Двое

Удивительную историю эту впервые узнала я от Елены Александровны Фогельман, москвички, прошедшей Карлаг, реабилитированной и до последних дней своих жившей в Москве. Более десяти лет длилась наша с ней переписка, и многое из того, что пережила сама и чему была свидетельницей, рассказала мне в своих письмах Елена Александровна. Много удивительных, необычных судеб припомнила. Но эта - судьба двоих - была самой удивительной и самой неожиданной.

... С первой же встречи эти двое вызывали к себе уважение и любопытство. Ее звали Лили, Лилия Эльмаровна (Яльмаровна) Пальмен. Его - Михаил Николаевич Цителов. Она - статная высокая блондинка с волевым лицом, он - красавец брюнет с пышной шевелюрой. Весь облик этих двоих был проникнут спокойной уверенностью в себе. Оба сохраняли то, что в лагерной жизни сохранить было труднее всего - Достоинство.

Лили Пальмен была шведкой по национальности и баронессой по происхождению. С блеском окончив в Ленинграде технологический институт, она работала в одном из специальных конструкторских бюро Наркомата обороны. Специалист по моторам, она была в группе тех, кто создавал первый советский танк.

Михаил Цителов был также технологом по образованию и работал в Кольчугино. Он тоже был одним из тех, кто занимался проблемами вооружения и также принимал участие в создании первого советского танка.

Каждый из них шел по жизни своей дорогой. Судьбе было угодно, чтобы дороги эти пересеклись однажды и на всю жизнь.

Но прежде чем попасть на этот трагический и одновременно счастливый перекресток, они, сами того не зная, двинулись навстречу друг другу, влекомые обстоятельствами поистине мистическими...

1926 год. У Цителова командировка в Москву. Выходной день. Он гуляет по Садовому кольцу и вдруг видит, как по мос-

товой навстречу ему движется колонна танков. Внезапно в двух шагах первый танк останавливается, и на броне появляется высокая блондинка в кожаном пальто. Впечатление от неожиданно увиденного врезалось в память надолго.

Прошли годы...

В начале тридцатых Цителов арестован и оказался во внутренней тюрьме на Лубянке, как "враг народа". И в это же время и этой же тюрьме в камере-одиночке сидит и Лили Пальмен - тоже схваченная НКВД как "враг народа". Однажды, когда Цителова вели на прогулку, он случайно увидел ту самую блондинку в кожаном пальто - "с танка". Он узнал ее. Ее тоже куда-то вел конвоир...

Через много лет оба откроют для себя, что были арестованы по одному списку - это был наградной список, по которому числившиеся в нем специалисты представлялись к государственным наградам за выпуск первого советского танка.

Дальше нить судьбы разматывалась с пугающей скоростью и драматизмом.

Пальмен перевозят из тюрьмы в тюрьму, потом она попадает по этапу в Карлаг, оттуда ее "выдергивают" и опять везут на Лубянку, предлагают хорошую работу в закрытой "шаражке" тем, чтобы сделаться осведомительницей НКВД. Она категорически отметает гнусное предложение и попадает назад, в Карлаг.

Цителов тоже в Карлаге. Оба работают в ремонтно-механических мастерских. Встречаются, влюбляются друг в друга. И о чудо - получают разрешение на брак, что в условиях лагеря просто невероятно!

Ни о каких браках между заключенными в условиях концлагерей в ту пору не могло быть и речи. Более того, всякие отношения между мужчинами и женщинами жестоко пресекались и карались карцерами и БУРами. А тут случилось странное: начальник управления Карлага Линин лично дает разрешение на брак

двум политическим заключенным. Более того, им разрешается совместное проживание! И в лагере у них рождаются дети - сын Игорь и дочь Галина. Можно ли в это поверить? Да, так было.

Обо всем этом и многом другом рассказала в своих воспоминаниях Лили Яльмаровна Пальмен. Их мне передала ее дочь Галина Михайловна Цителова. Мне кажется, давно настало время их опубликовать. История Пальмен и Цителова - нетипичная, удивительная и даже невероятная, тем не менее имевшая место в действительности - это еще один штрих к картине тех лет, которую пытаюсь я воссоздать на этих страницах. Вряд ли где-то еще было возможно ее повторение - лагерные режимы были повсеместно суровы и безжалостны к человеку. Но то, что случилось, то случилось. Эти двое сумели пронести через свой лагерный срок большое и светлое чувство. Не сломались. Не отступили от своей любви. Не изменили себе.

Все, кто знал этих двоих по Карлагу, единодушны в одном: это была удивительная пара. Это были люди, вызывавшие к себе безмерное доверие, уважение и неизменно - восхищение.

Но лучше всего о себе и о времени, в котором довелось жить, рассказывает сама Лили Пальмен:

1. Арест.

С 1927 года и по 1933 год, по совместительству с работой на заводе "Большевик" в Ленинграде работала доцентом в Институте гражданского воздушного флота. Летом 1933 года институт отстроил себе лаборатории в Пулково, около аэродрома. Мне предложили, кроме преподавания, заведовать одной из лабораторий (специальное исследование моторов), поэтому я с большим трудом добилась увольнения с завода и в августе уехала в отпуск в Евпаторию.

Вернулась 8 сентября и позвонила по телефону одному из товарищей по работе. Он мне рассказал, что после моего отъезда

приехал на завод начальник отдела механизации и моторизации армии Халкиопов и, когда узнал, что я уволилась с завода, уcтроил страшный скандал директору.

Около 9 часов вечера раздался звонок, а потом стук в мою дверь. Мой доберман Джим зарычал. Я открыла дверь и увидела троих военных из ГПУ с ордером на обыск и арест.

Начали они у меня рыться, смотреть книги и вытащили из шкафа штук пять свечей Боша - я их выписала на заводе для института и получила официально. Собаку пришлось запереть в ванной, где она, как потом рассказали, ободрала всю дверь - вес время рычала и готова была разорвать пришельцев в клочья.

Ушла я, в чем была - днем я ходила в институт, а у нас все были обязаны носить форму: синяя юбка, пиджак с золотыми пуговицами и нашивками на рукаве - авиационный знак. Увели меня. Внизу стояла машина - привезли на Шпалерную, в тюрьму, там сразу спороли пуговицы и нашивки. На ногах у меня были лакированные туфли на каблуках. Заперли в камеру.

Я по наивности все думала, что арестовали меня из-за свечей, считая, что я их взяла незаконно, и все пыталась им объяснить, что у меня есть квитанции об оплате и счет с завода институту, но они меня не слушали. Эту ночь я, конечно, не спала, а утром меня повели фотографироваться анфас и в профиль и снимать отпечатки пальцев. Вечером привезли на вокзал и посадили в тюремный вагон с решетками. Я была совсем одна. За решеткой ходил конвоир.

Утром приехали в Москву. Вели меня двое штатских, посадили в машину и повезли на Лубянку. Там на первом этаже посадили в маленькую камеру, где я просидела несколько часов. Затем за мной пришли два конвоира и отвели по лестнице к следователю.

Первым вопросом следователя был: "В какой контрразведке вы работаете?" Я была совершенно ошеломлена, так как не по-

нимала, что такое "контрразведка" - термин "разведка" был мне знаком и понятен, а вот "контрразведка"...

Следователь, увидев мою растерянную физиономию, закричал: "Не представляйтесь, я все равно заставлю вас сознаться! Учтите, что вам грозит расстрел, а в лучшем случае Соловки, где вы будете рады, когда вас выбросят на корм рыбам!" Он вызвал конвоира и велел отвести меня во внутреннюю тюрьму ОГПУ.

2. В тюрьме.

Внутренняя тюрьма ОГПУ находилась в здании на Лубянке. Там несколько этажей - меня отвели на самый верхний, где только одиночные камеры. В камере паркетный пол, который заставляли натирать два раза в неделю, одно окно, закрытое решеткой с козырьком, и койка, вделанная в стену. В углу "параша" — оцинкованный бак с крышкой и двумя ручками. Вечером принесли еду - перловую кашу в очень красивой сервировке: в никелированной низкой кастрюльке. Кашу ела с отвращением. В двери глазок, закрывающийся с наружной стороны металлической створкой. Ночью свет в камере тушили, но зажигали регулярно, когда дежурный поворачивал створку и заглядывал проверить, что делается в камере.

Утром приносили кружку сладкого чая, кусок черного хлеба (это около 9 часов утра). Часов в десять вели в уборную с парашей. Уборная большая, в ней несколько раковин для мытья. В двери тоже глазок. Я набрала полную пригоршню воды, и когда глазок открылся, плеснула в него водой.

Спать я не могла - спала урывками. Мешало частое зажигание света, и еще по вечерам уводили на расстрел. Тогда раздавалось: "Прощайте, братцы, иду в расход!" В это время сразу включали очень громко гудящий вентилятор, чтобы заглушить эти крики. Как выяснилось позднее, Миша (Михаил Николаевич Цителов) тоже сидел в этой тюрьме в одиночке на верхнем этаже.

На допрос вызывали всегда поздно - в десять, одиннадцать часов вечера. Вели, что называется, впритык: лестничная клетка закрыта со всех сторон решетками во избежание имевшихся случаев, когда заключенные бросались вниз и разбивались насмерть. При входе в служебный корпус стоял стол и сидел конвоир, записывавший в специальном журнале фамилию заключенного и время прохода. Позднее мне следователь объяснил цель этой процедуры - при возвращении с допроса тоже фиксировалось время. Он мне сказал, что при разборе дела в конце следствия, чтобы его не могли обвинить в том, что он не добился нужных показаний из-за недостаточно длительных допросов, следователь скрупулезно фиксирует время, потраченное на допрос. Мол, много затратил времени и не его вина, что не смог ничего добиться о обвиняемого - крепкий орешек попался...

Примерно раз в неделю водили в баню, тоже всегда вечером, а после этого водили на допрос, очевидно, считая, что после бани человек легче поддается "уговорам".

3. Допросы

На первых допросах мой следователь Барсуков пытался меня убедить, что я должна написать о том, как я занималась шпионажем. Он все убеждал меня, что расстрел мне обеспечен и единственным шансом спастись является "чистосердечное признание". При этом он цинично говорил: "Мы знаем, что вы хороший инженер - плохие нам не нужны, мы бы вас тогда не взяли". Через пять таких допросов он мне заявил: "Я вижу, что вы человек твердый и поэтому я решил применить к вам систему конвейера, которую мы применяем к мужчинам".

Система эта заключалась в непрерывном допросе - следователь уходит домой, отдыхает, а заключенный остается в его кабинете с конвоиром, который не дает ему сесть. Через три-четыре часа стоять становится очень трудно, ноги отекают. Но

конвоир, конечно, безжалостен. Иногда под утро является следователь и, спросив: "Ну, подумали?", получает отрицательный ответ и тогда отправляет в камеру. После таких допросов я отказалась от прогулки. Вообще для "прогулки" каждый день выпускали во внутренний двор. Дворик маленький, было холодно, мерзли ноги в лакированных "лодочках", так что я буквально бегала по кругу, но все равно подышать свежим воздухом, и увидеть небо было удовольствием. Однако после "конвейера" я была способна только лежать на своей койке - так болели ноги.

Конвейерный допрос я прошла три раза. Наконец на одном из допросов следователь спросил меня: "Вы знали профессора Бриллинга?" Бриллинг был крупным знатоком авиационных моторов и все наши проекты утверждались всегда на заседаниях, где он присутствовал. Я знала, что и он, и профессор Стечкин были арестованы по "делу промпартии". Я ответила, что Бриллинга знала. Тогда следователь позвонил и попросил принести ему "дело промпартии". Когда папки принесли, он открыл одну и сказал мне: "Сейчас я вам прочту сказочку, которую написал профессор Бриллинг". И начал читать: "Я, Николай Романович Бриллинг, был членом контрреволюционной вредительской и шпионской организации..." и т. д.

После этого следователь сказал: "Ну вот, я дал вам шпаргалку. Теперь вы знаете, что я хочу от вас получить. Больше я с вами возиться не буду".

И действительно, через пять дней меня перевели в специальное подвальное помещение в Малоникольском переулке, где жили уже около десяти специалистов нашего завода - все артиллеристы, которых утром увозили для работы на какой-то из московских артиллерийских заводов.

У меня была отдельная комната. По вечерам я на кухне мылась с головы до ног холодной водой, ложилась спать в десять часов вечера - они приезжали позже, так что я их не видела. Днем

занималась тем, что писала подробную инструкцию по эксплуатации танка Т-26. Собственно, меня для этого и перевели в эту квартиру.

Разрешали даже выходить гулять в переулок, правда, с условием, что я не буду ни с кем разговаривать. В общем, после одиночки внутренней тюрьмы ОГПУ здесь был просто рай. Под Новый год остальных обитателей квартиры привезли рано, и мы вместе встретили Новый год. Помню, топился камин и было даже уютно.

Примерно в середине января 1934 года к нам вечером приехало начальство и объявило, что в связи с окончанием следствия нас переведут обратно в тюрьму. Там сидеть придется недолго - до окончательного решения нашей участи. И в тот же вечер снова попала в одиночную камеру на верхнем этаже внутренней тюрьмы ОГПУ.

Когда меня в очередной раз привели на допрос, следователь сказал мне, что я очень хорошо написала инструкцию. Потом он сказал, что раз я отрицаю свою вину, то у меня будет очная ставка. И вот через несколько дней он меня вызвал. У него находился начальник молотового цеха нашего завода, вид у него был странно сконфуженный.

Следователь говорит ему: "Подтвердите свои показания о том, что вы получали от нее секретные чертежи по танку и авиационным материалам".

Абсурдность ситуации заключалась в том, что все цеха участвовали в производстве и имели эти чертежи, на что я тут же обратила внимание следователя. А начальник молотового цеха ужасно засмущался, даже заплакал и сказал: "Но ведь вы заставили меня дать эти нелепые показания!"

Следователь разозлился и немедленно прекратил очную ставку и допрос. А я, до этого момента не проронившая ни одной слезы, тут вдруг расплакалась - так мне стало жаль человека, давшего эти нелепые показания.

Больше на допросы меня не вызывали. А через несколько дней меня снова отправили в Ленинград, на Шпалерную.

Во время моего пребывания в Москве около месяца я была в Бутырской тюрьме, в общей большой камере. В Бутырках режим был легче, ежедневные прогулки, кормили лучше: раз в неделю давали чечевичную похлебку с кусочками колбасы, давали пользоваться библиотекой - мы сами туда ходили с конвоиром и выбирали себе книги. Там я прочла на французском языке "Портрет Дориана Грея" - до этого читала его на английском и в русском переводе. Один раз в неделю можно было купить что-нибудь за свои деньги в лавочке - через конвоира. Я, конечно, покупала только папиросы, но какое это было удовольствие! На Лубянке давали каждый день 13 папирос и 13 спичек, так что курила я все время.

После Бутырок я была две недели в общей камере на Лубянке. Это значительно легче одиночки. Я организовала там по утрам зарядку, гулять в компании было значительно веселее, а гуляли мы не во дворе, а на какой-то крыше.

Еще один раз меня временно, дней на десять, перевели из одиночной камеры в камеру на двоих. Там я сидела с женщиной, работавшей на КВЖД - их всех пересажали. Она была певицей с очень красивым голосом, работала там в самодеятельности. Из нее тоже выжимали показания о "шпионской деятельности" и она все время меня мучила и советовалась, как ей быть. Конечно, нас посадили в камеру вдвоем, чтобы мы друг друга "обработали", но из этого ничего не получилось. Сидеть вдвоем еще тяжелее, чем одной, и я была рада, когда меня как-то вечером повезли на вокзал и отправили в Ленинград.

В Ленинграде я сидела на Шпалерной. Там хорошие камеры с уборной, а не с "парашей", каждый день водили гулять и каждый день около двух часов пополудни водили в какую-то комнату, где кормили очень хорошим обедом, даже с мороженым. По

вечерам по внутренним переходам водили в «большой дом», откуда была видна Нева.

Что им было от меня нужно, не знаю. Очевидно, они добивались, чтобы я назвала какого-нибудь ленинградца из числа знакомых. Однажды следователь так мне сказал: "У вас детский срок". Я по наивности поверила и решила, что мне дали три года. Когда все эти церемонии с обедами, допросами мне окончательно надоели, я объявила голодовку. Очевидно, это не входило в их планы, и меня в тот же вечер повезли на вокзал.

4. Этап

Привезли меня в Москву, но не в тюрьму, а на железнодорожные пути, где стоят тюремные вагоны и формируется этапный поезд. Когда мы подъехали к вагону, конвоир мне сказал: "Держитесь за свои вещи, а то их у вас быстренько украдут". Он открыл в вагоне крайнее купе и затолкнул меня туда. В купе уже было около десяти женщин. Я сразу забралась на самую верхнюю полку в свободный уголок и села на свои вещи. Вещей у меня было немного: смена белья и одна простыня. Тут я услышала такой отборный мат, какого и представить себе никогда не могла. Конвоир подошел к дверям и сказал: "Прекратите тут ругаться! Вот новенькая у вас политическая, интеллигентная, а вы себя так ведете. Просто стыдно". Тогда они прекратили ругань, но начали делиться друг с другом такими непристойными подробностями, да с таким цинизмом, что было противно слушать. Но деваться было некуда и пришлось выслушивать эти откровения всю ночь.

Утром стали формировать этап и человек семь увели в другое отделение. Как оказалось, они были блатные - урки. Вместо них привели других - политических и спекулянток. Стало значительно спокойнее. Рядом со мной оказалась очень симпатичная женщина из Казани, взятая за спекуляцию, она была беременная, и у нее было много вещей.

В уборную выводили всех по очереди и по одному человеку. Принесли еду - по ломтику хлеба и по кружке чаю. Днем поезд тронулся. В купе было очень тесно и жарко. Днем опять принесли по кружке чаю и по ломтю черного хлеба. Часов в девять вечера - то же самое.

От духоты и жары ехать было очень тяжело. На следующий день днем приехали в Сызрань. Тут же выгрузили всех и отправили в тюрьму. Когда выгружали из вагона, заставляли садиться на корточки. У конвоя были собаки. До тюрьмы было недалеко, шли пешком. Мне было жаль моей соседки и я несла ее вещи, довольно тяжелые. Когда подошли к воротам тюрьмы, их открыли, и каждый по очереди шел через двор тюрьмы в корпус. Помню, как ни странно, но у меня в этот момент вдруг возникло ощущение свободы - рядом не было конвоира, как в Москве или Ленинграде.

Камера большая. Ко мне подошла женщина из нашей партии, молодая, и попросила закурить. Я с удовольствием дала ей папиросу, и мы мирно посидели и покурили. Потом уж мне сказали, что это "урка" и звать ее Лелькой и что с ней надо быть поосторожнее - она может обокрасть. Она была не единственной в нашей партии, и ее, как и всех других блатных, политические очень боялись.

К вечеру принесли баланду с хлебом. Баланда - суп, в котором плавают капустные листья, совершенно не съедобный. Утром принесли чай с хлебом и предложили желающим пойти на работу — на сбор помидоров. Я решила пойти - разнообразие и свежий воздух. Мне стали говорить: "Пока вы будете на работе, все ваши вещи растащат". Но Лелька сказала мне: "Иди, все будет в порядке". Как потом мне рассказали, Лелька после моего ухода объявила: "Кто посмеет дотронуться до Лилькиных вещей, будет иметь дело со мной". Лельку все боялись.

Я работала с удовольствием, на свежем воздухе, еще можно было поесть помидоров. Я даже в камеру принесла несколько штук и поделилась с Лелькой.

Вечером нас повезли дальше, в Челябинск. Ехать было тяжело, душно, жарко. Питание - хлеб и чай.

В Челябинск приехали вечером, при выгрузке из вагона опять усадили на корточки. У конвоя опять собаки. Конвоиры предупредили: если кто по дороге сядет или перестанет идти - стреляют без предупреждения. Я снова взяла, кроме своих вещей тюк беременной женщины, и мы пошли. Примерно через полчаса раздалась команда: "Сесть на корточки!». Старший конвоир стал вызывать к складной табуретке, изображающей столик, всех по очереди. На табуретке у него лежали документы. Когда он назвал мою фамилию, я подошла, и он спросил у меня: "Сколько раз бежала и какой срок сейчас получила?" Я ответила, что первый раз в этапе и срока своего не знаю, но думаю, что от трех до пяти лет. Он рассмеялся и сказал: "Ты приговорена к расстрелу с заменой десятью годами лагеря". Так я узнала свой срок.

Когда он всех проверил, пошли дальше. Идти было все труднее и труднее. Наконец наступил момент, когда я почувствовала, что идти дальше не могу, и решила - сяду, пусть меня пристрелят. Положила вещи на землю и села на тюк. А конвоиру, шедшему за мной, сказала: "Больше не могу. Стреляй!". Он рассмеялся и говорит мне: "Дура, вот же тюрьма, видишь огни, мы уже дошли". И правда, до ворот тюрьмы оставалась какая-то сотня шагов.

Челябинская тюрьма страшно грязная, бегают полчища крыс. Загнали нас в камеру и сказали, что утром повезут дальше, до Петропавловска. Койки — драные деревянные топчаны, сверху набросана солома. Единственная отрада - принесли чай с куском хлеба. Но кругом такая грязь, на стенах клопы, тараканы, пол земляной, бегают крысы. Все же выпили чай и улеглись. Утром подняли рано. В этот раз дали подводу для вещей и в сопровождении конвоиров с собаками мы двинулись пешком на вокзал. Было уже светло, и казалось, что вокзал стал ближе - идти было легче.

Погрузили в вагоны и доехали до Петропавловска. А там сразу пересадили на другой поезд - в Караганду. Пересадили в хорошие вагоны, без решеток и сплошных нар. И даже конвоиры сказали нам: "У кого есть деньги, мы купим на станции, что надо". На станции были яблоки, колбаса и конфеты, но у меня не было денег.

Тут случился следующий инцидент. В соседнем купе сидели мужчины. Вдруг там начался скандал - вопли, крики, ругательства. Оказывается, у одного из ехавших украли деньги. Конвоиры искали, но найти не могли. Одного, по его просьбе, отвели в уборную. И вдруг моя Лелька стала колотить в дверь и требовать, чтобы ее отвели в уборную. Конвоир ее повел. Через десять минут она явилась сияющая и говорит мне: "Ну, Лиля, теперь мы заживем!" и показывает деньги - пять пятирублевок. Я спросила, откуда у нее деньги? "Нашла в уборной". Я сразу поняла, что гот, кто украл, попросился в уборную, чтобы их спрятать".

Я сказала Лельке: "Надо вернуть владельцу". Она удивилась: "Ты что, сумасшедшая? Мы с тобой заживем по-царски!" Я растерялась: и ее выдать нехорошо, и участвовать в грязном деле тоже нехорошо. Тут подъехали к станции. Лелька дает конвоиру пятерку и просит купить булки, яблок, колбасы и конфет. Он все это принес. Леля - половину мне, а я своей частью поделилась с другими. Так что до Караганды мы были сыты.

В Караганду приехали рано утром. Там же, на станции, располагался пересыльный пункт Карлага. На пересылке было много народу. Нам дали суп. Пол в бараке был земляной и такое количество блох, что миска с супом моментально подернулась коркой - слоем блох. Давали нам немного сырого хорошего лука - мы пекли его в золе, было очень вкусно.

Вечером около пяти часов позвали идти работать в прачечную. Мы с Лелькой нашли там огромные корыта, воду надо было носить из баков. Стирали мужчинам нижнее белье - оно было коричнево-черного цвета, и я даже удивилась, что после "второ-

го захода" оно оказалось из белой бязи. Работа тяжелая и очень утомительная. В девять часов вечера кончили, и Леля стала тащить меня к заведующей прачечной: "Там будет водка!", но мет это не вдохновляло, и я отказалась.

Утром вызвал меня конвой, посадили меня в машину и не везли в Долинку. Там было расположено главное управление Карлага, и там распределяли на основную работу. Привезли на грузовой машине в Долинку и запихнули в барак с блатными. Командовала в бараке так называемая Зима - она три раза сидела за убийство и грабеж, три раза бежала из лагеря. У меня вещей было мало, и я легла на топчан прямо в своем кожаном пальто Почти уснула, вдруг будит вохровец: "Вставай, идем в другом барак!" Пошли с ним. Он говорит: "Зима сама пришла и просила, чтобы вас перевели в другой барак, так как в этом у вас бы наверняка отняли пальто и вещи"

Новый барак тоже был для блатных, но там публика потише. Моей соседкой была какая-то Валя, тоже сидевшая за убийство и два раза бежавшая из лагеря. Там я спокойно переночевала, и утром меня повели в УРЧ - учетно-распределительную часть и дали направление в Центральные ремонтные мастерские (ЦРМ). ЦРМ были в 12-ом отделении Карлага. Начальником был некий Хрустюк, он назначил меня в конструкторский отдел. Тут уж я попала в "технический" барак, где только политические и не было блатных. Там было просторнее, чище и публика приличнее. Попала я и в столовую ИТР, где кормили лучше.

5. Первое знакомство

В ЦРМ я работала с чертежной доской и рейсшиной - проектировала какое-то приспособление для мастерской. Через два-три дня зашел ко мне в обеденный перерыв какой-то высокий мужчина. Одет он был очень хорошо - в черном костюме, в белой рубашке, с галстуком. Нас познакомили - это был Цителов,

мастер чугунно-литейного цеха. Он сообщил мне, что сегодня день его рождения и потому у него такой парадный вид.

Встречались с ним мы редко: в литейный цех я не заходила, - больше бывала на автобазе.

В начале декабря, вскоре после убийства Кирова, мне сообщили, что вечером меня с конвоем отправят в ... Москву.

Стояли сильные морозы. Вечером за мной зашел Цителов и сказал, что он проводит меня в барак, где я должна собрать свои вещи. Я вспомнила, что на днях должна получить посылку из Ленинграда от соседки по квартире и оставила ему доверенность на ее получение.

Он довел меня до барака, грея все время мои руки, и сказал, что сейчас достанет для меня валенки, так как в такой мороз ехать в туфлях нельзя. И действительно, принес мне валенки, которым я очень обрадовалась. Когда за мной пришел конвоир, мы попрощались, и мне стало очень грустно. Я почувствовала, что расстаюсь с большим другом.

В Москву меня вез один конвоир в общем вагоне и, когда уходил, просил меня никуда не отлучаться. В Москве он сдал меня на Лубянку. Я опять попала в одиночку.

Через пару дней вызвали на допрос и привели к заместителю Ягоды - Шанину. Села за стол. Мне принесли чай с пирожными. И начался неприятный разговор. Я резко отказалась принять предложение Шанина, после этого он вызвал конвой немедленно, что бы меня увели. Еще с издевкой поинтересовался, в какой лагерь я хочу попасть? Я, конечно, хотела вернуться в Караганду, но подумала, что, если я ему это скажу, он обязательно отправит меня в какое-нибудь другое место. Поэтому я сказала: "Мне безразлично". ,

На следующий день я снова на вокзале. И вижу поезд "Москва-Караганда". Я страшно обрадовалась...

6. Возвращение в Карлаг

По возвращении в Карлаг меня сразу же направили в ЦРМ Начальник Хрустюк назначил меня инженером по автомашинам - в мои обязанности входило принимать машины после капитального ремонта.

Когда я приехала, Миша Цителов сразу же уговорил меня вступить в их "колхоз" - они жили в домике при ЦРМ. В "колхозе" был он, Толя Сухин, Женя (фамилию не помню). Все получали в будках ИТР-овский обед, приносили его домой и вместе обедали у них за столом. Все, что покупалось дополнительно, делилось на всех. Посылки, которые приходили, тоже делили на всех. Так создалась у нас дружная, крепкая "семья".

Моя работа была очень удобной - я уезжала для испытания машин и пользовалась полной свободой. К весне, при хорошей погоде, ходила на речку Чурубай-Нуру, загорала на песке и купалась.

Для того чтобы получить пропуск свободного выхода из зоны, я стала участвовать в хоре. Мы регулярно репетировали и пели в концертах. Кстати, пели хором "Клевету" Россини.

Конечно, наша с Мишей взаимная симпатия была быстро замечена, и о ней донесено в соответствующую инстанцию. В результате Мишу перевели из Долинки в ЦПО (Центральное полеводческое отделение) в трех километрах от Долинки. Он был назначен механиком по нефтяным двигателям. За ним закрепили лошадь, и он привозил в ремонт в ЦРМ двигатели. Так мы продолжали встречаться то в нашем "колхозе", то на речке. Через несколько месяцев Мишу вернули в ЦРМ в литейный цех.

В ЦРМ работал некто Сеченов, сидевший за шпионаж. Это был единственный настоящий шпион, который мне встретился в Карлаге. В прошлом он был белым офицером и шпионил в тылу у красных. У него была маленькая отдельная комнатка.

К тому времени нам посоветовали подать заявление на имя начальника Карлага Линина, попросить у него разрешения на официальный брак, так как ни у меня, ни у Миши нет и не было законной семьи. И такое разрешение мы получили! Сеченов дал мне ключ от своей комнатки...

Надо сказать, что Сеченов был очень предприимчивым человеком. Ему в голову пришла мысль о переводе автомашин с бензина на газ. Газогенераторные машины тогда начали появляться, но работали они на деревянных чурках, а чурок в степных районах нет. Сеченов решил, что надо попробовать разработать газогенератор, работающий на буром угле, - бурый уголь не коксуется, а, следовательно, может заменить чурки. Он предложил эту идею начальнику Карлага, она того заинтересовала. В результате было решено создать ГЭМС - газогенераторную экспериментальную станцию в Караганде и выделить туда нужных специалистов.

Сеченов предложил меня, я попросила включить туда Мишу, затем профессора-химика Карташова, в качестве электрика Владимира Борисовича Захарова. Начальником ГЭМСа был назначен работник ВОХРа Гумилев, человек не глупый и приличный. Его заместителем по технической части - Жилкин, инженер. В результате мы все отбыли в Караганду, где нам было предоставлено для работы небольшое помещение — мастерская и две комнаты для конструкторских работ и еще, близко от этого помещения, какой-то недостроенный корпус, который должны были доделать для общежития и столовой с кухней.

А до этого мужчины ютились в мастерской, а я пока - в проходной комнате, где был кабинет Гумилева, отгороженный, как стеклянная веранда. Я уже ждала ребенка (сын Игорь родился 6 июня 1936 года в Караганде), и жить в таких условиях было очень не легко.

Работали мы дружно. Народу прибавилось - был у нас инженер Игорь Александрович Тавасииерна (финн), немец Карл Федорович (фамилии не помню). Продукты получали сухим пайкам. Был у нас свой повар-кореец, который прекрасно готовил. Могли свободно ходить в город в кино. В общем, жилось как вольным. Помню встречу Нового года - был роскошный ужин, потом танцы. Игорь уже родился к тому времени, ему было около семи месяцев. Родился он в городском роддоме. Накануне его рождения я еще испытывала машину с газогенератором - первую опытную.

Когда я выписалась из роддома, Миша уже жил в общежитии в большой комнате. Печки там еще не было, не было и кроватки для Игоря, и мы клали его в большой деревянный чемодан, крышку которого подпирали палками.

7. Первый приезд бабушки

Осенью 1936 года Миша получил разрешение на приезд бабушки - Софьи Васильевны Цителовой, матери Михаила Николаевича Цителова. Я, конечно, очень волновалась. И вот наступил день приезда. Поезд приходил вечером. Игоря положили в чемодан, закрыли куском марли и поехали на грузовой машине на вокзал. Я осталась в кузове, а Миша пошел на вокзал. Почти сразу вернулся с бабушкой - поезд уже пришел. Я вылезла из кузова, и Миша меня представил: "Мама, это моя жена". Затем мы поехали к себе. Миша пошел с бабушкой в комнату, а я осталась в машине. Скоро Миша за мной пришел: я застала бабушку стоящей у чемодана с Игорем. Конечно, вид у нее был ошеломленный. Тут она меня обняла, поцеловала, и я почувствовала, что все в порядке. Бабушка уехала, когда Игорю уже было три месяца - эту дату мы торжественно отпраздновали.

Через некоторое время после отъезда бабушки наше учреждение перевели в Долинку. Начались строгости 1937-го года...

Мы попали в четвертое отделение, для работы нам отвели хорошее помещение и еще длинное здание - для общежития, в

котором мы с Мишей отгородили себе "квартиру" - сени, кладовку, кухню и комнату. Сделали хорошую большую печь, все отштукатурили и выбелили.

Вечерами Миша частенько играл на бильярде, и тут у нас завелся какой-то тип, который по неизвестным причинам и мотивам "настучал" на Мишу и Владимира Борисовича Захарова, мол, они рассказывают ... анекдоты. В результате в один прекрасный день Мишу, Владимира Борисовича и еще одного игрока на бильярде арестовали и увезли в спецотделение Дель-Дель, где они содержались как в карцере. Обычно попавших в спецотделение Дель-Дель расстреливали...

К этому времени я была назначена начальником ГЭМСа и ежедневно ходила к начальнику управления Карлага и просила возвратить Мишу на работу. Так тянулось два месяца. Наконец, я пошла в третий отдел, своего рода ГПУ в лагере, и сказала следователю: "Если вы считаете виновным Цителова, то почему не сажаете меня - ведь у меня с ним одинаковые взгляды и мысли". На что он мне ответил: "Но вы ведь не играете на бильярде и не рассказываете анекдотов".

На следующий день я отправилась к начальнику лагеря и все это ему рассказала. Он выслушал меня и пообещал дать распоряжение третьему отделу поскорее разобраться в этом деле. И действительно, через три дня в третий отдел вызвали нашего коменданта - стрелка ВОХРа и расспрашивали его о Мише и еще об одном сотруднике (который и был этим стукачом), и наш комендант очень плохо его отрекомендовал. В результате через несколько дней нашего коменданта отправляют в Дель-Дель с приказом привести оттуда Цителова.

И вот настал счастливый вечер, когда Миша вернулся! До этого я от него несколько раз получала записки, в которых он писал: "Теперь мы с тобой, наверное, никогда не увидимся". Я ревела, как белуга. И вдруг все кончилось благополучно!

8. Второй приезд бабушки

Миша получил разрешение на второе свидание с бабушкой, и она приехала к нам в Долинку. Игорю уже было около полутора лет. Обстановка на воле уже начала сгущаться. Бабушка прожила у нас спокойно месяца полтора, как вдруг в один прекрасный вечер к нам явился военный и заявил: "Я пришел за ребенком, его поместят в ЦПО в детдом". Далее он сообщил, что меня заберут в зону четвертого отделения. Я сказала, что ребенка не отдам и пойду к начальнику управления просить об отмене этого постановления. Он пообещал, что подождет до завтра и ушел.

Я помчалась в управление и там выяснила, что начальник уехал на неделю. Тогда я умолила нашего коменданта, чтобы он утром следующего дня отвез бабушку с Игорем в Караганду, куда я посылаю машину за углем. Он согласился. После этого он отвел меня в зону и сказал, что завтра придет за мной, чтобы вывести меня на работу. Всю ночь я проволновалась и проплакала, а утром вышла из барака к проходной — наш комендант уже ждал меня. По дороге он сообщил мне, что отвез бабушку с Игорем в Караганду. У меня стало легче на душе.

Днем, когда я сидела на работе, пришли из ЦПО и сказали, мол, мы заберем твоего сына в детдом. Я ответила: "Ребенка уже нет в Долинке, он уже уехал". Конечно, мне грозили суровым наказанием, повели в ЦПО, но после "разборки", уже выходя, я услышала, как начальник ЦПО сказал мне вслед: "Правильно она сделала".

После этого я окончательно поселилась в зоне за проволокой, а Мишу отправили в двенадцатое отделение, тоже в Долинке, и тоже за проволоку. Теперь мы уже больше не могли видеться свободно, но держали связь через друзей, имевших пропуск на свободное хождение.

Виделись мы с Мишей редко, но как-то раз его приятель, у которого была отдельная комната в том же отделении, где был

Миша, уехал на несколько дней и оставил Мише ключи. Я выбралась, прошла в двенадцатое отделение, и мы там встретились. В результате должна была появиться Галя (Галина Михайловна Цителова, дочь, родилась 4 апреля 1940 года в селении Долинское).

9. Появление Гали

Миша работал главным механиком автобазы, а я в ГЭМСе занималась переоборудованием колесных тракторов ХТЗ на газогенераторы и испытанием опытных образцов.

Я все время работала, часто выезжала в поле и испытывала наш трактор на пахоту, боронование, с комбайном и т. п. Работа была тяжелая, у трактора ХТЗ нет стартера и заводить его приходилось рукояткой - это довольно утомительно.

Никто не подозревал, что я скоро буду рожать. Знали это только мои сотрудницы - Рина Завадовская и Кира Смолина. Они обещали мне, что отведут меня в больницу, а сами принесут все, что потребуется, из зоны.

И вот настал последний день и, как назло, у меня в мастерской собирали одну машину по срочному заказу, руководила сборкой я - кроме меня никто не знал, что надо делать. У меня уже к вечеру начались схватки, но я все время была в мастерской, пока не кончили сборку.

В девять вечера отправились втроем в больницу. Когда все кончилось и меня отнесли в палату, я почувствовала безумный голод - обедала еще в два часа дня! Я спросила в палате, нет ли у кого кусочка хлеба. Мне дали хлеба, я поела и блаженно уснула.

Утром прибежали меня проведать мои сотрудницы, принесли мне оладьи. Пришел узнать, как мои дела и кто родился, и Мишин товарищ.

Миша пошел в управление лагеря и подтвердил, что он признает себя отцом ребенка.

Через три дня я встала. Чувствовала себя хорошо, и на шестой день меня выписали. Подали лошадь и розвальни, дали мне завернутую в пакет Галю и узел с моими вещами. Села я и поехала в ЦПО. Где-то там возница меня высадил, сказал: идите направо по дороге и там сдадите ребенка.

Я пошла. Мне было очень тяжело нести на одной руке Галю, а на другой мой узелок, в котором было немного вещей - простыня, смена белья, но сил у меня не было. Тащилась я с трудом и, наконец, увидела дом. Позвонила - это оказались ясли для детей. Сдала туда Галю, а сама отправилась искать женский барак для "мамок".

Нашла его. Там были двухъярусные нары. С трудом нашла место на верхнем ярусе и расположилась там. Дали мне байковое одеяло и соломенную подушку. Было уже около трех часов дня. Принесли хлеб - обеда в этот день не было. Около одиннадцати вечера пришел конвой и повел "мамок" в ясли кормить детей.

В комнате вдоль стен стояли стулья, на которых сидели "мамки", и им приносили сестры детей на кормление. В час ночи конвой отвел нас назад в барак, а в шесть утра снова повели на кормление в ясли.

После утренней кормежки - на работу, "тяпать" землю после полива. Норма на огородах была очень тяжелая, приходилось буквально "тяпать" бегом. А если норму не выполнишь, то хлеба дадут только 200 граммов — будешь голодной. А ведь надо кормить ребенка! В перерывах между работой тоже водили в ясли на кормежку.

Самая трудная была ночная кормежка - дети полусонные, сосать не хотят, а ребенка взвешивают до кормежки и после и не принимают назад, если он не высосал 80 граммов. Среди "мамок" много блатных, они не хотели кормить детей, желая от них избавиться, морили голодом. Галя в эту последнюю кормежку всегда ела плохо, засыпала, и мне ее возвращали несколько раз.

Конвой ругается, хочет поскорее нас сдать обратно в барак и уйти на покой, а тут такие задержки.

Иногда возвращались в барак только к двум часам утра, подъем и снова поход в ясли. Спать приходилось совсем мало. Но, слава Богу, Галя не болела, а многие дети болели воспалением легких.

Однажды днем мне сказали: "Иди скорее в котельную, к тебе пришел твой мужик". Я пошла. Действительно, Миша сумел как-то проникнуть, принес мне халвы, немного масла. Поговорили с ним. Он мне рассказал, что приехал из Москвы Косилов, он очень интересовался нашими газогенераторами и обещал меня вытащить из ЦПО в Долинку.

Действительно, через несколько дней за мной приехали и привезли меня в Долинку, где поселили в зоне четвертого отделения, но в отдельной комнате и дали няньку-татарку Камилю. Очень хорошей женщиной была Камиля, она вырастила двенадцать своих детей. Тут уж я как-то днем взяла Галю в ГЭМС, и Миша пришел познакомиться со своей дочерью.

Теперь нам жилось неплохо - Миша был старшим механиком автобазы в двенадцатом отделении, а я начальником ГЭМСа. Миша добывал и мясо, и жиры, а у Карташова была духовка, в которой он жарил мясо. Добывали также патоку (в Карлаге был запущен сахарный завод), дыни, арбузы и разные овощи. В комнате у нас было тепло и уютно.

До моего возращения в Долинку мы не писали бабушке, что родилась Галя. А Игорь, когда болел, как-то вдруг взял да и заявил бабушке: "Вот мы тут сидим, а у мамы и папы родилась девочка". И вскоре они получили от нас письмо с этой вестью...

10. Освобождение

Вдруг, в один прекрасный день вызвали меня и Мишу с Карташовым к начальнику управления. Он объявил нам, что нас досрочно освобождают по его ходатайству, но он надеется, что

работу мы не бросим, а закончим, но уже в качестве вольнонаемных. Мы, само собой, согласились.

Нам с Мишей выделили отдельный домик, состоящий из сеней, кухни и трех комнат. Во дворе был сарай. Одна комната была без отопления. Шел август 1942 года...

Вскоре мы получили письмо от бабушки. Она писала, что хочет приехать к нам со старшей сестрой Михаила Николаевича и просит прислать им вызов. Без вызова приехать было нельзя. Мы получили разрешение начальника лагеря и послали его в Ленинград. Вторая сестра Цителова Ирина с семьей жила в Баку. Она также просила прислать ей вызов, чтобы приехать к нам. Получив от нас вызов, они тут же собрались в дорогу.

Встречать родственников Миша ездил в Караганду. Игорю в то время было уже шесть лет, и я увидела уже большого мальчишку - а ведь его увезли от меня, когда ему было полтора года!

Жизнь нашего, теперь уже большого, семейства наладилась. И вдруг пришло сообщение: нас с Мишей переводят на работу в Сиблаг. Вот уж куда нам совсем не хотелось!

Шла весна 1946 года. Миша решился ехать в Москву, в ГУЛАГ, чтобы добиться отмены этого распоряжения. Уехал, и больше месяца от него никаких вестей. Я сходила с ума от беспокойства. Появился он в Долинке неожиданно - привез отмену распоряжения. Тогда мы решили, что пора увольняться и уезжать, для начала - в Москву, а уж там решать, что делать дальше.

С трудом в министерстве в Москве удалось договориться на счет работы (мы имели паспорта с ограничениями в проживании в ряде городов), так что с радостью отправились в Кутаиси на строящийся автомобильной завод. Миша стал работать в инструментальном цехе, я в цехе моторов технологом. Сняли частную комнату...

Материально жилось в Кутаиси нелегко, но самым трудным было время, когда пошла волна повторных арестов - каждый день

в обеденный перерыв кого-нибудь забирали и, уходя на работу, мы никогда не были уверены, что вернемся домой. Хорошо, что бабушка жила с нами, и в случае чего дети бы не оказались брошенными в детский дом.

После смерти Сталина мы решили перебраться в Россию. Однако, узнавая, что мы были в заключении, нам отказывали в работе во многих местах. Удалось зацепиться только в Воронеже...

г. Ленинград, 1985-1986 гг.