ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

XX век удивил мир явлением БОГОБОРЧЕСКОГО государства. Все предыдущие политические системы опирались на какую-нибудь религию, и ни одна не держалась на безбожии. И вдруг является партия, объявившая войну Богу. Ее учитель Фридрих Энгельс прямо наставлял своих единомышленников, что даже не строительство коммунизма, а искоренение христианства является главной целью революционных марксистов. Поразительно, с какой бешеной энергией они принялись вытравливать религию на Святой Руси в первые же месяцы своей диктатуры. Впрочем, искореняли не все конфессии; с некоторыми сектами на первых порах даже заигрывали. Главным врагом для них была ИСТИННАЯ религия, т. е. Православное Христианство, являющееся духовным фундаментом российской государственности.

Историю безбожного революционного строя можно разделить на два периода, условно, конечно, как условна и сама хронология: ПЕРВЫЙ, откровенно сатанинский период — с 1917-го по 1941-й и ВТОРОЙ, постсатанинский период — с 1941-го по 1991-й.

В первый период борьба богоборцев с Православной Церковью привела к тому, что к 1940 году на территории СССР оставалось всего лишь около сотни православных храмов и триста обновленческих (т. е. как бы внешне

православных). Третья пятилетка объявлялась безбожной пятилеткой, и к 1942 году большевики рассчитывали "уничтожить имя Бога" на всей территории страны. В тогдашней официальной энциклопедии о легально существующей Церкви (с сотней приходов) говорилось как о логове шпионов и диверсантов.

И второй период — с 1941-го по 1991-й — это период, скажем так, не сатанинской, а человеческой диктатуры. Были в этот период свои приливы и отливы. Было остервенение хрущевских гонений. Но в целом, хотя верующий, как правило, выпадал из социальной советской структуры и не мог продвинуться, но, по крайней мере, был терпим властью. В лагерь сажали уже не за одну лишь веру в Бога (как в 20-е и 30-е годы), а хоть за малейшее недовольство режимом, пусть даже за недовольство погромом церквей. Бывалые люди, пережившие оба периода, говорили мне, скажем, в 1965 году: "Ну, теперь лафа, теперь хоть можно дышать, а вот в 20-е годы, в первое большевистское десятилетие, был сплошной мрак и ужас, вакханалия бесов". Это важно отметить, потому что некоторые либеральные интеллигенты помнят только о терроре 1937 года и забывают о предшествующем беспределе. О том времени, когда заместитель Дзержинского Петере провозглашал, что ЧК не намерена выяснять степень юридической вины того или иного арестанта, что важно только одно: какого социального происхождения подозреваемый и каких взглядов. И это революционное "правосудие" в чистом виде существовало весь первый период. Во второй стали вносить коррективы.

Я родился в 1938 году в городе Сланцы Ленинградской области. Мои родители, школьные учителя, не осмелились меня крестить. В двухлетнем возрасте меня сильно напугал старший двоюродный брат. Приблизив к моему лицу морду большого плюшевого медведя, шутник нажал на рычаг, и игрушечный зверь заревел, подобно живому. Как рассказывают, я упал с кровати

и долго не приходил в сознание. Со мной случилось такое потрясение, что родные были уверены в моей скорой смерти. Но глубоко верующая бабушка Прасковья Егоровна Скворцова где-то разыскала старого православного молитвенника, который часами самоотверженно стоял на коленях перед иконой возле меня и ОТМАЛИВАЛ. Молился, как говорят, до кровавого пота. Старик меня вымолил, и я стал жить. Потом началась война, мы эвакуировались в Саратовскую область, и там в 1944 году моя мама Прасковья Петровна серьезно заболела тифом. Ее отвезли в больницу ближайшего города Пугачева. Бабушка сказала: "Бог наказывает за грехи!" — т. е. конкретно за то, что вовремя не крестили ребенка. Хорошо помню, как она по собственному почину привела меня в пугачевский храм, где крестили многих. После знаменитой ночной сентябрьской встречи 1943 года с тремя православными архиереями Сталин изменил отношение к религии и позволил восстанавливать храмы. Верующие, которых даже по официальной предвоенной переписи еще было подавляющее большинство (сведения, разумеется, не разглашались), заполнили вновь открытые церкви. Помню, что многие младенцы орали. Я же, будучи уже "большим", при окунании подумал: "Чего они орут? Что тут такого?" Крещен я был, таким образом, по полному чину — ПОГРУЖЕНИЕМ, а не обливанием.

Маму мы из больницы забрали. Там не было ни ухода, ни питания, ни лекарств, а "дать" что-то медперсоналу нам было нечего. Сейчас Хакамада считает бедность пороком. Ну, значит, мы были порочные люди. Слава Господу, после моего крещения мама выздоровела.

Я был стихийно верующим почти все детские годы. Правда, в церковь не ходил — ее там, где мы жили, не было: ни в Сланцах, ни в селе Новопетровском Московской области, куда мы переехали. В селе этом, в бывшем храме с разобранным, как в разрушенном рейхстаге, куполом был клуб. Но молитвы, которым меня научила бабушка,

читал. И вдруг где-то в 13 лет (и по сей день стыжусь этого мгновения) я решил порвать с "отсталыми взглядами". Все передовые люди кругом — атеисты, а я, что же — хуже их? И этот безбожный период длился, увы, десять лет. Будучи арестован в октябре 1961 года за "антисоветскую деятельность", попав в застенок, оказавшись лицом к лицу с проблемой ТАЙНЫ БЫТИЯ и смысла жизни, я вернулся к той вере, которой в детстве учила меня бабушка. К Православию, естественно. Никогда не забуду, как эта ревностная молитвенница часами коленопреклоненно стояла перед иконой. Рука, которой я первый раз решил перекреститься в камере, была тяжелой, как пудовая гиря. Словно кто-то держал ее изо всех сил.

Позже, в политзоне, я активно общался с православными верующими и особенно со священниками, которые томились в хрущевском лагере. А в 1966 году находился в зоне, сплошь состоявшей из верующих, в так называемой "религиозной зоне".

Возможно, я и без узилища вернулся бы к вере, как многие мои сверстники. Но случилось так, как случилось. Острог привел меня к Вере, и я, как бы это странно ни звучало, благодарен ему за это. Ибо что может быть важнее Веры! В ней — смысл жизни, стержень бытия. Русский религиозный философ Е. Н. Трубецкой (1863 — 1920) писал: "Одно из двух — или всё в мире в конечном счете осмысленно, или всё бессмысленно. Или есть ВСЕЕДИНЫЙ СМЫСЛ, проникающий в какой-то неведомой глубине всё, что есть — и земное, и небесное, и мертвое, и живое, или тщетно само наше искание смысла... Всякому понятно, что этот вопрос о всесильном и всепобеждающем смысле есть вопрос о Боге. Бог, как жизненная полнота, и есть основное предположение всякой жизни. Это и есть то, РАДИ ЧЕГО стоит жить, и без чего жизнь не имела бы цены".

ПОЛИТЗОНА ПРИ ХРУЩЕВЕ И БРЕЖНЕВЕ

Мне пришлось сидеть в лагере дважды и оба раза в одном месте — в Мордовии. Во время второй отсидки появились политлагеря и в Пермской области, но там я не был. Так что в обоих случаях могу говорить лишь о Дубравлаге Мордовской АССР. В старом советском фильме "Путевка в жизнь", где педагог макаренковского плана (его играл Михаил Жаров) перековывал жуликов в честных граждан, фигурирует железная дорога Потьма—Барашево. "Мустафа дорогу строил", — звучало с экрана. Экс-вор Мустафа строил именно ту ветку, которая едва ли не перпендикулярно идет от станции Потьма, что по Куйбышевской (теперь, наверное, Самарской) железной дороге, — к северу, в сторону города Темников. Говорят, в Первую мировую здесь сидели военнопленные австро-венгерской армии. "Инфраструктуру", естественно, использовали большевики. В период нэпа пели так: "И загонят тебя в Темники..." Потому что лагеря начинались от города Темников. Убрали несколько зон, подсократив сплошную линию лагерей, и Темники исчезли из фольклора.

В мое время (это 1962 год и далее) лагпункты тянулись вдоль ветки Потьма—Барашево справа и слева от колеи. Это и было Дубравное лагуправление, или попросту Дубравлаг, с центром в поселке Явас. На станции Молочница, помнится, сидели иностранцы, осужденные за уголовные преступления (контрабанда, убийство и пр.). Были женские зоны, зоны рецидивистов-уголовников. И было несколько политлагерей. Это ИТУ (исправительно-трудовое учреждение) ЖХ 385/7 в поселке Сосновка и ЖХ 385/7-1 там же, но с другой стороны железной дороги. Это ИТУ ЖХ 385/10 в поселке Ударный (особый лагерь, где сидели под замком и в полосатой робе). Это большая зона ИТУ ЖХ 385/11 в поселке Явас и две зоны в сторону от Яваса: ИТУ ЖХ 385/19 (поселок Лесной), ИТУ ЖХ 385/17 (поселок Озерный). Наконец, на финише, при поселке Барашево была больничная зона ИТУ ЖХ 385/3 и по соседству просто зона ИТУ ЖХ 385/3-1. Вот, кажется, и всё. Самыми крупными — по 2000 зэков — были "семерка" (в Сосновке) и "одиннадцатый" (в Явасе).

Меня приговорили 9 февраля 1962 г. к 7 годам лишения свободы по статье 70-й УК РСФСР ("Антисоветская агитация и пропаганда"). Я был осужден Московским городским судом за "организацию антисоветских сборищ" в Москве на площади Маяковского. Эти "сборища" были необычным явлением для строго регламентированной советской жизни. Начиная с установки памятника агитатору-горлану-главарю В. В. Маяковскому

в июле 1958 года здесь, у бронзовой фигуры футуриста, каждую субботу и воскресенье с 8 вечера до 1 часа ночи (пока ходило метро) собиралась молодежь. Под открытым небом читали стихи, потом уже не столько Маяковского (которого большинство собравшихся считало оппозиционером советскому режиму), сколько — репрессированных поэтов и свои собственные, а также вели дискуссии. Вот эти-то дискуссии и были главным криминалом. Всё это продолжалось несколько лет, и в итоге в октябре 1961 года по доносу одного из завсегдатаев площади (позднее — министра в правительстве В. С. Павлова) "зачинщики" были арестованы и после непродолжительного следствия осуждены. Я и Э. С. Кузнецов получили по 7 лет лагерей, а А.М. Иванов и Виталий Ременцов были отправлены на спецлечение, в Казань.

Помнится, в Лефортове со мной в камере сидел один валютчик, кажется, Буяновский (я запомнил, что он ровесник Маяковского — 1893 года рождения). Тогда, после дела Рокотова, шла кампания против экономических диверсантов-валютчиков, т. е. против лиц, занимавшихся покупкой и продажей иностранной валюты. Если операций с валютой, золотом и драгоценностями было на сумму свыше 100 тысяч рублей, виновному грозил расстрел. Если количество сделок не достигало указанного потолка, давали "только" 15 лет. Поэтому у них на следствии шла борьба за каждую торговую операцию: было — не было. И вот — для сравнения. Я после приговора Мосгорсуда (7 лет! —

причем мы были убеждены, что нас загонят в урановые рудники) возвращаюсь в камеру, грустный не то слово, я отказываюсь от ужина, падаю на койку и долго лежу, глядя в известку потолка. Потом, правда, самочувствие стабилизировалось, я ел, ходил на прогулку, читал; жизнь продолжалась. Но первое впечатление было, повторяю, "грустный не то слово". А через несколько дней мой сокамерник старик Буяновский прибывает со своего суда веселый и жизнелюбивый. "Сколько дали?" — "15!" — радостно отвечает человек, избежавший расстрела. Помню, как-то меня водворили в воронок не в клетку, уже набитую криминалитетом, а на какие-то мешки по ЭТУ сторону решетки, рядом с конвоиром. Конечно, это серьезное нарушение с их стороны, но я — политический, автомат, видимо, не отберу, и меня не боятся. Вдруг приводят еще одно лицо: юную симпатичную девчонку, которую тоже сажают на мешки рядом со мной и конвоиром. У девахи слезы ручьем, она в отчаянии: ей дали 1 год за недостачу в магазине. А рядом за решеткой гогочут во весь рот, радуясь жизни, лоботрясы с огромными сроками. Такова жизнь.

13 апреля 1962 года я прибыл на свою первую "командировку" (так еще при Сталине называли лагпункты) в ИТУ ЖХ 385/17 в поселок Озерный, что примерно в 10—15 км от "столицы" Дубравлага — поселка Явас. Из "теплушки" (вагона для заключенных) нас, вновь прибывших плюс прежних, едущих из больницы по этапу, погрузили в откры-

тую грузовую автомашину. За небольшой дощатой загородкой тут же в кузове сидели конвоиры с оружием. Начальник конвоя сидел в кабине водителя. Первый зэк, с которым я познакомился, был возвращавшийся из больницы Борис Пустынцев. Он тянул лямку по делу марксистской группы Виктора Трофимова (Ленинград), а недавно ему скостили наполовину 10-летний срок. Его отец был крупный кораблестроитель; во время встречи с Хрущевым, где обсуждали важный государственный заказ, отец заикнулся о сидящем по 70-й статье сыне. "Вот сделаете в срок корабль — освободим Вашего сына", — заявил начальник страны. И действительно, срок срезали, через пару месяцев Пустынцев уходил на свободу.

На 17-й зоне сидели не вообще политические, а именно так называемые "антисоветчики", т. е. осужденные исключительно по 70-й статье. Здесь находились православные, русские националисты (только нарождавшиеся), украинские самостийники, националисты Прибалтики, марксисты-ревизионисты, социал-демократы, сионисты (конкретно: евреи — поборники эмиграции в Израиль). "Просто" демократов было ничтожно мало. В целом на 17-м сидело человек четыреста. Ходили на работу в теплицу, на стройку, на рубку леса. По прибытии в зону я встретил своего товарища по воле, инженера и поэта Игоря Васильевича Авдеева (1934—1991). Он получил 6 лет по приговору Мосгорсуда в мае 1959 года. Криминал: антисоветские стихи (их было два или три) и перевод

с английского на русский двух статей американских журналистов о культе личности Сталина. Помнится, американцы намекали, что дело не только в Сталине. Я был тогда в коридоре горсуда и слышал, как общественница от МЭИ, где ранее учился Авдеев, сказала: "Надо было просто снять ему штаны и отхлестать ремнем". Т. е. даже она прониклась, что 6 лет концлагеря за такую мелочь многовато. Авдеев ввел меня и двух моих подельников (включая добавленного "до кучи" Илью Бокштейна), тоже осужденных за "площадь Маяковского", во все подробности лагерной жизни и в сложные взаимоотношения группировок. Помню, он четко сказал об украинцах: "Им все равно, какая будет Украина — коммунистическая, демократическая, фашистская; лишь бы — отдельно от России". К нам прибился тогда Альгис Игнотавичюс. Так остальные литовцы-русофобы объявили ему бойкот и если уж здоровались, то только по-русски. Дескать, снюхался с колонизаторами. Тут же сидели знакомые мне по истфаку МГУ члены "ревизионистской" группы Краснопевцева. В 1956—1957 годах они создали подпольный "Союз патриотов России". Идеологически пытались соединить большевизм с меньшевизмом, т. е. сделать то, что сегодня осуществляет Зюганов; подчеркивали свою государственническую позицию. Краснопевцев, Меньшиков, Рендель получили по 10 лет. Марат Чешков (специалист по Вьетнаму), Покровский, Вадим Козовой (поэт и переводчик) — кажется, по 8 и еще трое — по 6, в том числе

кандидат исторических наук (в то время) Николай Обушенков. Последний на суде занял особую позицию: он заявил, что выступал не против диктатуры КПСС в принципе, а только против "культа личности Хрущева". Краснопевцеву эта особая позиция Обушенкова очень не понравилась, и в лагере они с ним не общались. В зоне Красно-певцев и большинство группы объявили Хрущева агентом американского империализма и засыпали своими протестами ЦК КПСС. К концу срока Краснопевцев и Меньшиков уже склонялись к маоизму, в 1966 году восхищались "культурной революцией" в Китае. С украинцами, а это в большинстве случаев были галичане, жители трех западно-украинских областей, в том лагере мы практически не общались.

Через несколько недель по прибытии в этой зоне случился "хипеш" (на лагерном жаргоне — скандал, смута, происшествие). Сергей Пирогов, невеста которого сдала в КГБ его личные ("антисоветские") записи, будучи убеждена чекистами, что ее возлюбленный связан с ЦРУ (потом, естественно, горько раскаивалась), зашел в беседку, где сидели двое, один из которых был чеченец. Случайный обмен репликами привел к ссоре, горячий Сергей треснул горца бутылкой по голове. Все кавказцы вознегодовали. Мы объясняли им, что данный конкретный чеченец связан с лагерной администрацией и защищать его "западло". Не буду сейчас, спустя почти 40 лет, оценивать, правы или не правы лагерные законы. Но действовало

всегда четкое правило: если зэк связан с администрацией, с чекистами, в какой бы то ни было форме служил им, он терял всякую поддержку со стороны большинства. Прямое стукачество — это крайний случай, но осуждались и все иные формы коллаборационизма: ношение красной повязки на рукаве, служба в качестве нарядчика, бригадира, библиотекаря, художника (рисовавшего коммунистические лозунги и карикатуры на несознательных), вообще в качестве "активиста, вставшего на путь исправления". В любой лагерной ссоре (драке) человек со стороны не спрашивал, кто из конфликтующих прав, а спрашивал, кто из них "работает на кума" (т. е. активист). Так вот, тот чеченец был таким активистом, возможно, не осведомителем, но — открыто сотрудничал с администрацией. Этот наш аргумент абсолютно не действовал на кавказцев: "Кто бы он ни был, — отвечали они, — мы обязаны его защищать. С нас на Кавказе спросят, что же вы не заступились за своего? Пусть Пирогов просит прощения". Да Сергей Пирогов, при его понятиях о чести и достоинстве, скорее получит новый срок, чем попросит прощения у "суки" (извиняюсь за резкое слово, но в зоне оно было весьма ходовым и означало, естественно, тех самых "активистов"). Собрался наш совет: драться или решить конфликт политическими средствами? Мы с подельником Эдуардом Кузнецовым впервые разошлись во мнениях: он голосовал за драку (соответствующие колья и железные прутья уже готовились), я проголосовал за переговоры.

"Экстремистов" оказалось на два-три голоса больше, и мы стали готовиться к массовому столкновению с кавказцами. Правда, до кровопролития не дошло: лагерное начальство внезапно вывезло на этап того чеченца и нескольких его особо ярых защитников.

На 17-м сидели первые русские националисты: московская группа, которую возглавляли Вячеслав Солонев и Виктор Поленов. Входивший в группу Юрий Пирогов (не путать с однофамильцем, марксистом-ревизионистом Сергеем Пироговым) учился в Литературном институте. Будучи на свободе, они собирали русский фольклор, изучали традиционную русскую культуру и обычаи. Особенность этой группы была в том, что они уже на воле сформировались как убежденные русские патриоты, в то время как большинство других становились почвенниками в лагере. Например, в лагере стал глубоко верующим православным христианином и патриотом России Варсонофий Хайбулин (арестованный за участие в социал-демократической ленинградской группе Виктора Трофимова), а также матрос Георгий Петухов. К вере и русофильству пришел севший за "пропаганду анархизма" москвич Владимир Садовников.

Напротив нашей "командировки" была женская политическая зона, в которой сидела за "хранение романа Пастернака «Доктор Живаго»" Адель Найденович. Кузнецову удалось познакомиться с ней на пересылке в Потьме, и мы активно с ней переписывались: письма в основном швыряли, когда проходили мимо их зоны или когда встреча-

лись колонны. Кому-то для своей знакомой удалось перебросить толстенный кирпич "Заката Европы" Шпенглера. Еще там сидели жена и приемная дочь самого Б. Л. Пастернака. История с публикацией его крамольного романа в итальянском коммунистическом издательстве еще была свежа в памяти. Помнится, с дочерью советского классика переписывался Вадим Козовой, но "подбивал клинья" (платонически, конечно) и один горячий кавказец. По вечерам можно было видеть кого-нибудь на крыльце машущим своей знакомой через две запретки.

В июне начался покос. Нас стали выводить в поле. Ворошим сено граблями, сгребаем его в копны. Туда же привозят бачки с обедом. Охраняют два конвоира. И вот — 20 июня 1962 года (у меня, как у историка, слабость на даты: они сами собой ложатся в голову) — мы после обеда улеглись в копны, и вдруг — резкий лай собаки. В этот момент один конвоир (тот, что сидел ближе к лесу) заснул, второй, с противоположной стороны, увлекся беседой с явившейся к нему девушкой. Собака залаяла, первый конвоир проснулся, второй вскочил. Нас мгновенно построили, пересчитали. Одного не хватало. Встревоженная охрана связалась с гарнизоном, а нас повели под злобные окрики конвоиров "домой", в зону. Оказалось, сбежал подельник Юрия Машкова грузин Надар Григолашвили (в недавнем конфликте он был в нашем стане). Заметив, что конвоир уснул, а другой отвлекся, Надар бросился в лес, который был рядом, и затем пошел, пригибаясь, по ручью.

Ручей загибал в противоположную от леса сторону. Солдаты, которых привезли на поиски беглеца, прочесали весь лес и, естественно, его не нашли. Собаки, само собой, след в воде потеряли. Ручьем наш товарищ пересек поле до другого леса и потом бежал километров 15. Ему было жарко или он опасался зэковской формы, но одежду он сбросил, бежал в трусах. Наконец, выбившись из сил, вероятно, отчаялся выбраться из Дубравлага и обратился к леснику, чтобы сдаться. Только просил передать его лагерным надзирателям, а не солдатам из гарнизона, которые в таких случаях жестоко били зэка за то, что задал им лишнюю работу и нахлобучку от начальства за потерю бдительности. На следующий день Надара в трусах, как был, провели через зону в штрафной изолятор. Добавили по суду 3 года дополнительно к основному сроку. Позже, когда он отбыл этот трояк во Владимирской тюрьме, я встретил его на 11-м: Надар стал к тому времени, увы, свидетелем Иеговы, сектантом. А его подельник Юрий Тимофеевич Машков (их группа была осуждена за "анархо-коммунизм") стал убежденным русским патриотом, освободился по концу своего семилетнего срока и в августе 1966 года (побыв год на воле) сел вторично: ему и его жене инкриминировали попытку перехода границы. Их схватили довольно далеко от самой границы (в районе Карельского перешейка: "Дали карельских озер будут нам долго сниться"), но пограничникам, уроженцам Узбекистана, хотелось выслужиться,

получить отпуск на родину, и они показали, что эти люди рвались в Финляндию. В итоге новый срок: 12 лет за "измену Родине".

На 11-й зоне был более удачный побег, нежели у Григолашвили. Группу лиц водили из лагеря под конвоем на отдельный объект. Ремонтировали квартиру одного офицера. И вот наш зэк, кажется, бандеровец, обнаружив в шкафу мундир, надел форму на себя и спокойно вышел из дома. Конвоиры вежливо посторонились, даже отдали честь. Так же спокойно зэк дошел до станции Явас (в кителе, естественно, были какие-то деньги), взял билет до Потьмы и был таков. Случилось жуткое ЧП. Многократно о побеге заключенного объявляли по местному радио. Бросили всё окрестное население на прочесывание местности. Недельные поиски, однако, результата не дали. А бандеровец доехал до родных мест и мало того, что появился у родственников, но и угрожал какой-то тетке за "неправильное поведение на следствии". Та сообщила в КГБ, т. е. поступила опять неправильно. Беглец был торжественно возвращен обратно. Я встречал его уже во вторую отсидку, в 70-е годы.

29 июня 1962 года большую группу "антисоветчиков" с 17-й зоны, включая меня, этапировали в Явас, в ИТУ ЖХ 385/11. Это была крупная колония, где в большинстве сидели "за войну", т. е. за сотрудничество с немцами, или националисты Украины и Прибалтики. Во время своего второго срока я встретил молодых ребят из Армении — Паруйра Айрикяна, Аршакяна и других, сидевших

за свой национализм (русофобии там почти не было, основные претензии у них были к Турции). Так вот, за все 15 лет лагерей, помимо этих армян и сепаратистов Галиции и Прибалтики, никаких ИНЫХ националистов окраин я не встретил. Ни казахских, ни азербайджанских, ни узбекских, ни молдавских — их не было и в помине. Но, оказывается, вся партноменклатура союзных республик была в глубине души сплошь националистической. Но как же ловко скрывали свой национализм, свою зоологическую русофобию и свой антикоммунизм члены Политбюро Алиев, Шеварднадзе, Назарбаев, Каримов, кандидат на виселицу (за беловежское преступление) Кравчук... Как быстро и шустро перелицевались в демократов и лакеев Америки.

В этой зоне я столкнулся с оголтелой русофобией украинцев-западенцев, постоянно поносивших проклятых "москалей". Угождая им, немец-бригадир (из тех, что жили в Одесской области) любил шпынять меня: "За что сидят литовцы, я знаю. За что сидят украинцы, я тоже знаю. А вот за что сидит русский Осипов, мне не понятно. Русские в СССР стоят у власти, а он как сюда попал?" Надо сказать, что бандеровцы (и те, кто угождал им) были как жернова, как шлифовальный круг для тех молодых русских ребят, которые приходили в лагерь беспечными "интернационалистами". Приверженцы Тараса Шевченко живо выпускали из русаков самоедство и инфантильную дурь, внушенную советской пропагандой.

О ЛАГЕРНОЙ ИЕРАРХИИ

Это только на первый взгляд кажется, глядя на шагающих строем зэков, что все одинаковы. Да, у всех одна и та же роба, одинаковые бушлаты, бирки на одежде с фамилией и номером отряда и бригады. Все пострижены наголо и редко у кого есть борода — это только в том случае, если "борода" есть в деле, зафиксирована на фото в паспорте. Однако при всем этом лагерный контингент, так сказать, строго структурирован. Морально структурирован. Нигде не обозначенная, иерархия видна всем: всем зэкам, всем надзирателям и всем начальникам. Высший слой лагерного контингента составляют те, кто не идет НИ НА КАКИЕ КОМПРОМИССЫ с начальством, с КГБ, с лагерной администрацией. Это те, кто скрупулезно соблюдает лагерные традиции и перенятый от предыдущих поколений ГУЛАГа кодекс чести. Эти аристократы духа не идут на так называемые блатные работы, считают зазорным работать в зоне библиотекарем, банщиком, парикмахером, тем более бригадиром и уж тем более — нарядчиком, который стоит на разводе рядом с "мусорами" (надзирателями) и выкликает по карточкам зэков на работу и затем обязан доложить начальству, кто не вышел. В уголовной зоне самые презираемые должности — нарядчик и повар. В политическом лагере, при одинаковом осуждении первой должности, к поварам отношение сдержанное. А у блатных бывает так: на пересылке кучей дубасят одного;

спросишь: "За что?" — ответ: "Так он же повар!" Высший круг в политзоне дистанцируется от любого начальства и на беседу с начальником или чекистом соглашается крайне редко. При этом считают своим долгом подробно пересказать содержание беседы единомышленникам. "Дворяне" считают зазорным работать в запретной зоне, т. е. натягивать колючую проволоку, ремонтировать забор, рыхлить бровку. "Западло" и работа по ремонту штаба. О ношении красной повязки СВП (секции внутреннего порядка — своеобразной внутрилагерной полиции из заключенных) здесь бесполезно и заикаться. В ИТУ (исправительно-трудовом учреждении) начальство нас ИСПРАВЛЯЕТ. Делается это через систему псевдосамоуправления, создаются совет трудового коллектива, секция художественной самодеятельности. Начальник гордится, когда у него в клубе хор граждан, сидящих за сотрудничество с гитлеровской Германией, иногда за убийство коммунистов и евреев, поет "Бухенвальдский набат". Разумеется, все эти формы коллаборационизма высший круг дружно бойкотирует. Разрушить "стереотипы" пыталась на первых порах группа Краснопевцева ("мы же — советские люди, зачем нам перенимать традиции врагов народа?"). Они заняли вдруг все посты в СТК (совете трудового коллектива), пошли, как это комментировало большинство, на мюнхенский сговор. Но этой тактики хватило у них не надолго: заклеймили Хрущева как агента американского империализма, вышли из СТК и объявили голодовку, требуя реформ в стране.

Далее следует, так сказать, средний круг — это те заключенные, которые идут на НЕКОТОРЫЕ КОМПРОМИССЫ. Например, отказываясь вступать в СВП, СТК, в худсамодеятельность, соглашаются на "блатные" должности, кроме нарядчика, конечно. Средний круг тоже не хочет пачкать руки работой в запретной зоне.

Затем следует, наверное, нижний круг. Но в реальной жизни все значительно сложнее. Человек в чем-то проявляет принципиальность, в чем-то идет на уступки. Так что существует некая незримая дифференциация от среднего к нижнему кругу.

Во всяком случае, первый слой охотно общается со средним слоем, пьют вместе чай, иногда о чем-то совместно договариваются.

И, наконец, четко нижний круг. Это "вставшие на путь исправления", члены СТК, красноповя-зочники, бригадиры, но даже среди них далеко не все стукачи. Вот он надел красную повязку, стал "полицейским", тем самым как бы объявил, что он "мюнхенец", и с ним мало кто общается и ему особенно нечего докладывать. Среди нижнего круга практически не было "антисоветчиков". Осужденные по 70-й статье входили в основном в "аристократию" или частично в средний круг. В нижнем круге были исключительно сидевшие "за войну", старосты при немцах, бургомистры, "полицаи" и какая-то часть (в общем, небольшая) прибалтийских партизан-националистов. Плюс — уже современные молодые шпионы. Из числа политических в этом слое помню одного Рыбкина —

подельника Репникова (сам-то Репников ни в какие секции не вступал). Эти два москвича-чувака (ЧУВАК — означало: человек, усвоивший высшую американскую культуру) были осуждены в 1960 году за связь с ЦРУ. Сели по-глупому. Просто вели безалаберный образ жизни, при этом клеймили "советскую действительность". Но у Рыбкина была еще связь с американкой; их встречи (она давала ему литературу) были засняты на видео органами КГБ. А Ростислав Репников с другим американцем подписал бумагу о готовности сотрудничать с американской разведкой. Где-то летом 1960 года о них была большая статья в "Комсомольской правде". Дали им сначала 7 и 5. Семь — Репникову и пять — Рыбкину. Последний возмутился, написал жалобу. Жалобу рассмотрели и согласились, что суд нижней инстанции проявил несправедливость. Обвинение переквалифицировали с 70-й статьи на 64-ю ("измена Родине") и теперь уже "по справедливости" определили так: Репникову — 10 лет, Рыбкину — 7.

В лагере Репников не примыкал ни к "антисоветчикам", ни к красноповязочникам. Был, так сказать, один на льдине. Усиленно изучал арабский, отлично владел английским. Интересовался йогой, индийской философией. У шпионов, замечено, какая-то тяга к индийской философии. Позже, когда меня посадили второй раз, в 70-е годы, Репников перебрался-таки в свою ненаглядную Америку.

Приведу пример строгости в соблюдении лагерного кодекса поведения. Как-то в "доме свиданий",

когда ко мне приехала моя мама, а к другому заключенному — жена, я, естественно, с этим другим заключенным познакомился. И в зоне уже здоровались, разговаривали. Вдруг подходит ко мне один знакомый и говорит: "А вы знаете, кто он такой?" — "Какой такой, я не понимаю". — "Это активист Ронжин, сука, красноповязочник". — "Я этого не знал". — "Вот то-то и оно. Так можно и вляпаться". Я поблагодарил человека за информацию о Ронжине. "Вляпаться" — в данном случае означает не то, что он меня заложит чекистам, а то, что я себя пачкаю, свою репутацию общением с прокаженным. Т. е., со вставшими на путь исправления нельзя было не только вместе пить чай, но даже разговаривать и здороваться. Полный, абсолютный бойкот. Кстати, Ронжин. Майор Советской Армии, по каким-то неполитическим мотивам бежал из ГДР в Западный Берлин (стены еще не было). Работал на радио "Свобода" (тогда — "Освобождение"). Потом или добровольно вернулся, как другой офицер-перебежчик И. В. Овчинников (на 11-м работал преподавателем немецкого в лагерной школе), или был хитроумно вывезен из Мюнхена в ГДР. Рассказывают так. Шел Ронжин на работу, на радиостанцию. Остановилась машина. На безупречном немецком языке хорошо одетые молодые люди спрашивают такую-то улицу. Она оказалась по пути, и Ронжин соглашается проехаться с ними до этой улицы. Он садится, ему — кляп в рот, голову вниз и на хорошей скорости по хорошей немецкой автостраде — в лагерь социализма,

в ГДР. Дали за измену 25 лет. Дело в том, что новый Уголовный кодекс с предельным сроком в 15 лет был принят в декабре 1958 года (точнее, даже не сам кодекс, а "Основы уголовного законодательства"), и тот, кто был осужден раньше, так и тянул свои 25 лет (потолок по прежнему, сталинскому, кодексу). Один юный антисоветчик, протеревший уши о транзистор, постоянный слушатель "Свободы", подходит к зданию клуба-столовой и слышит до боли знакомый голос. Только теперь этот голос обличал не коммунистическую тиранию, а — заключенных, не выполняющих производственную норму.

Еще о моральном кодексе. Подходит ко мне где-то уже в середине срока новичок и спрашивает: "Мне предлагают работать посудомоем на кухне. Это разрешается по лагерным законам?" — "Да, это не считается зазорным", — ответил я, и это было действительно так: работа на кухне в политической зоне морально не возбранялась. "А вы бы пошли работать на кухню?" — последовал второй вопрос. — "Никогда!" — ответил я, видимо, немного запальчиво и с чувством оторопи. "Тогда и я не пойду!" — решительно заявил абитуриент. Вроде бы нюансы, но человек хочет сохранить честь и достоинство, как это понимают в политзоне. Нас швырнули на самое дно, ниже некуда. Мы обезличены и унижены советским режимом, превращены, как любил говорить большевик Берия, в лагерную пыль. И при этом мы тщательно бережем свое понимание о чести и совести.

Проблема политзанятий. Еженедельно, скажем, по четвергам начальник отряда, т. е. офицер лагерной администрации МВД, наш официальный воспитатель, проводит политзанятия с заключенными: об очередном докладе Хрущева (Брежнева), о советской мирной политике, о достижениях в народном хозяйстве, об отщепенцах, мешающих строить коммунизм, который не за горами (было научно обосновано наступление первой фазы коммунизма в 1980 году), о борьбе с религиозными суевериями. Мы обязаны присутствовать, слушать и — желательно — выступать в прениях. За антисоветское выступление можно попасть на 15 суток в штрафной изолятор. За "просоветское", лояльное выступление начальник поставит галочку в тетради и решит, что лед тронулся, можно давить дальше. И первый, и второй срок я от посещений политзанятий категорически отказывался. Меня наказывали лишением ларька (т. е. права отовариваться продуктами в лагерном магазине 1 раз в месяц на 5 рублей из заработка), лишением свидания с родственниками и т. д. Был случай, когда одного эстонца, депутата довоенного сейма, водворили на 15 суток в ШИЗО (штрафной изолятор) за непосещение сих воспитательных бесед.

Некоторые правозащитники с воли упрекали, например, политзаключенного Анатолия Ивановича Корягина, что он слишком высоко "держит планку" и как бы морально давит этим на остальных, которые тоже должны к нему подтягиваться во вред своему здоровью. Но ведь мы никого не упрекали,

скажем, из посещающих политзанятия. Кто как хотел, так и поступал — в строгий моральный кодекс это (т. е. просто молчаливое присутствие на занятиях) не входило. Прибыли два подельника: Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Последний не посещал политзанятий и вообще часто бунтовал. А первый ходил, присутствовал; никто ему лыко в строку не ставил.

Должен сказать, что хотя все так называемые "антисоветчики" были в той или иной степени противники советского режима, но к любым шпионам (чаще всего это были американские шпионы) испытывали, честно говоря, брезгливость. Хорошо помню, как Юрий Бадзьо в ответ на мое пожелание как-то помочь одному хорошему человеку, но, увы — в прошлом питомцу двухгодичной спецшколы ЦРУ (речь шла о Юрии Храмцове) сказал мне так: "Ни в коем случае! Ни о какой помощи таким лицам не может быть и речи. Мы не должны пачкаться!" Храмцов действительно пережил много. Когда американцы забросили своих агентов (Храмцова и однокашника по спецшколе Зайцева) где-то в районе советско-норвежской границы, спутник Зайцев предложил сразу пойти сдаваться. Юрий отказался. Тот стал стрелять. Но не убил, только серьезно ранил и пошел искать заставу. Зайцеву дали немного меньше. К концу своих 25 лет заключения Храмцов стал православным верующим, мы относились к нему с большой симпатией. Но Храмцов скорее был исключением. Чаще всего шпионы были людьми меркантильными и эгоис-

тичными. Эта узкая категория зэков держалась обычно особняком и в наших коллективных акциях протеста не участвовала. Исключение — подданный английской королевы Будулак-Шарыгин. Но о нем после.

Власовцев к моему времени сидело немного. В хрущевскую оттепель была большая амнистия для тех, кто то ли в воинских формированиях, то ли в полиции служил немцам. Но амнистии не было для тех, за кем числилось конкретное убийство и участие в расстреле партизан, коммунистов. Те досиживали свои 25-летние срока. Люди были разные. Кто-то переходил к немцам из ненависти к советской власти, особенно в связи с коллективизацией. Кто-то хотел просто выжить. Были те, кто едва не умер от голода в немецком концлагере. Помню Сергея Дмитриевича Соловьева, офицера РОА, ставшего в период моего с ним общения глубоко верующим православным, монархистом. Помню одного старосту, который обратился ко мне с просьбой написать жалобу. Он сказал, что дело ему сфабриковали, что никаких преступлений за ним нет. Главный упрек ему со стороны "органов" был тот, что, будучи старостой, он открыл в своем селе православный храм, ранее закрытый верными ленинцами. Я обещал в ближайшее воскресенье изучить его бумаги. Но выходной наступил, а староста со мной не встретился. Позже я спросил его, в чем дело, я же специально отложил свои книги ради него. Оказывается, стукачи засекли его беседу с отпетым отщепенцем. Лагерный чекист

вызвал моего коллаборациониста в кабинет и сказал: "Если напишете жалобу, мы вам ТАКОЕ ВСПОМНИМ, что пойдете под расстрел!" Как будто они по своей доброте решили чего-то не вспоминать. Старик передумал. "Дело ваше", — сказал я и взялся за Ключевского. А через год, не досидев восьми лет, он, желтый и ссохшийся, умер в лагерной больнице от желтухи.

Православная Пасха 1963 года совпала с католической и протестантской. Было решено верующими всех христианских вероисповеданий собраться в столовой за час до обеда и отметить праздник совместной молитвой и трапезой. Это теперь я такой ученый, что знаю, как неправ петербургский митрополит Владимир, устраивая совместные с иноверцами молебны. А тогда я только-только приобщался к вере и никакого понятия об экуменизме не имел. Нам, заключенным, было радостно собраться всем вместе: русским православным, литовским католикам, православным украинцам и украинцам-униатам, эстонским лютеранам. Три священнослужителя прочли молитвы, перекрестились, сели за стол, отведали самовыпеченную пасху, попили чая. Было нас в зале человек двести (из двух тысяч, сидевших тогда на 11-м). В конце трапезы явились надзиратели, стали шуметь: "Это что такое? Разойтись!" Был пик гонений на религию в Советском Союзе. А тут еще и в зоне учинили "идеологическую диверсию".

Два больших православных праздника — Рождество и Пасху — мы отмечали всегда, я лично —

и в первый, и во второй срок. И все 15 лет моего сидения в зоне (с перерывом в шесть лет) лагерная администрация неизменно проявляла свое идеологическое рвение. Скажем, на Пасху мы встаем рано, до подъема, готовим чай, нехитрую закуску, собираемся в беседке или в каптерке (где висят бушлаты), ставим на стол иконку, молимся, потом садимся за трапезу. Врываются надзиратели, кричат, требуют немедленно разойтись, мы, конечно, упорствуем, нас начинают переписывать: ("Как фамилия? Сидоров? Только что пришел в зону и туда же. Святые!"). Нам грозят штрафным изолятором якобы за нарушение режима. Конечно, молитвенное настроение сорвано. Буквально бесы сорвались с поводка. Отпетым, вроде меня, за это, собственно, уже кары не было. Но новичков обязательно укусят: лишат ларька, посылки, разумеется, формально, не за это, а за что-то иное ("проявил грубость в отношении администрации", "не поздоровался" или еще что-то).

А как посягали на крест нательный! Форменные масоны. Нет, в самой зоне старались не обращать внимания. Но в дороге, на этапе, при обыске, когда раздевают догола, очередной начальник орал: "Снять крест! Это еще что?" — Конечно, говоришь: "Нет, не сниму" — хватаешься обеими руками за крест, чтобы не сорвали. Дальше — по ситуации. Если тюремщик видит твою непреклонность и понимает, что будет свалка, хипеш, а у него полно народа и надо обыскать всех, тогда он машет рукой. С меня, в конце концов, не срывали.

Но мне рассказывали случаи, когда было всякое. Советский режим, может быть, и дистанцировался постепенно от откровенного сатанизма 20-х годов, времени "красных дьяволят", но свою богоборческую составляющую сохранил до конца. Даже Черненко — последний генсек, больной, умирающий, почти из гроба велит усилить борьбу с религией.

ЛАГЕРЬ ОСОБОГО РЕЖИМА

В июле 1963 года моя жизнь в неволе резко изменилась: я был переведен из обычной зоны, где свободно ходишь внутри забора с 6 утра до 10 вечера, в лагерь особого режима, где заключенные носят полосатую одежду, сидят под замком в камере и не получают никаких посылок с воли. За год до этого — 28 мая 1962 года вышел Указ Президиума Верховного Совета РСФСР о двух видах режима для "государственных преступников", в том числе для лиц, сидящих по 70-й статье. У обычных зэков по-прежнему сохранились четыре вида режима: общий, усиленный, строгий и особый, а для оппонентов советской власти отныне стало только два, самых суровых. Вообще три первые вида режима — общий, усиленный и строгий — отличались между собою пропорцией, так сказать, "льгот" для заключенных, т. е. от общего режима к строгому уменьшалась норма получения посылок и бандеролей с воли, уменьшалось

количество свиданий с родственниками, сокращалась возможность покупать продукты в лагерном ларьке (повидло, комбижир, конфеты "подушечки", растительное масло, а также махорка, зубной порошок). Но при всех трех видах режима — общем, усиленном, строгом — зэк свободно гуляет по зоне, он не заперт под замок в камеру. А вот особый режим (режим для рецидивистов) резко отличается от трех предыдущих тем, что это по сути — внутрилагерная тюрьма. К тому же никаких посылок, редкие — 2—4-часовые общие свидания с родственниками в присутствии надзирателя. В лагерном ларьке имеешь право приобрести махорку, мыло и зубной порошок — ничего более. Питание на пределе.

И вот после издания Указа о двух видах режима для политических суды по стране стали перештамповывать вынесенные ранее приговоры, давая теперь всем, как правило, строгий режим. Нам, троим осужденным за "организацию сборищ (то бишь дискуссий) на площади Маяковского" на 5—7 лет лишения свободы с пребыванием в лагере УСИЛЕННОГО режима, Московский городской суд должен был пересмотреть приговор и ужесточить режим до уровня СТРОГОГО. Однако прокурор Алмазов счел, что наша деятельность имела столь широкий масштаб, что мы заслужили не строгий, а ОСОБЫЙ режим. Конечно, этот режим обычно дается либо рецидивистам, либо тем, кому отменили смертную казнь, но, в порядке исключения, решили этот режим дать и нам,

впервые арестованным в свои 22—23 года преподавателю истории и двум студентам. В конце июня мне в зону ЖХ 385/11 (поселок Явас) сообщили о пересмотре прежнего приговора, а 8 июля 1963 года этапировали в зону ЖХ 385/10 (поселок Ударный) — в тот самый спецлагерь. В этом спецлагере сидело много литовцев за партизанскую деятельность, и вот здешние литовцы загрузили меня огромным мешком с продуктами для своих земляков. Конечно, это были те же самые конфеты "подушечки", повидло и комбижир. По прибытии в зону я передал через дневальных все это богатство. Кстати, на особом тогда сидел Петр Вайль, теперь он трудится на радиостанции "Свобода".

Я поступил в камеру, где не было коек, как на 11-м, а были те самые нары, на которые товарищ Жириновский в другую эпоху мечтал послать Горбачева, Гайдара и Козырева. В камере было 10 человек, в том числе два пожилых литовца-партизана, украинский сепаратист из Галиции, бывший уголовник, ставший политическим, — Солнышкин, два нынешних уголовника. Т. е. они у себя в зоне сочинили листовку с ругательствами в адрес Хрущева, повесили ее на бараке и сели по 70-й. Либо эти хлопцы проигрались в карты, либо им стало скучно (а от скуки иные даже совершают и преступления), либо им грозил за стукачество нож под ребра от воров в законе. Словом, они стали "политическими", сохранив, естественно, весь прежний образ жизни. Вообще на спецу блатных было (естественно, с последней якобы политической

статьей) около трети. В принципе же с хрущевской оттепели в ГУЛАГе было формально раздельное содержание, просто уголовник попасть к политикам уже не мог. Начальство понимало, что блатные с "политической" статьей не были врагами режима, но им было выгодно мешать однородную политическую массу. Приходит какая-нибудь комиссия, а тут мат, наколки — хоть иностранцам показывай: вот, дескать, какие в СССР политические. Там же, на "десятке", в других камерах томились иеговисты — Хрущев и их преследовал наравне с православными. Шла война с идеалистами всех "мастей". Перед этапом сюда друзья говорили мне, что "кто побывает на "десятке", становится сторонником Салазара или Франко". Со мной тоже произошел именно там идейный переворот, но не потому, что я узрел низы человеческой породы, а совсем по другому поводу. Один эстонец, с которым я общался в рабочей зоне (а в ней, в отличие от жилой зоны, можно было свободно перемещаться: камер, понятно, там не было, тем более что мы вяло строили какое-то кирпичное здание); так вот, этот эстонец рассказал об одном ярком эпизоде советско-финской войны 1939—1940 гг. Поведал об одном бое, когда советские солдаты, т. е. молодые русские ребята из деревни, иссеченной коллективизацией, шли фронтальной атакой на финские укрепления. Пулеметы косили их цепь за цепью, а их толкали и толкали вперед. Скосят одну цепь бойцов, появляется другая, третья, четвертая... Пулемет раскален, у стрелка с ладоней сходит

кожа от жара, а они идут и идут, уже гора трупов и конца не видно. Их командиры не применят артиллерию, авиадию, не прикажут обойти с фланга, с тыла. Нет — только во фронт — под яростный огонь. Я был потрясен рассказом. Мне было наплевать на цели той войны, я понял одно: никому нет дела до русского народа. Ни у кого нет жалости к этому народу, к МОЕМУ народу. Я почти не спал в эту ночь и утром встал русским националистом. Понял, что до конца дней буду служить своей нации. Прежний аморфный, рассеянный и беспечный патриотизм превратился в дело и смысл моей жизни. Вслед за этим я довольно быстро стал монархистом и православным фундаменталистом (в том смысле, что истина — в Православии, и другой истины быть не может). С тех пор прошло 37 лет, и мои взгляды одни и те же. Если что и менялось, то только в частностях.

Уголовники или, как мы их называли, "шурики", спокойно жить не могли. Они всегда что-то затевали. И вот Солнышкин, который по-настоящему стал политиком и с которым я часто беседовал, пожаловался мне, что наши два обормота ему насолили: он им что-то дал в долг, а они "заиграли", не отдали. Это задело мое самолюбие. Они же видят, что он как бы мой приятель, и, не боясь меня, его обижают. В зоне важны две вещи: дух, т. е. готовность постоять за себя, и наличие земляков, единомышленников, друзей, "кодлы" по-лагерному. О духе не мне судить, но "кодла" была: были единомышленники — политические из других

камер. Я тут же сообщил им, что надули моего приятеля. Я не успел договорить до конца, как два дюжих молодца ринулись в их сторону. Те перепугались, бросились на вахту со словами: "Осипов хочет нас отметелить". В камере они уже были шелковые: "Что ты, Солнышкин, жалуешься, забери свой чай, никто тебя не тиранит". Я дипломатично завел речь на другую тему. Больше эти два голубчика в НАШЕЙ камере не выступали. Обычный вечер после работы в камере. Четверо (как правило, два литовца и два шурика) играют в лото — на интерес, конечно, на махорку и мыло: иных богатств у наших Гусинских не было. Я за тем же столом, съежившись, конспектирую "Феноменологию духа". В зоне не до беллетристики: кожей чувствуешь, как ЖИЗНЬ ПРОХОДИТ, и надо урвать у нее по возможности самое ценное (философию, историю, социологию...) Галичанин на нарах пишет письмо. Кстати, он в камере не русофобствует. Я тоже не затеваю дискуссию о единой русской нации (включающей, естественно, малороссов, белорусов и карпатороссов). Солнышкин читает, еще кто-то ходит на оставшемся от нар пятачке, кому-то понадобилась параша. В камере есть радиоточка, так что все новости о поездках и выступлениях любимого народом Хрущева, об убийстве президента Кеннеди, о запрещении ядерных испытаний в атмосфере нам известны. Утром, после подъема, когда надзиратели отмыкают дверь и ведут нас на "оправку" и умывание, кажется, что нигде нет более веселого народа, чем

здесь: шутки, смех, гогот — не соскучишься. Прямо состязание в остроумии. Особенность неволи: в многолюдстве тюрьмы всегда весело. Так во всяком случае смотрится со стороны.

На 1963 год советское МВД, как говорят, планировало ликвидацию рецидивистов. Очевидцы мне рассказывали, что лиц с особого режима уже свозили в какой-то большой единый лагерь в районе Свердловска. Проект секретного указа о ликвидации рецидивистов подали Хрущеву. Тот, согласно молве, пришел в ярость: "Вы что, с ума сошли?" Бумагу порвал. Так что, как знать — быть может, некто, определивший нам особый режим абсолютно ни за что, имел в виду попутно и этот замысел.

СНОВА В ЯВАСЕ, НА 11-м

В январе 1964 года наши адвокаты добились пересмотра принятого ранее решения об особом режиме. Мосгорсуд смилостивился, переиграл прежнее решение и вернул нас на строгий режим. Я прибыл снова в ИТУ ЖХ 385/11, т. е. на строгий, в начале февраля. Теперь та же самая зона, где я сидел прежде, показалась мне почти волей. Сколько свободы: ходи вдоль и поперек, дыши сколько влезет, над тобой небо, за забором — рукой подать — и лес, и поселок.

Странное, почти мистическое совпадение: я на "десятке" стал убежденным черносотенцем (в лучшем

значении этого слова: ведь до Петра все русские сплошь были черносотенцами, т. е. православными патриотами и монархистами), и мои друзья — Владислав Ильяков (из Курска — разбрасывал в кинотеатре листовки в духе СКЮ: Союза коммунистов Югославии) и Игорь Авдеев — за то же время пришли к тому же. Двигались параллельно, не подозревая об этом. Ильяков первый среди нас надел крест. И, кстати, тут же ему было заявлено от имени сидевших там евреев: "Мы с вами больше не общаемся!" Каково? Владик не проявил ни малейшей антипатии к ним, он только надел крест, и эти вроде бы "прогрессивные люди", таскавшие Гегеля подмышкой, объявили ему бойкот. Илья Бокштейн, тоже сидевший за "площадь Маяковского", чистокровный иудей, в лагере принял вдруг Православие. Так вот он мне жаловался, что его соплеменники плевались в его сторону, проходя мимо. И так же, кстати, талмудисты относились к Александру Меню — при жизни: он получал немало писем от них с угрозами. А еще говорят о плюрализме и свободе мнений! То-то демократка Старовойтова так настаивала на демонстрации фильма Скорцезе. А вот огорчать раввинов не станет ни одна Хакамада.

На 11-й зоне в этот раз меня направили в аварийную бригаду. Между прочим, там работал и знаменитый позднее диссидент, прекрасный русский парень Анатолий Марченко (первый срок он тянул за участие в массовой драке с чеченцами). Аварийная бригада разгружает поступающие в зону вагоны

с грузом. На 11-м работала мебельная фабрика. Мы разгружали бревна, пиломатериал, доски, уголь, щебень, цемент — всё, что приходило. Нас могли разбудить в 2 часа ночи, сорвать с обеда, мы все время были "на цырлах" (наготове). Терпеть не могу воровской жаргон, употребляю в порядке исключения — для мазка. Работа тяжелая, зато никаких норм и уйма свободного времени: читай — не хочу. Ключевский у меня шел том за томом.

ВОСПИТАТЕЛИ ЭКСПЕРИМЕНТИРУЮТ

Лагерное начальство постоянно экспериментирует: была сначала зона одних политических: разогнали, соединили с "тяжеловесами", сидевшими за войну и партизанщину. Теперь, в июле 1964-го, снова разъединили. Нас всех, и с 11-й, и с 7-й, собрали в лагерь ИТУ ЖХ 385/3 (поселок Барашево — конечный пункт железнодорожной ветки Дубравлага). Собрали снова одних антисоветчиков, с 70-й статьей. Воспитатели с 7-й зоны добились вроде бы успеха: ряд лиц, сидевших там, встали на путь исправления и публично, со сцены клуба-столовой, а также в лагерной многотиражке "За отличный труд" осудили свое преступное прошлое. Это были совсем молодые люди, случайно севшие по 70-й статье, и начальник лагеря по ходатайству замполита давал им в порядке премии личное свидание с "заочницей", т. е. с женщиной, с которой зэк знакомится заочно, по переписке.

Конечно, премировали его и дополнительными продуктовыми посылками. А вот на 11-й зоне никто не раскаивался. Начальство решило соединить критиков режима с обеих зон вместе, чтобы "перевоспитавшиеся" морально давили на отрицаловку. Получилось наоборот.

Нас решили ломать через колено: 20 августа 1964 года большую группу тех и других послали работать в запретную зону. А в запретке, повторяю, работать было "западло". Мы пришли под конвоем. Вольный мастер объяснил, что и как надо делать: укрепить колючую проволоку, столбы, разрыхлить пресловутую "бровку" (полосу земли, чаще — песка, между дощатым забором и колючей проволокой). Мы отказались. Явился из штаба "хозяин" (начальник лагеря), заговорил сначала с лаской: "Эта запретная зона вокруг рабочей зоны. Мы не можем начать работу внутри, не приведя в порядок запретку. Это же всё для вас самих надо, чтобы вы могли работать на производстве и получать зарплату". Кстати, нам платили, после вычетов за питание, спецодежду, обувь и прочее, только 50% от заработанного, потому что остальные 50% шли на содержание внутренних войск МВД. Рабство и принудительный труд самоокупаемы. Ласка хозяина не помогла. Мы заявили, что мы всё понимаем, но нам работа в запретке — "западло". — "Вы что, воры в законе?" — "Нет, мы политические. Но работа в запретной зоне для нас тоже аморальна". Тогда начальник разорался и стал тыкать пальцем: "Вы лично

пойдете работать?" Кое-кто пытался оговорить условия: "Я как все", или "Если все пойдут, я пойду". Но шеф требовал немедленного ответа за себя лично, здесь, в эту минуту, перед всеми. И тогда в итоге ВСЕ сказали: "Нет". Начальник выбрал нескольких, на его взгляд, зачинщиков и тут же отправил в изолятор. Я, конечно, был в их числе.

Нам дали сначала по десять суток, потом добавили еще пять. Каждое утро надзиратель открывал камеру штрафного изолятора и спрашивал: "На работу выходите?" — "Да, идем". — "В запретную зону". — "Нет, в запретке работать не будем". Нам уменьшили хлебную пайку и грозили, что будут держать нас в ШИЗО бесконечно долго, пока мы не согласимся работать в запретке. Любопытная деталь: Хрущев, при всех его минусах, еще разрешил брать нам, сидящим на зоне в ШИЗО, на ночь свой собственный бушлат. Мы им накрывались, и было, естественно, теплее. (Никаких постельных принадлежностей в штрафном изоляторе не полагается). Утром мы с бушлатом расставались. Брежнев лишил нас этого бушлата на ночь. Т. е. бушлат висел в "мусорской", там, где сидят надзиратели, и на ночь более не выдавался. Я вот говорю: Хрущев и Брежнев. А ведь придумывали все эти тонкости, чтобы ухудшить положение зэков, в том числе спровоцировать туберкулез, воспаление легких и прочее, интеллигентные люди, ученые, кандидаты и доктора наук из соответствующих НИИ МВД или НИИ КГБ. Теперь эти специалисты,

вероятно, сплошь демократы, приверженцы Черномырдина и Явлинского.

Нас продержали 15 суток и больше по поводу запретки не трогали. Пять месяцев, проведенных нами в Барашево, запомнились мне соборными чтениями. Юра Машков, Владик Ильяков, Володя Садовников, ребята из Красноярска — мы собирались в секции барака вечером после ужина и читали вслух Владимира Соловьева, одну его работу за другой. Более фундаментального чтения у нас, увы, не было, а Вл. Соловьев в зоне оказался. Каждая его работа оживленно обсуждалась. Особенно запало в память обсуждение его статьи о Пушкине. Так или иначе, но проблемы смирения, покаяния стали для нас постоянной темой совместных бдений.

СОСНОВКА: ИТУ ЖХ 385/7

В Барашево, где нас пытались перевоспитать в кратчайшие сроки, в октябре 1964 года мы пережили перемену в Кремле: в результате внутрипартийного заговора Хрущев был снят со всех постов и отправлен на пенсию, его заменил другой верный ленинец, 58-летний Брежнев. Нас это почти не коснулось. Единственное, что стало отражением смены власти — неожиданно благожелательный ответ из Генеральной прокуратуры на мою жалобу по поводу унижения человеческого достоинства фактом принуждения к работе в зап-

ретной зоне. До того шли бесконечные формальные отписки, переадресовки жалобы якобы "по назначению", а тут вдруг: "администрация была не вправе". Впрочем, мы свои 15 суток отсидели, и отбытого не вернешь. Наш начальник отряда, т. е. воспитатель, большой формалист и демагог ("Равняйтесь на "Маяки"!" — взывал он к трудовой совести заключенных), впрочем, безвредный, во время исторического октябрьского пленума был в отпуске, естественно, ездил в Москву за продуктами. Володя Анохин, любивший пошутить, спросил нашего куратора при первом появлении в зоне: "Вы были в Москве, гражданин начальник?" — "Да..." — горделиво заулыбался наш ритор. "А вы участвовали в перевороте?" Тот опешил. В бараке воцарилась тишина. Потом — сообразил: "Выговор за провокационный вопрос!" Хорошо, хоть в ШИЗО не посадил.

Вспоминаю Анохина, замечательного русского человека, посаженного сначала за какие-то "эсеровские взгляды" и ставшего в лагере глубоко верующим православным христианином. Он был из Барнаула, работал на телефонной станции. Носил крест и в зоне, и на воле, когда освободился. Попав на свободе в больницу, вызывал у безбожной публики инстинктивную аллергию. Но Володя сам был активен и, как мог, проповедовал слово Божье и в палате, где лечился, и на работе, и просто на улице, в очереди. Бросался в защиту любого обиженного, хотя сам по телосложению был отнюдь не Поддубный. И вот однажды, это

было уже по ту сторону проволоки, в сентябре 1971 года пришла страшная весть из Сибири: в тамбуре поезда Барнаул - - Новокузнецк Володя Анохин был зверски зарублен топором и выброшен под откос. Тело обнаружили. Убийц не нашли. Я писал жалобы в МВД, чтобы усилили следствие; попросил солагерника Бориса Сосновского, жившего в Новосибирске, съездить в Барнаул и узнать подробности. Позже, на своем втором следствии (а меня обвиняли, в частности, за публикацию в журнале "Вече" некролога об Анохине: я, по мнению следствия, "пропагандировал деятельность антисоветски настроенных лиц") я прочел данные с Алтая: сестра Анохина свидетельствовала, что какие-то люди звонили ей и требовали "прекратить возню вокруг смерти Володьки". "Кто виноват?" - спросил бы в таком случае Герцен.

Освободился ли кто-нибудь в связи со свержением Хрущева? Да, несколько человек вышли досрочно, что-то около пяти, в том числе наш друг, красноярский речник Георгий Большаков, который получил 70-ю статью за надпись на стене дома: "Коммунизм — без Хрущева!" Он слушал по ночам голос Пекина — два коммунистических монстра яростно поливали друг друга (особенно маоисты), и Большаков проникся соответствующими чувствами к лакею Уолл-стрита Хрущеву. В зоне стал верующим, с верой в Бога освободился по этой, даже не амнистии, а так — по какому-то юридическому зазору в советском законодательстве.

5 декабря 1964 года сидельцев барашевской зоны рассортировали: меня этапировали в Сосновку, в ИТУ ЖХ 385/7, моих друзей: Владислава Ильякова, Юрия Машкова, Владимира Садовникова — вернули в Явас, на 11-й. На "семерке", куда я попадаю впервые, я знакомлюсь с литературоведом Леонидом Ситко, знатоком французской революции 1789 года Борисом Сосновским, с бывшим солдатом Советской Армии Виктором Семеновым. Последнего, впрочем, я знал и раньше, но отдаленно: он дружил с американским шпионом Репниковым, и мы их тогда чурались. Так бывает: на одной зоне — едва знакомы, на другой становятся приятелями, а то и большими друзьями. Семенов (сам он из Пятигорска) на вступительных экзаменах в вуз не прошел по конкурсу, не хватило одного балла. Его призвали в армию, послали служить в ГДР. Был он большой патриот, и ему казалось, что коммунистическая партия в Западной Германии как-то вяло действует. Виктору было 19 лет, физически сильный, крепкий, по-своему волевой, он покидает воинскую часть, чтобы перейти в ФРГ, вступить в КПГ и задать должный тон в борьбе с капиталистами. На третьи сутки, еще на коммунистической территории, Семенов был схвачен. Началось следствие по делу о дезертирстве и измене Родине. Виктор чистосердечно изложил мотивы бегства. Следователь расхохотался: "Да кто в это поверит? Не смеши!" Особист не верил во влияние советской школы и советской литературы, не представлял, что какие-

то, пусть фантастические, но идейные причины могут двигать молодыми людьми. Было приказано прописать шаблон: мечтал, дескать, о сладкой жизни за границей (рестораны, доступные женщины) и шел предавать Родину. Кстати, этих бывших солдат в политической зоне было немало. Они все были из воинских частей в ГДР и все получили по стандарту: 10 лет по 64-й статье ("измена Родине"). "Червонец" получил и Семенов.

7-я зона, подобно 11-й, тоже была крупной, порядка двух тысяч человек контингента. Собственно политических сидело, пожалуй, процентов 20—25. Остальное заполняли "старики", как мы их называли, т. е. лица, посаженные за войну, служившие немцам, бандеровцы, националисты трех прибалтийских республик. Немного томилось шпионов (чаще "покушение на шпионаж", так сказать, попытка шпионажа). Мне кажется, настоящие, "квалифицированные" агенты находились где-то в другом месте. Плюс еще группа — процента 3—4 — уголовники, но, повторяю, последняя статья Уголовного кодекса у них была политическая — 70-я. Я уже говорил о том, что они умышленно инспирировали себе эту статью по разным соображениям.

7-я зона обслуживала фабрику по изготовлению футляров для телевизоров и радиоприемников. Я попал в цех по зачистке футляров. Берешь ватный тампон, смачиваешь его ацетоном и осторожно, но уверенно зачищаешь покрытую лаком поверхность. Первоначально норма была — десять футля-

ров (ранее даже семь) за восьмичасовой рабочий день. Но "старики", стремящиеся сколотить "капитал" ко дню освобождения, постоянно нагоняли норму. В декабре 1964 года она перевалила за 20 штук. Я лично эту норму выполнить не мог. На 11-м, работая на деревообрабатывающем станке, я без особых усилий норму выполнял. А здесь — не мог. Зачищу 20 — бракуют 8. Зачищу 25 — отшвырнут 12. Мастер по контролю всегда находил какой-то дефект. Начальство рычит: невыполнение производственной нормы считалось серьезным проступком. За так называемое "систематическое невыполнение" нормы зэка лишают права на получение посылки, свидания с родственниками и, наконец, водворяют в штрафной изолятор. Следует уточнить: меры давления за невыполнение нормы касаются в первую очередь не вставших на путь исправления, не осудивших свое "преступное прошлое". Если же человек "исправился", с точки зрения администрации, к нему относятся снисходительнее, и если уж у него на этом участке совсем ничего не выходит, его переводят в другой цех на другую работу. Для нас же, идейно упертых на своем, не осудивших свои "антисоветские" взгляды, давиловка через работу, через искусственно вздутые нормы — могучее средство перековывания. Меня мучили в этом цеху полгода. До ШИЗО не дошло, но, во-первых, лишили всего остального (посылки, свидания), а во-вторых, устроили добротное психическое прессование. Целый день дышишь лаком и ацетоном, целый день непрерывной изнурительной работы,

потом тащишь свои несчастные футляры на контроль, и тебе половину заворачивают. Думается, у контролеров (это были вольнонаемные граждане из поселка) была инструкция таких-то проверять строже, а проще — цепляться ко всему. И в результате ты работаешь как вол, но отовариться с ларька даже по зэковскому лимиту — 5 рублей в месяц — не можешь. Потому что, дескать, не заработал ни копейки, норму не выполнил. Отовариться же можно было лишь с заработанных денег.

Жизнь тем не менее продолжалась. Каждый вечер после работы мы втроем — Ситко, Семенов и я завариваем чай, кто-то подойдет "потрекать" (поговорить). Борис Сосновский, или калининградец "экстрасенс" Баранов, или поэт Анатолий Радыгин, или эстонец Эрих Комп. Ситко более всего был занят проблемой авторства пьес Шекспира. Т. е. кто написал "Отелло", "Гамлета", "Ромео и Джульетту" и все остальное? Кандидатов на авторство, помимо господина Шекспира, было несколько. Сидел, однако, Леня Ситко за НТС (Народно-трудовой союз), причем второй раз. В зону наведался его бывший подельник (освободился осенью 1963 года по частичной амнистии одновременно с Виктором Трофимовым, Валентиной Машковой и другими) Евгений Иванович Дивнич, один из основателей и руководителей этой организации. В отличие от Ситко, Дивнич после досрочного освобождения активно перековался в советского человека. И вот теперь, летом 1965-го, прибыл на

седьмую зону, в сопровождении чекистов, выступил по внутрилагерной радиосети. Призывал нас РАЗОРУЖИТЬСЯ. Главный аргумент: "Советская власть сильна как никогда!" Странно было слышать это тем, кто и сидел-то просто за то, что у него иные взгляды, чем у руководства КПСС, и иная философия.

Я вот упомянул Баранова из Калининграда и вспомнил его однофамильца из Питера, получившего 6 лет за участие в антисоветской группе Устина Гавриловича Зайцева. Этого Баранова я почему-то считал атеистом и однажды без обиды, просто как факт, сказал между прочим: "Вот вы, например, атеист, а тоже...". Баранов не дал мне досказать. Он побледнел и заговорил с такой обидой, с таким чувством, что мне стало не по себе: "Владимир Николаевич, вы меня обидели до глубины души. Сказать человеку, что он атеист — это все равно, что сказать: он — животное. Я, может, мусульманин или еще кто, но я человек, верю в Бога, и вы мне, пожалуйста, больше такого не говорите!" Я был сам тронут таким оборотом и от души просил у него прощения.

Работая позже подсобником в литейном цехе, я познакомился с Сергеем Дьяконовым. Студент-медик из Оренбурга. С группой таких же юных сверстников организовал полурелигиозное, полупатриотическое общество, за что и получил три года. Много рассуждали с ним о православной монархии. К сожалению, спустя годы, в период нового следствия по делу о журнале "Вече", он

дал обо мне "посадочные" показания типа: "Осипов заявил, что он убежденный монархист и будет всю жизнь бороться с советским режимом". Подобных показаний было немного, но Дьяконов их, увы, дал. Очевидно, был сильно напуган чекистами. Он уехал из Твери, где жил после освобождения, куда-то в Кременчуг и исчез из поля зрения: по своей мнительности, видимо, боялся "и тех, и других..."

Летом 1965 года в промзоне на 7-м случилось несколько пожаров. Как-то горел один цех. Оперуполномоченный, едва не плача, умолял зэков усерднее тушить огонь: "Товарищи, прошу вас". Так мы стали "товарищами". Вообще это обращение применяется лишь в отношении полноценных советских граждан. Осужденных именуют исключительно "гражданами".

ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ФИЛОСОФ Г. С. ПОМЕРАНЦ

Летом 1965 года в Сосновку приехали два следователя КГБ из Москвы. Специально ко мне. Их интересовал философ Григорий Померанц, с которым я действительно активно общался на воле.

В частности, летом 1959 года он читал мне и Анатолию Ивановичу Иванову ("Рахметову") лекции. Это были, можно сказать, лекции по антисоветизму (или советологии, как угодно). Померанц был старше нас с Рахметовым лет на двадцать,

имел большой жизненный опыт и эрудицию. То, что он нам читал, было на довольно серьезном уровне. Помню, например, его анализ советского правящего класса, состоящего, кажется, из пяти слоев. Во время следствия в октябре-декабре 1961 года мне предъявили фотографию Померанца. Естественно, я сказал, что не знаю этого человека. Но Рахметов почему-то решил дать на него показания. Я его показания не подтвердил. И вот спустя четыре года ко мне в зону приехали два чекиста специально ради Г. С. Померанца. Или они надеялись, что человек, ставший русским националистом, даст показания на еврея? Я откровенно рассмеялся, беседуя с чекистами: "Я ТОГДА не вспомнил этого человека. Вы хотите, чтобы я вспомнил его теперь, отсидев за проволокой четыре года?"

Следователи уехали, не солоно хлебавши. Видимо, им хотелось его посадить (а одного свидетеля недостаточно: нужно, как минимум, два) или застращать посадкой.

На седьмой зоне я бросил курить. Не потому, что мне стало жалко расходов (хотя курящий зэк из положенных ему пяти рублей в месяц трояк уж наверняка тратит на махорку) или здоровья (кто в молодости печется об этом?), а потому, что я стал стыдиться тех православных верующих и особенно одного диакона, с кем часто вел задушевные беседы. И еще: изучая русскую историю, я пришел к выводу о страшном вреде, который нанесли России антиправославные и антирусские реформы Петра Первого, поистине первого злост-

ного курильщика на Святой Руси. Я стал внутренне стесняться самого себя: сам обличаю "коронованного революционера" (по выражению влюбленного в него Герцена) за принуждение русских людей к иноземной одежде и чужому образу жизни, за богомерзкое курение — и сам курю, словно его верный последователь. Я выбрал день — 1 июля 1965 года — и объявил всем друзьям и знакомым, что с 1 июля бросаю курить навсегда. Сжег корабли. Ко мне в компанию вошли еще четверо, в том числе Геннадий Темин (томившийся в лагерях с 1945 года, сначала по "бытовой", потом по политической). Из четверых Семенов продержался два месяца, остальные трое стали дымить на второй или третий день, сначала втихаря: "Володе не говорите". Я их не осуждаю, как не осуждаю десятки миллионов курильщиков, которые знают, что будет и рак, и сердечная недостаточность, и на пятнадцать лет проживут меньше, но все равно нет воли и нет характера. Я не ел семечек, но носился по зоне как угорелый, все время чего-то не хватало, два месяца я был сам не свой. Потом постепенно вошел в колею. Курил я восемь лет: с 19-ти до 27-ми. С Божьей помощью не курю тридцать пять лет. Прихожу в ужас при виде наших подростков, табакозависимых мальчиков и девочек, в свои 13—15 лет. Маленьким обезьянкам так хочется быть как все. Быть толпой, стаей, но не Личностью. Школу, видите ли, отделили от Церкви и радуются. Что же вы мат, сигареты, хамство, беспредел похоти не отделили от школы?

Табу на сквернословие, кстати, было отличительным признаком политзэковской аристократии. Новичок, появившийся в зоне, быстро соображал: хочешь принадлежать к верхушке зоны, матерщину забудь. Два бывших уголовника, по-настоящему перековавшиеся в политических, жаловались мне на одного из наших интеллигентов и спрашивали, употребляет ли он мат в разговоре со мной, с моими друзьями. — "Никогда!" — "А вот с нами хлещет как сапожник. Что же, он считает нас людьми второго сорта?" Лагерные эстонцы и латыши, если ругались, то только на русском, на своем языке — никогда. Много лет спустя, когда Андропов раскрыл ворота своим евреям-отказникам, мне рассказывали, что советские переселенцы, особенно околоправозащитная часть, с каким-то особым ухарством матерились по-русски, соревнуясь в изощренности этажей. Но на своем племенном языке они не сквернословили никогда. Мат стал еще одной формой русофобии. Утверждаю совершенно серьезно: одна из ступеней к нравственному возрождению нации — отказ от мата. Уже в наше время ко мне в Москву приехал друг-монархист из Владивостока, которого я решил познакомить с главами патриотических организаций. Один из них, неверующий или почти неверующий, со склонностью к язычеству, так и выплескивал скороговоркой мусор изо рта через две-три фразы. Мой соратник был ошарашен: "Он что, не понимает, что матерящийся лидер — это пустое место?"

На 7-й зоне случились две драки, в одной из которых я участвовал, а к другой был причастен. В обоих случаях виновником событий был мой новый друг, солдат Виктор Семенов. Как-то в сильную жару, в обеденный перерыв (обед в зоне с 12 до 13 часов) мы шли с ним по рабочей зоне и вдруг увидели бассейн. "Я искупаюсь", — загорелся Виктор. "Постой, — предупредил я, — у них тут какая-то фанера с надписью". "У них" — означало — у прибалтов. В ближайшем цехе работали в основном эстонцы, литовцы, латыши, в том числе много молодежи, сидевших уже не за вооруженную борьбу после войны, как "старики", о которых я говорил, а, подобно нам, за "антисоветскую пропаганду" — в их случае это чаще всего была националистическая пропаганда за отделение своей республики (губернии) от России. На 7-й зоне они с нами практически не общались, считали нас империалистами и захватчиками. Это было в 1963-м: на 11-м появились из Тайшета "лесные братья" с курсом на дружбу с русскими антикоммунистами. Что-то вроде: "Националисты всех народов, объединяйтесь!" А здесь было, как в 1962-м на 17-м, в поселке Озерный. Разные контингенты — разная политика. Так вот, этот уголок рабочей зоны, т. е. территории фабрики, огороженной забором, числился как бы "прибалтийским". Между собой эстонцы, латыши и литовцы говорили, естественно, на русском языке. Не изучать же эстонцам литовский и наоборот. На русском языке была и надпись на щите возле бассейна: "Купаться только после

16 часов!" Надпись особенно раздраконила Семенова: "Что за ментовская привычка к режиму?" Я всячески уговаривал Виктора не лезть на рожон. О том же в другой форме галдели подскочившие к бассейну прибалты. Но Виктор был непреклонен. Он разделся до трусов и нырнул в чистую глубину такой желанной воды. Вынырнул, поднялся за поручни и получил удар кулаком в подбородок. Я, естественно, из дипломата превратился в защитника. Мы вдвоем отбивались от целой толпы. Я-то не ахти какой драчун, но Виктор бил хорошо, кого-то швырнул и наземь. Впрочем, это были считанные минуты, потому что появился надзиратель: "Что, драка?" — и приватизаторы бассейна разбежались. Честно говоря, прибалты дрались культурно, просто боксировали, даже в столкновении они, вероятно, думали уже о последствиях. Потому что в зоне главное даже не драка, а ее последствия.

Мы вернулись в жилую зону и, поужинав, собрались у "тубиков". Дело в том, что в углу жилой зоны находился барак для туберкулезников, и жили в этом бараке исключительно "шурики", те самые уголовники, что, схватив политическую статью, были этапированы к нам, в политзону. Возглавлял их признанный всеми (т. е. всеми уголовниками 7-й зоны) вор в законе Панов по кличке "Тигр". По почину Ситко мы уже неоднократно наведывались в их компанию, они любили слушать наши рассказы о Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Есенине. При всем том мы, конечно, имели цель приблизить их к православной вере

и к русскому патриотизму. Пасху 25 апреля отмечали вместе с ними. Они истово молились, хотя, конечно, у них к Богу дорога довольно долгая. Например, они продолжали подворовывать (это мы узнали позднее) в зоне. Правда, соблюдали принцип: честных зэков никогда не трогали, а только стукачей и ментовских подхалимов. У нас в секции как-то обворовали моего соседа, матерого "коллаборациониста". В лагере зэкам дают одну тумбочку на двоих. Так вот мне попалось делить тумбочку с этим полицаем. Его половинку обчистили полностью, он только что пришел со свидания и начальство позволило ему унести всё; часть продуктов он хранил в каптерке, а часть была в тумбочке. Мою же половинку информированные жулики не тронули абсолютно, даже кусок подаренного сала, так аппетитно мозоливший взгляд. И вот в сей вечер, после бассейна, мы пришли к "тубикам" пить чай. Слух о хипеше в промзоне уже дошел до них. Шурики рвались в бой. Стали вспоминать все свои многолетние обиды на прибалтов. Дескать, на Воркуте в такой-то зоне они все ели сало, а рядом "люди дохли". Литовцы же вообще только и работали на блатных должностях. Им не терпелось расплатиться по векселям. Было не по себе, когда они причитали: "Володю изувечили, Виктор едва ходит". Требование реванша висело в воздухе. Я понимал, что в результате массового столкновения (будут, конечно, и заточки, и колья, и, как знать, финки) зачинщиками случившегося станем, конечно, мы с Семеновым, и нам наверняка дадут

новый увесистый срок. Это понимал и Семенов. Я предложил переговоры: "Пусть они попросят прощения!" Тигру и его кодле стало кисло, но он согласился, с тайной надеждой, что гордая Балтия будет непреклонна. Семенов и с ним, кажется, Ситко пошли на переговоры. Прибалты поняли, что и им в сущности из-за пустяка могут в итоге — после массового побоища — добавить кому-то срока. Они извинились перед Виктором. Шурики были страшно разочарованы, но ухватились за меня: "Они Володю избили. Пусть теперь и перед ним извиняются". Я едва убедил их, что "избит" не так уж сильно, а главное: прибалты извинились фактически и передо мной.

Второй хипеш случился месяца через полтора после первого. Прихожу после ужина к "тубикам". Спрашиваю: "А где Виктор?" Геннадий Темин, 20-летний сиделец, порвавший с уголовщиной, но тоже общавшийся с компанией Тигра, отвечает: "Нет Виктора! И больше не будет. Кончился Виктор!" Я оцепенел, стал требовать объяснений. Дали такую версию: Семенов сел играть в лото (разновидность азартной карточной игры), проигрался и отказался платить долг. Таких блатные называют "фуфлыжниками", им даже в наказание отрезают уши. Сидел там за картами здоровый бугай, он врезал ему доской по пояснице, по почкам. Семенов упал, скорчившись от боли, а потом вернулся и с силой ударил одного из игроков: "Вот так! Я с вами буду расправляться поодиночке".

В душе мне было абсолютно наплевать на их воровские правила, которые я презирал, но вслух стал убеждать их, что Семенов никогда "фуфло не двигал", и что случившееся — недоразумение. Я стал искать Виктора по зоне, потому что та компания (она обросла сторонниками) грозилась изувечить его. Смеркалось. До отбоя оставалось четверть часа. Я увидел Виктора, подозвал Ситко, и тут же на нас уже мчалась группа мстителей (за того, кого ударил — тоже в отместку, Виктор). Они набросились на Виктора, мы с Ситко обняли своими телами Семенова, я орал: "Прекратите. Он ни в чем не виноват!" Мы как бы загородили нашего друга от ударов, потому что нас БИТЬ БЫЛО НЕЛЬЗЯ. Во-первых, мы — в авторитете, за нами большая кодла. Во-вторых, мы с Ситко ни в чем не виноваты. Они, как могли, били его через наши головы, но, в общем, это были скорее ритуальные удары. Должны же они были отмазать "своего". Та компания была пестрая: партизан, шурик, их земляки. К счастью, ударили в рельсу: в 10 часов вечера — отбой.

В 10 мы все, как штык, должны быть под одеялом в своей секции на своей койке. Все остановились. Мы расцепили Виктора. Та сторона уже заботилась о будущем: "Что, на вахту пойдешь? Жаловаться ментам?!" — "Да вы что? — заревел я. — Мы никогда не ходим на вахту. Виданное ли дело, чтобы наш человек обратился к чекистам за помощью?" Они успокоились. Моему слову верили. Мы с Леней Ситко довели Виктора до его барака.

К счастью, в этот предотбойный момент ему особенно не досталось: все-таки мы помогли, физически мешая его бить. Встает вопрос: а что же мы с Ситко сами не стали драться с нападавшими? В том-то и дело, что с формально-лагерной точки зрения (честно говоря, с уголовно-лагерной точки зрения — кодексы разных контингентов как бы взаимно вклинились друг в друга) по изложенной версии Семенов был не прав. Он двинул "фуфло" — не заплатил карточный долг. А не заплативший карточный долг в лагере (конечно, в уголовном лагере, но уже и на "семерке" эти правила многими приняты) приравнивается к стукачу. Просто драться за "фуфлыжника" уже немыслимо, потому мы и приняли такую форму защиты, обняв и загородив его. Это означало: мы лагерные законы признаем, "фуфлыжника", в принципе, осуждаем, но Виктор нам, во-первых, друг, а во-вторых, мы не убеждены в его виновности.

Через несколько дней выяснилось следующее: оказывается, когда садились за игру, договорились, что проигравший уплатит "с ларька", то есть, как только в зоне появятся продавцы, через день-два-три проигравший покупает на свои пять рублей продукты и отдает их тому, кто выиграл. В азарте игры все об этой договоренности забыли, даже и Семенов забыл. А потом все вспомнили. Значит, Семенов ни в чем не виноват. Он должен был заплатить долг не сразу, встав из-за стола, а через несколько дней, когда в зоне будут торговать. А вот тот бык, что двинул Семенова доской по

пояснице, — злостный нарушитель договоренности. Игра происходила на территории "тубиков", и Тигру стало стыдно, что он не заступился вовремя за Виктора. "Они договорились платить с ларька?" — вскипел он от ярости и побежал к быку. Тот был едва ли не втрое крепче и здоровее Тигра, но в лагере всё решает дух, а физическая сила — на втором месте. Тигр двинул виновника хипеша доской, отскочил в сторону, провел черту по земле и сказал: "Перейдешь черту — отрежу уши!" Тигр в бытность свою отрезал не только уши, но и головы (по его версии, за стукачество). И это все знали. Ему было всё нипочем. Прежде всего, он не жалел себя, и его в итоге боялись и слушались. Потирая окровавленное место, здоровяк чего-то недовольно бурчал, но черту не переступил. Кстати, уголовники в ссоре всегда тщательно следят за потоком брани: терпят любые оскорбления, кроме двух: "козел" (педераст) и "ментовский сотрудник" (стукач). В случае этих слов — немедленное: "Докажи!" И, в общем, тот, кто оскорбил зря, оклеветал, в уголовной зоне получал "перо" (то есть нож под ребра).

Самое светлое воспоминание о 7-й зоне у меня связано с одним чудным диаконом, большим молитвенником, верным Христовым воином. Однажды он исповедовал меня. Мы сидели поодаль наедине, и я говорил, потупясь, начистоту. Перебрав, кажется, все грехи, он вдруг спросил меня: "А в партии был?" — "Нет, никогда". — "А в комсомоле?" — "Был. Меня потом исключили за несоветские

взгляды". — "Был?" — мой дьякон встрепенулся, задумался и долго молчал. Наконец, глубоко вздохнул и сказал: "Ну, ничего. Бог простит". Я понял, что мое пребывание в комсомоле с 14 лет до 20-ти было самым значительным грехом моей жизни — словно печать антихриста... А мы еще рассуждаем о сохранении мавзолея, об идолах по стране, о метро "Войковская" и проч., и проч. И хотим хорошей жизни под символом преисподней...

СОСНОВКА-2

Под новый, 1966 год, был большой этап с 7-го лагпункта на 11-й. Я вернулся на Явас, туда, где был мой друг Ильяков, а поэт Игорь Авдеев уже освободился. Авдеев (он умер в 1991 году, я могу об этом писать свободно) был певцом террора. Считал, что это единственное эффективное средство в борьбе с диктатурой. Этому средству посвятил много стихов. Помню, как-то с воли мне сделали запрос: даю я в принципе на это "добро" или нет? "Добро" я не дал, рассказал Игорю, и он сильно сетовал на меня за это: "Ребята рвутся в бой, а ты удерживаешь! Оппортунист!" Был у него друг Альгис Игнотавичюс, кажется, они поладили на этой идее. Игорь с каким-то особым чувством отмечал день освобождения Альгиса на волю (тот освобождался с другой зоны). Но шли годы, и об акции Альгиса газеты не сообщали. Потом кто-то написал, что тот часто пробует вина в одном кафе

в Каунасе и увлекся философией экзистенциализма... Словом, то, что двигало и вдохновляло в зоне, на воле бездействовало.

По возвращении на 11-й я затерялся, то есть меня потеряло начальство, потерял нарядчик. Я каждое утро добросовестно выходил на вахту, ждал, когда мою карточку возьмет в руки нарядчик и выкликнет мою фамилию. Меня не выкликали, я, разумеется, не возмущался бюрократизмом, не качал свое право на труд, а довольно весело возвращался к себе. Понял, что меня перепутали с каким-то стариком-инвалидом. Да и поселили меня со стариками, между прочим, не на верхней койке, а на нижней (в той секции не было второго яруса). Проход слева, проход справа (от койки), одно удовольствие. Но в секцию я не шел, потому что стукачи сразу донесут, что молодой (мне было 27 лет) не работает и живет в инвалидном бараке. Я брал книгу и отправлялся в библиотеку в читальный зал. А вечером с шумом возвращался в секцию, словно с работы. Так я забрал у родного Советского государства недели две, двенадцать или четырнадцать рабочих дней. Кто-то из стукачей наконец меня выследил и донес. Утром после развода меня стали искать: "Осипов, к начальнику!" Я лег на койку, накрывшись бушлатом, и решил урвать хотя бы этот день. Шестерке (т. е. дневальному из штаба) реку: "Не могу, плохо чувствую!" Через пару часов дневальный пришел снова: "Иди, Иоффе злой!" Иоффе был заместителем начальника лагеря по оперчасти, словом — второй человек среди

лагадминистрации. Еврей Рафалович как-то заговорил с ним на идиш, так тот посадил земляка за "провокацию" в ШИЗО: нечего вовлекать в сионистский заговор. Иоффе злой... Я поднялся и пошел в штаб. Да, меня действительно перепутали. "А что же вы сами-то не запросились на работу?" — спросил Иоффе. "Я что, умнее начальства?" Наказывать меня было не за что. Со следующего дня я натягивал обивку на стулья.

Но — недолго. 23 февраля 1966 года меня дернули на этап. Одного. Этап из одного человека — вот это номер! Три солдата доставили меня к поезду, провезли от Яваса до Сосновки и высадили. Но не в ту большую зону, где я совсем недавно провел год, а в другую, малую зону, по другую сторону железной дороги — в ИТУ ЖХ 385-7/1. Словом, Сосновка-2.

Это была религиозная зона. Здесь сидели исключительно за религию: православные, истинно-православные, старообрядцы, иеговисты, баптисты, пятидесятники, субботники — человек четыреста, кажется, в трех бараках. Меня доставили на вахту. Начался шмон (обыск). Такого тщательного шмона я не помнил со времени следствия, т. е. с пребывания в Лефортовской тюрьме. Вывернули все: перебрали тетради, конспекты, отобрали все репродукции из журнала "Огонек" на евангельские темы. Если был изображен Иисус Христос, Пресвятая Богородица, хотя бы письма Рафаэля или Тициана — все это было беспощадно изъято. Журнал "Огонек" оказался крамолой в политзоне богоборческого государства...

РЕЛИГИОЗНАЯ ЗОНА

Исправительно-трудовое учреждение ЖХ 385/7-1, куда я прибыл в феврале 1966 года, было предназначено преимущественно для лиц, сидевших за свои религиозные убеждения. Но для того, чтобы верующие испытывали дискомфорт, начальство подбрасывало пяток не то что уголовников, но этаких приблатненных крикунов, громко на всю зону оравших что-нибудь срамное. А в основном, как я уже сказал, здесь тянули срока православные и истинно-православные, баптисты и баптисты-инициативники, рассорившиеся между собой две секты иеговистов, трясуны, субботники, пятидесятники. Последние были очень активны. Помнится, на заре перестройки они ломились в Америку, имея предсказание, что эта земля — Россия — вот-вот станет пепелищем после ядерного пожара. И некоторые мои хорошие знакомые всячески ратовали за скорейший выезд несчастных пятидесятников в сытую и благополучную страну, а власти упорствовали. Наконец, правда восторжествовала: сектанты переселились в Новый Свет, оставив своих ревностных ходатаев в покинутой земле ждать геенны огненной. Ни вздоха, ни сожаления в адрес друзей-ревнителей!..

На этой зоне я познакомился с Николаем Мельниковым — баптистом-инициативником, т. е. таким баптистом, который по ряду пунктов вошел в конфликт с властями. Он, в частности, будучи призван во флот, отказался брать в руки

оружие. Рассказывали, что ему накидывали на шею автомат, и он его скидывал с себя. Дали ему три года. Иеговисты в основном были молдаванами. На их лицах я всегда замечал какой-то однотипный смуглый оттенок, так что позже потом безошибочно по этому оттенку на лице узнавал свидетелей Иеговы. У них была хорошо налажена связь с волей. Издающийся в Америке журнал "Башня стражи" иеговисты читали в зоне едва ли не через месяц. Очевидно, хорошо подкупали надзирателей и сотрудников администрации. И у них всегда водились продукты: масло, колбаса, сало. Продуктами они нередко вовлекали в свои ряды сидельцев уголовной зоны, регулярно проводили в бараке свои занятия. Цепочка постовых в это время тянулась от штаба до секции. Едва надзиратели выходили из "мусорской" по направлению к бараку, как вестовые мгновенно делали друг другу условные знаки, и через две-три минуты стайка иеговистов в бараке рассеивалась. Менты переступают порог, — тихо, спокойно, никакой самодеятельности. Я не помню случая, чтобы стражи порядка когда-нибудь засекали их собрание. Иеговисты как бы случайно подбрасывали мне свои листочки. В таких случаях я подходил к одному из них и вежливо говорил: "Возьмите, кто-то из ваших потерял!" — "Спасибо, спасибо..."

Хорошие отношения у меня сложились с тихоновцем, членом истинно-православной церкви Николаем Григорьевичем Скворцовым из Донецка, а также с его соратником — крупным мужчиной

с телосложением молотобойца. Власти их, конечно, терзали всю жизнь — или срок в лагере, или непрерывные гонения на свободе. В вину им вменялось все: сказал, что не надо вступать в колхоз; сказал, что не надо брать паспорт и т. д. Всякое несогласие считалось преступлением, никакие правозащитники, никакие зарубежные радиостанции их приговорами не интересовались, и красные судьи вписывали им в приговор любую чушь. Представьте: получить 25 или 15 лет за высказывания типа: "Не надо ходить на выборы"...

6 марта 1966 года в нашу зону прибыл только что осужденный (за ходом процесса мы следили по газетам) писатель Андрей Донатович Синявский. У него была большая рыжеватая борода, но на эту бороду чекисты не покушались: она была в паспорте, задокументирована. Мы сразу познакомились, я ввел его в курс лагерной жизни, но сразу спросил: "Про вас писали, что вы возвели хулу на Россию. Это правда?" Синявский отрекся: "Газеты клевещут. Ничего подобного я не высказывал!" Где-то близко к его появлению в зону прибыли члены ленинградской подпольной организации "Колокол" — Сергей Хахаев, Мошков, Валерий Ронкин. Они были в принципе марксистами, но придумали новую социально-экономическую формацию — этатистскую, государственно-бюрократическую. Верующими не были и, по-моему, с такими же взглядами и освободились. Когда привезли старого политкаторжанина Валентина Петровича Соколова, то как-то незаметно сложилась небольшая группа: Соколов,

Синявский, я и один блатной, который, собственно, и угощал нас чаем. После работы и после ужина, т. е. где-то в шесть, полседьмого вечера мы устраивались на траве, пили чай, трекали (разговаривали) что-то около часу и потом разбегались: я — к своим книгам, Соколов — к стихам, а Синявский (как теперь мы знаем из его биографии) писал в это время опус о Пушкине. Он в принципе не скрывал от нас, что как литературовед изучает Пушкина. Но, конечно, ни мне, ни Соколову и в голову не могло придти, что наш компаньон по чаю полощет национальную гордость России. Синявский, конечно, был не так прост. Например, мы с ним сошлись в отрицательной оценке так называемого Возрождения, пресловутого сатанинского Ренессанса ХIV-го, ХV-го, XVI вв., с которого началась активная дехристианизация Европы. С другой стороны, в нем было много злости к тузам официальной советской культуры. И эта злость нередко доминировала. Однажды заспорили о подлинности "Слова о полку Игореве". Как раз в это время был очередной всплеск полемики на эту тему. Я сказал: "Если окажется, что это произведение действительно было написано не в XII веке, а в ХVIII-м, то мне будет горько потерять шедевр древнерусской литературы". Синявский ответил: "Зато утрем нос советским литературным вельможам!" Как-то случился спор по еврейскому вопросу. Зачинщиком был Соколов, демократ по убеждениям, имевший немало друзей среди лагерных евреев. Я молчал. Валентин Петрович

всячески подначивал Синявского, нападая на чрезмерно большую роль этой нации в большевистской революции и репрессиях ВЧК. Синявский возражал, потом аргументы иссякли, и он почти заплакал: "Прошу вас, никогда, никогда при мне не ругайте евреев!.." Больше, правда, Соколов не теребил эту тему. За чаепитием Синявский порой читал нам целые лекции по русскому "серебряному веку": символисты, акмеисты, имажинисты, футуристы — какая свобода, какая палитра взглядов, мнений, вкусов была в благословенное царствование Царя-Мученика Николая П.

Ко дню рождения Соколов посвятил мне стихи:

Володя, 28,

Времени в обрез,

Идем — в осень,

В одетый красным лес... и т. д.

На мой взгляд, Валентин Зэка (это был псевдоним Соколова) был поэт именем Божиим. Поэт прекрасный. Редакция журнала "Москва" в 1994 году выпустила сборник его стихов "Глоток озона". Первый раз его посадили в 1948 году, при поступлении в Московский институт стали и сплавов. С двумя другими абитуриентами он отсидел где-то на Воркуте восемь лет. В 1956 году, в хрущевскую оттепель, освободили. Два года работал шахтером в Донбассе, продолжал писать стихи. За них и сел в 1958 году, получив 10 лет.

О, столетье!

Серой плетью

Был я битым,

Был я отдан,

О, столетье,

В лапы сытым...

Эти строки чрезвычайно характерны. За лицемерием и пустозвонством номенклатуры, горлопанов советского режима он остро чувствовал их сугубо материальное нутро, чрево, которому требуются сардельки. Сытой партократии абсолютно наплевать на красные лозунги, на марксистскую идеологию, которую они вроде бы яростно отстаивают. Если бы Соколов дожил до наших дней и увидел воочию, как парторги и секретари райкомов перелицевались в ушлых либералов и антикоммунистов! Фантазируя о посткоммунистическом времени, политзаключенные прикидывали иногда, какую дольку усилий они бы вложили в строительство обновленной России. Куда там! Нас никто не востребовал, мы по-прежнему — у подошвы социальной пирамиды. А чекисты и партляйтеры — снова у руля. А самое главное — возле финансовых потоков, похищенных у народа.

В. П. Соколов — это олицетворенная честность, это подлинно русская душа. Перечитывая его стихи, я то и дело натыкаюсь на до боли знакомые выражения:

Тебе, барон,

Дадут батон

И на батон —

Повидло.

А нам, Баранам,

Срок, и стон,

И крик:

"Работай, быдло!"

"Барон" — это кличка нашего начальника 11-го лагпункта Баронина, жестокого и скорого на расправу. По прибытии на 11-й Соколов увидел его и с удивлением сказал: "Да ты, действительно, барон!.." Барон тут же приказал отправить Валентина Петровича в ШИЗО на 15 суток.

Соколов был глубоко верующим христианином, но, будучи очень ранимым, свои чувства к Богу хранил глубоко внутри. Вот одно из его стихотворений "Распятие":

Распинавшие Его были злы,

Вся псарня лаяла, бесилась,

А Его лицо светилось

Серебром из мертвой мглы.

А вокруг — такие морды,

Ненавистью срезанные!

Море их — чужое море,

Мертвое, железное...

Ни одна не пожалела!

Обезумевшие руки

Рвали худенькое тело.

Как огромны Его муки!

Как ужасны Его муки!

На этой зоне мне повезло с работой. Там был небольшой механический завод. Работали сверлильные, токарные, фрезерные станки. Меня

направили к вольнонаемному начальнику производства. "За что срок?" — спросил он меня. "За идеологию". И сам начальник, и его присные за соседними столами заулыбались: вот этот, в бушлате, в кирзовых сапогах, в шапке с полуоторванным ухом — сел за идеологию? Им было смешно! "Мы вам дадим хорошую специальность!" — сказал главный. "Дайте мне тачку! Мне сказали, что у вас забрали на этап подсобного рабочего". Они удивились, что у меня нет честолюбия, но тачку дали. Так я и проработал до декабря, пока нас не перевезли в Явас, на развозке деталей от станков на склад или от станка к станку. Нормы здесь не было, и меня такая спокойная работа устраивала. Сюда, к религиозникам, попали и два ревизиониста — Краснопевцев и Меньшиков. Те с азартом вкалывали на станках, а вечером по-пролетарски играли в домино с работягами. Для них это было так называемое "возвращение к пролетарским истокам".

Как раз в 1966 году в Китае разразилась культурная революция. Борьба с низкопоклонством перед Западом вызвала восторг и у этих, все более левеющих, марксистов с истфака МГУ, и у некоторых сектантов.

Итожа свои многочисленные беседы с приверженцами разных сект и конфессий, я пришел к выводу, что чувство патриотизма свойственно только ПРАВОСЛАВНЫМ. Ни у баптистов, ни у пятидесятников и иеговистов я даже в зародыше не встречал чувства Родины, родной земли, сопричастности к своему народу. Все они — дети

планеты, перекати-поле. Николай Мельников, лучший из них, баптист-инициативник, честный и мужественный человек, рассказывая о своих злоключениях на корабле, о том, как он поддерживал своего не столь смелого единомышленника, поведал, что решающим доводом его был: "Президент США — баптист. Вот придут сюда наши единоверцы..." У католиков еще имеется чувство Европы. Эти, по крайней мере, европоцентристы, но, разумеется, русофобы, считающие нас заведомо отсталым народом. Все секты и все конфессии, кроме Православия, имеют центробежное направление. Одно Православие имеет центростремительный, державный характер.

ЯВАС: ФИНИШ ПЕРВОГО СРОКА

В самом конце 1966 года меня, Соколова, Синявского, тихоновца Скворцова и многих других из лагеря 7-1 этапировали в Явас. Я вернулся на 11-ю зону, где и досидел оставшийся до конца срока год и 9 месяцев. Повезло с работой: направили в котельную подвозчиком угля. Работа тяжелая, но зато не было фиксированной нормы. Вдвоем с напарником загружаем углем вагонетку, тащим ее по рельсам, подвозим к котлам и разгружаем. Случались и перерывы минут на пятнадцать. Словом, работой я был доволен. Вечером, после трудов, а также в воскресенье (выходной в зоне — один; суббота хотя и была короче на пару часов, но являлась рабочим днем) — книги и чай с друзьями.

Иван Васильевич Погорелов, Владислав Васильевич Ильяков, Валерий Зайцев (это третий Зайцев, который не был ни подельником Храмцова, ни Баранова) за чаем обычно обсуждали православно-монархические проблемы. Все, что можно было достать в зоне по Православию и русской истории, зачитывалось до дыр. Наряду с нашей православно-монархической группой в эти годы — 1967—1968 — на 11-й зоне были демократы: Зиновий Троицкий из Перми, Владимир Гацкевич, вернувшийся из-за границы, Михаил Николаев, пытавшийся перейти границу. А вот марксистов-ревизионистов становилось все меньше.

Были два брянских хулигана, как мы их называли. Из чувства протеста они взобрались по высокой трубе Брянского машиностроительного завода и водрузили на самый верх — увы! — знамя со свастикой. Никакой фашистской идеологии у них не было, а просто решили таким вот манером насолить коммунистам. Как же за 50 лет коммунистического режима удалось выбить из сознания людей русскую символику — трехцветный флаг и двуглавого орла, — что молодые люди просто НЕ ЗНАЛИ ничего своего, русского, и уцепились за символ тех, кто хотел лишить нас жизненного пространства, вышвырнуть с русской равнины в тайгу и тундру, а землю нашу заселить немцами. И русский молодой парень тянется к символике биологического супостата!

К юбилею советской власти, т. е. к осени 1967 года, советские зэки ждали, естественно,

амнистии. Мы, политические, считали зазорным даже говорить на эту тему. Помню, сижу вечером в секции, конспектирую очередную монографию и слышу радостный шум: стайка зэков, в основном "старики" и шпионы, прильнула к радиорепродуктору над зданием столовой и услышала желанное: указ об амнистии... Указ о частичной амнистии некоторым группам заключенных, осужденных за незначительные (т. е. и за негосударственные) преступления. Мы же все, включая "антисоветчиков", считались особо опасными государственными преступниками.

В апреле 1968 года на 11-ю зону прибыли Евгений Вагин и Борис Аверичкин, члены "Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов" (ВСХСОН). Так я узнал о самой большой политической организации в СССР в послесталинский период. Мне было особенно радостно убедиться в том, что эти люди были православными христианами и патриотами России. В программе, составленной их лидером, Игорем Огурцовым, ставилась задача избежать минусов как коммунистического, так и капиталистического строя. Позже, 31 августа, в ту же зону прибыли почти все осужденные члены ВСХСОН (кроме Огурцова и его заместителя Михаила Садо, отправленных в крытую тюрьму во Владимир). Наиболее близкими по взглядам для меня оказались Леонид Иванович Бородин (ныне известный писатель, редактор журнала "Москва") и Владимир Федорович Ивойлов.

С Бородиным мы еще встретимся в 70-е годы, когда он, едва отсидев свой первый срок, вошел в редакцию "Вече", т. е. сразу вступил на минное поле. Он, как и я, отсидит свой второй срок, причем в тяжелейших условиях ОСОБОГО режима (полосатая роба, камера и питание, чтобы только не умереть). Рыцарь без страха и упрека. Как и его соратник, руководитель ВСХСОН Игорь Вячеславович Огурцов.

В этот же день прибыл в зону — вторично — с новым сроком Юрий Тимофеевич Машков. Тот самый, с которым, кажется, совсем недавно, в 1964 году, на лагпункте в Барашево мы читали Владимира Соловьева. А теперь он прибыл вместе с братом тянуть второй срок — теперь уже 12 лет — за якобы попытку перехода советско-финской границы. Судьба? Рок? Промысел? И вдруг — еще одна новость. Привезли "ксиву" (письмо) из Барашевской зоны. Сел мой друг по Москве, по площади Маяковского, Юрий Тимофеевич Галансков. Тогда, в 1961 году, мы его отмазали. Теперь он сел сам. Вместе с Александром Гинзбургом они составили "Белую книгу" по делу Синявского— Даниэля. За эту книгу и получили срок. Галансков — 7 лет, Гинзбург — 5. Через несколько лет, 4 ноября 1972 года поэт Юрий Галансков умрет в муках после операции в одиночной палате в Барашево.

Мне оставались считанные месяцы до освобождения, но я чувствовал, что могу НЕДОЛГО пробыть на свободе. Тем более, что я ведь не собирался сидеть за печкой. При всей осторожности, при всей рассчитанности шагов, вступая в духовное сопротивление богоборческому и очень нерусскому режиму, я знал, что мне суждено будет вернуться в Мордовию.

ВТОРАЯ ХОДКА

5 октября 1968 года я вышел на свободу. Из лагеря ЖХ 385/11 (поселок Явас) меня этапировали накануне вместе с двумя бандеровцами, доставили на пересыльную тюрьму в Потьме. Здесь в одной общей секции соединили с группой уголовников, человек 8—10, тоже освобождавшихся. Мы трое расположились отдельно, поодаль. Шурики и тут не могли угомониться: достали большую кружку, разожгли мини-костер и стали варить чай. Костер, собственно, был навесной, молодцы подносили скрученную зажженную бумагу под дно кружки и ждали, когда закипит. Не дождались: пришли надзиратели, поорали на нарушителей, емкость, конечно, поддели сапогом, а тех, кто был вблизи кружки, забрали. Последнее наказание: их остригли наголо. А ведь каждый заключенный почти два месяца перед свободой бережет голову — не стрижет волосы, чтобы своим безволосым кумполом не привлекать внимания на воле. Да и начальство в зоне разрешает за пару месяцев не стричь голову. Нашим сокамерникам не повезло. Помню, один молодой кавказец среди них пылко подчеркивал свой интернационализм: "Мне все равно — земляк, не земляк. Мне главное, чтобы

человек жил по понятиям!" Т. е. давал понять, что воровской кодекс ему дороже этнической солидарности.

Рано утром, наверное, около пяти, нам выдали справки об освобождении, и провожатый повел нас из тюрьмы на станцию. Уже без конвоя, впервые после семи лет. Мы шли гуськом по тропинке. На станции он купил и выдал нам билеты до Москвы, кому-то — дальше. Раскрашенные, не совсем молодые девицы подходили выразить сочувствие. В зоне часто рассказывали, как эти полупрелестные создания уводили иных нетерпеливых зэков "на хату", где на следующее утро освобожденный от неволи ощущал себя и освобожденным от всех заработанных в зоне денег. Девица, конечно, испаряется, а "хата" оказывалась заброшенным помещением без хозяев.

Перед посадкой в поезд я сделал первую покупку из выданных мне на руки довольно скромных заработков: купил и сразу выпил банку молока. Из Рязани дал телеграмму своим в Москву. Дома был праздник.

У Валентина Зэка в поэме "Гротески" есть такие слова:

Помню, вышел я на волю,

Танец цвел в моей походке,

Как же: в прошлом — царство боли,

В прошлом — мертвый звон решетки…

Думал: то-то счастье брызнет

И зальет меня лучами,

Ожидалось легкой жизни,

Золотое ожидалось...

А взглянул — и вдруг осекся,

Взгляд расплавленный остынул,

Как-то мутненько улегся

Пыл, который в спешке вынул...

Стихи эти удивительно точно передают чувства и настроение зэка перед освобождением. Вроде бы все достаточно умны и достаточно реально представляют свое будущее, но тем не менее, вопреки рассудку, внутри шевелится именно такое: "счастье брызнет и зальет меня лучами". Мое счастье, мое беззаботное бытие продолжалось неделю, пока я жил у мамы в Москве. Но уже в следующий понедельник я выехал в Калинин (в Тверь) и целый месяц бился за жилье и прописку в этом городе. Право на проживание в Москве и соответственно квартиру я потерял на тридцать долгих лет. Наконец, меня прописали в селе Никола-Малица под Тверью. А работать я стал на вагоностроительном заводе. Знакомая девушка, посетившая меня, видимо, пришла в ужас от моей нищеты и неустроенности: угол с койкой за перегородкой и трудовая рабочая неделя среди станков, электросварки и подъемных кранов.

Эти заметки посвящены ЗОНЕ, поэтому в отношении шести лет, проведенных на воле, буду краток. Через год я перебрался во Владимирскую область, работая сначала грузчиком на хлопчатобумажном комбинате в Струнино, а затем — бойцом-пожарным в Александрове. Пока был грузчиком, зарабатывал где-то 100—120 рублей в месяц, а став пожарным — 65 рублей. За отличное

тушение пожара давали пятирублевую премию, зато Александров, в отличие от Твери, был на час электрички ближе к Москве. Здесь я и начал издание машинописного журнала "Вече" православно-патриотического направления.

Работа пожарного была удобна тем, что, отдежурив сутки, я имел затем три свободных дня, которые и использовал для дела, задуманного мною еще в зоне.

Летом 1972 года я сопровождал мать Юрия Галанскова и его сестру Лену в Мордовию на очередное свидание с сыном и братом. Ехал по тем же рельсам, уже будучи свободным. Прибыли в поселок Озерный. Там, на 17-й зоне, сидел один из организаторов молодежных встреч на площади Маяковского (в начале 60-х годов), а теперь осужденный за связь с НТО ("Народно-трудовым союзом") поэт Юрий Тимофеевич Галансков. Тот самый:

Падаю! Падаю! Падаю!

Вам оставляю лысеть.

Не стану питаться падалью —

Как все.

Не стану кишкам на потребу

Плоды на могилах срезать.

Не нужно мне вашего хлеба,

Замешенного на слезах...

Пока Екатерина Алексеевна и Лена ходили в штаб оформлять свидание, я остался в избе для приезжих. Мне было сказано, что, во-первых, мне свидания не дадут, а во-вторых, я не должен подходить к лагерному забору под угрозой, что

свидание с Галансковым будет отменено вовсе. Было как-то необычно находиться там, где когда-то — весной 1962-го — начинал срок, и при этом быть по другую сторону проволоки.

Свидание было коротким, двухчасовым, в присутствии надзирателей. Когда мои спутники вернулись, было часов 10 вечера. Мы решили не ночевать здесь, а идти пешком 10 километров по лесной дороге до станции Явас. Так и сделали. В моем деле (№ 38, по "факту издания антисоветского журнала "Вече") имеются данные из зоны о Юре. Мне инкриминировали возвеличивание отщепенца, и поэтому следователь Плешков запросил всю информацию о Галанскове из лагеря. Я перечитывал однотипные рапорты надзирателей: "осужденный Галансков не встал по подъему в 6.00 утра". Неоднократно поэт "не вставал про подъему". Его мучили страшные боли в желудке, от этих болей он не мог спать. Иногда кое-как засыпал к утру и, конечно, просыпал подъем. И вот за такие нарушения администрация и водворила его в ПКТ (помещение камерного типа) на хлеб и воду, где его болезнь еще более обострилась. Конечно, это было явное издевательство, возможно, сознательное. Чекисты знали, хотя бы по письмам, что Юра под влиянием ВСХСОНовцев и особенно Л. И. Бородина движется в русском православно-патриотическом направлении. За националиста, дескать, и Запад не заступится, можно душить.

18 октября 1972 года в лагерной больнице (поселок Барашево) Юре сделали операцию. Оперировал

врач-заключенный, некто Шустер, подполковник медицинской службы, сидевший в уголовной зоне за взятки. После операции этого врача больше не допустили к больному. У Галанскова возник перитонит. Требования о переводе его в гражданскую больницу были отклонены. Не допустили и врачей с воли. 4 ноября 1972 года в одиночной палате, всеми покинутый, Ю. Т. Галансков скончался. По свидетельству его сокамерника Е. А. Вагина, "вскоре после смерти Галанскова Шустер был досрочно освобожден и, кажется, восстановлен в прежнем воинском звании..." (Сборник "Юрий Галансков", Ростов-на-Дону, 1994, стр. 189). Это была моя единственная поездка в Мордовию в качестве вольного гражданина.

28 ноября 1974 года я был арестован вновь и после многомесячного следствия 26 сентября 1975 года приговорен Владимирским областным судом по прежней 70-й статье УК РСФСР к 8 годам лишения свободы. Теперь уже — за издание независимого православно-патриотического журнала "Вече". Мною было издано девять номеров, на каждом из которых я ставил свою фамилию и адрес. А когда в марте 1974 года мне пришлось объявить о закрытии журнала, КГБ по личному указанию Андропова возбудило уголовное дело. И чтобы подчеркнуть, что правда на моей стороне, я возобновил издание журнала, переменив лишь название — "Земля". Осенью того же 1974 года мне и моему помощнику П. М. Горячеву были присланы из-за границы приглашения. Мне — на выезд в Германию. Те, кто обо

мне хлопотал, знали, что по израильской визе я ни в каком случае не поеду. Петр Максимович выехал в Италию, хотя следствие по нашему делу было в разгаре, я категорически отказался от эмиграции. Чекисты ждали, что уеду и я. Я знал, что в случае моего отъезда в советской печати появится статья: что вот, дескать, какой липовый патриот и как он быстро смазал пятки жиром. А ведь его, разумеется, и сажать не собирались...

Нет, я решил: пусть будет суд, пусть они опозорят себя расправой по чисто идеологическим мотивам, пусть проявят свое русофобское и богоборческое нутро, ибо никакого криминала, даже по их понятиям, в моем журнале не было. Было Православие, славянофильство, Хомяков, Киреевский, охрана природы, охрана памятников... И за все это редактор получает восемь лет! При Ельцине убийцам давали меньше...

5 января 1976 года меня вывезли из Владимирской тюрьмы, где я сидел, пока шло следствие, и направили отбывать срок в Мордовии. Помню, в полночь этап с большой группой блатных прибыл в Горьковскую тюрьму. Дежурный офицер выкликает: "Рецидивисты есть?" — "Есть". Несколько человек, признанных по суду рецидивистами, повели в отдельную камеру. Мне Владимирский областной суд сделал поблажку: рецидивистом не признал. "Малолетки есть?" Нашлись и малолетки, их тоже направили в свою камеру. "Туберкулезники есть?" И тубиков отвели. "Сифилитики есть?" Нашлись и такие. Наконец, нас осталось двое.

"А вы по какой статье?" — спросил старшой. Своим опытным глазом он понял, что я не вор. "Статья 70-я, политическая". — "А, гос!" (офицер при мне стесняется называть меня полностью: "госпреступник" или "государственный преступник"; он дипломатично говорит только "гос"). "Это гос, отведите его в отдельную камеру!" Правда, ненадолго мне подкинули оставшегося второго спутника — шофера, осужденного за наезд, но потом и ему нашлась камера. Здесь, в Горьком, я пробыл несколько дней до следующего этапа в Потьму.

В Потьме — пересыльная тюрьма. В лагере есть такое выражение: "Смотри, чтобы не было разговоров на пересылке!" Это означает следующее: в зоне всякого рода критика одного зэка в адрес другого легко перерастает в спор, в склоку, а то и в драку. Поэтому при совместном проживании все попридерживают язык, стараются по возможности не задевать друг друга. А вот когда попадают на пересылку — люди расстаются, языки развязываются, начинают упрекать тех, кто остался в зоне, во всяких грехах и упущениях, срывать на оставшихся досаду. Поэтому при любом непростом обороте дела, когда легко исказить истину, предупреждают: "Чтобы не было разговоров на пересылке!", то есть чтобы потом ты не говорил обратное.

16 января 1976 года я прибыл в ИГУ ЖХ 385/19. Сидело там человек 300—400, в двух больших бараках, один из которых был двухэтажным. Мне достался второй этаж: ходить в туалет на улицу было целым большим путешествием. Посередине

зоны — клуб-столовая. Поодаль — пустой нежилой руинированный и заколоченный досками барак. При зоне, конечно, штрафной изолятор. Обо мне слышали. Встретил я и старых знакомых, тех, кто все эти шесть лет, пока я был на свободе, тянул лямку.

В первый же вечер старожилы мне поставили чай. Один новый зэк рассказывал, как он остался было в Америке, но его выманил задушевными разговорами и клятвами сотрудник советского посольства Воронцов. Позже, при демократии, этот Воронцов был послом в Индии и важной персоной вообще.

Дней через десять после моего прибытия освобождался рижанин Федор Коровин, с которым я передал письма ("ксивы") на волю. Встретил здесь "тяжеловеса" с 25-летним сроком Юрия Храмцова, а также бандеровца, того самого, который удачно сбежал в Явасе. Здесь сидел и другой "тяжеловес" — Калинин, сын истинно-православной церкви. Я читал его приговор: летом 1958 года христианина осудили по статье 58-10 (та же "контрреволюционная пропаганда") на 25 лет за то, что кому-то посоветовал "не идти на выборы". Кому-то — "не вступать в колхоз". Тот же "криминал", что и у сидельцев религиозной зоны ЖХ 385/7-1 в Сосновке. Калинин меня поражал своим молитвенным подвигом. Бывало, по нужде встанешь часа в четыре, проходишь мимо каптерки, идя на улицу, а Калинин уже стоит на коленях перед иконой и молится. То есть за два часа до подъема вставал для молитвы!

Каждый день. И при этом всегда выполнял производственную норму. Был он из кубанских казаков, из семьи раскулаченных переселенцев. Их пихнули в товарный поезд и скинули где-то за Уралом: вот вам пустое жизненное пространство! Ни кола, ни двора, и живи, как хочешь! Эксперимент в духе Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона, Маркса, Энгельса и зверенышей из пломбированного вагона.

На 19-м была такая особенность: сразу после подъема — хождение вдоль запретки под музыку. В ГУЛАГе, или теперь уже ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений), появился строгий приказ: обязательная утренняя физзарядка во всех зонах. Но поскольку политический контингент в основном состоял из пожилых (участники войны с той стороны фронта по-прежнему составляли большинство), то физзарядку нам заменили ходьбой. В 6.00 вскакиваешь, быстро-быстро застилаешь койку и, не успев помыться (это после), мчишься на улицу. В мороз, в снег, в любую погоду — топ-топ-топ, и громкая музыка! Было, конечно, что-то унизительное в этом ритуале.

Меня направили на работу в раскройный цех. В лагере была фабрика по изготовлению футляров для часов. Наши футляры затем шли в Пензу, на часовой завод. Раскройный цех являлся первым звеном производственного цикла: сюда поступали бревна, которые мы раскраивали на доски. Большие тяжелые доски укладывали под пилу, то есть торцевали их и затем обрабатывали дальше, с боков. От нас пиломатериал поступал в сушилку,

оттуда — к деревообрабатывающим станкам. В раскройном было тяжело физически, но норма не давила, дышать сосной к тому же было приятно.

Мне рассказали, что в этом цехе за несколько дней до меня работал теперь уже освободившийся зэк-музыкант. Человек этот сызмальства мечтал удрать на Запад, используя гастрольную поездку. Эти гастроли он ждал много лет, ради этого вступил в КПСС, женился (холостяков обычно в зарубежную поездку не пускали) и вообще играл ура-советского человека. Дождался: их оркестр оказался в Мексике. Там он подбивает для компании другого музыканта. Тот соглашается и они ломятся "в убежище".

Янки были всегда рады любому антисоветчику. Их перевозят в США. Там "борцы с коммунизмом" просят американцев устроить их в престижный оркестр. Те говорят, что у них нет власти влиять на руководство музыкальных групп: "Начните сначала играть в ресторане. Талант проявится, продвинетесь дальше!" — "Как, разве мы для этого бросили СССР, чтобы играть в ресторане?!" Через неделю наши музыканты являются в советское посольство в Вашингтоне и просят, чтобы родина их простила. Они возвращаются в Ленинград, клеймят по телевидению американский образ жизни, безработицу (которую, правда, за неделю они не успели увидеть). И за то, что они хорошо поработали на ниве контрпропаганды, им дали наименьшие срока — что-то около 5—6 лет (учитывая раскаяние и т. д.) И вот теперь меломаны

отсидели срока за измену родине. Забегая вперед, скажу, что вскоре после освобождения они легально покинули СССР по израильской визе.

Я оставляю за скобками свое отношение к беглецам, но спрашивается: зачем было сидеть 5 или 6 лет, чтобы потом снова осуществить задуманное?

Слишком часто приходилось встречать людей, совершенно беззаботных к своей судьбе, к жизни, которая дается один раз. Я не говорю за себя, за других политических в точном смысле этого слова. Мы боролись за идею и сидели, на наш взгляд, не напрасно. Но все эти многочисленные беглецы, перебежчики, алкавшие лучшей жизни, — как легко и беспечно относились они к Богом данному бытию!

Впрочем, еще великий Достоевский открыл один из законов человеческой природы: самое дорогое и важное для человека — свое собственное хотение, свой, хотя бы и дикий, каприз. Дайте ему "по своей глупой воле пожить".

Колоритной личностью на 19-й зоне был Александр Александрович Болонкин, ученый технарь, кандидат каких-то негуманитарных наук. Издавал самиздатский сборник, совместно с напарником. Тот после ареста дал подробные показания. Болонкин упирался. Наконец, чекисты уговорили его так: они обещали дать ему письменную гарантию в том, что в случае "чистосердечных показаний" на следствии он не получит срок, а будет выпущен на волю. Болонкин, привыкший, как ученый,

к формальностям, получил обещанную бумагу и понес ее в камеру. Однако надзиратель не разрешил держать документ (печать, подпись) в камере и велел положить его в вещи. Дело в том, что при аресте и доставке задержанного в тюрьму забирают все, так сказать, ненужные в камере вещи и оставляют их на складе. Туда-то и повели Болонкина. Александр Александрович упаковал письменную гарантию КГБ как можно глубже в свой чемодан, куда-то сунул, замаскировал и все это хорошо перевязал. "Гарантия" в вещах — Болонкин стал давать о себе показания! Их-то и недоставало следователям для оформления обвинительного заключения.

Суд приговорил ученого, кажется, к 6 годам лагеря и 3 годам ссылки. Осужденный, естественно, был потрясен обманом. Когда его дернули на этап, чтобы вести в суд, он получил вещи, все перерыл: письменная гарантия КГБ исчезла. Все остальное было на месте, не было лишь этой бумаги. Болонкин прибыл в зону вне себя от ярости. Весь лагерный срок он бунтовал. Протестовал по любому поводу. Уж я считался "отрицаловкой", но он меня переплюнул. Почти не выходил из ШИЗО. Кажется, он принципиально отказался от работы (от "принудительного труда"). А за это — штрафной изолятор обеспечен. Но мало того, он еще следил, как разведчик, за поведением чекистов в зоне. Дело в том, что в некоторых цехах заключенные мастерили разного рода сувениры. Например, приклеивали репродукцию, скажем, Крамского или Васнецова,

на дощечку или фанеру. Покрывали лаком, все это тщательно обрабатывали, и получалась красивая вещь. Чекисты в свободное от своих прямых обязанностей время договаривались с бандеровцами и власовцами об изготовлении сувенира. Платили пачкой чая или говорили "спасибо". Иным "старикам" хватало и этого, зато, мол, хорошее отношение и можно не волноваться, что добавят срок. Так вот, наш Болонкин выслеживал этих мелких расхитителей общенародной собственности и писал на них заявления в прокуратуру. Конечно, никаких юридических последствий быть не могло, но нервы чекистам он портил.

Когда его перевезли в Бурятию отбывать ссылку, сотрудники могучей корпорации ему отомстили. Он ремонтировал там телевизоры на государственной работе и дома — частным лицам. Использовал, естественно, проволочки и железяки из все того же "фонда общенародной собственности". Это было отслежено, и он получил новый срок за то самое, в чем обвинял чекистов.

В заключение я хочу отметить принципиальность и гражданское мужество А. Болонкина, который, переехав в США и создав там правозащитную организацию, в 1993 году от лица этой организации публично осудил Ельцина за разгон и расстрел парламента. Он пошел против течения, наперекор позорному молчанию или даже улюлюканью многих наших правозащитников и большинства политиков Запада, плюнувших в собственную идею. Есть вещи, на которых человек проверяется,

и отношение к событиям осени 1993 года в Москве — лакмусовая бумажка.

Мир ощущений заключенного, севшего повторно, заметно отличается от психологии первопроходца: все заранее известно, все заранее знаешь, ко всему привык. Когда тебя везут в зону и ты слышишь за стеной своего "купе", своей клетки, говор блатных, становится тошно. Один и тот же монотонный мат, одна и та же феня (жаргон), одни и те же, как бы шокирующие нормальное общество выражения. "Все это было, было, было..."

Банально, серо и скучно. В уголовном мире так называемой романтики значительно меньше, чем ему приписывают. Да, есть единицы, фанатики "воровской идеи", а в большинстве — мещанство и меркантильность, только лишь сопряженные с риском. Но и риск здесь не вполне осознанный: как ребенок не осознает высоты с балкона 10-го этажа. Шпана — это мотыльки-однодневки, живут одним днем. Видят перед собой чемодан или хилое существо с сумкой. ВСЕ! Больше ни о чем не думают. Жизнь для них — это только данная минута, данный день. Ты появляешься среди них, ты лично никому не нужен, их интересуют твои шмотки, твоя обувь, твои вещи. А если узнают, что ты с образованием, то ты интересен как составитель жалоб, адвокат.

Однажды на пересылке в Ярославле мне пришлось наблюдать блатную кодлу числом до пятидесяти в одном отстойнике. Это такая большая камера, приемник, откуда потом зэков распределяют по местам.

Я вглядывался в их лица: сплошная серость, мелкота, что-то от бомжей. И среди пятидесяти физиономий увидел лишь одну действительно интересную. Возможно, бандит, крупный вор. Но, по крайней мере, был виден ум, воля, решительность и какая-то внутренняя подтянутость (ведь большинство уголовников — расстегай, расхляб, атрофия личности, ветром подбитые).

В 70-е годы в системе исправительно-трудовых лагерей появилось новшество: "локалки". Вся зона разбивается на отдельные бараки, каждый барак огорожен колючей проволокой от других. За перелезание этой проволоки не убьют, но накажут. В политлагерях Мордовии локалки как таковые не ввели, но больших зон по 2000 человек, подобно 11-й или 7-й, не стало. Весь второй срок я отбыл только в двух местах: на 19-й зоне (300—400 человек, потом стало еще меньше, многих увезли в Пермскую область) и на "тройке" в Барашево (там вообще было смехотворно мало — 80, а порой даже чуть ли не 30 человек). И получалась своего рода локалка: длинный барак с казармой, штабом, производственным цехом и столовой и отдельно — баня с котельной. Все это довольно тесно огорожено. Вот и гуляй на крошечном пятачке!

При малом пространстве и малолюдстве мы все были на виду, под колпаком МВД и КГБ. Не то что прежде, в 60-е годы, когда 7-й или 11-й представляли собой целый поселок, и зэк как бы терялся в этом поселке. А теперь — все прозрачно, словно ты в банке и на тебя смотрят сверху. Но даже

и тут чекисты умудрялись использовать звукозаписывающую технику.

Украинский поэт Василий Стус, например, обнаружил в своем бушлате проволочки, и когда, разговаривая с Черноволом, стал ковырять их, набежали менты, наорали, отобрали на время бушлат.

Другая особенность моего второго срока — политическая напряженность, почти непрерывная конфронтация с властями, забастовки, голодовки, протесты, заявления... Всего этого в первый срок в зоне почти не было. Когда в 1968 году я освобождался из 11-го, до нас доходили вести о первых голодовках на другой зоне, кажется, на 17-й. А теперь я сам попал в эпицентр сопротивления.

БОРЬБА ЗА СТАТУС

В конце августа 1976 года меня внезапно этапировали с 19-й зоны (поселок Лесной) на "тройку", в Барашево. Там была своеобразная локалка: крошечный политлагерь на 40 человек — сплошь старики — полицаи и партизаны, и только один-единственный среди них современный политзэк — Вячеслав Черновол, матерый украинский сепаратист. Чекисты решили соединить в одной микрозоне, где больше некуда податься, двух антиподов, двух националистов противоположных ипостасей, соединить несоединимое. Мы должны были рвать и метать друг на друга, есть поедом один другого. И я, и

Черновол эту тактику КГБ легко раскусили и, не сговариваясь, молчком вынесли за скобки все, что нас разделяет, и, общаясь, говорили лишь на темы, не вызывавшие споры. Если могут подружиться сторонник Российской империи и адепт незалежной Украины, то в каком-то смысле мы даже подружились и поддерживали друг друга как по отношению к администрации, так и к лагерным стукачам-перевертышам. Последние, опираясь на "молчаливое большинство", в этой зоне наглели, словесно, правда, но любили поднять в секции, например, такую тему: "А вот выдержал бы Черновол пытки, был бы стойким, если б его прищучило СМЕРШ? КГБ — это детский сад, а вот СМЕРШ бы напустить на этих героев!"

Впоследствии Вячеслав Максимович стал видным политическим деятелем в самопровозглашенной Украине, и я не раз и не два резко обличал его русофобскую позицию. Но когда он погиб в автомобильной катастрофе, мне было искренне жаль своего солагерника. Ибо в личном плане это был честный, порядочный человек, равнодушный к деньгам и комфорту, безупречно духовная личность. Наталья Витренко сомневается в случайности столкновения "КамАЗа" с легковушкой Черновола. Действительно, у председателя РУХа возник глубокий конфликт с собственными сторонниками, осуждавшими категорический отказ Черновола идти на сотрудничество с олигархами и лоббировать их интересы. Принципиальные политики теперь не в моде.

Ранее Черновол сидел в Перми, точнее — в одной из политзон Пермской области. Там среди зэков начался ажиотаж по поводу отказа от советского гражданства. Хорохорясь один перед другим, зэки писали заявления в Президиум Верховного Совета СССР об отказе от опостылевшего гражданства. Поддался общему настроению и Черновол. Когда он рассказал мне об этом, я вскипел: "Так это значит, что вы все отказываетесь от борьбы, что вы все бросаете народ, свою страну и улепетываете туда, где сытнее и вольготнее?" Вячеслав растерялся. Мы еще немного поспорили, и он честно признал: "Да, это была ошибка..." И тут же написал новое заявление властям, в котором уведомил их, что он по-прежнему их не любит, но заявление об отказе от гражданства СНИМАЕТ, отзывает обратно.

Именно с Черноволом мы решили начать здесь, в Мордовии, борьбу за статус политзаключенного. Поясняю. Мы все, политузники Советского Союза, хотя и содержались после 1956 года отдельно от уголовников, но по условиям содержания в заключении ничем от них не отличались. Как и они, мы обязаны были принудительно работать. Как и они, мы носили униформу, бирку с фамилией и номером отряда-бригады, стригли наголо волосы, ходили строем. Не отличались от воров и грабителей периодичностью разрешенных свиданий с родственниками и посылок. Больше того: поскольку у них было 4 вида режимов, а у нас только 2 (строгий и особый), то уголовники, сидящие на

общем и усиленном режиме, имели даже перед нами преимущество. Незадолго до того в Великобритании статуса политзаключенных требовали ирландские террористы. Они считали, что убийства, которые они совершали, делались не ради корысти, а ради идеи, а посему, мол, Маргарэт Тэтчер должна с ними обращаться как с политическими, а не как со шпаной. Они долго голодали, по 50—60 дней, иные умерли от истощения, но своего так и не добились. В отличие от Ирландской революционной армии, советские инакомыслящие террором не занимались, боролись исключительно словом и считали себя уж не менее ирландских киллеров достойными получить статус политзаключенного. В пермских лагерях такие требования прозвучали.

Теперь мы с Черноволом намечаем программу борьбы здесь, в Дубравлаге. Мы решили, переговорив с другими политзэками, бороться не бесконечно, а 100 дней, период второго пришествия к власти во Франции Наполеона. 100 дней отказываться от принудительного труда, от стрижки наголо, от ношения унизительной нашивки на бушлате, от хождения строем и уж тем более от политзанятий. В результате долгих обсуждений наметили дату 21 апреля, чтобы всем во всех зонах одновременно ВСТАТЬ НА СТАТУС, т. е. зачислить себя на статус политзаключенного явочным порядком.

Вскоре в нашу тихую зону в Барашево привезли Паруйра Айрикяна — видного национального деятеля Армении. Кажется, Айрикян, подобно мне и Черноволу, тоже сидел второй срок. В общем,

совместили трех зубров, с точки зрения администрации. Паруйр обладал общительным характером, был безупречно честным и чистым человеком, несгибаемым борцом за национальное достоинство своего народа. Считаясь антисоветчиком, он был скорее противником турецкого экспансионизма и уж совсем не было в нем русофобии. Черновол-то свою москвофобию прятал от меня, я это чувствовал, а Паруйр с увлечением читал Достоевского и вообще дружески относился к русским. Он легко заводил контакт с надзирателями, те ему доверяли, и уже к новому 1977 году у нас появились продукты. Сидим, пьем чай с салом и маслом, гужуемся, как говорят в зоне, входит грозный молодой надзиратель, покрикивает, обещает смотреть за нами в оба и уходит. Паруйр улыбается: "Артист..." А вот мне с другим надзирателем не повезло. Жена на свидании передала мне на всякий случай 25 рублей одной бумажкой, фиолетовая такая, я положил ее в носок между пальцами. При обыске после свидания контролер (как стали изящно именовать надзирателей) бумажку эту, конечно, обнаружил. Я сразу предложил ему взять ее себе, а мне принести только пару пачек чая (т. е. 48 х 2 = 96 коп.). Он промолчал, взял деньги себе. Потом прошло недели две, ребята говорят: "Напомни уговор: пусть хоть пару пачек принесет". Я напомнил. Мент мгновенно среагировал: "А я подал рапорт: проносить деньги в зону не положено!" Т. е. он хотел сначала присвоить эти 25 рублей, а когда я попросил хоть чаю на 96 копеек, он испу-

гался "преступной связи с особо опасным государственным преступником". Деньги он сдал по начальству (куда они пошли, не знаю, неужели в Государственный банк?), а мне "за серьезное нарушение режима" оформили 15 суток штрафного изолятора. Наша крошечная зона своего изолятора, конечно, не имела, и меня повезли в ШИЗО на прежнюю 19-ю зону. Как раз в это время Черновол решил в одиночку, задолго до общей даты 21 апреля, встать одному на статус. Т. е. решил взять на себя лично большее время, да заодно и как бы подать пример другим. И вот нас двоих везут в поселок Лесной, на 19-й лагпункт. Ему дали 15 суток за "статус", он не выходил на работу, сорвал нашивку с бушлата и не стриг голову. Хождение строем на нашей микрозоне отсутствовало. Привозят. При поступлении в ШИЗО положен, естественно, шмон, т. е. обыск. Мы обязаны, в частности, снять обувь. Черновол сапоги снимать отказался: "Я — на статусе, я вам помогать обыскивать себя не буду!" Крики и ругань не помогают. Наконец, надзиратель, красный, как рак, от смущения и недовольства, как слуга господину, снимает с Черновола сапоги. Сцена достойна кисти Федотова...

Вскоре после ШИЗО меня возвращают на 19-ю зону. С Черноволом мы встретимся теперь лишь в изоляторе после 21 апреля. Попутно отмечу, что его письмо ("ксива"), адресованное в особый лагерь ЖХ 385/10, где сидело много украинцев-рецидивистов, повторников, отклика не имело: его единомышленники с "десятки" требование статуса поддер-

жали, но сами, как это стало называться, на статус не встали. Неформальным лидером 10-й зоны стал мой подельник по первому сроку Эдуард Кузнецов. Все сидевшие там украинцы его слушали. Вдруг прибыл Валентин Мороз, решил, как говорится, взять власть в свои руки: "Вы тихо сидите, надо бунтовать, протестовать, голодать!" Кузнецов придерживался другой линии: на спецу и без того сидеть тяжко, усугублять свое положение забастовками и голодовками — значит, скорее сыграть в ящик. Я описываю это по рассказам других и если в чем-то не прав, готов не настаивать на своем. Но все, кто приходил со спеца, в один голос именно так изображали тогдашнюю ситуацию на особой зоне (повторяю, это та самая зона, где сидят под замком в полосатой робе и где мы с Кузнецовым в свой первый срок провели семь особо тяжких месяцев). Я не берусь быть арбитром в споре Мороза с Кузнецовым. Наверное, в их ситуации скорее был прав Кузнецов. Что касается Мороза, то он впоследствии выехал в Канаду и даже свою кравчуковскую незалежную Украину не посетил. Кузнецов, в отличие от меня, пробывшего на свободе 6 лет, пробыл на воле где-то полтора года. Он сел по знаменитому "самолетному делу". Кузнецов был наполовину еврей. Его мать Зинаида Васильевна была русская. В лагере стал христианином, надел крест. Но позже сблизился с сионистами. Те уговорили его совместно бежать в Швецию на малогабаритном самолете, кажется, на 12 мест. На все эти 12 мест они закупили билеты. Самолет

был местный, летал в основном в пределах Ленинградской области. Они решили захватить его и быстро-быстро перелететь через Финляндию в Швецию. Не будут же финны его сбивать! Кроме полурусского Кузнецова в кампании приняли участие еще двое русских: Юра Федоров и Мурженко. Все трое политзэки, только что отсидели свои срока. Мурженко и Федоров, по-моему, окончили суворовское училище, потом создали что-то вроде "Союза борьбы за освобождение народа". Кстати, Мурженко, отбывая свой первый срок, в составе целой группы совершил побег. Они прорыли подкоп под забором, выползли на ту сторону, но далеко не ушли, к тому же перемерзли (дело было зимой). Подкоп рыли из какого-то заброшенного помещения, близко стоявшего к забору. Добавили им всем по 3 года и отправили во Владимирскую тюрьму. Помимо трех бывших зэков, все остальные были евреи, стремившиеся в Израиль. Швеция была для них только промежуточным звеном, а вот для Федорова и Мурженки, не питавших особых чувств к ближневосточному вектору, данная операция была средством уйти на Запад. Между прочим, Юра Федоров на следствии не дал никаких показаний, и его упорство было отмечено солидным сроком — 15 лет. Прокурор в обвинительной речи на ленинградском процессе в Ленинграде в декабре 1970 года противопоставлял Федорова, Мурженко и даже Кузнецова (которого настойчиво называл русским) остальным участникам. У тех, дескать, была извинительная причина:

национализм, желание слиться со своим народом. А у русских — оголтелый антикоммунизм и ничего более, их надо покарать как можно строже. Кузнецов и Дымшиц (летчик, который должен был сесть за штурвал) были сначала приговорены к смертной казни, но потом им смягчили кару до 15 лет особого режима. Международное еврейство, а также все либеральные элементы Запада сумели организовать такую вселенскую поддержку участникам "самолетного дела", такую кампанию в защиту советских евреев, которых Кремль не пускает на историческую родину, что Советское правительство именно после ленинградского процесса Кузнецова-Дымшица и К° смягчило свою прежнюю позицию "не пущать" и разрешило этой нации легальный выезд в Израиль. Я не буду вникать в мотивы прежней позиции Кремля, но факт остается фактом: Кремль был опозорен "самолетным делом" в глазах, так сказать, мировой общественности и публично уступил, показав слабость. Вот, дескать, бейте его по-умному, и он уступит.

И кто же виноват в "поражении" Кремля? Юрий Владимирович Андропов. Теперь известно, что органы КГБ с самого начала знали о намеченной советскими евреями операции, с самого начала тщательно следили за каждым их шагом. Им бы расстроить заранее запланированное мероприятие, тихо рассеять замысел, а самых настырных выпустить молчком в Израиль, но они довели дело до ареста группы при посадке в самолет и до громкого судебного процесса. Председатель КГБ Ю. В. Андро-

пов — человек довольно умный, умевший просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед, а здесь вроде бы случайно вляпался. Думается, что Андропов заранее все рассчитал и просто решил в конечном итоге помочь соплеменникам в их упорном стремлении добиться права на эмиграцию. Мы не должны забывать, что именно этот человек протолкнул Горбачева вверх. Не будь Юрия Владимировича, так бы и киснул в секретарях Ставропольского крайкома до пенсии Михаил Сергеевич. И вот наступил день начала нашего сопротивления на 19-й зоне — 21 апреля 1977 года. Информация о борьбе за статус вышла за пределы Мордовии, кто-то где-то перепутал дату, и вот 20 апреля в Страсбурге известный правозащитник Андрей Амальрик, автор книги "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?" проводил пикет перед зданием Совета Европы в защиту советских политзаключенных, выступающих за свое человеческое достоинство в лагере. То-то местный чекист вечером

20    апреля шнырял по всей зоне. По его лицу было видно, что он о завтрашней акции информирован.

21    апреля утром мы сорвали со своих бушлатов нашивки с фамилией и номером отряда и бригады и россыпью, вне строя, пошли в столовую. Но самое главное — мы НЕ ВЫШЛИ НА РАБОТУ. О, в социалистическом лагере труд, работа — это святое. "Кто не работает, тот не ест". А уж если зэк не работает, тогда... Что с ним делать? В ГУЛАГе бериевских времен, да и времен Ягоды — тоже — отказ от работы есть саботаж, контрреволюция.

Но на дворе был 1977 год, были подписаны Хельсинкские соглашения, партийная номенклатура тянулась к Западу, сама уже обуржуазилась, революционный пыл давно сгинул, уступив место привилегиям и коррупции. Не расстреливать же этих идиотов, помешавшихся на идее? Нас стали сажать в штрафной изолятор. На 5 суток, на 7 суток, иногда — для смеха — на трое суток. Ты выходишь из изолятора, поел в столовой, а через час-другой тебе оформляют новый срок в ШИЗО. Даже не за "отказ от работы", ты не успел "не выйти", а за то, что шел в столовую вне строя или не имел нашивки на бушлате. Еще, скажем, 5 суток, ну и так далее. Позже, конечно, стали давать максимум — 15 суток. Ты проводишь в зоне сутки или несколько часов и получаешь новые 15 суток.

Штрафной изолятор — это маленькая тюрьма, примыкающая к зоне. Т. е. между собственно зоной и ШИЗО есть забор из колючей проволоки, но этот забор не простреливается. Вышки с часовыми вынесены в углы того прямоугольника, внутри которого расположено каменное здание изолятора.

В ШИЗО на 19-м было, помнится, камер 8—10 и еще комната для дежурных. При поступлении в этой комнате оставляют ремень, бушлат и все лишнее, по их понятиям. Например, начальник лагеря Никулин приказал не пропускать нас в камеру в теплом белье. А ведь зэк всегда перед посадкой в ШИЗО стремится надеть именно теплое белье. Стены в камере бетонные, пол тоже бетонный, но сверху покрыт, правда, полом из досок. Койка

на целый день прикрепляется к стене. Даже летом в камере днем прохладно, а ночью — по-настоящему холодно. И вот нам велят вместо теплого белья иметь трусы и майку под тонкой хлопчатобумажной робой. Брежнев, как я уже писал, выдавать бушлат зэку на ночь в ШИЗО запретил. И вот — не забуду никогда холодные июньские ночи 1977 года — ночью ляжешь на железную койку в своей тоненькой куртке и майке, подложив под голову кулак, и пытаешься заснуть. Уснешь ненадолго и просыпаешься от дикого холода. Всего трясет, как говорится, зуб на зуб не попадает. Делаешь физзарядку, зарядка немного согреет, снова уснешь и снова просыпаешься. И так всю ночь. Днем, конечно, немного теплее, можно, сидя на полу, подремать. Впрочем, надзиратель разбудит: "Спать надо ночью!" Декарт говорил, что "человек — это мыслящий тростник". По своему жизненному опыту скажу, что с тростником этим очень легко разделаться без расстрелов и крови. Надо только лишить его, например, тепла и не оказывать медицинской помощи. В лагере люди "результативно" умирают от нелечения или от фиктивного лечения.

Не мудрено, что в результате многократных водворений в ШИЗО и холодных ночей в камере, когда надзиратели срывают с заключенного теплое белье, мы с Черноволом и Айрикяном заболели. Поднялась большая температура. Врач перевел меня в другую камеру, где я получил постель, в том числе подушку и одеяло. Стали кое-как лечить, но из ШИЗО, конечно, не выпускали.

В это напряженное время произошел случай на грани мистики. Однажды, когда начальник лагеря Пикулин особенно разъярился, посадив еще нас на хлеб и воду ("зачем их кормить, если они не работают?"), я взобрался по стене и, глядя сквозь решетку на удаляющегося начальника, мысленно предал его проклятию: "Да будь ты проклят!" Каюсь, с моей стороны это был совершенно нехристианский поступок, человеческая страсть, ненависть к тому, кто мучает, затмила во мне все остальное. И последствия проявились довольно быстро. Меня, уже больного, в постели, посетил Пикулин, совершенно изменившийся. На его лице не было и тени прежней злобы, одна печаль. Он вдруг стал мне говорить о своем, личном, о том, что недавно серьезно заболела воспалением легких его дочь. Полежала на сырой земле и заболела, теперь в больнице. Я чуть не вскрикнул: "Я этого не хотел!" Он, наверное, прочел на моем лице раскаяние. И одновременно он чувствовал какую-то незримую связь между своим палачеством и внезапной болезнью дочери. Как мог, я утешал его и выражал искреннее сочувствие. Вот так: проклинаешь одного, а страдает другой, совершенно невинный человек.

Но я бы не хотел особенно хулить и Пикулина. Мне говорили, как тихо огрызался он на требование лагерных чекистов давить нас как можно сильнее: "Мы их так обозлим, что они вообще со статуса не выйдут". Ведь мы-то все-таки запланировали сопротивляться не навсегда, а на 100 дней, т. е. до 30 июля. А на лагерных чекистов давят сверху, из

Москвы. Давит в итоге богоборческая система, созданная Лениным и Троцким в результате февральской измены генерала Алексеева, генерала Рузского и думских хамелеонов, предавших Царя, Веру и Отечество. О чем думал Алексеев, инспирируя телеграммы командующих фронтов с требованием к Государю об отречении? Уже на следующий день бунтовщики издали "Приказ № 1", разваливший армию и державу. И то еще мы, зэки 60—70-х годов, находились в наилучшем положении по сравнению с периодом ленинского террора. Лагерные старожилы, помнившие 20-е годы, говорили: "Сейчас — благодать. Вот в те годы был сплошной ужас!" Помимо меня, Черновола, Айрикяна, в борьбе за статус политзаключенного участвовал Сергей Иванович Солдатов, демократ-патриот, проживавший до ареста в Эстонии, британский подданный русского происхождения Будулак-Шарыгин, ленинградский писатель Михаил Хейфец. Кстати, соплеменники Хейфеца Пэнсон и Коренблит, сидевшие по так называемому "околосамолетному делу", ни в каких акциях протеста никогда не участвовали, считая себя в России иностранцами. Хейфец же считал себя демократом и еврейским националистом, но не сионистом, тут он проводил какую-то разницу. Он много изучал историю России и много писал на русские исторические темы. В борьбе за статус участвовал также латыш Майгонис Равинып, довольно молодой человек и очень горячий. Когда он проводил голодовку, и его пытались кормить насильно, он сжимал зубы. И надзиратели исполь-

зовали тогда так называемый зубооткрыватель — что-то вроде плоскогубцев в другую сторону. Зубы при этом, конечно, ломались. Мы, т. е. я и Черновол, придерживались принципа: угроза насилия равнозначна насилию. Поэтому под угрозой принудительного кормления мы добровольно соглашались принимать ту пищу, которую приносили из медчасти. Голодовка при этом продолжалась: после ухода врача мы по-прежнему отказывались от пищи, доставляемой из столовой. Кормили спецпищей довольно редко: покормят, скажем, на 12-е сутки, потом принесут на 17-е. Но нашу позицию — "угроза насилия равноценна применению насилия" — юный Майгонис молча не принимал, считал, видимо, проявлением непринципиальности и продолжал ломать зубы.

Ведут нас из изолятора в парикмахерскую стричь волосы. А мы от стрижки отказались: это был один из пунктов борьбы за статус политзаключенного. Нас сажают в кресло, мы садимся, с надзирателем не толкаемся, нам надевают наручники и в наручниках стригут. Голову мы уже не вертим из стороны в сторону: пусть стригут, мы наручниками доказали, что стрижка принудительная. Надзиратели тоже люди, где-то в присутствии офицера они проявляют усердие, а где их нет, они спокойно, так сказать, отслеживают ситуацию.

Наденут наручники для порядка, причем наденут, чтобы не давили, и парикмахер нас спокойно стрижет.

Итак, где-то в начале июля я серьезно заболел. При этом мне уже оформили — 24 июня — ПКТ:

помещение камерного типа. ПКТ на полгода. В зону уже не попадешь, все 6 месяцев безвылазно сидишь в ШИЗО, но с постелью и можно читать газеты и книги. ПКТ дают за разные нарушения. Нам — за отказ от работы и т. д. В ПКТ мы тоже обязаны работать. Так вот, за отказ от работы в ПКТ снова дают штрафной изолятор и переводят из камеры, где у тебя постель и книги, в камеру, где сидел до этого, и где ничего нет, а койку на ночь пристегивают к стене. Посидишь, скажем, суток 10 в просто камере, освобождают затем и переводят в камеру напротив, где у тебя постель. И так далее. Наконец, 30 июля 1977 г., в день окончания объявленной нами борьбы за статус политзаключенного, меня этапируют в Барашево, в лагерную больницу ЖХ 385/3-3. Последние, кто до конца пробыл на статусе и не заболел, были Хейфец и Равиньш. Сергея Солдатова, если мне не изменяет память, тоже вывезли на другую зону. Болонкин ушел на ссылку в Сибирь до "статуса". Мельком, когда меня выводили из ПКТ в баню, видел ненадолго доставленного в зону известного украинского поэта Василия Стуса, честнейшего и порядочнейшего человека, несмотря на свое, увы, самостийничество. Он умер в лагере, в Пермской области. Думается, что это был поэт не меньшего калибра, чем Валентин Зэка (В. П. Соколов), и верующий христианин.

На больнице в Барашево я провел два месяца. Здесь встретил прибывшего со спеца "самолетчика" Юру Федорова. Несмотря на свое участие

в акции евреев-отказников, он ощущал себя русским человеком по духу и патриотом России. До чего же запутанны бывают человеческие судьбы! В лагере рассказывали такой случай: во время войны два солдата, попавшие в окружение, решили идти сдаваться немцам. Пошли. По дороге видят хороший железнодорожный мост, взрывчатка у них еще была, они подложили ее и взорвали немецкий эшелон вместе с мостом. После этого, конечно, пошли не к немцам, а к партизанам. Старики уверяли, что это был подлинный случай.

В сентябре к ходячим больным пришел главный врач лагерной больницы и предложил перекрыть крыши шифером на нескольких больничных зданиях. В противном случае ему пришлось бы приглашать из соседней зоны уголовников, а он этого не хотел. Два здоровых, еще не старых мужика и я — мы согласились. Я подавал им снизу шифер, они тянули его веревкой и настилали. Работа кровельщиков была им хорошо знакома. Когда было надо, я влезал на крышу и помогал им там. Главврач обещал не только оплатить работу, но и держать нас потом на больнице столько, сколько мы захотим. Начальству с 19-го скажет: "не долечили". Больница в Барашево — по сравнению с обычной зоной — это оазис в пустыне. Нет работы, нет режима, никто тебя не дергает, ты читаешь книжки на скамеечке под солнышком и питаешься совсем не так, как в своей зоне. Тут тебе и кусочек масла, и молоко, и мясо.

Однако подошел день 5 октября, объявленный нами ранее днем политзаключенного. Это потом

его переменили на 30 октября, но в 1977 году для нас с Черноволом был значим именно этот день. А в эту дату мы ранее намечали проводить однодневную голодовку. Стали дискутировать: это решение о голодовке — действенно в условиях больницы или нет? Решили, что действенно. И вот я, Черновол и еще пара зэков объявили голодовку (это при больничном-то питании!), написав соответствующие заявления начальнику лагеря и в прокуратуру. Голодовка без письменного заявления не считается голодовкой. Мы так обозлили чекистов этой однодневной голодовкой, что Черновола уже на следующий день вернули на его зону, которая была здесь же, через дорогу. А меня увезли на 19-ю зону, не долечив, соответственно, через день — 7 октября 1977 г. В тот самый памятный день брежневской Конституции и в день 25-летия Путина, при первой же возможности, когда шел местный поезд — "теплушка" — из Барашево в Явас, а оттуда — в поселок Лесной. Моя лафа с блатной работой, конечно, закончилась.

Правы мы были с Черноволом этой своей принципиальностью? Сейчас, спустя 23 года, думаю, что это было уж с нашей стороны ЧЕРЕСЧУР. Но тогда казалось, что иного решения быть не может.

Итак, 100-дневная борьба за статус политического заключенного закончилась. Успеха она не принесла. Мы по-прежнему остались в одинаковом с ворами и грабителями положении: тот же принудительный труд, та же униформа с биркой, стрижка

волос наголо, унизительное хождение строем, минимум свиданий и посылок, обязательные политзанятия. Несколько человек в результате длительного пребывания в ШИЗО серьезно заболели. Но мы доказали режиму, что с таким скотским положением не согласны, что оно ранит наше человеческое достоинство.

"Мы — не рабы. Рабы — не мы". Теперь уже отказывались считать себя рабами советского режима осужденные за убеждения. Конечно, лагерная администрация в душе своей чтила наши принципы и в дальнейшем, хотя мы и потерпели поражение — оно было неизбежно (10—15 человек против Левиафана), — в дальнейшем старалась лишний раз не царапать нас и без особой нужды не прибегать к насилию. Никто из начальства никогда не напомнил нам, что мы проиграли.

ПОСЕЛОК ЛЕСНОЙ. БАРАШЕВО. ЛЕНИНГРАД

24 ноября 1977 года я вышел из ПКТ (помещение камерного типа), куда был водворен на полгода за "злостное нарушение режима", т. е. за требование ввести статус политзаключенного. Высокая температура сохранялась: 37,6°; 37,8° — ежедневно. Я чувствовал озноб и небольшой, так сказать, тихий жар по всему телу. Однако начальство пустило слух, что я — симулянт, сам себе делаю температуру. Бывало так: лежу у себя в секции, вдруг за

полчаса до отбоя входят медсестра и надзиратель. "Осипов, одевайтесь, пойдемте с нами". Одеваюсь, встаю, иду с ними в санчасть. Там медсестра дает мне два градусника под левую и правую подмышку и буквально через три минуты смотрит, какая на градуснике температура. Бывало, что и совсем небольшая. Таким образом они отмахивались от жалоб моих родственников, требовавших, чтобы определили, наконец, что у меня за болезнь и чтобы лечили по-настоящему. Дескать, я каким-то образом их дурю, накручиваю температуру. Вот если б я умер, они сказали бы: "Надо же, оказывается, он действительно болел!" Но я не умирал, а температура сохранялась. С воли били в колокола, жалобы шли во все инстанции: "Определите же, наконец, болезнь и ЛЕЧИТЕ!" Кажется, на одну из жалоб среагировал лично Николай Анисимович Щелоков, тогдашний министр внутренних дел СССР. В 1973 году, в период издания журнала "Вече", я, говоря по-лагерному, публично вмазал ему. Был такой случай. Ко мне в Александров, в пожарную охрану, во время моего дежурства (я дежурил сутки с 8 до 8 утра) из Москвы приехала сестра Юрия Галанскова, к тому времени скончавшегося в лагере. Ее, видимо, подозревали в связи с НТС. Вероятно, соглядатаи засекли нашу встречу: ее было нетрудно засечь — мы беседовали у ворот пожарки. Сочли, вероятно, что она мне что-то передала.

И вдруг утром, часов в 7, один из наших пожарных громко заявил: "У меня пропали деньги —

500 рублей. Мне дочь вчера принесла из сберкассы, и денег теперь нет!" 500 брежневских рублей — это были все же приличные деньги. Сцена была мерзкая и унизительная. Т. е. кто-то из нас на подозрении, совсем как в одном рассказе Лескова. Появляется начальник пожарной охраны Мамыхин и злобно объявляет: "Ну вот, дожили. Я позвонил в милицию — сейчас за вами приедут!" Приезжает воронок из городского ОВД, весь караул — 8 человек — сажают в воронок и везут в милицию. Я обратил внимание, что некоторых не очень-то и охраняли в здании, куда мы приехали. Меня же привели в один кабинет и тщательнейшим образом, как в зоне, обыскали. Единственное, что нашли: письмо от товарища, полученное накануне по почте. Так вот, после испытанного унижения я написал "Открытое письмо Министру внутренних дел СССР Н. А. Щелокову", где, описав случившееся, закончил письмо так: "Я не ищу у вас справедливости, я знаю: ее не будет. Но всю ответственность за глумление над моим человеческим достоинством возлагаю лично на вас". Письмо мое несколько дней подряд передавали все зарубежные радиостанции. Через месяц я получил письменное извинение от Владимирского областного управления внутренних дел с заверением, что виновные в несанкционированном обыске будут наказаны. Тем не менее, именно Щелоков дал указание отправить меня в Ленинград, в межобластную больницу УИТУ УВД Леноблгорисполкомов. Кстати, про него говорили, что он сочувствовал русскому патриотическому

направлению. Не исключаю, что сыграло свою роль и это. Так же, как покойный маршал В. И. Чуйков на трибуне мавзолея во время очередной демонстрации трудящихся спросил Брежнева: "Зачем посадили Осипова? Ведь он выступал за патриотизм, а у нас ведь так упало патриотическое воспитание молодежи". Брежнев ответил: "Это по части Андропова, обращайтесь к нему. У нас каждый занимается своим делом".

Когда жалоба дошла до Щелокова, сколько времени понадобилось, чтобы его указание снизошло до местного лагерного начальства, я не знаю. Во всяком случае, прошло больше года странного состояния, когда я не то болел, не то притворялся (по мнению администрации), то меня лечили, то отказывались лечить: свозят в Барашево на больницу, вернут обратно.

В декабре 1977 года на 19-ю зону приехал вдруг мой следователь из Владимирского управления КГБ П. И. Плешков. Интересовался, не пересмотрел ли я свои взгляды, не соглашусь ли написать покаянное письмо для печати и затем освободиться и каково мое отношение к выезду за границу. На все вопросы я ответил отрицательно. "Мы ведь вас не хотели сажать. Вы сами напросились. Сами себя так повели, что пришлось давать срок", — сказал он напоследок. "Правильно себя вести" — это означало давать показания на всех сотрудников, авторов и корреспондентов журнала "Вече", а я не дал никаких показаний вообще, на каждый вопрос следователя отвечал: "Не скажу!" И при

этом не подписал ни одного протокола. Протоколы допросов с моим "Не скажу!" все равно составлялись.

В течение следующего 1978 года я работал на 19-й зоне в котельной у парового котла и в машинном цехе. Несколько месяцев работал помощником маляра Рысина. Летом, помню, красили с ним крышу столовой. Неподалеку был радиорепродуктор. Запомнились все траурные сообщения о смерти и похоронах члена Политбюро ЦК КПСС Кулакова. Думал ли я, что смерть этого партляй-тера станет знаменательной вехой на пути к краху Советского Союза? Кулаков курировал сельское хозяйство. И именно на замену ему был востребован из Ставрополя по ходатайству Андропова секретарь крайкома Михаил Сергеевич Горбачев. Это был его Тулон, трамплин для прыжка в генсеки и уничтожения советской власти. Теперь известно, что в 60-е годы к секретарю Ставропольского крайкома КПСС приезжал из Праги один из будущих деятелей чехословацкой оппозиции 1968 года и они вместе шушукались о планах трансформации коммунистического режима. Но КГБ в этот период не имел права следить за членами ЦК, а секретарь крайкома был член ЦК по должности.

Тогда же освободился по концу своего 25-летнего срока Юрий Храмцов, посаженный в 1953 году за шпионаж, раненный при переходе советско-норвежской границы своим напарником, ставший в лагере глубоко верующим христианином. Его сначала направили было в дом инвалидов где-то в Мордо-

вии, но мои друзья с воли вытребовали и вывезли его оттуда. Виктор Поленов купил ему в Тарусе избушку. Храмцову был объявлен так называемый ГЛАСНЫЙ административный надзор, который испытал и я впоследствии в 1983—1985 годах. Этот гласный надзор равнялся фактически положению ссыльного. Надо еженедельно отмечаться в милиции, с 8 вечера до 6 утра находиться дома, никуда не отлучаться из того поселка или городка, в котором живешь, без разрешения милиции. Храмцов очень своеобразно стал протестовать против административного надзора: он сидел дома с 8 вечера до 6 утра, но дверь милиционеру не открывал. Милиция, естественно, фиксировала его отсутствие. В результате он заработал 1 год уголовного лагеря за нарушение режима. Как раз в это время его друзья из диссидентских кругов оформляли ему визу за границу. Надо было чуть-чуть потерпеть и уж тогда выехать. Но Храмцов терпеть не стал и получил новый, хотя вроде и маленький, но срок. Впрочем, поэт Валентин Соколов, освободившийся с 11-й зоны и поселившийся в Новошахтинске Ростовской области, заработал 1 год лагеря за якобы хулиганство — политический спор с директором клуба. Так про этот год в уголовной зоне Соколов писал так: "по кошмару он перевешивает все годы, проведенные в политической зоне".

Украинский учитель Дмитрий Мазур из Житомира прежде, чем получить срок по 70-й статье, отсидел тоже год в уголовной зоне. Там был такой беспредел,

что новичка сразу начинали бить солагерники. Бить до тех пор, пока тот не попросит пощады (и перейдет на положение людей низшего сорта) или смолчит и стерпит до конца (и тогда будет принят в число "правильных"). "Воров в законе" в той зоне не было, не было никаких лагерных порядков, посылку отнимали сразу по получении и т. д.

На 19-й зоне в это же время отбывал срок Бабур Шакиров, осужденный за участие в националистических беспорядках в Ташкенте. Дружил с Сергеем Солдатовым, но и с другими политзэками был в хороших отношениях. Сидел азербайджанец-инженер Акпер Мехтиевич Раджабов. Во время туристической поездки в Югославию он связался с американцами, просил у них политического убежища, но те сослались на то, что политубежище надо заработать. Раджабов вернулся домой, в Баку, и забыл про свою встречу с янки. Но те вдруг решили послать ему письмо по почте из американского посольства в Москве. По письму его и заловили, дальше оформление срока было делом техники.

Интересна судьба Будулака-Шарыгина. В 15-летнем возрасте немцы вывезли его на работу в Германию. Вывезли с Украины, формально, по ленинской терминологии, он считался украинцем, но сознавал себя исключительно русским. В Германии его встретила супружеская пара из Великобритании. Англичане усыновили его, дали приличное образование. Будулак стал инженером по электронной технике. Старался оформить выгодные Советскому

Союзу — России торговые сделки по электронике. Посещал все культурные программы советского посольства в Лондоне. Т. е. человек раздваивался: болел одновременно и за Россию, откуда его вывезли в 15 лет, и за Англию. При поездке в СССР британский подданный Будулак-Шарыгин был арестован. КГБ ему предложило два варианта. Первое: он "раскалывается" якобы в разведывательной деятельности против Советского Союза, публично разоблачает "Интеллидженс сервис" и за это поселяется где-нибудь в Калинине. Второе: если же он откажется это сделать, ему оформят 10 лет лишения свободы за тот же шпионаж или "измену Родине". Кагебисты обследовали все его фотопленки: он фотографировал храмы, Троице-Сергиеву Лавру, никаких оборонных или околооборонных объектов на его пленках не было. Т. е. шпионаж не получался. Его решил посмотреть сам Андропов: "Где он родился? Ах, в Виннице? Так это же наш человек, никакой он не англичанин!" Будулак заикнулся о дипломатических осложнениях. "Из-за вас английская королева нам войну не объявит!" — выпалил председатель Комитета государственной безопасности. Будулаку сумели-таки сварганить приговор на 10 лет лагерей за "измену Родине" — за то, что после 1945 года НЕ ВЕРНУЛСЯ. Будулак-Шарыгин активно участвовал как в борьбе за статус, так и в других наших акциях протеста.

Двадцатипятилетники на зоне были разные. Я уже рассказывал о Калинине, сидевшем долгие

десятилетия за православную веру. Но был и другой сиделец с 25-летним сроком — бывший народный комиссар внутренних дел Абхазии, бериевский прихвостень Пачулия. В молодости он был способным, хорошим футболистом, играл за тбилисское "Динамо". Говорят, в начале 30-х годов трибуны стадиона тряслись от криков: "Пачулия, Пачулия, бей!" Затем кумир болельщиков перешел на работу в НКВД и, поскольку кругом всех сажали, он быстро добрался до должности министра, или, по-тогдашнему, наркома автономной республики. Был отменный садист. Даже в горячем 1937 году камера пыток в сухумском застенке НКВД вызвала критику Москвы. В зоне как-то состоялся суд по пересмотру дела нескольких бериевцев. Так Пачулия оправдывался: "Тогда было такое время..." — "Нет, — возразил прокурор, — вам в 1937 году приказали из Москвы ликвидировать камеру с водой и крысами, но вы еще 2 месяца тянули резину". Приговор министру оставили в силе. Но лагерная администрация его любила. В Барашеве, на больнице, получил свидание, кажется, с дочерью. Принес со свидания огромный баул с продуктами. Говорят, еле дотащил до палаты. Куда девать продукты? Принести в палату — надо делиться с другими. А всех других он тихо ненавидел, как классовых врагов. И тогда он повесил свой мешок в курилке, перед туалетом. Хорошо привязал, замаскировал и потихоньку ходил взять то сала, то колбасу. Об этом проведали вездесущие шурики, те самые уголовники, о которых я уже

рассказывал, сидевшие по последней, якобы политической, статье.

Мы с Черноволом сидим в палате, оживленно обсуждаем что-то, а один знакомый доброжелатель из шуриков вроде бы и с нами разговаривал, и в раскрытой настежь двери крутился. Позже я понял, что он был, как говорят, на шухере, на атасе. В общем, операция наших блатных по хищению продуктов Пачулии прошла блестяще. Пачулия со слезами бросился к начальству. Администрация учинила в палате подозреваемых (а всем зэкам, да и начальству, было абсолютно ясно, кто это сделал) страшный шмон. Едва ли не выворачивали доски пола. Бесполезно: не нашли ни крупинки. Шурики еще скулили: "За что, начальник, обижаешь?" Черновол во время обеда в столовой громко сказал: "Я, конечно, воровство в принципе осуждаю, но кто наказал Пачулию — молодец!" Я уже говорил о том, что уголовники, просочившееся в политзону, никогда не трогали настоящих политических, а только стукачей да вот бериевцев.

Судьбы у зэков разные. Один тоже грузин, воевавший когда-то на стороне Германии, после войны поселился в Канаде, стал важным профсоюзным деятелем. Сын из Грузии шлет письма, приглашает в гости: "Теперь другие времена, не бойся!" Действительно, амнистия коллаборационистам была. Но амнистия только тем, у кого нет персональных документированных убийств. А эти деяния КГБ довольно часто находил. Профсоюзника уговаривают канадские власти: "Не езжайте — вас поса-

дят!" Не поверил — поехал. Погулял недельку с родными, попил вина. А через неделю арестовали, дали — уже по новому кодексу — 15 лет. Умер в барашевской больнице, не досидев лет семи. Я лично помогал тащить его тело в морг.

Немного о человеческой психологии. Берет госбезопасность одного мужика из бывших полицаев. И ему становится вдруг обидно, что его взяли, а других, кто, по его мнению, больше навредил советской власти, не трогают. И он дает показания на тех. Те, в свою очередь, из чувства мести вспоминают такие эпизоды первому мужику, что лучше бы их и не помнить. Так образуется целая группа обвиняемых по одному делу.

ЛЕНИНГРАД. И вот, наконец, наступил день моего этапирования в межобластную больницу УИТУ УВД Леноблгорисполкомов, т. е. проще: в тюремную всесоюзную больницу для заключенных. В понедельник 19 марта 1979 года меня дернули на этап. Вез меня спецконвой: офицер и два солдата. Один из солдат взялся нести мой тяжелый чемодан с книгами. В лагере нет дома. Куда тебя везут, ты не знаешь. И везут всегда со ВСЕМИ вещами. Вообще, отношение ко мне спецконвоя было довольно доброжелательное. Я не люблю выражение "столыпинский вагон" или "Столыпин" и не люблю употреблять его. Петр Аркадьевич Столыпин сделал для тогдашних убийц,' грабителей и террористов большое гуманное дело: тяжелый многомесячный ПЕШИЙ этап в Сибирь заменил проездом по железной дороге. А в результате все

зэки советских времен с неприязнью отзывались про "Столыпин", словно низводя жуткий террор марксистов-сатанистов до "мягкотелого" царского самодержавия. Как будто можно сравнивать положение байбака Ленина, получавшего в Шушенском жалование от царизма, с кровопусканием палачей русского народа, с якобинством того же Ильича.

Спецконвой, т. е. собственный, персональный конвой имеет особое преимущество в "вагон-заках", в вагонах для заключенных. Тебя выводят в туалет по первой просьбе, а остальные, едущие с общим конвоем, томятся по много часов, когда дойдет очередь или у конвоиров найдется время. Прибыли мы довольно быстро, уже утром 24 марта я поступил в ленинградскую больницу. В отличие от лагерных эскулапов, ЭТИ врачи определили болезнь довольно быстро: "сухой плеврит". Я должен теперь бояться переохлаждения и сквозняков. Определению диагноза помогло умелое расположение тела при рентгеноскопии. В Барашеве это не удавалось сделать, т. е. найти рентгеном место заболевания. Больница находилась напротив Александро-Невской Лавры. В больничное окно я четко видел Лавру. Кстати, когда пишешь письма домой, употребляешь такие выражения: "Больница эта, как ты знаешь, — пишу я маме, — находится довольно близко от Московского вокзала, у Александро-Невской Лавры". Разумеется, моя мама этого не знает. Но я умышленно пишу "КАК ТЫ ЗНАЕШЬ", чтобы усыпить бдительность цензоров.

В Ленинграде я пробыл 10 дней и уже 3 апреля убыл. От этой больницы требовался только диагноз. Подразумевалось, что лечить меня будут в зоне. Туда ехал я меньше 5 дней, обратно — месяц. Потому что на обратную дорогу никакого спецконвоя для меня уже не было. Я ехал с общим конвоем, в обычном порядке. Даже засунули меня по ошибке в купе к уголовникам. Я, конечно, мог требовать, чтобы меня везли отдельно, как положено по закону. Но если бы у конвоя не нашлось для меня отдельной клетки, мои отношения с попутчиками были бы испорчены на всю дорогу. Поэтому я промолчал, а с блатными сразу установились добрые отношения. Им был интересен враг коммунистов (все уголовники — стихийные антикоммунисты) и образованный человек, который скрасит своими рассказами долгий монотонный путь. Шпана поила меня чаем и угощала продуктами. Но за трое суток, пока поезд добирался из Питера до Ярославля, я изнемог от их мата, фени (воровского жаргона), от их пошлых и мерзких повествований. И вот — Ярославль, тюремный отстойник. Появляются офицеры, надзиратели, врачи. Врач объявляет: "Разденьтесь по пояс, будем проверять на вшивость". И тут я громко заорал: "Я — политический, я проверяться не буду!" Таким способом я объявил, что я политзэк. "Нет, все должны раздеться. Это не имеет значения, какая статья", — защебетала медичка. Но самое главное — ко мне бросился один из офицеров: "Вы — гос? Что же вы молчите? Пойдемте!" Меня повели одного по этажам тюрьмы

и поселили в отдельной камере. Включаю репродуктор: "У природы нет плохой погоды..." Беру книгу (кажется, о Ш Государственной Думе) непокойно читаю. Несколько дней до следующего этапа на Горький провел сам с собой, со своими мыслями, почти счастливый. Далее меня везли исключительно одного, в отдельном купе. Все конвоиры, передавая меня, подчеркивали: "Это гос" (т. е. государственный преступник). Напоминаю, что в моем присутствии охранники стеснялись называть мой статус по советскому кодексу полностью. Только однажды, по дороге в Саранск, начальник конвоя подошел ко мне и попросил: "Можно, я к вам подсажу одного зэка? Мне его некуда девать. Вы не бойтесь — он смирный". Я согласился: верхняя полка есть — пожалуйста. Оказался бывший футболист из киевского "Динамо". В зоне стал нарядчиком. Нарядчик — это самая презираемая должность, официальный стукач, обязанный сообщать, кто не вышел на работу. В дороге уголовники его могут изувечить, а то и убить. Едет он, по его словам, из отвратительной зоны, где царит беспредел, где убивают друг дружку еженедельно, где "кум" (оперуполномоченный) продает ворам за деньги своих осведомителей. "Мне, — сказал футболист-нарядчик, — главное добраться до той зоны, куда я еду. Там порядок, не пропадешь".

И вот, наконец, добираюсь до Потьмы. Здесь пересыльная тюрьма Дубравлага. Надзиратели весьма уважительно относятся к политическим, здесь они их видят часто. Меня поселяют одного

в большой камере, которая одновременно служит временной кладовкой для матрасов, одеял и подушек. Я беру себе два матраса для комфорта, выбираю получше одеяло и подушку. Стучу в кормушку: "Постельное белье будет?" — "Конечно, — заверяет надзиратель, — вот управлюсь с шуриками и вам принесут белье". У бедных шуриков — все наоборот. У них такая же камера, как у меня, но их там человек тридцать, матрасы и одеяла все в дырках: это прежние постояльцы рвали постель на топливо, заваривая в камере чифир. Никакого белья им, конечно, не дают. Тщательно обыскивают, обнаруженный чай выбрасывают в парашу. Не из злости, а просто из практической необходимости: чтобы не жгли костер. Наконец, мой надзиратель открывает мою кормушку. Дневальный подает белье. Надзиратель спрашивает: "Чаю надо?" Я скромно говорю: "Да у меня свой есть. Вы мне не заварите?" Страж советского режима охотно заваривает мне чай и подает кружку с кипящей "индией". Повторяю: нигде в другом месте такого благожелательного отношения со стороны ментов я не встречал, а только в Потьме, т. е. в пределах Дубравлага, вместившего в себя политические зоны.

Но я, так сказать, антисоветчик, идейный противник существующего режима. А вот прибывает на ту же пересылку, в мою камеру, худощавый немолодой азербайджанец с испуганными глазами. Ему дали 15 лет за участие в расстрелах подпольщиков в Ростовской тюрьме в 1942 году. История такая. Молодым бойцом Советской Армии воюет

в Крыму, попадает в плен, из лагеря военнопленных соглашается идти в немецкую полицию. Служит надзирателем в ростовской тюрьме у немцев. Говорит, что убийства ему приписали. Не знаю. После контрнаступления советских войск и освобождения Ростова бежит с немцами. По дороге теряется. Вступает в Советскую Армию, скрыв, естественно, службу у немцев: прятался, мол, бежав из лагеря. Снова воюет, с медалями на груди возвращается в родной Кировабад и долгие годы благополучно работает зубным техником. С рынка, нагрузившись продуктами, брал такси — жил неплохо.

И вот кончилось многолетнее благополучие: КГБ обнаружил в архивах его деяния 1942 года. К тому же он все признал. Теперь едет в особый лагерь с 15-летним сроком. Отношение надзирателей к нему — самое отрицательное. Прислужника Гитлера никто не любит.

Я просил принести ему белье — отказали: "Ничего, поспит без простыней". Я знал, что его везут на спец, но конвою задурил голову. Убедил, что его вместе со мной везут на 19-й. Конечно, потом разобрались и после двух недель пребывания на строгом режиме, т. е. на 19-й зоне, зубника отправили на особый, где полосатая одежда и камерный режим. Так вот 1942 год послал бумеранг в 1979-й.

4 мая возвращаюсь наконец в поселок Лесной, на 19-ю зону. Несколько позже узнаю, что Эдуарда Кузнецова, Александра Гинзбурга и некоторых

других диссидентов советская власть освобождает, меняя на своих разведчиков, пойманных на Западе.

Мы на 19-й зоне продолжаем сидеть. Не менять же на шпиона редактора православного русофильского журнала!

ПОСЛЕДНЯЯ ЗОНА

В течение 1979 года с 19-й зоны, что в поселке Лесной Зубово-Полянского района Мордовской АССР, было отправлено несколько этапов с заключенными в Пермскую область. Мы чувствовали, что политлагерю в Лесном приходит конец. Да и начальство этого не скрывало. Надзиратели угрюмо ждали новый контингент взамен политических: блатную публику. Прежняя сравнительно беззаботная жизнь у них заканчивалась. С шуриками проблемы каждый день, с ними не соскучишься. Это у нас контролеры приходят в барак вечером, садятся со стариками-полицаями за игру в лото (разновидность карт) и гудят почти до отбоя. На минутку отлучаются посмотреть, где Болонкин, где Осипов, где Солдатов, и снова возвращаются к столу с игроками.

В Пермской области пополнялись три политзоны. Там сидели известный борец против "политической психиатрии" Анатолий Иванович Корягин, лидер ВСХСОН Игорь Огурцов (пока не попал вторично во Владимирскую тюрьму), его соратник Михаил Садо, тогда еще не экуменист-плюралист

и еще не лишенный сана Глеб Якунин (сидел неоднократно в ШИЗО, требуя вернуть изъятую при обыске Библию), основатель хельсинкской правозащитной группы физик Юрий Орлов и ряд других диссидентов. Лагеря в Перми становились вторым, а в перспективе основным, местом содержания политзаключенных. Тем не менее, чекисты по каким-то своим соображениям решили сохранить и в Мордовии две политических зоны: спец в поселке Ударный с особым режимом и лагерь строгого режима в поселке Барашево. В Барашево, как известно, находилась больница Дубравлага. А зона была напротив, через дорогу, и именовалась ИТУ ЖХ 385/3-5. У больницы последние цифры были 3-3.

Осенью 1979 года последние политзэки с 19-й зоны в Лесном были отправлены — одни в Пермь, другие — в Барашево. В барашевский лагерь попал и я вместе с Сергеем Солдатовым, Робертом Назаряном (дьякон армянской церкви), писателем Миколой Руденко, бывшим некогда первым секретарем Союза писателей Украины. На этой зоне я уже был в 1976 году, когда КГБ решило соединить русского черносотенца с украинским самостийником. В результате вместо ожидаемой вражды и драки получили, так сказать, сговор двух антисоветчиков, наметивших 100-дневную борьбу за статус политзаключенного. Как я уже говорил, зона здесь крошечная: один длинный барак, одно длинное здание, в котором последовательно находились библиотека, штаб, секция или

казарма, где мы жили, портновская, цех по шитью рукавиц и столовая, служившая также клубом. В Барашеве впервые появился телевизор. Кино, как и всюду, крутили раз в неделю: фильмы о революции, шпионах и жуликах. За 6 лет между первым и вторым сроком я посмотрел на свободе от силы пяток фильмов, в том числе о Савинкове, Кромвеле и "Войну и мир". В лагере же мы смотрели фильмы регулярно, каждую неделю: кинофильмы как бы увеличивали пространство и давали лишний повод для размышлений. Отдельно от длинного барака находилась котельная и баня. И — впервые за долгие годы заключения — в Барашеве появился туалет с отоплением. Прежде все отхожие места были холодными. Коммунизм, который клятвенно обещал построить Хрущев к 1980 году, не состоялся, но зато построили в концлагере отапливаемый туалет — и то неплохо. После нашего прибытия в эту зону зэков стало около 80 человек: те же партизаны Прибалтики, бандеровцы, полицаи, немного современных шпионов и политические в собственном смысле слова. Встретил я здесь Соловьева Сергея Дмитриевича — человека сложной судьбы, офицера РОА (Русская освободительная армия генерала Власова), получившего 25 лет и еще 3 года за попытку побега, ставшего глубоко верующим, православным молитвенником. Я чуть не сказал "воцерковленным", но ведь храма-то у нас не было. Отсидев 28 лет, он освободился при мне и уехал, по-моему, в Рубцовск Алтайского края.

Барашево стало для меня последней зоной, здесь я отбыл остаток своего второго срока: 1980, 1981 и 1982 годы.

В январе 1980 года меня внезапно вызвали на этап. Никогда не скажут, куда: "С вещами на вахту!" — и поскорее. Привезли во Владимирскую тюрьму, туда, где я сидел под следствием с ноября 1974 года по делу о журнале "Вече". Владимирские гебисты, но уже не Плешков, а другие, решили посмотреть на меня, выяснить, не склонен ли я к раскаянию. Уже срок перевалил через вершину, а они надеются, что, отсидев большую часть, я вдруг соглашусь запятнать репутацию позорным покаянием. Это в церкви духовнику мы каемся в своих грехах. Но богоборческому режиму каяться за издание православного журнала, за русский патриотизм я не собирался. "Простите, вы меня с кем-то перепутали!" — "Ну и сидите дальше, если вам так понравилось сидеть!" Через месяц этапировали "домой", в зону. Для вредности соединили с уголовниками по дороге до Горького. Как и в прошлый раз, по пути из Ленинграда, отношения с ними были мирными и доброжелательными. С вокзала в Горьком посадили в общий воронок до пересыльной тюрьмы. Попал к нам длинный здоровый "химик" с баулом. "Химик" — это человек, осужденный к отбытию срока не в тюрьме, не в лагере, а, как это изящно называлось, "на стройках народного хозяйства", то есть осужденный на спецпоселение. Кажется, этот "химик" воровал шапки, снимая их прямо с головы либо у

женщин, которые не смогут ни догнать, ни отобрать, либо у мужиков — в уборной. За кражу шапок этот шустряк и получил срок: отбывать он его будет как ссыльный, без охраны и колючей проволоки, но до места ссылки его этапируют как всех, под конвоем, в "вагон-заках". Мои шурики, ставшие за дорогу чуть ли не кентами (т. е. друзьями), все гляделки свои выпятили на баул. "Что там у тебя?" — "Свитер". — "Давай сюда! Поделись с людьми". — "Свитер не мой..." Фраза смешная в данной ситуации, но что-то парень должен говорить. И вот сцена: дохлые, заморенные, прокуренные, низкорослые, но дерзкие и наглые шурики и перед ними — высокий, крепкого телосложения детина. А в окошко ждут конвоиры: они уже обещали блатным чай и водку в обмен на вещи "химика". Детина, хоть и перепугался шпингалетов, но вещи не отдает, крепко вцепился в баул. Я уже готов был сказать: "Да бросьте вы этого крысятника", как отворилась дверца и конвоиры нехотя приказали строиться, их тоже торопили. "Ну, погоди, встретишься ты нам еще!" — с угрозой показали кулак "химику". В горьковской тюрьме меня отделили и я уже не знаю, встретился моим попутчикам специалист по шапкам или нет.

Вернувшись на зону, я снова шил рукавицы. Норму кое-как выполнял. Шить на швейной машинке научился. Здесь, в Барашево, это была единственная работа и при этом в той же зоне, без разделения, как прежде, жилой зоны от производственной. Кончились тяжелые работы — на

пилораме, грузчиком, кочегаром, подвозчиком угля. Но у новой работы был свой минус: 8-часовое пребывание в помещении, где воздух сплошь заполнен крошечными фрагментами тканей, кожи и ниток. А уж когда шьешь резиновые рукавицы, физически ощущаешь, что вдыхаешь плавающую по цеху резину. Однако все радовались заказу на резиновые рукавицы: при этой работе полагалось молоко: пол-литра в день.

Как всегда, то есть как на любой зоне, мы пытались заводить у стены барака, обращенной к запретке, маленькие огороды. Пытались выращивать лук, редиску, морковь. Но редко удавалось этим попользоваться: надзиратели периодически вытаптывали любую съедобную зелень. НЕ ПОЛОЖЕНО! Мы тем самым нарушали режим содержания: пытались питаться СВЕРХ положенного. Правда, мы приноровились есть тысячелистник, подорожник, листья одуванчика. Все это в зоне росло. В воскресенье был выходной (единственный выходной, суббота была рабочим днем). И вот утром, после положенного завтрака в столовой (пшенка чаще всего, очень редко — гороховый суп) мы заваривали кастрюлю с чаем, делали бутерброд с травой (тысячелистник, подорожник, одуванчик — все это слегка поливалось растительным маслом) и пировали. Помню, сидим вокруг заваренной кастрюли с чаем — на улице, у стены барака, я, Солдатов, Назарян, Руденко, Мазур, Анцупов, Нечипоренко, — только собираемся пить "индию" с травяным бутербродом, смотрим —

кого-то нет. "Где же Бадзьо?" Инженер из Днепропетровска Нечипоренко понуро машет рукой. Я соображаю, что между ним и Юрой Бадзьо пробежала кошка. Оба были украинские сепаратисты, но Нечипоренко был, так сказать, националист-антикоммунист, а киевлянин Бадзьо оставался марксистом. Видно, поругались по идеологическим мотивам. Я иду за Бадзьо: "Пойдемте, все собрались, чай заварен и такой вкусный салат!" У бедного Бадзьо слюнки текут, при его больном желудке салат был бы кстати. Но он твердо режет: "Нет, туда, где Нечипоренко, я не пойду. Он мой идейный противник!" Я возвращаюсь к компании, пересказываю ответ социалиста. Нечипоренко вспыхнул: "Подумаешь, идейный противник! Вы, Владимир Николаевич, мне заклятый враг, но я же сижу с вами в одной компании". Вот такое признание! И при этом мой лютый враг готов был поделиться со мной последней рубашкой. За 15 лет лагерей я вынес твердое убеждение: может быть, с иными националистами и возможна глубокая ненависть, но во взаимоотношениях с украинцами, как бы они ни проклинали москалей, всегда оставалось что-то родственное, всегда лежала на дне души какая-то симпатия, близость, что-то невыразимо единое. Ну нет у меня личной вражды к малороссам, как бы они ни изгалялись в москвофобии! И ведь при этом я не признаю отдельной от России незалежной Украины, считаю теперешний режим Кучмы незаконным и антинациональным.

Впрочем, дружеские отношения у меня были и с латышами, и с литовцами. Я знал хорошо 25-лет-ника Людвикаса Симутиса, 25-летника Паулайтиса, других тяжеловесов. Все они не любили советскую власть, но русофобии в них я тогда не замечал. Я имею в виду ветеранов вооруженной борьбы, а вот молодежь, сидевшая в 60-е годы на 17-м, 7-м и 11-м, те были настроены антирусски. Русофобия появилась у питомцев советского режима в интеллигентской и студенческой среде Таллина, Тарту, Риги, Вильнюса, Каунаса. Причем с нацистским привкусом.

Недаром те интеллектуальные латыши с советскими дипломами теперь устроили подлинный апартеид для русских в суверенной Латвии и в Эстонии.

Яркой фигурой на зоне был Евгений Михайлович Анцупов, историк из Харькова, демократ, человек исключительной честности и порядочности. Была у него своя излюбленная идея: он был приверженец цикличности в историческом процессе, причем до такой степени, что был уверен в почти буквальной ПОВТОРЯЕМОСТИ исторических событий через несколько столетий или тысячелетий. Некоторые называли его "русский Шпенглер". На моих глазах Анцупов и Мазур крепко поспорили, я их разбивал, был арбитром. Анцупов заявил (спор был в 1981 году), что в 1981—1987 годах непременно случится третья мировая война, Советская Армия дойдет до Рейна, ну и так далее. Правда, предрекал и гибель государства Израиль. Теперь-

то очевидно, что Анцупов проиграл, а Мазур выиграл. Выехавший после освобождения с больным сердцем в Германию Евгений Михайлович ни там, в Европе, ни в письмах в Россию никого не смог убедить в правоте своей концепции. И еще: он был искренним демократом, каких очень мало среди этой породы. И он искренне пытался примирить почвенников с либералами, патриотов с "пятой колонной". В 1989 году, уже в перестройку, я встретил его во Франкфурте-на-Майне, жил он с семьей на положении беженца, был кров, пища, одежда, но не более того. Все планы ушли в песок. Что-то главное в жизни исчезло. В 1995 году я узнал о его кончине.

Сейчас, перебирая в памяти лица солагерников, вспоминаю, сколь многие умерли уже после освобождения. Владимир Тельников из группы Трофимова, Вадим Козовой из группы Краснопевцева, соратник Солдатова Артем Юскевич (умер в результате инфаркта от неразделенной любви), Иван Чердынцев из группы кишиневских социал-демократов (группа Драгоша), Геннадий Темин, отсидевший 25 лет, поэт Валентин Зэка (Соколов) и вот Анцупов. Все ли ушли в тот мир, познав тайну бытия? Смысл жизни?

Лагерной администрации, а точнее — курировавшим зону оперуполномоченным КГБ, казалось недостаточным крошечной зоны, почти локалки, где на прогулке ежедневно толкаешься, словно в фойе конференции, где ты начисто лишен уединения, где ты сидишь, словно в банке. Они стали

подкидывать нам специально подготовленных шуриков. Задача последних была не столько стучать на нас (осведомителей хватало и без них), сколько занимать наше время мелочевкой и создавать дискомфорт, нагнетать взаимное недоверие, провоцировать скандалы и напряженку. Появился один из таких — псевдополитический с уголовным прошлым, некто Новиков. По его словам, крымский татарин, семья которого сменила фамилию после депортации 1944 года. Сначала он лез ко всем в друзья, особенно к писателю Миколе Руденко, был услужлив, охотно выполнял просьбы бытового характера. Потом начинал придираться, что ему кто-то из нас не доверяет, требовал сходки, арбитража. Кто что про кого скажет не так, тут же доводил до адресата, а часто просто выдумывал. Словом, занимался сталкиванием нас друг с другом. Когда, наконец, мы устали от его наговоров и склок и решили прекратить с ним отношения, он начал ходить по зоне и орать: "Никакие это не политзаключенные, а не поймешь что! Я бы их всех перестрелял!" Ты сидишь после работы в секции, конспектируешь гегелевскую "Философию религии", а тут появляется этот Новиков и громко поносит нас, разговаривая с кем-нибудь из полицаев. Можно реагировать и терять драгоценное время между работой и сном. Можно не реагировать — тоже как-то неуютно. Побить его сообща без свидетелей невозможно — в этой зоне, как в банке — все на виду. Бить при свидетелях — заработать срок по уголовной статье. В конце концов, он и

пристегнутый к нему с очередного этапа некто Кононов стали чуть ли не авторами публикации в "Известиях".

В этой центральной газете появляется статья, написанная, очевидно, журналистами от КГБ, с поношением политзаключенных. Моя фамилия упомянута в ряду других, через запятую, но известному украинскому писателю Руденко досталось больше всех: ему посвящены обширные "свидетельства" Новикова. Конечно, чушь собачья, галиматья на ровном месте, но читателям дан образ людей эгоистичных, тщеславных и люто ненавидящих родную советскую власть, которая их вырастила, выучила и т. д.

Однако Новиков — это был цветочек. Ягодка была впереди. Приходит по этапу новичок — Олег Михайлов. Есть замечательный русский писатель с этим именем и фамилией, монархист, знаток царствований Екатерины II и Александра III, знаток Бунина и Шмелева, которого я хорошо знал по воле, когда издавал "Вече". И вот появился его однофамилец и тезка. Посажен в Алма-Ате. Преподаватель физкультуры. Инструктор по тяжелой атлетике (штанга, борьба). Был прямо-таки богатырского сложения: очень высокий рост и тренированные бицепсы. Большая физическая сила была очевидна. Тем более недавно с воли, тюремная баланда не успела укротить плоть. Сел не только за "антисоветскую пропаганду", но и по какой-то уголовной статье: не то за злостное хулиганство, не то за недостачу каких-то товаров.

Мы приняли его радушно, как принимали каждого новичка с воли по 70-й статье. Поставили чай, подробно ввели в курс лагерной жизни. Но дружелюбие длилось не более недели. Михайлов вдруг озверел, начал шуметь на одного из нас. Я сделал ему замечание: "Слушай, Олег, у нас матом не ругаются". И тот словно с цепи сорвался, начал орать на нас всех, материться еще больше и изощреннее. Мы молча отошли от ошалелого. Но отныне каждый день он устраивал публичный концерт похлеще, чем Новиков. Однажды в выходной устроил истерику, подбегая к каждому: "Ну, подойди, ударь меня! Слабо?" и так далее. Разыгрывал как бы сумасшедшего.

В публичных поношениях нас напирал на то, что он честный советский человек, а мы якобы пытались втянуть его в свои антисоветские сети. Некоторые полицаи ему сочувствовали. Житья на зоне не стало. Это в прежних больших зонах мы бы нашли возможность угомонить провокатора. На пятачке в Барашеве наши возможности заметно сузились. Пришлось действовать сугубо политическими средствами: в понедельник после особо гнусной истерики мы — несколько человек политзэков — объявили забастовку: "работать не будем до тех пор, пока не уберете своего наймита!" Естественно, нас стали водворять в ШИЗО за отказ от работы. Михайлова с зоны никто не убирал. Забастовка продолжалась, но ничего не менялось. Тогда я лично дополнительно к забастовке объявил еще и голодовку. В ШИЗО меня перевели в отдельную

камеру. Три раза в день открывалась дверь, дневальный ставил на стол еду, я накрывал миски газетой и в следующий приход прежняя еда убиралась (например, завтрак), а новая приносилась взамен (скажем, обед) и т. д. Я не притрагивался к еде 18 суток, как историк, помню, что столько же продолжался переход Суворова через Альпы в 1799 году. Один раз за это время, где-то на 12-е сутки, меня кормили спецпищей из санчасти в присутствии главного врача. Я уже говорил о том, что угрозу насилия, в данном случае — угрозу принудительного кормления мы расценивали как само насилие и соглашались без сопротивления принимать спецпищу из санчасти. Впрочем, такой прием был единственный раз. Через 18 суток я решил снять голодовку. До меня дошли сведения, что Михайлов хотя и продолжает оставаться на зоне, но свои провокации в отношении политзэков по 70-й статье прекратил. Впрочем, вернувшись в зону, я узнал, что он переключился на наших коллаборационистов: одного полицая, верно служившего начальству, даже сбросил с крыльца, за что, правда, и ему дали 10 суток изолятора.

Я вернулся из ШИЗО бестелесным привидением. "Через тебя можно смотреть", — сказал один эстонец. Где-то через месяц после наших протестов Михайлова увезли в пермские лагеря, где он также инспирировал забастовки и голодовки, продублировав барашевский опыт.

История с этим типом была последним ярким событием на финише моего второго срока.

Перебирая в памяти эпизоды второго срока, вспоминаю, как при этапировании из Владимирского следственного изолятора на зону у меня при обыске конфисковали комплект открыток "Собор Александра Невского в Софии" и даже конспект научной статьи Аверинцева из книги "Древнерусское искусство", где высоко оценивалось средневековое христианское искусство. В 1976 году тюремные стражи столь же яростно боролись с "клерикализмом", как и за 10 лет до этого, в 1966 году, когда по прибытии в "религиозную зону" на Сосновке были изъяты репродукции из "Огонька" на библейские темы.

Второй срок отличался от первого еще и краткостью моих писем домашним: "Все уже написано в тот раз. Повторяться не тянет. Душа, думы и вся иррациональная наволока — зачем перепевать себя и других? Все сказано". В другом письме: "Аристотель считает, что каждая вещь обусловлена ТЕЛЕОЛОГИЧЕСКИМ смыслом. Ничего нет бесцельного. Лично меня эта концепция устраивает больше, нежели абсурд Камю". И через год: "9 августа мне исполнилось 39. Для меня это много. Ведь я ничего не сделал. Ни в области истории, ни философии. Действовал. А вот на уединение и размышления времени почти не оставалось. А еще очень много времени протекало сквозь пальцы даром. Как вода. Тревожно на душе. 39 лет — и ничего не сделано для постижения Истины".

Меня многократно лишают свидания с родственниками за непосещение политзанятий, за учас-

тие в голодовках протеста, прыгает температура в связи с плевритом, заработанным во время борьбы за статус, выпадают зубы, ухудшается слух, но при всем этом себе как бы не принадлежишь, поступаешь так, как велит некий внутренний двигатель. Однако хорошо помню и мгновения радости, покоя. Помню день 24 марта 1978 года. Я прибыл по этапу из рабочей зоны ЖХ 385/19 (поселок Лесной) в Барашево, на больницу. Здесь нет режима, который оковывает и кольцует время, нет ментов вокруг (только те, что на вышке), нет опостылевшей монотонной, почти бессмысленной работы, а есть небольшое огороженное пространство и чай с друзьями. Британский подданный Будулак-Шарыгин, Юра Федоров со спеца, бывший уголовник Юрков, с которого на операциях выскабливали татуировки: "Раб КПСС" и "Раб СССР". Лоб и щеки его — в выскобленных полосах. Но это уже в прошлом. Сейчас Юрков спокоен и кроток. Мы пьем чай. Мы на больнице и на ближайшую неделю — до следующей пятницы, когда будет этап — мы почти счастливы. Весна. Прилетели скворцы, свиристели. Ласково греет солнце. Судьба ужасна, а жизнь прекрасна.

Еще некоторые строки из писем домой: "Жизнь проходит, проходит неуклонно и безвозвратно. Пусть проходит!" 19 июня 1980 г.: "Норму я сейчас выполняю. Научился шить сравнительно ловко и быстро". 13 июля 1980 г.: "Календарь с репродукциями Ильи Глазунова я повесил у себя возле койки". 18 февраля 1981 г.: "Биологически дело, вероятно,

пошло на спуск. Вершину так и не заметил. В остальном — что даст Господь, на Него лишь уповаю".

А где-то в феврале 1982 г. ко мне в Барашево приезжает следователь из Москвы и вызывает на допрос. Его интересует историк и писатель Сергей Николаевич Семанов, из "молодогвардейцев" 60-х годов. Дескать, есть показания, что он сотрудничал с редакцией "Вече" и даже финансировал журнал, что мы с ним часто конспиративно встречались. Я, конечно, не в сознание: "С Семановым лично не знаком. Показаний свидетеля А. И. подтвердить не могу". Чекист шантажирует: "Семанов сам во всем сознался (это была ложь), так что теперь есть 2 свидетеля, которые уличат Вас в даче ложных показаний. А это — новый срок". Парирую: "С удовольствием сяду по такой благородной статье". Семанова, слава Богу, не посадили. Но три года его не печатали нигде.

Летом 1982 года, за несколько месяцев до освобождения, меня, Анцупова, Мазура и Бадзьо этапировали в Саранск на профилактику. В столице Мордовии с нами ведут воспитательные беседы, советуют если уж не менять взгляды, то хотя бы держать их при себе, не высказываться публично. "Вы же, в конце концов, советские люди. Ну ошиблись, ладно, пора и за ум приниматься!"

По возвращении в Барашево я надеялся, что отсюда и освобожусь. Не тут-то было. Меня взяли на этап с вещами за месяц до освобождения. Доста-

вили в Москву, на "Красную Пресню". Оттуда — в Калугу, в областную тюрьму. Предполагалось, что я буду жить в Тарусе Калужской области — меня и доставили к месту жительства. Чтобы я самостоятельно не ехал через Москву и не устраивал там нежелательных для КГБ встреч. А при освобождении — 27 ноября 1982 года — еще паспорт не выдали, а гласный административный надзор объявили: ни шагу из Тарусы, в 20.00 быть дома и еженедельно отмечаться в милиции. Многочисленных гостей, которые стали навещать меня, брали на карандаш.

В калужской тюрьме я узнал о смерти Брежнева и о новом генсеке Андропове. Сфотографировали для справки об освобождении. За три дня до выхода на волю вызывают вдруг в кабинет, где сидят двое: местный сотрудник КГБ и прокурор. "Вам предъявляется ксерокопия статьи из парижской газеты "Русская мысль" за вашей подписью. Это ваша статья?" — "Да, моя". В статье идет речь о положении политзаключенных в СССР. Я действительно отправлял из зоны такой материал — не конкретно для "Русской мысли", а вообще — для печати, для тех, кто опубликует. "Не торопитесь, Владимир Николаевич, прочтите внимательно. Может, вы этого и не писали. Может, они вас извратили". — "Нет, это писал я и отказываться не буду". — "Что ж, в таком случае вы заработали себе третий срок. Если вы нам сейчас не напишете, что либо эта статья вам приписана, либо вы раскаиваетесь в ее написании, мы будем оформлять вам новый срок по

70-й статье. 27 ноября предъявим ордер на арест". — "Я ничего вам писать не буду. Не ждите, это точно. Я готов сидеть и в третий раз!" Меня увели. На душе, конечно, скребли кошки. Значит, я не освобожусь, начнется новое следствие и суд. Грустно, конечно, но куда деваться? Альтернатива не для меня. Есть императив Канта — ДОЛГ. Я должен делать то, что ДОЛЖНО, и никаких рефлексий. Помолился Богу, Пресвятой Богородице. Будь, что будет!..

В пятницу 26-го открывается кормушка. Бухгалтер калужской тюрьмы подает бумагу: "Осипов, распишитесь в получении 45 рублей, ваш заработок в лагере. Вы деньги получите завтра, через начальника конвоя, а мне нужна ваша подпись — мы в субботу не работаем". Отлегло от сердца. Значит, я все же освобождаюсь. Угроза отодвигается.

Утром 27 ноября 1982 года меня вывезли из Калужской тюрьмы на воронке в Тарусу и там, в кабинете оперуполномоченного МВД Ерыганова, я расписался в том, что мне объявлен гласный административный надзор, после чего я вышел на свободу.

Зашагал с мешком и чемоданом по улицам Тарусы.

ДЕЛО № 38

ПРАВОСЛАВНЫЙ ЖУРНАЛ В БОГОБОРЧЕСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

28 ноября 1974 года у меня было заурядное дежурство в пожарной охране. Обсуждали итоги последнего пожара. Горело чердачное перекрытие двухэтажной коммуналки. Очаг нашли быстро, в едком дыму вскрыли железную кровлю, проникли внутрь и раздавили Змея Горыныча сразу, не дав опомниться. Приказом премировали: по пятерке на брата. Я слушал своих александровских мужиков вполуха: мне было не до премии. Накануне в моем доме (сторожка кооперативного сада, где жена числилась сторожем) чекисты из Владимира провели обыск. Были изъяты мои черновые наброски, перевод статьи "Другая оппозиция" из журнала "Венский дневник" № 12 за 1973 год, несколько "Открытых писем". Ни одного экземпляра "Веча" или "Земли" не обнаружили. А ведь именно из-за "Вече" и производился шмон. Я вернулся из Москвы в сумерках. Они, пожалуй, прихватили бы и меня, да сорвалось: я не сдержал слова, данного одному серому субъекту, который загодя, дней за пять, очень просил меня в этот день быть дома и вернуть ему какой-то пустейший материал о йогах (в который я и не заглядывал), что сам же и всучил при шапочном знакомстве. Жена рассказывала, как йог прибыл ровно в девять, сильно

огорчился моим отсутствием, суетливо завернул "Веды" в пакет и — "до свидания". Свидания, увы, и по сей день жду. Вышел язычник — вошли гебисты: начальник следственной группы УКГБ при СМ СССР по Владимирской области подполковник Евсеев, следователь Плешков (будущий мой основной выпытыватель), два александровских сотрудника райотдела КГБ плюс милиционер в форме. "Оружие есть?" — первый вопрос с порога. Стратеги, мыслят масштабно. Таких не проведешь. Что им журнал "Вече", разное там славянофильство и почвенничество, статьи о Церкви. Они видят сквозь. Как рентген. В отличие от рядовых советских граждан, им ведомо, что журнал "Вече" — очень хитрый, подозрительно безобидный. Курьезный случай: районный чекист подает Евсееву "Архипелаг ГУЛАГ", еще пахнущий французской краской. Шеф наорал на александровского недотепу: "Ты что, не видишь, это же Библия. Мы религиозную литературу не изымаем!" Вероятно, было указание "Архипелаг" не брать во избежание дополнительного шума: Солженицын был выслан лишь девять месяцев тому назад, и все было свежо в памяти. Ночью я включил Би-би-си: передавали протест Сахарова против осуждения Айрикяна. Тогда еще неведомого мне Паруйра, с которым буду вместе голодать и бастовать. Спал мало. И вот утро, 28 ноября. К восьми часам я пришел на работу, в свою пожарку. Не переходить же на нелегальное положение редактору православного журнала. Они явились ко мне на работу часов в десять. Евсеев

и Плешков. На черной "Волге". Приглашают проехаться с ними до площади. Там здание милиции и в этом же здании райотдел госбезопасности. В июле 1961 года этот домик горел от рук восставших "хулиганов". Мои пожарники помнили этот день прекрасно. Я отказываюсь ехать, пока они не предъявят мне свои документы. Гася возмущение, внуки Дзержинского подали мне удостоверения. "Теперь все в порядке. Я вижу, что вы — из КГБ, а не самозванцы. Поехали". Как был, в форме пожарного, в синей гимнастерке и синих галифе, набросив только плащ, я сел в "Волгу". Пиджак с карманами, записной книжкой и с разными бумажками ЗАБЫЛ на стуле в комнате отдыха. Потом его заберет жена. Едем. На площади, однако, не остановились. Шоссе на Кольчугино. Елькино — центр сельсовета. Поворот к деревне Рождествено, где — мой дом, проскочили. Значит, дом, где я прописан, но не живу, смотреть не будут. Почему? Спутники еще не успокоились: "Мы — власть. А как вы себя ведете по отношению к власти?" (т. е. — потребовал у них документы). Говорилось еще что-то. Помнится, я сказал Евсееву: "Когда вас незаконно выгонят с работы и выбросят вон, я первый буду выступать за ваши права". Евсеев поежился, промолчал.

Во Владимир прибыли, кажется, в полвторого. УКГБ расположено на главной улице — имени Третьего Интернационала. Того, что распустил Сталин ради союзников. Поднялись в кабинет. "Если вы начнете давать чистосердечные показания

о своем журнале, мы вас сажать не будем", — было заявлено четко и громко, как указание сверху. "Я никаких показаний давать не буду!" — "Подумайте, подумайте, Владимир Николаевич, неужели вам мало одного срока?" — "Мне думать нечего. Я показаний давать не буду!" Чекисты все же решили протянуть время. Так мы и просидели друг перед другом до пяти вечера. В пять Евсеев спросил последний раз: "Ну как, будете давать показания?" — "Нет!" — "Что ж, пеняйте на себя. Вы сами себе подписали приговор!" — с этим Евсеев вышел из кабинета и вскоре принес бумагу от прокурора с санкцией на арест. Я прочел. Мне предъявили статью 70-ю УК РСФСР ("антисоветская агитация и пропаганда"). Т. е. — это семь лет первый раз и до десяти — во второй. Я один срок отсидел: с 1961-го по 1968-й. При втором сроке возможен особый режим: камера под замком и полосатая роба. Внутри что-то ёкнуло. Ведь до последнего момента я думал все же, что предъявят статью 190-1 ("клевета без цели подрыва советской власти" — до трех лет). В 1971 году я давал первый номер "Веча" на экспертизу правозащитнику Валерию Чалидзе. Тот дал справку: "Некоторые места тянут на 190-1". Архангельский областной суд по делу Сергея Пирогова НЕ признал "Вече" антисоветским журналом. (Пирогова судили за "Хронику текущих событий", а "Вече" нашли при обыске.) Итак, СЕМИДЕСЯТАЯ — до десяти лет! Поднялся внутренне на другую ступень — мгновенно, чтобы "они" не заметили во мне смятения. Заявил железным

голосом: "В знак протеста против необоснованного ареста объявляю голодовку!" Они немного опешили, но — "Вы нас не запугаете!" Мы все поднялись и они повезли меня в тюрьму. Да, повезли сами — Евсеев, Плешков и водитель. Искатели оружия были совершенно уверены, что я не сбегу. Знаменитый Владимирский централ открыл свои ворота. Формальности приема: вещей и бумаг у меня почти никаких, ведь взяли прямо из пожарки, отобрали ремень, часы (безвозвратно: тюремщики их "посеяли"). Первая ночь в камере на голых нарах. Спал, укрывшись плащом. Спал беспокойно. Может быть, мне следовало уехать на Запад? Ведь приглашение было, и сам арест, я чувствовал, откладывался в надежде, что я уеду. Потом написали бы в "Известиях": каков заяц, смазал пятки жиром, бросил и дело, и журнал — да кто б его стал сажать? "Держись, Осипов! Неси крест за Россию!" — подбадривал я себя, отметая сомнения. Где-то скреблась крыса. Осмотрел углы, вроде никого нет. Укрылся с головой: чтобы не укусила лицо. Утром, едва я отказался от баланды (голодовка!), повели на допрос. Плешков — сочувственно: "Ну, как спалось?" — "Нормально. Прекрасно выспался". — "Тогда начнем. В материалах дела обнаружено..." Началась канитель. Мои черновики. Кто писал, зачем, с какой целью? "Заявляю еще раз, что никаких показаний я давать не буду!" — "Ничего. Мы зададим вам все вопросы". Я сидел на табуретке за столиком, подперев кулаками лицо. Я, конечно, ничего не скажу, но мое лицо может

невзначай что-то выдать, лицевой мускул может повредить моему автору под псевдонимом. И вот так — изо дня в день. Декабрь, январь, февраль, март... Помню по самиздату фразу сочувствия к одному "расколовшемуся" диссиденту: "Петр Якир был замучен бесконечными допросами". Что ж, это не преувеличение. Допросы изо дня в день, по восемь часов в сутки становятся настоящей пыткой. И каждый раз, возвращаясь в камеру, сверлишь память: о каком еще эпизоде им известно? Во-первых, бережешь людей. Здесь сразу два чувства: жалость к ближним, желание во что бы то ни стало закрыть их от взора НКВД и — другое: "Я вам не Якир. От меня вы ничего не получите". Во-вторых, зная по опыту, как легко фабрикуют статью 64-ю ("измена Родине"), опасаешься внезапного коварства с этой стороны. При желании всегда можно выдать иностранного корреспондента за разведчика, а уж связь с НТО по андроповской установке означает и "связь" с ЦРУ. Казалось бы, а чего бояться 64-й статьи? Ведь в мирное время все равно не расстреляют, а срок не намного больше. Но не хочешь, естественно, "пятнать" дело. Помню, в 1960 году студент Института народного хозяйства В. К. Сенчагов предложил "связаться с американской разведкой". Мы тогда с ужасом отшатнулись от такого "революционера". Позже он заложил нас с потрохами, как "террористов", а сам сделал впечатляющую карьеру: в 1990 году стал министром — председателем Госкомцен СССР. Теперь Плешков мне откровенно заявил: "Во время

войны вы бы получили 64-ю статью за передачу политической информации". Я общался, скажем, с корреспондентом ЮПИ Броунингом: давал ему интервью, в котором не было никаких оценок советского режима. Однако интервью расценили как "антисоветское", а "связь" с Броунингом как "преступную". В деле — справка о том, что данных о причастности Броунинга к американской разведке не имеется. А если бы эти данные "имелись"? В обвинении, предъявленном на десятый день ареста, помимо "издания антисоветского журнала" и "подписания антисоветских (т. е. правозащитных) материалов" значится и такой пункт: "Получал гонорары за свои клеветнические статьи от зарубежных антисоветских организаций". Я сразу понял, что это — главный пункт, что цель следствия — доказать именно мою "связь" с зарубежьем, т. е. прежде всего с НТС. Тогда факт издания самовольного журнала отойдет в тень. Чека докажет, что я, как матерый антисоветчик, публично издавал с виду безобидный журнал, а фактически, дескать, выполнял задание НТО-ЦРУ по сокрушению советской власти. Чем располагал КГБ? Имелись номера журналов "Грани" и "Посев" с моими статьями и очерками под моей фамилией. Я от них не отрекался: "Да, это писал я!" Пожалуй, это был единственный случай, когда автоматическое "Не скажу!" освежалось редчайшим: "Да". Ведь даже об авторстве Петра Дудочкина из Твери или Глеба Якунина, печатавшихся открыто, без псевдонима, я не давал ответа. Были случаи, когда

мне зачитывали криминал какого-нибудь Дьяконова против меня: "Осипов — монархист. В лагере он признавался мне, что, освободившись, будет продолжать борьбу с советской властью". Чекист ждет, что в ответ я скажу какую-нибудь "гадость" (т. е. криминал) о самом Дьяконове. Но я не менял курса: "Не скажу. Не комментирую". Зачем мне шпынять несчастного Дьяконова? В сознании чекистов он уже антисоветчик, поскольку с ним настолько откровенничал "сам" Осипов. Свидетели обвинения часто забывают о собственной безопасности, страх затмевает разум: ведь если тебе доверили сокровенное, значит, и ты из того же теста. Кажется, это элементарно, но, увы, срабатывают рефлексы, как на опытах академика Павлова. Один свидетель, желавший выслужиться перед чекистами, "сообщил" об одном давнем фиктивном браке, спасшем женщину от ссылки за тунеядство. Гебисты нашли ту бедолагу. Та была дико возмущена показаниями осведомителя и в отместку дала на него такой компромат, что хоть сразу сажай. Стукач получил свое. Помимо энтээсовских журналов, у чекистов были показания Евгения Хмелева и одного тверского приятеля Дьяконова. Последний показывал: "Я слышал, что Осипов связан с Народно-трудовым союзом и получал от них деньги". Плешков вцепился в этого говоруна как клещ: "Кто говорил? Когда? Где?" Тот растерялся: " Я не помню, кто, но все ПРЕДПОЛАГАЛИ, что он связан..." Свидетель отпал. Теперь — Хмелев. Последняя надежда ГПУ. Единственная очная ставка была с ним.

Хмелев показал, что я давал ему номера "Веча" для передачи за бугор. Я категорически отрицаю: "Вздор! Я давал "Вече" ему самому для чтения". Добавил не без коварства: "Он всегда ревновал меня к своей жене". Подскочил прокурор: "При чем тут это?" — "А при том, гражданин Дроздов, что ЭТО сразу обесценивает показания: личная неприязнь, месть". Хмелев смущен: "Может быть, Осипов действительно не имел в виду передачу журналов за границу, но мне так казалось..." Дурачок дал на себя показания: значит, он-то сам, выходит, по собственной инициативе отправлял "Вече" злодеям? Урок: отказ от показаний всегда предпочтительнее. Тем более, что Брежнев не втыкал иглы под ногти, не гладил раскаленным утюгом по коже. Он был добр и гуманен: пытки исключительно моральные, психологические. Я часто размышлял: а был бы я героем под утюгом? Благодарю Господа, что Он не дал мне таких испытаний. По делу Штауффенберга (заговор 20 июля 1944 года против Гитлера) многие были подвергнуты пыткам и оговорили соратников. Одному Штауффенбергу "повезло": он успел покончить с собой до ареста и остался героем. Применялись ли вообще "меры физического воздействия" в эпоху Брежнева? В лагере говорили, что некоторых особо важных шпионов пытали по специальному решению Политбюро. В зоне ЖХ 385/11 (Явас) мне даже показывали такого человека.

Итак, следователям У КГБ по Владимирской области не удалось доказать мое "сотрудничество" с НТС. Обычно следствие по политическому делу

развивается в сторону расширения. Часто подследственные не выдерживают многомесячного выпытывания и если не топят других, то топят самого себя. В моем случае следствие сузилось. Важнейший пункт обвинения отпал. По этому поводу чекисты оформили целый документ: "Постановление об исключении из обвинения одного из эпизодов" с санкцией прокурора области и начальника УКГБ Пономарева. Это был единственный документ, который я подписал во время следствия. Ни один протокол допроса мною не был подписан. На каждой странице пометка: "От подписи отказался". Эстонский правозащитник Калью Мятик поступил, пожалуй, еще лучше: он вовсе не выходил из камеры на допрос. Сначала надзиратели его носили, потом надоело возиться, оставили в покое. Не хочу, чтобы мой стерильный отказ от показаний выглядел похвальбой. Во-первых, это было второе мое следствие, второй арест, у меня был большой опыт. Во-вторых, к сожалению, в этом случае срабатывало не христианское смирение, хотя я молился утром, на прогулке и перед сном, а скорее ожесточение. Быть может, это была естественная реакция солдата в бою, но любви к врагам и должной кротости, увы, не было. Ожесточение вытесняло страх. "Что вы ведете себя, как в фашистском застенке?" — говорил Плешков. Голодал я двенадцать суток — с 28 ноября по 10 декабря. На какой-то девятый день в камеру явились врачи. Принесли еду — жидкость и кишку. Стали кормить меня через зонд. Я не сопротивлялся,

но с непривычки половина влитого отрыгнулась обратно. Сокамерник-стукачок из уголовников всё вытер. Я не гнал наседку из камеры. Он был достаточно услужлив, а взамен все равно поселят такого же. Потом в зоне было немало голодовок, и зэки обсуждали: следует ли сопротивляться принудительному кормлению. Например, латышского диссидента Майгониса Равиныпа, сопротивлявшегося принудительному кормлению, валили на пол и специальным металлическим приспособлением разжимали зубы, которые, конечно, крошились. Однажды пришли кормить Вячеслава Черновола, считавшего, как и я, что угроза насилия равносильна применению насилия. Тот спокойно согласился выпить предложенную жидкость. "Так можно голодать", — разочарованно воскликнули два мордоворота-мента, у которых зудом чесались руки по настырному "демократу" (лагерная кличка всех политзэков).

Меня обвиняли в издании антисоветского журнала. Обвиняли в передаче за границу тоже антисоветских статей и очерков ("Площадь Маяковского, статья 70-я", "Бердяевский кружок в Ленинграде", "Трус не играет в хоккей" и др.). Обвиняли, наконец, и в том, что я подписал ряд заявлений и обращений в защиту узников совести. И еще в хранении собственных черновиков. И в той преступной связи, которая не была доказана. Уже после моего осуждения один недоброжелатель обратился в газету "Русская мысль" с призывом не выступать в защиту Осипова, так как Осипов-де "осужден вовсе не

за "Вече", а за противозаконную деятельность". Редакция ответила: всем в России хорошо известно, что Осипов осужден именно за издание журнала и адвокат КГБ зря старается. Конечно, чекисты всё присобачили: и мои очерки, и подписи под обращениями, и даже черновики. Но главным и основным было "Вече". Неслыханная дерзость в СССР: посмел издавать журнал без разрешения! Идея создания русского православного патриотического журнала быстро обрела сочувствующих. Священник отец Димитрий Дудко благословил это благое дело и взял на себя отдел духовной жизни. Все материалы, связанные с Православной Церковью, ее жизнью и вероучением, печатались только с одобрения отца Димитрия. Большую помощь в подготовке первого номера оказал архитектор-реставратор М. П. Кудрявцев. Его содержательный очерк "Судьба русской столицы" поведал об антирусской разрушительной деятельности марксистских вандалов в 20-е, 30-е и 60-е годы. В журнале сотрудничали иеромонах отец Варсонофий ("Памяти епископа Афанасия Сахарова" — впервые расшифровываю псевдоним: пенсионер Плешков теперь будет знать), поэт Алексей Марков, писатель Петр Дудочкин, ученый Л. Н. Гумилев. Часто я советовался с критиком В. В. Кожиновым. Помогал изданию известный русский художник И. С. Глазунов. Леонид Бородин, с которым я успел познакомиться летом 1968 года (я заканчивал срок, а он начинал свой), едва освободившись по концу своих шести лет, сразу включился в работу. Он стал, по существу, членом редкол-

легии. Помимо отца Димитрия и Бородина, в редколлегию входили Анатолий Иванов-Скуратов и Светлана Мельникова (с третьего номера). Сегодня, в период идейных размежеваний, кажется странным присутствие в одной "партии", в одной команде православного священника и, скажем, открытого оппонента христианству Иванова-Скуратова. Но в те годы представлялось вполне естественным объединение всех русских патриотов против общей опасности. Помнится, отец Димитрий был уверен, что "Толя придет к Христу". Увы, не пришел и по сей день... Журнал издавался три года. В разное время то один, то другой сочувствующий приближался к изданию журнала, внося свой вклад по мере возможности. Архитектор В. А. Виноградов, подельник Бородина по ВСХСОНу Г. Н. Бочеваров, публицист Г. М. Шиманов; писали из Нальчика, Казани, Магадана. Помню, после одного из милицейских налетов прихожу к писателю Д. А. Жукову: "Ваша статья о расколе XVII века попала в ЧК. Простите, не уберег", — и сразу попросил копию. Ничего, Дмитрий Анатольевич не стал гневаться, дал другой экземпляр. Добавил: "Ну, пожалуйста, будьте поосторожнее". Все эти имена я называю впервые. По поводу историка С. Н. Семанова следователь даже через шесть лет приезжал ко мне в зону, пытаясь вытянуть посадочные показания.

Подготовив первый номер "Вече", я познакомился через С. А. Мельникову с А. И. Солженицыным. По договоренности пришел к нему на одну

московскую квартиру, где он тогда бывал. Александр Исаевич открыл дверь: "Вы к кому?" Я узнал его по фотографии и сказал: "К вам". Меня тогда сразу тронуло совершенное отсутствие позы. Человек настолько поглощен своим делом и долгом, что ему просто некогда думать о себе, о том, как он выглядит перед другими. Конечно, я хотел привлечь его к изданию журнала. Он отказался, откровенно заявив, что уровень моего первого номера его не устраивает. Я почувствовал, что он сам мечтает об издании независимого журнала и настроен по-боевому: "Мы — не рабы. Это главное. Мы прежде всего должны освободиться от тирании. Конечно, проблемы русского национального самосознания тоже надо решать. Одновременно". Позже, когда я приезжал к нему под Наро-Фоминск, Александр Исаевич рассказывал: "Встречаюсь с большими учеными, специалистами. Буквально плачут по поводу дикой бесхозяйственности, грабежа ресурсов, хаоса в экономике. Говорю им: так давайте вместе напишем об этом, издадим сборник. Ни в какую!"

* * *

В Америке живет бывший советский гражданин Ростислав Репников. Мы сидели с ним на одной зоне в 60-е годы. То был мой первый срок, который я тянул за "организацию антисоветских сборищ у памятника Маяковскому" — как звучало в приговоре Мосгорсуда от 9 февраля 1962 года, он — за

свои "связи" с американцами схлопотал 64-ю("измена Родине"). Позже несостоявшийся агент ЦРУ уехал-таки в любимые Штаты, а когда в начале перестройки я получил разрешение на зарубежную поездку, Репников разослал вдруг всем моим знакомым в СССР и за границей пасквиль против меня на манер тех, что сочиняли обычно бойцы идеологического фронта. Какая разведка подсказала ему адреса моих корреспондентов, не знаю, но к кому бы из русских эмигрантов я ни явился, тот уже имел репниковскую вонючку. Так вот, у господина Репникова самым хлестким было утверждение, что якобы я в молодости "...терся возле райкомов-парткомов, был комсомольским активистом". Залп подметных писем повторился во время избирательной кампании 1990 года, когда сексоты не жалели ног, чтобы объехать-обойти десятки квартир и бросить репниковский листок в почтовый ящик. Нет, товарищ Репников, никогда в жизни не был я комсомольским активистом. В

1955      году, 17-ти лет, я поступил на исторический факультет МГУ. Увлекался историей, литературой, философией, но только не комсомолом. Школьником, каюсь, верил в идеалы Павла Корчагина, но уже на первом курсе университета, в марте

1956      года "секретный" доклад Хрущева буквально на глазах низверг пятиконечную звезду в грязь. Потому что в глазах тогдашней молодежи Сталин и коммунизм соединялись намертво. Был у нас тогда комсомольский активист Лев Краснопевцев, оказавшийся, к удивлению всех, "врагом народа":

созданный им подпольный "Союз патриотов России" проводил конспиративные обсуждения "ревизионистских" рефератов. Партляйтер Левыкин, сообщая о судебном процессе над группой Краснопевцева, привел, помнится, такую фразу арестованного комсорга: "Чернышевский и Ленин нанесли вред освободительному движению в России". Хорошо помню ощущение загипнотизированности моего поколения феноменом пресловутого "революционного движения в России". Осознав лживость советского режима, решившись на противоборство с ним, точку опоры при этом ищут, увы, в петрашевцах, народниках или эсерах. Получается заколдованный круг. В борьбе с бесовской утопией ее противники опираются на других бесов. Вместо того, чтобы опереться на единственную истину в мире — святое Православие. Между тем, вовсе не обязательно именно большевики должны были стать могильщиками России. На эту роль могла претендовать любая другая группа революционеров-богоборцев. Те же эсеры, анархисты, анархо-коммунисты, трудовики — кто угодно. Приди к власти Желябов, Каляев или та революционерка, которой на суде восхищался Тургенев, они пустили бы не меньше крови, чем Ленин с Троцким. Все эти бедные Гриши Добросклоновы, которым "судьба готовила путь славный, имя громкое народного заступника, чахотку и Сибирь", вырезали бы сословия, не моргнув глазом. Но к этому пониманию мое поколение пришло потом, а тогда, в конце 50-х — начале 60-х годов, зачарованность "продол-

жением революции еще довлела и молодежь создавала кружки по образу и подобию революционеров XIX века. Помнится, осенью 1957 года я как-то ближе сошелся со своими однокурсниками Анатолием Ивановым и Владиславом Красновым. Критическое обсуждение политики партии и правительства быстро переходило в желание что-то сделать. Желание действовать вылилось у меня в реферат "Комитеты бедноты в 1918 году", который я прочел на семинаре в своей группе 25 декабря 1957 года. Этот день я считаю началом своей политической биографии. Я охарактеризовал комбеды как проводники антикрестьянской политики большевиков. Доклад вызвал бурю. Уже через день-два встал вопрос о моем пребывании в комсомоле (был я членом ВЛКСМ, товарищ Репников, был, а вот активистом не был: вечно сочиняет ваше ЦРУ-КГБ). 28 декабря состоялось шумное комсомольское собрание. Три имени было на устах. Наш однокурсник Аристов еще в сентябре прикнопил пару листовок, отнюдь не против режима, но против личности Хрущева. КГБ передало дело на откуп факультетскому начальству, а партбоссы запланировали исключить Аристова из МГУ руками общественности, т. е. комсомола. Подоспела моя сковородка. А заодно решили пропесочить Краснова, чтоб неповадно было вслух говорить о своем ницшеанстве и вообще об идеализме. Собрание проголосовало за исключение Аристова из университета (комсомольцем он, кажется, не был). Краснову поставили на вид. По поводу меня разгорелись

страсти. Был я компанейским парнем, ездил на целину, работал на субботниках. Юра Поляков, Володя Малов отстаивали меня от нападок студентов-коммунистов Ногайцева, Богомолова, от секретаря комсомольской организации Левыкина. В конце концов было решено влепить мне строгий выговор за "ревизионистский" доклад, но в комсомоле оставить (а значит, и в МГУ).

Увы, я не оправдал доверия своих защитников. Через год, 9 февраля 1959 года, в перерыве между лекциями, я публично призвал своих однокурсников опротестовать арест Анатолия Михайловича Иванова. "Как же так, — говорил я, — Хрущев только что с трибуны очередного съезда заявил об отсутствии политзаключенных в СССР, а КГБ снова сажает?!" Теперь я был исключен из комсомола буквально через три часа. В 17.45 я выступил, а в 21 час состоялось срочное заседание комсомольского бюро факультета. Из МГУ я был отчислен за "непосещение лекций". Чиновников устраивал рутинный довод, а я не возражал, чтобы иметь возможность куда-то поступить вновь. Вскоре в общежитие на Ленинских горах явился милиционер и предъявил ультиматум: в 24 часа покинуть столицу. В одно мгновение студент 4-го курса превратился в бездомного бродягу. Еще два слова о комсомоле, пребыванием в котором тычет мне теперь гражданин мира из штата Нью-Йорк. В лагере, когда я укоренился в вере, один очень доброжелательный священник исповедовал меня: чем я грешил в жизни, когда и как. Я не утаивал

ничего. Потом, когда все "обычные" грехи были названы, он спросил: "Состоял ли в партии?" — "Нет!" — "А в комсомоле?" — "Был. Потом исключили". Мой наставник из катакомбной церкви окаменел, долго молчал, с пронзительной жалостью глядя на меня, отмеченного, пусть временно, по молодости, но такой черной печатью... Наконец, он тяжело вздохнул и вымолвил: "Ну ничего, Господь простит". Высшее образование мне удалось завершить заочно. В Московском заочном пединституте не стали выяснять подлинную причину отчисления из МГУ.

В 19 лет я осознал себя противником коммунистического режима. Или — революционером по историческому стереотипу. Сначала это был доклад о комбедах и поиск единомышленников для совместной борьбы. Осенью 1957 года образовался кружок молодежи, расширявшийся за счет новых знакомств. Осенью 1958 года мы более-менее регулярно собирались на квартире еще одного Анатолия Иванова — "Рахметова", в районе платформы Рабочий поселок. Анатолий Иванович Иванов-Рахметов был страстный поклонник "Народной воли". Впрочем, террористическая страсть его была сугубо платонической. На деле всю энергию он отдавал пропаганде авангардистской поэзии и живописи. Участник наших тогдашних сходок поэт-переводчик А. Орлов так описал настроение нашего кружка.

Друзьям

Нет, не нам разряжать пистолеты

В середину зеленых колонн.

Мы для этого слишком поэты,

А противник наш слишком силен.

Нет, не в нас возродится Вандея

В тот грядущий, решительный час.

Мы ведь больше по части идеи,

А дубина, она не для нас.

Нет, не нам разряжать пистолеты.

Но для самых торжественных дат

Создавала эпоха поэтов,

А они создавали солдат.

Григорий Померанц, на которого мы вышли, по-моему, через Виктора Калугина и который действительно читал нам свои лекции о советском режиме, теперь, за давностью лет, перепутал Анатолия Иванова-Рахметова, у которого мы собирались в Рабочем поселке, с моим однокурсником Анатолием Ивановым-Скуратовым, будущим сотрудником "Вече". (Г. Померанц. "Корзина цветов нобелевскому лауреату". — Журнал "Октябрь" № 11 за 1990 г.).

Как раз в это время начались еженедельные встречи молодежи у памятника Маяковскому. Стихи и дискуссии под открытым небом. Внезапно пролетела посторонняя комета: у Иванова-Скуратова 20 декабря 1958 года был произведен обыск. Толя переписывался с выпускником МЭИ, уехавшим по распределению в город Сталине (Новокузнецк) Игорем Васильевичем Авдеевым, а тот был

арестован. Страшные дела натворил Авдеев: он перевел две статьи из американского журнала с оценкой хрущевского доклада, вдобавок писал стихи антисоветского характера и такого же рода письма друзьям. За эти злодеяния инженер-энергетик получил шесть лет. А посажен был по доносу. Одна бдительная гражданка распечатала письмо, адресованное Игорем ее сыну, пришла в ужас от содержания (шерстили любимую КПСС) и пошла в КГБ. При обыске у арестованного Авдеева находят письма Иванова и дают команду произвести обыск у адресата в Москве. И находят у А. М. Иванова рукопись "Рабочая оппозиция и диктатура пролетариата". Автор защищал фракцию Шляпникова-Коллонтай, противопоставляя ее самому Ленину. 31 января 1959 года Иванов был взят в читальном зале Исторической библиотеки. Взят с поличным: конспектировал какого-то идеалиста. 9 февраля выступил я в его защиту и сразу лишился всего: университета, статуса, общежития и самой прописки. Так ниточка от распечатанного бдительной гражданкой письма сыну дошла до меня и повернула судьбу радикально. А через два с половиной года в КГБ явится доносчик В. К. Сенчагов и изменит судьбу многих. Осведомители, вероятно, сами не подозревают о последствиях своих поступков, о всей длинной цепи одного-единственного "стука". Мог ли предположить студент Института народного хозяйства имени Плеханова Вячеслав Константинович Сенчагов, что своим доносом от 5 октября 1961 года он не только устроит меня в лагерь на

семь лет, но и лишит жилья на тридцать лет! Лишит нормальной работы и положения. И не его заслуга, что в 1991 году в связи с переворотом я был вдруг реабилитирован и получил-таки отобранную после ареста жилплощадь в Долгопрудном. Донос Сенчагова на меня, Кузнецова, Иванова, Хаустова как нельзя кстати пришелся тогдашнему председателю КГБ Шелепину. Последний, как мы теперь знаем, тайно противодействовал Хрущеву с "фундаменталистских" позиций, мечтал сам о кресле вождя. Любой факт и фактик об опасных замыслах оппозиции становился лишним доводом "железного Шурика" в пользу твердой линии. Сенчагов же сочинил роскошную утку о террористических намерениях Иванова, Кузнецова и Осипова, мечтавших... подложить бомбу под XXII съезд КПСС. Впрочем, не исключено, что товарищ Шелепин через своих помощников сам же и надоумил сексота на необходимые показания.

Семь лет, от звонка до звонка, я провел в Дубравлаге Мордовской АССР. Там произошел мой возврат к вере. Вера, конечно, — это чудо. Я знал немало прекрасных людей, уважающих Православие, но не способных ПОВЕРИТЬ. На мой взгляд, это просто беда, такое же несчастье, как увечье или болезнь. И я благодарю Господа, что в 23 года мое сердце снова почувствовало Отца. Как-то само собой осознав себя православным, я стал и монархистом тоже. Мое мировоззрение, определившись в 1963—1964 годах, остается таковым и по сей день. Уточняются лишь какие-то детали.

Как у любого русского в доброе старое время: Православие, Самодержавие, Народность. С этими взглядами я и задумал, еще будучи в зоне, издание русского православно-патриотического журнала. Мысль о журнале согревала меня в лагере. Я не принимаю ни Октябрь, ни Февраль в равной степени. Больше того, считаю несчастьем и пресловутую Французскую революцию конца XVIII века. С 1789 года человечество пошло по ложному пути. Родилась качественно иная — ПОТРЕБИТЕЛЬСКАЯ — цивилизация. Дух, честь, совесть, милосердие — всё, что идет от Бога, брошено в жертву маммоне, культу вещей и денег.

Отмечаю как знамение и тот известный общественный факт, что где-то с середины 60-х годов произошло пробуждение национального чувства среди части нашей интеллигенции и молодежи. Как зов трубы, прозвучали "Письма из Русского музея" Владимира Солоухина. Почти одновременно на литературном своде явилось созвездие "деревенщиков", среди которых Белов, Распутин, Шукшин, Астафьев наиболее олицетворяли русское национальное чувство. Огромную роль сыграла живопись Ильи Сергеевича Глазунова. Он и сам в силу своей кипучей натуры становился магнитом, центром притяжения патриотических сил. Важнейшим событием второй половины 60-х годов стало явление "Молодой гвардии". Конформистский советский журнал вдруг переродился. На выжженной, словно после атомного взрыва, русской почве нежданно-негаданно взметнулась плеяда Белинских, причем

Белинских в обратную сторону, Белинских лишь в смысле таланта и темперамента. Кожинов, Лобанов, Семенов, Чалмаев, Палиевский, Олег Михайлов, Д. Жуков, Ланщиков — только по тоталитарной необходимости им приходилось еще считаться с марксистской галиматьей. Правда, Кожинов за долгие годы ухитрился ни разу не процитировать Ленина. Но всем своим содержанием, всем духом своим статьи "молодогвардейцев" по существу отвергали антинациональное, а следовательно, и марксистское мышление, космополитические "ценности" революции. Партийная верхушка скоро почувствовала опасность, и в ноябре 1970 года редактор "Молодой гвардии" А. В. Никонов решением Секретариата ЦК был снят. "Пора кончать с русофильством!" — орал Кириленко. В конкретной действительности тех лет русофильство означало первичность национально-государственных, народных интересов перед интересами гниющей идеологии марксизма-ленинизма. Идейным вдохновителем русофильства многие считали члена Политбюро ЦК КПСС Д. С. Полянского. Это явление получило также название национал-большевизма. Думается все же, что "большевизм" в данном случае служил "для отмазки", был прикрытием. Сколько я помню свои тогдашние (1971—1973 гг.) длительные беседы с В. В. Кожиновым, никакого "большевизма" в его мировоззрении не было. А то, что все мы считаем русскую цивилизацию совершенно особой, самобытной, обособленной от Запада, — это другой вопрос. Но опять же, при чем тут "национал-

большевизм"? Все "молодогвардейцы", с кем я общался (а они были со мной совершенно откровенны), отвергали и Маркса, и Ленина.

История, а значит, Господь всегда дает людям возможность выбора. 24 июля 1905 года в Бьерке, близ Выборга, во время встречи Николая II и кайзера был подписан договор о военном союзе России с Германией, позднее дезавуированный. В октябре 1910 года во время другой встречи монархов обсуждалась возможность серьезного соглашения двух христианских империй. И оно не состоялось из-за непримиримой позиции нашего омасоненного "истеблишмента". Свершись германо-русский союз, быть может, не пришлось бы воевать через четыре года. Сегодня мы живем в условиях господства либерал-большевизма. Гангстерские цены, нищета, разгул преступности, неслыханная коррупция, сращивание криминалитета с госаппаратом, эпидемия наркомании, нравственный геноцид народа, хаос в управлении и, возможно, не сегодня-завтра падение в пропасть. Так неужели "национал-большевизм" был бы хуже теперешнего "демократического большевизма"? Неспешное, мирное, эволюционное перерастание богоборческого тоталитаризма в нормальную национальную государственность с постепенным отмиранием утопической идеологии — такой могла бы быть историческая альтернатива. Возможно, подобный ход событий был бы спасением для России. Но во главе госбезопасности стоял ярый враг русофильства Андропов, и он со своей командой сделал всё, чтобы предотвратить мирное

проникновение патриотически настроенных сил в поры государства и партии. Зато другие, враждебные русской идее элементы заполонили всё, и их никто не трогал. Они были "свои", а политически осознанное русофильство потерпело поражение. Перед разбитым корытом "молодогвардейцев" я предложил издавать независимый от власти журнал патриотического направления. Группа поборников сохранения памятников культуры во главе с М. П. Кудрявцевым оказала полную поддержку моим усилиям, и 19 января 1971 года вышел первый номер "Вече". Макет номера я передал на хранение известному правозащитнику Владимиру Буковскому, ибо я допускал мысль, что могу быть арестован сразу после выхода первого номера и "для истории ничего не останется". Буковский держал его в чемодане, доступ к коему имел и Петр Якир, тогдашний лидер либерал-коммунистов, издатель подпольной "Хроники текущих событий". Якир обнаружил в схроне макет "Вече" и прочел один из вариантов предисловия, где шла речь о необходимости искоренения троцкизма в широком духовном смысле. Т. е. в оценке, скажем, даваемой этому явлению "молодогвардейцами", особенно С. Н. Семановым. А Петр Ионович страстно почитал Троцкого. Он немедленно передал "антитроцкистский" вариант предисловия иностранным корреспондентам, и 27 февраля 1971 года радиостанция "Свобода" уже вещала о появлении в СССР "шовинистического" и "антисемитского" журнала. Почему-то у всех наших либералов

"троцкизм" моментально ассоциируется с "сионизмом". Спрашивается, а чего вы суетесь в русскую Смуту? Пришлось разъяснить всем, включая "Свободу", что к чему, и обнародовать подлинное предисловие к изданию. Привожу его текст полностью. Прошу прочесть его с учетом того, что оно мне инкриминируется Владимирским областным судом как "антисоветское". Наряду с другими статьями, в этом предисловии, по мнению подчиненных Андропова, "в искаженном виде изображена советская действительность, коммунистическая идеология, быт советского народа, делаются попытки доказать необходимость изменения существующего в СССР строя". Совокупность таких текстов тянет на восемь лет.

"На Вече!

Двадцатый век — век прогресса науки и техники, и в то же время век небывалого развития корыстолюбия и преступности. В погоне за личным материальным благополучием люди стали равнодушными к духовным сокровищам прошлых столетий. Это наблюдается в равной степени и у нас, и на Западе. Но нас, естественно, прежде всего заботит Россия — наша мать, боль и надежда.

Наше нравственное состояние оставляет желать много лучшего. Эпидемия пьянства. Распад семьи. Поразительный рост хамства и пошлости. Потеря элементарных представлений о красоте. Разгул

матерщины — символа братства и равенства во хлеву. Зависть и доносительство. Наплевательское отношение к работе. Воровство. Культ взятки. Двурушничество как метод социального поведения. Неужели это все мы? Неужели это — великая нация, давшая безмерное обилие святых, подвижников и героев?

Да имеем ли мы право называться русскими? Словно зараженные бешенством, мы отреклись от своих прадедов, своей великой культуры, героической истории и славного имени. Мы отреклись от национальности. А когда мы пытаемся теперешнюю пустоту и убожество назвать тысячелетним словом, мы только оскорбляем святое имя.

И все же еще есть русские! Еще не поздно повернуться лицом к Родине. Обратиться к материнской земле, к наследию праотцев.

Нравственное всегда национально. Аморализм не имеет нации. Возродить, сберечь национальную культуру, моральный и умственный капитал предков. Продолжить путеводную линию славянофилов и Достоевского.

Предстоит большая и тяжкая работа. Мы изолированы друг от друга. Мы выварили мысли в своем соку, не обмениваясь, не споря. Вынесем их теперь на русское вече. Пусть мнения противоречат, пусть один опровергает другого. Все наши споры должны иметь одну цель — благо России.

С этой целью мы приступаем после длительного молчания к изданию РУССКОГО ПАТРИОТИ-

ЧЕСКОГО журнала. Мы приглашаем всех патриотов к участию в нашем журнале.

Да благословит нас чистый, немеркнущий лик России!

На Вече!

Редакция.

Январь 1971 г."

* * *

Куском отнятой жизни обошлась мне путеводная линия славянофилов и Достоевского. Плюс — потоком инсинуаций и клеветы. Например, я совсем не ждал удара от представителя Русской Православной Церкви. Между тем, пока я сидел под следствием во Владимирской тюрьме, священник Александр Мень дал интервью западным корреспондентам, в котором обозвал "Вече" шовинистическим и антисемитским журналом (в унисон Якиру). Игорь Ростиславович Шафаревич поправил Меня, но поправку известного академика-патриота почти никто на Западе не пожелал печатать. Не хотели обижать батюшку. Чекисты, конечно, радовались: каждый плевок из несоветской среды как бы подкреплял и усиливал позицию карателей. Я глубоко скорблю по поводу убийства в сентябре 1990 года врагами Христа православного священника, "совращавшего", по мнению талмудистов, советских евреев в "чужую" веру, уважаю его

антииудаистскую позицию, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Радовала чекистов и другая писулька за подписью Репникова и других прогрессистов, "преодолевших" христианство.

Журнал выходил в течение трех лет, по три номера в год. На каждом номере я ставил свою фамилию и адрес. И протестовал, если кто-нибудь называл его "подпольным". Такое не вязалось с обычаями советской жизни. Первый год власти довольствовались угрозами через моих знакомых: "Его песенка спета, мы его вот-вот посадим"; "Сидеть будет до седых волос" (они не лгали: так и случилось).

Я жил в ожидании ареста в любой день и час. Отдежурив смену в пожарке города Александрова Владимирской области, еду на электричке в Москву, где, собственно, и готовил очередной номер. Чекистский "хвост" часто сопровождал меня уже от александровского вокзала. Однажды, не заметив "топтуна", привез его за собой к одной из машинисток, печатавших "Вече", Н. Н. Орловой. Гебисты потом явились к ней с угрозой: "Как можете вы, комсомолка, печатать такую антисоветчину?" Журнал изъяли. Орлова, естественно, от дальнейшей работы отказалась. Правда, она им не все выдала, а только то, что лежало на столе. Вдруг чекисты пустили слух, что я арестован. Якир посылает правозащитницу Адель Найденович проверить это. Та, взволнованная, прилетает в "Заветы Ильича" (по Ярославской дороге), где я тогда обитал после дежурства. Я мирно печатаю на машинке. "Слава

Богу — не арестован". В январе 1972 года прошла серия обысков среди диссидентов, в том числе, разумеется, и у меня в "Заветах".

На второй год существования "Вече" власти перешли к административным репрессиям. 23 мая 1972 года милиционер внезапно остановил меня в Старомонетном переулке и потребовал документы. Пока я подавал паспорт, подкатил воронок. Меня запихнули внутрь. Привезли во 2-е отделение милиции, где тщательно обыскали мой портфель. Изъяли всё. Устроили унизительную процедуру снятия отпечатков пальцев. Отпечатками советская власть располагала, сняв их еще в 1961 году на Лубянке при первом аресте. Но важно было лишний раз поглумиться. Был составлен протокол о незаконном проживании в Москве. Разумеется, заехать в Москву и шагать по тротуару Старомонетного переулка вовсе не значит проживать. Но кому и что докажешь? Начальник ОВД объявил: "Еще дважды появитесь в столице — получите год лишения свободы за нарушение паспортного режима". Ибо я был судим. А судимый не имел права мозолить глаза жителям цитадели коммунизма. Стало сложнее выпускать журнал. Приходилось встречаться со своими помощниками где-нибудь в Абрамцеве или Загорске. 6 июля того же 1972 года я был схвачен милицией вторично. Снова обыск. Плюс — двухчасовое содержание в камере (чтоб освежил память). Протокол. Милиция нависла так плотно, что я понял: посадят. Год по уголовной статье оформят, не моргнув глазом. Пришлось

совсем воздержаться на время от поездок в столицу. И только когда отпевали в московском храме моего соратника по "площади Маяковского" поэта Юрия Галанскова, погибшего после операции в зоне 4 ноября 1972 года, решил пренебречь угрозами. В следующем, 1973 году снова зачастил в столицу, как и прежде (счет "нарушений" начинается вновь, с нуля). Как жужжание ос, чувствовал постоянное мельтешение ЧК. Вот их работа.

При обыске во 2-м отделении милиции 23 мая

1972       года у меня среди прочего изъяли письмо корреспонденту ЮПИ Уолтеру Вроунингу с текстом моего заявления в защиту Ивана Дзюбы и других украинских диссидентов. Письмо с заявлением отмели — я хорошо запомнил это, потому что следил за реакцией украинца-мента при чтении бумаги. Была еще там такая фраза: "Украина — жемчужина России": даже защищая малороссов-сепаратистов, я подчеркивал незыблемость Киевской и Московской Руси. И вдруг из материалов дела, — а со своим делом № 38 я знакомился в июле 1975 года, — узнаю, что злополучное письмо (и та самая "жемчужина России") было обнаружено в портфеле Броунинга при пересечении советско-финской границы 1 апреля

1973       года, т. е. почти через год. Второго письма насчет Дзюбы я уже не писал и, естественно, не собирался больше передавать. Записку от мая 1972 года корреспондент не будет держать в своем портфеле целый год, тем более собираясь пересе-

кать советскую границу. Во-вторых, я совершенно точно помню, что бумага была изъята. Вывод: чекисты или их агенты сами подкинули это письмо Броунингу год спустя, перед его поездкой в Финляндию. Кстати, как раз в конце марта 1973 года я встречался с Броунингом на одной московской квартире, чтобы уточнить одну публикацию в "Нью-Йорк тайме". Та квартира была как проходной двор и всунуть записку в прихожей, где оставляют сумки, было очень просто. Тем более, что письмо-то все равно было адресовано ему (хотя и год назад). Это как в фильме Говорухина: Жеглов-Высоцкий подкидывает ворюге кошелек. Чекисты, таким образом, довели мой "умысел" до "исполнения". Другой случай, тоже с Броунингом (видно, журналист был в разработке у КГБ). Одно лицо уверило меня в том, что необходимо срочно передать на Запад фотопленку с последним номером "Вече", где печаталась свежая вещь Венедикта Ерофеева (с автором повести "Москва—Петушки" мы сотрудничали). Я поддался на уговоры, и мы с этим "лицом" помчались к знакомому ему (но не мне) фотографу на улицу Горького. Пока сидели с ним в комнате, фотограф быстро переснял номер на пленку у себя в ванной. С пленкой в кармане явились к дому инкоров и вызвали Броунинга вниз по телефону. Корреспондент вышел. Оторвавшись от своего спутника, я передал фотопленку в темном дворе. Затем сел в его машину и "свалил" быстренько у первого же метро. По дороге мы еще говорили о только что озвученной пресс-конференции раско-

ловшихся и раскаявшихся Якира и Красина (сентябрь 1973 года). Дни были напряженные, все говорили так: "Хронику" искоренили — теперь возьмутся за "Вече". Через пару дней узнаю: "Голос Америки" передал гневный протест московского отделения ЮПИ по поводу задержания и обыска органами КГБ их корреспондента Уолтера Броунинга. Значит, чекисты были уверены на сто процентов, что найдут у него пленку, но тот сумел их как-то перемудрить. Кстати, "лицо" и "фотограф" могли запросто подсунуть вместо пленки с "Вече", например, фотоснимки военного объекта, а потом ЧК могла всласть шантажировать и редактора-русофила, и буржуазного корреспондента. Словом, в СССР не соскучишься! По окончании следствия я узнал, почему при моем задержании Евсеев и Плешков, едучи во Владимир, не свернули в Рождествено обыскивать принадлежащий мне дом. Оказывается, летом 1974 года группа молодых людей, которых возглавлял "дачник" К. Н. Ефанов из гор. Люберцы, вломилась в мой дом в мое отсутствие и учинила там обыск. Конечно, без санкции прокурора. Братья Морковкины, Поленова, Т. Н. Филиппова, Н. И. Ушпарова — всего человек шесть-семь, вволю похозяйничали в моем доме. Забрали все мои бумаги. Но из их добычи мне инкриминировали только статью С. А. Мельниковой "По поводу первых выступлений русских националистов". (Я показаний не давал, и чекисты приписали эту статью мне.) Прочли "что-то нехорошее про нашу родную советскую власть" — и сдали

все в КГБ. Юные питомцы ГПУ дали обо всем этом молодецкие показания. Прихватили и кое-что из вещей для личной надобности. А пока я сидел в Мордовии, дом разворовали подчистую. Разобрали даже печь и крышу. На кого власть, на того и люди.

В октябре 1999 года вышел десятый номер журнала "Москва" с письмом Евгения Викторова — одного из "посетителей" моего дома в деревне Рождествено летом 1974 года. К сожалению, инициатор затеи Таня Кочулаева позже погибла в автомобильной катастрофе, кто-то из тех молодых людей спился, но кто-то и протрезвел, стал верующим христианином. Неисповедимы пути Господни. "Уже на пенсии, — пишет автор письма, — в годы перестройки застрелился в Коврове бывший начальник УКГБ по городу Александрову Цыбульник". Важную деталь сообщил Викторов: "В 1982 году, когда я работал корреспондентом александровской газеты "Голос труда", как-то зимой у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Звонила моя бывшая школьная учительница, а к тому времени третий, идеологический, секретарь ГК КПСС. Интересовалась, езжу ли я в деревню Рождествено и цел ли дом В. Осипова. "Нужно немедленно его СЛОМАТЬ ДО КОНЦА. Может, кому-то из соседей дрова нужны, — сказала она. — Пусть берут всё, что осталось от дома..." Так по приказу строителей коммунизма был сломан мой дом, чтобы там не жить ни мне, ни другим зэкам.

* * *

В марте 1975 года следственный изолятор с ежедневным вытаскиванием на допросы, бесконечными "не скажу" и "от подписи отказываюсь" вдруг заклинило. Меня дернули на этап. В спецвагоне конвоир-казах чуть не прибил за то, что не сразу понял его приказ подмести клетку-камеру. Сегодня этот казах, вероятно, демократ и поборник суверенитета. Привезли в Москву, в знаменитый Институт судебной психиатрии имени Сербского. Решили проверить, дурак я или нет. Андропову понравилось пропускать всех политических через психушку. Авось обломится. Мне почти напрямую советовали, для "моего же блага", согласиться на рекомендуемый диагноз. "Лечащий" врач Табакова спросила: "Вы не разрешите взять пункцию из спинного мозга?" — "Конечно, нет!" — "Напрасно, напрасно. Что ж, насильно мы пункцию не берем", — и поджала губы, словно ее, бедную, обидели. Во Владимир я вернулся в конце мая. Следствие подходило к концу. Предъявили "Посев", "Вестник РХД": "Это ваши статьи (или обращения) или они сами сочинили?" В этих случаях я отвечал: "Статьи и обращения мои. Я это подписывал. А вот как это всё попало к ним, не скажу". Показали "Русскую мысль" с моим портретом и сообщением об аресте. Вспомнил одного простого работягу, сидевшего "ни за что", возмущенного покаяниями Якира и Красина: "Да если б обо мне написали — я бы под расстрел пошел". Кстати, в том же номере "Русской

мысли", слева от меня, был портрет Солженицына. Следователь не выдержал: "У, вражина, и смотрит со злобой..." У этого ведомства какая-то особая неприязнь к Александру Исаевичу. Например, к Сахарову у них такой вражды не было.

Почти месяц — июль 1975 года — я знакомился со своим делом. 45 томов! Существенных было томов тринадцать, а все остальное — многочисленные экземпляры "Вече", изъятые при обысках. Полный комплект был взят у Петра Максимовича Горячева, печатавшего в Питере мой журнал за плату и рассылавшего его бандеролями по адресам. "Вече" получали в Киеве, Твери, Ярославле, Архангельске, Магадане, Нальчике, Воткинске, Магнитогорске, Барнауле, в Краснодарском крае, в Гороховце и т. д. Нередко журнал вскрывали "нечаянно" на почтамтах и передавали в КГБ. По делу № 38 о моей "антисоветской деятельности" допросили более ста человек.

1 августа 1975 года Брежнев подписал Заключительный акт в Хельсинки, поклявшись бдеть права человека. Поскольку суд надо мной состоялся 24—26 сентября 1975 года, я был первым узником совести, осужденным за инакомыслие, после подписания Хельсинкских соглашений. С меня началось нарушение Заключительного акта. Советский режим цинично плюнул на собственную подпись, и при этом ни одно государство-подписант не выразило протеста. Покарали-то русского... Как раз в сентябре канцлер Коль (будущий друг Ельцина) посетил СССР и любезничал с бровеносцем.

КАК ФАБРИКОВАЛИ ДЕЛО

Вот, скажем, статья Г. Н. Бочеварова "Проблемы частного предпринимательства" (№ 6). Заголовок хотя и вызывающий, но речь идет всего лишь о передаче парикмахерских и ателье в аренду коллективам или частным лицам. При этом Бочеваров цитировал Ленина времен нэпа. Вывод КГБ: в статье "содержатся призывы к изменению политической и экономической основы советского государства". По советской же версии экономической основой наилучшего государства в мире является "общественная собственность на орудия и средства производства", т. е. на фабрики, заводы, домны и т. п., но уж никак не на сапожные мастерские. Я объяснял это суду и прокурору. Они продолжали сидеть с каменными лицами, но в приговор перепечатали сумбур ЧК слово в слово, даже с опечатками машинисток. "Суд скорый и неправый" (автор не указан, но это Иванов-Скуратов) тоже инкриминируется. Говорится о скором и неправом суде одного французского журналиста над нашей "Молодой гвардией". Криминал даже по брежневским стандартам извлечь невозможно. Видимо, чекисты, не глядя, по заголовку, решили, что "скорым и неправым" может быть только советский суд, и включили материал "до кучи". Но ведь и Владимирский областной суд не пожелал вникать. В первых трех номерах "Вече" помещена обстоятельная работа ученика А. А. Фетисова — М. Ф. Антонова "Учение славянофилов — высший взлет народного самосознания

в России в доленинский период", посвященная исключительно мировоззрению А. С. Хомякова и И. В. Киреевского. Здесь-то какой криминал? Хомяков и Киреевский умерли задолго до советской власти. Как они могли клеветать на нее? Но шустрый следователь извлек пинцетом из огромной работы единственный абзац, где автор, в порядке лирического отступления, коснулся Октябрьской революции, которая, "несмотря на свои эксцессы", спасла, по мнению автора, Россию от буржуазного маразма. Я колебался: а не вычеркнуть ли мне сие сомнительное "лирическое отступление", но побоялся упреков в "новой цензуре" и оставил. Чекистам наплевать на то, что Антонов — апологет Октября. Они прицепились к другому: как это так "эксцессы". И вот за эти "эксцессы" влепили мне следующее обвинение: "Обвиняемый Осипов В. Н., освободившись в 1968 году из мест лишения свободы... своего враждебного отношения к существующему в СССР строю не изменил и стал вновь заниматься преступной деятельностью, сделав ОСНОВНЫМ ее СОДЕРЖАНИЕМ КЛЕВЕТУ на политику КПСС, органы Советской власти, ВЕЛИКУЮ ОКТЯБРЬСКУЮ СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РЕВОЛЮЦИЮ..." Вот этот абзац из статьи Антонова и стоил мне клеветы на Октябрьскую революцию как основное содержание моей преступной деятельности. Толстый том журнала, страниц 200—250, и все материалы в нем (по славянофильству, Православию, церковным проблемам, экологии, охране памятников культуры и т. п.) служат, оказывается, лишь

прикрытием для "клеветы" на революцию в одном-единственном абзаце одной статьи данного номера. Потому что в общем криминал нашли лишь в одной статье номера. Т. е. я работаю изо всех сил ради одного абзаца, а то и одной строчки.

Далее, в номере 9-м — серьезная научная работа "Демографические проблемы России". Ученый-демограф исследует резкое падение рождаемости славян в последние годы, тревожится по поводу уменьшения удельного веса русских в общем составе населения СССР. Тоже криминал. Об этом, оказывается, следует молчать. Такова преступная сущность коррумпированного богоборческого режима — пусть гибнет страна, народ, но — заткнуть рты, пересажать всех, кто высказывает тревогу о судьбах Отечества. Недаром само уголовное дело о "Вече" заводилось по личному указанию Андропова от 30 апреля 1974 года. Возьму для примера "Отрывки из дневника" Г. М. Шиманова в № 4 "Вече". Шиманов пишет: "Сначала надо стать русским, литовцем, поляком, евреем, а потом уже, по необходимости, общаться с людьми иной нации. Общение же людей безнациональных есть общение хамов, попирающих ногами святыню своей и остальных наций". И далее: "Русскому народу, если он хочет возродиться как великая нация, необходимо в сжатые сроки ликвидировать свою национальную неграмотность, вернувшись к истокам величия, к ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ и своей национальной культуре, от которой он оказался столь трагически отторгнутым за послед-

ние десятилетия... Мы против преклонения перед Западом во имя преклонения перед Святынею Христианства, и только этой Святынею должны апробироваться ценности, имеющиеся в Европе". В том числе и так называемое "новое мышление" по Горбачеву. Нет, не "новое", а старое ХРИСТИАНСКОЕ МЫШЛЕНИЕ предлагало "Вече". И эти мысли мне, как редактору, тоже инкриминировались. И почти в каждом номере "Вече" публиковались статьи и заметки, иногда проповеди священника отца Димитрия Дудко (под псевдонимом). Наш наставник и наш духовник писал: "Что нам дал атеизм? Что дал — не знаю, что отнял — это всем видно. Отнял историю, культуру, хотя и кричит о культуре. Можно ли строить семью на атеизме? Атеизм, если что и сделал, то оголил русскую женщину и развратил ее... Атеизм скоро станет бранным словом на русской земле. Звоните в оставшиеся колокола. На нас наступают, нас окружили со всех сторон. Но... Я верю в силу Православия и верю в Россию!.. Россия спасается Православием. Православие неуничтожимо. Оно — Божье дело, а русский человек может быть только православным". (Вече № 1. "Мысли русского христианина".)

* * *

Пригласить своего адвоката мне не позволили, сославшись на то, что Московская коллегия не может отпустить его во Владимир. Вместо этого мне

был предложен другой защитник. Он посмотрел-посмотрел дело и сказал: "Я немного познакомился с вашим делом и вижу, что вы виновны. Вы должны признать свою вину". Я сразу же отказался от палача в роли защитника. Тогда привели другого — женщину, которая насчет моей вины уже молчала. На суде она защищала меня следующим образом: "Осипов, конечно, клевещет, утверждая, что у нас в стране распространено пьянство, но его клевета не имеет цели подрыва советского строя. Я прошу суд переквалифицировать обвинение с 70-й статьи на 190-1".

Суд проходил в читальном зале клуба имени Фрунзе. В зале сидело человек сорок специально подобранной публики — очевидно, чекисты, активисты, бойцы идеологического фронта, просто партляйтеры. Они создавали фон, чтобы я не геройствовал, не апеллировал к публике. Теперь, наверное, вся та публика влилась в демократическую "партию власти", в СПС, "Единство" или "Отечество" Лужкова. Все большею частью остались в номенклатуре... Само здание было оцеплено плотным заграждением милиционеров. Только свидетели могли пройти сквозь эту цепь. На столе перед судьями грудой лежали все сорок пять томов моего дела, "Дела № 38".

В марте 1974 года из-за плотной блокады вокруг себя я вынужден был объявить о закрытии журнала "Вече". Москвичка Мельникова и читатель журнала И. В. Овчинников не согласились со мной и заявили, что будут и дальше издавать журнал,

уже без Осипова. В апреле, когда уже пошли первые обыски в Ленинграде, Мельникова и Овчинников выпустили из имевшихся в редакционном портфеле материалов так называемый № 10 "Вече". Но затем объявили, что и они прекращают издание журнала "в связи, — как они выразились, — с возбуждением уголовного дела". В этих условиях я решил, что обязан вновь, несмотря ни на что, издавать свой журнал. Дело касалось моей чести: я не мог спрятаться в кусты "из-за возбуждения уголовного дела". В отличие от Овчинникова, я-то всегда ждал гонений, все время знал, что хожу по лезвию бритвы. 1 августа 1974 года я начал издание нового православно-патриотического журнала, теперь под названием "Земля". Адрес прежний: село Рождествено Александровского района, Владимирской области. Гвоздем первого номера "Земли" стали беседы о. Димитрия Дудко в своем храме — беседы, ставшие целым событием того времени. Помнится, отца Димитрия стали называть тогда "православным Сахаровым". Публично, с амвона, православный священник бичевал атеизм, падение нравов, алкоголизм, социальную апатию и космополитизм. Его поучения резко расходились с ура-пропагандой официальной печати и телевидения. Впоследствии и он был арестован за эти проповеди.

Мой помощник по второму журналу "Земля" (его фамилия тоже была на обложке) Вячеслав Родионов не ответил ни на один вопрос судьи. "Вы что, отказываетесь давать показания?" — "Нет, я

только отказываюсь отвечать на данный вопрос". И так раз за разом, на все вопросы судьи. Иначе вел себя свидетель Ростислав Репников. Он уличил меня в "преступной беседе" с Броунингом, на которой американофил был переводчиком. Свидетелю Дьяконову стало стыдно, и он отказался от своих "посадочных" показаний. Но практически отказ на суде значения не имеет. Я имею в виду политические процессы. Иванов-Скуратов, подобно Дьяконову, от своих показаний в части "антисоветизма" моих очерков тоже отказался, но это тоже не меняло дела. Светлана Мельникова на суд не явилась, но ее показания на следствии о том, что я "гордился своей известностью на Западе" и был "чувствителен к тому, что говорят о нем по западному радио" (т. 5, л. д. 5—7), остались в обвинении как характеристика моей враждебной настроенности к советскому строю. Спасибо, боевой соратник!

В своем последнем слове я заявил о полной неправомерности суда и о своей полной правоте: "Я абсолютно невиновен. Свою патриотическую деятельность по изданию православного журнала "Вече" считаю необходимой и важной". 26 сентября 1975 года Владимирский областной суд приговорил меня по ст. 70 часть 2 УК РСФСР к восьми годам лишения свободы. Сжалились: могли дать полный червонец. Видно, сыграло роль "исключение из обвинения одного из эпизодов". Кроме того, еврей Андропов, видимо, не хотел демонстрировать свою особую свирепость в отношении

русского национализма. Когда в феврале 1962 года Мосгорсуд дал мне семь лет, я, вернувшись в камеру, отказался от ужина. Был потрясен приговором. Теперь, получив новые восемь лет, съел баланду и в охотку попил кипятка с сахаром. Закалили коммунисты русского человека.

После процесса с моей камеры словно сняли блокаду. Через водоноса и хлебореза (из заключенных) я стал получать записки — "ксивы" от других узников: от Буковского, Макаренко, Суперфина, от украинских самостийников. Дождался формального ответа из Верховного суда РСФСР на кассационную жалобу адвоката: пойман вовремя, посажен правильно. 5 января 1976 года меня вызвали на этап с вещами. Более чем годичное пребывание во Владимирской тюрьме закончилось. Ехал в спецвагоне вместе с уголовниками. Я всегда находил с ними общий язык и конфликтов не имел. Воры поили меня чаем, горячо поносили коммунистов. В Горьком нас выгрузили в воронок. Добавили "химиков" (о них я уже упоминал). Два здоровых длинноногих бугая сели за кражу зимних шапок: хватали добычу с жертв, когда те приседали в общественной уборной. Хватали и — стрелой вон. Им дали "химию", т. е. не тюрьму, не лагерь, а принудительные работы "на стройках народного хозяйства" — год-полтора под надзором, но без конвоя. Однако до места отбытия принудработ "химики" шли по этапу со всеми вместе. На них красовались роскошные свитера. И такие же свитера — в мешке. Мои дохлые низкорослые

"воровские мальчики" так и впились зрачками в желанные вещи: "Подари!" Солдаты конвоя тут же пообещали за них водку и чай. Они умышленно впихнули "химиков" к нам, чтобы блатные их раздели. Бугаи явно боялись дохляков (в зоне решает не сила, а дух, т. е. способность мгновенно пырнуть ножом), способных на всё, но свитера все же не отдали. Вышли в тюремный двор Горьковской пересылки. "Ну погоди, мы вас достанем!" — поклялись воры трясущимся "химикам". Нас завели внутрь. Выстроились надзиратели. Старший выкликал: "Рецидивисты есть?" Один из ментов отвел их в отдельную камеру. И так далее, в том же духе: есть ли "химики", малолетки, сифилитики, туберкулезники... Наконец, огромный этап рассосало и остались двое: редактор православного журнала "Вече" и водитель-подследственный (сбил прохожего). Мы с ним не вошли ни в одну категорию. Дали камеру на двоих, но потом и шофера куда-то пристроили. "Государственный преступник" остался один. Тишина. Ночь. Через день-два — этап на Рузаевку: мордовские лагеря по второму кругу. Всё впереди.

ОБ АВТОРЕ

ОСИПОВ Владимир Николаевич — публицист, общественный деятель.

Родился 9 августа 1938 г. в городе Сланцы Ленинградской области, в семье школьных учителей. Отец — Осипов Николай Федорович — "скобарь", из крестьян Псковской губернии (деревня Волчий Остров), добровольно ушел на фронт в 1941 г., воевал всю войну в артиллерийских частях. Мать — Скворцова Прасковья Петровна, из крестьян Гдовского уезда Петербургской губернии (дер. Рыжиково). Крещен в православном храме города Пугачева Саратовской области, в эвакуации, в 1944 г.

В 1955 г. окончил в Сланцах среднюю школу и поступил в Московский государственный университет им. Ломоносова на исторический факультет. Начало своей политической деятельности определяет с 25 декабря 1957 г.,

когда прочитал на студенческом семинаре "ревизионистский" доклад "Комитеты бедноты в 1918 году". Едва не был отчислен из вуза, но после соответствующей "проработки" получил "только" строгий выговор. 9 февраля 1959 г. выступил перед аудиторией своего четвертого курса в защиту однокурсника А. М. Иванова, арестованного органами КГБ. За это выступление был исключен из комсомола и МГУ. Высшее образование завершил заочно.

Преподавал историю в 727-й школе гор. Москвы.

В 1960—1961 гг. был одним из организаторов молодежных собраний под открытым небом в Москве у памятника Маяковскому, за что был арестован органами КГБ 6 октября 1961 г. и осужден 9 февраля 1962 г. Мосгорсудом по ст. 70 ч. 1 УК РСФСР ("Антисоветская агитация и пропаганда"). Срок от звонка до звонка провел в политлагерях Мордовии, в Дубравлаге. В лагере стал православным монархистом и русским националистом.

Освободившись в октябре 1968 г., прожил год в гор. Калинине (Тверь), работая на вагоностроительном заводе, а затем перебрался на другой "101-й километр" — во Владимирскую область, где работал сначала грузчиком на хлопчатобумажном комбинате в Струнино, а затем — бойцом-пожарным профессиональной пожарной охраны в г. Александрове.

В 1971—1974 гг. издавал машинописный независимый православно-патриотический журнал "Вече", ставя на обложке свою фамилию и адрес. Удалось выпустить девять номеров журнала при тираже 50—100 экземп-

ляров. В Ленинграде активно тиражировал "Вече" бывший политзаключенный П. М. Горячев. В постоянное ядро редакции входили: священник о. Димитрий Дудко, инженер С. А. Мельникова, историк А. М. Иванов, после освобождения из лагеря — Л. И. Бородин. В той или иной степени к изданию были причастны И. С. Глазунов, А. И. Солженицын, С. Н. Семанов, В. В. Кожинов, А. Я. Марков, А. Д. Жуков, Г. М. Шиманов, М. И. Кудрявцев, В. А. Виноградов, О. В. Волков, В. Ерофеев и др.

28 ноября 1974 г. Осипов был вновь арестован КГБ — за издание журнала "Вече", который задолго до суда распоряжением председателя КГБ Ю. В. Андропова от 30 апреля 1974 г. был признан "антисоветским", несмотря на отсутствие в "Вече" политической тематики. Впрочем, криминалом был признан не только "антисоветизм", но и "славянофильство". 26 сентября 1975 г. Осипов был приговорен Владимирским областным судом к восьми годам лишения свободы по той же 70-й статье УК РСФСР. На суде Осипов виновным себя не признал и заявил, что "делал необходимое и важное дело".

В политлагерях Мордовии активно протестовал против произвола администрации. В 1977 г. в течение ста дней участвовал в коллективной акции узников "Борьба за статус", требуя от властей введения статуса политзаключенных, за что дополнительно репрессировался водворением в ШИЗО (штрафной изолятор) и ПКТ (помещение камерного типа).

Освободился в ноябре 1982 г. и поселился в г. Таруса Калужской области, где работал на местном экспериментальном заводе художественных промыслов. В течение

трех лет находился под строгим административным надзором (разновидность ссылки).

В 1987 г. возобновил издание православно-патриотического журнала под названием "Земля" и выпустил уже в условиях "гласности" десять номеров этого журнала.

В июле 1988 г. совместно с Е. И. Пашниным, А. М. Залесским и Н. Н. Лызловым организовал группу "За духовное и биологическое спасение народа", на базе которой 17 декабря 1988 г. был создан Христианский Патриотический Союз, переименованный в январе 1990 г. на II-м съезде ХПС в Союз "Христианское Возрождение". В. Н. Осипов является бессменным главой Союза. Главной задачей Союза "Христианское Возрождение" провозглашено "возрождение Православия в России и национального самосознания народа". Учение русского религиозного философа И. А. Ильина о русском христианском национализме стало идеологической основой Союза. При этом Союз считает большим злом для последующего развития России антиправославные и антинациональные реформы Петра Первого.

В 1989—1990 гг. Осипов был также заведующим издательским отделом Московского городского общества русской культуры "Отечество" (руководитель — историк Аполлон Кузьмин; никакого отношения к позднейшему "Отечеству" Лужкова это общество не имеет).

А мае-июне 1989 г. по приглашению проживавшего тогда за рубежом бывшего политзаключенного, основателя ВСХСОНа И. В. Огурцова В. Н. Осипов посетил Австрию, Германию, Францию, США, где активно общался с русской эмиграцией первой и второй волны. Весной 1990 г.

по приглашению митрополита Виталия, Предстоятеля Русской Православной Церкви за рубежом, вновь посетил США, читая лекции о положении в России, в том числе перед Священным Синодом РПЦЗ в Нью-Йорке.

В 1991 г. Осипов реабилитирован по обеим судимостям и получил возможность вернуться в Москву, точнее — в примыкающий к столице город Долгопрудный, где он жил до своего первого ареста в 1961 г.

В сентябре 1990 г. Осипов — один из организаторов, а затем — председатель Всесоюзной русской конференции, на которой был создан Общенациональный российский комитет во главе с В. Н. Осиновым. Комитет проводил пикеты и другие общественно значимые мероприятия в защиту русских людей, гонимых этнократическими режимами Эстонии, Латвии, Литвы, Казахстана, Молдовы, Украины и др. "суверенных государств". Комитет брал под свою защиту также гагаузов, абхазов, осетин.

Возглавляемый Осиновым Союз "Христианское Возрождение" в течение пяти лет (1990—1995 гг.) издавал православно-монархическую газету "Земщина" (редактор — В. К. Демин), собрал несколько десятков тысяч подписей за канонизацию Царя-мученика Николая Второго, защищал Румянцевский музей от нашествия хасидов, противодействовал посредством непрерывных стояний так называемой "автокефалии" Украинской Церкви, содействовал решению Госдумы о недопущении вывоза из страны Особого архива СССР, провел два общероссийских (сентябрь 1990 г., Москва, и сентябрь 1993 г., Нижний Тагил) Совещания православно-монар-

хических сил. Союз "Христианское Возрождение" считает необходимым в перспективе (при воцерковленности русского народа не менее чем 10%) созыв Всероссийского Земского Собора и избрание самодержавного Царя из династии Романовых. Периодически созываемые Божиим Помазанником Земские Соборы должны помогать Государю, а не расшатывать устои, как это делала омасоненная Дума начала XX века.

В 1992—1993 гг. Осипов — член политсовета Фронта Национального Спасения. В сентябре 1993 г. активно участвовал в митингах и демонстрациях вокруг Белого Дома в защиту распущенного Ельциным парламента.

С 1994 г. Осипов — член Союза писателей России.

В. Н. Осипов — один из создателей Народной Национальной партии. Некоторое время (1994—1995 гг.) был старейшиной ННП. Отошел от ННП по идеологическим мотивам.

Союз "Христианское Возрождение" деятельно участвовал в работе Союза Православных Братств с момента создания СПБ в октябре 1990 г. по настоящее время (за исключением периода с июня 1994 г. по март 1998 г.), боролся за каноническую чистоту Православия против ереси экуменизма, за единство Русской Православной Церкви, против антихристианской глобализации.

В 1990—2002 гг. совместно с Л. Д. Симоновичем (Союз Православных Хоругвеносцев) один из организаторов многотысячных Крестных ходов в Москве, проводимых в Царские дни (19 мая и 17 июля), в день явления Державной иконы Божией Матери (15 марта), в праздник Рождества Пресвятой Богородицы и победы на Кулико-

вом поле (21 сентября), в день памяти митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (2 ноября). В 1997—1999 гг. численность этих шествий достигала 10—15 тысяч человек и более. Помимо этого, Союз "Христианское Возрождение" постоянно проводит народные собрания и стояния в защиту соотечественников пресловутого "ближнего зарубежья", а также против широкомасштабной пропаганды порока и растления, ведущейся в РФ.

8   апреле-октябре 1997 г. Осипов был защитником арестованного патриота Н. Н. Лысенко по "делу о взрыве в Государственной Думе 5 декабря 1995 г.". Вместе с адвокатами Е. Ю. Забраловой и А. Я. Беловым добился освобождения Лысенко и его подельника священника Михаила Рогозина из-под стражи и полного их оправдания.

9   ноября 1997 г. по заявке и почину Союза "Христианское Возрождение" в Останкино прошел 15-тысячный митинг православной общественности, протестовавшей против показа на широком телеэкране кощунственного фильма Скорцезе "Последнее искушение Иисуса Христа".

11 мая 1998 г. совместно с протоиереем Александром Шаргуновым проведен многотысячный митинг у памятника Юрию Долгорукову против законопроекта, легализующего порнографию и пропаганду порока. Одновременно проводились акции непризнания екатеринбургских псевдомощей.

19 сентября 1998 г. в Центральном Доме журналиста в Москве состоялся учредительный съезд общероссийской

политической общественной организации (ОПОО) "Союз Христианское Возрождение", избравший В. Н. Осипова главой Центрального исполнительного совета. С этого времени при едином руководстве и тождественной идеологии стали действовать две структуры: религиозная организация Союз "Христианское Возрождение" и ОПОО "Союз Христианское Возрождение". 20 ноября 1998 г. ОПОО "Союз Христианское Возрождение" зарегистрирована как политическая партия в Министерстве юстиции РФ.

На выборах 1999 г. в Государственную Думу Российской Федерации ОПОО "Союз Христианское Возрождение" участвовала совместно с Российским общенародным союзом (председатель — А. В. Баженов) и Союзом соотечественников "Отчизна" (глава — генерал-лейтенант Б. В. Тарасов) в предвыборном блоке "Русское Дело". Блок не сумел преодолеть 5-процентный барьер. Сам В. Н. Осипов баллотировался в Кингисеппском избирательном округе (Ленинградская область) и проиграл кандидату от "партии власти" Ботке.

Осипов — член-корреспондент Академии российской словесности, преподаватель Академии живописи, ваяния и зодчества.

Автор двух книг: "Три отношения к Родине" (Франкфурт-на-Майне, 1978 г.) и "Русское поле" (Москва, 1998 г.). Как публицист Осипов печатается в журналах "Москва", "Наш современник", "Вече" (Мюнхен), газетах "Домострой", "Литературная Россия", "Советская Россия", "Завтра", "Независимая газета", "Труд", "Русский Вестник", "Патриот", "Московский железнодорожник", "Красноярская

газета", "Православная Русь" (Джорданвилль), "Наша страна" (Буэнос-Айрес).

Женат, имеет дочь Екатерину 1959 г. р. и сына Алексея 1975 г. р.

По мотивам биографии В. Н. Осипова создан кинофильм "Предчувствие" (кинорежиссер В. С. Кузнецов, Свердловская киностудия), Гран-при Международного кинофестиваля "Золотой витязь", 1993 г., Югославия.