НЕОЖИДАННЫЙ АРЕСТ

Уполномоченный Ярославской филармонии по Костроме товарищ Гауш остроумно заметил: «Что делать? Приходится работать на «местном сырье»...

Дескать, в тревожное время войны из-за невозможности пригласить в Кострому «звезд эстрады» ему волей-неволей остается организовывать концерты только силами костромских артистов и участников художественной самодеятельности.

Именно такой бригадой оказался и наш небольшой творческий коллектив. Ядром были исполнительницы жанровых песен Александра Александровна Маянская и Татьяна Павловна Преображенская. Я читал свои стихи. Мы выступали в рабочих клубах, в кинотеатрах перед началом сеансов, а иногда и прямо на костромских предприятиях во время обеденных перерывов.

Вскоре в Кострому прибыла эвакуированная из Ленинграда Военно-транспортная академия. И вместе с ной артистка Ленинградской эстрады Зинаида Сергеевна Колчина. Она как-то сразу вошла в нашу концертную бригаду и стала «гвоздем программы».

После одного из концертов почти все участники собрались у меня в квартире отметить удачу. Во время дружеского застолья Зинаида Сергеевна Колчина рассказала о том, как в начале войны в Ленинграде немцы разбомбили огромные продовольственные склады имени Бадаева. Она рассказала, что эти склады горели более двух недель, покрывая город клубами густого черного дыма. Выслушав се рассказ, я никак не предполагал, что моя фраза послужит причиной моего несчастья. А сказал я буквально следующее:

— Какой недогадливый народ. Зачем делать продовольственные склады в одном месте? Надо было сделать в разных районах города. В один склад бомба попадет — другие целы. И легче было бы переносить блокаду, в которой погибли тысячи ленинградцев...

И вдруг в ночь с 22 на 23 мая 1944 года меня арестовывают. Хорошо помню тот вечер. Я только что вернулся с концерта. Мама разогрела ужин. И только мы собрались сесть за стол — раздался громкий стук в дверь. Мы тогда жили на Катушечной улице в доме № 5 на втором этаже. Я быстро сбежал с лестницы и

спросил: «Кто там?» В ответ услышал голос Лебедевой, заведующей Костромским Лито^[1]:

— Николай Александрович, откройте.

Я, конечно, открыл дверь и сразу был ошарашен. Оттолкнув меня в сторону, вверх по лестнице вбежали несколько сотрудников НКВД в военной форме. В раскрытую дверь я увидел, что наш дом окружен сотрудниками госбезопасности. Я вернулся в свою комнату, и здесь мне был предъявлен ордер на обыск и арест. Мама заплакала. Я стоял совершенно растерянный, не в силах собраться с мыслями. А сотрудники НКВД уже сбрасывали с полок книги, рылись в моих записных книжках, стучали по стенам в поисках тайников. Трепали подшивки газет.

В то время Кострома по административному положению являлась районом Ярославской области. И меня повезли в Ярославль, где я был заключен во внутреннюю тюрьму НКВД.

ПЕРВЫЙ ДОПРОС

Во всех действиях сотрудников госбезопасности можно увидеть тонкий расчет. Произведя арест и обыск, оторвав человека от семьи, от любимой работы, изъяв его из привычной домашней обстановки и поместив в камеру внутренней тюрьмы НКВД, они хорошо учитывали состояние человека. Они знали, что арестованный совершенно ошеломлен случившимся, что ему трудно собраться с мыслями. Он задумывается только над одним вопросом: «За что арестован? Что послужило причиной?»

Лично я напряженно думал над этим и не находил ответа. И вот в таком напряженном состоянии меня держали несколько дней, никуда не вызывая и ничего не объясняя. «Вероятно, обо мне забыли», — говорил я конвоиру, приносившему пищу. А в ответ слышал только три слова: «Разговаривать не положено». И окошко двери наглухо закрывалось. А я от неизвестности был на пределе отчаяния. Как раз в это время я должен был отправляться в костромской пионерский лагерь на Козловых горах на берегу Волги в качестве педагога-литератора. А сидел за решеткой тюрьмы.

Наконец в одну из ночей конвоир приказал: «Быстро на допрос!» Мы долго шли по длинным коридорам с бесчисленными поворотами. Если навстречу нам двигался под конвоем другой заключенный, мне приказывали повернуться лицом к стене и стоять так до тех пор, пока встречные не пройдут мимо. Пропус-

тив их, двигались дальше. Конвоир шел позади меня, держа в руках наган. Около одной из дверей мы остановились. Мне приказали войти в помещение.

Это была большая комната, посредине стоял стул, на который мне и было приказано сесть. Впереди, как раз передо мной, находилась дверь, обитая черным дерматином. В стороне за столиком работала машинистка. Конвоир стоял позади меня. Так прошло минут пять-шесть.

— Ввести негодяя! — раздался из-за дверей громкий оклик. Никак не предполагая, что это относится ко мне, я стал осматриваться. Но в это время почувствовал толчок в спину. Конвоир сказал: «Иди, тебя вызывают». Я вошел в следующую комнату. Она была значительно больше первой. Впереди на возвышении стоял большой стол с телефонами, за которым сидел следователь. Позднее узнал, что его фамилия Серов. Он был в полной форме сотрудника госбезопасности. Или майор, или лейтенант. Издали точно определить я не мог. Взяв в руки одну из наиболее толстых папок, заполненных бумагами, он показал ее мне и заявил:

— Видите, сколько у нас материалов о ваших контрреволюционных разговорах? Вот вам бумага, пишите сами. Подробно!

Я ответил, что никаких таких разговоров у меня никогда не было. И писать мне нечего. Все стихи мои — только патриотического содержания. Он сразу оборвал меня:

— Ваши стихи мы знаем. И арестовали вас не за стихи, а за контрреволюционные высказывания, которые можно квалифицировать как агитацию и пропаганду против существующего строя.

Я заявил, что клеветать на себя не буду. Тогда Серов, оставив меня в покое, углубился в чтение газет. А я сидел против него и горевал над своей так круто изменившейся судьбой. Читал он газеты довольно долго, не обращая на меня никакого внимания. А затем начал писать протокол допроса, в котором указал: «Допрос продолжался столько-то часов». Предложил мне расписаться. А затем вызвал конвоира и приказал отвести меня в камеру. На допросы всегда вызывали ночью. В этом был тоже точный расчет. Поднятому среди ночи человеку сразу после сна трудно собраться с мыслями, и он легко может попасться на удочку следователя. Меня водили на допросы из ночи в ночь. Но я упорно стоял на своем: никаких антисоветских высказываний не было.

В одну из ночей допрос пошел не по привычному стандарту. Серов мне заявил: «Вот вы упорно не признаете себя виновным в контрреволюционных разговорах. А я вам докажу, что такие разговоры у вас были». Я опять отрицаю обвинение. Серов про-

должает: «А вот такого-то числа после концерта участники программы собрались у вас в квартире, и артистка Колчина рассказывала вам о пожаре Бадаевских продуктовых складов, разбомбленных немцами. А вы в ответ на это сказали, что надо было склады сделать не в одном месте, а в разных районах города. Что попадет бомба в один склад — другие целы, и легче будет перенести блокаду». Не видя в этой фразе ничего контрреволюционного, я без колебания подписал протокол допроса. Серов сразу после этого расплылся в улыбке:

— Вот вы и сознались, что критиковали советское правительство.

— Да я же о правительстве ни слова не говорил!

— А что же вы думаете, где располагаться складам — это дело решает дядя с дороги? Нет. Это дело правительства.

И юридическая машина закрутилась. Я в сердцах сказал Серову: «Знала бы советская власть, чем вы тут занимаетесь, фабрикуя «дела», высосанные из пальца».

— Не беспокойтесь. Советская власть обо всем этом знает. Жаловаться вам некуда. Я и есть советская власть, — и большим пальцем правой руки он с гордостью ткнул себя в грудь выше сердца.

МОЙ СОКАМЕРНИК

Долгое время я в камере находился один. Не с кем было перекинуться словом. Одиночество было очень тягостно. В камере стояли вдоль стен две кровати. Одну занимал я, другая была свободна. И я все жил надеждой на то, что кто-то разделит мое одиночество. Наконец этот день настал, дверь в камеру открылась, и конвоир впустил высокого человека с очень приятным лицом. Одет он был в синий морской китель. Светлые волосы придавали его лицу мягкое выражение и пробуждали симпатию. Он вошел, осмотрелся, приветливо улыбнулся и, протягивая мне руку, представился: «Капитан дальнего плавания Владимир Львович Роговой».

После крепкого рукопожатия он стал устраиваться на своей койке. Между нами завязалась оживленная беседа. Оказалось, что он тоже коренной костромич. У нас нашлось в городе много общих знакомых. Но что мне было всего приятное, так это то, что он большой любитель литературы. Интересуется искусством. Значит, для разговоров у нас неисчерпаемый запас том. Оказалось, что Владимир Львович бывал на концертах нашей бригады, слушал мои стихи. Был на нескольких моих авторских твор-

ческих вечерах. А в то время (с 1941 по 1944 год) моих вечеров в Костроме проводилось очень много. Разговорились о причинах моего нелепого ареста. Если я ничего не мог больше сообщить, кроме неудачной фразы о пожаре Бадаевских складов, то Владимир Львович прекрасно знал, за что его арестовали.

Оказывается, он командовал огромным океанским теплоходом «Каменец-Подольский». Несколько раз бывал в Америке, в Нью-Йорке. В один из рейсов он познакомился в Нью-Йорке с одним из русских эмигрантов, уже давно живущим в Америке. И тот стал упрашивать Рогового побывать у него дома. Владимир Львович, зная, что наша власть косо смотрит на тех, кто встречается с иностранцами, долго не соглашался зайти в гости. Но как-то раз тот, узнав о времени прихода теплохода «Каменец-Подольский» в Нью-Йорк, приехал на своем автомобиле и сказал:

— Ну, Владимир Львович, вы все время отказывались побывать у меня. А сегодня я без вас не уеду из порта.

И Роговой решил: «Поеду!» Оставив теплоход на попечение своего помощника, он отправился в гости. Приняли его очень приветливо. Началось застолье. На столе были разные вина и деликатесы, вспоминал Владимир Львович, а хозяйка встает и говорит: «Владимир Львович, извините, что мы вас так скромно встречаем. В данное время наша семья существует только на пособие по безработице...»

Вернувшись в Россию, Роговой на каком-то празднике рассказал об этом застолье у американца. А через два дня его арестовали, обвинив в восхвалении жизни при капиталистическом строе.

Возвращаясь в камеру после допросов, мы делились друг с другом впечатлениями. И если мне не в чем было признаваться, то Владимир Львович возвращался с допросов веселый, потирал руки и говорил:

— Вы знаете, Николай Александрович, я сегодня подписался под фразой, которую мне предъявил следователь, хотя я эту фразу и не говорил.

— Да зачем же вы это сделали?

— И подписался под этой фразой, и признал, что я говорил, потому что с этой фразой я глубоко согласен. И если я ее еще не произносил, то только потому, что она еще не приходила мне в голову.

— Может, эта фраза малозначащая?

— Что вы, про самого! — и он покрутил пальцем у верхней губы, показывая, что фраза касалась Сталина. Моего упорства в

отрицании приписываемых мне антисоветских высказываний он не одобрил.

— Все равно, — говорил он, — они нас не выпустят. Только вы, если все будете отрицать, просидите во внутренней тюрьме еще сколько-то месяцев. А мое «дело» быстро закончат и отправят меня в лагерь на вольный воздух. Там я и буду работать.

А один раз он пришел с допроса какой-то сосредоточенный и задумчивый.

— Что с вами? — поинтересовался я.

— Сегодня следователь дает мне подписать прошлый протокол. И вдруг я читаю, что чего-то я не признал. А я все признавал!

А через несколько дней пришел с допроса снова веселый и радостно потирал руки:

— Начался допрос, и следователь имел такой вид, будто сейчас он будет вытягивать из меня признание. «С какой целью вы вступили в Коммунистическую партию?» А я говорю, что вступил в компартию исключительно из-за карьеры. Коммунистам по окончании института дают лучшие теплоходы...

ОБРАТНЫЙ ЭТАП

Недели через две и мое «дело» было закончено, и меня ждал суд. Мне снова было приказано собираться на этап. До боли было обидно, что в родной город Кострому меня везут под конвоем, как преступника, хотя я и не чувствовал за собой никакой вины.

В камере, куда я попал, уже находилось около двухсот заключенных. Здесь были и «бытовики», осужденные за растраты или мелкие нарушения общественного порядка. Но в основном — «политические», обвиняемые по статье 58 пункт 10 (агитация и пропаганда против существующего строя).

Среди заключенных был бывший начальник штаба ленинградского артиллерийского училища Александр Николаевич Москвин. Он имел звание полковника. Мы с ним подружились, и он рассказал о причине своего ареста. В начале войны группа офицеров дружески беседовала. Вспоминали слова Ворошилова, что в случае войны наша армия будет самой наступающей армией, какую только знала история. Полковник Москвин возьми да и скажи: «А оказалась самой отступающей».

И через несколько дней его арестовали. Александр Николаевич очень переживал разлуку с семьей. Особенно он горевал о дочери. В военное время за пораженческие настроения наказания были очень строгие, вплоть до расстрела. Настал день, когда

Москвина вызвали на суд. Вся камера с нетерпением ждала его возвращения. Целый день мы представляли, как идет суд. Как держится Александр Николаевич. Мы все тревожились за него. Наконец дверь камеры открылась, и он вошел. Мы все бросились к нему, задавая только один вопрос: «Сколько дали?»

— Только десять лет! — ответил он радостно.

Я ахнул. Вот так время! Преступнику за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах иногда дают восемь лет, а тут за не вовремя сказанную фразу дали десять. И человек даже рад... Вскоре мне предъявили обвинение. Оно было отпечатано под копирку, вероятно, в десятках экземпляров. Мне попался далеко не первый, и потому прочесть обвинение было не так просто. Все же я его прочел и был в шоке. Лично ко мне оно совершенно не относилось. Это были общие слова, не содержащие ничего конкретного.

Настал день суда. Коридор суда был полон. На разбирательство образовалась длинная очередь. «Дела» разбирались быстро. Вот и моя очередь. Конвойные ввели меня за барьер для подсудимых. В зале пусто. За столом три человека: судья Гольдман, по бокам — два заседателя. Уточнив имя, отчество и фамилию, судья спросил: «Признаете себя виновным?».

Отвечаю: «Конечно нет». Дали последнее слово. Судья и заседатели меня, как мне показалось, вовсе не слушали, а разговаривали меж собою. Потом они удалились на совещание и через две-три минуты вернулись, объявив приговор: «Семь лот лагерей». Помня о приговоре А. Н. Москвину (за слово — десять лет), я уже не удивился своему приговору. Меня снова привели в ту же камеру костромской тюрьмы. А через два дня этапом отправили в Ярославль.

ЯРОСЛАВСКАЯ ТЮРЬМА «КОРОВНИКИ»

Эти мрачные здания из добротного красного кирпича, как говорят, были построены еще во времена Екатерины Великой. Поражала толщина их стен, и это сразу подавляло оказавшегося в древнем застенке. Этап, с которым я пришел в «Коровники», был довольно большой — свыше двухсот заключенных. Нас всех конвоиры повели на второй этаж. И выстроили вдоль длинного коридора на асфальтовом холодном полу. В коридоре было сумрачно. По обе стороны его виднелись тяжелые железные двери камер, запертые огромными висячими замками.

Старший конвоя приказал всем раздеться донага и положить свою одежду перед собой. Начался обыск, по-тюремному —

шмон. Конвоир, производящий обыск, ощупывал каждый шов в поисках ножа или чего-нибудь режущего. Иголки и те немедленно отбирались. Тех, кого уже обыскали, распределяли по камерам. Мы все стояли на холодном полу босиком и дрожали от холода. А обыск производился основательно... Наконец дошла очередь и до меня. У ног лежал скомканный новый костюм, в котором я выступал на последнем концерте. Закончив обыскивать, конвойный приказал мне взять одежду в руки и идти в указанную камеру. Когда за мной закрылась дверь и я огляделся, то был потрясен.

Я стоял с одеждой в руках среди огромного помещения, напоминавшего большой вокзальный зал ожидания. Камера была заставлена одноэтажными нарами, на которых плечом к плечу сидели заключенные. Стоял ужасный шум и гвалт. И я, голый, с охапкой одежды, вероятно, представлял собой очень смешное зрелище. Я не знал, что мне делать. Вдруг раздался громкий голос, перекрывающий шум:

— Да подвиньтесь немного, дайте ему барахло положить. Заключенные на ближайших ко мне нарах подобрали ноги и освободили с полметра досок. Я поспешил положить туда свой костюм. Но не успел и глазом моргнуть, как он исчез. И вдруг тот же громкий голос:

— Бросьте ему что-нибудь накрыться.

И мне прямо в лицо полетела грязная залатанная вонючая куртка, а вслед за ней ватные рваные штаны. Делать нечего, прямо на голое тело надел эту гадость, с тоской вспоминая о пропавшем новом костюме. А камера шумела и гоготала, видя мою растерянность. В этой камере я убедился в справедливости пословицы, что «все к лучшему». Мне приходилось видеть, как уголовники срывали новые костюмы с входящих в камеру «бытовиков». А тех, кто сопротивлялся, нещадно били. Меня же в этих лохмотьях никто не трогал.

Тюрьма «Коровники» памятна мне еще и тем, что здесь я встретился и подружился с литератором из Эстонии Юрием Дмитриевичем Шумаковым. Арестовали его в Переяславле-Залесском Ивановской области. Он работал в отделе культуры и имел какое-то отношение к реставрации старинных храмов и исторических зданий. Юрий Дмитриевич рассказал мне, что когда он жил в Эстонии, близко сошелся с поэтом Игорем Северяниным. Это меня особенно заинтересовало. Я знал наизусть много стихов этого поэта, и мне хотелось узнать подробности его жизни. Шумаков много раз встречался с Игорем Северяниным, писал о ном статьи в газетах.

В «Коровниках» же произошел один эпизод, связанный с Юрием Дмитриевичем. Он получил посылку от матери. Уголовники тотчас же набросились на посылку и стали растаскивать содержимое. Шумаков едва успел оторвать себе кусок колбасы и засунул его в рот. Но не тут-то было. Один из уголовников налетел на него, прижал в угол, схватил одной рукой его за голову, а другой, засунув пальцы в рот Шумакова, стал выковыривать колбасу изо рта. Сцена была отвратительная, показывающая полное засилье уголовников.

В этой камере мне пришлось пробыть около двух недель, а затем меня перевели в другую, значительно меньших размеров. Но если в первой нары были одноэтажные, то в этой они были в три этажа и настолько плотно заполнены заключенными, что если нужно было повернуться с боку на бок, то это было просто невозможно — нужно было поворачиваться всем враз. В то время в камере находились сто семьдесят человек.

Около двери стояла солидных размеров параша. Одна на всех. По утрам дежурные заключенные выносили се в уборную, промывали, но все равно запах от нее был тошнотворный. При такой скученности около параши всегда толпились люди.

Как-то само собой между заключенными установилось правило, что каждый вновь входящий, вернее, вновь вталкиваемый в камеру должен был представляться и называть себя, указывая статью уголовного кодекса, по которой осужден, и срок наказания. Помню, как меня, да, пожалуй, и не только меня, поразил приход одного прибывшего.

Вошел высокий, ладно скроенный мужчина в кожаном пальто реглан и отрекомендовался:

— Герой Советского Союза, бывший военный летчик, статья 58, пункты 1-2-10, срок 20 лет.

Впечатление было ошеломляющее. Все любовались на него и кожаное пальто... Но недолго оно оставалось на нем. Скоро оно пошло в обмен на пайку хлеба в 200 граммов, которую ему передал в окошко в двери камеры надзиратель. Для тюремных надзирателей это время было золотым, они за бесценок получали дорогие вещи.

ДВЕ БЛАГОДАРНОСТИ

Вскоре меня вызвали на этап. Скомплектовали группу зэков и погнали на вокзал. К пассажирскому поезду прицепили «столыпинский» вагон для осужденных, и нас затолкали туда настолько уплотненно, что нельзя было пошевелить ногой, не гово-

ря уже о том, чтобы как-то повернуться или переменить положение тела.

Неподалеку от меня стоял пожилой мужчина и плакал навзрыд. Никто из стоявших зэков не обращал на него ни малейшего внимания. Я решил заговорить с ним, узнать о его горе, как-то подбодрить. Это мне удалось не сразу. Но в конце концов мы с ним через несколько голов все же разговорились.

— Что уж вы так убиваетесь, — говорил я, — отсидите срок, вернетесь домой, все будет хорошо.

Но он продолжал плакать, сквозь слезы рассказывая, как он любит свою семью, детей и как страдает от разлуки с ними.

— Какой же у вас срок? — спросил я.

— За небольшую халатность по работе дали полгода.

Все кругом так и грохнули от хохота. Еще бы! У большинства сроки по десять — пятнадцать — двадцать лет, а он плачет оттого, что ему дали полгода.

Забегая вперед, скажу, какие удивительные узоры плетет судьба. Этот «счастливчик», которому мы все завидовали за его малый срок, так и не вернулся домой. Узнав, что заключенных по бытовым статьям, если они стали дистрофиками, отпускают на волю, он по прибытии в лагерь стал сам морить себя: не ел, только пил воду с солыо. Но, видимо, не рассчитал свои силы и умер.

Наш этап был направлен в Рыбинскую исправительно-трудовую колонию №5. Нарядчики стали распределять прибывших по бригадам. Я попал в бригаду грузчиков. Работа была очень тяжелой. Мы должны были разбивать на бревна вмерзшие в лед на реке плоты и грузить их на машины для отправки на стройку. Работали по десять часов, все время на морозе и пронзительном холодном ветру. Сейчас мне даже не верится, что все это пережито, и я остался жив.

Люди в бригаде были разные: и политические, и «бытовики», а то и просто хулиганы и воры-рецидивисты. Но работали дружно. Я очень удивлялся тому, что в колонии были заключенные с самыми разными сроками. Как я после узнал, здесь содержался один бандит, на счету которого было много убийств. И все недоумевали, что до сих пор ему не вынесено смертного приговора. Наружность у него была впечатляющая. Высокого роста, широкоплечий, с крупными круглыми глазами, над которыми нависли густые брови, с толстыми вывороченными губами, он больше походил на крупную гориллу. Все его боялись, зная его огромную силу, и не только зэки, но даже и начальство его побаивалось, опасаясь его непредсказуемости.

Я продолжал работать в своей бригаде. И в голове все время неотвязно сверлила мысль: «Да за что же это я носу такие испытания?» И я решил написать письмо министру внутренних дел Л. П. Берии с просьбой разобраться и отпустить меня домой.

Несколько бригад, так же, как и наша, работали за зоной колонии, и мне бывалые зэки рассказывали, что если надо передать письмо мимо начальства, то стоит только во время прохода бригады по городу улучить момент, когда конвой зазевается, и бросить письмо на тротуар. Прохожие обязательно поднимут и опустят в почтовый ящик.

Я так и сделал. Написал письмо, запечатал конверт и, проходя по городу, в благоприятный момент бросил письмо па тротуар. Почти сразу же его подняла какая-то женщина и на моих глазах опустила в почтовый ящик. А я стал ждать ответа.

Приближалась очередная годовщина Октября. И вот в наш барак заходит начальница КВЧ (культурно-воспитательной части) и говорит:

— Мне нужен заключенный Николай Орлов. Дневальный показал ей мое место на нарах. Она подошла и говорит:

— Просматривала документы. Вы, оказывается, литератор? Отвечаю, что окончил факультет русского языка и литературы,

— Вы нам очень нужны. Мы готовимся к празднику и хотим составить свою программу для художествешюй самодеятельности. Можете нам помочь?

— Попробую, — ответил я. — Только надо на время составления программы освободить меня от общих работ, дать мне бумагу и карандаш.

Она все это охотно выполнила.

Я засел за работу. Примерно через неделю программа была готова. Начальница КВЧ осталась довольна и сказала:

— Пойдемте, я вас отблагодарю, — и она провела меня на кухню. Вызвала главного повара и приказала: — Видите этого заключенного? Ну так вот, при раздаче пищи давайте этому заключенному добавку.

С этого дня раздатчик, положив порцию каши, запускал в бачок столовую ложку и небрежно бросал мне «добавок».

Агитбригада готовилась к выступлению. А я продолжал работать в своей бригаде. Вдруг в один из дней в наш корпус зашел гроза всех находящихся в колонии бандит-горилла. Все притихли.

— А где здесь помещается Николай Орлов? — спросил он. Дневальный указал ему мое место. Я был в шоке, понять не мог,

что ему от меня надо и, признаюсь, струхнул. Только, думаю, я же ему ничего плохого не сделал, чего же мне его бояться? А он подошел ко мне и спросил:

— Ты, что ли, стихи пишешь? — Он уверенно сел рядом со мной на нары и сказал: — Ты мне и нужен. Видишь ли, в лагере на Переборах у меня есть любимая женщина. Она очень любит стихи. И вот я хочу сделать ей подарок, написать письмо в стихах.

Я был поражен такой просьбой. Никак не мог подумать, что у него есть любимая, что он может вообще испытывать какие-то любовные чувства.

— Ну, так сможешь ты написать ей за меня письмо в стихах?

— Могу, — ответил я, — только ты должен мне рассказать, как встретились, где, какие у вас отношения, чтобы я мог написать такое письмо.

Он весь расплылся в улыбке. Видимо, его тронули приятные воспоминания. И он стал мне обстоятельно рассказывать историю своей любви. Я коротенько записывал основные моменты их встреч. Закончив свой рассказ, он деловито спросил:

— А когда письмо будет готово?

— Да зайди дня через три-четыре.

Через три дня мы снова сели рядом на нарах, и я стал читать письмо его любимой. Он широко улыбался, похлопывал меня по колену и все удивлялся: «И как это у тебя складно получается». Потом пожал мне руку и сказал: «Пойдем, я тебя отблагодарю». И повел меня на кухню. Вызвал главного повара. И когда тот пришел, он, указывая на меня, сказал: «Корми его от пуза». И совершенно равнодушно добавил: «Если он мне пожалуется, что ты его плохо кормишь, я тебя зарежу...»

С этого дня для меня в отношении питания не стало никаких проблем. В мою миску накладывалось столько каши, что я сам говорил: «Хватит, хватит!»

А масла в кашу клали несколько ложек. Я, довольный, тащил все это в свою бригаду, и все делилось по-братски.

Прошло недели три со дня отправки мной письма на имя Берии. И вот меня вызывает начальник колонии:

— Берии писали? Я стою и молчу.

— Ну, чего вы молчите. Вот ваше письмо, — показывает он... Оказывается, письмо вернулось начальнику колонии с указанием «передвинуть» меня дальше.

— Не надо было вам писать, так бы и пробыли весь срок в нашей колонии.

Горю моему не было предела. Рыбинск — неподалеку от Костромы, можно было просить разрешения о свидании с родными. А теперь опять впереди этап и неизвестность.

ВПЕРЕДИ — НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Дальние этапы в Рыбинске но комплектовались. Надо было возвращаться в Ярославль, в «Коровники». Здесь я познакомился с замечательным человеком, Марком Степановичем Гончаренко. До ареста он работал в каком-то вузе. И пострадал из-за доноса негодяя, каких много культивировал НКВД. Все дни мы проводили в литературных беседах, и это скрашивало нам время, проведенное в тюрьме.

Но вот стал готовиться новый этап. Конвоиры суетились, ходили по камерам и выкликали тех, кого назначили на этап. Мы с Марком Степановичем боялись, что нас разлучат — одного пошлют на этап, а другого оставят в «Коровниках». Но, к счастью, вызвали на этап обоих. И мы оказались рядом в колонне заключенных. Сначала всех построили во дворе тюрьмы. Предложили тем, у кого были чемоданы и другие пожитки, положить их на подводы, а на каждую вещь давали номерки.

И вот мы тронулись в путь. Как удалось узнать через конвойных, коночным нашим пунктом был Мослеслаг — лесоповальный лагерь на севере Пошехоно-Володарского района Ярославской области. Наш маршрут лежал через Волгу, по льду. Недавно прошел мокрый снег, он налипал на обувь и затруднял движение. Хорошо, что вещи взяли на подводы.

Перед началом движения старший конвоя предупредил, что во время пути надо держаться плотным строем, что шаг в сторону считается побегом, и оружие будет применяться без предупреждения. Этап наш двигался пешком, окруженный многочисленным конвоем со злыми собаками, которые все время рычали, нагнетая обстановку.

Мы шли по четыре человека в ряду, стараясь держаться середины дороги, так как по обе стороны лежал глубокий снег. Вдруг движение остановилось. Впереди послышались крики и ругань. Оказалось, что навстречу колонне заключенных ехал на тройке председатель какого-то местного колхоза, более походивший чертами лица не на человека, а на злого бульдога. Он кричал на старшего конвоя, требуя, чтобы тот свернул весь этап в сторону в сугробы.

— Я коммунист, председатель колхоза, а вы ведете воров и фашистов, дайте дорогу! — требовал он.

Но старший конвоя не уступил и пригрозил, что перевернет его санки-розвальни.

Только к вечеру мы подошли к крупному лагерному пункту «Лапушки», где нам предстояло провести ночь. Весь этап поместили в огромный барак без всяких нар. Нам предложили располагаться прямо на полу, что мы с удовольствием и сделали, так как после долгого пути по мокрому снегу все очень устали. Мы с Марком Степановичем улеглись рядом и быстро уснули.

Ночью кто-то из уголовников после игры в карты затеял драку. От шума и криков мы проснулись. Вскоре ссора затихла, и в бараке снова наступила тишина. Входные двери в барак располагались с торцов. Ночью Марк Степанович вышел оправиться. Его долго не было. Наконец он пришел и сразу обратился ко мне:

— Знаете, Николай Александрович, у меня сейчас состоялся очень интересный разговор с конвойным.

— О чем же вы беседовали? — спросил я.

— Понимаете, — отвечал он, — вышел я из барака. Против дверей стоит конвоир, но не в армейской форме, а в морском бушлате, на голове бескозырка с ленточками. В руках автомат. Я вышел и стал осматриваться.

— Что вы там ищете? — окликнул конвойный.

— Да вот, смотрю, где бы оправиться, — ответил Гончаренко, стоя прямо у входной двери.

— Да чего искать? — сказал конвоир. — Садитесь, где стоите.

— Да это как-то не по-хозяйски будет, — ответил Гончаренко.

— Эх, если бы у нас все было по-хозяйски, ни вы бы тут не сидели, ни я бы тут не стоял, — отозвался моряк.

Утром, получив пайку хлеба и завтрак, мы двинулись дальше. Нашим конечным пунктом был Белосельский пункт Мослеслага, он был обнесен высоким бревенчатым забором, по верху которого пущена колючая проволока. По углам лагеря стояли четыре сторожевые вышки, где находился конвой с автоматами в руках.

Все заключенные работали на лесоповале. В зависимости от выполнения заданных норм было и питание. Мы с Марком Степановичем работали одной ручной пилой. И меня крайне удивило, когда я увидел результат работы за смену. У Гончаренко план значился выполненным, а у меня нет. Секрет был прост. Марк Степанович отдал нарядчику новые калоши и поэтому стал постоянно «выполнять» норму. А мне дать было нечего.

По сравнению с Рыбинской колонией, для меня жизнь здесь стала намного труднее. Вскоре на наш лагерный пункт прибыл новый этап заключенных, среди которых были и женщины. А из них особенно выделялась известная крымская балерина Марина Градовская. Она получила десять лет лишения свободы за то, что во время оккупации Крыма немцами продолжала свои выступления в Симферопольском театре и, кроме того, увеселяла немецких генералов, танцуя перед ними на столе во время их разгулов. Она была очень энергичной женщиной. Сразу же встретилась с начальницей культурно-воспитательной части и предложила ей организовать коллектив художественной самодеятельности. Та с радостью согласилась, и Марина Градовская стала искать таланты среди заключенных. Она вовлекла в самодеятельность и меня. Нам давали время на подготовку к концертам, получше кормили. Я читал свои стихи, были баянист и жонглеры, и мы были уже в состоянии давать небольшие концерты для заключенных. Но меня снова начала сверлить мысль: «Да что же это такое? За что же я сижу здесь, вдали от семьи, от родного города?» Меня возмущала явная несправедливость, и я снова решил бороться за свое освобождение.

Думаю, Берии писал — ничего не получилось. Теперь надо писать Сталину. И вот я снова пишу письмо. Пишу, что обращался к Берии, но он «передвинул» меня еще дальше. Прошу во всем разобраться и освободить меня. Написал письмо и через вольных людей, работавших в лагере, послал Сталину.

Вскоре и здесь со мной произошла история, похожая на случившуюся в Рыбинской исправителыю-трудовой колонии № 5. Начальник лагерного пункта Белосельского лагеря часто присутствовал на наших выступлениях и знал всех участников в лицо. Как-то подходит ко мне начальница КВЧ и говорит; «Нам сейчас очень нужны призывные рифмованные лозунги по лесоповалу. Можете помочь нам?» Я опять выставил требования — освобождение от работы на несколько дней, бумагу и карандаш. Написал около 20 рифмованных лозунгов. А заключенные-художники тут же написали их на длинных красных полотнищах и развесили на всех бараках. Как-то, проходя по лагерной улице, я встретил начальника лагерного пункта, вежливо поздоровался с ним. Неожиданно он остановился и, указывая на красные лозунги, спросил: «Это ваши тексты?» — «Мои», — подтвердил я. — «Так что же вы в таком виде ходите?» — задал мне начальник вопрос, как будто я мог пойти в магазин и купить, что мне надо. Не дожидаясь ответа, он сказал: «Сейчас я напишу распоряжение, пойдете на склад и получите обмундирование».

К моему удивлению, завскладом выдал мне новенькое зеленое защитное обмундирование, и я стал выглядеть не как заключенный, а как вохровец — работник внутренней охраны.

Был победный май 1945 года. Нас всех собрали на митинг. Мы кричали «ура» в честь Победы, и среди зэков сразу стали распространяться слухи о скорой амнистии. Меня вызвал к себе начальник лагеря:

— Сталину писали? — он держал в руках мое недавно отправленное письмо. — Зачем вы это сделали? Ведь у нас вам было неплохо. А теперь пришел приказ «передвинуть» вас еще дальше.

И через несколько дней я уже шагал в этапе, направляющемся в Рыбинск. Шагал в этапе и горько сожалел о разлуке с Марком Степановичем Гончаренко.

ЭТАП В ВОРКУТУ

В пересыльном бараке в Рыбинске мне довелось переночевать только одну ночь. Утром меня разбудил дневальный барака и стал торопить собираться на этап. Конвой уже ждет. Я быстро оделся и поспешил к выходу. А когда вышел из барака, буквально обомлел. Перед бараком стоял развернутый строй конвойных — около 20 человек. Все они держали в руках поводки, сдерживая злобно рычащих собак. Вскоре старший конвоя подал команду, и конвоиры из шеренги перестроились в ровный квадрат, образовав в середине пустое место. В центр этого квадрата и поставили меня. Последовала команда:

— Шагом марш!

Я шел и недоумевал, в чем причина такого невероятного усиления конвоя для сопровождения одного человека? А мы шагали через весь Рыбинск к железнодорожному вокзалу, по самой середине улицы. Все прохожие с удивлением смотрели на нас и, видимо, считали меня самым страшным преступником.

Только дойдя до вокзала, я понял, почему так получилось. Оказывается, на поезд в Ярославль меня вели только одного, а конвой предназначался для встречи большого этапа заключенных. Этап уже прибыл и растянулся за вокзалом огромной колонной.

Мне запомнился эпизод. У кого-то из зэков оказалась бутылка лимонада. И только он приложил горлышко бутылки к губам, как его окликнул другой заключенный, предложив обменять бутылку лимонада на сдобную булку. Тот согласился и доверчиво передал бутылку через несколько рядов заключенных. Стал до-

жидаться обещанной булки. Наконец его терпение лопнуло и он спросил: «А где же сдобная булка?» — «В пекарне», — ответил мошенник. И все громко захохотали.

Меня посадили в «столыпинский» вагон и повезли в Ярославль. Шел июль 1945 года. В Ярославле этап в Воркуту сформировали удивительно быстро, посадили в «столыпинские» вагоны и отправили в дальний путь. В дороге питания но давали, только приносили воду. Не знаю, почему этап наш следовал не прямиком в Воркуту, а сделал остановку в Кирове. Из вагонов нас стали пересаживать в крытые черные автомашины, которые в народе называют «черными воронками». Машина, в которую я попал, была настолько перегружена заключенными, что невозможно было пошевелить ни рукой, ни ногой. Мы, мужики, как ни трудно, могли это терпеть. Но вместе с нами в машине везли женщину с двумя малолетними детьми. В куче спрессованных тел мы с ней находились почти рядом. Она все время плакала. Я старался подбодрить ее, успокоить.

В конце концов она поуспокоилась и мы разговорились. Я поинтересовался, за что же она попала в заключение. И вот что она поведала. Их семья была очень дружной. Муж се — офицер. С первого дня войны на фронте. Семья все время получала за мужа и деньги, и продукты. Но вдруг явились работники госбезопасности и арестовали всю семью. Что случилось с мужем, она не знала, и никто ей ответа на этот вопрос не давал. Она предполагает, что муж попал в плен. А по установке Сталина те, кто попадал в плен, являлись изменниками Родины. Больно было слышать о несчастье, обрушившемся на их семью, но что я мог сделать кроме того, что посочувствовать.

Машина остановилась у ворот Кировской тюрьмы, и нас развели по камерам. В каморе, куда меня втолкнули, было человек тридцать. Нары одноэтажные. Все спали вповалку, прижавшись один к другому. Уголовники тотчас же начали играть в карты. А это распорядком тюрьмы не допускалось. Конвойный в глазок двери заметил нарушение и доложил начальству. Скоро в камеру вошли несколько сотрудников НКВД в новых, видимо, только что пошитых шинелях из обычного серого солдатского сукна. А воротники и обшлага рукавов были красивого светло-серого цвета и из более тонкого сукна. Начальник сделал строгое внушение о недопустимости азартных игр в камере. Затем приказал обыскать камеру и отобрать карты. Обыск произвели, но карты так и не были обнаружены. Начальство ушло. Но не успела за ними захлопнуться дверь, а в каморе уже снова «воры в законе» сражались в карты. Опять одслали обыск. Безрезультатно! Еще раз сделали шмон. Каждого обыскивали с головы до ног. Нет

карт... А начальство уйдет — игра продолжается. Наконец раздосадованный начальник пришел в камеру и сказал:

— Хорошо. Но буду отбирать карты. Только скажите, куда вы их прячете?

— Дайте слово, что не обманете и не отберете карты. Начальник пообещал. Тогда картежники открыли ему свой секрет. Оказывается, как только он входит в камеру, один из заключенных ловко кладет колоду ему за обшлаг рукава. А когда тот выходит из камеры, извлекает карты, и игра продолжается. Начальник от души посмеялся над ловкостью зэков.

КАРАНТИН

Хорошо помню, как наш большой этап заключенных прибыл в Воркуту 15 июля 1945 года. Разгар лета, а здесь крутила метель — белого света не видно. Нас по одному стали выпускать из вагонов. Всех прибывших поставили на одно колено перед вагоном, провели проверку, а затем двинулись в карантин. Под посвисты метели мы с полчаса шли по глубокому снегу. Но вот и огромный барак, именуемый карантином. Помещение, в котором мы оказались, было довольно большое. Осмотревшись, мы все разместились по нарам. Ни горячей, ни холодной пищей нас не порадовали, видимо, полагая, что раз мы выдержали такой продолжительный этап, то еще один день можем потерпеть. Только со следующего дня вопрос с питанием был отрегулирован.

Карантин продолжался несколько дней. Все это время мы занимались кто чем хотел. Кто просто лежал на нарах, кто чинил одежду. Уголовники, как и обычно, все время играли в карты. Во время игры возникали споры и драки. Некоторым такое безделье стало надоедать, и они высказывали пожелания скорее попасть в лагерь.

— Подождите, наработаетесь, — замечали более опытные зэки. — Пользуйтесь случаем, отдыхайте, набирайтесь сил.

Наконец к нам в карантин прибыло начальство местного НКВД. Мы все были построены в один ряд, и начальство стало проводить общий осмотр. Всем приказано было раздеться, и мы стояли совершенно голые. Один из сотрудников НКВД держал список статей, кто по какой осужден.

Начальство переходило от одного заключенного к другому, смотрели каждому в рот, щупали мускулы. У меня во время этой процедуры мелькнула в голове мысль: «Чем не невольничий рынок в Африке в XVI веке, где хозяева выбирают себе рабов?..»

После осмотра против фамилии каждого в упомянутом списке делались отмотки, кого на какие работы назначить. Карантин кончился. На следующий день нас всех построили около барака, и старший нарядчик, как правило, назначаемый начальством НКВД из числа заключенных — «бытовиков» или воров в законе, выкликал фамилии и объявлял, кто в какую бригаду назначен. Зэки собирались и по группам, кто на шахту, кто на строительство, кто на работу внутри зоны, где все мужчины были распределены. На месте осталось несколько девушек, осужденных по шверниковскому указу за двадцатиминутное опоздание на производстве. Посмотрев на группу девушек, старший нарядчик, упиваясь своею властью, спросил сам себя: «Ну, а с вами что делать?» И, ни от кого не ожидая ответа, объявил: «Те, кто желает работать, отойдите направо, а кто желает на постель — налево». Несколько девушек сразу же отошли налево. Две пожелали идти на работу.

Я попал в строительную бригаду. Мне с напарником предстояло таскать на второй этаж строящегося барака на носилках раствор. Работа была тяжелая, и к вечеру я едва ноги передвигал. Вспоминая это время, никак но могу понять, как я мог, исхудавший после этапов, продержаться на этой работе около двух недель.

Девушки, пожелавшие идти на работу, продержались только один день. И когда на следующее утро нарядчик ехидно спросил их: «Сегодня пойдем на работу или на постель?», ответ был — «на постель». Особенно трудно было девушкам из интеллигентных семей и семей высокопоставленных лиц. В то время в Воркуте были сестра бывшего председателя Совнаркома Рыкова — Наташа Рыкова, дочери командармов Якира и Уборевича. В списках против фамилий стоял не номер статьи уголовного кодекса, а просто буквы ЧСИР — член семьи изменника Родины.

Недели через две меня перевели в шахту на угледобычу. Я думал, что это конец. Очень исхудал, и все мои мечты были только о том, как бы посытнее поесть.

ПЕРЕСИДЧИКИ

Во всех странах людей, осужденных за какие-либо преступления и полностью отбывших свой срок наказания, сразу же освобождают из мест заключения. И только в нашей стране это правило грубо нарушалось. Люди, полностью отбывшие свои сроки, продолжали находиться в лагере до особого распоряжения начальства НКВД. А иногда бывало и такое: заключенного,

полностью отбывшего свой срок, вызывали на вахту и объявляли: «Распишитесь в том, что вам добавлено еще столько-то лет заключения».

За время моего нахождения в Воркутлаге мне пришлось встретиться со многими пересидчиками, как их здесь именовали. К моему удивлению, встречалось и такое: заключенного, полностью отбывшего свой срок наказания, вызывают на вахту и объявляют, что Особое совещание добавило еще десять лет. За время моего нахождения в Воркутлаге мне пришлось встретиться со многими моими земляками-ивановцами, которые были осуждены в марте 1932 года за участие в «восстании рабочих-текстилыциков». Их приговорили к десяти годам, а они и в 1945 году еще сидели в лагере.

В Воркуте среди пересидчиков находился личный секретарь Георгия Валентиновича Плеханова Лев Борисович Кремер. Очень симпатичный старичок. Он так тосковал по семье, отмечал в календаре каждый прожитый день. И вот настал час его освобождения. Мы пошли провожать его до вахты. Надарили скромные подарки, кто самодельную ложку, кто рамочку для фото. Подходим к вахте. Кремера просят зайти внутрь помещения и там объявляют: «Распишитесь, вам добавлено еще десять лет...». Он упал на вахте без чувств.

Наблюдался интересный контраст. Если политические заключенные с нетерпением ждали часа освобождения, то воры и вообще разная шобла никак не хотели выходить из лагеря на волю. И нарядчикам, дневальным приходилось их разыскивать по лагерю, чтобы выгнать. В лагере им каждый день обеспечена пайка хлеба, завтрак, обед, ужин. А кто им даст это на свободе? Надо самим заботиться о себе.

ПЕРЕПОЛОХ

За время нахождения в Воркутлаге мне пришлось работать по многим специальностям, о которых прежде я не имел никакого понятия. Был грузчиком, строителем, шахтером, актером, рабочим сцены, пожарником, диспетчером кинопроката, ночным сторожем, пастухом, художником.

Расскажу об одном эпизоде в период, когда я пас коров на лагерной ферме. Пастухов было двое. Я пас коров дном, а мой друг, бывший летчик, полковник авиации Константин Иванович Хорсеев, ночью. Мы сменяли друг друга. В стаде фермы было 37 коров. Но удойность их была поразительно мала. И все стадо едва давало 50—60 литров молока за сутки. В связи с этим мне при-

помнился знаменитый костромской животноводческий совхоз «Караваево», в котором одна корова-рекордистка давала больше молока, чем эти 37.

Перед нами с Хорсеевым ставилась задача хорошо пасти коров, чтобы поднять удои. Утром я получал стадо и гнал его в тундру, где коровы и паслись до полудня. В полдень я их пригонял на ферму. Доярки доили коров, а затем я снова получал стадо в свое распоряжение и отправлялся с ним в тундру до вечера. А после дойки они поступали к ночному пастуху.

За это время я хорошо узнал, что у каждой коровы свой характер. Одни смирные, послушные, а другие — наоборот, норовистые, своенравные. Именно такой в стаде была корова по кличке Курносая. Она доставляла нам с Хорсеевым немало хлопот. Бывало, пригонишь стадо на хорошую лужайку, казалось бы, пасись потихоньку. Но чуть ослабишь внимание, отвлечешься, стада-то на месте и нет: Курносая увела. Приходится искать. А в тундре это дело непростое. В кустарниках трудно разыскать и собрать коров.

За время работы пастухом мне приходилось наблюдать, а иногда и участвовать во многих проишествиях. Об одном из них мне хочется рассказать. Для того чтобы избежать побега заключенных, каждый лагерь был окружен высокой оградой, поверх которой пропущена под током колючая проволока. А кроме того, вокруг лагеря установлена запретная зона, хождение по которой строго запрещено. Ясно, что именно эта территория тундры наиболее заманчива для животных, т. к. здесь растет свежая, никем не вытоптанная трава. Но по всей зоне устроены сигналы, наступив на которые, поднимешь тревогу. Осветительные ракеты спрятаны в земле, а вверх выставлены только дугообразные толстые петли проволоки. Малейшее прикосновение к ним вызывает сигнал, и вверх взлетают ракеты.

Однажды, получив от меня стадо, Константин Иванович Хорсеев отправился пасти коров. Нашел для них хороший участок, развел костер, пригрелся около него и задремал. А в это время Курносая повела коров за собой. Как раз на запретную зону. Коровы стали бродить по зоне и, конечно, попадали ногами в дугообразные петли. Тотчас же сработали сигналы тревоги, в ночное небо взвились ракеты, ярко освещая всю территорию. Лагерное начальство всполошилось. Все решили, что это массовый побег. Успокоились только тогда, когда убедились, что никакого побега не было. Конечно, для Константина Ивановича такая халатность не прошла даром, ему пришлось просидеть несколько суток в штрафном изоляторе.

Я РАБОТАЮ ПОЖАРНИКОМ

Пожарная команда лагерного пункта Воркутинской железной дороги была небольшая. Две машины, насосы ручного действия, несколько лошадей и человек десять пожарников. Начальником команды был вольнонаемный специалист пожарного дела Карманов. Он проводил с нами занятия. Мы учились быстро развертывать шланги, лазали по лестницам, ухаживали за лошадьми, следили за чистотой помещений. Каждый совершенствовался по той специальности, которой его обучал начальник.

Я был назначен стволовым. Также стволовым был бывший майор Советской Армии — брат моей будущей жены... Мы добросовестно изучали инструкции, а когда начальник команды объявлял учебные тревоги, применяли теоретические знания на практике. Я всегда добрым словом вспоминаю этот период работы в Воркутлаге. Жизнь шла по заведенному порядку, и мы были довольны своей службой.

Но однажды ночью произошло ЧП: загорелся расположенный неподалеку от нашей команды спиртовой завод. Конечно, сразу же была объявлена настоящая пожарная тревога. Распахнули ворота. Мы быстро встали на свои места на пожарных повозках. Вот и завод. Все здание окутано серым дымом. Особенно густо дым валил из окон первого этажа и подвального помещения. Карманов остановил лошадей, подбежал к зданию. Я бежал следом, на ходу разматывая шланг и крепко держа брандспойт. Начальник в клубах дыма приблизился к окну подвального помещения и ударил ногой по переплету. Рама сразу вылетела, а начальник, указывая мне на выбитое окно, приказал прыгать в него. Я рассчитывал, что расстояние от окна до пола не очень большое. Без всякой опаски прыгнул вниз с брандспойтом в руках. Но оказалось, что окно было высоко от пола.

Когда ноги твердо встали на пол, я осмотрелся, но ничего разобрать не мог: вокруг едкий дым. В это время почувствовал, что ребята начали качать воду, брандспойт стал вырываться из рук. Я направлял его прямо перед собой, потом стал крутить им в разные стороны. Тугая струя воды вырывалась из брандспойта и била в стены и потолок.

Не помню, долго ли воевал я с невидимым огнем, потому что скоро стал задыхаться от дыма и потерял сознание. Не представляю, кто и как вытаскивал меня из подвала. Очнулся я около пожарной повозки среди своих товарищей, которые уже свертывали шланги, чтобы возвращаться. Пожар полностью был поту

шен. Все работали добросовестно и получили благодарность от начальства. Удивляюсь, как я после пожара не заболел. Ведь я был весь мокрый и долго находился в таком состоянии.

ВЛАСТЕЛИНЫ ВОРКУТЛАГА

Когда наш этап прибыл в Воркуту, начальником там был генерал Мальцев. На Воркуте о нем ходили легенды. Он держал в своих руках огромную территорию, населенную сотнями тысяч заключенных. Жил генерал Мальцев со своей семьей в роскошном особняке, охраняемом часовыми НКВД и построенном со всеми удобствами по последнему слову строительной техники. Конечно, о том, чтобы кто-то из заключенных мог подойти к его особняку и попытаться обратиться к генералу с какой-либо просьбой, и речи быть не могло.

В то время, как в Воркуте трещали морозы в сорок градусов, для генерала Мальцева самолет доставлял из Грузии и Крыма фрукты: ананасы, виноград, груши и лучшие деликатесы, о которых человек может только мечтать.

По территории лагеря генерал ходил только в сопровождении подчиненных. Очень редко, но иногда опускался в шахту. Очевидцы рассказывали об одном случае. Когда генерал Мальцев спустился в шахту и шел по штреку, какому-то зэку удалось пробиться через свиту к генералу. Тот, не глядя на обращавшегося к нему заключенного, продолжал идти. Заключенный взмолился:

— Спасите меня, меня хотят зарезать, умоляю вас, спасите.

— А тебя за что осудили? — на ходу спросил генерал.

— Я человека зарезал.

— Ну, и тебя зарежут, — ответил генерал и зашагал дальше. А обратившегося к генералу зэка охранники сразу же посадили в штрафной изолятор.

Однако следует признать, что при Мальцеве порядок в Воркутлаге был образцовый. По сравнению с другими лагерями, где мне пришлось быть, питание заключенных было более или менее нормальным. Пища готовилась в четырех котлах. И каждое утро нарядчики давали заключенным талоны на питание, в зависимости от выполнения ими производственной нормы. Порядок в столовой также соблюдался.

Скоро по лагерю распространился слух, что генерала Мальцева с повышением переводят в Москву. Слух подтвердился. На смену одному властелину прибыл другой. Это был полковник

Кухтиков. Он не проводил никаких перемен, и жизнь в Воркутлаге шла обычным чередом.

Душой Воркутлага был заместитель начальника по политической части полковник Александр Иванович Иванов. Он отвечал в лагере за общественно-политическую работу. При нем в Воркуте из заключенных создали замечательный коллектив художественной самодеятельности. Из вновь прибывающих этапов по его приказанию выискивали артистов, музыкантов, исполнителей других жанров. Концерты Заполярного ансамбля были впечатляющими. Для заключенных эти концерты были настоящими праздниками. Они отвлекали людей от тяжелой действительности.

Среди прибывающих в Воркутлаг этапов отбор проводил концертмейстер с Западной Украины Николай Васильевич Мелиборский. Я уверен, что не один десяток людей вспоминает Николая Васильевича добрым словом. Именно он и меня вызволил из шахты и принял в Заполярный ансамбль. Замполит полковник Иванов живо интересовался работой самодеятельных коллективов, а за удачные концертные программы приказывал выдавать участникам программы продовольственные посылки. Это были небольшие фанерные ящики, в которых были аккуратно уложены небольшие порции колбасы, сыра, сахара, маленьких булочек, табака и еще чего-нибудь. Это позволяла делать помощь наших союзников — США, Англии и Франции во время войны.

Полковник Иванов был вполне доступен для заключенных. Он даже вникал в их дела и, когда мог, исправлял «ошибки» отдельных сотрудников НКВД. Лично я обратился к Иванову с жалобой на начальника Костромского НКВД Лопатина, который при обыске захватил восемнадцать общих тетрадей, заполненных моими стихами, а также мои книги. Полковник дал жалобе ход, и книги мне вернули. А вот тетради со стихами, видимо, так и пропали.

Помогал работе ансамбля майор Чепига. Но хорошие люди, умевшие в заключенных видеть несчастных, попавших в полосу незаконных репрессий, были среди работников НКВД редким исключением.

ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ

Оглядываясь на прожитые годы, надо признать правильность утверждения, что на свете все же хороших людей больше, чем негодяев. С некоторыми из встреченных в лагерях у меня

возникла дружба, она укрепляла надежду на то, что страдания окончатся и мы еще вернемся домой.

О некоторых из моих друзей мне и хочется рассказать. Никогда не забуду Марка Степановича Гончаренко. Я с ним познакомился в Ярославской пересыльной тюрьме «Коровники». Арестовали его но ложному доносу какого-то негодяя по фамилии Карста. Вместе с Марком Степановичем мы прошли пешком скорбным путем из Ярославля на север Пошехоно-Володарского района в Мослеслаг, где трудились на лесоповале.

Помню такой эпизод. Мы с Марком Степановичем работали на лесоповале в сорокаградусный мороз. Оба устали, едва двигали пилой. В это время в лес прибыло начальство. Один из этих «господ» подошел к нам и, понаблюдав как мы пилим, спросил:

— Что это вы так медленно и неохотно работаете? Можно подумать, что у вас в советской стране подневольный труд.

Мы удивленно глянули на задавшего этот нелепый вопрос и не успели ему дать ответ, как он уже шагал дальше.

В редкие минуты отдыха мы с Марком Степановичем говорили о литературе. Вспоминали писателя Бориса Пильняка, автора повести «Свет непогашенной луны». Марку Степановичу посчастливилось держать в руках номер журнала «Новый мир», в котором была опубликована эта повесть. Большинство экземпляров тиража было изъято из типографии и уничтожено по приказу Сталина, а писатель Борис Пильняк арестован и расстрелян.

Много дружеских бесед мы провели, сидя в камере внутренней тюрьмы НКВД в Ярославле, со старичком инженером-строителем Поляковым. Он находился в камере уже давно, а меня только что посадили. И он меня расспрашивал о новостях. А в это время Сталин как раз распустил Коминтерн. Я рассказал Полякову об этой новости и наивно высказал предположение, что, вероятно, после роспуска Коминтерна последует распоряжение распустить Коммунистическую партию. При этих моих словах инженер Поляков вскочил, взволновался, весь как-то побледнел и возмущенно сказал:

— Что вы, Николай Александрович, как это распустить коммунистов? Судить их, сукиных детей, судить! Сколько несчастья принесли они нашей Родине. Они только на словах за народ, а сами тянут все себе в карман. Это шайка мошенников.

Еще одного непримиримого противника коммунистов мне пришлось встретить на каторжанской шахте в Воркуте. Наш ансамбль только что закончил концерт, и нам для отдыха предоставили один барак. Посредине барака стоял стол, за которым сидели каторжане. Сначала говорили о только что прослушан-

ном концерте, потом несколько человек ушли отдыхать перед сменой. И за столом остался один каторжанин. Я попросил разрешения сесть рядом. Мы разговорились. Он назвался Четвериковым. Разговаривал он нарочито громко. А я слышал, что на тех, кто и в лагере продолжает высказываться против коммунистов и советской власти, осведомители могут донести, и человеку тогда грозит новый суд и новый срок. Я попросил Четверикова говорить потише. Высказывал опасение, как бы его не услышал какой-нибудь негодяй и не донес. Не обращая внимания на мое предупреждение, Четвериков демонстративно продолжал говорить еще громче прежнего:

— А мне бояться нечего. Меня коммунисты приговорили к  расстрелу. А потом ходили и добивались, чтобы я подал заявление на помилование. А я им ответил: у негодяев и подлецов я помилования просить не стану! Они мне сами заменили расстрел двадцатью пятью годами каторги. И вот я здесь. Так чего же мне бояться?

Это была моя с ним единственная встреча. Больше я его никогда не видел.

Всегда тепло вспоминаю я концертмейстера Николая Васильевича Мелиборского. Это он вызволил меня из угольной шахты и принял в Заполярный ансамбль в качестве литературного работника, что спасло мне жизнь. Николай Васильевич спас не только меня, но еще но один десяток людей, особенно много девушек с Западной Украины.

В творческом содружестве с Николаем Васильевичем Мелиборским мы написали несколько романсов и песен. Мои слова, музыка — Николая Васильевича. Приведу несколько названий наших общих произведений: «Звезды новогодние», «Будем мастерами», «Не упрекай», «А рядом, рядом девушка». Вес они исполнялись ансамблем и имели большой успех.

Дружбу с Николаем Васильевичем Мелиборским мы сохранили до сих пор. Он приглашал меня к себе в Винницу, а потом в Тернополь. И мы чудесно провели время, вспоминая годы испытаний. А затем Николай Васильевич гостил у меня в Камышине. Это были незабываемые дружеские встречи.

Крепкая дружба связала меня с Константином Ивановичем Хорсеевым. Его арестовали прямо в кабинете начальника Военно-воздушной академии, где он работал преподавателем. Поняв, что власть коммунистов ничего хорошего для нашего народа не сделает, только доведет страну до голода и развала, он стал сочинять короткие агитстихи. С точки зрения литератора, очень слабые. Но по мысли верные. Вот примерно такие:

                                          В стране рабов и гнета

Не нужен нам талант.

О пуле лишь забота,

В почете лишь педант.

Свои стихи он писал на листках и расклеивал по Москве. За это его судило Особое совещание и дало ему десять лет лагерей. Сам он родом был из Моршанска, из крестьянской семьи. Упорно трудился, стал летчиком и дослужился до полковника. Но арест прервал его карьеру. После освобождения я гостил у него сначала в Моршанске, а затем в Москве. Он гостил у меня в Камышино. К сожалению, Константина Ивановича уже нет в живых.

Очень благодарен я судьбе за встречу с крымским композитором Алексеем Николаевичем Соколовским. К моменту встречи мы с ним оба уже работали в Заполярном ансамбле. Он был очень высокого роста, и мы с ним рядом представляли довольно комичную пару. Он — великан, а я — коротышка. Но разница в росте совсем не мешала нашей хорошей дружбе.

Вся его жизнь была посвящена музыке. Он был занят только ею. А в практической жизни это был совершенно беспомощный человек. Интересна история его ареста. Во время оккупации Крыма немцами он с родителями жил в своем доме среди леса, вдали от шума городского. В одну из ночей к ним постучали. Отец Алексея Николаевича открыл дверь. Перед ним стояли немецкий офицер и несколько солдат. Офицер попросил разрешения войти в дом. Увидев фортепиано, сразу сел за инструмент. Осмотревшись, он увидел этажерку, заполненную рукописными нотами. Офицер спросил:

— Чьи это произведения?

Алексей Николаевич ответил, что это его сочинения. Офицер брал лист за листом, тщательно рассматривая их, а некоторые клал перед собой на фортепиано и играл без подготовки, прямо с листа. Потом он отобрал несколько нотных листов и попросил разрешения взять их с собой. Кто мог запретить оккупанту взять эти ноты? Визит так бы и забылся, но недели через две пошла радиопередача из Берлина. И диктор объявил: «Сейчас будут исполняться произведения крымского композитора Алексея Николаевича Соколовского». И прозвучали те произведения, которые офицер взял с собой.

А когда Крым освободили, кто-то из соседей, также оставшихся в Крыму во время оккупации, донос в НКВД о том, что музыка Соколовского исполнялась по берлинскому радио. Алексея Николаевича арестовали и приговорили к десяти годам лагерей.

Мы с ним много и плодотворно работали в творческом содружество. Он написал музыку более чем к шестидесяти моим стихам, многие из которых исполнялись Заполярным ансамблем.

Хорошие отношения установились у меня с молодым певцом Николаем Ивановичем Щаповым, обладателем красивого голоса. Он работал в Ансамбле песни и пляски Северо-Западного фронта. Как-то после концерта собралось дружеское застолье и девушки попросили Колю Щапова рассказать, как идут дела на фронте. Он откровенно стал делиться своими впечатлениями:

— Когда гнали немцев по нашей территории, продвигались медленно, так как дороги очень плохие. А вот как дошли до немецкой земли, там дороги асфальтовые, тут мы и погнали немцев быстро.

Через несколько дней Колю Щапова арестовывают. Следователь спрашивает: «В застолье вы говорили, что немецкие дороги лучше советских?» Тот подтвердил: «Действительно лучше». И певцу дали десять лет...