ОТЪ ИЗДАТЕЛЯ

Тяжелыя условія работы на зарубежномъ книжномъ рынкѣ загрудняютъ продвиженіе даже насущно нужной книгн къ читателю. Эти обстоятельства вынудили насъ издать не цѣликомъ документальный трудъ М. З. Никонова, озаглавленный имъ «Записки соловчанина», но только его половину, отложивъ остальную часть, рисующую захватывающую картину начала россійскаго лихолѣтья въ лично видѣнномъ и испытанномъ авторомъ, до болѣе лучшихъ временъ.

«Красная каторга» обнимая время отъ ареста автора до его побѣга (съ лишкомъ шесть лѣтъ) естественно не можетъ претендовать на полноту использованія богатаго матеріала, имѣющагося у автора. Въ нашемъ распоряженіи имѣются дальнѣйшіе труды М. З. Никонова, являющіеся продолженіемъ и углубленіемъ документальнаго мемуара («Концлагерь въ тайгѣ») и въ формѣ документальнаго романа («Соловецкій заговоръ»).

Мы твердо надѣемся — настоящая документальная книга вызоветъ спросъ на нее у читателя и дастъ намъ возможность издать дальнѣйшіе труды М. З. Никонова.

Издатель

С. В.СМОРОДИНЪ (М. З. НИКОНОВЪ) И ЕГО ЗАПИСКИ

М. 3. Никоновъ-Смородинъ — по происхожденію крестьянинь, по образованію и предвоенной службѣ — землемѣръ, въ Великую войну мобилизованный, въ концѣ ея, прапорщикъ в глубокомъ провинціальномъ тылу, свидѣтель тылового разложенія арміи. Затѣмъ участникъ и руководитель крестьянскаго «вилочнаго возстанія» противъ утвердившейся большевицкой власти.

По ликвидаціи возстанія одинъ изъ многихъ тысячъ тайныхъ противобольшевиковъ, нырнувшихъ въ бездонную народную пучину съ большевицкими «фальшивками» — сидѣть у моря и ждать погоды, мелкими «спецами» на показной совѣтской службѣ. Восемь лѣтъ просуществовалъ подъ ложнымъ именемъ товарища Луки Лукича Дубинкина, служа по землеустройству сперва въ Сибири, потомъ на Черноморскомъ побережьѣ. Здѣсь былъ узнанъ, арестованъ, предназначенъ къ разстрѣлу, но, въ силу амнистіи, получилъ замѣну «высшей мѣры наказанія» ссылкою въ Соловки на десять лѣтъ. Изъ нихъ Никоновъ-Смородинъ отмаячилъ шесть лѣтъ, то въ Соловецкомъ концлагерѣ, то въ командировкахъ по материковымъ лагерямъ, въ качествѣ «спеца» по пушному хозяйству, то на Бѣлбалтлагѣ (на работахъ по прорытію Бѣломоро-Балтійскаго канала). На седьмой годъ мытарствъ ему посчастливилось бѣжать изъ «пушхоза» на Онежскомъ озерѣ въ Финляндію. Представивъ короткимъ кондуитомъ автора записокъ, скажу два слова объ ихъ предметѣ. Большевики очень хваляхся своимъ строительствомъ; «строй» — любимое словцо ихъ казеннаго языка: Днѣпрострой, Волховстрой и т. д. Во всѣхъ этихъ «строяхъ» у нихъ, однако, не безъ прорухи: то выстроятъ плохо, и «строй» недѣйствуетъ; то выстроягь хорошо, да оказывается — безъ надобности, себѣ въ убытокъ: амортизація грозитъ растянуться лѣтъ этакъ на сто впередъ. Совершенно не удался имъ и главнѣйшій всеобщій ихъ «строй»: водвореніе рабоче-крестьянскаго «рая на землѣ», — взялись не за свое дѣло и водворили нѣчто, какъ разъ, обратное. Однако, надо отдать имъ справедливость: въ обратномъ то они оказались дѣйствительно мастерами-художниками. Раи ихъ сооруженій никуда не годятся, но зато ады, которыми они усѣяли Россію, верхъ совершенства: непревосходимо приспособлены къ

цѣли отравлять жизнь человѣческую и обращать ее въ медленую смерть.

Въ послѣдніе годы совѣтскіе «адострои» начали находить описателей изъ числа жертвъ, побывавшихъ въ когтяхъ ангеловъ, праващихъ кругами большевицкой преисподней. Не девятью, какъ у Данте Алигьери, а гораздо большими, — десятками, — и одинъ другого отвратительнѣе. Соловецкій «адострой» только наиболѣе пресловутъ. Изъ записокъ Никонова-Смородина читатели узнаютъ, что и на материкѣ учреждены большевицкими благодѣтелями такія счастливыя мѣстечки, при одной угрозѣ которыми даже измаянный соловчанинъ содрогается, блѣднѣетъ и дѣлается всему покорнымъ какъ ягненокъ, ведомый на закланіе.

Предупреждаю: въ запискахъ Никонова-Смородина любители читать «ухъ-страшное» не найдутъ увлекательнаго размазыванія ужасовъ садическихъ жестокостей и прочихъ частностей палачества, которыя живописать любят многіе противобольшевицкіе беллетристы, воображая, будто преувеличивать злодѣйство значитъ отталкивать читателя отъ злодѣевъ, а въ дѣйствительности только нездорово раздражать его воображеніе. Никоновъ-Смородинь простъ, фактиченъ, фотографиченъ, нисколько не беллетристъ. Онъ отлично знаетъ, что изображаемое имъ, само по себѣ такъ жутко и мерзко, что, если иному читателю надо втолковывать эту жуткость и мерзость усиленно раскрашенными иллюстраціями, то подобному читателю лучше и не читать его записокъ: значитъ, непроницаемо толстокожъ. Въ собственныхъ страдальческихъ переживаніяхъ Никоиовъ-Смородинъ тоже не выставляетъ себя героическимъ мученикомъ, Прометеемъ этакимъ, гордымъ титаномъ въ оковахъ и съ печенью, терзаемой свирѣпымъ коршуномъ. Напротивъ, то то и жутко въ Никоновѣ-Смородинѣ, что онъ просто симпатичный средній обыватель, провинціальный чеховскій интеллигентъ, брошенный въ условія непосильныхъ титаническнхъ мукъ. И переживаетъ онъ ихъ не по Эсхилу, но обывательски, фаталистически покорнымъ приспособленіемъ къ обстоятельствамъ. Выноситъ невыносимое, терпитъ нестерпимое. Къ чему только не въ состояніи «привыкнуть» жизнелюбивый человѣкъ. До какой предѣльной растяжимости простирается его выносливость, что онъ можетъ, сравнительно спокойно вспоминать и просто лаконически «отмѣточно» описывать.

Ннконовъ-Смородинъ житель и бытописатель деревни, Солоневичъ въ своей «Россіи въ концлагерѣ» повѣствуетъ по преимуществу о городѣ. Эти двѣ книги дають жуткую картину совѣтской дѣйствительности.

Леванто. 7 января 1938 г.

Александр Амфитеатров

Вамъ — живыкъ героямъ, ведуіщимъ борьбу съ темными силами въ самой ихъ цитадели, вамъ — героямъ подвиговъ несказанныхъ, чьихъ именъ и дѣлъ мы не посмѣли коснуться въ разсказахъ о подсовѣтской Россіи, ибо дѣло ваше живо, и вамъ, убитымъ тайно палачами, скрывающими этимъ убійствомъ вашъ подвигъ, ибо одинъ слухъ о васъ, о вашемъ дѣлѣ всколыхнетъ всякое вѣрное Родинѣ сердце, посвящаемъ мы эти строки.

Вамъ — здравствующимъ сопутникамъ по страданіямъ, здѣсь описаннымъ и неописаннымъ, шлеиъ иы нашъ братскій привѣть.

Никоновъ-Смородинъ..

КЪ ЧИТАТЕЛЮ

Съ тѣхъ поръ, какъ пораженная коммунистической чумой Родина-Россія осталась предоставленной самой себѣ и овладѣвшимъ ею темнымъ силамъ, она стала для наблюдателя извнѣ загадочной и непонятной.

Всѣ, оставившіе Россію и унесшіе сюда, въ чужія земли любовь къ Родинѣ и боль за нее, въ своихъ представленіяхъ видятъ все ту же вздыбленную революціей Россію, все тотъ же одурманенный бурей народъ. Но это не такъ, ибо жизнь идетъ и творитъ новое.

Если представимъ себѣ на минуту нашу Родину - шестую часть суши, представимъ себѣ ея необозримыя пространства: степи, лѣса, горы, дикія отъ вѣка дебри, вообразимъ, наконецъ, обитателей этой «шири необъятной», разбросанныхъ по просторамъ и дебрямъ, не станетъ ли ясно-какая масса враждебныхъ коммунизму людей осталась разсѣянной внутри Россіи, осталась незатронутая бѣлой борьбой изъ за невозможности преодолѣть пространство, отдѣлявшее ихъ отъ бѣлыхъ армій. А главное, самое главное, изъ за неосвѣдомленности о всемъ тогда, въ смутные послѣ февральскіе годы, происходящемъ.

Не забудемъ: тамъ остались затопленные коммунистическимъ потопомъ такіе же, какъ и отступившіе сюда за границу патріоты и патріотки. Разница только одна -оставшіеся испили горькую чашу «соціалистическаго житья», испытали на своей шкурѣ проведенные въ жизнь соціалистическіе принципы и знаютъ вкусъ «слезнаго хлѣба соціализма». Ушедшіе за границу не знаютъ ни того, ни другого.

Какъ течетъ жизнь оставшихся въ Россіи противниковъ коммунизма, какъ они борются съ темными силами? Не звучатъ ли эти вопросы въ каждомъ вѣраомъ Родинѣ сердцѣ? И еще,— продолжается ли борьба съ темными силами въ самой Россіи, какъ она выглядитъ, когда мы увидимъ ея пламя и увидимъ ли?

И вотъ я, спасшійся изъ горящаго родного дома, живой свидѣтель части великой драмы, принесъ, какъ и другіе, свидѣтельство о неугасшемъ духѣ борьбы, о великихъ страданіяхъ нашихъ согражданъ, оставшихся залитыми коммунистическимъ потопомъ.

Я разсказываю здѢсь только о видѢнномъ и испытамномъ. Въ концѢ этого предисловия читатель найдетъ клятвенное мое удостоверение, свидътелѣствующее прежде всего, о документалѣности этой книги, не являющейся обычнымъ беллетристическимъ произведешемъ.

Мои записки, изображая кусочки подсовѢтской жизни, говорятъ о живыхъ, не выдуманныхъ людяхъ. Въ гущѢ жизни подсовѢтской стираются ея ужасы, ибо они для той жизни — повседневностѣ. И эта повседневностѣ кладетъ на жизнѣ свое клеймо. Если здѢсь Александръ Амфитеатровъ, наблюдая эмигрантскую жизнь, восклицалъ: «какая мы дрянь», то тамъ, въ подсовѢтской России, наблюдая жизнѣ и людей въ государственномъ аппаpaтѣ, въ деревняхъ, каторгѣ и ссылкѣ, онъ воскликнулъ бы, несомненно, тоже самое. Но мы не дълаемъ отсюда безнадежнаго вывода.

Толпа — есть всегда толпа. Въ грязныхъ дѣлахъ она «дрянь», въ великихъ сокровище. И хотя теперь будущее наши вожди и находятся въ толпЪ, обзываемой «дрянѣю», нѢтъ никакого сомнъния, пробѣетъ часъ и они встанутъ на свои мѢста и поведутъ дрянь» на великия дѣла. «Дрянѣ» въ умѣлыхъ рукахъ превратится въ безцѣнное сокровище. Драгоценный камень въ рукахъ дикаря только стекляшка; «дрянь» въ рукахъ мастера — это сокровище.

Болѣшевики хорошо знаютъ свою «дрянь». Во всякомъ случаѣй, лучше, чѣмъ «дрянь» знаетъ себя. Они знаютъ свойство «дряни» при умѣломъ руководствѣ делать великiя дѣла и занимаются охотой на скрывающихся въ «дряни» будущихъ вождей. Чекистская поговорка: «лучше угробить сто человѣкъ невинныхъ (читай — «дряни»), чъмъ упустить одного виновнаго (читай — «вождя») — какъ нельзя лучше характеризуетъ ихъ внимательное отношенie къ «дряни», не страшной имъ безъ вождей и объясняетъ безлошадное истребленiе людей подвалами, ссылкой и каторгой въ надеждѣ убить въ згродышѣ возможность воскресенiя Россiи.

Любой изъ эмигрантовъ, очутившись въ условiяхъ полнаго коммунистическаго окруженiя, былъ бы вынужденъ принять учаcтie въ политической и общественной жизни. Эта дѢятельность для равнодушныхъ и холодныхъ выразилась бы въ борьбѣ за кусокъ хлѣба, а для патрiотовъ съ горячимъ сердцемъ, умѣющихъ размышлять, она была бы борьбой подъ маской. Открытой борьбы не можетъ быть; коммунизмъ затопилъ все. Борьба идетъ подъ маской. Борьба въ одиночку, небольшими группами, цѣлыми организацiями. Она никогда не прекращалась и не прекращается, порою разростается, порою уходитъ далеко внутрь.

Борьба не кончена пораженіемъ бѣлыхъ армій, борьба только приняла новыя формы.

Присгупая къ своимъ «Запискамъ», долженъ предупредить читателя; я не былъ «столпомъ общества» и не имѣлъ никакого отношенія къ управленію страной. Я не состоялъ ни въ какой политическей партіи и не лилъ воду ни на одну политическую мельницу. Обыкновенный прапорщикъ великой войны, я не былъ въ рядахъ ни красной ни бѣлой армій. Происходя самъ изъ крестьянъ, я оставался большую часть жизни въ самой гущѣ народной, болѣлъ болѣзнями моей Родины. Меня, какъ и милліоны другихъ, оставшихся въ Россіи противниковъ коммунизма, затопило взбаломученное коммунистическое море и предоставленный самому себѣ, я какъ умѣлъ боролся съ темными силами, былъ свидѣтелемъ безконечныхъ коммунистическихъ злодѣяній. Живя восемь лѣтъ подъ вымышленной фамиліей, соприкасаясь съ агентами Коминтерна и рядовыми коммунистами, я стремился узнать ихъ пути, ихъ намѣренія, ихъ надежды на будущее. Наконецъ, попавъ въ подвально-концлагерную систему, шелъ съ непрерывнымъ людскимъ потокомъ на мученія въ Соловки, страдалъ вмѣстѣ съ толпами обреченныхъ въ самыхъ гиблыхъ мѣстахъ каторги, то падая на дно каторжной жизни, то поднимаясь наверхъ. Я испыталъ все, что испыталъ бы каждый, не захотѣвшій стать только простымъ свидѣтелемъ происходящаго. И если послѣ шести съ лишнимъ лѣтъ пребыванія въ подвально-концлагерной системѣ, я уцѣлѣлъ среди многихъ опасностей и бѣжалъ изъ лагеря въ Финляндію, въ этомъ вижу только милость Провидѣнія.

Въ подвально-концлагерной системѣ я пробылъ шесть лѣтъ и два мѣсяца, въ годы наибольшаго разгула темныхъ силъ въ Россіи. Именно въ эти годы каторга стала пульсомъ Великой страны. Въ концлагери лились, буквално лились, такъ они были кепрерывны, потоки людскіе, обреченные темными силами на уничтоженіе трудомъ и голодомъ. И хотя къ этому потоку всегда въ болѣе или менѣе значительномъ количествѣ былъ примѣшанъ уголовный элементъ, однако, остальная масса не уголовниковъ шла на каторгу по приведенной выше чекистской формулѣ съ однимъ общимъ штампомъ — «каэра» (контръ-революціонера). Пути въ концлагерь, залитые кровью и слезами, стали настоящими артеріями организма страны, охваченной коммунистической чумой. Разное впечатлѣніе въ разное время оставалось отъ ощущенія біеыія этого пульса. Въ иные годы, казалось, напряженіе народнаго терпѣнія достигло предѣла и вотъ-вотъ возникнетъ великій смерчъ, сметающій на своемъ пути всѣ преграды. Ужасъ «раскулачиванія»,

гибель крестьянскаго достоянія, разруха въ колхозахъ — все это съ необычайной ясностью можно было видѣть въ мѣстахъ скрещенія всѣхъ путей совѣтскаго гражданина, а особенно въ фокусѣ этихъ путей — Соловецкомъ концлагерѣ.

Въ годы сплошной коллективизаціи, казалось, темныя силы катятся въ чудовищномъ вихрѣ къ своей гибели. Но прошли года, а темныя силы, разгромивъ крестьянство, какъ классъ, обезкровивъ его, принялись за дальнѣйшую разрушительную работу.

И вотъ тогда, въ эти трагическіе годы, плавая по взбаломученнымъ каторжнымъ волнамъ, то на высокомъ (техническомъ) посту зава звѣроводной и кролиководной секціи звѣросовхоза (зоофермы), созданнаго руками заключенныхъ и ими же обслужи-ваемаго, то на общихъ (физическихъ) работахъ на Бѣломоро-Балтійскомъ каналѣ, то въ самыхъ окаянныхъ мѣстахъ Соловецкой каторги, я прошелъ, такъ сказать, полный каторжно-подвальный курсъ, понялъ и узналъ многое, о чемъ, къ сожалѣнію, даже и теперь приходится молчать.

Многія причины заставили меня первоначально выступить подъ литературнымъ псевдонимомъ. Однако со времени моего перехода финской границы прошло четыре года — срокъ для современной, богатой катастрофами политической жизни, очень боль-шой, а для совѣтской Россіи это — цѣлая эпоха. Произошло за это время многое, измѣнившее не только политическую обстановку внутри Россіи, но и сдѣлавшее явнымъ многое изъ бывшаго тайнымъ. Моя тщательная зашифровка нѣкоторыхъ жизненныхъ встрѣчъ уже потеряла во многомъ свою необходимость. Однако, частичная передѣлка написаннаго едва ли имѣла бы практическое значеніе. Поэтому я предпочелъ оставить все такимъ, какимъ оно было написано — зашифрованнымъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ отъ агентовъ ГПУ, предпославъ «Запискамъ соловчанина» написанный мною первымъ очеркъ «Правдисты», оставаясь по прежнему подъ литературнымъ псевдонимомъ Смородинъ.

Освѣщая здѣсь маленькіе кусочки работы внутрироссійскаго Братства Русской Правды, долженъ замѣтить, что внутрироссійскіе Правдисты не имѣютъ ничего общаго съ работающими, частью тайно, частью явно, въ эмиграціи организаціями эмигрант-скаго Братства Русской Правды. Какъ извѣстно изъ публичнаго доклада генерала Деникина — эиигрантское Братство Русской Правды насквозь пронизано большевицкой провокаціей. Слово «братчикъ» я услыхалъ только здѣсь, за границей. Въ Россіи ему соотвѣтствуетъ «правдистъ», человѣкъ «Русской правды». Надоѣвшая всѣмъ до тошноты коммунистическая ложь, есте-

ственно, вызываетъ къ жизнй свою антитезу — правду, но правду не коммунистическую, а русскую. Ея носители — «правдисты» (но не эмигрантскіе «братчики») — члены внутрирусской организаціи БРП — въ своей борьбѣ пользуются правдой, какъ главнымъ оружіемъ, бьющимъ безъ промаха по коммунистической лжи. Ихъ названіе «правдисты», какъ нельзя лучше, характеризуетъ путь борьбы этихъ, безвѣстныхъ пока, героевъ. Говорить болѣе подробно о «правдистахъ» какъ въ самомъ текстѣ книги, такъ и здѣсь я не имѣю возможности по понятнымь причинамъ.

Нѣкоторые періоды подвально-концлагерной жизни оказалнсь недостаточно освѣщенными по причинамъ огь меня не зависящимъ. Однако, я надѣюсь освѣтить эти періоды впослѣдствіи, прибѣгнувъ къ чисто беллетристической формѣ, дающей воз-можность хорошо зашифровать работу тайныхъ противосовѣтскихъ организацій, дѣйствующихъ въ Россіи.

Не ищите въ этихъ очеркахъ интересныхъ вымысловъ или романтическихъ исторій: жизнь въ своихъ проявленіяхъ превосходитъ всякій вымыселъ.

Эта книга является документомъ и только документомъ, свидѣтельствующимъ о большевицкихъ злодѣяніяхъ, о подсовѣтской жизни, полной лишеній и несчастій, о жизни-борьбѣ съ темными силами подъ маской.

Эмигрантскія представленія о Россіи сегодняшняго дня въ такой же степени соотвѣтствуютъ дѣйствительности, въ какой представленіе подсовѣтскихъ людей объ эмиграціи соотвѣтствуютъ эмигрантской дѣйствительности. И вотъ, если мой трудъ, подобно книгамъ Солоневичей, бѣжавшихъ черезъ девять мѣсяцевъ послѣ моего побѣга почти изъ тѣхъ же самыхъ мѣстъ, будетъ содѣйствовать разоблаченію совѣтской лжи о подсовѣтской жизни, я буду считать цѣль свою достигнутой.

М. Никоновъ — Смородниъ

ПРАВДИСТЫ

1. ВЪ ПОДВАЛЪ ГПУ

Я съ любопытствомъ разглядывалъ вновь пришедшаго молодого, здороваго парня въ старой, замызганной красноармейской шинели, красноармейскомъ шлемѣ и рваной нижней одеждѣ. Сквозь дырявые брюки выглядывало молодое крѣпкое тѣло. Онъ прошелъ ко мнѣ на нары и легь, заложивъ руки за голову. До его прихода въ камеру Казанскаго подвала я сидѣлъ одинъ.

— Откуда?

— Арестованъ, что ли? Здѣсь, на вокзалѣ. ѣду во Владивостокъ.

Разговоръ не вязался. Неизвѣстный цѣлыми днями лежалъ и молчалъ. Потекли тоскливые дни. Новичка раза два водили на допросъ.

— Ну, какъ?

— Да ничего. Пересылаюгь въ Баку.

Въ долгія томительныя ночи и въ звенящей тишинѣ дня насъ угнетали наши мысли, наше горе. И это тоскливое ожиданіе постепенно сламывало взаимную настороженность. Незамѣтно мы ближе узнали другь друга.

Неизвѣстный ѣхалъ въ Екатеринбургъ, но въ Казани былъ арестованъ при выходѣ на перронъ изъ теплушки товарнаго поѣзда.

— Эхъ, жаль, деньги пропадутъ въ Екатеринбургѣ. Долженъ былъ получить на почтѣ.

— Ну, что жалѣть деньги: это все пустяки. Неизвѣстный иногда цѣлыми днями лежалъ молча и неотступно думалъ о чемъ то. Иногда ему, видимо, становилось невмоготу.

— Кто это могъ сдѣлать? Вѣдь, я арестованъ не случайно, меня здѣсь поджидали. Кто же это сдѣлалъ? Документы у меня были въ порядкѣ...

Какъ то ночью, когда я и самъ былъ въ тоскѣ, ожидая разстрѣла, неизвѣстный заговорилъ о возможности побѣга.

Онъ, оказывается, тщательно изучилъ весь Казанскій подвалъ, но пришелъ къ безнадежному выводу. Теперь мы начали обсуждать и взвѣшивать возможность бѣгства съ этапа на пути его слѣдованія.

Я чувствовалъ — этому человѣку только одинъ выходъ — бѣжать. Въ подвалѣ его ждетъ смерть. Баку, вѣроятно, оттяжка. Можетъ быть онъ имѣетъ бакинскіе документы? Я не выдержалъ и спросилъ, за какое дѣло онъ сѣлъ.

— Дѣло есть. И подумать мнѣ есть о чемъ. Да, вѣдь, вы не знаете. Слыхали что нибудь о «Русской правдѣ»?

— Это сборникъ законовъ Ярослава Мудраго?

— Ну, такъ, значитъ, не слыхали.

2. НА ЭТАПѣ

Измученный долгимъ пріемомъ въ сѣрой громадѣ Бутырской тюрьмы, нашъ этапъ въ сто съ лишнимъ человѣкъ, направился, наконецъ, черезъ сжатый корпусами тюрьмы, тюремный дворъ и попалъ въ сто двадцать четвертую камеру на третьемъ этажѣ одного изъ многочисленныхъ каменныхъ корпусовъ.

Казаки, офицеры, служилая интеллигенція всякихъ ранговъ, бандиты, воры, отпѣтая шпана — вся эта измученная компанія стремилась растянуться на деревянныхъ топчанахъ, наставленныхъ безъ особаго порядка по всему пространству обширной камеры.

Нашъ этапъ по совѣтскимъ масштабамъ считался маленькимъ и мы избавились на этотъ разъ отъ лежанья прямо на каменномъ полу, какъ въ большинствѣ совѣтскихъ тюремъ. Однако, камера при нашемъ приходѣ не была совсѣмъ пустою: въ ней еще находились остатки отъ какого то этапа съ юга Россіи. Впрочемъ, ихъ небольшая группа потонула въ вошедшей толпѣ.

Но наши мученія еще не кончены. Едва молчаливая толпа размѣстилась на топчанахъ и начались исподволь тихіе, вполголоса, разговоры, переходящіе въ тихій гулъ, какъ въ камерѣ появился надзиратель и все смолкло.

— Выбрать камернаго старосту, — сказалъ надзиратель не передаваемымъ чекистскимъ тономъ.

— У насъ староста уже есть, — отозвался быстрый рыжеватый, синеглазый дѣтина Вѣткинъ, ближайшій къ вошедшему начальству.

— Фамилія? — спросилъ надзиратель.

— Кудрявовъ, — сказалъ Вѣткинъ.

— Возраженій нѣтъ? — сказалъ полунасмѣшливо тюремщикъ.

— Кудрявовъ, Кудрявовъ, — вполголоса сказали съ десятокъ людей чужого этапа.

Надзиратель записалъ фамилію, вызвалъ «выбраннаго» старосту и далъ ему нужныя распоряженія, относящіяся къ внутреннему распорядку.

На фонѣ затасканной по тюрьмамъ толпы, сутулая фигура анархиста Кудрявова выдѣлялась своимъ «тюремнымъ достоинствомъ», сквозившемъ въ каждомъ его движеніи. И не мудрено: Кудрявовъ почти девять лѣтъ пробылъ на старой каторгѣ и теперь въ смутные дни 1928 года шелъ на три года въ Соловецкій концлагерь.

Онъ принялъ избраніе какъ должное, хотя самъ по себѣ этотъ фактъ нѣкоего, пусть даже эфемернаго, господства человѣка надъ человѣкомъ и противорѣчилъ анархическимъ принципамъ. Очевидно старая и новая каторга наложили свои отпечатки на эти принципы, хотя Кудрявовъ формально оставался анархистомъ и даже въ уборной, гдѣ насъ цѣлыми группами по очереди запирали однихъ, тщательно выводилъ среди другихъ надписей на стѣнахъ: «анархія — мать порядка».

Мы помѣстились у одной изъ колоннъ, поддерживавшихъ потолокъ камеры, вчетверомъ: я — столыпинскій землемѣръ, староста анархистъ Кудрявовъ, народный учитель крѣпышъ Матушкинъ и синеглазый Вѣткинъ. Я прибылъ съ Казанскимъ этапомъ, они съ южнымъ. Однако это не помѣшало намъ узнать вскорѣ во всѣхъ подробностяхъ наши «исторіи» и чувствовать себя во всякомъ случаѣ друзьями по пословицѣ: «Истинные друзья познаются въ несчастьи».

Кудрявовъ любилъ пофилософствовать и его философія чаще всего касалась близкихъ ему тюремныхъ темъ.

— Тюрьма — это не простое собраніе случайныхъ людей, — говаривалъ онъ.

Если хочешь узнать чѣмъ болѣетъ власть — загляни въ тюрьмы. Здѣсь ты найдешь всѣхъ микробовъ, выловленныхъ властью на своемъ тѣлѣ. И настоящее лицо власти увидишь.

Матушкинъ ничуть не сочувствовалъ анархическимъ идеямъ Кудрявова.

— Вотъ вы живы, — возражалъ онъ Кудрявову, — потому, что вы микробъ не изъ опасныхъ. Опасныхъ микробовъ нынѣшняя власть прямо къ ногтю. Могила куда на дежнѣй тюрьмы. Только случайно не узнанные микробы проскальзываютъ въ тюрьмы и въ лагеря.

— Это отчасти вѣрно, Матушкинъ, — соглашается Куд рявовъ, поднявъ по дѣтски брови и продолжая усиленно курить. — Все таки, у нихъ нѣтъ возможности уничтожить всѣхъ. Да и случайности всякія бываютъ.

Матушкинъ украдкой переглянулся съ Вѣткинымъ и, потушивъ веселый огонекъ въ глазахъ, опять обратился къ Кудрявову:

— Вы вотъ, такъ сказать, человѣкъ двухъ каторжныхъ эпохъ и можете сравнивать режимы. Каковъ вамъ кажется на вкусъ нынѣшній совѣтскій режимъ?

Кудрявовъ нахмурился, но продолжалъ говорить все такъ же размѣрно, какъ и раньше.

— Видите-ли. . . Совѣтская власть это нѣчто неопредѣленное. Во всякомъ случаѣ это совсѣмъ не идеалъ революціонеровъ, боровшихся за будущее съ царскимъ режи момъ. Вмѣсто юной царицы свободы — дряхлая беззубая старуха — вотъ что такое совѣтскій режимъ.

Кудрявовъ оживился и сѣлъ на топчанѣ.

— Революціонеры боролись за счастье человѣчества, за его будущее. И вотъ вамъ результатъ ихъ ложнаго пути. Только одна анархія можетъ дать счастье человѣчеству,— съ убѣжденіемъ закончилъ Кудрявовъ.

Матушкинъ съ сомнѣніемъ покачалъ головой.

— Теперь люди ѣдятъ другь друга на законпомъ основаніи а тогда будутъ ѣсть вообще безъ всякаго основанія. Это, извините, будетъ не старуха вмѣсто юницы, а просто гробъ.

— Хорошая палка, да крѣпкая рука — вотъ это будетъ порядокъ, — неожиданно выпалилъ Вѣткинъ.

Матушкинъ укоризненно на него взглянулъ. Водворилось небольшое неловкое молчаніе. Правдисты — Матушкинъ и Вѣткинъ перестали вести разговоръ на опасную тему. Кто знаетъ — можетъ быть анархистъ Кудрявовъ просто сексотъ.

3. СОЛОВЕЦКІЙ СЕЛЬХОЗЪ

Вотъ она — знаменитая соціалистическая «тюрьма безъ рѣшетокъ» — Соловецкій концлагерь. Тюрьма по сравненію съ лагеремъ казалась раемъ. Палачи красной каторги часто орали передъ молчаливымъ фронтомъ каторжанъ:

— Здѣсь вамъ не тюрьма, а Соловки. Мы выбьемъ изъ васъ тюремныя привычки.

И выбивали. Не палкой, не плетью. Для такой массы народа надо слишкомъ много палокъ и плетей. Избіеніе такой массы людей все таки вѣдь работа и большая. Выбивали непосильнымъ трудомъ, голодомъ и лишеніемъ сна. Особенно тяжелъ карантинный срокъ — первые двѣ недѣли по прибытіи на «островъ пытокъ и смерти». Днемъ изнурительная работа, ночью работа «на ударникѣ» до трехъ-четырехъ утра. Подъемъ въ шесть утра и снова изнурительная работа съ небольшимъ перерывомъ на ѣду. Въ этой сумятицѣ дни и ночи слились въ какой-то безконечный, дикій вихрь. Насъ группами посылали на разныя работы. Однѣ группы уходили изъ карантиннаго помѣщенія, другія приходили. Едва усталые люди добирались до наръ, какъ появлялся ротный или взводный командиръ карантина, изрыгалъ ругательства, гналъ группу на новую работу и отупѣлые люди молча шли и работали.

Я попалъ съ Матушкинымъ въ одну группу и мы мотались вмѣстѣ по карантиннымъ мытарствамъ.

Матушкинъ — народный учитель, крѣпкій, средняго роста, прибылъ въ эти гиблыя соловецкія мѣста, какъ и я, на десять лѣтъ. Даже статья у насъ была одинакова: пятьдесятъ восемь два — активная контръ-революція. У него былъ всегда спокойный видъ. Даже во время непосильной работы онъ не терялъ спокойствія. Въ немъ чувствовался настоящій, цѣльный человѣкъ. Въ огромномъ большинствѣ каторжане, пройдя черезъ ужасные подвалы ГПУ, прибывали на каторгу деморализованными, упавъ духомъ. Встрѣтить человѣка, какъ будто нетронутаго тлетворнымъ дыханіемъ подвала было ново и пріятно. Мы вскорѣ близко узнали другъ друга и подружились. Здѣсь же въ лагерѣ, въ женской ротѣ была и жена Матушкина, учительница комсомолка. Ей дали только три года за соучастіе или за укрывательство.

Матушкинъ, во время нашихъ недолгихъ встрѣчъ наединѣ, по его разсказамъ «зарабатывалъ статью» нѣсколько лѣтъ. Нѣсколько лѣтъ онъ былъ главой своего района. Какъ только

совѣтская власть начинала какую нибудь очередную кампанію, Матушкинъ принимался за разоблаченія. Онъ самъ изготовлялъ обличительныя прокламаціи, листовки и распространялъ ихъ по созданной имъ обширной сѣти, хорошо организованной и безусловно чистой отъ агентовъ ГПУ. Самъ онъ, женившись на комсомолкѣ- учительницѣ, велъ двойную жизнь. Оставаясь по виду совѣтскимъ «своимъ человѣкомъ» въ партіи и въ школѣ, втайнѣ руководилъ «правдистами» въ своемъ районѣ. Литературу и директивы онъ развозилъ по своимъ ближайшимъ правдистамъ самъ и передавалъ изъ рукъ въ руки. Свои поѣздки онъ такъ умѣло маскировалъ служебнымъ дѣломъ, что потомъ, послѣ провала. ГПУ не могло арестовать ни одного «правдиста».

— Ну, а съ заграницей вы имѣли связь? — спросилъ яего.

— Прямой — нѣтъ. Въ нашу внутрирусскую организацію попадали иногда эмигрантскія прокламаціи и листовки, со стороны, такъ сказать. Вотъ, напримѣръ, помню каррикатура въ листовкѣ: изображенъ еврейскій возъ, везомый рабочимъ, крестьяниномъ и красноармейцемъ. На дугѣ надпись «коминтернъ». Но вообще связь съ заграницей дѣло невозможное — сразу можно провалить всю работу. У ГПУ за границей въ эмиграціи, очевидно, надежная сѣть изъ агентовъ-провокаторовъ.

Провалъ Матушкина произошелъ совершенно случайно. Не заставъ дома одного изъ своихъ агентовъ, тоже по про фессіи педагога, онъ оставилъ ему пачку литературы. Эта литература попала въ ГПУ. Агентъ-педагогъ успѣлъ скрыться, но Матушкина предупредить не успѣлъ. Несмотря на всѣ ухищренія чекистовъ, у арестованнаго Матушкина не нашли ровно ничего компрометирующаго. Онъ жилъ при школѣ и у себя никогда ничего подозрительнаго не держалъ. Весь аппаратъ организаціи и вся его сѣть остались цѣлы. Только по этому и самъ Матушкинъ не былъ разстрѣлянъ и попалъ на Соловки.

Однажды мы съ Матушкинымъ остались наединѣ и могли говорить откровенио, не боясь быть подслушанными. Ма тушкинъ сообщаетъ:

— Знаешь, меня не забываютъ ребята.

Онъ вынулъ двѣ открытки, прошедшихъ лагерную цензуру. Одна открытка была адресована «Матушкингъ».

— Они и фамиліи моей хорошо не знаютъ, — пояснилъ правдистъ.

Въ открыткахъ авторы ободряли своего друга, в несчастіи сущаго, иносказательно сообщали о дѣлахъ, идущихъ успѣшно и кончали трогательнымъ обѣщаніемъ никогда его не забывать.

— Какъ же это черезъ цензуру прошло?

— А почему бы не пройти? Цензоры разные бываютъ,— возразилъ онъ улыбаясь.

— Вечеромъ мы опять были въ карантинной ротѣ, подъ пятивѣковыми сводами, въ каменной громадѣ Преображенскаго собора. Мертвая гнетущая тишина, несмотря на множество лежащихъ на нарахъ людей. Но вотъ дверь съ шумомъ распахнулась, и вошедшій ротный заоралъ:

— Встать. Смирно.

Все замерло. Оказалось — пришелъ стрѣлокъ-охранникъ.

— Матушкинъ. Безъ вещей.

Матушкинъ всталъ и пошелъ за охранникомъ. Куда? Кто знаетъ?

Вѣткинъ тревожно посмотрѣлъ ему вслѣдъ. Уходя, Матушкинъ кивнулъ ему головой и скрылся за дверью.

Впослѣдствіи я познакомился поближе съ Вѣткинымъ, быстрымъ, энергичнымъ тридцатилѣтнимъ парнемъ. Когда, бывало, начнетъ разсказывать о своихъ необычайныхъ похожденіяхъ, глаза его такъ и загорятся огнемъ. Сколько разъ онъ переходилъ границу туда и обратно — и самъ не помнитъ. Надъ своей фамиліей онъ не разъ посмѣивался. Ясно было, что фамилія вымышленная. Этотъ неутомимый ходокъ попался въ лапы ГПУ не въ своемъ районѣ, а въ другой губерніи. Тамъ въ тюрьмѣ онъ и встрѣтился съ Матушки нымъ. Вѣткинъ относился къ нему какъ къ старшему, Матушкинъ имъ руководилъ.

Любимымъ занятіемъ Вѣткина было чтеніе и объясненіе Евангелія. Онъ походилъ на сектанта. Какъ и Матушкинъ — ке курилъ, не пилъ и, вдобавокъ, не ѣлъ мясо.

Я ломалъ голову — куда это могли взять Матушкина? Вѣткинъ уже посмѣивался:

— Ничего, не иголка, найдется.

Утромъ Матушкинъ былъ на своемъ мѣстѣ. Разспрашивать нельзя — не принято, — таковъ каторжный режимъ.

* * *

Черезъ двѣ недѣли кончился карантинъ, и мы втроемъ: я, Матушкинъ и Вѣткинъ попали въ сельхозъ рабочими по

уборкѣ сѣна. Получили на руки особый документъ «свѣдѣнія», съ которымъ ходили изъ кремля и обратно безъ конвоя. Однажды утромъ на мощеномъ камнемъ дворѣ сельхоза, гдѣ собирались по утрамъ рабочіе, Матушкинъ потянулъ меня за рукавъ:

— Пойдемъ.

Мы пересѣкли дворъ, завернули налѣво и вошли въ постройку вродѣ сарая. Снова двери, какіе-то закоулки и, наконецъ, комната съ двумя большими окнами и четырьмя постелями. У праваго окна, за столомъ, сидѣлъ высокій рыжеватый человѣкъ съ рѣдкими оспинами на веснушчатомъ лицѣ.

— Съ пріѣздомъ, — добродушно привѣтствовалъ онъ, протягивая руку и радушно усаживая насъ на колченогую скамью. — Привыкайте, привыкайте, это необходимо. Изъ какихъ краевъ?

Это былъ полковникъ (агрономъ) Степанъ Герасимовичъ Петрашко. Онъ сидѣлъ уже второй разъ. По первому разу отбылъ полностью свои три года и былъ высланъ въ Сибирь. Черезъ полгода вновь получилъ уже десять лѣтъ и опять попалъ на тѣ же Соловки. Человѣкъ онъ размашистый, замѣтный. Его можно было всегда узнать издали по энергичной фигурѣ. Онъ ходилъ твердымъ рѣшительнымъ шагомъ, и совсѣмъ не имѣлъ вида пришибленнаго несчастіями.

Каждый день мы заходили въ баракъ сельхоза на нѣсколько минутъ: перекинуться словомъ, узнать новости. Завелись новыя знакомства, открылись новыя возможности вырваться изъ Соловецкаго кремля и поселиться здѣсь въ сельхозѣ. Рабочіе сельхоза жили разбросанно; при конюшняхъ, мастерскихъ, на сортоиспытательной станціи, при конторѣ и во многихъ другихъ мѣстахъ. Всѣ эти рабочіе входили въ составъ такъ называемой «сводной роты».

Мало по малу лагерные вихри разбросали насъ въ разныя стороны. Я попалъ на кирпичный звводъ на тяжелыя физическія работы. Лагерныя новости, называемыя тамъ «радіо параши» извѣстили, что Матушкинъ пошелъ въ гору и уже гдѣ-то является небольшимъ начальствомъ. Очевидно у него и здѣсь, среди лагернаго начальства, оказались «свои ребята».

4. СОЛОВЕЦКІЙ ЗАГОВОРЪ

Зима 1929 года была для соловчанъ особенно тяжелой. Активныхъ контръ- революціонеровъ и аристократовъ снимали съ не физическихъ работъ и отправляли на тяжелыя физиче-

скія работы. Двѣнадцатая рабочая рота, куда бросали всѣхъ снятыхъ, была переполнена. Туда попали между прочими активными врагами власти, и я съ Петрашко. Матушкинъ посылалъ довольно часто къ намъ Вѣткина. Онъ приходилъ обыкновенно съ какою нибудь уже свареною снѣдью, или варилъ что нибудь на нашей ротной плитѣ. Гдѣ нибудь въ сторонкѣ, у плошки съ кашей, послѣ трудового дня, мы вели тихіе разговоры. Вѣткинъ разсказывалъ свои удивительныя исторіи о боевой подпольной работѣ, объ агитаціи подъ видомъ сектанства. Сколько разъ онъ былъ на краю гибели, но обычно ускользалъ; уже теперь, спустя нѣсколько лѣтъ, онъ встрѣтилъ здѣсь своихъ агентовъ. Конечно, дѣлали видъ, будто никогда не видали другъ друга. Еще бы: вѣдь Вѣткинъ си- дитъ за сектанство, а объ его настоящей физіономіи ГПУ не имѣетъ понятія.

Пришла весна, а съ нею и большія перемѣны въ на шей судьбѣ. Снятыя съ не физическихъ работъ опять постепенно возвратились къ своимъ прежнимъ работамъ, ибо ставка лагерной администраціи на полуграмотный уголовный пролетаріатъ, призванный замѣнить въ работѣ интеллигенцію, оказалась, конечно, битой. Ничего кромѣ большой путаницы въ работѣ лагернаго аппарата изъ этого дѣла не получилось. Но такова ужъ судьба большей части коммунистическихъ соціальныхъ опытовъ. Петрашко вернулся въ сельхозъ и поселился надъ конюшней, Вѣткинъ оставался по прежнему въ сельхозскомъ баракѣ. Мнѣ не повезло я попалъ на кирпичный заводъ и «втыкалъ» на выдѣлкѣ кирпича, изрѣдка съ оказіей посѣщая своихъ друзей.

Неутомимый Вѣткинъ и въ баракѣ сельхоза продолжалъ свое дѣло. У него всегда было подъ рукой Евангеліе. Какъ только свободная минутка, около него уже небольшая группа, и его синіе глаза блестятъ огонькомъ. Онъ иачинаетъ съ евангельскихъ темъ и постепенно переѣзжаетъ куда надо. Удивителенъ природный умъ этого простяка-самородка.. Не искушенный тонкостями риторики, онъ искусно владѣлъ рѣчью, ловко вкладывалъ въ нее нужный ему задній смыслъ.

Матушкикъ уже въ роли небольшого начальника, обязаннаго слѣдить за порядкомъ, иногда, какъ бы случайно, заходилъ въ баракъ и обращался къ Вѣткину всегда съ одной и той же укоризной:

— Вѣткинъ . . .

Синіе глаза погасали, Вѣткинъ пряталъ Евангеліе, и,

какъ ни въ чемъ не бывало, принимался опять за свое дѣло.

Съ Матушкинымъ онъ уже не встрѣчался и не разговаривалъ на людяхъ: Матушкинъ былъ начальствомъ и его положеніе надо было охранять; онъ долженъ былъ изображать власть придержащую. И изображалъ.

Въ одно ясное, но отнюдь не веселое, іюньское утро, возвращаясь изъ кремля на кирпичный заводъ, тотчасъ за Святымъ озеромъ я встрѣтилъ Петрашко. Мы добрели до маленькой солнечной полянки.

— Зайдемте сюда, за кусты, — сказалъ Петрашко. — Я имѣю кое что вамъ сообщить.

Я съ любопытствомъ ожидалъ услышать одну изъ волнующихъ соловчанъ новостей, вродѣ перемѣны лагерной политики. Однако, разговоръ вертѣлся около второстепенныхъ лагерныхъ новостей. Я видѣлъ «Я видѣлъ «Петрашко былъ чѣмъ то взволнованъ, все время курилъ и односложно отвѣчалъ

— Какая васъ муха укусила? — спросилъ, наконецъ, я. Петрашко швырнулъ окурокъ и пожавъ мою руку, сказалъ:

— Будемъ добывать себѣ свободу сами, вотъ что я хо тѣлъ сказать.

Видя мое недоумѣніе, Петрашко подробно разсказалъ мнѣ объ обширномъ заговорѣ среди заключенныхъ каэровъ. Цѣль заговора — захватъ острововъ, средствъ передвиженія и отступленіе, въ случаѣ нужды, въ Финляндію. Заговоръ охватывалъ весь лагерь, включая и Кемь.

— Такъ вотъ, закончилъ онъ, — активнымъ участникомъ я васъ не приглашаю — насъ уже достаточно, что бы захватить этотъ курятникъ. Но не удивляйтесь, когда наступятъ рѣшительные часы и мы придемъ снимать охрану и у васъ на кирпичномъ.

Съ этого самаго дня послѣ свиданія съ Петрашко, охваченный внутренней радостью, я забылъ и о своей тяжкой долѣ и о непосильномъ трудѣ: только бы какъ нибудь про держаться до вожделѣннаго момента. Каждый новый день я встрѣчалъ мыслью: не сегодня-ли? Впрочемъ мое положеніе вскорѣ измѣнилось къ лучшему: я устроился на работу въ Соловецкій Пушхозъ (зооферма). Навѣщая иногда сельхозъ, я находилъ правдистовъ бодрыми и радостными. За это время на каторгу прибыло еще нѣсколько свѣжихъ «правдистовъ», не расшифрованныхъ чекистами, и они принесли вѣсти о про-

никновеніи членовъ Б. Р. П., борцовъ-правдистовъ въ станъ врага подъ личиною усердныхъ сотрудниковъ. Борьба принимала новыя формы и велась по всему фронту — уходя въ низы и поднимаясь на верхи къ правящему кулаку.

Бойцы-одиночки, вкрапленные во вражескую массу — вотъ настоящіе герои-борцы за страждущую Родину, за истязуемый народъ.

Слушая сообщенія правдиста Вѣткина о нѣкоторыхъ подробностяхъ боевой работы Братства Русской Правды, я чувствовалъ, какъ радость охватываетъ меня и я сознаю себя не песчинкой, не тростью, колеблемой коммунистическими вѣтрами, а искрой вотъ этого огонька борьбы, призванной согрѣвать надеждою усталое сердце, а можетъ быть и зажечь общій пожаръ борьбы.

* * *

Въ концѣ лѣта грянулъ нежданный громъ: организація провалилась, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, отъ оплошности одного изъ загозорщиковъ. Петрашко былъ арестованъ. Настали жуткіе дни. Свыше двухсотъ человѣкъ заговорщиковъ сидѣли въ изоляторѣ, между тѣмъ заговоръ охватывалъ болѣе шестидесяти процентовъ лагернаго населенія и дѣло могло закончится общей расправой. Однако, цвѣтъ заговора, запертый въ особый изоляторъ оказался настоящимъ героемъ. Арестсванные заговорщики держались мужественно. Они не выдали никого. Петрашко все время слѣдственнаго періода издѣвался надъ слѣдователемъ и умеръ героемъ. Матушкинъ остался все такимъ же спокойнымъ и рѣшительнымъ. Вѣткинъ уже не бралъ въ руки Евангелія: онъ также ожидалъ неизбѣжно трагической развязки.

Матушкинъ употреблялъ всѣ мѣры, чтобы поддержать свою группу. Онъ даже ухитрялся, пользуясь своимъ положеніемъ и братскими связями, передавать смертникамъ передачи, рискуя и самъ попасть за рѣшетку.

Двадцать второго ноября 1929 года шестьдесятъ три заговорщика были выведены изъ «Святыхъ воротъ» и разстрѣляны на монастырскомъ кладбищѣ. Здѣсь погибли: Петрашко, тайный правдистъ, то есть членъ внутрирусской организаціи Братства Русской Правды, профессоръ Покровскій, оккультистъ Чеховскій, нѣсколько рабочихъ (напримѣръ Поповъ — отецъ одиннадцати дѣтей), девяносто процентовъ

бывшихъ на Соловкахъ моряковъ, гвардейскіе офицеры, скауты, финны. Среди моряковъ былъ даже адмиралъ — крѣпкій человѣкъ съ большими рыжими усами и сѣрыми глазами. Сто сорокъ остальныхъ заговорщиковъ были разстрѣляны немного позднѣе подъ Сѣкарной горой. Чекисты, убѣдившись въ об ширности заговора, струсили и разстрѣляли заговорщиковъ на скорую руку, самосудомъ, безъ санкціи Москвы. Но въ лагерѣ въ это время уже свирѣпствовалъ тифъ. Разстрѣлянные были проведены по лагернымъ приказамъ умершими отъ тифа.

* * *

Въ 1933 году я уже былъ на спокойной работѣ въ лагерѣ, на материкѣ и какъ нужный спеціалистъ, пользовался нѣкоторыми благами, въ томъ числѣ отдѣльной комнатой.

Я только что встрѣтилъ стараго соловчанина Петю Журавлева — лицеиста, попавшаго въ лагеря еще юношей, за панихиду по убіенномъ царѣ. Мы сидѣли у меня въ комнатѣ и дѣлились новостями. Вспоминали и старое.

— Гдѣ-то теперь нашъ Матушкинъ?

— Жена его отсидѣла свое и уѣхала. Однако, мужа своего она не забыла. Въ прошломъ году Матушкина вывезли на Бѣломоро-Балтійскій каналъ. Тутъ онъ и исчезъ.

— То есть, какъ это исчезъ?

— Скрылся. Жена привезла ему подложные документы, и они оба убѣжали. Безслѣдно исчезли. Жена то вѣдь была коммунисткой, а теперь, очевидно, ушла въ противоположный лагерь. Вѣткинъ по окончаніи срока сидѣнія въ Соловкахъ, былъ сосланъ въ Архангельскъ. И, конечно, скрылся, какъ только попалъ на берегъ.

Мы радовались ихъ счастью, счастью свободныхъ дней, счастью борцовъ за Русскую Правду не потерявшихъ воли и способности къ борьбѣ въ этихъ мѣстахъ ужаса и гибели.

1. НА РОДНЫХЪ НИВАХЪ

I. ОІІЯТЬ ПОБѢГЪ ВЪ ПРОСТРАНСТВО

Шесть лѣтъ тому назадъ я прибылъ въ Сибирь, прорвавшись черезъ чекистскія заставы, каждую минуту рискуя быть узнаннымъ и получить чекистскую пулю въ затылокъ за свое контръ-революціонное прошлое. Этотъ первый «побѣгъ въ пространство» укрѣпилъ меня на моихъ нелегальныхъ позиціяхъ: теперь въ карманѣ у меня профсоюзная книжка, служившая и паспортомъ, у меня пятилѣтній профсоюзный стажъ и самъ я, Лука Лукичъ Дубинкинъ, «выросшій» изъ землемѣра Смородина, постепенно изъ скромнаго конторщика сталъ завомъ уѣзднымъ землеустройствомъ Устькаменогорскаго уѣзда, Семипалатинской губерніи, примѣняя на совѣтской нивѣ свой опытъ столыпинскаго землеустроителя. Однако, если вообще подъ луною ничего не вѣчно, то подъ луной совѣтской и подавно. Мой патронъ коммунистъ, завъ уѣзднымъ земельнымъ управленіемъ, какъ то оставшись со мною съ глазу на глазъ, впрочемъ, не глядя на меня, сказалъ:

— Вотъ что, Лука Лукичъ, тутъ говорятъ будто вы бывшій бѣлый офицеръ и скрываетесь подъ вымышленной фамиліей.

Что было отвѣчать на такой прямой вопросъ, звучавшій, собственно, не вопросомъ, а утвержденіемъ? Оставалось — принять невозмутимый видъ и что-нибудь промямлить, благодаря въ душѣ, не потерявшаго еще человѣческихъ чувствъ, коммуниста.

Однако, передо мной всталъ тотчасъ же вопросъ: какъ наилучше застраховать себя отъ чекистскаго подвала? Выходъ находился только одинъ — немедленно драпать.

Будучи уже на Семипалатинскомъ возкалѣ, я долго соображалъ: куда, собственно драпать. То есть, я не выбиралъ мѣста, куда именно бѣжать, но только направленіе-то ли къ Атлантическому океану, то ли къ Тихому.

Теперь уже въ точности не помню, почему я забрако-

валъ направленіе на Владивостокъ и направился къ Черному морю.

Въ концѣ іюня наступили лѣтнія жары. Безжалостное солнце цѣлый день калило горячіе семипалатинскіе пески и все живое спряталось отъ его огненныхъ стрѣлъ. Стоялъ полный штиль и въ дуіаномъ маревѣ раскаленнаго воздуха замерла всякая жизнь.

Изъ окна вагона отходящаго поѣзда я въ послѣдній разъ, выглянулъ на разсыпавшійся по степи Семипалатинскъ и мысленно распрощался съ этимъ привольнымъ краемъ.

Поѣздъ мчался на сѣверъ, врѣзаясь въ безкрайныя степи, палимыя солнцемъ. Встрѣчныя станціи — типичные степные поселки, разсыпавшимися по степи домами напоминали казачьи станицы далекихъ черноморскихъ степей.

Въ вагонѣ жарко и душно несмотря на открытыя окна. Я всматриваюсь въ новую жизнь, сравниваю сегодняшнее нэповское время съ бывшимъ шесть лѣтъ назадъ (эпоха военнаго коммунизма). Какая разительная перемѣна! Никто не спрашиваетъ личныхъ документовъ, обычная публика наполняетъ вагонъ, располагаясь кто какъ можетъ. Совсѣмъ довоенное время. Но опытный глазъ замѣчаетъ переодѣтыхъ чекистовъ, часто проходящихъ черезъ вагонъ. Они, вѣроятно, выработали для слѣжки менѣе тяжелые пріемы, чѣмъ постоянная поголовная повѣрка документовъ въ двадцатыхъ годахъ.

На перронѣ каждой станціи при встрѣчѣ поѣзда торчитъ неизбѣжный чекистъ въ формѣ ТОГПУ^¹. Впрочемъ, на эту фигуру публика не обращаетъ никакого вниманія. ГПУ еще не затрагивало массы и массамъ было наплевать на ГПУ.

Болѣе двухъ сутокъ поѣздъ мчится на сѣверъ, оставляя позади раскаленныя степи и врѣзаясь въ болѣе прохладныя пространства, переходящія далѣе въ лѣсостепь. За Барнауломъ, главнымъ городомъ Алтая, уже начинается переходъ къ Барабинской степи съ ея куртинами деревьевъ и блестяшими зеркалами отдѣльныхъ озеръ. Буйная растительность этихъ степей, дающая пріютъ безчисленнымъ птицамъ и степнымъ животнымъ, колышется словно зеленое море, обвѣваемое ласковыми, полными весеннихъ степныхъ запаховъ, вѣтерками. Какое здѣсь безконечное приволье и какъ все пусто! Рѣдко увидишь гдѣ нибудь вдали степной поселокъ или хуторъ. И въ этихъ благословенныхъ, раздольныхъ степяхъ семь лѣтъ

тому назадъ валялись труппы русскихъ людей, убитыхъ только за свое несогласіе съ коммунистическими принципами. Порой въ степи можно видѣть бѣлѣющія кости. Можетъ быть это кости людей, нашедшихъ здѣсь безвременный конецъ?

Тысячу верстъ до самого Ново-Николаевска, переименованнаго теперь въ Новосибирскъ, мчится поѣздъ на сѣверъ. И горячія Семипалатинскія степи уже кажутся сномъ въ этихъ прохладныхъ мѣстахъ, едва освободившихся отъ зимнихъ оковъ. На станціяхъ продаютъ лѣсную землянику, въ поляхъ колышется колосящаяся рожь. Въ это самое время въ Семипалатинской губерніи идетъ жатва хлѣбовъ и въ самомъ разгарѣ сѣнокосъ.

Я не узналъ Ново-Николаевска. Изъ захолустнаго уѣзднаго города онъ превратился въ центръ. Выстроены цѣлые кварталы новыхъ громадныхъ зданій. На улицахъ большое оживленіе. Мнѣ очень хотѣлось пройти на окраину города и взглянуть на колбасный заводъ, гдѣ мы — компанія скрывавшихся сфицеровъ и скаутовъ изображали изъ себя счетоводовъ, по вечерамъ ѣли «супъ изъ двухъ блюдъ» и мечтали о скорой гибели коммунистическихъ насильниковъ. Но у меня не было времени: мой путь лежалъ на западъ въ Новороссійскъ, къ лазурнымъ берегамъ Чернаго моря.

День и ночь мчится поѣздъ по прямому, какъ стрѣла, пути, по сибирскимъ просторамъ, день и ночь бѣгутъ мимо безкрайныя степи. Опять медленно наростаетъ тепло. Во встрѣчныхъ поляхъ рожь уже наливается, зеленѣютъ пшеничныя поля и яркими темно зелеными пятнами выдѣляются посѣвы проса. Ближе къ Уралу уже начался сѣнокосъ. Тепло движется на встрѣчу намъ или вѣрнѣе — мы летимъ къ теплу.

Станціи мелькаютъ, оставаясь сзади поѣзда въ грохотѣ колесъ по скрещеніямъ рельсъ и въ обрывкахъ облаковъ пара и дыма паровозовъ.

На станціяхъ продаютъ съѣстное, появляется въ продажѣ зелень, лукъ, ревень и даже клубника. Пріятно выйти на нѣсколько минутъ на перронъ, вмѣшаться въ пеструю толпу, поговорить съ незнакомыми людьми и подышать свѣжимъ воздухомъ.

На одной изъ глухихъ станцій близъ Урала я хотѣлъ купить себѣ съѣстного. Только что прошелъ дождь и у перрона не видно ни одной торговки. Вѣроятно придется добѣжать до ларька невдалекѣ отъ станціи или зайти въ буфегь.

Я уже совсѣмъ наиравился къ дверямъ буфета, но, взгля-

нувъ налѣво, едва не вскрикнулъ отъ изумленія. Невдалекѣ отъ меня стоялъ скучающій чекистъ, смотрѣвшій въ противоположную сторону. По сутулой фигурѣ и привычкѣ держать руки за спиной, я скорѣе угадалъ, чѣмъ узналъ въ немъ своего однополчанина прапорщика Мыслицина.

Онъ медленно псвернулъ ко мнѣ лицо, смотря какъ то поверхъ меня. Да это несомнѣнно онъ. Я круто повернулся къ нему спиной и вошелъ обратно въ вагонъ. Еще разъ осторожно посмотрѣлъ на него въ окно и вздохнулъ съ облегченіемъ, когда станція осталась позади.

Что заставило Мыслицина поступить на службу въ ГПУ? Можетъ быть, безвыходное положеніе, житье подъ вымышленной фамиліей? Насколько я его зналъ, онъ относился къ большевикамъ рѣзко отрнцательно.

Во всякомъ случаѣ нужно быть осторожнымъ при выходѣ на станціяхъ.

Поѣздъ подходитъ къ Уфѣ. Здѣсь могутъ быть неожиданныя встрѣчи. Шесть лѣтъ тому назадъ меня здѣсь искали съ директивой чека — убить на мѣстѣ. Я забрался на среднюю полку и притворился спящимъ.

Послѣ Уральскаго хребта и природа и люди все рѣзко измѣнилось. Мелькаютъ частыя деревни, села, поля, перелѣски. Поля уже наполовину сжаты, сѣно почти скошено. Въ Сызрани на Волгѣ продаютъ вишни и помидоры.

На каждой станціи толпы веселой дѣтворы смѣющейся, шумливой. Кое-гдѣ встрѣчаются то слѣпые музыканты, то пѣвцы. Вагоны переполнены настоящими русскими людьми.

Новая экономическая политика (нэпъ), то есть возвратъ къ старымъ экономическимъ формамъ влила въ жилы истомленной революціей деревнѣ и худосочному городу новую жизнь.

Начались черноземныя степи. По ночамъ ясное небо пылало въ зарницахъ и далеко въ степяхъ мигали огни невидимыхъ хуторовъ и селъ. Звуки гармоники на станціяхъ, а иногда и хоровое пѣніе стали обыкновенными. Толпы молодыхъ парней и дѣвчатъ приходили на станціи встрѣтить поѣздъ, если онъ проходилъ подъ вечерокъ. Тутъ же крестьяне и подростки продавали съѣстное. Въ буфетѣ можно было получить обѣдъ и закуски. Все было, по внѣшнему, какъ прежде. Я съ тяжелымъ чувствомъ слушалъ разговоры одураченныхъ крестьянъ, принимавшихъ всѣ дѣянія коммунистиче-

ской власти за чистую монету, радующихся обновленной жизни какъ своей побѣдѣ. Они, конечно, не чувствовали и не подозрѣвали грядущаго близкаго разгрома своихъ иллюзій.

* * *

Поѣздъ нашъ покинулъ широкія степи и сталъ скрываться въ туннеляхъ, вырываясь изъ нихъ на высокія насыпи. Навстрѣчу намъ неслись горы Кавказскаго хребта. Около Новороссійска хребетъ подходитъ почти къ самому морю и отсюда идетъ на востокъ, постепенно удаляясь отъ него.

Меня занимало море: сейчасъ я его увижу. Силюсь разсмотрѣть изъ окна обрывки морского простора и вдругъ застываю въ изумленіи: вотъ оно море. Оно мнѣ показалось лазурной горой, уходящей въ небо. Еще и еще повороты пути и, наконецъ, поѣздъ останавливается у станціи, прогремѣвъ по желѣзной сѣткѣ скрещивающихся путей.

Я беру свой маленькій чемоданчикъ и иду по незнакомымъ улицамъ Новороссійска. Мнѣ хочется поскорѣй добраться до моря. Невдалекѣ отъ него снимаю скромный номеръ въ частной гостинницѣ и иду къ набережной.

Вотъ оно плещется у моихъ ногъ. Лазурная вода отливаетъ на солнцѣ зеленоватыми отсвѣтами, безконечно пріятными для глазъ. Передо мною уже нѣтъ лазурной горы. Вмѣсто нея разостлалось лазурное поле, скрывающееся за горизонтомъ и далекія волны нѣжились у призрачныхъ горныхъ береговъ и одѣтыхъ зеленью скалъ.

Воздухъ здѣсь такой, какого я не встрѣчалъ нигдѣ. Мнѣ казалось — его можно было пить.

Нѣсколько дней я предавался съ упоеніемъ лежкѣ на морскомъ берегу и купанью. Я забылъ обо всемъ: о своемъ скитальческомъ жребіи, о темномъ, полномъ неизвѣстности, будущемъ. Странное безразличіе ко всему овладѣло мною на берегу лазурныхъ водъ. Казалось — море погашаетъ и стремленіе къ новому и вѣчную неудовлетворенность, двигающую человѣка впередъ и угнетающую его въ этой земной юдоли.

* * *

Въ отдѣлѣ землеустройства Черноморскаго земельнаго управленія (Черокрзу) меня — загорѣлаго и уже обвѣяннаго морскими вѣтерками, встрѣтили съ удовольствіемъ: былъ

большой недостатокъ въ землемѣрахъ, и я пришелся какъ разъ кстати. Назначеніе на работу не замедлило состояться.

2. СОВѣТСКІЕ АГРОНОМЫ

Въ Туапсинскомъ уѣздномъ земельномъ отдѣлѣ обычная сутолока. Кабинетъ зава, насквозь прокуренный табакомъ, набитъ обычной совѣтской публикой. Около стола уполномоченные земельныхъ обществъ, ожидающіе землемѣровъ, агрономы. Мы съ уѣзднымъ землеустроителемъ сидимъ противъ зава. Высокій рыжій украинецъ доказываетъ заву:

— Что же это такое, товарищъ Францкевичъ, мы безъ малаго годъ ждемъ землемѣра. Кругомъ идетъ землеустройство, а у насъ нѣтъ.

— Завъ спокойно возражаетъ:

И не будетъ. Въ первую очередь землеустройство коллективовъ и поселковъ. А у васъ хутора.

— Такъ въ законѣ-жъ сказано — выбирай какой хочешь способъ, чи хуторъ, чи тамъ коллективъ, — возмущается рыжій.

— Сказано, самъ знаю, сказано. Такъ гдѣ же вамъ землемѣровъ взять? Вотъ онъ (кивокъ на меня) одинъ пріѣхалъ,а тянете въ пять мѣстъ.

Украинецъ еще возражаетъ, напоминаетъ о какихъ-то обѣщаніяхъ, но завъ уже говоритъ съ другими.

— Вотъ, товарищъ Дубинкинъ, — обращается ко мнѣ завъ, — поѣдете въ Джубгу. Здѣсь у насъ какъ разъ и агрономъ участковый.

Я оглядываюсь по указанному направленію и вижу худощавую дѣвицу лѣтъ тридцати съ папиросой во рту и толстымъ портфелемъ на колѣняхъ. Рядомъ съ ней молодая практикантка изъ сельско-хозяйственнаго вуза.

Мы условились относительно отъѣзда и изъ кабинета зава втроемъ направились на пристань. Вскорѣ долженъ былъ отойти пароходъ въ Новороссікскъ, дѣлающій остановку въ Джубгѣ. Пока мы устроились на берегу моря и начали съ дѣловыхъ разговоровъ.

Агрономъ Настя Дроздова окончила Екатеринодарскій сельскохозяйственный институтъ въ прошломъ году и теперь работала участковымъ агрономомъ Джубгскаго участка. Живетъ она съ матерью въ курортномъ селѣ Джубгѣ, верстахъ въ семидесяти отъ Туапсе. Ея подруга Оксана Хвинаръ оканчивала курсъ того же института въ будущемъ году и, здѣсь

въ Джубгѣ, отбывала практику. По совѣтекому обычаю я уже звалъ ихъ только по именамъ.

— Какъ у васъ обстоитъ дѣло съ коллективизаціей?

—      Скверно, — цѣдитъ сквозь зубы Дроздова.

Оксана возмущается:

— Мы въ работѣ совершенно одиноки. Намъ никто не помогаетъ. Да и помощи ждать отъ такихъ сотрудниковъ землеустройства, какъ здѣсь, трудновато.

— Брось, Нюра, къ чему намъ это? — морщится Настя.

— Вотъ еще, новости какія, да чего же молчать? — кипятится Оксана. — Вы подумайте, — обращается она ко мнѣ,— послушаешь здѣшнихъ землемѣровъ, такъ это сплошная контръ-революція.

— Во первыхъ, это слишкомъ широко «здѣшнихъ». Нужно говорить только о Николаѣ Ивановичѣ Петровѣ. Дѣйствительно, однажды, разговаривая съ нами, онъ говорилъ непозволительныя вещи о совѣтской власти, о партіи. И вообще относился къ современному строю критически.

Я искоса посматривалъ на возмущенныхъ агрономовъ, свѣжеиспеченныхъ совѣтскихъ дѣятелей, поднявшихся со дна — «дочерей двухъ крестьянъ и одного рабочаго отъ станка — какъ острятъ комсомольцы, щеголяя оппортунизмомъ.

Я пытаюсь успокоить Оксану:

— Знаете, прежде употреблялась пословица «за глаза и царя ругаютъ». Очевидно русскому человѣку вообще свойственно ругать государственный порядокъ, какой бы онъ ни былъ.

Оксана набросилась на меня, щеголяя знаніями обществовѣдѣнія. Она стрѣляла цитатами изъ «Азбуки коммунизма» и было жалко смотрѣть на этого вполнѣ зрѣлаго человѣка съ вывернутыми мозгами... Она не изучала исторіи. Для нея исторія начиналась съ октябрьскихъ дней. До этого былъ царизмъ и буржуазныя правительства. Всякое общественно-политическое явленіе она разсматривала безъ исторической перспективы и отъ того ея сужденія были узки и примитивны. Если ей случалось выйти изъ рамокъ «Азбуки коммунизма», она чувствовала себя безпомощной. Полную безпомощность проявляли онѣ и въ чисто практическихъ, агрономическихъ вопросахъ. Прописи онѣ, конечно знали, но опытъ агрономическій, увы, отсутствовалъ совершенно. Чтобы за-

крыть эту брешь, онѣ дѣлали длительныя экскурсіи въ область «обществовѣдѣнія», предпочитая конкретному отвлеченное. Впрочемъ, Настя Дроздова относилась ко всему спокойнѣе. Она была значительно старше своей подруги и знала старое «буржуазное время».

— Надѣюсь вы, товарищъ Дубинкинъ, намъ поможете?

— Конечно, конечно. Я уже восемь лѣтъ работаю въ землеустройствѣ и дѣло знаю. Будемъ работатъ совмѣстно.

Агрономы разцвѣли: наконецъ то они нашли настоящаго совѣтскаго работника. Нашъ разговоръ перешелъ на житейскія темы, ибо мои попытки перейти на спеціально агрономическія темы окончились полнымъ фіаско. Мои агрономы не знали подчасъ самыхъ обыкновенныхъ вещей агрономическаго обихода.

Наконецъ, уже вечеромъ мы устроились на параходѣ.

Ночь здѣсь наступаетъ довольно быстро, сумерокъ почти нѣтъ. Нашъ маленькій пароходъ идетъ, охваченный мракомъ, вздрагивая отъ работы машинъ. Мѣрно ударяютъ въ его корпусъ небольшія волны, слегка его покачиваютъ. Темный берегъ исчезъ, и только далекія огоньки среди горъ горятъ то гдѣ-то внизу — вѣроятно, у моря, — то гдѣ-то въ горахъ.

Мы сидимъ на палубѣ, и Настя разсказываетъ про свое дѣтство:

— Знаете, я вѣдь дѣтство провела в коммунѣ еще въ царское время.

— Не слыхалъ никогда о коммунахъ въ царское время,— сознался я въ своемъ невѣжествѣ въ такомъ важномъ вопросѣ, какъ исторія сельско-хозяйственныхъ коммунъ.

— Расположена она недалеко отъ Геленджика. Называется «Криница».

— Такъ вѣдь это толстовцы. — вспоминаю, наконецъ, я.

— Вотъ именно. Основалъ ее Еропкинъ. Именно въ этой коммунѣ я и провела дѣтство и школьные годы.

— Значитъ вы получили настоящее коммунистическое воспитаніе?

Въ полумракѣ мнѣ показалось, будто Настя поморщилась.

— Уродливо въ общемъ тамъ было поставлено и воспитаніе и обученіе. По толстовскимъ трафаретамъ. Молодежь эта учеба разумѣется не удовлетворяла. Начался форменный исходъ молодежи въ гимназіи. Вотъ и я тоже. Пріемные экзамены сдала хорошо. Но самое трудное было привыкнуть къ новому строю жизни, къ дисциплинѣ. Что вы удивляетесь? Да

вѣдь въ криницкой школѣ и въ жизни отсутствовала всякая дисциплина. Каждый дѣлалъ что хотѣлъ. И вотъ въ гимназіи мы сдѣлались посмѣщищемъ своихъ подругъ. Конечно, мнѣ теперь и самой смѣшно. Посудите сами: въ разгаръ занятій криничанка встаетъ и идетъ къ двери. Педагогъ удивленно освѣдомляется куда и почему хочетъ уйти криничанка. Она краснѣетъ, весь классъ хохочетъ. Или среди урока вынимаетъ завтракъ и начинаетъ закусывать. Опять очередной просакъ.

— Но вы, конечно, скоро привыкли?

— Вотъ въ томъ то и дѣло — не скоро. Вѣдь отсутствіе дисциплины впиталось въ плоть и кровь. И чувствовали мы всегда себя отвратительно: въ концѣ концовъ не знаешь, можно или нельзя сдѣлать какой нибудь пустяковый шагъ, движеніе, употребить выраженіе.

Гулкій свистокъ извѣстилъ о концѣ нашего путешествія. Пароходъ остановился на рейдѣ противъ Джубги. Изъ темноты вынырнула лодка, принявшая насъ съ судна.

Пароходъ выбралъ якорь, потушилъ лишніе огни и сталъ удаляться. Мы очутились во мракѣ безлунной ночи. Лодка скользила по небольшимъ волнамъ и медленно подвигалась навстрѣчу мигающему свѣту берегового маяка.

Съ пустыннаго берега мы идемъ по тропинкамъ среди темныхъ кустовъ и деревьевъ. Я иду сзади за моими спутницами, то опускаясь во встрѣчныя невидимыя ложбины, то взбираясь на пригорки, пока передъ нами не вынырнулъ изъ мрака силуэтъ бѣлаго домика съ освѣщеннымъ окномъ; насъ уже ждала старушка — мать Насти.

Мы сидимъ въ небольшой, освѣщенной лампой, комнатѣ и ужинаемъ.

— Вы все же не докончили вашъ разсказъ, Настя. Чѣмъ же кончилось ваше гимназическое мытарство? — спросилъ я.

—      Ничѣмъ. Я ушла въ революцію и сидѣла по тюрьмамъ.

3. ДАЕШЬ ХУТОРА

Село Джубга разсыпалось по долинѣ небольшой горной рѣчки того же имени, впадающей въ море въ предѣлахъ самаго села. Въ этомъ горномъ селѣ есть даже небольшая площадь и на ней церковь.

Недалеко отъ площади въ большомъ досчатомъ сараѣ съ грубо сколоченной сценой собралось общее собраніе зе-

мельнаго общества. На предсѣдательскомъ мѣстѣ мѣстный крестьянинъ-кооператоръ, съ неудовольствіемъ принявшій свое избраніе въ предсѣдатели этого собранія. Чванства въ этомъ, конечно, не было: всякій стремился уйти въ тѣнь, представляя поле дѣятельности партійнымъ людямъ. Соблюдающихъ крестьянскіе интересы безпартійныхъ общественныхъ работниковъ очень часто высылали съ береговъ Чернаго моря на берега Бѣлаго.

Собраніе идетъ, какъ вообще они идутъ въ совѣтскомъ союзѣ, съ массой ненужныхъ ритуально-коммунистическихъ рѣчей о давно извѣстномъ и никого не интересующемъ. Оживлеяіе вноситъ мой докладъ. Знакомлю, какъ всегда, съ земельными законами, сообщаю о правѣ каждаго крестьянина выбирать любой способъ пользованія землей и, конечно, особенно рекомендую коллективный способъ землепользованія. Настя и Оксана мнѣ усиленно помогаютъ. «Азбука коммунизма» у нихъ въ полномъ ходу.

Никто не возражаетъ. Предсѣдатель послѣ небольшихъ формальностей начинаетъ голосовать.

За коллективный способъ — никого. За образованіе выселковъ — половина.

Тутъ уже не выдержалъ предсѣдатель сельсовѣта Пустяковъ. Онъ обрушился съ рьяностью обиженнаго въ своихъ лучшихъ стремленіяхъ на своихъ «пасомыхъ», порученныхъ ему, пензенскому коммунисту, Черноморскимъ парткомомъ «тащить въ коллективъ» и «не пущать на хутора».

— Что же это, товарищи? Обсуждали мы съ вами безъ малаго годъ нашъ земельный вопросъ, намѣчали коллективы въ первую очередь. А теперь выходитъ на попятный. Какъ можемъ мы свою рабоче — крестьянскую власть обманывать? Надо забывать, товарищи, эти повадки — наслѣдство отъ царского режима. Здѣсь не стражникъ съ плетью, а своя рабоче — крестьянская власть, власть совѣтская.

Долго усовѣщевалъ Пустяковъ крестьянъ, но толку изъ этого не вышло. Даже хуже. Половина воздержавшихся отъ голосованія намѣревалась разбиться на хутора. Пустяковъ обличалъ эту «помѣщичью» повадку жить хуторомъ и пробовалъ запугивать будущихъ хуторянъ. Гробовое молчаніе было ему отвѣтомъ. Крестьяне нэповской поры вѣрили въ законъ. Они думалн примѣрно такъ: если есть твердый законъ, то Пустяковъ и комячейка не имѣютъ значенія. Газеты вели бѣшенную кампанію за «революціонную законность», необходи-

мую прй проведеніи въ жйзнь основъ новой экеномической политики (нэпа) или проще — право свободной торговли и накопленія капитала городской буржуазіи и замаскированная земельная собственность деревнѣ.

Довѣрчивые въ своей массѣ крестьяне вѣрили въ этотъ обманъ. Они и знать не хотѣли о временности нэпа. И впрямь въ этомъ вихрѣ возрождающейся эхономической жизнн трудно было вѣрить въ возвратъ къ такой дикой вещи какъ, скажемъ, голодный военный коммунизмъ. Какъ бы то ни было — нэпъ вызвалъ у крестьянъ довѣріе къ власти. Была пора подъема крестьянства — деревня начала богатѣть и вмѣстѣ съ тѣмъ у крестьянства появилась вѣра въ свои силы. Эти силы противопоставляли домогательству коммунистовъ добровольно коллективизировать крестьянскія хозяйства свои собственническія тенденціи. Ни о какой коллективизаціи, въ болѣе или менѣе крупномъ масштабѣ, не могло быть и рѣчи. И въ обширной Сибири, только что мною покинутой, и по всему пространству Россіи, шла тяга на хутора. Большинство фабричныхъ рабочихъ было связано съ деревней земельными интересами. Земельный законъ давалъ и имъ возможность удерживать за собою свои надѣльныя земли. Среди этихъ, не порвавшихъ съ деревней, рабочихъ хутора пользовались большой популярностью и ихъ кличъ «даешь хутора» несся по фабрикамъ и заводамъ.

Коммунистическая партія, казалось, въ земельномъ вопросѣ зашла въ явный тупикъ. Возвратъ къ единоличнымъ формамъ землепользованія означалъ бы полное пораженіе коммунистическихъ плановъ въ деревнѣ.

Однако, партія по своему обыкновенію прибѣгла и въ этомъ случаѣ ко лжи, въ этомъ я убѣдился еще будучи въ Сибири: вотъ какъ это произошло.

Завѣдующій Устькаменогорскимъ земельнымъ управленіемъ коммунистъ Колюшкинъ, уѣзжая въ отпускъ, оставилъ меня своимъ замѣстителемъ.

— Ничего, теперь время спокойное,— успокаивалъ они меня, — да и пробуду въ отпуску только мѣсяцъ.

Онъ сдалъ мнѣ дѣла и напослѣдокъ, передавая небольшой ключикъ, сказалъ:

— Вотъ это отъ нижняго ящика письменнаго стола. Тамъ секретныя бумаги. Смотрѣть тамъ ничего не нужно. Я этооставляю на всякій случай, чтобы въ случаѣ чего, не пришлось взламывать столъ.

Колюшкинъ уѣхалъ, а я остался на его мѣстѣ вридзавомъ земуправленія.

Близко соприкасаясь въ своей служебной дѣятельности съ власть имущими, я все болѣе и болѣе приходилъ въ смущеніе. Въ нихъ не чувствовалось ничего революціоннаго. Зто были обыкновенные бюрократы въ худшемъ смыслѣ этого слова, заботящіеся только о себѣ, о своемъ благѣ. И, глядя на нихъ, я началъ думать о перерожденіи большевиковъ, объ эволюціи ихъ въ сторону радикализма. Все указывало на это: разцвѣтъ крестьянскихъ хозяйствъ, широко развернувшаяся частная торгово-промышленная дѣятельность. Даже Чека теперь не такъ выпучивается и превратилась въ обычное совѣтское учрежденіе.

Однако, эти мои сомнѣнія быстро разсѣялись, какъ только я заглянулъ въ секретные документы.

Это были партійныя директивы. Это были нити, идущія отъ единаго кулака, сжимающаго пока подспудно, всю страну. Это были дѣйствительные законы регулирующіе всю жизнь, законы имѣющіеся только по ящикамъ съ секретными бумагами, въ большинствѣ находящіеся въ прямомъ противорѣчіи со всякими совѣтскими распоряженіями и опубликованными законами. Передо мной всталъ во весь ростъ преступный путь коммунистической власти, не отошедшей ни на іоту отъ своихъ намѣреній и готовящейся подъ покровомъ «благоденственнаго житія» къ ужаснымъ казнямъ. Гибель безпечнымъ, вѣрящимъ въ это благоденствіе и помогающимъ изо всей мочи вертѣть совѣтское государственное колесо, гибель думающимъ о наступленіи эры возрожденія, о перерожденіи большевиковъ, объ ихъ эволюціи. Только тогда я понялъ дѣйствительную силу лжи и провокаціи — оружія Коминтерна. Иными средствами и нельзя провести въ жизнь мѣропріятій, основанныхъ на злѣ и человѣконенавистничествѣ.

Моя дѣятельность какъ землеустроителя предстала тогда передо мною въ новомъ свѣтѣ. Горе хуторянамъ и отрубникамъ, которыхъ мы теперь устраиваемъ на земляхъ. Ихъ ждетъ вѣрная гибель въ недалекомъ будущемъ, ибо они встали на путяхъ преступной власти. Они уже и теперь обречены властью на уничтоженіе и ихъ кипучая работа надъ «своимъ» кускомъ земли дастъ плодъ не мнѣ, а ихъ убійцамъ.

7. НА РУИНАХЪ

Чѣмъ ближе я знакомился съ этимъ чудеснымъ краемъ, тѣмъ болѣе сожалѣлъ о позднемъ съ нимъ знакомствѣ. Я исколесилъ всю Россію отъ степей Предкавказья до дальняго сѣвера, отъ среднерусскихъ полей до Дальневосточныхъ окраинъ. Гдѣ только не пришлось мнѣ бродягѣ-землемѣру работать, начиная со времени изданія Столыпинскаго указа 9-го ноября 1907 года и до большевицкаго «земельнаго кодекса», какихъ только земель не измѣрялъ я за свою полную приключеній жизнь.

И, однако, Черноморскій край меня поразилъ и покорилъ. Благодатный край безъ зимы, край тропическаго изобилія и благоуханныхъ вѣтерковъ. Кавказскій хребетъ заслонилъ этотъ край отъ снѣжныхъ мятелей и холодныхъ вѣтровъ, благодатная теплота солнца и моря оживотворили его природу, разбросали въ безконечныхъ лѣсахъ его, среди среднерусскихъ лѣсныхъ породъ, радостныя чинары, высокія дикія черешни, могучіе платаны, развѣсистые орѣхи и скромныя неприхотливыя пальмы-хамеропсъ, переплели все ліанами, вѣчнозеленымъ плюшемъ и закрыли доступъ въ эти буйныя чащи колючими ліанами и кустарникомъ «держи дерево». Не пройти сквозь эти зеленыя стѣны. Только старыя черкесскія тропинки по горамъ, да звѣриныя дорожки даютъ возможность обойти эти мѣста.

Когда то здѣсь обиталъ многочисленный кавказскій народъ исламскаго вѣроисповѣданія. Священная война, провозглашенная въ 1877 году владыкою ислама, заставила ихъ покинуть родныя мѣста и уйти въ Турцію. Около трехъ четвертей отступившихъ погибло отъ голода въ турецкой Анатоліи, остальные же остались въ Турціи навсегда. И край ихъ опустѣлъ.

Покинутые сады и небольшіе лѣса разрослись и покрыли всю страну дѣвственнымъ полутропическимъ лѣсомъ. Нельзя видѣть безъ волненія цвѣтеніе этихъ фруктовыхъ лѣсовъ весною. Дикія яблони и груши огромныхъ размѣровъ, покрыты, какъ снѣгомъ, бѣлыми цвѣтами, и ласковые морскіе вѣтерки сдуваютъ съ нихъ пыльцу_; блестящую на солнцѣ, какъ золото. Всякое европейское плодовое дерево, перенесенное сюда, дѣлается неузнаваемымъ: оно такъ пышно растетъ и даетъ такой великолѣпный плодъ, какого никогда не могутъ дать земли по ту сторону Кавказскаго хребта. Плоды всякихъ

размѣровъ и вкусовъ погибаютъ здѣсь безъ пользы для людей. Въ каштановыхъ рощахъ пасутся дикіе кабаны, и фиговыя деревья, обыкновенныя здѣсь, какъ въ Поволжьи рябина лли черемуха, кормятъ птицъ и звѣрей.

Въ голодные девяностые годы по этому безлюдному краю вдоль морского берега отъ самаго Новороссійска до Сухума проложено шоссе. Оно высѣчено въ каменистомъ грунтѣ и прихотливо извивается по горнымъ склонамъ то убѣгая далеко въ ущелья, то появляясь опять у моря. Черезъ шумливые горные ручейки и рѣчки, низвергающіеся въ море, перекинулись каменные мосты, у зіяющихъ пропастей сбоку шоссе устроены небольшія стѣнки изъ камня. Часто у источниковъ, въ мѣстахъ, гдѣ шоссе сбѣгаеіъ внизъ, на небольшихъ площадкахъ устроены каменные водоемы. Здѣсь путники могутъ кормить и поить усталыхъ лошадей. Вдоль всего шоссе почти непрерывно тянутся дачныя постройки. Когда то здѣсь кипѣла жизнь, цвѣли роскошные цвѣты и виноградники. Теперь эта сказочная страна стала кладбищемъ. Хозяева дачъ покинули эти мѣста въ гражданскую войну и вотъ роскошныя постройки зловѣще смотрятъ оскаломъ выбитыхъ оконъ, а сады и виноградники захваченные буйной растительностью, превращены въ тропическую заросль. Здѣсь перепуталось все: чудесные цвѣты и декоративныя растенія садовъ разрослись благоуханными джунглями. Виноградныя грозди висятъ по деревьямъ, на остаткахъ трельяжей, на стѣнахъ домовъ. Тропинки къ морю заросли и нѣтъ кругомъ слѣда человѣческаго.

Мнѣ случалось ѣхать по шоссе на велосипедѣ и бродить по этимъ покинутымъ мѣстамъ. По всему видно: тутъ жили русскіе люди. Я не видалъ здѣсь даже двухъ одинаковыхъ построекъ: каждый строилъ себѣ жилище по своему. Какихъ только формъ не имѣютъ дома. На стѣнахъ домовъ, особенно внутри, цѣлая заборная литература. Здѣсь встрѣчаются и печальныя надписи о безнадежной любви и замѣтки скитальцевъ, скрывшихся подъ чужой личиной. Вотъ оставшіяся въ моей памяти нѣкоторыя надписи.

— Нашли здѣсь пріютъ два инженера и камергеръ. Хлѣба нѣтъ. Что будетъ дальше не знаемъ.

— Подъ скромяой личиной рабочихъ бодро шагаемъ въ неизвѣстное.

—      Слезы въ разлукѣ съ тобой омываютъ мою душу.

За шоссе сейчасъ же начинался настоящій дѣвственный лѣсъ. Врубаясь во время работъ въ лѣсныя чащи, я находилъ

среди зарвслей сакли, покинутыя когда то горцами, какія то сооруженія изъ камня: конусовидные ямы, выложенныя камнемъ.

— Что это за ямы?

Бывалый старожилъ — казак смѣется.

— Плѣнныхъ русскихъ сажали сюда въ кавказскую войну.

Я вспомнилъ отлстовских Жилина и Костылина и для меня понятны стали и остальныя сооруженія. Это были'укрѣпленія, возведенныя горцами противъ русскихъ.

Въ лѣсахъ Черноморья скрыта масса памятниковъ былого; наизвѣстныя древнія кладбища, дольмены, скифскія могилы, могилы крестоносцевъ.

Бродя по этимъ дикимъ мѣстамъ, доступнымъ для человѣка болѣе въ эпоху великаго переселенія народовъ, нежели теперь, я забывалъ обо всемъ: о проклятомъ коммунистическомъ гнетѣ, объ опасности быть опознаннымъ и даже о своей работѣ. Выходя изъ горныхъ ущелій на горы, я любилъ встрѣчать взглядомъ морской просторъ и подъ горячими лучами солнца ошутить едва уловимую волну прохлады, идущую съ моря.

Однажды, работая на склонѣ высокой горы Бжидъ близь селенія Архипъ — Осиповки, я встрѣтилъ челсвѣка, идущаго по тропинкѣ. Онъ, повидимому, смутился отъ неожиданности и прошелъ далыпе.

— Кто это?

Сопровождавшій меня мѣстный учитель замялся.

— Это не здѣшній.

— Не бойтесь, — усмѣхнулся я, — дальше меня нашъ разговоръ не пойдетъ.—Учитель тянулъ нерѣшительно:

— Да, тутъ, знаете, живутъ трое... бывшихъ офицеровъ.

— И объ этомъ никто не знаетъ?

— Ну, какъ не знаютъ. Мѣстные партійцы знаютъ... Они никого не безпокоятъ, ихъ тоже не безпокоягь. Вродѣ перемирія. Только я думаю это до случая.

4. НЕФТЕПРОВОДЪ ГРОЗНЫЙ - ТУАПСЕ

Завъ губернскимъ землеустройствомъ Ивановъ въ своемъ кабинетѣ въ Новороссійскѣ объяснялъ существо порученной мнѣ большой землеустроительной работы, и, водя толстым пальцемъ по картѣ, сказалъ:

— Вотъ видите, отъ города Грознаго предполагается провести въ городъ Туапсе нефтепроводъ. На разстояніи шестисотъ километровъ нефть будетъ перекачиваться по трубамъ до Туапсе. Здѣсь, въ Туапсе, будутъ выстроены нефтеперегонные заводы, будутъ изъ нефти добывать бензинъ, масла, керосинъ и много другихъ, менѣе важныхъ, продуктовъ. Нефтеперегонные заводы проектируется построить на мѣстѣ пригороднаго села Вельяминовки. Намъ поручено землеустроить это село. Нужно взамѣнъ отбираемыхъ отъ крестьянъ отвести имъ другія земли вблизи села, вотъ хотя бы изъ дачи барона Штенгеля, что ли. Затѣмъ, второе, нужно оцѣнить затраты по созданію крестьянами новыхъ садовъ и виноградниковъ взамѣнъ отбираемыхъ подъ заводскую территорію, затраты по перенесенію построекъ на новое мѣсто и все прочее.

— Въ какомъ же порядкѣ все это будетъ дѣлаться?— спросилъ я.

— Въ порядкѣ землеустройства. Никакого административнаго произвола со стороны кого бы то ни было мы не допустимъ, — продолжалъ зав. — Вы назначаетесь землеустроителемъ по этому дѣлу. Отъ грознефти будутъ представители инженеръ Умниковъ и товарищъ Горный Сергѣй Михайловичъ. Эти представители являются только заинтересованной стороной въ дѣлѣ, такъ же какъ и крестьяне.

— Стало быть все придется вести по правиламъ Столыпинскаго землеустройства? — прямо спросилъ я.

Ивановъ улыбнулся и кивнулъ головой.

Я не особенно вѣрилъ въ эти проекты. Они возникаютъ въ нѣдрахъ совѣтскихъ учрежденій, какъ грибы послѣ дождя и часто такъ же неожиданно исчезаютъ какъ и возникли.

Переговоривъ обо всемъ подробно я поѣхалъ къ мѣсту моей новой работы въ городъ Туапсе.

Началась обычная въ такихъ случаяхъ канитель: то поступаетъ распоряженіе приступить къ дѣлу, то пріостановить работы. Мнѣ это стало надоѣдать.

Наконецъ, изъ центра пріѣхалъ видный партійный работникъ и приказалъ грознефти начать работы. По обыкновенію начался шабаш. Оказывается упущены какіе-то тамъ сроки и все надо дѣлать срочно и спѣшно. Изъ Ростова на Дону пріѣхалъ завъ краевымъ землеустройствомъ Ильинъ, бывшій въ мирное время помощникомъ зеылемѣра и пошла потѣха.

Теплой лѣтней ночью мы работаемъ въ комнатѣ, отве-

денной намъ въ одной изъ школъ въ селѣ Вельяминовкѣ. Насъ трое: я, агрономъ Эпаминондъ Павловичъ Дара и агрономъ-почвовѣдъ Жуковъ Сергѣй Васильевичъ.

Эпаминондъ Павловичъ — русскій французъ, обычно веселый и жизнерадостный, на этотъ разъ сидитъ въ большой задумчивости. Онъ вмѣстѣ съ Сергѣемъ Васильевичемъ — агрономомъ отъ грознефти, разсуждаетъ объ оцѣнкѣ садовъ и виноградниковъ, подлежащихъ уничтоженію.

Разсуждаютъ они уже давно. Вопросъ очень сложный. Нужно провести его въ рамкахъ совѣтскихъ законовъ и въ тоже время не обидѣть крестьянъ. Это хожденіе между Сциллой и Харибдой измучило обоихъ агрономовъ. Еще бы, какъ не поверни или получается незаконно или невыгодно для крестьянъ, или не соотвѣтствуетъ секретнымъ директивамъ. Противозаконно — когда земельную собственность, замаскированную въ земельномъ кодексѣ, назовешь ея настоящимъ именемъ. За землю платить нельзя, оцѣниваются только затраты, вложенныя на созданіе сада и виноградника. При оцѣнкѣ же этихъ затратъ получается такая чушь несусвѣтная.

— Ну, какъ же будемъ дѣлать? — спрашиваю я, — завтра вѣдь надо начинать работы по оцѣнкѣ, а у васъ ничего нѣтъ. Что я скажу Ильину?

Жуковъ не торопясь вытеръ свои очки.

— Можетъ быть за ночь придумаемъ. Мнѣ пора идти.— Онъ жилъ гдѣто въ горахъ подъ Туапсе и расчитывалъ подумать еще и дорогой.

Ночью Эпаминондъ Павловичъ разбудилъ меня:

— Вставайте, Лука Лукичъ, я нашелъ.

— Чего вы тамъ нашли?

— Способъ оцѣнки.

Я хотѣлъ выругаться отъ всей души, но увидавъ его милые, привѣтливые глаза, побѣжденный его мальчишескимъ увлеченіемъ работой, всталъ и терпѣливо выслушалъ открытіе. Въ заключеніе Эпаминондъ Павловичъ сказалъ:

— Вотъ такъ и будемъ дѣлать. Пусть Сергѣй Васильевичъ немного убавляетъ отъ цифры моей оцѣнки, видоизмѣнитъ немного этотъ способъ и будетъ у него, своя якобы, оцѣнка. Вотъ и все. Представитель грознефти будетъ видѣть какъ мы каждый изо всей мочи защищаемъ порученные намъ интересы, а крестьяне въ накладѣ не останутся.

Сонъ у меня прошелъ. Мы сѣли у окна и съ удовольствіемъ слушали ночные концерты цикадъ, ночныхъ птицъ,

лягушекъ, дышали воздухомъ, напоенными весенними ароматами. Уже цвѣли мирты. Иногда откуда то легкій вѣтерокъ доносилъ запахъ азалій, называемыхъ тутъ «собачья смерть».

— Гдѣ еще есть такія мѣста? — спросилъ я.

— Едва-ли есть. Впрочемъ я встрѣчалъ въ Сочи сапожника, недовольнаго здѣшнимъ климатомъ. Какъ видите — все относительно. Сидитъ онъ подъ развѣсистой мимозой, тачаетъ сапоги и вздыхаетъ о Новониколаевскѣ.

— Ффу... Не могу сочувствовать сапожнику. Жилъ въ тѣхъ гиблыхъ мѣстахъ. Даже картофель тамъ плохо растетъ.

Эпаминондъ Павлбвичъ закурилъ, и неровный свѣть папиросы вырвалъ изъ мрака его матово блѣдное лицо, маленькую бородку и улыбающіяся губы.

— Жаль, — продолжалъ я, — не по теперешнимъ временамъ спокойная жизнь...

— Ну, мнѣ кажется, большевикамъ, въ концѣ концовъ, надоѣстъ эта игра въ «соціализмъ въ одной странѣ». Уже и теперь видно, какъ они сдаютъ одну позицію за другой. Я думаю все же ихъ опытъ кончится не реставраціей. Вѣроятно, міръ обогатится еще одной разновидностью демократической формы правленія...

Я не имѣлъ возможности разубѣждать оптимиста агронома о великомъ обманѣ новой экономической политики. Въ эволюцію власти вѣрятъ всѣ, начиная отъ простого крестьянина, ушедшаго теперь съ головой въ свое хозяйство, и кончая совѣтскими инженерами. И самъ я, до знакомства съ секретными документами, не соблазнялся ли эволюціонностыо большевизма? Три года спустя Эпаминондъ Павловичъ на опытѣ убѣдился въ своихъ заблужденіяхъ, сидя въ подвально-концлагерной системѣ.

* * *

Комиссія по оцѣнкѣ садовъ и построекъ выселяемой Вельямияовки состояла изъ вссьми человѣкъ. Представители грознефти въ нее не входили и считались заинтересованной стороной. Мы ходили по дворамъ, дѣлали оцѣнку и тутъ же я старался привести представителя грознефти къ соглашенію съ хозяиномъ усадьбы относительно размѣровъ вознагражденія. Въ большинствѣ случаевъ происходило добровольное соглашеніе. При разногласіяхъ дѣло шло въ судъ, неизмѣнно присуждавшій 'сумму, назначенную комиссіей.

Это шествіе комиссіи изъ дома въ домъ, безконечные разговоры, чрезвычайно утомляли. Представитель грознефти, Горный Сергѣй Михайловичъ, съ манерами большого барина держалъ себя съ достоинствомъ и блюлъ грознефтенскую копѣйку. Мужики отстаивали свои интересы: безъ большого упорства и предпочитали сговориться добровольно.

Обычно приходимъ и садимся за столь гдѣ нибудь въ саду. Хозяинъ и семья тутъ же въ полном составѣ. Агрономы идутъ считать деревья, лозы и все растущее и приносящее доходъ. Инженеры обмѣряють постройки и погружаются въ вычисленія. Черезъ четверть часа все готово — цѣна извѣстна. Я обращаюсь къ хозяину и Горному:

— Предлагаю сторонамъ договориться добровольно. Горный пыжится, искоса поглядывая на хозяина.

— Наша оцѣнка ниже оцѣнки комиссіи. Но, если хозяинъ пойдетъ навстрѣчу, я могу согласиться на оцѣнку комиссіи.

Хозяинъ, конечно, не согласенъ. Онъ начинаетъ оспаривать оцѣнку, хозяйка ему усиленно помогаетъ, вспоманая какъ подоломъ таскала на усадьбу камни и уничтожала мокрыя мѣста.

Наконецъ, Горный начинаетъ уступать:

— Ну, вотъ, я вамъ отдамъ этотъ домъ въ придачу. Вѣдь онъ оцѣненъ и грознефть его какъ бы покупаетъ.

Хозяинъ въ нерѣшительности.

Тогда я прихожу ему на помощь, совѣтую просить у грознефти какой нибудь пустяк еще и соглащеніе соотоялось. Стороны подписываютъ согласительный документ, а на другой день крестьянинъ получаетъ денги и начинаетъ строиться или въ Туапсе или выше, на горахъ. Пріемы столыпинского землеустроительнаго процесса и на большевицкой почвѣ давали отличнные результаты.

Въ этотъ денъ мы закоичнли работу на усадьбѣ рыбака. Его семья состояла из хозяина, жены, сына и внука, прижитаго матерью оть этого своего сына.

Вся семья дружно защищала свои права, а братъ своего отца, и внукъ своей матери спокойно игралъ невдалекѣ своими несложными игрушками.

— Сокращеніе числа родственниковъ — это своего рода экономия, — шутить Эпаминондъ Павловичъ.

Вечеромъ оба агронома и я возврящались к себѣ. Сергѣй Васиьевичъ медленно шагал по шиферной дорогѣ , хру-

стящей подъ ногой. Разговоръ нашъ опять коснулся странной семьи.

Сергѣй Васильевичъ остановился, закурилъ папиросу и, сдѣлавъ неопредѣленный жесть рукой, какъ бы отвѣчая своимъ мыслямъ, заговорилъ:

— Что-жъ, особеннаго тутъ ничего нѣтъ. Есть только нарушеніе цѣлесообразности. Разъ это не цѣлесообразно, значитъ оно и не жизненно.

Эпаминондъ Павловичъ оживился:

— Позвольте, Сергѣй Васильичъ, а кто эту цѣлесообразность установилъ?

Жуковъ улыбнулся въ свои усы.

— Есть цѣлесообразность, установленная человѣкомъ, какъ вотъ коммунистическая цѣлесообразность, а есть цѣлесообразность, установленная силою вещей. И эта цѣлесообразность имѣетъ единое начало — Бога.

Мы молча дошли до нашей квартиры. Сергѣй Васильевичъ распрощался и утонулъ въ вечернемъ сумракѣ.

— Покойной ночи.

— Покойной ночи, — прозвучало изъ сумрака.

5. ЗОЛОТАЯ ПОРА НЭПА ВЪ ДЕРЕВНѣ

Весною 1927 года я ѣхалъ по желѣзной дорогѣ изъ Туапсе въ Грозный по дѣламъ нефтепровода. Южная толпа, шумливая и веселая, наполняла вагоны, на людныхъ станціяхъ бойко шла торговля. Масса людей ѣхала на курорты и наводняла берега Чернаго моря отъ Новороссійска до Батума. Большевизмъ какъ будто исчезъ и его даже не чувствовалось въ этой сутолокѣ. Замолкли всякія политическія споры, надоѣдавшіе въ вагонахъ въ пору военнаго коммунизма, все стало яснымъ и понятнымъ. «Братишки» возглашавшіе въ семнадцатомъ году «за что мы боролись», уже не бьютъ себя въ бандитскую грудь, ѣдутъ вмѣстѣ съ толпой пассажировъ по своимъ дѣламъ, большею частью сугубо спекулятивнаго свойства. У крестьянъ разговоры о землѣ. Въ нашемъ купе какъ разъ трое крестьянъ и красноармеецъ. Натасканный красноармейской «политучебой» паренекъ, вспоминая «проклятый царскій режимъ» котораго по младости лѣтъ онъ не помнитъ, особенно восторженно отзывался о коллективной формѣ хозяйства.

Крестьянинъ постарше ощупываетъ его основательно

глазами и, я догадываюсь какъ, онъ осудилъ болтовню молокососа.

— Коллективъ… что-жъ… Должно быть что хорошее это дѣло. Только вотъ съ молоду къ нему надо привыкать, вотъ что я скажу. Намъ куда. . Мы бы вотъ по старому. Или бы вотъ хуторомъ.

Второй его поддерживаетъ:

— Хуторомъ въ самый бы разъ. Вся земля вмѣстѣ и все у тебя подъ бокомъ. Изъ хаты вышелъ и въ полѣ.. Такъ вѣдь вотъ бабы... Что ты съ ними подѣлаешъ. Куда, говоритъ, изъ села уходить? Какъ волки, вишь ты будемъ жить въ степи одни.

Красноармеецъ посмотрѣлъ на нихъ взглядомъ, означающимъ «эхъ, темнота» и сказалъ:

— И правда. Бабы лучше васъ понимаютъ дѣло. Какъ волки. Знамо, что какъ волки. Коллективъ, а не хуторъ, вотъ это настоящее житье.

Паренекъ хотѣлъ было продолжать, но я отвлекъ его своими разспросами мужиковъ какъ идетъ хозяйство, много ли скота, какъ обстоятъ дѣла съ сѣвооборотомъ.

Мужики народъ осторожный. Хвалить свое житье сразу они не станутъ — кто его знаетъ что за человѣкъ. Нахвалишь свое житье, а тамъ смотришь цопъ — и налогъ прибавятъ. Красноармеецъ оказался, конечно, болѣе откровеннымъ.

— Что и говорить — деревня богатѣть начала, — говорилъ онъ.

Второй крестьянинъ съ неудовольствіемъ взглянулъ на красноармейца.

— Ну, насчетъ богатѣть это ты здорово хватилъ, — говорилъ онъ, — ну, однако хозяйство поправляется. Коли такъ будетъ и дальше — ничего, дѣла пойдутъ на поправку. Налоги вотъ больно ужъ велики.

Опять завязывается споръ съ красноармейцемъ относительно налоговъ.

Мы подъѣзжаемъ къ городу Грозному.

Большой южный городъ Грозный лишенъ растительности, гибнущей отъ нефти. Нефть пропитала всю землю и даже плаваетъ по рѣкѣ жирными пятнами. Густыя толпы рабочихъ движутся непрерывно по тротуарамъ и въ воздухѣ стоитъ крѣпкая матерная ругань.

Случайно на улицѣ встрѣчаю стараго сослуживца, землемѣра-казанца. Онъ мнѣ очень обрадовался:

— Гдѣ же вы были въ эти смутные годы, Семенъ Васильичъ?

Я оглянулся назадъ и сказалъ вполголоса:

— Извините, дорогой мой — я уже восемь лѣть какъ Лука Лукичъ Дубинкинъ.

Пріятель весело разсмѣялся.

— Ну, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго.. Не вы первый, не вы послѣдній. Самое главное — умѣть уничтожать неувявки жизни, а остальное приложится.

Мы вспоминаем старыхъ друзей, погибшихъ наг поляхъ битвъ, неудачниковъ, попавшихъ въ подвалы.

Улица вливалась въ торговую площадь, запруженную народомъ. Сквозь обычный шумъ толпы гдѣ то слышалась странная пѣсенка. Невидимый теноръ тянулъ ее особымъ волнующимся и порою протяжнымъ речитативомъ, растягивая слова въ концѣ строфы:

Какъ поѣду я въ деревню,

Погляжу я на котятъ —

Уѣзжалъ — были слѣпые,

А теперь, поди, глядятъ.

Слѣпой нищій, сидя на землѣ съ деревянною чашкой на колѣняхь, тянулъ эту пѣсенку.

— Вотъ вамъ примѣръ приспособляемости, — замѣтилъ пріятель,— раньше этотъ слѣпецъ тянулъ «Лазаря» на паперти храма, а теперь переселился сюда: и перемѣнилъ репертуаръ.

Вечеромъ мы зашли въ церковь. Стриженный и нарочито побритый священникъ служилъ всенощную. Церковь почти пуста. Нѣсколько старухъ и стариковъ стоятъ у стѣнь. Славянскій языкъ молитвъ сталъ въ устахъ живоцерковниковъ какимъ то новымъ жаргономъ. Послушавъ плохое пѣніе немногочисленнаго хора, мы поспѣшили уйти. Коммунизмъ, старался черезъ своихъ агентовъ-живоцерковниковъ разложить церковь ложью и провокаціей. Карьеристы, неустойчивые и невѣрующіе священиики явилсь одною изъ сил, разрушающихъ русскую церковь. Источникъ, питающій совѣсть и сохраняющій святой завѣтъ любви къ ближнему въ противовѣс человѣконенавистнической идеѣ классовой борьбы загрязнялся темными силами. И церкви пустують. Вѣрующіе разумѣется не перестали вѣровать, но присутствіе въ церкви предателей — живоцерковникові отталкивало ихъ отъ храма. Въ своихъ скитаніяхъ я рѣдко встрѣчалъ домъ безъ иконъ.

Иконы часто встрѣчаются даже у партійныхъ людей, конечно, подъ спудомъ.

6. ВЕЛИКІЙ ПОГРОМЪ

Весною 1927 года грянулъ выстрѣлъ Коверды. Темныя силы, державшія Россію въ плѣну и притаившіяся подъ покровомъ нэпа, избрали именно этотъ выстрѣлъ за сигналъ къ давно подготовленному наступленію на «буржуазію», интеллигенцію и крестьянство.

Мы, дефилирующіе подъ знаменами протеста противъ убійства Войкова, не подозрѣвали какая масса изъ числа присутствующихъ на этой казенной демонстраціи попадетъ въ концлагерно-подвальную систему или будутъ разстрѣляны за непролетарское происхожденіе, съ пришитіемъ «для коммунистическаго приличія» какого-нибудь обвиненія въ выдуманномъ заговорѣ противъ совѣтской власти.

Вскорѣ, однако, начались странные аресты. Начали исчезать по одному, по два, по нѣсколько человѣкъ. Въ комнатѣ участковаго землеустроителя въ узу (земельное управленіе) я узнаю каждый день объ этихъ арестахъ: то исчезаетъ агрономъ, то группа крестьянъ изъ Вельяминовки. Эти аресты повергали насъ въ смущеніе. Мы пробовали опредѣлить характеръ арестовъ и не могли. Въ подвалѣ ГПУ исчезали люди всякихъ положеній и національностей. Пробовали узнать что-нибудь изъ партійныхъ сферъ. Напрасный трудъ — партійцы, даже изъ болтливыхъ, дѣлали видъ ничего не знающихъ.

Какъ то завъ узу, встрѣтивъ меня, освѣдомился, когда я сдамъ въ законченномъ видѣ большую работу по землеустройству Джубгскаго района.

— Черезъ мѣсяцъ расчитываю закончить, — сообщилъ я.

— Черезъ мѣсяцъ — это недопустимо долгій срокъ. Работайте дни и ночи.

Я зорко посмотрѣлъ на зава. Знаетъ что-либо обо мнѣ или же это просто такъ? Торопитъ съ работой, чтобы съ моимъ арестомъ не осталось неоконченной большой работы или же это только совпаденіе.

Ничего я не прочелъ въ глазахъ коммуниста и ушелъ съ тревогой. Идя на квартиру, я старался сообразить какія могутъ быть причины къ моему аресту. По службѣ — никакихъ. По профсоюзу — никакихъ, ибо взносы плачу исправно,

отъ нагрузокъ освобожденъ, какъ элементъ кочующій. Нѣтъ, съ этой стороны все въ порядкѣ. Остается еще одинъ пунктъ — Устькаменогорскъ. Если открыли мое мѣстопребываніе и сообщили въ здѣшнее ГПУ? Но что именно могли они сообщить изъ Устькаменогорска? Дальше начиналась область гаданій и всяческихъ предположеній. Однако, я бросилъ это безполезное занятіе и предпочелъ выжидать.

7. АРЕСТЪ

Работы мои подходили къ концу. Я перебрался въ дачное мѣстечко Макопсе (километрахъ въ двѣнадцати отъ Туапсе) и поселился въ избушкѣ у переселенца, невдалекѣ отъ морского берега и у самаго шоссе. Работать пришлось очень много, ибо подгоняли меня усердно. За мельканіемъ дней и ночей я забылъ о своихъ опасеніяхъ и думалъ только объ одномъ — какъ бы скорѣй свалить съ шеи надоѣвшую и мнѣ работу. Спалъ я около избушки подъ развѣсистымъ орѣхомъ, вставалъ съ восходомъ солнца и ложился глубокой ночью.

Уже въ концѣ работы мнѣ нужно было увидать Жукова. Я поѣхалъ по Сочинской дорогѣ въ Туапсе. Мотаясь по прокуреннымъ кабинетамъ всякаго начальства, ведя нудные дѣловые переговоры, я, наконецъ, рѣшилъ передохнуть. Оставалось только еще найти Жукова. Въ комнатѣ землеустроителей я нашелъ Эпаминонда Павловича.

— Гдѣ бы мнѣ найти Сергѣя Васильича? — обратился я къ нему.

Эпаминондъ Павловичъ нахмурился.

— Ему не повезло. Уже вторая недѣля пошла, какъ онъ арестованъ и сидитъ въ подвалѣ.

У меня заныло сердце. Эпаминондъ Павловичъ продолжалъ:

— Аресты не только не прекращаются, но еще усиливаются. Связываютъ ихъ съ убійствомъ Войкова и называютъ «Войковскимъ наборомъ». Среди арестованныхъ попадаются и лица близкія къ партіи, и комсомольцы, мѣстные крестьяне, безпартійная интеллигенція.

Я возвратился къ себѣ встревоженнымъ. Однако, здѣсь нѣтъ волнуюшихъ слуховъ, а работа не давала возможности о нихъ думать. Завъ опять меня усиленно подгонялъ съ работою. И опять мнѣ это показалось подозрительнымъ.

26 августа 1927 года я легъ въ постель подъ своимъ орѣховымъ деревомъ по обыкновенію поздно, чрезвычайно утомленнымъ работой и тотчасъ заснулъ. Сколько я спалъ, сказать трудно. Меня разбудилъ странный шорохъ. Я открылъ глаза и среди зелени кустовъ въ утреннемъ полусумракѣ увидѣлъ какія-то фигуры, шедшія ко мнѣ изъ лѣса.

Я приподнялся на постели. Фигуры подвинулись ближе ко мнѣ и я разлячилъ ясно трехъ вооруженныхъ пограничниковъ и съ ними краскома^¹.

— Кто здѣсь живетъ? — обратился ко мнѣ краскомъ.Я понялъ все; значитъ пробилъ мой часъ.

— Дубинкинъ. Землемѣръ Дубинкинъ.

— Мнѣ нужно сдѣлать у васъ обыскъ.

Я живо одѣлся и пошелъ вмѣстѣ съ командиромъ въ мою избушку. Обыскъ продолжался недолго. Командиръ потребовалъ мою частную переписку, просмотрѣлъ письма, мною полученныя и два изъ нихъ взялъ. Письма были отъ жены и въ обращеньи въ нихъ мое настоящее, не вымышленное имя.

— Значитъ донесли, — мелькнуло у меня.

— Я долженъ доставить васъ въ Туапсе, — сказалъ командиръ и поручилъ меня красноармейцу конвоиру. Простившись съ заплаканной женой, я покинулъ свое убѣжище на долгіе годы, а можетъ быть и навсегда.

Мы шли вдоль морского берега. Море нѣжилось подъ лучамы восходящаго солнца и лѣнивая тихая волна чуть плескалась у песчанныхъ береговъ. Въ прозрачномъ, чистомъ воздухѣ рѣяли птицы и крѣпкій соленый запахъ моря перебивалъ нѣжные ароматы цвѣтовъ.

Я не думалъ о происшедшемъ и шелъ какъ автоматъ. Мною овладѣли усталость и апатія. Все равно — будь, что будетъ.

Мой конвоиръ-пограничникъ — молодой деревенскій парень съ бѣлыми какъ ленъ волосами и синими глазами. Онъ шелъ вопреки правиламъ рядомъ со мною, дружелюбно на меня поглядывалъ и совсѣмъ не стѣснялъ моей свободы.

— Можетъ быть отдохнемъ? — спросилъ онъ.

— Ну, что-жъ, посидимъ, пожалуй. Надо посмотрѣть въ послѣдній разъ на море.

— Ну, какъ знать, послѣдній, али бо нѣтъ. Всяко вѣдь

бываетъ. Вотъ теперь мы васъ въ подвалы водимъ, а придетъ врёмя, вы насъ будете водить. Тутъ, какъ сказать, ничего не поймешь.

* * *

Дверь небольшой камеры при пограничномъ Туапсинскомъ отрядѣ захлопнулась за мной. Словно стержень какой вытянула изъ меня невидимая рука и я почувствовалъ тщету и борьбы и бѣшенной работы, легъ на лавку и тотчасъ заснулъ.

Проснулся я только ночью. Въ рѣшетчатое окно тянуло легкимъ прохладнымъ вѣтеркомъ и были видны меркнущія отъ утреннихъ лучей звѣзды. Вотъ и небо стало багровѣть. Я опять закрываю глаза и представляю себѣ какъ легкій утренній вѣтерокъ рябитъ море и оно, какъ и небо, загорается рубинами. Представляю себѣ и тихій лѣсъ, отвѣчающій легкимъ шелестомъ утреннимъ вѣтеркамъ.

Я уже готовъ былъ вскочить и направиться прочь отсюда, но колючая мысль о происшедшемъ заставила сѣсть на лавку. Рѣшетка въ окнѣ, закрытая дверь — сразу привели меня въ себя.

Мысли несутся потокомъ. Я не могу остановить ихъ бѣгъ, сосредоточить на чемъ нибудь. Что у меня на сердцѣ? Тяжесть? Нѣтъ, равнодушіе. Мелькаютъ какъ сонъ мои восьмилѣтнія скитанія, житье подъ вымышленной фамиліей, потеря близкихъ, дѣтей. И стало еще равнодушнѣе на сердцѣ. Куда мнѣ стремиться? Что такое я въ этой бурѣ, въ этомъ хаосѣ? Песчинка, трость, колеблемая вѣтромъ.

Звякнулъ ключъ и въ растворившейся двери, мой конвоиръ, бѣлокурый парняга. Въ рукахъ у него корзина.

— Вотъ тутъ прислали вамъ сливъ. Я взялъ корзину.

— Корзину обратно, — сказалъ пограничникъ.

— Она тутъ? — спросилъ я, разумѣя жену.

— Тутъ, тутъ. Черезъ часъ васъ повезутъ въ Новороссійскъ, — добавилъ онъ полушепотомъ.

Я отдалъ корзину. Дверь захлопнулась. Въ моихъ рукахъ облитыя слезами сливы, нѣмой знакъ присутствія любимой. Можетъ быть это послѣднее прости.

2. ПО ПОДВАЛАМЪ И ТЮРЬМАМЪ

1. ВЪ НОВОРОССІЙСКОМЪ ПОДВАЛѢ

Каменная, не широкая лѣстница вела вннзъ, въ подвальное помѣщеніе. Едва я перестунилъ порогь подвалала, какъ на меня пахнуло запахомъ пота, смѣшаннаго съ затхлостью непровѣтриваемаго помѣщенія.

На послѣднихъ ступенькахъ я слегка задержался, пытаясь разсмотрѣть темные силуэты мрачныхъ фигуръ охранниковъ-красноармейцевъ.

— Ну, иди, чего сталъ!— грубо крикнула темная фигура. Я шагнулъ еще нѣсколько шаговъ.

— Направо, — командуетъ конвоиръ.

Я взглянулъ туда. Справа отъ общаго подвала отгорожено желѣзной рѣшеткой помѣщеніе, наполненное полуголыми людьми. Полуголые люди двигались за рѣшеткой молча. Нѣкоторые подошли поближе, прильнули къ дюймовымъ желѣзнымъ трубамъ, образующимъ эту рѣшетчатую загородку и съ любопытствомъ осматривали меня.

Навстрѣчу мнѣ откуда-то изъ темнаго корридора между досчатыхъ перегородокъ, слѣва отъ рѣшетки, вышелъ невооруженный охранникъ со связкою ключей.

— Куда его? — обратился онъ въ полумракъ.

— Въ первую, — сказала темная фигура.

Гдѣ то въ полумракѣ щелкнулъ замокъ, открылась легкая досчатая дверь и пропустила меня, ошеломленнаго темнотой въ клѣтку.

— Такъ это и есть камера подвала номеръ первый, — пронеслось у меня.

Я стоялъ въ нерѣшимости среди молчаливыхъ фигуръ и старался разсмотрѣть и ихъ и помѣщеніе.

Камера была отгорожена отъ угла двухъ наружныхъ стѣнъ каменнаго подвала. Въ лѣвой стѣнѣ подъ самымъ потолкомъ было окно, но изъ него проникалъ въ камеру только полусвѣтъ: снаружи былъ футляръ и свѣтъ попадалъ только черезъ верхнее отверстіе этого футляра. Впослѣдствіи я узналъ: въ такихъ футлярахъ всѣ окна подваловъ ГПУ.

Ко мнѣ подошелъ плотный средняго роста человѣкъ въ очкахъ съ черепаховой оправой. Узнавъ въ немъ зава губернской стазрой (станція защиты растеній) энтомолога Бѣляева, я воскликнулъ:

— И вы здѣсь. Давно-ли?

Отовсюду на меня зашикали.

— Тише. Здѣсь говорятъ только вполголоса, — сказалъ Бѣляевъ.

— Такъ вотъ почему безмолвны полуголыя фигуры, — опять мелькнуло у меня въ головѣ.

Бѣляевъ продолжалъ пониженнымъ голосомъ:

— Идемте къ камерному старостѣ, онъ васъ запишетъ и укажетъ мѣсто.

Камерный староста священникъ Сиротинъ постарался меня успокоить какъ могъ, хотя я и не проявлялъ особаго безпокойства: мой организмъ окрѣпъ у лазурныхъ водъ. Староста указалъ мнѣ мѣсто на полу у самой двери, сообщилъ о неписанныхъ правилахъ внутренняго разпорядка, о подвальныхъ обычаяхъ.

Къ вечеру я уже освоился со своимъ новымъ положеніемъ и сталъ знакомиться съ населеніемъ камеры и ея жизнью. Здѣсь впервые за время моего подсовѣтскаго нелегальнаго существованія передо мною во всей наготѣ предстала сила, держащая въ тискахъ мою Родину. Здѣсь темнымъ силамъ не нужно было прибѣгать къ мимикріи, дѣлать видъ людей не чуждыхъ гуманизму и даже почитающихъ нѣкоторые, выработанные христіанской культурой обычаи и идеи. Здѣсь юдоль плача и отчаянія. Отсюда нѣтъ спасенія. Освобожденія изъ этихъ мѣстъ отчаянія рѣдки. Многіе уже не видятъ больше бѣлаго свѣта и идутъ отсюда въ могилу.

Разумѣется все это я зналъ и ранѣе теоритически. Но теперь это неизбѣжное, меня ждавшее, предстало передо мной во всей своей ужасающей гнусности. Я ощутилъ безвыходность своего положенія, ощутилъ эти стѣны, держашія меня въ плѣну и въ душу заползло отчаяніе.

Я лежалъ въ полусумракѣ на полу и теперь сквозь рѣшетки видѣлъ мрачную фигуру красноармейца съ ружьемъ-автоматомъ въ рукахъ. Рядомъ стоялъ пулеметъ. «Оставь надежду всякъ сюда входящій», казалось заявляла эта неподвижная вооруженная фигура охранника обреченныхъ людей.

* * *

Я и Бѣляевъ разговариваемъ вполголоса около окна въ футлярѣ. Онъ снова достаетъ объемистую рукопись съ изложеніемъ въ ней ряда обвиненій, ему предъявленныхъ слѣдователемъ — чекистомъ, и своихъ возраженій на нихъ. Кропотливо, но убѣдительно онъ разбиваетъ всѣ пункты обвиненія. Самый главный пункть — сокрытіе воинскаго званія. Его, поручика, обвиняютъ будто онъ генералъ.

— Вы думаете, васъ выпустятъ? — освѣдомляюсь я.

— Ну, выпустить — не выпустятъ, но все таки не такъ далеко запекутъ.

— Такъ у васъ же нѣтъ въ сущности никакой вины.

— А вы думаете — здѣсь у кого нибудь есть какая то вина? Виновные отсюда живыми не уходятъ.

Такое сообщеніе вовсе не было утѣшительнымъ для меня. Я, главарь крестьянскаго возстанія, жившій въ совѣтскихъ нѣдрахъ цѣлыхъ восемь лѣтъ подъ вымышленной фамиліей, могъ расчитывать только на пулю. Напрасно перечитывалъ я много разъ подрядъ «уголовный кодексъ», изданный въ видѣ маленькой брошюрки. Съ его сѣренькихъ страницъ передо мною вставалъ призракъ неизбѣжнаго.

И припомнились мнѣ сотни возможностей скрыться заблаговременно отъ ареста, возможностей, мною не использованныхъ. Я зналъ болѣе чѣмъ кто либо изъ моихъ товарищей по несчастью двуличность и преступность коммунистической власти. Надежда, неясная надежда на эволюцію большевиковъ удерживала меня на мѣстѣ и я оставлялъ свои планы бѣгства отъ малѣйшихъ подозрѣній. Истину объ отсутствіи большевицкой эволюціи пришлось мнѣ купить цѣною многолѣтнихъ страданій и горя.

Ко мнѣ подошелъ Сиротинъ.

— Знакомитесь съ обстановкой? — спросилъ онъ участливо.

— Да, знакомлюсь, — сказалъ я, покачавъ головою. —Только лучше было бы совсѣмъ этихъ подвальныхъ тайнъ не знать и погибнуть неожиданно.

Я разсказалъ Сиротину о своей борьбѣ съ совѣтской властью, участіи въ крестьянскомъ возстаніи и ждалъ отъ него подтвержденія своихъ пессимистическихъ предположеній.

— Дѣло не такъ ужъ и мрачно, какъ вы предполагаете, — возразилъ онъ — во первыхъ, васъ отправятъ по

этапу къ мѣсту совершенія преступленія — въ Казань, а во вторыхъ — ваше дѣло будетъ разсматриваться послѣ октября и можетъ попасть подъ амнистію, ожидаемую по случаю десятилѣтія совѣтской власти.

Дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней всё это начало осуществляться. Меня вызвали къ слѣдователю ГПУ.

Опять я очутился внѣ рѣшетки подвала. Сзади шелъ чекистъ, держа наганъ въ рукахъ и командуя мнѣ:

— Вправо. . . влѣво. . . прямо. . . стой.

Мы остановились у двери, выходящей въ корридоръ. Черезъ нѣкоторое время дверь открылась и я вошелъ изъ темнаго корридора въ свѣтлую, просторную комнату.

Слѣдователь — человѣкъ среднихъ лѣтъ, даже не взглянувъ на меня, сказалъ:

— Васъ отправляемъ въ Казань. Черезъ нѣсколько дней будете переведены въ тюрьму для слѣдованія по этапу. Распишитесь.

Я расписался въ прочтеніи этсго постановленія и такимъ же порядкомъ былъ водворенъ обратно въ камеру.

* * *

Вечеромъ подъ потолкомъ камеры вспыхивала электрическая лампочка и горѣла до самой утренней зари. Въ девять вечера всѣ должны уже спать и, во всякомъ случаѣ, лежать на своихъ мѣстахъ.

Жуткая тишина водворялась въ подвалѣ послѣ девяти часовъ. Даже отпѣтая шпана и та бодрствовала до двѣнадцати ночи, чутко прислушиваясь къ каждому звуку и каждому шороху извнѣ. Никто не зналъ за кѣмъ могутъ придти палачи въ эти жуткіе три часа, кому придется въ послѣдній разъ взглянуть на Божій міръ и умереть отъ руки безжалостнаго, пьянаго чекиста.

Тихо, безъ движенія лежатъ обитатели подвала. Мѣрно льется равнодушный свѣтъ электричества, безмолствуетъ сидящій у пулемета часовой. Минуты за минутами идутъ медленной чередой и, кажется, нѣтъ имъ конца.

Гдѣ-то далеко хлопаетъ отворившаяся дверь, снаружи доносится гулъ автомобильнаго мотора. Словно электрнческая искра пронизываетъ лежащихъ. Кажется, каждый затаилъ дыханіе и жадно ждетъ повторенія звуковъ.

Гулко отдаются подъ сводами подвала шаги пришедшихъ,

гремитъ засовъ, открывается дверь. Изъ какой камеры? Нѣть, не изъ нашей. Неясный гулъ снова, шаги удаляются или приближаются? Минуты превращаются въ годы. Глухіе звуки кажутся оглушительными. Боже мой, откуда эта тоска смертная, откуда эта тяжесть на сердцѣ неизбывная. Вѣдь знаешь не тебя, не за тобой идуть, не ты будешь сейчасъ умирать, а смертельная тоска сжимаетъ сердце, не вырвавшіяся рыданія сжимаютъ горло.

Умнраютъ звуки, водворяется жуткая тишина. Неподвижно сидитъ часовой и попрежнему льется свѣтъ электричества.

Рядомъ со мной лежитъ молодой, здоровый дѣтина и, заложивъ руки за голову, упорно смотритъ въ уголъ. Тѣнь отъ наръ затемняетъ его, но я вижу, какъ судорога нѣтъ, нѣтъ, да и перекоситъ его лицо. Я прикоснулся къ его рукѣ. Онъ вздохнулъ, повернулся ко мнѣ и вдругъ, сжавъ мою руку своими богатырскими клещами, зашепталъ:

— Вотъ, видите-ли, самъ я сколько разъ присутствовалъ на разстрѣлахъ. Жутко, правда, но не очень. Замѣтилъ я: приговоренный человѣкъ дѣлается какъ-то безсильнымъ и равнодушнымъ. Ну, равнодушнымъ становишься и къ нему. А вотъ теперь, здѣсь, каждой жилкой чувствуешь его, приговореннаго, то, что съ нимъ дѣлается. И на себя примѣряешь.

Замолчалъ на минуту комсомолецъ, но грызущая тоска гнала его высказаться.

— Эхъ, дураки мы русскіе люди, вотъ что. Легко было насъ заманить, ну, а теперь ужъ трудно выбраться изъ мѣшка. Взять хоть мое дѣло. Надоѣло оно мнѣ до смерти. Я вѣдь шишка: начальникъ Сталинградской милиціи. На курортѣ здѣсь меня арестовали. Растрата, ну, еще тамъ кое что. Да не въ томъ дѣло. Я за себя не боюсь: вездѣ своя братва. Только довезутъ до Сталинграда по этапу, а тамъ и выпустятъ. Но житье такое надоѣло. А вѣдь конца ему не видно.

— Неужели массовые аресты и разстрѣлы будутъ еще продолжаться? — спросилъ я.

— Продолжаться? Они только еще начались. Главные аресты и разстрѣлы должны быть закончены къ седьмому ноября, къ сроку амнистіи. Такъ теперь что дальше, то больше будетъ разстрѣловъ, чтобы убавить число амнистіи подлежащихъ. А послѣ амнистіи, конечно, опять начнутся, но этоже будутъ новые — своимъ порядкомъ и чередомъ.

Но откуда они набираютъ такую массу «преступни-

ковъ»? Чѣмъ эта страшная чистка вызвана? Не убійствомъ же Войкова въ самомъ дѣлѣ?

Начмиль (начальникъ милиціи) подумалъ немножко:

— Впрочемъ, что же? Тебѣ на свободѣ не бывать. Пожалуй и разскажу тебѣ кое-что о чекистахъ. Ты вотъ сказалъ: «преступники». Это мы все еще примѣряемъ на старое. Продолжаемъ говорить: преступленіе, судъ. На самомъ же дѣлѣ у нихъ въ ГПУ никакой борьбы съ преступностью и не ведется, если не считать изоляцію шпаны, то есть уголовниковъ-рецидивистовъ. И преступниковъ здѣсь въ подвалахъ, кромѣ шпаны, никакихъ и нѣтъ. Имѣется, правда, въ ГПУ бандотдѣлъ, то есть, отдѣлъ по борьбѣ съ бандитизмомъ. Но они этимъ самымъ бандитизмомъ почти что и не занимаются. Это наше дѣло, милицейское.

Ихнее же дѣло совсѣмъ не судебное, даже не милицейское. Аппаратъ у нихъ — сами ничего не найдутъ. Въ отношеніи сыска ихъ гепеушный аппаратъ ни копѣйки не стоитъ. Да имъ этого и не надо. Дѣйствуютъ только по доносамъ. А вотъ есть у нихъ отдѣлъ «освѣдомительный». Это, можно сказать, мозгъ ГПУ. Вездѣ у ГПУ имѣются секретные сотрудники или, какъ мы ихъ зовемъ, «сексоты». Въ каждомъ учрежденіи, въ каждомъ заводскомъ цехѣ, вообще, гдѣ только есть небольшая группа, тамъ и сексотъ. Настоящихъ сексотовъ, то есть наемныхъ агентовъ, служебниковъ, у нихъ очень мало. Главная масса сексотовъ изъ среды тѣхъ же гражданъ, за которыми надзоръ. Оплачивается сексотъ такой грошами или льготными пайками какими нибудь, а работаетъ за страхъ. Сексотское дѣло — аховое. Проболтается, такъ сейчасъ его въ «конвертъ» и «сушить». Бываетъ, что и разстрѣливаютъ. Каждый сексотъ это знаетъ и держитъ языкъ за зубами. Сфальшивить онъ не можетъ: ГПУ надъ сексотами держитъ еще сексота.

Работа у сексота не трудная. Каждыя двѣ недѣлн онъ долженъ подавать рапортъ. Пишетъ наверху свою сексотскую кличку, напримѣръ — «источникъ Осипъ». Дальше излагаетъ какъ за двѣ недѣли шла работа въ учрежденіи или цехѣ, гдѣ, какіе велись разговоры въ подробности до самыхъ малыхъ мелочей. Запишетъ, напримѣръ: у станка такого то рабочаго, въ девять часовъ утра такого-то числа собрались рабочіе такіе то, и велись между ними разговоры о томъ то и о томъ то. Либо отмѣтитъ о другихъ, какъ они тогда то сидѣли въ пивной, сколько чего выпили, о чемъ говорили. По виду какъ

будто все пустяки. Но по этимъ пустякамъ составляются сводки и губернія подобныя сводки ежемѣсячно отсылаетъ Москвѣ.

Ни одно поступающее отъ сексотовъ свѣдѣніе не пропадаетъ даромъ. Кто угодитъ въ рапортъ сексота, о томъ заводится дѣло. По этимъ дѣламъ въ дальнѣйшемъ, освѣдомительный отдѣлъ раскладываетъ дальнѣйшія, поступающія отъ сексотовъ свѣдѣнія. По сексотскимъ свѣдѣніямъ никого не арестуютъ, но ихъ хранятъ. Скажемъ, къ примѣру: вотъ вы Попадаете на примѣту, о васъ заводятъ дѣло и складываютъ въ него всѣ поступающія отъ сексотовъ на вашъ счетъ свѣдѣнія. И васъ не трогаютъ, но дѣло ваше лежитъ, растетъ и пухнетъ, а вы, отнюдь того не подозрѣвая, освѣщены въ ГПУ съ совершенною подробностью и съ самыхъ неожиданныхъ для васъ сторонъ.

Въ Москвѣ по сводкамъ видятъ, какъ и что происходитъ на мѣстахъ. И сейчасъ даютъ директиву — начинать очередную кампанію, скажемъ, — хоть бы по борьбѣ съ религіозностью. А кампанія — это значитъ, массовые аресты.

Берутъ съ краю всѣхъ, на кого заведены дѣла. И тутъ же арестованнымъ допросъ. Какъ это предъявятъ гражданнну какія онъ слова говорилъ у станка, — у него и глаза на лобъ. И начнетъ онъ, со страху, выдавать подъ диктовку слѣдователя своихъ несуществующихъ единомышленниковъ. Этихъ тоже арестуютъ. И пошла писать. И чего только запуганные люди не наговариваютъ на себя, — уму непостижимо.

Сочинятъ имъ чекисты какое ннбудь дѣло, заставятъ расписаться въ небывалыхъ преступленіяхъ. Затѣмъ, конечно, выбравъ изъ оговоренныхъ одного, другого, третьяго, отъ которыхъ пріятно отдѣлаться, используютъ удобный случай — разстрѣляютъ. Главныхъ оговорщиковъ — тоже — кого разстрѣляютъ, кого въ концлагерь. И вотъ вамъ: и дѣло есть, и преступники есть, и высшая мѣра наказанія есть. А преступленія и нѣтъ, и не было, — да кто это докажетъ? Никто во вѣкъ. Бумаги подписаны честь честью, оговорщики израсходованы. Всѣ концы въ воду. Такъ вотъ и гибнутъ люди.

Намъ внушаютъ и мы всѣ повторяемъ: и у насъ есть законъ и право. А на самомъ дѣлѣ ничего нѣтъ. Законъ — это только видимость одна. Никакого права нѣтъ, — есть палка ГПУ. И, въ концѣ концовъ, живешь, — не знаешь, — только ждешь, когда эта самая палка по тебѣ пройдется.

Конечно, не работай я въ милиціи, не зналъ бы всего этого, а, не зная, не думалъ бы и былъ бы спокоенъ. А какъ

присмотришься, да поймешь, тошно жить станетъ. На свѣтъ бы не глядѣлъ — такъ все надоѣло.

* * *

Къ утру вся камера погружается въ сонъ. Лампочка подъ потолкомъ тухнетъ, и водворяется вновь полумракъ. Около окна, въ слабо освѣщенномъ прямоугольникѣ, мелькають какія то тѣни. Можетъ бытъ птички? Даже эти маленькіе признаки жизни, идущей тамъ за подваломъ, кажутся значительными и интересными. Мы отрѣзаны отъ міра, мы погребены заживо въ этомъ угрюмомъ подвалѣ.

Отецъ Иванъ Сиротинъ — нынѣ камерный староста, уже давно бодрствуетъ въ своемъ углу. У него такое спокойное русское лицо, увѣренныя движенія. Кажется, будто отъ него идетъ нѣкая волна успокоенія.

Приносятъ кипятокъ. Начинается обычная утренняя суета. Сосѣди, давно сидящіе въ подвалѣ и знающіе другъ друга и свои дѣла, обмѣниваются впечатлѣніями, соображаютъ кого и изъ какой камеры сегодня «взяли». Для нихъ несомнѣнно одно: день до девяти часовъ вечера они проведутъ спокойно. А тамъ — опять тягостное ожиданіе, опять неотвязчивыя думы.

Я разговариваю съ отцомъ Иваномъ:

— За что васъ зацѣпили, отецъ Иванъ?

— Конечно, по навѣту. Донесли на меня, будто я, пять лѣтъ назадъ, при взъятіи церковныхъ цѣнностей совѣтскимъ правительствомъ, спряталъ Евангеліе... Собственно серебрянный окладъ Евангелія. А на самомъ дѣлѣ — въ церковь пожертвовали годъ тому назадъ совершенно новое Евангеліе.

— Кому же интересно васъ обвинить въ несовершенномъ преступленіи?

Отецъ Иванъ вздохнулъ.

— Злые люди всегда найдутся. Да дѣло и не въ нихъ.Трудное время теперь вообще переживаетъ Церковь. Очень много священниковъ арестовано и уже отправлено въ ссылку.

— А прихожане?

— Что жъ прихожане... Многіе просто перестали въ церковь ходить. И въ самой церкви расколъ. Живоцерковниковъ прихожане, какъ правило, не принимаютъ. И принять не могутъ. Молодежи среди прихожанъ почти нѣтъ. А развѣ старики вѣрующіе могутъ примириться съ живой церковью? Конечно, нѣтъ. Вотъ теперь и начинаегся водвореніе живоцер-

ковниковъ на мѣсто изгоняемыхъ и ссылаемыхъ чекистами священниковъ.

Впослѣдствіи въ концлагерѣ я встрѣчалъ и изрядное количество живоцерковниковъ въ числѣ другихъ попутчиковъ-большевиковъ. Но всѣ встрѣчаемые мной живоцерковники, — случайно, или ужъ это правило — были сексоты, люди аморальные, шкурники. Они то именно на первыхъ порахъ борьбы большевиковъ съ Церковью служили разлагающимъ ферментомъ церковной общины. Именно живоцерковники вели подрывную работу въ самыхъ нѣдрахъ церкви и эта работа высоко цѣнилась чекистами. Я припоминаю встрѣчу въ 1922 году въ глухомъ сибирскомъ городѣ Устькаменогорскѣ съ основоположникомъ живой церкви, епископомъ Александромъ Введенскимъ.

Путешествуя въ столь глухихъ мѣстахъ, онъ имѣлъ охрану изъ чекистовъ.

На диспутахъ съ безбожниками онъ всегда оставался побѣдителемъ, но эта его побѣда заканчивалась пересмѣшкой съ оппонентами и заигрываніемъ съ чекистами. Такъ во время диспута одинъ изъ комсомольцевъ спрашиваетъ:

— Скажите, товарищъ Введенскій, для чего вы носите такія широкія поповскія рукава?

— Это моя спецодежда, — сказалъ Введенскій, лихо засучивая рукава.

Смѣются чекисты, смѣются комсомольцы, смѣется и Введенскій.

И теперь, разговаривая съ Сиротинымъ, я понялъ, что онъ одна изъ жертвъ провокаціи живоцерковниковъ.

Хлопнула дверь камеры.

— Дубинкинъ, съ вещами.

Я собралъ свои вещи и вышелъ, сопровождаемый конвоиромъ. Вотъ опять знакомая лѣстница. Я поднимаюсь изъ подвала наверхъ. Боже мой, сколько свѣта! Я замедляю шаги отъ слѣпящаго солнечнаго свѣта.

— Ну, иди, иди. Останавливаться нельзя.

Я оправился и бодро зашагалъ изъ воротъ тюрьмы ГПУ. Слѣва и нѣсколько сзади меня сопровождалъ конный чекистъ, а справа шелъ красноармеецъ съ автоматомъ въ рукахъ. Изъ этихъ предосторожностей въ моей охранѣ я понялъ какъ меня разцѣниваетъ ГПУ. Но видъ освѣщенныхъ солнцемъ улицъ,_, живые люди, поблескивающее вдали море, такъ меня обрадовали. Повернувъ за уголъ, я едва не остановился отъ неожи-

данности: на меня смотрѣла пара заплаканныхъ милыхъ глазъ. Это былъ только одинъ моментъ. Увидѣвъ поворотъ моей головы, охранникъ угрожающе поднялъ ружье-автоматъ. Я отвернулся, но скосивъ глаза видѣлъ, какъ моя жена сошла съ тротуара и направилась прямо ко мнѣ.

— Нельзя, гражданка, прочь, — грубо заоралъ на нее конвоиръ.

Мы пошли далѣе.

2. ТЮРЬМА

Двухъэтажная каменная тюрьма съ двумя дворами, обнесенными высокой каменной стѣной съ постовыми вышками на углахъ, стояла на пригоркѣ и смотрѣла рѣшетками мрачныхъ оконъ своихъ въ бирюзовое море.

Всѣ камеры тюрьмы переполнены. Если въ каждой камерѣ по мирному времени полагалось пятнадцать заключенныхъ, то теперь тамъ шестьдесятъ и болѣе. Ночью люди ложатся всѣ подрядъ: на нарахъ, подъ нарами, на полу и въ проходахъ. Послѣдній человѣкъ ложится уже вплотную къ приносимой на ночь бочкѣ, называемой «парашей».

Люди, томимые бездѣльемъ и угнетаемые своимъ положеніемъ очень много курятъ, и въ камерѣ всегда облака табачнаго дыма. Здѣсь, въ тюрьмѣ, совершенно иной режимъ, чѣмъ въ подвалѣ. Говорятъ всѣ полнымъ голосомъ, надзиратель разговариваетъ и даже шутитъ съ заключенными. Глубокая провинція — не столичныя строгія Бутырки. Но мы тогда этого не знали и не цѣнили.

Меня помѣстили въ двѣнадцатую камеру, набитую до отказа казаками, интеллигенціей — русской и туземной.

Сергѣй Васильевичъ Жуковъ, оказавшійся тамъ, очень мнѣ обрадовался:

— Я такъ и думалъ,— говорилъ онъ послѣ первыхъ привѣтствій, — не избѣжать вамъ этой участи.

Но больше всего поражены были моимъ появленіемъ вельяминовцы. Ихъ было въ тюрьмѣ изрядное количество.

— Какъ же это вы, Лука Лукичъ, тоже за рѣшетку, — говорилъ старый вельяминовецъ? — Мы думали вы самое высокое начальство. Комиссіей заворачивали. Ошибку, должно быть, сдѣлали?

— Всѣ мы тутъ по ошибкѣ сидимъ, — шутитъ сосѣдъ-казакъ. — Вотъ только головой которымъ приходится расллачиваться за ошибки, — съ горечью закончилъ онъ.

Я сталъ присматриваться къ тюремнымъ обитателямъ. Здѣсь были представлены всѣ слои общества. Какихъ только профессій тутъ нѣтъ: фотографы, плотники, столяры, художники, оперные пѣвцы, врачи, дантисты, музыканты, священники, учителя, торговцы, землепашцы. Надъ всей этой разношерстной компаніей висѣло одно обвиненіе — въ контръ-революціи. Уголовниковъ было очень мало. Шпана, или по здѣшнему «кодло» — воры-рецидивисты, была сосредоточена въ двухъ нижнихъ камерахъ. Они были самыми безпокойными обитателями тюрьмы и считали ее «своимъ роднымъ домомъ». По ночамъ у нихъ случались драки, поднимался невообразимый шумъ. Часовой съ постовой будки на стѣнѣ поднималъ стрѣльбу въ окна хулиганящей камеры и этимъ ее тотчасъ успокаивалъ.

Послѣ признанія комсомольца-начальника Сталинградской милиціи для меня стали ясны причины, загнавшія сюда, за тюремныя рѣшетки, невинныхъ людей. Но рѣшительно всѣ тюремные сидѣльцы и каждый порознь не могли прійти въ себя отъ неожиданности и совершенно не понимали — почему именно ихъ загнали въ тюрьмы? Только одни казаки, а ихъ было здѣсь большинство, не спрашивали — почему и за что ихъ посадили: имъ вспомнили старые грѣхи — участіе въ бѣломъ движеніи. У нихъ были грѣхи, и не малые. Они недоумѣвали только объ одномъ: почему именно ихъ — небольшія сравнительно группы (человѣкъ по пять-шесть со станицы) — рѣшили посадить въ первую очередь, оставивъ всю остальную массу бѣлыхъ казаковъ нетронутой. Они не знали истинной прнчины этого и этимъ возмущались. Причины же были совсѣмъ не въ юридическихъ нормахъ.

Наступленіе темныхъ силъ развивалось медленно, но съ наростающей жестокостью. Оставшаяся въ живыхъ часть казаковъ — теперешнихъ сидѣльцевъ, — попавъ въ лагеря, въ общемъ, выиграла. Во времена «сплошной коллективизаціи» ихъ станицы были залиты кровью, а казачьи семьи, попавъ въ «спецпоселки», умирали «въ разсрочку». Въ спецпоселкахъ ограбленные казаки получали скудный индивидуальный паекъ только за выработку полновѣснаго рабочаго урока на лѣсоразработкахъ. Слабыя женщины, старики и дѣти (на совѣтскомъ жаргонѣ — «иждевенцы») не получали ничего. Имъ предоставлено было постепенно угасать отъ голода.

Я помѣстился подъ нарами, рядомъ съ музыкантомъ, и былъ очень доволенъ своимъ мѣстомъ. Обыкновенно вновь

прибывшему приходилось порядочное время спать подлѣ «параши». Я же этого непріятнаго сосѣдства по счастію избѣжалъ. ^:

Здѣсь, въ тюрьмѣ, при видѣ моря и близкой громады Кавказскаго хребта, я началъ понимать — какое великое благо свобода, ощутилъ ее — потерянную — всѣмъ существомъ своимъ и затосковалъ. Мнѣ казалось такимъ возможнымъ скрыться въ горахъ и тамъ жить. Пусть бы хоть цѣлую вѣчность продолжалось это житье въ горахъ, только бы не эта проклятая клѣтка. Я не могъ найти себѣ мѣста отъ неожиданно нахлынувшей тоски. «Бѣжать» — вотъ единственная мысль, мною овладѣвшая. На получасовыхъ ежедневныхъ прогулкахъ по тюремному двору я прилежно разсматривалъ тюремныя стѣны съ единственной мыслью — не откроется ли возможность побѣга. Тутъ такъ близко до горъ и лѣса — всего какихъ нибудь два километра. А тамъ, въ горахъ, — свобода и жизнь! Я часами разговаривалъ подъ нарами съ Сергѣемъ Васильевичемъ о возможности побѣга и житья въ кавказскихъ горахъ. Такой опытъ лѣсной жизни у меня былъ: восемь лѣтъ тому назадъ, участвуя въ крестьянскомъ возстаніи, я проскитался въ лѣсахъ четырнадцать мѣсяцевъ. Сергѣй Васильевичъ больше молчалъ и, повидимому, безропотно подчинился року.

Тоска моя усиливалась день ото дня. Я не могъ спокойно спать и меня мучали кошмарные сны. Я видѣлъ себя обычно на свободѣ въ вихрѣ разныхъ событій. Въ эту кинематографическую мѣшанину нежданно откуда то врѣзалась мысль — а почему я не въ тюрьмѣ? и я тотчасъ пробуждался, съ тоскою смотрѣлъ на выдѣляющіеся на ночномъ небѣ переплеты рѣшетокъ. Въ моемъ воображеніи со всей ясностью вставалъ ужасъ моего положенія. Я готовъ былъ кричать отъ душевной боли. . . Хоть бы землетрясеніе. Я отвлекаюсь вихремъ мыслей отъ душевной боли, представляю себѣ землетрясеніе, разрушаюшее тюрьму, представляю себя бѣгущимъ къ Кавказскому хребту, къ спасительному южному густому лѣсу.

Часы идутъ за часами. Я смотрю во мракъ невидящими глазами и тоскую объ утраченной свободѣ, объ утерянныхъ навсегда близкихъ. Понемногу въ душѣ созрѣваетъ твердое рѣшеніе: бѣжать, бѣжать при первой возможности гдѣ угодно и какъ угодно!

3. ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ

Даже здѣсь — въ этой юдоли тоски и отчаянія жизнь не можетъ заглохнуть и пробивается черезъ всѣ преграды.

Начинается тюремный день. Каждый старается забыть свое горе, чѣмъ нибудь заняться. Здѣсь воспрещены только карты, но процвѣтаютъ шашки, шахматы, домино, нарды. Разрѣшены даже книги изъ тюремной библіотеки. Но книга изъ тюремной библіотеки не унесетъ въ иной міръ грезъ. Отъ нея также вѣетъ тюремной дѣйствительностью. На форзацныхъ бѣлыхъ листочкахъ переплетенной книги и на бѣлыхъ внутреннихъ оклейкахъ ея переплета краткія, полныя отчаянія фразы, писанныя смертниками въ томленіи передъ разстрѣломъ. Нѣтъ, ужъ лучше не видѣть этихъ книгъ.

Самый старый обитатель нашей камеры — пожилой, толстый армянинъ Учинджіянъ. Это онъ, плачущій иногда надъ своей судьбой, часто шутитъ съ сосѣдями, разсказываетъ сказки, показываетъ тюремныя игры. Потѣшаются обыкновенно надъ вновь прибывшимъ простакомъ. Всѣ стараются быть весельми и, даже случается, смѣются. Но смѣхъ этотъ не задѣваетъ души. Въ душѣ остается и точитъ все время какъ червь тоска, тоска по утерянной свободѣ. Здѣсь убивается энергія, убивается надежда на избавленіе. Это не тоска заключеннаго въ тюрьму на опредѣленный срокъ. Заключенный на срокъ знаетъ: придетъ время и его выпустятъ на свободу. У него есть чѣмъ жить. Но мы — подслѣдственные, не знаемъ своей судьбы, не знаемъ — придется ли еще смотрѣть на бѣлый свѣтъ. Это сознаніе своей обреченности вызываетъ постоянно грызущую, неопредѣленно тяжелую тоску, отравляетъ жизнь. Мы всѣ болѣли этой тяжелой психической болѣзнью, однако, употребляли всѣ усилія держать ее скрытой у себя внутри, не обнаруживали своей слабости, разнообразили какъ могли наши тюремные будни. Впрочемъ, наши развлеченія не такъ уже и разнообразны. Оперный пѣвецъ споетъ вполголоса арію-другую изъ оперы, профессоръ прочтетъ короткую лекцію, врачъ разскажетъ, какъ слѣдуетъ сохранить здоровье. Слушая ихъ я продолжаю тосковать и думать о чекистской пулѣ, прерывающей жизнь здороваго и больного съ одинаковой безпощадностью.

Немножко въ сторонѣ отъ насъ держался старичекъ Масловъ — петербуржецъ. Онъ никакъ не хогѣлъ вѣрить, будто его, Маслова, подвергнутъ одинаковой карѣ съ этимъ

опредѣленно контръ-революціоннымъ сбродомъ, какимъ являлись въ его глазахъ всѣ мы остальные. Еще бы: Масловъ управлялъ въ Новороссійскѣ губернскимъ финотдѣломъ (казначейство), принесъ своей дѣятельностью несомнѣнную и большую пользу совѣтской власти. И онъ работалъ для власти не по принужденію. Если бы начальство могло заглянуть въ его сердце, въ его мозги, начего кромѣ сто процентнаго пріятія большевизма тамъ не нашло-бы. И вдругъ его запрятали въ тюрьму. За что? Онъ морщитъ лобъ, дѣлаетъ гримасу.

— Ну, была у меня въ Ленинградѣ (непремѣнно въ Ленинградѣ, а не въ Петербургѣ) фабричка небольшая. Бумажная фабричка. Всего тридцать рабочихъ. И я же этого не скрывалъ. Ну, это, конечно, пустяки. Я надѣюсь, на дняхъ меня выпустятъ,—заканчивалъ онъ, высоко поднявъ брови и усаживаясь поудобнѣе.

Я видѣлъ его на этапѣ и въ Екатеринодарѣ и въ Московскихъ Бутыркахъ. Надежда его не покидала. Пришелъ въ себя онъ только въ Соловкахъ и закончилъ свой жизненный путь въ братской тифозной могилѣ.

Казаки «залегали» на нарахъ «по станично», вели свои казачьи разговоры, а больше молчали, ожидая рѣшенія своей участи. Шесть лѣтъ тому назадъ бѣлые казаки повѣрили обѣщаніямъ совѣтской власти о полномъ забвеніи ихъ грѣховъ и преступленій противъ рабоче-крестьянской власти въ случаѣ возвращенія. Убаюканные нэпомъ, возродившимъ ихъ хозяйства и давшимъ имъ сытую жизнь, казаки и не думали о грозящемъ имъ возмездіи. Ихъ не трогали. Такъ думали казаки и дальше жить. Однако, этотъ противоестественный союзъ съ большевиками къ добру не привелъ. Могучій казакъ-кузнецъ Хоменко лежалъ какъ разъ среди голыхъ наръ и дымилъ папиросой. Табакъ у всѣхъ казаковъ свой, хорошій табакъ; люди они всѣ зажиточные, положительные. Кузнецъ молчитъ. Фотографъ Афиногенычъ, сидящій за сбытъ куда то карточки Буденнаго, лѣзетъ изъ подъ наръ и задѣваетъ огромную босую ногу казака.

— Ну, и нога. Изъ такой ноги можно двѣ сдѣлать, — говоритъ онъ, почесывая лобъ.

Казакъ смотритъ на высокую щуплую фигуру фотографа и изрекаетъ:

— По хатѣ и хвундаментъ.

Потомъ они начинаютъ мирно играть въ шашки. Афиногенычъ въ сотый разъ разсказываетъ, какъ Буденный былъ

знакомъ съ нимъ запросто и если бы теперь можно было ему написать, непремѣнно бы заступился «начальникъ первой конной» за взятаго за жабры фотографа. Онъ и на Соловкахъ остался при томъ же мнѣніи.

Я лежу подъ нарами рядомъ съ молодымъ музыкантомъ Иваномъ Пройдой. Онъ разсказываегь кое что о себѣ:

— Вы думаете я Иванъ Пройда и на самомъ дѣлѣ? Ничего подобнаго: я и числа своимъ фамиліямъ не упомню. А все почему? Жизнь такая, приходится часто мѣнять мѣсто. Работаешь въ какомъ ннбудь полковомъ оркестрѣ. Конечно, особенно много не заработаешь. Возьмешь — свистнешь инструментъ и подался въ другой городъ. Тамъ сейчасъ въ полкъ къ маэстро. Такъ и такъ, молъ, кларнетистъ, скажемъ. Дастъ пробу — и готово. И документовъ не спрашиваетъ. Да еще въ случаѣ нужды, отъ ГПУ прикроетъ. Вотъ у насъ братва какая.

— Пожалуй это можетъ и надоѣсть, — возражаю я. Цыганская жизнь, вѣчныя опасенія.

— Привычка, — говоритъ Пройда. — Вотъ въ послѣдній разъ мнѣ довѣрили инструменты въ ремонтъ свезти. Инструментовъ было много. Я ихъ, конечно, свистнулъ, загналъ одному человѣчку. Однако, вскорѣ влипъ — поймали. Дѣло это происходило въ Узбекистанѣ. Погрузили насъ въ товарные вагоны.

— Кого это васъ?

— Тамъ въ Туркестанѣ все время идетъ война съ мѣстными бандитами-басмачами. Вотъ съ плѣнными, захваченными въ одной изъ стычекъ съ басмачами, меня и отправляли. Хорошо. ѣдемъ въ товарномъ. Вагонъ открытъ со стороны часового. Жара тамъ сильная и въ закрытомъ вагонѣ ѣхать невозможно. Часовой около выхода полулежитъ. Да и задремалъ. А поѣздъ шелъ шелъ, да и остановился. Я не долго думая, тихонько черезъ часового переступилъ и разъ, подъ вагонъ.Смотрю, а за мной всѣ басмачи до единаго удрали. Вотъ и пришлось мнѣ послѣ этого самаго случая сплетовать подальше сюда, на Черное море. Года полтора жилъ. Мѣсто было ничего. Да, вѣдь бабы ужъ обязательно подведутъ. Кабы не бабы — кто тутъ найдетъ? Нипочемъ нельзя было найти.

Пройда принимается ругать на всѣ корки «слабый полъ» и клясться никогда ничего не довѣрять «этому зелью-бабамъ».

Послѣ обѣда подходитъ нашей камерѣ очередь идти на прогулку. На дворикѣ, при возвратѣ камеры съ прогулки,

можно было зайти за выступъ крыльца и отставъ отъ своей камеры, подождать слѣдующую и съ ней еще полчаса погулять.

Сергѣй Васильевичъ прогуливался съ человѣкомъ среднихъ лѣтъ, одѣтымъ въ рваную блузу и брюки цвѣта хаки. На головѣ у него шапочка тюленьей кожи. Онъ былъ не изъ нашей камеры, словчилъ отстать отъ своихъ и теперь гулялъ съ нами. Я подошелъ къ нимъ.

— Вотъ вамъ, — обратился ко мнѣ Жуковъ, — кругосвѣтно-тюремный путешественникъ; уже побывалъ на Соловкахъ и опять, повидимому, собирается туда же.

Я заинтересовался. Исторія «путешественника» оказалась очень несложной.

Просидѣлъ этотъ бывшій крупный помѣщикъ три года на Соловкахъ за свою «буржуазность» и былъ послѣ отбытія каторги водворенъ на три года въ ссылку въ одну изъ губерній. За попытку удрать его схватили. При обыскѣ нашли у него адреса нѣкоторыхъ высокопоставленныхъ особъ въ Болгаріи. Новый срокъ въ три года Соловецкой каторги ему былъ, конечно, обезпеченъ.

Дзюбинъ (такъ звали соловчанина) довольно спокойно относился къ своей судьбѣ и равнодушно ожидалъ этапа. Для него тюрьма уже перестала быть тюрьмой. Какъ я узналъ потомъ, изъ чувства человѣколюбія онъ не разсказывалъ намъ — будущимъ соловчанамъ — о Соловецкой каторгѣ ничего ужаснаго, отдѣлываясь общими фразами. Для насъ же Соловецкая каторга была большимъ, но отнюдь не зловѣщимъ иксомъ.

4. БЕРУТЪ СМЕРТНИКОВЪ

По тюрьмѣ поползли слухи. Тюремные надзиратели взяли у камерныхъ старостъ списки заключенныхъ и съ озабоченнымъ видомъ ходили по камерамъ, что то въ спискахъ отмѣчая. Старые тюремные сидѣльцы поняли эти приготовленія. И замолчали обреченные, бросивъ и занятія дозволенными играми и разговоры. Каждый ушелъ въ себя, каждый чувствовалъ, какъ надвигается нѣчто неизбѣжное.

Вечерняя повѣрка была раньше обычнаго. Какъ всегда надзиратель перестукалъ деревяннымъ молоткомъ прутья оконной рѣшетки, но вмѣсто обычной шутки или пожеланія, ни слова не сказалъ и исчезъ.

Тюрьма замолкла. Изъ-за оконной рѣшетки поползла ночная темнота, скрыла груду лежащихъ на нарахъ и на полу тѣлъ, загустила сумракъ подъ нарами.

Мы лежали тихо, неподвижно. Каждый звукъ извнѣ отдавался въ камерѣ и заставлялъ вздрагивать. Гдѣ то въ отдаленіи застучалъ моторъ автомобиля. Въ окно проскользнула рѣзкая полоса свѣта отъ автомобильныхъ фаръ и замерла на уголкѣ потолка и стѣны.

Опять звонкая тишина. Гдѣ то хлопнула желѣзная дверь и по тюремному двору гулко застучали шаги.

Идутъ...

Еще стукъ открываемыхъ дверей. Топотъ шаговъ по лѣстницѣ. Опять стукъ двери, ведущей въ корридоръ.

Въ жуткой тишинѣ не слышно даже дыханія притаившихся людей. Время словно остановилось.

У сосѣдней камеры звякнулъ желѣзомъ о желѣзо ключъ, и скрипнула дверь.

Что тамъ происходитъ? Звенящая тишина не нарушается ничѣмъ.

Вотъ опять гдѣ то неясный шумъ, словно хрипъ.

И снова шаги по корридору — дробный стукъ многихъ ногь.

Неужели къ намъ?

Нѣтъ, опять въ сосѣдней камерѣ. Опять хлопаетъ желѣзная дверь вдали, а здѣсь жуткая тишина. Снова хлопнула дверь. Шаги стучатъ, удаляясь. Опять хлопаетъ корридорная дверь. На минуту все замолкаегь. Уже готовъ вырваться вздохъ облегченія — пронесло... Но нѣтъ, звуки шаговъ возобновляются. Стукъ ихъ все громче и громче. Вотъ они у двери. Ключъ звякаетъ о металлъ замка и вдругъ летитъ на полъ.

Камера замерла. Ужасъ и отчаяніе, казалось, залили все. Время остановилось.

Въ открытую дверь камеры вошли трое. При свѣтѣ фонаря надзиратель читаетъ по списку:

— Стасюкъ, Григорій Ивановичъ.

Медленно поднимается съ наръ приземистый, старый казакъ и начинаетъ надѣвать ботинки. Сосѣдъ не выдерживаетъ:

— На што воны тоби тѣ ботинки?

Казакъ, однако, надѣлъ ботинки, перекрестился.

— Ну, прощайте.

Темную его фигуру поглотила корридорная темнота. Мертвое молчаніе застыло надъ неподвижными людьми. У двери, освѣщаемой фонаремъ, третій пришедшій, одѣтый въ кожанную куртку, нелѣпо улыбался во всю свою широкую физіономію.

Дверь гулко захлопнулась вслѣдъ за ушедшими и прострекоталъ замокъ. Богатырь казакъ Хоменко вздохнулъ, какъ кузнечный мѣхъ и зашуршалъ папиросной бумагой.

Со всѣхъ сторонъ на него зашикали:

— Брось свою бумагу, Хоменко... Что ты дѣлаешь? Брось .. . Если бы тебѣ пришлось...

Хоменко продолжалъ завертыватп папиросу.

— А если бы то и мнѣ пришлось — не смогъ помереть бы што ли?

Въ голосѣ у него противъ воли звучала радостная нотка — пронесло.

Неожиданно около нашей камеры послышались вновь шаги, вновь загремѣлъ ключъ въ скважинѣ и, не успѣли опомниться узники, какъ сухой голосъ надзирателя произнесъ изъ корридорной темноты:

— Хоменко, Прокопъ Ильичъ.

Богатырь кузнецъ сѣлъ на нарахъ, пораженный какъ громомъ, и остался неподвиженъ.

— Хоменко, одѣвайсь, — слышится изъ корридора. Хоменко медленнымъ движеніемъ беретъ въ руки ботинки и вдругъ опускаетъ обезсилѣвшія могучія руки.

— За что это меня? — спросилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Живо, живо, Хоменко, — подгоняютъ изъ корридора. Хоменко кое-какъ одѣлся и сталъ около наръ, твердя только эти два слова: «за что?»

Палачъ въ кожанной курткѣ подошелъ къ нему, схватилъ его за руку и рванулъ. Хоменко нелѣпо шатнулся и отлетѣлъ къ двери камеры. Силы оставили богатыря и ужасъ сдѣлалъ его малымъ ребенкомъ. Еще моментъ — и онъ скрылся въ корридорной темнотѣ, подталкиваемый палачами.

5. НА ЭТАПЪ

Идутъ тоскливые дни. Мы все еще не можемъ опомниться отъ кошмарной ночи. Уныніе овладѣло тюремнымъ населеніемъ.. Казалось — каждый только и думалъ какъ бы получить каторгу вмѣсто разстрѣла.

Однажды днемъ въ нашу камеру посадили рабочаго. У него не было вещей, не было и вопроса о мѣстѣ для него. Онъ сидѣлъ въ сторонкѣ, поглядывая на угнетенныхъ ночными страхами сидѣльцевъ. Я заговорилъ съ нимъ и онъ охотно поддержалъ разговоръ. Рабочій оказался изъ уфимской губерніи — землякъ. Мы съ нимъ разговорились о своемъ краѣ, о многоводныхъ рѣкахъ и дремучихъ лѣсахъ.

— Почему это у васъ вещей нѣтъ? — освѣдомился я.

— Да, видите — ли какое дѣло, я наказаніе въ тюрьмѣ отбываю по приговору нарсуда и работаю на «заднемъ тюремномъ дворѣ». Вчера проштрафился: выпилъ немного. Ну, меня и ткнули сюда къ вамъ, вмѣсто карцера.

— Сколько въ послѣдній разъ человѣкъ разстрѣляли?

— Двѣнадцать. Я и еще двое рабочихъ и могилы имъ заранѣе выкопали на косѢ у моря.

— Много въ этомъ году разстрѣляли?

— Да, за полгода двѣсти пятьдесятъ человѣкъ. Докторъ тюремный считалъ. Я слышалъ ихній разговоръ съ начальникомъ тюрьмы. Ну, это только изъ тюрьмы взято двѣсти пятьдесятъ. Въ подвалѣ тамъ много, не двѣсти пятьдесятъ.

Парень взглянулъ на меня и, съ сожалѣніемъ покачавъ головой, продолжалъ:

— Какъ это только и дальше будетъ? Каждые двѣ недѣлн изъ нашей тюрьмы уходитъ этапъ человѣкъ по полтораста — двѣсти. Все въ концлагерь, да въ ссылку.

Днемъ пришелъ начальникъ тюрьмы въ сопровожденіи надзирателей. Въ рукахъ у начальника списокъ, написанный на пишущей машинкѣ.

— Послѣ завтра на этапъ, — объявилъ онъ. — Теперь послушайте кому что назначено.

Далѣе слѣдовало чтеніе длиннаго списка фамилій съ отмѣтками противъ фамилій въ какой лагерь и на какой срокъ идутъ заключенные.

Вздохъ облегченія вырвался изъ многихъ грудей. Вотъ ужъ теперь можно сказать — пронесло. Соловки такъ Соловки. Самое главное убрались отъ разстрѣла, — читалъ я въ глазахъ ссылаемыхъ на каторгу.

Опять потянулось тягостное ожиданіе. Мы ходили на прогулку, жили отъ утренняго чая до обѣда и отъ обѣда до вечерней каши. Обѣдъ обычно разносился въ жестянныхъ тазахъ «бачкахъ». Никто почти этой баланды не ѣлъ. Пита-

лись приносимыми изъ дому передачами. Деревня временъ разцвѣта нэпа и при суррогатѣ собственности на землю, цдѣла изобиліемъ и, конечно, кормила своихъ попавшихъ въ пасть ГПУ сѣятелей прекрасно.

Всѣ дѣятельно готовились на этапъ. Въ камеру вмѣстѣ съ передачами съѣстного стали приносить шубы, полушубки, сапоги, мѣшки съ сухарями, чемоданы.

Въ день отправки нашего этапа, численностью въ полтораста приблизительно человѣкъ, мы были выстроены съ вещами на дворѣ. Конвоиры — грубые до хулиганства украинцы, приступили къ личному обыску.

Вещи каждаго этапника осматриваются до послѣднихъ мелочей. Отбираютъ ножи, мелкій табакъ, чтобы не могли бросить его въ глаза конвоиру и убѣжать, деньги, цѣнности, часы, могущіе какъ извѣтно въ солнечный день служить бѣглецу компасомъ. Процедура эта занимаетъ цѣлый день. Намъ строго воспрещено разговаривать другъ съ другомъ и даже оглядываться. Но вотъ осмотрѣны вещи у послѣдняго заключеннаго, насъ, обремененныхъ вещами, выстраивають рядами и солдаты, вооруженные винтовками съ примкнутыми штыками, окружаютъ этапъ.

Начальникъ конвоя произноситъ обычную формулу о поведеніи этапниковъ во время слѣдованія этапа до вокзала и въ заключеніе заявляетъ:

— Шагь въ сторону изъ строя считается побѣгомъ и стрѣльба по бѣгущему будетъ безъ предупрежденія.

Насъ выводять на улицу. Я жадно всматриваюсь въ окружающее: нѣтъ ли хотя бы какой либо возможности бѣжать. Напрасно: конвоиры окружаютъ насъ почти непрерывнымъ кольцомъ, съ боковъ, впереди и сзади этапа сверхъ того еще и конные конвоиры.

Этапъ шелъ до вокзала около двухъ километровъ. И пока мы двигались, я, не ослабѣвая вниманія, слѣдилъ за его движеніями, всматривался въ ситуацію местности — не будетъ ли возможности быстрымъ прыжкомъ выскочить изъ строя и исчезнуть за какимъ нибудь прикрытіемъ. Однажды мнѣ показалось: на нашемъ пути лежать заборы, постройки съ узкими проходами между ними. Я уже напрягаю мускулы, готовлюсь къ прыжку, но этапъ свертываеть въ сторону и лабиринтъ построекъ остается у насъ сзади.

Въ нѣкоторомъ удаленіи отъ станціи стояли въ тупикѣ

зловѣщіе вагоны съ окнами, забранными желѣзными рѣшетками. Вагоны «царскаго времени» и называются «столыпинскими». Каждое купе въ вагонѣ забрано въ рѣшетку и расчитано было на шесть человѣкъ по числу спальныхъ мѣстъ. Но насъ набили туда по четырнадцати.

Наконецъ, захлопнуты двери клѣтки, засунуты засовы и заперты. Пріютившись среди груды сваленныхъ кое какъ вещей, въ неудобныхъ позахъ мы все же чувствуемъ облегченіе: кончилась самая надоѣдливая процедура. Я со своими планами побѣга чувствую себя немножко обезкураженнымъ. Но надежда на будущія удачи меня въ концѣ концовъ подбадриваетъ.

На другой день пріѣзжаемъ въ Екатеринодаръ и этапъ идетъ въ тюрьму, расположенную за городомъ у самыхъ зарослей — плавней рѣки Кубани. Опять безполезное ожиданіе момента для побѣга, опять надежда осуществить его при вторичной отправкѣ этапа изъ Екатеринодара дальше.

Надоѣдливая процедура вторичнаго осмотра вещей при пріемѣ этапа тюрьмою утомляетъ насъ и мы рады добраться до грязной, заплеванной камеры и отдохнуть. До очередного этапа въ Ростовъ на Дону намъ придется ожидать цѣлыхъ двѣ недѣли въ Екатеринодарской тюрьмѣ.

* * *

Екатеринодарская тюрьма — еще провинція и насъ не угощаютъ особыми строгостями. Во время прогулокъ можно ходить всюду по тюремному двору. Мы вдвоемъ идемъ мимо большихъ кирпичныхъ корпусовъ. Изъ оконъ выглядываютъ заключенные красноармейцы въ своихъ шлемахъ.

— Что тутъ красноармейская часть что ли сидитъ? Мой собесѣдникъ профессоръ-химикъ Диденко, сосѣдъ по нарамъ въ нашей камерѣ, равнодушно замѣтилъ:

— Ихъ всегда порядочно тутъ сидитъ. Преступленіе противъ дисциплины. За болѣе серьезное безъ разговоровъ — разстрѣлъ.

— Строго.

— Да, чистятъ серьезно. Будетъ ли только толкъ. Намъ встрѣтился нѣсколько сгорбленный молодой человѣкъ и увидавъ профессора, весело сказалъ:

—      Знаете, профессоръ, а меня хотятъ разстрѣлять.

Профессоръ ничего не отвѣтилъ.

— Психуетъ? — спросилъ я.

— Да. И не онъ одинъ. Здѣсь за шесть мѣсяцевъ уже къ тысячѣ разстрѣлянныхъ изъ тюрьмы подходятъ. А сколько въ подвалахъ? Представляете себѣ какая это бойня.

— Мы думали бойня у насъ въ Новороссійскѣ. Оказывается отстаемъ.

Профессоръ нахмурился.

— Да, отстаете. А что дѣлается въ Ростовѣ, что дѣлается въ Москвѣ! Впрочемъ, это мы съ вами увидимъ. Я отправляюсь изъ Москвы прямо въ Соловки.

Я ему позавидовалъ и сообщилъ, что изъ Казани ожидаю отправиться прямо къ праотцамъ. Профессоръ пожалъ плечами.

— Не мудрено. Я вотъ никогда не думалъ заниматься политикой. Однако зачисленъ въ рангъ контръ-революціонеровъ. Провокаторы ГПУ безъ дѣла не сидятъ.

Въ Ростовской тюрьмѣ насъ ожидали еще болѣе ошеломляющія извѣстія. Тюрьма была буквально биткомъ набита. А люди все прибывали и прибывали.

Мой спутникъ музыкантъ Иванъ Пройда неожиданно для себя встрѣтился со своимъ другомъ, сидящимъ въ Ростовской тюрьмѣ за какія то уголовныя художества. Онъ сообщилъ намъ невеселыя вещи.

— Житье здѣсь аховое. Народу — рѣки. А разстрѣливаютъ и числа нѣтъ. Вотъ сосчитайте: каждый день, то есть ночь собственно, автомобиль отвозитъ смертниковъ раза три или четыре. Это никакъ не меньше пятидесяти человѣкъ. А бываетъ и больше. Считаютъ въ канцеляріи у насъ — не меньше пяти тысячъ народу уже разстрѣляно. Главнымъ образомъ казаки.

Встрѣчаемые нами на прогулкахъ ростовцы имѣли убитый видъ, говорили вполголоса, словно перенесли тяжелую болѣзнь.

— Не веселое житье у васъ въ Ростовѣ, — обратился однажды къ крестьянину.

— И не говори. Такое пришло время — и жить не надо. Да били хотя бы сразу. А вѣдь тутъ страху сначала натерпишься. Жизни своей будешь не радъ.

* * *

Въ Москву мы прибыли рано утромъ. Закрытый автомобиль, знаменитый «черный воронъ» началъ возить насъ от-

дѣльными партіями. Мнѣ и тремъ моимъ случайнымъ компаніонамъ повезло: намъ не хватило мѣстъ въ «черномъ воронѣ» и насъ водворили на грузовикъ съ вещами заключенныхъ, подъ охрану двухъ конвоировъ.

Все время, пока мы ѣхали по люднымъ улицамъ, меня не оставляла мысль: прыгнуть съ автомобиля на мостовую и скрыться. Я прилежно вглядываюсь въ наполненныя толпами улицы, вижу милиціонеровъ, торчащихъ всюду, снующихъ въ толпѣ военныхъ, и мнѣ становится яснымъ несбыточность моего предпріятія.

Неожиданно автомобиль останавливается передъ фасадомъ дома изъ краснаго кирпича въ небольшомъ, уютномъ переулкѣ. Это и была Бутырская тюрьма, получившая свое названіе отъ татарскаго князя Бутыра, плененнаго при взятіи Казани. Здѣсь же въ круглой кирпичной башнѣ когда то сидѣлъ, ожидая казни, Емельянъ Пугачевъ. Въ этой Пугачевской башнѣ биткомъ набито людей и помѣщеніе тамъ такое же паршивое, какимъ оно выглядѣло, вѣроятно, во времена Пугачева.

Въ Бутырской тюрьмѣ свои особые, чекистскіе порядки. Все здѣсь дѣлается какъ въ подвалахъ, таинственно и, порою, загадочно. Даже такое простое дѣло, какъ обыскъ при пріемѣ, обставленъ большими формальностями. Говорятъ здѣсь вполголоса и дѣлается все безшумно. На каждаго прибывающаго въ Бутырки заполняется обязательно анкета. Пока всѣ формальности будутъ выполнены, проходитъ много времени. А «черный воронъ» все подвозитъ и подвозитъ новыхъ обреченныхъ. Но, наконецъ, начинаютъ писать анкеты на людей нашего этапа.

Около анкетнаго стола происходитъ какое то замѣшательство. Столъ окружаютъ сѣрые мужики. Конторщикъ начинаетъ ихъ спрашивать:

— Фамилія?

— Богъ знаетъ.

—      Фамилія, имя, отчество? — свирѣпѣетъ конторщикъ.

Крестьянинъ спокойно отвѣчаетъ:

— Богъ знаетъ.

Конторщикъ обращается къ слѣдуюшему. Повторяется такой же самый разговоръ. Конторщикъ съ минуту смотрить на нихъ съ недоумѣніемъ, затѣмъ срывается со своего мѣста и исчезаетъ въ какую-то закуту, очевйдно за справками.

Сѣрые мужики стоятъ спокойные и молчаливые. Я спрашиваю сосѣда священника:

— Что это за люди?

— Имяславцы. Это православные. Только они вѣрять,что антихристъ уже пришелъ въ міръ и его слуги — большевики. Они не называютъ своихъ именъ и не работаютъ для антихриста. Другъ друга зовутъ «братъ» и «сестра», постятся все время и мяса не ѣдятъ совсѣмъ.^¹

Непоколебимо-спокойные бородачи стоятъ молча. У ногь ихъ — деревенскія холщевыя котомки. Это все, что осталось у нихъ отъ связи съ родной деревней. Своего имени они никогда не повѣдаютъ антихристовой власти и никогда не получатъ вѣсточки ни отъ разметанной палачами семьи, ни изъ родной деревни. Ихъ женъ услали въ другія лагеря, а дѣти остались предоставленными самимъ себѣ. Но крѣпкая вѣра этихъ сѣрыхъ богатырей имъ оплотъ и сила. Что семья, что дѣти и жена, коли пришелъ часъ предстать, передъ Госпо-

домъ! И они всегда были готовы къ этому престательству не запятнанными работою антихристу, свхранивъ въ тайнѣ оть него свое имя, полученное при святомъ крещеніи.

Конторщикъ возвратился. Имяславцевъ куда то уводятъ. Вновь течетъ нудное время. Люди, пройдя мимо анкетнаго столика исчезали за дверью и проходили слѣдующее мытарство — личный обыскъ. Въ помѣщеніи становится послѣ ухода части людей на обыскъ, посвободнѣе. Я пробую размять затекшіе члены и ухожу къ стѣнкѣ за колонны. Здѣсь стѣны испещрены записями. Арестантская заборная литература, испещряющая стѣны камеръ и этапныхъ помѣщеній, не лишена интереса для свѣжаго человѣка.

Здѣсь за колоннами стѣны исписаны скучающими заключенными. Надписи по преимуществу повѣствовательнаго характера, сообщаютъ кто и куда прослѣдовалъ. Попадаются иногда случайно знакомыя имена и фамиліи. Часто встрѣчается пессимистическая надпись-поученіе:

Входящій — не грусти,

Выходящій — не радуйся.

Кто не былъ — тотъ будетъ,

Кто былъ — тотъ не забудетъ.

Вотъ длинный списокъ:

—      Прослѣдовали на Вышеру скаутъ-мастера.

—      Сколько ихъ?

—      Восемнадцать.

Любители математическихъ выкладокъ сообщаютъ:

— Изъ Харькова прослѣдовали на Соловки изъ камеры номеръ десять — двѣнадцать человѣкъ, имѣющихъ сроковъ на сто лѣтъ.

Нѣкто сообщаетъ поговорки.

—      Съ міру по рубашкѣ — голому нитка.

Начертанъ даже цѣлый интернаціоналъ.

Вставай полфунтомъ накормленный,

Иди въ деревню за мукой.

Снимай послѣднюю рубашку,

Своею собственной рукой.

Лишь мы — работники всемирной

Великой арміи труда,

Владѣть землей имѣемъ право,

А урожаемъ никогда.

Всякаго рода ругательства и издѣвательства надъ «Ильичемъ» (Ленинымъ) встрѣчаются въ надписяхъ за колоннами. Въ одной изъ надписей сообщается:

— Напиши совѣтскую эмблему, прочти наоборотъ и узнаешь чѣмъ все это закончится. Молотсерп.

Вновь подхожу къ своему спутнику — священнику.

— Для чего здѣсь такіе сводчатые высокіе потолки и колонны, — недоумѣваю я.

— Да, вѣдь это же церковь, тюремная церковь, — отвѣчаетъ священникъ.

Я сконфуженно оглядываю всю постройку и убѣждаюсь — конечно, здѣсь была церковь.

Послѣ долгихъ мытарствъ мы попадаемъ въ сто двадцатую камеру на третьемъ этажѣ одного изъ корпусовъ и спѣшимъ растянуться на деревянных кроватяхъ (топчанахъ), почти сплошь разставленныхъ по всему пространству обширной камеры.

6. ВОЗВРАЩЕНЦЫ И РЕВОЛЮЦІОНЕРЫ

Нашъ этапъ прибылъ въ Бутырки въ послѣднихъ числахъ октября 1927 года. Въ десятую годовщину октябрьской ревоціи 7 ноября 1927 года ожидались помпезныя торжества. Среди заключенныхъ все время циркулируютъ слухи самаго фантастическаго свойства о предстоящей широкой амнистіи. За мѣсяцъ до октябрьскихъ торжествъ объ этой амнистіи затрубили всѣ совѣтскія газеты. Какъ не ожидать было если не амнистіи, то хотя бы облегченія участи. И мы ожидали. Только соловчанинъ Дзюбинъ ничего не ожидалъ. Онъ побывалъ на Соловкахъ и зналъ о заплечной машинѣ ГПУ больше насъ.

Этапы все прибываютъ и прибываютъ. Изъ окна нашей камеры мы наблюдаемъ каждый день толпы новыхъ людей, прибывающихъ съ этапами. Ихъ то уводятъ въ корпуса въ нашу сторону, то за церковь, что среди двора. Офицеры царской арміи, юнкера, кадеты, чаще всего встрѣчались въ этихъ толпахъ.

У насъ въ камерѣ уже наладилась жизнь. Люди разбились на группы и уже вели оживленные разговоры и споры. Въ первую очередь, конечно, обсуждалась со всѣхъ сторонъ грядуща амнистія. Находились даже оптимисты, вѣрившіе въ открытіе дверей тюремъ и освобожденіе всѣхъ прибывшихъ съ этапами заключенныхъ. Эти оптимисты принадлежали къ возвращенцамъ, соблазненнымъ большевицкими посулами на возвращеніе изъ эмиграціи въ лоно родины въ качествѣ блудныхъ, но раскаявшихся сыновъ.

Около насъ полковникъ-возвращенецъ Поповъ бесѣдуетъ съ казакомъ.

— Вы спрашиваете почему мы изъ заграницы вернулнсь? Наши уговорили.

— Ваши и здѣсь въ совѣтахъ были? — интересуется казакъ.

— Да, тутъ у красныхъ онн занимаютъ высокое положеніе. Но вышло не совсѣмъ удачно — началась эта катавасія. Предлагали они, что, молъ, если хотите, будемъ васъ вызволять, но этимъ сильно повредимъ себѣ. Такъ мы, то есть наша возвратившаяся группа, рѣшили выждать.

Полковникъ Поповъ закурилъ папиросу и продолжалъ:

— Такъ то вотъ и приходится теперь идти на принудительныя работы. Что мы тамъ будемъ дѣлать — не представляю. Я умѣю воевать, вѣшать могу съ успѣхомъ. А вѣдь это все теперь не пригодится.

Этотъ простякъ — Поповъ все еще не чувствовалъ себя обманутымъ, находилъ всякія объясненія свалившимся на ихъ возвращенческую группу несчастіямъ.

— Я думаю все же, — говорилъ онъ при сочувствующемъ молчаніи остальныхъ, — кончится большой шумъ и насъ постепенно вызволятъ.

Гдѣ теперь полковникъ Поповъ? Повидимому, попалъ онъ на Парандозо, а тамъ остаться цѣлымъ было весьма трудно. Онъ, конечно, убѣдился на собственномъ опытѣ въ отсутствіи большевицкой эволюціи, но что въ этомъ толку?

Въ другой группѣ сѣдоусый бодрый старикъ разсуждаеть съ синеглазымъ крестьяниномъ Вѣткинымъ.

— Вотъ помяни мое слово: дольше, чѣмъ до Рождества это не продержится. Рухнетъ все къ чортовой матери и сами они разлетятся какъ дымъ. Это передъ смертью они хотятъ надышаться и губятъ народъ.

Вѣткинъ качаетъ головой:

— Ой, такъ ли? Какъ это оно само собой пропадетъ? Вотъ, если бы...

Вѣткинъ оглянулся и замолчалъ: его пріятель грозилъ ему шутя кулакомъ.

Рядомъ со мною лежалъ на своемъ топчанѣ нашъ камерный староста — анархистъ Кудрявовъ и разсказывалъ о своихъ злоключеніяхъ на царской каторгѣ. Пришлось ему отбыть десять лѣтъ каторжныхъ работъ, а затѣмъ удалось бѣжать. И вотъ теперь Кудрявовъ идетъ на большевицкую катор-

гу на три года. Впрочемъ, онъ надѣялся на скорую помощь: у него двоюродная сестра здѣсь въМосквѣ однимъ изъ прокуроровъ.

— Прочелъ я какъ то недавно интересную книжку. Автора забылъ. Названіе книжки «Аль-Исса». Разсказывается тамъ про нѣкій островъ, управляемый безсмертной богиней. Каждые три года ее носили по всему острову и никто не смѣлъ на нее глядѣть. Каждые три года для нея жрецы выбирали одного юношу, побѣдившаго на состязаніяхъ всѣхъ конкурентовъ. И этотъ юноша за ночь, проведенную съ богиней, платилъ жизнью.

Былъ на островѣ нѣкій юноша по имени Аль-Исса. Полюбилъ онъ богиню, представляя ее себѣ небесной красоты и несказанной прелести женшиной. Три года мечталъ онъ о богинѣ, побѣдилъ на состязаніяхъ всѣхъ своихъ конкурентовъ и съ восторгомъ понесъ свою молодую жизнь дивной царицѣ.

Привели его въ святилище. Ждетъ онъ вождѣленной встрѣчи съ царицей. И вотъ открывается тяжелая завѣса и передъ нимъ вмѣсто дивной богини старая престарая, беззубая и безобразная старуха.

Я здѣсь ставлю точку и продолжаю уже о себѣ. Мы, революціонеры, боролись за свѣтлую свободу, несли за нее въ жертву нашу жизнь, гнили по тюрьмамъ, лишались семьи и близкихъ. И вотъ она, эта свобода, пришла въ видѣ уродливой и отвратительной старухи.

7. ОПЯТЬ ПОДВАЛЪ

Прошли «октябрьскія торжества» съ большой помпой. Во всѣхъ газетахъ былъ опубликозанъ большевицкій манифестъ — одинъ изъ яркихъ образцовъ коммунистической лжи. Согласно точному смыслу манифеста — рѣки людей, льюшіяся въ мѣста заключенія и каторжныхъ работъ должны были быть отпущены немедленно на свободу. На самомъ дѣлѣ ничего въ положеніи заключенныхъ не измѣнилось. Разстрѣлы опять пошли своимъ порядкомъ, а широковѣщательныя льготы и амнистія были погашены «секретными декретами».

Изъ Москвы меня отправили въ Казань по мѣсту совершенія преступленія на слѣдствіе и расправу. Чѣмъ дальше уѣзжалъ нашъ этапъ отъ Москвы, тѣмъ мы, заключенные, лучше себя чувствовали. Татары и русскіе конвоиры относились къ нам съ сочувствіемъ, жалѣли и старались оказывать

всякія мелкія услуги, вродѣ покупки намъ на станціяхъ на наши деньги хлѣба, продуктовъ, папиросъ. Мы усиленно писали письма и наши конвоиры опускали ихъ въ почтовые ящики на станціяхъ, вопреки правиламъ.

Вотъ и казанскій вокзалъ. Мнѣ знакомъ, кажется, тутъ каждый камень. Въ тюрьму мы идемъ черезъ весь городъ по малолюднымъ улицамъ.

Старинная казанская тюрьма со стрѣльчатыми окнами, тяжелыми сводами и массивными воротами, показалась мнѣ настоящей гостинницей. Надзиратели — люди все добрые и покладистые, старались облегчить намъ наше тяжелое положеніе. Эта метаморфоза тюремная меня очень удивляла, хотя вскорѣ все объяснилось: въ Казанской губерніи не было «Войковскаго набора», не было еще разстрѣловъ и все жило по инерціи старой зарядкой. Только спустя годъ и здѣсь полилась кровь ничуть не меньше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Я, главарь крестьянскаго возстанія 1919 года долженъ былъ ожидать самой суровой участи. Однако, мои опасенія не оправдались.

Въ тюрьмѣ съ удивленіемъ слушали мои разсказы о «Войковскомъ наборѣ» и увѣряли меня, что въ Казани ничего подобнаго не происходитъ и подвалы ГПУ пустуютъ. Впрочемъ, я въ справедливости этого убѣдился самъ: на другой день меня изъ казанской тюрьмы переправили въ казанскій подвалъ.

* * *

Слѣдователь ГПУ молодой человѣкъ Стрѣльбицкій рылся въ своемъ столѣ. Я сидѣлъ противъ него на стулѣ и молча ожидалъ дальнѣйшаго. За длинный трехмѣсячный этапъ изъ Новороссійска до Казани у меня уже обдумано все и все рѣшено. Я по виду совершенно спокоенъ, ибо готовъ къ самому худшему — смерти. Эта мысль о смерти сдѣлалась привычной и давала мнѣ твердость и спокойствіе.

— Нну-съ, товарищъ Дубинкинъ.

— Я не Дубинкинъ. Моя настояшая фамилія — Смородинъ.

— Такъ, такъ, — ехидно улыбается Стрѣльбицкій, — это мы уже знаемъ.

Онъ вынулъ изъ ящика своего стола толстое дѣло, мое

дѣло. Восемь лѣтъ ожидало оно меня въ архивахъ ГПУ. Порывшись еще въ бумажномъ ворохѣ, Стрѣльбицкій извлекъ мои фотографіи и подалъ мнѣ.

— Узнаете?

Я равнодушно посмотрѣлъ на карточки.

— Вы, конечно, будете оправдываться и вины своей не признаете?

— Вы, гражданинъ слѣдователь, кажется, собираетесь вести слѣдствіе?

— Разумѣется.

— Ну, ужъ нѣтъ. На основаніи манифеста объ амнистіия подлежу немедленному освобожденію.

Стрѣльбицкій переглянулся съ чекистомъ, сидящимъ за другимъ столомъ въ той же комнатѣ и сказалъ:

— Въ этомъ манифестѣ сказано о дополнительныхъ инструкціяхъ. Вотъ на основаніи этихъ секретныхъ инструкцій ваше дѣло прекращенію не подлежитъ.

— Это какъ вамъ угодно, гражданинъ слѣдователь, но я вамъ показаній никакихъ давать не буду.

Стрѣльбицкій вопросительно смитрѣлъ на второго чекиста, очевидно, его начальника.

— Пусть напишетъ объ отказѣ давать показанія, — говоритъ тотъ.

Мнѣ дали формальный бланкъ опроса подслѣдственныхъ и свидѣтелей и я подробно изложивъ свои мотивы объ отказѣ давать показанія, расписался и возвратилъ документъ Стрѣльбицкому. Слѣдователь позвонилъ и передалъ меня вошедшему конвоиру.

Очутившись въ совершенномъ одиночествѣ въ довольно большой камерѣ подвала, я затосковалъ. Мое спокойствіе меня оставило и тяжесть легла на сердце.

Отказавшись отъ показаній, я тѣмъ самымъ, приносилъ себя въ жертву, Здѣсь не слѣдственное учрежденіе и не юристы это слѣдствіе ведутъ. Я во власти чекистовъ, дѣйствующихъ по принципу «коммунистической цѣлесообразности». Всякій протестъ разсматривается ими уже самъ по себѣ какъ преступленіе, а мой отказъ отъ показаній могъ разсматриваться еще и какъ желаніе избавить отъ отвѣтственности моихъ сподвижниковъ по крестьянскому возстанію, живущихъ теперь легально. Я видѣлъ толпы обреченныхъ чекистами на каторжныя работы совершенно невинныхъ людей, исключая, конечно, уголовниковъ и совершенно ясно представлялъ себѣ, какова

будетъ моя участь «активнаго контръ-революціонера», возстававшаго противъ совѣтской власти съ оружіемъ въ рукахъ, руководившаго, до своего раненія, крестьянскимъ возстаніемъ.

Долго ходилъ по камерѣ, пока изнеможенный тяжелыми думами не легь на нары совершенно разбитый и обезсиленный. Я ни о чемъ не думалъ, во всемъ тѣлѣ стоялъ нудный зудъ. Хоть бы залиться слезами по дѣтски, но нѣтъ слезъ на моемъ лицѣ и не прекращается душевная боль.

Ночью я успокаиваюсь и начинаю дремать. Дремота переходитъ въ сонъ, а послѣ сна проходитъ и острое ощущеніе утреннихъ переживаній. Привыкнуть можно ко всему.

Потекли дни подвальнаго сидѣнья: сегодня какъ вчера, вчера — какъ сегодня. Я вижу только охрану — красноармейцевъ. Они начали ко мнѣ привыкать и нѣкоторые дружелюбно со мною разговаривали, если вблизи не было начальства. Иногда появлялись въ моей камерѣ заключенные, но черезъ нѣкоторое время ихъ отправляли или въ тюрьму, или на этапъ и я вновь оставался одинъ въ пустой камерѣ.

Однажды, уже подъ вечеръ, дверь моей камеры открылась и какъ-то бокомъ вошелъ молодой человѣкъ, имѣвшій, судя по одеждѣ, ультра буржуазный видъ. Дверь за нимъ закрылась и молодой человѣкъ, опасливо поглядѣвъ на меня, сѣлъ на кончикъ скамьи.

— У васъ тутъ тепло, — нерѣшительно сказалъ онъ.

— Да, у насъ тепло. Развѣ вы не намѣрены здѣсь долго оставаться? — спросилъ я его.

— Конечно, нѣтъ. Это какая-то ошибка. Я думаю меня часа черезъ два выпустятъ.

— Это вамъ чекистъ сказалъ? — спросилъ снова я.

— Да, тотъ, что производилъ обыскъ.

— Ну, такъ вы эти два часа выкиньте изъ головы. Раздѣвайтесь и будьте какъ дома.

— Но я не сдѣлалъ никакого преступленія.

— Сюда садятъ не столько сдѣлавшихъ уже преступленіе, но главнымъ образомъ могущихъ его сдѣлать. Такъ сказать — профилактика государственнаго организма.

Молодой человѣкъ недсвѣрчиво на меня посмотрѣлъ и, конечно, остался при своемъ мнѣніи.

Къ вечеру второго дня молодой человѣкъ не могъ придти въ себя отъ изумленія: въ камеру нашу набили человѣкъ сорокъ такихъ же какъ онъ, «красныхъ купцовъ». Это было началомъ наступленія на городскую буржуазію. Съ нея тре-

бовали валюту, отбирали товары. Среди заключенныхъ очень много было коже — заводчиковъ. Меня, однако, вскорѣ перевели въ казанскую тюрьму. Дѣло мое считалось законченнымъ и я долженъ ожидать въ тюрьмѣ приговоръ.

8. ПУТЕВКА ВЪ СОЛОВКИ

Въ тюремной камерѣ людно и шумно. Всѣ нары заняты сплошь и часть заключенныхъ расположилась подъ нарами. Я подхожу къ камерному старостѣ — человѣку среднихъ лѣтъ.

— Гдѣ бы помѣститься?

Староста дружелюбно меня оглядываетъ и тутъ же рѣшаетъ:

— Вотъ туда, рядомъ съ телеграфными столбами. Да что вы удивляетесь? Вотъ рядомъ съ двумя телеграфистами.

Телеграфисты приняли меня дружелюбно. Пока я знакомился съ камерой, принесли кипятокъ и мои новые сосѣди начали меня угощать чаемъ.

— У насъ въ казанской тюрьмѣ какъ въ гостинницѣ. Вотъ подождите, вечеромъ въ кино пойдемъ, — сказалъ молодой телеграфистъ.

Я съ любопытствомъ разсматривалъ камеру и удивлялся мягкимъ тюремнымъ порядкамъ.

— Вотъ уже и билеты въ кино продаютъ, — сообщилъ одинъ изъ телеграфистовъ.

Разбитной курносый паренекъ, помахивая зажатыми въ рукѣ цвѣтными бумажками, предлагалъ:

— Кто желаетъ въ кино — покупайте билеты. Да вы не безпокойтесь, — убѣждалъ онъ меня, — билетъ купите, это вамъ и пропускъ въ тюремный клубъ.

Я купилъ билетъ.

Мои сосѣди по нарамъ — трое бывшихъ жандармовъ тоже ожидали приговора о ссылкѣ въ концлагерь.

— Можетъ быть вмѣстѣ угодимъ, — говорилъ мнѣ одинъ.

—      Ничего, — утѣшаетъ второй — и тамъ люди живутъ.

Вечеромъ намъ, имѣющимъ билеты въ кино, открыли камеру и мы вышли на тюремный дворъ. Мимо угрюмыхъ каменныхъ корпусовъ проходимъ почти къ самой задней стѣнѣ тюрьмы въ угловое одноэтажное зданіе. Тамъ уже людно и шумно. На скамейкахъ пестрая арестантская пуб-

лика. Женщины сидятъ отдѣльно и надзиратель ходитъ по среднему проходу, наблюдая за порядкомъ.

Патріархальная жизнь казанской тюрьмы успокаиваетъ и даже развлекаетъ. Мы оживленно разговариваемъ, разглядываемъ публику.

Изъ среднихъ рядовъ на меня пристально смотритъ высокій худощавый человѣкъ въ армейскомъ обмундированіи. Я всматриваюсь въ него и мы сразу узнаемъ другъ друга.

— Мыслицинъ! Вѣдь я васъ видалъ два года назадъ на сибирской станціи.

— Да и я васъ тогда видѣлъ. Только сдѣлалъ видъ будто не замѣтилъ.

Я съ волненіемъ всматриваюсь въ отмѣченное уже временемъ лицо своего однополчанина — офицера, жму его руку.

— Что жъ забросило васъ туда? — спрашиваю я.

— Жизнь забросила. Въ семнадцатомъ году я прямо изъ полка перешелъ на службу въ казанскую милицію. Въ восемнадцатомъ, конечно, отступилъ съ бѣлыми отрядами, образозавшими потомъ армію Колчака. Послѣ его крушенія очутился окруженнымъ красными. Пришлось скрыть свое офицерское званіе и воспользоваться милицейскими казанскими документами. Поступилъ въ транспортное ГПУ, то есть собственно былъ дежурнымъ агентомъ. Годъ назадъ я былъ опознанъ однимъ типомъ и отправленъ сюда въ Казань. Навѣрное на Соловки поѣду.

— Не приходилось встрѣчать еще однополчанъ? — спросилъ я.

Мыслицинъ оживился.

— Пришлось. Не такъ давно пришлось. Въ Самарѣ. Тамъ я и былъ арестованъ. Встрѣча произошла при погрузкѣ нашего этапа въ вагоны. Какъ всегда, охрана оцѣпила мѣсто погрузки. А нужно вамъ сказать, было въ нашемъ этапѣ очень много шпаны. Отпѣтый все народъ. Попади они къ намъ въ одно купе въ вагонную клѣтку, обчистятъ до нитки. Ворованное передаютъ черезъ рѣшетку другъ другу и концовъ не найдешь. А мы трое, еще два инженера, нагружены вещами. Шпана это посматриваеть на наши чемоданы какъ на легкую добычу. Идемъ мы уже грузиться въ вагонъ и горюемъ. Ограбятъ эти прохвосты. Проходимъ мимо начальства. Стоитъ командиръ конвойнаго полка — по нашивкамъ вижу. Гляжу я на него и себѣ не вѣрю: баронъ Штрекъ —

нашъ батальонный командиръ. Только постарѣлъ немного. Я это изъ рядовъ вышелъ и прямо къ нему. Конвоиръ хотѣлъ было меня осадить, да видитъ разговариваю съ командиромъ — прошелъ дальше. Я и говорю барону — пусть бы онъ сдѣлалъ распоряженіе помѣстить насъ въ вагонѣ отдѣльно отъ шпаны. Называю его, конечно, по имени и отчеству. А онъ смотритъ на меня во всѣ глаза и мямлитъ: я, говоритъ уже съ пятнадцатаго года Серебрянниковъ. Потомъ сообразилъ какую чепуху несетъ, да и добавляетъ: я, говоритъ, васъ уже караульному начальнику передалъ и ничего сдѣлать не могу. Я это плюнулъ, въ душѣ выругался и догналъ своихъ. Ну, однако Штрекъ одумался и далъ распоряженіе насъ помѣстить отдѣльно отъ шпаны. Вотъ какое дѣло. Поживаетъ себѣ нашъ баронъ подъ вымышленной фамиліей и командуетъ полкомъ. Да и развѣ онъ одинъ?

Началась демонстрація кинофильма. Былъ онъ длинный и безтолковый, съ добродѣтельными большевиками и гніющей буржуазіей.

Обратно мы брели по своимъ камерамъ въ ночномь полусумракѣ. Хлопали желѣзныя двери, гудѣла говоромъ расходящаяся толпа.

Черезъ казанскую тюрьму шла часть сибирскихъ этаповъ, направляясь на Соловки. Каждые двѣ недѣли отправлялись изъ казанской тюрьмы двѣ-три партіи этихъ транзнтныхъ заключенныхъ. Терроръ свирѣпствовалъ и тамъ, на Дальнемъ Востокѣ. Здѣсь же въ Казани еще была невозмутимая тишина. Изъ Дальневостсчнаго края люди шли по четыре мѣсяца, останавливаясь по переполненнымъ тюрьмамъ всюду на пути. Добравшись до казанской тюрьмы, люди отдыхали и послѣ ужаса промежуточныхъ тюремъ изъ районовъ, объятыхъ терроромъ, считали нашу тюрьму «курортомъ». Бывали случаи — начальникъ тюрьмы отпускалъ въ городъ в сопровожденіи невооруженнаго надзирателя заключенныхъ, отправляемыхъ въ Соловки. Увы, скоро и Казанская тюрьма стала не лучше другихъ тюремъ.

Въ маѣ мѣсяцѣ меня потребовали въ ГПУ для объявленія приговора. Радости моей не было границъ: разъ требуютъ для объявленія приговора, значитъ разстрѣла нѣтъ.

Два конвоира съ обнаженнымй шашками ведутъ меня по

улицамъ города Идемъ, какъ всегда, по мостовой. Прохожіе боятся смотрѣть въ мою сторону, только нѣкоторые, не поворачивая головы, скашиваютъ все же глаза.

Въ комендатурѣ ГПУ меня подвели къ окошечку, вродѣ кассоваго. Чекистка за окошечкомъ взяла клочекъ бумажки, прочитала нѣчто мало вразумительное и предлагаетъ мнѣ расписаться.

— Дайте же я самъ прочитаю.

— Нельзя, — говоритъ чекистка, подвигая мнѣ бумажку для подписи.

Но раньше, чѣмъ она могла запротестовать, бумажка очутилась въ моихъ рукахъ. Чекистка поперхнулась своимъ протестомъ и молча ожидала.

На бумажкѣ было написано:

Протоколъ засѣданія особаго совѣщанія колегіи ОГПУ отъ

11 мая 1928 года. № 000

С л у ш а л и: дѣло № 0000 по обвиненію по ст. 58, II гражд. Смородина С. В., переданнаго на основаніи постановленія Совнаркома отъ 18 апрѣля 1928 года.

П о с т а н о в и л и: подвергнуть высшей мѣрѣ наказанія — разстрѣлу съ замѣною десятью годами Соловецкаго концлагеря.

Вотъ и весь приговоръ. Я расписался въ прочтеніи и бумажку отдалъ обратно. У меня словно гора свалилась съ плечъ. Никого изъ соучастниковъ моего преступленія не потревожили, и я иду въ концлагерь одинъ.

Въ тюрьмѣ меня поздравляли. Мыслицинъ сознался — ожидалъ для меня разстрѣлъ. По его мнѣнію меня спасъ отъ разстрѣла отказъ отъ показаній. Если бы я сталъ давать показанія — получилось бы огромное дѣло и меня, какъ центральную фигуру всего дѣла, разстрѣляли бы въ первую очередь.

Но теперь, пройдя черезъ подвально-концлагерную мясорубку, я оцѣниваю «милосердіе» палачей по иному. Мой отказъ отъ показаній дѣла бы не остановилъ. Но поднимать кровавую расправу раньше назначеннаго времени ГПУ не хотѣло и по этому случаю должно было мое дѣло, такъ сказать, предать временному забвенію.

Я вздохнулъ полной грудью и почувствовалъ приливъ бодрости и энергіи.

Въ этотъ вечеръ, уже успокоившись отъ первыхъ впечатлѣній, я всѣмъ сердцемъ ощутилъ радость бытія, радость

жить и чувствовать. Только здѣсь въ юдоли страданій можно оцѣнить по настоящему благо жить. Будемъ же жить, будемъ надѣяться! Я, обрекшій себя на смерть, теперь воскресалъ вновь.

Рядомъ со мной на нарахъ лежалъ телеграфистъ, тихо тренькалъ на балалайкѣ и жиденькимъ теноркомъ пѣлъ:

На платформѣ огоньки,

На душѣ тревога.

Мчится поѣздъ въ Соловки —

Дальняя дорога.

Что-жъ, въ Соловки, такъ въ Соловки... И тамъ солнце свѣтитъ.

3. «АДОСТРОЙ»

1. ИЗЪ КАЗАНИ ВЪ СОЛОВКИ

Въ концѣ мая 1928 года я вновь попалъ въ могучее теченіе рѣки обреченныхъ на каторжныя работы въ концлагеряхъ. Изъ Казани нашъ этапъ направился въ Москву. Даже Сибирь и Дальній Востокъ слали своихъ заключенныхъ въ Соловки черезъ Бутырскую тюрьму и каждый день изъ обширныхъ Бутырокъ отправлялся этапъ на Соловки или на Вышеру. Случалось — людской потокъ буквально заливалъ Бутырки и тогда цѣлые экстренные поѣзда отправлялись прямо въ Кемь (преддверіе Соловковъ на берегу Бѣлаго моря), минуя Петербургъ. Нашъ этапъ шелъ черезъ петербургскую Шпалерку (пересыльная тюрьма) обычнымъ путемъ.

За Петербургомъ, далѣе на сѣверъ, потянулись неуютные лѣса: темные конусы елей перемѣшались съ красными стволами сосенъ, а внизу вмѣсто ковра буйной лѣсной травы, мохъ и папоротникъ. До Онежскаго озера среди эгихъ угрюмыхъ лѣсовъ веселыя кроны лиственныхъ деревьевъ и кустарниковъ скрывали болотистыя мѣста и безконечныя поля мха, поросшаго пахучимъ багульникомъ и осокой. За Онежскимъ озеромъ потянулись настоящіе сѣверныя, безконечныя болота и равнины, усѣянныя валунами. Надъ этими молчаливыми пустынями въ розоватомъ полусумракѣ бѣлыхъ ночей опрокинулось удивительное сѣверное небо. Призрачный розоватый свѣтъ переходилъ на безоблачномъ небѣ въ нѣжные голубоватые тона. При восходѣ или заходѣ солнца тона дѣлались рѣзкими. Такую синь неба можно встрѣтить развѣ что на грубыхъ лубочныхъ картинахъ. И лучи солнца, вѣроятно, отъ вліянія этой сини, красны какъ кровь, словно

. . . тонетъ царственный рубинъ.

Въ струяхъ лазуревой эмали.

Убогость чахлыхъ лѣсовъ и болотъ особенно оттѣняетъ царственное величіе неба. Не эти ли контрасты между землею и небомъ влекли сюда, на сѣверъ, святыхъ подвижниковъ, основавшихъ великую древнюю Соловецкую обитель?

Въ недолгіе мѣсяцы успѣваетъ здѣсь вырастать скудная сѣверная трава, и лѣса успѣваютъ взять соки изъ оттаявшей не надолго земли. Мы проѣзжали эти мѣста въ самую лучшую пору года, когда все росло и зеленѣло.

Поѣздъ мчится прямо на сѣверъ, останавливаясь около глухихъ, малолюдныхъ станцій и изъ оконъ вагона, въ переплетѣ желѣзныхъ прутьевъ рѣшетокъ, видны однѣ и тѣ же унылыя картины: хвойные мрачные лѣса, болота и обильно разбросанные всюду озера, поблескивающія своей темноватой водой.

На рѣкѣ Волховѣ, лишь только поѣздъ нашъ вырвался въ прибрежную равнину изъ лѣсныхъ массивовъ, неожиданно видимъ какое то сооруженіе. По виду большая мукомольная мельница: бетонная плотина, отверстіе нѣсколькихъ водопріемниковъ. Такія мельницы нерѣдки въ хлѣбородной Сибири. Но для чего эта мельница здѣсь, на глухомъ голодномъ сѣверѣ, питающемся привознымъ хлѣбомъ?

Какъ оказалось впослѣдствіи, я не узналъ одного изъ «замѣчательнѣйшихъ» сооруженій, восхваляемаго втеченіи двухъ лѣтъ всей совѣтской печатью, какъ дѣтище соціалистической стройки — Волховскую гидростанцію или «Волховстрой», какія строятся въ — «стРанѣ гніющаго капитализма» — Америкѣ десятками.

Уже за Петрозаводскомъ неожиданно натупила дождливая погода, синее небо исчезло, облака надвинулись низко почти къ вершинамъ лѣсовъ, болота закурились туманами. На остановкахъ наши конвоиры, входя въ вагонъ изъ подъ сѣтки дождя, стряхивали капли воды со своихъ фуражекъ и, по прежнему, молчали. Во время хода поѣзда по проходу между клѣтками шагалъ скучающій красноармеецъ, изрѣдка перебрасываясь короткими фразами со своимъ компаньономъ. Разговоры ихъ я слышалъ, когда оба компаньона подходили къ нашей крайней клѣткѣ и, остановившись въ уголкѣ у нашей рѣшетки, закуривали. Разговоры не сложные: о погодѣ, о сѣверной жалкой природѣ. Молодой красноармеецъ вспоминаетъ свою недавно покинутую родину Кавказъ.

— Откуда будешь? — спрашиваетъ компаньонъ молодого.

— Съ Черноморья. Изъ деревни Бжидъ.

Я насторожился. Это хорошо знакомая мнѣ деревня. Ночью я выждалъ, когда молодой красноармеецъ зашагалъ у нашей клѣтки въ одиночествѣ и тихонько его окликнулъ. Онъ подошелъ.

— Вы изъ Бжида?

Красноармеецъ удивленно на меня смотритъ.

— Не узнаете? Я землемѣръ, работалъ у васъ въ дербвнѣ прошлымъ лѣтомъ.

Красноармеецъ узналъ меня, заулыбался. Я воспользовалея случаемъ и попросилъ его опустить въ почтовый ящикъ письмо. Онъ его взялъ и быстро спряталъ въ карманъ.

Въ ясную погоду я выбрасывалъ сквозь рѣшетку въ открытыя окна вагона открытки, адресованныя близкимъ. Онѣ оканчивались просьбой къ неизвѣстному нашедшему бросить ихъ въ почтовый ящикъ. Какъ оказалось впослѣдствіи всѣ мои открытки дошли по адресу. Въ дождь я писемъ не бросалъ и иомощь красноармейца была пріятной неожиданностью.

Во время разговора къ намъ пришелъ еще одинъ красноармеецъ и мы повели тихій разговоръ, проклиная совѣтскую власть и совѣтскіе порядки.

— Развѣ мы не видимъ кого возимъ? — говорилъ красноармеецъ. — Вотъ петлю себѣ на шею надѣли. Вѣдь у насъ въ Ленинградѣ четыре полка заняты конвойной службой. И большею частью конвоируютъ заключенныхъ.

Мы, русскіе люди, зажатые въ тиски темными силами, вели этотъ разговоръ до самой смѣны молодого красноармейца и несмотря на отдѣляющую меня рѣшетку, я былъ имъ близокъ и мы вмѣстѣ выражали твердое убѣжденіе въ недолговѣчности власти коммунистическаго интернаціонала, угнетающей нашу Родину.

* * *

По счастливой случайности въ нашей вагонной клѣткѣ не было шпаны и мы могли быть спокойными за нашъ арестантскій скарбъ.

Петербургскій инженеръ Александъ Ивановичъ Сизовъ, забравшись на верхній ярусъ, «на верхнюю полку», смотрѣлъ потихоньку отъ стражи въ маленькое оконце и сообшалъ о видѣнномъ намъ.

—Какая то станція. Довольно людная.

— Это, вѣроятно, Кемь, — сказалъ дальневосточннкъ Кабукинъ.

— Да, именно, Кемь. Вотъ и надпись.

Въ вагонномъ корридорѣ затопали солдатскіе сапоги.

— Лицомъ къ рѣшеткѣ, — командуютъ намъ конвоиры.

— Кажется подъѣзжаемъ, — говоритъ молчаливый инженеръ Мосильонъ.

— Ага и васъ пробирать начало, — шутитъ Сизовъ. Третій инженеръ химикъ Петръ Алексѣевичъ Зоринъ, помѣщавшійся внизу нашей клѣтки, началъ собирать свои вещи.

— Рано еще. Только зря загромоздите помѣщеніе, — ворчитъ недовольный Кабукинъ.

Однако, вскорѣ началась общая суматоха. Разложенные и разсованные подъ скамьями и наверху вещи оказались въ одной, очень громоздкой кучѣ и въ клѣткѣ стало еще тѣснѣе. На верхней полкѣ Александръ Ивановичъ, да красноармеецъ Свистуновъ, лежали себѣ попрежнему и посмѣивались надъ нашей нервностью.

Поѣздъ сталъ. Подъ крики и ругань конвоировъ мы выбираемся изъ вагоновъ. Волна за волной, толпа за толпой валятъ изъ вагоновъ люди, нагруженные вещами. Только шпана выходитъ налегкѣ: у этого народца вещей не бываетъ. Два монаха вывели изъ вагона третьяго, слѣпого девяностолѣтняго старика. Не мало калѣкъ, людей болѣзненнаго вида, съ печатью хроническихъ недуговъ.

Партію окружили конвоиры. Въ воздухѣ висѣла крѣпкая ругань. Послѣдними съ поѣзда сошли женщины, числомъ до пятидесяти. Ихъ поставили въ хвостъ нашей партіи. Казалось суматошливой разгрузкѣ конца не будетъ.

Тронулись. Полчаса ходьбы и нашъ этапъ, пятьсотъ, шестьсотъ человѣкъ, у группы досчатыхъ бараковъ, обнесенныхъ проволочными загражденіями. При баракахъ небольшой, усѣянный валунами дворъ.

Изъ барака вышелъ рослый человѣкъ въ военномъ красноармейскомъ обмундированіи и съ мѣста обдалъ насъ потокомъ грязной брани. Это былъ ротный командиръ карантинной роты Курилко. Человѣкъ крикливый съ жестокимъ нервнымъ тикомь лица.

— Чего вы ихъ сюда привели? — оралъ онъ на конвоировъ, гримасничая, будто отъ острой боли, — промуштровать ихъ, да хорошенько.

Насъ погнали дальше — къ самому морю на довольно широкій досчатый молъ. Конвоиры-красноармейцы сдали насъ Курилкѣ съ его командой. Начался опять, какъ неизбѣжный ритуалъ, нудный личный обыскъ. Осматривали вещи, ощупывали самихъ, одежду. Но вотъ обыскъ конченъ, вещи сложены въ кучу.

— Сіройся по четверо въ рядъ.

Изъ командной группы выступилъ низенькій, но коренастый крѣпышъ. Рѣзкимъ голосомъ, кипятясь непонятною злобою, принялся онъ обучать нашу пеструю ораву воинскому строю, пересыпая свою команду потокомъ ругани шпанскаго образца.

Измученные долгою дорогой, нуднымъ обыскомъ, ошеломленные грубостью новыхъ охранниковъ, щелкающихъ затворами винтовокъ, грозящимися убить, мы молча повинуемся командѣ. Дико было видѣть, какъ священники и епископы въ рясахъ, престарѣлые монахи, почтенные люди науки повертывались въ строю сотни разъ направо, налѣво, топали на мѣстѣ ногами и маршировали подъ команду горлана-изувѣра, не устававшаго притомъ же ругаться надъ именемъ Божіимъ. Заставили насъ кричать въ отвѣтъ на командирское привѣтствіе сотни разъ «здра», — «да такъ, чтобы на Соловкахъ было слышно». Наконецъ, послѣ трехъ, четырехъ часовъ муштры, насъ съ вещами опять воротили къ баракамъ, за проволочную ограду. Натискали насъ въ баракъ до тѣсноты: такой не случалось терпѣть ни въ тюрьмахъ, ни въ подвалахъ. Но едва успѣли размѣститься, новая команда выгнала насъ вонъ — заполнять анкеты на каждаго вновь прибывшаго заключеннаго.

Въ нашемъ этапѣ оказалось двадцать пять имяславцевъ. Они мужественно отвѣчали свое «Богъ знаетъ» на всѣ вопросы и несмотря на угрозы и издѣвательства оставались тверды и непоколебимы. Ихъ поставили на крупные валуны на дворѣ карантина и заставили стоять почти цѣлыя сутки. И они стояли суровые, неподвижные. Шелъ дождь. На нихъ не осталось нитки сухой. Холодный вѣтеръ съ моря иззнобилъ ихъ, — дрожатъ, зубъ на зубъ не попадаетъ. Ничего: стоятъ сумрачные, молчаливые, — не хотятъ открыть слугамъ антихриста своихъ святыхъ именъ, не согласны «работать антихристу».

Впрочемъ, намъ остальнымъ было не легче. Тотчасъ по заполненіи анкетъ насъ погнали прямо на пристань, и, подъ неумолчные крики старшаго рабочаго, — по здѣшнему выразительному термину, — «гавкала», начали мы безконечную работу по погрузкѣ бревенъ, сложенныхъ тутъ же невдалекѣ въ штабели.

Работали всѣ, — и здоровые, и больные, и молодые, и старые, — безъ остановки до полнаго изнеможенія силъ. Хо-

тя бы пятиминутный отдыхъ. Напрасно «гавкало» кричитъ не переставая, обезсилившія руки еле держатъ бревна. Но еще напряженіе, еще, — и опять пошелъ тащить грузъ къ вагону.

Нестерпимая, зудящая, гнетущая боль во всемъ тѣлѣ. Ноги словно налиты свинцомъ. Передъ глазами то черные круги, то скачутъ искры. Въ одурѣлой головѣ ни единой мысли. Двигаюсь какъ автоматъ, потерявъ представленіе времени и мѣста. Напрасно пытаюсь сообразить: сколько уже часовъ въ работѣ? Что сейчасъ — день или ночь? Солнца то вѣдь нѣтъ, а бѣлую кемскую ночь отличи-ка отъ дня.

Только однажды, зайдя за вагонъ, мнѣ удалось пріостановиться. Прислонился къ вагону, перевелъ духъ и ощутилъ себя, разбитаго, подавленнаго. Мнѣ казалось: ночь уже прошла и заутрѣло, — за тучами какъ будто блеснулъ мимолетно солнечный лучъ. А, можетъ быть, мнѣ мерещится? Повисшія руки ныли, ноги отказывались служить. Начинаю сознавать окружающее, въ головѣ появляются мысли. Вижу измученныхъ священниковъ вмѣстѣ съ нами несущихъ этотъ крестъ. Вижу какъ шатаются отъ усталости мои дорожные спутники, товарищи по несчастью. Еще минута, другая, и я вновь — щепка въ потокѣ этого ужаснаго движенія, снова автоматъ, и опять въ сознаніи только боль, усталость и ко всему безразличіе.

Къ полдню, проработавъ всю ночь и все утро, мы вернулись за проволоку. Во дворѣ попрежнему стояли на камняхъ неподвижные имяславцы.

На обѣдъ и отдыхъ намъ дали два часа. Отъ усталости мы едва ѣли и не успѣли переброситься хотя бы нѣсколькими словами. Чуть поѣли, повалились и заснули. Насъ грубо разбудили, построили и повели на Кемскій пересыльный пунктъ (Кемь перпунктъ).

Онъ помѣщался недалеко отъ карантина. Всѣ заключенные, прибывающіе въ Кемь сначала попадаютъ въ карантинную роту, а затѣмъ направляются частью въ Соловки, частью на Кемперпунктъ, который на распредѣляетъ доставленныхъ по лагернымъ командировкамъ и лѣсоразработкамъ. Бараки Кемперпункта похожи и солдатскія казармы и образуютъ цѣлыя улицы. Всю территорію пункта окружаетъ заборъ, охраняемый часовыми.

Усталыхъ, полусонныхъ насъ поставили на новую работу: чистить какую то площадь. Это сравнительно съ да-

вешнимъ было куда легче, если бы не глушили насъ потоки брани и непрерывный крикъ надзирателя. А въ самый разгаръ работы конвоиръ собралъ насъ и повелъ обратно въ карантинный пунктъ. Едва мы вышли изъ перпункта, какъ конвойный съ угрозами и ругательствами, приказалъ намъ бѣжать. Самъ бѣжалъ сбоку, поминутно щелкая затворомъ и оралъ:

— Не отставать! Убью! — уснащая угрозы отвратительными ругательствами.

Рядомъ со мною бѣжали спутники по арестантскому вагону, тверской инженеръ Мосильонъ, дальневосточникъ Кабукинъ, инженеръ — технологъ Александръ Ивановичъ Сизовъ и Петръ Алексѣевичъ Зоринъ... Мосильонъ измученный уже не сознавалъ, что съ нимъ творится. Мы тащили его подъ руки, справа я, слѣва Кабукинъ.

— Пустите меня, — захрипѣлъ вдругъ Мосильонъ, — не надо держать: я хочу умереть.

Не успѣлъ я слова сказать, какъ Кабукинъ выпустилъ руку Мосильона, и онъ повисъ мѣшкомъ на моей рукѣ. Произошло замѣшательство. Упало еще нѣсколько человѣкъ. Конвонръ долженъ былъ остановить партію, на чемъ свѣтъ стоитъ ругая отсталыхъ. Я съ укоромъ взглянулъ на Кабукина. Онъ пожалъ плечами, какъ бы говоря:

— Если человѣкъ самъ хочетъ умереть, что же ему мѣшать? Пусть умираетъ.

Зачѣмъ и кому нуженъ былъ этотъ безсмысленный и безпощадный бѣгъ, я и по сей часъ не знаю.^¹

Добрели до проволоки карантинной роты. Глядимъ, едва глазамъ вѣримъ: имяславцы стоятъ на своихъ мѣстахъ.

Изъ барака вышелъ ротный Курилко, злорадно оглядѣлъ насъ полумертвыхъ, едва стоящихъ на ногахъ и сталъ вызывать по списку. Отсчитали насъ полтораста человѣкъ и, спѣшно погрузивъ на параходъ, повезли на Соловки. Мало кому изъ ста пятидесяти суждено было ступить на материкъ.

Остались тамъ въ мерзлой островной землѣ и всѣ до единаго стойкіе упрямцы имяславцы.

2. ЗАПЛЕЧНОЕ ЦАРСТВО ГУЛАГА

Главное управленіе лагерями, раскинувшееся по гиблымъ мѣстамъ и пустынямъ нашего отечества, лежавшихъ при «проклятомъ царскомъ режимѣ» безъ использованія, образовалось не сразу, хотя и возникло изъ небытія въ весьма короткій срокъ. Современное царство ГУЛАГА, управляемое товарищемъ Берманомъ, возникшее изъ Соловецкаго концлагеря, насчитываетъ милліоновъ пять шесть заключенныхъ, такъ сказать «подданныхъ» и значительно больше «вассаловъ», лишенныхъ счастья попасть въ лагеря и кончающихъ свои горемычные дни въ спецпоселкахъ и ссылкѣ. Между тѣмъ въ 1927-28 годахъ СЛОН (Соловецкіе лагеря особаго назначенія) насчитывалъ только десятки тысячъ заключенныхъ. Въ его составъ входили Соловецкіе и Вышерскій лагеря.

Вь строительствѣ мясорубки, истребляющей людей, коммунистическіе строители показали себя непревзойденными геніями. . . Если постройка соціалистическаго рая шла черепашьимъ шагомъ, при грозныхъ кликахъ строителей, обѣщавшихъ этимъ черепашьимъ шагомъ «догнать и перегнать» буржуазную Америку, то стройка ада («Адострой») каковымъ и является лагерь, и вся такъ называемая карательная политика соціалистическаго правосудія, шла, такъ сказать, гигантскими шагами и нѣтъ ей въ исторіи примѣра.

Что же въ сущности представляетъ изъ себя современный совѣтскій концлагерь или «тюрьма безъ рѣшетокъ» въ коммунистической терминологіи.

Да, дѣйствительно, рѣшетокъ въ этой каторжной тюрьмѣ нѣтъ. Если бы и захотѣла соціалистическая власть посадить всѣхъ каторжанъ за рѣшетку и заковать въ цѣпи — опредѣленно нехватило бы желѣза. Поэтому и обходятся безъ рѣшетокъ. Лагерь не тюрьма, но мѣсто принудительныхъ работъ: на постройкахъ, промыслахъ, лѣсоразработкахъ, шахтахъ, заводахъ.

Судьба подсовѣтскихъ гражданъ, попавшихъ въ лапы ГПУ въ качествѣ контръ-революціонеровъ или каэровъ, болѣе или менѣе шаблонна. Прежде всего, разъ попавъ въ лагерь, заключенный уже никогда не вернется въ мѣсто своего преж-

няго жительства и никогда не освободится отъ попеченія ГПУ. Это есть главное правило чекистской системы. Оно, собственно, и понятно: въ подвалахъ и лагеряхъ можно видѣть совѣтскую власть безъ маски и всякій, побывавшій въ лагерѣ,уже твердо знаетъ, что изъ себя эта власть представляетъ. Изъятіе гражданина въ подвально — концлагерную систему производится обычно въ порядкѣ массовыхъ арестовъ. Въ этихъ арестахъ принимаютъ дѣятельное участіе и мѣстные власти, стараясь избавиться отъ безпокойныхъ или просто не ихняго духа людей. И вотъ вернуть этихъ изъятыхъ изъ гражданскаго оборота гражданъ соціалистическаго отечества обратно — значитъ сдѣлать вызовъ опорѣ власти на мѣстахъ — активу.

Послѣ каторжнаго концлагеря каэръ идетъ непремѣнно въ ссылку. Судьба ссыльнаго такова.

1. По пріѣздѣ на мѣсто ссылки — явка въ мѣстное ГПУ. Тамъ скажутъ сколько разъ въ мѣсяцъ вы должны регулярно и точно являться на регистрацію въ это почтенно заплечное учрежденіе.

2. Никакихъ пайковъ и пособій сосланному не дается, равно и не оказывается помощи въ пріисканіи работы. Ищи и обрящешь, а не обрящешь — можешь загибаться съ голоду — для ГПУ меньше хлопотъ. Это вамъ не «проклятый царскій режимъ» платившій теперешнимъ разрушителямъ Россіи, бывшимъ когда то въ ссылкѣ кормовыя деньги. Въ частности, Калининъ, бывшій въ ссылкѣ въ Повѣнцѣ, получалъ кормовыхъ денегъ двънадцать рублей въ мѣсяцъ, тогда какъ прожиточный крестьянскій минимумъ въ тѣ времена былъ пять — шесть рублей.

3. По всякому пустяковому поводу или безъ всякаго повода, ссыльный можетъ получить новый срокъ, попадаетъ вновь въ подвалъ и начинаетъ концлагерно — подвальный циклъ сначала.

4. Если имѣется у ссыльнаго «блатъ» (покровительство, протекція), можно надѣяться по окончаніи срока ссылки на прекращеніе хожденія на регистрацію и можно жить въ дозволенныхъ мѣстахъ. Но съ особаго учета въ ГПУ каэръ никогда не снимается.

Каэръ — спеціалистъ въ дополненіе къ этимъ четыремъ мытарствамъ имѣетъ еще два.

5. Еще во время пребыванія въ лагерѣ онъ можетъ быть проданъ (безо всякихъ кавычекъ) одной изъ государ-

ственныхъ хозяйственно-экономическихъ организацій. Происходитъ это схематически такъ: организація, нуждаясь въ спеціалистѣ, обращается въ ГУЛАГ съ просьбой продать нужнаго ей спеціалиста (фамилія при этомъ въ торгѣ не фигурируетъ — нуженъ спеціалистъ и все). ГУЛАГ назначаетъ за пользованіе спеціалистомъ помѣсячную, обычно весьма высокую, плату и изъ этой платы выдаетъ проданному одну четверть... Проданный поселяется на вольной квартирѣ, находясь подъ постояннымъ гласнымъ наблюденіемъ приставленнаго къ нему для этой цѣли чекиста. Чекистъ во всякое время приходитъ къ проданному, можетъ дѣлать у него обыскъ. Проданный не имѣетъ права вести переписку и имѣть общеніе съ вольными. Вообще проданный продолжаетъ оставаться лагерникомъ, хотя и живетъ на вольной квартирѣ внѣ лагеря.

6. По окончаніи срока заключенія такой проданный можетъ перейти въ разрядъ ссыльныхъ со всѣми вытекающими отсюда послѣдствіями, но можетъ быть и сосланъ куда угодно. Лучше всего чувствуетъ себя спеціалистъ, оставшійся послѣ окончанія лагернагс срока на томъ же лагерномъ предпріятіи, гдѣ отбывалъ срокъ. Онъ заключаетъ съ ГУЛАГомъ договоръ и считается вольнонаемнымъ служащимъ ГПУ. Такихъ «вольнонаемныхъ служащихъ» чекисты считаютъ своими людьми. Положеніе безпартійнаго спеціалиста страхуетъ такого каэра до извѣстной степени отъ участія въ постоянно происходящихъ партійныхъ склокахъ, всегда кончающихся чьимъ нибудь пораженіемъ и паденіемъ въ низы жизни.

3. СОЛОВЕЦКІЙ КОНЦЛАГЕРЬ

По мистическимъ вѣрованіямъ и сказаніямъ, нечистая сила нигдѣ не селится такъ охотно и не забираетъ такую сильную власть, какъ въ запущенныхъ безъ богослуженія церквахъ, въ развалинахъ древнихъ монастырей, въ разрушенныхъ часовняхъ. Какъ бы въ оправданіе повѣрья, большевики заняли подъ фундаментъ своего заплечнаго «адостроя» святые Соловецкіе острова на Бѣломъ морѣ (въ шестидесяти километрахъ отъ города Кеми) и утвердились въ храмахъ, часовняхъ и службахъ оскверненной ими обители святыхъ угодниковъ Зосимы и Савватія. На шестомъ столѣтіи своего существованія великая святыня русскаго народа отошла подъ каторжный концлагерь.

Соловецкій архипелагъ состоитъ изъ острововъ: Главнаго

Соловецкаго, двухъ Муксоломскихъ, Анзера и Заяцкихъ. Островъ Кондъ на югѣ Бѣлаго моря къ Соловецкой группѣ не принадлежитъ.

Площадь Главнаго Соловецкаго острова двадцать пять тысячъ гектаровъ (длина около двадцати километровъ, ширина около двѣнадцати). Онъ сплошь болотный съ множествомъ (до шестисотъ) озеръ и озерковъ. По болотамъ сѣнокосы, на немногочисленныхъ возвышенностяхъ огороды и пашни. Изъ озеръ обширнѣе другихъ Святое, тотчасъ у восточной стѣны Кремля или Крѣпости (бывшій монастырь). Оно питаетъ монастырскій водопроводъ, когда то оводняло ограждающіе обитель широкіе и глубокіе защитные рвы. Впрочемъ, нынѣ эти рвы порядочно осыпались и поросли бурьяномъ и крапивой.

Крѣпость «Кремль» расположена у бухты Благополучія. Высокія монастырскія стѣны сложены изъ громадныхъ валуновъ, скрѣпленныхъ известью. Верхній ярусъ стѣны кирпичный: въ немъ ходъ съ бойницами. Длина стѣнъ пятьсотъ девять саженъ, ширина отъ трехъ до четырехъ. Въ изломахъ стѣны высокія башни, снабженныя старинными пушками.

Тотчасъ къ югу отъ Кремля прекрасный сухой докъ, электростанція и лѣсопилка. Вокругъ кремлевскихъ стѣнъ разбросаны кучками и одиночно бывшія монастырскія гостинницы, дома для рабочихъ, скотный дворъ, конюшни, механическія мастерскія, гончарный и кожевенный заводы, бани. По острову, изрѣзанному во всѣхъ направленіяхъ удобными дорогами, много часовенъ, отдѣльныхъ скитовъ. Нынѣ въ нихъ всюду или живутъ заключенные, или склады лагерной хозчасти.

Второй по величинѣ островъ, Большой Муксоломскій соединенъ съ Главнымъ островомъ каменной дамбой. Здѣсь, въ бывшемъ главномъ скиту, «сельхозъ» — сельскохозяйственная ферма. Малый Муксоломскій островъ по площади, дѣйствительно, совсѣмъ малъ, всего нѣсколько гектаровъ. На немъ, отдѣленномъ отъ южнаго берега Большого узкимъпроливцемъ, ютится въ небольшой часовнѣ становище рыбаковъ.

Четвертый островъ Анзеръ, то есть, Гусьостровъ, прозванный такъ за свое гусеподобное очертаніе, отдѣленъ отъ Главнаго проливомъ въ нѣсколько сотъ метровъ. На немъ — «Голгофа» — знаменитый скитъ Никона, впослѣдствіи патріарха. Это ссылочное мѣсто Соловецкой каторги, куда она сплавляетъ своихъ инвалидовъ и «леопардовъ» — самый низшій разрядъ уголовной шпаны, обреченныхъ на гибель отверженцевъ даже преступнаго міра.

Вѣдь уголовно-преступный міръ и на Соловкахъ, какъ и въ каторжныхъ тюрьмахъ былого режима, да, кажется, и всѣхъ режимовъ во всѣхъ странахъ, имѣетъ свои неписанные, но, строго исполняемые законы, свою іерархію, свои обычаи и даже свой «хорошій тонъ».

Наверху уголовной іерархіи стоятъ бандиты, герои «мокраго дѣла», не разъ обагрявшіе руки въ крови, «при борьбѣ съ капиталомъ», какъ любятъ похваляться иные изъ нихъ. Это уважаемые аристократы преступной среды. Каждый уголовникъ считаетъ за честь быть въ компаніи со столь заслуженными людьми, а они далеко не со всякимъ водятся, очень разборчивы въ выборѣ пріятелей.

За бандитами слѣдуютъ жулики-профессіоналы разныхъ оттѣнковъ и спеціальностей. Это какъ бы средній классъ, своебразная «буржуазія» преступленія, что-ли. Они обычно семейные и жульничество было для нихъ постояннымъ добычнымъ промысломъ. Они съ презрѣніемъ смотрятъ на низшій преступный классъ — многочисленную «шпану» и даже всячески ее угнетаютъ. А шпана платитъ имъ за это, какъ ни странно, пріязнью и готовностью всегда помочь и услужить.

Шпана — самый многочисленный уголовный классъ. Тугъ мелкіе жулики, воры, работающіе не вооруженными и «безъ наводки» — люди минутной удачи, «скачка». Среди нихъ нѣтъ даже «ширмачей», работающихъ подъ прикрытіемъ какого нибудь «ширма», вродѣ, напримѣръ, чемодана, портфеля. Эти безсемейные живутъ минутой, «заработки свои (фартъ) спускаютъ въ карты по притонамъ (шалманамъ). Карточная игра чрезвычайно распространена между ними, нѣтъ ни одного шпаненка, не зараженнаго этой страстью. Самый низшій сортъ шпаны — «леопарды» — проигрываютъ все, включительно до одежды. Ихъ нерѣдко можно встрѣтить и по тюрьмамъ и на Соловкахъ — въ костюмѣ Адама со своеобразнымъ прикрытіемъ наготы — единственной веревочкой съ привѣсомъ жестянки отъ консервовъ.

Въ тюрьмахъ и лагеряхъ шпана продолжаетъ заниматься тѣмъ же, чѣмъ и на свободѣ: воровствомъ и жульничествомъ, обирая заключенныхъ, непринадлежащихъ къ уголовному міру (фраеровъ). По шпанскимъ законамъ всѣ люди раздѣляются на «своихъ» и «фраеровъ». Въ отношеніи «фраера» разрѣшается все. Въ Соловкахъ «фраеръ» держи ухо востро: ежеминутно рискуетъ лишиться послѣдняго своего имущества. «Свой» можетъ спать спокойно: у него и спичка

не пропадетъ. Даже въ клѣткахъ арестантскихъ вагоновъ шпана ухитряется обворовывать фраеровъ и украденныя вещи пропадали безслѣдно, будучи передаваемы изъ рукъ въ руки шпанѣ сосѣднихъ клѣтокъ.

Отправляемые на о. Анзеръ «леопарды» оттуда уже не возвращались. Ихъ садили на голодный паекъ и къ веснѣ осенніе прищельцы заполняли своими обезображенными цынгою трупами вырытыя съ осени братскія могилы на кладбищѣ у скита Голгофа. Весною, какъ только земля порыхлѣетъ, а тепло станетъ грозить замороженнымъ трупамъ оттаяніемъ и разложеніемъ, а живымъ заразою, «издержки революціи» зарывались, рядомъ же вырывались новыя обширныя ямы для слѣдующей осенней волны «леопардовъ» и инвалидовъ.

На Заяцкихъ островахъ, къ юго западу отъ Главнаго, тоже имѣлись скиты. Тамъ былъ штрафной женскій изоляторъ. А вся «женская рота» (около восьмисотъ женщинъ) помѣщалась на Главномъ островѣ, за Кремлемъ, въ особомъ баракѣ (женбаракъ).

Наибольшая вмѣстимость всѣхъ соловецкихъ помѣщеній какъ паказалъ страшный тифозный годъ — двадцать пять тысячъ человѣкъ. Попадаютъ на Соловки по преимуществу смертники, получившіе замѣну смертной казни десятыо годами концлагеря, просто десятилѣтники, шпіоны — независимо отъ срока, особенно опасные уголовники, священники, епископы. Всѣ остальные заключенные изъ прибывшихъ въ Кемскую карантинную роту поступаютъ въ Кемперпунктъ и направляются по сѣти лагерей и командировокъ...

Какія жизненныя дороги не скрещивались въ безотрадной соловецкой юдоли! Члены совѣтскаго правительства, военачальники высокихъ ранговъ, чекисты всякихъ калибровъ, партійцы разныхъ положеній, люди науки съ громкими именами, епископы, священники, монахи, сектанты. И рядомъ, юноши и дѣвушки, едва вышедшіе изъ отроческихъ лѣтъ, женшины всѣхъ слоевъ общества, иностранцы чуть ли не всѣхъ націй.

Современный концлагерь внѣшне очень сильно отличается отъ своего прототипа —Соловецкаго концлагеря, какимъ я его засталъ въ 1928 году. Толпы современныхъ каторжанъ всѣ въ казенномъ обмундированіи — сѣрыхъ или защитнаго цвѣта арестантскихъ бушлатахъ (полупальто), защитнаго цвѣта штанахъ, черныхъ шапкахъ или защитнаго цвѣта фуражкахъ.

Все это, конечно, грязно, истрепано, вонюче, ибо люди спятъ не раздѣваясь. Всѣ коротко острижены, болѣе или менѣе обриты. Въ этой нарочитой сѣрости тонутъ и интеллигенція, и крестьяне и рабочіе, и духовенство. Старо Соловецкая каторга выглядѣла по иному. Въ арестантскихъ бушлатахъ щеголяли по преимуществу уголовники, а также лишенные имущества и неимѣющіе поддержки со стороны. Всѣ остальные носили свою «вольную» одежду: священники и епископы неизмѣнно были въ рясахъ, офицеры донашивали свои плащи и пальто иногда со слѣдами когда то пришитаго погона, крестьяне въ своихъ крѣпкихъ самотканныхъ одеждахъ.

Соловецкій концлагерь — всецѣло — продуктъ большевицкаго творчества. Ничто внѣшнее не мѣшало здѣсь «строителямъ новой жизни» примѣнить къ дѣлу принципы марксизма-ленинизма-сталинизма, чтобы перерабатывать вредныхъ общественныхъ «паразитовъ» въ полезныя величины, достойныя соціалистическаго строя, и затѣмъ осуществить таковой. Однако, вмѣсто столь благодѣтельной культурной лабораторіи, на Соловкахъ выросла каторга, — худшая изъ каторгь, отмѣченная на всѣхъ путяхъ своей краткой исторіи позорнымъ клеймомъ коммунистическаго безсилія строить «новую жизнь».

Исторія совѣтской каторги рѣзко разграничивается на три періода.

Первый, 1922-26 годы: угнетеніе и истребленіе заключенныхъ, умышленно оставляемыхъ на произволъ чекистовъ въ качествѣ «навоза для удобренія соціалистическихъ полей».

Второй, 1926-30 годы: «френкелизація» Соловецкихъ лагерей, по примѣру ея, распространеніе обширной лагерной сѣти по всей территоріи СССР.

Третій, съ 1930 и дальше: «каторжный соціализмъ».

Я прибылъ на Соловки въ іюнѣ 1928 года и первый періодъ лагернаго строительства нашелъ только въ разсказахъ очевидцевъ и въ смѣшеніи съ періодомъ «френкелизаціи». Вотъ что о первомъ періодѣ разсказывали мнѣ скаутъ мастеръ Шипчинскій и полковникъ Петрашко.

Первый концлагерь былъ учрежденъ чекистами на материкѣ, въ Пертоминскомъ монастырѣ километрахъ въ сорока оть Архангельска. Сюда были отправлены въ ссылку уцѣлевшіе участники Кронштадтскаго возстанія 1921 года, числомъ семь тысячъ. Истребленію этихъ людей не было представлено какихъ либо ограниченій. Осталось въ памяти каторжанъ, что лервый пертоминскій начальникъ лагеря, со скуки, забавлялся

стрѣльбою съ монастырской колокольни по живымъ заключеннымъ. Въ 1925 году населеніе Пертоминскаго лагеря было переведено въ Соловки. Изъ семи тысячъ кронштадтцевъ я засталъ въ 1928 году только девять человѣкъ.

Въ 1925 году заключенный Соловецкаго концлагеря еврей Френкель, въ скоромъ послѣдствіи чекистскій вельможа, украшенный орденомъ Ленина, представилъ по начальству проектъ утилизаціи труда заключенныхъ для коммерческихъ цѣлей. Проектъ московскимъ Кремлемъ былъ принятъ и одобренъ какъ нѣкое откровеніе, и уже въ слѣдующемъ году Френкелю была поручена реорганизація совѣтской каторги по его системѣ. Въ первый же годъ «френкелизаціи» соловецкая каторга доставила ГПУ пять милліоновъ золотыхъ рублей чистой прибыли.

Строители «адостроя» обрадовались. Съ 1929 года по всему пространству СССР начали возникать новые лагеря, организуемые на началахъ «френкелизма». Самое слово лагерь именно тогда измѣнило свое значеніе. Прежде имъ называли мѣсто заключенія отбывающихъ каторжные сроки, укрѣпленное и огражденное. Теперь понятіемъ «лагерь» стали опредѣлять всю площадь, предназначенную къ обслуживанію трудомъ каторжанъ: промыслы, шахты, заводы, стройки и т. д. Площади въ большинствѣ громадныя, а потому не укрѣпляемыя и не ограждаемыя. Охрана заключенныхъ была также переорганизована на новыхъ началахъ.

До 1928 года охрану на Соловкахъ вѣдала воинская часть. Охранникъ былъ полнымъ хозяиномъ всего лагернаго населенія. Въ его волѣ было нудить заключенныхъ работаю, сколько ему угодно. Часто работы обращались въ истязанія прямо таки не описуемыя. Люди на рукахъ истязателей-чекистовъ гибли какъ мухи. Прерогативой охранника являлось право на убійство заключеннаго, сославшись на любой пустяковый и при томъ всегда ложный поводъ. Напримѣръ, попытка къ побѣгу, разговоръ съ охранникомъ (таковой строго воспрещался, ибо могъ служить сигналомъ къ массовому нападенію на охранника). О всякомъ убійствѣ составляется краткій актъ соотвѣтственнаго содержанія, подписываемый убійцею и его ближайшимъ начальникомъ. Этотъ оправдателькый документъ нуженъ былъ только для исключенія убитаго изъ лагерныхъ списковъ. По соловецкимъ обычаямъ убійца имѣлъ право снять съ трупа и присвоить себѣ любую вещь.

Поэтому, если у охранника загорались корыстные глаза

на что либо въ жалкомъ имуществѣ заключеннаго, то послѣдняго можно было уже считать пропавшимъ человѣкомъ, намѣченнымъ «въ расходъ» въ первую очередь. Не въ рѣдкость бывали случаи убійства за хорошіе сапоги. Вообще охрана стараго лагеря несла функціи не охранныя, но по преимуществу палаческія и хозяйственныя. Всякія работы проводились черезъ охрану. Охранникъ не столько охранялъ порученную ему партію заключенныхъ, сколько старался сдѣлать работу наиболѣе мучительной, а иногда безсмысленной. Образцомъ такой безсмысленной работы можно считать выдумку палача Вейса (Сѣкирный изоляторъ), заставлявшаго заключенныхъ носить ведрами воду изъ одной проруби Савватьевскаго озера въ другую.

Въ 1930 году это положеніе рѣзко измѣнилось. Слухи о звѣрствахъ въ Соловецкомъ концлагерѣ проникли въ заграничную печать. Надо было ихъ опровергнуть. Чекисты рѣшили прибѣгнуть къ своему обычному, испытанному и излюбленному способу защиты: сочинить провокаціей показательный процессъ и въ звѣрствахъ обвинить не систему и не чекистовъ, а мелкую лагерную сошку, пребывающую на вторыхъ роляхъ въ лагерномъ алпаратѣ и состоящую изъ заключенныхъ.

Весной 1930 года въ районъ Соловецкихъ лагерей прибыла, якобы тайно, такъ называемая «комиссія Ворошилова», дозольно многолюдная, но состоящая почти сплошь изъ чекистовъ. Она сразу приступила къ массовому опросу заключенныхъ о звѣрствахъ, чинимыхъ администраціей.

Убѣжденіе въ возможной эволюціи власти въ сторону отказа отъ проведенія въ жизнь «соціализма въ одной странѣ» всегда жило въ массахъ. И вотъ теперь каторжныя массы «пролетаріата» вообразили будто въ самомъ дѣлѣ ломается каторжный режимъ и политика ГПУ. Большинство заключенныхъ приняло « Ворошиловскую комиссію» за чистую монету, выдали, конечно, съ большой готовностью всѣхъ палачей и ожидали новыхъ дней, мечтая объ освобожденіи изъ лагеря и возвращеніи «въ семью трудящихся» по чекистскимъ посуламъ. Увы! «Ворошиловская комиссія» оказалась такимъ же трюкомъ, какъ и извѣстное «письмо Сталина» о «головокруженіи отъ успѣховъ».

Однако, собранныя чекистами «комиссіи Ворошилова» свѣдѣнія заставили ГПУ бросить всякую мысль о показательныхъ процессахъ: слишкомъ чудовищны были звѣрства и мало значущи статисты-палачи пѣшки. Все же было изготовлено

дѣло, если не для наружнаго, то для внутренняго употребленія. Представленное Сталину, оно подвинуло его на ревизію работы ГПУ, осуществленную «Комиссіей Серго Орджоникидзе». На Соловкахъ же еще во время самаго слѣдствія произвели чистку адмперсонала, раскассировали кое-какихъ лагерныхъ палачей, нѣсколькихъ даже разстрѣляли. Въ Кеми свирѣпаго ротнаго командира Курилко, въ Соловкахъ Чернявскаго, Селецкаго и даже помощника Френкеля, Мисуревича. Самъ Френкель на время «избіенія младенцевъ», былъ отчисленъ въ консультанты хозяйственнаго отдѣла ГУЛАГа. Начальникъ Соловецкаго отдѣленія Заринъ сосланъ въ лагерь на десять лѣтъ исполнять ту же свою должность начальника лагеря, но уже въ качествѣ заключеннаго. Много ни въ чемъ неповинныхъ людей изъ нечекистскаго міра пострадали во время «Ворошиловской комедіи». Такъ, женщину-врача Антипину обвинили ни больше ни меньше, какъ ... въ распространеніи на Соловкахъ тифозной эпидеміи. Болѣзнь въ предшествующую ревизіи зиму, свирѣпствовала ужасно: унесла въ тифозныя могилы семь съ половиною тысячъ заключенныхъ. Какъ водится лагерная администрація многія изъ своихъ преступленій прикрыла эпидеміей: значительное число жертвъ, погибшихъ въ безправныхъ и безвинныхъ разстрѣлахъ писалось въ лагерныхъ приказахъ умершими отъ тифа.

Послѣ разгрома лагерной администраціи режимъ лагерей началъ постепенно измѣняться. Наступала пора «каторжнаго соціализма» съ организаціей все новыхъ и новыхъ лагерей.

Увы, вѣрившіе въ эволюцію власти, наблюдая расширеніе сѣти лагерей и постоянно увеличивающійся притокъ заключенныхъ, вскорѣ увидѣли свою ошибку. Произошла не эволюція власти, а приспособленіе ГПУ къ новымъ задачамъ заплечной работы.

Охрана въ реформированномъ лагерѣ стала играть совершенно иную роль, ничуть не похожую на старо соловецкую охрану. Задачею современной охраны является только конвоированіе въ нужныхъ случаяхъ заключенныхъ. Функціи принужденія отъ охраны отпали и перешли тоже въ реформированномъ видѣ другимъ органамъ. Охрана современнаго лагеря называется «самоохраной», ибо набирается изъ заключенныхъ. Раздѣляется она на «вохр» — внутренняя охрана и «опергруппу» или внѣшняя охрана. Охранить современный лагерь было бы задачей очень трудной, если бы не расположеніе лагерей въ малонаселенныхъ мѣстахъ. Внѣ лагеря — на пе-

реходахъ, мостахъ, тропинкахъ въ довольно широкой полосѣ вокругь лагеря «опергруппы» организуютъ систему засадъ, образуя какъ бы невидимыя стѣны лагеря.

Уже въ 1931 году лица каторги было не узнать. Голодъ, непосильный рабочій урокъ цѣпко держатъ въ лагеряхъ каждаго. Хлѣбъ насущный выдается въ зависимости отъ выработки урока. Теперь не нужна и охрана и мало значатъ сексоты (секретные сотрудники — шпіоны). Каждый изо всей мочи отстаиваетъ право на хлѣбъ. Не до побѣговъ такимъ брошеннымъ въ звѣринную борьбу людямъ. Убійства чекистами на старой каторгѣ — ничто по сравненію съ гибелыо массъ заключенныхъ отъ хроническаго недоѣданія, отъ хроническаго голода и непосильнаго труда, стимулируемаго погоней за кускомъ хлѣба.

Однако, послѣ реформы лагерей осталось одно изъ лагерныхъ учрежденій такимъ, какимъ было до реформы. Такимъ оно осталось и до нашихъ дней, измѣнивъ только названіе.

Въ каждомъ лагерѣ дѣйствуетъ своя особая организація, хотя подчиненная начальнику лагеря, но фактически руконодимая центромъ (ГПУ), съ которымъ она состоитъ въ общеніи. Это ИСО (инспекціонно-слѣдственный отдѣлъ). Его задача — сыскъ, постоянное наблюденіе за заключенными и борьба съ криминаломъ. Отъ него зависятъ и имъ производятся разстрѣлы заключенныхъ по всякимъ поводамъ, а также по преступленіямъ, сдѣланнымъ въ лагерѣ. Секретные агенгы (сексоты) ИСО пронизываютъ всю толщу заключенныхъ. Они вербуются изъ тѣхъ же каторжакъ путемъ особой системы провокаціи и запугиванія. Лагерная администрація также пронизана сѣтью сексотовъ и ничто изъ ея дѣяній не остается тайной для центра.

Въ 1928 году центромъ лагернаго творчества являлся «Соловецкій лагерь особаго назначенія ОГПУ» или въ сокращеніи «слон». Управленіе какъ Соловецкимъ лагеремъ, такь и его филіалами находилось въ Соловкахъ и въ сокращеніи называлось «у с л о н».

Лагерь имѣетъ воинское устройство и дѣлится на батальоны, роты, взводы съ соотвѣтственньши командирами. Во главѣ всего — старостатъ, управляеыый лагернымъ старостой. Эта начальственная лѣстница назначалась изъ заключенныхъ, преимущественно изъ отбывающихъ штрафные сроки чекистовъ, милиціонеровъ и другихъ лицъ, близкихъ ГПУ.

Соловецкій лагерь дѣлился на пятнадцать ротъ, населенныхъ ло лагерному «классовому принципу».

П е р в а я р о т а. Заключенные изъ верховъ лагерной администраціи: старостатъ, завы, помощники завовъ разными соловецкими предпріятіями.

В т о р а я р о т а. Спеціалисты на отвѣтственныхъ должностяхъ, лица свободныхъ профессій, используемыя по прямому назначенію.

Т р е т ь я р о т а. Чекисты высокой марки, служащіе ИСО.

Ч е т в е р т а я р о т а. Музыканты соловецкаго оркестра.

П я т а я р о т а. Пожарники соловецкой пожарной дружины.

Ш е с т а я с т о р о ж е в а я р о т а. Населена почти исключительно духовенствомъ, численностью около тысячи.

С е д ь м а я р о т а. Медицннскій персоналъ (частью помѣщается еще и въ десятой ротѣ)

В о с ь м а я р о т а. Отпѣтая шпана, «леопарды».

Д е в я т а я р о т а. Рядовые чекисты.

Д е с я т а я р о т а. Канцелярскіе работники и нѣкоторые спецы.

О д и н н а д ц а т а я р о т а о т р и ц а т е л ь н а г о э л е м е н т а — карцеръ.

Д в ѣ н а д ц а т а я р а б о ч а я р о т а. Рабочіе на физическихъ «общихъ» работахъ.

Т р и н а д ц а т а я к а р а н т и н н а я р о т а. Сюда попадаютъ всѣ прибывающіе на Соловки. Двѣнадцатая и тринадцатая рота являются «дномъ» лагеря.

Ч е т ы р н а д ц а т а я з а п р е т н а я р о т а. Запретники — заключенные, находящіеся подъ особымъ наблюденіемъ, работающіе только въ стѣнахъ кремля.

П я т н а д ц а т а я р о т а. Мастеровые.

Шестнадцатой ротою соловецкіе шутники называютъ кладбище.

Кромѣ этихъ пятнадцати кремлевскихъ ротъ есть еще нѣсколько ротъ, расположенныхъ за кремлемъ въ его непосредственной близости. Отдѣльные лагеря въ болѣе отдаленныхъ частяхъ лагеря имѣютъ свои роты. Всего на архипелагѣ насчитывалось девять отдѣленій Соловецкаго лагеря.

Каждой соловецкой ротѣ былъ присвоенъ особый классовый режимъ. Такъ, первая, вторая, третья, девятая роты

имѣли видъ приличныхъ гостинницъ: въ свѣтлыхъ кельяхъ жили всего по два, по три человѣка, спали на прекрасныхъ постеляхъ, питались въ особой столовой, имѣли право свободнаго хожденія по всему острову, не утруждались повѣрками. Напротивъ, двѣнадцатая рабочая рота помѣщалась въ келарнѣ Преображенскаго собора, на трехъ этажныхъ общихъ нарахъ, питалась изъ общаго котла отвратительной пищей, хлебавомъ изъ вонючей трески. Заключенный двѣнадцатой роты могъ свободно выходить только въ уборную, не получалъ на руки пропуска, работалъ «безъ часовъ», то есть пока велятъ, до полнаго изнеможенія силъ, и лишенъ былъ права обра-

щаться съ разговоромъ къ начальству, какого бы то ни было ранга. Точно такой же режимъ, если еще не хуже былъ и въ тринадцатой карантинной ротѣ.

Между двумя такими крайностями, въ остальныхъ ротахъ заключенные получали большія или меньшія льготы въ зависимости отъ умѣнья обзавестись «блатомъ», т. е. пріобрѣсти расположеніе и покровительство какого-либо начальника. «Блатъ» въ Соловкахъ самая великая, спасительная сила; безъ «блата» существованіе тамъ невозможно. Всякое начальство въ Соловкахъ, хотя бы и изъ заключенныхъ, облечено деспотическими полномочіями. При желаніи оно можетъ стереть заключеннаго въ порошокъ.

Угодивъ въ рабочую роту, человѣкъ падаетъ на дно лагерной жизни, обращается въ безправную рабочую скотину: работай до истощенія и нѣтъ тебѣ отдыха. Только счастливецъ со «свѣдѣніемъ» — свидѣтельствомъ о спеціальномъ рабочемъ назначеніи, въ карманѣ можетъ пойти въ соловецкій театръ, въ библіотеку, даже къ пріятелю въ другую роту. Мечтой каждаго свѣжаго соловчанина было, прежде всего, выбраться изъ ада карантинной или рабочей роты, а верхомъ счастья считалось попасть на работы или на житье «за кремль» то есть въ одну изъ трехъ ротъ, расположенныхъ за кремлемъ. Въ сводную роту сельскохозяйственныхъ рабочихъ, жившихъ на сельскохозяйственной фермѣ или сокращенно сельхозѣ и по его отдѣленіямъ. Въ роту электриковъ и роту желѣзнодорожниковъ. Онѣ помѣщались въ баракахъ на юговостокъ отъ кремля и образовывали «рабочій городокъ».

Таковъ былъ внѣшній обликъ старосоловецкой каторги. Ея эволюція въ сторону превращенія концлагеря изъ мѣста заключенія «въ царство ГУЛАГ'а», съ переименованіемъ заключеннаго въ «лагерника», тѣсно связана съ крутымъ поворотомъ власти въ сторону немедленнаго, «построенія соціализма въ одной странѣ».

Мѣста ссылки и каторги являлись пульсомъ страны: какъ только начинались соціалистическія реформы, вродѣ, напримѣръ, коллективизаціи, неизмѣнно и фатально начинало расти населеніе ГУЛАГ'а. Если вспомнить формулу — «сто процентный соціализмъ — стопроцентный голодъ, пятидесяти процентный соціализмъ — полуголодъ» и примѣнить ее къ дѣятельности ГУЛАГ'а, получимъ новую формулу — «чѣмъ полнѣе соціализмъ, тѣмъ больше гибнетъ народа» или чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ.

Въ настоящее время число заключенныхъ въ концлагеряхъ никакъ не меньше пяти милліоновъ. Вотъ списокъ главнѣйшихъ лагерей:

1.        Соловецкій концлагерь. Торфоразработки, кирпичный заводъ, слесарно-механическія мастерскія, швейная фабрика, столярно-механическія мастерскія, сельхозфермы, лѣсозаготовки, рыбные промыслы, звѣроводное хозяйство (лисицы, песцы, ссболя, олени, ондатра, кролики).

2.        Бѣломоро-Балтійскій комбинатъ. Лѣсозаготовки, химзаводы, сельхозфермы, дорожное строительство, звѣроводное хозяйство (въ Повѣнцѣ).

3.        Нива-строй. Водосиловая установка.

4.        Свирьскій концлагерь. Лѣсозаготовки, водосиловая установка.

5.        Карельскій лагерь. Лѣсозаготовки Карелолѣса (Петрозаводскъ).

6.        Сѣверный лагерь. Лѣсозаготовки (Архангельскій край).

7.        Волховскій лагерь. Аллюминіевые заводы.

8.        Ухта-Печерскій лагерь. Постройка Ухтинскаго канала и дорогъ, лѣсозаготовки. Считается штрафнымъ лагеремъ съ суровымъ режимомъ.

9.        Хибинскій лагерь. Дорожное строительство, горное дѣло, фосфоритныя копи.

10.     Мурманскій лагерь. Портовыя сооруженія, рыболовство, звѣроводство.

11.     Новоземельскій лагерь. Пушное звѣроводство, рыболовство, сельхозфермы.

12.     Вайгачскій лагерь. Звѣроводное хозяйство, охотничій и рыболовный промысла.

13.     Кемьскій лагерь. Лѣсозаготовки, рыбные промыслы, сельхозфермы.

14.     Дмитлагъ (м о с к а н а л ъ). Постройка канала Волга-Москва.

15.     Сорновскій лагерь. Постройка гавани.

16.     Котласскій лагерь. Прокладка желѣзной дороги.

17.     Вышерскій лагерь. Химическій комбинатъ (лѣсозаготовки, химическіе заводы, щепное дѣло).

18.     Кунгурскій лагерь. Шахты и металлургія.

19.     Сѣверо-кавказскій лагерь. Овощныя заготовки, сельхозфермы.

20.     Астраханскій лагерь. Рыбозаготовки.

21.     Карагандинскій лагерь. Скотоводство (одного крупнаго рогатаго скота свыше двухсотъ тысячъ головъ). Работаетъ на матеріалѣ, отобраннномъ при раскулачиваніи кочевыхъ киргизъ (казаковъ).

22.     Каркаралинскій лагерь. Зерновое (поливное) хозяйство и животноводство.

23.     Кузнецкій лагерь. Шахты.

24.     Чарджуйскій лагерь. Хлопокъ и текстильный заводъ.

25.     Ташкентскій лагерь. Хлопокъ и текстильный заводъ.

26.     Сибирскій лагерь. Угольныя копи и разработка руды.

27.     Ленскій лагерь. Добыча золота (Бодайбо).

28.     Игорскій лагерь. Постройка гавани и лѣсозаготовки.

29.     Нарымскій лагерь. Лѣсозаготовки.

30.     Шилка—лагерь. (Бывшая каторжная тюрьма) Шахты и постройка дорогъ.

31.     Срѣтенскій лагерь. Шахты и заводы.

32.     Сахалинскій лагерь. Рыбныя ловли и промыслы.

33.     Байкало—Амурскій лагерь, съ управленіемъ въ городѣ Свободномъ. Постройка грандіозной желѣзнодорожной сѣти (БАМ).

34.     Юргинскій лагерь. Животноводство и сельхозфермы.

35.     Риддерскій лагерь. Шахты, добыча полиморфныхъ рудъ.

Сюда не вошли еще лагеря крайняго сѣвера Сибири (Звѣроводство, пушной промыселъ, постройка дорогъ, добыча золота) и мало извѣстные лагеря, работающіе на стратегическія сооруженія, занятыя постройкой укрепленій и т. п. Самый значительный изъ лагерей Байкало-Амурскій или БАМ. Его охватъ на тысячи верстъ, а численность въ немъ «бамармейцевъ» милліонная.

Таковы итоги соціалистическаго «адостроя».

4. СОЛОВЕЦКОЕ ДНО

1. ОСТРОВЪ СЛЕЗЪ

Мы наконецъ, прибыли на «Островъ слезъ», не имѣя пока о немъ никакого понятія, даже не зная, что онъ называется «островомъ слезъ», но твердо надѣясь въ душѣ на лучшее.

Послѣ нудной процедуры пріема и обыска, какъ это дѣлается по всѣмъ тюрьмамъ, послѣ мытья въ банѣ номеръ три, мы, наконецъ, были водворены въ тринадцатую карантинную роту.

Шагая изъ бани подъ сводами перекрытій древней Соловецкой обители, мы ничего не могли разобрать въ этомъ каменномъ хаосѣ средневѣковой крѣпости, сложенной изъ громадныхъ валуновъ. Только уже поднимаясь по широкой каменной лѣстницѣ я понялъ: мы попали, какъ о томъ свидѣтельствуетъ полузакрашенная надпись у входа, въ огромный Преображенскій соборъ. Однако, внутри ни одной иконы. Проходимъ возвышеніе надъ поломъ, повидимому солею, и попадаемъ въ комнату съ нарами и окномъ во дворъ обители.

Наша камера вмѣстила семьдесятъ человѣкъ. Лежимъ на нарахъ, молчимъ. Жутью вѣетъ отъ мертваго молчанія семидесяти человѣкъ, оглушенныхъ пріемомъ въ Кеми, переѣздомъ въ параходномъ трюмѣ, набитомъ людьми до отказа, подавленныхъ обстановкой соловецкаго дна. Вѣроятно передъ каждымъ всталъ вопросъ о собственной гибели. Передо мной, по крайней мѣрѣ онъ всталъ во всей своей неизбѣжности: вынести звѣрскія истязанія, подобныя кемскимъ, я чувствовалъ себя не въ состояніи. Сами чекисты не скрывали отъ насъ нашего вѣроятнаго будущаго — остаться здѣсь навѣкъ въ болотныхъ трясинахъ. Снова и снова вспомнилъ я тысячи возможностей скрыться отъ ГПУ, мною не использованныхъ, но отъ этихъ воспоминаній еще тоскливѣе на душѣ.

Дневальный у двери прозѣвалъ неожиданное появленіе ротнаго командира и вмѣсто команды «вниманіе», провизжалъ высокимъ фальцетомъ:

— Встать! Смирно!

Всѣ вскочили и замерли. Ротный Чернявскій (изъ заключенныхъ), ни на кого не глядя, пробѣжалъ по проходу между нарами мимо насъ, неподвижныхъ и остановился у окна.

— Сейчасъ пойдете на общую повѣрку, — началъ онъ глухимъ, надтреснутымъ голосомъ. — Помните: здѣсь Соловки и вы сюда пріѣхали не на дачу. Стоять тихо и на перекличкѣ отвѣчать по правиламъ. Когда придетъ дежурный стрѣлокъ, отвѣчать на привѣтствія дружно. Иначе придется вамъ кое съ чѣмъ познакомиться. Послѣ повѣрки пойдете на ночную работу.

— Но мы и прошлую ночь не спали, — осмѣлился возразить инженеръ Зоринъ. Чернявскій даже позеленѣлъ отъ злости. Остановившись на мгновеніе, пораженный дерзостью, онъ подступилъ къ Зорину и зашипѣлъ:

— Не прикажите ли поставить вамъ здѣсь отдѣльную кроватку? Я изъ васъ повыгоню сонъ, будьте увѣрены! Вы воображаете — пожаловали сюда на курортъ? Жестоко ошибаетесь! Ваша жизнь кончена! Понимаете? Кончена!

Онъ уже бѣгалъ взадъ и впередъ вдоль камеры со сжатыми кулаками и оралъ:

— Это васъ въ тюрьмахъ распустили. Возражать?! Безпорядякъ?! Я изъ васъ выбью тюремныя замашки! Запомните разъ навсегда: вы не имѣете права разговаривать съ надзоромъ и охраной. Никакихъ вопросовъ. Никакихъ разговоровъ. Поняли? Запомните себѣ: вамъ нѣтъ возврата — вы на Соловкахъ!

Чернявскій выбѣжалъ.

Нѣсколько минутъ спустя вошелъ одинъ изъ его помощниковъ, выстроилъ насъ и вывелъ на повѣрку въ самый соборъ.

Въ ротѣ было около трехъ тысячъ человѣкъ. Только нашимъ этапомъ прибыло полтораста. Вмѣстѣ съ нами прибыли имяславцы и «муссаватисты» изъ Баку. Тѣ и другіе отказались выходить на повѣрку. Ихъ потащили силой. Муссаватисты отбивались.

— Оставьте насъ, — кричали они, — это нашъ принципъ. Мы не подчиняемся насилію.

Остальная масса заключенныхъ молча смотрѣла наборьбу. Имяславцы не отбивались, но на перекличкѣ молчали. Въ концѣ концовъ отъ нихъ отступились, и началась повѣрка.

Два съ лишнимъ часа — построеніе, счетъ, перекличка.

Наконецъ, все готово. Вотъ и сигнальный гудокъ съ электростанціи. Входитъ дежурный красноармеецъ, принимаетъ рапортъ ротнаго, подходитъ къ строю:

— Здравствуй, тринадцатая.

— Здра, — гудитъ въ отвѣтъ.

Дежурный беретъ у ротнаго рапортъ и уходитъ.

Мы уже не вернулись больше въ камеру. Нашъ этапъ всю ночь работалъ по уборкѣ Кремля: перетаскивали всякій желѣзный хламъ и бревна на другое мѣсто, мели и чистили мощенную камнемъ внутренность крѣпости. А на завтра и послѣзавтра опять перетаскивали бревна и всякій хламъ на прежннее мѣсто. Это одна изъ самыхъ возмутительныхъ и раздражающихъ особенностей соловецкой каторжной системы: если нѣтъ настоящей работы, все равно, не оставлять руки праздными, занимать людей хоть водотолченіемъ въ ступѣ, — лишь бы не «баловать отдыхомъ».

Только къ утру, всего за два, за три часа до утренней повѣрки, добрались мы къ своимъ нарамъ. Я какъ повалился, такъ и заснулъ сномъ, болѣе похожимъ на обморокъ.

* * *

Утренняя повѣрка заканчивалась разводомъ на работы. Заключенные разбивались на группы и подъ командой старшаго, отправлялись работать. Нѣкоторые получали одиночныя заданія. Въ такомъ случаѣ имъ выдавался на руки особый документъ — «свѣдѣніе»: рабочій листокъ, служившій также и пропускомъ. Получить на руки «свѣдѣніе» почиталось и дѣйствительно было большимъ соловецкимъ счастьемъ. Но объ этомъ послѣ.

У сѣверныхъ кремлевскихъ воротъ наша группа остановилась. Непрерывный токъ людей изливался изъ Кремля и нѣсколько меньшій шелъ обратно въ Кремль. Нашъ конвоиръ предъявилъ стрѣлку привратнику документь и мы вышли всею командою «за Кремль».

Направо отъ насъ разстилалось Святое озеро, налѣво шла улица построекъ. Проложенныя по ней желѣзнодорожныя рельсы шли далѣе по пространству между Кремлемъ и Святымъ озеромъ. Небольшой паровозикъ «кукушка», шипя и гремя, тащилъ нѣсколько платформъ лѣсного груза къ закремлевской электрической станціи или лѣсопилкѣ. Съ улицы мы свернули къ лѣсу за Святое озеро. По лѣвую руку былъ лугъ,

перерѣзанный дорогой. По ней шла группа женщинъ съ граблями и лопатами на плечахъ. Удаляясь отъ Кремля къ лѣсу, женщины запѣли:

Напрасно ты, казакъ, стремишься,

Напрасно мучаешь коня;

Тебѣ казачка измѣнила,

Она другому отдана.

Ихъ звонкіе голоса разносились по яркому лугу. Мнѣ, измученному безсонными ночами и непосильнымъ трудомъ, эта внезапная далекая пѣсня казалась невѣроятною: не сплю-ли я на ходу? Не брежу-ли въ кошмарномъ полуснѣ?

Командированы мы были на торфоразработки. Трудъ насъ ожидалъ непомѣрно тяжкій. Торфяная машина дѣйствовала непрерывно и мы вынуждены были, успѣвая за нею, работать и работать безъ конца. Только на время передвижки вагонеточныхъ рельсовъ на новое поле сушки выпадалъ короткій вольный промежутокъ. Тогда мы бросались на землю и лежали, раскинувъ натруженныя руки, безъ мыслей въ головѣ смотрѣли въ яркую синь яснаго неба.

Вечеромъ насъ опять выгнали на «ударникъ по уборкѣ Кремля», а днемъ опять на тяжелую работу на кирпичномъ заводѣ. Намъ пришлось возить кирпичъ-сырецъ изъ сушиленъ въ печь. Тяжелыя тачки плохо слушались нашихъ неумѣлыхъ рукъ; то и дѣло срывались съ доски и перевертывались. Петръ Алексѣевичъ Зоринъ свалился вмѣстѣ съ тачкою въ канаву и лишился чувствъ. Его отправили въ лазаретъ, а мы продолжали свою тягостную работу.

Только двѣ ночи въ недѣлю мы спали по шести часовъ и почитали это за счастье.

Здѣсь я впервые на собственной шкурѣ испыталъ и окончательно понялъ смылъ словъ «интернаціонала»: «кто былъ ничѣмъ, тотъ станетъ всѣмъ». Вотъ именно теперь это «бывшее ничѣмъ» стало хозяияомъ здѣшней жизни и явило свой настоящій ликъ.

2. ПЕРВЫЕ ШАГИ

Вскорѣ по прибытіи на Соловки насъ перевели изъ камеры въ Преображенскомъ соборѣ въ «пятый взводъ». Онъ помѣщался въ стариннѣйшей церквѣ Четырехъ Святителей Соловецкихъ къ югу отъ собора. Въ соборъ мы теперь ходили только на повѣрку и на разводъ.

Наше новое мѣстожительство - двухсвѣтная церковь. На уровнѣ крышъ, прилегавшихъ къ ней зданій, настлали въ ней потолокъ и, такимъ образомъ, устроили второй этажъ. Въ него-то насъ и помѣстили. Вмѣсто наръ были поставлены топчаны. Со всѣхъ четырехъ стѣнъ смотрѣли на насъ изображенія (во весь ростъ) святыхъ соловецкихъ угодниковъ: Зосимы, Савватія, Германа и Елеазара. Входить въ наше необыкновенное помѣщеніе надо было подымаясь по лѣстницѣ, а потомъ черезъ темный чердакъ. Выходъ же былъ какъ разъ насупротивъ историческихъ могилъ: послѣдняго кошевого атамана Запорожской Сѣчи Калнышевскаго, Авраамія Палицына и Кудеяра.^¹

На новомъ мѣстѣ мы всѣ воспрянули духомъ. Теперь мы спали почти каждую ночь и, значитъ, могли немного передохнуть отъ непосильнаго труда. А спустя нѣкоторое время, большинству изъ насъ, удалось обзавестись «свѣдѣніемъ», то есть отдѣльнымъ документомъ на работу въ одиночномъ порядкѣ, а это въ соловецкихъ условіяхъ почти то же, что на водѣ безпаспортному получить паспортъ. Я по «свѣдѣнію» уходилъ въ «сельхозъ», то есть на сельскохозяйственную ферму, на сѣнокосъ, на огородныя, полевыя работы.

Утро. Повѣрка кончена. Разводъ.

Ротный писарь, держа въ рукахъ большую пачку «свѣдѣній», выкликаетъ фамиліи и раздаетъ рабочіе листки вызываемымъ изъ строя. Ротный Чернявскій куритъ папиросу, исподлобья поглядывая на роту. Въ строю перешептываніе, мало по малу переходящее въ гуденіе.

— Разговоры! — рявкаетъ Чернявскій. — Стоять смирно! Гуденіе смолкаетъ, какъ по мановенію волшебнаго жезла.

Слышенъ только четкій голосъ писаря:

— Смородинъ.

— Семенъ Васильичъ, — отвѣчаю_; выходя изъ строя за «свѣдѣніемъ».

Вотъ она, въ моихъ рукахъ, магическая бумажка. Прохожу вдоль всего строя, мимо громадной толпы, ждущей отвода на принудительныя работы подъ командой, — спѣшу догнать такихъ же, какъ я, счастливцевъ-одиночекъ, идущихъ

«за Кремль». Сзади голосъ писаря продолжаетъ:

— Вѣткинъ.

— Константинъ Петровичъ, — отвѣчаетъ пріятный теноръ.

— Матушкинъ.

— Петръ Тарасычъ, — звучитъ твердый и ясный баритонъ.

Это мои компаньоны по работѣ въ «сельхозѣ» — оба правдиста, встрѣченные мною въ Бутыркахъ. Мы въ новой камерѣ облюбовали себѣ уголокъ, угнѣздились втроемъ. Останавливаюсь, поджидаю ихъ, прячась отъ глазъ Чернявскаго, и — втроемъ — спускаемся на южную сторону собора. Огибая его фасадъ идемъ по вымощенному камнемъ двору мимо чахлаго монастырскаго садика съ черемухой и рябиной. Шаги наши отдаются гдѣ то въ глухихъ монастырскихъ сводахъ. Тишина, нарушаемая только рѣзкими криками соловецкихъ чаекъ. Ихъ воспрещено пугать подъ страхомъ суроваго наказанія, и онѣ живутъ въ Кремлѣ все лѣто, какъ въ былое время, при монахахъ.

Мы спѣшимъ поскорѣе выбраться изъ Кремля, — къ Сѣвернымъ воротамъ. «Свѣдѣнія» у каждаго въ правой рукѣ, развернуты на должномъ мѣстѣ. Вотъ и ворота. Встаемъ въ непрерывно изливающуюся изъ Кремля струю людей, показываемъ пропуски. Изъ подъ сумрачнаго свода воротъ сразу попадаемъ на солнце. Глазъ съ удовольсгвіемъ останавливается на блестящей глади Святого озера. Я залюбовался и даже пріостановился, хотя это и запрещено. Продолжаемъ идти тихими шагами, не оглядываясь, — пользуемся возможностью говорить безъ опаски.

Впрочемъ, вотъ здѣсь можно остановиться на законномъ основаніи — у списка прибывшихъ посылокъ. Прилежно вычитываемъ списокъ, но не находимъ своихъ фамилій. Рядомъ со спискомъ приклеена роковая «желтая бумажка»— оповѣщеніе о растрѣлѣ трехъ бандитовъ, бѣжавшихъ было вглубь острова, и морского офицера Рисова.

— Мы все таки хоть надежду имѣемъ получить посылку и письма, — говорю я — вотъ имяславцы, наши спутники, тѣ уже ничего со стороны и ждать не могутъ, не имѣя именъ.

— Это настоящіе люди, — задумчиво сказалъ Матушкинъ, — знаютъ на что и противъ кого идутъ. Открыто клеймятъ коммунистовъ антихристовыми рабами и Божьими врагами и — на смерть, такъ не смерть.

Насъ догналъ «дальневосточникъ» Кабукинъ — тоже изъ «сельхоза». Спрашиваю.

— Васъ что то не видно на сѣнокосѣ. Въ другомъ мѣстѣ втыкаете?^¹

Кабукинъ самодовольно улыбнулся.

— Мнѣ повезло. Блатъ заимѣлъ. Случайно старшій бухгалтеръ УСЛОН'а оказался однополчаниномъ. Устроилъ меня счетоводомъ въ сельхозъ. Обѣщаютъ перевести изъ Кремля въ сводную роту.

— Ого! Вотъ такъ повезло! Поздравлямъ. Не забудьте въ счастьи и о насъ, скромныхъ косаряхъ соловецкихъ луговъ.

Въ полдень въ сельхозѣ давалось полчаса на обѣдъ, а затѣмъ надо было «втыкать» до позднняго вечера. Но обстановка здѣсь была совсѣмъ иная, чѣмъ на торфѣ или кирпичномъ заводѣ: не сравнить. Десятники только наблюдали за нами, но не орали.

Возвращались мы въ свой пятый взводъ, конечно, измученными. Противна была грязная, вонючая тринадцатая рота. Но все же, хоть свои топчаны вмѣсто общихъ наръ и уголъ, гдѣ можно поговорить вполголоса.

Спрашиваю Матушкина.

— Какъ сегодня работа пришлась — вдоль или поперекъ?

Онъ улыбается своей тихой, едва замѣтной улыбкой.

— Ничего. Каждый бы день такая. Вѣткинъ принесъ чайникъ кипятку. Принялись за чаепитіе.

— Интереснаго человѣка встрѣтилъ я сегодня, — разсказываетъ Матушкинъ, — не понять кто онъ такой: то ли чекистъ, то ли совсѣмъ напротивъ. Подходитъ это къ намъ какой то незнакомый, рослый такой. Поздоровался — и въ разговоръ. Разспрашиваетъ кто, да откуда, да по какому дѣлу. Потомъ махнулъ рукой. Здѣсь, говоритъ, всѣ дѣла одинаковы. Вотъ только говоритъ — тяжело въ этой комедіи участвовать въ качествѣ рабочаго. Барина то, говоритъ, играть очень легко, а вотъ рабочаго трудновато. Потомъ ни съ того ни съ сего началъ разсказывать, что лагерные порядки эти скоро кончатся, что въ правительствѣ ожидаются большія перемѣны. Якобы Рыкова по шапкѣ вмѣстѣ съ цѣлою компаніей «творцовъ новой жизни». Якобы лагеря изъ ГПУ пе-

рейдутъ въ народный комиссаріатъ юстиціи. И еще много сногсшибательнаго разсказалъ этотъ дядя. Потомъ я узналъ стороной, что фамилія его Кожевниковъ. Онъ племянникъ Калинина и командовалъ однимъ изъ фронтовъ, да проштрафился. И, должно быть, здорово, потому что пришитъ крѣпко — десять лѣтъ имѣетъ. . .

— Дѣйствительно крѣпко, — смѣется Вѣткинъ, — то то у него мозги стали проясняться. По человѣчески заговорилъ.

3. СОЛОВЕЦКІЕ БУДНИ

Карантинный срокъ истекъ и каждый стремился всѣми способами перебраться на постоянную работу подальше отъ Чернявскаго и его тринадцатой роты. Собственно насъ должны бы были перевести всѣхъ въ двѣнадцатую рабочую роту, но тамъ не было мѣста и мы продолжали наше житье въ сверхкомплектномъ «пятомъ взводѣ».

Здѣсь впервые намъ пришлось столкнуться съ главнымъ неписаннымъ соловецкимъ закономъ — закономъ блата. Нигдѣ нѣтъ такой поразительной разницы между человѣкомъ одинокимъ, предоставленнымъ самому себѣ и всякимъ лагернымъ вѣтрамъ и бурямъ, и человѣкомъ, имѣющимъ покровительство (блатъ) хотя бы у самаго маленькаго начальства. Попавшій на дно лагерной жизни буквально раздавливался человѣконенавистническок системой. Всякій маленькій начальникъ могъ стереть его въ порошокъ: только стоитъ ему сказать стрѣлку-охраннику пару словъ — и любой изъ сѣрой толпы могъ быть убитъ, отправленъ на Сѣкирную или посаженъ «на жердочку». Но достаточно заручиться покровительствомъ (блатомъ) даже у самого маленькаго начальника, какъ жизнь обладателя такого блата сразу мѣнялась какъ по мановенію волшебнаго жезла. Имѣть блатъ у начальства — значитъ получить возможность благоденствовать даже и въ лагерѣ. Ни способности къ работѣ, ни таланты, но блатъ двигалъ людей по лагерной іерархической лѣстницѣ. Но горе потерявшему блатъ. . . Онъ съ самыхъ верховъ летѣлъ на самое дно. Если же пользующійся высокимъ блатомъ зналъ еще кое какіе секреты лагерной верхушки, его ждалъ «тихій разстрѣлъ» гдѣ нибудь на работѣ въ лѣсу.

Слово «блатъ» въ лагеряхъ въ большомъ ходу. Выраженія «получить по блату», «устроиться по блату», и глаголъ «блатовать» (добывать блатъ) можно услышать всюду, начи-

ная съ лагернаго олимпа. Мы пока блатомъ не обзавелись, а потому продолжали «втыкать» на общихъ работахъ.

Я, Матушкинъ и Вѣткинъ работали въ сельхозѣ то на сѣнокосѣ въ качествѣ косарей, то на огородахъ въ качествѣ полольщиковъ, совмѣстно съ женщинами. Работа по сравненію съ торфомъ и кирпичнымъ была легкая. Роль десятника исполнялъ толстовецъ Александръ Ивановичъ Деминъ, впослѣдствіи нашъ общій другъ. Дѣло свое онъ, конечно, велъ добросовѣстно, но ругаться не умѣлъ. Иногда женщины надъ нимъ подшучивали, особенно, если у почтеннаго толстовца начиналась дискуссія съ однимъ изъ филоновъ^¹.

— А ты пошли его, дядя Саша, подальше, — совѣтуетъ ему какая нибудь хипесница^², прибавивъ площадную брань.

Гнусная ругань въ устахъ женщины насъ новичковъ коробитъ. Александръ Ивановичъ, конечно, отмалчиваеіся и все идетъ, какъ шло.

— Какая польза въ ругани? — говоритъ онъ во время пятиминутной передышки (на его страхъ и рискъ) прямо на грядахъ. — Ругань вѣдь это просто исходъ накопившейся злобы. И, конечно, злоба можетъ порождать тоже злобу.

— А всетаки хорошо, когда эту злобу выплюнешь навольный свѣтъ хорошей руганью, — смѣется Найденовъ, —нашъ новый компаньонъ неопредѣленнаго положенія.

Александръ Ивановнчъ пожимаетъ плечами.

— Есть любители. Вотъ даже и Левъ Николаевичъ, въ бытность свою гдѣ-то на югѣ, рѣшилъ замѣнить ругательство безсмысленнымъ и безобиднымъ словомъ «едондеръ шишъ». Такъ знаете, что изъ этого получилось? Какой нибудь ругатель, изливъ потоки брани самой скверной, заканчивалъ ее вотъ этимъ самымъ «едондеръ шишъ». А про Льва Николаевича въ тѣхъ краяхъ осталось воспоминаніе — вотъ, говорятъ, былъ ругатель. . . Такъ даже новыя слова ругательныя изобрѣлъ.

Возвращаясь вечеромъ съ Найденовымъ въ Кремль, я спросилъ:

— Почему вы не выбираетесь изъ двѣнадцатой рабочей роты?

— Смысла пока не вижу. Тамъ у меня блатъ есть небольшой — ротный писарь однополчанинъ.

Значитъ, офицеръ, — подумалъ я.

— Ну, и собственно, подальше отъ всякаго начальства — оно и получше. Я вотъ записался плотникомъ. Думаю это при моемъ здоровьѣ будетъ комбинація не плохая. Десятники въ «стройотдѣлѣ» не такіе ужъ сволочи, а начальство прорабы — тоже по преимуществу или инженеры, или офицеры.

Вечеромъ въ нашей закутѣ въ пятомъ взводѣ Вѣткинъ о Найденовѣ сказалъ:

— Парень надежный. Наши ребята его знаютъ. Впослѣдствіе еще не разъ мнѣ пришлось сталкиваться съ Найденовымъ уже въ роли плотника, а затѣмъ даже и бетоньщика. Откуда офицеру знать эти ремесла? Но я думаю, такимъ людямъ, какъ Найденовъ, если понадобится изучить акушерское дѣло въ ускоренномъ порядкѣ — они будутъ не плохими акушерами.

— Это не то, что нашъ Шманевскій, — сказалъ Матушкинъ, разумѣя своего одноэтапника.

— А что со Шманевскимъ? — спросилъ я.

— Уже взводный командиръ. И такой сволочью оказался.

Однако, хотя Шманевскій былъ вообще въѣдливъ и придирчивъ, но къ намъ относился хорошо.

— Слушайте, Шманевскій, — сказалъ я ему во время случайной встрѣчи, — какъ бы намъ подольше задержать у себя «свѣдѣнія», не сдавать ихъ тотчасъ по приходѣ дневальному? Хотя бы получить возможность въ ларекъ сходить.

— Ладно. Будете передавать прямо мнѣ. А я тамъ все устрою.

Это уже былъ еще одинъ шагъ къ исходу со дна лагерной жизни. Въ первый же вечеръ мы пошли въ кремлевскій ларекъ самолично.

У входа въ ларекъ священникъ-сторожъ. Здѣсь приходится смотрѣть зорко, ибо въ публикѣ воры высшей квалификаціи. Нигдѣ не написано «держите карманы» однако, всѣ ихъ держатъ.

Источникомъ средствъ для всякаго заключеннаго является только или семья или близкіе и друзья на волѣ, присылающіе деньги. Вырванные съ корнемъ, то есть заключаемые всей семьей, лишены возможности получать помощь со стороны и, конечно, обречены на голоданіе и всякія лишенія.

Вмѣсто присылаемыхъ заключеннымъ по почтѣ денегь имъ выдаются на руки особыя денежныя квитанціи. Обладатель такой квитанціи, пришедши въ ларекъ, долженъ сначала обратиться къ регистратору для помѣтки на квитанціи какихъ товаровъ и на какую сумму желаете вы получить. Затѣмъ отъ регистратора нужно идти въ счетное отдѣленіе. Тамъ открываютъ счетъ обладателя квитвнціи, записываютъ отпускаемые товары и тогда уже можно идти къ приказчику, предъявить талонъ отъ счетоводной части и получить продукты и товары.

Это хожденіе за товарами вызывало неизбѣжные хвосты. Занимаемъ очередными.

За регистраторскимъ столомъ женщина за тридцать, типа провинціальной учительницы, привѣтливая, ровная. Она относится къ намъ какъ къ роднымъ: сообщаетъ что есть въ ларькѣ новаго изъ товаровъ, что практично и дешево купить изъ пищи. Я удивляюсь, какъ за цѣлый день каторжнаго труда эта усталая женщина не теряла ни своего ровнаго настроенія, ни своей милой доброты.

Становимся въ очередь за товарами. Взглядъ мой падаетъ на надпись на мраморномъ камнѣ въ стѣнѣ. Надпись длинная, содержитъ описаніе горя родителей по безвременно умершей дочери, похороненной тутъ съ разрѣшенія Святѣйшаго Синода. И вотъ въ этой часовнѣ-усыпальницѣ теперь каторжный ларекъ. Насмѣшка судьбы надъ людьми, ищущими въ земномъ вѣчное. Ловкіе «старорежимные» приказчики быстро и безъ всякой грубости отпускаютъ намъ товаръ.

По дорогѣ изъ ларька возлѣ самой пекарни, помѣщающейся въ южной части Преображенскаго собора мы встрѣтили полковника-агронома Петрашко изъ сельхоза, принимавшаго въ насъ большое участіе.

— А я васъ ищу, — обратился онъ ко мнѣ. — Похлопоталъ относительно вашего перевода изъ карантинной роты въ десятую роту. Будете жить съ канцелярскими и иными спеціалистами средняго и малаго калибра... Вотъ вамъ записка. Идите въ старостатъ оформлять. А васъ, — обратился онъ къ Матушкину, — вытаскиваетъ кто-то по линіи старостата.

Петрашко вопросительно посмотрѣлъ на Матушкина, но тотъ только кивнулъ головой.

На другой день, измученные и усталые, возврашались мы обратно въ вонючую и грязную тринадцатую роту. Я уже началъ терять надежду на переводъ со дна лагерной жизни въ ея средніе этажи — десятую роту. Однако, послѣ повѣр-

ки насъ съ Матушкинымъ вызвали, приказали собрать вещи и отправили подъ конвоемъ одного изъ взводныхъ въ десятую роту. Вскорѣ Вѣткинъ устроился въ столярную мастерскую сельхоза и перебрался на жительство «за Кремль», въ сельхозъ.

Жуткое лагерное дно позади. Я не только вздохнулъ съ облегченіемъ, но всѣмъ своимъ существомъ ощутилъ, изъ какого окаяннаго мѣста удалось избавиться. А вѣдь жизнь въ тринадцатой теперь, въ наше время, была куда легче, чѣмъ прежде. Что же тамъ творилось до 1928 года?

4. ДЕСЯТАЯ РОТА

Въ небольшой свѣтлой кельѣ насъ помѣщалось пять человѣкъ: я, Матушкинъ, бывшій вице-губернаторъ агрономъ Никитинъ, профессоръ Санинъ и инженеръ-архитекторъ Левъ Васильевичъ Капустинъ. Наши компаньоны были старыми сидѣльцами и, будучи оттерты своими конкурентами — карьеристами съ верховъ лагернаго аппарата, довольствовались пребываніемъ въ десятой ротѣ, вмѣсто второй.

Здѣсь житье быто совсѣмъ не плохое. Повѣрки существовали номинально и продолжались не болѣе пяти минутъ. Большинство живущихъ въ ротѣ предпочитали задержаться на работѣ и приходили въ роту часамъ къ десяти, а утромъ уходили до повѣрки.

Я съ Матушкинымъ послѣ тринадцатой роты благоденствовали. Мы могли теперь ходить по всему Кремлю, посѣщать театръ, библіотеку.

Въ библіотекѣ работалъ мой однокамерникъ по Бутыркамъ комсомолецъ изъ Франціи. Я поспѣшилъ воспользоваться первой представившейся возможностью и направился въ Соловецкую библіотеку. Комсомолецъ мнѣ очень обрадовался. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на улыбающагося высокаго щуплаго парня, пожимая его руку. Сей франко-русскій комсомолецъ — сынъ журналиста-эмигранта царскаго времени. Во Франціи онъ велъ пропаганду въ войскахъ и на этомъ дѣлѣ «засыпался». Ему оставалось только скрыться въ гостепріимныхъ предѣлахъ СССР. Говорилъ онъ безъ всякаго акцента — очевидно, въ семьѣ говорили по русски. На этапѣ на разспросы объ эмиграціи (бѣлой) презрительно оттопыривалъ нижнюю губу и говорилъ, что онъ къ ней касательства не имѣлъ. Такъ называемый «идейный коммунизмъ» еще не со-

всѣмъ смылся съ его затрепанной по тюрьмамъ личности. Послѣ всякихъ «присягъ» и общихъ работъ комсомолецъ начиналъ приходить въ себя, съ лица его исчезло выраженіе затравленнаго зайца. Я поздравилъ его съ избавленіемъ.

— Что помогло вамъ сюда устроиться? — спросилъ я.

— Знаніе иностранныхъ языковъ. Здѣсь библіотека интернаціональная.

Онъ началъ знакомить меня съ библіотекой. Сюда поступали всѣ книги, отобранныя у заключенныхъ во время обыска и при освобожденіи изъ лагеря. Можно представить себѣ эту пестроту. Тутъ же при библіотекѣ — читальня, обильно снабженная совѣтскими газетами и журналами. Здѣсь можно было встрѣтить читателей въ сѣрыхъ бушлатахъ, имѣющихъ блатъ и, слѣдовательно, возможность пользоваться читальней. Что касается «массъ», то эти самыя массы и понятія не имѣютъ о существованіи читальни.

Въ томъ же зданіи помѣщается соловецкій театръ, обслуживаемый артистами (заключенными) съ извѣстными именами. Ставилась, конечно, агитаціонная макулатура. Но и эта макулатура исполнялась мастерски. Истинный талантъ могъ цвѣсти даже на такомъ плохомъ субстратѣ, какъ совѣтская агитка. Впрочемъ какъ въ библіотеку, такъ и въ театръ могли попадать единицы. Пролетаріатъ хода сюда не имѣлъ. Его участь — гнить въ рабочихъ ротахъ на общихъ работахъ, заполнять трупами болота на лѣсозаготовкахъ и всякихъ фараоновыхъ сооруженіяхъ. Чекисты всякихъ оттѣнковъ, небольшая часть спеціалистовъ, смогшихъ выбраться съ общихъ работъ, отдѣльные, имѣющіе блатъ, удачники, надзоръ и охрана — вотъ кто заполнялъ театръ, пользовался библіотекой, баней номеръ первый и другими лагерными благами. Коммунистическій принципъ — работа каждому по способоости, а блага — каждому по потребности на этомъ участкѣ коммунистическаго соціальнаго творчества, очевидно, былъ попранъ капиталистическими основами этой новой, построенной исключительно коммунистической элитой-чекистами — жизни.

* * *

Вечеромъ часовъ въ девять всѣ обитатели нашей кельи въ десятой ротѣ были въ полномъ сборѣ. Начинался общій разговоръ. Мы, новички, были интересны старымъ сидѣльцамъ, какъ нѣкіе вѣстники съ воли, мы же стремились поскорѣй

войти въ курсъ лагерной жизни. Надъ нашими наивными вопросами старые соловчане только посмѣивались.

— Мечты о свиданіи съ близкими выкиньте изъ головы,—говорилъ Никитинъ, — нужно забраться на вершину административной лѣстницы и только тогда, при наличіи къ тому же блата, можно начать хлопотать о личномъ свиданіи съ женой.

— Вы говорите «личномъ», а развѣ есть еще и не личное,— недоумѣваю я.

Старые соловчане смѣются.

Есть еще и не личное, — поясняетъ Никитинъ. — Это свиданіе «на обшемъ основаніи». Ваша жена, конечно, послѣ хлопотъ, трудно описуемыхъ, допускается на Соловки и живетъ въ «домѣ свиданій». Вамъ это свиданіе разрѣшается по часу или по два въ день въ присутствіи надзирательницы. Замѣтьте: это только въ томъ случаѣ, если вы наверху административной лѣстницы.

— И нельзя исходатайствовать замѣну общаго на личное? — спросилъ я.

— Отчего же, ходатайствовать можно, — говоритъ Капустинъ. — Знаете, какъ въ поговоркѣ:

Напишите заявленіе,

Приложите марки:

Это вамъ поможетъ,

Какъ мертвому припарки.

— Вотъ, знаете, Семенъ Васильевичъ, какъ улетятъ изъ Кремля чайки, да прилетитъ на ихъ мѣсто изъ лѣсу на зимовку воронье, да замерзнетъ море и будетъ почта приходить разъ въ мѣсяцъ — и писемъ не будете получать, не только думать о свиданіи, — закончилъ Капустинъ.

Почтенный Левъ Васильевичъ сидѣлъ съ 1924 года и имѣлъ поэтому полное право на авторитетность въ вопросахъ лагернаго быта. Но, увы, — поразсказалъ онъ намъ много неутѣшительнаго. Но такъ ужъ устроенъ человѣкъ: вѣра въ лучшее его не покидаетъ. Впрочемъ, и самъ Левъ Васильевичъ являлъ собою образецъ неунывающаго и въ огнѣ не горящаго русака. Въ 1933 году, послѣ девяти лѣтъ каторжныхъ работъ, онъ еще продолжалъ, будучи освобожденъ изъ лагеря, зарабатывать себѣ свой хлѣбъ въ ссылкѣ и даже ухитрялся помогать другимъ, несмотря на свои семьдесятъ семь лѣтъ.

— Совѣтую вамъ, — сказалъ профессоръ Санинъ, — какъ можно скорѣй выбираться изъ Кремля. За Кремлемъ и

жизнь совсѣмъ другая. Здѣшняя кремлевская жизнь удивительно однообразна и противна.

Профессоръ самъ жилъ первоначально въ буржуазной третьей ротѣ, гдѣ жилъ самый блатной народъ въ лагерѣ — чекисты высокой марки. Однако, оттуда профессора переправили непосредственно въ четырнадцатую «запретную» роту. Профессоръ въ присутствіи сексота выразилъ неосторожно одобреніе поступку бѣжавшихъ изъ лагеря морскихъ офицеровъ. Этого было совершенно достаточно, чтобы очутиться въ четырнадцатой ротѣ. Спасла профессора отъ погруженія на дно его незамѣнимость въ работѣ. Здѣсь онъ вѣдалъ погодой, то есть метероологическими станціями. Его можно было видѣть иногда — у математическихъ приборовъ — гдѣ нибудь при дорогѣ, пускающимъ шары — зонды въ нижніе слои атмосферы. Вотъ поэтому профессоръ вскорѣ перебрался изъ запрета въ скромную десятую роту. На Соловки профессоръ попалъ изъ за своей неосторожности. Въ компаніи веселыхъ молодыхъ людей на вечеринкѣ подписался на подписномъ листѣ пожертвованій въ пользу какой то юношеской организаціи. Сборщикомъ оказался провокаторъ. Санинъ за поддержку контръ революціонной организаціи получилъ десять лѣтъ Соловковъ. Однако, несмотря на такое несчастіе, профессоръ остался прежнимъ. Удары судьбы не пріучили профессора къ осторожности. Вотъ теперь онъ, лежа на своей постели разсказывалъ намъ новичкамъ соловецкую лагерную «древнюю исторію» о разстрѣлахъ монаховъ, пожарѣ монастыря при чекистахъ и многихъ чекистскихъ художествахъ. Одинъ изъ хорошо знавшихъ профессора студентовъ, такъ его охарактеризовалъ:

— Это — святая душа на костыляхъ. Во время революціи онъ скрывалъ бѣлыхъ отъ красныхъ, при захватѣ власти бѣлыми — наоборотъ — красныхъ скрывалъ отъ бѣлыхъ. Разумѣется ни о какой личной выгодѣ здѣсь нѣтъ и рѣчи. А вотъ такъ человѣкъ устроенъ.

Матушкинъ интересовался по преимуществу лагерными административными порядками и чувствовалось: за его невинными вопросами сидѣла крѣпкая цѣлеустремленность и настороженное вниманіе. Я лично сразу размякъ въ десятой ротѣ — то ли отъ радости, что выползъ со дна, то ли отъ воскресшихъ надеждъ на избавленіе. Другое дѣло Матушкинъ. Онь остался такимъ же. На ужасъ онъ смотрѣлъ безъ ужаса и не возмущался возмутительнымъ. Теперь,

наблюдая его, я чувствовалъ какъ въ этомъ цѣльномъ человѣкѣ есть какой то поддерживающій его стержень, дающій ему опору въ трудностяхъ жизни.

Пока мои компаньоны занялись разговорами о порядкахъ въ старостатѣ и способахъ учета работы по Френкелю, я вышелъ въ длинный корридоръ роты, намѣреваясь направиться къ дневальному для сдачи свѣдѣнія. Наша келья находилась какъ разъ въ концѣ корридора. Впрочемъ онъ здѣсь не кончался и былъ разгороженъ досчатой стѣнкой отъ помѣщеній, идущихъ далѣе. За этой перегородкою начиналось помѣщеніе для монаховъ — инструкторовъ. Имъ оставлено нѣсколько келій и они живутъ здѣсь небольшой монашеской семьей, числясь служащими ГПУ. Въ ихъ распоряженіи была оставлена одна кладбищенская церковь. Только въ 1931 году монахи инструкторы были вывезены на материкъ, и церковь на кладбищѣ — послѣдняя, оставшаяся неоскверненной, была закрыта.

За загородкой слышался громкій разговоръ. Кто то недовольнымъ голосомъ жаловался:

— Отецъ Никодимъ, а отецъ Никодимъ, Варсонофій уменя опять воду вылилъ. Да что же это такое?

Откуда то послышался примиряющій голосъ и все замолкло. Все, даже этотъ разговоръ за перегородкой производитъ на меня, оглушеннаго карантиномъ и дномъ, особое, радостное впечатлѣніе отъ ощущенія суррогата свободы.

Я иду вдоль корридора и у самаго столика дневальнаго передъ лѣстницей (кельи нашибыли во второмъ этажѣ) встрѣтился съ типичнымъ украинцемъ. Я на него пытливо поглядѣлъ. Знакомое лицо. . . украинецъ всплеснулъ руками.

— Да вже-жъ это жъ вы, Семенъ Васильичъ?

Онъ трясъ мнѣ руку и поздравлялъ отъ всей души съ удачей, съ выигрышемъ жизни.

Я сразу вспомнилъ Ростовскую тюрьму и вотъ лицо этого украинца — Пинчука, смотрѣвшаго сквозь рѣшетку окна во дворъ на нашъ отходящій этапь. Онъ съ особой грустью смотрѣлъ на меня. Мы шли съ нимъ вмѣстѣ этапомъ изъ самаго Новороссійска. Онъ шелъ въ Соловки, я въ Казань на слѣдствіе. И вотъ въ Ростовѣ насъ раздѣлили: меня повезли дальше, а его оставили.

— Я тогда былъ увѣренъ, — говоритъ Пинчукъ, — что васъ разстрѣляютъ и мнѣ было жаль васъ безконечно.

Послѣ первыхъ взаимныхъ вопросовъ, Пинчукъ пригласилъ меня въ свою келью. Остатокъ вечера я провелъ въ компаніи счетоводовъ Соловецкой желѣзной дороги—публики по преимуществу не унывающей и уже знающей и лагерь и лагерные порядки.

— Все дѣло въ сноровкѣ, — говоритъ Пинчукъ на мои разспросы, — не нужно сразу напирать и выбираться изъ той закуты, куда тебя забросило. А такъ по трошку оно и лучше.

Это былъ одинъ изъ цѣнныхъ совѣтовъ, хотя онъ мнѣ, изъ за нѣкоторыхъ свойствъ моего характера, почти и непригодился. Но кто слѣдовалъ ему — безусловно преуспѣвалъ. При всякихъ быстрыхъ выдвиженіяхъ можно было попасть на сквознякъ и очутиться на днѣ, начиная всю волынку исхода со дна сначала.

* * *

Новая жизнь постепенно затянула раны, полученныя на днѣ, все казавшееся раньше недостижимымъ, какъ воть, напримѣръ, хожденіе даже за Кремлемъ безъ конвоя, стало привычнымъ. Меня уже перестала трогать процедура ухода изъ роты и я принималъ всѣ эти блага и льготы какъ должное.

Въ одно лѣтнее утро, идя по дорогѣ въ сельхозъ, я столкнулся лицомъ къ лицу съ Сергѣемъ Васильевичемъ Жуковымъ. Онъ несъ въ мѣшкѣ за плечами какой то грузъ.

— Вотъ, оказывается, гдѣ скрещиваются всѣ жизненныя дороги, — сказалъ я, пожимая руку Сергѣя Васильевича.

— Вы на общихъ работахъ? Давно ли здѣсь? — спрашивалъ онъ меня.

— Пока числюсь землемѣромъ, но работаю на общихъ работахъ, а живу въ десятой. Утѣшаюсь тѣмъ, что бываетъ вѣдь положеніе и хуже.

Сергѣй Василевьичъ грустно кивнулъ головой. Мы медленно пошли по дорогѣ въ сельхозъ, ведя тихій разговоръ. Жуковъ устроился почвовѣдомъ въ Соловецкомъ обществѣ краевѣдѣнія, или сокращенно, въ СОК'Ѣ. Пока онъ занимался собраніемъ образцовъ соловецкихъ почвъ, носилъ ихъ въ СОК въ котомкѣ и кромѣ того помогалъ въ завѣдываніи Соловецкимъ музеемъ завѣдующему СОК'омъ Виноградову.

СОК — обычный коммунистическій блеффъ, процвѣтающій подъ эгидой вотъ этого самого ловкача Виноградова. Въ

распоряженіи СОК'а біологическій кабинетъ, химическая лабораторія.

Профессура (по утилитарнымъ отраслямъ знаній), попадая въ СОК, здѣсь использывалась для всякаго рода показныхъ работъ. Энтомологъ старался открывать виды насѣкомыхъ, неизвѣстныхъ на Соловкахъ «при проклятомъ царскомъ режимѣ», ботаникъ отъ него не отставалъ въ изысканіи того же въ растительномъ мірѣ, историкъ корпѣлъ надъ громаднымъ историческимъ матеріаломъ съ цѣлью составленія отдѣльныхъ монографій о заключенныхъ въ темницахъ соловецкихъ при томъ же «проклятомъ царскомъ режимѣ». Если чекисты начинали какое либо незнакомое имъ дѣло — СОК долженъ былъ для постановки и изученія этого дѣла выдѣлить своего спеціалиста.

Обитатели СОК'а жили довольно сносно. Сергѣй Васильевичъ попалъ въ СОК не сразу. Изъ Новороссійска мы вышли однимъ этапомъ. Изъ Бутырокъ Сергѣй Васильевичъ попалъ прямо на Соловки, а меня повезли въ Казань. Въ анкетѣ при пріемѣ этапа Сергѣй Васильевичъ записался почвовѣдомъ и наборщикомъ — линотипистомъ. Спеціальность наборщика и привела его на островъ, ибо здѣсь имѣлась типографія, и— спасла отъ Парандова и Теплой Рѣчки.

— Въ типографіи меня недовѣрчиво приняли, — разсказываетъ Сергѣй Васильевичъ, — мои компаньоны, обозрѣвъ мою физіономію, очки и ультра фраеровскій видъ, рѣшили, что я очковтиратель и только дѣлаю видъ, будто занимаюсь типографской работой. Я работаю, а они ходятъ около, поглядываютъ. Одинъ посмотритъ — «туфта» — говоритъ и другой тоже. Но, однако, я сейчасъ же доказалъ, что я не «туфта».

—      Позвольте, что же это такое за «туфта»?

Сергѣй Васильевичъ смѣется.

— «Зарядить туфту» это значитъ втереть очки, но не словомъ, а дѣломъ. Понимаете? Втереть очки словомъ, вѣдь это значитъ просто соврать. И это все же будетъ не туфта, а именно только вранье. А вотъ съ самымъ серьезнымъ видомъ работающаго изо всей мочи что то сдѣлать, но сдѣлать не по настоящему, а такъ только, чтобы оно держалось какъ то — вотъ что значитъ «зарядить туфту».

— Это вродѣ соціалистическаго строительства?

— Пожалуй, что и такъ.

— Ну, вотъ, — продолжалъ Сергѣй Васильевичъ, — по-

палъ я тамъ въ компанію художника-фалыдивомонетчика, да двухъ комсомольцевъ-монархистовъ изъ Иркутска.

Я воззрился на Сергѣя Васильевича съ недовѣріемъ. Тотъ продолжалъ:

— Мало вѣроятно — но фактъ! Настоящіе, стопроцентные монархисты эти комсомольцы. По дѣлу ихнему очень много раз стрѣляли молодежи. Остатки «недорѣзанные» разослали по разнымъ гиблымъ мѣстамъ въ ссылку и на Соловецкую каторгу.

— Какъ они могли уцѣлѣть? — удивляюсь я, — это же самое страшное преступленіе — изъ комсомола въ христомолъ.

Сергѣй Васильевичъ улыбается.

— Крайности живутъ въ русскомъ человѣкѣ. Духовной пищи взыскуетъ душа. А вѣдь изъ классовой борьбы этой «духовной пищи» не выжмешь. Вотъ и идутъ въ христомолъ. Я думаю, если бы при этомъ строѣ была возможна свобода печати и свобода мнѣній, въ комсомолъ отсѣялась бы публика исключительно крѣпколобая и бездушная. Смотрю я на своихъ компаньоновъ изъ комсомола — талантливые парнишки. А вѣдь погибли тоже такіе, а можетъ быть и лучше. Разница между ними только въ положеніи родителей. У этихъ отцы партійные тузы и, конечно, кое какъ своихъ чадъ отстояли, а тѣхъ отстаивать было некому.

5. СЕЛЬХОЗЪ И СЕЛЬХОЗЦЫ

Соловецкій лагерь принялъ отъ монаховъ полнокровное приполярное сельское хозяйство: молочный рогатый скотъ, лошадей, птицъ, сѣнокосы, огороды, теплицы, парники, процвѣтавшее подъ управленіемъ людей, накопившихъ за долгую монастырскую многовѣковую работу весьма солидный опытъ въ веденіи этого специфическаго хозяйства. Какъ могъ справиться съ нимъ чекистъ даже при наличіи у него кадровъ агрономовъ, не имѣвшихъ опыта въ веденіи хозяйства на крайнемъ сѣверѣ? Хозяйство было бы угроблено сразу, если бы попало въ чекистскія руки. УСЛОН рѣшилъ иначе — принялъ на службу къ себѣ десятка полтора монаховъ, вѣдавшихъ и раньше въ монастырѣ разными отраслями хозяйства. Инструкторы эти руководили работами и дали възможность лагерю освоить хозяйство. Затѣмъ монаховъ (въ 1931 году) просто вывезли съ острова и разрѣшили имъ убираться на всѣ четыре стороны.

Изъ монастырскаго хозяйства образовались лагерныя сельско-хозяйственныя фермы-сельхозы въ Савватьевскомъ скиту, на Анзерѣ, на Муксольмѣ и главный сельхозъ при Кремлѣ. Лавровскій — бывшій партіецъ, отбывшій заключеніе (два года) на Соловкахъ, вѣдалъ всѣми сельхозами. Это уже былъ человѣкъ стоящій близко къ коммунистической верхушкѣ и на заключенныхъ смотрѣлъ какъ на «рабсилу». Я нѣсколько разъ пытался обращаться (не лично, конечно,) къ Лавровскому съ цѣлью выбраться изъ Кремля въ сельхозъ, но Лавровскій продолжалъ держать меня на обшихъ работахъ. Конечно, это было не такъ и плохо: по документамъ я значился землемѣромъ и на этомъ основаніи жилъ въ десятой ротѣ. Лавровскій же выжималъ изъ меня соки за оказанный блатъ по переселенію со дна.

Однако, скоро положеніе мое измѣнилось. На горизонтѣ появился нѣкій землемѣръ Гришинъ — человѣкъ имѣющій несомнѣнный блатъ у начальства. Онъ сразу по прибытіи на островъ водворился въ сельхозѣ, поселился въ комнатѣ съ ветеринарнымъ врачемъ Протопоповымъ и началъ проектировать работы по осушкѣ острова, начиная съ обшйрнаго Куликова болота. Съ Гришинымъ мы, какъ землемѣры, встрѣтились дружески.

— Подождите немного, — сказалъ онъ мнѣ, — вотъ организую меліоративное бюро и тогда васъ вытяну изъ Кремля. Сразу здѣсь ничего не дѣлается. Нуженъ осторожный подходъ.

Встрѣча эта меня окрылила. Я уже мечталъ о своемъ переходѣ въ сводную закремлевскую роту и работѣ безъ конвоя. Однако, Матушкинъ меня опередилъ: черезъ нѣсколько дней послѣ моего разговора съ Гришинымъ, онъ уже былъ въ сельхозѣ ни болѣе ни менѣе какъ старшимъ десятникомъ. Съ рабочими онъ дѣла не имѣлъ, вѣдая, главнымъ образомъ, рабочей учетной «писаниной», предоставляя остальное младшимъ десятникамъ. Мнѣ, конечно, сразу стало легче, ибо Матушкинъ сумѣлъ составить мнѣ «синюю куру», и я заряжалъ туфту на новомъ мѣстѣ. Впрочемъ вскорѣ Матушкинъ перешелъ на другую, менѣе отвѣтственную должность.

Нашъ одноэтапникъ Кабукинъ уже успѣлъ пустить въ сельхозѣ корни и изображалъ теперь при встрѣчахъ съ нами бывалаго человѣка. Манера прихвастнуть у него имѣлась: занимая должность младшаго счетовода, онъ, въ разговорѣ съ нами, именовалъ себя не иначе, какъ помбухомъ. Кабукинъ

помѣщался вмѣстѣ съ четырьмя компаньонами въ отдѣльной комнатѣ и чувствовалъ себя совсѣмъ неплохо.

Однажды я зашелъ къ нему въ комнату. Былъ обѣденный перерывъ и всѣ обитатели оказались въ сборѣ. Трое изъ нихъ: Кабукинъ, Веденяпинъ и Петровъ — офицеры — колчаковцы и четвертый кооператоръ Васильевъ. Встрѣтили меня дружелюбно, Кабукинъ даже предложилъ чаю.

— Поступайте вотъ къ намъ счетоводомъ, — обратилсяко мнѣ Кабукинъ, — теперь большія требованія на счетныхъ работниковъ. Вчера изъ за недостатка ихъ у насъ взяли въ управленческую бухгалтерію счетовода. Надолго васъ мобилизовали, — обратился онъ къ Петрову.

— Пожалуй завтра вернусь. У нашего главбуха кончается срокъ сидки и ему хочется поскорѣй закончить годовой баллансъ, чтобы не создать себѣ задержку.

— Какъ это годовой баллансъ? — недоумѣваю я, — вѣдь онъ дѣлается въ январѣ.

Кооперчторъ Васильевъ смѣется.

— Теперь все наоборотъ. Хозяйственный годъ начинается съ перваго октября, а календарный съ перваго января. Очередная путаница.

— Интересныя цифры получились за 1927 годъ, — продолжаетъ Петровъ, — лѣсозаготовки по системѣ Френкеля даютъ чистой прибыли пять милліоновъ золотыхъ рублей. Въ связи съ этимъ идутъ разговоры о развертываніи лагерей.

— Они развертываются и безъ этихъ разговоровъ, самотекомъ, такъ сказать, — замѣтилъ я, — куда же дѣть безконечные этапы заключенныхъ?

Мы немножно увлеклись разговоромъ. На насъ заворчалъ Веденяпинъ, напомнивъ о наличіи стѣнъ, иногда имѣющихъ уши. Кабукинъ также заволновался и прямо мнѣ сказалъ:

— Знаете, вѣдь по лагернымъ правиламъ посѣщеніе общежитій посторонними заключенными воспрещено. Какъ бы не нарваться на взводнаго. Идите вы лучше на дворъ.

Я поспѣшно закончилъ чаепитіе и постарался поскорѣе уйти. На дворѣ у самыхъ сельхозскихъ воротъ мнѣ встрѣтился Сергѣй Васильевичъ.

— Скоро, повидимому, переберусь въ сельхозъ, — замѣтилъ я.

Сергѣй Васильевичъ молча пожалъ мою руку.

— Поздравляю въ такомъ случаѣ. Приходите сегодня ко мнѣ въ СОК. Бѣлыя ночи еще не кончились. Я остаюсь

какъ разъ теперь въ музеѣ одинъ и мы можемъ его осмотрѣть. Не упускайте случая.

Я разспросилъ какъ пройти въ музей и мы разстались.

6. СВЯТОЙ МУЗЕЙ

По темнымъ переходамъ внутри толстой — отъ трехъ до четырехъ саженъ —крѣпостной монастырской стѣны, мы долго пробирались куда то наверхъ. Наконецъ, впереди забрезжилъ свѣтъ и вскорѣ мы вступили въ большую продолговатую комнату, шириною во всю крѣпостную стѣну. Окна ея выходили только въ одну сторону — на монастырскій дворъ. Тутъ и былъ Соловецкій музей, созданный руками заключенныхъ — научныхъ сотрудниковъ.

Въ первой комнатѣ не было ничего заслуживающаго вниманія: экспонаты, иллюстрирующіе мѣстную природу, издѣлія заключенныхъ, работающихъ по соловецкимъ производствамъ — все какъ полагается для маленькаго провинціальнаго музея. Довольно быстро пройдя эту комнату, мы остановились передъ стеклянными дверями направо. Сергѣй Васильевичъ снялъ фуражку и перекристился:

— Вотъ здѣсь самое интересное.

Вошли въ комнату, буквально заваленную предметами религіознаго культа: крестами, иконами, изваяніями, цѣпями-веригами. Свѣтъ проникалъ изъ сосѣдней комнаты направо и откуда то съ лѣстницы. Въ сосѣднюю комнату вела довольно широкая дверь.

— Это настоятельская церковь,— пояснилъ Сергѣй Васильевичъ, — а дверь — бывшія царскія врата.

По обѣ стороны двери стояли массивныя раки угодниковъ соловецкихъ, преподобныхъ Зосимы и Савватія. Онѣ были покрыты толстымъ зеркальнымъ стекломъ. Внутри ракъ — по нѣсколько горстей праха съ бѣлыми крупинками костей.

— Это и есть мощи преподобныхъ угодниковъ —спросилъ я.

— Повидимому, да, — сказалъ Жуковъ.

— А нѣтъ ли еще гдѣ нибудь спрятанныхъ святынь?

— Весьма возможно, что и есть. Въ монастырской стѣнѣ и въ громадахъ соборовъ—столько разныхъ тайниковъ. Вотъ въ Преображенскомъ соборѣ есть тайникъ для темничныхъ сидѣльцевъ. Вѣдь Соловецкая монастырская крѣпость искони служила тюрьмою для важныхъ преступниковъ противъ

вѣры и царя. Узниковъ приводили въ соборъ по тайнымъ ходамъ, и они присутствовали при богослуженін, будучи невидимыми для молящихся. На Пасху и другіе великіе праздники съ установленными крестными ходами, духовенство обслуживало такъ же и тайники. Извѣстно, что при этомъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ шествіе, согласно принятымъ въ монастырѣ издревле обычаямъ, пріостанавливалось для молебствія. Возможно, что этими молитвенными остановками отмѣчались мѣста скрытыхъ святынь, а вмѣстѣ съ ними, вѣроятно, и цѣнностей. Лагерное начальство учредило особую комиссію для обнаруженія этихъ тайниковъ, но дѣло не такъ то легко и просто. До сихъ поръ не удалось открыть ни одного тайника.

— А можетъ быть ихъ и вовсе нѣтъ?

— Врядъ ли. Слишкомъ много преданій о нихъ, слишкомъ сложный лабиринтъ представляютъ собою монастырскіе ходы. Зачѣмъ нибудь да строили же люди этакую каменную путаницу въ четыре сажени ширины.

Мы прошли въ алтарь. Здѣсь были собраны древнѣйшія иконы. Слѣва отъ входа икона Богоматери съ двумя Младенцами: въ сердцѣ и на рукахъ.^¹ Къ сердцу восходила таинственная лѣстница отъ спящаго внизу, на землѣ съ камнемъ подъ головою, патріарха Іакова. Икона окружена изображеніями библейскихъ эпизодовъ, живописно толкующихъ ея символику, подборомъ событій изъ Вѣтхаго и Новаго Завѣтовъ. Справа, отъ входа — другая икона Богоматери, возсѣдающей на тронѣ, окруженномъ моремъ.

А вотъ еще и третья малая икона, — обратилъ мое вниманіе Сергѣй Васильевичъ на образъ сравнительно новаго письма. Здѣсь два благообразныхъ мужа держали убрусъ съ изображеніемъ Богоматери.

Одинъ изъ этихъ старцевъ никто иной, какъ послѣдній кошевой атаманъ Запорожской Сѣчи, Калнышевскій. Онъ умеръ въ Соловкахъ ста восемнадцати лѣтъ. Когда ему исполнилось восемьдесятъ — императоръ его помиловалъ и разрѣшилъ ему вернуться на родину. Но Калнышевскій не пожелалъ разстаться съ обителью и здѣсь скончалъ свои дни.

Всѣ стѣны алтаря были завѣшаны иконами разныхъ ве-

личинъ. На престолѣ были сложены складни съ крестами. На жертвенникѣ громадныя книги длиною около метра и немного меньше въ ширину. Мы заглянули въ нѣкоторыя. Четкія крупныя буквы въ нихъ кажутся напечатанными, на самомъ же дѣлѣ это писано отъ руки. Съ большимъ сожалѣніемъ я оставилъ эти книги: въ этихъ книжныхъ записяхъ вся подлинная исторія монастыря и монашескихъ подвиговъ за пять вѣковъ существованія обители.

Направо отъ жертвенника въ особомъ стеклянномъ ковчежцѣ — бѣлый черепъ преподобнаго Германа.

Мы вновь вернулись въ первую комнату. Въ углу, справа отъ входа стоялъ большой бѣлый крестъ, вышиною не менѣе сажени.

— Вотъ,— указалъ Семенъ Васильевичъ,—одна изъ замѣчательныхъ святынь Анзерскаго скита. Это крестъ патріарха Никона, со ста пятнадцатью святынями. Въ числѣ ихъ имѣются даже частицы Креста Господня.

Дѣйствительно, весь крестъ испещренъ врѣзанными въ него частицами святынь, подъ прозрачнымъ слюдянымъ покровомъ. При каждой частицѣ надписаніе — какой святынѣ она принадлежитъ.

Среди изваяній замѣчательно распятіе страннаго вида, — по необычайности лика Распятаго, съ чертами совершенно монгольскаго типа. Исторіи этой загадочной скульптуры, какъ и другихъ изваяній музея, Жуковъ, къ сожалѣнію, не зналъ. Можетъ быть это работа невѣдомаго скульптора-инородца, который изобразилъ Христа по собственному образу и подобію, подобно тому, какъ негры въ Америкѣ изображаютъ Его чернокожимъ.

Груда старинныхъ билъ и клепалъ, предшествовавшихъ въ первобытной обители колоколамъ, валялись въ одной кучѣ съ тяжелыми желѣзными веригами, которыя схимники носили подъ одеждою, истязуя свою плоть. А вотъ историческій камень: это его святитель Филиппъ митрополитъ клалъ подъ голову вмѣсто подушки.

Мы поднялись по лѣстницѣ, откуда шелъ свѣтъ въ первую комнату и очутились въ небольшомъ покойчикѣ съ обширнымъ столомъ, заваленнымъ книгами и древними рукописями. Многіе документы имѣли пятисотлѣтнюю давность. Тутъ были и княжескія грамоты и царскіе указы и вѣдомости о заключенныхъ въ монастырскихъ тюрьмахъ. На каждаго изъ нихъ была грамота — предписаніе, какъ надлежитъ содержать узника. Въ одной такой бумагѣ мы прочли:

А питаться ему, Ивашкѣ, хлѣбомъ слезнымъ.

— Что это за слезный хлѣбъ, — не понялъ я.

— Черствый, сухой. Они получали только черствый хлѣбъ и воду. Только на Пасху и Рождество такіе заключенные получали свѣжій хлѣбъ и, по монастырскимъ преданіямъ, радовались этому какъ дѣти.

Не осталось у насъ времени читать и разсматривать древніе документы. Съ большимъ сожалѣніемъ покинул я Соловецкій музей.

Шагали мы по Кремлевской каменной мостовой, мимо древнихъ часовенъ. И думалъ я:

— А вѣдь, собственно говоря, здѣсь каждый камень есть уже музейная цѣнность. Потому что пять вѣковъ обливался онъ слезами страждущихъ и обремененныхъ, приносившихъ сюда свои горести.

— Здѣсь на монастырскомъ кладбищѣ,— заговорилъ Жуковъ, словно бы въ отвѣтъ моимъ мыслямъ, — есть одно интересное надгробіе на могилѣ скончавшагося въ монастырѣ богомольца, пріѣзжаго откуда то издалека. Надпись длинная, но заканчивается такъ:

Вы всѣ стремитесь домой, занятые своими земными суетами, а вотъ я уже и дома. . .

Я понялъ Жукова, какъ онъ понялъ и меня. И оба мы замолчали.

5. ВРЕДИТЕЛИ

1. ПОЯВЛЕНІЕ ВЪ СОЛОВКАХЪ

Въ довольно большой квадратной комнатѣ одного изъ сельхозскихъ бараковъ мы работали въ сумрачный осенній день. Въ правомъ углу епископъ Веніаминъ Вятскій щелкалъ на счетахъ, сводя какія то выкладки, изрѣдка отрываясь отъ работы, разговаривалъ съ нами.

Я, вдвоемъ съ землемѣромъ Дмитріевымъ — сподвижникомъ Бориса Савинкова, занимался геодезическими вычисленіями. Агрономъ (полковникъ) Петрашко курилъ толстую махорочную папиросу и, посмѣиваясь глазами, разсказывал то про свои послѣднія тюремныя скитанія. Десятникъ Матушкинъ давно уже собирался уходить, но, остановившись у двери, продолжалъ бесѣду съ толстовцемъ Александромъ Ивановичемъ Деминымъ. Деминъ повѣствуетъ съ эпическимъ спокойствіемъ:

— Сижу я, знаете, девятый мѣсяцъ въ подвалѣ и вдругъ слышу — вызываютъ меня на свиданіе. Это въ подвалѣ — то! Иду и никакъ не могу сообразить — что сей сонъ значитъ. Относились ко мнѣ скверно. Въ одиночкѣ темной мѣсяца два просидѣлъ. Чуть зрѣнія не лишился. А тутъ, видите-ли,на свиданье.

— Кто же къ вамъ пріѣхалъ? — интересуется епископъ.

— Жена. Плачетъ, знаете-ли. И говоритъ мало вразумительно. Насилу я понялъ въ чемъ дѣло. Пропустили ее для подачи заявленія о разрѣшеніи свиданія къ моему слѣдователю. Входитъ она къ нему и узнаетъ въ немъ своего хорошаго знакомаго. Жена его ея подруга задушевная. Тотъ удивился. Неужели, говоритъ, Деминъ вашъ мужъ? Ахъ, говоритъ, вотъ если бы недѣлей раньше пріѣхали — освободилъ бы я его совсѣмъ. А теперь придется ему идти на Соловки. Дѣло въ Москву на утвержденіе услано и утверждено оно будетъ непремѣнно. Такъ вотъ и пришлось мнѣ ѣхать сюда на десять лѣтъ.

— Ну, а что бы сказалъ по этему поводу Левъ Николаевичъ? — спросилъ Дмитріевъ.

Деминъ нахмурился.

— Что-жъ. . . Онъ бы осудилъ, конечно, такой произволъ, какъ и всякое зло.

Входная дверь заскрипѣла и вошедшій столяръ Вѣткинъ, обращаясь къ Матушкину, сказалъ:

— Посмотрите-ка въ окно, какими этапами начали слать нашего брата.

Мы бросились къ окну. Большая толпа въ видѣ ленты вилась между домами на пристани и Сѣверными воротами Кремля.

— Около тысячи будетъ народу, — пояснилъ синеглазый Вѣткинъ. — Разгрузили «Глѣба Бокія», «Неву», баржу «Клару». И все изъ Донбаса. Шахтинскіе вредители.

Такъ вотъ оно что. По газетамъ мы знали о громкомъ процессѣ «вредителей» въ угольной промышленности Донбаса, недавно закончившемся. Передъ судомъ тогда прошло только шестьдесятъ обвиняемыхъ. О нихъ трубили по всему міру, рекламируя бдительность ГПУ и напряженность стройки «новой жизни». Однако, такъ называемому общественному вниманію былъ показанъ только совершенно ничтожный кусочекъ громаднаго внутренняго процесса. Послѣ суда надъ шахтинскими вредителями по директивнымъ заданіямъ ГПУ начались «вредительскіе наборы». Эти ударные вредительскіе процессы начинались и кончались въ подвалахъ и оставались совершенно неизвѣстными внѣ подвальныхъ стѣнъ. Только одинъ этапъ на Соловки состоялъ изъ тысячи человѣкъ, по преимуществу инженеровъ и техниковъ. Сколько же разослано въ ссылку, въ другіе лагеря, сколько разстрѣляно.

— Почтенный народъ, — сказалъ Петрашко, разсматривая эту людскую рѣку. — Однако, кажется, уже и до «попутчиковъ» добрались. Надо будетъ разсмотрѣть это поближе.

Пеграшко распростился съ нами и весело зашагалъ къ Кремлю. Изъ окна я слѣдилъ за его фигурой, пока онъ не завернулъ за уголъ лазарета. Онъ былъ мнѣ глубоко симпатиченъ какъ человѣкъ и какъ другь въ несчастіи. Хлопотамъ Петрашко я былъ обязанъ теперешнимъ моимъ положеніемъ: меня сняли съ общихъ работъ и дали работу по спеціальности.

Вошелъ священникъ высокаго роста въ черной рясѣ. Облобызалъ благословляющую руку владыки и привѣтливо поздоровался съ нами.

— Вы, батюшка, изъ Кремля? Что новаго въ вашихъ краяхъ? — спросилъ Дмитріевъ.

— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ священникъ. — Слухи ходятъ, будто хотятъ нарядить насъ священниковъ въ арестантскую одежду.

— Это у нихъ не долго, — сказалъ я.— Только при ихъ разсчетливости, едва-ли они пойдутъ на непроизводительный расходъ пошить одежду.

— Что имъ бояться расходовъ? — возразилъ священникъ. — Теперь трудъ заключенныхъ даетъ барыши.

— Надо признаться, у нихъ нѣтъ ничего святого, — сказалъ владыка. — Отъ нихъ можно ожидать какихъ угодно мерзостей и злодѣяній. Я до сихъ поръ не могу забыть своей сидки въ подвалѣ. Дѣло мое вела чекистка. Вы не можете себѣ представить, какъ она надо мною издѣвалась. Ея разговоръ былъ потокомъ грязныхъ ругательствъ, до того гнусныхъ, до того низкихъ, будто изрыгало ихъ какое нибудь отвратительное животное. Ну, что бы вы могли сказать женщинѣ, разражающейся передъ вами площадной бранью. У ГПУ есть черта — унизить, обезчестить, залить грязью все святое.Ужъ будьте увѣрены: если они захотятъ, то не пожалѣютъ средствъ на арестантское платье для насъ, духовныхъ.

* * *

По истеченіи нормальнаго карантиннаго срока, то есть черезъ двѣ недѣли, въ нашей десятой ротѣ появились инженеры-шахтинцы. Ихъ невозможно было помѣстить въ кельяхъ и длинные ротные корридоры оказались заселенными сплошь вновь прибывшими, изъ числа имѣющихъ блатъ, крупными спеціалистами. Инженеры соловецкаго лагернаго аппарата хотѣли помочь своимъ собратьямъ и стремились ихъ устроить хотя бы на какую нибудь не физическую работу. Однако, чекисты, пошедшіе сначала на исполненіе такого способа использованія спеціалистовъ, категорически воспротивились этому и распорядились держать шахтинцевъ на общихъ работахъ не двѣ недѣли, а четыре мѣсяца. Впрочемъ переселившіеся въ десятую роту инженеры хотя и ходили на общія работы, но жить остались въ томъ же корридорѣ.

Наша десятая рота стала походить на огромный вагонъ, забитый публикой до отказа. Первые моменты суеты и безтолковой толкотни прошли, поѣздъ идетъ, пассажиры всѣ какъ то устроились, и вотъ — начинается дорожная жизнь.

Какъ и всегда, въ такихъ случаяхъ, публика располагает

ся группами. Мы, старые соловчане, съ любопытствомъ разсматривали вновь прибывшихъ, — вели съ разными группами бесѣды.

Для всѣхъ этихъ сотенъ инженеровъ характерно одно: они совершенно ошеломлены случившимся и, говоря о своемъ дѣлѣ, обычно недоумѣнно пожимаютъ плечами:

— Дѣла нѣтъ въ сущности никакого. Для какой именно цѣли понадобилась эта, отнюдь не веселая комедія неизвѣстно, — говорили обычно они.

О размѣрахъ шахтинскаго дѣла они имѣли только приблизительное представленіе. По ихъ свѣдѣніямъ арестованы были десятки тысячъ. Угольная промышленность совершенно опустошена. Вмѣсто «вредигелей» на производствѣ стали молодые инженеры коммунистической школы. «Вредители», кокечно, хорошо знали и молодыхъ инженеровъ и ихъ пригодность къ работѣ и ничуть не сомнѣвались въ глубокомъ и скоромъ развалѣ угольной промышленности въ Донбасѣ.

— Все дѣло не въ томъ, что насъ поснимали съ работы,— говоритъ уже пожилой инженеръ, — но шпіономанія за вредительствомъ затопила весь аппаратъ промышленности и сдѣлала невозможной работу техническаго надзора. Никто не захочетъ брать на себя отвѣтственности даже за пустякъ, чтобы не стать вредителемъ, предпочитая предоставить все самотеку. А вѣдь не управляемая работа сама себя будетъ губить, вотъ что.

Разсказывая о предъявленныхъ обвиненіяхъ во вредительствѣ, инженеръ замѣтилъ:

— Каждый совѣтскій инженеръ и любой спеціалистъ можетъ быть обвиненъ во вредительствѣ. И отъ этого обвиненія ему не оправдаться. Судите сами: всей индустріей и вообще экономической жизнью руководитъ коммунистическая партія. Это она даетъ директивы, энергично вмѣшивается въ работу. Директивы, конечно, даются для неукоснительнаго исполненія безъ всякихъ разсужденій. Работа всякаго низового аппарата, будь то учрежденіе, фабрика, заводъ, регулируются только этими партійными директивами. Всякое отклоненіе отъ нихъ есть вредительство. Но все дѣло въ томъ, что директивы партіи по своему существу всѣ являются болѣе или менѣе вредительскими, ибо даются они не спеціалистами, а «творцаминовой жизни», не желающими знать, что машины имѣютъ опредѣленную производительность и наилучше работаютъ при опредѣленномъ нормальномъ режимѣ ихъ использованія. Такъ

вотъ, всѣ эти дополнительныя нагрузки портятъ машины, разстраиваютъ производство. Не выполнилъ директивы — вредитель, выполнилъ точно — тоже, ибо, если машина отъ варварскаго использованія пришла въ негодность — виноватъ, конечно, инженеръ. Да, мы вредители, это вѣрно, поскольку являемся соучастниками въ работѣ общегосударственной, несомнѣнно вредительской, системы.

Инженеры, конечно, были правы. Вся исторія постепеннаго разрушенія уголіной промышленности являла собою яркую иллюстрацію вредительской дѣятельности строителей соціализма. Героическія потуги ихъ на фронтѣ угольной промышленности, въ концѣ концовъ закончились «стахановской катастрофой». Если бы не рѣки людей, бѣгущихъ отъ колхознаго и неколхознаго голода, соглашающихся работать въ шахтахъ при какихъ угодно условіяхъ, угольная промышленность должна бы была просто перестать давать продукцію, могущую удовлетворить на половину худосочную совѣтскую индустрію.

2. НЕ СЛОМЛЕННЫЕ

Давно уже кончились бѣлыя ночи и на соловецкомъ небѣ заблистали сѣверныя сіянія. Въ эти ясныя ночи морозъ сковалъ зеркала многочисленныхъ озеръ и по ихъ хрустальной, темноватой поверхности вѣтеръ гналъ опавшія листья и гудѣлъ въ сумрачныхъ лѣсахъ. Солнце стало рѣдкимъ гостемъ — начались пасмурные, тоскливые дни.

Я, съ котомкой за плечами и съ пропускомъ въ карманѣ, шагаю одинъ, безъ конвоя, по дорогѣ, ведущей на сѣверъ къ Варваринской часовнѣ, стоящей какъ разъ на берегу Глубокой губы внутренняго Соловецкаго моря. Тамъ, гдѣ дорога, идущая отъ сельхоза и Кремля исчезаетъ въ лѣсу, у лѣсистаго пригорка, стоитъ новый домикъ съ мезаниномъ въ шведскомъ стилѣ. Рядомъ, ближе къ дорогѣ, небольшая теплица и далѣе сарай. Около построекъ — огородъ, площадью около двухъ гектаровъ. На дальнемъ углу огорода — будка и столбъ съ метеорологическими приборами. Надъ полевыми воротами, ведущими въ огородъ, большая доска съ надписью: «Соловецкая сортоиспытательная станція».

Я останавливаюсь у воротъ въ нерѣшительности. До Варваринской часовни мнѣ нужно пройти еще шесть километровъ по лѣсу и успѣть вернуться до повѣрки. На стан-

ціи работаютъ Петрашко и толстовецъ Александръ Ивановичъ Деминъ. Мнѣ хочется зайти, но я опасаюсь истратить много времени и уже совсѣмъ собрался отправляться дальше, какъ изъ за теплицы вышелъ молодой, прилично одѣтый, научный сотрудникъ СОК'а оккультистъ Чеховской, попавшій на Соловки за свой оккультизмъ. За нимъ шелъ задумавшійся профессоръ Санинъ. Оба привѣтливо со мною поздоровались.

— Заходите къ намъ. У насъ обѣденный перерывъ, — приглашаетъ Санинъ.

— Но вы, однако, идете на работу, — замѣтилъ я.

— Пустяки. Намъ придется пустить только нѣсколько шаровъ — зондовъ.

Метеорологи начали заниматься своими приборами, я прошелъ въ домикъ.

Петрашко и Деминъ сидѣли за столомъ въ небольшой комнатѣ.

— Ага, вотъ и свѣжій соловчанинъ пришелъ. Выгружайте-ка ваши новости, — весело говоритъ Петрашко, подвигая мнѣ стулъ.

— Свѣжесть моя сомнительна, — возражаю я, — скоро два года, какъ я свелъ знакомство съ подвалами ГПУ.

Ну, все же это не шесть лѣтъ прежняго режима_,— сказалъ Петрашко. — Мы хватили, какъ говорится, горячаго до слезъ. Теперь измѣнилось все — и узнать ничего нельзя. Вотъ не угодно-ли: путешествуете теперь безъ конвоя. А вѣдь до Френкеля объ этомъ и думать было нечего.

Петрашко на минуту задумался и затѣмъ продолжалъ, обращаясь къ Александру Ивановичу:

— Вотъ мы съ вами разсуждали объ эволюціи большевиковъ. На лицо какъ будто всѣ признаки. Въ прежнее время — въ двадцать пятомъ, шестомъ годахъ, порядокъ лагерный былъ, конечно, не тотъ, что теперь. Всѣ ходили на работу командами и обязательно подъ конвоемъ. Даже въ уборную. А сколько бывало случаевъ убійствъ заключенныхъ охраною. Убивали такъ просто, какъ собаку или кошку паршивую. А теперь, какъ видите, подъ конвоемъ водятъ мало. Какъ будто эволюція на лицо.

— Какъ же можно въ этомъ сомнѣваться? — сказалъАлександръ Ивановичъ.

— Всякое зло въ концѣ концовъ губитъ себя само.

— Да, вотъ именно — «въ концѣ концовъ». А этого «конца концовъ» придется ожидать неопредѣленное время. Я вамъ скажу: эволюціи тутъ нѣтъ ни на копѣйку. Здѣсь про-

сто напросто измѣненъ только способъ истребленія заключенныхъ. Способъ эксплоатаціи арестанскаго труда, какъ извѣстно, предложилъ Френкель, московскіе заправилы — Глѣбъ Бокій, Берманъ и еще прочая заплечная братія, проектъ одобрили и теперь Френкель творецъ новой жизни. Вотъ мы съ вами ходимъ безъ конвоя. Но здѣсь въ лагерѣ попрежнему все происходитъ феерично и неожиданно. Сегодня же можетъ прійти стрѣлокъ и свести васъ въ двѣнадцатую или тринадцатую роту — на дно лагерной жизни. Стрѣлка вѣдь не спросишь — зачѣмъ, да почему? И знать не будешь за что погибнешь.

— Что жъ имъ даетъ новый способъ эксплоатаціи труда? — спросилъ я.

— Деньги, дешевый лѣсъ, напримѣръ. Заграничные акулы съ удовольствіемъ покупаютъ этотъ поистинѣ кровавый, но зато дешевый лѣсъ. Лѣсныя операціи ГПУ очень понравились. Въ этомъ году проектируется открыть двадцать восемь новыхъ лагерей съ использованіемъ труда по способу Френкеля. Видите, какъ начали въ лагеря подбрасывать народъ: Однихъ шахтинцевъ цѣлую тысячу ахнули заразъ. И вѣдь это все инженеры, да техники по преимушеству. ГПУ развертываетъ свои предпріятія и ему нужны техническія силы. А тамъ, на ихъ мѣсто, они своихъ совѣтскихъ инженеровъ поставятъ. Что и говорить — все измѣняется. Даже вотъ красноармейская часть, насъ охраняющая, уѣзжаетъ отсюда на материкъ. Охрана будетъ сформирована изъ заключенныхъ. Конечно, она вербуется по преимуществу изъ чекистовъ и служащихъ милиціи. Намъ то вѣдь все равно: хрѣнъ рѣдьки неслаще. Мнѣ кажется, въ общемъ, измѣненіе порядковъ наше положеніе не улучшаетъ, а ухудшаетъ. Много людей будетъ гибнуть отъ непосильнаго труда, добывая Френкелю барыши. Знаете лѣсорубы при пилкѣ балановъ иногда приговариваютъ въ тактъ хода пилы — тебѣ и мнѣ и Френкелю.

— Пусть все идетъ какъ идетъ, — сказалъ Александръ Ивановичъ.—Трудно во всемъ происходящемъ сейчасъ разобраться. Что именно руководитъ властью? Меня, напримѣръ, до крайности удивилъ арестъ и заключеніе въ Соловки московскихъ спиритуалистовъ. Нашъ Чеховской сидитъ за спиритуализмъ. Спиритуалистовъ обвинили въ странномъ преступленіи, якобы они оказывали вліяніе на представителей центральной власти спиритуалистическими средствами. Въ устахъ

людей, исповѣдующихъ діалектическій матеріализмъ, это звучитъ совсѣмъ нелѣпо.

Метеорологи вернулись.

— Ну, какъ, пустили свои пузыри? — шутитъ Петрашко.

— Пустили, — улыбается Чеховской.

Я заторопился. Въ разговорахъ незамѣтно прошелъ цѣлый часъ.

— Кланяйтесь варваринцамъ, — сказалъ Петрашко на прощанье.

Опять я иду по лѣсной дорогѣ мимо замерзшихъ зеркалъ озеръ. Навстрѣчу мнѣ попадается команда рабочихъ подъ конвоемъ. Я ухожу съ дороги и жду пока команда не пройдетъ. Усталые и изможденные люди шагаютъ какъ автоматы. Вѣроятно, они работали на землянныхъ работахъ по проведенію желѣзной дороги на новыя Филимоновскія торфоразработки.

Грубый конвоиръ окидыватъ меня презрительнымъ взглядомъ и я чувствую, какъ у меня заныло сердце и побѣлѣли губы. Команда прошла, я поникнувъ головой, иду дальше съ тоскою на сердцѣ. Откуда эта тоска безысходная, откуда эта тяжесть на сердцѣ? Я старался убѣдить себя въ отсутствіи всякой опасности. Да развѣ дѣло въ опасности для моей только жизни? Мнѣ, измотанному по тюрьмамъ и этапамъ, послѣ подвальныхъ ужасовъ смерть стала ничуть не страшной. Но этотъ ужасъ передъ слѣпой силой, эта тоска, заливали душу помимо моей воли.

Дорога дѣлаетъ излучину и я вижу сквозь группу деревьевъ у камней кусочки моря. Вотъ оно плещется у прибрежныхъ камней холодное и непривѣтливое. Я останавливаюсь на берегу, всматриваюсь въ туманную даль и безнадежная тоска еще сильнѣе сжимаетъ сердце.

Еще нѣсколько поворотовъ дороги и изъ за гущи елей выглянула Варваринская часовня. Дорога пролегаетъ у самой часовни. Съ другой стороны дороги песчаный берегъ и деревянная пристань для лодокъ.

Черезъ небольшія сѣни прохожу внутрь часовни. Обширная часовня съ большими иконами на стѣнахъ и среднихъ колоннахъ, занята подъ жилье работниками Соловецкаго лѣсничества. Я зналъ только нѣкоторыхъ изъ нихъ и теперь знакомлюсь съ остальными. За небольшимъ столомъ три землемѣра заняты изготовленіемъ плановъ, какихъ то діаграммъ и чертежей. Соловецкій лѣсничій — старый князь Чегодаевъ

что то вычисляетъ, помѣстившись за своимъ маленькимъ столикомъ вмѣстѣ со своимъ помощникомъ. Въ сторонкѣ у плиты стоитъ высокій бѣлорусъ и варитъ обѣдъ. Плиты почти не видно за средней колонной. На широкой колоннѣ большая икона великомученицы Варвары, около стоитъ кровать и на ней сидитъ высокій, плотный, еще не старый, ширококостный человѣкъ, съ длинными, какъ у священника, волосами, окладистой русой бородой и такими же усами. Одѣтъ онъ въ полушубокъ, — повидимому, только что пришелъ. Его спокойное лицо совсѣмъ не носило печати угнетенія, — общей печати нашей соловецкой жизни, а его медленныя, увѣренныя движенія дополняли впечатлѣніе какой то, живущей въ немъ, скрытой силы.

Это былъ лѣсникъ Соловецкаго лѣсничества, архіепископъ Илларіонъ Троицкій. Онъ внимательно на меня посмотрѣлъ и привѣтливо поздоровался. Помощникъ лѣсничаго Николай Ивановичъ Борецкій далъ мнѣ дѣловыя справки, за которыми я былъ присланъ, и черезъ полчаса я, закончивъ свою миссію, уже собрался въ неблизкій обратный путь.

— Да куда вы торопитесь? — сказалъ князь Чегодаевъ.— У насъ обѣдъ готовъ, пообѣдайте съ нами.

За обѣдомъ разговоръ перешелъ на измѣненіе лагерной политики. Борецкій привѣтствовалъ это измѣненіе съ большимъ удовлетвореніемъ.

Еще два года назадъ людей губили какъ мухъ. Никто не зналъ — будетъ ли онъ завтра живъ. Да, что говорить. Припомнйте кронштадтцевъ. Ихъ пригнали въ Пертоминскій лагерь семь тысячъ. А теперь осталось ихъ девять душъ. Гдѣ эти семь тысячъ? Всѣхъ угробили.

— Нравились мнѣ, — сказалъ владыка, — грузины-меньшевики. Они ни за что не хотѣли смириться и добились своего: ихъ вывезли съ острова и заключили въ изоляторъ, замѣнили лагерный режимъ легкимъ тюремнымъ. Помните ихъ пѣсенку:

Впередъ на баррикады,

Чекистамъ нѣтъ пощады!..

Это не кронштадтцы,

Дружный былъ народъ.

— Попали бы они къ Селецкому на лѣсныя работы, — возразилъ Борецкій, — угробилъ бы онъ и меньшевиковъ-грузинъ. Вы не повѣрите, — обратился онъ ко мнѣ, — люди гибли даже не отъ работы, а просто отъ холода. Загонятъ ихъ въ лѣсъ, да сутокъ пять и не пускаютъ въ баракъ. Пи-

щу привозятъ, охрану мѣняютъ, а заключенные безотдышно на морозѣ — терпи, либо мри. Урока для работы тогда не было никакого, а просто истребляли людей — такъ выводили въ расходъ за ненадобностью. Теперь уже не то: появляется нѣкоторое подобіе порядка.

— Не было у нихъ порядка и не будетъ, — рѣшительно опровергъ владыка,— все у нихъ основано на очковтирательствѣ, на туфтѣ. Не изъ жалости они перестаютъ свои звѣрства дѣлать.

3. ВЛАДЫКА ИЛЛАРIОНЪ

Замело снѣжными сугробами корявыя болота, замерзшія озера и мрачные соловецкіе лѣса. Заковало льдами и море у береговъ. Дальше отъ берега море не замерзаетъ совсѣмъ, тамъ вѣчно идетъ «сало» и всю зиму ледоходъ. Команда изъ отважныхъ рыбаковъ-заключенныхъ разъ въ мѣсяцъ пробирается черезъ это мѣсиво въ Кемь и обратно — привозятъ на Соловки и отвозятъ почту. Разъ въ мѣсяцъ приходятъ письма. Идутъ они въ цензуру на просмотръ и распечатанными вручаются адресату.

Однажды въ срединѣ ноября меня вызвали черезъ ротнаго въ учетно- распредѣлительную часть — УРЧ. Мало понятно — почему именно начальникъ УРЧ'а Малянтовичъ хочетъ видѣть мою физіономію. Впрочемъ, мое недоумѣніе вскорѣ разъяснилось: я считался еще «свѣжимъ соловчаниномъ» и мнѣ предстояла первая работа вдали отъ Кремля. ВѣроятНо, нужно было Малянтовичу убѣдиться при обозрѣніи моей личности могу ли я — «Смородинъ, онъ же Дубинкинъ» быть командированнымъ безъ конвоя.

Я шелъ встревоженный вызовомъ и уже мнѣ рисовалось, какъ меня «вынимутъ» изъ десятой роты и водворятъ на дно въ двѣнадцатую. Одиако, страхи мои оказались напрасными. Завъ УРЧ'а Малянтовичъ только вскользь посмотрѣлъ на меня и небрежно обронилъ:

— Командировать изъ Кремля на Филимоновскія торфоразработки для изысканій, безъ конвоя.

У меня сразу отлегло отъ сердца. Безъ конвоя! Эго вглубь острова! Я готовъ былъ подпрыгнуть отъ восторга.

Пока мнѣ приготовляли документъ, я разговаривалъ въ сторонкѣ съ топографомъ Ризабелли, пришедшимъ сюда съ дѣловымъ порученіемъ изъ лѣсничества.

— Предполагаются со стороны лагерной администраціи репрессіи по отношенію аристократовъ и активныхъ контръ революціонеровъ.

— Откуда подуло этимъ вѣтромъ? — спросилъ я. Ризабелли пожалъ плечами.

— Тутъ такое мѣсто: откуда не подуетъ, всегда для насъ сквознякъ. Впрочемъ, и такъ слава Богу — живы остаемся.

Я получилъ документъ и, идя съ Ризабелли, узналъ отъ него нѣкоторыя подробности относительно ожидаемыхъ репрессій. Это близко меня касалось, ибо у меня была статья пятьдесятъ восемь два, трактующая, какъ разъ объ этой самой активной контръ революціи.

Ященко, одинъ изъ помощниковъ начальника лагеря, замѣстившій палача Вейса, поднялъ вопросъ о неправильномъ съ марксистской точки зрѣнія примѣненіи репрессій къ нѣкоторымъ группамъ заключенныхъ. Въ лагерѣ собственно было двѣ главныхъ группы — контръ революціонеры (каэры) — народъ въ тѣ времена исключительно культурный, а потому и занимавшій въ лагерномъ аппаратѣ привиллегированное положеніе, занимаясь трудомъ по преимуществу умственнымъ, — и уголовники, народъ некультурный, занятый исключительно физическимъ трудомъ. По Марксу уголовники эти, какъ по преимуществу пролетаріатъ, являлись элементомъ «соціально близкимъ» коммунистамъ и именно они должны были занимать въ лагерномъ аппаратѣ мѣста каэровъ.

Все это было, конечно, не вѣрно, ибо очень много культурныхъ людей были на физической работѣ, неграмотный же человѣкъ въ трудѣ не физическомъ замѣнить грамотнаго никакъ не могъ. Однако, вопль Ященки въ какой то мѣрѣ соотвѣтствовалъ способамъ освѣщенія событій по Марксу и, поднятый вопросъ былъ поставленъ «на повѣстку дня». Какъ всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ, началась склочная компанія на верхахъ, съ кого то въ этой чекистской грызнѣ полетѣла шерсть, кто то кого то съѣлъ, но для лагеря отъ склочной кампаніи осталось маленькое наслѣдство: Москва потребовала возстановить попранный марксистскій принципъ — изъять грамотныхъ людей изъ лагернаго аппарата, бросить ихъ на физическія работы, на мѣсто же ихъ водворить неграмотный и полуграмотный уголовный пролетаріатъ.

Такая марксистская кампанія поднималась и до этого и послѣ этого не разъ и неизмѣнно заканчивалась позорнымъ фіаско марксистовъ: неграмотные и малограмотные таковыми

же оставались, управленческое дѣло запутывалось и лагернымъ заправиламъ оставалось только одно: безъ особаго шума и огласки водворять изъятыхъ грамотныхъ людей и спеціалистовъ на ихъ прежнія мѣста, а выдвиженцевъ двигать въ рабочія роты.

Опять я шагаю по той же дорогѣ, идущей мимо Варваринской часовни на Филимоновскій скитъ — новыя торфоразработки. Идти еще двѣнадцать километровъ въ «глубокую провинцію». За плечами у меня мѣшокъ, а вь карманѣ пропускъ. Вещи я пока оставилъ у своего друга правдиста Матушкина. Мнѣ поручено въ теченіе мѣсяца произвести съемки Филимоновскаго болота и опредѣлить запасъ торфа.

Дорога то вьется по снѣжнымъ полямъ, то исчезаетъ въ засыпанномъ снѣгомъ лѣсу. Порою встрѣчаются мосты, перекинутые черезъ быстрые, незамерзающіе ручьи. Наконецъ, около самаго Филимоновскаго болота дорога подходитъ къ часовнѣ, обращенной теперь въ кухню и идетъ далѣе къ постройкамъ Филимоновскаго скита, густо заселенныхъ заключенными.

Вхожу въ главный домъ и направляюсь къ дежурному стрѣлку. Онъ лѣниво смотритъ на мой документъ и, сдѣлавъ на немъ отмѣтку о прибытіи, возвращаетъ его обратно. Поднимаюсь на второй этажъ. Завъ командировкой грузинъ Чубинидзе встрѣтилъ меня привѣтливо, устроилъ жить въ комнатѣ десятниковъ, хотя я и не состоялъ десятникомъ.

— Завтра получите рабочихъ и можете приступать къ работѣ.

Я обрадовался теплой комнатѣ и съ удовольствіемъ растянулся на сѣнникѣ. Мнѣ казалось — я прибылъ совсѣмъ въ иной, не лагерный міръ.

Даже вотъ это право растянуться на постели въ теплой комнатѣ показалось чуть не сказкой. Къ вечеру пришли десятники усталые, промерзшіе. Я пилъ съ ними чай, съ трудомъ боролся со сномъ и не помню, какъ комнатное тепло и истома во всемъ тѣлѣ убаюкали меня на ночь.

* * *

Мнѣ какъ то даже неловко идти на работу въ качествѣ старшаго надъ такими же, какъ и я, каторжанами. Я отлично помню тринадцатую роту. Тамъ самый маленькій изъ старшихъ могъ стереть насъ въ порошокъ. Теперь на мѣсто этого нѣкоего, могущаго стирать въ порошокъ, сталъ я самъ.

Мои рабочіе — всѣ, какъ одинъ, воры — рецидивисты — противъ ожиданія работали дружно и хотя я былъ стопроцентный фраеръ — даже не подумали меня надувать. Ларчикъ шпанскаго послушанія, впрочемъ, открывался весьма просто: они сидѣли недавно «на жердочкѣ» и теперь, вырвавшись оттуда, были рады работѣ на свободѣ. Нужно замѣтить — «жердочка» одинъ изъ невинныхъ на видъ, но на самомъ дѣлѣ — жестокій способъ наказанія. До совершенства онъ доведенъ на Сѣкирной. Но объ этомъ потомъ. Каждый сидящій «на жердочкѣ», во первыхъ, работалъ до изнеможенія, во вторыхъ, придя съ работы, усаживался на скамью въ формѣ египетской муміи и долженъ былъ сидѣть совершенно неподвижно подъ наблюденіемъ спеціальнаго (на всю группу) охранника. Малѣйшее движеніе, поворотъ головы, даже шевеленіе пальцемъ — влечетъ за собою еще большія репрессіи. Сидящій «на жердочкѣ» отъ этой неподвижности доходитъ до состоянія полнаго отчаянія. Бываетъ — у извѣдавшихъ уже многое заключенныхъ, катятся по лицу безсильныя слезы.

Къ вечеру мы всѣ промерзли. Я съ удовольствіемъ думалъ о теплой комнатѣ и постели. Какъ разъ поднялась мятель, и я имѣлъ основаніе прекратить работу раньше времени.

Поднявъ воротники своихь бушлатовъ (полупальто) и наклонивъ головы впередъ, мы пробирались къ нашему бараку сквозь вьюгу. Уже у самаго барака вижу знакомую плотную фигуру въ шапкѣ и романовскомъ полушубкѣ — владыка Илларіонъ.

— Куда это вы въ такую погоду, владыка?

— Сюда, домой. Я живу въ томъ же баракѣ, что и вы, внизу, въ «околодкѣ» у фельдшера. Заходите какъ нибудь вечеркомъ. Вы, кажется, французскимъ языкомъ занимаетесь? Кое чѣмъ могу быть вамъ полезенъ.

Я поблагодарилъ привѣтливаго владыку и вечеромъ уже былъ у него.

* * *

«Околодокъ» (амбулаторія) помѣщался въ довольно просторной комнатѣ. У двери — досчатая стойка — отгородка для ожидающихъ больныхъ. За стойкой, въ противоположномъ углу, устроилъ себѣ, заставясь полками и шкафами съ медикаментами, конурку фельдшеръ (или по совѣтски — лекпомъ). Постель владыки, покрытая старенькимъ, стеганнымъ

на ватѣ одѣяломъ, помѣщалась на лѣвой сторонѣ комнаты, у самой стойки. Въ изголовьи небольшой столикъ, заваленный книгами, и, къ нему, некрашенный табуретъ.

Владыка, усадивъ меня на табуреткѣ, началъ разспрашивать о моемъ прошломъ, о моемъ дѣлѣ, вообще о жизни на свободѣ.

— Что жъ, — сказалъ я, — для насъ жизнь на свободѣ была вродѣ сидѣнія между двухъ стульевъ. Правда, тамъ мы жили не подъ охраною, зато намъ всегда грозили Соловки. А теперь, какъ Соловки мы себѣ достали, то худшаго уже нечего ждать, кромѣ смерти. А смерти — на свободѣ-ли, въСоловкахъ ли, все равно не избѣжишь.

Владыка улыбнулся, досталъ книгу на французскомъ языкѣ и далъ мнѣ:

— Читайте.

Книга была духовнаго содержанія. Меня удивилъ авторъ ея.

—      Членъ Общества Іисуса. Что это за Общество?

Владыка улыбается.

— Не догадываетесь? Іезуиты — вотъ вамъ и Общество Іисуса.

Владыка занимался со мною весь вечеръ.

Потомъ я часто заходилъ къ нему. Однажды во время нашей бесѣды въ комнату вошелъ стрѣлокъ-охранникъ. Полагалось подать команду — «встать, смирно» и стоять неподвижно. Однако, ничего подобнаго не произошло. Стрѣлокъ дружелюбно подошелъ къ намъ.

— Гдѣ вы, владыка, ловили рыбу? Наши вчера ловили и ничего не поймали.

— Нужно знать мѣста. Это даже и разсказать трудно. Вмѣстѣ надо какъ нибудь сходить.

Стрѣлокъ еще нѣкоторое время разговаривалъ съ владыкой. Я же не могъ придти въ себя отъ изумленія. Какъ только закрылась дверь за стрѣлкомъ — я къ владыкѣ:

— Въ первый разъ вижу такого стрѣлка. Онъ даже владыкой васъ называетъ.

— Меня всѣ и всегда здѣсь такъ называютъ.

Какъ то разъ я пришелъ въ околодокъ въ отсутствіе владыки и сталъ разсматривать книги, лежавшія на столѣ. Все — изданія союза безбожниковъ, ученыя сочиненія по біологіи. Морозовское «Откровеніе въ грозѣ и бурѣ». Тутъ же довольно объемистый томъ — диссертація Илларіона Троицкаго «Дары Святаго Духа». Я успѣлъ прочитать первыя стра-

ницы. Отъ нихъ вѣяло особымъ, всегда ему присущимъ обаяніемъ.

— Вы удивляетесь, найдя у меня книги безбожниковъ? — говорилъ съ улыбкою владыка. — Нужно знать оружіе своихъ враговъ. Они, наши враги, тѣмъ вѣдь именно и величаются, что ихъ творенія не встрѣчаютъ, якобы, научной критики. А между тѣмъ, всѣ ихъ творенія на одинъ образецъ. Посмотрите на Морозова. Двадцать пять лѣтъ сидѣлъ въ Шлиссельбургѣ. Кажется имѣлъ человѣкъ время на изученіе религіозныхъ вопросовъ, разъ, въ самомъ дѣлѣ интересуется ими. А, между тѣмъ, съ какою легкою отвагою онъ за это дѣло принялся.

Владыка раскрылъ книгу Морозова и съ горечью прочиталъ мнѣ нѣсколько выдержекъ, сопровождая ихъ такими уничтожающими репликами, что мнѣ стало стыдно за себя: какъ это я, читая подобныя «заумныя книги», принималъ въ нихъ все за чистую монету?^¹

Я съ радостью созерцалъ спокойную, величавую фигуру іерарха, уважаемаго даже врагами. Уже шестой годъ шелъ, какъ владыка Илларіонъ былъ лишенъ свободы и брошенъ въ одну общую кучу съ подонками общества. И все-же онъ попрежнему — стойкій борецъ за вѣру: никакія лишенія не могли его поколебать. Враги и гонители Христовой вѣры — его враги. Безъ компромиссовъ и уступокъ. Удивительной бодростью вѣяло отъ него, и въ душѣ, послѣ бесѣдъ съ нимъ, водворялись миръ и тишина.

4. ВРЕДИТЕЛЬ ВОЛОШАНОВСКІЙ

Тысячный этапъ шахтинцевъ продержали на общихъ работахъ вмѣсто четырехъ мѣсяцевъ, какъ первоначально на-

мѣревались, два мѣсяца. Послѣ этого срока «вредители» начали появляться за Кремлемъ и постепенно устраивались на постоянныя работы.

Организованное при сельхозѣ меліоративное бюро вначалѣ зимы оказалось безъ возглавителя. Создатель его — землемѣръ Гришинъ — получилъ по весьма солидному блату теплое мѣсто и исчезъ съ соловецкаго горизонта. Его мѣсто занялъ нѣкій межевой инженеръ, отправленный за пьянство на лѣсозаготовки къ Селецкому. Въ концѣ концовъ, въ мельбюро попали на работу нѣсколько шахтинцевъ и возглавилъ его горный инженеръ Волошановскій — средняго роста плотный человѣкъ съ большимъ носомъ. Онъ послѣ тюремныхъ мытарствъ ретиво принялся за работу. Мы, землемѣры, должны были ѣхать зимою на Исаковскій скитъ и зимою произвести на обширной системѣ озеръ геодезическія работы.

Мнѣ пришлось, между прочимъ, работать на Савватьевскомъ озерѣ подъ знаменитой Сѣкирной горой. На горѣ этой, въ большомъ соборѣ, помѣщался страшный Сѣкирный изоляторъ. Тамъ же у этого изолятора производилась большая часть разстрѣловъ заключенныхъ по приговорамъ ИСО. Здѣсь, въ лагерѣ въ уменьшенномъ видѣ воспроизводилась жизнь на волѣ. Въ лагерѣ было свое ГПУ — это ИСО, своя Лубянка — это Сѣкирный изоляторъ. Попавшій въ Соловки могъ получить за преступленія въ лагерѣ новое «дѣло», получить по этому дѣлу новый срокъ или разстрѣлъ на Сѣкирной горѣ. Мы, иронизируя по этому поводу, дѣлили СССР на «большія Соловки» и «Соловки» малыя — наше теперешнее мѣстопребываніе.

Зима стояла снѣжная и холодная. Мы помѣщались въ досчатомъ сараѣ, наскоро приспособленномъ для жилья. Въ нашей небольшой комнатѣ съ однимъ окномъ и плитой, едва помѣщалось шесть топчановъ.

Волошановскій, два московскихъ инженера, я и землемѣръ Жемчужинъ жили въ этой холодной комнатѣ, а рабочіе помѣщались внизу въ сараѣ. Часть рабочихъ высылалъ намъ ежедневно Сѣкирный изоляторъ.

Наша работа и наше положеніе считалось одними изъ самыхъ блатныхъ. Во первыхъ, насъ командировали прямо изъ Кремля въ Исаковскій скитъ безъ конвоя, во вторыхъ, помѣстили на жительство не въ роту или съ лѣсорубами палача Селецкаго, а отдѣльно. Въ нашемъ распоряженіи была команда рабочихъ и мы изображали изъ себя десятниковъ, хотя,

конечно, отнюдь не пользовались «правами и преимуществами» этой непочтенной корпораціи. Надъ нами не стоялъ охранникъ съ винтовкой и, слѣдовательно, даже если бы мы были трусы, преслѣдуемые подвальными ужасами, даже и тогда у насъ не было бы никакого основанія угнетать своихъ рабочихъ непосильнымъ трудомъ.

Не знаю были ли даны нашему главѣ Волошановскому отдѣльныя инструкціи или подвальный испугъ у него еще не вывѣтрился, но онъ намъ категорически запретилъ быть въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ рабочими, опасаясь паденія дисциплины. Этотъ чудакъ видѣлъ въ сѣрой лагерной массѣ только «рабсилу», но никакъ не угнетенныхъ людей. Онъ не хотѣлъ ничего этого знать, хотя среди рабочихъ могли встрѣтиться люди, стоявшіе нѣкогда на іерархической служилой лѣстницѣ и выше Волошановскаго. Не такъ давно инженеръ Волошановскій добросовѣстно и изо всѣхъ силъ работалъ на предпріятіи, блюдя интересы власти. Это не застраховало его отъ обвиненія во вредительствѣ и отъ концлагеря. Онъ получилъ и то и другое и, однако, остался все такимъ же тупымъ фанатикомъ работы.

Я уже чувствовалъ себя «старымъ соловчаниномъ» и хотя принялъ распоряженіе Волошановскаго къ свѣдѣнію, но съ рабочими оставался въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Среди моихъ рабочихъ встрѣчались типы совершенно исключительные, какъ вотъ два пріятеля Сурковъ и Степановъ.

Такъ и текла наша жизнь: нудная, хотя и не тяжелая работа, холодъ, цѣлый день ходьба на лыжахъ по озерамъ. По вечерамъ мы собирались всѣ въ своей конурѣ и проводили часикъ-другой въ дружеской бесѣдѣ. А рядомъ жило своей напряженной жизнью соловецкое дно. Лѣсорубы Селецкаго, похожіе скорѣй на тѣни. Нестерпимыя условія работъ доводили людей до отчаянія. Потерявшій всякую вѣру въ избавленіе шелъ на послѣднее средство — отрубалъ себѣ руку или ранилъ сильно въ другія мѣста. Такіе «саморубы» оставлялись безъ медицинской помощи и какъ правило погибали. Самъ Селецкій съ лицомъ типичной «соловецкой бѣлизны» высокій и нескладный поражалъ своею нервностью. Онъ какъ будто выплевывалъ слова, пересыпая фразы безсмысленными ругательствами по преимуществу кощунственнаго характера. Подобранные имъ десятники — настоящіе палачи безъ жалости и другихъ неудобныхъ на Соловкахъ чувствъ, служили своему патрону не за страхъ, а за совѣсть.

5. ПЕРВЫЕ ПАРАНДОВЦЬІ

Иванъ Дмитріевичъ Сурковъ — промысловый охотникъ горнаго Алтая, низенькій, крѣпкій, отличался, между прочимъ, веселымъ характеромъ и въ соловецкой суровой жизни не впадалъ въ уныніе. Въ утѣшеніе унывающимъ онъ говаривалъ:

— Ну, такъ что жъ, что Соловки. И на Соловкахъ солнце свѣтитъ.

Правда, солнце свѣтило очень мало и скупо, но все же свѣтило. А въ лѣтнія безконечныя сутки свѣтило и ночью. Теперь же въ декабрѣ 1928 года зима уже залегла плотнымъ и толстымъ снѣговымъ покровомъ и солнце совсѣмъ не показывалось. Въ командировкѣ Исаково Иванъ Дмитріевичъ попалъ не въ руки палача Селецкаго, начальника лѣсозаготовокъ, а въ группу рабочихъ для работъ съ нами, землемѣрами меліоративнаго бюро. Группа была небольшая — человѣкъ двадцать и помѣщалась въ большомъ, сложенномъ въ древности монахами и трудниками этаго Савватьевскаго скита, сараѣ изъ большихъ камней — валуновъ, залитыхъ въ соединеніяхъ известью. Утромъ, когда вся команда еще спала на нарахъ, идущихъ вдоль стѣнъ сарая и желѣзная печка, отопляющая сарай, затухала, иней покрывалъ эти камни. Обыкновенно первымъ просыпался отъ холода высокій худощавый Семеновъ — хуже всѣхъ одѣтый, и запаливалъ печку. Черезъ нѣсколько минутъ волна тепла уничтожала иней на камняхъ и Семеновъ, сидя на лавкѣ около печки, клевалъ носомъ, а чаще заводилъ разговоръ съ Сурковымъ, просыпавшимся первымъ. Онъ также садился къ печкѣ, закуривалъ и тихимъ голосомъ начиналъ разсказывать про Алтай, про свою охотничью жизнь въ горахъ. На дневной работѣ команда разбивалась на группы, часть работали со мною, часть съ землемѣромъ Жемчужинымъ или инженеромъ Колосовымъ. Сурковъ и Семеновъ неизмѣнно работали у меня въ группѣ.

Въ эти декабрьскіе дни моя группа — девять рабочихъ, отправлялась на Сѣверную губу за Савватьевскимъ скитомъ— рубить ледъ и дѣлать промѣры глубинъ. Работа не тяжелая, но нудная, какъ для меня, такъ и для рабочихъ. Я съ удовольствіемъ бы бросилъ эту надоѣдливую канитель, но пружина лагерная заведена и остановлена быть не можетъ. Я знаю, часа черезъ два-три появится инженеръ, Волошановскій, внимательно пересчитаетъ прорубленныя проруби, посмотритъ на часы и, какъ будто чѣмъ то недовольный, исчезнетъ опять,

шаркая лыжами и неловко дѣйствуя палками. Онъ всю жизнь проработалъ въ шахтахъ Донбаса и плохо былъ приспособленъ къ жизни на поверхности. Но ни пребываніе въ подвалѣ, ни соловецкое житье не сдѣлали его человѣчнѣе. Онъ попрежнему былъ только исправнымъ винтикомъ большой машины, приводимой въ движеніе единымъ началомъ, довлѣющимъ надъ здѣшней соловецкой жизнью. И онъ сухо считалъ проруби, сухо говорилъ «о рабсилѣ», о работѣ. Все остальное для него не существовало или имѣло, такъ сказать, «привходящій характеръ».

— Надѣюсь, къ шести часамъ у васъ будетъ прорублено столько то прорубей, — говорилъ онъ мнѣ обычно, сдвинувъ брови и посматривая сухимъ, дѣловымъ взглядомъ.

Однажды намъ все таки повезло. Около береговъ губы ледъ оказался тонкимъ и мы быстро выполнили заданіе.

— Не развести ли костеръ? — предложиль алтаецъ Сурковъ.

Мы отошли отъ берега въ лѣсныя заросли и часа три сидѣли у весело пылающаго костра.

Сурковъ курилъ свою неизмѣнную махорочную папиросу и, подбрасывая въ костеръ сухія сучья, сказалъ.

— У насъ въ Алтайской тайгѣ, конечно, не въ примѣръ лучше. Тутъ и дровъ настоящихъ нѣтъ. . . Нну. . . какой это лѣсъ.

Сурковъ презрительно посмотрѣлъ на чахлый соловецкій лѣсъ.

— Въ этомъ лѣсу звѣрю негдѣ жить — вотъ что. Семеновъ, однако, не раздѣлялъ этого презрѣнія.

— А вотъ оно и хорошо, что лѣса здѣсь плохія. Ежели бы тутъ лѣсъ былъ настоящій — прямая намъ погибель. Вотъ мы здѣсь ополонки эти во льду рубимъ. Такъ это что..можно сказать пустое дѣло. А вотъ мнѣ довелось весь прошлый годъ работать на Парандовѣ. Вотъ это работа.

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

— Какъ же вы сюда, на Соловецкій островъ попали? — спросилъ я.

Секеновъ раззелъ руками.

— Судьба... Пригнали насъ на командировку человѣкъ двѣсти, а живыхъ... Ну, можетъ быть, десять осталось. Вотъ какая работа.

Я сталъ разспрашивать о подробностяхъ. Сурковъ сдвинулъ арестантскую свою шапку на затылокъ и сказалъ:

— Какъ попалъ, говорите? Да при побѣгѣ живъ остался не убили. Вотъ и попалъ на Сѣкирную. Отбухалъ тамъ три мѣсяца этимъ лѣтомъ, да вотъ теперь изъ двѣнадцатой сюда и попалъ. Вы приходите къ намъ вечеромъ, около желѣзной печки разскажу. У насъ стукачей нѣтъ, хорошо.

* * *

Вечеромъ въ сараѣ, освѣщаемомъ слабымъ свѣтомъ керосиновой жестянной лампочки, шла обычная «рабочая жизнь». Каждый занятъ въ эти немногіе часы передъ сномъ своимъ дѣломъ — одинъ зашиваетъ одежду или чинитъ обувь, другіе стараются написать письмо или, роясь въ своихъ скудныхъ вещахъ, соображаютъ — что бы такое изъ нихъ выкроить: или продать часть или смѣнить на съѣстное.

Я сижу у печки, Сурковъ и Семеновъ только что покончили съ чаемъ и заняли мѣсто на скамьѣ какъ разъ противъ меня.

— Хорошее это дѣло желѣзная печка, — говоритъ Семеновъ, жмурясь на раскаленную почти до красна печку, — не будь эгой самой печки — конецъ нашей жизни.

Сурковъ возражаетъ:

— У насъ на Алтаѣ мѣсяца по два охотники въ тайгѣ живутъ. И безъ печки обходятся... Нну, какъ свалишь, хоть скажемъ, сухой кедрачъ, да зажжешь.

Тутъ тебѣ никакая печь такъ не согрѣетъ. Да и здѣсь... Вотъ, скажемъ, попади я въ лѣсъ — безъ всякой печки согрѣюсь.

Семеновъ недовѣрчиво на него посмотрѣлъ.

— А какъ же это ты согрѣешься у костра?

Пріятели принялись разсуждать о кострахъ. Наконецъ, Семеновъ съ сожалѣніемъ сказалъ:

— Да, вотъ мы не умѣемъ такихъ костровъ дѣлать... И вотъ, пять человѣкъ бѣжали со мной съ командировки на Парандовѣ. Всѣ погибли, потому не привыкшій къ лѣсной жизни народъ.

Я заинтересовался побѣгомъ. Семеновъ, покуривая свою махорочную папиросу, разсказалъ грустную повѣсть о гибели товарищей отъ холода и чекистскихъ пуль.

* * *

— Въ тюремномъ положеніи, извѣстно, живешь какъ кротъ: везутъ или гонятъ этапомъ и самъ не знаешь куда.

А у самого думка — не иначе, лучше будетъ. Такъ вотъ и насъ изъ Кемперпункта сначала повезли немножко по желѣзной дорогѣ, а потомъ высадили и айда пѣшкомъ. Народъ въ нашъ этапъ подобрали здоровый, больныхъ ни единаго. Намъ и не вдомекъ—для чего такой подборъ сдѣлали. . . Ну, однако, послѣ на мѣстѣ все это выяснилось.

— Пришли это мы на сороковую версту Парандовскаго тракта. Дальше его, тракта этого, и нѣту. Дальше лѣсъ и болота. И по лѣсу только такая просѣчка — обозначаетъ куда трактъ этотъ идетъ. На командировкѣ той землянки построены, въ землянкахъ, какъ водится, нары. И землянки, замѣть, пустыя, народу ни души. А видать — тутъ народъ жилъ.

— И вотъ на другой день завелась эта чертова машина. Чуть свѣтъ ужъ всѣ на ногахъ. Идемъ на работу партіями... На земляную работу. Изъ болота надо вынимать торфяную землю, рыть глубокія канавы. Каждому, конечно, урокъ — двѣнадцать кубометровъ. Это въ болотѣ-то. Расчитано у нихъ, видишь, на каждаго человѣка въ этапѣ по двѣнадцать кубометровъ. Ну, на командировкѣ, конечно, не одни же землекопы, есть и повара и лекпомъ и тамъ всякая прочая обслуга. Канавы они, конечно, не копаютъ, а заняты своимъ дѣломъ: варкой пищи, стиркой и кому что положено. Такъ вотъ на нихъ тоже по двѣнадцать кубометровъ положено на каждаго и эти всѣ ихнія кубики на насъ, канавщиковъ, начислены. И выходитъ ихъ вмѣсто двѣнадцати — четырнадцать, а можетъ и того больше. Френкель такъ это все расчиталъ.

— Чтожъ будешь дѣлать? Одно только и есть — работай изо всей мочи. А тутъ, глядишь, и осеннее время — вотъ оно. Комаровъ на наше счастье уже нѣту. Ну, однако, работа иногда по колѣно, а иногда по поясъ въ водѣ. А обувь какая у кого есть. Было много разныхъ интеллигентовъ. Кто въ ботинкахъ, кто въ хорошихъ сапогахъ, а болотныхъ сапогъ ни у кого. Такъ интеллигенты тѣ первыми въ расходъ пошли. Что-жъ, это ежели въ водѣ цѣлый день простоять — конечно, заболѣешь. Освобожденье отъ лекпома получить ну, прямо, невозможно. У лекпома тоже норма — больше такого то проценту освобождать никакъ не смѣй. Вотъ, скажемъ, больныхъ пятьдесятъ, а освободить по болѣзни отъ работъ на сутки можно только двоихъ. Вотъ онъ двоихъ освободитъ, а сорокъ восемь идутъ опять въ болото — урокъ выколачивать.

— Мерли, конечно, какъ мухи. Очень тяжелъ урокъ. Та

кой урокъ — ужъ на что мы народъ привычный, а и то не могли выполнять. И туфту зарядить никакъ нельзя. Какъ зарядилъ туфту, сейчасъ тебя послѣ работы вмѣсто барака въ канаву, въ воду ставятъ босого. Угощеніе, скажу, совсѣмъ плохое. Шпана безъ малаго вся на канавахъ полегла. Народъ это такой: безъ туфты не работники, а охрана тамъ и десятники, ну, чисто звѣри.

— И вотъ тебѣ приходитъ зима. Осталось насъ совсѣмъ мало. Ну, однако, новыхъ подсыпаютъ. Старые работники въ трясину, въ яму уходятъ, а новые на ихъ мѣсто въ землянки. Насъ осталось изъ двухъ сотенъ, почитай, только восемь человѣкъ: два на кухнѣ, да мы шестеро. Офицеръ съ нами одинъ былъ. Крѣпкій человѣкъ.

— Ну, однако, и намъ конецъ будетъ. Ужъ и силы на исходѣ. Ходимъ на работу и все какъ слѣдуетъ, а чуемъ — скоро и намъ въ ту же трясину. И вотъ такая тоска меня взяла — на свѣтъ бы бѣлый не смотрѣлъ. И чувствую — сдѣлать ничего нельзя, податься некуда. Изъ землянки уходишь темно и вернешься темно. Только бы до наръ добраться: легъ и нѣтъ тебя на свѣтѣ.

— Работалъ я въ парѣ съ однимъ татариномъ. Мухамедовъ по фамиліи. Парень былъ жилистый, крѣпкій. У него работа была полегче — онъ возилъ на тачкѣ балластъ, я накладывалъ. Такъ вотъ мы попали однажды въ карьеръ вдвоемъ и перекинулись парой словъ. И слова тѣ какія: конецъ приходитъ.

— Бѣжимъ, говоритъ, Терентій. Тутъ, слышь, черезъ восемь километровъ желѣзная дорога проходитъ. Пойдемъ по ней.

— Меня какъ жаромъ обдало. И такое то у меня загорѣлось — бѣжать, да и только. Прямо ничего не могу сдѣлать съ собой — бѣжать, да и кончено. А какъ бѣжать, куда бѣжать — объ этомъ и не думаю. Только бы съ этого болота долой.

— Лежимъ мы старые на нарахъ всѣ вмѣстѣ. Я шепнулъсвоему сосѣду, Мухамедовъ своему. И рѣшили вразъ всѣвшестеромъ рванугь. Куда кривая не вывезяа.

— И вотъ, тебѣ, ночью выходимъ всѣ изъ барака, будто на оправку, и айда.

Ночь эта темнымъ темна. А намъ на руку. Идемъ по дорогѣ. Живо идемъ. Хорошо... Вжарили мы въ тѣ поры здорово. И какъ только заря заниматься стала — мы въ лѣсъ. А насъ,

конечно, утромъ хватились и дали вездѣ знать. Дорогъ вѣдь въ томъ краю никакихъ. Не только дорогъ — тропинокъ нѣтъ. А въ лѣсу сугробъ. Только и ходу, что по желѣзной дорогѣ. Ну, конечно, охрана, какъ учуяла побѣгъ — сейчасъ вдогонку намъ паровозъ съ платформой. А на той платформѣ — охранники съ лыжами. Какъ учуяли мы это дѣло — и въ лѣсъ. Эхъ, вотъ шли. По сугробамъ. Идемъ и идемъ. А куда — о томъ не думаемъ. Только бы дальше уйти отъ проклятаго мѣста. Конечно — у кого силы и сноровки побольше — передомъ идетъ. Мы съ Мухамедовымъ посрединѣ. Задніе уже, должно, изъ силъ выбиваются.

— И говорю я это Мухамедову — догонятъ насъ по слѣду, а Мухамедовъ совѣтуетъ: свернемъ, дескать, въ сторону. Ну, думаю: куда ты тутъ свернешь? Все едино слѣдъ оставишь. А тутъ аккуратъ намъ идти черезъ ручей. Ручей небольшой, но быстрый, а потому вода въ немъ и не мерзнетъ.Вразъ мы сообразили и по ручью безъ слѣдовъ въ сторону. Идемъ по нему, а онъ скоро за сугробы поворотъ сдѣлалъ и мы изъ воды вышли. Ну, однако, остановились, сняли портянки, выжали ихъ и айда дальше. Слава Богу, мороза, почитай, что и не было, денекъ такой сѣрый стоялъ.

— И вотъ отошли мы такъ то въ сторону и слышимъ — сзади стрѣльба. Смотримъ изъ за кустовъ, а стрѣлки бѣгутъ, бѣгутъ за нами по слѣду на лыжахъ, какъ за зайцами. Пришпилились мы подъ елкой и ждемъ что будетъ. Рыщутъ вездѣ. На нашихъ глазахъ двухъ нашихъ компаньоновъ убили. Подъѣзжаютъ и рразъ изъ винтовки. Сзади, слышимъ, тоже стрѣльба. Мы это сидимъ съ Мухамедовымъ и ждемъ: вотъ, вотъ найдутъ и насъ прикончатъ. Ну, однако, не нашли.

Настаетъ ночь. Куда пойдешь въ темноту такую въ лѣсу? Никуда. Однако, отыскали мы кое-какъ нашъ старый слѣдъ и идемъ обратно къ желѣзной дорогѣ. Миновали трехъ убитыхъ своихъ компаньоновъ пока не дошли до пути. Дошли до желѣзной дороги и айда вдоль что силушки хватало. Идемъ и часъ и другой. Ну, однако, слышимъ сзади поѣздъ насъ догоняетъ. Какъ быть? Двинуть въ лѣсъ — слѣдъ увидятъ. Все равно — гибель. Тутъ Мухамедовъ говоритъ: будемъ падать въ снѣгъ и лежать.

— Выбрали мы такое мѣсто удобное и упали въ снѣгъ, распластавшись какъ распятые. Снѣгъ былъ мелкій и податливый. Лежимъ. Вотъ пыхтитъ паровозъ. Тихо идетъ. Должно

насъ ищутъ. Мы лежимъ — что будетъ. Вотъ ужъ и близко совсѣмъ. Слышимъ — останавливается. Ну, пропали какъ мухи.

— Мухамедовъ не стерпѣлъ: вскочилъ и какъ шальнойпромежъ рельсовъ бѣжитъ. Паровозъ, конечно, за нимъ продернулъ. Слышу — стрѣльба. Ну, думаю, погибъ Мухамедовъ.А самъ тихонько выбираюсь и въ лѣсъ.

— Попалъ должно я на теплое болото: снѣгъ не глубокій и я бѣгу, что есть мочи отъ дороги прочь. А куда бѣгу— и самъ не знаю. И отъ усталости ничего и въ башкѣ нѣту — какъ пустая. Одно себѣ — бѣгу и бѣгу.

— И сколько я путлялъ по лѣсу, прямо сказать, не припомнишь. Путлялъ бы и еще, да силъ больше нѣтъ. Добѣжалъ я до старой развѣсистой елки, залѣзъ подъ гущину и лежу какъ мертвый.

— А ужъ заниматься заря начала. Всю ноченьку за нами охота была. Лежу я и вижу — бѣжитъ по слѣду на лыжахъ стрѣлокъ. Бѣжитъ и оглядывается. Елка эта моя стоитъ въ концѣ длинной такой прогалины и мнѣ видно, какъ идетъ стрѣлокъ по слѣду. Ну, думаю, конецъ приходитъ.

— Однако, словно во мнѣ пружина какая развернулась: выскочилъ я изъ подъ елки съ другой стороны и опять попалъ на поляну. Бѣгу что только силушки есть и себя не чую. Въ башкѣ только и есть: нажимай и бѣги.

— Увидалъ меня стрѣлокъ и что-то кричитъ. Я еще пуще отъ него, а онъ бѣжитъ за мной на лыжахъ. Тутъ это болото теплое, знать, кончилось и опять глубокій снѣгъ. Бѣгу я, вязну и уже догонять меня началъ стрѣлокъ. Слышу — опять кричитъ. Остановился и я. Стой, — слышь, бить не буду. Да ужъ мнѣ въ тѣ поры все едино: силъ все равно никакихъ. Остановился я, да какъ снопъ и рухнулъ на снѣгъ. И силушки нѣтъ и послѣдній часъ — вотъ онъ.

— Ну, однако, подошелъ ко мнѣ стрѣлокъ и прикладомъ такъ легонько тычетъ. —Вставай, говоритъ, пойдемъ.

— Всталъ это я. Смотрю на высокаго этого стрѣлка и башка у меня словно пустая. Ведетъ онъ меня. Ну, думаю все едино конецъ: не иначе взадъ пулю влѣпитъ. Прошли мы такъ немного и вскорости тутъ на пути вышли. Должно я впопыхахъ вдоль пути бѣжалъ. Смотрю — навстрѣчу едетъ другой стрѣлокъ. Что, говоритъ, на разводъ ведешь. Веди, даскать для отчету, чтобы графы пустой не было. Все же пойманный одинъ въ отчетѣ будетъ значиться.

— Такъ вотъ я и живъ остался. По веснѣ переправили

меня на Соловки, да на Сѣкирную. Два мѣсяца отбухалъ. А наша партія вся въ трясинѣ осталась. Да и не одна наша. Кто ихъ считалъ?

* * *

Волошановскій, замѣтилъ мое хорошее отношеніе къ рабочимъ и предупредилъ:

— Я васъ прошу рабочихъ не распускать. Это не порядокъ, — говорилъ онъ однажды утромъ, сидя на своемъ топчанѣ.

— Вы хотите потребовать отъ меня, чтобы я былъ тюремщикомъ? Я вижу въ рабочихъ такихъ же несчастныхъ, какъ и я самъ.

Волошановскій возмутился.

— Почему вы всегда, говоря со мною, принимаете такой недопустимый тонъ?—Въ раздраженіи онъ наговорилъ мнѣ много непріятностей, и наши отношенія испортились.

Черезъ нѣсколько дней я началъ работу на Черномъ озерѣ. Это по ту сторону Савватьевскаго, позади Сѣкирной горы. Поработали. Затѣмъ развели костеръ грѣться. Нѣсколько рабочихъ, прорубая ледъ, промочили ноги и теперь сушили; сколько удавалось, портянки.

Трое рабочихъ были изъ Сѣкирнаго изолятора. У всѣхъ у нихъ на каждой части одежды былъ прикрѣпленъ билетикъ съ номеромъ.

Одинъ изъ сѣкирянъ, средняго роста, довольно крѣпкій, лѣтъ тридцати пяти, блондинъ держался немного въ сторонѣ отъ своихъ двухъ компаньоновъ. Онъ больше молчалъ, покуривая махорочную папироску. Фамилія у него была нѣмецкая: Константинъ Людвиговичъ Гзель.

— Полковникъ, дай табачку,—обратился къ нему одинъ изъ сѣкирянъ.

— Вы полковникъ? — спросилъ я.

— Подполковникъ.

— Какъ это васъ занесло на Сѣкирную?

— Судьба, — усмѣхнулся Гзель въ рыженькіе усы.

— Какой у васъ срокъ?

— Десять.

— Статья?

— Пятьдесятъ восьмая.

Константину Людвиговичу въ Соловкахъ совсѣмъ не

повезло. По прибытіи на островъ онъ изъ карантинной роты угодилъ прямо въ четырнадцатую запретную роту. Запретники работаютъ всегда подъ конвоемъ и только въ Кремлѣ. Запретная рота обычно наполняется весною съ открытіемъ навигаціи. Распущенные оттуда на зиму поднадзорники водворяются на прежнее мѣсто и разъ попавшему въ запретную роту стоитъ большого труда потомъ отъ нея отдѣлаться. Помѣщеніе въ запретъ можетъ быть указано заключенному по приговору, который приводитъ его на Соловки, но часто является и карательною мѣрою, налагаемой мѣстной лагерной администраціей на срокь за проступки.

Константинъ Людвиговичъ Гзель попалъ на Сѣкирную даже не по оговору. Въ запретной ротѣ онъ помѣщался между двухъ шпанятъ — «леопардовъ». Однажды ихъ неожиданно обыскали и арестовали. Имъ было предъявлено обвиненіе въ покушеніи на побѣгъ. Константинъ Людвиговичъ былъ также привлеченъ по этому дѣлу. Слѣдователь-чекистъ разсудилъ просто: если два человѣка, лежащихъ на нарахъ рядомъ съ третьимъ, сговариваются бѣжать, то третій не можетъ не знать объ этомъ. А разъ онъ зналъ — его обязанность донести. За недонесеніе и дали Гзелю два мѣсяца Сѣкирнаго изолятора.

Константинъ Людвиговичъ поникъ головой и, мрачно глядя въ пламя костра, сказалъ:

— Многое, знаете пришлось мнѣ пережить и перенести, но все, что было — ничто въ сравненіи съ Сѣкирнымъ изоляторомъ. Имъ занятъ весь большой соборъ. Въ верхнемъ этажѣ самый суровый режимъ, въ нижнемъ полегче. Изъ нижняго этажа даже отпускаютъ на работу. Вотъ, и насъ отпустили къ вамъ. Собственно я уже досиживаю срокъ: второй мѣсяцъ на исходѣ.

— Новичка, присужденнаго къ изоляціи, первымъ дѣломъ раздѣваютъ догола. Одежду связываютъ подъ личный номерокъ заключеннаго. Затѣмъ даютъ въ качествѣ единственной одежды балахонъ, сшитый изъ мѣшка и въ такомъ видѣ помѣщаютъ въ изоляторъ.

— Здѣсь васъ, прежде всего, поражаетъ мертвая тишина. Не полагается никакихъ разговоровъ. Всѣ сидятъ на скамьяхъ совершенно неподвижно, положивъ руки на колѣни. Насѣкомыхъ тьма, но нельзя сдѣлать движеніе, чтобы — не то что почесаться, но хоть стряхнуть гнусь.

Требуется полная неподвижность.

— За порядкомъ смотритъ дежурный чекистъ. Малѣйшее движеніе, хотя бы какой вздохъ посильнѣе, и виноватаго ставятъ на ноги «у рѣшетки», за болѣе серьезныя нарушенія въ карцеръ «подъ маякъ». Маякъ этотъ помѣщается подъ куполомъ собора, а подъ маякомъ есть такая холодная камера, вся въ щеляхъ. Пребываніе въ ней, — зимою, хотя бы въ теченіи лишь нѣсколькихъ часовъ, — полуголаго человѣка въ мѣшечномъ балахонѣ почти всегда ведетъ къ воспаленію легкихъ. А затѣмъ, значитъ, скоротечная чахотка и въ «шестнадцатую роту» на кладбище.

— Отхожаго мѣста въ изоляторѣ нѣтъ. Для отправленія естественныхъ потребностей стоитъ въ особомъ шкафу «параша». Что это за прелесть — легко можете вообразить.

— Нельзя вообразить, не испытавъ, гнуснаго ощущенія вынужденной неподвижности. Это нѣчто непередаваемое. Что насѣкомыя! Ихъ уже перестаешь чувствовать. Весь организмъ превращается въ какую то сплошную, жгучую, ноющую рану, которой нестерпимая боль пронизываетъ тебя всего. Эхъ, да развѣ можно все разсказать.

Гзель бросилъ свой окурокъ въ костеръ. На лобъ его набѣжали суровыя морщины.

— Помнить будемъ добре, — сказалъ шпаненокъ, сушившій портянки.

И вдругъ передъ костромъ, какъ изъ подъ земли, появляется на лыжахъ Волошановскій. Онъ отозвалъ меня въ сторону, сдѣлалъ мнѣ выговоръ и недвусмысленно заявилъ мнѣ о своемъ намѣреніи отъ меня отдѣлаться.

Это не была пустая угроза. Нѣсколько дней спустя въ нашъ сарай вошелъ стрѣлокъ-охранникъ.

— Смородинъ, — пробурчалъ онъ, когда мы встали «смирно».

— Семенъ Васильевичъ, — отвѣчалъ я по правиламъ.

— Съ вещами.

Я собралъ вещи и къ вечеру очутился въ двѣнадцатой рабочей ротѣ, опять на днѣ лагерной жизни.

6. СНОВА НА ДНѣ

Каменная громада Преображенскаго собора занята двумя ротами — южная половина тринадцатой карантинной и столярно-механическими мастерскими, сѣверная —многолюдной двѣнадцатой рабочей ротой. Высокая каменная лѣстница ведетъ

въ обширную со сводчатыми высокими потолками. Вся келарня занята трехъ этажными нарами. На верхнія нары ведутъ лѣстницы-стремянки, на среднія пара палокъ, изображающихъ ступеньки, прибитыхъ къ стойкамъ, удерживающимъ настилъ наръ. Эти нары буквально залиты людскими потоками. Полагается каждому человѣку мѣсто въ восемьдесятъ-девяносто сантиметровъ ширины и люди лежатъ вплотную другъ къ другу. Во время обѣда и передъ повѣркой нары дѣлаются подобіемъ живого муравейника.

Рота населена по преимуществу шпаной, жуликами, бандитами, рабочими и крестьянами. Здѣсь режимъ значительно слабѣе, нежели въ тринадцатой ротѣ: нѣтъ этой поражающей тишины и ночей безъ сна. Хотя и здѣсь спать нормально не даютъ, но порядокъ дня примѣрно нормированъ.

Съ шести утра и до двѣнадцати рота пустѣла — всѣ рабочіе уходили на работы, ночныя смѣны спали. Только дневальные бодрствовали у дверей. Въ обѣденный перерывъ рота превращалась въ муравейникъ, рѣзкій запахъ тухлой трески идетъ отъ кадокъ съ арестантскимъ супомъ, раздаваемымъ по котелкамъ дежурными изъ заключенныхъ. Черезъ полчаса обѣдъ кончается и люди уходятъ командами подъ конвоемъ своихъ десятниковъ на работы до вечера.

Я попалъ первоначально въ самое пекло этой жизни дна и помѣстился вмѣстѣ съ безпардонной шпаной. Однако, правдистъ Матушкинъ составилъ мнѣ «блатъ» — попросилъ знакомаго ему ротнаго двѣнадцатой роты перевести меня въ помѣщеніе около ротной канцеляріи.

Здѣсь не было наръ. Все помѣшеніе занято деревянными топчанами. Окна нашей камеры упирались куда то въ стѣну, у самаго же свѣтлаго окна ротный отгородилъ себѣ кабинку и отъ того у насъ всегда днемъ полумракъ.

Вечеръ. Усталые отъ дневной работы мы лежимъ на нашихъ топчанахъ. Для всей камеры горитъ гдѣ то наверху подъ высокимъ сводчатымъ потолкомъ одна электрическая лампа и дневной полусумракъ смѣнился полусумракомъ вечернимъ. Но мы привыкли.

Откуда то изъ нѣдръ роты появляется Вѣткинъ. Въ рукахъ у него котелокъ.

— Ну, что тамъ лежать зря — вставайте. У васъ ротная плита горячая и мы живо сваримъ кашу.

Я быстро вскакиваю, съ радостью жму руку пріятелю и засыпаю его вопросами о происходящемъ на бѣломъ свѣтѣ,

то есть внѣ нашего дна. Потомъ мы идемъ по проходу между нарами и выходимъ къ ротной плитѣ у входной двери.

Около топки сидитъ, очевидно, больной, ширококостный крестьянинъ и тусклыми глазами смотритъ на огонь.

— Что, другъ, задумался? — хлопнулъ его по плечуВѣткинъ. — Это нашъ одноэтапникъ. Осенью вернулся съ Парандова, — пояснилъ мнѣ Вѣткинъ.

— Человѣкъ, должно, съ двѣсти было въ нашемъ этапѣ, — сказалъ крестьянинъ, поднявъ свои усталые глаза на меня,а въ Кемь вернулось только восемь и вотъ на поправку на островъ насъ и привезли. Весь Парандовскій трактъ на нашихъ костяхъ выстроенъ.

Онъ помѣшалъ въ топкѣ и продолжалъ:

— И какіе люди были въ партіи — цѣны имъ нѣтъ. Полегли всѣ въ торфовыхъ могилахъ. Двѣнадцать кубометровъ — урокъ. А гдѣ его сдѣлать этотъ урокъ.

Не сдѣлалъ урокъ — поставятъ на комары. Снимутъ все и голаго на камень ставятъ. А комаровъ тамъ — числа нѣтъ. Осенью въ воду ставятъ. Эхъ, да что говорить: коли — до тюрьмы кто сталъ бы мнѣ разсказывать — не повѣрилъ бы.

Я съ грустью смотрѣлъ на этотъ богатырскій скелетъ мужика, жалѣющаго не себя, а «безцѣнныхъ людей», погибшихъ зря. Эту фразу я слыхалъ отъ крестьянъ много разъ.

— Ну, у насъ на Ново-Сосновой не лучше, — замѣтилъ Вѣткинъ. — На комары тамъ не ставятъ, а въ мокрый карцеръ садятъ. Морозятъ до смерти. Да вѣдь не просто морозятъ, а съ показомъ: вывезутъ мертваго мороженнаго передъ строемъ — смотрите, молъ, вотъ хотѣлъ бѣжать и получилъ кару. То же, молъ, и вамъ будетъ. А куда ты съ острова побѣжишь? Мерзлыхъ мертвецовъ выбрасываютъ въ кучу за отхожимъ мѣстомъ. Какъ накопится человѣкъ двадцать, пріѣдутъ санитары и въ братскую могилу сбросятъ. Вотъ какъ расправляется Селецкій съ ни въ чемъ неповинными людьми.

Мы сварили кашу и тутъ же на подоконникѣ стали ѣсть ее изъ котелка. Парандовецъ отвернулся, очевидно, глотая голодную слюну. Мнѣ стало жаль его; предложилъ ему доѣсть остатокъ каши. Онъ какъ то стыдливо взглянулъ на меня изъ подъ насупленныхъ бровей и медленно началъ ѣсть.

Созданный марксистами болшевиками «безклассовый лагерь» являлъ картину вопіющихъ классовыхъ противорѣчій.

Питаніе лагеря производилось такимъ порядкомъ. Работающіе на общихъ работахъ и рабочіе лагерныхъ предпріятій

пользовались котловымъ довольствіемъ. Обѣдъ они получалн съ общей кухни. Хлѣбъ выдавался ежедневно. Въ общемъ пища была грубая и скудная. Утромъ полагался кипятокъ, въ обѣдъ супъ баланда и на второе — каша съ растительнымъ масломъ. На ужинъ каша или картофель. Ни по количеству, ни по качеству, пища эта не могла не только насытить рабочаго человѣка, но даже плохо помогала ему обманывать голодъ.

Работающіе гдѣ-нибудь отдѣльной группой, не имѣющіе общаго котла, получали «сухой паекъ», то есть натурою продукты продовольствія. Онъ выдавался разъ въ мѣсяцъ. Наконецъ, третья категорія, привиллегированные каторжане, получали «денежный паекъ». Имъ выдавали денежную квитанцію на девять рублей двадцать три копѣйки въ мѣсяцъ. Обладатель такой квитанціи получалъ въ «розмагѣ» или въ ларькахъ все, что ему угодно, хотя бы даже пшеничный хлѣбъ на свои девять, двадцать три. Только въ 1931 году изъ розмага и ларьковъ исчезли всѣ продукты и наступило голодное время.

Такимъ образомъ, уже въ основномъ вопросѣ быта, въ питаніи, режимъ соціалистическй каторги былъ фактически подчиненъ архикапиталистическому началу: даешь деньги. Чтобы не голодать, жестоко недоѣдавшая каторга должна была сама себя подкармливать, — прикупать; чтобы прикупать, — имѣть деньги. И — отъ питанія — такъ во всѣхъ отрасляхъ быта. Деньги на Соловкахъ — это все. Всякій, имѣющій деньги, могъ идти въ розмагъ или въ одинъ изъ ларьковъ и купить себѣ что хотѣлъ изъ ѣды и одежды. Деньги помогали избавиться не только оть общихъ работъ, но вообще отъ всякихъ работъ. Блатъ и деньги дѣлали жизнь ихъ обладателя въ лагерѣ пребываніемъ на курортѣ.

У насъ съ Вѣткинымъ былъ нѣкоторый блатъ и имѣлись кое какіе гроши. Мы могли существовать. У парандовца ни блата, ни денегъ. И онъ, какъ многіе тысячи соловчанъ, голодалъ, уже болѣлъ цынгой и шелъ прямой дорогой въ шестнадцатую роту — мѣсто послѣдняго упокоенія.

7. МЕТЛА ЯЩЕНКИ

Я распростился съ Вѣткинымъ и хотѣлъ было вернуться обратно, какъ входная дверь роты широко открылась и стала входить большая партія заключенныхъ, нагруженныхъ вещами. Въ переднихъ рядахъ шелъ Петрашко, подмигивая мнѣ и посмѣиваясь.

Едва конвоиръ сдалъ партію и ушелъ, я съ любопытствомъ сталъ разспрашивать о странномъ происшествіи.

— Дѣло обыкновенное, — сказалъ Петрашко,—УСЛОН сдѣлалъ открытіе: въ лагеряхъ пролетаріатъ находится въ угнетеніи, а контръ-революція, аристократы, военные и интеллигенція занимаютъ въ лагерномъ аппаратѣ всѣ мѣста, предоставляя физическій трудъ соціально-близкому коммунистамъ элементу. Такъ вотъ насъ поснимали съ нашихъ мѣстъ и теперь прячутъ на дно. Будемъ начинать сначала. У меня этихъ началъ было уже много, — закончилъ онъ посмѣиваясь.

Я началъ всматриваться въ толпу и многихъ узналъ. Вотъ слѣпой на одинъ глазъ ученый секретарь Петербургскаго ботаническаго сада Дегтяревъ, скаутъ мастеръ Шепчинскій, ходившій лѣтомъ всегда съ засученными рукавами и съ непокрытой головой, толстовецъ Александръ Иваноаичъ Деминъ.

— И до толстовцевъ добираются, — удивляюсь я, пожимая руку Александра Ивановича.

Тотъ съ досадой машетъ рукой:

— И не говорите. Крѣпко я надѣялся на снисходительное отношеніе къ нашимъ единомышленникамъ въ Москвѣ. До сихъ поръ всего, связаннаго съ именемъ ЛьваНиколаевича, не касались.

— Какъ не касались? А вѣдь вотъ васъ какъ разъ икоснулись.

— Ну, я другое дѣло: я провинція. Но вотъ теперь и въ Москвѣ разгромили наши объединенія. Въ Кеми уже цѣлая большая партія толстовцевъ. Весною многіе прибудугь сюда на островъ.

Къ намъ подошелъ Петрашко.

— Забылъ сказать, — обратился онъ ко мнѣ, — въ новыхъ спискахъ на посылки, привезенныя еще съ послѣдними пароходами, значится ваша фамилія. Выдача сегодня съ шести вечера.

Я едва могъ дождаться установленнаго времени и, наконецъ, съ запиской ротнаго въ карманѣ, отправился въ помѣщеніе, гдѣ выдаются посылки.

Дорогу мнѣ пересѣкла партія священниковъ человѣкъ въ двѣсти. Они шли на смѣну сторожевыхъ постовъ обычнымъ воинскимъ строемъ. Одѣтые въ рясы, съ благообразными бородатыми лицами, эта марширующая по двору оскверненной обители команда, производила на меня при всякой

встрѣчѣ неизгладимое влечатлѣніе. Никто изъ снующихъ кругомъ сѣрыхъ людей не обращалъ на нихъ вниманія. Я остановился и проводилъ ихъ взглядомъ, пока партія не утонула подъ темными сводами монастырскихъ каменныхъ перекрытій. Это лучшіе изъ лучшихъ, это терпящіе гоненія за Христа — враги коммунизма и слуги Церкви Православной. Въ сторожевой ротѣ ихъ около тысячи. А сколько по другимъ лагерямъ, сколько просто въ ссылкѣ, по подваламъ и по всякаго рода застѣнкамъ! Мѣста этихъ гонимыхъ и мучимыхъ занимали постепенно провокаторы живоцерковники. Но и до нихъ, какъ и вообще до коммунистическихъ попутчиковъ, тоже дошла очередь и имъ пришлось надѣть арестантскіе бушлаты и здѣсь въ юдоли страданій выявить не стойкость и вѣру, какъ вотъ эти, только что прошедшіе ихъ выявили, но изумительные образцы человѣческой подлости.

Я вошелъ въ довольно обширную комнату, занятую стоящими въ очереди заключенными. Въ противоположномъ ея концѣ два чекиста и молодая дама вскрывали и осматривали посылки. Письма, книги, если они были въ посылкахъ, отбирались и шли въ цензуру. Остальное выдавалось на руки.

Въ комнатѣ стояла тишина: разговаривать можно было только шепотомъ.

Присмотрѣвшись, обнаружилъ недалеко отъ себя правдиста Матушкина.

— Васъ не коснулась метла Ященки? — шепчу я.

— Нѣтъ. Князь Оболенскій — командиръ сводной роты, тоже на мѣстѣ остается, — шепчетъ въ отвѣтъ Матушкинъ.

— Хорошій блатъ заимѣли?

— Блатъ иногда можетъ поломаться. Есть кое что и покрѣпче блата, — загадочно сказалъ Матушкинъ.

Комната наполнялась все новыми и новыми заключенными. Мы вскорѣ добрались до прилавка, занятаго чекистами, вскрывающнми посылки. Чекистка баронесса Эльза — высокая, темноволосая молодая дама осматривала посылки очень поверхностно и обычно выдавала адресату все, что въ посылкѣ находилось, ограничиваясь только ея вскрытіемъ. Всякій естественно стремился получить посылку изъ ея рукъ. Мнѣ, однако, не повезло: чекистъ долго копался въ присланной мнѣ посылкѣ. Я боялся, какъ бы ему не пришло въ голову расколоть орѣхи и снять шелуху съ каштановъ, оказавшихся, между прочимъ, въ посылкѣ. Къ счастью, обошлось безъ этого и я довольный возвратился къ себѣ.

За мое отсутствіе ротный успѣлъ сдѣлать въ нашей комнатѣ перемѣщенія части людей. Теперь рядомъ со мною помѣщались два православныхъ священника и католическій епископъ, водворенныхъ на лагерное дно какъ активные контръреволюціонеры. Мы перекинулись нѣсколькими дружелюбными фразами и тотчасъ послѣ повѣрки поскорѣе легли спать. Нужно было запастись силами для грядущаго трудового дня.

8. ВРИДЛО

Въ полусумракѣ ранняго утра наша партія шла изъ Кремля къ кирпичному заводу мимо снѣжной равнины Святого озера. Мы шли исполнять обязанности лошадей, а потому и называли насъ «вридло», то есть временно исполняющій должность лошади. За каждой группой изъ пяти человѣкъ, впряженныхъ въ сани веревочными лямками, былъ урокъ одной лошади.

Сонный десятникъ указалъ намъ грузъ для перевозки — кирпичъ, нашъ старшій сдѣлалъ распредѣленія груза и мы, нагрузивъ сани добрымъ лошадинымъ грузомъ, двинулись по незнакомой мнѣ дорогѣ.

Въ нашей запряжкѣ впереди всѣхъ шелъ урагвайскій гражданинъ Вильямъ Бротъ. Прибылъ онъ только осенью послѣ годичной сидки въ одиночкѣ и былъ несказанно радъ каторгѣ.

— Ну, Вильямъ, поднажми, — кричитъ молодой Офросимовъ, извлеченный метлой Ященки изъ нѣдръ УРЧ'а.

Мы дружно тянемъ, и сани, поскрипывая, ползутъ по непроѣзженной дорогѣ.

— Ну, и дорога, — ворчитъ поэтъ Ярославскій, идущій справа.

— Это вамъ не вселенную штурмовать, — смѣется Петрашко. — Тутъ корень изъ васъ извлекутъ по всѣмъ правиламъ.

Авторъ сборника стиховъ подъ названіемъ «Корень изъ я», штурмующій въ этихъ стихахъ вселенную и вливающій сальварсанъ созвѣздіямъ — Ярославскій, высокій и плотный человѣкъ, молчитъ, сопя отъ усилій.

На второй верстѣ онъ взмолился:

— Подождемъ здѣсь немного. Ноги не идутъ...

— Что встали? — оретъ сзади старшій. — Давай, давай

Мы опять подхватили, и сани поползли впередъ по мягкой, неукатанной дорогѣ.

Скоро, однако, мы всѣ выбились изъ силъ. У меня звенѣло въ ушахъ отъ натуги и передъ глазами заходили черные круги.

Наконецъ, дорога направилась подъ гору. Я обратился къ Петрашко:

— Куда эта идіотская дорога ведетъ?

— Въ пушхозъ.

— Это что же такое?

Ферма, разводящая пушныхъ звѣрей и кроликовъ. Меня это сообщеніе живо заинтересовало. Я былъ страстнымъ любителемъ кролиководства и много въ этой области работалъ, даже во времена своей скитальческой, полной приключеній жизни.

— Даешь дальше, — оретъ старшій.

Опять лямки натягиваются, скрипятъ полозья, и скоро отъ насъ начинаетъ идти паръ, какъ отъ настоящихъ лошадей, а не просто «вридло».

Наконецъ, доѣзжаемъ до морского берега и переходимъ на ледъ залива. Глубокая губа минуетъ возвышенности мелкихъ острововъ, разбросанныхъ по заливу. Везти стало полегче. На короткое время выглянуло солнце, и нестерпимая бѣлизна снѣга стала утомлять зрѣніе.

Мы въѣхали на островъ, застроенный новыми домами, поднимаясь въ горку по дорогѣ, идущей отъ сарая, построеннаго на деревянной пристани. На берегу лежали опрокинутыя на зиму лодки. У меня сжалось сердце. Мнѣ сразу представилось, какъ въ одной изъ этихъ лодокъ темной ночью я пробираюсь прочь отъ острова слезъ и крови... Эхъ, вотъ если бы сюда попасть!

Мы сложили кирпичи въ указанномъ мѣстѣ. Пока весь «обозъ вридло» подтянулся, наконецъ, къ острову, у насъ, прибывшихъ первыми, оказалось нѣкоторое свободное время. Я воспользовался имъ для осмотра фермы и вмѣстѣ съ Петрашко направился къ желтому забору съ сѣткой наверху, окаймлявшему питомникъ, занимавшій большую часть острова. Тотчасъ за заборомъ начинались помѣщенія для пушныхъ звѣрей. Они имѣли видъ клѣтокъ, расположенныхъ рядами, образующими аллеи. Размѣръ каждой клѣтки, состоящей изъ деревяннаго каркаса, обтянутаго проволочной сѣткой,— восемь на двѣнадцать метровъ, высота — около трехъ метровъ. Внутри

каждой клѣтки ящикообразное гнѣздо на ножкахъ. Въ питомникѣ, какъ я узналъ потомъ, разводились голубые песцы, черно-серебристыя лисицы, соболя.

— Вотъ здѣсь бы поработать, — говорю я Петрашкъ.

— Все дѣло въ блатѣ, — отвѣтилъ онъ. — Это временное чекистское сумасшествіе, конечно, скоро пройдетъ. Воры и полуграмотный сбродъ насъ на нашей работѣ въ лагерномъ аппаратѣ все равно не замѣнятъ. Постепенно опять вернемся «въ семью трудяшихъ».

Къ намъ подошелъ высокій, худощавый человѣкъ съ военной выправкой — повидимому, одинъ изъ служащихъ питомника.

— Вотъ обратитесь къ Борису Михайловичу, — сказалъ Петрашко, пожимая руку пришедшему.

Полковникъ Борисъ Михайловичъ Михайловскій узнавъ о моемъ влеченіи къ кролиководству, сообщилъ:

— У насъ съ кролиководствомъ обстоитъ довольно скверно. Климатъ или еще что нибудь тому виною, но молоднякъ не живетъ, хотя мы его въ отапливаемыхъ помѣщеніяхъ держимъ.

— Попробуйте взять меня. Я думаю это дѣло у меня пошло бы.

— Въ самомъ дѣлѣ, вы бы погсворили съ директоромъ пушхоза Туомайненомъ.

— Дѣло пожалуй не выполнимое, — сказалъ я съ усмѣшкой, глядя на Михайловскаго.

Совѣтъ «поговорить» съ однимъ изъ лагерныхъ олимпійцевъ, мнѣ «вридло», не имѣющему права распоряжаться собой, зависящему всецѣло отъ «погоньщика», звучалъ насмѣшкой. Михайловскій это понялъ и сказалъ:

— Попробуйте, подайте заявленіе директору Туомайнену. Жаль, что вы въ своей анкетѣ не показали себя спеціалистомъ по кролиководству.

Конечно, если бы я зналъ соловецкіе порядки раньше, такъ я бы не только кролиководомъ и алхимикомъ бы записался на всякій случай.

9. ПАСХА

Весною стало особенно тяжело возить грузы. Наши маршруты стали даже удлиняться, ибо прибавился день. Мы возили грузы и въ Филимоново и въ Савватьево, въ пушхозъ, на ближнія торфоразработки.

Снѣгъ Сталъ рыхлымъ и во многихъ мѣстахъ напитался водой, работа еще болѣе стала тяжелой. Я уже привыкъ къ чернымъ кругамъ и звѣздамъ передъ глазами и тянулъ свою лямку равнодушно, какъ лошадь. Мускулы почти все время напряжены, въ тѣлѣ постоянная тяжесть, въ головѣ ни единой мысли. И это особенно тяжело: не задумаешься, не отвлечешься отъ настоящаго. И оттого время ползетъ медленно. Кажется — чѣмъ больше надо проявлять усилій, тѣмъ медленнѣе оно идетъ. Въ роту я возвращался усталый и разбитый. Трудно представить себѣ болѣе пріятное ощущеніе, чѣмъ отдыхъ послѣ очередного рейса на топчанѣ. Каждый валится на свою постель во всемъ какъ былъ и остается неподвижнымъ.

Иногда ко мнѣ въ роту заходили Матушкинъ или Вѣткинъ и проводили со мною часокъ — другой. Они приносили съ собою лагерныя новости и для меня были единственнымъ связующимъ съ внѣшнимъ міромъ звеномъ.

А между тѣмъ, незамѣтно подходила пасха.

Мои сосѣди — священники работали въ Кремлѣ и также сильно уставали. Иногда мы, лежа на нарахъ, шепотомъ разговаривали другъ съ другомъ, дѣлились своимъ горемъ и надеждами на избавленіе.

— Будетъ ли въ этомъ году пасхальное Богослуженіе въ кладбищенской церкви? — освѣдомился какъ то я.

— Повидимому, будетъ, — отвѣтилъ отецъ Иванъ. — Во всякомъ случаѣ владыка Илларіонъ уже хлопочетъ передъ лагернымъ начальствомъ о разрѣшеніи присутствовать на этомъ Богослуженіи заключеннымъ іерархамъ. Питаютъ надежду попасть въ церковь и нѣкоторые заключенные.

— Только намъ на разрѣшеніе расчитывать нечего, — замѣтилъ епископъ, — у насъ будетъ рабочій день.

Ко мнѣ зашелъ, наконецъ, разыскавшій меня послѣ паденія на дно Сергѣй Васильевичъ Жуковъ. Мы разговаривали о пушхозѣ. Жуковъ сообщилъ мнѣ подробности возникновенія пушхоза. Тамъ работалъ научный сотрудникъ СОК'а, самъ же глава пушхоза — директоръ Туомайненъ бываетъ въ СОК'Ѣ и Жуковъ его хорошо знаетъ.

— Не можете ли вы передать ему мое заявленіе. Питаю надежду устроиться тамъ по кролиководству.

— Конечно, передамъ. Вотъ статья у васъ тяжеловатая. Пожалуй, не отпустятъ на такое блатное мѣсто, какъ пушхозъ.

Все же я написалъ заявленіе и Жуковъ обѣщалъ пере-

дать его Туомайнену на дняхъ, при первой съ нимъ встрѣчѣ.

— А вы не собираетссь въ пасхальную ночь присутствовать на Богослуженіи у монаховъ-инструкторовъ въ кладбищенской церкви? — спросилъ я, прощаясь съ Сергѣемъ Васильевичемъ.

Жуковъ вздохнулъ и потупился.

— Рискъ, знаете, большой. Можно, вотъ какъ вы, на днѣ очутиться. А выбираться отсюда — надо большую сноровку имѣть.

Въ пасхальную ночь мы лежали по обыкновенію усталые и разбитые. Въ кладбищенской церкви святого Онуфрія тринадцать епископовъ во главѣ съ мѣстоблюстителемъ патріаршаго Престола Петромъ Крутицкимъ служили пасхальную утреню. Полтора десятка монаховъ и нѣсколько счастливцевъ изъ заключенныхъ присутствовали на этомъ послѣднемъ торжественномъ Богослуженіи на Соловкахъ. Въ слѣдующемъ году доступъ въ церковь кому либо изъ заключенныхъ былъ строго воспрещенъ, а еще черезъ годъ была закрыта послѣдняя кладбищенская церковь и вывезенъ съ острова послѣдній монахъ.

Мои сосѣди — священники, за молитву во время утрени въ боковой кельѣ, гдѣ жилъ ротный писарь офицеръ, на другой день были схвачены и посажены въ карцеръ (въ одинадцатую роту). Вскорѣ послѣ того былъ арестованъ и третій мой сосѣдъ — католическій епископъ и вмѣстѣ съ группой православныхъ и католическихъ іерарховъ (тридцать человѣкъ), былъ изолированъ на островѣ Анзерѣ. Весна 1929 года ознаменовалась началомъ гоненія на духовенство, попавшее въ лагерь. Духовенство вступало на тяжкій путь невиданныхъ униженій и гибели отъ непосильнаго труда и голода.

Весною, по стаяніи снѣга изъ двѣнадцатой роты начали разсылать людей на работы внѣ Кремля. Нужно было освобождать помѣщенія для новыхъ этаповъ. Первыми были «изъяты изъ обращенія» запретники. Какъ то днемъ стали вызывать по списку десятка два заключенныхъ.

— Куда это вы? — спрашиваю.

—      Въ запретъ. Весна наступаетъ и нашему брату хода за Кремль нѣтъ.

10. МАКСИМЪ ГОРЬКІЙ

Однажды ночью нашу большую партію «вридло» подняли, заставили собрать вещи и повели куда то въ сумракъ.

Мы долго шли по грязной и скользкой дорогѣ, по болотамъ и по лѣсу, пока не вышли на поляну. Стало уже свѣтать. Въ сѣрыхъ зданіяхъ, выступившихъ изъ полусумрака, я узналъ кирпичный заводъ. Насъ привели въ новый досчатый баракъ и положили на полу. Топчаны для насъ еще не были сдѣланы. Отъ лошадиной службы мы были, такъ сказать, отпущены въ запасъ до будущихъ снѣговъ. А пока намъ предстояла одна изъ тяжелыхъ работъ, то «плинфодѣліе египетское», о которомъ такъ выразительно повѣствуетъ библейская книга «Исходъ»:

— Сдѣлали жизнь ихъ горькой отъ тяжелой работы надъ глиной и кирпичами, къ когорой понуждали ихъ съ жестокостью.

Я былъ все же радъ исходу изъ мрачнаго Кремля, радъ весеннимъ солнечнымъ лучамъ и полярной веснѣ.

Весна на Соловкахъ наступаетъ внезапно. Весенній день здѣсь круглыя сутки и ростъ растеній втеченіи сутокъ не пріостанавливается. Оттого лиственныя деревья и кустарники распускаются какъ по мановенію волшебнаго жезла. Заросли карликовой березы на фонѣ желтыхъ моховыхъ подушекъ нѣжно зеленѣютъ свѣжими, только что развернувшимися листьями. Впрочемъ, все это мы видимъ только по дорогѣ изъ барака на заводъ. Намъ не до вешнихъ чудесъ природы. Вотъ наши сутки.

Утромъ въ шесть часовъ подъемъ, въ половинѣ седьмого — повѣрка, въ семь безъ четверти разводъ.

Мы выходимъ къ низенькому одноэтажному зданію, гдѣ живетъ завъ кирпичнымъ заводомъ — инженеръ изъ заключенныхъ. Строимся. Передъ строй выходитъ завъ командировкой — стрѣлокъ-охранникъ. На привѣтствіе этого человѣка, могущаго совершенно безнаказанно убить любого изъ насъ, какъ собаку, отвѣчаемъ обычнымъ «здра». Если имѣются какіе либо приказы или постановленія ИСО о разстрѣлахъ, стрѣлокъ ихъ передъ нами вычитываетъ; затѣмъ скажетъ нѣсколько наставительныхъ въ компартійномъ духѣ фразъ — и уходитъ. Его мѣсто занимаетъ старшій десятникъ. Онъ выкликаетъ фамиліи по наряду, составленному наканунѣ. Вызванные выступаютъ впередъ. Какъ скоро набирается группа — десятникъ объявляетъ, куда ей идти и что дѣлать. Работа безъ часовъ — на цѣлый день. Дни въ ней тянутся, какъ тяжелый сонъ. Все время заранѣе распредѣлено на непрерывную работу. На отдыхъ дается такъ ничтожно мало, словно нароч-

но для того, чтобы мы не успѣвали придти въ себя и оглядѣться.

Я иду на механическую выдѣлку кирпича. Большая машина, похожая на утермарковскую печь, гонитъ длинную глиняную ленту на аппаратъ для рѣзки кирпича. Уссурійскій казакъ рѣжетъ кирпичъ особымъ приборомъ, а я, надѣвъ на руки деревянные «хватки», быстро убираю отрѣзанные кирпичи въ вагонетки. Безъ перерыва идетъ движимая моторомъ машина; нагруженныя вагонетки укатываются прочь, на ихъ мѣсто подкатываются пустыя. Здѣсь не только задуматься, а на секунду-другую зазѣваться нельзя: пропустишь моментъ уборки кирпича. Я обязанъ снять девять тысячъ кирпичей. Иногда это беретъ десять часовъ, иногда двѣнадцать и больше. День и ночь идетъ машина на двухъ смѣнахъ.

Особенно тяжело бывало на ночной смѣнѣ. Всю ночь проработавъ около гудящей машины, поутру, когда большинство заключенныхъ отправляется еще только на работу, тихонько, едва живъ, бреду къ торфяному озерку подлѣ нашего барака. Я взялъ привычку купаться въ его темноватыхъ водахъ.

Тѣло въ нихъ принимаетъ красноватый оттѣнокъ. Берега у такихъ озеръ обрывисты — сразу идетъ глубина. Проплывъ немного, смываю грязь и опять какъ будто живъ. Освѣженный иду въ баракъ.

Путь мнѣ мимо ларька, запертаго въ эти ранніе часы, а потому охраняемаго. Сторожъ, крестьянинъ-баптистъ изъ Черноморья, — сидитъ, тихо напѣваетъ свои духовныя пѣсни. Завидѣвъ меня, вступаетъ въ бесѣду-проповѣдь: затѣялъ обратить меня на «путь истины», ибо по внѣшнимъ признакамъ я представляюсь ему подходящимъ для секты — не пью, не курю, не ругаюсь, не ѣмъ мяса. Въ споры съ нимъ я, конечно, не вступалъ, и мы дружелюбно разставались до слѣдующей встрѣчи слѣдующимъ утромъ послѣ ночной смѣны.

Изъ компаньоновъ моихъ по бараку, подполковникъ Гзель Константинъ Людвиговичъ, работалъ на вагонеткахъ. Онъ благополучно вышелъ изъ Сѣкирнаго изолятора, проработалъ немного въ качествѣ «вридло» и теперь перешелъ на кирпичный заводъ. Наши постели были рядомъ. Невдалекѣ помѣщались Иванъ Александровичъ Офросимовъ и рядомъ съ нимъ кавалеристъ и ярый лошадникъ Осоргинъ. Иногда къ нимъ приходилъ плотный, немного выше средняго роста, морякъ съ длинными рыжими усами и сѣрыми глазами. Онъ

обычно садился на топчанъ Офросимова и они говорили по-французски.

— Кто это, Иванъ Александровичъ?

— Морякъ. Адмиралъ. Изъ Кремля.

— Что новаго въ Кремлѣ?

— На Соловки ждутъ Максима Горькаго.

Горькій... Пѣвецъ «Буревѣстника», вотъ этотъ самый Горькій, носитель «общественныхъ идеаловъ» — ѣдетъ сюда, въ юдоль отчаянія! Мы радостно встрѣтили это извѣстіе, радостно сообщали другъ другу о своихъ воскресшихъ надеждахъ на избавленіе. Пѣвецъ «Буревѣстника», конечно, заклеймитъ палачей и скажетъ свое вѣское слово за насъ, угнетаемыхъ и истребляемыхъ палачами. Горькій не кто нибудь, онъ босякъ, его не проведешь на туфтѣ, онъ все увидитъ, все обличитъ.

И вотъ — дождались.

* * *

Максимъ Горькій появился у насъ въ самый разгаръ работы. Я въ этотъ день занятъ былъ на относкѣ кирпича. Пріостановился у сушильныхъ навѣсовъ. Вижу: у дома зава, гдѣ бываетъ утренній разводъ, группа военныхъ (чекистовъ), среди нихъ высокая фигура:

— Максимъ Горькій.

Группа подошла къ дому и остановилась у «стѣнной газеты». Ее сфабриковалъ съ нашей помощью, присланный изъ Кремля агентъ «культурно-воспитательной части» — «воспитатель». Соль этого номера стѣнной газеты заключалась въ каррикатурѣ юмористическаго отдѣла, иллюстрированнаго даровитымъ художникомъ изъ заключенныхъ. Рисунокъ изображалъ: бѣжитъ въ большихъ попыхахъ «парашникъ»^¹ а на него спокойно смотритъ зритель «заключенный». Подпись:

П а р а ш н и к ъ. Горькій пріѣхалъ.

3 р и т е л ь. На сколько лѣтъ и по какой статьѣ?

Горькій почиталъ газету и шутливо похлопалъ по плечу стоявшаго рядомъ съ нимъ чекиста.

Группа направилась къ намъ. Во главѣ шелъ одинъ изъ злѣйшихъ палачей русскаго народа, Глѣбъ Бокій, постоянный инспекторъ Соловецкаго лагеря, членъ коллегіи ГПУ, отпра-

вившій на тотъ свѣтъ безконечное количество русскихъ людей. Тамъ же въ группѣ были: начальникъ лагеря Ногтевъ, его помощникъ Мартинелли и еще нѣсколько второстепенныхъ чекистовъ. Группу замыкали молодой Максимъ Пѣшковъ (сынъ М. Горькаго) съ женой. Оба они были въ кожанныхъ курткахъ и имѣли веселый видъ. Очевидно, экскурсія ихъ забавляла.

Я съ волненіемъ ждалъ прихода Горькаго. Вотъ онъ уже близко. Жадно всматриваюсь въ это лицо, изборожденное глубокими морщинами, въ эти глаза, поглядывающіе изъ подъ насупленныхъ бровей:

— Вотъ онъ, вотъ босякъ, познавшій собственнымъ опытомъ всѣ житейскія невзгоды. Его не надуютъ. Нѣтъ, онъ увидитъ и пойметъ наши невыносимыя страданія! Онъ скажетъ свое слово. И ужъ, конечно, къ его слову прислушиваются всѣ: оно вѣдь звучитъ на весь міръ. Не можетъ быть, чтобы онъ покрылъ здѣшнія злодѣянія. Не можетъ быть, чтобы его совѣсть промолчала при зрѣлищѣ неслыханныхъ преступленій, творимыхъ чекистами. Неужели онъ закроетъ глаза и заткнетъ уши — не захочетъ видѣть, не захочетъ слышать?

Горькій поравнялся съ нами и ... прошелъ дальше немного развалистой походкой, покуривая и покашливая.

И все.

Даже ничего не спросилъ. Ни кто мы, ни каково работается. Посмотрѣлъ изъ подъ насупленныхъ бровей и дальше.

Направился онъ по лѣсной дорогѣ въ Соловецкое пушное хозяйство. Здѣсь, въ лѣсу на дорогѣ его подстерегъ и перенялъ топографъ Ризабелли. Онъ вышелъ изъ чащи неожиданно для чекистовъ и, уйдя съ Горькимъ впередъ, разсказалъ ему о многомъ, что творилось въ лагерѣ. Улучшивъ минуту Ризабелли опять юркнулъ въ кусты. Воображалъ, что была, не была, но онъ сдѣлалъ свое смѣлое дѣло: открылъ Горькому глаза на Соловецкую правду и предостерегъ его отъ чекистской туфты.

Горькій посѣтилъ на главномъ островѣ всѣ мѣста, гдѣ работали заключенные, побывалъ всюду за исключеніемъ рабочихъ ротъ, то есть, какъ разъ дна лагерной жизни. Былъ показанъ Горькому даже Сѣкирный изоляторъ. Здѣсь была загнута туфта по всѣмъ правиламъ чекистскаго непревзойденнаго искусства. Подлинные заключенные Сѣкирнаго изолятора были заранѣе переведены за шесть километровъ на Амбарную (скитъ на островахъ на Амбарномъ озерѣ). Вмѣсто нихъ си-

дѣло шестеро переодѣтыхъ чекистовъ. Горькій засталъ ихъ благодушно читающими газеты. Не тюрьма, а читальня, не застѣнокъ, а клубъ.

На электростанціи начальникъ ея, инженеръ изъ заключенныхъ, не убоясь чекистовъ, обратился къ Горькому въ присутствіи ихъ со слезами, умоляя о защитѣ. И еще шесть заключенныхъ, одинъ за другимъ, находили случай проникать къ Горькому, чтобы освѣтить передъ нимъ съ возможной полнотою, творящіяся въ Соловкахъ чекистскія преступленія. Такъ что туфта туфтой, но Горькій всю правду видѣлъ и былъ освѣдомленъ обо всемъ.

Туфта же, конечно, усердствовала во всю. Ровно въ двѣнадцать часовъ былъ данъ съ электростанціи гудокъ: впервые со дня основанія лагеря. За гудкомъ послѣдовалъ двухчасовой отдыхъ: это уже совсѣмъ неслыханно и изъ ряда вонъ выходило. Нѣсколько дней прожилъ Горькій на Соловкахъ въ удобномъ хуторѣ Горки, и во всѣ эти нѣсколько дней мы имѣли двухчасовой обѣденный отдыхъ.

Ага — думаемъ, вотъ оно что. Новымъ вѣтромъ повѣяло. Вотъ оно уже сказывается человѣколюбивое вліяніе проницательнаго босяка, котораго туфтою не проведешь, потому что онъ самъ все испыталъ на своей собственной шкурѣ... Новыхъ порядковъ надо ждать... Новые дни идутъ...

И они пришли, эти новые дни. Двѣ недѣли спустя, мы прочли въ «Извѣстіяхъ» хвалебную статью Максима Горькаго о политикѣ ГПУ, съ защитою смертной казни. Онъ объявлялъ естественнымъ и законнымъ «уничтоженіе классовыхъ враговъ»: мечъ пролетаріата, то есть ГПУ, долженъ, дескать, прокладывать дорогу будущему.

А мы, какъ были, такъ и остались «удобреніемъ для коммунистическихъ посѣвовъ». И больше никакихъ льготныхъ гудковъ, никакихъ двухчасовыхъ отдыховъ. Получили еще урокъ, еще одно подтвержденіе нашей обреченности.

И опять потянулись унылые дни безъ просвѣта, безъ надежды на избавленіе, безъ надежды когда нибудь увидѣть близкихъ.

Только въ снахъ я вижу милые глаза

Милыхъ рукъ ищу прикосновенья. . .

Нѣтъ въ тоскѣ минутнаго забвенья

И мгновенья стали какъ года.

Нѣтъ надежды, тяжко отъ тоски.

Предъ очами глушь, болота и лѣса

И труду и горю нѣтъ конца.

Соловки, кровавый островъ Соловки!

Отскрипятъ тоскливо крики чаекъ

Въ Кремль опять вселится воронье.

Въ дни тоски лишь рѣдкое письмо.

Тундру снѣгомъ вѣтеръ заметаетъ.

Безъ конца, безъ края ночь нѣмая.

Неизбывный тяжкій гнетъ тоски. . .

Соловки, кровавый островъ Соловки!..

Неужели есть и жизнь иная?

Только въ снахъ я вижу милые глаза.

Милыхъ рукъ ищу прикосновенья.

Тяжко горе, нѣтъ ему забвенья.

Вспомни, вспомни въ этотъ часъ меня.^¹

6. СОЛОВЕЦКІЙ ЗАГОВОРЪ

1. ПЕРВЫЯ ВѢСТИ

— Вамъ посылка, — сказалъ мнѣ какъ то компаньонъ по бараку, бывшій сѣкирянинъ полковникъ Гзель.

Я пошелъ къ начальнику командировки стрѣлку-украинцу.. Этотъ мордатый парняга чрезвычайно любилъ воинское чинопочитаніе. Я объ этомъ узналъ горькимъ опытомъ. Я имѣлъ неосторожность однажды придти и попроситься въ кремлевскую библіотеку. Онъ меня обругалъ и почти выгналъ.

— А вы бы подошли по-военному. Такъ молъ и такъ, гражданинъ стрѣлокъ, — посовѣтовалъ мнѣ одинъ изъ старыхъ рабочихъ кирпичнаго завода.

Я постучалъ въ дверь. Минута молчанія. Потомъ сердитый и презрительный окрикъ:

— Ну?

Я вошелъ и вытянулся по военному.

— Въ чемъ дѣло? — сказалъ стрѣлокъ, лежа въ кровати.

Я попросился за посылкой, имѣя тайную надежду получить пропускъ для слѣдованія безъ конвоя.

Стрѣлокъ нехотя всталъ, спросилъ фамилію, написалъ пропускъ и молча вручилъ мнѣ его.

Изъ Кремля я возвращалси радостный: получилъ вѣсточку отъ близкихъ. У сельхоза неожиданно встрѣчаю попрежнему энергичнаго и размашистаго Петрашко.

— Я, братъ, выкарабкался, — весело сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку. — Теперь туфту заряжаемъ на сортоиспытательной станціи.

Онъ посмотрѣлъ на мое блѣдное, осунувшееся лицо.

— Пора бы и вамъ выползать.

Мы шли мимо Святого озера въ лѣсу. Рядомъ была закрытая полянка.

— Свернемъ сюда, — сказалъ Петрашко. — Я вамъ кое-что сообщу.

* * *

. . . Я возвращался на кирпичный заводъ совершенно ошеломленный новостью, боялся вѣрить въ близкое избавленіе. Лежа на топчанѣ въ недолгіе часы отдыха, я старался осмыслить это новое. А что, если не удастся, если организація провалится? Въ моемъ воображеніи всплывало смѣющееся лицо Петрашко, его презрительный тонъ:

— Этотъ курятникъ занять намъ ничего не будетъ стоить. И среди стрѣлковъ есть наши.

Даже среди стрѣлковъ! Организація существуетъ почти годъ. Почти годъ люди готовятся къ рѣшшельнему бою — къ захвату острова!

Въ моемъ воображеніи встаетъ эта картина. Падаютъ чекистскія оковы. Освобожденные Соловки котломъ кипятъ. Мы захватываемъ суда и движемся на Кемь. Захватываемъ Кемскій пересыльный пунктъ, завладѣваемъ оружіемъ и боевыми припасами и, подъ охраной своего отряда, отступаемъ въ Финляндію.

Я вновь сталъ чувствовать бѣгъ тяжелыхъ дней. И чѣмъ тяжелѣе было мнѣ, тѣмъ ярче горѣла надежда на избавленіе. Теперь, при видѣ чекиста, я ощущалъ не тоску, не тяжесть на душѣ. Для меня онъ, этотъ нынѣшній хозяинъ моей жизни, могущій убить меня, стереть въ порошокъ, — сталъ жалкой игрушкой грозно наплывающей, взволнованной стихіи. Встанетъ сердитый валъ и швырнетъ его какъ щепку въ бездну небытія.

Черезъ два мѣсяца меня вызвали въ УРЧ. Мрачный Малянтовичъ взялъ мою учетную карточку, какія то бумаги, задалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ и, наконецъ, сказалъ:

— Завтра отправляйтесь безъ конвоя въ пушхозъ, въ распоряженіе Туомайнена.

Я вылетѣлъ пулей изъ прокуреннаго УРЧ'а и встрѣтился съ Петрашко.

— Куда?

— На кирпичный. Завтра перехожу въ пушхозъ.

Петрашко улыбнулся.

— Даже и изъ пушхоза никогда не закрыта дорога и на Сѣкирную и на кирпичный и въ шестнадцатую упокойную роту.

Мы посмотрѣли другъ другу въ глаза и обмѣнялись крѣпкимъ рукопожатіемъ.

Петрашко вполголоса бросилъ:

— Скоро!

Я разстался съ нимъ взволнованный и радостный.

2. СОЛОВЕЦКІЙ ПУШХОЗЪ

Въ непосредственной близости къ каменной ламбѣ объединяющей Главный Соловецкій островъ съ островомъ Муксоломскимъ, находится неширокій проливъ, ведущій въ большое внутреннее море, врѣзавшееся въ Соловецкій материкъ. Это внутреннее море — Глубокая губа усѣяна множествомъ покрытыхъ лѣсомъ острововъ и островковъ.

Глубокая губа, вдаваясь въ материкъ, только на два километра не доходила до кирпичнаго завода. Здѣсь отдѣленная проливомъ метровъ въ сорокъ шириной, раскинулась ближняя группа острововъ, прилегающихъ близко одинъ къ другому. Первые три — совсѣмъ маленькіе каменные конусы, выдавшіеся изъ воды, поросли елями и мхомъ. Зато послѣдующіе восемь острововъ имѣли пространство отъ одного до девяти гектаровъ. На трехъ большкхъ островахъ: Лисьемъ, Песцовомъ и Кроличьемъ расположена Соловецкая зооферма (пушхозъ).

На зооферму можно было попасть или переправившись на лодкѣ черезъ проливъ, или же съ противоположнаго ему берега Глубокой губы отъ Варваринской часовни — также на лодкѣ.

Бѣлыя ночи пошли на ущербъ. Ихъ блѣдный, словно подводный свѣтъ, замѣнили глухія сумерки надвигающейся осени. По берегамъ моря и на полянахъ колыхались пестрыя травы, взлелѣянныя непрерывнымъ полярнымъ днемъ. Мы впятеромъ плывемъ на лодкѣ по неспокойнымъ водамъ Глубокой губы. Я и молодой латышъ-комсомолецъ Пильбаумъ ѣдемъ въ питомникъ пушныхъ звѣрей въ качествѣ пассажировъ, трое рыбаковъ везутъ насъ и очередной уловъ рыбы.

Намъ предстояло проплыть два съ половиной километра. Лодку изрядно покачивало. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на пѣнящіяся волны и на живописные острова, встрѣчавшіеся намъ на пути. Всѣ они поросли лѣсомъ и яркая зелень травъ опоясывала ихъ какъ бордюромъ. Впереди лодки въ разныхъ мѣстахъ залива неожиданно появлялись массивные морскіе зайцы и изогнувшись надъ поверхностью воды дугой, съ шумомъ ныряли въ глубину. Они, очевидно, охотились на мелкую рыбу.

— Хорошія тутъ мѣста, — сказалъ Пильбаумъ. — Я почти по всему острову бывалъ, но красивѣе этихъ мѣстъ не нашелъ.

— Давно вы въ питомникѣ, — спросилъ я.

— Да я тамъ, собстенно, съ зимы, только сперва работалъ не въ питомникѣ, а былъ счетоводомъ у производителя строительныхъ работъ. Понравилось мнѣ звѣроводное дѣло, меня и перевели въ питомникъ. Тамъ житье совсѣмъ не такое, какъ въ Кремлѣ или даже въ сельхозѣ.

— Я зимой возилъ туда кирпичи, — сказалъ я.

— Вы были «вридло»? Я не испыталъ этого удовольствія, хотя уже вторую трехлѣтку началъ отбывать. Второй срокъ успѣлъ получить.

Пильбаумъ подробно ознакомилъ меня съ питомникомъ и со своими злоключеніями. Я насторожился, узнавъ о нихъ и невольно спрашивалъ себя — кто это? Очевидно, чекистъ. Близкій другъ Пильбаума былъ секретаремъ Сталина. Въ то время, какъ я разсматривалъ вынутыя Пильбаумомъ фотографіи Сталина въ группѣ съ какими то людьми, Пильбаумъ подробно разсказывалъ мнѣ біографію каждаго изъ нихъ. Но я едва слушалъ его. Мною овладѣло тяжелое сомнѣніе: что, если я попаду въ среду чекистовъ? Во время возстанія могутъ выйти осложнеія. Что, если я не смогу присоединиться къ возставшимъ?

Между тѣмъ Пильбаумъ уже принялся разсказывать о питомникѣ пушныхъ звѣрей. Оказалось, чго завѣдующій питомникомъ финнъ Туомайненъ, Карлъ Густавовичъ, самъ отсидѣлъ на Соловкахъ три года и теперь, уже будучи вольнымъ, остался служить по договору съ ГПУ. Дѣло его не безинтересно — у финской коммунистической партіи было два комитета: одинъ работалъ въ Россіи, а другой въ Финляндіи. При изгнаніи коммунистовъ изъ Финляндіи разогнанъ былъ и комитеть финской компартіи. Такимъ образомъ въ Россіи оказалось два финскихъ комитета. Разумѣется, одинъ комитетъ не пожелалъ признать другого и все закончилось потасовкой и револьверной стрѣльбой съ нѣсколькими жертвами. Проигравшіе битву комитетчики, вмѣстѣ со своими приверженцами, въ числѣ коихъ былъ и Туомайненъ, очутились на Соловкахъ:

— Карлъ Густавовичъ въ лагерѣ не пошелъ въ лагерную администрацію, какъ человѣкъ въ прошломъ партійный, а началъ съ самой скромной должности кучера у начальника ла-

геря Эйхманса. И вотъ какъ то разъ при разговорѣ съ Эйхмансомъ, посовѣтовалъ ему заняться на Соловкахъ разведеніемъ кошекъ на мѣхъ и собакъ на племя.

Я вспомнилъ: мнѣ пркходилось слышать про Соловецкій собачій питомникъ, существующій, вѣроятно, и по сію пору.

— Такъ вотъ, — разсказываетъ Пильбаумъ, — разведеніе кошекъ было прекращено, а Туомайнену поручено сначала разведеніе красныхъ лисицъ, а затѣмъ въ Америкѣ были пріобрѣтены черно-серебристыя лисицы и основанъ настоящій промышленный питомникъ пушныхъ звѣрей.

— Туомайненъ и раньше занимался этимъ дѣломъ? — спросилъ я.

— Какое тамъ. Въ Финляндіи онъ былъ агентомъ параходной компаніи. Да тутъ съ него знанія звѣроводнаго дѣла никто и не требовалъ. Дали ему изъ СОК'а научнаго сотрудника Серебрякова, прислали заграничную, главнымъ образомъ, американскую литературу по звѣроводству, онъ и принялся за работу. Теперь считается авторитетомъ въ этомъ дѣлѣ.

Лодка наша дошла до Сѣнокоснаго острова и сдѣлала крутой поворотъ къ двумъ сосѣднимъ островамъ, соединеннымъ временнымъ мостомъ. Справа былъ расположенъ Песцовый островъ съ постройками, прятавшимися въ чащѣ деревьевъ — слѣва — Лисій островъ, съ красивыми новыми домами въ шведскомъ стилѣ, расположенными на пригоркѣ, у довольно крутого спуска къ пристани.

Чѣмъ ближе подходила наша лодка къ островамъ, тѣмъ яснѣе иамъ было видно кипящую жизнь въ этихъ заброшенныхъ мѣстахъ: шла горячая работа по постройкѣ питомника.

На пристани Лисьяго острова чернѣла группа людей.

— Насъ уже ожидаютъ, — пояснилъ Пильбаумъ.— Вотъ стоитъ въ сторонкѣ вдвоемъ съ женой Полиной Андреевной самъ Туомайненъ.

Мы вышли на пристань. Туомайненъ тотчасъ повелъ меня въ крольчатникъ и по дорогѣ сообщилъ:

— Не идетъ у насъ дѣло съ кроликами. Самъ я въ немъ ничего не понимаю. Годъ тому назадъ получили мы изъ Германіи сорокъ шесть штукъ шиншиловыхъ кроликовъ и вотъ весь приплодъ за годъ почти начисто погибъ.

Въ крольчатникѣ мы застали Михайловскаго и рабочаго Самойлова. Здоровый и крѣпкій богатырь съ поврежденнымь лѣвымъ глазомъ, Самойловъ совсѣмъ не походилъ на угне-

теннаго соловчанина. Я обратилъ вниманіе на идеальную чистоту въ крольчатникѣ и замѣтилъ, какъ Самойловъ подбиралъ съ полу даже каждую небольшую соринку, если она выпадала изъ клѣтки или была принесена случайно съ обувью.

Меня удивило одно странное обстоятельство: кролики при нашемъ входѣ бросались къ сѣткѣ (проволочной) клѣтки, нѣкоторые даже ее царапали. Я раньше никогда не наблюдалъ такого явленія и не зналъ чему его приписать. Обычно кроликъ или лежитъ, или уходитъ вглубь клѣтки, если въ крольчатникъ приходитъ кто либо посторонній.

Мы стали осматривать животныхъ. Сосіояніе ихъ было чрезвычайно сквернымъ: они зажирѣли. Нѣкоторое количество оставшихся въ живыхъ молодыхъ кроликовъ имѣло самый жалкій видъ: кривыя рахитичныя ноги, истощенный организмъ.

— Съ молодыми надо осторожно, — поясняетъ мнѣ Самойловъ, — какъ только прыгнетъ неладно, сейчасъ у него параличъ зада.

Туомайненъ ушелъ, оставивъ меня съ Михайловскимъ. Почтенный полковникъ повелъ меня по всему острову знакомить съ хозяйствомъ и въ заключеніе показалъ комнату, гдѣ я буду жить вмѣстѣ съ другими работниками питомника, перезнакомилъ меня со всѣми и на прощанье сказалъ:

— Если вамъ удастся поставить кролиководство на должную высоту, будете жить себѣ припѣваючи, не почувствуете и каторги.

Я возвратился въ крольчатникъ. Былъ уже полдень. Самойловъ закончилъ уборку и теперь сидѣлъ въ кухнѣ крольчатника у окна.

— Когда приступаете къ очередному кормленію? — спросилъ я.

— Вечеромъ.

— Стало быть, кормите только два раза въ день.

— Конечно, два раза. Да и чѣмъ ихъ кормить днемъ? Сѣна они почти не ѣдятъ, овса тоже. А вотъ вечеркомъ сваримъ имъ кормъ — тогда и поѣдятъ.

Я съ любопытствомъ смотрѣлъ на Самойлова — мистифицировать меня онъ что ли хочетъ? Однако, вѣдь крольчатникъ порученъ мнѣ, а Самойловъ здѣсь только рабочій.

— Нусъ, посмотримъ, что у насъ за капризные кролики,— сказалъ я и взявъ ведро съ водой, сталъ усердно наливать воду въ имѣющіяся въ каждой кроличьей клѣткѣ посудины.

Кролики жадно пили. Самойловъ, застывъ въ одной позѣ, выжидательно на меня смотрѣлъ. Я продолжалъ наливать воду и думалъ — почему въ клѣткѣ только по одной посудинѣ, когда полагается двѣ — одна для корма (кормушка), а другая для питья (пойлушка)? Наконецъ, вода роздана и животные напились. Я беру ведро съ овсомъ и начинаю его раздавать. Закончивъ эту процедуру и закрывъ послѣднюю клѣтку, обращаюсь къ до крайности удивленному Самойлову:

— Почему же они всѣ такъ жадно ѣдятъ овесъ?

Въ крольчатникѣ стоялъ хрустъ отъ жеванія овса десятками челюстей. Животные съ жадностью пожирали любимый кормъ.

Объяснялось же все это недоразумѣніе чрезвычайно просто. Никакой научной лигературы по кормленію кроликовъ вообще не существуетъ. Имѣются только любительскія книги и брошюры, наполненныя всякаго рода совѣтами и грубыми заблужденіями. Желая разводить кроликовъ, Соловецкій пушхозъ за неимѣніемъ спеціалистовъ по промышленному кролиководству, обратился къ любительской литературѣ и угробилъ весь годовой приплодъ, приведя къ тому же въ негодность большую часть маточнаго стада. По идіотскому «совѣту» многихъ такихъ брошюръ, пушхозцы не давали кроликамъ воды. Таковъ былъ результатъ кролиководства въ масштабѣ маленькаго Соловецкаго хозяйства. Что же началось, когда «строители соціализма» точно такъ же вотъ, какъ здѣсь, принялись за кролиководство въ масштабѣ планетарномъ? Провалъ былъ въ этомъ дѣлѣ тоже планетарный.

3. ЗАГОВОРЪ ПРОВАЛИЛСЯ

Мы жили въ мансардѣ надъ звѣриной кухней. Небольшіе сѣни съ крутой входной лѣстницей вели въ первую комнату мансарды. Тамъ помѣщались рыбаки и конюхъ Мико Лампиненъ — молодой финнъ, ругатель и хулиганъ. Во второй и послѣдней комнатѣ съ выходящимъ прямо на море большимъ окномъ помѣщались мы съ Пильбаумомъ, Самойловъ и поваръ звѣриной кухни молодой сербъ Дѣвчичъ, Иванъ Божо. Бѣдняга удралъ въ Россію отъ военной службы и получилъ здѣсь три года Соловковъ. Однако, онъ былъ не изъ робкихъ и не падалъ духомъ.

Въ девять часовъ вечера, покончивъ работы въ крольчатникѣ, я съ Самойловымъ шелъ къ себѣ въ мансарду. Тро-

пинка отъ крольчатника шла между рѣдкими деревьями по пригорку, усѣянному большими сѣрыми камнями-валунами. Изъ вечерняго полумрака яркій свѣтъ изъ оконъ звѣриной кухни выхватывалъ рѣдкія деревья, валуны и часть передняго забора питомника.

Я иду мимо оконъ, жмурясь отъ свѣта и поднимаюсь по лѣстницѣ.

Въ нашей комнатѣ свѣтло отъ электрической лампочки и тепло отъ кухонной печки нижняго этажа. На моей постели сидитъ прачка Маруся Блинова — воровка-рецидивистка. Пильбаумъ тренькаетъ на балалайкѣ, а Лампиненъ разсказываетъ Марусѣ о своихъ подвигахъ, ни мало незаботясь о достовѣрности разсказываемаго.

За работой въ крольчатникѣ я забылъ обо всемъ: о двѣнадцатой ротѣ, о кирпичномъ, о неисходной тяжести жизни на днѣ. Теперь же, увидѣвъ эту мирную бесѣду, я не могъ придти въ себя отъ изумленія. Мирная обстановка, присутствіе женщины, пусть даже проститутки, казались мнѣ чѣмъ то нереальнымъ. Я остановился на нѣкоторое время у входа въ комнату. Маруся молча подвинулась и уступила мнѣ мѣсто.

— Какъ у васъ съ пайкомъ? — обратился ко ынѣ Пильбаумъ.

— Мнѣ разрѣшили получать сухой паекъ.

— Тогда вамъ надо завтра отправляться въ Кремль и постараться получить паекъ. Кажется, завтра собирается въ Кремль Серебряковъ. Можете идти вмѣстѣ.

Въ комнату быстро вошелъ одѣтый въ бушлатъ молодой человѣкъ средняго роста, лѣтъ двадцати пяти, поздоровался со всѣми и обратился ко мнѣ и къ Пильбауму.

— Карлъ Густавовичъ проситъ васъ на совѣщаніе по борьбѣ съ эпизоотіей у лисицъ. Идемте вмѣстѣ. Ахъ, мы, кажется, незнакомы?! Серебряковъ.

Я молча послѣдовалъ за Серебряковымъ. Въ ярко освѣщенной комнатѣ, за большимъ письменнымъ столомъ, сидѣлъ Туомайненъ. На мягкомъ кожанномъ диванѣ въ небрежныхъ позахъ сидѣли Михайловскій и помощникъ Туомайнена Капланъ.

Я скромно сѣлъ на стулѣ въ уголкѣ. Черезъ нѣкоторое время въ комнату вошли двое практикантовъ: студентъ Перепелица и студентка Ковганъ. Оба они держались съ комсомольской развязностью и разговаривали съ Михайловскиміи и Капланомъ, сидя на томъ же кожанномъ удобномъ диванѣ.

— Вы, пожалуй, южанинъ? — обратился я къ Перепели-

цѣ. — Не изъ Краснодарскаго ли сельско-хозяйственнаго института?

— Изъ него самаго, — отозвался живо Перепелица.— А вы, должно, знаете кого изъ нашихъ?

— Какъ же не знать? Настю Дроздову помните?

— Ну, еще бы, — вмѣшалась въ разговоръ Ковганъ. — Съ ней работала Оксана.

— И Оксану знаю. Я въ тѣхъ мѣстахъ былъ землемѣромъ.

Комсомольцы засыпали меня вопросами и черезъ полчаса мы уже были своими людьми.

Лишь только въ комнату вошелъ дряхловатый на видъ, сѣдой ветеринарный врачъ изъ сельхоза Николай Федосѣичъ Протопоповъ, Туомайненъ отложилъ свою письменную работу и обратился къ присутствующимъ:

— Сегодня будемъ разсматривать способы и средства борьбы съ эпизоотіей. Пало еще двѣ взрослыхъ лисицы.

— Еще двѣ? — изумился Протопоповъ. — Но въ такомъ случаѣ ихъ надо было бы вскрыть...

— Онѣ тутъ, въ лабораторіи, — сказалъ Туомайненъ. Мы перешли въ сосѣднюю комнату. Она была занята бѣлыми шкафами, лабораторными приборами, склянками на полкахъ. На бѣломъ столѣ молодая, миловидная женщина мыла посуду.

— Это Нелли — польская шпіонка, — пояснилъ мнѣ Пильбаумъ.

Нелли не обращала на насъ никакого вниманія и продолжала свою работу.

Началась долгая процедура вскрытія, а затѣмъ такіе же долгіе разговоры о мѣрахъ борьбы съ заразой. Я сидѣлъ и думалъ о гибнущихъ и заживо гніющихъ въ этихъ мѣстахъ печали людяхъ. Къ четвероногимъ проявляется столько заботъ, къ гибнущимъ людямъ вообще не проявляется никакой заботы. Что-жъ, коммунистическій принципъ цѣлесообразности оправдываетъ это: люди могутъ принести вредъ коммунизму и ихъ полагается безжалостно уничтожать, звѣри же только приносятъ коммунизму пользу своей цѣнной шкуркой, доставляющей цѣнную валюту, необходимую для міровой революціи.

Только къ двумъ часамъ ночи закончились разговоры, я въ которыхъ я усвоилъ только одно: лисицы дохнутъ отъ совершенно неизученной инфекціи.

— Что новаго въ Кремлѣ? — спросилъ у Протопопова Михайловскій.

— Новаго? Да, кажется, ничего особеннаго. Тифъ начинается — это вы, навѣрное, знаете. . . Да, вотъ еще, спохватился ветеринаръ, продолжая пониженнымъ голосомъ, — аресты начались среди заключённыхъ.

Михайловскій даже отшатнулся. По его поблѣднѣвшему лицу я понялъ — произошло что то важное. Неужели? Я сразу вспомнилъ про заговоръ и у меня сжалось сердце. Неужели открытъ заговоръ?

Въ мансардѣ нашей всѣ уже спали. Я выключилъ лампочку и легъ въ постель. Какое то безразличіе овладѣло мною. Смотря невидящими глазами въ сумракъ, я почувствовалъ, какъ волна отчаянія начала меня заливать. Тоска и тяжелая скорьбь овладѣли мною постепенно и я готовъ былъ биться головой объ стѣну, съ трудомъ удерживалъ себя, чтобы не вскочить съ постели и не побѣжать въ сумракъ ночи. Гаснетъ послѣдняя надежда на избавленіе. . . Можетъ быть теперь придется испить послѣднюю, самую горькую чашу испытаній — безславно пасть отъ пули чекиста.

* * *

Лампиненъ отвезъ меня и Серебрякова на Ближній заливъ. Отъ него шла лѣсная тропинка, выводящая прямо къ сортоиспытательной станціи.

Мы идемъ по тропинкѣ. Серебряковъ, жестикулируя и пришепетывая на английскій манеръ, продолжалъ начатый разговоръ:

— Да, вы правы, расколъ въ Православной Церкви великъ. Представьте себѣ даже здѣсь іерархи раскололись на двѣ партіи. Одна партія группируется вокругъ митрополита Петра Крутицкаго, а другая, сергіевцы, признаетъ митрополита Сергія и его политику правильной. Политика митрополита Петра, какъ вы знаете, характеризуется непримиримостью къ совѣтской власти, къ ея насиліямъ надъ Церковью.

— Насколько я знаю, большинство высшихъ іерарховъ изолировано на островѣ Анзеръ?

— Да,— съ грустью сказалъ Серебряковъ,— первоначально думали, что изоляція митрополита Петра и его сторонниковъ на островѣ Анзеръ являлась обычной лагерной мѣрой, но теперь убѣдились, что это мѣра не административная. Очевидно, объ изолюціи есть приказъ изъ Москвы. Всего изолировано тридцать іерарховъ православныхъ и католическихъ. Впрочемъ,

католиковъ всего нѣсколько человѣкъ. Вѣроятно, борьба сь Церковью вступаетъ въ новую, рѣшительную фазу. И вотъ это прежде всего отразилось на высшихъ іерархахъ. Въ послѣдній разъ въ этомъ году они совершили пасхальную утреню. На литургію имъ не разрѣшили остаться.

— Вы были на этой утрени? — спросилъ я Серебрякова, зная его какъ человѣка попавшаго на Соловки, главнымъ образомъ, за свою религіозность.

— Былъ. Служилъ митрополитъ Петръ въ сослуженіи двѣнадцати другихъ іерарховъ. Торжественная была служба. Запасъ ризъ въ ризницѣ церкви былъ небольшой и пришлось монахамъ нѣсколько ризъ сшить изъ мѣшковъ. Незабываемая была служба. Трудно о ней и разсказать обычными людскими словами. Въ церкви небольшая кучка монаховъ, два-три сѣрыхъ бушлата. Крестный ходъ вокругъ церкви безъ колокольнаго звона и соловецкое особое пѣніе на древній образецъ, вызывали у всѣхъ слезы. Здѣсь, въ монастырѣ,и поютъ и читаютъ на свой особый ладъ. На древне — русскій ладъ. Еще бы, пятисотлѣтнія традиціи. И замѣтьте — іерархи отправляютъ службу также — именно на этотъ старинный ладъ. Помните поговорку — со своимъ уставомъ въ чужой монастырь не суйся. Это, оказывается, не пустыя слова. И вотъ отъ этого особаго лада соловецкая служба получается особая, проникновенная.

Мы вышли на полянку, пестрѣющую желтыми болотными цвѣтами и лютиками. Былъ ясный, солнечный день. На душѣ у меня было смутно и тревожно.

Серебряковъ разсказалъ свою исторію, про свои скитанія по тюрьмамъ, о соловецкой жизни первыхъ лѣтъ.

Странна судьба этого человѣка. Отецъ его, русскій эмигрантъ стараго времени, англійскій морякъ, мать еврейка, получаюшая отъ совѣтскаго правительства пенсію, какъ активная участница народовольческаго движенія. Самъ же онъ глубоко религіозный, православный, сидящій здѣсь за свое православіе и за борьбу съ коммунизмомъ. До семнадцати лѣтъ онъ жилъ въ Антліи и, конечно, въ совершенствѣ знаетъ англійскій языкъ. Съ разсказовъ о себѣ онъ перешелъ на религіозныя темы.

— Удивительные люди встрѣчаются здѣсь, среди монаховъ и духовенства,—задумчиво говорилъ Серебряковъ. — Такой глубокой вѣры, такого проникновенія ея въ человѣка мнѣ никогда не приходилось встрѣчать.

— Неужели здѣсь сохранились подвижники вродѣ старцевъ молчальниковъ — удивляюсь я.

— Старцы молчальники, — продолжаетъ по прежнему Серебряковъ, — обѣтъ молчальный — вышели онъ обѣта остаться чистымъ въ царствѣ сатаны, какимъ вотъ и является нашъ лагерь? Кругомъ только зло. И вотъ сохранить въ сердцѣ своемъ великій свѣтильникъ любви и чистой вѣры — вотъ подвигъ, значительно большій, чѣмъ подвигъ молчальника.

— И здѣсь есть такіе подвижники?

— Конечно, есть. Вотъ, между прочимъ, часто говорятъ о ханжествѣ монаховъ и затворниковъ. Они, эти подвижники, считаютъ всегда себя грѣшными и недостойными людьми, несмотря на свои труды для спасенія души — неустанную молитву и добрыя дѣла. Они не устаютъ каяться и унижаться. Вотъ это ихъ поведеніе и считается за ханжество. А между тѣмъ, разумѣется, такое осужденіе старцевъ неправильно.

— Конечно, такое осужденіе поверхностно, — сказалъ я.— Вообще, путь человѣка отъ знанія къ невѣжеству примѣрно одинаковъ: чѣмъ больше знаній, тѣмъ ярче выступаетъ наше невѣжество. Вѣроятно, такъ же при накопленіи религіознаго опыта у прогрессирующаго по этому пути человѣка растетъ сознаніе своей грѣховности.

— Совершенно вѣрно, — обрадовался Серебряковъ. — Представьте себѣ грязное стекло. Если туда прибавить каплю грязи — ея и не увидишь. Очистите это стекло — и та же самая капля на чистомъ стеклѣ будетъ кричать о себѣ.

Тропинка вынырнула изъ лѣса какъ разъ около сортоиспытательной станціи. Я распростился съ Серебряковымъ и зашелъ къ Петрашко. Онъ съ мрачнымъ видомъ занимался какими то сѣмянными пакетиками. Ему помогалъ рабочій Поповъ — отецъ одинадцати дѣтей. Я вопросительно взглянулъ на Петрашко. Онъ меня понялъ.

— Не стѣсняйтесь, Поповъ нашъ человѣкъ. Только дѣло наше оборачивается, кажется, совсѣмъ скверно.

Онъ швырнулъ куда то бывшій у него въ рукахъ пакетикъ и сѣлъ на табуретъ. Я продолжалъ молчать, пораженный подтвержденіемъ Петрашко о провалѣ заговора.

— Вы не безпокойтесь: про нашу связь знаемъ только я, да Поповъ. Умереть мы съумѣемъ. Цѣну признаній мы вѣдь знаемъ.

Онъ нервно свернулъ махорочную папиросу я, закуривъ, продолжалъ:

— Выступленіе должно было произойти по прибытіи «Новыхъ Соловковъ» и «Глѣба Бокія». Недѣлю тому назадъ у пристани были оба судна и даже еще «Нева» съ баржей «Кларой». И какъ разъ начались за нѣсколько часовъ до выступленія аресты.

Что произошло — Петрашко не зналъ. Арестованными оказались большая часть главарей заговора и ихъ ближайшіе сподвижники.

— Что же вы думаете предпринять? — спросилъ я.

— Что предпримешь, когда всѣ входы и выходы заняты, — отвѣчалъ Петрашко, пожимая плечами, — мы въ западнѣ.

Совершенно убитый ушелъ я отъ него. По дорогѣ въ Кремль я догналъ Александра Ивановича Демина. Почтенный толстовецъ шелъ, поглядывая и на партіи изможденныхъ рабочихъ, и на встрѣчныхъ чекистовъ одинаково спокойнымъ взглядомъ. Мнѣ даже стало досадно на это олимпійское спокойствіе.

— Зло всегда порождаетъ зло. Изъ зла добра не вырастетъ, — твердитъ Александръ Ивановичъ. — Все образуется, все пройдетъ.

— Очень будетъ жаль, — сказалъ я, — если намъ непридется дожить до счастливыхъ временъ, когда все пройдетъ. Интересно бы, все таки, и самому помочь этому процессу. Вѣдь подъ лежачій камень вода не течетъ.

— Эхъ, вы, помогалыцики, — съ укоромъ возразилъАлександръ Ивановичъ. — Ну, представьте себѣ — начали бы вы помогать — ну, хоть бы возстаніемъ, что ли. Наставили бы вы револьверъ на человѣка. А онъ бы вамъ: — да что вы, Семенъ Васильевичъ, вѣдь насъ заставляли, намъ выхода не было иного. — И вы бы стали стрѣлять?

Я опустилъ голову и ничего не отвѣтилъ. А Александръ Ивановичъ продолжалъ:

— Другое дѣло — какой нибудь пьяный матросъ. Онъ и разговаривать не станетъ. — Даешь — и ббахъ. Какіе тамъ съ нимъ разговоры.

— Эхъ, Александръ Ивановичъ, — сказалъ я, — а вѣдь большевики правильно вамъ десятку прилепили. Вы бы и большевиковъ стали развращать своей пропагандой.

Онъ грустно улыбается на мою шутку.

— Слово — вотъ самое сильное оружіе, мысль — вотъ неотразимый ударъ.

Въ Кремлѣ я узналъ еще новость: произошелъ необыкновенный побѣгъ. Инструкторъ физкультуры Доминадзе, скаутъ мастеръ Шепчинскій и племянникъ Калинина Инокентій Кожевниковъ — втроемъ бѣжали при весьма странныхъ jбстоятельствахъ. Наканунѣ побѣга Кожевниковъ послалъ въ Соловецкую типографію для напечатанія манифестъ. Онъ начинался такъ:

— Мы, Инокентій первый, императоръ всероссійскій и прочая и прочая. Далѣе шелъ бредъ: безсвязныя слова, восклицанія. . .

Черезъ нѣсколько дней Доминадзе вернулся. Его заключили въ Сѣкирный изоляторъ. Кожевникова поймали въ лѣсу и какъ ненормальнаго, вывезли на материкъ, надо полагать — въ больницу для душевно больныхъ. Послѣдняго, Шепчинскаго — застигла въ лѣсу партія рабочихъ—шпаны. Они на него неожиданно набросились съ топорами, съ дрекольемъ и жестоко избили. Теперь онъ лежалъ въ больницѣ. Можно предположить, что бѣглецы участвовали въ заговорѣ и бѣжали при первомъ извѣстіи о провалѣ заговора. По Соловкамъ поползли зловѣщіе слухи. Заключенныхъ арестовывали десятками. Въ Кремлѣ особый изоляторъ былъ переполненъ. Уныніе и тоска нависли надъ островомъ слезъ.

4. ДНИ СКОРБИ

Дни приходятъ и уходятъ, а вмѣстѣ съ ними приходитъ и уходитъ довлѣющая ими злоба. Если бы не эта довлѣющая злоба дня, занимающая насъ цѣликомъ и полностью—чѣмъ бы было жить въ этихъ мѣстахъ ужаса и отчаянія? Идутъ дни, меркнетъ ушедшее и довлѣющая злоба засыпаетъ пепломъ забвенія прошедшее, оставляя въ сердцѣ боль и тоску.

Уже въ началѣ зимы, запасшись хорошей котомкой, отправился я въ Кремль за полученіемъ сухого пайка. Чѣмъ ближе я подходилъ къ Кремлю, тѣмъ яснѣе чувствовалъ приближеніе къ гнѣзду отвратительнаго паука, сосущаго нашу кровь и дурманящаго насъ ядомъ тоски и отчаянія. Встрѣчные команды измученныхъ людей брели, какъ и всегда, покорно и равнодушно. Ни одного не только улыбающагося лица, но даже просто не тоскливаго.

Въ Кремлѣ обычная, еще болѣе жуткая жизнь для отвыкшаго отъ этихъ стѣнъ человѣка. Вѣдь я теперь — глубокая провинція и «городъ» меня, отвыкшаго отъ его воздуха,

ошеломляетъ своей, какъ будто живущей тутъ всюду, тоской.

Въ хвостѣ за сухимъ пайкомъ я встрѣчаю нѣсколько знакомыхъ по Новороссійской тюрьмѣ. Сокамерникъ, ярый самостійникъ Голота разсказываетъ про свою семью, показываетъ недавно полученную карточку жены — миловидной украинки, маленькой дочки Одарки.

— У васъ черезъ годъ срокъ кончается, кажется?

— Черезъ два, — вздыхаетъ Голота.

Онъ еще разсказываетъ всякіе пустяки про свою веселую дочку, показываетъ свои рисунки. Ихъ онъ намѣренъ послать домой. На лицѣ его такая радость и восторгъ. Онъ прячетъ гдѣ то у себя на груди завѣтныя письма.

Осенью я встрѣтилъ Голоту недалеко отъ могилы Кудеяра. Онъ шелъ понурый и туманный.

—      Голота, ну, что пишетъ жена, какъ здоровье дочки?

Онъ посмотрѣлъ на меня печально и едва слышно сказалъ:

—      Уже больше не пишутъ: жена вышла за другого.

Наконецъ, я добрался до прилавка, гдѣ производилась выдача. Этимъ дѣломъ были заняты священникъ и два монаха. Вообще, въ первые годы «соловецкой исторіи» на всѣхь мѣстахъ, гдѣ требовалась отъ рабочаго честность, гдѣ имѣли дѣло съ матеріальными цѣнностями, работали священники. Впослѣдствіи ихъ смѣнили въ лагеряхъ евреи.

Священникъ нашелъ въ спискѣ мою фамилію и началъ награждать меня соленымъ мясомъ, соленой рыбой, картофелемъ, лукомъ, свеклой, морковью, мукой для заправки суповъ, масломъ, крупой и сахаромъ.

Нагрузившись продуктами, я медленно возвращался обратно. Около сельхоза меня уже поджидалъ Серебряковъ.

— Придется обождать, — встрѣтилъ онъ меня, — я везу въ питомникъ грузъ и сельхозъ намъ дастъ черезъ часъ лошадь.

Это было для меня очень кстати. Между тѣмъ раздался сигнальный свистокъ на повѣрку. Мы вошли на общій сельхозскій дворъ.

— Здѣсь на дворѣ будетъ повѣрка вновь прибывшихъ,— сказалъ Серебряковъ.

— Какихъ вновь прибывшихъ?

— Развѣ вы не знаете? Соловки буквально наводняются новыми этапами; Кремль полонъ людьми. Посмотрѣли бы вы

что творится въ двѣнадцатой и тринадцатой ротахъ. Видите здѣсь новыя конюшни? Въ нихъ загнано около тысячи человѣкъ, прибывшихъ вчера.

Новыя конюшни замыкали всю восточную сторону сельхозскаго двора. Онѣ были выстроены этимъ лѣтомъ.

Двери конюшни открылись и оттуда начали выходить на повѣрку новые для Соловковъ люди. Я пытаюсь издали разсмотрѣть ихъ лица — не встрѣчу ли знакомыхъ или близкихъ. Вышедшіе между тѣмъ выстраивались прямоугольнымъ четыреугольникомъ. По ихъ поношенной арестантской одеждѣ, изможденнымъ лицамъ, я догадался — это, вѣроятно, съ лѣсозаготовокъ на материкѣ. Такъ оно и оказалось впослѣдствіи, хотя между старыми каторжанами попадались и свѣжіе люди, еще не вкусившіе каторжной жизни.

Кажется, появляется тифъ. Люди набиты какъ сельдгі въ бочкѣ. Утромъ изъ этой конюшни, когда всѣ выйдутъ на повѣрку, вынимаютъ пять, шесть, а иногда и больше мертвецовъ. Трудно установить даже фамиліи умершихъ. Люди прибываютъ съ разныхъ сторонъ и другъ друга не знаютъ.

— Но вѣдь если это тифъ, тогда половина Соловковъ вымретъ, — сказалъ я.

Серебряковъ пожалъ плечами.

— Мы присланы сюда на уничтоженіе. Этого отъ насъ никто не скрываетъ.

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда живая змѣя изъ людей опять поползла въ большую конюшню. Наконецъ, мы отправились въ питомникъ. По дорогѣ, передъ сортоиспытательной станціей, намъ встрѣтились три темныхъ фигуры. Я скорѣе угадалъ, чѣмъ узналъ въ средней фигурѣ Петрашко. По бокамъ его шли два охранника, вооруженные винтовками.

* * *

Я принялъ крольчатникъ въ совершенно разгромленномъ видѣ: животныя испорчены, больны самой скверной кроличьей болѣзнью леписепсисомъ (насморокъ), помѣщенія для нихъ совершенно не подходящи и вдобавокъ они сидѣли исключительно на сухомъ кормѣ, не получая зеленк. Данный мнѣ въ помощь Самойловъ въ сущности ничего не дѣлалъ. Онь цѣлыми днями сидѣлъ у окна кроличьей кухни и повторялъ одно и то же:

— Десять лѣтъ... Десять лѣтъ...

Былъ онъ изъ «красныхъ купцовъ» и вѣрилъ въ коммунистическую законность.

Пришлось мнѣ на себя взвалить огромную работу: приспособить кроличьи клѣтки и помѣщенія для правильнаго хозяйства, перевести кроликовъ на зеленый кормъ. Вотъ за этимъ зеленымъ кормомъ я ѣздилъ самъ на маленькой лодкѣ-душегубкѣ по зеленымъ островамъ.

Въ первый разъ, очутившись одинъ на зеленомъ островѣ, я едва могь приняться за работу по сбору травъ — до того меня опъянили новыя ощущенія свободы, сознаніе, что власть чекистовъ осталась гдѣ-то тамъ, въ Кремлѣ и я здѣсь одини и предоставленъ самому себѣ. Но среди этихъ ощущеній внезапно меня охватывала тоска, вспоминались погибаюшіе гдѣ то тамъ, въ чекистскомъ вертепѣ соратники. Самое скверное въ этихъ ощущеніяхъ, конечно, было безсиліе что либо сдѣлать для спасенія ихъ и себя.

Возвратившись въ крольчатникъ, я съ особымъ усердіемъ принимался за работу, желая потушить острую сердечную боль. Впрочемъ — въ концѣ концовъ опять въ глубинѣ сердца рождалась надежда на будущее: авось, все это кончится болѣе или менѣе благополучно.

Какъ то вскорѣ въ крольчатникъ зашелъ Михайловскій. Посмотрѣвъ на мои кустарныя сооруженія для молодняка прямо на полу крольчатника, на животныхъ въ клѣткахъ, онъ выразилъ свое удивленіе:

— Вотъ сразу видно — по хозяйски все дѣлается. И животныя другими стали, ни одно къ сѣткѣ не подходитъ.

— Вы имъ совершенно не давали воды, ограничиваясь только корнеплодами, оттого они у васъ на сѣтку и лѣзли,— замѣтилъ я.

Вставалъ я въ шесть утра, шелъ въ крольчатникъ, доилъ трехъ козъ «прикомандированныхъ къ крольчатнику», кормилъ и поилъ кроликовъ, а затѣмъ уже принимался самъ за традиціонное чаепитіе. Все въ крольчатникѣ было приспоссблено для работы весьма плохо, и приходилось мнѣ кустарничать.

Крольчатникъ быстро поправлялся. Молодые, до меня вымиравшіе, кролики перестали падать, молоднякъ, мною захваченный и поправленный, сталъ совсѣмъ хорошимъ. Мрачный Туомайненъ заходилъ иногда въ крольчатникъ и съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ на мою работу. Увидавъ первые полученные мною и выкормленные до двухмѣсячнаго возраста

отличныхъ кроликовъ, даже и Туомайненъ не удержался отъ похвалы:

— Вотъ это я понимаю, это кролики.

Такъ шли дни здѣсь на этомъ участкѣ жизни, отдѣленномъ отъ юдоли слезъ и отчаянія. Чго оставалось намъ въ нашемъ положеніи? Конечно, только ждать, когда же петля вокругъ нашей шеи будетъ затянута.

Молодой сербъ Божо, завѣдующій звѣриной кухней и продуктами продовольствія для животныхъ, заходилъ иногда ко мнѣ и мы проводили съ полчаса-часъ въ бесѣдѣ съ глазу на глазъ. У него, стоящаго близко къ дому директора, можно было не только узнать о происходящемъ въ ротахъ Кремля и острова, но и на правящихъ верхахъ. Въ то время правящая головка совсѣмъ не подходила на жуирующихъ чекистовъ: чекисты лицомъ къ лицу столкнулись съ опасностью быть сметенными съ лица земли. Они то вѣдь знали свое окаянство, какъ знали о своей участи, если бы въ руки возставшихъ перешла власть на островѣ.

Божо разсказываетъ:

— Тревога въ Кремлѣ ужасная. Всѣ чекисты и охрана на осадномъ положеніи: всегда одѣты, всегда готовы выступить по тревогѣ... И, очевидно, есть отъ чего.

Еще-бы! Палачи привыкли имѣть дѣло съ бутафорскими дѣлами, ими же самими сочиненными, привыкли имѣть дѣло сь людьми морально убитыми подвально-концлагерной системой. Здѣсь же нашлись люди, сохранившіе не только свое лицо, но и волю къ борьбѣ.

Божо замѣтилъ мое состояніе и, вѣроятно, почувствовалъ мою связь съ заговорщиками. Онъ старался отвлечь мои мысли о соловецкомъ несчастьи, разсказывая о Югославіи.

— Жаль вотъ обратный путь закрытъ мнѣ на родину. Согласенъ бы какое угодно наказаніе принять за свое дезертирство. Да, развѣ у насъ такіе законы? Здѣсь за пустяки смертная казнь. У насъ за подобныя преступленія только тюрьма или наказаніе въ порядкѣ административномъ.

— Что же васъ заставило бѣжать въ Россію?

— Вѣдь я же представлялъ себѣ Россію совсѣмъ по другому. Сколько труда было перебраться черезъ границы. Здѣсь, послѣ перехода границы я попалъ прямо въ подвалъ. Первымъ дѣломъ мнѣ предложили подать заявленіе о пріемѣ въ совѣтское подданство. Конечно, я подалъ заявленіе и немедленно и безъ всякихъ формальностей таковое получилъ.

— Не завидую, — сказалъ я. — Однако, неужели у васъ въ Югославіи нѣтъ настоящихъ свѣдѣній о Совѣтскомъ союзѣ, о коминтернѣ.

Подпольная агитація имѣетъ у насъ большой успѣхъ въ распространеніи коммунистическихъ идей. Насъ просто коминтернъ обманывалъ. Теперь вотъ на практикѣ я испыталъ и вижу въ дѣлѣ коммунистическія идеи. Такъ вѣдь меня на родину не пустятъ.

—      А если попытаться нелегально пробраться?

Божо безнадежно машетъ рукой.

— И пытаться не буду. Въ лучшемъ случаѣ опять въ лагерь попадешь. Вотъ вамъ примѣръ: заговорщики пытались — что изъ этого вышло? Вѣдь ихъ ждетъ поголовный разстрѣлъ.

Божо взглянувъ на мое поблѣднѣвшее лицо, спохватился, что то пробормотавъ, пожалъ мнѣ руку на прощанье и ушелъ въ темноту ноябрьской ночи.

* * *

Въ кухню крольчатника вошелъ крѣпкій человѣкъ средняго роста, одѣтый въ бушлатъ, стеганые арестантскіе штаны и «вольную» шапку. Я мелькомъ на него взглянулъ и, продолжая работать, спросилъ, что собственно нужно пришедшему.

— Неужели не узнаете?

Я бросилъ работу и началъ трясти въ радостномъ привѣтствіи руку пришедшаго.

— Найденовъ, да какъ это вы сюда пробрались въ такія захолустья?

Найденсвъ смѣется.

— Я же вамъ говорилъ — записался плотникомъ. Вотъ теперь строю здѣшній питомникъ. Я, собственно, н помѣщаюсь тутъ у васъ надъ крольчатникомъ. Сегодня только отъ письмоносца Пятыхъ узналъ о вашемъ здѣсь присутствіи.

— Давно изъ Кремля?

— Всего нѣсколько дней.

— Что тамъ новаго?

Найденовъ нахмурился и посмотрѣлъ на меня испытующимъ взоромъ.

— Новости паршивыя, — медленно началъ онъ. —

Аресты. Люди исчезаютъ неизвѣстно куда. Хотя, кажется, теперь уже недѣли двѣ какъ аресты прекратились. А у васъ здѣсь арестовъ нѣтъ?

Я пожалъ плечами.

— Пока нѣтъ.

— Я думаю больше арестовъ не будетъ, — сказалъ Найденовъ.

— Въ чемъ же тутъ дѣло? — нерѣшительно спросилъ я. — Какіе тамъ слухи.

Найденовъ усмѣхнулся.

— Слухи, конечно, разные. Если ихъ распускаетъ ИСО, такъ они говорятъ о предстоящей общей расправѣ съ заключенными вообще.

Помолчавъ, Найденовъ сказалъ:

— Мнѣ Матушкинъ рекомендуетъ васъ какъ совершенно надежнаго человѣка, поэтому не будемъ играть въ прятки. Какъ вы, конечно, знаете,. провалился соловецкій заговоръ. Чѣмъ все это кончится — неизвѣстно. Однако, какъ оказалось — заговорщики народъ стойкій и едва ли кого выдадутъ. Знаютъ то вѣдь о загозорѣ всѣ каэровскіе Соловки.

Конечно, Найденовъ былъ правъ. По угнетенному виду многихъ моихъ знакомыхъ соловчанъ я угадывалъ объ ихъ причастности къ заговору. И вотъ, несмотря на это, онъ все же остался для чекистовъ тайной до пустяковаго случая, провалившаго заговорщиковъ.

Мы еще съ полчаса разговаривали съ Найденовымъ съ глазу на глазъ.

Прощаясь со мной, онъ говорилъ:

— Вотъ здѣсь благодатное мѣстечко. И даже лодки есть. Дѣло не плохое для слѣдованія одиночнымъ порядкомъ безъ вѣдома начальства.

* * *

Двадцать второго ноября 1929 года уже подъ вечеръ я шелъ въ Кремль въ пятнадцатуго роту съ порученіемъ. Голыя скошенныя поляны, унылый скрипучій лѣсъ навѣвалъ тоску и давилъ сердце. Я торопился выйти изъ лѣсу и попасть за свѣтло въ сельхозъ къ Матушкину.

Вотъ и сортоиспытательная. При видѣ домика, гдѣ жилъ Петрашко, я съ тоской подумалъ о грозящей ему участи. Вѣдь если я живъ и даже иду сейчасъ какъ нѣкій свободный

гражданинъ, безъ конвоя, то только по его благородству и мужеству.

На широкой долинѣ отъ сортоиспытательной до Кремля гуляетъ вѣтеръ, гудитъ въ телефонныхъ проводахъ и гонитъ одиночные листья. Уже темнѣетъ. Въ Кремлѣ и во всѣхъ зданіяхъ сельхоза горитъ электричество. Я иду въ густѣющей темнотѣ какъ очарованный, не обращая вниманія на пронизывающій холодъ, направляюсь къ свѣту.

Въ общежитіи сельхозскихъ рабочихъ Матушкинъ отводитъ меня въ сторону.

— Сегодня наши погибаютъ, — шепчетъ онъ.

— Всѣ? — едва могъ выговорить я помертвѣвшими губами.

— Всѣ.

Я не помню какъ выбрался на широкій сельхозскій дворъ. Холодный вѣтеръ по прежнему гудѣлъ въ проводахъ, по прежнему во мракѣ полярной ночи блистали освѣщенныя окна. Я брелъ въ Кремль какъ автоматъ. . .

На электростанціи завылъ сигнальный свистокъ. Мнѣ нужно было пробираться обратно. Я вышелъ изъ пятнадцатой роты, направляясь къ Сѣвернымъ воротамъ.

— Куда?! — окрикъ сзади.

Я оглякулся. Меня догонялъ чекистскій патруль.

— Вернуться немедленно въ роту!Пробую протестовать:

— Я изъ пушхоза. Мнѣ нужно вернуться въ пушхозъ.

— Безъ разговоровъ! — кричитъ чекистъ.

Иду обратно въ пятнадцатую. Только къ полуночи удалось мнѣ выбраться изъ Кремля и опять найти Матушкина. Взволнованный и нервный, правдистъ разсказываетъ:

— Чекисты заняли всѣ входы и черезъ Святыя ворота вывели шестьдесятъ три заговорщика, приговоренныхъ къ смерти. Конечно, въ этой группѣ были Петрашко, Чеховской, профессоръ Покровскій, скауты и моряки.

— Недавно возвратилась подвода съ Сѣкирной горы, —продолжалъ Матушкинъ. — подводчика вызвала охрана. Повезъ онъ по Сѣкирной дорогѣ двухъ стрѣлковъ. Доѣзжають до раздорожья на Савватьево и вдругъ лошадь какъ шарахнется. Стрѣлки вскочили и швырнули на возъ три трупа, валявшихся на дорогѣ. Убитые шли съ большой партіей еще неразстрѣлянныхъ заговорщиковъ на Сѣкирную. Ихъ, очевидно, убили пьяные чекисты.

Измученный переживаніями, пришелъ я на унылый, пустынный берегъ ближняго залива. Въ темнотѣ у ногъ моихъ шумитъ прибой. Я пробую продвинуться къ берегу и попадаю ногою на скользкій камень и, поскользнувшись, сажусь на влажную землю.

Море шумитъ. Я не могу овладѣть токомъ мыслей, стремящихся помимо моей воли все туда же — къ мѣсту гибели друзей, не могу стряхнуть съ себя невыразимой тоски. На глазахъ закипаютъ слезы.

Поднимаюсь съ земли и медленно иду, запинаясь въ темнотѣ о валуны. Мнѣ нужно идти пять километровъ до дежурнаго перевоза. Тропинка то и дѣло выскальзываетъ у меня изъ подъ ногъ. Я стараюсь найти ее снова, скользя по камнямъ, натыкаюсь на лапы молчаливыхъ елей, падаю, поднимаюсь и иду опять.

Наконецъ, началъ сѣрѣть востокъ и между елями стали просвѣчивать воды морского залива. Вотъ и перевозъ. Я усталый валюсь подъ прибрежную ель и лежу молча, будучи не въ силахъ даже крикнуть перевозчику.

5. ТИФЪ

Наступилъ январь 1930 года, а навигація все еще не прекращалась. На Соловки прибывалъ этапъ за этапомъ и населеніе соловецкаго четвертаго отдѣленія достигло небывалой цифры — двадцать пять тысячъ человѣкъ. Шла коллективизація и потоки заключенныхъ — кулаковъ и подкулаковъ заливали и лагеря и мѣста ссылки.

Тифъ началъ свирѣпствовать по настоящему и офиціальные лагерные приказы сопровождались длинными списками умершихъ отъ тифа, исключаемыхъ по этому случаю съ довольствія. Эти лагерные приказы разсылались по всѣмъ командировкамъ острова, въ томъ числѣ и въ наше звѣроводное хозяйство. Попадали они обычно въ руки начальниковъ охраны и являлись документами секретными. Но у насъ не было охранника и потому приказы попадали въ контору, то есть къ намъ въ руки. Благодаря этому мы могли слѣдить за лагерной жизнью по документамъ, а не по слухамъ.

Въ приказѣ отъ двадцагь третьяго ноября 1929 года значились умершими отъ тифа въ числѣ другихъ группа въ шестьдесятъ три человѣка. Каково же было мое удивленіе, когда въ спкскѣ этомъ я обнаружилъ фамиліи Петрашко,

Покровскаго, Чеховского, разстрѣлянныхъ моряковъ. Стало быть они были разстрѣляны безъ приговора, безъ санкціи Москвы. Это обстоятельство свидѣтельствовало о крайнемъ перепугѣ островныхъ чекистовъ соловецкимъ заговоромъ. Приговоръ, какъ оказалось, пришелъ изъ Москвы потомъ и остальные сто сорокъ заговорщиковъ были разстрѣляны на Сѣкиряой горѣ, такъ сказать, «на законномъ основаніи».

Вначалѣ января архіепископъ Илларіонъ, пробывшій на Соловкахъ шесть лѣтъ, былъ отправленъ въ Москву въ одномъ вагонѣ со вшивой тифозной шпаной По дорогѣ онъ заразился тифомъ и умеръ въ тюремной больницѣ имени доктора Гааза. . . У владыки было слабое сердце. Температура тѣла у него иногда падала до тридцати пяти градусовъ съ дробью. На Соловкахъ вообще почему то температура тѣла у людей нѣсколько ниже нормальной.

Въ Кремлѣ творился ужасъ. Всѣ свободныя помѣщенія превращены въ лазареты. Никольскій корпусъ за Кремлемъ такъ же былъ набитъ биткомъ тифозными. Люди лежали на нарахъ, по полу, въ проходахъ — плечомъ къ плечу. Индивидуальнаго ухода за больными не было и не могло быть по громадному количеству больныхъ. Если сердце здоровое — человѣкъ выживалъ, если нѣтъ — умиралъ. Весь уходъ заключался только въ кормежкѣ и уборкѣ. Все остальное предоставлено «цѣлительнымъ силамъ организма». Вырвавшихся изъ когтей смерти, слабыхъ, едва держащихся на ногахъ, отправляли въ команды выздоравливающихъ и многіе гибли тамъ отъ невыносимо тяжелыхъ условій существованія. Къ веснѣ, по офиціальнымъ даннымъ, погибло отъ тифа семь съ половиною тысячъ человѣкъ. Кемперпунктъ и его командировки дали одинадцать съ половиною тысячъ умершихъ отъ тифа.

Туомайнену для питомника выслали изъ Кемперпункта ветеринарнаго врача Чижа. По расчету онъ давно бы долженъ былъ прибыть въ питомникъ, но человѣкъ гдѣ то затерялся. Туомайненъ дѣятельно его разыскивалъ черезъ УРЧ и никакъ не могъ найти.

— Да вы справьтесь — не въ сельхозской ли онъ конюшнѣ?— посовѣтовалъ Туомайнену Михайловскій.

Это былъ не плохой совѣтъ. Черезъ день ветеринарнаго врача дѣйствительно нашли въ сельхозской конюшнѣ и привезли въ питомникъ.

Среднихъ лѣтъ, мягкій, стѣснительный, Чижъ произво-

дилъ впечатлѣніе человѣка, прошедшаго мимо революціи и и не бывшаго въ лапахъ ГПУ. Благодаря своей мягкости и стѣснительности онъ и попалъ въ конюшню и жилъ тамъ безъ малаго недѣлю со шпаной. При отправкѣ изъ Кеми ему дали документъ для слѣдованія безъ конвоя. Онъ должень былъ при посадкѣ на параходъ идти въ классное помѣщеніе. Вмѣсто того, онъ, по скромности, не заявилъ о себѣ и попалъ въ трюмъ со шпаной и идущими въ первый разъ въ Соловки. Съ этой волной онъ и заброшенъ былъ въ конюшню. Выбраться же оттуда безъ посторонней помощи невозможно. Разъ попалъ на дно — тамъ и будешь, пока кто либо не вытянетъ.

Чижъ дѣятельно принялся за работу. Лисицы дохли и нужно было принимать срочныя мѣры. Онъ совсѣмъ почти не бывалъ у себя въ новомъ домѣ на Песцовомъ островѣ и проводилъ все время съ больными лисицамъ. За обѣдомъ не удавалось съ нимъ переговорить. Онъ махалъ рукой на разспросы о конюшнѣ и считалъ себя счастливымъ, что избѣжалъ зараженія тифомъ.

— Мнѣ этой роскоши позволить себѣ нельзя, — шутилъЧижъ. — У меня сердце не выдержитъ: я обреченъ на смерть.

Черезъ нѣсколько дней онъ какъ будто началъ прихварывать, въ глазахъ появился лихорадочный блескъ.

— Измѣряйте хоть температуру себѣ, — совѣтуетъ Михайловскій.

Чижъ только рукой машетъ:

— Пустяки, простуда. Пройдетъ.

И продолжалъ работать явно перемогаясь.

На другой день онъ все же слегь. Но ни высокая температура, ни потрясающій ознобъ не могли увѣрить его въ зараженіи тифомъ. Даже видя тифозную сыпь, онъ говорилъ:

—      Это можетъ быть и отъ другихъ причинъ.

Черезъ нѣсколько дней тифъ унесъ его въ могилу.

* * *

Наша командировка также была объявлена неблагополучной по тифу и по сему случаю на наши острова прислали въ качествѣ начальника командировки чекиста Прорѣхина.

Этотъ высокій, нескладный дубина сейчасъ же создалъ вокругъ себя чекистско-сексотское окруженіе. Появились въ большомъ количествѣ сексоты, среди рабочихъ и служащихъ

появились склочныя вспышки. Прорѣхинъ навелъ сразу чекистскій порядокъ и заставилъ всѣхъ вспомнить, кто они и гдѣ они. Туомайненъ съ большимъ трудомъ убѣдилъ его не производить повѣрокъ, ибо это плохо отражалось на работѣ и противно режиму питомника.

Вскорѣ заболѣлъ тифомъ Серебряковъ. Его положили въ Никольскій корпусъ. По ходатайству Туомайнена за нимъ учредили индивидуальный уходъ. Черезъ полтора мѣсяца онъ явился на питомникъ худымъ и блѣднымъ. На разспросы только отвѣчалъ:

— Что тамъ разсказывать?— Лежалъ въ какой то мертвецкой. Кругомъ трупы. Сегодня принесутъ — завтра уже трупъ.

Какъ то вечеромъ проходя мимо полѣнницъ дровъ, я замѣтилъ незнакомаго человѣка, коловшаго дрова. Я остановился. Незнакомецъ съ трудомъ распрямилъ спину и, увидѣвъ меня, издалъ радостное восклицаніе.

Я подошелъ ближе. Вотъ неожиданность: передо мною американскій комсомолецъ Оскаръ Павловичъ Гретенсъ. Онъ работалъ съ нами на кирпичномъ заводѣ, гдѣ на моихъ глазахъ — чуть не погйбъ.

— Оскаръ Павловичъ. Да, это вы? Я, признаться, думалъ, что васъ тогда на кирпичномъ на смерть раздавило вагонеткой, когда вы вшестеромъ спускали ее подъ горку.

— Да, да, я былъ посрединѣ. Компаньоны то мои бросили вагонетку, какъ только она стала напирать на насъ и она меня, должно быть, пополамъ сложила. Я вѣдь не помню.

Да, васъ всего окровавленнаго и безъ сознанія отправили въ лазаретъ. Я считалъ васъ погибшимъ. Поздравляю съ избавленіемъ.

— Я тогда поправился, — сказалъ Гретенсъ, протягивая мнѣ свою худую руку и улыбаясь безкровными губами.— Тифъ перенесъ.

— Даже тифъ. Это уже больше, чѣмъ удача. Честь и слава американской комсомоліи.

Гретенсъ мрачно сдвинулъ брови. Я почувствовалъ, что попалъ на больное мѣсто и поспѣшилъ перевести разговоръ на другое.

— Какъ вы попали на питомникъ?

— Отъ кустпрома^¹. Здѣсь нужно изготовить макетъ пи-

томника, вотъ меня и прислали на эту работу. Планы и карты чертитъ топографъ Ризабелли и инженеръ-архитекторъ Капустинъ.

— Ризабелли? Тотъ самый, что въ жилетъ Горькому плакалъ?

— Она самый,— смѣется Гретенсъ.— Теперь онъ проклинаетъ Горькаго и не можетъ равнодушно говорить о немъ.

— Что же вы тутъ дрова колете? Развѣ въ вашей комнатѣ нѣтъ здоровыхъ людей? У васъ и силъ еще нѣтъ.

— Теперь ничего, — храбрится Гретенсъ. — Вотъ въ командѣ выздоравливающихъ было плохо совсѣмъ.

Онъ разсказалъ про свое полубредовое, полусознательное существованіе въ землянкѣ вмѣстѣ съ другими выздоравливающими. Въ общей цѣпи необыкновенныхъ приключеній американскаго комсомольца въ Россіи это, пожалуй, были самыя жуткія картины.

Впослѣдствіи Гретенсъ не возвратился въ кустпромъ и сдѣлался звѣроводомъ.

6. ПУШХОЗЪ ЗА РАБОТОЙ

Только въ началѣ февраля закрылась навигація; замерзло море, начались настоящіе холода и суда стали на зимовку.

Глубокій снѣгъ засыпалъ замерзшія болота, превративъ ихъ въ бѣлыя равнины, вѣтры намели сугробы и сравняли овраги. Изъ питомника теперь можно было прямо по льду идти въ Кремль по лыжнѣ, протоптанной пѣшеходами и обращенной въ тропинку.

На островахъ пушхоза продолжала кипѣть дѣятельная работа. Обширный (на пятьсотъ паръ) песцовый питомникъ былъ почти законченъ, окончательно оборудованъ лисій и соболиный питомники, выстроено нѣсколько домовъ, баня и оборудована и закончена звѣриная кухня.

Лисицы перестали дохнуть, и дѣло съ ихъ разведеніемъ пошло на ладъ. Былъ самый разгаръ лисьей «брачной кампаніи» или «гона», и звѣроводы питомника работали цѣлыми днями то въ самомъ питомникѣ, то на наблюдательной башнѣ.

Ночью питомникъ имѣлъ совершенно фантастическій видъ. Закинутый среди снѣжныхъ равнинъ замерзшаго залива на глухіе острова, онъ свѣтился ночью огнями своихъ построекъ. Когда же наступалъ часъ кормежки — въ самомъ питомникѣ вспыхивалъ электрическій свѣтъ, нетерпѣливые звѣри начина-

ли безпокойно метаться по клѣткамъ, нѣкоторые изъ нихъ бросались на сѣтку и издавали рѣзкіе звуки, похожіе на лай. Потомъ свѣтъ также неожиданно исчезалъ, и звѣриныя клѣтки погружались во мракъ. Только окна построекъ продолжали свѣтиться во тьмѣ полярной ночи.

Дикіе соболя, пойманные въ Забайкальскихъ лѣсахъ, уже привыкли къ своимъ клѣткамъ и быстрые, какъ мысль, то появлялись въ одномъ углу своей домообразной, обтянутой сплошь проволочной сѣткой, клѣтки, то въ ея противоположномъ концѣ. Вся соболиная клѣтка загромождена стволами деревьевъ, жердями, сучьями и прочей бутафоріей лѣснога завала. По этому лабиринту соболь мчится съ молніеносной скоростью и иногда бѣжитъ даже по сѣточному потолку своей клѣтки внизъ головой безъ всякаго видимаго затрудненія. У каждаго соболя своя клѣтка. Оставленные вмѣстѣ въ одной клѣткѣ соболя могутъ уничтожить другъ друга. Первые приплоды отъ соболей были получены въ Соловецкомъ питомникѣ отъ двухъ соболюшекъ въ апрѣлѣ 1930 года.

На Соловецкіе острова монахами были завезены въ стародавнія времена олени. Съ теченіемъ времени они измельчали вслѣдствіе вырожденія, и величина ихъ не превышала величины средней козы. Для прилитія крови было завезено въ Соловки небольшое стадо настоящихъ сѣверныхъ оленей, вѣроятно, отобранныхъ при раскулачиваніи какого нибудь «кулака» самоѣда. Наблюденіемъ за оленями и за разводимой, также въ вольномъ состояніи, американской мускусной крысой ондатрой, вѣдалъ Серебряковъ. Онъ неустанно до самаго снѣгопада ходилъ по всему острову, наблюдая по объѣденной водяной растительности и нѣкоторымъ другимъ признакамъ за ондатрой, за ея размноженіемъ и миграціей.

Въ 1929 году на островъ Анзеръ были выпущены для вольнаго разведенія голубые песцы. Туда былъ командировань для наблюденія за ними Пильбаумъ. Онъ иногда пріѣзжалъ обратно въ питомникъ съ докладомъ къ Туомайнену и жилъ на Лисьемъ островѣ недѣли по двѣ.

Вообще, пушное хозяйство не имѣло бутафорскаго вида и, развернутый потомъ на материкѣ изъ Соловецкаго матеріала, промышленный питомникъ давалъ лучшія по Союзу шкурки. Въ 1932 году въ СССР числилось въ питомникахъ 2240 самокъ черносеребристыхъ лисицъ. Изъ нихъ въ питомникахъ ГПУ было около трехсотъ, не считая такого же количества голубыхъ песцовъ. Соболиное хозяйство, въ концѣ

концовъ, стало давать прекрасные результаты, то есть, въ сущности, соболя стали размножаться въ неволѣ регулярно, какъ лисицы.

Съ перваго взгляда кажется страннымъ: въ рукахъ чекистовъ и блестяще поставленная работа на зоофермахъ съ рекордными результатами. Однако, ларчикъ съ этими успѣхами открывается совсѣмъ просто. Здѣсь, на этихъ изолированныхъ отъ всего остального лагеря островахъ питомника пушныхъ звѣрей, чекисты отступили отъ своихъ принциповъ и дали людямъ суррогатъ свободы и въ трудѣ и въ быту. На этомъ участкѣ концлагерно-подвальной системы они приняли свой обычный провокаціонный видъ чекистовъ совсѣмъ не занимающихся убійствами и чающихъ нашего (каэровскаго) исправленія. Въ остальномъ лагерѣ надъ разговорами объ исправленіи каэровъ и возможностью «возвращенія ихъ въ семью трудящихся», чекисты, конечно, открыто издѣваются и при всякомъ случаѣ громогласно заявляютъ — каэръ можетъ вернуться не въ семью трудящихся, а въ братскую могилу.

Чекисты разумѣется знаютъ совсѣмъ уже простыя хозяйственно-экономическія истины. Первая изъ нихъ: если во главѣ дѣла поставить не выдвиженца, а настоящаго спеціалиста и не очень ужъ его допекать коммунистическо-чекистскими принципами, такъ изъ работы непремѣнно выйдетъ толкъ, будутъ хорошіе показатели и даже рекорды.

Пушхозское предпріятіе было основано именно на суррогатѣ свободы, выражавшейся прежде всего въ отсутствіи административной опеки (отсутствіе повѣрокъ, довѣріе рабочимъ и спеціалистамъ). Въ первые годы существованія питомника на немъ отсутствовала всякая охрана, а сексоты были рѣдкостью. Все это создавало особую дѣловую атмосферу работы. Если къ этому прибавить улучшенное питаніе, прекрасныя жилищныя условія, совершенное отсутствіе угнетенія старшими младшихъ и множество всякихъ дорогихъ въ быту мелочей, будутъ понятны и рекорды и чистая работа дружной семьи пушхозцевъ.

Я былъ на особомъ положеніи. Съ первыхъ дней Туомайненъ, убѣдившись въ моей цѣнности какъ спеціалиста, предоставилъ крольчатникъ всецѣло въ мое распоряженіе, ни во что не вмѣшивался и безпрекословно исполнялъ всѣ мои заявки на корма, сооруженія и проч.

Работалъ я съ увлеченіемъ, все время экспериментируя, изучая разные вопросы зоотехническаго порядка. При пушхозѣ была прекрасная спеціально-зоотехническая библіотека, выписывались иностранные (главнымъ образомъ американскіе) журналы по звѣроводству, присылались переводы выдержекъ изъ иностранныхъ журналовъ, касающіеся нашей спеціальности. Такимъ образомъ я могъ работать съ максимальной продуктивностью. Конечно, результаты такой работы получились самые благопріятные и я завоевалъ себѣ репутацію опытнаго промышленнаго кроликовода, сослужившую впослѣдствіи мнѣ большую службу при организаціи и приведеніи въ исполненіе побѣга.

Единственный мой рабочій Самойловъ перешелъ на работу въ лисятникъ, а мнѣ удалось перетащить къ себѣ въ качествѣ рабочаго К. Л. Гзель, «втыкавшаго» на кирпичномъ. Черезъ нѣкоторое время въ крольчатникъ прислали казака изъ подъ Минеральныхъ водъ — Абакумова и китайца Хейдеси. Крольчатникъ теперь не узнать: работы стало много и силъ не хватало.

Утромъ надо было во время накормить все многочисленное населеніе крольчатника. Всѣ клѣтки полны молодыми кроликами. Они нетерпѣливо льнутъ къ сѣткѣ, тычась мордочками въ пустую кормушку. Между тѣмъ, четверо людей въ разныхъ частяхъ крольчатника быстро открываютъ дверцы клѣтокъ и по стуку черпаковъ о кормушки слышно какъ онѣ быстро наполняются кормомъ. Стучитъ закрываемая дверца, открывается новая клѣтка, опять стукъ о кормушку. Около корма въ клѣткѣ начинается возня. Черезъ полчаса хлопанье дверокъ закончено и въ крольчатникѣ слышенъ только шорохъ отъ жеванія многихъ сотенъ челюстей.

Мы идемъ на дворъ и тамъ во всякихъ кустарныхъ загородкахъ и клѣткахъ начинаемъ кормить длинноухихъ обитателей.

Въ крольчатникѣ было всегда холодно. Я держалъ двери открытыми. Это имѣло большое значеніе для здоровья животныхъ и для качества продукціи.

Пока мои компаньоны чистятъ клѣтки, я занимаюсь сортировкой и пересадкой молодыхъ животныхъ. Это требовало большого навыка и знанія дѣла. Знанія давали мнѣ эксперименты, а навыкъ — усердіе въ любимой работѣ. Около двѣнадцати опять начинается общее кормленіе, опять стучатъ кормушки и хлопаютъ дверцы. Такъ, отъ кормленія до корм-

ленія идетъ то чистка животныхъ, то ихъ переноска, то покрытіе. Мы работаемъ до восьми вечера, имѣя двухчасовый перерывъ на обѣдъ.

Всѣ мои компаньоны работаютъ съ увлеченіемъ. Постоянное общеніе съ тихими и милыми животными сглаживаетъ грусть и тяжесть нашей жизни.

Константинъ Людвиговичъ помогаетъ мнѣ готовить корма, производить сортировку животныхъ, ухаживать за новорожденными. Онъ съ чисто отеческой заботливостью береть въ руки случайно застывшихъ новорожденныхъ, даже кладетъ ихъ за пазуху. Зато, какъ только малышъ начнетъ шевелиться и придетъ въ себя, онъ съ гордостью его показываетъ:

— Посмотритека на этого прыгуна. Онъ уже ищетъ сосокъ.

Мы съ нужными предосторожностями помѣщаемъ спасеннаго въ гнѣздо и продолжаемъ работу дальше.

Китаецъ Хейдеси работаетъ очень тихо. Онъ оживляется только во время обѣда и про себя говоритъ:

— У меня нѣтъ аппетита, у меня есть желудокъ.

И дѣйствительно, онъ могъ ѣсть что угодно и въ какомъ угодно количествѣ. Рыбаки привозили ему медузъ и онъ ихъ глоталъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Вотъ это здорово. Смотри — всю слопалъ, — удивляется Абакумовъ, наблюдая китайца, пожирающаго медузу.

Только подъ вечеръ, къ ужину у насъ оставалось немного свободнаго времени и мы въ небольшой кроличьей кухнѣ за стаканомъ чая, вели тихіе разговоры. Абакумовъ разсказывалъ о себѣ путанныя исторіи, выдавая себя за станичнаго атамана. Въ его станицѣ ГПУ создало большое, такъ называемое «атаманское» дѣло. Нѣкій хорунжій, скрывавшійся въ горахъ и посѣщавшій станицу, былъ, при помощи провокаторовъ, изловленъ и по этому случаю ГПУ постаралось создать большое дѣло, разстрѣлявъ въ концѣ концовъ пятьдесятъ казаковъ и изловленнаго хорунжаго. На Соловки попала также изрядная группа казаковъ. Между ними были и плотники на песцовомъ островѣ. Я обратилъ вниманіе на странное обстоятельство: станичники не только не приходили никогда навѣстить Абакумова, но даже избѣгали съ нимъ встрѣчъ. Одинъ изъ станичниковъ повѣдалъ намъ истину: Абакумовъ былъ начальникомъ станичной милиціи и, стало быть, являлся и служащимъ и агентомъ ГПУ. Мы это запомнили и держали языкъ за зубами.

Хейдеси разсказывалъ что то мало вразумительное объ обвиненіи его въ шпіонажѣ. На самомъ дѣлѣ онъ былъ изъ наемниковъ, помогавшихъ большевикамъ дѣлать революцію, изъ тѣхъ, что говаривали въ трудную минуту, ища пощады у побѣдителей.

— Колычага (Колчакъ) больше даетъ — ему будемъ служить, Толоцки (Троцкій) больше даетъ — ему служимъ.

Мы водили компанію съ нашими рыбаками, получали отъ нихъ контрабанднымъ путемъ свѣжую рыбу, а имъ давали хлѣбъ, бывшій у насъ въ изобиліи. Питаніе у насъ вообще было хорошее.

Такъ вотъ и шли дни за днями. Непрерывная интересная работа отвлекала отъ тяжелыхъ думъ. Но всякій разъ, какъ мнѣ приходилось проходить мимо воротъ сортоиспытательной станціи, воспоминанія о катастрофѣ двадцать второго ноября повергали меня въ неисходную грусть. Въ эги моменты я остро чувствовалъ непоправимость происшедшаго: закрывшіеся на вѣки глаза не увидятъ гибели враговъ нашей родины, гибели, въ которую вѣритъ каждый патріотъ.

7. СВѢТЪ ВО ТЬМѢ

Глухая пора безвременья. Соловки, наполненные до краевъ волнами деревенскаго люда, присланнаго сюда на гибель творцами «соціализма въ одной странѣ», водворяющими вотъ теперь этотъ соціализмъ въ деревнѣ, охваченные страшной тифозной эпидеміей, являли картину, похожую на творящееся въ деревнѣ. Безжалостные палачи лишали достоянія и свободы самый цѣнный слой деревни и цѣлыми семьями слали его въ ссылку въ спецпоселки и въ каторжные лагери. Эти люди вырваны изъ жизни съ корнемъ; у нихъ не оставалось на свободѣ никого, кто бы имъ могъ помочь. Такой же страшный ударъ въ тоже время обрушился и на Церіковь православную, обагривъ ее кровью безчисленныхъ мучениковъ. Эта волна докатилась и до Соловковъ. Соловецкое духовенство должно было испить полную чашу униженій, а затѣмъ и физическихъ страданій отъ непосильнаго труда и голода.

Я очень сожалѣю теперь, что мнѣ не пришлось бесѣдовать съ мѣстоблюстителемъ Патріаршаго престола митрополитомъ Петромъ Крутицкимъ. Я видѣлъ его всего пять или шесть разъ. Мы были на разныхъ работахъ. Онъ въ шестой сторожевой ротѣ, а я по мытарствамъ на днѣ и теперь въ

пушхозѣ. Однако, я имѣлъ близкое соприкосновеніе съ нѣсколькими іерархами и многими священниками и видѣлъ ихъ скорбный путь.

Какъ то въ началѣ зимы я зашелъ въ халтурное меліоративное бюро въ комнату, гдѣ впервые познакомился съ Петрашко. Тамъ, въ уголкѣ, еще сидѣлъ, какъ и годъ тому назадъ, епископъ Вятскій (викарій) Веніаминъ и по обыкновенію считалъ на счетахъ. Онъ числился счетоводомъ строй-отдѣла.

— Какъ поживаете, владыко? Что у васъ тутъ новаго? Я теперь деревенскій житель и въ Кремлѣ не былъ давно.

Владыка отложилъ въ сторону счеты и посмотрѣлъ на меня усталымъ взглядомъ.

— Плохія новости, — говорилъ онъ, усаживая меня на скамью, — тифъ коситъ людей. Большинство ротъ на запорѣ. Не выпускаютъ людей изъ ротъ.

Я уже зналъ объ этомъ и представлялъ себѣ весь ужасъ, творящійся въ перенаселенныхъ ротахъ.

— Да, какъ это васъ, батенька, пустили въ Кремль? — удивляется владыка, — вѣдь всякое передвиженіе заключенныхъ по острову строжайше воспрещено.

Я вспомнилъ о своемъ пропускѣ, добытомъ по блату, и почувствовалъ, что въ самомъ дѣлѣ надо удирать. Попадешь въ карцеръ за нарушеніе правилъ и не выберешься изъ закарантинированнаго Кремля.

По коридорчику, за дверью комнаты застучала дробь шаговъ. Вошли: ротный командиръ сводной роты князь Оболенскій, взводный, стрѣлокъ-охранникъ и парикмахеръ-китаецъ.

Мы встали.

— Почему вы не острижены? — обратился Оболенскійкъ Веніамину. — Вамъ было объявлено о «самостоятельной санобработкѣ». Почему не исполнили распоряженія?

Владыка молчалъ. Мое положеніе становилось совсѣмъ сквернымъ. Я ходилъ всегда безъ шапки (и зимою) и, конечно, на головѣ у меня была копна волосъ. Но на меня никто изъ пришедшихъ не обратилъ вниманія. Оно сосредоточивалось на владыкѣ... Я воспользовался этимъ и сталъ незамѣтно пробираться къ двери. Надо было непремѣнно удрать. Иначе, во первыхъ, остригутъ, во вторыхъ, посадятъ во вшивый карцеръ.

— Что тутъ рззсусоливать, — высокомѣрно заговорилъ стрѣлокъ, презрительно глядя на владыку. — Стриги, парикмахеръ!

Китаецъ сдѣлалъ шагъ къ владыкѣ. Въ рукахъ у негб была машинка дня стрижки, конечно, тупая, конечно, грязная. Поднявъ руку съ машинкой, китаецъ взглянулъ на Оболенскаго. Тотъ молчалъ.

— Ну, что тамъ еще? — разсердился стрѣлокъ. — Приклада захотѣлъ?

Трепешущій китаецъ быстро приложилъ машинку къ головѣ владыки и, въ наступившей тишинѣ, послышался непріятный хрустъ отъ перерѣзаемыхъ волосъ. Я незамѣтно исчезъ за дверью и скорымъ шагомъ отправился въ пушхозъ.

* * *

Весною, проходя по сельхозскому двору съ ветеринарнымъ врачемъ Федосѣичемъ, я почти столкнулся со здоровеннымъ парнемъ, одѣтымъ въ лагерное, но чистенькое обмундированіе. Я хотѣлъ было пройти мимо, но знакомый голосъ меня окликнулъ.

— Не узнаете, что — ли, Семенъ Васильичъ?

Я остановился и съ недоумѣніемъ возрился на парня. Лицо — знакомое и не знакомое. Но фигура. . . да, вотъ именно фигура?!

— Владыка — воскликнулъ я, отступивъ на шагъ.

Кто бы могъ признать въ эгомъ моложавомъ человѣкѣ, похожемъ на деревенскаго парня, безъ бороды, безъ усовъ, безъ волосъ, благообразнаго владыку Веніамина? Онъ съ грустью смотрѣлъ на меня. Федосѣичъ, обычно весельчакъ и шутникъ — отвернулся и мрачно сосалъ папиросу.

Мы молча вошли опять въ ту же комнату меліоративнаго бюро.

— Неужели всѣхъ свяшенниковъ въ Кремлѣ остригли? — спросилъ я.

— Конечно, всѣхъ. — сказалъ владыка.

— И митрополита Петра?

—      Да, и Петра на островѣ Анзерѣ остригли.

Водворилось молчаніе. Федосѣичъ продолжалъ курить.

— А Вы, лохматый, такъ нестриженнымъ и проходиливсю зиму? — спросилъ онъ.

— Такъ и проходилъ. У насъ не стригли, На Варваринской тоже. Архіепископъ Илларіонъ не былъ остриженъ до самой отправки.

— Здѣсь стригли всѣхъ, — сказалъ Федосѣичъ.—Даже

вотъ изъ этой простой гигіенической мѣры чекисты съумѣли сдѣлать бурю. Разскажите- ка, владыко, какъ стригли шестую роту.

— Что тамъ разсказывать, — неохотно отвѣтилъ Веніаминъ. — Надругались надъ саномъ, какъ обыкновенно у нихъ полагается. Въ шестую роту чуть не взводъ стрѣлковъ пригнали. Даже оцѣпили ее кругомъ. Въ шестой ротѣ, конечно никто еще не былъ остриженъ. Я то въ десятой ротѣ живу, какъ канцелярскій работникъ. Конечно, разъ епископы волосъ не снимаютъ, то и рядовое духовенство держится.

— Какъ же происходила стрижка?— спросилъ я.

— Добромъ ни одинъ епископъ не далъ себя остричь. Да и мало ихъ въ ротѣ осталось. Тридцать епископовъ православныхъ и католическихъ (нѣсколько человѣхъ), во главѣ съ митрополитомъ Петромъ Крутицкимъ, какъ извѣстно, изолированы на островѣ Анзерѣ въ скитѣ «Голгофа». Но все же часть епископовъ, главнымъ образомъ изъ вновь заточенныхъ и привезенныхъ осенью, остались. Именно съ нихъ охрана и начала стрижку.

— Крики, шумъ, прибаутки. Кто изъ священниковъ, глядя на насиліе надъ епископами, плачетъ, а большинство молча сидятъ. Подойдетъ парикмахеръ, какъ вотъ тогда ко мнѣ осенью, да и начнетъ стрижку.

— Времена пришли крутыя для духовенства, — сказалъ Федосѣичъ, — рясы заставили снять и всѣхъ въ бушлаты нарядили. Въ шестую роту прибавили шпану. Строгости всякія пошли: ограниченіе переписки однимъ письмомъ въ мѣсяцъ. Денегъ тоже не разрѣшаютъ имѣть болѣе пятнадцати рублей на квитанцію. Остальныя отбираются.

Бродя по Кремлю, я уже не видѣлъ ни одной рясы. Сѣрый бушлатъ скрылъ лицо духовенства. Для пастырей начался второй этапъ бѣдствій — самый тяжелый и страшный.

* * *

По бѣлой равнинѣ замерзшаго залива я съ Пильбаумомъ, недавно вернувшимся съ острова Анзера, иду изъ Кремля.

Тихій, морозный лунный вечеръ. Снѣгъ кажется синеватымъ во впадинахъ сугробовъ и бѣлая снѣжная равнина, освѣщаемая луною, безжизненна и пустынна. Тишина. Только изрѣдка изъ песцоваго питомника доносится до насъ отдален-

ный лай песца, похожій на короткій звукъ губной гармоники. Пильбаумъ разсказываетъ съ комсомольскимъ наиграннымъ ухарствомъ о своей жизни на Анзерѣ, прибавляя чуть не къ каждому слову крѣпкія ругательства.

— Ну, и житье тамъ. Надо бы хуже, да некуда. Во первыхъ, въ главномъ соборѣ на «Голгофѣ» живетъ шпана — «леопарды». Большинство голыхъ — одежду проиграли. Надзора за ними никакого. Играютъ они въ карты круглыя сутки. Проигрываютъ впередъ свои, еще не полученные, пайки хлѣба. Дохнутъ какъ мухи. . . Повѣрокъ имъ никакихъ. . . Безполезное дѣло — не выстроить. Большинство на ногахъ не стоитъ отъ цынги. Ротный каждый день приходитъ и заставляетъ всѣхъ лечь. Потомъ считаетъ по ногамъ. Сколько паръ ногъ, столько и пайковъ хлѣба, супа и каши. Иной день ротный придетъ и начнетъ нюхать воздухъ. Опять, говоритъ, вы мертвецовъ тутъ держите. Начнетъ искать по запаху трупному и найдетъ штукъ пять шесть мертвецовъ. . . Живые спятъ съ мертвыми и получаютъ ихъ паекъ. Начнутъ это стаскивать мертвецовъ съ наръ. Нѣкоторыхъ просто за ноги волокутъ — только башка по полу стучитъ.

Мы остановились немножко перевести духъ. Въ котомкахъ за плечами у насъ было порядочное количество груза. Пильбаумъ продолжалъ:

— Тамъ живутъ отдѣльной группой изолированные попы и епископы. Работать ихъ не заставляютъ. Впрочемъ, для самообслуживанія имъ немного приходится работать: колка дровъ, доставка воды, варка пищи, уборка помѣщеній. Живутъ они не плохо. Посылокъ имъ шлютъ до черта. Но держатъ строго, никуда не отпускаютъ и къ нимъ никогого не пускаютъ. Полная изоляція.

— Тамъ же недалеко живутъ эти, какъ ихъ? Христосики...

— Эго, вѣроятно, имяславцы. Тѣ, что отвѣчаютъ «Богъ знаетъ».

— Ну, да, они. Церемонятся съ ними, — сказаль онъ, прибавивъ безо всякой нужды грубую брань.

Мы подходили къ питомнику, уже виденъ свѣтъ изъ главнаго дома, гдѣ жилъ Туомайненъ.

— Хорошее тутъ житье, — сказалъ Пильбаумъ, стараясь разсмотрѣть мое лицо. — Отсидимъ тутъ свой срокъ спокойно и опять вернемся домой. Конечно, если удачно ускользнуть отсюда, можно и не сидѣть.

Я понялъ куда гнулъ комсомолецъ и не преминулъ осу-

дить безумцевъ, мечтающихъ о побѣгѣ изъ этихъ благословенныхъ мѣстъ. Разговоръ у насъ принялъ совсѣмъ дружескій тонъ.

— Вы, Пильбаумъ, когда отсидѣли первую трехлѣтку, возврашались въ Москву?

— Ну, да, въ Москву, — отвѣтилъ Пильбаумъ, крѣпко выругавъ посадившихъ его вновь на три года.

— Неужели вашъ пріятель, секретарь Сталина, не могъ помочь вамъ выбраться изъ лагеря?

Пильбаумъ помрачнѣлъ.

— Да, вотъ попробуйте ихъ убѣдить, будто ГПУ садитъ иногда ни за что. Не вѣрятъ, сволочи. Придется опять полностью три года бухать.

— Я все же не понимаю. Пусть даже не вѣрятъ. Но въ порядкѣ частной амнистіи развѣ нельзя освободить? Стоитъ только Сталину написать на уголкѣ дѣла «освободить» и кончено.

Пильбаумъ отрицательно качаетъ головой.

— Съ ГПУ не такъ просто разговаривать. Конечно, написать онъ можетъ, и освободятъ. Но послѣ хуже будетъ освобожденному. ГПУ не любитъ, чтобы совали носъ въ его дѣла. Хотя бы и Сталинъ.

* * *

Я забѣгу немного впередъ въ разсказѣ объ участи каторжнаго духовенства. Спустя года два послѣ разговора съ Пильбаумомъ, я встрѣтился въ очень удобной для откровенныхъ разговоровъ обстановкѣ съ Борисомъ Михайловичемъ Михайловскимъ. Онъ разсказываетъ:

— Пришлось мнѣ и на Анзерѣ побыватъ. Ревизію, такъ сказать, производилъ.

— Ну, какъ тамъ поживаютъ голубые песцы?

— Песцы то поживаютъ. Что жъ имъ не поживать? Пильбаумъ ихъ сначала подкармливалъ, чтобы пріучить къ опредѣленному мѣсту. Но это — именно только подкормка. Кормятся же они сами, охотясь за мелкими звѣрьками на островѣ. Но вотъ, что было удивительно: песцы, наконецъ, совсѣмъ перестали приходить на подкормку. И вотъ, знаете, выяснилъ я отвратительную вещь. Пильбаумъ о ней молчалъ. Начальникъ тамошняго Анзерскаго отдѣлѣнія ему пріятель. И не въ интересахъ Пильбаума было дѣлать пріятелю своему

непріятности, разсказывая объ этой отвратительной штукѣ.

— Въ чемъ же дѣло?

— А вотъ сейчасъ. На Анзерѣ, какъ вы знаете, мрутъ въ большомъ количествѣ инвалиды и «леопарды». Анзеръ, вѣдь это не только соловецкая мертвецкая, а туда шлютъ своихъ инвалидовъ «на загибъ» всѣ командировки и отдѣленія на материкѣ. Братскія могилы тамъ полны трупами. Подвозятъ трупы въ ямы каждый день, и, конечно, всю зиму эти полныя трупами ямы не закапываются. Вотъ представьте себѣ такія ямы, наполненныя голыми, застывшими трупами. Кругомъ бѣгаютъ песцы. Что имъ искать мышей и всякую прочую мелкую живность, коли тутъ столько человѣческаго мяса?

Я припомнилъ разговоръ съ Пильбаумомъ и его мимолетное упоминаніе о трупахъ обголоданныхъ песцами.

— Да, такъ вотъ и я съ этими трупами попалъ въ аховое положеніе, — продолжалъ Михайловскій. — Писать объ этомъ офиціальный рапортъ — заводить враговъ — въ нашемъ положеніи на приходится. Доложилъ такъ, на словахъ, Каплану. Тотъ покрутилъ носомъ, да и промолчалъ. И все.

Я началъ разспрашивать Михайловскаго о православныхъ іерархахъ, изолированныхъ на Анзерѣ.

— Жили они, въ общемъ, ничего. Бороды и волосы свои опять отрастили. И вѣдь вотъ — представьте себѣ: тамъ же на Анзерѣ жила группа «имяславцевѣ» , тоже изолированныхъ. Мужики сѣрые. Ихъ не тронули, не остригли. А они, «имяславцы», всѣ были съ длинными волосами и бородами. . . Но іерарховъ остригли, несмотря на то, что жили они совершенно изолированно. . . Для издѣвательства. Потѣху себѣ изъ стрижки устроили.

Помолчавъ, Михайловскій продолжалъ:

— Вотъ какъ объ этомъ мнѣ разсказывалъ монахъ Инокентій, инструкторъ-рыболовъ на Анзерѣ. Пришелъ, видите-ли, почти полностью весь отрядъ Анзерской охраны. Ротные, взводные изъ надзора. Іерархи, конечно, ничего не ожидали.Жили себѣ въ тишинѣ. А тутъ вдругъ этакое столпотвореніе. Ругань, конечно, виситъ въ воздухѣ. Разумѣегся ругаются и въ Бога, и въ Богородицу, и въ крестъ, и во все святое съ особыми вывертами. Никто изъ іерарховъ не пожелалъ подходить къ стрижкѣ «по очереди». Тогда ихъ просто начали грубо хватать и стричь. Съ митрополита Петра, собственно, начали. Напрасно Петръ со слезами пытался увѣще-

вать насйльниковъ — ему отвѣчали смѣхомъ и отвратительными остротами. Схватили его. Ожидали, конечно, сопротивленія. А въ помѣшеніи стоитъ мертвая тишина. Только ругатели измываются. Конечно, Петръ въ безсиліи сѣлъ. Еще разъ обратился къ своимъ мучителямъ, пытался ихъ усовѣстить. Да развѣ чекисты люди? Въ душѣ можетъ быть иные изъ этихъ хулигановъ трусили, но фасонъ чекистскій держать надо. Хохочутъ, ругаются, насвистываютъ. Такъ и стригли всѣхъ.

— Гдѣ то теперь они? — спросилъ я. — Вѣдь ихъ хотѣли отправить на островъ Хе въ устьяхъ Оби?

Да, туда за Пустозерскъ еще. На край свѣта. Плохо имъ тамъ будетъ. Здѣсь на Соловкахъ съ открытіемъ навигаціи они получали посылки, да и на деньги можно было купить что угодно. Теперь уже не то. Въ розмагѣ и въ ларькахъ хоть шаромъ покати. Голодъ скручиваетъ всѣхъ. НаСоловкахъ іерархи, какими то невыясненными чекистами путями, сносились съ паствой помимо чекистской цензуры. А тамъ, на сѣверѣ, уже все обрывается. Такой полной изоляціи, какъ на островѣ Хе, никакая совѣтская тюрьма не дастъ.

* * *

Настали суровыя времена. Темныя силы стремились уничтожить и вырвать съ корнемъ правосіавіе. На каторгѣ духовенство слилось съ сѣрой массой, вмѣстѣ съ ней несло тяжкій крестъ страданій до безвѣстной братской могилы или инвалидной смерти въ разсрочку. Помощи ждать неоткуда: всѣ связи порваны, а возможности избавленія уничтожены.

На долю первоіерарха митрополита Петра, можетъ быть, не выпало испытать всю тяжесть трудового физическаго угнетенія, но духовное угнетеніе, но надругательства онъ испыталъ болѣе, чѣмъ кто либо. Еще въ Соловкахъ онъ, тоскуя о разрушеніи вѣры въ народѣ, съ горечью говорилъ союзникамъ:

— Былъ русскій народъ богоносцемъ, а теперь его сдѣлали богопоносцемъ.

Рѣшимость митрополита Петра не вступать ни въ какія компромиссы съ властью темныхъ силъ была общеизвѣстна въ кругахъ концлагернаго духовенства. И вотъ все же, истощивъ всѣ средства использовать первоіерарха въ своихъ замыслахъ противъ Церкви, темныя силы его убили.

Вѣчная память стойкому борцу и мученику. Церковь

еще не оскудѣла твердыми людьми и, омытая кровью безчисленныхъ мучениковъ, воспрянетъ вновь свято неизмѣнною. Въ эти дни отчаянія и скорби свѣтъ, мучениками Церкви зажженый, ярко свѣтилъ во тьмѣ для всѣхъ, сердцемъ обращающихся къ его живоносному источнику.

7. ТУФТА

1. ПЕРВОМАЙСКАЯ ТУФТА

Тундра и холодное море окружаютъ Соловки и откуда бы не вѣялъ вѣтеръ — онъ всегда холодный. Шапка небосвода кажется совсѣмъ нахлобученной на низкіе, словно болѣзненные, соловецкіе лѣса. Зимнее солнце только въ рѣдкіе дни покажется надъ горизонтомъ на полчаса и опять, послѣ его захода все тотъ же полусвѣтъ.

Весна наступаетъ сразу. Цѣпь зимнихъ дней кажется безконечной въ своемъ мутномъ однообразіи и когда она неожиданно кончается долгими полярными солнечными днями — все оживаетъ и дѣйствительно пробуждается отъ зимняго сна. Въ лѣсахъ изъ подъ снѣга начинаютъ топорщиться, заросшія брусничникомъ и мхомъ кочки, на льду залива появляется вода. Недолго держится и ледъ. Подниметъ его высокимъ приливомъ, затрещитъ онъ, начнетъ ломаться, если случится вѣтеръ — ледъ уноситъ въ открытое море.

Въ этомъ году весна началась съ ранняго дождя. Снѣгъ рухнулъ, вмѣсто кочекъ появились цѣлыя зеленыя поляны. Въ Кремль вернулись чайки и выгнали зимовавшихъ тамъ черныхъ вороновъ обратно въ лѣса. Къ намъ на острова прилетѣли большія сѣрыя утки — гаги. Онѣ кладутъ яйца, величиною болѣе куриныхъ, въ гнѣзда, выстилаемыя ими своимъ теплымъ и нѣжнымъ пухомъ, такъ цѣнимымъ на рынкѣ.

У насъ, на островахъ, весенняя лихорадка: надо запасти корма для питомника на время ледохода, запасти прѣсной воды. Высокая костлявая фигура Михайловскаго показывалась всюду по островамъ. Онъ стряхнулъ съ себя боязнь ожиданія ареста и теперь съ головой ушелъ въ работу. Звѣроводъ — весельчакъ Заська Шельминъ — большой любитель гармошки, уже не пиликалъ на ней, какъ обычно, по вечерамъ. Былъ объявленъ весенній «ударникъ» и шла сумасшедшая работа.

Наканунѣ перваго мая насъ всѣхъ мобилизовали на культработу. Пріѣхалѣ изъ Кремля воспитатель съ Матуш-

кинымъ и мы цѣлую ночь сидѣли за составленіемъ стѣнной газеты. Принималъ въ этой работѣ дѣятельное участіе и самъ Туомайненъ, назвавшій газету «Лисенокъ и строитель».

— Какъ мы не старались убѣдить его въ неблагозвучіи названія — ничего не вышло. Туомайненъ на всѣ доводы и возраженія отвѣчалъ:

— По-фински это выходитъ хорошо.

Такъ и вышла газета подъ названіемъ «Лисенокъ и строитель».

На первыхъ столбцахъ стѣнной газеты, какъ полагается, передовица о днѣ перваго мая. Въ ней повѣствуется о томъ, какое счастье испытываютъ народы СССР при неограниченной свободѣ и какой стонъ стоитъ въ остальномъ «буржуазномъ мірѣ» отъ угнетенія рабочихъ массъ буржуазіей. Петя Веденяпинъ, счетоводъ изъ колчаковскихъ офицеровъ, нарисовалъ земной шаръ, обвитый цѣпями, оставивъ обрывки цѣпей у границъ СССР. Далѣе въ газетѣ шелъ матеріалъ, подбадривающій рабочихъ къ болѣе интенсивной работѣ. Мѣстные поэты опустили въ ящики стѣнтазеты заранѣе разрѣшенные стихи. Изъ нихъ были выбраны вирши, восхваляющіе путь исправленія на Соловкахъ нѣкой заблудшей уголовной овцы. Матеріалы склочнаго характера и доносы, конечно, вошли въ газету въ большомъ количествѣ. Кончалась она, какъ и всякая стѣнная гатета, юмористическимъ отдѣломъ.

И такъ мы, передъ чьими головами такъ недавно маячилъ наганъ чекиста, въ стѣнной газетѣ прославили чекистскій режимъ.

Къ утру газета висѣла на своемъ мѣстѣ «въ красномъ уголкѣ» и мы, измученные ночной работой, стали расходиться изъ прокуреннаго кабинета Туомайнена. На дворѣ творилось чтото невообразимое: хлесталъ дождь, вылъ вѣтеръ, съ моря шелъ какой то неопредѣленный шумъ.

Изъ мрака вынырнула фигура рыбака Петьки.

— Что тамъ, Петя? Ледъ еще стоитъ?

— Какое тамъ. Разломало. Приливище такой — того и гляди пристань поплыветъ. Завтра будетъ чисто. Корюшка пойдетъ.

Дѣйствительно: утромъ вокругъ острова плескалось очистившееся ото льда море. Кое гдѣ на берегу остались островки снѣга. Вѣтеръ продолжалъ еще бушевать.

Я пошелъ къ пристани и засталъ тамъ одного Матушкина. Онъ оперся о перила и задумчиво смотрѣлъ въ свѣт-

лыя волны, освободившіяся изъ подъ зимняго ледяного покрова.

— Скучаешь, Петрикъ?

Матушкинъ чуть замѣтно улыбнулся, пожалъ протянутую руку и остался опять неподвиженъ.

— Слышно что нибудь?—сказалъ онъ, продолжая смотрѣть въ воду.

— Да. Кое что. Ты знаешь, заговоръ провалился случайно.

Матушкинъ встрепенулся съ нѣмымъ вопросомъ въ глазахъ. Я продолжалъ.

— Сюда ѣздятъ къ Туомайнену чекисты. Пьянствуютъ напролетъ цѣлыя ночи. Иногда дня по два здѣсь живутъ.Удобное тутъ имъ для пьянства мѣсто — не на глазахъ. Такъ вотъ, пьяные чекисты болтаютъ между собою обо всемъ. Полька Нелли, работающая въ лабораторіи, помогаетъ хозяйкѣ, женѣ Туоімайнена, прислуживать пьянымъ чекистамъ въ эти сумбурныя ночи. Черезъ нее мы узнали много чекистскихъ секретовъ и имѣемъ представленіе какъ и чѣмъ этотъ соловецкій чекистскій міръ живетъ.

— Кто же выдалъ заговоръ? — спросилъ Матушкинъ.

— Выдалъ племянникъ Лойды. Лойда — знаешь, завѣдующій столярной мастерской. Такой средняго роста финнъ. Я его всегда видѣлъ и здѣсь и въ мастерскихъ одѣтымъ въ кожанну куртку. У него племянникъ, состоялъ въ финской группѣ заговорщиковъ. Жалко этому племяннику стало своего дяди, онъ и предупредилъ его по родственному, чтобы тотъ остерегся. Его, какъ вольнонаемнаго служащаго ГПУ,къ тому же близкаго къ ИСО, могли убить. Тотъ, конечно, схватилъ племянника за шиворотъ и въ ИСО. Насѣли на него Головкинъ съ Дарвинъ, и все полетѣло вверхъ дномъ.

— Значитъ, не судьба.

Мы стояли молча, подавленные воспоминаніями.

— Кажется, намъ придется здѣсь «загнуться», — криво усмѣхнулся я.

Матушкинъ пожалъ плечами:

— Сильнѣе кошки звѣря нѣтъ.

Онъ помолчалъ немного и продолжалъ:

— Петрашко сказалъ своему палачу — ну, сегодня моя очередь, но не забудь и о своей.

У меня защемило сердце. Матушкинъ продолжалъ:

— Вотъ ты здѣсь живешь совсѣмъ хорошо. Тебя считаютъ за человѣка тѣ же чекисты. По крайней мѣрѣ — дѣла-

ютъ видъ. А посмотрѣлъ бы ты, что сейчасъ дѣлается на Ново-Сосновой или въ Кремлѣ! Да, что говорить — ты и безъ меня это знаешь. На материкѣ въ лазаретѣ Кемперпункта полторы тысячи обмороженныхъ ждутъ отправки на Соловки, какъ на курортъ. Хорошъ курортъ! Подумай: если обморозилось полторы тысячи, то сколько же на смерть замерзло? Дай Богъ, если изъ сотни отправляемыхъ на лѣсозаготовки уцѣлѣваетъ пятнадцать-двадцать. Остальные остаются навѣки въ карельской трясинѣ. Эхъ, дряблость, дряблость, на ней всякіе узоры вышиваютъ наши хозяева!

Я молча пожалъ руку Матушкина. Къ намъ подходилъ танцующей походкой письмоносецъ Пятыхъ.

— Семенъ Васильевичъ, письмо.

Онъ передалъ мнѣ распечатанный въ цензурѣ конвертъ съ письмомъ. Передъ глазами замелькали милыя строчки. Я жадно началъ читать и перечитывать ихъ много разъ, словно во снѣ хотѣлъ удовлетворить жажду приснившейся водой. Но вода не утоляетъ жажду и тоска сжимаетъ сердце.

2. КАКЪ ВЫГЛЯДИТЪ СВОБОДА

Мы готовимъ большую партію кроликовъ для отправки на материкъ, въ Кемь. Передъ крольчатникомъ стоятъ длинные, узкіе пятимѣстные транспортные ящики, съ затянутой проволочной сѣткой фасадной общей крышкой. Изъ каждаго отдѣленія торчитъ мордочка молодого кролика. На лѣвомъ ухѣ каждаго животнаго вытатуированный номеръ. Въ племенной карточкѣ, имѣющейся на каждаго отправляемаго, — родословная животнаго.

На окрестныхъ островахъ на лѣтнее время выпущены прямо на свободу молодые кролики. Пока идетъ нагрузка ящиковъ я беру маленькую лодку-душегубку и отправляюсь по островамъ подкармливать животныхъ. На двухъ самыхь ближнихъ островахъ выпущены пять молодыхъ козлятъ. Они издали увидали мою лодочку и привѣтствовали меня радостнымъ блеяніемъ.

Кролики мчались со всѣхъ сторонъ къ кормушкѣ, едва я причалилъ къ острову. Имъ не хватало скуднаго растительнаго корма.

Самый большой изъ этихъ острововъ — Сѣнокосный. Его площадь пять гектаровъ. На немъ есть глухія заросли. Въ самой чащѣ, въ надежномъ мѣстѣ, у меня есть сокро-

вище — карта сѣвера Европейской Россіи изъ книги «Промысла Бѣлаго моря». Накормивъ кроликовъ, я достаю карту и начинаю старательно изучать сѣверъ. Карта довольно подробная въ масштабѣ пятьдесятъ верстъ въ дюймѣ. Я тогда и не предполагалъ какъ на самомъ дѣлѣ карта эта мало соотвѣтствуетъ натурѣ и вѣрилъ ей вполнѣ. За созерцаніемъ карты, являющейся здѣсь на Соловкахъ сокровищемъ, проходитъ часъ, а можетъ быть и больше, пока я не прихожу въ себя и не прячу карту на старое мѣсто.

Въ крольчатникѣ меня ждала неожиданная новость: я ѣду на материкъ безъ конвоя сопровождать партію кроликовъ. Туомайненъ поручился за мое возвращеніе на островъ.

— Сначала ИСО не хотѣло васъ выпускать съ острова,— разсказываетъ Дѣвчичъ, — но Карлуша настоялъ на своемъ и поручился за ваше возвращеніе. Если вы не вернетесь, то онъ долженъ будетъ за васъ сѣсть.

Предстояла большая канитель съ отправкой транспорта кроликовъ съ острововъ питомника на пристань Главнаго Соловецкаго острова въ бухтѣ Благополучія. Транспортные ящики съ животными на лодкахъ отправляются къ Варваринской часовнѣ и оттуда, на подводахъ, перевозятся дальше мимо сельхоза на пристань.

Я уѣзжаю съ послѣдней партіей ящиковъ. Вѣтеръ спалъ и хрустальныя сумерки, какія бываютъ только на сѣверѣ, дѣлаютъ всѣ предметы какими то не реальными. Иногда весло гребца ударялось о невидимую въ водѣ медузу и она вдругъ вспыхивала фосфорическимъ волшебнымъ свѣтомъ и тихо гасла за кормой.

На Соловецкой пристани я въ волненіи ходилъ между ящиками, выгруженными на пристань. Пароходъ «Глѣбъ Бокій» былъ у пристани. Грузчики, какъ тѣни, молча проходили иногда около меня, что то грузили. Я нетерпѣливо ждалъ — когда же, наконецъ, погрузятъ кроликовъ.

На пристань пріѣхалъ Михайловскій и меня предупредилъ:

— Не забудьте получить бумаги у дежурнаго чекиста. Это вотъ за этой дверью. Безъ бумагь васъ не пустятъ на пароходъ.

Я пошелъ въ указанную дверь.

Изъ за письменнаго стола на меня глянуло презрительно-хмурое лицо. Я нѣкоторое время подождалъ.

Ни звука — какъ будто меня нѣтъ вѣ комнатѣ.

— Здѣсь, на пристани кролики. Я ихъ посланъ сопровождать на материкъ. Нуженъ документъ.

Молчаніе. Затѣмъ чекистъ цѣдитъ нехотя, глядя въ другую сторону:

— Не знаю.

Я выбѣжалъ прочь. Уфъ, проклятая атмосфера палачей. Задохнуться можно.

Опять бѣгаю между ящиками. Наконецъ, грузчики подходятъ къ нимъ. Я указываю, какъ ихъ нужно грузить и прошу установить на палубѣ парохода.

Пароходъ даетъ первый свистокъ. Я опять иду къ дежурному чекисту. Тоже олимпійское спокойствіе. Едва выдавливаю изъ себя вопросительную фразу.

Молчитъ прохвостъ. Я чувствую, какъ у меня начинаетъ усиленно биться сердце. А вдругь въ послѣдній моментъ рѣшили не выпускать съ острова, и мнѣ не видать материка?

Меня даже въ жаръ бросило при этой мысли. Мрачная фигура чекиста встала изъ за стола, подошла къ шкафу и, повернувшись ко мнѣ, процѣдила:

— А ну, выходи отсюда.

Я выбѣжалъ прочь. Неужели не поѣду? Гудитъ второй свистокъ. У меня опускаются руки. Сейчасъ пароходъ уйдетъ!

Ко мнѣ прдходитъ стрѣлокъ-охранникъ.

— Какъ фамялія?

— Смородинъ.

— Получи документы и чеши^¹.

Онъ суетъ мнѣ бумагу. Я пулей лечу на пароходъ къ своимъ ящикамъ и не могу найти себѣ мѣсто отъ волненія. Подхожу къ ящику, зачѣмъ то открываю дверцу. Кроликн высовываютъ свои мордочки. Я смѣюсь, какъ помѣшанный, закрываю крышку и опять начинаю ходить по проходамъ между ящиками. Мнѣ кажется, будто трехлѣтняя каторга была просто сномъ и вотъ я просыпаюсь отъ этого сна здѣсь на параходѣ, свободнымъ какъ прежде.

Занимается заря. Пароходъ «Глѣбъ Бокій», лавируя между указателей фарватера въ видѣ большихъ крестовъ, медленно выходитъ изъ бухты Благополучія. Вотъ и послѣдній мысъ со сторожевымъ постомъ. Слѣва чернѣютъ Заяцкіе остро-

ва, а впереди, на еще не освѣщенномъ солнцемъ западѣ, чернѣли зубцами многочисленные каменные острова. Эти острова были, вѣроятно, такими же непривѣтливыми тринадцать лѣтъ назадъ, когда на носу парохода было написано не «Глѣбъ Бокій», а «Архистратигъ Михаилъ».

Я не могу оторваться отъ вида моря. Чудесный вѣтеръ дуетъ мнѣ прямо въ лицо и я не могу надышаться его свѣжими струями. Страшные Соловки остались за кормой. Мы подвигаемся на западъ къ материку.

Я жадно пилъ новыя ощущенія и былъ весь во власти необъяснимой, необузданной радости.

Опять подхожу къ ящикамъ, вынимаю и начинаю ласково гладить моихъ длинноухихъ питомцевъ. Они чувствуютъ умѣлыя руки, живо успокаиваются и начинаютъ тыкать своими мордочками мнѣ въ лицо.

Вотъ онъ — Поповъ островъ. Таже пристань. Три года тому назадъ отсюда, полные отчаянія послѣ первыхъ истязаній и безсонныхъ ночей, мы уѣзжали на Соловки съ надеждой увидѣть лучшее. Сколько осталось изъ нашего этапа живыхъ, сколько легли на Ново-Сосновой, на торфѣ и погибло отъ тифа! И я, ѣдущій обратно, чему я радуюсь?

Однако, мрачныя мысли только на мгновеніе мною овладѣваютъ. Во мнѣ замолкаетъ все, кромѣ жажды свободы.

Мои ящики съ животными бережно выгружаютъ на деревянную пристань. Пароходный чекистъ даетъ мнѣ указанія — оставаться на пристани до прихода экспедитора.

На опустѣвшей пристани остался только я съ ящиками. Пароходъ казался совсѣмъ безжизненнымъ. Не видно людей и около пристани. Здѣсь лагерная зона и постороннихъ людей нѣтъ.

Пришедшій экспедиторъ направилъ меня на пригородную желѣзную дорогу. Я долженъ ѣхать въ Кемь, зарегистрировать тамъ документы и, по возвращеніи, ждать пріемщиковъ кроликовъ на пристани у ящиковъ.

Иду вдоль пристани мимо складовъ и просто бунтовъ всякихъ тюковъ съ товарами и матеріалами. За пристанью начинаются постройки. Вотъ, наконецъ, настоящіе, свободные люди. На меня никто не обращаетъ никакого вниманія. Видъ встрѣчныхъ дѣтей, настоящихъ, рѣзвыхъ дѣтей, послѣ трехъ лѣтъ общенія только съ поверженными въ горе и несчастіе людьми, вызываетъ въ душѣ цѣлую бурю. Я съ трудомъ могу удержать слезы и ускоряю шаги.

Пригородная станція вѣтки Поповъ островъ нахолится въ сараеобразномъ помѣщеніи. Внутри накурено и людно. Я покупаю билетъ, выхожу и сажусь на скамью у станціи. Черезъ нѣкоторое время подходятъ нѣсколько женщинъ и садятся рядомъ. Невольно прислушиваюсь къ разговорамъ. Онѣ гадаютъ: пустятъ ли ихъ на страшный островъ на свиданіе.

Мимо проходитъ небольшой этапъ. Группа истомленныхъ заключенныхъ въ запыленныхъ и грязныхъ одеждахъ. Сзади кляча съ грудою жалкихъ арестантских вещей и сидящими на этихъ вещахъ двумя инвалидами, не могущими слѣдовать пѣшкомъ.

Женщины смотрятъ на нихъ со слезами.

— Вотъ и наши гдѣ нибудь также горе мычутъ.

Я стараюсь отвернуться и скрыть свои невольныя слезы. Мы, жившіе среди ужасовъ въ мѣстахъ, гдѣ жизнь не имѣегь цѣны, не плакали въ самые трагическіе моменты каторжной жизни, ибо окаменѣло сердце въ страданіяхъ и огрубѣли чувства въ несчастіяхъ. Здѣсь же, при видѣ этихъ слезъ, я почувствовалъ себя вновь человѣкомъ, о которомъ тоже гдѣ то плачутъ.

Захолустный городишко Кемь показался мнѣ столицей. Я внимательно всматриваюсь въ лица прохожихъ, упиваюсь ощущеніемъ свободы и даже, дойдя до лагерныхъ бараковъ перпункта «на мху», не почувствовалъ себя плѣннникомъ. Первое ощущеніе свободы меня совершенно опьянило.

Комендантъ «на мху» былъ изъ обыкновенныхъ заключенныхъ и дѣлалъ все просто, безъ придирокъ.

Я вернулся на пристань и началъ сдавать кроликовъ пріемщикамъ. Ихъ было двое: одинъ средняго роста и усатый, имѣлъ дѣловой видъ. Другой высокій и худощавый съ нѣсколько театральными жестами, говорилъ жиденькимъ теноркомъ. Усатый называлъ его Тимофеичемъ, а Тимофеичъ почтительно величалъ усатаго Семеномъ Петровичемъ.

— Надѣньте халатъ, Тимофеичъ.

Тимофеичъ надѣлъ халать, а Семенъ Петровичъ, оказавшійся ветеринарнымъ врачемъ, сталъ осматривать мою длинноухую компанію. Онъ хмыкалъ, почему то особенно тщательно осматривалъ уши кроликовъ и хмурился. Я замѣтилъ, что онъ совсѣмъ не имѣетъ понятія объ этихъ длинноухихъ. Всю жизнь имѣлъ дѣло съ крупнымъ рогатымъ скотомъ и лошадьми, а тутъ, пожалуйте, кролики.

Сначала осмотръ шелъ чрезвычайно медленно; потомъ

эта процедура, очевидно, надоѣла Семену Петровичу и пріемка быстро закончилась. Ветеринаръ ушелъ, оставивъ насъ вдвоемъ съ Тимофеичемъ.

Онъ сначала нерѣшительно поглядывалъ на меня, осторожно и недовѣрчиво разспрашивая, кто я такой и за что полалъ въ лагерь, сколько лѣтъ сижу.

У меня отъ соприкосновенія со свѣжими людьми и свободой сразу вывѣтрился духъ осторожности. Я почувствовалъ къ Тимофеичу такой приливъ нѣжности, что не могъ удержаться отъ откровенности насчетъ каторжныхъ тяготъ. Мы съ нимъ долго бесѣдовали по душамъ. Въ заключеніе Тимофеичъ затосковалъ:

— Когда же это все кончится? Хоть бы тамъ начали, а мы бы васъ поддержали.

Бѣдный Тимофеичъ не зналъ, есть ли гдѣ нибудь спасительные берега въ этомъ взбаламученномъ коммунистическомъ морѣ и ждалъ помощи отъ насъ, контръ-революціонеровъ, зажатыхъ въ каторжные тиски!

Сдавъ кроликовъ пріемщикамъ, я имѣлъ до отхода парохода еще полсутокъ, Счастливый случай помогъ мнѣ найти въ Кеми Александра Ивановича Сизова. Онъ мнѣ очень обрадовался. Разумѣется, начали вспоминать своихъ сокамерниковъ, одноэтапниковъ Многіе погибли, но нѣкоторымъ, въ томъ числѣ и Александру Ивановичу, повезло. Онъ здѣсь въ Кеми сдѣлался правой рукой большого начальства.

— Перемѣны большія предвидятся въ лагеряхъ, — разсказываетъ Александръ Ивановичъ. Лагерное начальство теперь въ паникѣ. ГПУ мѣняетъ свой неизмѣнный курсъ и поэтому случаю самые ярые его помощники въ заплечныхъ дѣлахъ, какъ водится, расплачиваются за свою ретивость. Завтра съ пароходомъ и къ вамъ эти вѣсти придутъ. Можно сказать, по внѣшнему, революція сверху происходитъ. Лагерный бытъ и система будутъ перестраиваться на коммерческую ногу.

Для насъ обоихъ было ясно: новый политическій ходъ ГПУ ведетъ только къ измѣненію внѣшней формы его лагерной дѣятельности. Содержимое же этой новой формы остается старымъ. Вся политика соціалистическаго нашего отечества во главѣ угла имѣетъ одно: сохранить лицо. Внѣшне — все, какъ у порядочныхъ сосѣдей. Взять хотя бы ГПУ. Учрежденіе, какъ учрежденіе. И слѣдствіе производится, и дѣла ведутся какъ и полагается судебному учрежденію. Вотъ только внутреннее содержаніе этой формы государственной дѣятельности нѣ-

сколько иное, чѣмъ у сосѣдей. Начать съ того, что полуграмотный слѣдователь по дѣламъ, часто кончаюшихся смертнымъ приговоромъ, ведетъ просто дознаніе, а не слѣдствіе. Это дознаніе имѣетъ цѣлью изъ мелкихъ, не преслѣдуемыхъ закономъ проступковъ — создать попавшему въ подвалъ гражданину выдуманное дѣло. Съ этою цѣлью допрашиваются свидѣтели и лжесвидѣтели, обычно тоже сидящіе въ подвалѣ, но только тѣ, которые могутъ дать обвинительный матеріалъ. Никакого состязательнаго начала, какъ это полагается во всякомъ юридичееком процессѣ, здѣсь и въ поминѣ нѣтъ. Выдержка людей въ подвалахъ имѣетъ цѣлью вывернуть человѣка на изнанку, подавить его психику, лишить его возможности проявлять свою иниціативу въ будущемъ. Такой людской матерьалъ вполнѣ пригоденъ для эксплоатаціи, какъ рабочій скотъ.

Александръ Ивановичъ не строклъ никакихъ иллюзій относительно перемѣнъ въ нашей судьбѣ. Доказательствомъ этому недовѣрію служилъ все усиливающійся, небывалый притокъ людей въ лагеря. На волѣ шла коллективизація, какъ разь именно теперь разыгрывались самыя драматическія сцеиы злодѣяній темныхъ силъ въ деревнѣ.

Съ невеселыми мыслями возвращался я на Соловки. Потухла радость, пропала воля къ жизни. Опять изъ моря выползли колючія вершины елей, забѣлѣли постройки Кремля и бывшихъ гостинницъ.

Что я могъ привезти моимъ друзьямъ по несчастью? Ничего! Видѣлъ людей на свободѣ и самъ былъ на свободѣ. И все.

3. ТУФТА ВОРОШИЛОВСКОЙ КОМИССIИ.

На другой день послѣ моего возвращенія пришли взволновавшіе весь лагерь вѣсти. Михайловскій, вернувшись изъ Кремля, съ упоеніемъ разсказывалъ намъ все имъ тамъ видѣнное и услышанное. Онъ даже пересталъ, какъ обычно, опасливо оглядываться и говорилъ, не стѣсняясь.

— Посмотрѣли бы вы на эти растерянныя лица. Сумрачные олимпійцы-чекисты забѣгали, какъ мальчишки: всѣ чуютъ грозу и не могугъ понять, откуда она.

— Но какой бумъ былъ въ двѣнадцатой ротѣ. Тамъ всегда много шпаны, всегда болѣе или менѣе шумно. И вдругъ вваливаются человѣкъ пять чекистовъ. Ротный выбѣ-

гаетъ на средину и оретъ свое: «Встать! Смирно!» Все смолкаетъ. При наступившей тишинѣ одинъ изъ чекистовъ, съ портфелемъ и при чекистскихъ регаліяхъ, изгоняетъ все начальство:

— Начальствующія лица — ротные, взводные, воспитатели, десятники — немедленно удалиться!

Тѣхъ какъ дрыномъ^¹ ошарашило. Уходятъ, а сами оглядываются.

Тишина настала, какой никогда не бывало въ двѣнадцатой ротѣ. Даже самые отпѣтые леопарды выползли изъ свохъ норъ.

— Товарищи.

Сенсація разростается. Чекистъ товарищами назвалъ — неслыханное дѣло!

И полилась плавная, какъ граммофонная пластинка, рѣчь. Чего тутъ только не было. И международная буржуазія и контръ-революціонная организація, подкапывающаяся подъ основы власти, устраивающая изъ исправительныхъ трудовыхъ лагерей застѣнокъ. Полились крокодиловы слезы о всѣхѣ потопленныхъ, убіенныхъ и зарытыхъ живыми. Чекистъ, оказывается, слышитъ впервые о всѣхъ этихъ звѣрствахъ, творимыхъ лѣвою рукою ГПУ, между тѣмъ, какъ благодѣтельная правая ничего не подозрѣвала. Ухъ, какъ распылалось негодованіе оратора на «палачей». Да, да, такъ прямо и крылъ «палачами». Вотъ просвѣтленіе нашло. И сейчасъ же изъяснилъ тайну, откуда взялись палачи и зачѣмъ они палачествовали. Оказалось — ГПУ здѣсь не при чемъ. Эго все провокація враждебныхъ совѣтской власти буржуазныхъ силъ: палачи изъ тайныхъ противосовѣтскихъ организацій пробрались въ лагеря.. чтобы, занявъ видныя мѣста въ администраціи, выматывать жилы и забавляться истязаніями. Пролетарское правосудіе найдетъ ихъ и смететъ съ пролетарской дороги.

— Товарищи, я обращаюсь теперь къ вамъ, какъ равнымъ. Комиссія, высланная изъ Москвы по дѣлу о звѣрствахъ въ лагеряхъ, обращается къ вамъ за помощью. Вы должны помочь ей установить угнетателей рабочаго класса и выдать всѣхъ палачей. Припомните, кто можетъ, имена и фамиліи истязателей, гдѣ и кого они истязали, и пролетарское правосудіе не только скажетъ вамъ спасибо, но и поможетъ вамъ, путемъ сокращенія вашихъ сроковъ, скорѣе закончить

время изоляціи и возвратиться обратно въ семью трудящихся.

— Чекисты сѣли за отдѣльными столиками. Ждутъ. Братва молчитъ. Потомъ началъ одинъ. Слѣдователь принялся задавать ему нарочито наводящіе вопросы. Тотъ, конечно, открылъ брехало. И пошло. Возлѣ слѣдователей образовались хвосты, и началась потѣха.

— Посмотрѣли бы вы Кремль теперь. Право, стоитъ посмотрѣть. Раньше бывало только одиночныхъ людей видишь, а теперь все повылѣзало, и бродятъ толпы.

— Сейчасъ же послѣ допроса являются въ тринадцатую роту стрѣлки съ чекистомъ-слѣдователемъ и арестуютъ Чернявскаго и Шманевскаго. Братва ликуетъ. «Параши» одна другой фантастичнѣе циркулируютъ по толпамъ заключенныхъ. Начальство ходитъ какъ въ воду опущенное. Головкинъ, противъ обыкновенія трезвый и злой, какъ собака. Однако, въ карцеръ никого не садитъ.

— Послѣдній же актъ этого дѣйства разыгрался на пароходѣ. Комиссія собралась ѣхать обратно. Вошли на пароходъ. Начальство, конечно, ихъ провожаетъ. Заринъ, начальникъ Соловецкаго отдѣленія уже, должно быть, въ душѣ радовался: ссыпалась, молъ, бѣда. Послѣ второго свистка онъ началъ прощаться. Однако, предсѣдатель комиссіи руки ему не даетъ: «Зачѣмъ? Вамъ придется поѣхать съ нами».

— Такъ безъ всякой помпы были арестованы Заринъ и Головкинъ. Теперь у насъ новый начальникъ лагеря. Знаете, который былъ завѣдующимъ КВЧ? Молодой такой, подтянутый, чекистъ Успенскій. Его и назначили. Теперь онъ ѣздитъ по всѣмъ командировкамъ и наводитъ порядки.

— Что это за комедія — никакъ не пойму. Но, братва, братва! Посмстрите — это настоящій семнадцатый годъ. Запрещеніе разговаривать и собираться въ кучи перестало дѣйствовать. Всюду кучки людей и разговоры: лагеря, молъ, переходятъ изъ ГПУ въ комиссаріатъ юстиціи, будутъ зачеты рабочихъ дней, досрочное освобожденіе и еще тысяча и одна небылица. Братва мечтаетъ о тюремномъ режимѣ въ лагеряхъ. Шпана, конечно, начала соображать насчетъ шамовки^¹ и свободы рукъ. На начальство не обращаютъ никакого вниманія. Ротные въ рабочихъ ротахъ сразу научились говорить. Ругаться нельзя, а весь ихъ лексиконъ состоялъ изъ ругательствъ. Даже дневальные перестали сторожить выходъ и гнать постороннихъ. Что то новое, невиданное, неслыханное назрѣваетъ.

* * *

Рабочіе — строители питомника митингуютъ на Лисьемъ островѣ. Самъ Прорѣхинъ ходитъ, какъ ягненокъ, около толпы и дѣлаетъ видъ, будто все это такъ и должно быть.

«Оратель» Пятыхъ главенствуетъ и въ центрѣ кружка съ большимъ азартомъ разсуждаетъ о пайкахъ:

— Не должно быть безконтрольнаго расхода. Мы получаемъ свои сухіе пайки, а при варкѣ, можетъ быть, ихъ остается только половина. Обязательно нужно выбрать уполномоченнаго изъ нашего брата. Пусть при немъ закладываютъ въ котлы.

Хитрый калмыкъ Субирда сообразилъ куда тянетъ Лятыхъ.

— Ну, ну, знамъ, знамъ. Поваръ теперь одинъ жретъ, а тогда ему надо еще и дежурнаго кормить.

— Ясно: воровать сообща будутъ.

Пошелъ споръ. Жарко спорили плотники, наслаждаясь новымъ режимомъ. Такъ и чудится: вотъ сейчасъ выскочитъ «братишка» съ растегнутымъ воротомъ и начнетъ громить буржуазію.

Мимо толпы проходитъ новый начальникъ лагеря Успенскій. Его почти никто не зналъ. Только стрѣлокъ-чекистъ Прорѣхинъ вытянулся и отдалъ честь.

— Что тутъ такое?

—      Насчетъ пайковъ, гражданинъ начальникъ.

Успенскій дружелюбно кивнулъ и быстро пошелъ дальше въ Главный домъ къ Туомайнену.

—      Вотъ, это начальникъ — сказалъ Пятыхъ.

Бандитъ Калабуха презрительно посмотрѣлъ вслѣдъ Успенскому, выругался и сплюнулъ.

— Дурочку валять началъ. И по мордѣ его видно. Толкъ съ нихъ одинъ. Вотъ если бы онъ отъ работъ избавилъ, да паекъ прибавилъ. . .

— А ты что думаешь, — можетъ и прибавитъ. Пятыхъ всецѣло за новый режимъ, Микешка хлопнулъ по плечу Калабуху и радостно заявилъ:

— А ты думаешь, я теперь работать буду? Да, загнись она, работа! Ротный ругать и бить не можетъ. А мнѣ что, слабо, вмѣсто работы, лежать на нарахъ. Шабашъ. Пусть у нихъ сѣрые волки работаютъ!

Шпана загоготала. Видно было: работать эта братія не будетъ.

— Что вы по этому поводу думаете? — спросилъ я у стоящаго рядомъ со мною Найденова.

—      Легковѣрные люди, вотъ что я думаю, — отвѣтилъ онъ, улыбнувшись.

* * *

Божо разсказываетъ.

— Успенскій явился къ Туомайнену неожиданно и началъ нервно ходить по кабинету. Туомайненъ сидѣлъ за столомъ. На лицѣ у него трудно прочесть какъ и всегда: радъ онъ или печаленъ.

Успенскій говоритъ:

— Нужно сразу измѣнить эти недопустимые порядки. Это позоръ. Этого терпѣть больше нельзя. У васъ лисицы и собаки ѣдятъ лучше, чѣмъ заключенные. Я не потерплю такого безобразія.

Онъ стукнулъ кулакомъ по столу и опять забѣгалъ по кабинету. Туомайненъ молчалъ. Дверь осторожно пріоткрылась. Жена Туомайнена Полина Андреевна мягко спросила:

— Обѣдать будете, товарищъ Успенскій?

Успенскій хотѣлъ было не обратить вниманія. Туомайненъ всталъ.

— Ну, дѣло можно и послѣ обѣда закончить.Оба вошли въ столовую.

Полина Андреевна хорошо знала чекистскія повадки и всегда во время вмѣшивалась въ разговоръ неуравновѣшеннаго начальства съ ея уравяовѣшеннымъ супругомъ.

Послѣ обѣда, уже значительно смягшій, Успенскій ходилъ по питомнику, посѣтилъ бараки строительныхъ рабочихъ, распекая уже не Туомайнена, а производителя строительныхъ работъ, Ивана Михайловича Родіонова.

* * *

Я пошелъ къ Прорѣхину. Онъ сидѣлъ, какъ обычно, за письменнымъ столомъ. И вся обстановка была та же самая, такъ же внушительно на столѣ стоялъ телефонъ, но не было чего то такого, самаго важнаго, что дѣлало Прорѣхина грознымъ.

— Что скажете, товарищъ Смородинъ?

Какая необыкновенная встрѣча: въ товарищи даже попалъ.. Однако, я, по старому почтительно докладываю:

— Нужно идти въ Кремль въ отдѣлъ снабженія по порученію завѣдующаго пушхозомъ.

— Что-жъ, можно. До какого часа? Можеть быть, и послѣ повѣрки останетесь? До одинадцати хватитъ?

Какая необычайная любезность! Даже могу манкировать такой свяшенной обрядностью, какъ повѣрка.

Съ легкимъ сердцемъ, нагруженный тысячью порученій отъ сотрудниковъ, иду черезъ біосадъ.

По дорогѣ отъ біосада въ Кремль встрѣчаю профессора Диденко. Онъ направляется въ СОК. Разговариваемъ о новостяхъ. Прсфессоръ разсказываетъ:

— Ну, теперь что ни день, то новость. Опять какая то комедія начинается. Въ Москвѣ комедіанятъ еще почище. Разгромили всѣ физіологическія и бактеріологическія лабораторіи. Вся старая профессура сидитъ. И вѣдь не дукайте, будто случайное дѣло какое. Все это заранѣе приготовлялось. Начали съ реформы преподаванія. Собственно, дѣло касалссь технической его стороны. Отъ каждаго професссра потребовали составленія подробныхъ программъ-конспектовъ, надлежаще хронометрированныхъ. Вѣдь это трудъ какой! Только теперь выяснилось для чего эта мѣра. Садятъ всю прсфессуру въ подвалъ, а на ихъ мѣсто своихъ выдвиженцевъ-младенцевъ. Тѣ по конспектамъ и шпаргалкамъ кое какъ и бредутъ. Дѣло какъ будто, не останавливается.

— Для чего же вся эта комедія, профессоръ?

— Нельзя же, батенька, всю профессуру посадить, чтобы всѣ сосѣди это видѣли. Лицо надо сохранить, вотъ что. А ихъ у нихъ три: одно для Западной Европы, одно для внутренняго употребленія, и третье — для себя, то есть для правящихъ. Многоликое божество. Для чего понадобилось садить въ лагери бактеріологовъ, зоологовъ и генетиковъ — дѣло темное.

Мы идемъ мимо біосадскаго озера по Муксомольской дорогѣ. Стоитъ чудный весенній день. Даже тепло стало. Деревья въ нѣсколько дней успѣли одѣться листвой, и всякая травка спѣшитъ использовать короткое полярное лѣто.

Профессоръ — ширококостный украинецъ съ висячимн усами, помахиваетъ палкой и задумчиво продолжаетъ:

— Вотъ только одно для меня неясно: куда это многоликое божество бредетъ? Теперь опять назрѣваетъ процессъ украинцевъ. Среди студенческой молодежи открываютъ сепаратистическое движеніе. Собственно, сепаратизмъ то вызывается

желаніемъ освободиться отъ большевизма. Открыли большую организацію такъ называемаго СВУ — Союза Вызволенія Украины. Полны тюрьмы молодежи.

— Можетъ быть, это такое же дѣло, какъ ваше?

— Э, всѣ дѣла здѣсь, въ концѣ концовъ, туфта.

Дѣло профессора Диденко — совсѣмъ анекдотическая исторія. Собралось у почтеннаго профессора по случаю семейнаго праздника нѣсколько родственниковъ и друзей. Какъ полагается, поѣли, наговорились, выпили, отвели, такъ сказать, душу. Однако, лукавый не дремалъ. Одинъ изъ друзей въ концѣ ужина произнесъ маленькій спичъ съ похвалою хозяину. И въ похвалѣ этой ораторъ немного перехватилъ. Помянулъ о національныхъ стремленіяхъ украинскаго народа, а также, что, молъ, если произойдутъ извѣстныя политическія перетурбаціи, вы будете нашимъ избранникомъ на высокій политическій постъ. За это, конечно, было выпито и затѣмъ за веселымъ галдежомъ забыто. Однако, слѣдуюшую ночь и всѣ дальнѣйшія ночи Диденко провелъ въ подвалѣ ГПУ, а въ результатѣ получилъ три года Соловецкаго концлагеря. Разгадывать сложную загадку, кто изъ близкихъ былъ провокаторомъ, Диденкѣ уже надоѣло и онъ старался объ этомъ не думать.

Мы разстались передъ Кремлемъ. Я отправился въ сельхозъ повидаться съ Матушкинымъ.

* * *

Въ сельхозскомъ баракѣ, за столомъ, гдѣ нѣкогда встрѣчалъ насъ покойникъ Петрашко, пили чай Александръ Ивановичъ Деминъ, Матушкинъ и Вѣткинъ. Александръ Ивановичъ, продолжая начатый разговоръ, повѣствовалъ о Толстомъ.

— Конечно, если бы Левъ Николаевичъ жилъ въ наше время, онъ не остался бы безучастнымъ къ происходящему. «И меня къ стѣнкѣ» — непремѣнно сказалъ бы онъ.

Вѣткинъ весело подмигнулъ:

— Ну, ну, ужъ вы скажете, Александръ Ивановичъ. Толстой? Да, вѣдь, онъ былъ помѣщикъ, аристократъ, капиталистъ. Пожалуй, его поставили бы къ стѣнкѣ и безъ приглашенія.

Мы смѣемся. Александръ Ивановичъ сердится. Когда онъ и Вѣткинъ ушли на работу, я говорю Матушкину.

— Ничего не могу понять: что такое въ лагеряхъ происходитъ.

— Самая обыкновенная комедія. Называется она для широкихъ партійныхъ круговъ «комиссіей Ворошилова». Яко бы Ворошиловъ сталъ получать множество писемъ отъ красноармейцевъ, относительно ихъ красноармейскихъ отцовъ, истязуемыхъ въ лагеряхъ, и возбудилъ дѣло о реформѣ лагерей. Дѣлается это все, какъ всегда, съ коммунистическимъ вывертомъ. Ожидается большая волна разстрѣловъ. Чернявскаго уже разстрѣляли. Помнишь, какъ старался парень? Въ прошломъ году застрѣлилъ въ лѣсу четырехъ заключенныхъ, собиравшихъ ягоды. Теперь самому хозяева черепъ продырявили. Мобилизованы всѣ палачи. Будетъ работа. Зарина прижали за заговорщиковъ. Вѣдь разстрѣлянныхъ онъ провелъ приказомъ умершими отъ тифа. Струсили, сволочи. Но посмотри на нашихъ русаковъ — какъ они обрадовались. И впрямь, вѣдь, вѣрятъ, будто курсъ мѣняется. Можетъ быть многіе уже чемоданы увязываютъ.

— Утопающій за соломинку хватается.

— Нѣтъ, тутъ безконечное легковѣріе, — возразилъ Матушкинъ. — Эхъ, дружище, кровью покупаемъ опытъ и бросаемъ его, какъ ненужный, псу подъ хвостъ! Вотъ!

4. ГИБЕЛЬ ИМЯСЛАВЦЕВЪ

Пріятно послѣ долгой разлуки встрѣтить соратника однополчанина, пожать его руку, ощутить это особенное чувство солидарности, созданное мелкою вязью событій, нѣкогда пережитыхъ вмѣстѣ, пріятно встрѣтить его ласковый, отвѣтный взглядъ и съ особымъ удовольствіемъ узнать о его жизненныхъ невзгодахъ и успѣхахъ. Но несомнѣнно пріятнѣе встрѣтить на каторгѣ одноэтапника, спутника въ многотрудной тюремной жизни и соучастника страданій первыхъ и самыхъ трудныхъ временъ тюремной и лагерной жизни. Здѣсь въ лагерѣ судьба людей феерична. Пребываютъ всѣ въ одномъ качествѣ «заключенный», но судьба забрасываетъ кого на верхушку административной лѣстницы, кого въ пекло рабочей роты или въ братскую могилу. Трогательно бываетъ видѣть какъ какой нибудь шпаненокъ; замызганный и обтрепанный на работахъ, съ испитымъ лицомъ, трясетъ руку щеголевато одѣтому заву-одноэтапнику, тому самому заву, чьего взгляда боится вся братва.

Именно такая неожиданная встрѣча произошла у меня въ лѣсу, на скрещеніи Савватьевской и Сѣкирной дорогъ, тамъ, гдѣ стоитъ уже нѣсколько лѣтъ большой деревянный конный катокъ.

Только что я дошелъ до катка, по Сѣкирной дорогѣ подошелъ стрѣлокъ-оехранникъ.

При видѣ ненавистной шинели я внутренне съежился отъ глухого чувства злобы и на лицо у меля набѣжали морщины.

— Семенъ Васильевичъ, неужели вы?

Я остансвился въ изумленіи, смотря на охранника, радушно протягивавшаго мнѣ руку. Но какъ же обрадовался, узнавъ въ стрѣлкѣ Аркадія Ивановича Мыслицина!

— Вотъ не подумалъ бы, — бормоталъ я блѣдный отъ волненія. — Да какимъ это образомъ, Аркадій Ивановичъ въ этакомъ вы странномъ одѣяніи, да изъ такихъ страшныхъ мѣстъ идете?

Облачко набѣжало на лицо Мыслицина при этихъ словахъ. Онъ помолчалъ, словно не находя словъ и убѣдившись, что дороги пусты и мы одни, продолжалъ:

— Судьба играетъ человѣкомъ... А вотъ я въ игру весьма скверную попалъ.

Въ лагеряхъ, по разсказамъ Мыслицина, его какъ бывшаго чекиста, хотя и имѣющаго контръ-революціонную статью, зачислили въ охрану. Работалъ эти годы на материкѣ, но теперь, вслѣдствіе усиленія соловецкой охраны былъ переброшенъ на островъ, потерявъ пріобрѣтенный на мѣстѣ прежней службы блатъ.

— Да, судьбы наши въ этихъ проклятыхъ мѣстахъ бываютъ удивительно фантастичны. Вотъ мнѣ, русскому офицеру, участнику гражданской войны на сторонѣ бѣлыхъ, приходится быть и, можно сказать, содѣйствовать, самому ужасному — расправѣ съ безоружнымъ, обреченномъ на смерть, изображать нѣкую составную часть лапы ГПУ, тяготѣющёй надъ лагерями и Россіей.

Онъ нервно расковырялъ папиросную пачку и какъ то, словно глотая, началъ втягивать въ себя дымъ, захлебываясь и кашляя.

— Кругомъ проклятыя стѣны. Что тутъ сдѣлаешь? Проклятое время. Вотъ и теперь я иду на свободу. То есть, собственно, въ ссылку, какъ и всякій соловчанинъ. И весь этотъ ужасъ уже позади. Но я думаю, до конца жизни не забыть мнѣ того, что увидѣлъ я за два мѣсяца хозяйничанья Успен-

скаго. Помните этихъ — «Богъ знаетъ»? Позавчера разстрѣляли ихъ всѣхъ. Сто сорокъ восемь человѣкъ.

— Имяславцевъ? Неужели?

Я былъ пораженъ неожиданной вѣстью. Въ сознаніи тотчасъ выплыли эти стойкіе сермяжные люди, не желавшіе признавать антихристовой власти, не желавшіе работать Антихристу.

Мы съ Мыслицинымъ отошли съ дороги въ лѣсную чащу и сѣли на мохъ за большимъ валуномъ. Онъ такъ мнѣ обрадовался, такъ жадно хотѣлъ высказать мучившее его и угнетавшее.

— Такъ вотъ, о гибели имяславцевъ по порядку разскажу. Не даетъ мнѣ эта картина покоя, а разсказать, облегчить душу отъ тяжести некому.

* * *

Ихъ набралось сто сорокъ восемь. Большая часть изъ Терской области, съ юга, остальные изъ Сибири и съ Волги. Всѣ, какъ одинъ — крестьяне. Жили они на островѣ Анзерѣ въ полной изоляціи, недалеко отъ другой группы изолированныхъ церковныхъ іерарховъ. Безъ малаго годъ прожили они въ такой изоляціи, безъ всякой связи со своими близкими. Жили бы и теперь, если бы не Успенскій.

На каторгѣ, сами знаете, теперь «новый режимъ». Братва митингуетъ. Начальство въ паникѣ. Впрочемъ, охранять теперь не надо: какъ ножемъ отрѣзало. Какой шпаненокъ побѣжитъ оттуда, гдѣ какъ никакъ кормятъ, а труда не требуютъ?

И воть, шпана первымъ дѣломъ отказалась отъ работъ. Назрѣвалъ большой скандалъ. При такихъ условіяхъ дѣло ГПУ не только перестанетъ давать доходы, но потребуетъ большихъ расходовъ.

Два мѣсяца тому назадъ совнаркомъ издалъ секретный декретъ — разстрѣливать отказчиковъ отъ работъ. На каждой командировкѣ, согласно этого декрета, образованы «тройки» изъ чекистовъ. На всякій отказъ отъ работъ десятникомъ и наблюдающимъ чекистомъ составляется акгь. Тройка ставитъ на актъ свою визу, и отказчйкъ отправляется въ изоляторъ на Сѣкирную. А оттуда — въ братскую могилу. Братва митингуетъ и привѣтствуетъ «новый режимъ», а тѣмъ временемъ онъ держитъ на Сѣкирной шесть палачей, и еже-

дневно находится имъ работа. И самъ новорожденный начальникъ лагеря, Успенскій, удостаиваетъ принимать въ палаческихъ расправахъ личное и собственноручное участіе.

— Такъ вотъ, на дняхъ Успенскій приказалъ составить актъ объ отказѣ отъ работъ на изолированныхъ имяславцевъ. И всѣхъ ихъ разстрѣляли.

— Никогда не забуду этого ужаса, даже если бы и хотѣлъ забыть. Какъ разъ въ тотъ день я былъ наряженъ въ караулъ на Сѣкирную. До сихъ поръ удавалось брать иные посты, а тутъ не вышло. Пришлось идти.

Постъ у дверей, — у притвора церковнаго. Оттуда выводили смертниковъ, а стрѣляли въ оградѣ. Человѣкъ восемь охранниковъ принимали трупы, еще теплые, еще конвульсирующіе, на подводы и увозили. Посмотрѣли бы вы на охранниковъ-то: лица на нихъ не было, — глаза растерянные, движенія безтолковыя, — совсѣмъ не въ себѣ люди. Нагрузятъ возъ теплымъ трупьемъ и какъ сумасшедшіе, гонятъ лошадей подъ гору, — поскорѣй бы убраться подальше отъ сухого щелканья выстрѣловъ. Вѣдь каждый этотъ выстрѣлъ обозначалъ разставаніе живой души съ мертвымъ тѣломъ. Стрѣляли часа два. Восемь палачей и самъ Успенскій.

— Но самое страшное было тамъ въ притворѣ у нижняго изолятора. Смертникамъ связали руки еще на верху. Представляете вы себѣ эту толпу обросшихъ бородами, кондовыхъ мужиковъ со связанными назадъ руками? Они вошли и остановились въ глубокомъ безмолвіи. Палачи еще не были готовы и жертвы ждали. Сколько, не знаю. Но мнѣ время показалось часа за два. Только одинъ я, стоя внутри на стражѣ у дверей, видѣлъ всю эту картину.

— Они стояли понурые, плечомъ къ плечу и думали свою крѣпкую думу. Тишина такая — даже въ ушахъ звенѣло.

— Вдругъ дверь настежь. Вбѣгаютъ два палача: еще жертву забыли въ верхнемъ изоляторѣ — женщину — смертницу.

— Ведутъ они ее, а она визжитъ, упирается, словасловно выплевываетъ. Они буквально ее приволокли въ притворъ, бросили и ушли, дверью хлопнули. Женщина сразу перестала кричать. Увидѣвъ толпу сумрачныхъ, тихихъ мужиковъ со связанными руками, она, должно быть, только теперь все поняла, — и уставилась на нихъ остановившимися глазами.

— И еще сумрачнѣе стало въ закрытомъ притворѣ. Молчатъ смертники, ни звука снаружи.

— Я ихъ, этихъ страдальцевъ за вѣру видѣлъ еще раньше на Поповомъ островѣ въ 1928 году. Это были крѣпкіе, кряжистые мужики. Они и теперь тѣ же. Но страданія наложили отпечатокъ на суровыя лица, изрѣзали ихъ морщинами. Кое кто подался, поблѣднѣлъ, высохъ. Вотъ одинъ высокій, тонкій, смуглый, болѣзненный, — кожа да кости. А рядомъ старшой: огромный, дородный, рыжій бородачъ. Тотъ высокій, тонкій смотрѣлъ передъ нимъ мальчикомъ.

— Сколько времени прошло въ этой жуткой тишннѣ — не знаю. Слышу тихій, словно вздохъ, шопотъ того высокаго, болѣзненнаго:

— Помирать будемъ. Молитву бы на исходъ души. — Рыжій бородачъ встрепенулся, словно только проснулся. Хотѣлъ было перекреститься, но крѣпко связаны руки сзади. Еше разъдернулъ руки и по лицу прошла судорога.

— Не терпитъ антихристъ креста, руки вяжетъ. Крестись, братья, умомъ.

И полился тихій придушенный басокъ, такой далекій и такой проникновенный. То прорвется, угаснетъ, потопленный глотаемыми слезами, то вновь окрѣпнетъ яркимъ звукомъ, вспыхнетъ въ тишинѣ.

— Смертники подняли головы, блѣдныя губы вторятъ молитвѣ на исходъ души, глаза устремились ввысь — туда къ Предвѣчному, за Кого здѣсь они отдаютъ свою жизнь: — Помяни, Господи Боже, насъ, въ вѣрѣ и надеждѣ живота вѣчнаго погибающихъ за Тебя, рабовъ Твоихъ...

И каждый шепталъ имя свое свято хранимое отъ антихриста, оно теперь благоговѣйно возносилось ими предъ лицомъ Предвѣчнаго. — правда Твоя, правда во вѣки. Аминь.

— Долго шептали и повторяли слова молитвы смертники. И опять водворилась тишина, снова прерванная шопотомъ болѣзненнаго: — Помремъ во имя Іисуса Христа, за насъ распятаго. Мученическаго вѣнца сподобимся. Помолись еще, братъ. Надъ нами, убіенными уже, некому будетъ прочитать молитву. Прочитаемъ сами.

— И опять встрепенулся рыжебородый богатырь. Опять полился дрожащей струей мягкій голосъ и завторили ему всѣ остальные: — Ей, Человѣколюбче, Господи, повели, да отпустятся отъ узъ плотскихъ и грѣховныхъ, и пріими въ миръ душу раба Твоего. И опять каждый прошепталъ свое, святохранимое, однимъ Господомъ Богомъ знаемое, имя. И упокой его въ вѣчныхъ обителяхъ Твоихъ. Аминь.

— У кого текутъ слезы по суровымъ лицамъ, у кого застыли онѣ въ глазахъ и застылъ ихъ недвижный взглядъ. А женщина то эта, вдругъ, какъ рухнетъ во весь ростъ на каменный полъ. Не выдержали нервы. Это была вдова недавно разстрѣляннаго за неудачный побѣгъ совѣтскаго поэта Ярославскаго. Она въ Кремлевскомь дворѣ бросила въ Успенскаго, разстрѣлявшаго ея мужа, камнемъ. И теперь за это погибала.

— Слышу: снаружи топотъ. Идутъ палачи. Сильная рука рванула тяжелую дверь и первымъ вошелъ палачъ любитель, самъ начальникъ лагеря, товарищъ Успенскій. Пожаловалъ лично расправиться съ женщиной за камень...

— Еше не отзвучали слова молитвы, еще шепчутъ ихъ блѣдныя губы смертниковъ... Успенскаго какъ обухомъ ударилъ этотъ шопотъ. Онъ повелъ плечами, нервно вынулъ наганъ и опять положилъ его въ карманъ, прошелъ вдоль притвора въ правый уголъ. Казалось — для него эти мужики, умирающіе за вѣру, шепчущіе слова молитвы, стали вдругъ ненавистны, ибо всякое сопротивленіе его раздражало, какъ быка красная тряпка. Онъ привыкъ видѣть смертниковъ блѣдными, трепещущими, уже наполовину ушедшими душой въ иной міръ. Шопотъ молитвы и сама молитва сковывали этихъ сѣрыхъ людей въ одномъ стремленіи и на Успенскаго повѣяло холодкомъ. Вѣдь не палачемъ же онъ на бѣлый свѣтъ родился, гдѣ то въ душѣ должны быть слѣды прошлаго. И это прошлое, очевидно помогло ему понять состояніе погибающихъ вѣрующихъ. Имъ овладѣло нервное настроеніе. Желая скрыть свое состояніе, онъ закурилъ и черезъ плечо бросилъ палачамъ распоряженіе.

— Тѣмъ временемъ Ярославская пришла въ себя. Съ трудомъ опираясь на стѣнку, встала и — прямо къ Успенскому. А тотъ словно обрадовался случаю выскочить изъ жути, обругалъ ее самыми послѣдними словами.

— Что? Теперь и тебѣ туда же дорога, какъ и твоему мужу. Вотъ изъ этого самаго нагана я всадилъ пулю въ дурацкую башку твоего Ярославскаго.

— Женщина какъ закричитъ, какъ задергаетъ руками. А Успенскій смотритъ и смѣется судорожнымъ, наиграннымъ смѣхомъ. Вретъ: совсѣмъ ему не весело.

— Развяжи мнѣ руки, развяжи, падаль паршивая! — въ истерикѣ орала Ярославская, пятясь къ Успенскому задомъ ,словно ожидая, будто онъ и впрямь развяжетъ ей связанныя

сзади, руки. Потомъ вдругъ круто повернулась, истерически завизжала и плюнула ему прямо въ лицо.

— Успенскій сдѣлался страшенъ. Выплевывая ругательства, онъ оглушилъ женщину рукоятью нагана и — упавшую безъ чувствъ, сталъ топтать ногами.

— Началось... Брали съ краю и уводили. Самаго разстрѣла я не видалъ, слышалъ только сухіе выстрѣлы палачей и неясный говоръ. Да порой вскрикъ кого либо изъ убиваемыхъ: — Будь проклятъ антихристъ!..

— Не помню — какъ я добрался домой. И теперь хожу какъ въ туманѣ... Подумайте: не насмѣшка ли судьбы? Вы же помните: я сынъ священника, человѣкъ вѣрующій. И вотъ, именно мнѣ выпало на долю — стоять на караулѣ при этомъ безбожномъ, чудовищномъ дѣлѣ, при избіеніи Христовыхъ мучениковъ. Срокъ мой кончается — досиживаю послѣдніе дни, но такая смертная тоска меня душитъ — жизни своей не радъ. Не могу теперь безъ ужаса, безъ внутренняго холода смотрѣть на здѣшнихъ людей, душу и сердце утратившихъ.

* * *

На Мыслицинѣ лица не было, въ глазахъ его стояли слезы.

— Знаю, придетъ день и проснется въ этихъ каменныхъ сердцахъ совѣсть и позднее раскаяніе о невозвратимо утерянномъ душевномъ покоѣ и гибели въ немъ всего свѣтлаго, чѣмъ живъ человѣкъ. Знаю... Видалъ я ихъ, этихъ погибшихъ людей въ раскаяніи, но никогда бы я ихъ не пожалѣлъ. Я тоже винтикъ эгой лагерной машины, но я никогда не пойду на убійство, даже подъ страхомъ собственной гибели. А вѣдь для нихъ это почти удовольствіе, особенно для Успенскаго.

Мы разстались. Я подождалъ пока Мыслицынъ скрылся за поворотомъ и только тогда вышелъ изъ за закрытія. Намъ нельзя было идти вмѣстѣ. Несмотря на «новый режимъ» въ лагерѣ, заключенный не имѣлъ права разговаривать съ охранникомъ.

Подавленный разсказомъ о гибели имяславцевъ, я тихо брелъ по дорогѣ, по пути, проходимому смертниками на Сѣкирную. Только они оттуда уже не возвращаются, какъ вотъ я. Страшныя мѣста, страшные люди.

Въ моемъ сознаніи, помимо моей воли выплыла фигура подтянутаго, одѣтаго въ чекистскую форму, Успенскаго, вспомнился его ударъ кулакомъ по столу и митинговый возгласъ:

— Вы звѣрей кормите лучше, чѣмъ заключенныхъ!

5. НАДЕЖДЫ ВОСКРЕСАЮТЪ

Наконецъ, страшныя мѣста остались позади. Справа засинѣло море. Я свернулъ съ дороги по знакомой тропинкѣ взглянуть на мѣста, гдѣ мы заживали съ Матушкинымъ въ первые годы соловецкаго житья.

Все тоже. Сѣнокосъ законченъ и сѣно сложено «въ зароды». Берега пустынны, на обнаженномъ отъ сильнаго отлива морскомъ днѣ зеленыя водорасли, а въ ямкахъ подъ ними, вѣроятно, осталась мелкая камбала.

Тропинка извивается по берегу. На одно�