- 417 -

В 1946 году в июне месяце меня привезли в Магадан. Пришлось побывать на разных работах, но последняя и самая длительная работа была машинисткой в Бюро переводов при Управлении Дальстроя.

К тому времени по лендлизу к нам на Колыму начала поступать американская техника для обогатительных фабрик, шахт, котельных, электростанций; драги, автомобили «Даймонд»... И потребовалась организация, которая могла переводить монтажные и ремонтные инструкции ко всей этой технике. Кроме этого, стали получать иностранные журналы по геологии, минералогии и другим специальностям. Конечно, среди колымских заключенных нашлись высокие специалисты со знанием даже не одного языка. Они были собраны в особое Бюро переводов, которое, оставаясь подконвойной точкой, имело вольнонаемных руководителей. Помещалось оно рядом с Главным управлением Дальстроя.

На таком же подконвойном положении находились в соседнем домике заключенные художники Колымского издательства. Одним из них был Исаак Яковлевич Шерман.

- 418 -

В 1946 году судьба столкнула меня с ним, мы стали близкими людьми. В 1947 году он освободился. На мои уговоры вернуться к первой семье в Ригу он отвечал: «Она меня один раз уже потеряла, других огорчений я ей доставлять не могу. Наши дела хранятся вечно, и мы всегда под ударом...» Лишь в 1949 году я была освобождена, и мы смогли наладить общую жизнь.

Шерман родился в Риге в большой бедной еврейской семье. С детства проявлял способности к рисованию. Богатый бездетный дядя пристроил его к художнику, где он для начала тер краски, натягивал холсты и выполнял всякие подсобные работы. Художник был незаурядный, мальчик помнил, как он рисовал Шаляпина и у мастерской собиралась толпа. Шаляпину скучно было молча позировать, и он пел. Этот художник подсказал дяде, что мальчик талантлив, и дядя согласился дать средства для поездки в Париж для получения художественного образования. Дома начал изучать французский, но, приехав в Париж, убедился, что языка не знает. Там он прожил пять лет, получил диплом и вернулся в Ригу уже известным художником.

В 1933 году он приехал в Советский Союз из буржуазной Латвии. Был принят в Союз художников. Последняя его работа — оформление зала для празднования принятия новой сталинской Конституции в 1936 году. Работа была принята с оценкой «отлично». В ту же ночь он был арестован и привезен на Лубянку. Обвинения были стандартные: антисоветская агитация, шпионаж. Избитый, истерзанный, он все подписывал. Затем были этапы, пересылки...

Во Владивостокской пересылке, куда его привезли в 1938 году, свирепствовал тиф. На нарах рядом с ним оказался тифозный больной Бруно Ясенский. Шерман ухаживал за ним и, потрясенный всем пережитым, готов был сам заразиться от Ясенского, чтобы разом покончить с жизнью. Но Бруно умер, а Шерман даже не заболел, и судьба его повела дальше, на Колыму.

На Колыме в лагере голодные, до костей промерзшие интеллигенты должны были кайлить землю. У Исаака сил хватало лишь на то, чтобы поднять кайло двумя руками. Начали умирать. И вдруг приказ: людей искусства вернуть в Магадан. Сперва их в Берелехе откармливали.

К этому времени в Магадане было создано собственное издательство, начали выпускать книги, брошюры. Шерману удалось наладить там трехцветную печать. В это время в журнале «Знамя» публиковался роман И. Г. Эренбурга «Падение Парижа»... В Магадане из номеров журнала «Знамя» собрали и напечатали в двух томах книгу «Падение Парижа», иллюстрировал ее Шерман. Книга вышла без фамилии художника.

«Угрюм-река», «Синопский бой», «Порт-Артур», «Степан Разин», «Трое в новых костюмах» — эти и многие другие книги вышли из-под руки Шермана. И хотя Исааку Яковлевичу

- 420 -

удалось высоко поднять престиж Колымского издательства, но и после освобождения из лагеря ему приходилось переносить немало унижений и оскорблений, связанных с его положением бывшего заключенного. Все это сократило его жизнь, и он умер сорокалетним от инфаркта в 1951 году.

В 1969 году в Магадане ко мне пришли представители Радиокомитета и Магаданского телевидения с просьбой отдать им архив И. Я. Шермана, что я и сделала. Я передала журналисту Герману Николаевичу Яковлеву все графические рисунки, книги, им оформленные, и барельеф Шермана, выполненный скульптором Алексеем Ивановичем Карпенко. После этого я видела в Магаданском музее барельеф Шермана и его графические работы.

Суровые испытания не ожесточили Исаака Яковлевича. Он был человеком мягким и добрым. Через десять лет после его смерти типографские рабочие при встрече сказали мне: «Словно вчера он был на работе, так хорошо мы его помним».

Велика была разница в нашей прошлой жизни и образовании: у Шермана — Париж, мир искусства, а у меня — полуголодное детство, скромная скитальческая жизнь жены военного, гибель детей в блокадном Ленинграде. Но судьба послала мне редкое счастье встретить настоящего, любящего, а главное, глубоко порядочного человека. Мы смогли согреть друг другу недолгие годы жизни после таких страшных и тяжких лет.

- 417 -

В 1946 году в июне месяце меня привезли в Магадан. Пришлось побывать на разных работах, но последняя и самая длительная работа была машинисткой в Бюро переводов при Управлении Дальстроя.

К тому времени по лендлизу к нам на Колыму начала поступать американская техника для обогатительных фабрик, шахт, котельных, электростанций; драги, автомобили «Даймонд»... И потребовалась организация, которая могла переводить монтажные и ремонтные инструкции ко всей этой технике. Кроме этого, стали получать иностранные журналы по геологии, минералогии и другим специальностям. Конечно, среди колымских заключенных нашлись высокие специалисты со знанием даже не одного языка. Они были собраны в особое Бюро переводов, которое, оставаясь подконвойной точкой, имело вольнонаемных руководителей. Помещалось оно рядом с Главным управлением Дальстроя.

На таком же подконвойном положении находились в соседнем домике заключенные художники Колымского издательства. Одним из них был Исаак Яковлевич Шерман.

- 418 -

В 1946 году судьба столкнула меня с ним, мы стали близкими людьми. В 1947 году он освободился. На мои уговоры вернуться к первой семье в Ригу он отвечал: «Она меня один раз уже потеряла, других огорчений я ей доставлять не могу. Наши дела хранятся вечно, и мы всегда под ударом...» Лишь в 1949 году я была освобождена, и мы смогли наладить общую жизнь.

Шерман родился в Риге в большой бедной еврейской семье. С детства проявлял способности к рисованию. Богатый бездетный дядя пристроил его к художнику, где он для начала тер краски, натягивал холсты и выполнял всякие подсобные работы. Художник был незаурядный, мальчик помнил, как он рисовал Шаляпина и у мастерской собиралась толпа. Шаляпину скучно было молча позировать, и он пел. Этот художник подсказал дяде, что мальчик талантлив, и дядя согласился дать средства для поездки в Париж для получения художественного образования. Дома начал изучать французский, но, приехав в Париж, убедился, что языка не знает. Там он прожил пять лет, получил диплом и вернулся в Ригу уже известным художником.

В 1933 году он приехал в Советский Союз из буржуазной Латвии. Был принят в Союз художников. Последняя его работа — оформление зала для празднования принятия новой сталинской Конституции в 1936 году. Работа была принята с оценкой «отлично». В ту же ночь он был арестован и привезен на Лубянку. Обвинения были стандартные: антисоветская агитация, шпионаж. Избитый, истерзанный, он все подписывал. Затем были этапы, пересылки...

Во Владивостокской пересылке, куда его привезли в 1938 году, свирепствовал тиф. На нарах рядом с ним оказался тифозный больной Бруно Ясенский. Шерман ухаживал за ним и, потрясенный всем пережитым, готов был сам заразиться от Ясенского, чтобы разом покончить с жизнью. Но Бруно умер, а Шерман даже не заболел, и судьба его повела дальше, на Колыму.

На Колыме в лагере голодные, до костей промерзшие интеллигенты должны были кайлить землю. У Исаака сил хватало лишь на то, чтобы поднять кайло двумя руками. Начали умирать. И вдруг приказ: людей искусства вернуть в Магадан. Сперва их в Берелехе откармливали.

К этому времени в Магадане было создано собственное издательство, начали выпускать книги, брошюры. Шерману удалось наладить там трехцветную печать. В это время в журнале «Знамя» публиковался роман И. Г. Эренбурга «Падение Парижа»... В Магадане из номеров журнала «Знамя» собрали и напечатали в двух томах книгу «Падение Парижа», иллюстрировал ее Шерман. Книга вышла без фамилии художника.

«Угрюм-река», «Синопский бой», «Порт-Артур», «Степан Разин», «Трое в новых костюмах» — эти и многие другие книги вышли из-под руки Шермана. И хотя Исааку Яковлевичу

- 420 -

удалось высоко поднять престиж Колымского издательства, но и после освобождения из лагеря ему приходилось переносить немало унижений и оскорблений, связанных с его положением бывшего заключенного. Все это сократило его жизнь, и он умер сорокалетним от инфаркта в 1951 году.

В 1969 году в Магадане ко мне пришли представители Радиокомитета и Магаданского телевидения с просьбой отдать им архив И. Я. Шермана, что я и сделала. Я передала журналисту Герману Николаевичу Яковлеву все графические рисунки, книги, им оформленные, и барельеф Шермана, выполненный скульптором Алексеем Ивановичем Карпенко. После этого я видела в Магаданском музее барельеф Шермана и его графические работы.

Суровые испытания не ожесточили Исаака Яковлевича. Он был человеком мягким и добрым. Через десять лет после его смерти типографские рабочие при встрече сказали мне: «Словно вчера он был на работе, так хорошо мы его помним».

Велика была разница в нашей прошлой жизни и образовании: у Шермана — Париж, мир искусства, а у меня — полуголодное детство, скромная скитальческая жизнь жены военного, гибель детей в блокадном Ленинграде. Но судьба послала мне редкое счастье встретить настоящего, любящего, а главное, глубоко порядочного человека. Мы смогли согреть друг другу недолгие годы жизни после таких страшных и тяжких лет.