Глава I

«Таинство странное вижу и преславное…»

— А у нас тут старец жил, — полушёпотом сказала мне служащая храма.

Мы стоим в сводчатых сумерках Воскресенского собора перед чудотворной иконой «Всемилостивого Спаса». Лик Спасителя дышит из-под слоя почерневшей олифы — тёплые потоки воздуха исходят от огромной иконы, колеблется пламя свечей. Когда батюшка Павел ещё служил в некоузской глубинке, взялся однажды владыка Никодим хлопотать за него перед местным уполномоченным по делам религий, чтобы перевели о. Павла Груздева в тутаевский Воскресенский собор, поближе к людям и к родным местам.

— Ты что? — схватился за голову уполномоченный. — Груздева? В Собор? Там Спаситель чудотворный, да Груздев — чудотворец, они обое-то дров наломают! Пускай Груздев живёт у себя в Никульском.

— Вот так и живу, — вздыхал о. Павел, вспоминая о хлопотах владыки Никодима. — Так и живу, так и юродствую. А уж теперь и конец приближается.

Отец Павел даже выбрал место для себя на кладбище у церкви Св. Троицы в Верхне-Никульском — рядом с могилами монахини Манефы из Мологского монастыря и бабы Ени (Евгении), жившей у него в доме как «блаженная Енюшка». Но Господь судил иначе: последние три с половиной года (с 29 июня 1992-го) «Груздев-чудотворец» жил в непосредственной близости к «Всемилостивому Спасу» — в маленьком одноэтажном домике при Воскресенском соборе. И чудотворный Спаситель взирал на гроб с телом почившего старца — похороны

пришлись как раз на празднование Серафима Саровского, которого очень почитал о. Павел — 15 января 1996 года.

—    Виделись мы в последний раз на Рождество, — вспоминает батюшкин духовный сын. — Так тяжело ему было... «Плохо тебе?» «Да, плохо, уже ни до чего..». А на кануне такую песню пел, нигде и никогда я её не слышал — такая она трогательная и слова, что вот, мол, на стало время, и я умираю. Как лебединая песня...

—    А я вижу, что батюшка начинает угасать, — рас сказывает другое духовное чадо. — Но думала, подлечат его в больнице. А он свою кончину предсказал — не мне, нет, мне нельзя было, у меня, когда батюшка умер, ноги отнялись, свет померк... Прихожу к нему в больницу, села, а он: «Дай-ка руку». Я говорю: «Батюшка, у меня руки с улицы ледяные». «Что уж я тебе, руку не нагрею!» Это уже было последнее... А руки у батюшки — как два пуховичка, настолько они мягкие, не объяснишь. Они не маленькие были, они маленькие сделались, когда потом открыли его в храме, пошли мы прощаться, а ручка у него длинная и маленькая, как у святых.

А перед тем как увезли о. Павла в больницу, батюшке одному он сказал: «Приедете вы в субботу-то (13 января), а я где буду?»

Незадолго до смерти — лежал уже отец Павел — спрашивает он священника из Норского:

«А сколько мне годов-то с 10-го?» «Я думаю: он же с 11-го года рождения, а не с 10-го, — вспоминает этот батюшка. — Посчитал, говорю: 85. Он рассердился, крикнул: «Уходи!» И у порога вдогонку велит: «На похороны приходи!»

«Будете поминать меня тринадцатого», — сказал отец Павел ещё в Берхне-Никульском своей духовной дочери из Москвы.

«Положил мне руки на плечи, слегка придавил: «Молись за меня!» — говорит. И я поняла, что это уже последнее, прощается он со мной... Было это за три месяца до его смерти», — рассказывает старая батюшкина знакомая, она была близка к одному известному владыке, и о. Павел шутливо называл её «Ваша честь».

«Последний месяц было тяжело батюшке, гостей почти не принимал, — вспоминает настоятель Воскресенского собора. — Придём к нему — батюшка встанет, ужинает, беседует с нами. Всё лагерь вспоминал — что-нибудь запоёт, что-нибудь расскажет... Держался. Я приходил к нему накануне Рождества — поздравить. Батюшка был бодр, весел, пропел кондак:

Дева днесь Пресущественнаго раждает,

и земля вертеп Неприступному приносит.

Ангелы с пастырьми славословят,

волсви же со звездою путешествуют:

Нас бо ради родися Отроча младо,

превечный Бог.

Я зашёл ещё в праздник. На второй день стало хуже ему, увезли в больницу…»

Лечащий врач всё удивлялся: «Сам я в Бога не верю, а как от отца Павла из палаты выйду, так своих варикозных ног не чувствую, такая лёгкость». А когда уже потерявшего сознание отца Павла поместили в реанимацию, то сутки выдались такие, что ни вызовов никуда не было, ни поступления больных. И молоденькие медсестры заходили в палату к отцу Павлу, чтобы, по их словам, «подышать свежим воздухом». Лежал 86-летний старец, а свежесть от него исходила необыкновенная. 12 января утром из больницы позвонили в Воскресенский собор, сказали, что батюшка плох... После службы настоятель собора о. Николай со вторым священником о. Сергием поехали в боль-

ницу — было 10.30 час. Батюшка тяжело дышал, иногда дыхание пропадало на какое-то время, отказали почки. Батюшку причастили — после причастия он успокоился — чуть позже пособоровали. Второй раз причастили о. Павла в час ночи 13-го января. А когда причастили его второй раз — батюшка был без сознания, но принял всё и проглотил — началось в палате такое благоухание, что даже кто и не верил в Бога, понимали, какое необыкновенное таинство совершается у них на глазах.

Наутро — было десять минут одиннадцатого, суббота 13 января — из больницы позвонили в храм и сказали, что батюшка умер ...

«А похороны были — никогда такого в Тутаеве не видели». Храм полон народу. Отпевали батюшку тридцать восемь священников и семь диаконов во главе с владыкой Михеем. Простой свежеструганный гроб, а в нем лежит батюшка, накрытый траурным покровом — и тело, и лицо — только руки в белых священнических поручах открыты и сложены на груди. Сколько работы они переделали на своём веку — самой простой и грубой, сколько благословений раздали, и вот оно, последнее целование. .. А от гроба такая свежесть исходит, «как в сосновом лесу». Кто-то сдерживает слезы, кто-то плачет открыто. Батюшку выносят из храма — впереди, утопая по колено в рыхлом снегу, иерей несёт большой деревянный крест.

Как надо мною совершили

обряд крещения святой,

тогда на грудь мне положили

мой милый крестик дорогой.

Он с той поры мне стал защитой,

он с той поры всегда со мной,

и на груди моей сокрытый,

всегда у сердца крестик мой.

Грудь от страдания ль стеснится,

дождусь ли радости какой,

душа к Всевышнему стремится,

и я целую крестик мой.

На милость Бога уповая

и с чувством веры и любви

нигде свой крестик не снимаю,

молюсь пред ним я и в пути.

Когда же дни мои прервутся,

пробьёт час смерти роковой,

навек глаза мои сомкнутся,

со мною будет крестик мой.

И на пути моём за гробом

светиться будет предо мной,

с крестом пойду пред вражьей силой,

мой крестик будет мне стеной...

День пасмурный, долог путь от Воскресенского собора через Волгу к Леонтьевскому кладбищу, где в тесной оградке — рядом с отцом и матерью — ждёт батюшку вырытая могилка. Плачет батюшкина келейница Марья Петровна, что ухаживала за ним много лет, но и вся в слезах не забывает дать команду при погребении, машет рукой: «Песня где?» Женские голоса начинают петь: «Вечная память, вечный покой…» Тополя возносят ветви к небу, а меж ветвей сидят тутаевские мальчишки. И вообще много детей, которых батюшка очень любил.

«Когда причащает ребят, всегда из алтаря или яблоко, или конфеты, или печенье вынесет, — вспоминают об отце Павле в Верхне-Никульском. — Или идёт по улице, ребятню подзадоривает: «Ну-ка, наперегонки! Раз, два и бегом до церкви!» И бегут с батюшкой, только пятки сверкают». А незадолго до смерти отца Павла приехала к нему в Тутаев паломница с пятилетней внучкой. Отец Павел тогда уже был совсем слепой, но видел каждого насквозь. «Я внучку дома тороплю: одевайся скорее, к ба-

тюшке поедем». А она мне: «Я быстро оденусь, только ты дай мне за это большую зелёную грушу». — «Ладно, ладно, будет тебе груша». Приезжаем: «Благословите, батюшка, я с внучкой». Он ей руку на голову положил и кричит келейнице: «Марья, а принеси-ка нам большую зелёную грушу!» И откуда только груша-то взялась?»

«Весёлый был наш батюшка», — говорят о нём прихожане. И митрополит Московский и Коломенский Ювеналий отмечает ту же черту: «Отец Павел был очень жизнерадостный, несмотря на то, что время для священников было трудное... Он сохранил ту радость, которую может дать только вера в Бога. И действительно, он прожил такую жизнь, что только вера дала ему силы преодолеть и гонения, и лишения, и болезни, которые его посещали».

Вся жизнь христианина — путь в Небесное Отечество, в лоно Отца и Матери. Часто думал об этом о. Павел:

Размышление инока. Плачу и рыдаю

1. Где и как доживу и сколько проживу?

2. Какие будут старческие предсмертные болезни или, чего Боже сохрани, внезапная кончина?

3. Кто будет окружать при кончине, соборовать, читать отходную?

4. Что увижу при отшествии от мира сего? Каков будет исход? Чаша смертная какова будет?

5. Долго ли душа близ тела пребудет?

6. Во гробе, мантии ли похоронят и где?

7. Кто будет отпевать, будут ли певцы?

8. Как Бог поможет миновать страшные мытарства?

9. Что потом будет? Кто будет поминать?

Игумен Павел, 5-го января. 1970 год. 2 часа ночи».

Горячо и трепетно молился батюшка о своей кончине:

«Господи Иисусе Христе Боже наш, время жития моего сокращается, приближаюся ко вратам смерти. Боюсь и трепещу смертнаго часа, сего огненнаго крещения, ибо вельми грешон семь. Сердце мое страшится ловления лукавых духов, ищущих моея погибели. Ужасает меня прохождение воздушных мытарств и праведный суд Твой, на нем же имам слово воздать о всехяже согреших в житии моем. Страшит мя оная неведомая страна, в ней же вселиши мя по преставлении от мира сего. Господи человеколюбце, не хотяй смерти грешника, но еже обратитися, живу быти ему, помилуй мя к Тебе обращающегося, сопричти мя ко избранному Твоему стаду, и сподоби улучити христианскую кончину живота моего, безболезненну, непостыдну, мирну. Се аз, многогрешный, прежде онаго смертнаго часа припадаю к Тебе с надеждою на Твоя спасительныя страдания и крестную смерть, приношу слезное покаяние о всех грехах и беззакониях моих, вольных и невольных, ведомых и неведомых, и молю Тя, яко блудный сын Отца чадолюбиваго, прости вся грехи и беззакония моя, и огнем Святаго Твоего Духа милостивно изжени, да не помянутся они при кончине живота моего. Прости, Господи, всякия обиды и огорчения, нанесенные мною ближним и знаемым моим. Помилуй, Господи, всех ненавидящих и обидящих мя, и сотворивших мне зло, да отыду от жития сего в мире со всеми людьми. Ей, Господи, утешение живота моего, даруй ми прочее время жития моего пребывати в чистоте и честней жительстве, и скончати оное в мире и покаянии. Пред кончиною же, о Милосердный Господи, сподоби мя грешнаго при-яти Пречистыя и Животворящия Тайны, святейшия Тело и Кровь Твою, да очищенный и освященный причастием сих небесных Таинств, возмогу срести последний смертный час бестрепетно. Да Тобою, Всеблагим Господем, со-

храняем буду и ограждаем от всяких напастей и искушений. Всемогущею силою Твоею избави мя в оный час от нападения и насилъства лукавых демонов, огради мя от них ополчением святых Твоих Ангел, о Всемогущий Создателю мой, подкрепи и умири тогда немощную душу мою предстательством Пресвятыя Богородицы и Святых Твоих, сподоби мя мирно прейти воздушныя мытарства с твердою надеждой на Тя, Спасителя моего. Ей, Владыко Господи, не лиши меня Твоея богатыя милости и заступления, в страшный же час смертный приими душумоювруце Твои и всели ю идеже присещает свет лица Твоего. Яко да и аз, многогрешный и недостойный, по милости Твоей сподоблюся в жизни будущей с Тобою, источником всякаго блага, возносити Тебе молитвы и славословия со всеми святыми во веки веков. Аминь».

Как спокойно, как умиротворённо лежит батюшка в своём последнем деревянном пристанище, словно в лёгкой лодочке, плывущей к иным берегам... Он один ведает тайну происходящего и видит до глубины то, что для нас — только тонкий поверхностный слой: почему снег так лилов, а крест так высок и черен, почему длинные гвозди так мягко наискосок входят в светлую крышку гроба, а желтые комья глины разбросаны так, что ранят глаза... Потом могилку приберут, и милосердный снежный покров уравняет её в правах с другими, но для осиротевших близких отца Павла эта могильная оградка всегда будет местом особым и молитвенным, и много сокрытых таинств ещё совершится здесь.

— До сих пор он с нами. Даже более того, — говорит его духовная дочь. — На сороковой день приехал к нам священник из Переславля, позвал на кладбище. А я заплакала: «Батюшка, мне не дойти, я еле с работы прихожу и сразу ложусь, у меня плохо с ногами». А он: «Пойдём да пойдём». И действительно, это чудо, сходили на мо-

гилку к батюшке и обратно, я даже не устала, не заметила, как дошла. И с того разу мне стало всё легче и легче, а я думала, что уже не оправлюсь...

В тёмные предрождественские вечера, когда писались эти строки, из батюшкиных рукописей пришло вдруг само собой стихотворение — словно весточка, оставленная о. Павлом о своей кончине. В течение всей жизни бережно собирал он духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки — собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Приедем к нему, — вспоминает один пожилой священник, — думаем, сейчас всю истину и правду расскажет. А он анекдот закатит или сказку какую…» Так и в стихотворении о смерти сельского священника словно предвидел батюшка свою кончину.

Смерть отца Захара

1

Полночь. Вьюга в поле воет и шумит,

в небольшом селенье все давно уж спит.

Улицы пустынны, около домов

целые сугробы наметает вновь.

Изредка далеко заунывный вой

раздается дико в тишине ночной.

Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг

и опять замолкнут. Только снег вокруг,

словно пыль несётся, застилая свет,

заметая густо на дороге след.

Рано улеглося ныне спать село,

завтра день великий, праздник Рождество.

2

В стареньком домишке, что уж в землю врос

и стоял под кровом вековых берёз

по соседству с храмом — ветхим, как и он,

слабый огонёчек виден из окон.

Там горят лампады у святых икон,

и их тихим светом домик озарён.

Комнаты в нем малы, с низким потолком,

но во всем порядок, чистота кругом.

Целый ряд икон там во святом угле,

на накрытом тут же небольшом столе

книга в переплёте кожаном лежит,

рядом крест в оправе при огне блестит.

Свернут аккуратно близ епитрахиль,

и на нем сверкает золотая пыль.

На стене картинок виден целый ряд,

чинно по порядку все они висят.

Всё архиереи — вон из темноты видны

Филарета строгие черты.

Рядом Иннокентий, а за ним Платон

смотрит величаво, в думу погружён.

Тут же два монаха, вид монастыря,

да войны прошедшей два богатыря.

Старых два дивана, стол да стульев ряд

скромно все прижавшись, по стенам стоят.

Зеркало в простенке — больше для красы,

чем для туалета — да в углу часы

тикают сердито, вот уж сорок лет,

а им всё покоя и замены нет.

А давно пора бы! Сам отец Захар,

их хозяин, тоже очень, очень стар.

Ведь когда на место здесь он поступил,

то часы-то эти в первый год купил.

«Старые — мы стары», — маятник стучит,

«Верно, верно, верно», — во ответ урчит

на лежанке лёжа, толстый серый кот,

что годам своим он потерял и счёт.

3

В тесной боковушке, освященной чуть

светом от лампады, положа на грудь

высохшие руки, старичок лежал

на кроватке бедной, ночи он не спал.

Он и прежде мало сладких снов знавал,

а теперь к тому же сильно захворал.

Вот уж две недели с постели не встает,

видно, дело к смерти уж теперь идёт.

Он и не горюет, он свое отжил.

А вот горе — завтра он бы отслужил

Божью Литургию хоть в последний раз,

да нет силы... и из впалых глаз

покатились слезы... Завтра Рождество,

день святой, великий, людям торжество.

Завтра в храмах будут праздник все встречать,

Деву и Младенца в песнях величать.

Он же одинокий, старый и больной,

должен здесь валяться в праздник годовой.

И его любимый небольшой приход

в день такой без службы будет в этот год.

И вздохнул глубоко старый иерей,

в думы погрузился о судьбе своей.

Вспомнил, как бывало, праздник он встречал,

окружен друзьями, как счастлив бывал

он тогда, но это все давно прошло,

счастье улетело, будто не было.

Старый, позабытый, он один живет,

от родных далеко и один умрет.

Родственники! Сколько с ними было слез,

сколько горя, нужды он для них понес.

Как любил их сильно, всем им помогал,

а теперь под старость, знать, не нужен стал.

А желал бы сильно он их повидать

и, прощаясь с ними, многое сказать.

Умер бы в сознаньи, что родных рука —

не чужих, закроет очи старика.

Их к себе напрасно каждый день он ждет,

знать, и не дождётся, скоро смерть придет.

На дворе сильнее вьюга всё шумит,

оторвавшись, ставня хлопает, скрипит,

злобно ветер воет и в трубе гудит.

И отцу Захару сон на ум нейдет,

смутная тревога вдруг запала в грудь,

В памяти пронесся долгой жизни путь.

Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла,

и итог свой страшный смерть уж подвела.

Страшно оглянуться на всю жизнь — она

разных злых деяний и грехов полна.

Добрых дел не видно, а ведь он же знал,

что к Тому вернётся, кто его создал,

что за всё отдаст он Господу ответ,

где же оправданья? У него их нет.

Жил, не помышляя о своём конце,

часто забывая о своём Творце.

Вспомнил он, что в жизни суетной своей

меньше он боялся Бога, чем людей.

Бог-то милосердный, всё потерпит Он,

легче ведь нарушить Божий-то закон,

чем мирской, ведь люди, как Господь, не ждут,

за проступок в здешней жизни воздадут.

И хоть суд людской-то больно тороплив,

да не так, как Божий, прост и справедлив.

Без суда, без следствий он всю жизнь прожил,

но зато пред Богом много нагрешил.

Из-за выгод людям часто угождал,

перед кем гордился, перед кем молчал...

Сильным поклонялся, как нужду имел,

грешников богатых обличать не смел.

Хоть по долгу должен был сие творить,

да ведь людям страшно правду говорить.

Обличи, попробуй, будешь без куска,

а семья на грех-то больно велика.

Пастырем примерным тут уж трудно быть,

ну и потакает, чтоб на хлеб добыть.

Правда, он приходом век доволен был

и нелицемерно прихожан любил.

Лишнего за требы он не вымогал

и чем мог, несчастным часто помогал.

Но в нужде, случалось, согрешал и он.

Раз кабатчик сельский скряга Агафон

на богатой вздумал сына обвенчать,

а тут надо было в город отправлять

сыновей в ученье, вот он и прижал

кулака и лишних пять целковых взял.

Да потом и сам-то деньгам был не рад,

приходил кабатчик в дом к нему сто крат.

Торговались каждый день они до слез,

сколько тут упрёков, сколько тут угроз

выслушать он должен был от кулака,

лишняя надбавка стала не сладка.

К высшему начальству жалобой грозил,

а владыка строгий в это время был.

Страху-то какого натерпелся он,

да спасибо, скоро сдался Агафон.

Он за всё служенье целых сорок лет,

как огня, боялся ябед и клевет.

Слава Богу, не был никогда судим,

и владыки были все довольны им.

Будет ли доволен им Владыка тот,

к коему с ответом скоро он пойдёт?

От души глубоко иерей вздохнул

и на образ Спаса с верою взглянул.

Освящен лампадой, лик Христа сиял

и с любовью кротко на него взирал.

— Боже мой, великий! — старец прошептал

и рукой дрожащей сам креститься стал. -

Согрешил я много, Боже, пред Тобой,

был не пастырь добрый, а наемник злой.

Раб был неключимый и за то Тобой

я сейчас наказан, Боже, Боже мой.

В день, когда Ты миру светом воссиял

и звезду с востока в знаменье послал,

в день, когда в восторге вся ликует тварь,

в день, когда родился Ты, мой Бог и Царь,

совершить служенье как желал бы я!

Но во всём пусть будет воля лишь Твоя,

Снова осенил он тут себя крестом

и забылся... Буря выла за окном.

4

Вдруг пронёсся гулко колокольный звон,

заглушая вьюги заунывный стон.

Встрепенувшись, слушать стал отец Захар —

мерно за ударом следовал удар.

Чудным переливом колокол звучал

и восторгом дивным душу наполнял.

Пел о чём-то чудном, пел про край иной,

там, где нет печали, суеты земной.

Чудодейной силой влёк к себе, манил,

про болезнь, про горе иерей забыл,

очарован звоном, и готов был он

поспешить тотчас же на чудесный звон.

«Где же это звонят? — думал иерей.—

Нет с подобным звоном здесь у нас церквей».

И пока с собою так он рассуждал,

с силою в окно вдруг кто-то постучал.

«Собирайся, отче, в церковь поскорей.

Слышишь звон? Приехал к нам архиерей».

И Захар в испуге тут метаться стал,

облачился в рясу, трость свою достал.

Вышел вон проворно, вьюга улеглась,

теплота, не холод, в воздухе лилась.

В тишине безмолвной колокол гудел,

звёздами весь яркий небосвод горел.

Месяц круторогий на краю небес

плавно опускался за соседний лес.

Яркими огнями храм его блистал,

кто же там владыку без меня встречал?

Как он мог приехать в столь нежданный час?

Много беспорядка он найдёт у нас.

Две недели в храме сам я не бывал,

знать, должно, владыка как-нибудь узнал,

что я стар, негоден, не могу служить

и меня от места хочет отрешить.

Так, идя ко храму, думал иерей.

«Ничего, не бойся, добр архиерей, —

кто-то близ незримый старца утешал. —

Кто на Божьей ниве устали не знал,

был доволен малым, сроду не роптал,

кто трудом и горем был обременён,

тем места благие назначает Он».

Вот взошёл, смущенный,

в освещенный храм. Где ж Преосвященный?

Пусто было там,

тихо лишь горели свечи у икон,

фимиам дымился, и со всех сторон,

как живые, лики строгие святых

на него глядели — много было их,

а из отворенных настежь царских врат

свет сиял чудесный, ослепляя взгляд.

И взойти в алтарь уж старец не посмел,

сердце страхом сжалось, ум оцепенел.

Кто там за престолом, светом весь облит,

с книгою разгнутой во руке стоит?

И слова горели в книге той огнём,

иерей прочёл их: сердце сразу в нем

радостно забилось, он теперь понял,

кто такой Владыка перед ним стоял.

Это Он великий, сам Архиерей,

кто обременённых скорбию людей

и понесших в жизни тяжкий трудный гнёт

на покой любовно всех к себе зовёт.

Обещает бремя благо и легко,

страх, сомненье, скорби, все вдруг далеко

где-то осталися, перед ним в виду

новый мир открылся... Господи, иду!!!

Радостно и громко иерей вскричал...

В комнате давно уж белый день настал,

солнышко сияет ярко сквозь окно,

но отцу Захару было всё равно.

Он лежал спокойный, тих и недвижим,

для него мир этот был уже чужим.

Приведи, Господи, и мне такожде.

Игумен Павел, 1\14 марта 1980 г.

Такой просьбой завершил отец Павел это стихотворение.

Он почил в рождественскую неделю 1996 года — в ночь на отдание праздника Рождества Христова 13 января — и тайну, невидимую нашему земному взору, как будто открыл заранее в старой своей тетрадке...

«Что я тебе, руку не согрею!» — как часто слышатся мне эти последние полушутливые — полупророческие слова умирающего старца, обращенные теперь уж не только к близким и знакомым, но ко всем, кто ищет истинной тёплой веры. «Где родился, там и пригодился, — говаривал отец Павел — а умру, от вас не уйду». И все, кто любят и помнят О.Павла, до сих пор ощущают его близкое присутствие. «Сейчас такие проблемы и дома, и на работе, а сходишь к батюшке, помолишься, всё разрешается. Живёшь — не к кому голову приклонить, а с могилки уходить не хочется…» Так и я, бросая повседневные дела, ухожу в рукопись об отце Павле — «свежим воздухом подышать»...

«Приведи, Господи, и мне такожде». Если Господь исполнил просьбу о. Павла даже в том, что именно на Рождество взял его в небесные обители, то верится, что и все таинство перехода от земли на небо совершилось «такожде».

Вот то-то настанет мой праздник,

последний и первый мой пир.

Душа моя радостно взглянет

на здешний покинутый мир.

Обмоют меня и причешут

заботливо нежной рукой,

и в нову одежду оденут,

как гостя на праздник большой.

При громком торжественном пеньи,

при блеске свечей восковых,

в глубоком и важном молчанья

я встречу друзей и родных.

Друзья мне поклонятся низко,

без страха ко мне подойдут,

чело непритворным лобзаньем

последним и первым почтут.

Когда же вдоль улицы шумной

все будут идти и рыдать,

одетый парчой небогатой,

я буду спокойно лежать.

Пускай с торжеством опускают

в могилу безжизненный труп,

что мне этот мир беспокойный:

в нем вечного счастия нет.

Вторая моя встреча с о. Павлом произошла тоже в Рождественские дни — как раз накануне годины его смерти. Помню всё как сейчас.

В первых числах нового 1997 года в редакцию газеты, где я работала, пришло письмо из пос. Октябрь Некоузского района. Писала мать-одиночка с двумя детьми — работы нет, бывший муж не помогает, голодаем. Редактор дал задание — ехать в командировку. А где это? — в Ярославле я всего-то год. Глянув на карту области, обомлела: глухомань, бездорожье. Как добираться, где ночевать? Мне подсказали позвонить в Некоузскую администрацию, попросить машину. Я связалась с отделом социальной защиты населения — договорились, что в посёлок Октябрь поедем вместе с заведующей соц. отделом, звали её Людмилой Дмитриевной.

Девятого января утром отправились в путь. В Некоузе завернули в магазин, чтобы купить продуктов — не с пустыми же руками ехать. Да ещё ведь Рождество! И так мне захотелось купить конфет — набрала я и этих, и тех — а тут вдруг Людмила Дмитриевна и говорит: «У нас в Верхне-Никульском отец Павел всё детей конфетами угощал».

— Отец Павел? В Верхне-Никульском? Так это где-то здесь? Рядом?

— На машине минут десять ехать. Мы у него детей крестили. Выйдет на крыльцо, руки полные конфет, и все дорогие — «Трюфеля», «Мишка на Севере»,— угощает ребятишек, а те к нему так и липнут!

— А я ведь об отце Павле писала, мне о нём в Воскресенском соборе рассказывали. Только не знала, что Верхне-Никульское у вас рядом. На днях година будет отцу Павлу, дайте мне машину съездить к нему — туда, где батюшка жил.

С этой поездки в Верхне-Никульское словно примагнитило меня к отцу Павлу... Какое Рождество!

«...Таинство странное вижу и преславное: небо, вертеп; престол Херувимский, Деву; ясли, вместилище, в них же возлеже невместимый Христос Бог, Его же воспевающе величаем..».

По дороге молчаливый до сих пор шофёр Саша рассказывает, как время от времени районное начальство заворачивало его машину «к батюшке». «Поедем, перемолвиться надо», — и Саша везёт к отцу Павлу начальника местной милиции. «А, Васька приехал! — кричит батюшка. — Ну, заходи, заходи». А сам босиком стоит. «Он, как ни выйдет, всё босой, как крестьянские дети у Некрасова, штанины до колен закатаны, даже по снегу так ходил в тридцатиградусный мороз».

В этот день, а именно — в пятницу 10 января 1997 года, всё утро в Некоузе валил хлопьями снег, а как только мы тронулись в путь, небо разъяснилось до ослепительной синевы, так что издалека мы увидали высокие купола Троицкого храма. До чего же место благодатное! Накануне, накручивая десятки километров, пробирались мы под низким свинцовым небом через какие-то топи-болота, еловые леса, а здесь простор холмистый, сосны, речное раздолье,

снежным покрывалом укрытое. И место столь чистое, что, по словам шофера, даже комаров летом не бывает («Не то, что в наших ельниках, пойдешь за клюквой, так тебя самого сожрут»). Народ-то давно приметил эту хвойно-лиственную разницу и пословицу соответствующую сложил, словно про здешние места: «В берёзовом лесу веселиться, в сосновом лесу Богу молиться, в еловом лесу — удавиться». Так вот где батюшка Богу молился!

Позднее, когда в руки мои попали тетради отца Павла, куда четким каллиграфическим почерком — буковка к буковке, и каждая отдельно, записывал он акафисты и молитвы, которых в советское время не найти было и днём с огнём — писал батюшка по старой орфографии — исключительно чернилами и ученическими перьями — то помню, прочитав необыкновенный, исполненный удивительной поэзии «Акафист Благодарственный Господу Богу», я вспомнила именно тот наш приезд в Верхне-Никульское. Как будто сам отец Павел сочинил строки, при чтении которых перед мысленным моим взором возник тот зимний — в Верхне-Никульском — пейзаж:

«Что есть моя хвала перед Тобою? Аз не слышах пение херувимов — сие удел высоких душ, но аз вем, Господи, ка-ко хвалит тебя природа, аз созерцал зимой, како в лунном безмолвии вся земля молилась Тебе, облеченная в белую ризу и сияя алмазами снега. Аз видех, како радовалось о Тебе восходящее солнце, и хоры птиц гремели Тебе славу. Аз слышах, како таинственно о Тебе шумит лес, поют ветры, журчат воды; како проповедуют о Тебе хоры светил небесных: Солнце, Луна и вся звезды света своим стройным движением, в бесконечном небесном пространстве! Что сия хвала моя? Природа послушна Тебе, аз же нет, но Господи мой, Господи, дондеже живу и вижу Твою любовь и милосердие, дерзаю молиться и взывать: Слава Тебе, показавшему нам свет»

«Труженик», — первым словом говорят мне об отце Павле верхне-никульские старушки.

«Тридцать два года прослужил как один денёк, наш батюшка и всё для храма старался! Сколько после него добра осталось: и железо, и стекло, и гвозди, и краски. Церковь всегда была полна народу. И днём, и ночью служил он требы, никому не отказывал. Среди сна разбудят его, он встанет и в храм пойдёт. А народу к нему приезжало! Толпами. Вон там, в сторожке, бывало, битком набито. Откуда только ни ехали! И с Валаама, и с Москвы, и с Украины, не говоря о местных. Только бы совет от батюшки получить».

«Через слово у него шутки-прибаутки. Готовит гостям еду, а сам приговаривает: «Повар-кок, начинка — плешь, привскакивай да ешь». Всё вспоминал, как мама звала его «дрыбаник», то есть дрыбался он во всём руками. Ой, чудак! Даже сам с Марьей просвиры пёк. Я работала в рыбпункте, так он придёт с шестихинским отцом Мефодием и, чтобы нас рассмешить, то одно завернёт, то другое. Пришёл пароход с Рыбинска, забрался он на самый верх, перекрестил оттуда «старую калошу» и кричит рыбакам: «Ну, ребята, проплаваете, не утопнете! Говно не тонет!» Где батюшка — там смех на всё село».

«Может быть, грубоват он был по-сельски, но никого не обидел», — сказал мне в тот первый мой приезд в Верхне-Никульское хирург из Борковской больницы Анатолий Карпович Мусихин. Несколько раз он оперировал батюшку, дружба их продолжалась много лет. В доме о. Павла он был завсегдатаем — придёт, чайник поставит, хозяйничает. Батюшка всем говорил, что с «Мусиным отцом» он сидел в лагерях. Отец у Анатолия Карповича действительно был репрессирован, но в одном лагере с батюшкой не сидел — это то, что называется «лагерное братство». Какая разница — в одном лагере или в разных...

Всё было удивительно в тот день, запала в память и эта встреча с Анатолием Карповичем в Борковской больнице, куда мы приехали из Верхне-Никульского буквально на полчаса. Сестра в приемном покое вызвала нам хирурга Мусихина, вышел румяный жизнерадостный человек в белом халате и докторском колпаке. С первых минут разговора возникло какое-то доверие — как само собой разумеющееся воспринял Анатолий Карпович то, что к нему в больницу среди рабочего дня нагрянул корреспондент из Ярославля с просьбой рассказать об отце Павле.

«Редкой души человек! Приходилось встречаться с другими священниками, но он особый... Каждый приходил к нему со своей болью, и он не расспрашивал, кто и откуда. Щедрость такая — всем помогал...

Мы познакомились в 1978 году, — вспоминает Анатолий Карпович, — когда я сюда приехал. Отец Павел глуховат, голос громкий, кричит: «У вас тут врач новый, покажите мне его». Я смотрю — мужчина лет шестидесяти, с бородой. Он так встал: «Ну-ка проверь меня, что болит». Через плечи ленточка чёрная — что-то монашеское — крест. Проверил я его: «Вы здоровы». Через два года поступил к нам — камни в желчном, я прооперировал. Это было в 1980-м. Несколько операций ему делал. Последний раз, когда оперировал почечную грыжу, захожу через полтора-два часа — а больного-то и нет…»

Даже в тяжелые дни болезни отец Павел не терял ни живости своего характера, ни чувства юмора, так что приходили к нему в больничную палату с утешением, а «он сам всех утешал». «Прихожан ходило как в Мавзолей, я вынужден был просить, чтобы не всех пускали» — пишет он из Борковской больницы родным в Тутаев. «Посещаемость триста процентная, но не пускают, старухи ревят, а соседние попы радуются» — это из другого

письма. «Шлю привет! 3-го лёг в стационар, 5-го делали операцию оба хирурга — не усыпляли, но обезболили. 7 швов, завтра половину снимут. Каждый день 4укола: один в вену и 3 в ж...у, да пусть колют, ведь на ж... е-то не репу сеять..».

Вспоминая отца Павла, то смеемся мы с Анатолием Карповичем, то вдруг слезы выступают на глазах у врача:

— В Тутаеве его прооперировали, трубочку поставили... Приехали мы его навестить, помыли в ванной. А он встал и запел: «У церкви стояла карета..».

Эх, Анатолий Карпович... Через три дня мы встретимся в Тутаеве на године о. Павла 13 января, а 9 сентября того же 1997 года Анатолий Карпович Мусихин погибнет в своём автомобиле — несчастный случай... Как-то сказал он батюшке: «Я, отец Павел, себе машину куплю». «Ты сначала себе гроб купи и в гараж поставь, а потом машину!» — закричал на него отец Павел. Очень он любил Анатолия Карповича и звал его «Толянушко». Похоронили батюшкиного врача на кладбище в Верхне-Никульском рядом с дорогими о. Павлу могилами монахини Манефы из Мологского Афанасьевского монастыря и бабы Ени (девицы Евгении, как поминают её в церкви, она жила у о. Павла несколько лет, до самой своей кончины — Енюха, Енюшка, отец Павел сравнивал её с блаженной Пашей Саровской).

Батюшка и себе присмотрел участок земли для упокоения рядом с Манефой и Енюшкой — очень там красиво, место возвышенное, открывается вид на залив, где река Сутка впадает в Ильдь и обе текут в Волгу, и кладбищенские ивы здесь растут могучие, их в Верхне-Никульском называют по-местному «брят», «бредина».

«Мы вас, батюшка, у церкви похороним», — предлагали О.Павлу, когда заходила речь о последнем пристанище. «Чтобы по мне тракторы ездили?» — отвечал отец

Павел. «И прав оказался», — говорит сейчас настоятель Троицкого храма (он третий священник после отца Павла, а Троицкая церковь ремонтируется, и трактора действительно ездят у самого храма...). Место упокоения нашёл батюшка рядом с родными, отцом и матерью, на Леонтьевском кладбище Тутаева, а любимый им Анатолий Карпович покоится недалеко от присмотренного батюшкой для себя места. Да будет ему земля пухом, а душе его — вечный покой в горних обителях...

Тот день 10 января 1997 года до сих пор кажется мне рождественским чудом: ослепительное сияние солнца и снега, струящиеся потоки воздуха над зимним простором, белая церковка в белых снегах, белый батюшкин домик... «Отец Павел — загадка», — говорят сейчас в Верхне-Никульском. Где истоки этой загадки и корни этой тайны? Не в древней ли земле, ушедшей под воды рукотворного Рыбинского моря, на берегу которого почти тридцать лет и три года возносил молитвы Богу, юродствовал, шутил и смеялся, садил огород и ходил по грибы мологский переселенец, бывший узник Вятлага, «арестант матерый и монах бывалый», как говорил о себе отец Павел?

Глава II

Родословный корень Груздевых,

в старые годы Терёхиных,

происходивших из деревни Большой Борок

Ярославской губернии Мологского уезда

Боронишинской волости

Если посмотреть на старую карту Мологского уезда, то видно, как река Молога делает изгиб при подходе к городу, то, что мологжане называют «дать колено», или «дать кулигу». Кулига — слово старинное, в Новгородской и Костромской областях, так же как и в Ярославской, обозначало местность, расположенную внутри этого колена. В Вятской губернии кулигой называли починок, выселок или деревню в лесу, так что выражение «у чёрта на кулижках», т. е. неведомо где, очень далеко, как раз и пошло от слова «кулига».

Отец Павел, будучи шесть лет заключенным Вятлага, конечно, не мог не знать вятского значения слова «кулига». Не раз, должно быть, вспоминалась ему и родная Кулига — это уже собственное название местности внутри Мологского колена, которое оканчивалось у Афанасьевского монастыря, а к северу от него одна за одной шли кулигские деревни, начиная с Подмонастырской Слободы и Большого Борка, где родился отец Павел, и заканчивая деревней Чернятино, за которой тянулось вдоль реки Мологи Конское озеро.

Деревня Большой Борок находилась в двух верстах от монастыря на речке Уймице (по-старому — Ульмице). И Большой Борок, и соседние с ним деревни Малый Борок, Новосёлки и Бортница имеют историю в несколько столетий, тесно связанную с Мологским Афанасьевским монастырём. Перепись начала нашего века насчитывает

в Большом Борке 58 семейств, из них Бабушкиных — 13, Усановых— 11, Земсковых— 5, Нориновых и Рябковых — по 4. Как пишет отец Павел: «Когда-то в деревне Колымой Борок проживал крестьянин Терентий (Терека), на что указывает то, что в деревне Большой Борок до коллективизации был Терехин десяток, как-то: Усанов десяток, Бабушкин и так далее. У этого Терентия был сын Алексей, у которого была кривая супруга Фекла Карповна» Так начинается батюшкина родословная — «Родословный корень Груздевых, в старые годы Терехиных, происходивших из деревни Большой Борок Ярославской губернии Мологского уезда Боронишинской волости»

Я пытаюсь представить себе этот кусочек Мологской земли — Кулигу, обрамленную с северо-востока рекой Мологой, а с запада — старинным Череповецким трактом, густо населённую деревнями, богатую лугами и лесами, причем во время весеннего разлива почти вся Кулига покрывалась водой, так что только Афанасьевский монастырь, стоявший на возвышенном месте, да Подмонастырская Слобода оставались свободными от весенних вод, в то время как от деревни к деревне плавали на лодках и на плотах. Весной в ожидании большой воды жители деревень дежурили по ночам, скотину заранее переводили на поветь, выбирали картошку из высокого подвала, закрепляли заборами сараи. Что интересно: иной дом затопит наполовину — один край в воде, а другой на земле, так что лазали через окошко. Вода стояла с неделю, а потом быстро сходила. Смотришь — заливной луг, на нем едут в лодке, и вдруг — аух! — лодка на мели, а вода сошла, тут же и рыба бьет хвостом. Сразу сухо, так что никаких калош ни у кого сроду не бывало. А земля-то заливная такая богатая, что «картошку не тяпками подсыпали, бывало, а руками! Вот какая земля».

Мологский Афанасьевский монастырь, от которого, собственно, и начиналась Кулига, стоял, как уже было сказано, на возвышенном месте к северо-востоку от города Мологи. С восточной его стороны протекала река Молога, впадающая в Волгу версты через две, далеко за Волгою и Мологою простирались обширные луга. С западной стороны прилегали к монастырю поля и луга, за которыми шёл густой высокий лес. У стен Мологского Афанасьевского монастыря начиналась Подмонастырская Слобода, а далее дорога шла между овсяных полей в деревню Большой Борок, где в начале века имелись две мелочные лавки, кузница, а также маслодельное заведение. По соседству с Большим Борком находилась деревня Новосёлки, откуда родом мать о. Павла — Александра Николаевна, урождённая Солнцева. После коллективизации в Новосёлках разместился Кулигский сельский Совет. За д. Новосёлки дорога поворачивала налево вдоль речки Уймицы, которая извиваясь, пересекала Кулигу и вливалась в реку Мологу около стен Афанасьевского монастыря.

«Живописные луга долины Уймицы были богаты щавелем, диким луком, а по весне сладкими опестышами, — пишет в своих воспоминаниях уроженец Кулиги Г.И. Корсаков — Среди лугов за Уймицей находилось несколько небольших, богатых рыбой и чистейших озёр. (...) За мостом дорога шла вдоль изгороди, за которой на пригорке стояли дома Старой Бортницы. Можно было раздвинуть жерди, пройти по тропинке мимо колодезного журавля и увидеть уходящую вправо улицу. Из-за берез, рябин и черемух смотрели избы глазами-окнами на дорогу, на заливной луг перед рекой Мологой и темнеющей вдали ивовый тальник на острове р. Мологи. Окна с резными наличниками возвышались далеко от земли. Почти все дома были покрыты дранкой, а длинные дворовые пристройки — чаще всего ржаной соломой. Нека-

зистый частокол или заросли боярышника отделяли усадебные участки от улицы. Между домами кое-где виднелись трубы бань».

Кулигские деревни тесно располагались вблизи монастыря, внутри кулигского «коленца», так что жители этих деревень роднились друг с другом, как мы видим и в «Родословной» Груздевых. Прадед о. Павла Алексей Терен-

тьич с «супругой Феклой Карповной» имели шестерых детей — «два сына и четыре дочери: первый сын был Иосиф (Осип) Алексеевич, который женился на Александре Васильевне из деревни Старое Верховье». Эта деревня находилась недалеко от самого крупного селения Кулиги — Замошье. В Старом Верховье до революции насчитывалось 73 дома. Иван Осипович, сын Иосифа Алексеевича, был женат «на девице из Боронишинского прихода Александре», у них родились двое детей — Николай и Мария. «Иван Осипович был рыбак, как-то зимой поехал на реку Мологу ловить рыбу и при спуске с горы напоролся на пешню, отчего и умер. Жена его Александра перебралась к родственникам в Питер, а там Бог знает, что с ней стало, ведь Питер-то большая деревня»

Кроме сына Ивана, у Осипа Алексеевича и Александры Васильевны («Вавилихи» что из Старого Верховья) были дочери Анна, Александра (по прозвищу «Краля») и Евдокия. О них о. Павел пишет:

«Анна Осиповна замуж не выходила, прожила всю жизнь в труде да молитве в Мологе, у купца Блатова горнишной, а потом взяла и мать Вавилиху к себе. Обе похоронены на кладбище г. Мологи..

Александра Осиповна (Краля) была выдана в замужество в деревню Новое Верховье за некоего Павла, а происхождение его не знаю. Кто у них были дети? Не знаю.

Евдокия Осиповна вышла в замужество в деревню Замошье за Николая Алексеевича Власова (Пашина). Был у них сын Александр, работал в торговой сети, вроде были и другие, но помню плохо.

Сам Осип Алексеич был с одной рукой, а вторую оторвало на мельнице в Рыбне у Годунова, где он работал крупчатником. Избенка была капельная, два окна на юг и два на восток и крыта соломой. В огороде в самом центре росла огромная рябина и всё глушила своей тенью»

От Старого до Нового Верховья примерно с версту. Дети со всех деревень, кроме Большого Борка и Подмонастырской Слободы, ходили на учебу в Замошье, где в 1892 году открылась двухклассная школа на пять отделений, здесь работали четыре учителя и священник. А из Большого Борка и Подмонастырской Слободы дети обучались в Афанасьевской церковно-приходской школе. Там учился и о. Павел. Одноэтажная, деревянная, широкая, выкрашенная в красивый сиреневый цвет, школа напоминала сказочный домик. В ней было всего два класса, а о. Павел и вовсе проучился один год. Афанасьевская церковно-приходская школа находилась рядом с монастырем, тут же за высокой оградой располагалось монастырское кладбище, где росли кедры, так что во время перемен мальчишки лазали за ограду и рвали кедровые шишки.

В Мологском Афанасьевском монастыре жила родная сестра бабушки о. Павла, в монашестве Евстолия, которая была старшей на скотном дворе. Самих же деда и бабку о. Павел описывает так: «Второй сын Алексея Терентича был Иван Алексеевич Груздев. Старичок среднего роста, небольшая русая борода, проницательные карие глаза и неизменная трубка-носогрейка. Волосы подстрижены под горшок, старенькие русские сапоги, плохонькой пиджак и старый картуз и с утра до ночи работа да забота. Земли было один надел, а семья — два сына, четыре дочери, мать-старуха, сестра девка-негуляха да самих двое, а урожаю 2 мешка ржи, 4 — овса, 2 пуда льнянова семя, 20-25 мешков картошки, 8 ведер серой капусты да 2-3 ведра белой, пудов 200-250 сена, на дворе корова, лошади не бывало. Вот это всё, что давал надел земли на семью из 10 человек и приходилосяуходить на заработки на сторону. Летом Иван Алексеич работал в Рыбне, на «Туерах», это такое водное судно, которое передвигалось при помо-

щи цепи, лежавшей на дне реки, а маршрут их был с Рыбны по Волге до Копава, а по р. Шексне до Карпунина.

Какую работу дедко выполнял на туерах, я не помню, но хорошо помню, как бабушка брала меня с собой, когда она ездила из Кулиги к нему за получкой. Зиму дедко работал в Мологском Афанасьевском монастыре — по хозяйству, чинил конскую сбрую, инвентарь, заготовлял дрова и выполнял другие работы, за что получал приличное жалованье, на которое содержал свою семью. Иван Алексеевич Груздев умер 30 марта 1920 года, похоронен на приходском кладбище Афанасьевского монастыря.

Супруга его была Мария Фоминишна, урожденка Петрова из деревни Новое Верховье. Это была плотная, физически развитая женщина, от природы процентов на 40 глухая, с бородавкой на левой щеке. Жизнь проходила — работа да забота, лето в поле, зима — пряла, ткала, внучат подымала. Померла бабка в деревне Борок в 30-х годах и похоронена на городском кладбище г. Мологи».

«Работа да забота» — вот главное, что запомнилось о. Павлу. Кулигские крестьяне трудились до седьмого пота, но урожаю едва хватало до весны: несмотря на богатые почвы здешнего междуречья, земли было мало, на квадратный километр сельхозугодий по переписи 1917 года в Боронишинской волости приходилось 107 человек (для сравнения, в Голландии с ее интенсивной технологией в те же годы было 80 человек на кв. километр). Поэтому искали заработка на стороне, многие кулигские крестьяне-отходники работали в Мологе и Рыбинске — на извозе, в судоходстве (как Иван Алексеевич Груздев) или на лесопильных заводах. А женщины — «лето — в поле, зима — пряли, ткали...»

Почти каждая семья выращивала лен. Его обмолачивали и семена отправляли на маслобойню. Маслобойня была в Мологе, а после революции и в деревне Новосел-

ки открылась «Маслобойня общества потребителей». Как привезут это масло льняное в глиняных кувшинах — а оно такое душистое! «Два пуда льнянова семя», — рачительно перечисляет О.Павел. Из «льняного семя» получали масло и дуранду (прессованный жмых), а из льняной соломы вычесывали кудель, из которой пряли пряжу. Бабушка Марья Фоминишна была большая мастерица. Солому били на мялках так, что со стебля отлетала кости-га — крепкая коричневая оболочка. Длинное льняное волокно трепали, и оно становилось как шелковое. В долгие зимние вечера пряли пряжу. С веретен пряжу перематывали в моты, затем распетливали на воробы («глаза как на воробах», т.е. так и ходят кругом), навивали на вьюшки, с них — на шпульки, затем — в челнок, для тканья. Как начинается Великий пост, берутся ткать. Для выделки льняного полотна служил огромный деревянный ткацкий станок, причем разборный. Если его собрать, то он занимал пол-избы. Двоюродная сестра о. Павла Татьяна Васильевна Осипенко (урожденная Кузнецова), крестным ее отцом был Александр Иванович Груздев, он же брат ее матери Александры Ивановны, вспоминала, как обе ее бабушки — и Марья Фоминишна по матери, и Аграфена Александровна по отцу — ткали в Великий пост. Вытканный новый холст назывался «новина». «Успевали наткать и выбелить на насту эти новины. Как солнце начинает припекать — так образуется наст, а снег-то раньше чистый был, без нынешней копоти. У нас всё чистое было — земля, рыба, леса».

«Вот тебе, матушка весна, новая новина», — говорили, расстилая холсты. Новиной назывался и первый урожай в году, первое зерно, «поехали попы новину собирать», — т.е. по обычаю с крестьян. «Не отсыпав попу новины, хлеба не продавай». «Есть новина (новый холст), так попу посылай». Крестьянские пословицы и поговор-

ки показывают отношение земледельцев к духовным лицам: оно одновременно и уважительное, и ироничное. «Летела муха-горюха, да дунула в ухо стару старику за нову новину». Как все эти прибаутки напоминают о. Павла! Так он оттуда и есть родом... А какие песни пели — и за работой, и в праздники! Голоса у всех Груздевых были отменные. Как соберутся на именины — и дедовья, и братовья, и бабки, и тетки — запоют старинные песни. А потом и в пляс пустятся. «Тётя Саня (мать о. Павла) как пойдет, бывало, плясать — по одной пятке стукнет, по другой стукнет! Простые ведь, деревенские...»

«Два мешка ржи и четыре — овса» — зерновых получали очень мало. Вешние воды заливали поля, поэтому озимые (рожь) сеяли только на высоких местах, да и яровые (овес и ячмень) не всегда давали урожай.

Дед и бабка о. Павла хоть и жили бедно большим семейством на одном земельном наделе, но не голодали — была картошка, была корова-кормилица, и сена накашивали 200-250 пудов. А лугопастбищные травы Кулиги славились далеко за пределами мологского края. Кормил и кулигский лес. За грибами, «за солониной», ездили на лошадях с огромными гумёнными корзинами. Так же и за клюквой, которой здесь за день набирали целый воз. Ходили и за вёшницей, т.е. за весенней клюквой — она из-под снега особенно вкусная, крупная, темная. «Сделают котомки с веревкой — как рюкзаки за спиной. Еще и корзинки брали. Котомку на елочку повесим, ягоду собираем». А по бруснику ходили — «одну корзину волоком и маленькие еще корзиночки. Большую-то ставим, а маленькие насыпаем. Так места негде ступить, всё красно. Леса богатые — сосны словно свечки». Вот только сахару не на что было купить. Так бабушка Марья Фоминишна бруснику парила в глиняных корчагах, зальет водой — и задвинет в печь. Печи были огромад-

ные, русские, рабочие, спали на них по пять-шесть человек — всей семьей.

И стоит потом брусника хоть год, хоть два — ничего ей не делалось.

В Кулиге особенно любили плести для всех этих лесных дел разные корзины, тем более что ивняка по берегам рек и ручьев было более чем достаточно. Заготавливали прутья ивы осенью и зимой, когда древесина прочная, гибкая, эластичная. И плели корзины прямо дома — «бывало, на пол-то не ступишь от прута». И корзины сами плели, и горшки делали, и телеги, и сани, и лапти. «У этих тружеников, — пишет о. Павел про своих деда и бабку, — было шесть человек детей: дочь Ольга, сын Александр, дочь Александра, сын Иван, Елизавета и дочь Анна, были еще дети, которые умерли в детском возрасте».

Первая дочь Груздевых Ольга, окончив один класс начальной школы, ушла «на постоянное жительство в Мологский Афанасьевский монастырь, где жили две родные тетки — монахиня Евстолия и инокиня Елена Петровы!' Как и бабушка Марья Фоминишна, урожденная Петрова, «от природы процентов на 40 глухая», ее сестры были глуховаты с рождения и ушли в монастырь. Наследственная груздевская глуховатость передалась отчасти и о. Павлу, но в таком интересном виде: «Он глуховат был иной раз, когда не надо. А когда надо — так все слышит». Ольга Груздева была определена в монастыре в живописное училище, где уроки рисования преподавал «профессор живописи Нестор Антонин Жуков. Рисование послушница Ольга усвоила прекрасно, ею были написаны в церковь Архистратига Михаила на Даче иконы — местная Спаситель и Распятье». Дача — это филиал монастыря в 12-ти верстах, где была построена в конце XIX века однопрестольная церковь Михаила Архангела и несколько жилых деревянных домов.

Отец Павел высоко ценил художественный талант своей родной тетки, вообще очень любил Ольгу, ласково называл ее «кока». Но «кока» — это не прозвище, на которые о. Павел был большой выдумщик. По-кулигски «кока» значит или крестная, или просто тетя. «Все они у нас «кока» — так уж принято было, — вспоминает батюшкина сестра. — «Кока Нюша» — Анна Ивановна Груздева, «кока Саня» — так отец Павел мою маму звал. Тетка Ольга и меня брала в монастырь, чтобы подкормить, а то у нас очень бедно было».

Род Груздевых вообще удивительно одарен по художественной части: иконопиской была инокиня Елена (Петрова), инокиня Ольга (Груздева), младший брат о. Павла Алексей Александрович тоже стал художником. То ли в самих мологских местах было ярко выраженное живописное начало — из соседней Подмонастырской Слободы из крестьянского сословия вышел известный художник-маринист Л.Д.Блинов, выходцами из Мологско-го уезда были и знаменитые братья Солнцевы, Федор и Егор, тоже из крепостных; то ли творческая народная стихия порождала такие таланты, но художественная одаренность чувствуется в каждом слове о. Павла — он был, что называется, художником в душе. А исписанные сверху донизу стихами страницы батюшкиных рукописей? А сама его с виду простая речь, где каждое слово — образ, да не в бровь, а в глаз? Всё это оттуда, из Мологи. «Приедешь к ним — и Леша рисует, и Панушка. Он с детства только попов рисовал — из головы. Священником хотел стать», — говорит батюшкина двоюродная сестра.

Прекрасные работы Ольги Груздевой, о которых вспоминает о. Павел — «это две картины — вид монастыря с западной стороны, вышитый бисером, и вторая — изображение преподобного Серафима, кормящего медведя, картина была вышита цветным шелком. При игумении

Иннокентии инокиня Ольга была удостоена пострижения в рясофор, в коем звании померла 4-го сентября старого стиля 1926 года, похоронена на монастырском кладбище рядом с теткой — монахиней Евстолией».

Александр Иванович Груздев был младше своей сестры Ольги на четыре года. Он родился в 1888 году и, как пишет о. Павел, «по окончании трех классов церковноприходской школы был направлен родителями в Рыбинск в лавку к некоему Адреянову, который торговал дрожжами, но непосильный детский труд и бесчеловечное обращение хозяев вынудили его пяшком бежать в Мологу и, не заходя домой, выпросился в мальчики к Иевлеву Александру Павлычу, который имел мясную лавочку, где работал до революции, вернее, до 1914 года».

Здесь необходимо в общих чертах обрисовать дореволюционную Мологу — город, ставший ныне символом затопленной истории, поругания святынь, ярославский Китеж-град.

Молога начала нашего века — это небольшой уездный городок с древней историей (первое упоминание о Мологе в летописи относится к 1149 году), с населением в пять тысяч человек и с тем особым укладом жизни, который был свойственен старинным северным городам. Когда-то Молога стояла на бойком месте, на волжской ветви водного пути «из варяг в греки» и являлась оживленным торговым пунктом, славятся ее знаменитые ярмарки в Холопьем городке (ныне затопленное село Борисоглеб). Во второй половине XV века Мологское княжество вошло в состав Русского государства, а ярмарки из Холопьего городка перебазировались в саму Мологу на пойменный левый берег реки. С низовья Волги приплывали арабы и персы, греки и итальянцы, а с севера — купцы из Новгорода, Скандинавии и Прибалтики. Привозные товары обменивались на местные: лен, холсты, меха,

мед, деготь. Но в XVII-XVIII веках «мологский превеликий старый торг разно разыдеся», так как возникли новые торговые центры в Архангельске, Казани, Нижнем Новгороде. Молога, как и Рыбная слобода, живет теперь за счет поставок рыбы на великокняжеский кормовой двор в Москву, причем за мологскими рыбаками был закреплен участок реки Мологи вверх по течению на 80 верст.

В 1777 году Молога получила статус уездного города указом Екатерины, но жизнь продолжала идти своим чередом. Открытие в 1811 году Тихвинской водной системы, соединяющей Рыбинск с Петербургом, заметно оживило развитие города, но к началу нашего века Тихвинская система была уже законсервирована, так что в Мологе 1910-х годов имелись только мелкие предприятия да частные лавочки. В мясной лавке А.И.Иевлева и работал несколько лет Александр Иванович Груздев. «Отсюда я стану Александра Ивановича называть «Тятя», так как я его старший сын, ныне игумен Павел» («Родословный корень Груздевых», судя по всему, написан о. Павлом в 1970-х годах). Мясником Александр Иванович стал отменным, руки у него были — «вот такие мускулы», как вспоминает его младший сын Александр Александрович Груздев.

— Как зарежем партию — техники-то никакой не было: ни лебедки, ничего такого, всё на своем горбу, — рас сказывал Александр Иванович, — тушу на козлах разрубят и на себе таскают. Как зарежем партию, так и чашка.

— Тятя, а сколько чашечка-то?

— Да грамм двести, — говорит.

— А сколько партий?

Когда восемь, когда и побольше. А потом хозяин придет, еще принесет. На закуску: мясо нарубят топором, луку туда, чесноку, перцу, булку французскую купят, мякиш вынут и фаршем этим набьют.

«День трудись, а ночь молись», — любил повторять отец Павел. А про тятю написал: «Всю жизнь был усердный к Богу молитвенник» Благочестивым верующим человеком был и сам хозяин лавки Александр Павлович Иевлев, а из семьи Иевлевых жила в Мологской Афанасьевской обители монахиня Елизавета (Иевлева), которая получила в свое время хорошее образование, стала врачом и в обители выполняла послушание заведующей аптекой и монастырского доктора.

Вообще мологские жители отличались благочестием и высокой культурой, судя по тому, что в городе с населением пять тысяч человек было две гимназии, четыре начальных училища, три библиотеки, два собора и четыре церкви, пять благотворительных заведений и одна из первых в России гимнастических школ — Манеж (в ней же располагался Мологский театр). В списке пожертвователей на нужды Мологского Афанасьевского монастыря числятся многие жители Мологи, среди которых интересно имя Ивана Матвеевича Клюкина: «В 1893 году мологским мещанином Иваном Матвеевичем Клюкиным пожертвовано в монастырь покосной земли 6 десятин 2350 кв. сажень, находящихся в Мологском уезде Веретейской волости при деревне Рыльбово. Дарственная запись и план имеются».

Кем приходился Иван Матвеевич Клюкин юродивому Лешиньке по фамилии Клюкин, весьма известному в Мологе 1910-х годов, у которого был к тому же брат Митрей, по прозвищу Вшивой? Можно предположить, что в семье благочестивого, крепко верующего Ивана Матвеевича и родились дети, чье наследственное благочестие перешло в юродство. Александр Иванович Груздев часто рассказывал о юродивом Лешиньке, и, видимо, со слов отца сохранилась у Павла Груздева память о нескольких случаях.

«Тятя с хозяином любили осенью ходить на охоту к Святу Озеру за утками, их допреж там было тьма тъмущая, а охотников в г. Мологе если было десять, то много, а в нашей Кулиге в 12-ти деревнях двое, Николай Кузнец да Иван Бажан. Однажды в дождливый осенний день со множеством убитой дичи наши охотники заблудились. Стемнялосъ, а дождь как из ведра. Куда идти? В какой стороне Молога? Никакой ориентировки. Но вдруг они увидели вдали как бы огненный столб, восходящий от земли, простирающийся в небо; и они, обрадованные, пошли на этот ориентир. Через два-три часа Александр Павлыч и Тятя уперлися в кладбищенскую ограду г. Мологи. Перебравшись через ограду, они увидали свежую могилу, на которой на коленях с горе воздетыми руками молился Ле-шинька, от которого исходило это дивное сияние. Александр Павлыч упал перед ним на колени со словами: «Леша, помолись за нас» на что тот ответил: «Сам молись, и никому не говори, что ты меня здесь видал»».

Второй случай из жизни Лешиньки был такой. Он каждый день приходил к Иевлевым в лавочку и обращался к хозяйке со словами: «Маша, Маша, пятачок» который получая, сразу же кому-либо отдавал или же запихивал в какую-нибудь щель. Когда умер Александр Павлыч, хозяйка стала сама вести дело, и вот после похорон, как обычно, приходит в лавочку Леша, и со словами «Маша, Маша, пятачок» получает от хозяйки ответ: «Леша! Видишь, я овдовела, торговля сократилась, стало быть, и ты посбавь с меня, бери три копейки» На что Леша, не ответив ни слова, ушел из лавочки. Проходит неделя, другая, месяц, нейдет Лешинъка к Ивлихе, загрустила Анна Ивановна, да что-то и дела стали плохо клеиться. И вот однажды говорит она тяте: «Санька! Обидела я Лешу, только стал бы он ходить как раньше, гривенник стала бы каждый день давать» И только это сказала,

вкатывается Леша со словами «Маша, Маша, пятачок», на что Анна Ивановна с любовью даёт ему десять копеек, которые он не взял со словами: «Спасибо, мне пятака хватит» и ушел из лавочки.

Леша жил и родился в г. Мологе, фамилия его была Клюкин, вел странный образ жизни, красил дегтем лицо, руки и т. д., летом ходил в шубе, в валенках, а зимой наоборот, постоянного места жительства не имел, жил тут да инде. Часто ходил в монастырь, где спал в хлебной на голой печи. Дрался с козлом по кличке Костя, козёл всегда был победителем. Был у него брат Митрей, по прозвищу Вшивой. Похоронен Леша в Мологском Афанасьевском монастыре у летнего собора, у алтаря с правой стороны. До 1930 года на его могилке стоял белый деревянный крест и железная ограда. Таков был мологский мещанин Алексей Клюкин (Лешинъка)»

Вообще жизнь многих мологжан было тесна связана с Мологской Афанасьевской обителью. Да и из ста с лишним насельниц монастыря половина были родом из Мологского уезда, в т. ч. четыре монахини и семь послушниц — из самой Мологи; остальные — из разных мест Ярославской и Тверской губерний. Семейные и земляческие отношения делали монастырь как бы родным Божьим домом: здесь мы видим трех представительниц рода Груздевых и Анну Ивановну Усанову из деревни Большой Борок, Параскеву Арсеньеву из деревни Новоселки, да и монастырская благочинная Лидия Коршунова была из Старого Верховья — это всё родная Кулига.

В 1910 году Александр Иванович Груздев женился на девице из соседней деревни Новоселки — Солнцевой Александре Николаевне. Вообще имена Александр и Александра повторяются в роду Груздевых из поколения в поколение. Приданого за невестой дали 12 рублей. «Эта девушка до самого замужества работала в Рыбне у купца

Субботина Ивана Матвеевича прислугой, — читаем в «Родословной» о. Павла, — первая вставала, последняя ложилась. Дом двухэтажный — сколько печей истопить, сколько полов вымыть, а стирка, а вода, правда, она не готовила, но черна работа лежала вся на ее плечах, одне лампы наливать да заправлять и то горе горькое. С замужеством пришла другая жизнь, другие заботы. Семья — свекор Иван Алексеевич, 2. свекровь Марья Фоминишна, 3. бабушка Фекла Карповна, 4. деверь Иван Иваныч, 5. золовка Александра Ивановна, 6. золовка инвалид от природы Елизавета Ивановна, 7. золовка Анна Ивановна, да молодых двое, итого 9 человек, а изба 5 аршин в ширину, 7— в длину, 4 окна, у порога русская печь да в сенях кадка крошва. Как жили? Но жили: 3-его августа 1911 года родился сын Павел, в 1912 г. родилась дочь Ольга, в начале 1914 г. родилась дочь Мария, а 19 июля 1914 года началась война»

«В избе бедняка не вмещается даже два заячьих уха...» В 70-х годах о. Павел писал в письме к своему младшему брату Александру Александровичу в Тутаев, заботясь о племянниках:

«Лену и Сашу не обижайте, хотя у нас не было детства, нужда да горе, пусть они порадуются».

Отца, Александра Ивановича, сразу взяли на фронт. «Осталась Александра Николаевна с малым детям да со старым старикам, а жить надо и жили, а как? да так же, как и все. Помню, был оброк не плочен да штраф за дрова, что на плечах из леса носили. Вот и приговорили бабку и маму на неделю в Боронишино, в волостное правление, в холодную, конечно же, бабка и меня взяла с собой, и нас из Борку много набралось неплатилъщиков. Я кой кого помню, а именно, Марья Михайловна Бабушкина с сыном Володей, а ему было 3-4 года; Любовь Усанова с сыном Васей — 4-5 лет; Марья Лавошница с Федей, тоже годов 3-4. Набралось нас человек 15-20, заперли всех в темную ком-

нату, сидите, преступники, а среди нас были глубокие старики Тарас Михеич да Анна Кузина, обое близоруких. Пот и пошли они оправиться в уборную, а там горела пятилинейная керосиновая лампа, они ее как-то и разбили. Керосин вспыхнул, мало-мало и они-то не сгорели, а на утро пришел старшина Сорокоумов и всех нас выгнал. Это было 29 августа 1915-16 года».

В тетрадях о. Павла сохранилась «Песенка Лизы Груздевой» (под таким названием):

Жили мы в подвале,

пили Кали-Мали,

часто голодали,

ничего не знали.

«Тятю на фронт взяли. Дома нищета, — рассказывал отец Павел о своих детских годах валаамским монахам. — А в монастыре бабушка — старшая на скотном, одна тетка — в иконописной, вторая — в хлебной на просфоре.

Мать дала по мешочку и сказала: пойдите по деревне и милостыню соберите. А что делать? Хлеба нет. Я в монастырь, к тетке: «Кока, мамка по миру посылает!»

К игумений пришли — в ноги бух! Игумения говорит: «Так что делать, Павёлко. Цыплят много, куриц. Пусть смотрит, чтобы воронье не растащило».

Цыплят пас, потом коров пас, лошадей... Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то...

Потом — нечего ему, т.е. мне, Павёлке, — к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавал, кадила раздувал.

Так началось для о. Павла монастырское послушание. Он потом сочинил такую песню:

Бабушка Евстолия

взяла воспитать.

Нежила, лелеяла,

как родная мать.

Глава III

Обитель святителей Афанасия и Кирилла

и иконы Тихвинской Божией Матери

Мологский Афанасьевский монастырь стал для четырехлетнего Павла Груздева вторым домом. Может быть, это был даже первый и самый главный дом и одновременно храм, память о котором о. Павел хранил всю свою жизнь. Любил рассказывать о Мологском монастыре — «ближе Мологи ничего у него не было, все её вспоминал». Как полноводная река вытекает из большого озера, так и истоки судьбы отца Павла — в Мологской Афанасьевской обители. Не случайно архимандрит Павел стал последним ее летописцем, записав по памяти уже в 70-е годы историю, устроение и убранство, имена последних насельников затопленного Мологского монастыря. По рукописи отца Павла и архивным документам можно восстановить эту древнюю обитель хотя бы на бумаге и в памяти людской...

«В трех верстах от центра уездного города Мологи Ярославского края на севере находился Афанасьевский женский монастырь — пишет о. Павел. — Время основания монастыря неизвестно, но известно то, что первоначально обитель была мужская и была приписана к монастырю Новый Иерусалим и существовала до времен патриарха Никона. Когда везли его в заточение на Белоозеро в Кириллов монастырь и когда проезжали мимо Афанасьевского монастыря, узнав об этом, настоятель игумен Сергий с братией обители воздали честь опальному патриарху, за что были избиты стрельцами и выгнаны из

обители, а храм был сделан приходским. По прошествии некоего времени обитель была восстановлена, но не мужской, а женской под управлением игуменъев».

Если первое упоминание о Мологе в летописи относится к 1149 году, то о возникновении Мологского монастыря в честь святителей Афанасия (373 год) и Кирилла (444 год), патриархов Александрийских, никаких сведений не сохранилось. Когда он основан и кем? Исстари монастырь именовался Холопьим. Одно из преданий гласит, будто бы здесь когда-то были заключены жены новгородцев, которые во время продолжительного отсутствия своих мужей в военных походах вышли замуж за их холопей; что будто бы в селе Станове (восемь верст от монастыря) находился стан холопей, где они, бежавши из Новгорода, укрепились для защиты от господ своих, вернувшихся с войны, а в селе Боронишино оборонялись от них. Новгородцы, победив холопей бичами, построили монастырь и заключили в нем своих неверных жен. Это предание передает Карамзин в «Истории Государства Российского», но добавляет, что «в летописях Новгородских нет о сем ни слова», а сама история «взята из древней греческой сказки о рабах скифских».

Другое предание достоверней — здесь с XIV века находилось складочное место для товаров во время ярмарки, бывшей в Холопьем городке при устье Мологи. На тесную связь торга и монастыря указывает сохранившееся до XVI века его полное название Афанасьевский Троицкий Холопий Углицкий монастырь. Вероятнее всего, сам монастырь был построен на богатые пожертвования с торга и не бедствовал до самого конца XVII века. «Торговое» его происхождение подтверждается и тремя обширными ямами, которые открыты здесь около 1798 года (одна — в монастыре, две — близ него) и в которых будто бы складывались и хранились азиатские и евро-

пейские товары. Сухой грунт земли (монастырь стоял на возвышенном месте) не препятствовал этому.

То, что Мологский Афанасьевский монастырь существовал в XIV веке, подтверждается и другим древним преданием, связанным с потомками ярославского князя Феодора Черного. Незадолго до своей кончины в 1299 году князь Феодор Ростиславович благословил старшего сына Давида на княжение святой иконой Тихвинской Божией Матери. Князь Давид Феодорович передал эту икону в 1321 году младшему своему сыну Михаилу вместе с уделом на Мологе. Михаил Давидович, внук Феодора Черного, стал первым мологским князем, успешно союзничал с Москвой и даже сопровождал великого князя Дмитрия Иоанновича (впоследствии Донского) в поездке в Орду к хану Амурату в 1362 году. От князя Михаила Тихвинская икона перешла к его сыну Феодору. Феодор Михайлович участвовал во многих походах в составе московских войск. В 1380 году на Куликовом поле мологская дружина билась на левом фланге под знаменами Дмитрия Донского. Семейную реликвию — икону Тихвинской Божией Матери — князь Феодор Михайлович пожертвовал около 1370 года (в иных источниках называется 1377 год) в древний Афанасьевский монастырь, а позднее и сам принял здесь постриг с именем Феодорита и был погребен в Мологской соборной церкви в 1408 году. Икона Тихвинской Божией Матери служила с того времени покровом и питательницею обители, а с 1770 года прославилась как чудотворная.

«Я, грешный, родился и вырос под покровом сей святой иконы Богоматери», — пишет о. Павел. С этой исчезнувшей иконой (в январе 1930 г. она была увезена из разгромленного Афанасьевского монастыря в Мологский музей, а оттуда изъята по распоряжению начальника ОГПУ — где она теперь? что с нею? — следы ее отец Па-

вел искал всю свою жизнь) связано много тайн и чудес, начиная с самого ее происхождения.

Исследователи утверждают, что икона написана во горой половине XIII века, когда князь Феодор Черный супругой Анной, дочерью татарского хана, вернулся из золотой Орды. Тихвинскою же называется она только по сходству изображения ликов Богоматери и Спасителя, но никак не могла быть копиею с той Тихвинской, что мнилась над водами Ладожского озера в 1383 году и остановилась в Тихвине, так как в Афанасьевской обители находится с 1370-го (1377) года. По сказанию, сама Тихвинская икона Богородицы написана св. апостолом Лукою, впоследствии перенесена в Иерусалим, а затем во Влахернский храм Константинополя, откуда и скрылась н 1383 году и явилась в России. Можно предположить, что иконописец, написавший Тихвинскую икону по заказу ярославского князя Феодора Черного, был в Царь-граде и видел оригинал, написанный евангелистом Лукою, во Влахернском храме.

Но пока вернёмся к истории Мологского Афанасьевского монастыря, которая начинает отчетливее выступать с середины XVI-гo века. В ризнице монастыря хранились грамоты великих князей, в частности, родного внука великого князя Иоанна Васильевича — Димитрия, который в бытность свою в Углицком княжении «оказывал сей обители особое усердие». По кончине своей в 1509 году князь Димитрий завещал «к Афанасию Святому на Мологу» несколько крестьян из вотчинных деревень. Свою вотчину на лесном угодье пожаловал монастырю и великий князь Василий Иоаннович в 1522 году. Когда в Афанасьевском монастыре случился большой пожар, а было это в 1548-м году, великий князь Юрий Васильевич написал «льготную» грамоту, чтобы податей с монастыря три года не брать

в его государеву казну, а отстраивать обитель. Около 1555 года был построен новый деревянный храм во имя Святой Троицы — видимо, на месте старого, сгоревшего. Храм теплый, с трапезою и келарской, с тесовой кровлей, «на церкве шея рублена в осьмерик, на главе крест железный».

В начале XVII века мологские земли подвергались нападениям поляков и литовцев. С 1612 года сохранился на территории монастыря надгробный камень с надписью: «Сего монастыря инок Корнилий Беляницын погребен от сотворения мира 7120 г. (1612 г.) октября 1-го дня». Причем долгие столетия надгробье инока Корнилия было сокрыто под землей, но в конце XIX — начале XX века показался из земли белый камень, который сперва был виден мало, потом начал показываться более и более и, наконец, стал виден весь. Вследствие такого необычного явления он был огорожен перилами и покрыт деревянной кровлею. Позднее здесь была выстроена часовня, о которой отец Павел пишет: «Вторая часовня находилась на территории скотного двора, размером примерно два с половиной метра на три с иконостасом, но иконы были литографические на жести. Пола не было, в центре находилась могила, на ней лежала треснутая каменная плита с надписью, которую никто не мог прочитать, за исключением слов «игумен Корнилий» а остальное не разобрать. На северной и южной стенах висели очень древние иконы: «Знамение Божией Матери» и две — преподобного Корнилия»

Когда патриарх Никон основал Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь на реке Истре в 46-ти верстах от Москвы, сделав точную копию иерусалимского храма Воскресения Господня и назвав все места этого монастыря так же, как в палестинском Иерусалиме (были здесь и Назарет, и гора Элеонская, и гора Фавор, а ре-

ка Истра была переименована в Иордань) — то к этому знаменитому патриаршему монастырю была приписана и Мологская Афанасьевская обитель, так что все управляющие ею строители и игумены назначались из Нового Иерусалима.

Патриарх Никон, поссорившись с царем Алексеем Михайловичем, в начале 1660-х годов на несколько лет уединился в своем любимом Воскресенском монастыре Новый Иерусалим. На соборе 1666 года Никон был лишен патриаршего сана и затем отправлен в ссылку на Белоозеро. Путь его пролегал через Мологский монастырь. Ученик патриарха Никона Сергий Прокофьев в то время как раз был настоятелем Афанасьевского монастыря и, как пишет о. Павел, он и братия «воздали честь опальному патриарху, за что были избиты стрельцами и выгнаны из обители». Этот случай подтверждается и хронологически. Хотя в приходский храм впавшая в опалу обитель была обращена не сразу. Сюда еще назначаются игумены, есть и монашествующие. Ссылка патриарха Никона продолжалась пятнадцать лет, и только в 1681 году уже не царь Алексей Михайлович, а его сын Федор позволил Никону вернуться в родной монастырь Новый Иерусалим. Но этому не суждено было сбыться. Опальный патриарх тяжело занемог в дороге и в Ярославле скончался. А Мологская Афанасьевская обитель, потрясенная всеми этими событиями и начавшейся церковной смутой, запустела.

Епископ Ростовский Георгий 13 марта 1723 года представил в Священный Синод ведомость, в которой пишет: «В Афанасьевском монастыре две церкви: зимняя во имя Живоначальной Троицы и летняя во имя Успения Пресвятой Богородицы, при чем число причта показано: белый поп и диакон». Это значит, что ни одного монаха в начале XVIII-гo века в Мологской Афанась-

евской обители уже не было. Официально монастырь упразднен в 1729 году.

Через 35 лет «по ея Императорского Величества высочайшему указу» в Мологской обители производится опись имущества. «За неимением в оном монастыре настоятеля и монашествующих» бумага писана рукою «белого приходского попа Алексея Афанасьева» а засвидетельствована «Бутырского пехотного полку порутчиком Евдокимом Петиным». Монастырь за долгие годы своего запустения не растерял ни одного из своих образов, не остался совсем и без вотчинных земель, к которым по ревизии 1744 года относилась и Кулига со всеми своими деревнями. Правда, священник Алексей Афанасьев жалуется, что «в том приписном Афанасьевском монастыре против древнего установления надлежит быть игумен; ныне на лицо никого монашествующих не имеется, а имеется один белый приходской священник (т. е. он сам. — Авт.), которому оного монастыря от вотчинных крестьян никакого, как денежнаго, так и хлебнаго жалования, в дачу не производится».

С составителем описи 1764-го года священником Алексеем Афанасьевым придется встретиться в документах через несколько лет по достаточно неожиданному поводу — дело касается той самой древней иконы Тихвинской Божией Матери «от рода ярославских князей Феодора Ростиславовича», которая в 1770-м году прославилась как чудотворная. В то время свирепствовала в Москве и других городах моровая язва, пришла она и в посад Мо-логу. Тогда мологжане обратились к заступлению сей иконы: из Успенской церкви монастыря (тогда приходской) Тихвинская Богоматерь была перенесена крестным ходом в соборный храм Мологи, и язва прекратилась. С тех пор образ Тихвинской Божией Матери почитается как чудотворный, а в память об избавлении Мологи от

моровой язвы был учрежден ежегодный крестный ход с иконой, которую переносили в Воскресенский собор города на три недели с 30-го сентября. По просьбе жителей святыня была принимаема и в домах граждан.

Такое почтение к иконе Афанасьевского монастыря вызвало недоброжелательство клирошан церкви соседнего села Веретен: ими был послан донос архиепископу Ростовскому и Ярославскому Самуилу, в котором указывалось, что даже «молебствия тому образу от разного звания людей совершаются от прочих святых икон отлично». 16 мая 1780 года в Мологский городской магистрат пришло послание владыки Самуила, который требовал «от всех оного города Мологи обывателей, купцов и мещан взять известие», т. е. допросить, давно ли Тихвинская Богоматерь находится в упраздненном Афанасьевском монастыре и почему ей оказывают «отличное против протчего святых божия матере икон почтение и молебствия». И вот начался «розыск по делу». В первую очередь призвали к ответу священника Алексея Афанасьева и весь клир бывшего монастыря, допросили купечество и мещан города Мологи, крестьян сел Боронишино, Шумово, Станово, Феодорицкого. Все они «в сущую правду согласно показали», что икона Тихвинской Богоматери «издавних лет» находилась в монастыре, а как она там появилась, «того они сказать не могут», а почитают ее за «первообразную». Упорствовали лишь крестьяне и церковнослужители села Веретен, откуда был послан донос, и по-прежнему отстаивали свое обвинение. Дело, тем не менее, было закрыто «за отсутствием состава преступления».

Когда монастырь был вновь учрежден, но уже как женский «под управлением игуменьев», икона Тихвинской Богоматери стала именоваться его чудотворной святыней. Настоятельница и прочие насельницы обители при вступлении в монастырь в 1797 году получили сло-

весные сведения об этой иконе от 112-летнего старца воина Лазаря Иванова, который передал им, что «сия икона дана на благословение от святаго благовернаго ярославскаго князя Феодора Ростиславовича сыну его св. благ, князю Давиду Феодоровичу (ок. 1298 г.). Давид же Феодорович благословил ею младшаго сына своего Михаила на удельное княжение в Мологу (ок. 1321 г.), а Михаил благословил сына своего Феодора Михайловича, который ок. 1370 г. и принес сию икону в древний Афанасьевский монастырь»

«Рассказ сей весьма согласен с хронологией, историей и преданием» — отмечает протоиерей Иоанн Троицкий, чьи «Материалы для истории Ярославской епархии» были опубликованы в 1901-м году в газете «Ярославские епархиальные ведомости». «Икона сия древнего письма, — подтверждает он. — Древность ея, кроме живописи, доказывается еще и тем, что задняя сторона доски — старинной, самой простой, грубой и неискусной отделки. Высота иконы 1 аршин 14 вершков, ширина 1 аршин 10 вершков (т. е. 133 х 115 см — Авт.). Письменных документов о ней нет».

Отец Павел приводит в своих дневниковых записях несколько другие размеры Тихвинской иконы Божией Матери: «Высота святой иконы 1 аршин и 14 вершков, ширина 1 аршин и 6,5 вершков» (т. е. 133 х 100 см). Вообще разночтений по истории Мологского монастыря очень много. Нигде не указано также, как производились обмеры иконы — ведь она была в драгоценном окладе, в жемчужной ризе.

Но до чего же интересен восемнадцатый век! После того как чужеземные обычаи прочно укоренились в жизни не только столичной, но и провинциальной, так что не в одном высшем свете повсеместно говорили по-французски и немецки, но весь русский язык переполнился иностранными словами, после этого, казалось бы,

победного шествия иноземщины по российским просторам все вдруг кинулись изучать древнюю русскую историю, собирать уцелевшие по монастырским ризницам летописи и сказанья, а сами монастыри — эти на целое столетие упраздненные обители Православия — вдруг начали возрождаться, как грибы после дождя.

16 августа 1795 года «вследствие прошения граждан Мологи» Высочайшим указом Екатерины II был вновь утвержден Афанасьевский женский общежительский монастырь на месте старого мужского. По указу императрицы монастырь не получал ни своих земель, ни денежного содержания. В нем дозволено было проживать «до 30 бедных вдов и престарелых девиц», однако на какие средства — не говорилось ни слова. Поэтому Ярославская духовная консистория (так, на иноземный лад, называлось даже епархиальное управление) долгое время находилась в затруднении: каким образом содержать сию обитель? Только после того, как Мологская Городская Дума обязалась выплачивать ежегодно по 300 рублей на содержание монахинь, был издан Указ Ярославской духовной консистории об учреждении Мологского Афанасьевского женского монастыря 15 апреля 1798 года. Но целых двадцать лет — до 1817-го — Афанасьевская обитель не имела права даже на постриг в монашество в собственных стенах.

Вообще эти первые два десятка лет — очень трудный период и материального, и духовного становления монастыря, и тяжелый этот груз вынесла на своих плечах «возобновителъница и устроительница Афанасьевской женской обители игуменья Евпраксия», — как пишет отец Павел.

Она заложила основу благополучия Мологской Афанасьевской обители, уже в XIX веке ставшей «одним из лучших женских монастырей в Ярославской епархии».

При игумении Евпраксии монастырь был практически отстроен заново. Помимо корпусов, в северо-запад-

ном углу монастырской ограды на том месте, где прежде находилась деревянная церковь Успения Богородицы, был построен в 1822-26 годах однопрестольный Успенский храм с входом вне монастыря. Сюда был перенесен из прежней церкви древний пятиярусный иконостас столярной с резьбою работы, вызолочен и украшен святыми иконами, тоже из прежней деревянной церкви. Таким образом, в Мологской Афанасьевской женской обители были восстановлены храмы прежнего мужского монастыря — Троицкий (еще в 1788 г.), каменный, теплый, пятиглавый, с колокольней, и Успенский.

Игумения Евпраксия предприняла попытку упрочить материальное положение монастыря, обратившись к самому Государю Императору Александру I, когда тот в 1823 году 16 августа был проездом в Мологе. Когда мать Евпраксия представлялась Его Величеству, то попросила вникнуть в нужды обители — в том же году началась переписка по этому поводу между архиереем Ярославским Симеоном и министром духовных дел князем А. Н. Голицыным.

По поручению императора Александра I князь Голицын обратился к Преосвященному с запросом о нуждах монастыря, на что владыка Симеон ответил, что «он входил в рассмотрение этих нужд и нашел положение монастыря крайне недостаточным, так как от Мологской градской Думы 300 рублей в год сумма почти ничего не значит, тем более монастырь не имеет ни земли, ни мельницы, ни рыбной ловли, как другие заштатные монастыри, кроме малой части огородной близ монастыря земли, а за пашенную для посева хлеба и сенокосную каждогодно платит мологским гражданам от 300 до 400 рублей».

Поэтому архиепископ Ярославский и Ростовский Симеон в письме к министру духовных дел князю А. Н. Голицыну просил: 1) Включить Мологский Афанасьевский

монастырь в число штатных 3-го класса с отпуском 931 рублей 60 копеек в год; 2) Вместо мельницы и рыбной ловли отпускать из казны 600 рублей в год; 3) Отвести 30 десятин пашенной и сенокосной земли под монастырем в пользу обители.

Ходатайство владыки Симеона осталось без исполнения, тем более что вскоре Александр I скоропостижно скончался.

«Сестры монастыря содержатся главным образом собственными своими трудами, — отмечает исследователь конца XIX века. — Для посеву хлеба и сенокоса они нанимают землю у граждан Мологи».

В восстанавливаемом монастыре 1820-1830-х годов были периоды крайней нужды, так что нечем было даже за дрова заплатить. Тогда на помощь приходила Тихвинская Божия Матерь.

Однажды произошел такой случай. Крестьянин Никита Степанов за неуплату ему долгов от монастыря за дрова хотел везти их в Югскую Дорофееву пустынь. Во сне ему явилась Божия Матерь в том виде, как Она изображена на Тихвинской иконе, и говорит: «Не отвози дрова в Югскую пустынь, там их достаточно. Отдай в Афанасьевский монастырь — когда игумения исправится, то заплатит тебе деньги. Я тебя в том уверяю». Наутро Никита отвез дрова в Афанасьевскую обитель и рассказал свой сон матушке Евпраксии и сестрам. Вскоре дела монастырские поправились, и игумения вернула ему долг за дрова.

Несмотря на всегда достаточно скромное материальное положение Афанасьевского монастыря, в 1830-е годы при игумений Евпраксии было положено основание третьему великолепному храму обители — Собору Святаго Духа. Окончательно устроен и освящен этот храм в 1841-м году трудами второй игумений монастыря

Магдалины. Пятиглавый трехпрестольный Духов собор встал в один ряд с храмом Святой Троицы посреди монастыря. Три входа «о 13-ти ступенях» вели в собор, и над каждым из них были устроены фронтоны, поддерживаемые четырьмя колоннами. Четыре столпа держали свод храма — два в алтаре и два посреди церкви. Внутренним и внешним убранством храма служила богатая живопись, которой была украшена даже паперть. Снаружи храм был оштукатурен и отбелен, кровля крыта железом и окрашена медянкою, главы и кресты опаяны английской жестью.

Под этим собором нашли упокоение обе игумений монастыря — и Евпраксия, и Магдалина, о которой известно, что родом она была, из мологских мещан Новотельновых, долгое время служила казначеей в монастыре, а по смерти матушки Евпраксии в 1833 году произведена в игумений и управляла обителью до самой своей кончины 26 декабря 1844 года. При ней «монастырь приведен в цветущее состояние». После игумений Магдалины Афанасьевской обителью пятнадцать лет управляла Августа (Петровская), тоже из бывших монастырских казначей, она умерла 24 августа 1861 года и погребена на монастырском кладбище. Далее, следуя рукописи отца Павла, «порядковый перечень игумений» такой:

4. «Игуменья Феофания, из благородного сословия, управ ляла обителью недолгое время, была переведена в Ярослав ский Казанский монастырь, где и преставилась с миром»

5. «Благоустроительница и украсительница святой обители игуменья Антония. При ней на три корпуса келий надстроен второй этаж, выстроена гостиница для богомольцев, а также прекрасная церковно-приходская школа для деревенских школьников, приобретен в городе Мологе земельный участок, на нем выстроена каменная часовня с жилым домом для обслуживающих инокинь оби-

тели, а также приобретен в городе Рыбинске на Стоялой улице земельный участок, на коем и выстроено подворие с часовней и жилыми и хозяйственными постройками, коим управляла монахиня Зинаида. Неумения Антония похоронена на монастырском кладбище с левой стороны алтаря кладбищенской церкви, на могиле ее был воздвигнут величественный черного гранита памятник»

6. Игумения Августа, которая управляла обителью с 1895 по 1901 год. «Она наладила прекрасно животноводство и устроила прекрасную пасеку, — пишет о. Па вел. — Выстроила мельницу и приобрела в 12-ти верстах от монастыря значительный земельный участок, на котором построила филиал и несколько жилых деревянных домов, скотные дворы и толчею, а купец города Мологи М. Боровков выстроил однопрестолъную церковь во имя, честь и славу святого Архангела Михаила. Управляла да чей престарелая монахиня Нлария, а в церкви служил иеромонах Силивестр»

7. Далее по списку о. Павла идет игуменья Кира: «Она завела в монастыре рукодельное ремесло, как-то — золотошвейную, белошвейную, которыми управляли опытные мастерицы — монахини Ионафана и Досифея: под их руководством инокини шили золотом. В театре города Мологи па сцене был бархатный занавес, на коем монастырскими мастерицами было вышито золотом «Дерзай»

8. И вот впервые о. Павел описывает внешность игумений, а это значит, что при настоятельнице Иннокентии маленький Павёлко пришёл в монастырь: «Это была величественная, стройная монахиня, но управляла обителью недолго, похоронена на монастырском кладбище под скромным деревянным крестом»

При игумений Иннокентии произошли в Мологе революционные события, которые круто изменили и жизнь монастыря, переименованного в Афанасьевскую жен-

скую трудовую артель. На документах 1919 года настоятельница Иннокентия вынуждена подписываться совершенно несуразно — «игумения Афанасьевской трудовой общины». В этом же 1919 году обрывается и след игумений Иннокентии — неизвестна дата, когда она умерла, но 9 декабря 1919 года должность настоятельницы исполняет уже Августа Неустроева, о которой о. Павел сообщает, что родом она «из крестьян деревни Назаровское, при ней обитель прекратила свое существование 30 марта 1929 года».

Сохранились фотографии Мологского Афанасьевского монастыря начала века. Как торжественно-красива эта белокаменная обитель на берегу реки Мологи, спокойно струящей свои воды изо дня в день, из столетия в столетие! Кто бы мог подумать, что однажды всё это будет разрушено, уничтожено, сокрыто на дне искусственного водохранилища, которое и до сего времени является источником экологической опасности для окрестных селений, подмывая почву, на которой они стоят. На снимках отчетливо видны два главных храма обители — древний Троицкий с высокой стройной колокольней и огромный XIX столетия постройки пятиглавый собор Святаго Духа. Попробуем войти под затопленные своды обители, увидеть внутреннее убранство церквей, устроение монастыря, его насельников и саму монастырскую жизнь — так, как это было при отроке Павле Груздеве.

Главный вход — Святые ворота — находился в западном одноэтажном корпусе монастыря. Над Святыми воротами было больших размеров изображение святителей Афанасия и Кирилла, патриархов Александрийских, а над ними в облаках икона Тихвинской Божией Матери, которую держали два ангела. «Верх ворот венчала башня, — вспоминает отец Павел, — над которой был флюгер в виде ангела с трубой и во время ветра издавался звук, как го-

ворили: Трубный Глас. Привратницей была монахиня Лариса Кузнецова». Такими же круглыми каменными башнями с высокими шпилями, увенчанными флюгером в виде ангелов с трубой, были украшены углы трех монастырских корпусов, а в четвертом, северо-западном, находилась Успенская церковь со входом вне монастыря.

«У Святых ворот обители была часовня, — продолжает описание отец Павел, — в ней находилось резное изображение во весь рост святителя и чудотворца Николая в серебряной ризе с мечом в руке, эту икону носили по приходу четыре раза в году. Еще в часовне находилось резное изображение во весь рост Спасителя, сидящего в темнице, это изображение было у верующих в большом почете, впоследствии я его видел в краеведческом музее города Мологи»

С левой стороны при входе в монастырь, почти посреди двора возвышался величественный белокаменный собор Святаго Духа, а с правой стороны, ближе к административному корпусу, находился Троицкий храм с прилегающей к нему четырехэтажной колокольней.

Троицкий храм обители — основной, его история начиналась вместе с монастырем в XIV веке, а возможно, и раньше. Нынешний каменный пятиглавый с зелеными куполами и крестами, опаянными английской жестью, Троицкий храм построен еще до того, как возродился женский Мологский Афанасьевский монастырь — усердием прихожан храм возведен в 1768 году как приходская церковь. Храм теплый, одноэтажный, главная часть отделяется от придельной одним столпом, по обеим сторонам которого устроены проходные арки. При входе из трапезы в главный храм над аркою устроены хоры для монахинь. В храме два придела. Правый придел — в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость» и святых великомучениц Екатерины, Варвары и царицы Августы. Левый придел посвящен святителям Афанасию

и Кириллу. «В центральном храме иконостас пятиярусный, густо позолочен, на царских вратах резное фигурное изображение Сошествия Св. Духа». В иконостасе иконы в богатом украшении, из них особенно замечательны два образа, как их описывает отец Павел:

«1. Местная икона ветхозаветная Св. Троицы в серебряной золоченой ризе, размером в два аршина на 11/2. Очень древнего письма». Серебряная риза вместе с вызолоченными венцами весила почти 30 фунтов — 29 ф. 55 золотников (около 12 кг. — Авт.).

«2. Местная Богоматерь Тихвинская, датируемая около 1298 г.. Икона происходит от рода ярославских князей Феодора Ростиславовича и находилась в обители до 3 - 16 января 1930 г».

Сохранилось описание этой иконы в документах конца XIX — начала XX века:

«В настоящее время на Тихвинской чудотворной иконе Божией Матери — жемчужная риза с драгоценными камнями. На ризу употреблено жемчугу 7 фунтов 40 золотников, четыре звезды бриллиантовые; в короне помещены бриллианты, алмазы и яхонты, в часах аметисты, топазы, стразы, изумруды, разноцветные камни и бурмицкие зерна, между коими особенно замечательно одно зерно, имеющее вид рыбки, величиною в полвершка, это зерно находится у Превечного Младенца на рукаве одежды. Все. означенные украшения стоят 10 тысяч 584 рубля 32 копейки».

«За южными вратами на правом клиросе, — продолжает описание отец Павел, — икона во весь рост святителей Афанасия и Кирилла, а на правом соответствующая ей преп. Сергия Радонежского. Обе иконы были в опляковых ризах с серебряными венцами. За правым клиросом помещалась икона «Положение во гроб Спасителя» в серебряной ризе, рядом с ней находился образ Смоленской Бо-

жией Матери в прекрасной ризе, шитой жемчугом, больших размеров, рядом икона «Достойно Есть», присланная со святой горы Афон, все три иконы стояли в прекрасных дубовых киотах.

В трапезной храма находилось по правую руку прекрасное распятье в натуральную величину с пятью предстоящими, а именно — Богоматерь, Иоанн Богослов, Мария Магдалина, Мария Клеопова и Лонгин сотник, тут же в углу стоял каноник, а по левую руку помещалась прекрасная икона «Скоропослушница» размером 2 V2 аршина на 11/2, присланная игуменье Антонии с Афона, в киоте красного дерева, рядом была дверь на хоры. Тут же находилась икона Иоанна Крестителя, держащего усеченную главу на блюде, икона была в высокохудожественной серебряной ризе, впоследствии эту икону демонстрировали в краеведческом музее г. Мологи.

Тут же у столба стояла икона времен патриарха Никона — «Неопалимая Купина» в металлической ризе. Она была больших размеров.

В правом приделе, устроенном в честь иконы Богоматери «Всех скорбящих радость» и св. великомучениц Екатерины, Варвары и Августы, находился иконостас резной, окрашен в вишневый цвет, местные иконы — Спаситель, сидящий на престоле, Скорбящая Богоматерь и св. муч. Екатерины, Варвары и Августы, в высокохудожественных серебряных ризах. Во втором ярусе находились иконы — над царскими вратами Христос, благословляющий хлеб и вино, Тихвинская Божия Матерь, креститель Иоанн, святитель Митрофан и святитель Димитрий. Возле правого клироса — икона преп. Макария Калязинского во весь рост без ризы, но в прекрасном резном киоте.

По южной стене в простенках находились следующие иконы — Глава Иоанна Крестителя в серебряной ризе; Спаситель; Алексей Человек Божий; большая икона в кио-

те и ризе Казанской Божией Матери; икона великомученика Димитрия Солунского на коне, в серебряной ризе. На северной стене придела помещались иконы св. Николая, поясное изображение, вставленное в раму с изображением жития святителя, в большом киоте, в прекрасной ризе, икона была после монахов (т. е. осталась со времен мужского монастыря— Авт.). Икона Иверской Божией Матери размером 21/2 аршина на 2, без ризы, но серебряный с камнями венок и в прекрасном киоте. Образ Архангела Михаила во весь рост с огненным мечом в руке — икона новая, принесенная иконописцами в дар казначее Иннокентии. Икона пророка Ильи, больших размеров, после монахов — это всё, что находилось в правом приделе. На потолке были больших размеров изображения — Скорбящей Божией Матери, Сошествие Святаго Духа и встреча с Елизаветою.

Левый придел был посвящен святителям Афанасию и Кириллу. Иконостас такой же, как и в правом приделе, но что-то в нем дышало глубокой древностью, как-то: иконы в басменном окладе и все очень темные, среди них — больших размеров икона Афанасия и Кирилла в басменном окладе, икона Корсунской Богоматери, Страстной Спаситель, Толгская Божья Матерь и несколько других небольшого размера. В церкви висели три прекрасных паникадила и две пары металлических хоругвей.

С западной стороны храма над папертию была колокольня, на которой висело 11 колоколов: 1. Большой весом 390 пудов 25 фунтов, висел в центре колокольни; 2. Полиелей, 138 пудов, висел в центре западного пролета; 3. Буднишный, 100 пудов, висел в южном пролете; 4. Альт, 30 пудов и так меньше и меньше, всего 8 зазванных.

На папертях находилось помещение для ризницы и крестильня. Храм освещался 26-ю окнами и отоплялся 5-ю печами».

Все 11 колоколов отец Павел знал по имени, так как в 20-е годы исполнял в обители послушание звонаря. На обложке одной из батюшкиных тетрадей с внутренней стороны есть стихотворение «Звонарь»:

Жил да был звонарь Пахом —

Бом! Бом! Бом! Бом!

Как пройдет по голосам —

Бам! Бам! Бам! Бам!

Птицы мечутся над ним —

Бим! Бим! Бим! Бим!

Но бывал он и угрюм:

Бумм! Бумм! Бумм! Бумм!

Тут же после этого стихотворения поминает о. Павел родную Мологу, описывая все ее колокола. «Последний раз был звон 3/16 января 1930 года к литургии, а в час дня все колокола поскидали и перебили. Аух».

Второй храм обители — собор Св. Духа, находился рядом с Троицким. «Летний холодный, трехпрестольный, — пишет о. Павел. — Главный престол во имя Сошествия Святаго Духа на Апостолов, правый — во имя Тихвинской Божией Матери, левый посвящен святителю и чудотворцу Николаю. Богатый иконостас, сплошь золоченый высокопробным золотом, золоченые киоты, высокохудожественная роспись, прекрасные хоругви — все это придавало храму неповторимую красоту и благолепие».

В этом храме, чьё строительство начато в 1830 году первой игуменией Афанасьевского женского монастыря Евпраксией и завершено в 1841 г. второй игуменией — Магдалиной, которые обе и были впоследствии похоронены под правым Тихвинским приделом собора, хранилось много монастырских святынь, в том числе часть мощей св. Афанасия, патриарха Александрийского. «Сия святыня была принята в монастырь в 1845 году по словесной резо-

люции преосвященного Евгения, архиепископа Ярославского и Ростовского, от помещика Московской губернии, села Новоспасского Гавриила Головина», — как записано в монастырских документах. Она находилась в особо устроенном серебряном ковчеге под стеклянным футляром при образе св. Афанасия и Кирилла.

Отец Павел называет также местную икону Сошествия Святаго Духа, больших размеров в дорогостоящей ризе, прекрасные иконы св. великомученика и целителя Пантелеймона, св. преподобного Серафима Саровского и святителя Феодосия, высокохудожественной работы огромную икону Иверской Божией Матери и, кроме того, плащаницу рукоделия сестер обители.

Шитая по малиновому бархату золотом, блестками и серебром, со вставленными в венцы драгоценными камнями и жемчугом, плащаница изображала положение во гроб Иисуса Христа и хранилась в стеклянном футляре за правым клиросом собора.

В иконостасе самым замечательным был местный образ Вседержителя, при нем находилась частица мощей святой великомученицы Варвары; славилась и местного письма Толгская икона Божией Матери в полужемчужной ризе и с серебряным крестом, в который были помещены частички мощей неизвестных святых.

«Из старинных икон в соборе находились Казанская Божья Матерь, святитель Николай, великомученик Димитрий, Федоровская Божия Матерь, Нерукотворный Спаситель, Знамение Божией Матери. Вот чем славился собор, — вспоминает отец Павел. — Под собором было огромное и сухое помещение, где на зиму хранился картофель и другие овощи, а также находился церковный инвентарь, как-то: носилки для икон, чан для водоосвящения и т. д..

На паперти и на хорах собора было четыре помещения, в которых хранились дорогостоящие облачения для

священнослужителей, а также прекрасные пелены, ковры, иконы, богослужебные книги и другие принадлежности, а всего этого было огромное количество»

Храм Св. Троицы и Духов собор занимали основное пространство внутри монастыря, а сам монастырь «был обнесён как бы оградой жилыми помещениями, т.е. корпусами» Эти корпуса, расположенные симметрично, представляли собой стройный прямоугольник, где южная и северная сторона имели длину 36 сажен (в сажени — три аршина, т.е. три раза по 0,71 метра), а восточная и западная простирались на 70 сажен.

Первый корпус, с южной стороны, двухэтажный, был административный, в нем помещались игумения и другие монахини. Перед ним был разбит небольшой фруктовый сад и цветник.

С западной стороны прилегал двухэтажный корпус, где находились сестринские келий и различные мастерские, в нем было шесть крыльцов, а посередине корпуса — Святые ворота.

«В юго-западном подъезде в верхнем этаже помещалась живописная мастерская во главе с преподавателем — художником Петром Антонычем Жуковым под наблюдением монахини Анны Петровны, тут же были помещения, где вышивали золотом, гладью, бисером, делали высокохудожественные цветы из воска, шерсти и тому подобное, этим всем заведовала монахиня Ионафана, тут же была портняжная и чеботарня, в других подъездах жили монахини. В северо-западном углу помещалась просворня, где приготовляли для богослужения просворы»

Северный корпус — точно такой же в длину, ширину и вышину, как и южный, имел два этажа и одни ворота посредине. Северо-западный угол его занимала церковь Успения Пресвятой Богородицы. Это третий монастырский храм — «теплый, однопрестолъный, иконостас пя-

тиярусный с древними иконами, самые замечательные — это местная «Успение», «Нерукотворный Спас», «Неувядаемый Цвет» и больших размеров другая «Успение», без ризы. Церковь отоплялась тремя печами, — пишет о. Павел. — В северо-восточном углу этого корпуса на втором этаже помещалась трапезная и кухня, на потолке было изображение — взятие Богоматери на небо, а по стенам старинные портреты патриарха Никона и много других. В нижнем этаже была хлебопекарня, квасная и другие подсобные помещения.

Четвертый восточный одноэтажный корпус был занят молоковой, где перерабатывали молоко. Продукцию — сыр, масло, прессованную сметану и другие молочные продукты в большом количестве возили в г. Рыбинск, где сдавали в торгующие организации. Тут же был большой ледник и помещение, где хранился мед. В этом же корпусе была посудная и так называемая «рухальная», где хранилось всякое барахло, кому что надо. Посреди корпуса были третьи ворота, за этими воротами был огурешник и деревянное помещение, где в летнюю пору жили две монахини Александра и Параскева, на их обязанности было выращивать огурцы, которых они выращивали огромное количество. Тут же находилась пасека, где тоже был домик, в котором жила опытный пчеловод инокиня Мария Брызгалова».

«Было мне в ту пору годков пять — семь, не больше, — вспоминал батюшка. — Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет ему вела. Ладно!

А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.

Не велено нам меду-то есть.

— Матушка игумения, медку-то благословите!

— Не положено, Павлуша, — отвечает она.

— Ладно, — соглашаюсь, — как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.

Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:

— Матушка! Матушка! — а с крысы мед течет, я ее за хвост держу.

— Вот в бочонке утонула!

— А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе — крыса утонула!

— Тащи, Павёлко, тот бочонок и вон его! — игумения велит. — Только — только чтобы его близко в монастыре не было!

Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал... Пришло воскресенье, идти на исповедь... А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.

— Отец Николай, батюшка! — начинаю я со слеза ми на глазах. — Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить...

— Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает... — А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: «Но если мне, сынок, бидончик один, другой на цедишь... Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь».

Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч».

Рядом с пасекой находился «огурешник» — всё это за восточным корпусом, а собственно огород и сад монастырский прилегали к монастырю с южной стороны. «На юге от монастыря был расположен большой огород, где выращивали все овощи, за исключением капусты, картофеля и огурцов, — пишет о. Павел. — Там же была так называемая огородная изба, тут же находилась баня, прачечная, сарай, где хранились телеги, одры, дровни и другой инвентарь. Все эти здания венчала шестикрылая двухпоставная ветряная мельница и келья для мельничих, которых было двое — Параскева да Анна».

Сам же о. Павел что только ни делал в монастыре: и гусей пас, и в поле работал, и на базаре торговал, и в колокола звонил, то есть был и швец, и жнец, и на дуде игрец. Хозяйство в обители было налаженное, в той же молоковой, где производили молочную продукцию: сметана-то сгуснет, ее в марлю и в печку на угли, она и делалась как масло. Пергаментом или фольгой обертывали, в ящик упаковывали, и Павёлка, как подрос, это масло и возил в Рыбинск на базар продавать. Поедет, а монашенки каждая дает ему мешочек купить что-нибудь для личных целей: кому сахар, кому чулки, и в тот мешочек кладет деньги и записку. А мельничиха Параскева — могучая была женщина, сама ковала мельничные жернова и обладала такой физической силой, что, бывало, мужики корячатся, не могут мешок поднять, так она берет сразу два мешка: «Ну, чего вы, хилые!» — она в записочке всегда писала: «И того». Это, значит, вина. Он ей и купит. Параскевины записочки о. Павел помнил всю жизнь, так и пошло «итого» да «итого». «Ем все, — писал он в письме к родным, когда его выписали из Борковской больницы после операции, — за исключением жирного мяса и итого, пожалуй, хватит».

Ветряная мельница находилась к югу от монастыря в 97-ми саженях. «Рядом с мельницей была школа деревянная, — пишет отец Павел, — внутри штукатуренная, а снаружи обшита тесом и выкрашена сиреневой масляной краской, уборщица была монахиня Александра Головкина» Окошки были выкрашены в веселый васильковый цвет, в классах перед иконами, висевшими в восточном углу, горели красивые лампадки. Школа была построена в 1890 году и содержалась на средства монастыря, тратившего на ее содержание от 450 до 500 рублей ежегодно. Отец Павел проучился здесь всего «полторы зимы», как он с горечью говорил, потому что сразу же по приходу большевиков к власти школа была закрыта — в 1918 году вышел Декрет об отделении Церкви от государства.

С одной стороны, школа соседствовала с мельницей, а с другой, ближе к обители, находилось через ограду монастырское кладбище, на расстоянии около 24-х сажен от монастыря. На кладбище в 1891 году была выстроена холодная каменная одноглавая и однопрестольная церковь Иоанна Предтечи. «Четвертая церковь находилась вне ограды монастыря, — пишет о. Павел, — и была посвящена Иоанну Крестителю. Там служили очень редко, и особых достопримечательностей в ней не было»

На одной из фотографий Мологского монастыря начала века церковь Иоанна Предтечи запечатлена на переднем плане (снимок сделан с южной стороны обители). А через дорогу, с западной стороны, стоит каменное двухэтажное здание — гостиница для приезжих богомольцев, построенная в 1835 — 36 гг., в ней 16 келий. Рядом еще одна гостиница, одноэтажная, деревянная, для простонародия. Как пишет о. Павел — «странноприимный ночлежный дом». Тут же во дворе гостиниц, по линии с каменным домом в 15 саженях — двухэтажный деревян-

ный дом, где помещалась монастырская домашняя аптека, а для сестер — монастырская больница, которой заведовал доктор Рудин и монахиня Елизавета Иевлева.

Благотворительная школа, больница, которые содержались на средства монастыря, обеды по праздникам для всех жителей окрестных деревень и города Мологи — всё это говорит о том, что Афанасьевский монастырь был не только духовным, но и крупным социально-благотворительным центром. Одна из прихожанок обители Анна Кузьминична Корсакова из деревни Старая Бортница вспоминала, как в праздники накрывали монашки столы на улице, угощали всех овсяным киселем и лепешками, варили щи и кашу. Славился монастырь и разными ремеслами: из тех, которые перечисляет отец Павел, особенно сапожное ремесло, «чеботарня» — чинили монашки обувь мологжанам так, что вне всякой конкуренции. Иначе как трудяги не называли монахинь в Мологе и окрестных деревнях.

Детские годы о. Павла прошли не только под благодатным покровом иконы Тихвинской Богоматери, но и под теплым и ласковым покровом бабушки Евсто-лии, поэтому скотный двор, где выполнял Павлуша главное свое монастырское послушание, описывается с особой любовью:

«С северной стороны монастыря к нему примыкал так называемый скатный двор. Да чего же только там не было! Прекрасная конюшня, самая лучшая лошадь — это Бархатный, потом. Громик, Соловей, Кубарик, Огонек, Чумка, Ветка, Нелька и много других, и ни на одной из них не было кнута.

Старший конюх была инокиня Мария Въюшина. А коровник — у каждой коровы отдельная стая и ни одна не была на привязи, навоз не чистили до весны, много стлали соломы, нужно было удобрение. Лучшую корову звали

Вахня, потом была Фрина и много других. Коровами заведовала монахиня Евстолия. Еще были два быка Денко да Арбузик, и всё это возглавлял конявой козел — Костя.

Тут же находился птичник, порода кур — минорки, а курятница была инокиня Анисья. При скотной находилась кормокухня — очаг, где приготовляли запарку из соломы и мякины. Тут же был глубокий, глубокий колодец с прекрасной питьевой водой, и на территории скотного двора был в помещении родник, куда ходили для освящения воды. Здесь же находился большой каменный амбар для хранения хлеба с тремя отделениями, в первом отделении хранился семенной фонд, во втором — фураж, и в третьем — для питания, зерном заведовала экономка. Над конюшней и коровником были огромные благоустроенные сеновалы»

Родник на скотном дворе назывался Иордань — «домушечка такая, внутри большой колодец — метра 4 на 5, наверное, — вспоминает старожилка из деревни Большой Борок. — Там воду брали для обители». На этот родник совершались крестные ходы для освящения воды, а вода была самая чистая и вкусная.

Близ святого Иордана, как слеза, вода чиста,

где глаголы Иоанна показали нам Христа,

где превечно зеленеет кипарисов стройный ряд,

где два раза смоква зреет, не меняя свой наряд...

Откуда это ласковое южное название на севере Руси? Не знаю, но часто-часто, прервав застольную беседу, любил отец Павел спеть о Христе и самарянке или о Деве Марии в Гефсиманском саду:

Там под небом жарким, ясным, чрез кустарник и леса,

извивалась лентой черной для посева полоса.

Знать, забыл ее владелец, иль заброшена она,

иль боялся земледелец ей доверить семена.

В эти дни давно былые, как молва передала,

Матерь Божия Мария на земле еще жила.

Часто в сад Она ходила, в Гефсиманский грустный сад,

Сына там Она молила о спасеньи новых чад.

Раз при солнечном восходе шла молиться в сад Она,

видит: грубый сын природы в землю сеет семена.

«Что ты сеешь тут? —

с приветом Дева Мать ему рекла. —

Камни даст тебе ответом на посев твоя земля».

С самой той поры доныне так же смотрят небеса

на луга и на долины, там, где эта полоса.

Но посев тот не восходит, тот посев навек засох,

путешественник находит только каменный горох.

Посев, на котором не взошли семена, сосна с засохшими корнями, ветка, оторванная от родимого деревца — эти печальные образы были как-то особенно близки отцу Павлу — почему? Словно сам ты, как оторванная от родного края ветка, разделяешь судьбу России, с корнем выдираемой из родимой почвы православия. А почва, не благословенная благодатию Божией, навек останется бесплодной.

«К тебе, обольщенный русский народ, сердце мое горит жалостию до смерти», — с болью говорил святитель Тихон (Белавин), избранный на патриаршее предстоя-ние в трагические для России годы. Еще будучи архиереем Ярославским и Ростовским, он посетил Мологу в 1913 году. Повсеместно тогда праздновалось 300-летие воцарения династии Романовых на Российском престоле. Император Николай II с августейшей семьей 21 мая приехал на празднование юбилея в древний Ярославль — толпы ликующего народа встречали его на Волжской набережной, где в сопровождении архиепископа Тихона и других высоких духовных и светских лиц царский кортеж проследовал от пристани до Успенского собора. Там святитель Тихон обратился к Государю с приветственной речью, в которой отметил, что город Ярославль издавних

лет играл промыслительную роль в судьбах Отечества: триста лет тому назад здесь окончательно сформировалось и отсюда двинулось для освобождения Москвы от поляков народное ополчение под предводительством Минина и Пожарского; в Ярославль из Костромы прибыл избранный на царство юный государь Михаил Федорович, первый из династии Романовых, который и положил конец тогдашнему смутному безгосударственому времени. Двадцать шесть дней жил он в Спасо-Преображенском монастыре, из настоятельских келий были отправлены первые царские грамоты и распоряжения по государственным делам. Здесь он говел и встретил первую свою Пасху в сане самодержца всея Руси. Радость ярославцев от лицезрения Государя была столь велика, что, по словам летописца, «от радости не можаху промолвити в слезах». И, закончил святитель Тихон свою речь, «эти чистые слезы любви и преданности царскому Дому Романовых ярославцы передавали своим потомкам из рода в род до наших дней».

Благословляя приезд императора Николая II и «вхождение во грады и веси ярославской земли», разве мог знать архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон, что через четыре года на него самого будет возложено попечение о всем народе русском, что по отречении Государя от престола он, святитель Тихон, будет избран единственным законным духовным государем всея Руси? Разве думал он, что последнее свое благословение предстоит ему передать заключенному в Ипатьевском доме императору Николаю II со всем его семейством? Благословение и просфору передал Святейший Тихон опальному Государю через Тобольского епископа Ермогена.

Кажется, далеко грозовые тучи; сияет солнце, и народ ликует, словно в Пасху. Побывал Государь Император и в Толгском монастыре, а 22 мая был со всей семьей на

праздничной литургии в Спасо-Яковлевском Димитрие-вом монастыре г. Ростова Великого.

В Мологе царский юбилей праздновали летом — хотя и без личного присутствия Государя, но очень торжественно. Архиепископ Ярославский Тихон на пароходе по Волге приплыл тогда в Мологу. Конечно, главные празднования состоялись в Афанасьевской обители. Три годика было Павлуше Груздеву, но дорожку в монастырь он уже хорошо знал, не раз брала его с собой крестная — бабушка Евстолия.

Первую свою встречу со святителем Тихоном о. Павел запомнил на всю жизнь. Владыка был ласков, всех без исключения в монастыре благословил и своей рукой раздал памятные монеты и медальки, выпущенные в честь царского юбилея. Досталась монетка и Павлуше Груздеву.

— Знал я святителя Тихона, знал архиепископа Агафангела и многих-многих других, — рассказывал батюшка. — Царствие им всем Небесное. Всякий раз 18 января старого стиля в день святителей Афанасия Великого и Кирилла, архиепископов Александрийских, в нашу святую обитель приезжали отовсюду, в том числе и священство: отец Григорий — иеромонах с Толги, о. Иероним из Юги, всегда гостем был настоятель Адрианова монастыря, иеромонах Сильвестр из церкви Архангела Михаила, пять — шесть батюшек еще. Да на литию-то как выходили, Господи! Радость, красота и умиление!

В конце 1913 года владыка Тихон получил назначение на новую кафедру, став архиепископом Виленским и Литовским, до него в этом сане три года служил там владыка Агафангел (Преображенский), которого решением Синода перевели в Ярославль. Оба святителя — личности столь незаурядные в церковной истории бурного двадцатого века, что стали как бы символами — столпами Русской Православной Церкви во всех потрясениях

нового времени. Владыку Тихона и владыку Агафангела связывали не только духовно-святительские узы, но и крепкая дружба, доверительные человеческие отношения. Интересно, что именно в Ярославской епархии как бы сконцентрировалась некая духовная завязь, тайно плодоносящая впоследствии на протяжении всего двадцатого века, и подтверждение этому — архимандрит Павел (Груздев), еще маленьким послушником в Мологском монастыре принявший благословение из рук святителя Тихона. А потом пойдет Павел Груздев в лагеря по одному делу с преемником митрополита Агафангела архиепископом Варлаамом (Ряшенцевым), но это все впереди, а пока...

— Топят баньку-то, а игуменья и зовет: «Павёлко!» — меня, значит, — рассказывает батюшка. — «Иди со владыкой-то помойся, в баньке-то!» И Патриарх Тихон мне спину мыл, и я ему!

Это было уже в 1918 году, когда Патриарх Тихон приехал в Мологский Афанасьевский монастырь из Толги, обстреливаемой большевистскими снарядами. Во время ярославского восстания, по рассказам, Патриарх жил в Толгском монастыре, но вынужден был покинуть его, перебравшись в относительно тихую по тем временам Мологскую обитель. Матушка игумения истопила для владыки баньку, а монастырь-то женский, вот и послали восьмилетнего Павлушу мыться вместе с Его Святейшеством. Патриарх Тихон благословил послушника Павёлку носить подрясник, своими руками одел на Павлушу ремень и скуфейку, тем самым как бы дав ему свое святительское благословение на монашество. И хотя монашеский постриг отец Павел принял только в 1962 году, всю жизнь он считал себя иноком, монахом. А подрясник, скуфейку и четки, данные ему святителем Тихоном, сохранил через все испытания, как и портрет Патриарха

Тихона, подаренный ему, маленькому мологскому послушнику, в памятном 1918-м самим святителем. Когда в 1992 г. приехали к о. Павлу в Верхне-Никульское валаамские монахи, батюшка показал им этот портрет:

— Вот, Патриарх Тихон подарил в Мологе...

Более двух недель, по словам о. Павла, жил Патриарх Тихон в гостеприимной Мологской обители. «Пошел как-то Святейший по монастырю с осмотром,— вспоминает батюшка, — а заодно прогуляться, воздухом подышать. Игумения с ним, рыбинский благочинный о. Александр, все звали его почему-то Юрша, может быть, потому, что родом он был из села Юршино. Я рядом со святителем бегу, посох ему несу... Вскоре вышли мы из ворот и оказались на огурцовом поле:

— Матушка игуменья! — обращается к настоятельнице Святейший Тихон. — Смотри, сколько у тебя огурцов!

А тут и благочинный о. Александр рядом, вставил словечко:

— Сколько в монастыре огурцов, столько, значит, и дураков!

— Из них ты первым будешь! — заметил святитель. Все рассмеялись, в том числе и о. Александр, и сам Святейший.

— Отправьте огурцов на Толгу, — отдал он потом распоряжение».

Рассказывал отец Павел, как солили огурцы в бочках прямо в реке, как ездили по грибы. Для каждого дела существовал свой обычай, свой особый ритуал. Едут по грибы — садятся на подводу, берут с собой самовар, провизию. Старые монашки и они, молодежь, приезжают в лес, лагерь разбивают, в центре привязывают колокол, а точнее, колокольцо такое. Молодежь уходит в лес по грибы, тут костер горит, пищу готовят, и кто-то в коло-

кольцо блямкает, чтобы не заблудились, не ушли далеко. Собирают грибы, приносят и опять в лес. Старухи грибы разбирают, тут же варят.

И с детства такой отец Павел, что любил людей кормить, любил и хозяйство вести — по-монастырски, планомерно. Была у него поговорка: «Ну вот, скопишь домок, не надо и замок». И еще повторял слова из песни: «Раз ступенька, два ступенька, будет лесенка, раз копейка, два копейка, и крышу покрыли».

«Бывало, в Верхне-Никульском ходим с ним по кладбищу, хворост собираем, — вспоминает его духовный сын, — всё, что гниленькое, подберем, принесем в ограду, распилим аккуратно, расколем, сложим, т. е. полная экономия. Дед не для себя, а просто образ жизни такой монашеский был».

Любил отец Павел в детстве ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так — сначала к игумений, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумений: «Можно поколядовать?»

— Матушка игумения! — кричит келейница. — Тут Павёлко пришел, славить будет. «Это я-то Павёлко, на ту пору годов шести, — рассказывал батюшка. — В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: «Ладно, пусть славит!»

Тут я начинаю:

Славите, славите,

сами про то знаете.

Я Павёлко маленькой,

славить не умею,

а просить не смею.

Матушка игуменья, дай пятак!

Не дашь пятак, уйду и так.

Чуть погодя слышу голос игумений: «Онисья! — келейница у ней была. — Дай ему цолковый!»

Ух-х! А цолковый, знаешь, какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем — государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду — процедура целая такая... Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу».

— Ох, и хитер ты был, отец Павел, — перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. — Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!

— У простых самих того..., сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, — отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:

«От казначеи — к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.

— Матушка Севастиана! — кричит ей келейница. — Павёлко пришел, хочет Христа славить.

Она, головы не повернув, говорит: «Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит».

— Уходи, — всполошилась келейница. — Недовольна матушка благочинная.

И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: «Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!»

Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю... Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой... Обидели».

Как болит душа от обиды — и что делать? «Обидели тебя — помолись быстрей за обидчика, — учил о. Павел, став уже седовласым старцем. — Ведь обижающий

тебя причиняет самому себе гораздо большее зло». Но кто знает, что ближе к Господу — с годами выстраданная мудрость или детское «и в колокол звонить не пойду»?

«А с колоколом связано почему? — продолжает о. Павел. — Это был еще мой доход в монастыре. Умирает, к примеру, мантийная монахиня. Тут же приходит гробовая — Фаина была такая, косоротая — опрятывать тело усопшей, после чего, облачив, кладут в гроб. Нам с Фаиной оставляют мантейку от облачения усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: «Павёлко, пойдем». Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом — бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой — все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море... Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык — бу-у-м-м, и я с нею — бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп — клади три поклона земных. Вся Русь так жила — в страхе перед Богом...

И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега иль ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки — и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то — Павёлко всю ночь и день сидит на колокольне — рубль заплатят. Это был мой трудовой доход. Слава Богу, умирали не часто».

И жизнь, и смерть — всё это, словно таинственная песня, оттого-то в Церкви так много поют. Пели и в обители: помимо богослужебных песнопений, любили петь особые, очень трогательные, одновременно и народные, и духовные песни — отец Павел потом знал их великое множество. Это своеобразный монастырский фольклор — ныне, увы, настолько потерянный, что мало кто помнит слова и мотив этих песен. Батюшка, служа в Верхне-Никульском, успел записать в своих дневниковых тетрадях многое из того, что пелось в Мологской обители. Вот одна из таких песен, памятная батюшке — «этот стишок очень любили петь в монастыре на именинах»

СОЛОВЕЙ

Ты не пой, соловей, против кельи моей

и молитве моей не мешай, соловей!

И зачем напевать, что стараюсь забыть

и в душе воскрешать, что нельзя воскресить.

Я и так много лет безутешно страдал,

много бед и скорбей с юных лет испытал.

И теперь я боюсь той судьбы и людей

и о прошлом молюсь в бедной келье моей.

Улетай, соловей, в те родные края,

улетай, соловей, где отчизна моя!

Ты пропой неясно ей, как с больною душой,

вспоминая о ней, заливаюсь слезой.

Ты пропой еще там, как живу я в тиши

и люблю только храм — рай земной для души.

Хоть мне больно забыть те минувшие дни,

но я должен любить только четки одни.

И скажи, что я слез уж теперь не боюсь,

лишь одних прежних грез да падений страшусь.

Прилети, соловей, когда кончу свой путь,

на могилке моей тогда сядь отдохнуть.

Ты пропой, как я жил, как все скорби терпел,

как скорбящих любил и их сердцем жалел.

И пропой, как прощал всех врагов я своих и

Творца умолял о прощении их.

Ты пропой, как крест свой, данный мне от небес,

как бы дар дорогой я с терпением нес.

Иль обиды за грех от врагов я имел,

тогда вместо утех я молился и пел.

Полети ты к тому, кто жалел здесь меня,

и скажи ты ему, где могилка моя.

Пусть вздохнет обо мне, вспомнит, кто здесь такой

и с душой пропоет «Со святым Упокой».

Улетай поскорей прочь от кельи моей

и молитве моей не мешай, соловей...

Так размеренно — в трудах и празднованиях, молитвах и песнопениях — протекала жизнь в одной из самых отдаленных обителей Ярославской епархии, Мологском Афанасьевском женском монастыре. Даже революционные потрясения на первых порах не поколебали вековые устои северорусской глубинки. Но страшный для России 1918 год не обошел стороной и Мологскую землю.

Глава IV

«Оставляю обитель на руки Царицы Небесной...»

О ярославском восстании 1918 года отец Павел помнил по рассказам выгнанных из Казанского монастыря сестер обители. Две недели — с 6 по 21 июля — красноармейские орудия бомбили город так, что он превратился в руины.

Казанский женский монастырь, расположенный в центре Ярославля, наполнился ранеными из Добровольческой Белой Армии. Монахини ухаживали за больными, варили им щи и кашу, стирали белье. «Потом большевики пришли, — рассказывал отец Павел, — всех монахинь на п..., на б..., вы, мол, такие-сякие, офицерью раны зализывали, кормили их!»

Из Казанского монастыря всех сестер выгнали, кто на Толгу поехал, кто куда. А обитель Казанской иконы Божьей Матери превратили в концлагерь. Он стал вторым концлагерем на территории Ярославля. Первый концлагерь был оборудован в Коровницкой тюрьме, в трехэтажном здании, в котором до революции находился пересыльный пункт для каторжан. В середине октября 1919 г. часть заключенных перевели в Спасо-Преображенский монастырь, и лагерь получил название «1-й городской». Концлагерь № 2 разместили в Казанском монастыре, он назывался «Административным».

В ярославские концлагеря заключали участников крестьянских восстаний, дезертиров, уклоняющихся от службы в Красной Армии, а волнения по губернии шли повсеместно. Осенью 1918 года вспыхнуло восстание в Мологском и Мышкинском уездах.

Командир отряда Рыбинской ЧК докладывал:

«Дана задача пройти Марьинскую волость Мологского уезда и очистить от белой заразы крестьян и арестовать контрреволюционных вождей. По прибытии в село Марьино мною был раскрыт белогвардейский заговор и по указанию местных крестьян арестован Ефим Мотов из деревни Родионове, зажиточный крестьянин, «богатей-кулак», и Свистунов, которые мною были расстреляны на месте. Выписав в расход названных галлов (так в тексте документа. — Авт.), я получил от тов. Подлесного предписание двинуться на Сить-Покровскую волость».

Для подавления Мологского восстания были задействованы также латышские стрелки. Сформированные из них карательные отряды в октябре 1918 года направились в Лацковскую и соседние волости Мологского уезда. В селе Лацком в то время служил священник Николай Любомудров. Тридцать два года был он настоятелем Вознесенского храма, преподавал Закон Божий в трехклассной земской школе, открыл в с. Лацком первую в округе библиотеку-читальню для крестьян.

Многие годы был он связан с о. Иоанном Кронштадтским, который даже внес для развития библиотеки в Лацком 100 рублей; знал и ценил о. Николая и святитель Тихон, в бытность свою ярославским архиереем гостивший в семье Любомудровых. В те трагические октябрьские дни Мологского восстания о. Николай по просьбе жен и матерей ушедших в ополчение лацковцев отслужил молебен об их здравии. Лацковцы воевали недолго — всего один день, 16 октября, вернулись к вечеру домой живыми и невредимыми, не вступив ни с кем в сражение. Зато молебен о. Николая был расценен как контрреволюционный акт. 20 октября прибывший в с. Лацкое карательный отряд вывел о. Николая из церкви, где он служил заупокойную литургию (была Димитриевская родительская суббота), за окраину села и около откоса у реки Латки расстреляли. Солдаты сорвали

с убитого серебряный крест, а один из членов волисполкома громко сказал: «Собаке — собачья смерть!»

Могила о. Николая сохранилась в с. Лацком (ныне Некоузского района Ярославской области) и почитается как могила святого мученика.^¹

«В Некоузской волости Мологского уезда местная власть чинит произвол над крестьянами и настолько их терроризировала, что они боятся слово сказать, — сохранился документ от 16 января 1919 года. — Но всё вместе взятое вызывает глухое брожение, которое может принять нежелательные формы.

Одним из фактов является обложение Чрезвычайным налогом. На волость наложен налог в 1 1/2 миллиона. Местные же кулаки в количестве 32 человек с местной властью решили разложить налог на все население волости. Так на одного бедняка Захара Моисеева наложено 6000 рублей, а хозяйство его оценивается всего тысячи в 2 — 3. На свои просьбы о помощи он всюду получал отказ и, боясь ареста и тюрьмы, умолил крестьян помочь ему. За него вносили кто сколько мог и собрали 2000 рублей.

Затем наложен налог на бедняка, у которого все хозяйство заключается в одной хате с соломенной крышей.

Указанные сведения передал нам товарищ, член партии 2 городского района. Он очень просил произвести расследование этого дела и помочь бедноте Некоузской волости».

«Граждане в связи с течением дел на южном фронте открыто всегда и везде критикуют Советскую власть и ведут агитацию против нее, — докладывает председатель волисполкома Борисоглебской волости. — Красноармейцы все поголовно бегут с фронта и не хотят его защищать. (...) Борьба с дезертирством у нас ведется беспощадно, но результаты плохие потому, что граждане скрывают дезертиров и всячески покровительствуют, говоря, что служить совершенно не следует — скорее кончится война.

Невозможно исполнение распоряжений Центральной власти, ввиду того, что граждане категорически отказываются давать какие-либо сведения. Пишем, предписываем во всевозможных формах, но ответов из деревень нет. Выбираем комиссию, посылаем нарочных, но граждане опять-таки не дают никаких сведений, а потому идет только трата времени и бумаги, но исполнение очень затруднительно, и все это от политического контрреволюционного настроения».

С первых дней своего существования советская власть начала приучать граждан к доносам, причем под стукачество подводилась идейная база, доносчики поощрялись морально и материально. Несмотря на это, председатель Борисоглебского волисполкома Мологского уезда жалуется, что «граждане не дают никаких сведений». Но доносы были. Некий «крестьянский корреспондент», подписавшийся псевдонимом «Контуженный» пишет в газету «Известия Ярославского губисполкома»:

«У нас в Воскресенской волости Мологского уезда что-то творится особо невероятное: волость дезертирами кишит (...) Причиной этого зла является полное бездействие Воскресенского волисполкома. (...) Дезертиры гуляют по беседам, играют в азартные игры и чувствуют себя совсем свободно. При Воскресенском волостном военном комиссариате находится политком А. Павлов, который так же преступно бездействует. (...) Когда пишущий эти строки обратил внимание политкома на самых отъявленных «дезертиров», политком А. Павлов отнесся к этому совершенно равнодушно. (...) Для таких политкомов, я уверен, давно уже приготовлено место в Коровниках. Полагаю, что это мое последнее средство, то есть печать будет более сильным оружием, которым можно добиться чистки в нашей волости».

Даже эти сокращенные цитаты из архивных документов достаточно четко рисуют картину событий, происходивших в Мологском уезде в первые годы советской власти. В Боронишинской волости, где находилась деревня Большой Борок, тоже была создана партячейка. Она состояла из четырех человек — крестьян дер. Бабкино и Рожново. «Ячейка авторитетом не пользуется, — честно признается ее секретарь, — но и недоверия не чувствуется».

Никто из жителей Кулиги не торопится встать в ряды партийных активистов. Давно ли сидели солдатские жены с малыми детьми в Боронишинском волостном правлении, арестованные за неуплаченный налог «да штраф за дрова, что на плечах из леса носили»?

То был год 1915 — 16-й. Терпели неправды от властей при царе-батюшке, с великим терпением переживают большевистскую смуту, но в новую пролетарскую власть не рвутся:

И того не знает дура,

полоскаючи белье,

что в России диктатура

не кого-то, а ее.

«Жить надо и жили, а как?» — вспоминает отец Павел начало Первой Мировой войны, когда кормильца большой груздевской семьи Александра Ивановича взяли на фронт. «Как выжили? Как жили? А Господь знает!» — восклицает батюшка, описывая мытарства семьи в первые годы после революции.

Советская власть в Мологе была установлена 15 (28) декабря 1917 года без какого-либо кровопролития. Но пришел беспощадный царь-голод, который особо остро стал чувствоваться с начала 1918-го. «По домам днем и ночью ходили с обысками чекисты, — описывает первые советские годы в Мологе ее уроженец Ю. А. Нестеров, — а на Базарной площади перед домом, где размещалась ЧК, толпились с повестками в тревожном ожидании торговцы, священнослужители, да и просто «неблагонадежные» мещане. Переполнена была всегда пустовавшая прежде мологская тюрьма. Очень скоро закрыли три мологских церкви».

Отец семейства Александр Иванович Груздев вернулся с фронта в 1918-м. «Тятю по болезни демобилизовали из армии, и выдался тут голодный год, — вспоминает о. Павел в «Родословной». — Вся наша семья в количестве девяти человек двинулась от голода в Саратовскую губернию, Аткарский уезд, село Земляные Хутора. По дороге у мамы в Москве родился сын Борис. По прибытии в это село тятя

с дедком нанялись в пастухи. Разразилась эпидемия тифа, жертвой которого стали два брата Алексей †25 марта и Борис, умер в Троицу 1919 года. Помяни их, Господи!

В конце лета тиф свалил и тятю, но каким-то чудом, именно чудом, он выжил. Скотину с дедком пасла мама. Прошло лето. Тятя нанялся к местным богачам на маслобойню, где выполнял адский труд в кабале у кулаков, а мама батрачила. Зимой ее тоже свалил тиф. Как выжили? Как жили? А Господь знает.

Весной 1920 года возвратились на родину, и тяте пришлось отделиться от матери. Дали фатеру, нежилой Кузин дом, дали на полдуши земли. Наги и босы, земли-то дали, а чем сеять? Аух, и вот игумения Августа из сострадания дала на время лошадь и семян. Слава Богу — посеялись».

Пока семья Груздевых мытарствовала на чужбине, Мологский Афанасьевский монастырь из обители иночествующих превратился в Афанасьевскую женскую трудовую артель. Умерла игумения Иннокентия, которая в тревожные дни восемнадцатого года привечала в обители Патриарха Тихона.

— Павёлко! Со владыкой-то в баньке помойся! — словно из далекого прошлого звучат теперь эти ласковые слова.

Конечно, отроком Павел Груздев не мог знать о тех гонениях, которые обрушились на предстоятеля Русской Православной Церкви в те страшные годы.

После того, как Патриарх Тихон во всеуслышание осудил расстрел государя Николая II — кровавую расправу не только над помазанником Божиим, но и над всей семьей его, чадами и домочадцами — участь святителя была предрешена. «Наша совесть не может с этим примириться, — мужественно заявил Патриарх Тихон в проповеди после Литургии в праздник Казанской иконы Божией Матери 8/21 июля 1918 г. в Казанском собо-

ре, находившемся по соседству с Кремлем. — Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточат в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы всё это претерпеть...»

Патриарх совершил панихиду по убиенному императору и благословил «архипастырей и пастырей молиться о сем на местах». В сентябре 1918 года святитель Тихон успевает еще посетить милый его сердцу Ярославль и Ростов Великий, но уже через два месяца последовал первый арест Патриарха, за которым аресты и покушения на жизнь предстоятеля Русской Православной Церкви уже не прекращаются до самой его кончины в Благовещенье 1925 года.

Мологский Афанасьевский монастырь, в свое время сохранивший верность опальному Патриарху Никону, теперь, словно принявший благословение самим пребыванием Патриарха Тихона в обители в переломном 1918 году, в каких-то глубоких тайниках сокровенной монастырской жизни продолжает хранить верность святителю, открыто заявившем в своем отпечатанном в пяти миллионах экземпляров Письме к Совету народных комиссаров:

«Вы обагрили руки русского народа его братской кровью; прикрываясь различными названиями — контрибуцией, реквизицией и национализацией, — вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж(...). Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть и заглушили в нем сознание греха. (...) Вы наложили свою руку на церковное достояние, собранное поколениями верующих людей и не задумались нарушить их посмертную волю. Вы закрыли ряд монастырей и церквей без всякого к тому повода и причины. Вы заградили доступ в Московский Кремль — это священное достояние всего

верующего народа. (...) Выбрасывая из школ священные изображения и запрещая учить в школах детей вере, вы лишаете их необходимой для православного воспитания духовной пищи.

И что еще скажу. Недостанет мне времени (Евр. 11,32), чтобы изобразить все те беды, какие постигли нашу Родину. Не буду говорить о распаде некогда великой и могучей России, о полном расстройстве путей сообщения, о небывалой продовольственной разрухе, о голоде и холоде, которые грозят смертью. (...) Все это у всех на глазах. Да, мы переживаем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгладится из души народной, омрачив в ней образ Божий и запечатлев в ней образ зверя»

После революции были национализированы все монастырские земли — не стал исключением и Мологский Афанасьевский монастырь. Теперь он обязан выплачивать арендную плату Мологскому уездному земельному управлению. Отныне Уземотдел становится полновластным хозяином всей бывшей монастырской собственности с правом в любой момент ликвидировать монашескую артель.

Первоначальная регистрация Афанасьевской женской трудовой общины произошла 5 марта 1919 года — еще была жива игумения Иннокентия. «Этой величественной стройной монахине», как пишет о ней о. Павел, пришлось принять на себя главный удар и тяжкую скорбь «переорганизации» древней обители в пролетарскую коммуну. Но по сути жизнь в обители мало изменилась: так же шли службы в монастырских храмах, так же все трудились на послушаниях, так же сдавали продукцию. Только монахини не носили монашеских одеяний, да пришлось им потесниться в монастырских кельях. «Большую часть помещений реквизировали, — вспоминает о. Павел, — а оставшихся насельниц, тружениц

и тружеников артели, уплотнили. Выделили под жилье небольшой флигелек, но в храм, слава Богу, дозволяли ходить молиться».

Процесс непрерывной экспроприации и реквизиции продолжается день за днем. Если в августе в обители имелось 20 лошадей, то к осени 1919 года их количество сократилось вдвое: «9 лошадей годных к работе и одна старая», — перечисляет игумения Иннокентия в «Описи живого и мертвого инвентаря, находящегося в ведении Мологской трудовой женской общины при Афанасьевском монастыре». Судьба Громика, Соловья, Кубарика, Ветки, Нельки, Бархатного и многих других стала зависеть от распоряжения начальства Уземотдела, от всех превратностей революционного военного времени.

«Мобилизационное Отделение сообщает, что оставляя 8 лошадей для Афанасьевской общины, руководствовались ст. 6 Декрета Совета Рабоче-Крестьянской Обороны от 18 декабря 1918 года, по расчету одной лошади на семь десятин пахотной земли. В Афанасьевской общине наличие лошадей — 12, пахотной земли, согласно сообщения отдела Церковно-Монастырских имуществ — 53 десятины; следовательно, исходя из этих соображений, 4 лошади были предназначены к мобилизации. В данное время мобилизация и обязательная покупка временно отменены, ввиду чего и лошади указанной общине возвращены».

Этот циркуляр был отправлен в Мологский Уземот-дел из Военного Комиссариата 20 ноября 1919 г.. Поскольку Земельный Отдел был непосредственным начальством Мологской Афанасьевской женской трудовой общины, то различные ведомства, то и дело покушавшиеся на имущество бывшего монастыря, обязаны были соотноситься с Уземотделом, спрашивая его разрешения, но Военный Комиссариат сообщает о своих действиях уже постфактум.

Буквально через неделю — 28 ноября 1919 г. — Мологский Отдел Социального обеспечения через голову

Уземотдела требует у Афанасьевской общины «немедленно освободить помещение, находящееся рядом с богадельней, для размещения престарелых инвалидов». Не осмелившийся возражать Военному Комиссариату, Уземотдел на этот раз взрывается гневным посланием в Отсобес, называя его действия в Афанасьевской трудовой общине незаконными, а по отношению к Земельному отделу «просто некрасивыми»:

«Пользоваться запуганностью членов Общины государственному учреждению, каким является Отсобес, совсем не к лицу. Нельзя хозяйничать там, где поставлен законом другой хозяин».

Оказывается, Отсобес не впервые своевольничает в Афанасьевской обители:

«По распоряжению какого учреждения забирается ежедневно молоко из Афанасьевской общины в количестве 30 фунтов для детского приюта? — спрашивает заведующий Сельхоз. Подотдела Земельного Управления. — На каком основании и по чьему распоряжению взяты Отсобесом жернова у Общины и до сих пор не возвращены? Почему Отсобес, отдавая распоряжение об очищении дома около богадельни, не снесся предварительно с Селхоз. Подотделом?»

В ответном письме заведующий Отсобесом ссылается на то, что «делалось это в целях избежания волокиты с ведома Комитета партии и даже с ведома тов. Моисеева (разговор по этому поводу с ним был)» Остается только догадываться, кто такой тов. Моисеев, но по другим пунктам обвинения Отсобес отвечает так же смело:

«1. Молоко Общиной отпускается Дому матери и ребенка вместо богадельни, куда община отпускала согласно Постановления Исполкома.

2. Отсобес никаких жерновов не брал и относительно их никаких распоряжений не давал.

3. Отсобес не имел честь раньше знать о существовании та кого органа».

Спрятавшись за спину «тов. Моисеева», Отсобес, что называется, показал нос Уземотделу и отвоевал дом у Афанасьевской обители, «пользуясь запуганностью членов Общины». Нельзя без тоски читать эту страшную послереволюционную чиновническую переписку, полную нелепых аббревиатур нового времени, где в слове «Отсобес» слышится явное «бес». Отныне монашеская трудовая артель полностью зависит от произвола какого-нибудь начальника, «тов. Моисеева» или другого, о чем свидетельствует «дело» о пропавших жерновах. Десятого декабря 1919 года «исполняющая должность начальницы» Августа Неустроева пишет объяснительную в Узе-мотдел: «Сим имею честь отнестись, что жернова нашей Общины взяты тов. Нерибовым, доставляла их сестра Общины Границына в июне месяце сего года, принимала надзирательница Марья Назарьевна. Взяты без всякой расписки, отпущены покойной Матушкой Игуменией».

«Но управляла обителью недолго...»— писал о. Павел. Игумения Иннокентия умерла глубокой осенью 1919 года, похоронили ее «на монастырском кладбище под скромным деревянным крестом». Да и как было вынести разорение обители этой «величественной монахине», в каждом слове которой при переписке с новыми властями сквозит стародавнее, царских лет, чувство собственного достоинства? Страшной реальностью стал голод, а сестры общины кормили не только себя, но содержали на своем обеспечении богадельню из 70-ти человек.

Нужда была во всем, даже в семенах для посева: «Овсом предполагается засеять шесть с половиной десятин, на которые семян недостаточно. Пшеницы имеется 1 пуд, гречи около 1 пуда, рожью засеяно 7 десятин. Огородные семена имеются, хотя и не вполне достаточно», — перечисляла игумения Иннокентия в последней сделанной ею описи 1919 года.

Монастырская пасека обеднела, были убраны десять ульев; заметно уменьшилось количество скота. Как ухаживали в монастыре за скотиной, как холили каждую дойную корову, видно из детских воспоминаний о. Павла: «У каждой коровы отдельная стая, и ни одна не была на привязи... Лучшую корову звали Важня, потом была Фрина и много других». Теперь над каждой коровой стоял совдеповский чиновник с «ценными указаниями» по дойке, дело доходило до курьезов:

«Афанасьевской женской общине.

Мною, заведующим Мологским Отобсельхозом, 15 сего июня при поверке удоя молока было замечено следующее ненормальное явление: имеющимся 4-м телятам выпаивается молока по 7 фунтов каждому, что по 3 раза в день составит 2 пуда.

Подобная трата молока недопустима, посему предлагается Ваше это ненормальное явление устранить, в крайнем случае, заменить пресное молоко кислым».

Хотя, конечно, тут уж было не до смеха... Игумения Августа, бывшая казначеей при настоятельнице Иннокентии, делает все возможное, чтобы спасти монашескую трудовую общину. Пока Уземотдел возглавляет агроном А. А. Блинов, отношение к сестрам обители вполне доброжелательное, что видно из «Акта обследования Афанасьевской Трудовой Общины, находящейся в при городе г. Мологи» от 12 января 1920 года:

«1. Община состоит из 173 человек полноправных членов (2 мужчины и 171 женщина) и 197 едоков, в число которых входят постриженные в монашество в количестве 26 человек, являющиеся совершенно нетрудоспособными, а в большинстве своем просто инвалидами, которых Община оставляет на своем иждивении.

2. Земли в пользовании Общины находится только 70,42 десятины, из которых усадебной— 1 дес. 15 кв. сажен, пахотной — 30 дес. 18 кв. сажен, луговой — 35 дес. и неудобной 3 дес. 16 саж.

3. Сельхоз. инвентаря в Общине состоит: живого — лошадей 8, коров 27, быков 2, телят 3, кур 25. Мертвого — плугов 4, борон — 5, рандалей 1, веялок 2, косилок 2, кос 5, серпов 100, соломорезок 2, телег 10, саней 9, одров 8. Весь живой и мертвый инвентарь общественный.

4. Все монахини монастыря являются элементом безусловно трудовым. Сама по себе община, хотя и приняла устав артели, но по своей хозяйственной конструкции является организацией, скорей подходящей под название коммуны. Судя по тому желанию работать в артели, какое наблюдается в общине, стремлению к общественному труду, являвшемуся и ранее ос новой хозяйственной жизни общины, она является безусловно жизнеспособной и при надлежащем и умелом инструктировании способной провести принципы чистого коллективизма в организации своего хозяйства и своей внутренней жизни.

5. Все члены артели являются безусловными пролетариями, не имеющими ничего своего, а только общественное, все принадлежат к трудовому элементу бывших обитателей монастыря, полных желания трудиться на земле».

Внешне насельники обители как бы поддаются перековке: организуют трудовую общину («коммуну»), обзаводятся советской печатью, исполняют все распоряжения вышестоящих инстанций, комитетов и комиссариатов, проводят собрания, составляют протоколы. Но меняется только форма, а внутренняя суть все та же — жизнь по Христу:

ПРОТОКОЛ

общего собрания Афанасьевской женской трудовой Общины 12-го января 1920 года.

На собрании присутствовали 156 человек — членов трудовой Общины, имеющих право голоса.

Председательница Ольга Самойлова

Секретарша Надежда Степанова

Слушали:

Заявление группы членов Общины о принятии на иждивение Общины 26 человек монашествующих и 15 человек нетрудоспособных.

Постановили:

Принимая во внимание, что 26 монашествующих и 15 потерявших трудоспособность ранее разделяли с нами все тягости и лишения жизни и в настоящее время не могут быть брошены на произвол судьбы, и дабы не обременить Рабоче-Крестьян-ское Правительство заботой о лишенных 41 человеке, постановили: принять по нашему общему желанию на иждивение Общины как членов своей нераздельной семьи всех 26 монашествующих и 15 нетрудоспособных.

(Подписи)

Когда отец Павел перечисляет по памяти имена последних насельников монастыря и их судьбу после закрытия обители, то называет всего двенадцать мантийных монахинь:

«1. Игумения Августа, в миру Феоктиста Неустроева, происходила из крестьян деревни Назаровское, что под Леонтъевском. По выходе из обители поселилась в Заручъе (северная окраина Мологи. — Авт.), во время ликвидации г. Мологи перебралась в г. Ярославль, где и почила с миром. Могила ее находится на кладбище Туговой горы.

2. Казначея Поплия, в миру Пелагея Масленикова, из мещан г. Мологи. После монастыря жила в г. Рыбинске, похоронена на Георгиевском кладбище.

3. Монахиня Елизавета, в миру Екатерина Павловна Иевлева, из купеческого звания г. Мологи, в обители исполняла должность врача, ученая. Конец жизни провела в г. Мологе, померла в глубокой старости. Похоронена на городском кладбище г. Мологи.

4. Монахиня Севастьяна, головщица правого клироса, бас и заведующая сапожной мастерской, лучше ее в обители сапожного мастерства не было, а также и церковной чтицы. Умерла в глубокой старости и погребена на Мологском городском кладбище.

5. Монахиня Агафоклия, головщица левого клироса и заведовала библиотекой, последние годы жизни провела

в нужде, жила в няньках, даже собирала милостыню. Где померла? Не знаю.

6. Монахиня Магдалина, в миру Мария Томишина, уро женка села Кой, певчая левого клироса — бас, умерла в Кою на родине в глубокой старости.

7. Монахиня Зинаида была старшая монастырского подворья в г. Рыбинске, последние годы была дряхлой старухой, где померла? Не знаю.

8. Монахиня Нина, в миру Параскева Захарова, уро женка села Спас Мякса, была старшая по малярному делу, заведовала краской, олифой и всем прочим малярным и кровельным материалом, на ее ответственности было следить за состоянием крыш. Померла в г. Мологе и похоронена на городском кладбище.

9. Монахиня Ермиония, в миру Екатерина Горлова, всю жизнь работала в рукодельной и иконописной мастерской и резала в трапезной хлеб. Померла в доме престарелых.

10. Монахиня Евникия, пела на клиросе и была пре красная золотошвейка, долго была слепой, похоронена на кладбище города Мологи.

11. Монахиня Евфрасия, беспомощная древняя стару ха, увезли родственники, а куда? Не знаю.

12. Монахиня Фаина, косоротая, была олтарницей, следила за порядком в алтарях и варила на кухне пищу»

«Жила в няньках», «собирала милостыню», «померла в доме престарелых»... Трагична судьба последних мологских монахинь. Наверно, счастливее других были те, кто почил с миром в стенах родной обители. Среди них — бабушка о. Павла, монахиня Евстолия, которая преставилась в возрасте 80-ти лет 17 августа 1924 года и была похоронена на монастырском кладбище. Две мологские монахини — Маргарита Введенская, о которой о. Павел пишет, что «в монастыре она была письмоводителем» и рясофорная Манефа, конюх — похоронены в селе Верхне-Никульском на кладбище церкви Святой Троицы.

«Манефа умерла 1 (14) апреля 1962 года в субботу Похвалы Богородицы полдевятого вечера в больнице села Марьина», — сделана запись в батюшкином дневнике. Отец Павел очень любил служить панихиды на могилах Манефы и блаженной Евгении — должно быть, тогда поминал он всех от века почивших насельников и насельниц Мологского монастыря... «Помяни, Господи, рабов Твоих: игумена Корнилия с братией, — читаем в тетрадях о. Павла, — игумений Евпраксию, Магдалину, Антонию, Августу, Киру, Иннокентию, Августу; монахинь Анфию, Евстолию, Евникию...» — перечислял батюшка всех, кого мог вспомнить, причастных к многовековой истории покоящегося на дне Рыбинского моря монастыря. Совсем недалеко отсюда — сверкающая голубая гладь залива, а там — сокрытая под водами, разрушенная Мологская обитель... «И их святыми молитвами избави нас, Господи, от всякия скорби».

Среди числящихся нетрудоспособными насельников обители, членов Афанасьевской трудовой артели, взятых на иждивение общиной по решению общего собрания, была девица Елизавета, дочь мологского купца Михаила Боровкова. Еще в начале века купец М. Боровков выстроил для обители в 12-ти верстах — как говорили, «на даче» — однопрестольную церковь в честь святого Михаила Архангела. Дочь Елизавета была у купца слабоумной, и специально для нее родители выстроили в монастыре прекрасную келью, а к больной определили няню — инокиню Анну. Так жила Лиза Боровкова в обители, в 1917 году ей исполнилось 30 лет. До самого закрытия монастыря находилась больная на попечении общины, а как всех разогнали — кто куда — поместили Лизу в психбольницу г. Ярославля, где она и умерла.

На иждивении общины жила также девица Анфиса, по прозвищу Квитанция, а полное ее имя было Анфиса

Дмитриевна Кудрина. Родилась она в деревне Сысоево, как пришла в Мологский монастырь, неизвестно. «Вела странную жизнь, ходила в лохмотьях, за пазухой был склад всякой всячины, как-то — сахар, чай, камни, куклы и прекрасная финиктовая икона Владимирской Божьей Матери, которую она поила и кормила. Похоронена Квитанция на Мологском кладбище» — пишет о. Павел.

«Вера, глухонемая», — это Вера Евгеньевна Гусенкова, когда закрывалась обитель, ей не было и 50-ти лет — «умерла в доме престарелых». Еще одна глухонемая, «Орина — Сорокоум», тоже числилась на иждивении, но работала за четверых: «заведовала селъхозинвентарем, била косы, ремонтировала конскую упряжь, делала новые одры и телеги, делала молотила и грабли, насаживала и точила топоры и пилы» т.е. была мастер на все руки, за что ее и прозвали «Сорокоум», а настоящее имя этой труженицы — Ирина Ивановна Кондратьева, ей было 37 лет, когда всех разогнали. Дальнейшая судьба ее неизвестна.

Также по документам «была принята на иждивение общины» Мария Васильевна Захарова. Отец Павел пишет о ней и о других пожилых насельниках обители, что это были «глубокие старики, но прекрасные труженики»:

«Девица Мария Захарова, родом со Спаса Мяксы, она работала в молоковой. Подоят корову-то, молоко привезут в молоковую. Вот, Захаровна, и обихаживай. Дадут каких-нибудь непроких двух человек, а молока-то от 20 до 40 бидонов, вот и управься. Я ее выручал. Надо просипарироватъ, сливки скипятить, масло сбить, и все это тяжелый ручной труд. Не знаю, когда она спала, и все это работали ради послушания, ради совести, ради страха Божия»

Была взята на попечение общины также больная Екатерина Ивановна Быкова, а ее младшая сестра Наталья состояла сестрой милосердия при обители. Обе умерли в Кореле.

Всего по списку членов Мологской Афанасьевской сельскохозяйственной женской трудовой артели, составленному в 1920-м году землемером Плотниковым, в обители числится 202 человека, из них 197 — женщины, 5 — мужчин. Должность председателя артели исполняет Ольга Николаевна Самойлова, а секретаря — Надежда Васильевна Степанова, обеим в ту пору было по 29 лет. Ольга родом из Рыбинского уезда, деревни Петраково Копринской волости, в обители выполняла послушание певчей (бас). Позднее на ее плечи легко нелегкое бремя возглавлять артель, вести все хозяйственные дела, составлять отчеты, договора и прочие документы, с чем она справлялась по-монастырски обстоятельно и толково. Как и игумения Августа, Ольга Самойлова умела в г. Ярославле, похоронена на кладбище Туговой горы. Надежда Степанова была в обители иконопиской, «но неважной, — как пишет о. Павел, — работала на рядовых работах. Умерла в г. Рыбинске. Оттуда и родом».

Из рясофорных о. Павел первой называет Вассу (Васса Семеновна Тимофеева, 45 лет по списку 1920 г.), она была старшей на даче, т. е. в том самом филиале монастыря в 12-ти верстах. Васса была глухая, но раньше ее никто не вставал и позднее ее никто не ложился, «в сенокос била косы, чинила грабли, ремонтировала конскую упряжь, а во время посевной пахала от зари до зари. Трех лошадей сменят, а она одна. Помяни её, Господи».

В обители было 35 певчих, которые участвовали также во всех полевых работах. Одна из самых талантливых — Анна Ивановна Усанова, землячка о. Павла, уроженка деревни Большой Борок, главная белошвейка и лучшая певчая и чтица на правом клиросе. Вышивала гладью, делала всевозможные искусственные цветы из шелка и шерсти для украшения икон и храмов. Когда громили обитель в 1930-м году, то многие иконы увезли,

а многие просто разбили о железную узорчатую решетку, ограждавшую, по словам очевидцев, амвон внутри храма (в соборе Св. Духа железными решетками были ограждены также два столпа, стоявшие посреди храма, украшенные живописью и резным позлащенным иконостасом). И эти цветочки из шелка и шерсти, разноцветные, очень красивые, а также и восковые, были разбросаны на полу вместе с обломками икон. Девочки-школьницы из Мологи и кулигских деревень специально заходили в разгромленный храм, собирали эти цветы («Мама, ну ведь красиво, правда?»). Анна Усанова после разгрома обители и затопления Мологи уехала в Ленинград, пережила блокаду, там и умерла.

Певчей правого клироса была и Екатерина Ивановна Манькова, альт, а также «лучшая живописка и рукодельница». В Ярославле в Крестобогородицкой церкви на потолке ею написано изображение Святой Троицы. Последние годы жила в Тутаеве, где исполняла должность псаломщика при Воскресенском соборе, там померла и похоронена.

Лучшей певчей считал о. Павел Елену Ивановну Смирнову — «дискант и регентша, учила живописи, но писала неважно. Зато пела хорошо» Из певчих перечисляет о. Павел следующие имена:

«Анна Бурова, главная регентша, откуда родом и где померла? Не ведаю.

Екатерина Осипова, певчая — альт. Живописка, но неважная. Умерла где-то в Мукачеве, приняла постриг в схиму с именем Сергии.

Александра Пашнова.

Елизавета (Елиз. Ермиловна Ковалъкова^¹), родом из Кулиги, деревня Новоселка, певчая — альт. Померла где-то в костромских пределах.

Ольга Кокушкина. Певчая — тенор и лучшая белошвейка и цветочница, померла в г. Рыбинске.

Екатерина Крушкова. Певчая — тенор и рукодельница. Похоронена в г. Рыбинске у Покрова, где исполняла должность псаломщика.

Евдокия (Евд. Даниловна Евстафьева*), родом от Красного Холма, певчая.

Анна Поснова, певчая, родом с Дубровы от Веретеи.

Анна Сенова, певчая — тенор, умерла в Рыбинске.

Евдокия (Евд. Михайловна Орлова*) — баритон, родом из деревни Сосновицы, Станово.

Екатерина Гаврилова, певчая, ходила в очках, родом с Кулиги.

Анисия (Анисия Алексеевна Лаврова*) — певчая. Умерла в Ленинграде.

Ольга (Ольга Александровна Горбунова*) — певчая. Умерла в селе Диево-Городище.

Анна Маринина. Умерла в селе Чамарово.

Мария Суходаева. Умерла в г. Рыбинске.

Мария Болонкина. Где померла? Не знаю.

Мария Кузнецова. Родом с Сити. Похоронена в Рыбинске.

Надежда Горохова. Убита ворами в 1933 году.

Анна Голубева. Певчая и белошвейка».

Две «штатные» иконописки, или по-новому, как значится в документах артели — художницы, также участвовавшие во всех сельскохозяйственных работах — это молодая тетка о. Павла Ольга Ивановна Груздева и Александра Александровна Масленикова, которая была родом с Мологи (впоследствии умерла в Рыбинске). Новая пролетарская власть художества в обители не поощряла, поэтому уже 1 апреля 1920 года в Афанасьевскую общину приходит приказ:

«Отделение Обобществления сел.хоз. Мологского Уземотдела предлагает Вам все принадлежности художественной мастерской (иконописной, находящейся в вашем распоряжении), как-

то: бюсты, кисти, краски и все прочее передать в ведение Молог-ского Пролеткульта. Означенные материалы благоволительно сдать по описи члену правления Пролеткульта Ф. Ф. Дьяконову.

Зав. Отобсельхозом Я. Новиков».

Ольгу Ивановну Груздеву определили в помощницы завхоза детского дома им. Калинина. Этот детдом с 1920 года занял на территории монастыря бывший главный административный южный корпус. Позднее Ольга заведовала молочным хозяйством, вместе с другими насельниками монастыря ездила на пароходе в Ярославль, на Толгу. Отец Павел частенько рассказывал об этих поездках:

«Молочный цех какой был, что ты! Полученную готовую продукцию сдавали, а часть ее на обмен возили, продавали в других районах, а как жить-то? Ведь нам никто ничего. Ездили чаще всего в Ярославль, на Толгу. От Мологи до Толги как ехать? Четыре часа на пароходе Tap-шин», тук-тук-тук, видный был колесный пароход. Что везли с собой? Масло, сметану, молоко, яйца, творог... С товаром ехало нас человек пять насельников артели, была среди них моя тетка Оля, она заведовала молочным хозяйством, председательница — Ольга Самойлова, еще кто-то, теперь уж я не припомню. На Толге нас встретят с радостью. Отец Григорий, был такой иеромонах, проводит нас на колокольню, места там много было у них, каморок всяких они понастроили для хранения... И так тихо, заботливо скажет нам: «Спите здеся!» Ведь места-то на колокольне много. Пуховики даст нам укрыться... у-ух! Я таких сроду не видывал. Да Господи! Пошли им всем Царствия Твоего Небесного, ведь какие хорошие, какие чистые люди были-то! Аух, теперя нету...

Наутро встанут, мы им продукты, они нам «агча» — деньги, значит. Так, родные мои, было, и было до той поры, пока не кончилось.

Ольга Ивановна Груздева умерла в молодом возрасте,

всего сорока двух лет, в 2 часа ночи 4 сентября 1926 года. Время «пролеткульта» явно ей не подходило. Не случайно отец Павел с особенной нежностью относился к Ольге...

Мельничиха Параскева — Параскева Ефимовна Скобелева, 44-х лет по списку 1920 года — значится как «заведующая ветряной мельницей». «Прекрасно работала топором, — пишет о ней отец Павел, — была прекрасный столяр, сама ковала мельничные жернова, обладала огромной физической силой. Умерла в блокаду Ленинграда». У Параскевы на мельнице была помощница, звали ее Анна.

Еще одна Анна, по фамилии (или прозвищу) Богорадка — «маляр, стекольщик, трубочист и жестянщица, ремонтировала крыши и ковала лошадей, причем подковы делала сама. Но вот горе — не было у нее молотобойца».

Не зря уважали в округе мологских монахинь — это действительно были мастера на все руки, владели не одним ремеслом, «прекрасные труженики, безупречно честные». И лошадей ковали, и крыши чинили, и молебны служили — из разных людей и судеб складывается тот могучий соборный характер монашествующего на Руси, который — словно соль земли русской («если соль перестанет быть соленой, то что сделает ее соленой?»). Начало этому характеру положил еще на заре христианства на Руси Илья Муромец, принявший постриг и схиму в Киево-Печерской Лавре. Поэтому и двинулись большевистские антихристовы полчища на монастыри, словно на главные крепости русские. Ведь те же мологские монашки — на 99 процентов самого пролетарского происхождения, выходцы из крестьянского сословия, реже — мещанского, единственный случай (Маргарита Введенская) — из мелкопоместного дворянства. Но вглядываясь в далекие лики и могучую внутреннюю стать тружениц Афанасьевской общины, невольно вспоминаешь некрасовское: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет...»

Кстати, о горящей избе. В 1921 году по неосторожности сестры Анисий Левашовой, которая была келейницей у игуменьи Августы, а в артели выполняла обязанности рядовой рабочей, случился большой пожар, так что сгорел весь западный корпус, в котором располагались сестринские кельи. «Монастырь горел 30 июня 1921 года в 10 часов дня в среду, загорелось на подволоке у Онисьи игуменской», — сделана запись в дневнике о. Павла. Корпус был вскоре заново отремонтирован руками сестер, а со времен пожара осталась память об одном удивительном случае, связанном с иконой Почаевской Божьей Матери.

Эту икону привезла из Почаева монахиня Елизавета Иевлева, родная сестра мологского купца Александра Павловича Иевлева, у которого в мясной лавке служил еще до своего призыва в армию, т. е. до 1914 года, отец Павла Груздева — Александр Иванович. Матушка Елизавета, монастырский врач, хранила Почаевскую икону у себя в келье, и чудесным образом, когда выгорел полностью весь корпус, келья с иконой из Почаева осталась невредимой. Эту икону монахиня Елизавета передала потом Павлу Груздеву со словами: «Храни ее как зеницу ока». Отец Павел каждый раз в празднование иконы Почаевской Божией Матери, которое совпадает с Рождеством Богородицы, служил водосвятный молебен перед этой иконой.

«Непроходимыя врата, тайно запечатствованныя, Благословенная Богородице Дево, приими моления наша и принеси Твоему Сыну и Богу, да спасет Тобою души наша».

При пении тропаря Почаевскую икону погружают в воду, так делалось с 1918-го, и хоть бы одна трещина на иконе появилась! Отец Павел завещал эту икону своему воспитаннику, священнику, сейчас Почаевская икона из Мологи хранится у него, так же празднуется, так же погружается в водосвятную чашу с пением тропаря:

«Пред святою Твоею иконою, Владычице, молящиеся исцелений сподобляются, веры истинный познание приемлют, и агарянския нашествия отражают. Тем же и нам, к Тебе припадающим, грехов оставление испроси, помыслами благочестия сердца наша просвети, и К Сыну Твоему молитву вознеси о спасении душ наших»

Качественный ремонт, сделанный сестрами монастыря после пожара в 1921 году, был отмечен даже в документах комиссии Уземотдела, проводившей акт обследования Афанасьевской с/х артели 16 октября 1923 года. «Хищнического способа ведения хозяйства нет, — пишут члены комиссии, — наоборот, артель после пожара в 1921 году успешно отремонтировала главный корпус и несколько хозяйственных построек, указанных в прилагаемых описях». Продуманное, обстоятельное ведение хозяйства, трудолюбие и бережливость помогали сестрам обители не только выживать, но даже созидать во времена всеобщей разрухи.

Несмотря на притеснения — например, осенью того же 1920 года насельницам обители приказано в срочном порядке «приступить к ликвидации домовой церкви, находящейся в северном корпусе (т.е. Успенской. — Авт.), промедление будет рассматриваться как непризнание Советской власти», — сестры монастыря не только делают все возможное, чтобы сохранить обитель и богослужения в ней, не только обеспечивают своим трудом пропитание себе и находящимся на территории монастыря богадельне и Дому ребенка, но посылают пожертвования на фронт, как вполне заправские коммунарки.

«15 сентября 1920 г.

Сопровождается при сем от Афанасьевской с/х трудовой артели Сбор пожертвований в пользу Западного фронта, собранных от членов артели:

200 аршин холста, 5 пудов ячменя и тысячу рублей денег (1000 р.)

Председательница о. Самойлова»

На новой советской печати теперь серп и молот в колосьях, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» и надпись по кругу: «Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Мологская Афанасьевская Женская Трудовая община».

В 1920-м году в Афанасьевской артели организуются швейная и трикотажная мастерские, монахини шьют белье для красноармейцев и детских домов:

«Удостоверение

Земельный отдел

29 января 1921 г.

№ 187

Дано сие членам Афанасьевской и Михайловской с/х артелей в том, что с ними препровождается до г. Ярославля сшитое в мастерских белье для Красной Армии для сдачи такового в Губсоюз. Из г. Ярославля до Мологи тоже будет препровождено с ними белье в количестве 3.000 шт. Всего направляется 5 подвод.

Всех лиц и учреждения просим оказывать содействие и не чинить препятствий в провозе вышеуказанного».

Несмотря на то, что по заключению Уземотдела, «все члены артели являются безусловными пролетариями», попытки ликвидации Афанасьевской трудовой артели предпринимаются неоднократно.

11-го августа 1921 года Президиум Мологского уездного исполкома выносит решение «о необходимости использования помещений монастыря для нужд Наробраза»:

«Постановили:

Организовать Комиссию из представителей Уисполкома, Укома РКП, Р.Кр. Инспекции, Наробраза, Здравотдела, Коммунотдела, Уземотдела, Женотдела и Коммола для обследования помещений Афанасьевского монастыря на предмет использования их для детских учреждений и выяснения порядка и формы ликвидации артели, после чего весь материал по сему представить на Пленум Уисполкома для окончательного его разрешения»

Девять различных комитетов и общественных организаций обследовали Афанасьевскую обитель, но что они там нашли?

Мологский Коммунотдел и Наробраз еще в 1920 году опустошили монастырские кельи, как написано в документах - «был изъят мертвый инвентарь, состоящий из домашней обстановки». Без заключения договора корпус, в котором прежде жила игумения, был занят детским домом им. Калинина, причем вся «ответственность за хозяйственную сторону» была возложена на сестер обители, о чем свидетельствует Протокол № 14 от 12 января 1921 г. общего собрания Афанасьевской с/х трудовой артели:

«Присутствовали все члены артели и члены совета артели. Председательствует О. Н. Самойлова при секретаре Степановой.

Слушали:

Постановление Чрезвычайной Комиссии по реорганизации детского дома имени Калинина, о заменении служебного персонала членами артели.

Постановили:

Немедленно приступить к приведению в надлежащий вид помещения детского дома, а также срочно принять энергичные меры к лечению и обиходу детей и шитью белья как постельного, так и для детей».

Заведующей хозяйственной частью была назначена Любовь Сергеевна Аксенова, помощницей - Ольга Ивановна Груздева. В экономки определили Екатерину Каленову, в няни - бывшую иконописку Александру Масленикову, а также Любовь Медведеву, Марию Тихомирову, «на должность стряпухи» пошла Мария Самсоновна Серова, были определены из сестер обители прачки и «по обиходу дома» (А. Лебедева, А. Соболева, К. Воробьева, Евлампия Богданова), вязать и штопать чулки для ребятишек досталось пожилой певчей Александре Васильевне Пашновой.

Помимо забот о сиротах и беспризорных, ни плечи сестер Афанасьевской обители легла обязанность быть сиделками в Мологской городской больнице, которая вскоре перебазировалась на территорию монастыря, причем монашкам поручили самое опасное заразное отделение. Сиделками, или, как говорили раньше, сестрами милосердия, стали Мария Коршьева, Анисия Сироткина, Павла Чернова.

Слаженное хозяйство Афанасьевской общины тоже было выгодно для города. «Скотины у нас было много, - вспоминает о. Павел, - коровки, бычки, лошадки, да и всякой другой животины: кур, индюков. Свиней не держали в монастыре. Пасека пчелиная, молочный цех, своя мельница... Как же все это оставить, бросить! На кого?»

Комиссия из девяти представителей различных ведомств ушла ни с чем, но обитель в покое не оставили. Через два года, в октябре 1923-го, был составлен очередной акт по обследованию Афанасьевской с/х трудовой артели, в котором представители Мологского Уездного Земельного Управления вполне мирно описывают будни обители:

«Артель вела хозяйство по трехпольной системе, получая в среднем 156 пудов ржи с 1 десятины, тщательно обрабатывая поле. С нынешнего года артель начинает высевать клевер, переходит к рациональному использованию почвы, вводя восьмиполье по указаниям уездного агроперсонала.

Артель отличается особенной трудоспособностью и усердием, аккуратно выплачивая все повинности. Способы производства труда, распределение и хранение продуктов вполне коллективные и полностью обобществлены».

В заключение председатель Ярославского Губ. Зем. Управления А.С. Шторх дает некий субъективный постскриптум, этакое резюме в весьма доверительном духе, непонятно кому адресованное. Перед кем мог отчиты-

ваться глава Земельного Управления губернского масштаба? В этом резюме дается уже не хозяйственная, а партийно-идеологическая оценка членов Афанасьевской общины:

«Сильный недостаток артели - это ее внутренняя спайка, основанная на религиозных чувствах и подчинении старшим по старому духу - духу рабства, крепостного - помещику, послушниц - игумений. Артель - это старая традиционная община религиозных монашек с ее общими кладовыми и полным господством председательницы. В стенах артели имеется здание храма, к которому артель не касается.

Все-таки должен отметить, что в стене религиозного дурмана членов артели - монашек пробита сильная брешь местными партийными товарищами. Уже нет старой религиозности, строгих порядков монастыря, заводятся отчетные книги, бывают общие собрания, есть ревизионная комиссия, наблюдается большое общение со всеми окружающими гражданами селений и города. Проникают даже идеи социализма в некоторые головы.

16.Х. - 23 г.

А. Шторх»».

Этого «резюме» оказалось вполне достаточно для того, чтобы в скором времени в Афанасьевскую обитель нагрянула новая комиссия, дополненная и усиленная представителями Мологского уездного исполкома, ВИКа, Укома РКП(б) и даже помощником Губернского прокурора по Мологскому уезду. Дело затевалось нешуточное. Выводы комиссии на десяти листах громили Афанасьевскую общину как отсталую, религиозную и в сельском хозяйстве непродуктивную. Претензий у представителей комиссии к членам Афанасьевской артели набралось выше головы:

«В число членов артели были включены исключительно монашествующие данного монастыря (...).

В состав артели хотя и не входят, но находятся на иждивении группа в 18 человек в возрасте большей частью свыше

60 лет. В эту группу входят вместе с другими игумения и другие руководители монастыря. Правление артели все время состоит из одних и тех же лиц и введение в правление новых лиц не удавалось провести, несмотря на все принимаемые Заведующим Уземуправлением и Председателем Волисполкома меры.

(...) Церкви монастыря обращены в приходские церкви, причем в жизни последних, как члены артели, так и лица, находящиеся на иждивении, принимают активное участие, обслуживая, как и прежде, все потребности церкви, а игумения и другие лица, кроме того, руководят жизнью артели».

Возмущению членов комиссии не было предела. А как же председатель Яр.Губ.Зем. Управления А. С. Шторх, докладывавший, что к храму «артель не касается»? Видимо, к оплошавшему председателю были приняты крутые административные меры, во всяком случае, имя его в дальнейших документах не фигурирует.

Члены инспектирующей комиссии отметили как вопиющий факт то, что «обстановка по сравнению с дореволюционным периодом совершенно не изменилась — лучшие комнаты находятся по-прежнему в пользовании лиц, не столь нужных для артели, а также занимаются лицами, не имеющими никакого отношения к артели (находящиеся на иждивении и проч.)». Под лицами, «не имеющими никакого отношения к артели», конечно, прямо подразумевается игуменья Августа, казначея Поплия и другие мантийные монахини, в основном пожилого возраста.

«Прием новых членов производится только из монашествующих других монастырей, например, из бывшего Рыбинского Софийского монастыря, - продолжала свое обвинение представительная комиссия. - Постановлений общих собраний артели о приеме новых членов не имеется и прием, как возможно предполагать, производится с разрешения игуменьи монастыря.

Указанное число членов артели далеко не все принимают участие в работах с/х артели (так в оригинале - Авт.), фактически работающих членов артели 30 - 40 человек, а остальные числятся лишь номинально и выполняют больше обряды по церкви.

Число членов 150 чел. артели по сравнению с земельной площадью является далеко излишним и ослабляющим силы артели, влияя также и на уменьшение размеров сельхозналога».

Если в предыдущем акте обследования Афанасьевской с/х артели от 16 октября 1923 г. на первом месте стояла производственная деятельность общины, а идейно-политические аспекты обрисовывались в последнюю очередь, как не столь необходимое, но вынужденное P.S., то в докладе комиссии из представителей уездного и волостного исполкомов, комитета РКП (б) и губернской прокуратуры главное обвинение носило идеологический характер:

«Организация артели имела своей целью сохранение существовавшего женского монастыря со всеми его обрядовыми сторонами, что и было достигнуто сохранением института прежних руководителей монастыря и участием членов артели в обслуживании всех потребностей монастыря в ущерб основному делу — работе по сельскому хозяйству».

Комиссия «не заметила» ни того, что Афанасьевская община обеспечивает продовольствием не только себя, но богодельню и Дом ребенка, а также продает продукцию в другие организации, ни того, что артель в короткое время отремонтировала сгоревший западный корпус, а также общую баню под железной крышей на каменном фундаменте, построенную еще в 1896 году, была обшита тесом ветряная мельница в том же 1921 г., произведен ремонт общей прачечной на средства артели, капитальный ремонт каретника и амбара у мельницы, частично отремонтированы малая деревянная прачечная под деревянной крышей с пристройкой для зимовки пчел, два харчевых амбара — один каменный с подвалом, покрытый железом, другой деревянный, дом для скотины - хотя сам скотный двор, которому было уже полвека, требовал ремонта (обнесенный с наружной стороны каменной стеной, он стоял на каменных столбах,

под железной крышей, здесь находились стойла для коров, конюшни, каменная водогрейка) - но средств и рабочих рук не хватало, латали, где что могли. Но комиссия утверждает, что «ремонта построек с 1918 года произведено не было, некоторые крыши зданий не покрашены и приходят в разрушение. Мертвый сельхозинвентарь ремонтируется не в полной мере, например, имеются неисправные машины, несмотря на потребности в них в настоящее время».

Далее следуют обвинения по пунктам агрономическим и животноводческим.

Выводы комиссии были безапеляционны:

«На основании изложенного комиссия полагает: 1. Ввиду того, что с/х артель состоит из лиц, лишенных избирательных прав, согласно п. Г ст. 65 Конституции РСФСР, а также нарушение пп. 2,3,6,16,19,22,24,25,31 и 32 нормального устава с/х трудовых артелей и на основании ст. 35 того же устава Афанасьевскую женскую сельскохозяйственную артель ликвидировать».

Акт был составлен 16 августа 1924 года. Всего полтора месяца давалось насельникам обители, чтобы собраться с пожитками. Да и какие пожитки? Кровать, стол, два стула да смена белья, как немощным старикам, которым идти некуда, кроме как в дом престарелых? Дети-сироты «передавались в распоряжение» Мологского УОно. Всем остальным «предоставлялось право» работать в другой сельхозартели, но ведь «право» - это еще не гарантия.

Каким-то чудом — именно чудом, заступничеством Тихвинской Богоматери, усердными молитвами сестер — вместо ожидаемой ликвидации Афанасьевская трудовая артель сумела заключить долгосрочный — на три года — договор с Мологским Уземуправлением:

«Мологское Уездное Земельное Управление, именуемое далее УЗУ в лице заведующего тов. Круглякова Дмитрия Алексеевича, имеющего юридический адрес: г. Молога, Республиканская улица, дом 77, с одной стороны, и Мологская с/х трудовая артель, именуемая далее — Артель, в лице представителей: Самойловой Ольги Николаевны и Борисовой Анны Ивановны, имеющих юридический адрес: местечко Афанасьеве, Мологской волости и уезда — с другой стороны, заключили настоящий договор в нижеследующем:

1. УЗУ сдало артели в аренду на срок 3 (три) года с первого апреля тысяча девятьсот двадцать пятого года (1925 г.) по первое (1) апреля тысяча девятьсот двадцать восьмого (1928) года дом каменный двухэтажный с трех сторон западной, северной, южной и к ним примыкает каменный корпус одноэтажный с восточной стороны...»

Далее следует описание других монастырских построек, т. е. артель, которая по договору даже не именуется Афанасьевскою (должно быть, из осторожности, вне связи с бывшим Афанасьевским монастырем) арендует бывшую Афанасьевскую обитель у Земельного Управления. Вообще надо отметить, что Уземуправление, как новый хозяин обители с 1918 года, на протяжении целого десятилетия, как могло, оберегало Афанасьевскую общину от многих покушений со стороны Наробраза, Исполкома, представительных комиссий и т. д. Видимо, и заведующий Д. А. Кругляков с пониманием относился к артельщицам-монахиням, во всяком случае, обитель на три года оставили в покое. Способствовал этому и другой заведующий Мологским УЗУ Иван Петрович Бакушев, сменивший Круглякова на этом посту.

Обвиненные в уклонении «от участия в общественном строительстве», сестры обители, как могли, старались участвовать в новой советской жизни, выполнять все постановления.

Отец Павел рассказывал: «Как-то раз приходят, говорят нам:

— Есть Постановление! Необходимо выбрать судебных заседателей из числа членов Афанасьевской трудовой артели.

От монастыря, значит.

— Хорошо, — соглашаемся мы. — А кого выбирать в заседатели?

— А кого хотите, того и выбирайте.

Выбрали меня, Груздева Павла Александровича. Надо еще кого-то. Кого? Ольгу-председательницу, у нее одной были башмаки на высоких каблуках. Без того в заседатели не ходи. Мне-то ладно, кроме подрясника и лаптей, ничего. Но как избранному заседателю купили рубаху хорошую, сумасшедшую рубаху с отложным воротником. Ой-й! зараза, и галстук! Неделю примеривал, как на суд завязать?

Словом, стал я судебным заседателем. Идем, город Молога, Народный суд. На суде объявляют: «Судебные заседатели Самойлова и Груздев, займите свои места». Первым вошел в зал заседания я, за мной Ольга. Батюшки! Родные мои, красным сукном стол покрыт, графин с водой... Я перекрестился. Ольга Самойлова меня в бок толкает и шепчет мне на ухо:

— Ты, зараза, хоть не крестися, ведь заседатель!

— Так ведь не бес, — ответил я ей.

Хорошо! Объявляют приговор, слушаю я, слушаю... Нет, не то! Погодите, погодите! Не помню, судили за что — украл он что-то, муки ли пуд или еще что? «Нет, — говорю, — слушай-ка, ты, парень — судья! Ведь пойми, его нужда заставила украсть-то. Может, дети у него голодные!»

Да во всю-то мощь говорю, без оглядки. Смотрят все на меня и тихо так стало...

Пишут отношение в монастырь: «Больше дураков в заседатели не присылайте». Меня, значит», — уточнил батюшка и засмеялся.

Случай этот произошел уже незадолго до закрытия монастыря — году в 1928-м, Павлу Груздеву шел восемнадцатый год. Вернувшись на родину из Саратовской губернии, семья Груздевых долгое время бедствовала: «Тятя ночь караулил деревню— ночной сторож, день плел лапти, а мама ходила по деревням и продавала, этим кормились».

«Нищие и голодные, — вспоминал отец Павел, — а всё равно 3 марта 1921 года родился брат Алексей». Постепенно, многими трудами, дела Груздевых стали выправляться — летом 1921 года «хлеба намолотили, картошки накопали и сена накосили да ощо стог продали и в деревне Новоселки у Миши Клопика купили телушечку».

«Тятя напилил в лесу бревен, как вывезли — не помню, дали ободворину, стали строить свой дом. Тятя устроился по специальности в мясной магазин продавцом. На Покров 1926 года перешли в свою хату. За этот период народились и в детстве померли Борис 19 июля, а Вера 15 августа, в каком году — запамятовал». Сам Павел все время своего отрочества жил в монастыре, домой приходил на побывку, в родной деревне его дразнили «попом». Отец Александр Иванович, будучи очень верующим человеком, поддерживал сына, мать частенько ворчала — она смотрела на жизнь здравым крестьянским взглядом, раз уж пошли такие времена, что Церковь не в чести, чего уж лоб разбивать. Живи себе по труду, по совести — не обязательно ведь в монастыре. «Не ходи, Павло, в монахи, — уговаривала Александра Николаевна сына. — Я тебе гармонь куплю».

Дома Павлушу всегда ждали из монастыря. Мать, бывало, устанет, отец ей: «Ты бы приготовила чего-нибудь». «Вот придет кулинар из святой обители, он сделает». С детства любил о. Павел приготовить что-нибудь повкуснее своими руками, накормить всех. Недаром старухи в Верх-

не-Никульском рассказывают, как мама звала его «дрыбаник». Руками все делал, руками и подавал. Вот, иные говорят, что благодать была у него в руках — а благодать-то эта от природы, от любви к жизни, оттого, что не брезговал никаким трудом. «Все время говорил, что «я люблю навоз брать руками», — вспоминает его духовный сын.

С навозной лепешкой связан один забавный случай. Пришел как-то раз Павел из монастыря домой на праздник. А его младшего брата Лешку побил какой-то мальчишка. И тот — ну, кому жаловаться — Панушке. Вот, обидел такой-то. Панушка пошел разбираться. Взял, говорит, я лепешку коровью, а мальчишка увидел, почувствовал момент, что сейчас будут казнить и побежал. Панушка за ним. Мальчишке куда бежать? — он домой. Влетает в избу, а там стол празднично накрыт, все родственники сидят, идет застолье. Мальчишка-то влетел, и Панушка за ним. И на глазах у всех родственников, у родителей, этой коровьей лепешкой я, говорит, размазал по нему с удовольствием: «Не обижай Лешку!»

Воспитывался Павлуша Груздев в монастыре, но дом и родных своих очень любил. «Домашний он был человек», — говорит об о. Павле его младший брат Александр (Шурка). И родня груздевская вся очень интересная. Вот, например, бабушка Марья Фоминишна, отцова мать — она была хозяйкой деревни. Так назывался человек, к которому все обращались за советом, — деревня Большой Борок и еще более десяти деревень — т. е. вся Кулига. На праздник, бывало, мать Александра Николаевна стряпает для гостей пироги, а бабушка: «Я для нищей братии готовлю». Браги поставит, хлеба напечет, за баней столик накроет, приглашает нищую братию. «У нас дома все родственники сидят, — рассказывал о. Павел, — а за баней чуть не пляска, братия гуляет с бабкой». Такой была Марья Фоминишна. Отец Павел все

время потом поминал родителей ее — Фому и Анну, братьев и сестер — монахиню Евстолию, инокиню Елену, Феодора, Анну, Евдокию, Михаила, Параскеву, Илию и саму бабку Марию...

Вообще Груздевы, породненные с Афанасьевским монастырем, были частыми гостями у игуменьи Августы, особенно отец, Александр Иванович. И игуменья, чем могла, помогала большой груздевской семье — то семян даст для посева, то лошадь. Игуменья Августа и документы оформляла на Павла Груздева — так же, как и на других насельников монастыря, но, бывало, год припишет или, наоборот, отнимет — кому для пенсии, кому еще для чего.

По записи игумений Августы в паспорте Павла Александровича Груздева значился год рождения 1911-й, 3 августа. Но о. Павел говорил, что он родился 3 (16) января 1910 года, по другим сведениям — 10 (23) января 1910 г., во всяком случае, своим Ангелом он называл преподобного Павла Обнорского, и день Ангела праздновал 23 января по новому стилю. В доме Груздевых в Тутаеве сохранился фотоальбом с выгравированной надписью «в день Ангела 23 января 1959 года», подаренный отцу Павлу незадолго до его пострижения в монашество. А когда Павел Груздев принял постриг, то Ангелом его стал святитель Павел, патриарх Константинопольский (празднование 19 ноября н. ст.).

Судя по всему, игуменья Августа убавила год с лишним Павлуше Груздеву для отсрочки призыва в армию. Но время призыва все-таки наступило — год 1928-29. •,

Отец Павел вспоминал:

«Игуменья говорит:

— Павлуша, военкомат требует из Мологи.

Ладно. Запрягли лучшего коня — Бархатного, Манефа на козлы села. Манефа в подряснике, белом апостольнике, в перчатках — на козлах, я — в подряснике хоро-

шем, белый воротничок, белые обшлага, скуфейка бархатная была — в пролетке. Приехали в военкомат. Военком поглядел, говорит: «Это что за чудо?»

— А это Груздев на призыв едет с монастыря.

— Давайте с заднего хода!

Начали беседовать, вопросы всякие задавать.

— Война будет — пойдешь воевать?

— А как же, я обязан.

— А как?

— А как Господь благословит.

Повели меня испытывать, такие турники есть. «Полезай», — говорят. «Я не полезу». «Полезай!» «Нет, гобаться я не буду». («Гобаться» — это значит, как куры на насесте).

Поглядели, поглядели, доктора постукали по спине, по брюху, на язык посмотрели — написали бумагу.

Приезжаем в монастырь. Стол накрыт, что ты! Чай крепкий заварен, сахару! Все собрались, ждут. Несут игумений тарелочку, на тарелке салфеточка, на салфетке — письмо от военкома. Игумения — Анне Борисовне: «Аннушка, почитай!» Анна читает: «Груздев Павел Александрович. К военной службе признан негодным. Слабого умственного развития». Отец говорит: «Мать, так он дурак. Вырастила мне».

С тех пор дураком и живу».

Рассказывал отец Павел так, что все от хохота падали — рассказчик; конечно, он был непревзойденный. Другие добавляют к его рассказу, что будто бы игуменья ответила Александру Ивановичу: «Это ты дурак, а Павлуша умный». Вообще эти народные характеристики «дурак» и «умный» глубину смысла имеют неисчерпаемую, недаром о. Павел повторял в Верхне-Никульском, что у него здесь «Академия дураков».

«Себя отвергнись, возьми свой крест и следуй за Мною», — говорил Христос. В такой простоте действий

живет русский дурак. И главное в дураке то, что он не имеет корысти, что действует он не по расчету, а по совести. Таким «судебным заседателем» был сам Павлуша Груздев, этому учил у себя в верхне-никульской «Академии дураков» отец Павел. Была у него мечта — собрать в Верхне-Никульском «монастырёк», как в Мологе:

— Девок-дурочек наберем человек двадцать...

— Отец Павел, ну почему же дурочек?

— Да умные все разбегутся...

До последних дней тосковал отец Павел о родной Афанасьевской обители, пожалуй, не было гостя, которому он не рассказывал бы о Мологе, о монастыре, не водил на кладбище к могиле монахини Манефы — той самой, на козлах, в белом апостольнике, возившей его в военкомат. «Очень уж модным было тогда собрания собирать, — вспоминал о. Павел 20-е годы в Мологе. — Приезжает из города проверяющий, или кто еще, уполномоченный, сразу к нам:

— Где члены трудовой артели?

— Так нету, — отвечают ему.

— А где они? — спрашивает.

— Да на всенощной.

— Чего там делают?

— Молятся...

— Так ведь собрание намечено!

— Того не знаем.

— Ну, вы у меня домолитесь! — пригрозит он». Одно время Павлушу Груздева даже избрали рабочкомом — он и сам, смеется, не знал, что это значит. Велели советские идеи внедрять в общество. Приехала какая-то комиссия проверять его работу, полный завал! Ну, строжить его не стали, а в шутливой форме написали объявление:

Нет культмассовой работы.

В списках только мертвы души.

Рабочком Пантюхой ходит,

околачивает груши.

Но «груши» в Афанасьевской артели никто не околачивал — все трудились в поте лица. В 1926 году Михайловская и Афанасьевская сельхозартели вместе с Ило-венским земледельческим товариществом засеяли значительные площади лугопастбищными травами на семена. В 1927 г. был самый высокий — по 10 центнеров с гектара — урожай семян овсяницы луговой. С этого времени Семеноводсоюз заинтересовался районом Молого-Шекснинского междуречья — так появились постановления коллегии Наркомзема СССР, признавшие этот район рассадником семеноводства лугопастбищных трав союзного значения.

Но монахинь в покое не оставили. В 1929 году в обе женские земледельческие артели нагрянули комиссии. Выводы их были те же, что и прежде — хозяйства не имеют показательного и агрокультурного значения и представляют собой ту же монашескую общину. В Афанасьевской артели — 80 трудоспособных монахинь, а всего 130 едоков, 12 человек духовного звания у артели на иждивении. В Михайловской общине 31 трудящаяся монахиня, а едоков — 37.

В это же время в печати началась травля заведующего Уземуправлением И. П. Бакушева, который по мере своих сил старался помочь монахиням. Газета «Северный рабочий» опубликовала статью «Патриархи из УЗУ» под псевдонимом Майский, где Бакушев резко критиковался за покровительство Афанасьевской артели лишенцев (согласно Инструкции ВЦИК от 4 ноября 1926 года монахини-артельщицы были лишены избирательных прав, а лишенцы не имели права создавать колхоз).

Подняли голос и мологские партактивисты — со страниц местной газеты «Рабочий и пахарь» они заговорили о «врастании женской братии в советскую власть». «С задачей побить врастающую гидру и основать пролетарский колхоз» Мологский исполком послал как представителя власти «ходового и закаленного» Истомина.

В газете «Рабочий и пахарь» от 30.06.1929 года корреспондент В. Степной так описывает «смелые действия» Истомина:

«Представитель власти заявляет — ввиду того, что принятые устав и обязательства не выполняются, артель распускается. Кто хочет на время остаться во вновь организуемом колхозе — записывайтесь.

— Не останемся, — пропищало собрание. Истомин по-командирски:

— Такие-то, такие-то остаются на некоторое время на своих местах, остальные с чайного, приварочного, мыльного и мочального довольствия снимаются, дается две недели на выезд. Вывозить можете только свои вещи».

Так мологские монахини в одночасье стали вдруг изгоями без крыши над головой, без куска хлеба. Игуменье Августе и ее помощницам власти устроили судилище, некий показательный процесс якобы «за расхищение колхозного имущества». На суд в качестве свидетеля вызвали И.П. Бакушева. Несмотря на травлю и многочисленных недоброжелателей, этот мужественный человек пишет в адрес суда: «Я считал и считаю монахинь Афанасьевского колхоза истинными труженицами, вполне лояльно относящимися к советской власти...»

Умудренный жизненным опытом, отец Павел позднее никогда не делил людей на «верующих» и «неверующих». Человек может жить по Христу, не ведая Его имени, и тысячу раз произносить Его имя всуе, живя без Христа. А жить по Христу — значит жить по совести,

по милосердию, что требует немалого мужества. Заступился коммунист Иван Петрович за гонимых монахинь — и у него на небе найдутся заступники. «Господи, я же Тебя не знаю!» «Как же не знаешь? Там, в Мологе, когда меня гнали, помнишь, ты заступился за Меня?» Если бы не заступничество Бакушева, возможно, игумения Августа кончила бы свои дни не в тихом домике на Тутовой горе, а в местах иных — для иноков последних... Сколько их, не в черных мантиях и клобуках, а в ватничках и шапках-ушанках трудилось на стройках советского ГУЛАГа за гораздо меньшие провинности, чем «расхищение колхозного имущества...»

Так в Афанасьевской обители был создан колхоз «Борьба», а на землях Михайловской артели — колхоз «Новая жизнь». Изгнав монахинь, новые хозяева в соборе Святаго Духа открыли театр и красный уголок, а Постановлением РИК от 2 января 1930 года была прекращена служба в Троицком храме.

«3 (16) января 1930 года была последняя служба в храме, — пишет о. Павел в своих дневниках. — После окончания литургии всех верующих вытолкали из храма и всё приломали и прикололи, а икону Тихвинской Божией Матери и несколько других увезли в г. Мологу в музей, а впоследствии из музея органы вышестоящие Ее изъяли, а куды девали? Аух, а жаль. Все разрушается скорее, чем созидается».

«Последний раз был звон 3(16) января 1930 года к литургии, а в час дня все колокола поскидали и перебили».

Еще весной 1929 года была составлена опись церковных предметов, находящихся в Мологской обители — это последний официальный акт обследования имущества бывшего монастыря перед ликвидацией артели.

В списке числятся: икон деревянных — 256, икон в бисерных ризах больших — 2, икона в серебряной ри-

зе—1, икон в металлических ризах—11, икон малых — 25, икон в иконостасах — 100, престолов деревянных — 8, жертвенников — 8, крестов деревянных — 7, медных — 4, хоругвей металических — 10, паникадил — 9, ковчегов серебряных — 4, плащаниц — 4, лампад висячих — 8, серебряных — 3, кадил медных — 6, подсвечников разных более 50, аналоев деревянных — 7 и прочей церковной утвари 90 наименований. Из одеяний — 70 хороших риз, 33 поношенных, 8 бархатных малинового цвета, стихарей 85, эпитрахилей, подризников, пелен, престольных облачений, платков под образа, воздухов, поручей и т.д. — всё это аккуратно записано в список. Ковров разных в обители оказалось 46 и малых 8, из священных книг — 10 престольных евангелий больших (часть из них без крышек), 3 малых, 4 служебника, 2 каноника, 6 разных требников, книг со службой Божией Матери — 10, а также псалтырей, апостолов, часовников по 3 экз. и др.

И вот после такого тщательно составленного акта — разбой, вакханалия бесчинства и в Духовом, и в Троицком храме — сразу на другой день после Постановления РИКа от 2.01.1930 г. «Все приломали и прикололи...»

Иконы разбивали вдребезги прямо в храмах — часть из них покидали как попало на телеги, повезли в город. Отец Павел успел некоторые иконы с телеги скинуть в снег и снегом притоптать: так была спасена икона Михаила Архангела, узкая, в дубовой раме — сейчас она находится в Яковлевском храме Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря в Ростове Великом недалеко от раки с мощами святителя Иакова, на южной стене, рядом с клиросом, где поет братия. Отец Павел перед ней с детства молился, потом эта икона была у него келейная. Успел спасти и некоторые другие иконы. В час дня 3-го января 1930 года он сам только-только отзвонил на колокольне.

«Спускаюсь, — говорит, — а навстречу поднимаются трое в шинелях, колокола снимать. Один так ревит, так ревит — а что поделаешь? Заставляют. Дали мне пендаля под задницу, я с колокольни скатился. Колокола сняли, потом с соборов иконы повыкидали...»

«Отслужили в обители последнюю обедню, — много раз вспоминал отец Павел этот горестный день. — Мать игумения Августа со всеми простилась: «Сестры! — говорит. — Я уезжаю. Оставляю святую обитель на руки Царицы Небесной, а вы как хотите. Всё у нас с вами кончилось». И она заплакала...»

Совет колхоза «Борьба», организованного в бывшей Афанасьевской обители, в это время планирует полное изменение обстановки в храмах:

— Вместо Тихона Задонского — революционные лозунги, вместо Саваофа — серп и молот и красная звезда.

Рядовые колхозники не все соглашаются с этим. Совет возмущен:

— Здесь наши постройки и все такое, там городская больница, а посередине два чирья — церковь и собор.

Монастырские корпуса, в одном из которых была расположена Мологская городская больница, стали «нашими постройками», а монашкам, даже выселенным, воинствующая общественность долго не давала покоя. Когда до Мологи дошли слухи о том, что в церковном доме села Станово поселились две монахини из Афанасьевского монастыря, газета «Рабочий и пахарь» тут же разразилась обличительной статьей под названием «Культурный очаг в руках попа».

Игумения Августа уехала в Ярославль, в районе Тутовой горы купили домик, она там и дожила. Павел частенько приезжал в гости к ней, когда семья Груздевых переселилась в Тутаев, т. е. с конца 30-х годов до своего ареста в 41-м. «Последняя игумения Мологского Афанасьевского

монастыря Августа, в миру Феоктиста Ивановна Неустровва, умерла 27 марта старого стиля 1948 года в час дня, похоронена на Туговой горе г. Ярославля», — записано в синодике о. Павла. Он ее и хоронил — в то время бывший послушник Афанасьевского монастыря Павел Александрович Груздев сам недавно вернулся из лагерей. Разве мог он знать, что останется последним насельником, последним летописцем и молитвенником, которому суждено будет чуть ли не до конца столетия поминать всех мологских монахинь, священников и простых тружеников Афанасьевской обители?

«Помяни, Господи, инокиню Параскеву и родителей ея — Сампсона и Марию... инокиню Марфу и родителей ея — Полиевкта и Феодосию... инокинь Ксению, Анну, Параскеву и Наталью... протоиереев Николая, Владимира, Феодора, Сергия... диаконов Димитрия, Константина, Николая, протодьякона Петра... инокиню Елизавету, чтецов Романа, Константина, Александра... послушника Иоанна. Помяни, Господи, монахиню Вассу, девицу Лидию, Елизавету, монахиню Ермионию, инокиню Александру...»

Длинен и таинственен этот помянник, и только некоторые имена вырисовываются более или менее отчетливо. «Послушник Иоанн» — не Иван ли Борисович Заварин, родом из деревни Харино, что пришел в Мологский Афанасьевский монастырь еще маленьким мальчиком при игумений Антонии, т. е. в начале 90-х годов прошлого века? Ему дали послушание на конюшне, где он делал без исключения всё и конюшню содержал в образцовом порядке, овес лошадям давал сортированный, а кнута на конюшне сроду не бывало. Вот только «топора в руки не умел взять, — пишет о. Павел, — ох, и доставалось ему за это от Ириши немой!»

Ириша-то немая, по прозвищу Орина-Сорокоум, всё умела делать, заведовала всем сельхозинвентарем, потому и командовала.

«Когда ликвидировали монастырь, то Ивану Борисовичу деваться было некуда, — продолжает о. Павел. — Да он и не думал оставлять стены обители, так и остался в своей келье. Так же и работал в колхозе на конюшне, так же и ласкал свою любимую лошадку Громика, да и члены колхоза его не обижали. Да и за что обижать? Еще нальют и молока с хлебушком дадут, а чего больше и надо? И Иван Борисович был очень доволен своей участью. Но вот спокойная жизнь его нарушилась. Колхоз ликвидировали, а в зданиях колхоза разместилось научное предприятие, поселились профессора, агрономы и другой научный персонал, а Борисовича как неспособного к работе за старостью лет поместили в дом престарелых в деревню Рожново, и больше я его живым не видал. Но вот однажды мы хоронили одну монахиню, был на кладбище и монастырский священник о. Николай, и в это время привезли покойника, мы спросили, а кого хоронят? Оказалось, что хоронят из дома престарелых нашего Ивана Борисовича. Отец Николай отслужил чин погребения, а инокини пели, закрыли гроб и опустили в могилу на кладбище г. Мологи. Таков был Иван Борисович!»

Колхозы «Борьба» и «Новая жизнь» были ликвидированы к весне 1932 года, так как Постановлением коллегии Наркомзема от 1 декабря 1931 г. из Подмосковья в Мологу была переведена Краснозорская селекционная зональная станция, которой были переданы здания бывшей Мологской Афанасьевской обители — в них «поселились профессора, агрономы и другой научный персонал». Никто уже не вспоминал, что мологские монахини первыми начали выращивать овсяницу луговую на семена, получая при этом высокие урожаи богатых трав. Выращивание элитных семян трав для всей страны стало основой сельскохозяйственного производства всего Молого-Шек-снинского междуречья. Весной 1932 года селекционной

зональной станции, расположенной в Мологском монастыре, выделили 900 гектаров земельных угодий.

Из последних насельников монастыря запомнился также о. Павлу пастух Василий — «это был простец, эвакуированный в 1914 году от войны. Летом пас коров, а зимой снабжал скотный двор водой. Он обладал неимоверной физической силой, два мешка по пять пудов пшеницы носил под мышками из хлебного амбара на мельницу. Одежду ему шили из самого грубого холста. Умер где-то на Сити. Деревенские ребята звали его — Вася, хатцы — пастушок» Полное его имя — Василий Велига, в 1920-м году ему было 35 лет.

«Неизменная и незаменимая спутница Васи — инокиня Наталья, как он звал — Аталъя, соучастница в его трудах»

«До конца монастыря проживали в обители благообразные старички Алексей Прохорович и Александра Павловна, ему было много за сто лет, и она преклонная старица, послушание их было на курятнике у Онисъи. Он родом из г. Самары, хлеботорговец, а она мологская купчиха по фамилии Иевлева, сестра тятина хозяина. Это были истинные христиане. Она похоронена на монастырском кладбище, а он в г. Мологе. Помяни их, Господи! Их некому помянуть-то, были бездетные».

Свое описание Мологской обители отец Павел завершает именами священнослужителей: «В полверсте от монастыря на поле были две риги с крытой ладонью и три больших сарая, где хранилась — мякина, солома и другие принадлежности. Вблизи находились дома для священнослужителей.

1-й протоиерей — Николай Разин, помер в г. Мологе в крайней бедности.

2-й протоиерей — Димитрий Сахаров, умер в г. Тутаеве, где много лет служил в церкви Покрова Вожией Матери.

3-й дьякон Димитрий Михайлович Преображенский, умер в Питере у сына.

4-й псаломщик Александр Никольский. Где умер? Не знаю.

Тут же стояли дома, где жили вдовы да дети умерших церковнослужителей; жена священника о. Иоанна Торопова с грудой детей, жена псаломщика Константина Ивановича Смирнова с охапкой детей и все мал мала меньше. Тут же стояли два дома, в одном жили старые девы, дочери дьякона Константина Морева, а в другом какие-то родственники протоиерея Константина Студитского.

Это были последние насельники и слуги обители святителей Христовых Афанасия и Кирилла и иконы Тихвинской Богоматери».

Глава V

«Город воли дикой, город буйных сил...»

Некоторое время после закрытия монастыря Павел Груздев жил дома, с родными. Мать, Александра Николаевна, даже надумала женить сына. Мечта «купить гармоню» для Павлуши не оставляла ее.

«Господи, на что же мне гармоня-то?» — отговаривался Павел.

«Жениться надо, семью пора заводить», — не унималась мать. «Да соловецкие чудотворцы! Да как жениться-то? У меня женило ветром побило. В своем округе никто и не знаком», — шутливо вспоминал о. Павел. Но на уговоры матери согласился. Запрягли двух лошадей, поехали в соседний Брейтовский район. «Мамка не ездила, бабка со мной да тятя». В одной из деревень указали им дом с подъездом, ворота тесовые, крашеные. Зашли, на иконы перекрестились, хозяевам поклонились. Бабка Марья Фоминишна, старуха умная, речь повела как опытная сватья:

— Вот, милые хозяева, у вас, говорят, товар есть, а у нас купец.

Выходят пять девок, дочери хозяйские, красавицы, все дородные, в широких сарафанах, платки на груди повязаны. «Что ж делать-то? — опешил жених. — Которая хорошая-то? Да все одинаковые!»

— Кто же невеста из вас будет? — допытывается сватья.

— Все невесты, — отвечает хозяин. Сел Павлуша рядом с одной из них.

— Как же тебя зовут? — спрашивает.

Молчит девка. «Я и поглажу ее — все равно молчит.

И высоко, и низко — ну, везде гладил. Молчит, зараза, никак не разговаривает».

— Бабка, — не выдержал Павлуша, — немая девка-то!

И тут вдруг она говорит:

— Ты откуда приехал?

— Вот, мол, оттуда.

— А мимо нашего сарая ехал?

— Ехал.

— И глядел, какой сарай-то хороший?

— Да глядел я на него!

— А видал — хоро-о-шая куча? Это я наср...ла!

— Ба-а-бка! — вскочил с места жених. — Поедем домой! Ду-у-ура!

Запрягли лошадей, вернулись домой. Больше Павла Груздева женить не пытались. А был у отца его Александра Ивановича фронтовой друг еще со времен Первой Мировой войны, принявший постриг в обители преподобного Варлаама Хутынского в Новгороде — иеродиакон Иона Лукашов. В тяжкие дни войны с германцами, когда их взвод попал в окружение, и голодать пришлось так, что варили и ели кожаные ремни, помощник командира взвода Лукашов (а командиром был сам Александр Иванович Груздев, в то время унтер-офицер) дал обет: если удастся выжить, посвятить свою жизнь Богу. К нему-то, бывшему своему боевому товарищу, а ныне отцу Ионе, и обратился с письмом Александр Иванович: «Я к тебе пришлю Павёлку». Монахов в Хутыни было в то время уже очень мало, наместником до последних дней оставался архимандрит Серафим. И Хутынская братия с радостью приняла двадцатилетнего изгнанника из разгромленной Мологской обители, чтеца и звонаря Павлушу Груздева.

«Льется монастырский благовест волной, льется над широким Волховом рекой ...» —

запоет, бывало, отец Павел среди застольной беседы, вспомнив любимый Новгород. «Как я любил этот красавец город!» — признается он в своих дневниках.

Мологские и новгородские земли соседствовали испокон веков — и даже основание Афанасьевского Троицкого монастыря, или, как он назывался в старину — Холопьего на Песках, одна из легенд связывает с новгородцами. Отдаются гулким эхом предания в темных сводах истории, и молясь у раки с мощами преподобного Варлаама Хутынского, послушник Павел, без сомнения, слышал это из глубины веков идущее эхо. Иначе разве оставил бы он в своих тетрадях такое количество исторических сведений и преданий, связанных с Великим Новгородом!

Из древних северных городов Господин Великий Новгород выделяется ярким и сильным характером (а города, как и люди, имеют свой характер, свою судьбу). Принято считать Киев матерью городов российских, но Великий Новгород был отцом Руси: только Ильменские поселенцы именовались в древности славянами, и это название перешло позднее ко всем славянам, и святой апостол Андрей Первозванный, по словам летописца Нестора, был у озера Ильмень — «прииде в Словены, идеже ныне Новгород».

Именно новгородцы, убежденные советом своего старейшины Гостомысла, вместе с Кривичами, Весью и Чудью отправили посольство за море, к Варягам-Руси, сказав им: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: идите княжить и владеть нами». И северная часть нашего отечества стала называться Русью, по имени князей Варяго-Русских, и старший из них Рюрик, по кончине братьев своих Синеуса и Трувора, основал Монархию Российскую.

А уже после того единоземцы Рюриковы Аскольд и Дир отправились из Новгорода в Константинополь искать счастья и, увидев на высоком берегу Днепра ма-

ленький городок Киев, завладели им и стали княжить до тех пор, пока Олег не привел малолетнего князя Игоря, сына Рюрика... Великий Новгород на севере, Киев на юге, словно соперничая в богатстве и благочестии, почти одновременно стали возводить свою Святую Софию Премудрость Божию: Софийский храм в Киеве заложен в 1037 году прежним правителем Новгорода Ярославом Мудрым, София Новгородская — в 1045 году старшим сыном Ярослава, новгородским князем Владимиром.

Отец Павел любил торжественную красоту Софийского собора, великолепно знал его историю и святыни. Удивительно, как юноша из провинциального Афанасьевского монастыря с образованием «один класс церковно-приходской школы» сумел так изучить и исследовать историю всех многочисленных храмов и обителей Новгорода. Но любовь к чтению, пытливый ум и превосходная память сформировали тот могучий запас знаний, который был в своем роде уникальным и восхищал всех, кому отец Павел хотя бы частично открывал его, хотя сам батюшка прикидывался «стариком-дураком». Еще в Мологе, когда после выхода известного указа закрыли все церковно-приходские школы, в том числе и Афанасьевскую, где выучились отец, тетки и вся груздевская родня, восьмилетний Павёлка, проучившись всего «полторы зимы», сам стал осваивать книжную-премудрость:

— Пасу ли скот, занят ли работой на монастырской молочной ферме или еще где нахожусь при деле, а хоть и в конюшне — книги всегда при мне. Евангелие, Псалтирь или «Жития святых» — только выпала свободная минута, достаю из-за пазухи, а если в поле, то из котомки с хлебом — и читаю...

Поэтому и Святая София открыла молодому послушнику свои тайны. Софийский собор о. Павел знал, как свои пять пальцев:

«Свято-Софийский собор в городе Новгороде зачали сооружать в 1045 году и закончили в 1052-м. Строили и украшали его цареградские мастера и художники, «церковь сиюустроиша весьма прекрасну и превелику». Матерьялом для собора служили булыжные камни, плита и кирпичи разных размеров. Стены собора имеют толщину 1,25 метра. В соборе восемь каменных четвероугольных столбов, на них утверждены верхние своды с куполом. <...>»

Несколько страниц занимает в тетрадях о. Павла подробное описание Софийского собора, которое заканчивается указанием местонахождения святых мощей князя Феодора Ярославича (†1232) и святителя Иоанна (†7 сентября 1186). «В юго-западном приделе находятся гробницы строителя собора князя Владимира, умершего в 1052 году и матери его Анны-Ингигерды, умершей в 1050 году, а также в соборе почивают под спудом многие угодники Божий», — добавляет о. Павел.

Благоверный князь Владимир Ярославич, создатель Софийского собора, и мать его княгиня Анна, помощница и участница в созидании храма, открыто почивают под сводами собора, память их совершается местно 4 октября и 10 февраля — это одни из самых первых новгородских святых.

Вообще древней Руси свойственна семейственная святость, что видно на примере многих княжеских семей, и не только княжеских, но и простолюдинов, из которых вышли такие светочи русского православия, как преподобные Сергий Радонежский и Варлаам Хутынский.

Ярослав с помощью новгородцев отмстил окаянному Святополку за убийство братьев, святых князей Бориса и Глеба, а граждане новгородские за свое мужество получили льготные ярославовы грамоты и право выбирать собственных властителей — то, что в последующие века называлось новгородской вольницей.

Избранный народом князь «целова крест на воли Новгородской и на всех грамотах Ярославлих», а место, куда сходились новгородцы на вече для совета, с того времени и доныне называется Ярославовым Дворищем.

Никто не смел назначать епископов в Новгород, поэтому даже простой инок мог стать новгородским архиереем, вопреки положенной церковной, строго соблюдаемой иерархии. Примером тому — покоящийся в Софийском соборе под спудом вместе с другими новгородскими святителями архиепископ Симеон, причисленный к лику святых.

Не будучи ни священником, ни даже диаконом, Симеон был возведен народом в архипастыри по жребию — из простых иноков и спас Новгород от братоубийственного кровопролития. Дело было так. Некто простолюдин, именем Стефан, житель Торговой стороны, поссорился с боярином Данилой Божиным, ссора их переросла в настоящее гражданское противостояние, когда простонародная Торговая и знатная Софийская сторона пошли, что называется, стенка на стенку. Звонили в колокола, вооружились и с громкими криками, стараясь занять Великий мост, стреляли друг в друга. В это самое время случилась ужасная гроза: «в лютую ту брань быстъ гром велик и молнии блистание, и дождь, и град» — как пишет летописец. Архиепископ Симеон облачился в святительские ризы и, сопровождаемый духовенством, вышел к народу, став посреди моста. Благословляя и ту, и другую стороны животворящим крестом, Симеон говорил разгневанным людям: «Идите в домы свои с Богом и с миром!» В одно мгновение шум и ярость утихли, граждане, словно опомнившись, в безмолвии разошлись по домам.

Крест, который держал в руках владыка Симеон, вышиною был в 2,4 метра — это одна из многих Новгород-

ских святынь, особо почитаемая о. Павлом. «Этот великолепный резной липовый крест находился в часовне на краю Волховского моста, — пишет он в новгородских воспоминаниях. — На кресте сделана надпись, что он сооружен в 1548 году повелением раба Божия Петра Неве-жина на мосту, по преданию же — он был водружен в землю при строении святой Софии, в 1065 году похищен Всеславом Полоцким, но отбит Глебом Святославичем Тмутараканским и возвращен в Новгород. В 1418 году владыка Новгородский Симеон, держа его в руках, прекратил мятеж, возникший из столкновения людина Степанко с боярином Божиным. Можно полагать, что древний Чудный Крест погиб в один из опустошительных новгородских пожаров и взамен его в 1548 году был поставлен другой. Часовня Чудного Креста принадлежала Ефремо-Перекомскому монастырю».

Отец Павел знал поименно и помнил по датам всех новгородских святых, кто и в каком храме покоится, каждому из них был записан тропарь или акафист в батюшкиных тетрадях. С Новгорода началось паломничество о. Павла в древние века, и давно почившие архипастыри, князья, миряне и преподобные, юродивые Христа ради стали как бы его близкими знакомыми, что-то вроде землячества объединяло их. Да, это землячество, но землячество небесное, если можно так сказать, — начинающееся на вполне определенной географически территории, на конкретной местности земного отечества и уходящее в отечество небесное, а из определенного времени и века — в бытие вечное...

Более тридцати новгородских святых, начиная с первого епископа Иоакима (†1030) и заканчивая преподобным Арсением (†1570), перечисляет о. Павел в своих тетрадях. В шестнадцатом веке вместе с новгородской вольностью (Новгород был присоединен к Московскому

государству еще при Иоанне III) иссякла и новгородская святость, явление удивительное, исполненное внутренней простоты, силы и поэзии.

В Грановитой палате Новгородского Кремля о. Павел посетил келью архиепископа Иоанна, который святительствовал в Новгороде более двадцати лет (†1186 г.)

В начале 30-х годов, когда Павел Груздев жил в Новгороде, в этой келье еще висел в узеньком окошке на цепочке медный умывальник с носиком — с этим умывальником связано старинное предание из жития св. Иоанна, которое подробно записал о. Павел:

«Однажды, когда святитель совершал свое молитвенное правило, лукавый бес, чтобы устрашить его мечтами и отвлечь от молитвы, начал плескать воду в келейной умывальнице. Но святитель, уразумев бесовское мечтание, оградил умывальницу крестным знамением и связал сим в оной искусителя. Палимый силою крестною, лукавый вопиял человеческим голосом, умоляя об освобождении. Когда же святитель спросил, кто он и как вошел сюда, лукавый отвечал, что он бес, что он вошел в ложницу, желая смутить его и отвлечь от молитвы, но что он обманулся и никогда не будет его смущать лестными мечтами. Тогда св. Иоанн сказал искусителю: «За твою бесстудную дерзость повелеваю тебе в сию же ночь перенести меня во святой град Иерусалим и поставить у храма Гроба Господня, а потом в сию же ночь опять возвратить меня в мою келью, и тогда я отпущу тебя».

Бес превратился в коня и «рабски исполнил повеление человека Божия, вооруженного знамением креста», — они понеслись по воздуху. В Иерусалиме святитель Иоанн преклонил колени пред порогом храма Гроба Господня, врата сами собой открылись и сами собой зажглись все лампады, «чтобы человек Божий без малейшего затруднения мог довершить столь чудно начатое им путешествие».

На обратном пути из Иерусалима со святителя в пределах княжества Тверского упал с головы клобук, и на том месте построен Клобуков монастырь.

Но на этом не кончились отношения св. Иоанна с бесом, который воздвиг на святителя лютое гонение. Он старался бросить на него тень подозрения: приходящим в келию святителя бес показывал женскую утварь и одежду, а однажды, при стечении народа, вышел из келий в образе девицы и, преследуемый народом, исчез за Грановитой палатой. Среди народа поднялся ропот, и когда Иоанн вышел на шум, его осыпали ругательствами, с великим бесчестием повлекли к Великому мосту, посадили на плот, «да плывет из града вниз по реце как недостойный» Но, к удивлению народа, плот поплыл не вниз по Волхову, а вверх к озеру. Архиепископ плыл, а пораженный необычностью явления и уже раскаявшийся народ бежал вдоль берега и умолял Иоанна о прощении. Незлобивый святитель, молился за оскорбившую его паству. За полпоприща от Юрьева монастыря плот остановился у левого берега Волхова, и на этом месте был положен камень с крестом»

Грановитая палата, где жил святитель Иоанн, расположена на Владычном дворе направо от Софийского собора. «Внутренний вид палаты представляет обширную сводчатую комнату, — пишет о. Павел. — Посреди ея находится колонна, на которую сведены все своды. Налево из палаты — вход в кельи архиепископа Иоанна, состоящие из двух комнат. В первой из них устроен затвор, каменный пол которого хранит на себе отпечаток колен молитвенника. Во второй комнате сохранилось окно с умывальным кувшином, подвешенным от XII века...»

Над входом во второй этаж находится древнее изображение Спасителя, перед которым молился архиепископ Иоанн, когда в 1169 году Новгород осадила суздальская рать, предводительствуемая 72 князьями.

Историческое предание таково: «Молящуся Иоанну архиепископу глас бысть: веляше вынести на град икону Богородицыну из храма Спасова с Ильины улицы». Святитель Иоанн, услышав глас, послал в Спасову церковь архидиакона, но «недвижеся икона».

«Сам же пришед со кресты», то есть крестным ходом с хоругвями и песнопениями — и «образ сам о себе двигнулся, и на град слезы источи», и тотчас противники «ослепоша и побеждены быша», — как повествует летопись. «На новгородцев суздальцы пускали тучи стрел, — описывает это событие о. Павел, — и одна из них попала в икону, под левый глаз, и икона отвернула свой лик от осаждавших, и из Ее глаз полились слезы (« на град слезы источи»). У суздалъцев потемнело зрение, и они сами себя стали побивать. Победа новгородцев была полная — они целые сутки преследовали неприятеля, который «ничтоже вземше, ни полонивше, токмо взяша земли копытом». Пленные суздалъцы продавались после этого на новгородском рынке по 2 ногаты за воина. Событие это происходило 25 февраля, но так как этот день приходится на Великий пост, то святой церковью вспоминается 27 ноября — в день Ангела тогдашнего посадника Якуна».

Чудотворная икона была возвращена в Спасову церковь — позднее для иконы Знамения Божией Матери рядом с церковью Спаса на Ильине был выстроен Знаменский собор.

«Я был в Новгороде в Знаменском соборе, прикладывался к чудотворной иконе Божией Матери на святой неделе 1932 года», — сделана запись в батюшкином дневнике.

Удивительно, как мог молодой послушник Хутынского монастыря, расположенного на берегу Волхова в десяти километрах от города, так основательно изучить и сам Новгород, и памятники его старины, и предания всех его святых обителей, им же несть числа...

В Хутыни Павел Груздев пел и читал на клиросе с монастырской братией, звонил в колокола по мологской своей выучке, следил за порядком и чистотой у раки со святыми мощами преподобного Варлаама. «Хутынский звон был слышен в Новгороде», — вспоминал отец Павел, а богослужения в обители не прекращались до 1932 года.

В то время в Хутыни жили иеромонах Виталий Летенков, регент, игумен Нифонт, иеромонахи Никодим, Савватий, Мелетий, Серпион, Анатолий параличный, два иеродиакона — Иона Лукашов и Пантелеймон и еще 3-4 послушника, среди них Василий горбатый. Наместником Хутынской обители был архимандрит Серафим, при нем монастырь преподобного Варлаама прекратил свое существование, а сам архимандрит Серафим мученически погиб еще до войны в селе Кучерово Тутаевского района Ярославской области.

У послушника Павла Груздева была в Хутыни своя келья — в братском корпусе с западной стороны. В годы войны Хутынский монастырь был разрушен фашистами, остались одни руины. Много лет спустя приехал отец Павел в Новгород, в родную Хутынь — «а все разрушено, но смотрю, мое окошечко в келий Господь сохранил. Так оно и стояло до поры — кусок стены полуразрушенной, и в ней окошечко.

В Хутынском монастыре, по описанию о. Павла, было три церкви. Первая — собор во имя боголепного Преображения, построен в 1515 году «монастырскою казною» из камня и кирпича — «с четырьмя столбами внутри и пятью главами над кровлей и с тремя полукружиями на восток». Этот огромный величественный собор был возведен на месте древнейшей церкви Спаса, выстроенной еще в 1192 году самим преподобным Варлаамом Хутынским. О житии его в тетрадях о. Павла записано: «Преподобный Варлаам родился в городе Новгоро-

де от благочестивых родителей, имена их Михаил и Анна, и при святом крещении назван Алексеем. По смерти родителей он оставил мир и вся яже в нем, удалился в пустынную обитель к некоему подвижнику Порфирию и от него принял иноческий постриг с именем Варлаама. По прошествии времени он удалился на Хутынскую гору, где основал монастырь во имя Преображения Господня. Умер преп. Варлаам б ноября 1192 года».

Возле раки преподобного Варлаама в соборе находились его вериги, весом в полпуда, и власяница, длинная рубашка, сплетенная из конского волоса. В ризнице, по словам о. Павла, также хранились личные вещи преподобного, как-то: металлический крест, фелонь, подризник и поручи. «Собор иконами не изобиловал, — вспоминает о. Павел, — за исключением очень древнего иконостаса (видимо, еще из прежней церкви), да возле раки преподобного стояла чудная икона большого размера Троеручицы Пресвятой Богородицы, присланная со святой горы Афон, она считалась чудотворной. Возле левого клироса помещалась св. икона в ризе преподобного Варлаама, писаная во весь рост. Эту икону носили в первую пятницу Петрова поста за крестным ходом» В этот день, празднуемый в Новгороде, торжественно вспоминается чудесное предсказание Варлаама Хутынского о снеге, выпавшем в необыкновенное время — летом, и оказавшемся благодетельным для полей.

«За стойкой, где продавали свечи, — продолжает описание о. Павел, — на западной стене на полотне была чудная картина, изображавшая бегство князя Иоанна от могилы преподобного, эта картина была очень древней живописи» Предание гласит: «В 1471 году князь Московский Иоанн III посетил Хутынский монастырь. Узнав, что святые мощи преподобного Варлаама находятся под спудом, нашел, что это не согласно с общим обычаем и,

несмотря на возражения игумена и братии, приказал снять каменную плиту с могилы преподобного и «копати землю в чудотворцеве гробе». Но только что к этому приступили, как из могилы пошел дым, а потом вырвалось пламя — «Иоанн от страха и ужаса поиде из церкви и егда жезлом своим в землю ударяше, того часа из земли огонь исхождаше... Князь же изыде из монастыря страхом великим одержим и жезл свой из рук своих на монастыре поверже».

«Обожженные посох и южная дверь алтаря, — пишет о. Павел, — до 1932 года хранились бережно в ризнице Хутынского монастыря».

В трудные минуты о. Павел всегда призывал на помощь святого своей молодости: «Варлаам Хутынский! Я тебе столько годков служил!» Даже день Ангела принявшего пострижение в мантию иеромонаха Павла Груздева 19 ноября совпал с днем празднования памяти преподобного Варлаама Хутынского...

К северу от Преображенского собора находилась вторая церковь, построенная в 1552 году. «Вторая церковь зимняя, была трапезной и посвящена преп. Варлааму, но в мою бытность в Хутыни в этом храме богослужение не совершалось, — пишет о. Павел. — Третья церковуш-ка во имя Всех Святых находилась на братском кладбище обители. Монастырю принадлежали четыре часовни:

1. На Корке, над кельей преп. Варлаама.

2. Над колодцем, выкопанным руками преподобного.

3. При въезде в Хутынь.

4. В Новгороде на Торговой стороне.

В этой часовне была дивная в полный рост в серебряной ризе икона преп. Варлаама Хутынского и другие св. иконы».

Живя в Хутыни, Павел Груздев работал на Деревяницкой судостроительной верфи, что находилась на террито-

рии бывшей женской обители в Деревяницах, в четырех километрах от города на берегу Волхова. Монастырь ликвидировали недавно, в 1931 году, а в Деревяницах устроили производство малотонажных речных судов. Павел Груздев работал пильщиком на пилораме в бригаде, которую возглавлял бригадир товарищ Мотрак.

«Подъеду я бывало к нему «на козе» под праздник, рыбки ему вяленой и еще к рыбке чего-нибудь, — рассказывал о. Павел. — Так, мол, и так, слушай, бригадир, товарищ Мотрак! На праздник отпусти в обитель помолиться! Он у меня из рук всё это возьмет, посмотрит и говорит: «Валяй, Павёлко, три дня свободен, беги, молись!» Низко я ему поклонюсь за это и бегу в милую сердцу обитель».

А до Хутынского монастыря от Деревяниц — более шести километров по берегу Волхова. Так и бегал Павел Груздев по воскресеньям и в праздники из Деревяниц в Хутынь на службу. Но в начале мая 1932 года, возвращаясь под вечер с Деревяницкой судоверфи в обитель, увидел он у входа в монастырь постового в милицейской форме, который всем от ворот — поворот!

— Ты чего здесь? — спросил Павел.

— Не твое дело, убирайся! — ответил постовой.

— Как так, убирайся? Я к себе в келию иду... — начал было объяснять Павел.

— Какую еще келию? — возмутился служивый. — Всех ваших..., словом, всю вашу шайку монашескую того..., выгнали! А если и ты ихний, то тебе положено собрать вещи и явиться завтра к утру в милицейский участок. Словом, ступай!

На следующий день рано утром, как и сказали, в назначенное время, пришел Павел Груздев в милицейский участок, где его ознакомили с бумагой, в которой предписывалось ему покинуть Новгород в 24 часа. Всё! Един-

ственное, что разрешило ему милицейское начальство — взять на память из обители икону преподобного Варлаама. С этой иконой, словно самой дорогой святыней, Павел Груздев покинул Новгород 6 мая 1932 года...

Как и в Мологе, предстояло стать ему последним летописцем, последним молитвенником, поминающим имена всех выгнанных насельников разгромленных новгородских монастырей. В Хутынской обители разместилась сначала школа милиции, потом здесь устроили лечебницу для душевнобольных. Трагична судьба последнего наместника Хутынского монастыря — архимандрита Серафима. О нем отец Павел рассказывал:

«Наш монастырь был от Новгорода десять верст, Хутынь-то. А почему-то очень любили приглашать нашего архимандрита Серафима в Новгород, в гости на всякие праздники. Машин еще у нас не было. И вот с утра пешком тихонько пойдем по дороге, а то и на какой лошадке поедем в красавец город — Новгород Великий. Словом, поехали. Сопровождали нашего архимандрита Серафима чаще всего отец Виталий, иеродиакон Иона, а бывало, и я.

А наш архимандрит был когда-то еще в ту войну, императорскую, на фронте. Попали они, часть или вся армия, не знаю, в такое страшное окружение, что насекомых на них было — вшей, значит, — хоть рукой греби. Потом уж все поналадилось, вышли они по милости Бо-жией из окружения, а как долго там были — не знаю. Только с той поры у нашего архимандрита осталась привычка, — о. Павел потянулся рукой к волосам на голове, изображая, как то делал архимандрит Серафим, — ищет он, ищет вшей. «Ага! Вота она!» На себе вшей ловит. Приедем в Новгород, за стол сядем. Рыба на столе новгородская — сигинь, все хорошо. Сидим прекрасно. А наш архимандрит, гляжу — хвать — по фронтовой привычке на себе вшей ловит.

Я ему: «Да отец Серафим! Ведь из бани только. Чисто всё. Ну ничего нету...»

Он мне отвечает: «А вот ты побывал бы там, где я был...»

«Ладно, — думаю, — не моего ума дело».

А потом уж, когда наш монастырь разогнали, служил он в церкви села Кучерово, здесь недалеко от Тутаева, там его и убили. Председатель колхоза со своей женой.

А было это в Христов день или на второй день Пасхи. Жена председателя была в церкви. А в ту пору свирепствовал «торгсин», золото скупали. И вот жена председателя колхоза стояла в храме и увидела митру на голове отца Серафима. Я ему и раньше говорил: «Батюшка, не надо надевать, только соблазн». А он мне: «Павлуша, может, они митры сроду-то не видели, пусть порадуются». «Да не надо, не надо!» — отговаривал я его. Ладно!

Пришла жена председателя домой и говорит мужу: «Сегодня в церкви была у попа шапка на голове, чистое золото».

А митру ему рукоделицы уже здесь сшили — из старых четок, веселинок, одним словом, стекло. Вдруг приходят к нему ночью, на второй день Пасхи — жил он там же, в Кучерове, где и служил. Я тогда жил еще в Мологе, а он в Кучерове. Словом, стучат к нему председатель колхоза с женой. Того-другого с собой ему принесли:

— Отец Серафим, да как мы вас любим, да как уважаем! Извините, что не днем-то пришли, а вот ночью. Сами знаете, люди мы ответственные, время теперь такое, боимся.

— Ладно, ладно! Хорошо! Христос для всех воскресе! Входите.

Открыл дверь и пустил в дом. Пошел он что-то взять, посудину какую или еще что, или прямо тут наклонился, не знаю я точно. А они-то ему топором —

у-ух! Голову-то и отхватили. Украли митру, а на ней — ни золота, никакой другой ценности.

Убитого его сюда, в Тутаев привезли. Освидетельствовал врач, Николай Павлович Головщиков, работал в санчасти. Ну чего? Ой-ой, да ведь он священник-то, как с ним быть? Родственников никого — монах. Царство небесное отцу Николаю Воропанову, одел, тело ему опрятал... А не знал того, что я знаком был с о. Серафимом, потому и не сообщил. Я уж потом узнал о кончине настоятеля. Отслужил о. Николай панихиду и похоронил архимандрита Серафима за алтарем Троицкого храма.

У нашего архимандрита простота была душевная и телесная. У меня фотокарточка с него есть, — заметил батюшка. — А председателя с женой где-то там судили, судили, но ничего не присудили. Потом, говорят, в войну их убили с детьми.

Так не стало отца Серафима. Голос, правда, был у него слабый, никуды не годен. У нас в монастыре кто хорошо пел? Это был отец Виталий, фамилия Летёнков, Иерофей, Нафанаил, Никодим... Да человек пятнадцать-то монахов. И всех их — оп-ля! Всех выгнали. Вот там, в Новгороде, на Хутынской горе, в обители преподобного Варлаама, были светлые минуты в моей жизни».

Часто вспоминал батюшка и другого новгородского архимандрита — Сергия, что жил в монастыре Антония Римлянина. Память приплывшего «на камени» из Рима на берег Волхова преподобного Антония о. Павел очень чтил и однажды даже сделал приписку под акафистом Антонию Римлянину: «Память преподобному празднуется 3-го августа. День моего рождения 1911 года». (Это день рождения о. Павла по паспорту), «Преподобный Антоний родился в Риме в 1067 году, приплыл же в Великий Новгород 1106 года с 7 на 8 сентября, — пишет о. Павел

в своих тетрадях. — Помер 3-го августа 1147 г. на 81 году жизни. Первый его преемник — игумен Андрей».

С обителью Антония Римлянина были связаны у о. Павла очень важные в его жизни события. «Жил я в Новгороде и часто ходил на исповедь к архимандриту Сергию, — рассказал батюшка прихожанам в одной из своих проповедей незадолго до отъезда из Верхне-Никульского. — И вот однажды позвал он меня к себе и говорит: «Чадо мое сопливое! Хочу подарить тебе свою фотографию». А на оборотной стороне фотографии написано: «Юноша Павел! Бог был, есть и будет. Храни в себе веру православную! Архимандрит Сергий''

— И я архимандрит, — добавил о. Павел, обращаясь к прихожанам Троицкой церкви, где он прослужил тридцать два года, — и я вам завещаю: «Бог был, есть и будет! Храните веру православную!»

Между этими двумя завещаниями — расстояние длиной в шестьдесят лет. Первое написано в 32-м году: закрывались обители, уничтожались храмы, шли на Голгофу тысячи мучеников за Христа, но самое страшное — убивали память о православной России, и вся жизнь о. Павла стала хранилищем этой памяти. «Помяни, Господи» — вот главная молитва о. Павла о живых и мертвых, а у Бога мертвых нет, все живы.

Второе завещание сказано о. Павлом в 1992 году и стало оно подтверждением первого — того, что юноша Павел свято выполнил то главное, завещанное ему в страшные годы гонения на Церковь, уничтожения той Святой Руси, которая родилась в купели крещения — в Днепре и Волхове. «И я архимандрит, и я вам завещаю...» — это уже итог жизни...

«Бог был, есть и будет! Храните веру православную!»

Работая на судостроительной верфи в Деревяницах, Павел Груздев помнил последнюю игумению Деревя-

ницкого женского монастыря Нину, но она умерла раньше закрытия храмов, еще до 1931 года. Помнил и последних монахинь обители, их имена — Анна Пешкина, регентша, Евдокия Тюлина, Дария, Татьяна и Варвара, а священника звали о. Феодор. В Деревяницкой обители, основанной в 1335 году новгородским святителем Моисеем — обитель прежде была мужской — бережно хранилась копия с чудотворной иконы Коневской Божией Матери. Она находилась в иконостасе и надпись на ней гласила, что во время войны со шведами в Деревяницкий монастырь были переселены монахи Коневского монастыря и прожили здесь до 1700 года.

История чудотворной иконы такова. Преподобный Арсений, уроженец Новгорода, пробыв три года на Афоне, привез оттуда как благословение от игумена одного из Афонских монастырей икону Пресвятой Богородицы. Арсений возвратился в Россию в 1393 году и по благословению новгородского архиепископа Иоанна основал обитель на острове Коневец в Ладожском озере. Остров этот небольшой, а название свое получил от коня-камня, находящегося в полуверсте от обители. Чудодейственная сила иконы Божией Матери открылась при самом начале водворения ее на острове, и многочисленные иноки и паломники стали стекаться к святыне. Но «в 1610 году по договору Россия уступила шведам всю Карельскую страну, в пределах которой находилась Каневская обитель, — пишет о. Павел. — Тогда коневские старцы с царского дозволения переселились в Новгородский Деревяницкий монастырь, туда перенесли они и чудотворную икону Коневской Божией Матери».

Остров Коневец более ста лет оставался в запустении, пока шведы не были изгнаны из Карелии Петром I. В 1718 году открылся Коневский монастырь, но до 1799 года чудотворная икона оставалась в Деревяницах.

«Празднование иконе Каневской Божией Матери совершается 10 июля, — сделана запись в батюшкиных тетрадях, — а 3-го сентября празднуется перенесение иконы из Деревяниц в Каневский монастырь в 1799 г. при игумене Варфоломее».

Икона Коневской Божией Матери находилась в Деревяницком монастыре 189 лет.

«3-го сентября 1799 года она была принесена в обитель Каневскую и помещена в нижнем храме во имя Сретения Господня у левого клироса, под художественным резным балдахином», — пишет о. Павел.

В Деревяницком монастыре был оставлен точный список с иконы. Богослужения перед ней совершались до октября месяца 1931 года. После закрытия монастыря икона была взята в городской музей.

Святитель Моисей, основатель Деревяницкой обители, пользовался большой любовью новгородцев. Он умер в 1362 году и был похоронен в созданном им Сковородском Михаило-Архангельском монастыре, что расположен близ речки Шиловки. Святые мощи архиепископа Моисея были обретены 19 апреля 1686 года и почивали открыто в храме Архистратига Михаила. Отец Павел пишет, что в этом же храме находилась древняя икона святителя Николая из упраздненного Николо-Липенского монастыря, писаная в 1294 г. Александром Петровым, и вторая святыня — деревянный крест, пролежавший более 300 лет в гробу святителя Моисея.

Еще до обретения мощей этого новгородского святого у гроба его происходили чудеса. Во времена правления великого князя Иоанна III, присоединившего Новгород к Московскому государству, на новгородскую кафедру был назначен из Москвы архиепископ Сергий — это первый назначенный после новгородской вольницы владыка.

И с ним произошло событие сродни тому, что случилось у гроба преподобного Варлаама Хутынского с гордым

государем Иоанном III. В 1484 году назначенный из Москвы архиепископ ехал мимо Сковородского монастыря и «сниде с коня и вниде в монастырь и помолися...» «Архиепископу указали на гроб святителя Моисея, — пишет о. Павел. — Сергий приказал «гроб вскрыти», но игумен возразил, что подобает «Святителя Святителю вскрывати». Архиепископ же «за гордостию возвысився умом высоты ради сана своего и величества, яко от Москвы прииде к гражданам яко плененным им: «Кого сего смердовича и смотрети?» и поиде из монастыря и всед на конь... и быстъ с того времени изумлен (помешан)».

Только 9 месяцев пробыл Сергий в Новгороде, и, как повествует летопись, «видяху его в Софийской паперти седяща в одной ряске». Больного архиепископа «свезоша к Троицы в Сергиев монастырь», т. е. обратно в Троице-Сергиеву Лавру.

Сковородский монастырь прекратил свое существование в 1932 году, последние иноки его были, по свидетельству о. Павла, иеромонахи Моисей и Макарий. Отец Павел очень чтил память святителя и чудотворца новгородского Моисея:

«1932 года 25 января молился в Новгородском Сковородском монастыре, — сделана запись в дневнике о. Павла (25 января — день преставления святителя Моисея). — Литургию служил епископ Сергий, что жил в Юрьеве и два иеромонаха Сковородские, Моисей да Макарий. Святые мощи святителя Моисея были на открытъе, а я, дурак, глянул, что никого нету раки и пошел приложиться, а как оглянулся назад — а взади-то меня стоит епископ Сергий. Монахи меня стали торопить—уходи-де, а владыка им запретил, дал мне приложиться ко святым мощам. Помяни его Господи».

Епископ Сергий был в то время настоятелем Юрьева монастыря, последним наместником этой древней обители...

Подробно описывает отец Павел колокольню Юрьева монастыря и знаменитый его колокол — «Неопалимую Купину»:

«Колокольня обители построена в 1041 году, высота ея 53,25 метра. Большой колокол под названием «Неопалимая Купина» — весом 33,6 тонны, или две тысячи пудов. Всех колоколов на колокольне 15, опричь часозвонных, коих число 17, но не велики»

Где горит? Чего горит?

Юрьевские главушки.

Погуляла б я с монахом,

да боюся славушки, —

возьмет, да и пропоет отец Павел «хулиганскую» частушку среди чинной застольной беседы. Бывало, тут и архиереи, и митрополиты сидят, и другое черное духовенство, а батюшка такое завернет...

«Озорник он был», — с улыбкой вспоминают о батюшке.

Но это не простое озорство, а то, что на Руси испокон веку называлось юродство во Христе. Слово «юродивый» в русском языке может быть и бранным, и выражающим высшую степень святости — поди разберись... Это явление, одновременно входящее в церковный канон и выпадающее из канона по причине полной своей творческой свободы.

Юродивый — это и шут, и гениальный художник, владеющий языком образов, и рвань подзаборная, полной своей нищетой, в том числе нищетой духовной, взыскавшая всю полноту правды... Павел Груздев знавал в Мологе одного юродивого — по рассказам отца, Александра Ивановича — имя ему было Лешинька, Алексей Клюкин. В Новгороде в XIV веке жили блаженный Феодор Юродивый и Никола Кочанов, о них о. Павел пишет:

«Блаженный Феодор жил на Торговой стороне, а Никола на Софийской, и они друг друга не допускали на свою сторону — середина Великого моста была рубежом их владений. Случилось однажды, что Феодор был приглашен в гости на Софийскую сторону. Никола, узнав об этом, стал его прогонять. Феодор побежал, перед ним был Волхов, но это его не смутило, и он побежал по воде, как посуху. Никола последовал за ним и на середине реки бросил ему вдогонку кочан капусты, подобранный им во время преследования на огороде, отсюда и прозвище его — Никола Кочанов!'

В другом месте батюшка поясняет, что юродивые мнимо враждовали друг с другом, чтобы показать жителям Новгорода всю нелепость их ссор и вражды между Торговой стороной и Софийской. Оба блаженных умерли в одном году — 1392-м, и были похоронены каждый на своей стороне. Блаженный Феодор был погребен в особой часовне за алтарем древней церкви великомученика Георгия Победоносца «в Торгу в кожевенном ряду».

«Святые мощи Феодора, Христа ради юродивого, находятся под спудом, над коим поставлена рака с рельефным изображением святого, — описывает отец Павел. — Колокольня при храме новая, она построена в 1912 году. В церкви древние иконы — великомученика Георгия и Успения Божией Матери».

«Печатной службы блаженному Феодору нет, но в церкви Георгия Победоносца была рукописная», — вспоминает батюшка.

«На месте погребения юродивого Николая Кочаного, умершего 27 июля 1392 года — он был погребен в ограде ныне несуществующего Яковлевского собора, — пишет о. Павел, — была выстроена церковь св. великомученика и целителя Пантелеймона, обыкновенно именуемая Николо-Кочановской в память святого. Пантелеимоновская церковь была сожжена шведами в 1611 году и возобновлена

в 1626 г., а затем в 1857 г.. В этой церкви находились две древнейшие иконы блаженного Николы Кочаного, на одной он изображен в боярском одеянии, а на другой — юродствующим.

К церкви относились две часовни: первая — над могилою матери юродивого, праведной Иулиании, в ограде церкви, и вторая — на прежней Досланы улице, на месте, где жили родители преподобного Варлаама Хутынского, в коей несколько древних икон и деревянных изваяний, а в иконостасе — древняя плита с распятием, с предстоящими Херувимами и поясным изображением преподобного Варлаама Хутынского, извлеченная из колодца, рядом находящегося и, по преданию, выкопанного родителями преп. Варлаама».

Река новгородской святости, так бурно изливающаяся в самом начале своего течения и на протяжении нескольких столетий, в XV-XVI веках превращается в тонкий ручеек и постепенно иссякает.

«Здесь умолкает особенная история Новгорода», — подводит некую черту Карамзин. И у о. Павла в его тетрадях явственна видна эта черта. «Игумен Соловецкого монастыря преподобный Зосйма приехал в Новгород искать защиты от нападения поморов, — пишет батюшка. — Он был худо принят Марфой Посадницей и предрек опустошение ее дома. На другой день Марфа раскаялась в своем поступке, и старец был позван в ее хоромы на обед. Но когда входил он в столовую горницу, представилось ему, что некоторые из сидящих за трапезным столом — были без головы. И в ужасе закрыл он свое лицо «обема рукама». И по прошествии малого времени наступили для Новгорода тяжкие дни, завершившиеся казнью сына и друзей «прелестной жены Марфы». В 1471 году сбылось видение Зосимы Соловецкого. Великий князь «всполися на лукавыя новгородцы и повеле их казнити мечом, <...> гла-

вы же им отсекоша за их лукавство и за их преступление, что хотяще к латинству приступити»

Об измене Марфы Посадницы и ее приверженцев о. Павел рассказывает бесстрастным языком летописей. В предании же о вечевом колоколе — символе новгородской вольности — слышится сожаление о былой славе Новгорода:

«На Ярославовом Дворище рядом с вечевой гридницей висел Вечевой колокол. В феврале месяце 1478 года великий князь московский Иоанн Васильевич «велел колокол вечный спустити и вечеразорити» В марте, уезжая из Новгорода, Иоанн приказал колокол вечный привезти на Москву. Колокол везли в санях, за ним шел его глухой звонарь. Но по дороге сорвался колокол с саней, упал в Валдайский овраг, разбился и рассыпался на тысячи валдайских колокольчиков, которые всюду прозвонили славу о Господине Великом Новеграде»

Не с этого ли новгородского Вечевого колокола начали казнить на Руси колокола? Через столетие в том же Новгороде будет казнен еще один колокол — уже Иоанном Грозным, а спустя некоторое время новый государь отправит в сибирскую ссылку колокол Углича, возвестивший народу страшную весть об убийстве малолетнего царевича Димитрия, Иоаннова сына. В двадцатом веке колокола будут назнить сотнями и тысячами, так что вовсе станет Русь бесколокольной...

О казни новгородского колокола царем Иоанном Грозным о. Павел пишет: «8 января 1570 года Грозный въехал в опальный Новгород. У Чудного Креста его встречал архиепископ Пимен, по обычаю царскому и по закону с чудотворными иконами и со всем освященным собором. В это время на соборной звоннице ударили в большой колокол. Конь Грозного испугался и упал на колени. Царь не принял благословение архиепископа, нарек его «волком хищным, гу-

бителем, изменником и царскому венцу досадителем», а испугавшему его коня колоколу велел отсечь ухо».

«Князь Иоанн Грозный громил Новгород со 2 января по 13 февраля 1570 года», — сделана запись в батюшкиных тетрадях.

Описывая новгородский Сырков монастырь, отец Павел рассказывает, как был замучен Грозным основатель сей обители — Феодор Сырков. Монастырь находился в шести километрах от Новгорода и был основан в 1548 году Феодором Димитричем Сырковым по обету. «В 1570 году Феодор Сырков был замучен Грозным, — пишет о. Павел, — и замучен самым необычным способом: его опускали в котел с кипящею водою, а потом на канате перетягивали через Волхов, а дело было в январе. Тело замученного Сыркова было брошено на Дворище, и когда об этом узнали в Сырковом монастыре, оттуда пришли монахини с носилками и гробом, во главе их шла игумения Агния. Монахини уложили тело замученного в гроб и с пением «Святый Боже» понесли его в свою обитель. Грозный видел все это, но не тронул «жен-мироносиц»

Отец Павел не забывает упомянуть еще одну загадочную историческую личность, жившую в Сырковом монастыре в первой трети XIX века. Звали ее Вера Молчальница. По народной молве, это была жена, или вдова, императора Александра I, сама императрица Елизавета Алексеевна. Таинственная кончина Александра Благословенного в Таганроге породила множество слухов. Есть версия, что смерть Александра I была мистифицирована, а сам государь, сложив с плеч тяжкое государево бремя, ушел в сибирские леса, где спустя много времени его признали в старце Феодоре Кузьмиче. Такова и Вера Молчальница. Господь знает, кем она была на самом деле. «Молчальница Вера Александровна умерла 6-го мая в Новгородском Сыркове монастыре, там она и похоронена», — пишет о. Павел.

Русская история так же загадочна, как русская душа, а уж поступки русских государей и вовсе тайна за семью печатями. Не убоявшийся задушить святителя Филиппа в его одинокой келье руками своего опричника Малюты, Грозный смутился обличения никому не известного юродивого Николы, который предложил Иоанну... кусок сырого мяса. Грозный только что въехал в Псков, которому грозила та же участь, что и Новгороду; на предложение юродивого царь ответил:

— Я христианин и не ем мяса в Великий Пост.

— А кровь христианскую пьешь и питаешься человеческой плотью! — обличил его Никола и так устрашил царя, что Грозный немедленно покинул город.

Юродство считается в Церкви самым трудным подвигом святости — не потому ли, что на Руси только юродивым дозволено говорить правду?

Уроки новгородской истории о. Павел усвоил на всю жизнь.

Часто вспоминал он Великий Новгород, мысленно бродил по древним его улицам, одновременно путешествуя под сводами минувших веков.

Город воли дикой, город буйных сил,

Новгород Великий тихо опочил, —

пишет о. Павел, словно обобщая всю историю столь любимого им древнего Новгорода. Эти две стихотворные строчки ставит он эпиграфом к своим воспоминаниям о посещении Новгорода в 1966-м году.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как молодой Павел Груздев покинул Новгород по предписанию «в 24 часа», и вот уже игумен Павел, прошедший тюрьмы и лагеря, реабилитированный и рукоположенный, приехал в любимый город.

«...И вот 20-го октября 1966 г. я вновь в Новгороде. В 7 часов утра на прекрасном автобусе выехал из Ленин-

града и в 11 часов был уже в Новгороде, и сразу же моим глазам представились грандиозные новостройки, прекрасные сооружения, как-то: вокзал, мост через р. Волхов и т.д. Стопы мои сразу же по выходе из автобуса устремились к сердцу города — Кремлю, который совсем еще недавно был превращен чуть ли не в руины. Тот же Софийский собор с золотой главой и легендарным голубем на кресте, тот же неповторимый памятник 1000-летию России, правда, ажурной ограды из красной меди не сохранилось.

Когда я взошел в Софийский собор, то слезы невольно потекли из глаз моих, я сразу же устремил мой взор в главный купол храма к дивному изображению Спасителя, но этот образ уничтожен снарядом, пробившим главный купол собора. Я искал глазами древнейший иконостас-тябло, но его даже нет и следа. Я искал взором паникадило-хорос, но видал одну цепь, на которой оно висело. Я не увидел ни одной иконы, а какие были дивные и древние изображения!

Я видел те постаменты, на которых стояли раки св. мощей некоторых новгородских чудотворцев; я поклонился святым мощам почивающему под спудом святителю Григорию. Я был на хорах собора, я видал древнейшие западные Сигтунские XII века врата, а также Корсунские, и немало порадовался, что эта ценность уцелела для потомства.

Из собора я пошел в Грановитую палату, она построена в 1433 году. У входа в палату я поклонился древнему изображению Спасителя с раскрытым. Евангелием, на страницах которого начертано: «Не на лице зряще судити, сынове человечестии, но праведен суд судите, им же бо судом судите, судится и вам».

По преданию, перед этим изображением молился святитель Иоанн в ночь накануне сражения новгородцев с суздалъцами в 1169 г. и в момент молитвы услышал глас, говорящий ему: «Иди в церковь иже есть на Ильине улице и тамо вземши образ Богородицы вознеси на стены граду

противу супостатов и узриши спасение граду». Я видел многое множество драгоценностей, как-то: материальных, а также исторических.

Из Грановитой палаты я направился к древней звоннице Софийского собора, у подножия которой стоят 5 колоколов. От звонницы я был у миниатюрной церкви Андрея Стратилата, к сожалению, внутри которой в окно я увидал какие-то грязные корзины и т. д. Осмотрев этот храм, я посетил здание музея, где видал чудотворную икону Знамение Божией Матери и Дворищенский образ святителя Николая XII века и немало порадовался их сохранности. Посещение музея произвело на меня прекрасное впечатление, и от всего сердца я мысленно поблагодарил того, кто неимоверный труд закладывает в это благородное дело.

После осмотра музея я еще раз обошел кругом памятника 1000-летию России и в Пречистенскую арку вышел на берег бурливого Волхова. Милый Волхов! Старого моста нет, не сохранилась и часовня Чудный Крест, но вместо старого моста я увидал широкий новый мост. Проходя мимо Владимирской башни Кремля, можно еще ясно увидать древнюю фреску, изображающую святителя и чудотворца Николая в рост. В бытность мою в Новгороде это изображение находилось в часовне, которая была пристроена к стене Владимирской башни. С Волховского моста я любовался красавцем Ильменем, близ которого виден древнейший Юрьев монастырь, но не видать девяти золоченых глав Юрьевских соборов, не слыхать веселых песен-поозерок: «Где горит? чего горит? Юрьевские главушки...» Неслышно звону 2100-пудового великана под названием «Неопалимая Купина».

На Торговой стороне города какие прекрасные вновь выстроенные здания! В столовой я ел вкуснейший борщ и гречневую кашу, запив двумя стаканами чая. Пообедав,

я направил свой путь в бывший Антониев Римлянина монастырь, который сохранился полностью, за исключением колокольни. Обошедши два раза вокруг монастырского собора, я посмотрел в окно, внутрь его ничего не видать из достопримечательностей, правда, виден иконостас, но без икон, сохранилась живопись на стенах, виден постамент, на котором стояла рака св. мощей преп. Антония Римлянина.

От собора мимо здания бывшей духовной семинарии я направился в дубовую монастырскую рощу с намерением набрать на память желудей, но придя на то место, где был монастырский сад, я не нашел ни одного дуба, только жалкие обгорелые пни — все уничтожено огнем войны! Вернувшись вновь к собору и посидев минут 5-10 на ступеньках крыльца, и постояв у дверей трапезной церкви Сретения Господня, поглядел на окна келий, где жили архимандрит о. Сергий и иеромонах о. Серафим. Через бывшие святые врата я вышел на автобус, на котором через 5-10 минут был в центре Торговой стороны на Ярославовом дворище.

Осмотрев наружно Николо-Дворищенский собор, церкви Жен-Мироносиц, Параскевы Пятницы, великомученика Прокопия, Успения Божией Матери, я направил свой путь к церкви великомученика и Победоносца Георгия на Торгу, в коей в 1932 году была кафедра новгородского архиепископа. Я даже не узнал этого храма — нет ограды, нет колокольни, да пожалуй, нет даже и трапезной с притвором, а на месте примыкавшей с востока часовни, в коей почивали под спудом св. мощи Феодора блаженного, разбит садик с клумбами цветов.

Церковь Иоанна Крестителя на Опоках я узнал по сохранившемуся на алтарной стене изображению Предтечи, нет колокольни и ничего похожего. Церковь Спаса на Ильине сохранилась во всей своей красе, какой была и до войны, даже много лучше и благоустроенней. Через дорогу

стоит знаменитый красавец собор Знамения Божией Матери, даже уцелело над входными вратами в ограду изображение иконы Богоматери с предстоящими святителями Никитой и Иоанном, стоит и колокольня, даже висят 1-2 колокола. В 1932 г. в этом соборе я видал восковую свечу весом — как было на ней написано — 1 (10) пудъ, но ее никогда не зажигали.

В 5 часов вечера я пришел к храму св. апостола Филиппа, где сейчас находится кафедра новгородского архиепископа. Боже мой! как все убого, как все беспорядочно! Великий Новгород, где же былое твое торжественное богослужение? На клиросе поют на 12-й глас. Господи! да еще священник сбивает, такие заведет бесчинные вопли, о Матерь Божия! А какие были красивые новгородские напевы, собранные и изложенные в «Спутнике», изданном митрополитом Арсением. Ничего не напоминает в церкви Новгорода, все в ином духе, нет икон Святых в земли Новгородской просиявших, правда, в нижнем помещении, где отпевают умерших, стоит порядочная икона сих святых, но кто-то маленько ее подновлял и на венчиках у многих святых перепутал имена. Две иконы — св. Никита и Иоанн — стоят там же, ничего похожего я не видывал, чтобы св. Иоанна изображали в клобуке, он был схи-архиепископ.

Приложившись к мощам святителя Никиты, я с грустью вышел из храма. От кого это зависит? Ведь Ленинград рядом, какое там благолепие, какое прекрасное богослужение, а тут скудость и убожество. Может быть, виной минувшая война? Может быть, я посетил храм на буднях? Может, мне так показалось? А показалось, на мой взгляд, очень плохо. Уж чего хорошего, когда священник, который служил, чередом ни разу не перекрестился»

Всего через год с небольшим отец Павел сам примет участие в богослужении у раки святителя Никиты с владыкой Никодимом, митрополитом Ленинградским и Новго-

родским. «31 января (13 февраля н/ст) 1968 года в день памяти святителя Никиты был в Новгороде, — сделана запись в батюшкином дневнике, — служил совместно с новгородским духовенством, возглавляемым митрополитом Никодимом, всенощное бдение и Божественную Литургию в храме св. апостола Филиппа, в коем почивают св. мощи святителя Никиты, епископа Новгородского»

Тут же сделана приписка: «У цветка семена остаются, не беда, что цветок растоптали». Это изречение отец Павел услышал по радио, о чем и сообщает: «31/1-75 г. радио, первая программа 9 ч. утра». И приписка-то оказалась как раз под воспоминаниями о богослужении в храме апостола Филиппа у раки с мощами св. Никиты (память 31 января ст/ст), тоже 31 января, только семь лет спустя.

Так всё как бы аукается в непостижимо огромной жизни отца Павла, словно эта жизнь протяженностью в несколько столетий.

«Архиепископ Тобольский и Ярославский Антоний Знаменский умер 10 августа 1824 года 50-ти лет от роду и похоронен в Хутыни. Вечная ему память. Я его могилку знал, она была на паперти собора»

Всего двадцать два года было Павлу Груздеву, когда его выселили из Хутынской обители, и он стал дважды изгнанником. Но думал ли он, возвращаясь в родную Мологу, что страшное пророчество Варлаама Хутынского о затоплении Новгорода, отведенное могучей молитвой преподобного —

«Грозя Новаград уничтожить Великий,

над уровнем храмов и башенных стен,

синея, высоко вздымался Ильмень...» —

сбудется над мологским краем во всей своей беспощадной реальности? И что он, Павел Груздев, станет не просто в третий раз изгнанником, а человеком без родины, как тысячи мологских переселенцев...

Глава VI

«И объяли меня воды до души моей»

О мологской трагедии молчали почти полвека. О ней мало говорят до сих пор. А ведь по масштабам своим это событие напоминает древний библейский потоп. Молога — это боль всея Руси, Китеж-град, сбывшийся в страшную эпоху богоборчества.

Мологский уезд был самым большим на территории ярославского края, в далекие времена он назывался даже Мологская страна, история её — с X века.

Река Молога берет свое начало в Новгородской губернии, а по Мологскому уезду протекает всего 75 верст и впадает в Волгу. В том месте, где сливаются Молога и Волга, издавна существовало поселение. Великая княгиня Ольга, совершая путь в Северную Русь до Новгорода, оставила свой след у устья реки Мологи. Писатель-инок Афанасьевского монастыря Тимофей Каменевич-Рвовский говорит о большом Ольгином камне, который можно было видеть еще в XVII веке на берегу Мологи и на котором, по преданию, отдыхала равноапостольная Ольга.

В те годы дремучие леса покрывали Северную Русь — это была настоящая непроходимая тайга, так что даже хан Батый, следуя с огромным войском из Мологской страны в Новгородскую, не дошел до Великого Новгорода. Батый находился всего в ста верстах от Новаграда — он шел так, что села исчезали, и головы жителей, как писали летописцы, падали на землю, словно скошенная трава — но вдруг, «испуганный, вероятно, лесами и болотами сего края», повернул обратно, на юг, в Калужскую губернию. Батый не затронул новгородской вольности, и гордые новгородцы хвалились, что не

знали на себе татарского ига. И впрямь, когда вся Россия была унижена тиранством монголов, когда реки русской крови лились повсюду, Новгород оставался свободным и сохранил величавость духа. Но не Мологской ли стране обязаны новгородцы своей свободой? Здесь на реке Сити, впадающей в Мологу, произошло историческое сражение, в котором погиб великий князь Георгий Всеволодович, и был взят в плен и умучен татарами племянник его, ростовский князь Васильке — оба князя были впоследствии причислены к лику святых.

Отец Павел еще в Мологском Афанасьевском монастыре читал древние предания о нашествии Батыя на мологскую землю, позднее он записал некоторые из них. Вот, например, предание об основании села Шестихино. На этом месте татары задавили досками шесть русских богатырей, по-татарски «ханов» — «Шестиханово».

«На могиле их насыпан большой курган на берегу реки Сутки, — пишет о. Павел. — Это было в 1238 году.

Как на Сутке речушке

злые татарове

задавили богатырей,

богатырей русских.

Поломали белы косточки,

души из тела вышибли,

и взвилися душеньки

ко престолу Божию».

Сохранилось в тетрадях о. Павла и предание о мученической кончине князя Василько.

«Я молюсь, в цепях, в неволе, в тяжкой муке умирая, за грядущее спасенье, за судьбу родного края...»

Здесь, во глубине Мологской страны, в туманной дымке веков таится сказание о сокровенном граде Китеже, связанное с именем св. князя Георгия Всеволодовича.

Древний русский эпос и исторические данные иногда противоречат друг другу, но «Книга летописец» называет точную дату гибели великого князя Георгия — «месяца февраля в четвертый день». Именно в этот день по сию пору празднует Православная Церковь память святого князя Георгия (Юрия) Всеволодовича.

С его именем связывает летопись строительство Успенского собора в Ростове Великом и обретение мощей святителя Леонтия Ростовского, а также строительство многих других церквей и монастырей, но главное — возведение городов Малый Китеж и Большой Китеж; Малый Китеж — на берегу Волги, Большой Китеж — во глубине лесов у озера Светлояра: «Место то было необычайно красиво, а на другом берегу озера была дубовая роща». Три церкви сразу же возвели строители града Китежа — Крестовоздвиженскую, Успенскую и Благовещенскую с приделами во имя других праздников и святых.

И вот, когда пришел на Русь войной нечестивый царь Батый, «разорял он города и огнем пожигал, людей же мечу предавал, а малых детей ножом закалывал, младых дев блудом осквернял. И был плач великий.

Благоверный же князь Георгий Всеволодович, слышав обо всем этом, плакал горько. И помолившись ко Господу и Пресвятой Божией Матери, собрал свое воинство и пошел против нечестивого царя Батыя с воинами своими. И когда вступили в сражение оба воинства, была сеча великая и кровопролитие».

Этот отрывок из «Легенды о граде Китеже» полностью совпадает с историческими событиями, но здесь древний рассказчик добавляет, что князь Георгий был убит нечестивым Батыем в Большом Китеже, куда бежал, спасаясь от татар. И «после того разорения... невидим будет Большой Китеж вплоть до пришествия Христова...»

В других преданиях о граде Китеже говорится, что он стал не просто сокрытым, а был затоплен — так сохранил его Господь от поругания нечестивых. Будто бы и по сию пору звонят по ночам колокола затопленных храмов — плывет над тихими водами озера колокольный звон в память о невидимом граде...

Каким-то странным образом переплетаются историческая реальность и духовная, словно в ударе колокола — гулкая тяжесть металла и тончайшие колебания воздуха. И архимандрит Павел — то же непостижимое сочетание реальности житейской, внешней, и невидимой, внутренней. Он одновременно из Мологи и из сокровенного Китежа. И сама-то Молога — и «пьяная», и святая, торгующая и юродствующая, стертая с лица земли и с географической карты, вечная, как Китеж-град...

«Пьяной» прозвали Мологу по причине большого количества питейных заведений — легендарных «70-ти мологских кабаков». А кабаков было много потому, что еще со времен первого мологского князя Михаила, внука Феодора Черного, прославилась отстроенная заново Молога своей роскошной ярмаркой — а где торг, там и питие, и веселье. Ярмарка располагалась сначала в 30-ти верстах выше устья реки Мологи, в Холопьем городке, отчего и называлась Холопьей ярмаркой, а позднее была перенесена прямо к городу, на пойменный Боронишинский луг. До XVI-гo века эта ярмарка считалась первою в России и славилась далеко за пределами государства, но и после того, как значение ее упало в связи с открытием торговли в Нижнем Новгороде и Архангельске, мологские кабаки не закрылись для посетителей, хотя пили здесь уже не больше, чем по всей России... Но прозвище «пьяная Молога» прочно укрепилось за городом.

Древние мологские князья были набожны, храбры и предприимчивы — ведь они происходили из корня

святого князя Феодора Ярославича; хранили как зеницу ока наследственную чудотворную икону Тихвинской Богоматери, которую в 1370 (1377) году завещали в Афанасьевский монастырь — сия икона стала древнейшей мо-логской святыней. В отличие от новгородцев, дружили с московскими князьями.

Когда знаменитая ярмарка ушла с берега Мологи, Мо-логская страна постепенно превратилась в глубокую провинцию, жизнь в которой шла из года в год своим чередом в окружении красивейших лесов и исключительно богатых заливных лугов, откуда сено вывозили «на импорт» — за пределы уезда. Лишь Смутные времена потревожили мологжан — немало бед претерпели они от поляков и литовцев. Об этом есть стихотворение у о. Павла:

Поляки ночью темною, пред самым Покровом,

с дружиною наемною сидят перед огнем,

исполнены отвагою, поляки крутят ус,

пришли они ватагою громить Святую Русь.

И с польскою державою пришли из разных стран,

пошли войной неправою враги на россиян.

А там, едва заметная меж сосен и дубов,

во мгле стоит заветная обитель чернецов.

Монахи с верой пламенной во мглу вперили взор,

с смиренною молитвою ведут ночной дозор.

Среди мечей зазубренных, в священных стихарях,

и в панцирях изрубленных, и в шлемах, и в скуфьях.

Не раз они пред битвою, презрев ночной покой,

смиренною молитвою встречали день златой.

Не раз, сверкая взорами, они в глубокий ров

сбивали шестоперами литовских удальцов.

Ни на день в их обители глас Божий не затих.

Блаженные святители в окладах золотых

глядят на них с любовию, святых ликует хор.

Они своею кровию врагу дадут отпор.

Трагедия русского раскола тоже не обошла стороной мологскую землю, через которую в 1667 году пролег путь ссыльного патриарха Никона. Бывал здесь, по преданию, и Петр I — с его именем связано развитие судостроительного промысла в Мологе. А уж визиту Павла I в Мо-логу посвящен целый очерк Л. Н. Трефолева. Но такие высокие визиты — скорее исключение, чем правило, они словно подчеркивают невозмутимо спокойное течение мологской уездной жизни. Это внутреннее спокойствие, традиционный вековой уклад, полнота неторопливого бытия — характернейшая черта мологского края. Здесь нет событий, бросающихся в глаза, всё делается словно само собой — строятся храмы, возникают небольшие заводики, проходят ярмарки.

Но есть в мологской земле, в самой ее природе какая-то лирическая жилка, что-то удивительно поэтическое — не случайно этот край привлек внимание такого изысканного ценителя красоты, как граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, который был к тому же знаток древностей, а Молога как раз и не изжила из себя эту древнюю русскую основу. Мало кто знает, что первооткрыватель «Слова о полку Игореве» посвятил целое исследование мологскому Холопьему городку, впоследствии переименованному в Борисоглеб и ставшему графской усадьбой, как и имение Иловна на берегу Мологи, где Алексей. Иванович провел почти безвыездно последние годы жизни, там же он был и похоронен.

Курагины, Волконские, Глебовы, Азанчеевы, Соковнины — всё это старинные дворянские фамилии, представители которых оставили добрый след на мологской земле. А сколько даровитых людей из самого низшего, крепостного сословия дала мологская земля миру!

Единственным и до сих пор нигде в мире не превзойденным остался подвиг Петра Телушкина, выходца из

мологской деревеньки Мягра. Жизнь его в какой-то степени символична, словно в ней объединились многие судьбы безвестных русских умельцев: лет 20-ти был продан своей помещицей богатому крестьянину, намеревавшемуся отдать Петра в солдаты вместо своих сыновей, но промыслом Божиим оба сына его умерли, а Телушкин обучился кровельному ремеслу в доме своего названного отца, промышлявшего по кровельному делу в Петербурге. В конце 20-х годов Петропавловский собор в столице срочно потребовал ремонта — необходимо было починить крест и порванные ветром крылья ангела на шпиле собора.

Возводить леса на высоту 140 метров было чрезвычайно дорого. Телушкин в одиночку обдумал идею, как подняться на шпиль без устройства лесов и произвести ремонт.

Сама эта мысль многим казалась настолько безумной, что Петра Телушкина, которому в то время было 27 лет, советовали посадить в «смирительный дом» — дескать, рехнулся парень. Это уникальное восхождение по шпилю Петропавловского собора и ремонт венчающих его креста и ангела почти без страховки (Петр Телушкин воспользовался только веревкой) было осуществлено в октябре 1830 года — в течение двух месяцев бесстрашный умелец ежедневно поднимался на вершину шпиля на работу, собирая толпы народа на площади.

Президент Петербургской Академии художеств А.И. Оленин, наблюдавший за этими восхождениями Телушкина, был так восхищен его подвигом, что написал целую брошюру «О починке креста и ангела на шпиле Петропавловского собора без лесов», а иллюстрации к тексту сделал Федор Григорьевич Солнцев, выпускник Академии и ученик Оленина, и к тому же земляк Петра Телушкина!

Выходцы из села Верхне-Никульского Мологского уезда, братья Солнцевы, Федор и Егор, также были крепостными, но исключительная их одаренность обратила на себя внимание графа И. А. Мусина-Пушкина, старшего сына Алексея Ивановича, и Солнцевы были определены в Академию художеств, а отец их получил «вольную». Имена Солнцевых, Федора и Егора, увековечены в художественной археологии, реставрации и этнографии, в стенописях Софийского собора в Киеве и Исаакиевского в Петербурге...

Из соседней с Большим Борком Подмонастырской Слободы вышел художник Леонид Демьянович Блинов, посвятивший свою жизнь морю, участник нескольких кругосветных путешествий, получивший в дар от императора Николая II имение в Ялте.

К началу двадцатого века Мологская страна являла собой некий слаженный организм, в котором гармонично сочетались природные богатства и человеческая деятельность, земледелие и промышленность, вера и культура. Мологский уезд был поставщиком лекарственных растений для первых российских фармацевтов Карла Ивановича и Владимира Карловича Феррейн, в Мологе они открыли фабрику товарищества «Феррейн и КИ». Маслодельный, сальносвечный, кирпичный, костемольный, клееварный, кожевенный, солодовенный, винокуренный, крупяной, лесопильный заводы, кондитерская фабрика и т. д. — вот далеко не полный перечень производств, успешно развивавшихся в Мологском уезде в XIX — начале XX века. В 1915 году начали строить железную дорогу у Мологи с мостом через Волгу. После революции строительство прекратилось, а секции моста были увезены на другую стройку.

Традиционные отрасли мологского хозяйства — судостроение, торговля, земледелие, кустарное ремесло.

Ежегодно строилось около тысячи разного рода судов грузоподъемностью в 15 млн. пудов. Особенно распространенными были «полулодки» — хлебные баржи малого размера, а также суда под дрова. Дед Павла Груздева подрабатывал зимой на туерах, как многие крестьяне-отходники. Рабочих в Мологе насчитывалось на конец XIX столетия всего 60 человек (при численности горожан около 5 тысяч), их дополняли жители соседних сел и деревень.

Крестьяне кустарничали: плели корзины, изготовляли бороны, плуги, сани, колеса; валили лес, рубили дрова, бондарничали. В течение года устраивались три ярмарки: Афанасьевская — на престольный праздник Мологского Афанасьевского монастыря 18 января по старому стилю, Средокрестная — в среду Крестопоклонной недели Великого поста, Ильинская — на Ильин день. Кроме того, каждая суббота считалась торговой.

Ярмарки проходили в Мологе до конца 20-х годов нашего века. Особенно выделялась летняя — Ильинская — ярмарка. Приезжали на пароходах, на лошадях, многие добирались пешком. На площади устраивались карусели, балаганы — шум, гам, крики продавцов, оживленный торг, играют гармошки... На ярмарках продавалось и покупалось все: различные виды продовольствия, бондарные, гончарные, кузнечные изделия, лошади, коровы, телята, овцы, козы...

Здесь же, на центральной Базарной площади, вымощенной диким камнем (позднее — Сенной, затем имени К. Маркса), стояла пожарная каланча с мезонином, построенная по проекту ярославского архитектора А. М. Достоевского, брата великого писателя. По воспоминаниям мологжан, наверху каланчи день и ночь ходили пожарные-дежурные, которые оповещали о температуре воздуха, а в морозы вывешивали флаг.

Достопримечательностью города были церкви: главный Воскресенский собор вблизи мологской пристани, возведенный на месте древнего деревянного храма в 1767 году, с приделами в честь Николая-Чудотворца и Ильи-пророка; самая старая каменная Вознесенская церковь на окраине города в Заручье, построенная в 1756 году, с приделом во имя святых князей Бориса и Глеба; красавец Богоявленский «новый собор», возведенный в 1882 году на средства крупного мологского мецената, торговца льном Павла Михайловича Подосенова; Всесвятская церковь на кладбище, освященная в 1805 году. Когда-то на Ярославской улице недалеко от центра города стояла деревянная оштукатуренная Воздвиженская церковь, в которой был на обедне император Павел I во время своего визита в Мо-логу в 1798 году, но она не сохранилась.

Краевед прошлого века А. Фенютин, описывая жителей Мологи, отмечал, что они «росту средственного, лицом не дурны, темно-русы, речисты, замысловаты в торговле, трудолюбивы. Исстари они усердны к церкви, и духовенство здесь, особенно отцы духовные, в большом почете». Молились мологжане своеобразно: «...всякий считал непременной обязанностью иметь в церкви свою икону, и каждый раз, входя в церковь, покупал свечу, зажигал ее и сам ставил перед своим образом, усердно при этом молясь ему. Иконы эти назывались мирскими».

Красивейший вид открывался на Мологу с парохода, следующего из Рыбинска — тянулись вдоль берега дома, церкви, золотые песчаные пляжи... В городе было всего четыре улицы — они шли параллельно на добрых четыре с половиной километра: Ярославская, Петербургская, Череповецкая и Задняя; после 17-го их переименовали соответственно духу времени — Республиканская, Коммунистическая, Пролетарская и Советская. Фантазия новой власти была, конечно, неистощима...

В центре города стояло необычное двухъярусное деревянное здание, окруженное густыми липовыми и березовыми аллеями — гимнастическая школа, или Манеж — гордость мологжан. В 80-х годах 19-го века земский врач Всеволод Васильевич Рудин выдвинул идею спортивно-эстетического воспитания детей, а купец П.М. Подосенов активно поддержал ее, сразу же ассигновав на строительство 20 тысяч рублей. Для школы был специально заложен сквер с дорожками для прогулок, бега, верховой езды и конных упражнений — вот почему школу прозвали Манеж.

Здесь проходили спектакли, концерты, новогодние елки и прочее — вся общественно-культурная и спортивно-оздоровительная жизнь города. В Манеже состоялось и последнее собрание мологжан — событие это происходило 4 сентября 1936 года и называлось «расширенный пленум Мологского горсовета с жителями Мологи». На нем присутствовало 826 человек, в повестке дня стоял один-единственный вопрос — «О реконструкции реки Волги и переселении Мологи».

Когда читаешь опубликованные документы тех лет — а их очень мало, этих публикаций — возникает странное чувство раздвоенной реальности, как будто кто топором рубанул по живому, и это живое стало одновременно и живым, и мертвым.

Реальное и нереальное сочетаются в мологской трагедии с потрясающей силой. Крик «Этого не может быть!» словно застрял в горле у каждого из мологских переселенцев-выселенцев.

«Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять», — читаем в предисловии к интервью с начальником Волгостроя Я. Д. Рапопортом, оно опубликовано в газете «Северный рабочий» 1 апреля 1936 года. Это первое официальное заявление о переселении Мологи не

умещалось в сознании мологжан, а потому никто не хотел верить в реальность надвигающихся событий.

И уж тем более за развернувшимся грандиозным строительством мало кто видел духовный смысл происходящего, а он — тот же самый, что в «Легенде о сокровенном граде Китеже»: татарская ли орда или большевистская — какая разница? Осквернение святынь, уничтожение народа, вопль и стон на святой Руси...

Интересен факт, что в Мологском крае нет прославленных святых, за исключением погибшего в битве у реки Сити великого князя Георгия Всеволодовича да взятого в плен молодого его племянника, ростовского князя Василько, да и те, строго говоря, к мологской земле имеют отношение только в связи с исторической битвой. Все мологские подвижники — а они были, начиная от какого-то отшельника, в далекие времена спасавшегося на Святоозере, что находилось в закладбищенском лесу недалеко от города Мологи — это озеро и получило свое название от безвестного святого, питавшегося только рыбой из него — и кончая мологским юродивым Ле-шинькой Клюкиным, о котором память сохранил только отец Павел, а молился этот Лешинька так, что столп света стоял от земли до неба — так вот, все мологские подвижники остались неведомы миру. Это те самые, о которых поется в церкви в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, когда поминаются все русские святые «ведомые и неведомые»... Молога — край неведомых святых.

Да и что такое та ушедшая от нас Русь , которую и доселе зовут Святой? Разве святость ее только в именах великих подвижников, а не в той соборной народной святости, где даже имен нет?

— Думаю, у отца Павла святость в генах была, — сказал мне как-то в разговоре один старый священник. — Та-

кое не рождается ниоткуда. Помню, спросил его: «Отец Павел, кто у вас в роду святой?» Он ответил немедля: «Тятя».

Александр Иванович Груздев, с малых лет отданный в люди, на заработки, получил специальность мясника в лавке небогатого мологского купца Иевлева и всю жизнь трудился не покладая рук. «Что же это за святость такая?» — возможно, удивится иной читатель. Но этот мясник-работяга, иногда крепко выпивающий, но ни разу в жизни не забывший перекрестить лба — ни на раннюю зарю, ни на сон грядущий; вынесший на своих плечах первую мировую и гражданскую войны, едва не погибший от голода в окружении, чудом выздоровевший от тифа, поднявший на ноги свою многодетную наголодавшуюся семью — а деток у Груздевых было двенадцать человек, шесть умерло, шесть живых осталось; выстрадавший и выстроивший своими руками дом, который своими же руками пришлось разбирать и переселяться на новое место; переживший затопление родного края, и снова войну, и голод, и репрессии, арест и заключение сына, страшную нищету, смертельную болезнь, и, наконец, почивший с миром, причастившись перед кончиной Святых Христовых Тайн — это ли не христианский канон России двадцатого столетия?

Вся отцовская родня была того крепкого православного корня, от которого рождаются могучие талантливые натуры, кто бы они ни были — монахи (или монашки, как груздевские бабушка и тетки), строители, художники... Вот, например, мать Александра Ивановича — бабушка Марья Фоминишна, «хозяйка деревни», как почтительно ее называли. Она, по словам о. Павла, была «агроном от Бога» — без всякого образования и специальных знаний могла сказать, что и когда лучше сеять, что в каком году уродится, а что нет; никто в окрестных деревнях не начинал посевную без ее совета. Очень лю-

била кормить нищих, а то и гульнет с ними от души — это милосердие и широта натуры передались ее сыну, Александру Ивановичу.

«Тятю вся нищета поминает и молится за него, — написано в дневнике о. Павла. — Душа его во благих водворится. Если бы мы, его дети, были такими, каким был тятя!»

Отцовское духовное руководство очень сильно ощущается в жизни Павла Груздева. С благословения Александра Ивановича он жил в Мологском монастыре, затем в Хутынском. Позднее, уже в Тутаеве после переселения, бывало, спросит Александр Иванович сына:

— Что, Павлушка, охота в храм?

— Охота, тятя!

— Ну, бегай!

И Павел бежит на всенощную в храм.

В 1932 году, когда старший сын Груздевых вернулся из Новгорода в родную Мологу, а точнее, в деревню Большой Борок, все вокруг уже очень сильно изменилось, хотя Павел отсутствовал всего три года. Он оставлял хоть разгромленный, но все-таки монастырь, а приехал — даже куполов нет, церкви переоборудовали под гражданские помещения. В одном из храмов сделали столовую, в другом — клуб, место коммунистической агитации и пропаганды, а также плясок и развлечений, но кажется, отец Павел не застал этого, ко времени его приезда на территории монастыря расположилась зональная селекционная станция лугопастбищных трав.

«Приехал... Ой-й! Что делается? — рассказывал отец Павел о своем возвращении в родную Мологскую обитель. — Вышел-то в монастыре, а лошадки наши — Громик! Кубарик! Ветка-а-а! У-у-у! Их-то кнутом, на глазах у меня да матом-то! Они, бедные, и слов таких сроду не слыхали... Сам видел, как скотина от человеческой зло-

бы плачет. А их все давай: «А-а! Это вам,..., не Богородицу возить! Это вам не попам служить!» И у меня, родные мои, от того слезы на глазах, а что поделаешь? Терпи, Павёлко...»

Почти все жители кулигских деревень работали на экспериментальных площадях селекционной станции. Элитные семена знаменитых луговых трав Мологи поставлялись во все регионы страны.

«Мы еще маленькие были, в школе учились, все пололи там травки, — вспоминает одна из жительниц Большого Борка. — Травка еле от земли видна, а сорняк вот такой большой. Дадут нам фартуки, ползаем на коленках. Денежку надо заработать. И Павел до переселения там работал, с мотыгой ходил, и сестра его Ольга, потом в замужестве — Ермакова, и я работала в отделе защиты растений до 37-го года».

Жизнь менялась, и жить надо было по-новому, приспосабливаться к действительности, а действительность была суровой, с наганом в руке. «Помню, как загоняли крестьян в колхоз, — рассказывает один из старожилов Мологского края. — К нам в деревню приезжали из Мологи, выкладывали револьвер на стол и заставляли записываться в колхоз».

В 1930-1933 годах наступил голод. В деревнях ели жмых, головню, в колхозах давали охвостья. Груздевская семья держалась только за счет отцовского заработка -— Александр Иванович работал в Мологе по специальности мясником на бойне, мать хозяйствовала дома, а семья к тому времени была уже, не считая отца и матери: бабушка Марья Фоминишна, отцовская сестра-инвалид Елизавета Ивановна, дети — старший сын Павел 1910 г.р., дочь Ольга 1913 г.р., Алексей 1921 г.р., Антонина 1924 г.р., Татьяна 1926 г.р., в 1932 году родился младшенький — Шурка; итого десять человек. На плечи стар-

шего — Павла — легла вся мужская работа по хозяйству, да еще трудился на зональной селекционной станции. Вместе с ним ходила на работу груздевская собака Бэром — «собака была, как волк».

Отец Груздевых с давних пор был охотником, этим промыслом тоже кормилась семья. Охотников в Большом Борке было всего три человека: Александр Иванович, у него имелось ружье; Иван Бажанов, по прозвищу Бажан; да третий — кузнец. Вот как-то раз приходит Павел с заработков домой, а родителей нет, сестренки плачут и говорят ему:

— Павлушка, у нас в огороде волк ходит.

Он посмотрел — точно. Ружье со стены снял, залег на порог, перекрестился, отвернулся, на курок нажал. Прозвучал выстрел. Ружье отбросило в сторону, всё в дыму, волка нет.

Бежит сосед, мат-перемат, ругается на чем свет стоит:

— Какая зараза у меня собаку опалила! Она ощенилась со страху!

Это, наверное, был единственный случай, когда о. Павел стрелял.

Даже о тревожных тридцатых годах он находил что рассказать с юмором. А время было нешуточное. Крестьян давили налогами, забирали последнее — с каждого хозяйства определенное количество молока, яиц, мяса, что скажут, то и неси в сельсовет — от детей отрывали. Кулигский сельсовет находился в деревне Новоселки, откуда родом мать Груздевых, Александра Николаевна, — там однажды произошел такой случай. Мужик-беднота, жил один, пришел как-то к сельсовету, одет в старенький пиджачок, портки какие-то на нем. Так он эти портки снял, повернулся голым задом к сельсовету и спел частушку:

Пока не было совету,

не видала ж.... свету.

Появился сельсовет,

увидала ж.... свет.

Мужика забрали, дали ему 10 лет по 58-й статье.

В те годы Александр Иванович Груздев предсказал, что из их семьи будут сидеть двое: бабушка и Павел, бабушка недолго, а Павлуша — много лет. И правда, бабушку Марью Фоминишну арестовывали, но «в кутузке» просидела она всего один день, ее выпустили. Об отцовском предсказании о. Павел рассказывал близким уже спустя десятилетия после лагерей.

Очень выручали жителей Кулиги и Мологского уезда богатые окрестные леса — настоящая тайга, полная грибов и ягод. Были даже рощи дуба, из которого мастера готовили сани для крестьян на всю округу. Недалеко от дома можно было заблудиться.

«Отправят нас за ягодами, — вспоминает двоюродная сестра о. Павла. — Гонобобель у нас такой был. Павел говорит:

— Танька, пойдем.

— Нет, не пойду, туча такая, дождик будет.

А он: «Пойдем». Пошли, да и заблудились.

Идем, смотрим: сосны, елки, где же мы? Гром гремит, гроза начинается. Я реву, а уж он меня ругом.

Полез на елку — а елки там большие, недалеко от городского кладбища — забрался на вершину:

— Не знаю, где мы.

Я еще шибче реву — годов четырнадцать мне было, может, меньше. Так устали мы с ним. Дернет меня за руку: «Пойдем быстрей». Кое-как в город вышли, в Мологу, кладбище полевей осталось. Пришли домой. Я ему говорю: «Никогда больше с тобой не пойду». А он: «Пойдешь, никуда не денешься».

Было это в году 1934-35-ом. По воспоминаниям мологжан, в 1935 году отменили карточную систему, в мологских магазинах появилось все: хлеб, булочные изделия, колбаса, сахар, масло. И в деревнях не бедствовали: «На чердаке — клюква, яблоки с брусникой в кадках, грибов насолят, куры свои, скотина — голодные не были, жили просто».

В эти же годы появилось в Мологе электричество. Что касается деревень — там по-прежнему жгли лучину, кажется, до самого переселения; во всяком случае, деревенские переселенцы говорят, что у них электричества тогда не было. Не светила «лампочка Ильича» и в Большом Борке. Молодежь собиралась на вечеринки при свете свечи или керосиновой лампы, развлечения были те же, что у дедов и бабок: святочные коляды и хороводы, песни, пляски, старинные гаданья. В половодье катались на лодках по разливу до рассвета с песнями под гармошку. Груздевскую молодежь, особенно Пашу и Лешу, в деревне любили — «заводные они были — что Леша, что он. Такие выдумщики, что придумают — так хоть стой, хоть падай. И очень способные. Паша добрый — он и пошутит, и посмеется». Но редко гулял Павлуша Груздев — «нас, молодых, груда, а он все время один, дома, по работе. Жили бедно: одни холщовые штаны на троих — как тут погуляешь?»

Одна женщина, родом из Большого Борка, землячка о. Павла, говорила в недоумении: «Мы его звали Павлушок-вертушок. И никогда не думали, что он станет священником». Поступки его уже тогда казались чудаковатыми.

— Приходит ко мне, — рассказывает эта женщина, — мама у меня тогда недавно умерла, ее икона над столом висела, а перед ней лампадка. Так он молча влез на стол, взял лампадку и ушел. Ну как это понимать?

«Милая ты моя, — думает в ответ духовная дочь о. Павла, рассказавшая мне этот эпизод, — ведь ты, наверно, никогда лампадку не зажигала после смерти мамы...»

«Они ведь не понимали, — добавляет она к своему рассказу, — а считали его дураком».

Между тем и в 30-е годы в Мологе Павел Груздев живет той же жизнью, что в Афанасьевской обители и монастырях Новгорода. «14 (27) сентября 1935 года был в Ростове, стоял Литургию в Успенском соборе и прикладывался и молился перед ракою святых мощей святителя Феодора, Ростовского чудотворца», — сохранилась запись в батюшкином дневнике. В каких еще храмах и обителях ярославского края успел побывать Павел Груздев перед тем, как страшная «безбожная пятилетка» уничтожила последние святыни — неизвестно, не сохранилось о том никаких записей и воспоминаний. Но то, что отец Павел, как никто другой, знал в деталях и подробностях не только всю историю ярославской епархии, но по именам почти всех иноков и инокинь древних ростовских, переславских, угличских монастырей — факт неоспоримый, его подтверждают все.

Что удивительно, но жизнь к 36-му году, по воспоминаниям мологжан, как будто стала налаживаться — или те последние годы перед затоплением кажутся особенно светлыми и безоблачными? После долгих послевоенных мытарств и голода, насильственной коллективизации и репрессий вдруг наступило непродолжительное спокойствие и сытость. Многие вспоминают мологский элеватор — «большущий, 12-этажный, зерно сваливали — пшеница крупная, как ягоды». Он был построен специально для хранения семян элитных луговых трав зональной селекционной станции и стоял на берегу реки Мологи.

Когда разрушали его перед затоплением, кто-то из Груздевых — или Александр Иванович, или Павел —

взяли на память чугунную дверцу от печки. Сейчас эта дверца от мологского элеватора в доме Груздевых на ул. Крупской — тоже у печки.

Даже мологскую тюрьму, которая была переполнена в 1918-19 и двадцатые годы — угрюмое трехэтажное здание на берегу Волги — переделали под общежитие. В городе открылись три техникума: педагогический, индустриальный и сельскохозяйственный. Подрастало поколение, родившееся уже после революции, в начале 20-х годов — парни и девушки заканчивали семь классов общеобразовательной школы и многие хотели учиться дальше. Та же сестренка Павла Груздева: «Нас у мамы четверо, мама в больнице работала. А как мне учиться хотелось! Все подружки после седьмого класса пошли в техникум, а мне мама сказала — надо детей растить. Ну вот, встали все на ноги, подросли — ну, думаю, теперь заживем! А тут переселение...»

«Жили слава Богу, — пишет отец Павел в «Родословной», — но вот началось грандиозное строительство Волгострой. Начислили нам 2111 рублей и— очищайте место!»

Беда грянула, как гром среди бела дня. После первоапрельского интервью с начальником Волгостроя Я. Д. Рапопортом не было ни каких-либо публикаций в газетах на эту тему, ни официальных разговоров, только слухи ползли тревожно по городу и окрестностям, но им никто не хотел верить. Событие, затрагивающее судьбы многих тысяч людей и целого края, подготовлялось тайно в каких-то высших инстанциях, на уровне канцелярских бумаг и телефонограмм — оттуда к людям не снисходили, зачем волновать общественность, когда всё уже решено?

«Осуществление проблемы Большой Волги ведет к соединению не только рек, но и морей, — читаем в интервью с Я. Д. Ра-

попортом. — Единой водной магистралью свяжутся Каспийское, Черное и Азовское моря с Волгой, Днепром и Доном, По этим водным путям пойдут огромные пароходы. Новые гидростанции дадут дешевую электроэнергию десяткам городов и сотням предприятий.

Но перестройка водных путей этим не исчерпывается. Соединяя реки и моря, руки большевиков добираются и до Северного Ледовитого океана. Беломорский канал, плюс расширенная Мариинская система, плюс канал Волга-Москва дадут возможность связать Белое море и Северный Ледовитый океан с южными морями. На пароходе из Архангельска можно будет легко проехать в Одессу. Это не фантазия, а действительность...

Часть этой проблемы уже практически разрешается на территории Ярославской области».

Волгу «улучшали» горячие головы еще в конце XIX — начале XX века. В 1910 году в Самаре проходило совещание ученых по вопросу создания крупной ГЭС на Самарской луке. На третий день совещания на трибуну поднялся управляющий графа Орлова-Давыдова и заявил! «Граф ни в коем случае не позволит выдвигать на своих исконных землях такие сумасшедшие проекты».

А епископ Самарский и Ставропольский Симеон адресовал путешествующему графу депешу: «На Ваших потомственных исконных владениях совместно с богоотступником инженером Кржижановским проектируют постройку плотины и большой электростанции. Явите милость своим прибытием сохранить Божий мир в Жигулевских владениях и разрушить крамолу в зачатии».

Сколько тогда смеялись над «отсталостью» Церкви передовые ученые...

Постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б) о строительстве на Волге одновременно двух ГЭС, Рыбинской и Угличской, а также о создании специальной организации «Волгострой», на которую возлагалось это строительство, было принято еще 14 сентября 1935 года, но ни в центральной печати, ни в местных газетах опубликова-

но не было. Пресса хранила гробовое молчание и тогда, когда в небольшую деревеньку Переборы под Рыбинском приехали первые рабочие отряды, развернув строительство, — это было в том же сентябре 1935 года. Даже приезд «всероссийского старосты» М. И. Калинина на стройку в Переборах 20 июня 1936 г. газеты осветили очень скупо и никак не связали этот факт с предстоящим переселением. Поэтому к концу лета 1936 года, когда заканчивался навигационный сезон, а стало быть, никакого переселения — а оно могло состояться только путем сплава разобранных домов по реке — уже никак не могло быть, многие мологжане успокоенно вздохнули — беда отодвигалась и, Бог даст, надолго, а может быть, и навсегда.

«Помню, как буквально за несколько дней до отъезда из Мологи после летних каникул, — вспоминает мологжанин Н. Н. Блатов, — к бабушке, сидевшей на лавочке у ворот своего дома, подошла старушка-соседка:

— Александра Александровна, а я к вам с хорошей вестью. Ведь и не будут нас затоплять-то, слава Богу, в своем дому умереть придется.

— Дай те, Господи, Пресвятая Богородица, — облегченно ответила бабушка».

Это было в конце августа 1936 года. А первого сентября мологжанам было объявлено о переселении. «Словно чудовищный, все разрушающей силы смерч пронесся над Мологой, — описывает эти события Ю. А. Нестеров в книге «Молога — память и боль». — Еще вчера, 31 августа, в последний день уходящего лета, люди спокойно ложились спать, не думая и не гадая, что наступающее завтра так неузнаваемо переиначит их судьбы. Всё смешалось, перепуталось и закружилось в кошмарном вихре».

4 сентября 1936 года мологжане в последний раз соберутся в своем знаменитом Манеже, где им будет объявлено от лица председателя горисполкома о том, что

уже к первому ноября необходимо перевезти из Мологи 400 домов — т. е. по сути, полгорода. Из протокола «исторического пленума» жителей Мологи видно, как возмущались люди тем, что на их плечи взваливается буквально всё — разборка дома, транспортные расходы, необходимость ставить дом на новом месте, причем всё это в рекордно короткие сроки — в течение двух месяцев.

Жители Мологи: «За два месяца надо переселить полгорода. Прямо как в сказке. Ищите неизвестно где рабочих, транспорт, платите спекулятивные цены. На выданные вами деньги в крайнем случае можно разобрать дом, а вот поставить уже не на что».

Члены горсовета: «Ныть хватит, а нужно выполнять эти решения, и побыстрее. Надо спешить, а не вставлять палки в колеса. Пленум дает жесткие сроки переселения, и должен быть рассчитан не только каждый день, но и каждый час».

Жители: «Да как же так? В нашем доме вообще одни женщины. Простое ли это дело — своими силами перевезти дом? Ведь мы живые люди.

До замерзания реки совсем пустяки остались. Переселение нужно начинать весной, а сейчас если даже и дома сплавим и на новом месте, паче чаяния, поставим, жить в них все равно нельзя — сырые они будут стоять до следующего лета. Мы-то ведь люди все-таки, не собаки».

Члены горсовета: «Вон Кимры сломали, перевезли, и никто не замерз. Строили Беломорканал, и опять никто не замерз. Все делалось аккуратно, планово, и люди были, не в пример нам, организованные.

Мы собрались здесь не решения правительства отменять, а обсудить, как лучше всё выполнить. У нас в стране над человеком не издеваются, потому что человек — наша главная ценность».

Официальные отчеты и документы показывают, с каким цинизмом начиналось это великое переселение, растянувшееся на долгих четыре года. Дошла очередь и до жителей Кулиги. В деревне Большой Борок к тому времени оставалось около 30 домов. Семейство Нориновых — очень богомольная, крепкая, дружная семья — недавно возвели большой пятистенок. Хозяин уперся, заявил:

— Ни за что не поеду никуда, и все!

Их выселили силой. А делали так — приходят, залазят на крышу и ломают трубу, живи как хочешь.

«До сих пор слезы текут, — вспоминает землячка Груздевых Мария Васильевна. — У нас место какое было: утром встанешь — сосны, елки, солнца не видать. Лежишь на боку и ягоды собираешь. Золотое дно. А как выселяли! Хоть бы возили, помогали — нет, всё сами. Мама после переселения вскоре умерла — на 52-м году жизни, а папа на 53-м. Вот как далось нам это переселение! Надорвались. Надо же было столько человек выжить!»

«Перед переселением все уволились, никто нигде не работал, — вспоминает другая жительница Большого Борка. — У нас по деревне ходили, дома проверяли — какой пригоден, какой нет к перевозке — и плотами по Волге спускали. Матушка моя! Мы последнюю зиму 39-40 годов жили на квартире. В мае был последний пароход. Со слезами уезжали. А сюда приехали (в Тутаев) — я ни на кого глядеть не могла, лежала на постели целыми днями, отвернувшись к стене. Ну а потом... работать надо. Выгнали нас и забыли».

Бабушка Груздевых Марья Фоминишна не пережила переселения. К ним тоже пришли, угрожали:

— Хотите — дом разбирайте, не хотите — сожжем. Переезжайте куда вам надо, хоть в Москву!

Александр Иванович выбрал Тутаев. Говорит Павлуше:

— Давай, сынушка, дом ломать.

Помощник-то один был. Залез Павел на крышу, стал трубу разбирать. Бабушка выскочила из дома, давай ругаться:

— Ах ты, такой-сякой, хулиган, да ты почто наш дом ломаешь!

Тут случился у Марьи Фоминишны инсульт, и она умерла. Похоронили ее на мологском кладбище. А са-

ми — делать нечего — дом разобрали с отцом, всю семью перевезли.

Мологжане переселялись кто в Рыбинск, кто в Тугаев — ближайшие вниз по течению Волги города.

Рыбинским властям явно не хотелось взваливать себе на шею заботы о переселенцах, поэтому семьи мологжан были брошены на произвол судьбы, каждый выживал кто как мог. На мологжан свалились проблемы, где брать питьевую воду (за ней ходили на Волгу или в деревню Лосеве за полтора километра), чем кормить семью. Коров перегоняли из Мологи своим ходом, многие из них пали. Глинистая почва огородов не хотела давать урожай. Мологжане на чем свет стоит костерили «безбожную Рыбну», как прозвали они Рыбинск — «город будущего», да и то правда: к 1937 году в Рыбинске оставалась действующей только одна-единственная церковь — Георгиевская за железнодорожным вокзалом, все другие были уничтожены или разорены.

Многие мологжане именно по этой причине предпочли Тутаев, как сказала Мария Васильевна: «В Рыбинск приехали — нет, не то... А здесь церкви, песок...» Те, кто бывал на левом берегу Тутаева, бывшего городка Романова, помнят великолепие старинных его храмов — Казанского, Покровского, Архангельского, Леонтьевского, тихую провинциальную красоту его набережной, обсаженной вековыми липами, его холмов и улочек... Сюда и переплавили по Волге свои дома многие жители Большого Борка. «Решили перебраться в г. Тутаев и перевезти свои избы: 1-ый — Усанов Павел Федорыч. 2-ой — Груздев Александр Иваныч. 3. Бабушкин Алексей Иваныч. 4. Петров Василий Андреич. 5. Бабушкина Катерина Михайловна. 6. Кузнецова Александра Ивановна», — перечисляет о. Павел в «Родословной».

Частенько вспоминал батюшка, как плыли они на плоту по Волге. Из бревен родного дома сколотили плот,

впереди поставили икону Николая Чудотворца. Погрузили немудреный скарб, сами сели и — с Богом! От Рыбинска туман опустился — это было раннее утро — не видно, куда плыть. А на пути у них — Горелая Гряда — очень опасное место. Плывут, только в колокольцо бьют: «Блям, блям, блям». А рядом пароход: «У-у-у...» — гудок подал. Капитан им кричит:

— Мужики, ведь это Горелая Гряда!

Отец-то, Александр Иванович, говорит:

— А мы же не знаем.

—Ну, — отвечает капитан, — ты или хороший лоцман, или вам сила свыше помогла.

Взошло солнце, а плот их, оказывается, развернуло так, что они плыли боком. Потом где-то на мель сели. Отец говорит:

— Ну, сынушка, давай беспортошницу хлебать. А Павел:

— Как это?

— Да вот так, полезли в воду!

Столкнули плот, поплыли дальше.

Доплыли до Тутаева, причалили к левому берегу.

«Я, — рассказывал о. Павел, — как упал на берег, так и уснул, а ноги в воде».

Была у них гужевая артель, у переселенцев — поставили свои дома на самой дальней улице имени Крупской. И сейчас они стоят, эти дома — целая улица переселенцев. А на дальней стороне левобережья жили староверы, люди замкнутые, к пришельцам относились недружелюбно. Сразу все колодцы позапирали на замки. Про мологжан сложили частушку:

Молога пьяная гуляет,

в кармане молоток.

Терпели мологжане, терпели, а воды надо — и скотину поить, и самим пить. Один борковский выдумщик

и говорит: «Завтра же откроют все колодцы». Взял ночью да и навалил, постарался, на крышку колодца. Ну, те посмотрели, делать нечего: «Вы уж пользуйтесь». Так и жили. Со временем свой колодец выкопали.

Не один и не два года тянулись по рекам Волге, Мо-логе и Шексне печальные плоты мологских переселенцев. На плотах — домашняя утварь, скотина, шалаши... Медленно пустела древняя Мологская страна. В зону затопления попадали исторические села Боронишино, Горькая Соль, Станово, Иловна, Борисоглеб, Яна, Наволок, Шуморово, а также шекснинские села: Всехсвятское, Покровское, Никольское, Княжич-Городок, Красное, Ко-порье, Ягорба и другие со своими знаменитыми церквями и погостами; три древних монастыря — Афанасьевский, Леушинский, Иоанно-Предтеченский женский монастырь и Югская Дорофеева пустынь, частично подтоплялись города Калязин, Углич, Мышкин, Брейтово, Весьегонск и Пошехонье, уходила на дно рукотворного моря Молога...

На затапливаемых землях располагались 408 колхозов, 46 сельских больниц, 224 школы, 258 предприятий местной промышленности. Общее число переселенцев составляло 130 тысяч человек!

Зона затопления, площадь которой была ни много ни мало пять тысяч квадратных километров, в конце тридцатых годов действительно была зоной — здесь работали, жили и умирали те самые «враги народа», на костях которых были построены все великие стройки сталинского времени. Они вырубали леса — хвойные, дубовые, смешанные, реконструировали железнодорожные пути и автодороги, а также пять железнодорожных мостов через Волгу, Шексну и Суду, вывозили древесину, разбирали строения, взрывали кирпичные здания и сооружения — так подготавливалось ложе будущего водохранилища.

На левом берегу Мологи и ее притоках располагались самые северные по широте дубовые леса — знаменитые рощи дуба (как не вспомнить тут «Сказание о Китеж-граде»!) — они занимали площадь в две тысячи гектаров. Дубы были уничтожены под корень, но вывезти успели только часть.

Сейчас, более полувека спустя, когда Рыбинское водохранилище обмелело так, что многие территории вышли на поверхность — в том числе и сам город Молога, а точнее то, что от него осталось — камни, руины, кладбищенские надгробия и кресты — видно, как поспешно и бездумно велась подготовка к затоплению.

«Поразило обилие затопленных лесов, — рассказывает директор Музея Мологского края Н. М. Алексеев, непременный участник всех мологских экспедиций. — Отступившее море открыло эти страшные картины гниющих завалов, лесных могильников на огромных пространствах. В самой Мологе осталось огромное количество ценного стройматериала, металлоконструкций, машин, их остатков — это в стране, которой, как воздух, нужен был металл!»

Некоторые из мологжан еще помнят, как взрывали Богоявленский собор — кладка была сделана на совесть, так что динамит никак не мог одолеть этих крепких стен. Говорят, что в шурфы у основания храма было положено достаточно много взрывчатки, но когда по бикфордову шнуру огонь подошел к этой адской смеси, заложенной под собор, и раздался мощный взрыв — все здание собора приподнялось на воздух, а потом невредимым опустилось на прежнее место.

Многие храмы так и не смогли взорвать — они уходили под воду с крестами на куполах и колокольнями, с зияющими глазницами окон, и стояли, несломленные, пока время и вода не подтачивали их древних стен — тогда

храм постепенно падал, разваливаясь на обломки, а вода довершала свое дело, обкатывая их. Так погибал Мологский Афанасьевский монастырь, последними насельниками которого были заключенные Волголага — в 1938-41 годах монастырь служил для них тюрьмой и жилищем...

Из соседних районов приезжали еще жители в мологские леса за брусникой, ночевали в пустых деревнях и страшно боялись строителей-зеков, как их называли — «тюремщиков». Вряд ли стоило их бояться. Один из бывших «волгостроевцев» рассказывал:

«Грамотные сидели люди, но такие скорей и погибали. Не могли перебороть несправедливость. Кормили плохо. Сколько их, бедных, схоронили здесь. До сотни в день гибло».

Так рабским трудом заключенных Волгостроя НКВД СССР возводилась Рыбинская ГЭС и готовилось дно Рыбинского моря. 20 декабря 1940 года был официально упразднен город Молога — Указом Президиума Верховного Совета РСФСР, «в связи с предстоящим затоплением в районе строительства Рыбинского гидроузла».

А 13 апреля 1941 года на Рыбинской ГЭС в Переборах был забетонирован последний пролет плотины, «и паводковые воды Волги, Мологи, Шексны, встретив на своем пути непреодолимую преграду, начали заливать русла, разливаться на пойму, затопляя Молого-Шекснинское междуречье...»

«Лесные птицы и звери шаг за шагом отступают на более высокие места и бугры, — писала газета «Большая Волга» в репортаже «На Рыбинском море» от 19 мая 1941 года. — Но вода с флангов и тыла обходит беглецов. Мыши, ежи, горностаи, лисы, зайцы и даже лоси согнаны водой на вершины бугров и пытаются спастись вплавь или на оставшихся от рубки леса плавающих бревнах, вершинах и ветвях.

Многие лесные великаны-лоси не раз попадали в весенний паводок и разлив Мологи и Шексны и обычно благополучно доплывали до берегов или останавливались на мелких местах до

спада полых вод. Но сейчас звери не могут преодолеть небывалого, по размерам залитой площади, наводнения.

Много лосей, прекратив попытки уйти вплавь, стоят по брюхо в воде на более мелких местах и напрасно ждут обычного спада воды. Некоторые из зверей спасаются на приготовленных к сплаву плотах и гонках, живя по нескольку недель. Голодные лоси объели всю кору с бревен плотов и, сознавая безвыходность своего положения, подпускают людей на лодках на 10-15 шагов...»

Печальная картина библейского потопа — но зрелище не столь величественное, сколь жалкое. Не месяцы, а годы наполнялась водой огромная территория. Долгое время она представляла собой довольно некрасивую лужу, из которой тут и там торчали остатки строений, несрубленные деревья и кустарники. Только в 1955 году Рыбинская и Угличская ГЭС были сданы в эксплуатацию. Все это время здесь оставался Волголаг, и сотни тысяч заключенных продолжали трудиться на благо коммунизма, выполняя «великий сталинский план преобразования природы».

По свидетельству бывшего начальника оперативного отдела Волголага, ныне покойного Николая Ивановича Буракова, были периоды, когда в Волголаге содержалось до 870 тысяч заключенных. «Нескончаемая вереница бараков, наспех слепленных из глины, горбыля и дранки, высилась над Верхней Волгой, как незыблемая каменная стена», — вспоминал один из узников Волголага Ким Васильевич Катунин. Он попал сюда прямо с фронта — а было ему 18 лет, этому младшему командиру Красной Армии, когда по доносу одного из своих боевых товарищей дали ему 8 лет лагерей и 3 года ссылки за случайно сказанную фразу. Это был 1944 год. Катунин попал в Волголаг, когда уже три года наполнялась водой огромная чаша Молого-Шекснинского междурачья — «наполнялась, но сам город еще не был затоплен. Он продолжал биться в своих предсмертных муках, представляя собой

огромную территорию со многими озерами, мысами, островами, полуостровами и заводями».

Молога ушла под воду только в 1947 году. А пока отряды заключенных наведывались в полузатопленный город, бывал там и Катунин. Одно из его лагерных стихотворений помечено — «Молога, 1944 год»:

Скоро ли тюремные подушки

Кончу мять невинной головой?

Вспомнил я, у нашей деревушки

Ель стояла, словно часовой.

Подзабыл, кому она мешала,

Топором ель тяпнули со зла.

Падая, сердечная, стонала,

И слезой текла по ней смола.

Это стихотворение, написанное в тех местах, где стояла когда-то деревенька Большой Борок, выражает и судьбу Павла Груздева — это словно о нем, в 44-м году тоже отбывающем лагерный срок — только не в Волголаге, а в Вятлаге, на Урале...

Где же обещанные сказочные богатства и «счастье потомкам»? Вот выдержки из областных газет начала 90-х:

«Угличское и Рыбинское водохранилища положили начало превращению великой русской реки в цепь слабопроточных грязных отстойников. В результате в десятки раз снизилось самоочищение волжских вод, а плотины закрыли пути миграции осетровых рыб... За последующие годы число затопленных и подтопленных городов и поселков на Волге и ее притоках выросло до 96, и около 2500 сел и деревень прекратили свое существование из-за искусственных морей».

«Да, бороздят сегодня Рыбинское море огромные корабли, но особого приволья им нет, ибо треть моря составляет мелководье с глубиной менее 2 метров. Во много раз стало меньше рыбы, чем в любом естественном водоеме таких же размеров. Да и откуда ей быть, рыбе, если путь с низовьев Волги перекрыт плотинами, а море живет, подчиняясь ритму энергосистемы, и в угоду ему то и дело понижает уровень воды, обнажая нерестилища. А сама

Рыбинская ГЭС? Она дает столько электроэнергии, что ее едва хватает для сравнительно небольшого города. Водохранилище, поглотив знаменитые мологские заливные луга и дубравы, продолжает наступление на сушу, подтачивая берега... Сама Волгл являет собой сегодня практически антисанитарный водоем».

«Создав в главном кровеносном русле русской равнины тромбофлебит, мы неизбежно должны были получить кару Природы...»

«Чем аукнутся в недалеком будущем последствия грандиозного проекта, великого разлада с природой? Этого никто не знает, ибо нет серьезных исследований, прогнозов, а значит, и развитие огромного края планируется вслепую. Взять хотя бы сельское хозяйство, ставшее заложником у гигантского болота и той же величины холодильника «полезной» площадью более четырех с половиной тысяч квадратных километров».

Есть и другие мнения, считающие, что без Рыбинской ГЭС «этот край до сих пор находился бы во тьме».

«Конечно, электроэнергетическая мощность Рыбинской ГЭС несравнима с мощностью нескольких десяткой ветряных и водяных мельниц, маслобоен и лесопилок Молого-Шекснинского междуречья, — можно возразить на это. — И все-таки ученые подсчитали мощности сотен тысяч экологически чистых двигателей того периода по всей стране с учетом оснащения их генераторами и пришли к выводу, что их мощность в три-четыре раза превысила бы мощность всего каскада волжских ГЭС».

Как тут не вспомнить знаменитое ленинское: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны». Что такое Советская власть и что такое электрификация — о том молчат навечно забетонированные в плотинах и дамбах Рыбинской ГЭС останки узников Волголага.

«Но где же всё это было и когда? — восклицает автор очерка «День памяти Мологи» Ю.А. Нестеров. — Не во времена ли эпидемий чумы и холеры, не в древнем ли Вавилоне и не на строительстве ли египетских пирамид?

Нет, шла середина XX века, и всё происходило у нас, в первой в мире социалистической стране...»

То, что исподволь ощущается в мологской трагедии, отец Павел сформулировал очень точно, назвав большевиков «варварами XX века».

Затопление Мологи отец Павел считал преступлением.

В начале 90-х годов, когда в Рыбинске в бывшей часовне Мологского Афанасьевского женского монастыря — единственном сохранившемся кусочке Мологской страны — решили организовать Музей Мологи, отец Павел оказал большую помощь сотрудникам музея. Батюшку привезли в Садовый переулок, где расположена часовня, и он, почти совсем уже слепой, показал, где находилась копия чудотворной Тихвинской иконы, как располагалось другое убранство, где были келий для монахинь, какие хозяйственные постройки стояли во дворе — ведь он, будучи послушником Афанасьевской обители, частенько приезжал с сестрами в Рыбинск на базар, останавливаясь на монастырском подворье. Перечислил по памяти всех игумений Мологского Афанасьевского монастыря и подарил музею большую фотографию, где на фоне двухэтажного монастырского корпуса стоят все насельницы и насельники обители — год 1916-1917-й.

— А вот это, — показал пальцем батюшка в левый нижний угол фотографии, где среди других детей стоял маленький светлоголовый мальчуган в картузе и белой, подпоясанной ремешком, рубашке, — это я!

С каждым годом все больше мелеет Рыбинское море, все чаще выходит из воды древняя разрушенная Молога. Сначала бывшие мологжане, да и просто любопытные, отправлялись к месту упокоения города на лодках, желая «побродить» по его затопленным улицам. С открытием Мологского музея и созданием в Рыбинске «Землячества

мологжан» экспедиции к Мологе приняли регулярный исследовательский характер. Участники экспедиций открыли даже сухопутную дорогу к затопленному городу — четырнадцать километров по суше от деревни Дуброво Некоузского района до Мологи.

В 1993 году вышел на короткое время из воды Мологский Афанасьевский монастырь — точнее то, что от него осталось... И сейчас, поздней осенью, когда пишутся эти строки, я узнала от участников последней октябрьской экспедиции, что древняя обитель святителей Афанасия и Кирилла вышла из воды во второй раз — лето 99-го было жарким... И хотя остались от древнего монастыря лишь обкатанные морем камни, кресты и витые чугунные решетки, кажется, вот-вот поплывет над печальным этим местом колокольный звон в память о сокровенном граде...

«И невидим будет Большой Китеж вплоть до пришествия Христова, что и в прежние времена бывало, как свидетельствуют жития святых отцов... Как песка морского невозможно исчестъ, так и невозможно все описать» — повествует «Легенда о граде Китеже».

«А хотящему идти в таковое место святое, никакого помысла не иметь лукавого и развращенного... Крепко блюдись мыслей злых, стремящихся отлучить от места того. И не помышляй о том да о сем. Такого человека направит Господь на путь спасения. Или извещение придет ему из града того или из монастыря того, что сокрыты оба, град и монастырь» — читаем в другом произведении Древней Руси, которое называется «Повесть и взыскание о граде сокровенном Китеже».

Взыскание — слово старославянское, от глагола «искать». Не просто Божьего града ищет человек — не сокрытого Китежа, не затопленной Мологи — ищет он пути спасения, взыскует самого Господа Бога. А посему —

«если какой человек обещается истинно идти в него, а не ложно... и согласен многие скорби претерпеть и даже смертию умереть, знай, что спасет Бог такового, что каждый шаг его будет известен и записан ангелом.

Если же пойдет и сомневаться начнет... то таковому закроет Господь град. И покажется он ему лесом или пустым местом. И ничего таковой не получит, но только труд его всуе будет...

И поношение ему будет за это от Бога... за то, что над таковым святым местом надругался, над чудом, явившимся под конец века нашего: стал невидим град подобно тому, как и в прежние времена было много монастырей, сделавшихся невидимыми...»

Глава VII

«Когда нас вели на расстрел...»

Старинный приволжский городок Романов, объединенный в царствование Александра I с еще более древним Борисоглебском, что на противоположном берегу Волги, в единый уездный город Романово-Борисоглебск (1822), после революции и гражданской войны был спешно переименован в Тутаев.

Видимо, новоявленные власти так торопились вычеркнуть из памяти народной даже само упоминание романовской фамилии, что не нашли ничего лучшего, чем присвоить городу имя погибшего от случайной пули в здешних местах красноармейца Ильи Тутаева.

Героя Советского Союза из него, правда, не получилось, о самом красноармейце вскоре позабыли, а вот простецкая — тутаевская — его фамилия прилепилась к городу прочно, так что когда в начале 90-х годов провели среди жителей опрос — вернуть или нет городу его историческое название Романово-Борисоглебск — большинство горожан высказалось за то, чтобы остаться тутаевцами.

Хотя Романовым городок назван был не в честь царской династии, а по имени своего основателя — князя Романа Васильевича, правнука св. Феодора Черного, который, будучи на княжении в Угличе, заложил в 1345 году на высоком берегу Волги, напротив Борисоглебской стороны, соборную церковь Воздвижения Креста, выстроил крепость и, довольный сооружением, дал городу свое имя.

Впоследствии Романов переходил из рук в руки; по прихоти царя Ивана Грозного был даже отдан татарским мурзам, которые басурманили здесь почти полве-

ка, пока избранный на царство молодой Михаил Романов Указом 1614 года не установил в городе царского воеводу, отобрав у татар всякую самостоятельность. Окончательный удар по романовским мурзам нанесла императрица Елизавета Петровна, выселив их в Кострому (1760), где они образовали Татарскую слободу.

По причине ли отсутствия крепкой княжеской власти или же долговременного владычества татар, ничем не объяснимого, но жителей Романова стал отличать со временем достаточно тяжелый характер: словно не успев укорениться в истоках православной отеческой веры, романовцы на протяжении столетий кидаются из одной крайности в другую. Чем объясняется их холодность по отношению к чудесно обретенному образу Казанской Божьей Матери, явленному некоему Герасиму, родом из Романова (1588), с повелением построить для сей иконы храм — «и где будет стоять икона та, там будет обитель великая во славу и похвалу имени Ея»? Романовцы и не подумали исполнить это повеление, несмотря на многие чудеса, исходящие от Казанской Богоматери.

Когда же в 1609 году икона оказалась в Ярославле и спасла город от поляков — в ознаменование этого и была создана обитель Казанской Божией Матери в Ярославле — романовцы не преминули обратиться с челобитной к царю Василию Шуйскому, чтобы им вернули святыню с которой они так небрежно в свое время обошлись. Патриарх Гермоген справедливо рассудил, что достаточно будет для романовцев и копии с чудотворного образа — его поместили в деревянную Никольскую (Преображенскую) церковь, а в 1758 году здесь же, на берегу Волги, выстрой ли каменный 5-престольный Казанский храм.

Реформы Патриарха Никона упали на романовскую землю, словно искры на сухие поленья: раскол заполыхал так — и не в образном, а в самом прямом смысле — что

огненная смерть поглотила тысячи людей, предавших себя самосожжению. Пошехонский и Романовский уезды держали первое место по числу добровольных смертников, так что, как повествует современник, «весь Романов в огонь и в воду был готов». Лишь трудами и молитвами святителя Димитрия Ростовского было остановлено это массовое безумие, и «развивающийся пламень по скитам водою покаяния погашен» как поется в одной из церковных песен о святителе Димитрии.

Кто бы мог подумать, глядя на возвышенную умиротворенную красоту романовских церквей — в основном все это каменные постройки второй половины XVII — XVIII веков — какая многомятежная история скрывается за этой красотой! Когда семья Груздевых вместе с другими мологскими переселенцами обосновалась на левом берегу Тутаева, из восьми романовских церквей оставалось уже шесть — Воскресенская на берегу Волги и Спасская на центральной площади им. Ленина были уничтожены, — но по сравнению с «безбожной Рыбной» Тутаев еще радовал и взор, и сердце.

И хотя бывшие романовцы, а ныне тутаевцы, встретили мологжан негостеприимно, поселив их на задворки города и заперев все колодцы на замки, мологские изгнанники сумели обжиться — здесь, на южной окраине города, на улице Крупской, возникло своеобразное землячество мологжан — борковцев: Груздевы, Усановы, Бабушкины, Кузнецовы, не менее полутора десятка домов.

Александр Иванович, тятя, уехал работать на Красный Профинтерн — он устроился по специальности в контору «Заготскот» — в помощники взял себе старшего, Павлушу. Их заработком, а также тем, что давал небольшой огород (держали и кое-какую скотину, конечно), и жила семья.

Романовская окраина, где поселились мологжане, ис-

стари носила название «Леонтьевки» — здесь, ниже к Волге и ручью, стояли когда-то две деревянные Леонть- евские церкви. Одна из них, холодная, в честь Вознесения Господня, сгорела до 1743 года, а другая теплая, Пятницкая (т. е. с приделом в честь св. муч. Параскевы Пятницы) существовала до постройки нынешнего каменного храма в 1745 году (по другим сведениям — в 1795 г.), а затем по ветхости была уничтожена.

Пятницкие храмы были излюбленными в старину — в Ярославле, например, их не один, а два. А в Романове храмовая икона Параскевы Пятницы, очень древнего письма, прославилась тем, что в 1609 году ослепила ворвавшихся в храм поляков. Из древней Леонтьевской церкви сохранился храмовый образ святителя Леонтия Ростовского и преподобного Сергия Радонежского с изображением над ними Пресвятой Троицы, «старинной монастырской кисти», до революции образ был облачен в жемчужную ризу.

К Леонтьевскому храму от окраинной улицы Крупской ведет несколько улиц — последняя из них, тоже окраинная, до сих пор носит название Леонтьевской: западный конец ее выводит к храму, а восточный — к Леонтьевскому кладбищу. В конце 30-х годов в Леонтьевском храме служил иеромонах Николай (Воропанов), который в те годы стал духовником Павла Груздева.

Воспитанный в Мологском Афанасьевском монастыре, а после паломничавший в обителях Новгорода, Павел Груздев, конечно, не мог жить без Церкви — вся его внутренняя сущность, весь строй души были глубоко церковными, причем той веками проверенной православной закваски, того старорусского православия, которое на дух не принимало никакого обновленчества. Да и что такое то явление в церковной жизни России 20-30-х годов, которому дали термин «обновленчество», чтобы за нейтральным, этаким невинным политическим словцом скрыть сущ-

ность происходящего в Церкви раскола? Это не что иное, как попытка самозванной большевистской власти овладеть управлением Церкви изнутри, т. е. с помощью живоцерковников-обновленцев создать такой церковный аппарат, который, по меткому выражению Солженицына, «лишь одно ухо наставлял бы к небу, а другое к Лубянке».

Беспощадно убирались с дороги те служители Церкви, которые препятствовали этому — начиная с Патриарха Тихона, и продвигались на архиерейские кафедры и в Священный Синод личности ничем не примечательные, но покорные властям, а главное — всегда очень хорошо управляемые.

Когда о. Николай (Воропанов) и Павел Александрович Груздев были арестованы в числе других тринадцати человек как «церковно-монархическая организация», им было предъявлено обвинение в «антисоветских сборищах» этой организации, названной «Истинно-Православная Церковь» и действовавшей под руководством архиепископа Варлаама (Ряшенцева).

Обвинение было нешуточным и включало в себя сразу два пункта «великой и могучей» 58-й статьи: пункт 10 — «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... а равно и распространение, или изготовление, или хранение литературы того же содержания», и пункт 11, который отягощал предыдущее тем, что преступники действовали организационно. Преступлением в данном случае была вера, и у этой веры явственно видны духовные истоки и духовные предшественники. Чтобы понять истинные причины и корни происходящих событий, необходимо вернуться к переломному 1918-му и последующим 20-м годам — к тем архипастырям церковным, кого так хорошо знал, чтил и любил отец Павел.

Прежде всего это Патриарх Тихон, благословивший

восьмилетнего Павёлку Груздева в том же 1918-м году на иноческий путь: в Ярославле гремят взрывы, в Рыбинском и Мологском уездах крестьянские восстания, гибнет Отечество, рушится вера, а здесь, в святой Мологской обители Афанасия и Кирилла, в бревенчатой монастырской бане, недавно избранный Духовным Главой Отечества первый (после 200-летнего перерыва) русский Патриарх моется с деревенским мальчуганом и провидит в нем истинного инока, великого подвижника православия!

Нет, не молчал Патриарх Тихон, когда распинали Святую Русь — его послания народным комиссарам, священству и пастве, не взятые типографиями, печатались на машинках, переписывались от руки; за распространение патриарших воззваний 11 человек из 17 подсудимых на Московском церковном процессе 7 мая 1922 года были приговорены к расстрелу. Не дрогнул голос Патриарха Тихона, когда его, вызванного в качестве свидетеля на этот судебный процесс, спросили напрямик:

— Вы считаете действия Советской власти неправильными?

И он ответил:

— Да.

После суда святитель Тихон был арестован и заточен в Донской монастырь, а через две недели в Петрограде арестовали митрополита Вениамина. Среди бумаг о. Павла сохранился снимок: Святейший Патриарх Тихон и митрополит Петроградский Вениамин рядом, в полном церковном облачении — оба святителя впервые со времен древнего Новгорода были избраны (а не назначены) на свои высокие кафедры весной 1917 года, оба были чрезвычайно популярны в народе, оба приняли мученическую кончину, и оба ныне канонизированы.

«Святейший Патриарх Тихон помер в больнице 25 марта 1925 года в 12 часов ночи, — записано в синоди-

ке о. Павла. — Любимый келейник Святейшего Яков Полозов мученически скончался в Московском Донском монастыре 9 декабря 1923 г. в 8 часов вечера (при покушении на Патриарха он прикрыл его своей грудью, получив пулю, предназначенную для Тихона. — Прим. авт). У Святейшего был еще преданный ему келейник из мирских, которого Святейший звал ласкательным именем — Костя»

В другой тетради есть вклеенная фотография владыки Тихона, рядом с которой подпись рукой о. Павла: «Высокопреосвященнейший Тихон. Царство Твое небесное, усердный труженик на ниве Христовой. Помер 25 марта 1925 года. Похоронен в Москве в церкви Донского монастыря».

События 1918 года словно разделили единый общецерковный поток на два русла: все наносное, случайное, сорное — карьеристы в рясах, «революционеры от алтаря», — ушли в обновленчество, заключили союз с новой властью, имена их по большей части стерты историей... Но — «когда рушится вера, тогда-то и есть подлинно-верующие» — Русская Православная Церковь XX столетия в лице не только высших своих иерархов, но простых священников, иноков и мирян, как мужчин, так и женщин, показала всему миру, что есть настоящая Церковь Христова, готовая идти путем распятого Христа. На этот крестный путь вступили тысячи верующих и взошли на свою Голгофу...

Только в России и только на Соловецких островах есть Голгофская гора, на которой стоит Голгофско-Распятский скит — это название не встречается больше нигде в мире. Рукопись Соловецкого патерика повествует, что здесь 18 июня 1712 года явилась иеромонаху Иову во время ночной молитвы сама Божия Матерь в небесной славе и сказала: «Сия гора отселе будет называться Голгофою, и на ней устроится церковь и Распятский скит. И убедится она страданиями неисчислимыми...»

Когда в 1923 году на Соловках сосредоточили Северные Лагеря Особого Назначения (СЛОН), тогда-то и сбылось предсказание о страданиях Голгофских... Сюда приносили умирающих от голода и непосильного труда заключенных, а потом сбрасывали вниз с Голгофской Горы. К 1930 году на Соловках было уже около 50 тысяч заключенных, в том числе подростков до 16 лет. От Соловецкой Голгофы родилась в 20-30 годы вся система сталинских лагерей — БелБалтлаг, Волголаг, СевДвинлаг, СевУраллаг, Печорлаг, Вятлаг... «Да соловецкие чудотворцы! Да Матерь Божия!» — призывал в трудные минуты о. Павел.

Переселившись из отдаленной Мологи в Тутаев, ближе к центру, Павел Груздев оказался вовлеченным в события, начало которых происходило в Ярославле и Тутаеве в 20-х годах. В городе еще рассказывали о том, как гэпэушники водили по улицам связанного епископа Романовского Вениамина (Воскресенского) — на поругание, с наполовину выбритой головой... В 1927 году епископ Вениамин был сослан в Казахстан и мученически скончался 5 октября 1932 г...

Епископ Вениамин был в числе ближайших сподвижников митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского), на того и другого был написан в 1922 г. донос в Ярославское ГПУ, который послужил формальной причиной ареста обоих иерархов. Митрополита Ярославского Агафангела отец Павел глубоко почитал всю свою жизнь: он помнил его еще с детских лет, когда владыка Агафангел, объезжая Ярославскую епархию, наведывался в самые отдаленные ее уголки, в т. ч. Молог-ский Афанасьевский женский монастырь, Югскую Дорофееву пустынь — владыку Агафангела настолько везде любили, что, рассказывают, бежали за его пароходом, отплывающим от Мышкина или Мологи... Часто повторял имя Агафангела отец Павел, бережно хранил его фо-

тографию и машинописную рукопись (самиздат) «Последние дни жизни, смерть и погребение высокопреосвященного Ярославского митрополита Агафангела».

В этой рукописи, сделанной «рукою иеродиакона Филарета, в схиме — схи-иеродиакона Василия, который подвизался в нашем Спасском монастыре и служил с Высокопреосвященным митрополитом Агафангелом при его службах в монастыре», содержится и речь, сказанная перед погребением владыки архиепископом Варлаамом (Рященцевым), по делу которого и был арестован Павел Груздев в числе других 13-ти человек в мае 1941 года.

Долгие десятилетия находилось под запретом имя митрополита Агафангела, а могила его в склепе Леонтьевской церкви Ярославля была засыпана мусором — здесь устроили место свалки... Отец Павел был один из немногих, кто хранил память о владыке Агафангеле, и являлся, по сути, прямым его духовным наследником, что доказывает даже сам факт его ареста по делу воспреемника митрополита Агафангела — архиепископа Варлаама (Ряшенцева). Эта связь явственно видна при знакомстве с архивом владыки Агафангела. Архивные документы до недавнего времени хранились в сундучке у племянницы митрополита Агафангела — Алевтины Владимировны Преображенской, которая в 1923 году разделила с владыкой его ссылку в Нарымский край и была при нем сестрой милосердия до последнего его смертного часа, она и сохранила тайну архива владыки Агафангела и умерла 27 апреля 1994 года, не сказав ни слова об архиве ни своей дочери, ни внуку.

Дочь ее, Елена Ивановна Дедюрова, лишь после смерти матери обнаружила дома таинственный сундучок с архивными документами. Имена архиепископа Варлаама (Ряшенцева), епископа Вениамина (Воскресенского), архимандрита Григория (Алексеева) с Толги, вычитан-

ные мною в дневнике племянницы митрополита Агафангела А.В. Преображенской, соединились с воспоминаниями архимандрита Павла и архивно-следственными документами в единое целое, во главе которого встала величественная фигура владыки Агафангела.

12 ноября минувшего 1998 г. в Ярославле произошло событие, которое по-новому осветило трагическую церковную историю 20-х годов. Из склепа Леонтьевской церкви были подняты с целью научного освидетельствования останки митрополита Агафангела и найдены нетленными. При эксгумации присутствовали комиссия из Ярославской медакадемии в составе 4-х человек, иеромонах Дамаскин (автор жизнеописания митрополита Агафангела), духовенство из Москвы и Ярославля.

— Подняли мраморную плиту, — рассказывает один из свидетелей эксгумации. — Под ней оказалась вода. Дубовый гроб, в котором погребли владыку, не сохранился. Останки извлекали прямо из воды и грязи.

Позднее в «Акте освидетельствования» судмедэксперты напишут заключение: «Костные останки митрополита Агафангела полностью сохранены». По одному из признаков — заболеванию суставов, которым страдал покойный, — будет подтверждена принадлежность данных останков митрополиту Агафангелу. Частично сохранилось даже митрополичье облачение — панагия, крест, митра, четки, металлическая обложка старинного Евангелия, которое кладут по обычаю в руки почившего священнослужителя.

Обретение мощей митрополита Агафангела — сгнил дубовый гроб, а останки святителя не подверглись гниению и разрушению; готовящаяся его канонизация, т.е. причисление к лику святых, — всё это говорит о том, что Ярославль был неким средоточием духовной жизни тех лет и, находясь на острие событий, сыграл очень важную

роль в истории Церкви и Отечества — роль, значение которой до сих пор не осмыслено по-настоящему, и подтверждение святости владыки Агафангела сейчас, в конце столетия, как бы подталкивает еще раз задуматься над тем, что же действительно произошло в 20-е годы...

Все жизнь митрополита Агафангела открыта, как на ладони. В миру — Александр Лаврентьевич Преображенский, родом из с. Мочилы Тульской губернии, сын сельского священника. Избранный им духовный путь полон преткновений и трагедий: уже будучи семинаристом, увлекся естественными науками и решил стать врачом, но смерть отца воспрепятствовала этому — надо было кормить осиротевшую семью. Так он стал священником на отцовском приходе. Спустя некоторое время поступил в Московскую Духовную Академию, стал кандидатом богословия. В 28-летнем возрасте Александр женился, но после одиннадцатимесячной счастливой жизни разом потерял и жену, и сына.

«Преклонясь перед неисповедимой волею Божией, поспешил я оставить мир и взять свой крест и приобщиться к миру иноческому», — сказал владыка в своей пронзительно-откровенной речи перед иркутской паствой, когда его рукополагали в епископский сан (1889 год).

Томск, Иркутск, Тобольск, Рига — «из одного места в другое, из одного края отечества нашего в другой, в течение шестнадцатилетнего служения своего уже седьмой раз переселяюсь я... Пресельник аз у Тебе, Господи, и пришлец...» — это из речи епископа Агафангела при прощании с тобольской паствой (1897 год). До преклонных лет (почти до 60-ти) скитаясь по окраинам России, служа у инородцев и иноверцев, как, должно быть, хотел владыка Агафангел найти покой «в сердце России, в центре Православия» — в Ярославль его назначили на архиерейскую кафедру в 1913 году.

«Но увы, вместо покоя он неожиданно для себя нашел здесь свою Голгофу», — это уже говорилось у гроба митрополита Агафангела.

Владыка жил в Спасском монастыре, а когда в 1918 году красноармейские орудия бомбили центр Ярославля, и монастырь оказался в руинах, митрополит Агафангел переехал на Толгу. «Спасибо тебе за соболезнование о гибели Спасского монастыря, — пишет он в письме к племяннице Але 28 июля 1918 года. — Да, можно сказать, его уже не существует, он в развалинах. Слава Богу, чудотворная Печерская икона и святые мощи благоверных князей сохранились невредимыми. Всё остальное разрушено и погибло в огне...»

«Я теперь живу на Толге, — пишет владыка в другом письме 14 октября 1920 года. — Здоровье мое, по милости Божией, хорошо. Все необходимое для жизни имею и особенно ни в чем не нуждаюсь. А жизнь в Ярославле очень тяжелая, и холодно, и голодно, и все страшно дорого...»

Из Толги владыка продолжает управлять епархией, сюда приезжают к нему викарные епископы — тот же Вениамин (Воскресенский) из Тутаева, где обновленчество захватило уже некоторые приходы. Священник из обновленцев Андрей Немиров сочетался второй раз гражданским браком, нарушив тем самым церковные каноны. Владыка Агафангел через епископа Вениамина запрещает его в священнослужении. Поступок владыки удивительно смелый — в то время, когда головы архипастырей летели с плеч — и последствия его не замедлили сказаться.

В то время как под угрозой ареста Патриарх Тихон 3(16) мая 1922 г. шлет депешу в Ярославль с распоряжением митрополиту Агафангелу «прибыть в Москву без промедления», так как «вследствие привлечения меня к гражданскому суду почитаю полезным для блага Церкви поставить Ваше Высокопреосвященство во главе

Церковного Управления до созыва Собора», в Толгу прибывает протоиерей из обновленцев Красницкий с уговорами подписать воззвание против Святейшего Патриарха Тихона. После отказа владыки в его келиях проводится обыск, у дверей выставляется охрана.

«Из найденной переписки, — докладывают обыскивавшие своему начальству, — удалось определить, что действительно Тихон и Агафангел есть неразлучные друзья, ибо частных писем у Агафангела больше всего от Патриарха Тихона, с содержанием частной жизни».

На допросах владыку Агафангела принуждали признать обновленчество и его аппарат — Высшее Церковное Управление, но он непоколебимо ответил: «Власть Патриарха передана мне, распоряжения ВЦУ считаю незаконными».

5(18) июня 1922 г. владыка Агафангел обратился к «архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви» с Посланием, разоблачающим «новую», или «живую церковь» и призывом управлять своими епархиями самостоятельно, «сообразуясь с Писанием и священными канонами». Через 10 дней владыку арестовали.

Нужен был компрометирующий материал. Тут-то (7 июля 1922 г.) и поступил в Ярославское ГПУ донос от тутаевского священника Андрея Немирова, лишенного сана митрополитом Агафангелом и епископом Вениамином. Он и восемь его единомышленников просили предать суду обоих иерархов, писали, что епископ Вениамин — «это не архиерей, а палач», который «в речах своих явно и косвенно давал понять всем, что советская власть — безбожная власть».

Система осведомления или доносительства, внедряемая в «массы» большевиками с первых дней Советской власти, действовала и в Церкви, как то явственно следует из доклада начальника 6-го отделения секретного отдела ГПУ Е. А. Тучкова от 27 февраля 1924 года:

«Осведомление, которое создано за этот прошлый год по церковникам, вполне отвечает тому, чтобы сохранить негласное руководство церковью в наших руках, конечно, при условии, если будут даны соответствующие средства для их содержания».

Политика карательных органов в отношении Церкви всегда носила двоякий характер: во-первых, физического уничтожения всех твердо стоящих в старом православии (расстрелы, пытки, по своей жестокости превосходящие средневековые, тюрьмы, ссылки, лагеря); во-вторых, духовного ослабления Церкви изнутри путем обновленчества, раскола и создания системы «осведомления», с тем, чтобы Русская Церковь оставалась православной как бы внешне, где всё есть: епископы, митрополиты, церковные обряды, но «негласное руководство церковью в наших руках...»

В 20-е годы средоточием этой карательной политики стала фигура Ярославского митрополита Агафангела, претерпевшего и тюрьмы, и ссылки, и льстивое обольщение к союзу с обновленцами — «живцами», к признанию новой церковной власти. В одном из доносов на митрополита Агафангела (Толга, весна 1922 г.) осведомитель пишет:

«Доношу до Вашего сведения слова епископа Иова, который приехал к Агафангелу. <...> Иов сказал: какие бы пытки ни были, но я не пойду по новому пути, а останусь твердо на старом. Потом он передал Агафангелу, что епископ Симбирский отстранен, Саратов и Казань держатся твердо, и также епископ Уральский стоит твердо.

Потом Иов спросил Агафангела: «Правда ли, что вы тоже отстранены?» Он сказал ему, Иову: «Ну да еще...» Потом замялся и больше ничего не сказал. В заключение Агафангел одобрил Иова, что он твердо стоит за старый церковный порядок и при прощании благословил на дальнейшую твердость».

«Состоя митрополитом Ярославской епархии, — было предъявлено обвинение владыке Агафангелу, — использовал Церковь против существующей власти, <...>

распространял воззвание Тихона, боролся с обновленческим течением в Церкви...»

Из Ярославля владыку вытребовали в Москву, на Лубянку. «Он является самым смелым и самым ярым продолжателем церковной деятельности Патриарха Тихона» — последовал вывод.

«Самому смелому» было уже 68 лет, за полгода пребывания в тюрьмах здоровье его сильно пошатнулось, и владыка просит не отправлять его в Сибирь, так как он болен и не имеет теплой одежды. Его отправляют в Нарымский край по этапу с уголовниками, в глухой поселок Колпашев.

В Томске на этапе к владыке присоединяется его двадцатилетняя племянница Аля. В семейном архиве сохранился листочек, написанный рукой Алевтины Владимировны — «Зимний путь в 1923 году», где перечислены названия 16 деревень и возниц, которые доставили митрополита Агафангела и его племянницу на санях от Томска до Колпашево.

«Так угодно Богу, чтобы именно на твою долю выпало трудное и тяжелое путешествие в Сибирь и счастье разделить с Преосвященным его изгнание», — пишет в письме к Але ее тетка.

После окончания срока ссылки в 1926 году митрополит Агафангел, вернувшийся в Ярославль, поселился сначала в деревушке под Толгой, а через некоторое время — в небольшом домике по ул. Университетской, бывшей Никитской (ныне угол Салтыкова-Щедрина и Вольной, здесь построен детский сад), где и провел последние месяцы своей жизни. Племянница Аля ухаживала за тяжело больным владыкой до самой его смерти. Ему предстояло принять на себя еще один удар, изощреннейшее искушение — отказаться от законных прав на управление Русской Церковью, уступив ради церковного мира

права Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию, с которым владыка Агафангел весьма расходил-; ся во взглядах.

Особенно проявилось это расхождение после издания митрополитом Сергием Декларации от 16(29) июля 1927 года, которую ярославское духовенство во главе с митрополитом Агафангелом категорически не приняло, усмотрев в ней отступление от канонов Православной Церкви.

Владыка Агафангел и три его викария — архиепископ Угличский Серафим (Самойлович), архиепископ Варлаам (Ряшенцев), в чьем ведении находился временно Любимский уезд, и епископ Ростовский Евгений (Кобранов), а также находившийся в то время в Ростове Великом митрополит Петроградский Иосиф (Петровых) совместно составили и отправили митрополиту Сергию послание от 24 января/6 февраля 1928 г., в котором заявили:

«Отныне отделяемся от Вас и отказываемся признавать за Вами и Вашим Синодом право на высшее управление Церковью».

Срочно созванная внеочередная сессия Священного Синода 14(27) марта 1928 г. издала постановление о лишении кафедр и запрещении в служении всех епископов митрополита Иосифа и всех трех викариев Ярославской епархии. К владыке Агафангелу, пользующемуся огромным церковным авторитетом, был направлен для переговоров архиепископ Вятский Павел. Владыка отрицал обвинение в расколе.

10 мая ярославские епископы еще раз подтвердили в разъяснении митрополиту Сергию, что молитвенного общения с ним не прерывают, раскола не учиняли и не учиняют, но распоряжения его как «смущающие нашу и народную религиозную совесть и, по нашему убеждению, нарушающие церковные каноны, в силу создавшихся обстоятельств на месте исполнять не могли и не можем».

«Да послужат эти наши разъяснения, при помощи Божией, к миру церковному», — заключали свое послание ярославские иерархи.

Дальнейшая их судьба следующая. «Архиепископу Серафиму Угличскому одновременно с запрещением в священнослужении был предложен митрополичий белый клобук и любая епархия, только прими назначение от митрополита Сергия и его Синода, но он ответил, что предпочитает страдать за Церковь и был сослан в Могилев, в его окрестности», — это из книги «Новые мученики Российские» заграничного издания 1949 года. Позднее архиепископ Серафим был арестован и расстрелян.^¹

«Епископ Евгений Ростовский арестован, и на всю Ярославскую церковную область остался один епископ Варлаам, находящийся при больном митрополите Агафангеле» (из того же издания 1949 г.).

В последние дни жизни владыки его племянница Аля ведет дневниковые записи:

«2 октября, по старому 19 сентября — праздник Ярославских Чудотворцев. В этот день Владыка служил в Соборе. <...> После обедни пришел (с Толги) о. Григорий. Владыка попросил его здесь остаться на некоторое время. <...> В 6 часов вечера было соборование Владыки. Он одел черный подрясник, с трудом сел на диван и всё время сидел и очень усердно молился Богу. <...> Преосвященный Варлаам тоже соборовался, и Владыка сам его помазывал елеем. Чувствовал слабость, но крепился. Соборование длилось долго, часа полтора».

«6 октября, суббота.

<...> Давал свои предсмертные советы и завещания. В эти дни говорил, чтобы его одели в светлое облачение, в белую митру, панагию и крест с аметистами, светлый серый подрясник, положили на гроб получше мантию. А во-

обще не знал, кому отдать мантии, так как из них перешивать ничего нельзя. <...> Вообще за эту неделю Владыка распоряжался своими вещами. Говорил, что мне надо будет сшить черное платье, говорил, сколько остается денег, нужно замазать потолки и обить железом фундамент и покрасить — это будет стоить, по его подсчетам, рублей сто, и остальное нам на прожитие приблизительно на год. <...> Говорил, что надо подавать милостыню бедным.

Потом попросил позвать к себе в комнату Преосвященного Варлаама и велел мне подать печати, именной нож перочинный. Я подала, и он стал при Преосв. Варлааме срезать каучук с печатей. Одну печать все-таки по просьбе владыки Варлаама оставил и сказал, что на его пастырскую совесть, чтобы он ею не злоупотреблял. Видно было, что Владыка совершенно приготовился к своей смерти и так бесповоротно всё решал и уничтожал».

«Вторник, 9 октября. Праздник Иоанна Богослова.

Были оба доктора. Иван Осипович говорил, что сегодня праздник, «за Вас молятся» а Владыка отвечал: «Спаси их Господи» «Все надеются на Ваше выздоровление» Владыка только вздохнул и сказал: «Как Бог» Иногда на такой вопрос он отвечал: «Дал бы Бог, а там Воля Божия».

Вспрыскивание камфоры продолжали, морфий был отменен. <...>Владыка сказал обоим докторам: «Какой большой труд Вы взяли на себя, очень благодарю Вас». Это было так трогательно сказано, что нельзя было не плакать»

«Воскресенье, 14 октября. Праздник Покрова Пресвятой Богородицы.

С самого утра Владыка был в полном сознании. <...> Пришел от обедни о. Григорий, поздравил с праздником, дал просвиру. <...> Владыка спросил о. Григория: «Как дела на Толге?» Потом сказал: «У меня на этих днях будет юбилей, нужно приготовиться». о. Григорий спросил: «Какой юбилей, у Пятницы Калачной?» (думаю, что речь

идет о 50-летнем юбилее священника Пятницкого храма, что в Калачном). «Да нет! — говорит Владыка. — Будет мой юбилей, будет много священников и посторонних».

Сказал еще раз, чтобы я всё прибрала, чтобы не растащили во время похорон и чтобы всё досталось мне, чтобы заперли письменный стол»

Нельзя не отметить, что владыка Агафангел, готовясь к смерти, отдает не только духовные и хозяйственные распоряжения, но принимает все меры предосторожности: срезает каучук с печатей, чтобы не было злоупотребления его именем, просит запереть письменный стол... Управление епархией Владыка передает архиепискому Варлааму, но уже провидит его крестный путь и благословляет Преосвященного Варлаама на этот путь. Владыка Варлаам и архимандрит Григорий, по церковному уставу, отирают тело почившего священным елеем, облачают в его собственное, приготовленное на погребение, белое облачение и покрывают архиерейскою мантией. Владыка Варлаам служит у гроба первую панихиду и тотчас после нее начинает чтение Святого Евангелия с первой главы Иоанна Богослова, но слезы прерывают его чтение... плачут и все присутствующие.

Каясь перед умершим владыкой, ярославское духовенство устами одного из своих пастырей — протоиерея Николая Дороватовского (позднее он тоже был репрессирован) — признается в том, что «много греховных пятен смущают нашу совесть», но особенно два из них:

— Это было во время объявления так называемых свобод. Когда авторитеты стали пререкаемы, стало пререкаемо между нами и имя почившего архипастыря. В его лице мы хотели поколебать тот столп, на котором покоилась ярославская церковь. Но волны «свобод» всколыхнули только нашу собственную грязь. Брызги ее нас же и запачкали, а он — пререкаемый — остался чистым. <...>

Второе пятно, и это уже большее, потому что касалось не личности, а дела, нам порученного. Когда взяли от нас нашего истинного пастыреначальника Святейшего Патриарха Тихона, и к нам пришли «новые вожди», и мы, к великому стыду, за ними на некоторое время пошли и их послушали. Что должен был пережить в то время покойный наш Архипастырь, когда мы оказались в его отсутствие «рабами лукавыми»...

При отпевании митрополита Агафангела Преосвященный Варлаам сумел сказать главное, что тревожило сердца многих: «Сотни тысяч людей стали испытывать нынче религиозное смущение и соблазн, которые из всех душевных мук принадлежат к наиболее тяжким и опасным, так как человек теряет почву под ногами...» Ушедшего митрополита владыка Варлаам называет «великим святителем» и восхищается его мужеством. «Не раз колесо церковной жизни вовлекало его в самый водоворот церковной смуты и будь кто-либо другой на его месте, менее стойкий и смиренный, Ярославль, несомненно, сделался бы центром всяких церковных волнений и расколов. Между тем при всем иной раз несогласии нашего Святителя с тем или другим шагом Правящей церковной власти, мир церковный отнюдь не нарушался: он сам не искал себе ни власти, ни прав <...> Даже и тогда, когда он находил погрешности в церковной жизни и свидетельствовал о них, как исповедник, он не прерывал церковного и молитвенного общения с Заместителем, не творил и не одобрял расколов, никогда никого не отторгал от единства Православной Церкви.

<...> «Блюди истину Божию и правила церковные (каноны), будь исповедник и терпи скорби, но не изменяй и не поступай против совести; с другой стороны, блюди единство церковное, будь миротворец, спасатель душ и вразумитель заблудших», — таковы заветы Почившего».

Владыка Варлаам понимает, что в лице митрополита Агафангела почил Великий Старец, который «умирал трижды, и вот тут, в эти крайние моменты жизни, сказалось все величие его духовного облика и настроения <... > будто приближался великий праздник, вроде Пасхи, — рассказывает владыка Варлаам. — Во все три раза, умирая, он обычно просил меня: «Передайте всем — и духовенству, и мирянам — мое благословление; у всех прошу прощения, если кого обидел или огорчил, и сам всех прощаю, ни на кого ничего не имею, прошу у всех святых молитв».

«Молитесь и вы за нас Богу», — просили мы его. «Да, если получу дерзновение у Господа, буду и я молиться», — смиренно отвечал Старец».

Такова духовная предыстория «дела архиепископа Варлаама Ряшенцева». Власти недолго терпели владыку Варлаама, управляющего Ярославской епархией — 3 января 1930 года по постановлению коллегии ОГПУ он был заключен в лагерь сроком на три года. По отбытии заключения вернулся в Ярославль, был арестован повторно, отправлен на Север в лагеря. Умер владыка Варлаам в тюремной больнице г. Вологды 20 февраля 1942 года.

Предо мной — «Справка по архивно-следственному делу № 18685» с грифом «Совершенно секретно»:

«В мае-июне 1941 года Управлением НКГБ Ярославской области ликвидирована церковно-монархическая организация «Истинно-Православная церковь» в количестве 13 человек, существовавшая под руководством архиепископа Варлаама Ряшенцева.

Активный участник этой организации Неклюдов Анатолий Николаевич, осужденный по этому делу к ВМН^¹, в 1937 году по указанию Ряшенцева перейдя на нелегальное положение, на территории Ярославской области установил связь с антисоветским церковным элементом, из числа которого создал и возглавил антисоветские группы в городе Ярославле и Тутаеве.

Груздев Павел Александрович, являясь участником антисоветской группы в городе Тутаеве Ярославской области, принимал участие в антисоветских сборищах этой группы».

В то время как в Леонтьевской церкви г. Ярославля почивал в склепе под спудом святитель Агафангел, в Леонтьевской церкви г. Тутаева собирались на богослужения люди, свято чтившие память владыки. Случайно ли, что оба храма носили имя первого просветителя земли Ростовской и Ярославской — священномученика Леонтия, убитого язычниками на заре русского христианства?

Иеромонах Николай (в миру — Александр Иванович Воропанов) служил в Тутаеве, в Леонтьевской церкви, несколько лет — это он отпевал и хоронил убиенного наместника Новгородского Варлаамо-Хутынского монастыря архимандрита Серафима, помнил и чтил репрессированного епископа Тутаевского Вениамина (Воскресенского), хорошо знал архиепископа Варлаама (Ряшенцева), был знаком с о. Анатолием (Неклюдовым). Под кровом Леонтьевской церкви собирались изгнанные из закрытых обителей Ярославского края монахи и монахини, среди них — игумен Викентий (мирское его имя неизвестно), монахиня Олимпиада (Пальчикова), а также духовные чада последнего наместника Павло-Обнорской обители — архимандрита Никона (Чулкова).

Монастырь в честь преподобного Павла Обнорского, в XV веке подвизавшегося в вологодских лесах, располагался к северу от самого отдаленного Первомайского района Ярославской области. Святой угодник Божий Павел Обнорский — Ангел-хранитель Павла Груздева; еще юношей бывал о. Павел за богослужением в Павло-Обнорском монастыре. Частенько в Верхне-Никульском пел отец Павел стихиру из Павло-Обнорской обители: «Преподобный отче, измлада добродетели прилежно учился...» — напев был чисто Павло-Обнорский. Хранил о. Павел холщовую икону — живописное изображение на холсте преподобного Павла Обнорского, она была у него домашняя.

Архимандрит Никон, наместник Павло-Обнорской обители, был духовником императрицы Марии Федоровны, «как к себе домой ходил к царской семье». Рассказывают, что именно императрица подарила архимандриту Никону старинный наперсный крест, который впоследствии — через многих людей — перешел к отцу Павлу. Вообще у царской семьи было особое отношение к Павло-Обнорскому монастырю. Архимандрит Никон, когда закрыли обитель и выгнали последних насельников, организовал недалеко от Павло-Обнорского монастыря в Первомайском районе близ села Кукобой православную общину. У них даже было три небольших заводика, они назывались коммуной или артелью (примерно то же самое, что Мологская Афанасьевская сельхозартель).

Архимандрит Никон не благословлял своих духовных чад на монашество, сознавая дух времени, оберегал от связи с обновленцами. Потом разогнали и эту общину, многих арестовали, многие без паспортов скрывались в Тутаеве и Костроме. Архимандрит Никон долгое время жил в лесу, в октябре 1939 года его арестовали, дали лагерный срок. По рассказам, он умер в тюрьме, где-то в районе Курска. Иные говорят, что его расстреляли.

В числе 13-ти человек, арестованных по «делу архиепископа Варлаама Ряшенцева», был священник из села Кукобой Первомайского района отец Александр (Покровский), близкий, к архимандриту Никону. Его также приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.

В Леонтьевской церкви Павел Груздев бывал очень часто, на службах пел на клиросе. Псаломщиком Леонтьевской церкви служил в то время Дмитрий Иванович Смирнов, позднее — отец Дмитрий; помогала иеромонаху Николаю Любовь Васильевна Виноградова. Были арестованы и другие верующие — «участники антисоветских сборищ», в основном женщины, следственное де-

ло сохранило их фамилии: Мохова, Тихонова, Генеральская, Оловянишникова, Круглова, Поваренкова. На этапах и в лагерях, в тюрьмах и ссылках простых верующих русских женщин было очень много, их прозвали «монашками», хотя в жизни своей они не носили монашеских мантий. Но это были истинные монахини, готовые жизнь отдать за Христа — та безвестная и зачастую безграмотная Святая Русь, о которой думали, что — «нищие мы, нету у нас ничего...»

«А как стали одно за другим терять...» Аресту 13-ти человек, членов «церковно-монархической организации «Истинно-Православная Церковь» в Ярославле и Тутаеве, предшествовал донос в органы госбезопасности священника о. Сергия (Д.). Нашлись и другие осведомители. Откуда, к примеру, органам стало известно, что Павел Александрович Груздев, стоя в очереди, «высказывал клевету в отношении Советской торговли, говоря, что «у нас ничего нет, кроме кофе да табака»? (цитируется по «Справке» из архивно-следственного дела № 18685). А также «высказывал среди окружающих лиц свои антисоветские настроения, в частности, говорил в отношении демонстрации, что «с красным флагом наперед одурелый прет народ». (Как я узнаю в этом «антисоветском» высказывании будущего старца — отца Павла!)

Рассказывают, что накануне ареста приехал в дом Груздевых на ул. Крупской молодой человек приятной наружности, его приняли с простодушным гостеприимством, накормили, оставили на ночлег. «Прихожу как-то к Груздевым, — вспоминает землячка о. Павла, — у них на печке лежит парень молодой, красивый, пальто при нем, чемодан. Тоня (сестра о. Павла) говорит:

— Приехал в церковь молиться.

А это был агент. Ему по простоте души все рассказали. А потом Пашу увезли, а в доме обыск делали: чердак

зорили, иконы, книжки. Мама моя в понятых была. Пашу посадили, а все стали говорить, что тот парень был агент».

Сам батюшка рассказывал, что его арестовывали дважды:

«Работал я уже... постой, кем же я там работал? На скотне телятником. И вот ночь, глухая ночь. Может, час, может, два ночи. Младший, Шурка, с тятей на постели, а я за стенкой сплю. Тятя мой тогда заведовал базой. Слышу я какой-то стук и тятин голос: «Кто?»

Из-за двери: «Груздевы здесь живут?»

Тятя отвечает: «Тута».

Снова незнакомый голос из-за двери: «Павел Александрович?»

Потом слова тяти, уже ко мне: «Сынок! Тебя будят».

«Кто, тятька?» — спрашиваю.

Слышу, кто-то в ответ буркнул: «Одевайся, там тебе объяснят кто!»

В этот первый арест за Павлом Груздевым приехали не на машине — «черном вороне», а увели его из дома в ближайшее отделение милиции пешком, и повстречалась ему, арестованному, знакомая девушка по имени Галина, работавшая в то время старшей операционной медсестрой в тутаевской больнице. «Лето было, раннее утро, — вспоминает Галина Александровна. — Я возвращалась с экстренной ночной операции. Недалеко от Леонтьевского храма, сюда поближе, где находилась милиция — двухэтажное белое здание у пруда, там мост был, вижу — идет небольшого роста мужчина, лет около тридцати, молодой, скромный, и два милиционера по бокам. Я усталая, с операции — всю ночь оперировали — остановилась, а он, Павел-то Александрович, поклонился мне до земли и говорит: «Прощай, милая Галина».

Я смотрю вослед, и мне нехорошо. Милиция в форме. И никого вокруг абсолютно не было. Я месяц потом ходила сама не своя...»

«Уводили тебя на рассвете...»

«Привезли в тюрьму, посадили, — вспоминает батюшка, — и сидел! Но скоро выпустили.

А уж потом... Потом все было не так. Ночь. Слышу: «Павёлко, тута к тебе, Павла Груздева спрашивают». Смотрю, а уже машина за мною шикарная на дворе стоит. «Собирайся, Павел Александрович, твоя пора пришла!»

Опять!.. Сушеной тыквы набрал с собой, да словом, всего уже, квартира своя ждет!»

При обыске были изъяты все старинные иконы, открытки с видами монастырей, книги — еще из Мологской обители... Как установило «предварительное и судебное следствие»:

«...Обвиняемый Груздев, будучи участником антисоветской группы, с 1938 по 1940 год размножал для группы антисоветские стихотворения, хранил у себя «частицы мощей», несколько сот печатных изображений святых и при помощи этого проводил антисоветскую агитацию против существующего строя в нашей стране».

В вину Павлу Груздеву ставилось, что он переписывал «антисоветское стихотворение о Павло-Обнорском монастыре», а также «стихотворение тоже антисоветского содержания «Под крестом».

В те годы, когда арестовывали за анекдот, за частушку, за то, что какой-нибудь пастух в сердцах выругал корову «колхозной б...» или какая-нибудь продавщица завернула кусок мыла в газету с портретом товарища Сталина — обвинение в создании антисоветской организации и распространении антисоветской литературы было, по сути, расстрельным, и о. Павел рассказывал, что его должны были расстрелять вместе с о. Николаем (Воропановым) и другими руководителями «организации». Под побоями и пытками иеромонах о. Николай «признался», что «антисоветскую деятельность я проводил по указаниям Викто-

pa Ряшенцева (архиепископа Варлаама). От него я получал направления антисоветского характера, которые и проводил в жизнь. <...> Хранил контрреволюционные листовки, в частности, листовку «Союза русского народа», группировал вокруг себя антисоветски настроенных лиц и проводил среди них антисоветскую агитацию».

Осведомители передали слова о. Николая, что «мы переживаем переходный период, еще всё переменится, Советской власти не будет, и тогда религия, церковь будут свободны, как и раньше, до Советской власти».

Участников «контрреволюционного заговора» держали сначала в Сером доме, что на ул. Республиканской, всех поврозь. Павла Груздева сразу после ареста поместили в одиночную камеру, и он находился в полной изоляции так долго, что, рассказывал о. Павел, на душе становилось нестерпимо одиноко — муха пролетит, и той рад: мухе, живому существу. Потом, говорит, я мышку прикормил, и она ко мне приходила каждый день, пока охранник не заметил и не прибил ее.

Спустя какое-то время в одиночку к Павлу Груздеву посадили парнишку — «а он в белой рубашке, в костюмчике, — вспоминал о. Павел, — я с ним боюсь и разговаривать. И он меня боится. А потом разговорились». Звали парнишку Федя Репринцев, вырос он в детдоме, и вот выпускной вечер у них — уходят из детдома куда-то работать. Купили всем выпускникам по костюму. Ну и танцевали они с девчонками, а жарко стало, Федя-то в кепке был, он эту кепку со своей головы снял и нацепил на голову вождя всех народов — бюст Сталина рядом где-то стоял. «Я, — говорит, — поносил, теперь ты поноси». И на следующий день Федю Репринцева арестовали.

А потом уж как в камеру начали прибывать — человек пятнадцать в одиночку набилось — полная камера народа, воздуху не хватало. «К дверной щели снизу при-

падешь, подышишь немножко — и так все по очереди. Один раз, говорит, так на дверь навалились, что дверь выпала, но никто не разбежался. Потом уже перевели Павла Груздева в Коровники.

Допрашивал его следователь по фамилии Спасский — допросы начинались, как правило, около полуночи и заканчивались иногда уже под утро. Яркий электрический свет, слепящий глаза — изощренная пытка; изнурительная вереница одних и тех же вопросов: «Кем был вовлечен?..» «Следствие располагает данными... дайте об этом правдивые показания». «Расскажите, в чем заключалась ваша практическая антисоветская деятельность». «Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний?» «Что вам известно об антисоветской деятельности священника такого-то?» «Чем можно объяснить ваше неоткровенное поведение на следствии?»

На бумаге, в протоколах допросов, всё это выглядит вполне цивилизованно и вежливо. А там, в ночном кабинете следователя Спасского, пятна крови от бесчисленных издевательств и побоев въелись в пол.

— Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, — кричал следователь, — то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо ее запомнишь — Спасский моя фамилия, следователь Спасский!

«Прозорливый был, зараза, — рассказывал батюшка. — Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил».

Была у о. Павла привычка, когда он нервничал, крутить одним большим пальцем вокруг другого. «Меня за то, что пальцами крутил на допросе (нервы-то ведь не железные), так следователь избил: «А! Колдуешь!» И бац в зубы. Вот здесь три зуба сразу вылетело. Немного погодя опять машинально пальцами кручу. «Что, издеваешься?» Опять — бац в зубы».

— У меня ведь все кости переломаны, — пожаловался один раз батюшка...

Требовали от него на допросах подписать бумагу — «подробно содержания не помню, но смысл уловил: «От веры отрекаюсь, Бога нет, заблуждался!»

— Нет, — говорю, — гражданин начальник, этой бумаги я подписать не могу.

Сразу мне — бац! — в морду. Опять:

—    Подпишешь, фашистская сволочь?

—    Гражданин начальник, — говорю, — спать охота, который час рожу мне мочалите?

Бац! — снова в морду. Так где же зубов-то столько наберешься?»

Приговор по делу «церковно-монархической организации «Истинно-Православная церковь» в количестве 13 человек, существовавшей под руководством архиепископа Варлаама Ряшенцева» гласил:

«Именем Союза Советских Социалистических Республик

1941 года июля 30 дня Военный Трибунал войск НКВД Ярославской области в закрытом судебном заседании в гор. Ярославле в составе: председательствующего ст. политрука Халявина и членов Клюшкина и Мешкова при секретаре Военюристе 3 ранга Косареве, рассмотрев уголовное дело по обвинению ... Груздева Павла Александровича, 1911 года рождения, из крестьян-середняков деревни Борок Мологского района Ярославской области, с низшим образованием, беспартийного, не судимого, рабочего, холостого, русского, гражданина СССР и других 12 человек ... признал виновными: Неклюдова, Воропанова, Покровского, Пальчикову в преступлениях, предусмотренными статьями 58-10 ч. II и 58-11 УК РСФСР, Мохову в преступлении, предусмотренном ст.ст. 58-11, 58-10 ч. I и 17-58-8 УК РСФСР, Смирнова, Груздева, Виноградову, Тихонову, Генеральскую, Оловянишникову, Крутлову, Поваренкову в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-10 ч. I и 58-11 УК РСФСР и руководствуясь ст.ст. 319 и 320 УПК РСФСР

ПРИГОВОРИЛ:

По совокупности обоих преступлений на основании ст. 49 УК по ст. 58-10 ч. I УК РСФСР лишить свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях сроком:

... Груздева Павла Александровича на шесть лет.

Дополнительно лишить в правах, предусмотренных пунктами «а», «6», «в», «г» ст. 31 УК РСФСР Груздева сроком на 3 года.

На основании ст. 29 УК зачесть предварительное до Суда заключение, после чего срок отбывания наказания считать ... Груздеву с 13 мая 1941 г».

Уже в 90-х годах, став известным ярославским старцем, батюшка рассказывал: «Повели нас на расстрел — отец Николай, отец Александр, отец Анатолий, мать Олимпиада и я. Отец Николай наклонился ко мне и сказал: «Главное — верь в Бога!»

«Павлуша! Бог был, есть и будет! Его не расстреляешь!» — эти последние слова своего духовного наставника иеромонаха Николая Павел Груздев пронес через тюрьмы, лагеря и ссылки и потом частенько повторял их своим духовным чадам.

«Когда нас вели на расстрел» — это касается не только отдельных людей, а всех, кто под угрозой смерти не отрекся от Христа, от матери тысячелетней Русской Православной Церкви. Святейшего Патриарха Тихона, Ярославского митрополита-исповедника Агафангела, священномучеников епископа Тутаевского Вениамина (Воскресенского), архиепископа Варлаама (Ряшенцева), архиепископа Серафима Угличского, архимандрита Толгского монастыря Григория (Алексеева), архимандрита Югской Дорофеевой пустыни Иеронима, иеромонаха Николая Воропанова — всех, с кем встречался о. Павел на крестном своем пути — «да какие же светлые, чистые люди были! Аух, теперя нету...»

Глава VIII

«Голоден был, а ты накормил Меня...»

Приговор по делу архиепископа Варлаама (Ряшенцева) был вынесен 30 июля 1941 года, но лишь в декабре Павла Александровича Груздева вместе с другими заключенными отправили по этапу к месту отбывания наказания — в Вятские исправительно-трудовые лагеря. Неизвестно, по какой причине полгода сидел Павел Груздев в ярославской тюрьме, в Коровниках — шла война, немцы стремительно наступали — а здесь томились в застенках «враги народа», узники всеобъемлющей 58-й. Это была каста отверженных, которая считалась настолько ниже блатных и уголовников, что арестованным по 58-й статье даже не предлагали «искупить свою вину» на фронте с оружием в руках. Тюрьма уберегла отца Павла от войны — «если бы меня на фронт взяли, первая бы пуля моя была» — говорил батюшка, — и тюрьма же уготовила Павлу Груздеву такие испытания, каких нет и на фронте.

В переполненной камере Коровницкой тюрьмы «маленький», как иногда называли Павлушу Груздева за маленький рост, пользовался огромным авторитетом. «Мала куча, да вонюча», — шутил сам над собою батюшка уже в Верхне-Никульском. «Мал золотник, да дорог», — повторял он то же самое, но другими словами.

«Я пораньше встану, — рассказывал он о своей тюремной жизни, — тряпочку возьму, пол вымою». И хотя в камере сидели и блатные, но когда принесут еду, все говорили: «Пусть маленький раздает».

«Утром в тюрьме подъем в шесть часов, — вспоминал о. Павел. — Звонок. «Хлеб принимай!» Двое несут

лоток с хлебом, а третий раздает. Я себе всегда оставлял последний кусок».

Павла Груздева повезли на Урал 4 декабря 1941 года — он запомнил, что был праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Полмесяца ехали они в вагоне — битком набито арестантов-то, не прилечь, ехали сидя, да такие голодные, что, по словам отца Павла, и по нужде-то не ходили — ас чего ходить? «А приехали — мне больно запомнилось, — рассказывал отец Павел, — выгрузили нас — то был день Николая-чудотворца, Николы зимнего. У-у... Вятлаг! Ворота сумасшедшие, проволокой все кругом оцеплено... Когда пригоняют в лагерь, то делят по категориям:

— Специальность?

— Поп.

— Монахи, попы — в сторону, воры — сюда, всех разделяют».

Первым делом повели вновь прибывших в баню, одежду на пропарку отдали. Да, слава Богу, вшей ни у кого не было. В бане дали по два ковшика воды помыться — ковшик холодной и ковшик теплой. Так полковшика теплого все сразу и выпили. И чуть ли не в первый день накинулись на «новеньких» уголовники — урки в лагерях были как бы «внутрилагерной полицией», им не воспрещалось никакое битье, никакие издевательства над осужденными по 58-й статье — наоборот, их поощряли и натравливали на 58-ю, воры и бандиты занимали все «командные высоты» в лагере. Урки могли проиграть в карты не только твою одежду, но и твою жизнь — а жизнь зека ничего не стоила, как говорили в лагере: «Бырк — и готов».

Отец Павел сам не очень-то любил разговоры на эту тему, но старые его лагерные знакомые или из родных кто-то рассказывал, что в зоне уголовники отобрали у не-

го валенки. Привязали его босого к дереву и оставили так стоять — думали, может, волки разорвут, а может, сам умрет. Конец декабря, стужа лютая. А он протаял пятками до самой земли — а снег глубокий — и на земле стоял. И говорят, что с тех пор отец Павел перестал бояться холода. Что правда, то правда — босиком ходил по снегу в 30-градусный мороз у себя в Верхне-Никульском.

Эх, Никола-чудотворец, Никола зимний! Не тебе ли, святой угодник Божий, любимец народный, отзывчивый на всякое горе, молился заключенный Павел Груздев, стоят по колено в уральском снегу?

Никола на море спасает,

Никола мужику воз подымает,

Никола из всякой беды выручает...

Никольские морозы — предшественники рождественских, а следом идут крещенские, сретенские, по названию праздников... Но для заключенного номер такой-то— «к примеру, скажем, 513-й,— пояснял отец Павел, — там, в лагере, имен и фамилий не было», — никаких праздников, тем более православных, отныне не существовало.

«В самый канун Рождества, — вспоминал батюшка, — обращаюсь к начальнику и говорю: «Гражданин начальник, благословите в самый день Рождества Христова мне не работать, за то я в другой день три нормы дам. Ведь человек я верующий, христианин».

— Ладно, — отвечает, — благословлю.

Позвал еще одного охранника, такого, как сам, а может, и больше себя. Уж били они меня, родные мои, так, не знаю сколько и за бараком на земле лежал. Пришел в себя, как-то, как-то ползком добрался до двери, а там уж мне свои помогли и уложили на нары. После того неделю или две лежал в бараке и кровью кашлял.

Приходит начальник на следующий день в барак:

— Не подох еще?

С трудом рот-то открыл:

— Нет, — говорю, — еще живой, гражданин начальник.

— Погоди, — отвечает. — Подохнешь. Было это как раз в день Рождества Христова».

В вышине небесной много звезд горит.

Но одна из них ярче всех блестит.

То звезда Младенца и Царя царей,

Он положен в ясли Матерью своей.

И волхвы с востока за звездой идут,

И дары с любовью Господу несут.

Братья, поспешимте Господа принять,

Поспешим с любовью хлеб и соль подать...

Рождество было одним из самых любимых праздников о. Павла — лагерник или монах, он всегда оставался в душе ребенком. «Ибо Ты, Господи, утаил еси сие от премудрых и разумных и открыл младенцам...»

Однажды в суровую лагерную зиму 1942 года случилось с ним настоящее чудо. Уголовники лишили его обеда — единственного пайка в тот день: «Только, — говорит, — баланды получил, несу — подножку подставили, упал. А под веничком был у меня спрятан кусочек хлебца — маленький такой, с пол-ладони — столько давали хлебца в день. Украли его! А есть хочется! Что же делать? Пошел в лес — был у меня пропуск, как у бесконвойного — а снегу по колено. Может, думаю, каких ягод в лесу найду, рябины или еще чего. И смотрю — поляна. Снега нет, ни одной снежинки. И стоят белые грибы рядами. Развел костер, грибы на палку сырую нанизал, обжаривал и ел, и наелся».

Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о. Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря

занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 — этим номером называл себя о. Павел — поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность — преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная — война: «Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал».

С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб — сырая черная глина, «чер-няшка»; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп — вика, отруби.

«Производственный котел» — 700-800 граммов хлеба в день и три миски баланды — мутного варева из ботвы и отрубей. А были еще котлы «штрафные» — 400 граммов хлеба и две миски баланды, котлы «карцерные» — 300 граммов «черняшки» и миска баланды в день; были и котлы «ударные» — 900 хлеба и дополнительная каша — так поощрялся начальством «ударный» труд зеков. При таких нормах питания три недели работ на лесоповале звали военные лагерники «сухим расстрелом».

«Если лагерника военного времени спросить, какова его высшая, конечная и совершенно недостижимая цель, он ответил бы: «Один раз наесться вволю черняшки — и можно умереть». Изголодавшиеся зеки ели все, любую падаль: «Много протолкнул я в себя дельфиньего мяса, моржового, тюленьего, морского кота и другой морской животной дряни, — вспоминает бывший лагерник с островов «Архипелага Гулага». — Животный кал меня не

страшил. А иван-чай, лишайник, ромашка — были лучшими блюдами».

Многие, приезжавшие к отцу Павлу в Верхне-Никульское, удивлялись, почему это батюшка не любит цветы.

— Нарвем ему букет полевых цветов, поставим в вазу или за фотографии на стене прикрепим, чтобы комнату украсить, — рассказывала батюшкина племянница. — А он потом незаметно всё выбросит.

И только келейница о. Павла, мудрая восьмидесятилетняя старуха Марья Петровна, в иночестве Феодора, а ныне монахиня Павла, сказала мне в Толге:

— Думаю, потому отец Павел цветов не любил, что в лагерях наголодался. Они ведь там цветы ели.

Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером — фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил, — зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: «Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса... Но чаще в лес — плетеный из веточек пестель в руки беру и — за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!»

Что удавалось пронести через проходную в лагерь, о. Павел менял в санчасти на хлеб, кормил ослабших от голода товарищей по бараку. А барак у них был — сплошь 58-я статья: монахи, немцы с Поволжья сидели, интеллигенция. Встретил о. Павел в лагерях старосту из тутаевского собора, тот умер у него на руках. Иногда и просто ягод и грибов принесет Павел Груздев в барак — кормит заключенных.

На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри

глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. «И вот, — говорит, — несу через проходную — ведро охранникам, два ведра в лагерь».

Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: «Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел — медведь. Не помню, как до лагеря добежал». В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. «Набрал я как-то ягод целый пестель, — рассказывал батюшка. — Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший — то ли с ночи шел, то ли еще чего-то — не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю — да так сладко, так хорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает — прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю — стрелок!

— А-а! Сбежал?..

— Гражданин начальник, нет, не сбежал, — отвечаю.

— Документ имеешь? — спрашивает.

— Имею, гражданин начальник, — говорю ему и до стаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в за шитом кармане, вот здесь — на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.

— Ладно, — говорит, — свободен!

— Гражданин начальник, вот земляники-то поешьте, — предлагаю я ему.

— Ладно, давай, — согласился стрелок.

Положил винтовку на траву... Родные мои, земляника-то с трудом была набрана для больных в лагерь,

а он у меня половину-то и съел. Ну да Бог с ним! Выходит, как бы я его купил, что ли?»

В медсанчасти, где менял Павел Груздев ягоды на хлеб, работали два доктора, оба из Прибалтики — доктор Берне, латыш, и доктор Чаманс. Дадут им указание, разнарядку в санчасть: «Завтра в лагере ударный рабочий день» — Рождество, к примеру, или Пасха Христова. В эти светлые христианские праздники заключенных заставляли работать еще больше — «перевоспитывали» ударным трудом. И предупреждают докторов, таких же заключенных: «Чтобы по всему лагпункту более пятнадцати человек не освобождать!» И если врач не выполнит разнарядку, он будет наказан — могут и срок добавить. А доктор Берне освободит от работы тридцать человек и список тот несет на вахту...

«Слышно: «Кто?!» — рассказывал отец Павел. — «Мать-перемать, кто, фашистские морды, список писал?»

Вызывают его, доктора нашего, согнут за то, как положено:

«Завтра сам за свое самоуправство пойдешь три нормы давать!»

— Ладно! Хорошо!

Так скажу вам, родные мои робята. Я не понимаю в красоте телесной человеческой, в душевной-то я понимаю, а тут я понял! Вышел он на вахту с рабочими» со всеми вышел... Ой, красавец, сумасшедший красавец и без шапки! Стоит без головного убора и с пилой... Думаю про себя: «Матерь Божия, да Владычице, Скоропослушнице! Пошли ему всего за его простоту и терпение!» Конечно, мы его берегли и в тот день увели от работы. Соорудили ему костер, его рядом посадили. Стрелка подкупили: «На вот тебе! Да молчи ты, зараза!»

Так доктор и сидел у костра, грелся и не работал. Если он жив, дай ему, Господи, доброго здоровья, а если по-

мер — Господи! Пошли ему Царствие Небесное, по завету Твоему: «Болен был, а вы посетили Меня!»

Всех заключенных по 58-й статье на зоне звали «фашистами» — это меткое клеймо придумали блатные и одобрило лагерное начальство. Что может быть позорнее, когда идет война с немецко-фашистскими захватчиками? Когда-то, до войны, у 58-й была кличка «каэры», что означало в сокращении «контрреволюционеры», но потом это не для всех понятное словцо усохло, исчезло, а «фашисты» прилепилось прочно и надолго.

«Фашистская морда, фашистская сволочь», — самое расхожее лагерное обращение.

— Ты фашист? И я фашист! — так братски узнавали друг друга миллионы заключенных по 58-й.

Один раз о. Павел вытащил из петли немца — такого же заключенного — «фашиста», как и он сам. С начала войны много их, обрусевших немцев с Поволжья и других регионов, попало за колючую проволоку — вся вина их состояла в том, что они были немецкой национальности. Эту историю, рассказанную от начала и до конца самим отцом Павлом, я привожу так, как она есть:

«Осень на дворе! Дождик сумасшедший, ночь. А на мою ответственность — восемь километров железнодорожного пути по лагерным тропам. Я путеобходчиком был, потому и пропуск имел свободный, доверяли мне. За путь отвечаю! Я вас, родные мои, в этом вопросе и проконсультирую, и простажирую, только слушайте. Ведь за путь отвечать дело не простое, чуть что — строго спросят.

Начальником нашей дороги был Григорий Васильевич Копыл. Как же он меня любил-то! А знаете, за что? Я ему и грибов самых лучших носил, и ягод всяких — словом, в изобилии получал он от меня даров леса.

Ладно! Осень и ночь, и дождь сумасшедший.

— Павло! Как дорога-то на участке? — А был Григорий Васильевич Копыл тоже заключенный, как и я, но начальником.

— Гражданин начальник, — отвечаю ему, — дорога в. полном порядке, все смотрел и проверял. Пломбировал, — шутка, конечно.

— Ладно, Павлуха, садися со мной на машину. Машина — старенький резервный паровозик, вы все знаете, что такое резервный, он ходил между лагпунктами. Когда завал расчистить, когда срочно бригаду укладчиков доставить, — вспомогательный паровоз. Ладно! Поехали!

— Смотри, Павло, за дорогу ты головой отвечаешь! — предупредил Копыл, когда поезд тронулся.

— Отвечаю, гражданин начальник, — соглашаюсь я.

Машина паровая, сумасшедшая, челюсти уздой не стянешь, авось! Едем. Хорошо! Немного проехали, вдруг толчок! Что за толчок такой? Паровоз при этом как бросит...

— А-а! Так ты меня проводишь? На путях накладки разошлись!

Накладки-то, скрепены, где в стыке рельсы соединяются.

— Да Григорий Васильевич, проверял я дорогу-то!

— Ну ладно, верю тебе, — буркнул недовольный Копыл.

Дальше едем. Проехали еще метров триста, ну пятьсот... опять удар! Опять паровоз бросило!

— С завтрашнего дня две недели тебе пайка не восемьсот, как прежде, граммов, а триста хлеба, — строго сказал Копыл.

— Ну, ваше дело, вы начальник.

Проехали восемь километров до лагпункта. Все сходят, идут в лагпункт, отдыхать после работы. А мне? Нет, родные мои, пойду туда посмотреть, в чем дело. Не усле-

дил за дорогой, зараза! А бежать восемь километров по дождю, да и ночь к тому. Но что ж — тебе дано, твоя ответственность...

Бегу... Хорошо! Вот чувствую, сейчас самое место, где толчок был.

Гляжу — матушки! — лошадь в кювете лежит, обе ноги ей отрезало... Ой! Что ты сделаешь? За хвост — и подальше ее от насыпи сволок. Дальше бегу. А рёву-то, крику! Ночь! Я уж до костей промок, а начхать. На помощь всех святых призываю, но больше всего: «Преподобие отче Варлаамие! Я у тебя четыре года жил, угодник Божий! Я твою раку, около мощей-то, всегда обтирал! Помоги мне, отче Варлаамие, и мои грехи-те оботри, омой твоими молитвами к Господу нашему, Спасителю Иисусу Христу!»

Но притом дальше всё по дороге бегу... Вижу — еще лошадь лежит, Господи! Тоже зарезанная — паровозом тем, на котором мы ехали. Ой-й! Делать-то что? Но миловал Господь, не растерялся я и эту стащил подальше от дороги. Вдруг слышу — какой-то храп, стон вроде человеческий. А рядом с тем местом шпалорезка была — дорогу-то когда делали, мотор там поставили, крышу соорудили. Что-то вроде сарая такого, бревна на шпалы в нем резали.

Бегом туда. Машинально вбежал в эту шпалорезку... Родные мои! Гляжу, а мужик, лагерный пастух, и висит! Повесился, зараза! Он лошадей тех пас, немец. Какие тогда были немцы? Арестованный он, может, из Поволжья, не знаю...

Да Матушка Пречистая! Да всех святых зову и Михаила Клопского, Господи! Всех-всех призвал, до последней капли. Ну что делать? Ножички нам носить запрещено было, потому не носил. Если найдут, могли и расстрелять. Там за пустяк расстреливали. Зубами бы узел развязать на веревке, так зубы у меня тогда все выбиты бы-

ли. Один-единственный на память оставил мне следователь Спасский в ярославской тюрьме.

Как-то я эту веревку пальцами путал-путал, — словом, распутал. Рухнул он на пол. Господи! Я к нему, перевернул его на спину, руки-ноги растянул. Щупаю пульс — нету. Ничего в нем не булькает, ничего не хлюпает. Да что делать-то? Да Матушка-Скоропослушница! Опять всех Святых на помощь, да и Илью Пророка. Ты на небе-то, не знаю, как и просить, как ублажить тебя? Помоги нам!

Нет, родные мои, был я уже без ума. Умер. Мертвой лежит! Василие Великий, Григорие Богослове да Иоанне Златоусте... кого только не звал!

Вдруг слышу! Господи! Тут у него, у самого горла, кохнуло. Ой, матушки, зафункционировало... Пока так изредка: кох-кох-кох. Потом чаще. Обложил его травой моерой, было это уже в августе-сентябре, а сам бегом в зону, опять восемь верст. Дождь прошел, а я сухонькой, пар из меня валит. Прибегаю на вахту:

— Давай, давай скорей! Дрезину, сейчас же мне дрезину! Человеку в лесу, на перегоне, плохо!

Стрелки на вахте, глядя на меня, говорят:

— Ну, домолился, святоша! Голова у него того!

Думают, с ума я сошел. Вид у меня был такой или еще что? Не знаю. Фамилии моей они не говорят, а как номер мой называют, то сразу — «святоша». К примеру: «513-й совсем домолился, святоша-то!»

— Пусть говорят, — думаю. — Ладно.

Побежал, нашел начальника санчасти, был у нас такой Ферий Павел Эдуардович. Не знаю, какой он нации, но фамилия его была Ферий. Меня он уважал — нет, не за подачки — а за просто так уважал. К нему обращаюсь:

— Гражданин начальник, так, мол, и так!

— Ладно, давай бегом на дрезину, поехали, — говорит он мне.

Приехали к шпалорезке, а этот там лежит без памяти, но пульс у него функционирует. Ему тут же чего-то кольнули, чего-то дали и привезли в зону. Его в санчасть, а я в барак ушел.

Месяц или полтора спустя приходит мне повестка: «Номер такой-то, просим немедленно явиться в суд на восьмой лагпункт». Приехал я на восьмой лагпункт, как указано в повестке. Идет суд, а я в суде свидетель. Не меня судят, а паренька того, пастуха из шпалорезки, у которого лошадей паровозом ночью зарезало.

Как оказалось потом, выяснилось на следствии, он их просто проспал. Ходил-ходил, пас-пас, да и уснул, а они уж сами под паровоз забрели. И вот собрался суд, и его судят.

— Ну вы, 513-й! — это меня, значит. — Свидетель! Как вы нам на то ответите? Ведь вы знаете, понимаете, наверное. Страна переживает критическое положение. Немцы рвутся, а он подрывает нашу оборону. Согласен с этим, да, 513-й?

«Он» — это тот пастух, что повесился.

Встаю, меня ведь спрашивают, как свидетеля, отвечаю:

— Граждане судьи, я только правду скажу. Так, мол, и так. Я его вынул из петли. Не от радости он полез в нее, петлю-то. У него, видно, жена есть, «фрау» значит, и детки, наверное, тоже есть. Сами подумайте, каково ему было в петлю лезть? Но у страха глаза велики. Потому, граждане судьи, я не подпишу и не поддерживаю выставленного вами ему обвинения. Ну испугался он, согласен. Уснул — так ночь и дождь. Может, устал, а тут еще паровоз... Нет, не согласен.

— Так и ты фашист!

— Так наверное... Ваша воля.

И знаете, родные мои, дали ему только условно. Я, правда, не знаю, что такое условно. Но ему эту возможность

предоставили. И вот потом, бывало, еще сплю на нарах-то, а он получит свою пайку хлеба восемьсот граммов, и триста мне под подушку пихнет.

Вот так жили, родные мои».

Всякий раз, слушая батюшкины лагерные рассказы, я удивляюсь тому высокому духу, который дышит в них. Как не похожи эти рассказы на страшную лагерную прозу, которую узнали мы в конце 80-х! Всё в них пропитано какой-то иной, высшей правдой. А ведь и лагеря, и время — всё то же самое, только в воспоминаниях отца Павла все события словно озарены изнутри каким-то светом, прочно скреплены и сцементированы огромной внутренней силой.

Нет, не зря прозвали в лагере «святошей» заключенного № 513 — как «прозорлив» был следователь Спасский, так же «прозорливы» оказались и лагерные стрелки. Прозвище дано было с издевкой, потому что даже своей речью постоянно выдавал Павел Груздев иноческое, монастырское свое воспитание: «Благословите, гражданин начальник!» Но и поступками, и ответственным отношением к работе, которую зека № 513 принял как свое лагерное послушание, завоевал о. Павел у начальства и тех же охранников даже некоторое уважение, так что порой и пропускали его в зону, не обыскивая.

«Как же все старались помочь друг другу, как заботились!— утверждал отец Павел (и как не похоже это утверждение на расхожую лагерную волчью философию). — Тетя Валя была такая у нас, фамилия ее Поступальская, исполняла она обязанности заведующей овощехранилищем. Ну какие в лагере овощи? Картошка, турнепс, свекла маленько... Луку в лагере не было. Вот иду с работы, тетю Валю надо найти. Нашел, говорю ей:

— Тетя Валя, с работы в лагерь иду, так, мол, и так, давай!

Она мне картошки и сюды, и туды ...И в штаны, и за

пазуху — словом, куда только мог, натолкал, а что поделаешь? Ведь сколько голодных ртов там за проволокой в бараке-то? И вот несу, а через вахту еще пройти надо, ведь там не зря стрелки стоят, обыскивают. Подхожу на вахту, слышу — один стрелок другому говорит: «Это святоша, нечего его обыскивать, пусть проходит».

Слава Тебе, Милостивый Господи! Пройду, вот человек десять-пятнадцать так и накормлю — то картошка, то турнепс, а то еще чего, не знаю».

Бывалые лагерники говорят, что лагерь — великий развилок. Это как в русских сказках, где каждый из сыновей — крестьянский ли, царский сын — должен был выбрать свой путь: направо пойти — коня потерять, налево пойти — женату быть, прямо пойти — буйну голову сложить. Так и лагерь с его беспощадной реальностью предлагает на выбор: «Пойдешь направо — жизнь потеряешь, пойдешь налево — потеряешь совесть». И выбор этот приходилось делать ежедневно, ежечасно: «Согласен с этим, да, номер 513?»

Так на самой грани жизни и смерти испытывалась вера: не то почтенное благочестие в сверкающих церковных ризах, а оголенная суть человека, именуемая совестью. Много было верующих в лагерях — «этапы и могильники, этапы и могильники, — кто сочтет эти миллионы?» — словно вся Церковь Христова ушла из былого великолепия храмов за колючую проволоку — но здесь, в рубище арестантском, в голоде и холоде, издевательствах и побоях, явила пример небывалой стойкости и смиренной высоты духа. И чувства юмора к тому же.

— Раньше рыбари шли в богословы, а ныне богословы — в рыбари, — шутил на Соловецких островах заключенный архиепископ Иларион Троицкий, вылавливая рыбу из Бела моря, — он был назначен бригадиром рыболовецкой артели.

Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря — то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину — но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих — «какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них — и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!» Это строки из «Архипелага Гулаг».

На великом лагерном развилке верующим было несравненно легче — они свой выбор сделали единожды и навсегда.

Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.

В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей. Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили «монашками», смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, «была там целая епархия!» Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, «лагерная епархия» выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод: черники, земляники, ежевики, брусники — что Бог пошлет; престолом был пень, полотенце служило, как саккос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье —

«разделиша ризы Моя себе,

и об одежде Моей меташа жребий» —

предстоял лесному престолу как Господню, ему помогали все молящиеся.

«Тело Христово примите,

источника бессмертного вкусите», —

пел хор заключенных на лесной поляне... Как молились все, как плакали — не от горя, а от радости молитвенной...

При последнем богослужении (что-то случилось в лагпункте, кого-то куда-то переводили) молния ударила в пень, служивший престолом, чтобы не сквернили его потом. Он исчез, а на его месте появилась воронка, полная чистой прозрачной воды. Охранник, видевший всё своими глазами, побелел от страха, говорит: «Ну, вы все здесь святые!»

Были случаи, когда вместе с заключенными причащались в лесу и некоторые из охранников-стрелков.

Шла Великая Отечественная война, начавшаяся в воскресенье 22 июня 1941 года — в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, и помешавшая осуществиться государственному плану «безбожной пятилетки», по которому в России не должно было остаться ни одной церкви. Что помогло России выстоять и сохранить православную веру — разве не молитвы и праведная кровь миллионов заключенных — лучших христиан России?

Высокие сосны, трава на поляне, престол херувимский, небо... Причастная зековская чаша с соком из лесных ягод:

«...Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная Кровь Твоя... иже за ны и за многих проливаемая во оставление греков...»

В середине войны, году в 1943-м, открыли храм в селе Рудниках, находившемся в 15-ти верстах от лагпункта № 3

Вятских трудовых лагерей, где отбывал срок о. Павел. Настоятелем вновь открывшегося храма в Рудниках был назначен бывший лагерник, «из своих», священник Анатолий Комков. Это был протоиерей из Бобруйска, тянувший лагерную лямку вместе с о. Павлом — только во второй части, он работал учетчиком. Статья у него была такая же, как у Павла Груздева — 58-10-11, т. е. пункт 10 — антисоветская агитация и пропаганда и пункт 11 — организация, заговор у них какой-то значился.

И почему-то освободили о. Анатолия Комкова досрочно, кажется, по ходатайству, еще в 1942-м или 1943-м году. Кировской епархией тогда правил владыка Вениамин — до того была Вятская епархия. Протоиерей Анатолий Комков, освободившись досрочно, приехал к нему, и владыка Вениамин благословил его служить в селе Рудники и дал антиминс для храма.

«На ту пору отбывала с нами срок наказания одна игуменья, — вспоминал отец Павел. — Не помню, правда, какого монастыря, но звали ее мать Нина, и с нею — послушница ее, мать Евдокия. Их верст за семь, за восемь от лагеря наше начальство в лес поселило на зеленой поляне. Дали им при этом восемь-десять коров: «Вот, живите, старицы, тута, и не тужите!» Пропуск им дали на свободный вход и выход... словом, живите в лесу, никто не тронет!

— А волки?

— Волки? А с волками решайте сами, как хотите. Хотите — гоните, хотите — приютите.

Ладно, живут старицы в лесу, пасут коров и молоко доят. Как-то мне игуменья Нина и говорит:

— Павлуша! Церковь в Рудниках открыли, отец протоиерей Анатолий Комков служит — не наш ли протоиерей из второй части-то? Если наш, братию бы-то в церкви причастить, ведь не в лесу.

А у меня в лагере был блат со второй частью, которая заведует всем этим хозяйством — пропусками, справками разными, словом, входом в зону и выходом из нее.

— Матушка игуменья, — спрашиваю, — а как причастить-то?

А сам думаю: «Хорошо бы как!»

— Так у тебя блат-то есть?

— Ладно, — соглашаюсь, — есть!

А у начальника второй части жена была Леля, до корней волос верующая. Деток-то у ней! Одному — год, второму — два, третьему — три... много их у нее было. Муж ее и заведывал пропусками.

Она как-то подошла ко мне и тоже тихо так на ухо говорит:

— Павло! Открыли церковь в Рудниках, отец Анатолий Комков из нашего лагеря там служит. Как бы старух причастить, которые в лагере-то!

— Я бы рад, матушка, да пропусков на всех нету, — говорю ей.

Нашла она удобный момент, подъехала к мужу и говорит:

— Слушай, с Павлухой-то отпусти стариков да старух в Рудники причаститься, а, милой?

Подумал он, подумал...

— Ну, пускай идут, — отвечает своей Леле. Прошло время, как-то вызывают меня на вахту:

— Эй, номер 513-й!

— Я вас слушаю, — говорю.

— Так вот, вручаем тебе бесконвойных, свести куда-то там... сами того не знаем, начальник приказал — пятнадцать-двадцать человек. Но смотри! — кулак мне к носу ого! — Отвечаешь за всех головой! Если разбегутся, то сам понимаешь.

— Чего уж не понять, благословите.

— Да не благословите, а!.. — матом-то...— при этих словах тяжело вздохнул батюшка и добавил: «Причаститься-то...»

Еще глухая ночь, а уже слышу, как подходят к бараку, где я жил: «Не проспи, Павёлко! Пойдем, а? Не опоздать бы нам, родненькой...» А верст пятнадцать идти, далеко. Это они шепчут мне, шепчут, чтобы не проспать. А я и сам-то не сплю, как заяц на опушке.

Ладно! Хорошо! Встал, перекрестился. Пошли.

Три-четыре иеромонаха, пять-шесть игуменов, архимандриты и просто монахи — ну, человек пятнадцать-двадцать. Был среди них и оптинский иеромонах отец Паисий.

Выходим на вахту, снова меня затребовали: «Номер 513-й! Расписывайся за такие-то номера!» К примеру — «23», «40», «56» и т.п. Обязательство подписываю, что к вечеру всех верну в лагерь. Целый список людей был.

Вышли из лагеря и идем. Да радости-то у всех! Хоть миг пускай, а свобода! Но при этом не то чтобы побежать кому-то куда, а и мысли такой нет — ведь в церковь идем, представить и то страшно.

— Пришли, милые! — батюшка о. Анатолий Комков дал подрясники. — Служите!

А слезы-то у всех текут! Столько слез я ни до, ни после того не видывал. Господи! Так бесправные-то заключенные и в церкви! Родные мои, а служили как! Огонь сам с неба сходил на это домишко, сделанный церковью. А игуменья, монашки-то — да как же они пели! Нет, не знаю... Родные мои! Они причащались в тот день не в деревянной церкви, а в Сионской горнице! И не священник, а сам Иисус сказал: «Приидите, ядите, сие есть Тело Мое!»

Все мы причастились, отец Анатолий Комков всех нас посадил за стол, накормил. Картошки миску сумасшедшую, грибов нажарили... Ешьте, родные, на здоровье!

Но пора домой. Вернулись вечером в лагерь, а уж теперь хоть и на расстрел — приобщились Святых Христовых Тайн. На вахте сдал всех под расписку: «Молодец, 513-й номер! Всех вернул!»

— А если бы не всех? — спросила слушавшая батюшкин рассказ его келейница Марья Петровна.

— Отвечал бы по всей строгости, головой, Манечка, отвечал бы!

— Но ведь могли же сбежать?

— Ну, конечно, могли, — согласился батюшка. — Только куды им бежать, ведь лес кругом, Манечка, да и люди они были не те, честнее самой честности. Одним словом, настоящие православные люди.

Как ни редки были побеги из лагеря, но все-таки они были. И бежали тоже люди «честнее самой честности». Был у Павла Груздева задушевный друг в лагере — Миша Медведев, сосед по нарам, молодой, веселый такой, родом из Москвы. Бывало, проснутся они утром в бараке, Груздев и Медведев, и запоют на два голоса:

Утро красит нежным цветом

Стены древнего Кремля...

Отец Павел любил петь, и Миша тоже. Этот Миша подружился в лагерях с девицей, полюбили они друг друга. У той срок закончился, а у Миши — еще несколько лет. И тогда Миша со своей возлюбленной решили бежать — и он удался, этот побег, дерзкий и веселый!

Недалеко от их лагпункта располагалась небольшая железнодорожная станция. Возлюбленная Миши Медведева, выпущенная с зоны, на станции охмурила какого-то полковника, как-то удалось ей украсть у него одежду. И эту полковничью форму она передала Мише. Миша переоделся в полковника, вошел в вагон, ему честь отдали. И укатил Миша Медведев с любимой девушкой

очень далеко — никто не знает куда. Исчез бесследно. В лагере хватились, первым делом Павла Груздева спрашивают — нары-то у них рядом:

— Медведева видел?

— Нет, не видел.

Потом уже одежду Мишину зековскую где-то в лесу у станции нашли, и все открылось. Полковника того — вместо Миши — в лагеря.

Вообще у о. Павла в лагере было много друзей — как верующих, так и неверующих. Лагерная жизнь научила его ценить главное — внутреннюю суть человека. А внутренняя суть — это прежде всего то, как человек относится к другим людям: предаст ли он тебя в трудную минуту или выручит из беды, поделится ли с тобой последним куском хлеба, поможет ли больному не помереть на нарах...

«Христианин не тот, кто называет себя этим священным именем, — напишет позднее батюшка в своих дневниках, — а тот, кто живет по-христиански. Кто не христианин в жизни, тот не христианин и в сердце, а христианство на устах — только обман Бога и людей. «Не вем вас» — скажет Господь таким христианам»

А я всех люблю, верующих и неверующих — всех под одну гребенку! — не раз восклицал архимандрит Павел. Одна из любимых его проповедей — «Как жить по Христу»:

Тутаев, 47-й год. Ночь. Очередь за хлебом. Под утро открывается окошечко и объявляют, что хлеба на всех не хватит: «Не стойте». А в очереди женщина с двумя детьми, такие исхудалые, в чем душа держится, и ясно, что хлеба им не достанется. Выходит мужчина, он по очереди шестой или седьмой, прилично одетый — не нам чета. Берет женщину за руку и ведет с детьми на свое место:

— Стойте здесь.

— А как же вы?

Махнул в ответ рукой...

— Вот ему, — говорит отец Павел, — Господь и скажет: «Проходи».

— Да как же, Господи? Я ведь Тебя не знаю!

— Как же не знаешь, когда та женщина с детьми Я и был...

Рассказывая об этом случае, о. Павел иногда добавлял в раздумьи: «А ведь, наверное, коммунист был... Наверняка коммунист. А вот надо же — жил по Христу».

Странно было слышать это от человека, столько пострадавшего при коммунистической власти! Но одно дело коммунизм как явление: «Коммунисты — это варвары ХХ-го века», — сказал, как припечатал, отец Павел; другое дело — отдельная человеческая личность: «Ведь наверняка коммунист был, а надо же — жил по Христу...» И это тоже — лагерный опыт. Когда приятель-священник стучит на тебя в органы, а начальник лагпункта подписывает пропуск на лесную Литургию — тут уж поневоле задумаешься, кто же из них верующий, а кто безбожник...

Отец Павел всегда повторял, что тюрьма научила его жить, развила в нем простые человеческие качества — «Спасибо тюрьме!»

— Сколько у меня было друзей-то! — вспоминал ба тюшка. — Помню, привезли к нам в лагерь — не пленных, нет — изменников Родины. Среди них один — Шурка Дельцов, такой хороший, он кончил Высшее военное училище. И вот что-то к нам его в лагерь. Он всё с котом за баландой ходил — я, говорит, как кура с козелком. Потом он написал бумагу, попросился на фронт, его взяли — это где-то 43-й год. На фронте его и убили. Я потом послал им домой письмо, как там Шурка? Адрес его был:

«Москва, Западная железная дорога, станция Жаворонки, Ликинский сельсовет, деревня Новобрехово, Дельцов Александр Николаевич».

Сестра его Тоня ответила мне: «Шурик погиб смертью храбрых». Я у нее, у Тони-то, фотокарточку его попросил» а она пишет: у нас единственная фотокарточка...

— Шурка Дельцов, Мишка Соутин, — перечисляет батюшка, — Гекзария был, Кодрат Федорович, грузин — начальство Грузии и баню в лагере топил.

Еще был большой человек — Ахмет Уржукович Дударов. Тот уж не знаю, выше Сталина. А в лагере — как это называется, где барахло выдают — кастеляншей был.

У меня две лагерные фотографии есть, только групповые, что-то я их не найду!

«Начальство Грузии» Кодрат Федорович Гекзария был ответственным за баню, воду накачивал в баню из насосной башни. Еще была пожилая женщина — грузинка, Машоччи Гиквиладзе. Павлуша ей то картошечки принесет, то еще чего — от смерти спасал. Она звала его «сын». Как-то раз Кодрат Федорович Гекзария предложил Павлу Груздеву жить там у него, в насосной — все-таки не в бараке.

— На втором этаже среди насосов я и спал, — рассказывал батюшка. — Комнатка там была такая, кроватка, каждый день в бане помоюсь, сполоснусь после работы…

Однажды удалось Павлу Груздеву тяпнуть целый ящик мыла — разгружали мыло с машины, и он, Павлуха, тут и подвернулся. Ему ящик мыла подали, а он пошел, пошел и куда-то за угол ушел. Кто видел — та же Машоччи Гиквиладзе, люди старой закалки — все смолчали. А ящик этот Павел Груздев спрятал, и потом все так потихоньку и мылись: с мыльцем-то совсем другое дело. Тяпнул ящик — и тоже ведь для людей.

«Если зеку из песка веревки не вить, то никак ему не прожить», — гласит лагерная мудрость. Простым работягам из народа — от сохи, с крестьянской хитрецой и хваткой — было в лагере легче выжить, чем людям ин-

теллигентным и образованным. Работягу выручало его ремесло — будь он печник или автомеханик, а что делать генетику, философу, языковеду? Хорошо, если удается пристроиться при бане, или «кастеляншей», или учетчиком... А если нет? Остается— лесоповал, «сухой расстрел», или катать тачку с глиной, или кирпичи таскать, или просто кирка и лопата — то, что называется «общие работы», на которых «дашь дубаря» через две недели.

В лагерях подружился о. Павел со многими исконно русскими интеллигентами, людьми широчайшей эрудиции, глубоко совестливыми, талантливыми. Еще с отроческих монастырских лет Павел Груздев хорошо разбирался в лекарственных травах, была у них и своя аптека в Мологской Афанасьевской обители — ив лагере он тоже собирал травы, лечил и подкармливал умирающих от истощения, среди них часто встречались люди ученые.

С лагерных лет на всю жизнь сохранил о. Павел дружбу с биологом-генетиком Б.С. Кузиным. Борис Сергеевич был арестован еще в 1935 году за «недоносительство» — был и такой пункт в знаменитой 58-й статье. «Его постоянно таскали, потому что он отказался стука-чить», — вспоминала о Кузине Надежда Мандельштам. В 30-е годы Борис Сергеевич был одним из немногих, самых верных друзей поэта Осипа Мандельштама — это ему, Б.С. Кузину, посвящено стихотворение 1932 года «К немецкой речи»:

Звук сузился, слова шипят, бунтуют,

Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

«Личностью его, — писал Мандельштам о Борисе Сергеевиче Кузине, — пропитана и моя новенькая проза, и весь последний период моей работы. Ему и только ему я обязан тем, что внес в литературу период «т. н. зрелого Мандельштама».

Вот с ним-то, Борисом Сергеевичем Кузиным, который был старше Павла Груздева на семь лет — он родился в Москве 11 мая 1903 года, — и свела о. Павла лагерная судьба. В 1949 году Борис Кузин, как и О.Павел, был арестован повторно и тоже сослан в Казахстан. И что удивительно, в 60-е годы они неожиданно встретились вновь — священник Павел Груздев был назначен на приход в село Верхне-Никульское Некоузского района, а биолог Борис Кузин был приглашен на должность замдиректора по научной части в Институт биологии внутренних вод АН СССР в Борке, что по соседству с Верхне-Никульским. Эта встреча потрясла обоих. «Днем-то мы разговаривать побоялись, такое уж было время, — вспоминал батюшка. — А встретились ночью. Он глядит на меня, я — на него, и мы только пьем водку стаканами, и не пьяные...»

Так лагерными тропами соединились судьбы Русской Церкви и русской интеллигенции — соединение беспримерное, если взглянуть на всю нашу историю, и гораздо более тесное, чем в Оптиной пустыни... В лице будущего старца архимандрита Павла Груздева Русская Церковь окормляла своих чад в лагерях — ученых и неученых, верующих и неверующих, партийных и беспартийных — не столько в духовном, сколько в самом прямом физическом смысле — картошкой, хлебом, грибами и ягодами...

Хотя сам заключенный Павел Груздев доходил до крайней степени истощения. Один раз не выдержал. Удалось ему как-то заработать сто рублей денег — а буханка хлеба стоила в лагере как раз сто рублей у хлеборезов. «Я купил буханку хлеба и под одеялом всю буханку один и съел», — признался батюшка. Конечно, он ведь был как скелет, остов человеческий...

«Митя, прошу Тебя, сходи к моей Маме, утешь ее, пусть обо мне не расстраивается, — писал Павел Груздев

из заключения 7 апреля 1944 года. — Если же и не вернусь, то что же, пусть не печалится. А я своей участию доволен, и ни капли не обижаюсь. Не всё пить сладкое, надо попробовать и горького, но горького пока что я еще не видал. Ну, конечно же, тяжело быть в разлуке со своими родными и знакомыми. Но всё же спасибо, мне часто пишут сестренки, иногда пишет Мама. Надеюсь получить и от Тебя письмо. Выполните мою просьбу, пожалуйста, пришлите тропари. Пишите, что Вас интересует. В моей жизни на все Ваши вопросы отвечу с удовольствием»

Уже где-то под конец своего срока, году в 46-м, встретил Павел Груздев в лагере Алексея Ковалькова, родного человека из Мологи. Тот каким-то образом устроился начальником склада — мед заготовляли, ягоды, грибы и другую продукцию. Потом похлопотал и за Павла Груздева, взял его к себе в помощники. В мае 1947 года, когда кончился срок о. Павла, они расстались и встретились только в июле 1964 г., о чем рукою самого Алексея Борисовича Ковалькова сделана запись в батюшкином дневнике:

«Давно мечтал встретиться, но не имел на это возможности и в результате после семнадцатилетней разлуки встретились в селе Верхне-Никульское, жил 3-е суток, встречей остался доволен... <неразборчиво> за одиночество в жизни».

Позднее приезжал Алексей Ковальков и в Тутаев, где жили его земляки-мологжане; самого же его судьба забросила под Ростов-на-Дону, в город Батайск. Это он дал «на дорожку» бывшему зека № 513 Павлу Груздеву, уходящему с зоны, кусок сала для родных. Как вспоминает Александр Александрович Груздев, младший брат о. Павла: «Я никогда не видывал такого, как 47-й год — здесь в Тутаеве голод не знамо какой у нас был. Так Павлуха из тюрьмы приехал и денег привез — не ахти какая сумма, конечно, и кусок сала привез оттуда. На базаре крупы какой-то купили...»

Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:

«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их «бендеровками» называли. Не знаю, что такое «бендеровки»? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна красавица — коса у ней до пят, и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет... «Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет».

Подошел ближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. «А отчего девушка-то так ревит?» Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: «Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за всё сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела — день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже всё съели».

А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак... А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но всё же хлеб. Беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: «Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!» И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки... и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

— Когда, Господи?

— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня на кормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».

Глава IX

«Ко Христу идем веселыми ногами»

13 мая 1947 года Павел Груздев вышел из зоны. На руки ему была дана соответствующая справка, что он срок своего наказания отбыл и свободен на все четыре стороны. А какая сторонка родная? — конечно, тутаевская. Вернулся домой, устроился рабочим в «Заготсенопункт». В лагерях было голодно, а на воле не лучше — ночью занимали очередь за хлебом, и дома хоть шаром покати, клеенка на столе и та вся потрескалась и протерлась на сгибах.

Да и что такое воля? В лагерях, как ни странно, человек был внутренне более свободен, чем на воле: никто не заставлял его ходить на партсобрания, можно было не бояться, что тебя арестуют, лишат семьи и имущества... Чего нет — того и Бог не возьмет. А здесь ты день и ночь «под колпаком» — под приглядом пристальных незаметных глаз, под «прислухом» чьих-то ушей. Как ни осторожен был Павел Груздев, хлебнувший сполна тюремного опыта, но, следуя этому же опыту, сухарики всегда держал наготове — знал, что в любую минуту может снова оказаться за решеткой.

— Павло, тебя что-то в контору вызывают! — кричит ему на работе бригадир.

— Прихожу, — вспоминал о. Павел. — Груздев! Ты арестован!

Повторные лагерные сроки были всегда в практике ВКП(б), которая расшифровывалась остряками еще как «Второе Крепостное Право (большевиков)». Так ведь оно и было по сути, и еще страшней — что хотели, то и творили с народом. А народ, как ни странно, не утратил способности шутить и смеяться, и чувство юмора ценилось очень

высоко. И особенно — в лагерях. Когда страдания твои превысят всякую меру, и ты подойдешь к самому краю пропасти и посмотришь вниз, в бездонную черную глубину ее, и увидишь вдруг, что — там ничего нет, и отойдешь от пропасти, то вот эти следы твои от края пропасти и будут тем самым юмором, спасительнее которого нет ничего на свете. Это определение юмора, отчасти заимствованное мною у одного писателя, схоже с исторической легендой, в которой некий татарский хан послал своих воинов грабить богатый город. Они ограбили и вернулись.

— Что делают жители? — спросил их хан.

— Плачут, — ответили воины.

— Идите и ищите еще, что у них спрятано. Воины вернулись во второй и в третий раз с награбленным добром, и хан вновь и вновь спрашивал их:

— Что делают жители?

— Смеются, — наконец ответили воины.

И тогда хан прекратил грабеж, так как понял, что у жителей города уже ничего нет.

Так порою самыми веселыми людьми бывают нищие, арестанты и монахи.

«Монаху нечего терять, когда придется умирать», — говаривал батюшка.

У каждой эпохи — свои шутки, свои приколы, свой фольклор. Эпоха построения коммунизма в отдельно взятой стране знаменита шутками типа:

— Садитесь, дорогой товарищ.

— Спасибо, сесть мы всегда успеем.

А если вы попросите кого-либо добавить вам чего-то — ну, например, сахара в чай — не удивляйтесь, если вам сострят в ответ:

— Прокурор добавит!

Сроки добавляли во все годы, особенно в 37 — 38-е и военные, а в 1948-49 многих бывших лагерников брали

повторно с воли, их так и называли — повторниками. Помели «по сусекам» и в Управлении МГБ Ярославской области, а тут вот оно — громкое дело, как на блюдечке, «церковно-монархическая организация» из 13-ти человек! Срочно была затребована справка 18685 на Груздева Павла Александровича, а также послан запрос в Тутаевский райотдел МГБ, откуда под грифом «Совершенно секретно» пришла бумага следующего содержания:

«Груздев Павел Александрович, 1911 года рождения, уроженец гор. Молога Ярославской области, по происхождению из семьи служащего, воспитывался у теток-монахинь быв. Мологского Афанасьевского женского монастыря. Проживает в гор. Тутаеве, улица Крупская, дом № 69. Работает в качестве рабочего при базе «Заготсено».

ГРУЗДЕВ 30-го июля 1941 года был осужден на 6 лет ИТЛ, как участник антисоветско-церковной группы по ст. 58-10-11 УК РСФСР. Прибыл из ИТЛ в 1947 году, после отбытия срока наказания. В настоящее время ГРУЗДЕВ является активным церковником, состоит в церковной двадцатке, исполняет обязанности псаломщика при церкви. Ведет замкнутый образ жизни. Антисоветских проявлений не установлено.

Начальник Тутаевского РО МГБ

подполковник Сироткин».

Несмотря на отсутствие «антисоветских проявлений», старший оперуполномоченный Управления МГБ Ярославской области капитан Волков 26 ноября 1949 года выписывает Постановление на арест Груздева Павла Александровича за подписью и печатями начальника УМГБ генерал-майора Покотило и зам. прокурора, младшего советника юстиции Ф.Гвоздева:

«Рассмотрев поступившие в Управление МГБ Яросл. обл. материалы о преступной деятельности Груздева П. А. ... беспартийного, в 1941 году судимого на 6 лет ИТЛ, одинокого. НАШЕЛ:

что ГРУЗДЕВ активный церковник, по возвращении из мест заключения проводит антисоветскую деятельность».

28 ноября был выписан ордер за номером 268 и вы-

дан начальнику Тутаевского РО МГБ «тов. Сироткину на производство ареста и обыска гражданина Груздева Павла Александровича по адресу: гор. Тутаев, ул. им. Крупской, дом № 69».

«Павло, тебя что-то в контору вызывают...» Обыск в родительском доме был недолгим: все, что можно было конфисковать «церковно-антисоветского», было изъято еще в 41-м году, поэтому в «Акте описи имущества» в графе «Наименование имущества» всего одна запись: «Лично принадлежащего имущества Груздеву Павлу Александровичу при обыске не оказалось». А на оборотной стороне Акта — там, где указано, что «все вышеперечисленное имущество сдано под ответственность на хранение», начертана чьей-то малограмотной рукой следующая резолюция: «За отсутствием, ничего непередавалось».

«Монаху нечего терять...»

И снова — Серый дом, закрутилась следственная машина. «Дело к производству» принял майор Заплотин. Первый допрос— 2 декабря в 21.30. Сначала — стандартная анкета: кто, где, когда.

«Беспартийный, образование низшее, из рабочих, до революции репрессиям не подвергался, после революции в 1941 году в мае месяце УНКВД Ярославской обл. был арестован и осужден ВТ к 6 годам ИТЛ; наград при Советской власти не имеет; состоит на учете в Тутаевском РВК, в Красной армии не служил, в белых и других контр-рев, армиях не служил...»

А вот в пункте 19 — «Участие в бандах, к.-р. организациях и восстаниях» — «являлся участником антисоветской церковно-монархической организации». И — пошло-поехало по накатанному руслу: «Кем были вовлечены?» «Какое обвинение вам было предъявлено?» «Кто вместе с вами привлекался к уголовной ответственности из участников организации?» И вопросы, и ответы — словно вызубрены наизусть. Допрос закончен в половине двенадцатого ночи.

Следующий вызов в кабинет майора Заплотина — спустя две недели, 14 декабря в 9 часов вечера. Следователь основательно подготовился и напористо пытается взять быка за рога, нащупать что-нибудь новенькое в преступной деятельности Груздева. Время от времени он берет допрашиваемого «на пушку», внушает ему, что следствию все известно и надо только «дать правдивые показания». Прием очень распространенный, когда обвиняемый должен обвинять себя сам, мучительно припоминая, не сболтнул ли он где-то чего антисоветского, а, может быть, слышал и не донес, зато на него донес тот, кто это сказал, да и сказано было с единственной целью — проверить твою гражданскую благонадежность...

Но Груздев — «арестант матерый», выдержал не один допрос, поэтому на удочку следователя не клюет. Что было — то было, гражданин начальник, а чего не было — того вы мне никак не пришьете:

«Я не отрицаю, что как до ареста меня органами НКВД в 1941 году, так и после отбытия наказания являлся активным церковником, систематически посещал церковь, пел на клиросе. Мне, как пользующемуся авторитетом среди верующих, священник Тутаевской (Леонтьевской) церкви Смирнов Дмитрий Иванович в начале текущего года предлагал выполнять функции псаломщика упомянутой Тутаевской церкви, но я от этого отказался. Однако после отбытия наказания я никакой антисоветской деятельности не проводил».

Вопрос: «Неправда, вы после отбытия наказания, в силу своей враждебности к Советской власти, проводили антисоветскую деятельность. Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний по существу этого вопроса?»

Ответ: «Повторяю, что никакой антисоветской деятельности после отбытия наказания я не проводил и никакой враждебности к Советской власти не имел».

Вопрос: «Вы также скрываете от следствия о том, что после отбытия наказания состояли в церковной двадцатке и исполняли обязанности псаломщика тутаевской церкви. <...>»

Ответ: «Я следствию говорю правду, в церковной двадцатке я не состоял, это можно проверить по церковным спискам, псаломщиком не был, однако должен откровенно сказать, что, участвуя в церковном певческом хоре, я иногда из-за отсутствия псаломщика читал часы (часослов)»

Вопрос: «Следовательно, иногда выполняли функции псаломщика?»

Ответ: «Да, совершенно верно, в этом случае я выполнял обязанности псаломщика, но это носило случайный характер, когда я сам изъявлял желание по просьбе верующих».

В течение двух с половиной часов длится этот полночный допрос с однообразным выяснением, был ли Груздев псаломщиком или нет — как будто это запрещено законом! Одновременно закидывается сеть в отношении священника Смирнова — подвергался ли он репрессиям? Неужели в органах об этом ничего не знают! Но цель всё та же — «прощупать» подследственного, авось где-то даст слабину...

Ответ: «Священник Смирнов Д. И., в 1941 году вместе со мной был арестован органами НКВД и проходил по одному делу со мной как участник антисоветской церковной организации, осужден был к 6 годам ИТЛ так же, как и я, причем до ареста нас в 1941 году являлся сторожем или псаломщиком, точно не помню, а после отбытия наказания он был назначен священником Тутаевской церкви».

Вопрос: «Какую антисоветскую деятельность проводит священник Смирнов в настоящее время?»

Ответ: «Мне об этом совершенно ничего не известно».

Майор Заплотин отпускает заключенного в половине двенадцатого ночи, но уже через десять минут Груздева вновь требуют в кабинет следователя. Время далеко за полночь, шестой час подряд из обвиняемого пытаются вытянуть хоть что-нибудь, снова звучат одни и те же вопросы.

«Почему вы умалчиваете о проводимой вами антисоветской деятельности после отбытия наказания?»

Ответ: «После отбытия наказания я никакой антисоветской деятельности не проводил и прошу следствию мне в этом верить».

Через неделю, 22 декабря, состоялся третий, и последний, допрос. В отличие от предыдущих, он проходил днем, протокол зафиксировал начало — 12.45 — и окончание — 14.45 — допроса. Следователь и заключенный ходят по кругу, не выходя за пределы обвинения 1941 года, и слова повторяются одни и те же — скупые, протокольные. Павел Груздев уже знает цену каждому слову — это как «шаг вправо, шаг влево — расстрел».

А скоро уже Новый год, и майор Заплотин торопится поскорее спихнуть дело — может быть, думает о новогодних подарках своей жене и детям — а что выжмешь из этого Груздева? Маленький, худенький, остриженный наголо, беззубый, с оттопыренными ушами... Битый-перебитый, крученый-перекрученный зек с шестью годами лагерного стажа, да еще в Бога верует: «Не скрывал, — говорит, — и не скрываю». Да ну его... возиться с ним бесполезно.

27 декабря 1949 года уже готово обвинительное заключение по делу № 1571, завизированное по всей форме начальником УМГБ по Ярославской области генерал-майором Покотило и зампрокурора Гвоздевым:

Обвинительное заключение

По обвинению ГРУЗДЕВА Павла Александровича, в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-10 п.1 и 58-11 УК РСФСР.

Управлением МГБ по Ярославской области 1 декабря 1949 года за антисоветскую деятельность арестован и привлечен в качестве обвиняемого ГРУЗДЕВ Павел Александрович.

Проведенным расследованием установлено, что в мае-июне 1941 года Управлением НКГБ по Ярославской области была ликвидирована антисоветская церковно-монархическая организация «истинно-православная церковь», существовавшая в городе Ярославле и Тутаеве под руководством архиепископа Вар-лаама РЯШЕНЦЕВА.

Активный участник этой организации священник ВОРОПАНОВ, выполняя указания РЯШЕНЦЕВА, устанавливал

связь с антисоветски настроенными церковниками, в том числе установил их в 1940 г. и с ГРУЗДЕВЫМ, которого в том же году вовлек в упомянутую антисоветскую организацию.

ГРУЗДЕВ, будучи участником указанной антисоветской организации, проводил по указанию ВОРОПАНОВА активную антисоветскую деятельность, участвовал в нелегальных сборищах, размножал и распространял среди верующих стихотворения антисоветского содержания, клеветал на политику ВКП (б) и Советского правительства и условия жизни в Советском Союзе.

По существу предъявленного обвинения ГРУЗДЕВ виновным себя признал. <...> На основании изложенного обвиняется:

ГРУЗДЕВ Павел Александрович, 1910 г.р., уроженец дер. Борок быв. Мологского р-на Ярославской области, русский, гр-н СССР, беспартийный, образование низшее, холост. В 1941 г. Военным трибуналом войск НКВД Яросл. обл. как участник антисоветской организации церковников был осужден к 6 годам ИТЛ и 3 годам поражения в правах. Наказание отбыл в мае 1947 г.

До ареста проживал в городе Тутаеве, Ярославской области, работал в Тутаевском Заготсенопункте рабочим.

Считая следствие законченным, а добытые материалы достаточными для предания ГРУЗДЕВА Павла Александровича суду, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР следственное дело № 1571 по согласованию с прокурором Ярославской области направить на рассмотрение Особого Совещания при Министре Государственной безопасности Союза ССР.

Ходатайствуем подвергнуть ГРУЗДЕВА Павла Александровича ссылке на поселение».

Отсидел? Ничего, «прокурор добавит»...

До решения Особого Совещания Груздева перевели в Коровницкую тюрьму. Как шутили заключенные: «Машина ОСО — две ручки, одно колесо». Выписка из протокола № 14 Особого Совещания от 25 марта 1950 года была лаконична:

«Слушали.

Дело № 1571 УМГБ Ярославской области, по обвин. ГРУЗДЕВА Павла Александровича, 1911 г.р., ур. Ярославской обл., русского, гр-на СССР, беспартийного./Обвин. по ст. ст. 58-10 ч.1 и 58-11 УК РСФСР

Постановили

ГРУЗДЕВА Павла Александровича, за принадлежность к антисоветской группе сослать на поселение в Северо-Казахстанскую область Казахской ССР. Выдан наряд для этапирования в ссылку на поселение».

— Груздев! — вспоминал о. Павел. — Вот что — тебя навечно приказали сослать.

— На Соловки?

— Не наше дело!

Первый вопрос о. Павла: «На Соловки?» Очень уж хотелось ему побывать на святых Соловецких островах. «Голоден, как соловецкая чайка», — эта батюшкина поговорка тоже оттуда, с пересыльных этапов.

«В Коровниках сижу, — вспоминал он. — Собрали этап большущий. Отец Павел Горобков был из Солигалича, помяни его Господи, он помешался в тюрьме. Собрали этап и погнали».

Когда колонну арестантов гнали из Коровницкой тюрьмы на вокзал, отец Павел увидел на дороге камешек:

— Я иду — вот оно, Всполье-то, — а камешок и валяется вот такой.

А у о. Павла уже как традиция: из Хутынского монастыря железину кованую привез, с Валаама — кирпич у него был... «Думаю, хоть с Родины возьму камешок-то. Наклонился, а охранники сразу затворами защелкали:

— Ты чего?

— Ничего, ребята.

Скорее в рот его. Жив еще у меня этот камешок-то!» Из Ярославля повезли арестантов в Москву, в Бутырки. «Рядом церковь Иоанна Крестителя, — рассказывал батюшка. — Пересыльная тюрьма — огромная. Вот так корпуса, а в середке — пространство. Нас всех, может, тыща человек, поместили. Сидим. А есть-то охота! Да сохрани, Господи, заключенных арестантов — правед-

ные! — как начали нам из окошка буханки хлеба пулять. И передачу-то носят. Да родные, дай вам Господи доброго здоровья!»

В тюрьме людей много, а крыс еще больше. «А что поделаешь! Да творение Божие, не тронь ты меня, крыса, хвостом, не кусай ты мое грешное тело!»

Дня три посидели. «Собирайтеся с вещам!» «А какие у арестанта вещи? — восклицал батюшка. — Да ничего нет! Ладно. Погрузили вещонки в вагоны, поехали. Привезли в Самару. Пересыльная тюрьма. Там уж у них комендант распоряжается: «Эй, попы! Вон туды. Блатные, в эту сторону подите». На вышке охранник стоит с автоматом».

В самарской пересыльной тюрьме отец Павел вместе с другими заключенными встретил Пасху 1950 года. В этот день — воскресенье — выгнали их на прогулку в тюремный двор, выстроили и водят по кругу. Кому-то из тюремного начальства взбрело в голову: «Эй, попы, спойте чего-нибудь!»

«А владыка — помяни его Господи! — рассказывал батюшка, — говорит нам: «Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе!» И запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…» Да помяни, Господи, того праведного стрелка — ни в кого не выстрелил. Идем, поем: «Воскресения день, просветимся людие1 Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас приведе...»

В пасхальных песнопениях — а вся служба на Пасху поется — есть одно удивительное место: «К свету идяху Христе веселыми ногами». Как только я впервые услышала вот это — «Ко Христу идем веселыми ногами» — так сразу же вспомнила о.Павла в самарской тюрьме и Пасху 1950 года. С тех пор это песнопение для меня неразрывно связано с батюшкой.

Из Самары повезли арестантов неизвестно куда. В вагонах решетки, хлеба на дорогу не дали. «Ой, да соловецкие чудотворцы! Да куды же вы, праведные, нас отправляете?» Едут сутки, двое, трое... Из дальнего окна горы видать. И снова — «с вещам!» Вышли все, собралися, стали на поверку. Выкрикивают вновь прибывших по алфавиту.

— А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.

Номер 1 зашел.

— Августов... Заходит.

— Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов... Донской, Данилов...

— А Груздева что нет? — спрашивает о. Павел.

— Да нету, — отвечают ему.

«Как нет? — думает. — Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет».

Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.

— Паренек, ты арестант?

— Арестант.

— И мы арестанты. Ты фашист?

— Фашист.

— И мы фашисты.

«Слава Тебе, Господи! — облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. — Свои, значит, нас фашистами звали».

— Дак паренек, — просят его старики, — ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!

— Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.

— Не знаем! Отходи!

Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:

— Ну, кто из вас поумнее-то будет?

Старики говорят:

Так вот парню отдайте документы.

— На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.

«Идем, — вспоминал о. Павел. — Господи, глядим: «моншасы да шандасы» — не по-русски всё крутом-то. Я говорю: «Ребята, нас привезли не в Россию!» Пришли в этот дом — комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.

— Здравствуйте.

— Чего надо?

— Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.

— Э! — скорчилася вся. — Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю!

— Ах ты, зараза, еще убьют!

— Завтра в 9-10 часов приходим, работа начнем! Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куды идти-то?

Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. «Вон тюрьма», — говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:

— Передачи не передаем, поздно!

— Милый, нас возьмите! Мы арестанты!

— Убежали?

— Вот вам документы.

— Это в пересылку. Не принимают. Чужие.

Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?

— Ребята, нас там нигде не берут!

— А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!

«Что ж, дедушки, пойдемте». А чё ж делать? В город от боимся идти, по загороду не помню куда шли на-

прямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян — бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось — небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь всё, пересылка... А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку — нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!

Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке.

— Ой, сынок, жив!

— Жив, отцы, жив.

Умылись в реке — река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:

«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Силъне: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас.

От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце...» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит: «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»

А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты!

А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе, Господи!»

Во городе большом

есть церковь новая.

Воздвигла Божий дом

сума торговая.

И службы Божий

богато справлены.

Икон подножия

свечьми уставлены.

И стар, и млад взойдет,

сперва помолится.

Поклон земной кладет,

кругом поклонится.

И клира стройное

несется пение.

И дьякон мирное

твердит глашение

о тех, кому в удел

страданье задано...

А в церкви дым густой

стоит от ладана.

«Выходим из церкви, — продолжал рассказ о. Павел, — а народу-то, старух-то около паперти! Увидали нас: «Це ж арестанты, це заключенные, це голодающие!» Там украинцы в основном. Матушки! Кто поляницы — хлеб так у них зовут, кто сушеных дынь, кто соленых арбузов, макитры с медом — кто чего нам навалили!

— Сынок, не утруждай желудок, — предупреждает меня старик, — лопнет с голоду-то!

— Батюшка, ем, да и лишка вроде, а охота...

— Ну, сытый?

Взял этот старичок буханку хлеба — поляницу, перекрестил, поцеловал и говорит:

— Спасибо вам, добрые люди! Вы нас, несчастных, на земле накормили, а вас Господь на небе накормит.

Дает мне буханку, второму старику — буханку. Идем городом, он спрашивает:

— Парень, ты монах?

— Рясофорной.

— Где жил?

— В Хутыни.

— А я — грешный архимандрит Ксенофонт Верхотурского монастыря.

— Благослови, батюшка!

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

— А ты кто, старик?

— А я грешный иеромонах Елисей, Соловецкого монастыря ветеринар.

— Благослови, батюшка!

— Бог благословит!

Идем — мы всех богаче! Буханку хлеба-то я дорогой съел. Есть охота! Приходим в это учреждение, в комендатуру. Тут уж не по номерам, а по фамилиям:

— Груздев!

— Да.

— Ну, что — святоша?

— Ребята, какой уж святоша, я грешный и окаянной.

— Работать можете?

— Да могу, наверно.

— Так вот что, заключенный Груздев, отправляем вас в Облстройконтору, там вам дадут работу.

— Давайте, ребята...»

Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. Настоятелем Петропавловской церкви был протоиерей Владимир Осипов. Исповедуя стариков, узнал он, что они служители церкви и обещал похлопотать за них. Восьмидесятилетнего архимандрита Ксенофонта определили вскоре в Петропавловскую церковь алтарником, сказав ему при этом в комендатуре:

— А ты, дедушко, ступай в храм, тебя попы приютят. Иеромонаха Елисея отправили в колхоз, заведовать

фермой — видимо, сочли его трудоспособным. Отцу Елисею было 60 лет, да к тому же он имел специальность врача-ветеринара. А Павла Груздева в областной строительной конторе поставили на камнедробилку:

— Тебе, святоша, только камни дробить... У нас никто план не выполняет, а ты и подавно!

Жил он первое время в подвале школы вместе с другими ссыльными, много там было разного народа: и баптисты, и националисты, как говорил о. Павел — «до фига».

«Пришел на работу, — рассказывал батюшка, — как поглядел, а камни-то вот такие! Но план надо выполнять. Кувалду дали.

Утром-то работа начинается примерно с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню.

— Ох, — урки говорят, — попы нам дорогу засирают! Ну, чего тут сделаешь! Живу-то в подвале.

— Ребята, бриллиантовые, какие вы красавчики, глаза у вас, как огонь, черные!

Какой уж там огонь — киргизы! А они мне — иди в церковь, там попов много!

В Петропавловском соборе настоятель о. Владимир сразу Павла Груздева заприметил:

— Ты, паренек, петь умеешь!

Поставил его на клирос. И пел, и «Апостола» читал. «А грязный-то! — вспоминал о себе отец Павел. — Рубашки купить не на что еще! Получил зарплату — первым делом рубашонку да штанишки купил. А уж на ногах наплевать — что-нибудь...»

Однажды в храме подходят к нему старичок со старушкой, Иван Гаврилович и Прасковья Осиповна Белоусовы:

— Сынок, — говорят, — приходи к нам жить.

Улица у них называлась так же, как в Тутаеве — имени Крупской, дом 14/42. «Двадцать рублей денег в месяц да отопление мое — поступил я на квартиру, — вспоминал о. Павел. — А тут собрание, землю дают.

— Груздев!

— Что?

— Вот земли целинной край. Надо земли?

Я дома спрашиваю:

— Дедушко, сколько брать земли-то?

— Сыночек, бери гектар.

Я прошу гектар. «Меньше трех не даем!» «Давайте три». Вспахали, заборонили, гектар пшеницы посеяли, гектар — бахча: арбузы, дыни, кабачки, тыквы, гектар — картошка, помидоры. А кукурузы-то! Да соловецкие чудотворцы! Наросло — и девать некуда. Прихожу к завхозу:

— Слушай, гражданин начальник, дай машину урожай вывезти.

— А, попы, и здесь монастырь открывают!

— Да какой тебе монастырь, когда и четок-то нету!

Ладно. Привезли всё. То — на поветь, то — в подполье, пшеницы продали сколько-то, картофель сдали, арбузы на самогонку перегнали, за то, за другое, за подсолнухи много денег получили! Да Господи, чего делать-то! Богач!»

Давно ли скитался бесприютный арестант по ночному пригороду Петропавловска — нищее нищего? А вот уже сыт и одет, и дедушка с бабушкой как родные, и хозяйство крепкое, словно «и здесь монастырь открывают»! Да и на работе премию дали за хороший труд.

— Дедушко, давай корову купим!

«А я в коровах толк понимаю, — рассказывал о. Павел. — Пошли с дедушкой на базар. Кыргыз корову продает.

— Эй, бай-бай, корову торгую!

— Пожалуйста, берем.

— Корова большой, брюхо большой, молоко знохнет. Э, кумыс пьем! Бери, уступим!

Гляжу: корова-то стельная, теленка хоть вынь. Я говорю:

— Дедушка, давай заплати, сколько просит.

Взяли корову, привезли домой. Прасковья Осиповна увидела нас:

— Да малёры, да что же вы наделали, ведь сейчас околеет корова-то! Закалывать надо!

— Бабушка, попросим соловецких чудотворцев, может быть, и не околеет.

Корову на двор поставили, а сами уснули. Ночью слышу неистовый крик — старуха орет. Думаю: матушки, корова околела! Бегом, в одних трусах, во двор! А там корова двух телят родила. Да соловецкие! Вот так разбогатели!»

«Жить бы да жить и радоваться!» — как говорил о. Павел. Только в 50-м году нашли у него рак. «Вот здесь, на губе, — рассказывал батюшка валаамским монахам. — Пошел в больницу, врач говорит: «Ох, сейчас вырежу». Выдрали этого рака — и рака нету! С тех пор не бывало ничего».

Всё-то у отца Павла с шуткой-прибауткой — как будто не о страшной болезни вспоминал, а о забавном случае. А уж остроумия ему было не занимать, и оно частенько выручало его — даже в общении с уголовниками.

«А урки-то меня не любили, — говорил батюшка, — за то, что работал хорошо. Один из них как-то нарисовал мой портрет на стенке — я ходил не знаю в чем, а тут изображен в сапогах, в рясе, шапка, на шапке крест, и сам с кадилом и с крестом и написано: «Груздев — поп». И лицо мое. Ну, чего делать-то? Стирать? Я взял и подписал внизу: «Умный пишет на бумаге, а дурак на стенках». Пока в контору ходил, всё стерли!»

И в лагерях, и в ссылке люди были самой разной национальности — латыши, эстонцы, украинцы, немцы, киргизы, туркмены — в общем, полный интернационал. И о. Павел как-то очень схватывал всякие словечки из других языков, ему нравилась эта определенная языковая игра, он чувствовал вкус речи не только русской. Бывало, сядет в Тутаеве за стол — а уже знаменитый старец — и начинает командовать:

— Так, керхер брод!

Кто знает эту игру, тут же подхватывает:

— Шварц или вайе?

Он говорит:

— Шварц.

Скажет «мэсса» — ему ножик подают, «зальц» — соль»

Из Казахстана вывез словечки: «агча» — деньги, значит, «бар» — есть, «йек» — нет.

Даже в батюшкином дневнике записано: «Кыргызы, когда проголодаются, говорят: «Курсак пропол».

И различия в вере решались о. Павлом как-то запросто.

Был у него сосед-туркмен по имени Ахмед. Однажды идет Ахмед на рыбалку с удочками:

— Паша, моя пошла рыбу ловить. Пойдешь со мной?

— А есть еще удочка?

— Есть.

Пошли. Приходят на речку.

— Твоя здесь лови, моя туда пошла.

«Покидал, — говорит о. Павел, — покидал — ничего не ловится. Вернулся домой, подоил корову. Потом прихожу на базар, а там две арбы рыбы. Я взял целое ведро рыбы за копейки, принес домой, смотрю — сосед идет, несет два хвостика жиденьких.

— Ну как, Ахмед, рыбалка?

— Да вот, плохо.

— А у меня вон ведро целое.

— А ты где ловил?

— Да там же, где и ты.

— А как же так?

— А ты кому молился?

— Магомету.

— А я — Петру и Павлу.

Упал Ахмед на колени, руки к небу воздел и говорит:

«Петр и Паша! Бей Магомет наша!

Наш Магомет совсем рыба нет!»

Столько всяких людей и событий повидал о. Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый — иной раз диву даешься, чего только с ним ни случалось! Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцати-сорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось: без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.

«Привезли нас на машинах в Зуевку, — рассказывал о. Павел. — А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать — не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему... ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Мат-тушки! А в нем председатель лежит, головри крутит и на нас искоса поглядывает. Я своим говорю:

— Стой! — а потом ему: «Эй, ты чего?»

А он мне из гроба в ответ:

— Я новопреставленный раб Божий Василий.

А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был — он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: «Завтра пришествие будет, конец света!» И всех в монахи постриг и в гро-

бы уложил... Всё село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню и лез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, ба-м.| — и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло.

— За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?

— Монахиня Евникия, — отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным, и всех «монахов» расстригли. Платья* юбки свои надели и работали они как надо.

...Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!» Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: «Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!» Вот какой был случай в совхозе Зуевка».

Начнут, бывало, в Верхне-Никульском бабки приставать к отцу Павлу:

— Батюшка, когда конец света?

А он этих разговоров терпеть не мог — о светопреставлении, об антихристе... Никакой новомодной мистики отец Павел не признавал, а относился ко всему реально, по-житейски.

Был еще такой случай в Петропавловске. На улице Крупской умерла соседка Прасковьи Осиповны и Ивана Гавриловича, звали ее Елена Ефремовна, а в просторечьи Ахремовна, подруга хозяйкина. «Хозяйка у меня вдруг варит квашёнку, — вспоминал о. Павел.

— Иван Гаврилович, что такое?

— На поминки пойдет, Ахремовна умерла.

Самогонку делали вроде пива — 15 градусов — варили целую кадку и пили ковшиком. Ушла Прасковья Осиповна на поминки к подруге, а там старух набралось человек двадцать, над усопшей псалтирь читают.

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...»

— Врешь, не прочитаешь!

— Ну, давай еще по ковшичку нальем.

«Читали, читали, — рассказывал батюшка, — и уснули. Аух! Час ночи. Шли по Крупской два охломона:

— Давай зайдем, простимся с Ахремовной!

— Пойдем простимся.

Когда покойник в доме, дверь не запирают. Зашли — старухи все спят. И читалка спит, зараза, — по ковшичку хватили. Выпили и парни по ковшичку:

— Ахремовна, прощай!

Один говорит:

— Эх, Ахремовна, и читать-то по тебе некому — все спят.

А второй:

— Пускай сама читает!

Ахремовну из гроба приподняли, под голову повыше подложили, очки одели.

— Давай псалтирь-то!

Положили ей псалтирь и ушли. Читай сама!

Вот среди ночи одной старухе приспичило. Встала кума:

— А-а! Ахремовна читает! — как заорет.

И молнией из дома! Кто из окон, кто из дверей повыпрыгивали — все, никого нету! Ахремовна, читай сама!

У кого-то из мужиков ружье висело в клубе. Схватил ружье, в окошко наставил:

— Ахремовна, не шути! А то выпалю! Из обоих стволов!

Наутро приходит домой Прасковья Осиповна. Ей Иван Гаврилович и говорит:

— Ну что, малёра, помянула?»

«У нас «дура», у них «малёра», — поясняет о. Павел.

С Прасковьей Осиповной и Иваном Гавриловичем, своими хозяевами, Павел Груздев жил душа в душу, как одна семья, они считали его своим сыном. Люди это были простые, глубоко православные — «и дедушко, и бабушка», как ласково называл их Павлуша. Как и в Вятских лагерях, сложилась у них небольшая православная общинка: монашек в ссылку привезли верхотурских — мать Егора, мать Тавифа, мать Асинефа, игумения Олимпиада Верхотурского женского монастыря, монахи с Соловков, отец Паласий...

Раз в месяц ходили отмечаться в спецкомендатуру Петропавловска — «придем, документы проверят, никуда не убежал ли». И вот у главного коменданта Юртонова, который им печати ставил, умер отец. А он НКВДешник, но отца захотел отпеть. «Его на кладбище принесли, — рассказывал о. Павел, — флаги спустили... А я говорю:

— Ребята, граждане начальство, разрешите и нам свое дело делать.

— Пожалуйста.

Запели мы на глас восьмый «Благословен Бог» и «Аллилуйя».

— Попы, попойте еще! — стали просить нас. — Приходите!

Аух, нельзя!»

Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. «Прихожу с работы домой, — вспоминал о. Павел, — дедушка мне и говорит:

— Сынок, Сталин умер!

— Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят.

Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, «гудки как загудят все! Работу прекратить — стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две...» А со

мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет — все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!»

Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. «А уж после похорон Сталина молчим — никого не видали, ничего не слыхали».

И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:

— Груздев здесь?

Что ж, ночные посетители — дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:

— Собирайся, дружок! Поедешь с нами! «Дедушко ревит, бабушка ревит... — «Сынок!» Они за столько лет уже привыкли ко мне, — рассказывал о. Павел. — Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Всё мне на Соловки хотелось... Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял — словом, все взял. Господи! Поехали.

Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не велено, здороваются только с настоящими людьми, а мы — арестанты, «фашистская морда». А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено — за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить — дышать, мигать глазами, и то боишься.

— Товарищ Груздев!

Ну, думаю, конец света. Все «фашистская морда», а тут товарищ.

— Садитесь, свободно, — меня, значит, приглашают.

— Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин Начальник.

— Нет, присаживайтесь!

— У меня штаны грязные, испачкаю.

— Садитесь!

Всё-таки сел я, как сказали.

— Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?

— Так ведь фашист, наверное? — отвечаю.

— Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.

— Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.

— Так по ошибке, — говорит он.

Слава Тебе, Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.

— Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем... Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом — вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.

— Ой, ой, ой! — замахал руками. — Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной...

...Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов, стала розовой... Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат, и кто-то говорит: «В себя пришел!»

Что-то они делали мне, укол какой, еще что... Слава Богу, поднялся, извиняться стал. «Ой да извините, ой да

простите». Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне...

— Ладно, ладно, — успокоил начальник. — А теперь идите!

— А одиннадцать годков?

— Нету, товарищ Груздев, нету!

Лишь укол мне сунули на память ниже талии... Потопал я».

Дома дедушка с бабушкой встретили известие с великой радостью. В этот августовский вечер 1954 г. ссыльные — а было там человек двести — сняли самую лучшую квартиру и пели песни:

Ой да станут воды...

На душе у всех был праздник.

Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт — «он и теперь еще у меня живой лежит», как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец — православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: «Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!»

— Ага! — кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. — Шлялся, с монашками молился!

Да матом на чем свет кроет:

— Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!

— Нет, гражданин начальник, не шлялся, — отвечает Груздев спокойно. — Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.

— Зачем тебе, дураку, директор? — удивился товарищ Миронец.

— Там в бумажке все указано.

Прочитал бригадир бумагу:

— Павлуша!..

— Вот тебе и Павлуша, — думает Груздев.

Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.

— А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, — как лучшего гостя встретил директор «товарища Груздева», уже осведомленный о его делах. — Знаю, Павел Александрович, всё знаю. Ошибочка у нас вышла.

Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?

— Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, — продолжает директор Облстройконторы, — там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, много квартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы — честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.

— А что ж я делать буду в доме вашем-то? — удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: «К чему все это клонится?»

— Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей об завестись, детьми, и работать! — довольный своим предложением, радостно заключает директор.

— Как жениться? — оторопел Павел. — Ведь я монах!

— Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом... Кто же против того? Только живи и трудись!

Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, — поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни го-

ворите, а домой охота... Тятя с мамой, сестренки — Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан... Пишет Павлуша письмо домой: «Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек».

«Сынок! — отвечает ему Александр Иванович Груздев. — У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки».

Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:

— Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!

— Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! — отвечает начальник. — А без вызова не имею права тебя отпустить.

Пишет Павел Груздев в Тутаев родным — так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: «Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню».

А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: «С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!» Но вызывают его к начальству:

Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Всё про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?

— Нет, гражданин начальник, — отвечает Павел. — Крепко вас благодарю, но поеду без няни.

— Как хотите, — согласился директор.

«Сейчас и пошутить можно, — вспоминал батюшка этот случай. — А тогда мне было не до смеху. На таком веку — покрутишься, и на спине, и на боку!»

Для Прасковьи Осиповны и Ивана Гавриловича это было тяжелым ударом:

— Дедушко! Бабушка! Меня отпустили домой!

— Ничего не отдадим тебе, — расстроились старики. Все вещи, которые были у Павла — одежду и прочее, заперли в комод на ключ. — Приедешь обратно, всё твое будет!

Чтобы утешить стариков, пообещал Павел Груздев, что вернется к ним. А сам в чем был — в худой фуфайке, во всем рванье — сел на поезд, приехал домой. Но вернуться в Петропавловск ему уже не пришлось — вскоре после его отъезда умерла Прасковья Осиповна. «Думаю, из-за меня», — печалился отец Павел. Всю жизнь вспоминал их как самых близких людей, как отца с матерью. На старинном дореволюционном евхаристическом сосуде было у него выгравировано в церкви в селе Верхне-Никульском: «Прасковья. Иоанн». Это — петропавловские дедко и бабка, чей дом стал для него, ссыльного изгнанника, родным домом на далекой чужбине...

Глава X

Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти

Когда Павла Груздева уводили из родительского дома в первый день декабря 1949 года — это был уже третий арест, всё по одному и тому же делу архиепископа Варлаама (Ряшенцева) — то конвоир, сопровождавший его в тюрьму, предложил выбрать «из двух зол меньшее»: путь их лежал через обледенелую Волгу, и милиционер, по воспоминаниям о. Павла, сказал ему:

— Лучше тебе в проруби утопиться, чем идти туда, куда ты идешь.

Конечно, в памяти заключенного Павла Груздева свежи были все пытки и побои, перенесенные им в ярославской тюрьме, страшный голод и холод военных лагерных лет, издевательства урков...

— Давай, — предложил милиционер, — я отвернусь, а ты прыгай в прорубь, все меньше тебе мучаться.

Так искушал враг рясофорного Павла Груздева, который, хотя и не был пострижен в монашество официально, но по

внутренней своей сути был истинным иноком с младых лет. Сколько же пришлось пережить и претерпеть ему, уроженцу затопленного Китежграда, прежде чем Господь принял его в число своих священнослужителей! Отчего это так? Многие становятся священниками без каких-либо особых затруднений, а здесь с первых лет жизни каждый день посвящен служению Богу, к Нему стремится сердце и все помышления, но не у алтаря находишься ты, а на самой низшей ступеньке — «а уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке...»

«Лучше тебе в проруби утопиться...»

И всё-таки он вернулся из далекого Северного Казахстана — с «вечного поселения» — в родной Тутаев, как когда-то, в 47-м, вышел из-за колючей проволоки уральских лагерей. После Вятлага возвращался Павел Груздев домой — весна была в самом разгаре, и окраина бывшего Романова — Леонтьевка — утонула в цветущей черемухе, и яблони в садах стояли как подвенечные... «Вся земля — невеста Твоя, Господи!» Из казахстанской ссылки вернулся изгнанник осенью 1954 года. Вековые липы на Волжской набережной медленно роняли золотые листья, романовские церкви возносили в небо уцелевшие купола, отливала ласковой осенней синью матушка-Волга — та самая, в которой советовали утопиться арестанту Груздеву...

— Тятя с мамой приняли меня с радостью, — вспоминал о. Павел. — Устроился я на работу.

На работу устроиться было очень трудно — «статья у Паши была такая, что нигде его не брали». Объявить-то, что «по ошибке» — объявили, а реабилитации как таковой не было. Вот и пришлось Павлу Груздеву чуть ли не целый год «угощать вином» главного инженера Тутаевской КППБ — «Конторы коммунальных предприятий и благоустройства», чтобы приняли его, бывшего лагер-

ника, хотя бы чернорабочим. Мостил дороги, благоустраивал парки и скверы, зимой проруби чистил — самая черная работа, как обычно, на плечах о. Павла.

А дома всё та же нищета в 50-е, как и в прежние, годы... Как-то раз на праздник собрался Павел Груздев на правый берег в Воскресенский собор — «пойду в собор, Спасителю поклонюся». Сам-то приехал из Петропавловска «во всем рванье», просит мать:

— Мамо, нет ли подрясничка какого?

— Сынок, конфискация!

— Мамо, нет ли кальсон каких?

— Сынок, только из мешков нашитых!

Ну что поделаешь! Пришел в собор на службу, многие узнали Павла Груздева, не забыли еще, хоть и одиннадцать лет в лагерях был.

— Павлуша, петь-читать не разучился? Прочитай Апостола-то!

В Воскресенском соборе служил в то время отец Петр, а диакона звали Алексей — «Алексаша». А поскольку день был праздничный, особый какой-то, присутствовал на богослужении недавно рукоположенный епископ Угличский Исайя, управляющий Ярославской епархией.

«Вышел я Апостола читать, — рассказывал отец Павел. — Прокимен как дал!»

Голосина здоровый, и службу всю назубок знал. Услышал епископ Исайя нового чтеца:

— Кто это?

— Да вот, арестант пришел, — объясняют ему.

— Позвать в алтарь! — велит владыка. «Поскольку я был уже рясофорный, порядок знал, — вспоминал батюшка свое знакомство с Преосвященным Исайей. — Поклон престолу, поклон владыке, стал под благословение».

— Ты, парень, откуда? — спрашивает владыка.

— Из Хутыни, — отвечает Груздев.

— За что сидел?

— Вроде ни за что.

— Документ есть?

— Так вот, — показывает документ Павел Груздев.

— А реабилитация?

Молчит в ответ.

— Ладно, — говорит владыка. — Какие литургии знаешь?

— Иоанна Златоуста, Василия Великого.

Поэкзаменовал еще его владыка.

— Тебя нечего учить, всё тебе знакомо. Приезжай ко мне в Ярославль, рукоположу.

Как на крыльях летел обратно через Волгу к себе домой Павел Груздев. Ведь он с детства, с мологских монастырских лет мечтал стать священником — и эта мечта не оставляла его ни в родной деревне Большой Борок, ни в ярославской тюрьме, ни в лагерях, ни в пересылках... Каким воистину крестным путем почти полвека вел его Господь к принятию священного сана — «и спасительная страдания восприемый, крест, гвоздия, копие, смерть...»

— Мне владыка говорит: «Приходи! — рассказывал отец Павел. — Возьми у священника, кто тебя знает, характеристику, и приходи!»

Отец Дмитрий Сахаров — он наш, мологский, у нас служил в Афанасьевском монастыре. А теперь в церкви Покрова на левой стороне Тутаева. Я к нему:

— Батюшка милой! Мне бы справочку, несколько строчек!

— Да-да, конечно, Павлуша! Хорошо, уже пишу!

Пишет: «Павел Александрович Груздев, 1910 года рождения. Поведения прекрасного, не бандит, ничего, но в политике... — тут отец Павел замялся, словно подыскивая

слово, которым охарактеризовал его священник Дмитрий Сахаров, — в политике какой-то... негоден я!»

— Неблагонадежный? — подсказал о. Павлу кто-то из слушавших его рассказ.

— Неблагонадежный! — подтвердил батюшка. Ставит о. Дмитрий точку на бумаге и подписывается: «Протоиерей Дм. Сахаров».

— Ладно. Прихожу к владыке, — продолжал свой рассказ отец Павел.— Подаю ему бумажку. Берет он и руки, читает. Потом меня спрашивает:

— Павлуша! А как у Вас с желудком, расстройства нету?

Я ему:

— Так нету пока, владыко.

— Так вот, Павлуша, когда Вас чего доброго припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.

— Владыко, благословите! — отвечаю. Преосвященный Исайя, управляющий Ярославской епархией, был рукоположен в архиерейский сан 28 ноября 1954 года, в возрасте 72-х лет. Он так же, как и Павел Груздев, прожил долгую многотрудную жизнь, прежде чем стал священником и принял монашество. В миру — Владимир Дмитриевич Ковалев, родился в Угличе, образование получил в Рыбинском речном училище, по окончании которого в 1903 году более сорока лет работал на речном транспорте. Конечно, ни в 20-е, ни в 30-е годы о принятии священства не могло быть и речи! Он стал диаконом после войны, когда ему было 64 года, и уже через восемь лет хиротонисан во епископа Угличского, коим и пребывал до дня своей смерти.

Воистину Божий промысел соединил в Воскресенском соборе этих двух людей — недавно рукоположенного епископа и бывшего арестанта Павла Груздева. Владыка Исайя, много повидавший на своем веку, с первого взгляда определил в немолодом уже «каторжнике» ис-

тинного служителя алтаря Божия, и потом, в течение нескольких лет, когда решалась судьба Груздева, архипастырским своим попечением помог ему преодолеть все препятствия на пути к священству.

О том, каким напряженным внутренним трудом отмечены годы после возвращения из ссылки, свидетельствуют некоторые сохранившиеся тетради о. Павла, в которых по ночам — днем-то работал — писал он акафисты и молитвы, собирая тысячелетнее молитвенное наследство Русской Православной Церкви. Это было своего рода подвижничество — допотопным железным перышком, буковка к буковке, славянским шрифтом переписывать в тетрадь старинные тексты. До сих пор в доме Груздевых на ул. Крупской лежат в коробочке исписанные перья — «вон их сколько, осталось-то после батюшки...»

Как водил он этими перышками по бумаге, держа их в заскорузлых рабочих руках — а руки у него были настоящего работяги, крепкие, пальцы толстые — кто-то даже сравнивал их с руками крота. В своей рабочей бригаде КППБ, или горкомхоза, Павел Груздев внешне мало чем отличался от других.

«А что вспоминать? — недоумевают его сослуживцы, когда расспрашиваешь их о Груздеве, прославленном уже ныне старце. — Как приписки вместе делали, начальству очки втирали?»

«Вот так благочестие!» — скажет иной читатель.

«Так ведь семьи у всех, кормиться надо, — объясняет землячка Павла Груздева, работавшая с ним в то время в одной бригаде. — На работе что сплутуем, так все вместе, бригада дружная. А работал Паша хорошо — не уйдет, пока всё не сделает. Чаще всего дороги мостили из камня, камушек к камушку подбирали».

Как-то раз, будучи уже в сане архимандрита, отец Павел слегка даже похвалился:

— А те камни, которыми я дорогу мостил, до сих пор в Тутаеве не шелохнутся!

То есть вот как крепко сделано!

И дорогу к Богу мостил он так же прочно — камушек к камушку.

Вся предшествующая жизнь о. Павла — «по монастырям да по тюрьмам», как говорил батюшка — научила его новой мудрости во Христе. Эта мудрость именно нашего двадцатого века — поэтому в деяниях подвижников былых времен не встретишь ничего похожего. Отец Павел эту мудрость вынес на своей шкуре из лагерей — «одиннадцать лет по крохам собирал», как признался он однажды. Оттого и мог он завернуть ругательное словцо наравне со всеми рабочими из бригады, ничем не выделяясь из их среды. Такое вот странное и высокое смиренье. А поскольку вся советская «исправительно-трудовая» система была направлена на то, чтобы не дать простому человеку заработать, то приходилось приписки делать — разве мог о. Павел выступить в роли этакого «праведника», когда семьи у всех, детишек кормить-одевать надо?

О том, что еще до рукоположения своего в священный сан Павел Груздев обладал этим удивительным даром — какой-то высшей духовной деликатностью и тактом — свидетельствует следующий случай.

Как-то вечером после работы шел он берегом Волги к Казанскому храму на всенощную. Там откос высокий, заросший деревьями и кустарником. Миновал пристань и вдруг видит: на берегу в кустах пара любовью занимается. Она — из его бригады, а он — кладовщик. И они его увидели, смутились, вспугнул он их.

— Не обращайте внимания, — говорит им Павел и жест показывает характерный, рука об руку. — Сам на это иду.

А в действительности шел в церковь помолиться.

Таков был о. Павел, лагерник и монах! Оставаясь внешне простым работягой, «Павлушей-арестантом», внутренне он был непостижим для многих.

«Кто поймет духовного! — восклицал апостол Павел. — А духовный видит всех».

Безошибочным внутренним оком присмотрел Павел Груздев невесту для своего младшего брата Шурки. Александр Александрович в 55-м году осенью вернулся из армии, пришла пора жениться — мать уже старая, в доме помощница нужна. Один раз идет Павел на Волгу прорубь чистить — экипирован как полагается, в шапке-ушанке, с пешнёй — а Нина, будущая его сноха, пришли на прорубь белье полоскать. Так и познакомились. Отец Павел сам и венчал их потом в Верхне-Никульском.

Со временем этот дар — благословлять браки — проявлялся в батюшке безошибочно. И если скажет, что ничего не выйдет: «Все равно жить вместе не будут» — то, как показала жизнь, так и случалось.

Зимой, бывало, не только проруби приходилось чистить, но и елку новогоднюю сторожить. В 50-е годы левобережье Тутаева считалось главной частью города-завода, на правой стороне еще не было. И вот на площади Ленина установят большую елку, украсят новогодними игрушками. В горкомхозе решают: кто пойдет сторожить? Конечно, Груздев! На Груздева положиться стопроцентно можно. Отец Павел наденет полушубок, веревкой подпояшется и до полуночи вокруг елки ходит. А хулиганья он не боялся нисколько. Да и хулиганство в те годы было редчайшим случаем.

Поозорничают иногда, особенно на Святки. На улице Крупской собралась как-то молодежь в компанию, взяли моду — то поленницу на праздник раскатают, то дверь снаружи палкой подопрут, а сами в окошко стучатся, дескать, открывай, хозяин! Вот ночью давай стучать

к Груздевым, а дверь-то заперли. Стоят, ждут — что будет? А Павел вышел с заднего хода и так всю компанию расчихвостил, что мало не показалось.

«Нисколько он ничего не испугался, — вспоминает один из озорников. — Я, мать честная, шапку на уши поглубже натянул, чтобы не слышать, как он ругается. С тех пор как рукой сняло — никого мы уже не запирали».

Так что хотя и был Павел Груздев внешне «как все», но и побаивались его, и уважали. Тутаевские священники здоровались с ним за руку. Однажды рабочие горкомхозовской бригады укладывали водопровод к бане недалеко от храма Покрова. Проходил мимо них отец Владимир, тогда еще молодой батюшка Покровского храма. Подошел к Павлу Александровичу, за руку поздоровался, побеседовали они. А одна из укладчиц стрельнула глазками вслед ходящему о. Владимиру и говорит Груздеву со смехом:

— Этому бы парню я спину в бане потерла!

— Ты что, дура! — пресек ее Павел. — Это же священник!

Три года потребовалось на то, чтобы решить все необходимые формальности для рукоположения Павла Александровича Груздева. Сохранившаяся переписка свидетельствует, как непросто было получить священный сан человеку с клеймом заключенного.

В Пасху 1955 года Павел Груздев пишет официальное прошение на имя управляющего Ярославской епархией владыки Исайи:

«Преосвященнейшему Епископу Исайе

от Павла Александровича Груздева покорнейшая просьба.

Христос Воскресе!

Ваше Преосвященство, Владыко Святый! Господь наш Иисус Христос святым ученикам своим и апостолам, а в лице их и всем христианам сказал: «Жатвы убо много, делателей же мало». На основании этих святых слов дерзнул и аз, недостойный,

молити убо Вас, Господина жатвы, да изведете меня делателя на жатву Господню: то есть причесть мое недостоинство к лику служителей святого Алтаря. Множество верующих нашего города Тутаева мне заявляют, почему я с моими знаниями и способностями не прошу Вашу святыню о рукоположении меня во священники. И сам я духом чувствую, что моя дорога должна идти на службу Богу...»

В своей «Автобиографии» Павел Груздев пишет: «Рядом с нашей деревней Большой Борок находился Мологский Афанасиевский монастырь, в котором проживали три мои родные тетки: монахиня Евстолия и инокини Елена и Ольга. Под их наблюдением я получил христианское воспитание и любовь к святой Церкви. Юношество свое я провел в кругу своих родных и в упомянутой обители, где пас коров, звонил на колокольне, приучался к чтению в храме. После ликвидации Афанасиевского монастыря 31 марта 1929 года с благословения игуменьи Августы /Феоктисты Неустроевой/ я переехал на жительство в город Новгород, Ленинградской обл., где и работал на судостроительной верфи Деревяницы, возле Спасо-Преображенского Варлаама Хутынского мужского монастыря. Там в свободное от работы время пел и читал на клиросе, звонил на колокольне и т. д.

В 1932 году возвратился на родину к родителям и работал до 1938 года в Государственной Селекционной станции /бывший Афанасиевский монастырь/ на скотном дворе. В 1938 году из затопляемой зоны наша семья переехала в г. Тутаев, где я обустраивал дом и ходил в храм на клирос, пел и читал, а иногда пономарил. 13 мая 1941 г. был арестован по обвинению — группа церковнослужителей, возглавляемая архиепископом Варлаамом Ряшенцевым, и обвинен по статье 58 часть 1, пункт 10-11. Судом приговорен к 6-ти годам исправительно-трудовых лагерей. По отбытии срока вернулся на родину. Работал на сенопресе в качестве рабочего, а в свободное время постоян-

но ходил в церковь святителя Леонтия, где пономарил, читал и пел на клиросе.

1-го декабря 1949 года за старые преступления был сослан на вольную ссылку без лишения прав гражданства на неопределенный срок в г. Петропавловск Северо-Казахстанской области. Работал там чернорабочим в «Облстройконторе», и опять же в свободное время всегда ходил в собор св. Апостолов Петра и Павла, где был уставщиком, и чтецом на клиросе. 20 августа 1954 г. был вызван в спец. комендатуру КГБ, где было мне объявлено, что все ограничения с меня сняты, могу жить и работать где угодно и как угодно. По прибытии к родителям я побывал в некоторых храмах Ярославской обл. и убедился, что именно жатвы много, а делателей мало.

Прошу, если будет Ваше Архипастырское благословение и воля, то рукоположите и назначьте меня священником в какой-либо приход по Вашему усмотрению. С Богослужением Православной Церкви знаком. Духовно-нравственное мое поведение могут засвидетельствовать:

1) Мой духовник, священник Ярославской Феодоровской церкви о. Димитрий Смирнов, с которым я забран был и судим по одному делу.

2) Алтарница той же церкви монахиня Агафангела /Анфиса Силантьева/.

3) Сторожиха церкви Архангелов села Норское Манькова Екатерина Ивановна.

4) Псаломщик села Крест Ярославского р-на инокиня Агапия.

Упомянутые лица меня и жизнь мою знают до ноты. Из города Петропавловска характеристику можно затребовать от настоятеля собора протоиерея о. Владимира Осипова. Для личных объяснений по первому Вашему вызову прибуду в отделение Патриархии.

Остаюсь преданный всецело воле Божией и Вашему Архипастырскому попечению

Павел Груздев.

Прошу Ваших святых молитв.

г. Тутаев 25 IV 1955 г».

Спустя месяц из Тутаевской Покровско-Леонтьевской общины в епархиальное управление г. Ярославля была направлена характеристика:

«Сим удостоверяем, что гражданин г. Тутаева Ярославской области Павел Александрович Груздев нам известен. Характеризуем его беспристрастно как примерного сына Святой Православной Церкви. Он один из немногих по городу Тутаеву проявляет себя человеком глубоко верующим, трезвым и некурящим. По воскресеньям и праздничным дням бывает в храме за Богослужением. Нередко принимает активное участие во время Богослужения в пении и чтении на клиросе, службу он знает хорошо. Неизменно, каждый год, он бывает на исповеди и причащается Святых Христовых Тайн. Всегда был и есть близок к Святой Православной Церкви. <...>»

Но, как выяснилось, для рукоположения в священный сан нужна была не только характеристика, а официальная реабилитация, и на очередном прошении Павла Александровича Груздева:

«Настоящим прошу Ваше Преосвященство принять меня в церковный клир в качестве священника и назначить в село Ломино Тутаевского района», датированном 11 декабря 1956 года, появляется следующая резолюция епископа Исайи:

«Необходимо снятие судимости, хлопочите».

Епископ Исайя, 22. XII — 1956 г».

Только что прошел двадцатый съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, и сотни тысяч людей — те, кто остался жив, пройдя адовы круги ГУЛАГа, — обратились в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о реабилитации. В начале 1958 года до-

шла очередь и до Павла Александровича Груздева. Заседание Президиума Верховного Совета СССР, рассмотревшее дело Груздева, состоялось 21 января 1958 г., о результатах его сообщила выписка из Протокола №66:

«Ходатайство о снятии судимости Груздева Павла Александровича, осужденного военным трибуналом войск НКВД Ярославской области 30 июля 1941 года по ст. ст. 58-10 ч. 1 и 58-11 УК РСФСР к 6 годам лишения свободы с поражением прав на 3 года.

Наказание отбывал с 13 мая 1941 года по 13 мая 1947 года.

Дело № МП-1944

Снять судимость с Груздева П. А.

Печать

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР —

М. Георгадзе (подпись)».

«— А одиннадцать годков?

— Нету, товарищ Груздев, нету!»

Во второе воскресенье Великого Поста 9 марта 1958 года Павла Груздева рукоположили в диакона, а через неделю, 16 марта — в иереи. Это было Крестопоклонное воскресенье. Феодоровский кафедральный собор Ярославля, где рукополагали о. Павла, был полон народу. Пришли многие, кто знал Павла Груздева еще по Мологе, до ареста в Тутаеве и после...

«Вся церковь плакала, — вспоминал о. Павел. — Из нищеты... ой! Арестант ведь! Не мог и я удержаться — плакал...»

«Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел Груздев» — записал батюшка в своем дневнике в этот знаменательный день.

«Беднота страшная была, когда он в священники пошел, ой, беднота! — вспоминает батюшкин брат Александр Александрович. — Зато голова у него была на плечах!»

Даже наставник о. Павла, иерей Алексий Скобей, которого «прикрепили» к только что рукоположенному Груздеву, сказал ему:

— Павел, чего мне тебя учить? Лучше ты меня учи!

На первых порах дали им что-то вроде стажировки — ездить по селам и деревням, исповедывать, причащать немощных прихожан на дому, соборовать...

«Раз, другой поехали мы с ним, — вспоминал отец Павел, — а после он всё в машине спал, а я служил. Вот как-то баба одна меня спрашивает:

— Да поп ли ты?

— Да, — отвечаю, — я священник. А чего тебе, баба?

— Да много вас теперь всяких... Трудно батюшку-то сыскать!

... Исповедал ей одно, исповедал другое. Ладно. Пошел уже.

— Куды запрыгал? — кричит. — Погоди! Воротись!

— Ну, чего тебе?

— Так вот, я вином торговала, да вино-то водой разводила... Грех?

Снова давай фартук, надевай епатрахиль и — «прощаю и разрешаю!»

Позднее отец Павел не раз повторял: «Много попов, как клопов... Мало-мало батюшек».

Сам же он учился духовной мудрости не только у святых отцов, но и у простого народа. Даже у сварливой бабы, торгующей вином, нашел что взять — истинную правду, как только народ умеет сказать в простоте сердца: «Трудно батюшку сыскать!»

И себя отец Павел всегда считал на служении у народа: «Не народ — слуга священника, а священник — слуга народа. А сейчас, к сожалению, наоборот.

Но и народ — тоже палка о двух концах, люди-то все разные. Иной раз так нахамят священнику — «слуге народа»... «Куды запрыгал?»

Вскоре о. Павла назначили настоятелем Воскресенского храма села Борзово Рыбинского района. Он при-

ехал туда за два дня до Пасхи 1958 года. Увидали его женщины в церкви: идет поп по дороге босиком, сапоги на палке через плечо несет.

— Ой, кого это к нам прислали! — чуть ли не запричитали сразу.

Заходит отец Павел в Воскресенский храм — а грязища везде, немыто... Он и говорит:

— Бабы, когда Пасха?

— Ну и поп, не знает, когда Пасха будет! — стали бабы возмущаться.

А ума-то не хватило понять, что батюшка их этими словами обличил: что ж вы, бабы, в храме не убрались, а ведь Пасха через два дня!

Отец Павел начал свое священническое служение в годы хрущевского гонения на Церковь, когда глава государства во всеуслышание объявил, что закроет все храмы и покажет по телевизору последнего попа. Словно каким-то неотвратимым лейтмотивом, воистину «красной нитью» проходит через всю жизнь о. Павла это слово — последний... «Последние насельники обители Христовой»... «последний наместник монастыря»... «последняя игумения»... «последний монах»... и даже так— «последнего попа»... Это слово настолько впиталось в глубину сердца о. Павла Груздева, в его кровь и плоть, что самого себя он чувствовал именно так: «Я — последний...»

Казалось бы, только-только начали открываться в войну православные храмы, верующие вздохнули свободнее, и Русская Церковь обрела надежду на возрождение. В 1946-м году произошло радостное событие — возобновилась монашеская жизнь в Троице-Сергиевой Лавре. Наместником Лавры был назначен архимандрит Гурий (Егоров), духовный отец двух будущих ярославских архиереев — митрополита Иоанна (Вендланда) и архиепископа Михея (Хархарова). Архимандрит Гурий

был в 30-е годы репрессирован, отбывал срок заключения на строительстве Беломорканала, хлебнул с лихвой лагерной баланды. При нем и началось возрождение обители преподобного Сергия.

Когда Павел Груздев вернулся из лагерей, невероятным известием стало для него открытие Лавры. Отец, Александр Иванович, говорит ему:

— Павлушка! Вот вроде Лавру открыли. На деньжонок, съезди, побывай в Лавре-то!

«Я и поехал, — рассказывал о. Павел. — Приезжаю, смотрю — всенощная идет (год 55-й, может, 56-й). Вроде как и монахи ходят. Вышел один монах читать шестопсалмие. Ну, я думаю — робот! Всех монахов-то пересажали, извели. Я и подошел к нему потрогать, почувствую — железо или не железо. А тот говорит:

— Поаккуратнее. Не толкайтесь.

И дальше стал читать».

Монахом этим был о. Алексий (Казаков), один из первых насельников Лавры после ее открытия, потом его на приход перевели куда-то в Самару. В обители преподобного Сергия состоялось их знакомство с Павлом Груздевым, которое переросло в крепкую дружбу. По годам они были примерно ровесники, люди, что называется, старой закалки, оба впоследствии стали архимандритами, но служили в глубинке, изредка встречаясь и переписываясь. Вот одно из таких писем о. Алексия (Казакова), написанное 1 марта 1986 года отцу Павлу в Верхне-Никульское:

«Дорогой старец, всечестнейший и досточтимейший отец Архимандрит Павел, благослови!

Рад и утешен твоим письмом и поздравлением. Спаси Господи! и паки — Спаси Господи!

Живу по милости Божией. Избёнка покрыта и одежонка пошита.

В Лавре я не был давно. И прямо скажу: охоты нет. Все

новые и люди, и порядки. Всё натянуто, надуто, чопорно. Так потихоньку живу, служу.

Молись о мне.

Целую братски

недостойный Архим. Алексий.

P. S. Кланяюсь Мари и Николаю Хлебному»

Архимандрит Алексий (Казаков) умер раньше о. Павла, в 1988 году, похоронен где-то на своем приходе. Потому-то так часто повторял отец Павел: «Я — последний. ..», что не только пришлось ему поминать всех усопших друзей и близких своих, быть свидетелем целого века, но постепенно он действительно оставался почти единственным носителем старого православного духа — духа удивительного, теплого, совсем домашнего.

Одна из самых характерных особенностей отца Павла — где бы он ни был, всегда первым делом своим считал отдать долг памяти «прежде усопшим отцам и братиям нашим» — служил молебны и панихиды на могилах как прославленных, так и безвестных подвижников благочестия. Всегда был неутомимым паломником, молитвенником и исследователем одновременно.

«Был и молился в Псково-Печерской обители 24 июля 1959 года, — сделана запись в батюшкином дневнике, — Исповедывался у иеросхимонаха Симеона. Участвовал за Богослужением. Священник Павел Груздев».

Несколько дней живет он в монастыре, изучая его историю и святыни. Многое связывает Псково-Печерскую обитель с древним Великим Новгородом и с родной мологской землей. Отец Павел переписал от руки Акафист и службу преподобному Корнилию, Псково-Печерскому чудотворцу, замученному царем Иоанном Грозным в 1570-м году, когда после казни Великого Новгорода царь двинулся на Псков.

«Сей Акафист и служба преподобному Корнилию списаны в Псково-Печерском монастыре 26 июля 1959 года, — отмечено в дневнике о. Павла. — Списал многогрешный и недостойный священник Павел Александрович Груздев. Молитвами святого преподобномученика Корнилия помилуй нас, Господи!»

Должно быть, и Акафист Пресвятой Богородице ради чудотворный иконы Ея «Умиление» Псково-Печерской, и Акафист Преподобным Псково-Печерским первоначальникам и старцам, устроителям обители, также, как и многочисленные тропари, кондаки и молитвы Псково-Печерским чудотворцам, списаны отцом Павлом с церковных книг Псково-Печерского монастыря. Кое-где он прямо указывает на это: «Молитва со службы преподобной Вассе в Псково-Печерской обители».

Период оживления церковной жизни в России в военные и послевоенные годы был недолгим. В конце 50-х снова один за другим стали закрываться храмы. Это гонение на Церковь было более скрытым, чем в 20 — 30 годы, но духовный урон от этого не становился меньше. Вскоре после возвращения своего из Псково-Печерскои обители отец Павел услышал нерадостную весть: Воскресенский храм села Борзово Рыбинского района подлежит закрытию...

Глава XI

"Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь?"

Кажется, еще в раннем детстве началось странничество о. Павла — в годы первой мировой войны, когда его, как старшего, отправила мать по дворам куски собирать, уже тогда, в четырехлетнем возрасте, дорога привела его к храму — в Мологскую Афанасьевскую обитель. А потом — Новгород, Молога, Тутаев, уральские лагеря, Се-нерный Казахстан... Словно невидимая мощная сила гонит его из одной разгромленной обители в другую, из родного отечества на чужбину, из храма — за колючую проволоку...

Враг ежедневно гонит

Веру, надежду, любовь.

Гонят тебя, моя вера!

Гонят тебя, надежда!

Гонят тебя, любовь!

Каким-то чудом — всемогущим промыслом Божиим — успевает Павел Груздев принять священство от руки такого же на склоне лет рукоположенного церковнослужителя, архиерея Исайи, в короткий период «оттепели» церковной жизни. И вот, не прослужив и двух лет в Воскресенском храме села Борзово, вынужден оставить свой приход, оставить храм на медленное умирание.

Жалко было о. Павлу расставаться с прихожанами, которые успели полюбить его — многие из них приезжали потом к о. Павлу на службу в Верхне-Никульское; жалко было оставлять без присмотра прекрасные старинные иконы, обреченные на неизвестность — сколько было случаев святотатства по закрытым храмам! Как-то раз признался даже о. Павел: хотел увезти с собой древ-

нюю икону Богородицы, а вместо нее вставить в киот копию, написанную братом Алексеем, талантливым художником. Но не поддался на это искушение: «Не буду первым храм зорить» (то есть разорять). Оставил всё как есть на волю Божию. А что поделаешь?

Неизвестно когда, в какие именно годы, пришла к о. Павлу и стала его любимой песня "Ветка" — может быть, он знал эту песню еще от отца с матерью, от бабки Марии Фоминичны? Или от певчих инокинь Мологского Афанасьевского монастыря? Или пели ее заключенные на пересыльных этапах, в вагонах без окон?

Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь?

Берегись, несчастная, в море попадешь!

Там тебе не справиться с бурною волной,

Как сиротке бедному с гордостью людской.

Одолеет, лютая, как ты ни трудись!

Далеко умчит тебя, ветка, берегись!

— Для чего беречься мне? — веткин был ответ. —

Я уже посохшая, во мне жизни нет.

От родного деревца ветер оторвал,

Пусть теперь несет, меня куда, хочет вал.

Я и не противлюся, мне чего желать,

Ведь с родимым деревцем не срастись опять.

«15-28 февраля 1960 года служил последний раз Литургию в селе Борзово, — сделана запись в батюшкиных тетрадях. — 7-20 марта 1960 г. начал службу в Свято-Троицком храме села Верхне-Никулъское».

Словно ветку к родимому деревцу, прибило пятидесятилетнего странника к родным мологским берегам: село

Верхне-Никульское и его окрестности испокон веку считались мологской землей. Лишь после затопления Моло-ги эти края вошли в состав Некоузского и Брейтовского районов. Но как невозможно оторванной ветке срастись со своим деревцем, так невозможно китежанину вернуться в родимый Китеж-град, оттого-то отец Павел живет словно в двух измерениях, старом и новом — даже даты всегда записывает по старому и новому стилю.

Отцу Павлу было предложено на выбор три прихода в Некоузском районе: Воскресенское, Верхне-Никульское и райцентр Некоуз. Некоуз ему не понравился. В Воскресенском он сам старосте не приглянулся — маленький, плюгавенький...

— Нам такого не надо, — сказала старостиха. — Нам попа надо представительного, видного, «ражого» (то есть красивого).

А в Верхне-Никульское приехал, там староста еще с войны была, Катерина Алексеевна Лебедева, открыла ему храм, и отец Павел перед иконой «Достойно есть» — она стояла в летней церкви — отслужил молебен.

— Так пел, так пел, — вспоминают прихожане, — что староста сказала: «Приезжайте, мы вас возьмем».

В те годы старосты заправляли в церкви практически всем, а священник вроде как был у них «по найму». От старосты во многом зависела регистрация священника на приход в Совете у уполномоченного по делам религии. В Верхне-Никульском этот вопрос благополучно решился, и 7 марта 1960 года управляющий Ярославской епархией епископ Исайя издает Указ:

«Моим определением от 7-го марта 1960 года настоятель Воскресенской церкви села Борзова Рыбинского района священник Груздев Павел Александрович переводится, согласно прошению, настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульского Некоузского района Ярославской Епархии.

Настоящий Указ вступает в силу после регистрации у Уполномоченного Совета по делам РПЦ по Ярославской области и обязательной явки к Благочинному».