Я, Павлов Иван Иванович, родился в 1926 году в Одессе. Перед войной окончил восьмой класс. В первые дни войны отца мобилизовали на фронт, а я с мамой и старшим братом остались в городе. 16 октября 1941 года город был захвачен румынско-германскими войсками. Во время румынской оккупации города я самостоятельно по учебникам брата подготовил программу девятого класса и поступил в последний класс лицея, а после окончания его -на физико-математический факультет Одесского университета.

Осенью 1943 года я познакомился с членом подпольной организации ОУНСД (организации украинских националистов самостийныкив-державныкив), боровшихся во время оккупации Украины с фашистами, а после освобождения ее -с Советской Армией и Советской властью. В октябре-ноябре этого года я распространял листовки с их программой.

В 1944 году, вскоре после освобождения Одессы, я был арестован контрразведкой СМЕРШ^¹ 5-й ударной армии и спустя недолгое время приговорен Военным трибуналом Украинского фронта к семи годам ИТЛ и пяти годам поражения в правах.

Около года я отбывал срок в Киеве в Лукьяновской колонии, а с июня 1945 года - в колымских лагерях, в основном, на золотых приисках им. Марины Расковой и «Скрытом», где был горнорабочим, а затем медфельдшером в амбулатории и больнице.

После освобождения из лагеря в 1950 году и перевода в «вечную ссылку» работал заведующим медпунктом, картографом-составителем, участковым маркшейдером. В 1955 году окончил заочно Магаданский горно-геологический техникум и в том же году поступил на горный факультет Всесоюзного заочного политехнического института.

После XX съезда КПСС с меня сняли ссылку, я впервые получил паспорт и выехал в отпуск в Одессу, где женился на аспирантке физического факультета Одесского университета.

В 1957 году реабилитирован Военной коллегией Верховного суда.

В 1960 году с отличием окончил политехнический институт по специальности «маркшейдерское дело» и поступил в Ленинграде в аспирантуру Всесоюзного научно-исследовательского института горной механики и маркшейдерского дела. В этом же году у меня родилась дочь.

После окончания аспирантуры работал в том же институте в Лаборатории методики подземных маркшейдерских работ сначала младшим научным сотрудником, а затем - старшим. Заочно окончил математико-механический факультет Ленинградского университета, защитил кандидатскую диссертацию. В течение двадцати лет совмещал работу в лаборатории с преподаванием в разных институтах высшей математики, маркшейдерского дела и программирования.

27.05.2004

ДОХОДЯГИ

(из воспоминаний)

В Магадане нас плотно усадили в грузовик на слой чурок, и мы двинулись по главной колымской трассе на север. Грузовик был с газогенераторным двигателем — «газген». Во время войны бензин и дизельное топливо завозили на Колыму в небольшом количестве, и грузовики переоборудовали на питание генераторным газом, получаемым сжиганием высушенных древесных чурок в полом цилиндре, установленном на шасси грузовика рядом с кабиной шофера. Скорость газгенов была невелика, а по колымским дорогам они ползли черепашьим шагом: не более 15-20 километров в час.

У кабины водителя за реечной перегородкой разместились на скамейке два конвоира, защищенные от дождя плащ-палатками. Начальник конвоя дремал в кабине шофера. На Колыме уже вступали в свои

права белые ночи. По обеим сторонам дороги на болотистой местности буйно разрослась трава и полевые цветы; низкорослые лиственницы и кусты кедрового стланика дополняли колымский пейзаж. Моросил дождь, и к вечеру мы насквозь промокли.

Часа через четыре мы свернули с главной трассы налево, дорога стала значительно хуже. Лагерные старожилы сообщили, что едем по Тенькинской трассе. Иногда мы останавливались у какого-нибудь поселка или командировки — лагпункта, на котором работали бесконвойные дорожники или лесозаготовители. Нас высаживали, выдавали сухой паек: по полкилограмма белого хлеба, выпеченного из американской муки, по куску соленой селедки и ложке сахара, поили ключевой водой. Мы разминали затекшие ноги, старались немного согреться. На третий день нашего пути дорога резко ухудшалась и вскоре превратилась в размытую колею. Машина часто вязла в грязевой жиже, мы вылезали из кузова, подкладывали под задние колеса грузовика хворост, ветки и тонкие стволы деревьев, толкали машину вперед и снова продолжали свой путь.

Когда-то в долинах рек и ручьев была густая тайга, склоны сопок были покрыты кустами кедрового стланика и тальника. Но как только пришли туда люди и начали прокладывать в тайге дороги, лес стал постепенно исчезать. Его вырубали для строительства мостов, помещений для дорожников, строителей, лесозаготовителей. Позже лес рубили для строительства бараков, столбов лагерных зон, густо окутанных колючей проволокой, сторожевых вышек, но больше всего лес использовался для отопления помещений в лютые зимние морозы. К середине сороковых годов колымские дороги проходили уже по почти голой местности.

Всем хотелось скорее доехать до постоянного места жительства -лагеря в надежде отдохнуть от тряски в машине, высушить одежду. Мы еще не знали, что отдыха у нас уже не будет до конца промывочного сезона, что на прииске нас ожидает голод и каторжный труд, жестокие побои бригадиров и дневальных, старосты и нарядчика, надзирателей и конвоиров и что эту поездку будем вспоминать как чистилище перед адом.

На третьи сутки мы добрались до места назначения — до недавно открытого прииска имени Марины Расковой. Нас высадили из машины у лагерной вахты. Плакат, висевший над воротами лагерной зоны — «Труд есть дело чести, славы, доблести и геройства», — воодушевлял жителей ее на трудовые подвиги. Проверив нас по документам, дежурный вахтер и надзиратель убедились, что товар доставлен в целостности и сохранности.

Было уже за полночь, когда нас запустили в зону и поместили I в еще недостроенном бараке, а утром нас ожидал подъем и развод |; на работу. В помещении была вагонная система нар человек на пять-I десят, но, учитывая, что заключенные работали в две смены, их было I почти в два раза больше. В нашем бараке уже жила бригада, и многим, в том числе и мне, пришлось лечь на полу. Дневальный предупредил, чтобы на ночь мы ботинки не снимали, так как их могут украсть. Пропавшая одежда и обувь считалась проданной ее хозяином за пайку хлеба, и виновника все равно выгоняли на работу или сажали в карцер.

В первые дни я работал в забое: кайлил грунт, насыпал его в тачку, по деревянным трапам отвозил к промприбору и разгружал в бункер. Катать груженую тачку по трапу - дело нелегкое, требует силы и определенного навыка, особенно при маневрировании тачкой при переходе ее колеса с доски на доску. Поначалу колесо тачки часто соскакивало у меня с трапа на землю, грунт рассыпался, и град отборной матерщины забойщиков, катающих тачки сзади по этому же трапу, заставлял «шевелиться» — быстро ставить колесо тачки на трап или убирать ее в сторону. Для выполнения сменной нормы нужно было накайлить более сорока тачек крепкого, иногда смерзшегося грунта, загрузить его в тачку и откатить в бункер промприбора на расстояние около ста метров.

Мне было особенно трудно из-за сильной близорукости. Но в лагере зрением не интересовались: ложку мимо рта не проносишь — значит, и тачку катать сможешь. Впрочем, ложек в лагере не было, лагерную баланду выпивали через край миски.

Во время войны и в первое время после ее окончания на Колыме были в основном американские продукты, одежда, машины, оборудование и инструменты. Очень удобными были американские лопаты. Лопата была совковая, но имела острый и прочный штык, позволявший легко врезаться в грунт. За хорошую лопату, кайло или тачку забойщики нередко устаивали ссоры, дрались. Бригада, в которой я работал, состояла в основном из обессиленных продолжительным голоданием пожилых людей с подорванным здоровьем. План бригада не выполняла, и мы сидели на голодном пайке.

Зона расширялась, строились новые бараки, работали плотники, к зоне подвозили лес. Его сбрасывали недалеко от вахты, и дежурный вахтер или конвоир часто заставляли нас после двенадцатичасовой работы в забое подносить лес к строящейся зоне или баракам. Мы хватались за бревно втроем или вчетвером, так как вдвоем поднять его уже не могли. Иногда по пути с работы в лагерь нас задерживали,

заставляя подносить лесоматериал и оборудование к строящемуся промприбору.

В бараке все окружали печку, протягивая к ней озябшие руки, стараясь ухватить частичку тепла. Несмотря на окрики дневального, требовавшего открыть доступ тепла ко всем углам барака, никто не отходил от нее. Тогда дневальный брал палку и, огрев ею спины работяг, сквозь зубы цедил:

— Без плюх как дурные!

После вечерней поверки мы ложились спать на голых нарах или на полу, не раздеваясь и не снимая ботинок, и, утомленные тяжким трудом, сразу же засыпали. Казалось, недавно легли, а уже раздавался громкий голос дневального: «Подъем!»

Утром в бараке мы получали хлебную пайку и съедали ее, не дожидаясь завтрака. В столовой выпивали через борт миски чуть тепленькую баланду, съедали кусок соленой, «ржавой» селедки и выпивали тоже из миски «чай», в котором привычного «по воле» чаю не было, и трудно было на вкус определить следы сахара. После этого мы отправлялись на развод и строились перед вахтой колонной по пять человек в ряду. Чтобы никто не опоздал и не задерживал бригаду, дневальный выгонял на время развода всех из барака.

Полигон, на котором мы трудились, был на доработке, и, как только мы его зачистили, промприбор стали демонтировать для переноса на новое место, а нашу бригаду расформировали, распределив ее членов по другим бригадам.

Несколько человек, в том числе и я, попали в бригаду Зубрина, считавшуюся одной из лучших. Она занимала хороший, утепленный барак. В бригаде работали в две смены около ста человек. Часть из них - воровская элита, в которую входили бригадир, его помощник и дневальный, - располагалась на лучших нарах у окна.

По воровским законам ворам не полагалось работать, а поэтому тяжко работать приходилось «фраерам». Ворам и в лагере положено было хорошо питаться и прилично одеваться, а потому голодать и кутаться в лохмотья должны были «мужики». Власть воров над фраерами осуществлялась методами принуждения сильных над слабыми, наглых над совестливыми, сытых над голодными и была, в сущности, продолжением насилия, осуществляемого в зоне лагерным начальством, в стране - нашими правителями.

Воры налаживали дисциплину, как правило, кулаком и дубинкой, и лагерное начальство редко вмешивалось в их дела, рассматривая деклассированные элементы общества как «социально близких» им людей, помощников в деле перевоспитания честным трудом

врагов народа и «гнилой интеллигенции». Старыми авторитетными ворами были разработаны нормы поведения членов воровской общины — моральный кодекс «честного вора», который передавался из поколения в поколение, претерпевая незначительные изменения в зависимости от складывавшихся условий существования их на воле или в лагере. Воровские морально-нравственные принципы не распространялись на их отношение к фраерам, которые относились к низшей касте и должны были неустанно трудиться в бригадах или использоваться на других работах для обеспечения благополучия воровского сословия. Изгоев лагерного общества можно было избить, ограбить, заставить выполнять самую тяжелую и грязную работу.

При нашем появлении в бараке бригадир процедил сквозь зубы:

— Одних фитилей прислали. У меня в бригаде вкалывать надо. Кто собирается филонить, уходите сразу.

Дневальный всем дал места. Впервые за время пребывания на прииске мы разместились на нарах, на матрацах и подушках, в теплом бараке. Одеял нам не досталось, и мы укрывались телогрейками. Постельное белье было лишь у блатных высокого ранга. На ночь мы снимали ботинки и не боялись, что их украдут. В другую смену на этих же местах спали другие з/к, но мы их не знали, так как никогда не встречали в бараке. Видели их только, когда они приходили сменить нас в забое, или мы заменяли их на рабочем месте. Худые, изможденные, преждевременно состарившиеся, наголо стриженные, немытые, с потухшим взглядом, в потрепанной рваной или истлевшей одежде, все они для нас были на одно лицо. Вещей в бараке у нас не было -все, что имелось, было на нас.

Вместе со мной в бригаду Зубрина попал мой соэтапник Коров-кин. У него было больное сердце, и он не мог долго напряженно работать. Бригадир дал ему более легкую работу на отвале, но и с ней он справлялся с трудом. Неоднократно ходил в амбулаторию и умолял фельдшера дать ему пару дней отдыха.

— Сейчас не могу! Закончится промывочный сезон, направлю в полустационар на отдых, а сейчас работай по мере своих сил.

Полустационар для доходяг организовывали обычно осенью в обычном бараке, где они жили и выходили на полдня в лес заготовлять дрова для лагеря и вольного поселка.

Во время промывочного сезона фельдшер освобождал зэка от работы лишь при наличии у него высокой температуры или стойкого поноса. В последнем случае больной должен был сходить в уборную вместе с санитаром и тут же при нем оправиться.

Работать в соответствии со своими возможностями Коровкину не давали ни бригадир, ни звеньевой.

— Мне надо бригаду кормить! Не хочешь работать — не выходи на работу, — говорил ему Зубрин.

В бригаде были относительно здоровые работяги: коренастые, крепкого сложения, как правило, из крестьян или рабочих, привыкших с детства к тяжелому физическому труду. Зубрин ценил их и следил, чтобы они не теряли форму: выписывал им высшую категорию питания — 1200 граммов хлеба, премблюдо. Как ни тянулись за ними доходяги, ослабленные голодом, с подорванным здоровьем, высокие и тощие, выработать норму они не могли. Лагерный срок переживали немногие - рано или поздно дела их попадали в архив № 3, а сами они без одежды и белья с биркой на левой ноге погружались в братскую могилу, вырытую в мерзлой колымской земле. Даже здоровые вначале мужики от изнурительной работы на приисках, холода и голода с приобретенными ими в лагере хроническими болезнями рано или поздно пополняли ряды доходяг.

Недовольный работой Коровкина, Зубрин снял его с отвала и отправил в забой.

— Нечего больным притворяться. Поработай в забое. Поймешь, как работяги вкалывают.

Выполнить норму Коровкин не мог, и стал получать лишь 600 граммов хлеба в день, а если жаловался, то бригадир отвечал ему:

— Ты и этого не заработал, нахлебник. Не только пайку, ты даже на солидол для своих ботинок не заработал.

Солидолом смазывали оси подшипников ленточного транспортера и других механизмов промприбора, оси тачек. Часто, когда мы работали в обводненном забое, солидолом смазывали ботинки, чтоб меньше промокали. Иногда, чтобы вызвать понос и попасть в больницу, доходяги ели солидол или мыло и часто вместо больницы попадали на кладбище.

— Мне надо работяг кормить! — говаривал Зубрин. — А на доходяги лодырей у меня лишнего хлеба нет. Кто не работает — тот не ест.

Когда Коровкина перевели в забой, никто не хотел работать с ним в паре, да и он не стремился к этому, так как понимал, что работать наравне с другими не сможет. Силы покидали его с каждым днем. Удары кайлом по вязкому мерзлому грунту отдавались у него в мозгу, с трудом отрывал он от земли даже наполовину загруженную тачку, колесо ее виляло по трапу, и только неимоверными усилиями удерживал он равновесие.

Однажды он упал, рассыпав грунт из тачки на трап. Зубрин подбежал к нему, матерясь и пиная ногами, пытаясь поднять. Но Коровкин ничего уже не чувствовал и не слышал, лишь из груди вырывались хриплые звуки. Рабочие убрали его с трапа. Еще некоторое время он лежал, судорожно подергиваясь всем телом и ловя ртом воздух — жизнь еще боролась со смертью. Потом он затих навсегда.

Вокруг него кайлили грунт, по трапам сновали тачки, и вспомнили о нем только, когда надо было идти в лагерь. Бойцы приказали нести его труп. До лагеря было километров пять. Взяв Коровкина за руки и за ноги, заключенные по два человека несли его по очереди. И хотя веса в нем было немного, после тяжкой работы, когда с трудом волочишь свои собственные ноги, нести труп по изрытой колеями дороге было тяжко.

Некоторые заключенные уже в течение шести-семи лет ни разу не были сыты и думали: «Неужели наступит день, когда хотя бы черного черствого хлеба мы сможем поесть вдоволь?» Все же голод не так мучил нас, как тяжелая работа. Но один из наших доходяг ощущал его очень остро и однажды ночью стащил с подноса одну из паек, предназначенных для заключенных, работавших в ночную смену. Вероятно, его будут бить, может быть, искалечат, возможно, забьют насмерть. Ну и пусть! Чем так жить, так лучше умереть сразу. Все равно весь срок до освобождения ему не вытянуть.

Сосед слышал, как тот слез с нар, вскоре вернулся и долго жадно жевал что-то, укрывшись ватником. Утром пропажа была обнаружена, нашелся и похититель. Дневальный с бригадиром хладнокровно избивали «шакала» до тех пор, пока тот не потерял сознание. Никто не обращал внимания на стенания истязаемого. Недорого ценили измученные тяжким трудом заключенные свою жизнь, не рассчитывали на сочувствие или даже простое внимание соседей, таких же обездоленных, как и они, и уж совсем не думали о чужой судьбе, полагая: «Подохни ты сегодня, а я завтра!» Вечером, когда мы пришли с работы, труп заключенного был уже в морге. Все должны были знать, что никто не смеет безнаказанно посягать на чужую собственность, если это не предусмотрено воровскими законами.

К концу сентября ночью столбик термометра стал опускаться ниже нуля. Вода в ручьях потекла тонкими струйками, оттайка забоев прекратилась, а с нею прекратилась промывка песков на промприборах — сначала ночная, а потом и дневная. Высвобождалась рабочая сила. Бараки стали переполняться заключенными. Доходяг, списанных на зиму из основных бригад, поместили в особый барак, где мы спали на нарах и на полу вповалку.

Чтобы не кормить заключенных, уже не способных трудиться на горных работах, к концу промывочного сезона их стали вывозить с прииска в сангородок, находившийся на прииске Дусканья. Везли не спеша - никто нас не ждал, никому дармоеды не были нужны. Мы навсегда распростились с проклятым прииском, надеясь, что хуже уже не будет.

На следующий день мы доехали до небольшого поселка геологоразведчиков. Здесь был и небольшой лагерь для бесконвойных заключенных. Нас выгрузили, и машина укатила. Велено было ждать одной из попутных машин, обычно ехавших на юг порожняком. На нашем прииске нам выдали паек на один день, и в поселке разведчиков конвоир с одним из этапников пошел в местный лагерь получать по аттестату пайки на следующий день. Особого надзора со стороны охранников не было. Нам разрешили полазать по склону ближайшей сопки в поисках ягод и стланиковых «орешков». Мы разбрелись в поисках пропитания, впрочем, безуспешных, так как на склоне сопки все уже было оборвано и объедено, а высоко подняться силы уже не позволяли.

Тем временем, несмотря на запрещение появляться в вольном поселке, кто-то из наших доходяг забрел в него и из окна одного из домов стащил кусок хлеба. На нас посыпались жалобы. Охранник вернулся из лагеря без хлеба, сказав, что наш аттестат не отоварили из-за того, что мы шакалим по поселку. В наказание бойцы заперли нас в придорожной сторожке, набив ее битком. Мы стояли в ней, плотно прижавшись друг к другу, не имея возможности повернуться, задыхаясь от нехватки кислорода. Через час бойцы амнистировали нас и послали собирать хворост в окрестностях. Мы расположились вокруг костра и вскоре заснули.

Чтобы избавиться от непрошеных гостей, геологоразведчики на следующее утро дали машину, и шофер довез нас до следующего прииска. Кормить нас и здесь не стали, заявив, что у них и для своих работяг хлеба не хватает. Поместили в бараке ЗУРа — в зоне усиленного режима, отгороженной от общей колючей проволокой. Обитатели ее, кроме дневального, были на работе. Мы улеглись на голые нары и крепко уснули.

Вечером после работы явились хозяева барака и, увидев этапников, стали обыскивать нас. Из одежды им поживиться было нечем, но у двоих наших коллег нашли припрятанное на черный день золотишко, когда-то намытое или поднятое в забое.

Недалеко от зоны был ручеек с чистой прозрачной водой. Нам дали железный бачок с двумя ручками и привязанной к нему жестяной

кружкой. Вдвоем с одним парнем в сопровождении конвоира мы пошли за водой. Долго черпали ее кружкой. Хоть и невелик был бачок, но силы наши были на исходе, и нам приходилось, к неудовольствию бойца, останавливаться в пути, чтобы отдышаться.

Во время одной такой остановки я зачерпнул кружкой воду и выпил ее.

— Подойди ко мне! — приказал мне конвоир.

Я подошел, не понимая, что ему от меня нужно. Он сильно ударил меня прикладом ружья, произнеся:

— Тебе приказали принести в зону воду, а не пить ее.

Коренное население уже вышло из барака, греясь в ожидании развода на скупом осеннем солнышке. И тут урки окружили меня, и один из них сказал:

— У тебя неплохие ботинки. В больнице тебе они не пригодятся - там разденут догола и уложат на койку. Так что снимай их поживее: дадим сменку.

Я оглянулся. Недалеко стоял вохровец, который недавно ударил меня за незаконно выпитую воду и, казалось, одобрял их поступок. Он был патриотом своего прииска и не возражал против экспроприации его обитателями жалкого имущества этапников. Я слабо сопротивлялся и с помощью новых знакомых снял ботинки. Других ботинок мне не дали: сунули рваные портянки и веревочки, с помощью которых я перевязал их. Ногам стало легче, да и опасность того, что кто-нибудь еще позарится на мое жалкое имущество, уменьшилась. В этот же день нас, не покормив, снова усадили в грузовик и отправили дальше. На этот раз в сангородок.

На прииск «Дусканья» мы попали на третий день путешествия. Недополученный в дороге хлеб нам не вернули. Помещения сангородка были еще на ремонте и нас разместили в бараке ЗУРа. Это был довольно большое помещение, уже полностью заполненное доходягами, приехавшими сюда с разных приисков горного управления раньше нас. Нам остались места лишь на полу и под нарами. Вскоре в сангородке начала работать медкомиссия, выявлявшая хронических больных, доходяг с ярко выраженными признаками цинги и пеллагры для направления их на лечение в Центральную больницу. Политзаключенных не разрешалось вывозить из приисков, но все же в список включили и меня. Нас посадили в машины, и мы снова двинулись на юг.

До Центральной больницы УСВИТЛа (Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей), находившейся невдалеке от 23-го километра Колымской трассы, мы добрались почти без остановок.

В больницу мы попали ночью и, как истинные больные, проехали через вахту без проверки, и только в бане нас стали принимать по нашим личным делам. Впервые за долгое время мы увидели яркий электрический свет. Нас впустили в душевую, дали по не очень маленькому кусочку мыла, и под теплой водой душа мы стали тщательно смывать въевшуюся в наши тела лагерную грязь. После бани нас взвесили. При росте 1 метр 78 сантиметров мой вес составил 43 килограмма, а многие не дотянули и до этого веса.