

Я отправил семью в Москву, а сам сел на велосипед и в поисках правды и работы поехал в Чебоксары. Однако и здесь получил отказ.

«В обкоме на днях был о тебе разговор, но определенного решения не приняли»,— сказал мне нарком

РКИ Иван Федорович Козин, к которому я обратился с жалобой. «Как же мне быть?» — «Приходи завтра, сегодня вечером я подниму этот вопрос на бюро».

Но и назавтра ничего не изменилось. В этот же вечер я снова сел на велосипед и утром следующего дня, проделав за ночь 85 километров, вернулся в Ходары.

Не успел я переступить порог, мой квартирный хозяин Мигущев доверительно сообщил: «За вами приказано следить».— «В чем же вы должны следить за мной?» — «Кто к вам приходит, о чем беседуете».

Чувствую, что меня опутывает какая-то невидимая тина. Жить не на что, жена не работает. Решил продолжать искать правду. Собрал свои книги, сложил их у учителя Антона Танькова и уехал в Москву, к семье. Обегал все районы, был в Мосгороно, в Наркомпросе. Везде получил отказ.

Как жить? Может быть, я действительно не достоин высокого звания члена партии, раз родители мои раскулачены, а среди моих друзей оказался человек, голосовавший за оппозиционную резолюцию?

Я старался успокоить себя рассуждениями такого рода: о людях судят не по субъективным их намерениям, а по объективной роли их дел и поступков. Субъективно я готов идти за партию в огонь и воду, но объективно... Я не мог понять, чем могут вредить руки, таскающие кирпичи для строек, добывающие хлеб для людей, благоустраивающие города и поселки? Почему мои руки не могут участвовать в работе, идущей на пользу трудящемуся народу? Ответа на них я не находил. И это было обидно и горько до слез.

В августе 1936 года в газете «Вечерняя Москва» прочитал объявление представительства Бурят-Монгольской АССР (название Бурятской АССР в 1923— 1958 гг.) о наборе учителей для работы в республике. Пути честного включения в общественную жизнь, к чему я стремился в течение полутора лет, для меня исключены. Но жить надо, кормить семью надо, исполнять свои обязанности в обществе тоже, и в анкете, полученной в Бурят-Монгольском представительстве при президиуме ВЦИК, на вопрос «Состоял ли ранее в партии?» четко вывел: «Не состоял».

После стольких унижений и лишений я получил направление на работу. Поехал к месту службы пока

один. На шестые сутки оказываюсь в неведомой для меня столице Бурят-Монголии — Улан-Удэ. В Наркомпросе республики мне сказали: «Есть места в Селенгинском аймаке. Можете выехать сегодня же, но надо зайти в управление НКВД и получить пропуск». Была осень 1936 года, когда назревали события на реке Халхин-Гол, и пограничные с Монголией районы были объявлены на особом положении. Пришлось не без волнений идти в управление. Заполнив «беспартийную» анкету, через полчаса получил пропуск и выехал в загустайскую среднюю школу Селенгинского аймака учителем русского языка и литературы. Чувствую себя отлично, потому что получил работу, и в то же время отвратительно: мои анкетные данные проверят, и я предстану как «шпион, продвигающийся к границам СССР для диверсионной работы».

В загустайской средней школе я проработал два месяца, привыкая к новой обстановке. На третий месяц учителей района по какому-то поводу собрали в Ново-Селенгинске, аймачном центре, и сказали, что будет выступать секретарь аймачного комитета партии. Как только он вышел на трибуну, я почувствовал себя падающим в пропасть. Это был Шаданов, хорошо знавший меня по университету. Секретарь, видимо, тоже заметил меня и, подойдя в перерыв, поздоровался и спросил: «А, Павлов, какими судьбами к нам?» Несмотря на радушный тон его вопроса, внутренне я весь напрягся, приготовившись к худшему. Однако ничего не случилось, и я проработал в этой школе еще полгода. Причем встречался с Шадановым еще несколько раз, но ни одного намека о моей партийности он не делал. Позже я узнал, что после моего отъезда в 1937 году он был репрессирован, как и все руководящие работники Бурят-Монголии. Таких честных людей, как Шаданов, я встречал много даже в эти грозные годы.

Чувство поднадзорности не покидало меня, особенно после лета 1937 года, когда обстановка в стране накалилась, как никогда, и начались массовые репрессии против местных руководящих работников, включая и районных. Поэтому после летних каникул под предлогом болезни жены я снялся с работы и, остановившись в Иркутске, получил там назначение в черемховскую среднюю школу № 1. И хорошо сделал, так как через несколько недель после моего отъезда, как

я узнал впоследствии, на меня стали поступать официальные запросы.

Ко времени моего переезда иркутское областное руководство было разгромлено, а в самом Черемхове избиение кадров шло полным ходом. В это бурное полугодие, полное злодеяний, когда горе так или иначе коснулось множества семей, я старался вести себя особенно осторожно. К тому времени я одолел педагогику и методику преподавания русского языка и литературы, проштудировал программные произведения художественной литературы, видимо, показал себя на работе, и меня назначили завучем школы. Но, такова логика жизни, я вновь попал в ложное положение, так как по долгу работы мне часто приходилось выступать на совещаниях коллектива своей школы и на городских собраниях. Я полагал, что раскрыть в выступлениях всего себя, все свои возможности, особенно по методологическим и политическим вопросам, я не должен: это может «повредить» моей беспартийности, навлечь на мысль, что выступающий когда-то был коммунистом. Тяжело было держать себя в узде, не давать людям всего того, что можешь дать.

На мою работу, очевидно, обратили внимание партийные и советские органы города. Вскоре горком партии пригласил меня читать лекции по литературе в коммунистическом университете при горкоме, а городской отдел народного образования назначил руководителем секции учителей русского языка и литературы города. Газета «Иркутская правда» напечатала о моей работе похвальную статью. Все это привело к тому, что секретарь ячейки при гороно Василий Ермолаевич Ильюшенко, директор педучилища и члены ячейки не раз беседовали со мной, желая вовлечь в партию. Что я мог им ответить, кроме фальши, вроде: «Я еще не подготовлен идейно. Как интеллигент, я должен досконально проштудировать произведения классиков марксизма-ленинизма».

Делать шаг в этом направлении для меня означало: или скрыть свое партийное прошлое, чего я не мог допустить, или рассказать о нем, что неминуемо привело бы меня к заключению в лагерь.

Так жил и работал я пять лет, вплоть до Великой Отечественной войны. В течение каждого из 1800 дней, прошедших между объявлением себя беспартийным

и началом войны, я ежеминутно ждал разоблачения и неминуемого за ним «возмездия».

Еще в 1938 году Черемховский горвоенкомат направил меня для обучения на военно-хозяйственные курсы, после окончания которых мне присвоили звание техника-интенданта первого ранга. И я явился в военкомат. По всем статьям здоров и пригоден. Зная дефект своего правого глаза, последним иду к глазному врачу, матери моей пятиклассницы, и, стараясь расположить ее к себе, предупредил об этом недостатке, подчеркивая, что все остальные врачи признали меня годным.

«Очень хотите в армию?» — спросила она в ответ на мою просьбу. «До такой степени, что мне, здоровому человеку, жить в тылу больше невозможно».

Так я стал курсантом Сретенского военно-пехотного училища Забайкальского военного округа. После его окончания воевал в качестве командира минометного взвода в составе войск 2-го Белорусского фронта, участвовал в операциях на реке Нарев (Польша), в штурме Кенигсберга, был контужен, а с начала апреля 1945-го до февраля 1946 года служил в военной комендатуре города Быдгощ (Польша).

Это была боевая, реальная, видимая для всех сторона моей жизни, сходная с жизнью всех фронтовиков. В то же время я по-прежнему продолжал жить второй, подспудной, известной только мне жизнью. Она совершалась одновременно с первой, но независимо от нее — и на тактических занятиях в училище, и в атаках под Пултуском, и в шестидесятикилометровых бросках в день — в каждый момент боевой жизни. Но направление и содержание ее теперь круто изменились. Если до армии я даже в мыслях не мог заикнуться о вступлении в партию, то с первого же дня по прибытии в часть эта мысль стала долбить мой мозг, как капля гранит, и через три месяца пребывания в училище она указала мне дорогу в партию.

Но как вступать: сказать о прежней партийности и моем исключении из партии как «врага народа» или вступить «беспартийным». И я живо представил, к чему приведет раскрытие своего прошлого. Тогда прощай общество и народ, не только партия, но и армия! И я скрыл от парткомиссии свое прошлое пребывание в партии. Меня на общих основаниях приняли вновь кандидатом, а в резервном полку в Наро-Фоминске —

членом ВКП (б). Это случилось перед отправкой на передовую.

После вступления в партию у меня не было оснований сдерживать себя на собраниях и заседаниях, прятать свои знания, осведомленность по партийным и методологическим вопросам: коммунист должен знать много. Так я поступал все годы боевой жизни в частях и соединениях, а также в педагогической работе после демобилизации. Особую активность я проявил в газете «Знамя победы», органе Политуправления Северной группы войск, в первые три послевоенных года.

К концу войны я оказался на территории Польши. Немедленно стал хлопотать о демобилизации. Но мои рапорты оставались без последствий. Тогда я решил обратиться прямо к члену Военного совета группы: люблю педагогическую работу и потому прошу демобилизовать и отправить на Родину. Через несколько дней меня вызвал мой непосредственный начальник — военный комендант подполковник И. В. Верхогляд и показал телеграмму об отзыве меня в распоряжение штаба Северной группы войск.

В Легнице, где помещался штаб группы войск, меня повели на прием к командующему группой маршалу К. К. Рокоссовскому. Разговор был краток: «Кем работали до войны?» — «В школе, завучем». — «Большая ли семья, где она живет?» — «Двое детей и жена, живут под Москвой». — «Демобилизуем вас, но работать будете здесь, в Легнице, в советской средней школе. Через час получите пропуск для переезда границы, поезжайте на Родину и везите семью. За войну, наверное, натерпелись, пусть едут сюда и отдохнут».

По возвращении в Советский Союз я стал работать в одной из школ подмосковного города Мытищи. Потянуло навестить родную Чувашию. Здесь встретился со многими старыми знакомыми, в том числе, на мое несчастье, с А. И. Ивановым, который 10 лет назад написал на меня донос, о чем я рассказал в начале своего повествования. Узнав о том, что я вновь в партии, и получив представление о месте моего жительства, он не преминул сообщить о моем прошлом в органы следствия. По его новому доносу в 1953 году в Мытищах я был исключен из партии как человек, обманным путем пробравшийся в ее ряды. Начались вызовы в органы следствия с теми же осточертевшими вопросами, на кото-

рые я многократно отвечал в 30-е годы. Само собой разумеется, меня немедленно сняли с работы.

О моей трагедии стало известно и учащимся старших классов, в которых я работал, они относились ко мне по-прежнему душевно и доброжелательно. Поэтому уроки были для меня часами отдыха от тяжелых дум. Забывался я и в процессе работы над методическим осмысливанием собранного мной материала об обучении сочинению. Рукопись, содержащая методику этой трудной для словесников проблемы, в 1953 году была представлена на педчтения при Московском областном институте усовершенствования учителей и получила одобрение. Мне было предложено прочитать на эту тему курс лекций на семинаре словесников области и подготовить рукопись к изданию. Одновременно институт передал ее на педчтения в Академию педагогических наук РСФСР, где жюри конкурса признало ее «несомненно выдающейся среди других докладов» и рекомендовало к премии имени К. Д. Ушинского. Но вскоре все перевернулось. За несколько дней до начала педчтений институту и заведующему его литературным сектором Н. И. Кудряшеву стало известно о моем исключении из партии, он не выдал мне даже выписанную похвальную грамоту, а президиум Академии педагогических наук, на рассмотрение которого вносятся рекомендуемые к премии доклады, отверг работу, как якобы «содержащую методологическую ошибку».

Как жить, чем жить, если все отнято, не оставлены никакие надежды? В один из дней, полный таких переживаний, я, прочитав сообщение об изменениях в Секретариате ЦК, направил в адрес первого секретаря ЦК КПСС письмо. В нем вкратце изложил, по какому обвинению я был исключен из партии и почему при вторичном вступлении умолчал о своем прошлом. Уже через неделю меня вызвали в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Разговор велся в благожелательном тоне. В результате я был восстановлен в партии кандидатом, а по истечении кандидатского стажа тем же Мытищинским горкомом КПСС, по предложению того же первого секретаря П. И. Дребезгова, который два года назад с нескрываемым торжеством внес предложение об изгнании из партии, меня приняли в члены партии.

Но я решил добиваться правды до конца и поставил

вопрос о полной реабилитации, то есть восстановлении своего доброго имени и партийного стажа с 1926 года.

По прошествии двух лет после подачи апелляции меня вызвали к партследователю КПК ЦК КПСС Бахтину. Он усадил меня против себя, вручил бумагу и попросил записывать неточности и ошибки в том, что он будет читать. Когда он кончил чтение, я сказал: «Замечаний нет, большое спасибо». — «За что, товарищ Павлов, что вы?» — «За правду, которую я ждал 25 лет».— «В четверг будет заседание Комитета партийного контроля, на котором будет рассматриваться ваше заявление, приходите к 10 часам утра».

Это меня взволновало не на шутку. «Радость моя, что правда восторжествовала, преждевременна, — подумал я. — Значит, не все ясно, если вопрос выносится на заседание комитета».

Такие мысли бродили в голове, когда меня пригласили в зал заседаний. Я приготовился к трехчасовому обсуждению вопроса, но дело решилось очень быстро. Когда партследователь зачитал мою политическую биографию, по предложению председателя комитет сразу же решил восстановить мне партстаж с 1926 года без указания перерывов, которых у меня было два.

ПАВЛОВ Илья Павлович родился в 1905 году в деревне Нюргечи Чувашской АССР. В комсомоле состоял с 1920 года. Член КПСС с 1926 года. По окончании Коммунистического университета трудящихся Востока — заведующий редакцией в Центральном издательстве народов СССР, был секретарем Чувашской секции при ЦК ВЛКСМ. В 1931—1934 годах — заведующий Чувашским государственным издательством. Затем — аспирант Ленинградского института восточных языков. После убийства С. М. Кирова был исключен из партии и выслан из Ленинграда. Скрывая это, работал в разных местах. В годы Великой Отечественной войны — командир минометного взвода, вновь вступил в партию. Был контужен, награжден боевыми орденами и медалями. В 1953 году исключен из партии за сокрытие первого исключения. В 1955 году восстановлен. После этого — на научной работе. Кандидат педагогических наук. Переводчик работ Маркса и Ленина на чувашский язык. Автор ряда работ по педагогике.