ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА

Произвол

Родился я в 1920 г. на берегу привольного озера, в с. Серебренниково Алейского р-на Алтайского края в большой крестьянской семье. Мои родители, Яков Александрович и Прасковья Максимовна, всегда трудились в поте лица, растили детей, жили в дружбе и согласии. В 1914 г. отца призвали в армию, отправили на фронт. Сражался он храбро, мужественно. За боевые заслуги был награжден двумя орденами Св. Георгия.

Я с детских лет унаследовал семейные традиции. Мне было годиков пять, а я уже работал, помогал братьям. Когда они пахали, сеяли, меня сажали на коня, и я боронил поле. В сенокос верхом на лошади возил копны к стогу. А в страду ездил в «двойках», то есть управлял лошадьми, запряженными в жнейку. Вечером после ужина слушал народные песни, которые пели мужики и бабы.

Но недолго мы упивались свободой. Началась коллективизация. Она не только разорила крестьян, но и убила их души. Самых трудолюбивых мужиков партийные антихристы раскулачивали и ссылали в Нарымский край - дикую тайгу. Туда осенью 1928 г. они отправили моего родного дядю Федора Александровича. Я видел, как ею посадили на сани вместе с женой. Он стоял с обнаженной головой и кричал сельчанам: «А кто вам будет печи класть?!»

В 1929 г. сталинские наймиты продолжали раскулачивать крестьян, отбирать у них имущество. Моего отца они тоже опустошили, забрали коров, лошадей, овец, свиней, выгнали нас из дома. Ничего не оставили. Чтобы не умереть с голоду, мы с братом ходили по дворам и просили милостыню: «Подайте, Христа ради, кусочек хлебца». Такая же горькая участь постигла и семью моей сестры Варвары. Коммунисты конфисковали у них все до

нитки, выбросили из хаты. Мужа ее, Красовского Петра Николаевича, арестовали, увезли в г. Барнаул. Там в тюрьме расстреляли как антисоветчика. А Варвару с детьми сослали в таежную глушь, в Нарым. Там от холода, голода и болезней умер ее старший сын, а потом скончалась она. Останки ее лежат где-то на берегу р. Парабель. Тысячи переселенцев погибли в тайге от дикого произвола.

В 1937 г. сталинская живодерня работала с особой жестокостью. В нее попал и мой отец. В ноябре чекисты арестовали его вместе с шестью мужиками и бросили в Барнаульскую тюрьму. Там вертухаи Ежова обвинили его в антисоветской деятельности по 58-й статье: будто бы он вел активную контрреволюционную работу против партии и правительства, выступал за восстановление единоличного хозяйства и церкви, являлся участником эсеровской^¹ монархической организации, ставившей своей задачей свержение советской власти. Это была абсолютная ложь. Но «тройка» НКВД Алтайского края приняла решение расстрелять моего отца. Там же были уничтожены мой брат Константин и два сродных дяди: Емельян и Терентий. Но мы об этом не знали ничего. Чекисты скрывали от народа свои преступные злодеяния.

Мне пришили зловещий ярлык — сын «врага народа». Я таскался по свету как прокаженный. С трудом добрался до г. Новосибирска, учился в техникуме. В 1939 г. упросил военкома и добровольно пошел служить в ряды Красной Армии. Там каждый день нас гоняли как истуканов, муштровали: «Ать-два! Шире шаг!» Своими глазами я увидел, что у нас нет настоящих командиров.

Потом узнали, что Сталин обезглавил Красную Армию и флот, уничтожил 40 тыс. военачальников и политработников. Среди них трех маршалов, самых опытных и талантливых: Тухачевского, Блюхера, Егорова. Поэтому разумно командовать некому было. Отсюда все наши беды и несчастья. Я — живой свидетель этой трагедии.

В конце 1939 г. Сталин решил захватить Финляндию. Направил туда войска, в том числе и наш полк. Одеты мы были в летнюю форму, а на дворе стояла лютая зима. Почти все бойцы обморозились: руки, ноги, лицо, уши. Зимняя война с финнами окончилась «пирровой победой»: 80 тыс. наших солдат погибли, а потом о них никто никогда не вспоминал. Советский Союз был исключен из Лиги наций^² как агрессор. Но коммунисты запрещали говорить правду о трагической судьбе нашей армии.

Ошеломляющий удар

Самый черный день в моей жизни - 22 июня 1941 г. Прошло столько лет, а у меня, как вспомню, слезы катятся из глаз. За четыре месяца до войны наш полк был переброшен из г. Кирова в Латвию, к границе с Восточной Пруссией. Там нас никуда не пускали. Мы жили как заключенные. И вот ровно в 4 часа немецкие бомбардировщики налетели на наши домики, где мы размещались, и разнесли их в щепки. Я выскочил из огня, можно сказать, в чем мать родила. Кругом горело, полыхало, стервятники^¹ кружились, поливали нас свинцом. Но в них никто не стрелял. Не разреша-

лось. Сталин считал, что это может быть не война, а провокация, и категорически запретил открывать встречный огонь. До слез обидно: фашисты нас били, лилась кровь, а мы не могли ответить.

Мы беспорядочно отступали на восток. В муках и страданиях на третий день войны мы добрались до Двинска, уездного города Латвии, расположенного на р. Даугава. Но и здесь не было порядка, дисциплины. Все улицы были забиты военными повозками. Командиры бродили, и никто не мог взять ответственность за организацию вооруженной зашиты города: не хватало ума и военных знаний. Сталинские репрессии, насилие, коварство, террор породили в армии рабское повиновение, атмосферу страха, недоверия и боязни самостоятельно мыслить, действовать. Отсюда такой кавардак и беспомощность наших войск.

Я был страшно ошеломлен, когда в небе взорвалось зловещее облако черного дыма, и раздался оглушительный взрыв. За ним последовал второй, третий. Это рвались огромные цистерны с горючим. О, как они полыхали! Но еще страшнее было, когда на воздух взлетали склады с боеприпасами. Я не мог смотреть на адское пламя. Мне казалось безумством взрывать свое вооружение.

Вечером нас заставили занять оборону на дамбе около моста через р. Даугаву. Наутро мы уже были на кладбище, которое располагалось на северной окраине г. Двинска. Не успели окопаться - появился самолет, похожий на раму. Летчик высунулся из кабины и рассматривал нашу позицию. Меня возмутила наглость фашиста. Я схватил карабин и стал стрелять. За мной открыли огонь другие бойцы. В ушах звенело от пальбы. И стреляли не зря. Кто-то из нас попал в летчика, и самолет врезался в землю, загорелся. Это был первый урок фронтовой науки.

Мы радовались, ликовали, но недолго. Будто за неповиновение немцы обрушили на нас лавину огня. Все ревело, стонало, кладбище ходило ходуном. Среди разрывающихся снарядов металась одна женщина с девочкой лет восьми. У той болталась оторванная кисть руки, из раны хлестала кровь. «Господи, помилуй!» — молилась женщина. Но осколок угодил ей в челюсть, и она упала замертво. Девочка отчаянно закричала: «Ма-ма!», но тут же замолкла. Шрапнель прошила ее тельце, и она повалилась на окровавленную мать. Рот раскрылся, глаза померкли. Смотреть на нее было страшно и больно. Но это было лицо жестокой, безумной войны.

Мимо моего окопа бежали солдаты: перебинтованные, в нижнем белье, видимо, из лазарета. Они кричали во все горло: «Дайте нам оружие! Дайте нам оружие!» Но его как раз и не было. Вчера уничтожили по указанию из Кремля. Тут появился красноармеец с перевязанной рукой. Он истошно вопил: «Продали Россию! Продали Россию!» Его слова, словно ножом, резали по сердцу каждого, кто слышал их. Поднялась паника. Бойцы выскакивали из окопов, бежали за ранеными. «А может и правда продали Россию?» — стучало в моих висках. Но я отгонял от себя эту страшную мысль. И был прав. Мы научились воевать. Подтверждением тому является битва на р. Одере.

Автограф Победы

Битва на р. Одере была самой грандиозной в истории Отечественной войны. Только в немецкой армии насчитывалось миллион солдат и офицеров. Вечером наш 380-й полк перешел по понтонному мосту на Кюстринский плацдарм. Утром прибыл к нам командующий 3-й Ударной армией. Ночью мы заняли исходные позиции. Сидим, ждем сигнала. И вот 16 апреля в 4 часа 22 тыс. орудий стальным огнем разрезали ночь. За всю войну я не слышал такого грохота. Думал, разверзнется земля. Но через 30 минут все смолкло, послышался рев танков. Они проскочили через наши траншеи, раздался голос комбата: «Вперед! На Берлин!»

Все товарищи мои, связисты, выскочили из блиндажа. Только я не мог себя оторвать от земли. Может, секунд десять дрожал. Потом рванулся. Но бежать было тяжело. На спине катушка, через плечо аппарат. А тут еще темень, хоть глаз выколи. Вдруг за спиной полоснул яркий свет. Я машинально упал. Но тут же вскочил и побежал. Через несколько шагов опять стало темно. Потом снова хлестанул яркий свет. Я не знал тогда, что это прожектора. 144 прожектора, более ста миллиардов свечей, освещали нам путь, а фашистов ослепляли. Сотни, а может быть, тысячи немецких солдат валялись мертвыми в развороченных окопах и блиндажах.

Смотрю, один поднимается, лезет через трупы. На боку у него санитарная сумка. Он лепечет по-немецки, что он не солдат, а дедушка. В этот момент подбегает к нам сержант и с озверелыми глазами направляет автомат в грудь немецкого солдата. Я отвожу ствол. «Нельзя мстить каждому немцу», — говорю ему. А он и слушать не хочет, рычит: «Знаешь ли ты, что эти звери сожгли у меня дом, уничтожили семью. А ты защищаешь». Он направляет свой автомат в грудь «гроссфатеру». Я снова отвожу его. «Да ты посмотри, вон сколько бегает с поднятыми руками. Видишь?!» И показал ему. Сержант выругался матом и помчался вперед. Спасенный мною немец побежал к тем, кто спешил к нам в тыл.

Бой не утихал. Возле раскореженной землянки я встретил комбата. Он приказал установить связь со второй ротой. Катушка раскручивалась с каким-то скрипом. Я знал, что успех боя будет зависеть от связи. Добрался до окопов, установил аппаратуру, доложил комбату, что здесь идет кровавый бой, много раненых, есть убитые. Немцы атакуют. Нужна «катюша»^¹. Вижу: заплясали огненные гривы. Прямо перед атакующей цепью фашистов. «Хорошо! — кричу я в трубку. — Заметались, сволочи. Побежали. Дайте залп вдогонку». В ответ я увидел шквал огня, обрушившегося на головы гитлеровцев.

Сметая все преграды на пути, наша 171 дивизия 21 апреля пересекла кольцевую автостраду и ворвалась в предместье г. Берлина. Начались ожесточенные уличные бои. Мы теряли своих боевых товарищей. Но мне повезло. Я был ранен и попал в госпиталь, который располагайся в небольшом городишке Бернау, в 18 км от г. Берлина.

30 апреля в 21 час 50 минут было водружено Знамя Победы над рейхстагом. Я счастлив, что окончилась война. 8 мая мои друзья собрались в столицу третьего рейха и взяли меня с собой. Посадили в кузов «Форда», и мы поехали в г. Берлин. Я никогда не видел такого удручающего зрелища. Из каждого окна, из каждой щели спускались куски белой материи и кричали: «Берлин повержен! Берлин повержен!» Город сильно был разрушен. Кругом зияли разбитые дома, громоздились завалы, баррикады, сожженные танки, пушки. Их было много, на каждом шагу.

Наша машина подошла к рейхстагу. Я взял костыли и покондылял к фасаду разбитого здания. Смотрю: все стены и колонны исписаны сверху донизу, вдоль и поперек. Я тоже поставил автограф Победы от имени боевых товарищей, которые пали смертью храбрых за свободу и независимость Родины. Радостный, счастливый, я вернулся в госпиталь к фронтовым друзьям.

Тюремные муки

Знаю, что фронт и тюрьма - несовместимые вещи. Однако в моем сердце они живут рядом и с одинаковой силой тревожат солдатскую душу. Трижды раненный в боях с фашистскими захватчиками, я чудом уцелел. Вернулся в родные места. Но там пусто, нищета. И я поехал в г. Алма-Ату. Поступил в университет на факультет журналистики. Стал учиться, слушать лекции высокообразованных профессоров, ссыльных и эвакуированных. В памяти моей остались Анатолий Яковлевич Андрузский, который отличался красноречием, читал нам теорию литературы, и Або Аркадьевич Лозинский. Он обладал энциклопедическими знаниями. Преподавал историю дипломатии, открывал нам глаза на жизненную мудрость предков.

Я набрасывался на книги и проглатывал их одну за другой. Окончил университет с отличием. Нашел работу по душе в Министерстве кинематографии. Но не успел укрепиться, стать на ноги, как оказался в пасти головорезов Берии. Случилось это 27 апреля 1951 г. Меня арестовали и привезли во внутреннюю тюрьму МГБ Казахстана. Тут сразу начались тюремные муки. Солдафоны приказали снять штаны, раздвинуть ягодицы. Я возмутился. Меня, конечно, огрели пинком между ног. Еще больше бил следователь, но уже по голове. «Ну, давай, рассказывай, как проводил антисоветскую агитацию, клеветал на товарища Сталина», - требовал он. «Ничего подобного я не делал», — отвечал я. Семь ночей этот злодей не давал мне спать, муторил, материл, грозил стереть в порошок. Потом его заменил капитан Пермяков. Он не спеша заносил мои ответы с подлой добавкой: «В целях оклеветать партию и правительство...», «Будучи враждебно настроенным к советской власти...» Я отказался подписывать: «Это - ложь. Я всегда был и остаюсь патриотом. Воевал за Родину. Трижды ранен, награжден орденами и медалями». «Надо было подставить свой дурацкий лоб под фашистскую пулю, тогда я бы не возился с тобой!» - зло выпалил Пермяков. Я тоже не сдержался: «Если бы меня убили и того, что кричит сейчас за стенкой, тогда фашисты надели бы на вас ярмо и заставили лизать задницу».

Мои слова взбеленили капитана, и он отправил меня в карцер. Это серый бетонный мешок. Давали 100 г хлеба и стакан воды в сутки. Там я встретил Ивана Тобалу, с которым учился в университете. Он инвалид Отечественной войны. На фронте ему оторвало одну ногу, а вторую исковеркало. Она не сгибалась. Чтобы добиться от него признаний, следователи отбирали костыли и ставили его к стенке. Нога не выдерживала напряжения, костенела. Он терял сознание, падал на пол. Его отливали водой, оттаскивали и бросали в эту западню.

Я понял, что и меня ждет такая же участь. Надо искать выход. И нашел. Когда следователь устраивал очную ставку с друзьями-приятелями, я не обвинял их в предательстве, тихо выслушивал их показания. Первым был Романов. Он твердил, что я отрицал внезапность нападения фашистов на нашу страну, обвинял Сталина в плохой подготовке к войне, в результате чего мы понесли большие потери в живой силе, миллионы солдат и офицеров попали в плен и погибли там голодной смертью.

Наступил зловещий день суда. Я отрицал все обвинения в проведении антисоветской агитации. Председательствующий тут же вызвал свидетеля Матвиенко. Тот заявил, что Осадчий коллективизацию сравнивал с инквизицией, а колхозы — с барщиной, но мы ему давали отпор. Появился следующий свидетель - Кузьмин. Он сказал, что после практики Осадчий говорил, что наши газеты однобоки, журналисты пишут одни дифирамбы, когда в деревне нищета, разруха.

Я понял, что мне не дождаться справедливости: судья, прокурор и адвокат беспрекословно исполняли полученные инструкции, безжалостно отваливали очередной жертве большой срок ГУЛАГа. Мне тоже вкатили 10 лет лишения свободы, 5 лет поражения в правах. Я не поверил своим ушам. За что? Какой я преступник? Горло перехватило. Полились слезы. Охрана впихнула меня в «воронок» и привезла во внутреннюю тюрьму. Здесь я написал кассационную жалобу. Но Верховный суд КазССР оставил приговор в силе. Иначе и не могло быть. Все они — слуги кремлевских заправил, плясали под их зловещую дудку.

Живодерня для зеков

Светлые надежды улетучились. Меня перевели в общую камеру, где была теснота, дышать нечем. Вечером нас погнали в сортир. Я брякнул раздраженно: «Воевал, считался патриотом. А теперь гонят как скотину». «Я тоже считался патриотом. Вот 16-й год сижу», - пробасил мужчина. Звали его Павел Иванович Иванов. Он из пос. Талгар, что в 23 км от г. Алма-Аты. Прошел все круги сталинского ада. Пять лет ишачил в лагерях Воркуты и десять - на Колыме. Хорошо знал, что такое ГУЛАГ. «Сейчас усатому бесу (так он называл Сталина) потребовалась дармовая сила для очередной стройки социализма, — продолжал Иванов, — и партийные вертухаи рьяно исполняют его преступные указания».

Павел Иванович был прав. Вскоре нас отправили в пересылочную тюрьму г. Чимкента. Оттуда загнали в телячьи вагоны и под усиленной охраной привезли на великую стройку коммунизма - Куйбышевскую ГЭС. Попали мы в лагерь, где находилось около 20 тыс. заключенных. Каждое утро нас под конвоем гоняли на работу. Мы выгружали баржи с цементом, таскали мешки на горбу, копали землю, строили бараки, дома. Вкалывали за пайку хлеба и миску противной баланды.

Меня начала мучить фронтовая болезнь - язва желудка. Как покушаю - рвота, да еще с кровью. Уже выбился из сил. Голова кружится. Ноги еле волочу. Врачи отправили в лагерную больницу. Но и там таблетки не помогали. Думал все — капут. Тут подошел ко мне истопник и подал стакан разведенного сухого молока: «На! Выпей - станет легче. По себе знаю».

Мы познакомились. Николай Петрович Голубев — доктор технических наук, профессор, каждый вечер угощал меня чаем со сгущенным молоком, которое ему присылала жена из г. Москвы. В отличие от других он прямо говорил: «Меня посадили правильно. 20 лет я обманывал студентов. 20 лет забивал им голову коммунячьей ложью. Потом решил очистить свою совесть и стал рассказывать студентам правду, кто строил Магнитку, Кузбасс, Воркуту. Норильск, Березники, Караганду, Джезказган, Нижний Тагил. Заключенные строили. На их костях стоят заводы, фабрики, шахты, рудники».

Я навсегда запомнил его слова: «ГУЛАГ - это живодерня мракобесов для эксплуатации и уничтожения людей». В нашем лагере я пережил произвол сталинистов. Они установили жесткий режим: заключенных превратили в рабочий скот без языка и мыслей. Некоторые зеки не выдерживали мучений. Среди них был и Николай Чистов, однокурсник Ивана Тобалы.

Он категорически отрицал подневольный труд. Я дважды встречался с ним, говорил ему, что в лагере нельзя отказываться от работы - уничтожат как таракана. «Я не хочу ишачить», - отвечал он. Его сажали в штрафной изолятор — холодную темницу, где давали 200 г хлеба в сутки. Надзиратели издевались над ним. И довели до полной агонии. Он бросился на колючую проволоку. Вертухаи открыли огонь и застрелили его как собаку.

Я держался, не терял веру и надежду на свободу. К счастью, она приближалась. Утром 6 марта Левитан по радио сообщил, что перестало биться сердце Сталина. Я восторженно закричал: «Подох палач! Подох дракон!» «Да, свершилось счастье, — сказал Павел Иванович, - Теперь для нас наступит свобода!»

Только долго мы ждали ее. По амнистии освободили отпетых воров, мошенников, хулиганов, но не нас, политзаключенных: мы не люди. Я написал жалобу в ЦК КПСС. Коротко рассказал о произволе следователей. Больше года ждал ответа. Наконец он пришел: Генеральный прокурор отменил приговор и дело направили на доследование. Через пару дней меня этапировали в г. Сызрань. Оттуда в вагоне для зэков повезли в г. Алма-Ату. Поместили во внутреннюю тюрьму МГБ, в ту камеру, где я сидел в первые дни ареста. Только сейчас было тихо. Никто не лязгал ключами. Мучительно долго тянулись дни. Через три недели меня выпустили из-под стражи. Я вышел на свободу. О, эта свобода! Сколько слез и крови пролито за нее в годы безумной власти коммунистов.

Священный долг

Кто побывал в ГУЛАГе и вышел оттуда с волчьим ярлыком, тот знает, как муторно ходить с ним в поисках насущного куска хлеба. Меня нигде не принимали на работу по своей специальности. Начальники твердили: «Советские органы зря не садят». Я молча тащился к другому партократу. Тот смотрел на меня с опаской, отказывал. Хорошо, что состоялся XX съезд КПСС, на котором Хрущев поведал партийцам о преступных злодеяниях Сталина. И лед тронулся. Я стал работать редактором в издательстве Академии наук КазССР. Потом - в обществе «Знание». Оттуда меня уволили за правдивую критику личности Сталина. Коммунисты не могли этого простить. Для них он был «великий вождь, учитель, друг», а для меня - изверг рода человеческого.

Накануне Рождества Христова я поехал в г. Талгар к Павлу Ивановичу, чтобы отвести душу, набраться сил. Он посмотрел на меня с упреком и сказал: «Неужели ты забыл твердолобость тех старичков-коммунистов, что сидели в нашем лагере? Да они все из одного помета. Превозносят до небес Сталина. А он был и остается кровожадным вампиром. Более 40 млн. человек уничтожил в тюрьмах и лагерях. Забывать об этом преступно. Я твердо верю, что «оковы тяжкие падут» и правда восторжествует. Только надо быть не рабом, а патриотом, неустанно трудиться, нести в груди огонь правды и благородных деяний».

Мне приятно было смотреть на лагерного друга, слушать его сокровенные мысли, советы. Вскоре я поступил на работу в Управление Казахской

железной дороги. Неустанно ездил по линии, собирал материал для документального фильма о лучших людях стальной магистрали. Здесь я увидел истинных патриотов своего дела. Особенно меня поразили седовласые строители Турксиба. Я восхищался их плодотворной жизнью и назвал свой фильм «Магистраль счастья». Он имел колоссальный успех у железнодорожников.

Потом на основании архивных документов написал большой очерк «Кто и как строил Турксиб». Он был напечатан в десяти номерах «Ленинской смены». Я подробно рассказал об организаторском таланте тех руководителей сооружения магистрали, которые были уничтожены в сталинских застенках. Среди них - выдающийся инженер путей сообщения Мухамеджан Тынышпаев. Он возглавлял технико-производственный отдел Турксиба, делал все, чтобы дорогу построили быстро, дешево и прочно и чтобы она стала кузницей национальных кадров. И он добился поставленной цели.

К 50-летию легендарного Турксиба я сочинил радиопьесу. Мне хотелось воскресить выдающихся инженеров, стоявших у истоков стальной магистрали. И в первую очередь — великого сына казахского народа Мухамеджана Тынышпаева. Пьеса прозвучала в эфире. На следующий день аксакалы пришли в радиокомитет и попросили дать возможность еще раз послушать голоса артистов, которые озвучивали родных и близких, репрессированных в годы сталинского мракобесия.

Когда ушел на пенсию, без дела я не сидел. Много написал статей о ветеранах войны и мучениках ГУЛАГа, опубликовал их в газетах. В начале 2001 г. Фонд изучения наследия репрессированной интеллигенции Казахстана «Арыс» выпустил мою книгу о М. Тынышпаеве «Великий творец добра и света». Она понравилась читателям, получила высокую оценку за искреннюю достоверность и простоту изложения бессмертных деяний патриота земли казахской, его духовного величия, веры, надежды, стремлений к свободе и красоте.

Я всегда считал своим долгом идти в ногу со временем. К столетию со дня рождения Турара Рыскулова написал большой очерк, в котором рассказал о его выдающейся роли в сооружении Турксиба. Кроме этого, документально подтвердил, что он — единственный государственный деятель, который в 1932 г. не побоялся сказать Сталину правду о бедственном положении родного народа. Он прямо заявил ему, что миллионы кочевников погибли голодной смертью. Вся степь усеяна трупами. Кремлевский тиран жестоко расправился с Тураром. Чекисты г. Москвы расстреляли его как «врага народа», хотя он был великим сыном Отечества.

Во имя справедливости Президент нашей республики Нурсултан Назарбаев объявил 1997 год Годом согласия и памяти жертв политических репрессий. Оставшиеся в живых узники ГУЛАГа воспрянули духом, стали выступать по телевидению, в печати, рассказывать о своей горькой судьбе. Я тоже обнародовал материал о муках и страданиях, которые пришлось мне пережить в тюрьмах и лагерях сталинских инквизиторов.

Мы благодарим нашего Президента за мудрость и светлый разум. Своим Указом он объявил 31 мая Днем жертв политических репрессий. Такого поминовения обреченных не было у нас никогда. В своем обращении к на-

роду Нурсултан Абишевич сказал: «Пусть будет вечной память потомков о наших отцах и матерях, братьях и сестрах, испытавших насилие и глумление палачей».

Священный долг каждого из нас — глубже понять, осмыслить насилие, террор коммунистов, вынести им суровый приговор — вечное проклятие за совершенные злодеяния. Мы не сомневаемся, что погибшие в те трагические годы были истинными патриотами, отдали все свои силы, знания, труд родному народу, поэтому заслуживают высоких почестей. Надо увековечить их имена, создать им хороший памятник и установить его в г. Алматы, в Сосновом парке. Чтобы каждый добрый человек, стар и млад, мог свободно приходить к нему и отдавать дань уважения погибшим от рук сталинских палачей.

Я несказанно рад, что предсмертные мечты и стремления узников ГУЛАГа свершились. Мы стали свободно трудиться, жить в мире и согласии, нормальной человеческой жизнью. И благодарю Господа Бога, что он до седой старости сохранил мне здоровье, свет разума и любовь ко всему прекрасному на земле.