ПЛЕННИКИ ЗАКАТОВ

Два с половиной десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, в истории европейской культуры были наполнены ощущениями близящегося конца мира. В России, где в большей степени, чем на Западе, сохранялась исконная связь человека с природой, подобные эсхатологические переживания с особой силой заявили о себе в изобразительном искусстве, литературе и, конечно же, в сфере религиозно-философской мысли, тем более, что знамения не заставили себя ждать. В те годы вечернее небо над Европой пылало небывалыми красками закатов, рождая в зрителях восторг и тревогу, хотя - и это было хорошо известно - реальной причиной небесных фантасмагорий был вулкан Кракатау, в 1883 г. выбросивший в атмосферу огромные массы вулканического пепла. Его мельчайшие частицы еще долго переносились вокруг планеты воздушными потоками, создавая неповторимый эффект преломления солнечных лучей по вечерам.

Вероятно, подобные оптические явления в прошлом наблюдались достаточно часто, но только на рубеже двух последних столетий человек оказался готов к их восприятию и, что особенно важно, переживанию. Краски вечера и закат, как целостное космическое действо, стали в те годы излюбленной темой в творчестве художников (Н.К.Чюрлёнис, Н.К.Рерих) и поэтов (А.Белый, К.Бальмонт), заставив их современников поднять голову от земных забот к небу, чтобы задуматься над смыслом собственной жизни и местом человека в мироздании.

Пламенеющие закаты тревожили воображение, рождали мистические порывы, однако первым, кто

дерзко ввел их в ранг историософских символов, стал Освальд Шпенглер, совместивший космические предзнаменования со сменой человеческих культур, неизбежно завершающихся стадией "цивилизации" с войнами, распадом государственных образований, периодом личных диктатур и переоценкой ценностей. Вечерние фейерверки начала века, хотя он прямо на них не ссылался, использовав, однако, как образ, тем самым предвещали гибель европейской цивилизации и грядущий хаос, из которого спустя два-три столетия могло подняться обновленное человечество.

Сейчас, по прошествии семидесяти с лишним лет после выхода пророческой книги, когда основные прогнозы подтвердились, можно понять растерянность, восторг и раздражение ее первых читателей. Откровение оборачивалось тяжелым шоком, требовавшим выбора дальнейшего пути - как странам и народам, так и каждому отдельному человеку. Но то, что европейцам поначалу представлялось "философским декадансом", для нас оказалось трагической реальностью, поскольку идеи победившего в России коммунизма означали такой же бесповоротный "закат" едва только начинавшей подниматься из тьмы невежества и затянувшегося азиатского крепостничества России, как для Европы - приход национал-социалистов к власти в Германии.

В отличие от европейцев, каждый из которых возвратился по окончании Первой мировой войны в свой дом, пусть даже значительно изменившийся за протекшие годы, россияне оказались выброшены в совершенно новый для них, жестокий и кровавый мир, условия жизни в котором требовали полного отказа от прежних ценностей, ожесточенной борьбы за физическое выживание вплоть до потери человеческого облика во имя осуществления сумасшед-

шей идеи "равенства и справедливости на земле". Сбывались трагические пророчества Н.А.Бердяева о наступлении "нового средневековья" - во всяком случае, на "одной шестой земного шара" - с инквизицией, тотальным идеологическим диктатом, массовыми репрессиями, обскурантизмом и озверением людей, в периоды голода доходивших до каннибализма.

О том, как это происходило, написано уже много, но только в самые последние годы стала приоткрываться плотная завеса молчания и тайны над действительными масштабами уничтожения цвета нации и растлением душ людей, переживших страшные десятилетия становления советской системы. Однако и в специальных исследованиях, и в нашей мемуаристике практически отсутствует то "срединное звено", без которого нельзя представить ни подлинную трагедию российской интеллигенции, изничтожавшейся в застенках и лагерях, ни ее растянувшийся на десятилетия повседневный подвиг сохранения и приумножения нашего культурного достояния.

Между тем, объектом политического террора и физического истребления российская интеллигенция, т.е. духовная элита народа, оказалась потому, что, не выступая открыто против политической системы, будучи на первый взгляд толерантной, самим своим существованием, являвшемся гарантом сохранения национальных духовных ценностей, она ставила под сомнения лозунги большевиков. Каждый ее представитель в той или иной степени являлся драгоценной "ячейкой памяти", "хранителем предания", генерируя вокруг себя определенное "культурное пространство", которое давало окружающим силы противостоять бесчеловечному прессу тоталитарной системы. Парадокс заключался в

том, что даже те представители российской интеллигенции, которые искренне считали, что самоотверженно работают во славу Системы, оказывались ее фактическими разрушителями, поскольку Система могла функционировать только в атмосфере лжи и невежества, в то время как они приумножали объективные знания, разрушавшие ложь и искоренявшие невежество. Наука, знания, память поколений были "светом", перед которым оказывались бессильны поборники обскурантизма.

Кто были они, эти "хранители предания", прошедшие через ужасы 20-х и 30-х годов российской жизни, сохранившие ясность духа и осознававшие свою миссию на земле? Одним из них, безусловно, был С.А.Волков (1901-1965), питомец Московской духовной академии, чьи воспоминания мне удалось недавно опубликовать вместе с рассказом об этом замечательном человеке, дружбой которого я мог пользоваться в течение многих лет¹. Другим человеком, в полной мере разделившим судьбу этого "закатного поколения", была моя мать, Вера Робертовна Никитина (1897-1976), оставившая так и не завершенные воспоминания о нашей семье и моем отце, театральном художнике Леониде Александровиче Никитине (1896-1942), погибшем в сталинских лагерях².

Свои записки она писала не для печати. Она начинала их несколько раз, обращаясь то к одному, то другому пришедшему на память эпизоду, затем надолго оставляла рукопись. Причин не писать было много, но главная заключалась в том, что ей было мучительно вспоминать минувшее, огромную любовь к моему отцу, которую она сохранила до конца своих дней, пребывание в лагерях УСЛОНа и все то, что им довелось вместе пережить, включая последний арест отца и последующие годы, наполненные неискоренимой надеждой на ошибочность известия о его смерти... Отсюда - фрагментарность записей, их незаконченность, недоговоренность. Даже о самых близких людях - матери, братьях, золовке - она вспоминает крайне скупо, лишь, когда без этого нельзя обойтись. Еще меньше сказано ею о друзьях, о том окружении, в котором протекала их жизнь в 20-х годах, умолчание о многих людях, которых она хорошо и близко знала.

Впрочем, решающую роль в этом сыграло не столько отсутствие сил и времени, сколько, как мне теперь представляется, еще и вполне определенные соображения.

Работая на протяжении ряда последних лет с материалами государственных архивов, в том числе и с архивно-следственными делами Центрального Архива ФСБ РФ, я выяснил, что мои родители были активными членами Ордена тамплиеров или, как то называлось в ОГПУ, участниками анархо-мистического движения, ставившего своей целью духовное возрождение и совершенствование человека. Оно строилось на этике первых христиан, использовало в какой-то мере учение гностиков, широко привлекало религиозно-философские учения Индии, содействовало углубленному знакомству общества с

наследием древнейших эпох и цивилизаций, ориентируясь, в первую очередь, на евангельское учение и христианство в целом. Отрицая политические методы борьбы, члены орденских кружков, полагавшие себя духовными наследниками исторического (рыцарского) Ордена тамплиеров, давали обет активного противодействия злу во всех его проявлениях путем неустанного служения людям, начиная от их духовного раскрепощения и кончая повседневной практической помощью нуждающимся в ней³.

Это движение, первоначально возникшее в сравнительно узком кругу анархистов-коммунистов, связанных, как можно полагать, с соответствующими орденами Европы и Америки, хотя и не имело ничего общего с масонством в обрядности и ритуалах, на деле продолжало в условиях советского тоталитаризма просветительскую деятельность, которой отличалось русское масонство конца XVIII и начала ХIХ века. На протяжении 20-х годов тамплиерское движение охватило широкие круги артистической, художественной и научной интеллигенции России, в первую очередь, в Москве и Петрограде, способствуя ее сплочению в условиях ширившегося морального распада общества и его растущей бездуховности. Сейчас, пытаясь восстановить по архивно-следственным делам бывшего архива ОГПУ-НКВД-КГБ и прочим документам имена и судьбы участников движения, остается только поражаться количеству людей, которые, несмотря на репрессии со стороны властей, на слежку и доносительство окружающих, принимали участие в занятиях кружков, обменивались подпольной литературой, активно пополняли переводами и собственными со-

чинениями орденский "самиздат", обслуживавший далеко не одних только посвященных.

В настоящее время документально доказана принадлежность к Ордену тамплиеров таких деятелей театра, как Ю.А.Завадский, Р.Н.Симонов, В.С.Смышляев. А.И.Благонравов, Л.И.Дейкун, М.Ф.Астангов; из деятелей киноискусства - В.А.Завадской, Ю.Д.Быстрицкой, по-видимому, кинорежиссера С.Д.Васильева; из мира литературы и литературоведения - П.А.Аренского, И.А.Новикова, Г.П.Шторма, В.О.Нилендера, Д.Д.Благого, Д.С.Недовича; из востоковедов - Ю.К.Щуцкого, Ф.Б.Ростопчина; из музыкантов и композиторов - Г.П.Садовникова, С.А.Кондратьева; из научных работников - М.А.Лорис-Меликова, А.А.Синягина, М.И.Сизова. Этот список может быть пополнен именами многих преподавателей московских вузов, библиотечных и издательских работников, художников, врачей, экономистов, инженерно-технических работников и людей других специальностей⁴.

Большинство их бывало в доме Никитиных, моя мать их знала достаточно хорошо, но правила тогдашней жизни требовали от людей, не принявших бесчеловечности режима, постоянного самообладания и самоконтроля, уничтожения писем тотчас же по прочтении, отказа от дневников и - по возможности - неупоминания в разговоре имен: так от случайностей и превратностей жизни берегли не только себя, но и своих друзей и близких. Если же вспомнить, что эти воспоминания записывались в первой половине 70-х годов, когда, казалось, окончательно канули в Лету надежды на либерализацию Системы, а идеологический пресс со скрипом

набирал новые обороты, обещая скорое возвращение к временам "культа", то специальных объяснений этим умолчаниям не потребуется.

И все же, несмотря на столь жесткую самоцензуру, отрывочность и незавершенность, воспоминания моей матери представляются мне безусловным вкладом в русскую мемуаристику. Во многих случаях они дают уникальный материал для историка культуры и быта описываемого времени. Даже если в них прямо и не говорится о тех или иных событиях, названные имена дают в руки исследователя своего рода "ключ", высвечивая связи между людьми, поднимая из забвения обширный, чрезвычайно любопытный пласт часто совершенно неизвестного нам прошлого.

Так, например, они рассказывают о возникновении концертного объединения "Сороконожка", расширяя наши сведения об окружении М.А.Чехова тех лет, объясняют появление в Москве С.М. Эйзенштейна, позволяя приподнять завесу тайны над рождением знаменитого "Мексиканца", поставленного на сцене театра Пролеткульта⁵, не говоря уже о том, что именно их существование послужило исходной точкой для открытия и последующего изучения анархо-мистического движения в России и событий 20-х годов вокруг Музея П.А.Кропоткина⁶. Более того, именно их фрагментарность явилась толчком к возрождению интереса к первому году жизни Эйзенштейна в Москве⁷ и к истории

Белорусской государственной драматической студии со всем, что было с ней и вокруг нее связано⁸.

Наконец, будучи знаком с большим количеством воспоминаний, в том числе и лагерных, позволю предположить, что вторая часть публикуемых записок моей матери, заключающая рассказ об их с отцом пребывании сначала на Беломорканале, а затем в Свирьлаге⁹, не только существенным образом дополняет весьма скудную (и жестокую) лагерную мемуаристику тех лет, но и дает несколько неожиданный разворот этой темы, открывая совершенно иные взаимоотношения людей за колючей проволокой, чем те, о которых мы привыкли читать. И дело не в том, как признает автор воспоминаний, что их судьба была "не типичной" для тех лет и тех обстоятельств; мне представляется важным, что сам материал заставляет читателя задуматься о причинах подобной "нетипичности", обусловленной теми принципами рыцарского служения, которым на протяжении всей своей жизни неизменно следовали мои родители. Их личная жизнь, их работа и творчество всякий раз становились частью общего и нужного дела, а сами они, в какие бы ситуации не попадали, неизменно оказывались необходимы людям, полагая "душу свою за други своя".

Такой моя мать оставалась до самых последних минут своей жизни, больше думая о других, чем о себе, а, вернее, не отделяя этих "других" от себя.

Интерес к отцу, который погиб в лагерях, когда я был еще ребенком, интерес к его творчеству и к его

окружению, явился первоначальным толчком к возникновению этих записок, которые, как часто бывает, я не удосужился внимательно прочесть в то время, когда еще мог от их автора получить исчерпывающие ответы на неизбежно возникавшие потом вопросы, и существенно дополнить текст новыми главами. Что поделать: при жизни старших мы, как правило, оказываемся слишком поглощены собой и собственными проблемами, чтобы уделять им должное внимание, и, только заняв место ушедших, начинаем догадываться о лежащей на нас ответственности за сохранение памяти о прошлом рода, который живет не столько во имя настоящего, сколько во имя будущего, являясь незримой опорой в становлении последующих поколений. Это и есть то "общее дело", которое наполняет смыслом и содержанием понятие "род", оцениваемого по тому, что именно каждый из его членов внесет в историю своей страны и своего народа.

Возможно, многие воспримут эти воспоминания как скорбную литию по ушедшим, трагическую увертюру к последующим годам торжествующего тоталитаризма - годам, которые я отчасти пережил сам, и ужас которых заново открывается мне теперь в документах еще недавно секретных архивов. Но так ли все однозначно и прямолинейно? Рыхлая болотная руда превращается в сверкающее лезвие меча или непробиваемую кирасу рыцаря, только пройдя через пламя домниц и горнов, выдержав бесчисленные удары кузнечных молотов. Чтобы дать побег будущей жизни, зерно должно упасть в землю и умереть, а чем выше и дороже опыт, тем более тяжкой ценой он бывает оплачен.

Вот почему в этих, очень личных записках моей матери, я склонен видеть большее, чем только вос-

поминания: одно из отражений опыта России, прошедшей через чудовищные испытания ХХ века, смысл которых еще долго может быть не понят даже нами самими. Но мне хотелось бы подчеркнуть другое: они, эти записки, принадлежат человеку, который оказался сильнее и выше всего того, что встало на его пути, только потому, что он ни разу не изменил своей вере в победу Света над тьмой, в изначальность добра и конечность всякого зла; не изменил данному когда-то обету служить людям во имя любви к ним - тем основам долга и чести, на которых утверждается подлинное рыцарство. Таким же, судя по своим последним письмам, был и мой отец, на пороге смерти продолжавший думать о картинах, которые он напишет, и о романе, который он мысленно писал в камерах тюрем, на допросах, на этапах и на больничной койке лагерного госпиталя в далеком городе Канске... Такими же были их друзья и множество неизвестных мне людей, проходивших через советские лагеря и тюрьмы, чтобы по выходе снова взяться за великое множество дел, которые они считали необходимым выполнить за время своей жизни. И если это им не всегда удавалось, они уходили с уверенностью, что кто-то все равно продолжит и завершит начатое ими...

Собственно, с этих записок, с их внимательного прочтения, с попыток уточнений, выяснения хронологии и всего прочего началась и для меня увлекательная работа в архивах и в жизни, которая приводила к подлинным открытиям, находкам неизвестных документов, к извлечению из небытия забвения обширного пласта нашей истории и культуры. Все это стало моей обязанностью, потому что, как выяснилось, о существовании в прошлом

многих людей, их связях друг с другом, знал или догадывался часто я один, почерпнувший эти сведения из семейных преданий. Моей задачей стало свести воедино эти разрозненные записи, найти внутреннюю последовательность текстов, дополнить их лакуны тем, что я когда-то слышал или видел, чтобы так же, как когда-то из груды собранных при раскопках черепков я воссоздавал облик древнего сосуда, из этих записей, набросков и документов составить картину жизни давно ушедших людей.

О некоторых из них мне удалось получить сведения от еще живых; о других нашлись материалы в архивах; и все же судьбы очень многих людей еще требуют своего выяснения.

Готовя эти записки к печати, долгое время я не мог найти названия, которое отразило бы их сокровенную суть, потому что они заключали не только воспоминания о пережитом, о людях и событиях, но и определенную историческую эпоху, которой поначалу мне не удавалось найти точного определения. Решение сформировалось, когда я вспомнил фразу, оброненную моей матерью в связи с их переездом из одной комнаты в другую на Арбате, что "теперь все закаты были нашими". Я начал вспоминать, и здесь оказалось, что все квартиры, в которых жила наша семья, все дома, в которых жил уже и я сам, были обращены на запад, в сторону заката. В этом не было преднамеренности, все складывалось само, однако я вынужден признать, что не только для моих родителей, но и для меня самого, ощущающего свою принадлежность к ушедшему поколению, "закатное действо" в своих феерических красках всегда несло еще и какие-то тайные смыслы, связанные с эстетикой и культурой исчезнувшего мира старой, как камни ее соборов и замков, Европы.

Обо всем этом и рассказывает моя мать: о крушении прежнего быта, угасании и вымирании древних родов, державших на своих плечах Россию, о тех непреходящих духовных ценностях, которые они передавали новым поколениям, как передавали тамплиеры охраняемый ими священный Грааль. Закат - это не просто конец. Это еще и подведение итогов, и надежда, что новый день будет ярче и плодотворнее дня ушедшего...

Наверное, именно здесь мне следовало бы рассказать о моей матери, но ее образ и обстоятельства ее жизни достаточно рельефно выступают в ее собственных записках. Поэтому я решил ограничиться тем, что осталось за рамками не только примечаний, но и за гранью последнего ареста отца в ночь на 24 июня 1941 г. К этому времени был вторично арестован старший брат матери, Н.Р.Ланг, а к голодной военной весне 1943 г. на ее руках, кроме меня и собственной матери, вскоре оказалась еще и свекровь, М.В.Никитина, после смерти своей дочери, Н.А.Никитиной, приехавшая к нам под Загорск (ныне Сергиев Посад) из освобожденного от немцев Калинина (ныне Тверь). Чтобы спасти всех нас от голодной смерти, моя мать работала последовательно преподавателем в школе слепых, завхозом в городской больнице, птичницей во Всесоюзном научно-исследовательском институте птицеводства, лаборантом в химическом кабинете Загорского зоотехникма, а затем там же - заведующей библиотекой и преподавателем немецкого языка. Она продолжала работать, окруженная неизменной любовью и безграничным уважением своих учеников и сотрудников еще долгие годы после выхода на пенсию, - до тех пор, когда незадолго до смерти, мне удалось вернуть ее в Москву, в ее родной город,

где она родилась 27.11 (9.12).1897 г., а умерла в ночь с 13 на 14 июля 1976 г. и была похоронена на Немецком (Введенском) кладбище.

Завершая предисловие, я хотел бы отметить еще раз, что моя мать умела вспоминать не только интересно, но и светло о встреченных ею людях, которые в самых трудных условиях существования не теряли чувства человечности и сострадания. Она и сама до конца своих дней была удивительно светлым, сильным духом человеком, к которому постоянно тянулись за помощью и советом окружавшие ее люди - может быть еще и потому, что она не только одаривала других своей теплотой и мужеством, но и помогала им открывать эти качества в себе. Такая ее способность всегда поражала меня в детстве и в юности, но только недавно я осознал, что именно в этом и проявлялось подлинно рыцарское служение, на верность которому они присягали с отцом, вступая в "Орден Рыцарей Света"¹⁰.

Андрей Никитин

I

Быльевы, Поповы, Зворыкины. Князья Мещерские. "Московские" Ланги, их происхождение. Александр и Евгения Ланг. Роберт Александрович Ланг и его дети.

Детство мое и юность прошли в доме Василия Петровича Быльева, деда со стороны матери. Быльевы были коренными москвичами¹. Их старый родовой дом - маленький, кирпичный, чуть ли не конца XVII века, надстроенный в прошлом веке, - еще не так давно можно было видеть в глубине небольшого скверика, занимающего и ныне бугор на углу Николо-Ямской и Таганной улиц (теперь Ульяновская и Верхняя Радищевская), где раньше стояла еще более древняя церковь во имя архидиакона Стефана. Здесь родился и прожил всю свою жизнь мой прадед, Петр Быльев, купец 3-й гильдии, женившийся на Татьяне Алексеевне Поповой, единственной дочери известных фабрикантов фарфора, как говорили у нас, "старых Поповых"², продавших свою фабрику еще более известному фабриканту Гарднеру³. Миниатюрные портреты старых Поповых и молодых Быльевых, заказанные, по-видимому, перед свадьбой, до сих пор хранятся в нашей семье⁴.

У Петра Быльева было четыре дочери - Клавдия, Анна, Александра, Юлия и сын - Василий. Клавдия Петровна вышла замуж за Ивана Щербакова, и у них был сын Алексей Иванович Щербаков: он жил в Петербурге, был женат и имел детей, о которых мне совершенно ничего не известно. Юлия Петровна вышла

замуж за провизора Готлиба Юргенса и жила в Пензе. Детей у них не было. Анна Петровна вышла замуж за Николая Москалева, а их дочь Александра, оставшаяся девой, работала в канцелярии Воспитательного Дома⁵.

Старой девой осталась и Александра Петровна, которая позднее жила со своей племянницей, одной из дочерей В.П.Быльева, тоже Александрой, в мезонине крохотного домика причта церкви Ильи Пророка на Воронцовом поле (теперь - ул.Обуха), где до недавнего времени размещался Музей восточных культур. В их квартире из одной комнаты в другую вели ступеньки - то две, то три. Можно было сесть на пороге зальца и спустить ноги в спальню - все это мне очень нравилось. Тетки любили покушать, а тетя Саша "старая", хотя и осталась до смерти неграмотной, была замечательной кулинаркой. Я жила у них в 1912 или 1913 году, может быть, чуть позднее, когда у моего брата Николая был дифтерит.

Тетки были кошатницами. В доме постоянно жили две или три кошки с котятами, в сенях была устроена "столовая" для приходящих котов и кошек, и мы с моими гимназическими приятелями приплачивали дворовым ребятам, чтобы те потихоньку уносили куда-нибудь подальше собиравшихся с окрестных дворов четвероногих "приживалок". Помню забавный случай. Как-то заболели два живших в доме кота - забивались в углы, отказывались есть... Тетки вызвали ветеринара. Он приехал, поднял-

ся к нам в мезонин, мне крикнули: "Веруша, неси котов!" Я схватила одного, другого... из них посыпались котята. Ветеринар был не без юмора и, откланиваясь, сказал: "Мадам, вы ошиблись, вам надо было вызвать акушера!" Стародевическое целомудрие теток было задето: до последнего момента они были уверены, что у них в доме живут коты...

Дед мой, Василий Петрович Быльев, родившийся в 1844 г., как мне кажется, успел окончить только 3-й класс 2-й Московской мужской гимназии, т.к. после смерти отца с 13 лет ему пришлось работать, чтобы содержать мать и четырех сестер. На моей бабушке, Марии Николаевне Зворыкиной, он женился, когда уже прочно встал на ноги и смог взять на себя заботу еще и о ее родных. Судя по всему, это был брак по любви, никакого приданого он за ней не получил. Их первая квартира находилась в Хохловском переулке на Покровском бульваре, в доме причта церкви Хохловской Божьей Матери - маленькая квартирка в старом доме с лестницами и закоулками. Значительно позднее он смог построить собственный дом - добротный, деревянный, одноэтажный, покрашенный коричневой масляной краской, в глубине Дурасовского переулка на Воронцовом поле, в котором все мы выросли.

Фамилия Зворыкиных берет начало от какого-то выезжего из Орды татарина - то ли хана, то ли баскака, - раззорившимися потомками которого были два брата - Николай

Васильевич и Василий Васильевич Зворыкины.

От первого брака у Василия Васильевича Зворыкина было два сына - Василий, который умер в детстве от дифтерита, и Борис, глухонемой, ставший довольно известным художником-оформителем⁶. Я помню, что его жену звали Екатериной Карловной, и у них было две дочери - Елена и Надежда. Когда Екатерина Карловна умерла, Василий Васильевич женился на Юлии Егоровне, гувернантке, которая жила в их доме. В свою очередь, после его смерти Юлия Егоровна вышла замуж за Оскара Львовича Поль и продолжала бывать в доме Быльевых, где мы относились к ней, как к родной тётке.

У Николая Васильевича Зворыкина и Елизаветы Сергеевны было трое детей - сын Михаил и дочери, Мария и Софья. После смерти мужа Елизавета Сергеевна заплатила все его долги и осталась с тремя детьми в крайней бедности. Была она красивой, властной и гордой женщиной с очень трудным характером. Уже на моей памяти она с дочерью Софьей, которая так и не вышла замуж, жила в крохотной квартирке в Лялином переулке. Единственной их прислугой была верная Марьюшка, которая ежемесячно появлялась в доме Быльевых. Бабушка принимала ее у себя в комнате и до конца жизни помогала ей материально.

Сын Елизаветы Сергеевны, Михаил Николаевич Зворыкин, женился на какой-то очень

богатой красавице и, если не ошибаюсь, через нее стал директором банка в Оренбурге. Но сам брак оказался неудачен: хотя у них было двое детей, жили они с женой врозь, и после ее смерти он женился на своей горничной Анюте, с которой был очень счастлив, и которая воспитала обоих его сыновей.

Моя бабушка, Мария Николаевна Зворыкина, благодаря чьей-то протекции обучалась бесплатно в немецкой школе Петра и Павла для бедных (Peter-Paul armen Schule), находившейся в переулке на Маросейке, получила очень хорошее по тому времени образование и в совершенстве владела французским и немецким языками. В числе ее родни была и какая-то Августа Ильинична, знатная дама, приезжавшая к Быльевым раз в год в карете. Бабушка принимала ее в гостиной, и в это время нам, детям, входить туда воспрещалось. Кроме того, у нее была еще какая-то двоюродная или троюродная родня, о которой у меня остались крайне смутные воспоминания. Одного из этих родственников, Ивана Ильича, дедушка взял к себе бухгалтером, но потом тот исчез и, я помню, говорили, что он спился...

Дедушка Василий Петрович держал склад стеклянной аптечной посуды и контору в Торговых рядах возле Красной площади. Он был прекрасным хозяином и семьянином. Веселый, гостеприимный, он обладал хорошим голосом, обожал музыку и на сезон обязательно абонировал ложу в Большом театре. Был он импо-

зантен и большой франт, любил принять и угостить гостей.

По воскресеньям в доме собирались друзья и приятели, они музицировали и пели, помню, была даже такая фотография. Но все развлечения кончились со смертью его единственного сына Сергея, осталось только неизменное гостеприимство. Едва только появлялись гости, как дедушка тут же начинал беспокоиться: "Мария Николаевна, ты там распорядись: чайку, закусочку..." На что бабушка всегда возмущалась: "Ну что за купечество? Только люди пришли - сразу же чай и закуску... Успеется!" Таким дедушка оставался до самой смерти: любил принять гостей, угостить, накормить. Стол в доме был прекрасный, всеми закупками дедушка ведал сам, и, я помню, говорили, что к Быльевым едут "вкусно поесть".

Сборища бывали по торжественным дням, а так гости собирались малоинтересные. По воскресеньям приходили князья Мещерские - "князюшка Федор Васильевич" (в детстве я его называла "Сисилич" и среди нас, детей, он ходил под именем "Сисилька") и его красавица жена, "княгинюшка Анна Александровна". Они пили чай, играли в проферанс, ужинали и расходились часов в одиннадцать вечера.

Князь был маленьким, щупленьким, очень невзрачным, но служил каким-то высоким чиновником ("Ваше сиятельство") в Межевой канцелярии⁷. Уже в 1917-18 гг., пережив смерть дедушки и жены, он переехал из шикарной ка-

зенной квартиры в наш дом и вздумал перечитать свои дневники за много лет. Перечитает пачку тетрадей - и снесет в туалет. Мы читали эти листки, но вскоре они нам надоели, потому что ежедневные записи были такими: "Встал в 8 ч., позавтракал, пошел в Канцелярию, зашел к Иверской, поставил свечку за 2 коп., нищим - 3 копейки, в 3 часа пошел домой". К воскресным записям прибавлялось: "Были у Быльевых. Играли в проферанс, выиграл (или проиграл) 5-7 копеек. После ужина ушли домой в 11 час.". За год раз или два: "У нас были гости: Быльевы, Гусевы, играли в проферанс..." И так годами, изо дня в день.

Удивительной женщиной была его жена. Она была умна, была удивительно красива строгой красотой, но я никогда не слышала ее смеха и не видела даже улыбки. Одевалась она по старой моде и платья шила себе сама.

Я была уже взрослой девушкой, когда Федор Васильевич лежал после какой-то операции в частной лечебнице, и мы с бабушкой пошли его навестить. Там была и Анна Александровна. Мы вышли вместе, бабушка повернула домой, а я пошла провожать Мещерскую. И вдруг мне, девчонке, она стала рассказывать о себе. Оказывается, она была бесприданницей, из очень бедной семьи, и мать уговорила ее выйти за "Сисильку": "...княгинюшкой будешь!" А она любила другого. Любила настолько, что его портрет и теперь висел у нее над кроватью. И хотя он был очень знатного происхождения, пожениться

они почему-то не могли. Так она стала богатой, стала княгиней, а вместе с титулом и независимостью получила бесконечную тоску, которая привела к прогрессирующему нервному или психическому заболеванию, потому что "Сисилька" был всего только "Сисилькой"...

И вот последняя встреча с ней. Мы с бабушкой у них с визитом. Квартира их была неподалеку от нас, в так называемом Межевом саду, напротив Покровских казарм. Внизу - кухня, спальня, еще что-то; наверху - кабинет князя, столовая и две гостиных. Мы сидим в гостиной, Анна Александровна показывает мне "музыкальную свинку": чтобы ее завести, надо было покрутить у нее хвостик. Федор Васильевич приходит и садится рядом с нею. И вдруг она берет его руку, прижимает ее к своей щеке и целует, как будто просит у него прощения. А на глазах - слезы...

Вскоре она уехала в санаторий для нервнобольных в Сокольники, а через несколько дней пришло известие, что она утопилась в Сокольнических прудах, которые можно перейти вброд, воды там всегда было по колено. Так вот, она встала на колени на берегу и опустила голову в воду... Какую же для этого решимость и силу воли надо иметь! Я была потрясена тогда ее исповедью передо мной, девчонкой, и такой ее смертью, и рыдала на панихиде в нашей Хохловской церкви...

Но возвращаюсь к Быльевым.

У Василия Петровича и Марии Николаевны было четверо

детей: три дочери - Мария, Вера и Александра, и сын Сергей, на которого отец возлагал все свои надежды. Дочерей он "не замечал", как потом "не замечал" и меня, свою внучку, когда мы переселились к нему после смерти нашего отца.

Судя по фотографиям, Сергей был красив. По рассказам мамы и тетки - молчалив, любил одинокие прогулки, увлекался велосипедом. Практическую Академию Коммерческих Наук⁸ он закончил с отличием (я видела потом его имя на "золотой доске" в бывшем здании Академии) и, как говорили, очень надеялся учиться дальше. Но дедушка хотел, чтобы его сын "вошел в дело" и замышлял, когда Сергей женится, надстроить для него второй этаж над домом. Из всех этих планов ничего не вышло: неожиданно для всех Сергей застрелился.

Как мне рассказывали, произошло это вечером, когда все Быльевы собирались в гости. Дедушка с тетей Марией уже уехали, а бабушка заканчивала свой туалет. Она была видная, красивая, моложавая, очень хорошо одевалась. И едва надела бирюзовые серьги, как из комнаты Сергея, расположенной через коридор, дверь в дверь с бабушкиной спальней, раздался выстрел: у него был пистолет. Почему он это сделал, мне кажется, так никто и не узнал.

Младшая дочь, Александра, как я сказала, жила со своей теткой, и дедушка поддерживал их до своей смерти. Старшая дочь, Мария Васильевна, вышла замуж за химика Михаила Николаевича Соболева, который был много

старше ее и приходил в быльевский дом в качестве репетитора. У обоих характеры были достаточно властные и трудные, поэтому они вскоре разошлись, хотя не разводились до конца жизни. В советское время М.Н.Соболев стал довольно известным ученым в области химии. Мария Васильевна хорошо знала языки, поэтому с начала 30-х годов и до середины 60-х работала переводчиком в ЦАГИ. После смерти дедушки 8.10.1916 г. вся забота о доме, семье и "деле" легла на ее плечи, и она тянула этот воз до своей смерти в феврале 1967 г., помогая сестрам и племянникам, а затем двоюродным внукам и правнукам. Собственно, это она спасла нас всех в тяжелые годы невзгод, а потом в голодные и холодные военные и послевоенные годы...

Вера Васильевна Быльева (ум. в январе 1944 г.), ее сестра и моя мать, в 1896 г. вышла замуж за Роберта Александровича Ланга, сына московского издателя и книгопродавца Александра Ивановича Ланга. Дом, в котором помещался его магазин "книг и музыкальных инструментов" и где жила его семья, до сих пор стоит на Кузнецком мосту, занятый Отделом нежилых помещений, рядом с Выставочным залом московских художников.

История семейства Лангов, давно обрусевших "французских немцев", давших в России две "ветви" - петербургскую и московскую - чрезвычайно любопытна, но мало изучена: у нас в семье ею, мне кажется, совершенно не интересовались.

По словам художницы Евгении Александровны Ланг, моей тетки⁹, Ланги были потомственными архитекторами в Страсбурге уже в XIV веке и принимали участие в строительстве знаменитого собора. В XVII веке, после отмены известного Нантского эдикта¹⁰, Ланги, как протестанты, были вынуждены бежать от преследований католиков в Швейцарию, откуда один из них, основатель русской ветви рода, был вызван в Россию Петром I. В новое отечество он приехал в самое неудачное время: император умер, наследникам его было не до архитектуры. Каким-то образом этот Ланг попал к Бирону в Митаву, так что фортуна улыбнулась ему, когда к власти пришла Анна Иоанновна. Этот Ланг принимал участие в строительстве дворца Бирона в Митаве (ныне г.Елгава), там женился на девице из рыцарского рода Райнеров (или Рейснеров), построил собственный дом, а позднее на короткий срок разделил со своим покровителем и всесильным временщиком его сибирскую ссылку, из которой, впрочем, был возвращен довольно скоро.

Как утверждала Е.А.Ланг, этот же наш родоначальник основал в своем митавском доме "пансионат" (или майорат), где каждый из Лангов и Райнеров, если оказывался без средств к существованию, мог найти приют и содержание до смерти. "Патроном" заведения считался старший (или старшая) из рода Лангов. Так ли это было на самом деле - затрудняюсь сказать, но моя тетка уверяла, что в детстве она со своей

матерью, Фредерикой Богдановной, ездила в Митаву, и там их принимали весьма торжественно.

Отсюда, из Митавы, и начинаются родственные линии Лангов - петербургская, восходящая к середине XVIII века, и московская, возникшая уже в первой половине XIX века.

Александр Иванович Ланг, мой дед по отцу, занимался в Москве не только книготорговлей, но и строительством¹¹. Высокая честность, точность в делах и широкие связи с издательскими и книготорговыми фирмами за рубежом - в Германии, Англии и Франции - на долгие годы сделали его официальным поставщиком книг для библиотеки Московского Императорского университета. Он был женат на Фредерике Богдановне Крюгер, от которой имел четырех детей - Эмилию, Роберта, Александра и Евгению (Женни).

В истории русской литературы наибольшую известность из них снискал мой дядя, Александр Александрович Ланг, выступавший под псевдонимами "А.Миропольский" и "А.Березин" - поэт и писатель, еще по гимназии близкий друг В.Я.Брюсова, с которым они выпускали знаменитые сборники "Русские символисты"¹². Он был добрым, мягким, очень интересным человеком, увлекавшемся спиритизмом, живописью, фотографией и разведением кактусов. Женился он на горничной своей матери, Дуняше - Евдокии Павловне Ширяевой, недалекой, малограмотной, но горячо и преданно его любившей. От этого брака у них

было двое детей - Валерий и Наталья. Перед Первой мировой войной все они уехали в Гагры по приглашению принца Ольденбургского, чтобы "вести хозяйство на земле", и там их следы потерялись. Если не ошибаюсь, дядя Саша и Дуняша умерли в годы Гражданской войны, в 1917 или 1918 г., от тифа. В 20-х годах Валерий приезжал в Москву, был у нас два или три раза, но интереса друг к другу мы не почувствовали, и я потеряла его из вида.

Не меньшую известность, особенно в последние годы жизни в Москве, приобрела и его младшая сестра, художница Евгения Александровна Ланг. В 1919 г. она вместе со своим вторым мужем (первым был театральный художник П.Г.Узунов), адвокатом Ю.И.Аронсбергом, уехала за границу - сначала в Германию, затем во Францию, в Париж, где жила до 1961 г., когда вернулась в Москву, о чем мы узнали совершенно случайно, спустя уже много лет по ее возвращении. Во Франции она работала художницей-прикладницей, писала портреты американцев и пейзажи, выставлялась в парижских художественных салонах, получив за одну из своих работ Большую серебряную медаль, а за другую - "Гран при" принца Монакского, чей портрет она тоже писала.

При ее артистической натуре ее жизнь за границей была, как она говорила, достаточно тяжелой - спасала только невероятная работоспособность, дисциплина, упорство и неизбывный оптимизм. С другой стороны, эта

жизнь была заполнена множеством интереснейших встреч и знакомств, различного рода приключений, где быль переплеталась в ее рассказах с небылицами. Она слушала лекции доктора Р.Штейнера в Берлине, которого считала шарлатаном, очень ценила А.Эйнштейна, который, как она уверяла, играл для нее на скрипке... До отъезда из России она была тесно связана через В.Маяковского с Д.Бурлюком и кругом их друзей, а во время Второй мировой войны участвовала во французском движении Сопротивления. Умерла она в Москве 16.12. 1972 г., оставив разрозненные воспоминания, большая часть которых находится ныне в Музее В.Маяковского, где представлены разные, иногда расходящиеся друг с другом версии, часто совершенно фантастические, как и ее устные рассказы об известных мне фактах истории нашей семьи. Так, в частности, она много писала о своем дяде, Федоре Ивановиче Ланге, о котором рассказывали скандальные истории, как о пьянице и кутиле, имевшие мало общего с тем романтическим образом, который создала в своих записках моя тетка...

О судьбе Эмилии Александровны мне рассказывала тётя Женни, но это как-то не осталось в памяти. Знаю только, что она вышла замуж, еще до Первой мировой войны уехала с мужем в Прибалтику, а следом за ней уехала и ее мать, Фредерика Богдановна. Если судить по фотографии, оставшейся после смерти Е.А.Ланг, Фредерика Богдановна умерла в каком-то пан-

сионате или богадельне, может быть, и в Митаве.

Существовала еще какая-то Наташа Ланг, моя ровесница, - мы с ней встречались по большим праздникам, например, на елке у бабушки Фредерики Богдановны, но кем она приходилась нам, какова была ее судьба - я не знаю.

Роберт Александрович Ланг, мой отец, попал в дом дедушки в качестве приятеля его сына Сергея, с которым они вместе учились в Практической Академии. Его женитьба на Вере Васильевне Быльевой, средней дочери Василия Петровича Быльева, моей матери, была основана на пылких чувствах и романтической любви, причем Ланги отнеслись к ней с гораздо большей симпатией и пониманием, чем Быльевы, для которых протестантизм семьи будущего зятя (чтобы жениться, Роберт перешел в православие) и весь европейский уклад жизни представлялись "не солидными". Примирила их, как ни странно, музыка, которая занимала огромное место в жизни Лангов, и сознание, что Роберт был самым близким другом только что покончившего с собой Сергея.

И все же стоит подчеркнуть, что у Быльевых, в том числе и у тети Маруси (Соболевой), слова "эти Ланги" или "ну, это ланговское!" остались символом осуждения и неодобрения на всю последующую жизнь.

В 1904 г. наш отец, служащий страховой компании "Россия", будучи всего 26 или 27 лет, умер от "скоротечной чахотки", как называли тогда острый абсцесс легких, и наша мать с

тремя маленькими детьми - мне, самой старшей, еще не исполнилось семи лет, а Юрий только недавно родился, - переехала в дом нашего деда, своего отца. Там мы и выросли.

Меня, как я уже сказала, дедушка не замечал; моего младшего брата Юрия¹³ он откровенно не любил за фамильное сходство с Робертом. Из всех нас признан был только средний, Николай¹⁴: он был "наследником", кумиром деда и его надеждой. Действительно, при всем портретном несходстве, именно Николай унаследовал жесткость характера, сильную волю и "бойцовую" хватку, идущую, как мне кажется, не столько от Быльевых, сколько от Зворыкиных. Такой же была и тетя Маруся, из всех нас больше любившая, как и ее отец, Николая. Когда в 1918 г. власти под предлогом национализации закрыли склад, Николай, тогда еще гимназист, выступал как наследник на суде в защиту уволенных рабочих и добился, чтобы им было выплачено все полагающееся из национализированного имущества, в число которого входил и наш дом.

У Николая была тяжелая судьба. Он очень рано связал себя с анархистами и с конца 20-х годов постоянно находился в тюрьме, лагере или на высылке, если не ошибаюсь, в общей сложности около 18 лет. Окончательное освобождение пришло к нему только в 1956 г., но лишь в 1957 году или даже позже он смог поселиться в Ленинграде, где у него была очаровательная вторая жена, Надежда Александровна

Лебедева. Их любовь выдержала испытание многих лет, с 1945 или 1946 г. она неизменно поддерживала его морально и материально; однако, вернувшись, он так и не смог найти себя в новой жизни: вся его жизнь прошла в борьбе за колючей проволокой. В 1961 г. Надя погибла из-за небрежно проведенной операции, а вскоре и сам Николай ушел из жизни. Он был мужественным и сильным человеком, но, по-видимому, повседневная жизнь требует от человека гораздо большего запаса прочности, чем открытая борьба...

2

Высшие женские курсы Герье и Нина Александровна Никитина. Квартира в Крестовоздвиженском переулке: два мира. Новогоднее гадание. Возвращение Л.А.Никитина с фронта и "Сороконожка". Вечер у Никитских ворот. Московские музеи.

Весной 1915 г. я закончила с золотой медалью VIII (дополнительный) класс частной гимназии О.А.Виноградской в Москве и тогда же подала документы на филологическое отделение Историко-филологического факультета Московских Высших женских курсов Герье¹⁵. Прием на Курсы проходил без вступительных экзаменов, только по конкурсу аттестатов, а дополнительные экзамены после специальной подготовки мы сдавали по математике, физике и химии - тем предметам, по которым женские гимназии отставали от мужских. Там, на романском отделении, в семинаре латинского языка С.П.Гвоздева я встретилась с Ниной Александровной Никитиной, сестрой моего будущего мужа¹⁶.

Высокая, стройная, с большими черными глазами и длинными черными косами, она казалась старше нас всех и была похожа на грузинскую княжну. Было это в ней, по-видимому, от болгарской крови, сказавшейся особенно сильно на облике ее матери, Марии Васильевны Никитиной¹⁷, у которой болгаркой была бабка - мать Василия Ивановича Шиловского, известного рязанского адвоката, принадлежавшего к одной из ветвей многочисленного и старинного рода Шиловских¹⁸. Обращала на себя внимание Нина еще и тем, что она значительно лучше нас знала предмет и отвечала на занятиях. Позднее она признавалась, что ей доставлял огромное удовольствие перевод латинских текстов и она основательно прорабатывала дома каждое задание. Мне же латинский язык никакого удовольствия не приносил. Гвоздев был преподавателем серьезным, требовательным, поэтому я старалась чаще бывать на необязательных, но гораздо более привлекавших меня лекциях по истории искусств и религий и, в конце концов, сбежала от Гвоздева к более снисходительному Болтунову.

Тем не менее, наша дружба с Ниной сохранилась. Мы встречались в фойе в перерывах между лекциями и занятиями семинаров, много разговаривали и постепенно я узнала, что Никитины только осенью 1915 г. переехали в Москву из Рязани, где у них умер отец, городской судья¹⁹; что в Москве они живут довольно одиноко, не успев завести знакомств; что, кроме

матери, у нее есть брат Леонид, студент юридического факультета Московского университета, поступивший туда одновременно с нами, и что вместе с ними живет его гимназический товарищ, студент медицинского факультета Николай Васильевич Горностаев²⁰. У меня же была большая и дружная компания, сложившаяся еще в гимназические годы. Зимой мы вместе катались на коньках на Чистых прудах, где был прекрасный каток с духовым военным оркестром, весь в елочных, разноцветных фонариках, а по воскресеньям отправлялись на лыжах в Сокольники. Поэтому однажды я предложила Нине присоединиться к нам с братом и его товарищем, назначив в очередное воскресенье встречу на трамвайной остановке у Красных ворот, которые тогда еще стояли в своем первозданном виде.

В тот день из Сокольников с лыжной станции мы дошли до Лосиноостровской, закусывали в трактире с какими-то извозчиками и назад возвращались в темноте, едва передвигая ноги. Насколько я помню, ни на меня, ни на Леонида Александровича это знакомство никакого впечатления не произвело. В памяти от прогулки остался только изумительный закат с огромным красным солнцем, когда я бегала звонить из какой-то лавочки по телефону домой, что мы задерживаемся.

Вскоре после прогулки Нина пригласила меня к себе. На остановке трамвая № 31 на углу Воздвиженки и Манежной меня встретил Л.А.

со своим товарищем, Коленькой Горностаевым, и я хохотала всю дорогу - такими смешными они мне оба казались. Но впечатление от этого визита оказалось совершенно необычайным.

Никитины жили в Крестовоздвиженском переулке, в доме художника Э.Э.Лисснера²¹. Собственно, во дворе у него было два дома. В том, что выходил на улицу, на первом этаже помещалось издательство и типография "Задруга", а на втором было две студии скульпторов - А.С.Бессмертного²² и А.А.Ленского²³. К ним вела наружная застекленная лестница. В другом доме, находившемся в глубине двора, на первом этаже Никитины сняли квартиру. Сейчас я не могу припомнить, где жил сам Лисснер: вероятно, в доме, где находились студии, и где была его собственная студия, в которой сразу же по приезде начал заниматься Леонид Александрович рисунком и, главным образом, живописью. Портрет натурщицы, написанный им тогда же и очень одобренный Лисснером, пропал, как и почти все работы Л.А. Но его занятия в студии довольно скоро прекратились, потому что его не удовлетворял натурализм педагога, он начал искать собственные пути в искусстве.

Жизнь в доме моего дедушки протекала по раз и навсегда заведенному порядку. Семья была религиозна, проявление чувств не поощрялось, после смерти Сергея в доме царила не только строгость, но в какой-то мере и чопорность. Здесь все было в достатке, но лаской нас

не баловали, как не баловали вообще ничем - мы просто получали то, что нам следовало получить. Несмотря на любовь к музыке и театру, вкусы в доме были самыми старомодными. Из художников чтили только "передвижников", Маковского, Репина, Сурикова; крайне отрицательно относились ко всяким новшествам, особенно к символистам. О консервативности дедушки можно судить по такому случаю. Заметив однажды, что я читаю А.И.Герцена, он с возмущением обратился к моей маме: "Ты бы посмотрела, что читает твоя дочь!" И только благодаря бабушке его удалось убедить, что произведения Герцена теперь не только не считаются крамольными, но даже включены в обязательный гимназический курс...

Понятно, почему меня так поразила и даже уязвила атмосфера любви и общей дружелюбности, которую я встретила, перешагнув порог квартиры Никитиных. Никто никогда в нашем доме не встречал моих подруг с поцелуями, как встретила меня Мария Васильевна Никитина, мать Нины и Леонида. Ее интерес ко мне, ее участливые расспросы обо мне, моих занятиях, моей жизни, да и сама она со своей фантастической прической, с локонами, обрамлявшими ее лицо, с яркой, придуманной ею самой одеждой, - все это произвело на меня неизгладимое впечатление.

У нее была бездна вкуса, безусловный талант модельера, и все, что она делала, - касалось ли это нарядов, блюд или чего-либо иного,

где требовались выдумка и изобретательность - она делала смело и оригинально. Переехав в Москву, и будучи стеснена в средствах пенсией за умершего мужа, Мария Васильевна открыла в соседнем доме шляпную мастерскую, пригласив опытную модистку. Когда в 1918 г. я переехала жить к ним, уходя на работу, я забегала в мастерскую и надевала новую шляпку. Ее тотчас же покупали моим сослуживицы и, таким образом, я служила живой рекламой.

У Никитиных я действительно попала в другой мир, которого - я чувствовала интуитивно - мне так не хватало. И потом, когда Леонид Александрович рассказывал мне о своем детстве, вспоминая атмосферу теплоты и ласки, которая окружала их в рязанском доме с раннего возраста, мне всегда было грустно, что у меня нет подобных воспоминаний. Даже Новый год, такой радостный детский праздник, проходил у нас чопорно, и хотя елка бывала часто роскошна, взять с нее какую-нибудь игрушку или лакомство мы не смели, как не смели и попросить об этом взрослых...

Тот первый вечер прошел для меня необыкновенно интересно. Читали стихи, Л.А. показывал свои рисунки. Поразил меня и троюродный брат Никитиных - Тарас Григорьевич Мачтет, сын скучнейшего, на мой взгляд, писателя Мачтета, почти совсем теперь забытого²⁴. Он был похож на страшного гнома, и свои стихи читал заунывным голосом. Они были похо-

жи на большинство стихов того времени: "Анфилады комнат, голубые тени..."

Кажется, мы с Никитиными еще раз ходили вместе на лыжах, но снег уже таял, стало мокро. У меня шла своя жизнь, достаточно бурная и интересная. С Ниной мы продолжали видеться, но о ее брате я совершенно не думала. Знала, что летом Л.А. ездил сопровождающим грузы на платформах, а потом с матерью и сестрой жил на даче под Касимовым в с.Копанове на Оке... А осенью 1916 г. всех моих знакомых, в том числе и Л.А., со вторых курсов вузов призвали в армию и направили в школы прапорщиков²⁵. Как ни странно, при всем индивидуализме Л.А., я никогда не слышала, чтобы он сетовал на военную службу. Наоборот, считал, что она научила его дисциплине. Может быть, так произошло потому, что он попал в ту же студенческую московскую среду, да и относились к ним, вероятно, несколько иначе, чем к обычным новобранцам, и по субботам до вечера воскресенья отпускали домой.

С товарищами у него тоже сложились хорошие отношения. Он был командиром отделения, и на групповом снимке выпуска на обратной стороне была сделана надпись: "Хоть и отделенный, а симпатичный", под которой расписались все выпускники. На фронте он тоже был в довольно благоприятных условиях. Их тяжелая батарея долгое время стояла вдалеке от передовой в Польше, в замке какого-то вельможного пана в Ружонах, а когда попали в бое-

вую обстановку, то стреляли издалека, по расчетам, не видя цели и результатов своего огня...

Ученье мое в это время шло кое-как. Подобно многим моим сверстницам, в годы Первой мировой войны я работала сестрой в одном из университетских лазаретов на Никитской улице (ныне ул.Герцена) и у Никитиных не бывала.

По-видимому, в самом конце 1916 г., перед отъездом мужчин на фронт, Нина вышла замуж за Николиньку - Н.В.Горностаева, гимназического товарища Л.А., который жил вместе с ними и тоже учился в университете. Свадьба была очень скромной, венчание происходило в церкви Бориса и Глеба на Арбатской площади, давно уже теперь снесенной, и от Никитиных меня провожал Л.А.

К нам в дом он заходил и перед отправкой на фронт. Вероятно, это случилось еще в декабре 1916 г.²⁶ Расстались мы с ним совершенно равнодушно. Помню это еще и потому, что на Новый год, который встречали у нас с моей гимназической подругой Женей Будниковой, мы пошли гадать в гостиную. Бабушка сняла с пальца и дала нам свое обручальное кольцо. На блюдце насыпали золы, сверху поставили стакан с водой, а в него, на дно, опустили кольцо. Всем было весело, все знали, кого я хотела увидеть и была уверена, что увижу... Но увидела я Л.А. Ни о каком самовнушении не могло быть и речи, да никто из нас в гадания и не верил. Но полтора года спустя, когда я собралась выхо-

дить замуж, бабушка мне напомнила: "А помнишь, как ты под Новый год увидела Л.А., прибежала в столовую и с возмущением говорила: "Ну, что это за гадание - Никитина увидела!.."".

Весна и лето 1917 г. были трудным периодом в моей личной жизни. Мама с младшим братом Юрием жили в Ялте и летом мы с братом Николаем ездили к ним. Февральскую революцию я восприняла, как большинство - ожидая перемен и не слишком задумываясь о последствиях. Ее ждали давно, она, наконец, свершилась, но вокруг меня никто даже не поинтересовался судьбой царской семьи: хотели победы и конца войны. О Л.А. мне напоминала только изредка Нина, передавая от него приветы. Я знала, что он находится со своей батареей где-то в Польше, но совершенно о нем не думала.

В августе мы с Ниной держали экзамены по греческой и римской литературе у проф. Грушки. Следующим был экзамен по русской литературе у проф. А.Н.Веселовского, но когда мы приехали, выяснилось, что сдавать его нам придется вечером, и Нина пригласила меня к себе, чтобы я не ехала второй раз через всю Москву с Воронцова на Девичье поле. В прихожей их квартиры мы увидели чемоданы, спальный мешок, и Нина радостно воскликнула: "Леша приехал!" Л.А. вышел к нам с забинтованной головой: его контузило, он попал под газовую атаку немцев, во время которой приподнял

маску, чтобы отдать команду, и - отравился. Затем он лечился в госпитале, и, наконец, (как художник) был командирован на учебу в Школу краско-маскировки, которая находилась в Москве, в Петровском-Разумовском. Потом он не раз вспоминал эту встречу, говоря, как было замечательно, что именно меня он увидел в Москве первой...

Поначалу мы часто виделись с Л.А., ходили вместе с ним и Ниной на художественные выставки, из которых мне особенно запомнилась выставка скульптора С.Т.Коненкова, потому что я была в новой черной шелковой блузке, в черной юбке и на мне были гранатовые бусы: на выставке нитка порвалась, бусы раскатились по всему залу, и остальные посетители помогали нам их собирать. Потом была "Саломея" в Камерном театре и вечер Владимира Маяковского. Тогда же Л.А. подарил мне свою акварель - "Вакх и вакханки" - которую я с гордостью повесила над своим письменным столом, шокируя этим бабушку и няньку, жившую все годы с нами. А затем наступили октябрьские события, телефонная связь в Москве надолго прервалась, и в нашем знакомстве наступил очередной перерыв, вероятно, до весны 1918 года.

Тогда я искала работу, мне предложили один урок, но, когда я пришла, отец мальчиков, которым надо было преподавать, кажется, языки, нашел, что я слишком молода и потому не буду пользоваться авторитетом у своих уче-

ников. Вот тогда я решила зайти к Никитиным, чтобы предложить эту работу Нине.

С Л.А. мы встретились дружески, но без прежней теплоты. За это время у него сложилась своя жизнь. Он был демобилизован, восстановлен в университете, сблизился с двумя скульпторами, которые снимали студии во втором доме Лисснера - Аркадием Бессмертным и Александром Ленским²⁷. Вместе с артистами МХТ и его Первой Студии, с музыкантами и певцами они создали творческое объединение "Сороконожка", снимали помещения для концертов и вечеров, выезжали выступать со своей программой по клубам и готовились выпустить первый номер журнала того же названия²⁸.

На один из таких концертов пригласили и меня. Мне показалось, что в тот вечер Л.А. был занят двумя предметами - своими новыми желтыми сапогами на шнуровке и пепельными волосами пианистки О.Ф.Аренской²⁹, которыми он не уставал восторгаться. Вскоре после этого "сороконожники" решили организовать большой вечер - кафе-кабаре с буфетом, танцами, костюмами, эстрадой - в снятом для этого помещении в переулке возле Никитских ворот. Организацию буфета взяла на себя Мария Васильевна Никитина, а в качестве официанток-подавальщиц решено было пригласить Нину и меня. Мы должны были быть в черных платьях с кружевными фартучками и наколками по типу голландских чепчиков. Незадолго до вечера

Мария Васильевна позвонила мне и попросила придти, чтобы примерить такой чепчик.

Костюм оказался превосходным, был мне очень к лицу, но я задержалась с примеркой, а так как было уже поздно, Л.А. пошел меня проводить и по дороге почему-то предложил зайти в студию к Бессмертному.

Застекленная лестница вела снаружи со двора на второй этаж. Через стекла светила луна. Л.А. шел сзади меня и, когда я остановилась перед внутренней дверью, он наклонился и поцеловал мою руку. Это было впервые у нас, и я запомнила все, потому что была совершенно потрясена, впервые попав в настоящую скульптурную мастерскую. Впечатление от скульптур, от рисунков было огромным. Сам Бессмертный, обладая сильным торсом и большими руками скульптора, был на парализованных ногах совершенно беспомощен, передвигаясь только с помощью двух палок. У него я же я встретила тогда и скрипача Зунделя Мазеля, с которым мы еще долго потом поддерживали знакомство³⁰.

В памяти осталось, что домой я не пришла, а словно на крыльях прилетела. Пианино тогда уже стояло в моей комнате, и я сразу же стала играть романс Дубровского: "Ne jamais la voir ni l'entendre, ne jamais touts haut la nommer, mais toujours, toujours la defendre, toujours l'aimer..."³¹. Виктор Нерсесов, друг моего детства, который жил тогда у нас, подошел и спросил: "Что с тобой? Что случилось? Ты никогда так не иг-

рала!..". Но что я могла ему ответить? Я и сама не знала, что произошло. И, тем не менее, через несколько дней я наотрез отказалась, чтобы он сопровождал меня на вечер, сказав, что все кончится поздно, домой возвращаться по темной и неспокойной Москве опасно, а потому я переночую у Никитиных. Так и уехала одна.

Мария Васильевна была великолепна в совершенно фантастическом восточном костюме, придуманном и сшитом ею самой. Из Л.А. скульптор Ленский сделал нечто среднее между Анатэма³² и египетским фараоном, поскольку он уже тогда увлекался древним Египтом. Загримировано было лицо и торс до пояса, а на голове возвышалось какое-то сооружение вроде вытянутого блестящего черепа. Мы пошли с ним танцевать, но атмосфера на вечере была довольно свободной, мне не понравилось, как он себя держал, и я убежала от него с какими-то резкими словами в буфет. Публики набралось много, все столики в кафе были заняты, меня звали нарасхват, компании были подвыпившие, потому что буфет был прекрасный, с вином, и голова моя кружилась от успеха. Поскольку моя выручка превосходила все остальные, ко мне для охраны приставили сороконожника-"апаша". Ровно в 12 ночи в зал вошла Мария Васильевна и Л.А. - как лучшие костюмы - с блюдами "сороконожек". Прекрасная кулинарка, Мария Васильевна напекла маленькие пирожки с мясом в форме сороконожек. Это стало "гвоздём" вечера.

Кончилось все часа в четыре утра. Весь вечер Л.А. не подходил ко мне, настойчиво ухаживая за какой-то красивой, эффектной и нарядной молодой еврейкой. Но когда мы одевались, я вдруг обнаружила, что шубку мне надевает Л.А. и сам он уже одет, чтобы выходить. Наверное, на моем лице отразилось изумление, а, может быть, я что-то сказала, но он только ответил, что идет с нами. Выйдя на улицу, он крепко взял меня под руку, и с тех пор мы уже не разлучались до конца нашей жизни.

Вместе с нами к Никитиным с вечера пришли О.Ф.Аренская и В.С.Смышляев³³. В тот день у них тоже все решалось³⁴. Мария Васильевна и Нина устроили "поздний ужин", и я, наверное, заснула у Нины в комнате, но меня разбудил Л.А.. Он принес две рюмки вина, "сороконожек", и мы проговорили с ним до света... Так и остался в памяти белый шерстяной платочек у меня на плечах и остатки грима на ушах и на краю щеки у Л.А.

Через неделю, в следующее воскресенье, мы вчетвером - с Ниной и ее мужем - ходили в музей С.И.Щукина³⁵. Его особняк в глубине двора находился рядом с нами - в Знаменском переулке, который служил продолжением Крестовоздвиженского за Знаменкой. К Щукину надо было записываться заранее - он принимал только небольшое число посетителей, встречал их сам и водил по комнатам своего дома как личных гостей. Собственно, так оно и было: это был дом, в котором он жил, и

картины висели там, где их хотел видеть хозяин.

Как раздвинулся, расширился для меня сразу мир! После холодного и пустого дедушкиного дома, где не было не только картин, но даже книжного шкафа, где все было "как у всех", я попала в сказку: мягкие, пушистые ковры во весь пол, красивая мебель, на столиках и в стеклянных горках - статуэтки и фарфор, но главное - картины, везде картины столь трудно тогда еще воспринимаемых мною импрессионистов. На широкой лестнице - "Хоровод" Матисса; целые комнаты - Матисс, Ренуар, Пикассо, Гоген, Моне... Мне кажется, я была пьяна от этого чуда. Так началось мое настоящее образование, и на всю жизнь у меня сохранилась любовь и благодарность к этому музею.

Кроме музея Щукина, был еще на Пречистенке музей Морозова³⁶. Эти два музея как бы соперничали друг с другом. Впоследствии их картины перешли в Музей Изящных искусств, но многих из них я уже больше никогда не видела - наверное, их разворовали или продали за границу. Позднее музей Щукина был превращен в Музей фарфора, очевидно, перевезенного из Морозовского особняка в Введенском переулке (там были майолики и витражи работы М.А.Врубеля)³⁷, а затем и вовсе закрыт.

Мы ходили с Л.А. в музеи и на выставки, по вечерам уходили гулять в Зоопарк, просто бродили по улицам, но любимым местом наших свиданий был сквер возле храма Христа Спа-

сителя. Осенью 1917 г., когда я встретила Л.А. после его возвращения с фронта, да и позднее, он казался мне типичным декадентом. Помню, как он спорил у нас в доме с Виктором Нерсесовым - о жизни, об искусстве, о религии. Мне кажется, споры эти велись лишь для того, чтобы блеснуть умом, показать себя интереснее своего противника. Виктор защищал старую мораль, традиционные взгляды на искусство, говорил о прекрасном в литературе и в любви, тогда как Л.А. в то время переживал свой "демонический" период, увлекаясь Ф.Ницше, С.Пшибышевским, д’Анунцио, защищал все крайне левое, увлекался Врубелем и проповедовал свободную любовь... Теперь за всем этим, наносным, я смогла увидеть совсем другого человека - глубокого, чуткого и нежного.

Однако приходилось думать не только об искусстве, но и о заработке. Жить становилось все труднее. В середине апреля Л.А. и Нина поступили работать в Комиссариат Внутренней торговли возле Ильинских ворот. Я поначалу нашла работу в Управлении Северной железной дороги, но заработок там был грошовый и сама работа случайная: заведующая медицинским снабжением ослепла почти полностью, и я, приезжая каждый день на работу, должна была "заменять ей глаза". За пять часов работы в день она платила мне 30 рублей, на которые в то время уже нельзя было прожить. К весне Л.А. устроил меня к себе в отдел. Я стала получать 300 рублей, сидела у окошечка, принимала за-

явления на открытие торговых предприятий и выдавала готовые разрешения. Теперь я чувствовала себя независимо и смогла даже подарить Л.А. в день его рождения маленького сфинкса, которого прикрепила на его бумажник, как память о нашем увлечении древним Египтом, которое сохранилось в продолжении всей последующей жизни.

Однажды Л.А. сказал, что в их "сороконожьем" Обществе, официально утвержденном, ему предложили должность секретаря и теперь он может заниматься живописью и бросить чиновничью работу. Это было замечательно. Помнится, тогда же я была на двух их концертах - Е.А.Бекман-Щербины³⁸, которая играла Дебюсси, и на другом, где самое большое впечатление на меня произвел музыкальный свист А.С.Бессмертного (открывая занавес, Яроши³⁹, конферансье, сказал: "Тише! Венеция... Арлекин свистит!") и инсценировка рассказа Э.По "Боченок амонтильядо".

3

Я выхожу замуж. Скульпторы, художники, поэты. Убийство Мирбаха и первый арест Л.А.Никитина, страхи и хлопоты. М.В.Никитина и ее дети. Зима 1918-1919 года в Москве.

В одно из воскресений в конце мая или в начале июня мы поехали в Зоопарк. Л.А. сунул мизинец в клетку к какому-то маленькому зверьку (кажется, это был хорек), и тот его сильно укусил. Пошла кровь. Я разорвала свой носовой платок и перевязала палец. Л.А. это так тронуло, что на обратном пути, уже сходя

с трамвая возле университета (вечером у него был урок английского языка), он сказал мне: "Я хочу, чтобы ты всегда была со мною. Скажи дома и переезжай ко мне!" Я могла только прошептать: "Меня же не отпустят..."

Но моя бабушка отнеслась к этому событию как-то безразлично. Просто она была очень стара, и после смерти дедушки 8 октября 1916 г. она как-то совсем растерялась. Всем в доме заправляла тетя Маруся - Мария Васильевна Соболева. Она единственная, кроме Марии Васильевны Никитиной, приняла какое-то участие в моем замужестве, подарила мне отрез на платье и колечко с аметистом. Тем все и ограничилось.

Разговора М.В.Никитиной с моей бабушкой, к которой она приехала, чтобы обо всем договориться, не получилось. На всю ее сердечность и пылкость бабушка отвечала сдержанно и холодно. Я помню хорошо, как они сидели в плетеных креслах на террасе дедушкиного дома, увитого диким виноградом. На бабушке была черная юбка и белая английская блузка в черную полоску и с черным бантиком. Как всегда она строга и сурова, только голова трясется после смерти Сергея. Напротив нее - М.В.Никитина в ярком полувосточном наряде, за который бабушка ее окрестила "цыганкой" - очень полная, очень смуглая. И даже на прямой вопрос: "Но если им будет трудно, мы же с Вами поможем им, правда?" - бабушка жестко ответила: "Нет уж, ушла из дома - отрезанный ломоть. Пусть сами, как знают, так и живут!"

Да, странным человеком была моя бабушка. Как-то, еще до свадьбы, когда я одевалась в своей комнате (мы собирались куда-то идти), Л.А. стоял вместе с бабушкой в столовой нашего дома у окна, выходившего на двор и на склад аптекарской посуды, который остался после смерти дедушки. Подобно мне, Л.А. и в уме не держал мысли о каком-то моем "приданом". Просто, чтобы не молчать (как потом рассказывал мне), он спросил бабушку: "Это все принадлежит Вам?" И она сочла возможным ответить ему: "Да, все это мое, но не думайте, что Верунька что-нибудь из этого получит!"

Я до сих пор не понимаю, как она могла это произнести, потому что бабушка была хорошим, добрым и очень справедливым человеком. Мне кажется, я любила ее даже больше, чем маму, но в ней одновременно уживалась и такая вот жестокость, возможно, уже от старости...

Старая нянька, которая прожила в нашем доме, не знаю, сколько лет и любила всех нас, только и сказала мне: "И какой дурак берет тебя замуж? Ведь ничего-то у тебя нет, и ничего за тобой не дают..."

Мы венчались в той же церкви у Бориса и Глеба на Арбате, что и Нина. И здесь возникли осложнения. Загсов еще не было. Когда Л.А. пошел договариваться к священнику, возникло препятствие к венчанию: он с гимназических лет не говел и не был у исповеди. Кроме того, ему требовалось разрешение ректора универси-

тета, а мне - директора Курсов. Но поскольку мамы в Москве не было, директор сказал, что я слишком молода (а мне уже было 20 лет!) и он не может принять на себя такую ответственность, так что мне лучше подождать. Выйдя из его кабинета, я тотчас подала заявление об увольнении с Курсов, получив свободу действий. И до сих пор считаю, что поступила правильно: ученого из меня бы не вышло, а не соединись мы тогда с Л.А. - в круговерти тех лет почти наверняка мы потеряли бы друг друга.

В день нашей свадьбы в дедушкином саду я нарезала большой букет жасмина, а Л.А. поднес мне в церкви букет белых роз: "Это Вам!" В тот день один из клиентов вручил мне на работе в благодарность за полученное разрешение на торговлю коробку шоколадных конфет, и на свой заработок я купила белые парусиновые туфли. На мои же деньги купили и обручальные кольца, отказавшись от предложения Ф.В.Мещерского, который хотел подарить нам свои. Это было 28 июня 1918 года. А "сороконожники" поднесли Л.А. первый - и единственный - только что вышедший номер журнала "Сороконожка", на котором каждый что-то написал или расписался. Теплее и трогательнее всех была надпись скульптора Ленского: "Один мазилка приветствует другого мазилку..." после чего шло сердечное поздравление и пожелания. Артистка Зотова написала: "Ах, зачем?" Остальных надписей я не помню, но сердечности и тепла было больше со стороны товарищей, а не

подруг. Экземпляр этот долго хранился у нас и исчез, скорее всего, при обыске осенью 1930 г.

К сожалению, "сороконожье" предприятие выходом первого номера журнала и завершилось из-за отсутствия денег, поэтому Л.А. пришлось снова искать работу. Каким-то образом ему удалось устроиться секретарем к Украинчику в Мопленбеж⁴⁰, где занимались пленными и беженцами, выдавая им пособия и разрешения на выезд. Помещался Мопленбеж на Кудринской площади (теперь пл. Восстания).

В квартире Никитиных были две смежные, отделенные коридором от остальных комнаты, которые сдавали жильцам. Теперь их отдали нам. Первая комната была большая, в два окна, вторая - маленькая. Как я ни передвигала чужую для меня громоздкую мебель из рязанского дома Никитиных - огромный письменный стол отца Л.А., трюмо в золотой раме, которое отдала нам Мария Васильевна, книжный шкаф и мое пианино, - я никак не могла устроиться. В комнатах этих мне так и не удалось создать желанный уют, и в конце концов мы перебрались к зиме в комнату Л.А. и соседнюю с нею, уступив эти две отдельные Нине с мужем. Здесь нам было хорошо: книжный шкафчик, письменный стол, огромное раскладное кресло, мое пианино, диванчик, зимой топилась печка... Но до этого нам еще многое пришлось пережить в больших апартаментах.

На другой день после свадьбы мы ездили в Николо-Угрешский монастырь; на следующий

"с визитом" пришли к нам Бессмертный, Ленский и Аренский⁴¹. Я поила их чаем, смущалась и чувствовала себя неловко. А еще через несколько дней, справляя день своего рождения, Бессмертный пригласил нас с Л.А. к себе. Не знаю почему, Л.А. решил, что мне идти не стоит, что приглашение сделано "из вежливости" - и я покорилась, хотя мне было обидно.

Я собралась ложиться спать, он ушел, но тотчас же вернулся: как выяснилось, все были возмущены, что он оставил меня дома. Это и стало моим "крещением" - вступлением в такой новый для меня мир, где меня с первых же шагов поддержали Ленский и его двоюродный брат П.А.Аренский. К сожалению, знакомство с Ленскими (у него была жена красавица-француженка) оказалось очень непродолжительным: Ленского в тот же год унесла одна из волн "испанки", а о дальнейшей судьбе его жены я, хотя и слышала от Аренского, к сожалению, ничего не помню. Не знаю, и что случилось с его скульптурами.

В июле мы жили на даче в Кунцево, где Л.А. писал мой портрет среди диких гладиолусов (шпажника), которые теперь совершенно исчезли. Но жили мы там недолго. После убийства германского посла Мирбаха⁴² в Москве ввели военное положение, а тут как раз у Л.А. украли все документы, и нам пришлось вернуться в Москву.

Вскоре же произошло и событие, воспоминание о котором до сих пор приводит меня в ужас.

В тот день я вернулась из своего Наркомторга, переоделась и собралась помогать Марии Васильевне печь блинчики. Вдруг через открытое окно в комнату влетела записка. Человек, который бросил ее, писал, что Л.А. задержан в Лефортовских казармах, куда было приказано явиться всем бывшим офицерам для перерегистрации. Вместе с другими сослуживцами Л.А. поехал туда с работы в одной рубашке с открытым воротом, поэтому нужно привезти ему какую-нибудь одежду и еду.

Добираться пришлось через весь город пешком - трамваи не ходили или ходили совершенно неопределенно. Ворота Лефортовских казарм были закрыты, перед ними толпились родственники, а задержанные стояли по ту сторону ворот. Особенно никто в тот день не волновался: никто ничего не понимал, но все говорили, что "надо хлопотать". Требовалось поручительство Украинчика, начальника Мопленбежа, за своих сотрудников. Я ходила к нему и в Лефортово. Уже на следующий день там резко переменилась обстановка. Вокруг казарм стояли латыши и китайцы с примкнутыми штыками. Русского языка они не понимали или не хотели понимать, ничего узнать было нельзя, передать - тоже. Арестованных к воротам не подпускали, и снаружи перед ними металась толпа обезумевших женщин. Вести передавали самые ужасные, говорили о массовых расстрелах. В каком-то окошечке на все вопросы отвечали одним словом: хлопочите...

Москва полнилась ужасом и слухами. Начиналось что-то непонятное. В очередной поход мне удалось сесть на какой-то трамвай. На передней площадке второго вагона рядом со мной стоял совсем мальчик с детским лицом и в солдатской шинели. Мы разговорились, и выяснилось, что он едет туда же. Я старалась его отговорить, но он с какой-то обреченностью твердил: "Надо ехать... Все равно, надо ехать..." Хотя он и боялся, я уговорила его взять для Л.А. шинель и еду, разыскать его там и передать. Он колебался: "А если не передам, не найду его?" Но в последнюю минуту, когда за ним захлопывалась калитка, я просунула ему скатку шинели.

Звали его Володей, фамилия то ли Нагорнов, то ли Нарбеков, то ли Нарбутов. Я сдержала обещание, в тот же вечер пошла по данному им адресу к его родным, жившим в переулках между Пречистенкой и Остоженкой, рассказала, как встретила его и проводила до ворот. Но когда несколько лет спустя расспрашивала об этой семье людей, живших в том же доме, никто о них ничего не мог сказать, как если бы они там никогда не жили. Такое в те годы тоже бывало.

Володя нашел Л.А., и переданная мною шинель его спасла, потому что их всех держали в холодной церкви Лефортовских казарм и спать приходилось прямо на каменном ледяном полу.

В другой раз, когда я, подобно другим, беспомощно бегала с передачей вокруг казарм, оцепленных китайцами и латышами (с тех пор, вспоминая их нечеловеческое бездушие и жес-

токость к нам, русским, в те страшные годы, я не могу спокойно их видеть), мне встретился русский солдат. Не знаю, что сыграло решающую роль - его человечность или мой несчастный вид, а, скорее всего, и то, и другое, но он взял у меня сверток с едой, заучил имя и фамилию Л.А. и велел мне ждать, пока принесет ответ. Великое ему спасибо! Он не обманул - все передал и еще сказал: хлопочите... Но больше передать мне уже ничего не удалось. В следующее воскресенье я с утра ушла, простояла весь день у ворот и измученная вернулась домой. Здесь меня встретила сияющая Мария Васильевна: Леня вернулся!

Это было в 1918 г. Многое забылось и расплылось в памяти за 58 прошедших лет, но чувство ужаса от пережитого осталось до сих пор. Регистрация была ловушкой. Л.А. рассказывал, что их заперли в церкви, оставив буквально без всего, в том числе и без воды. Вокруг - латыши и китайцы. Никаких разговоров - на все штыки. По ночам людей отбирали и уводили неизвестно куда, больше они не возвращались. Потом приходили люди с ходатайствами от организаций, выкликали имена и арестованных отпускали. От Мопленбежа тоже пришли, но Л.А. был в таком состоянии, что спал и ничего не слышал. Кто-то его разбудил - и тем спас его жизнь, потому что решили бы, что его уже нет, и больше не искали бы...

Вечером у меня начался бред и лихорадка. Потом мы оба заболели "испанкой". Я еще

только выздоравливала, когда от "испанки" умерла моя бабушка. Мама с Юрием были отрезаны в Ялте. Работало нас четверо, но жить становилось все тяжелее и печи топить все труднее. По ночам мы выходили воровать пустые ящики во дворах, потому что дров давно не было. Вечерние чтения прекратились. От голода и холода я стала постоянно засыпать. Как-то я обнаружила старое ватное одеяло. Это был праздник! Теперь, наевшись, я тотчас ныряла под него. Все реже я садилась за пианино - мерзли руки; все реже заходил попеть под мой аккомпанемент Николинька - у него был хороший слух и довольно приятный голос. Только Л.А. успевал еще и писать. К этому времени относятся три его работы: мой портрет (карандашом) в красной вязанке, я за пианино и я за чтением книжки А.Цветаевой "Дым, дым и дым" (углем на голубой бумаге).

Затем начали уезжать наши друзья. Люди бежали из Москвы, куда посытнее. Уехал к родным в Одессу А.С.Бессмертный. С санитарным поездом отправился на фронт муж Нины. В Харьков уехал Украинчик, вызвав к себе Л.А. телеграммой в феврале 1919 г. Я очень была огорчена, но он утешал меня, что вызовет к себе при первой же возможности, а пока надо что-то делать, чтобы жизнь не превратилась в сон...

4

"Хождение по мукам" из Москвы в Киев. Следом за армией Григорьева. Жизнь в Одессе. Болезнь Л.А. и поездка в Крым. Весна в Симеизе. Бегство из Крыма от белых.

Телеграмма об откомандировании меня в распоряжение Главначснаба Наркомвоена Украины пришла в наше учреждение, вероятно, в начале марта. Документы мне оформили быстро, но выехать из Москвы не было никакой возможности. Движение на юг вот-вот должно было прекратиться на неопределенное время, уходили последние поезда, и люди буквально штурмом брали каждый вагон. Я ночевала у своей няньки, которая жила невдалеке от Курского вокзала⁴³, она ходила дежурить в очередь за билетами, но все было напрасно. В довершение ко всему, на работе арестовали Нину⁴⁴, и Мария Васильевна совершенно потеряла голову. Я не знала, что мне делать: ехать к Л.А. или оставаться с его матерью? Наконец, мы решили, что я должна ехать, а помогать свекрови обещала моя приятельница и сослуживица Мария Александровна Козырицкая.

Как я уезжала - уже не помню. Каким-то чудом брат впихнул меня без билета в пассажирский поезд, не теплушку, и с этого момента начались мои "хождения по мукам".

Купе было набито до отказа, но запомнила я только двух боевых матросов, без которых пропала бы. Мы еще не доехали до Тулы, как началась проверка билетов. Документы у меня были, что называется, "солидные", а вот билета не было, и меня неминуемо должны были высадить, как безбилетницу, в Туле. На всякий

случай я оделась. Пришел проводник или кондуктор, не помню, и потребовал, чтобы я выходила. Поезд был последним, я могла застрять на неопределенное время в совершенно незнакомом городе, причем безо всякой надежды... Но тут за меня заступились эти матросы: "Барышня, чи дамочка, что ж вы нам сразу не сказали? Да мы бы..."

Запуганного вконец представителя поездной власти они отправили в Туле покупать мне билет. До самого Харькова я находилась под их самой трогательной охраной и опекой, а в Харькове они перепоручили меня другому нашему попутчику, военному. Но когда мы вышли с ним на вокзал, оказалось, что Управление снабжения успело переехать в Киев, а железнодорожное сообщение между Харьковом и Киевом уже прекратилось. Мой спутник храбро заявил: "Ну, что ж. Сейчас буду добиваться номера в гостинице, и вы будете жить со мною, пока не удастся выехать". Что мне оставалось делать? Мой спутник ушел, я грустно сидела на своих чемоданах, и тут ко мне подошел какой-то молодой человек в форме. Мне кажется, он уже давно вертелся поблизости от нас. Все это я помню, как в тумане, - и то, как он меня расспрашивал, и то, как сказал: "Идемте к нам, вы будете жить с моими сестрами, а когда пойдут поезда, я помогу вам уехать..."

Это звучало уже как-то отраднее, да и что мне оставалось делать? Выбора никакого не было. Молодой человек сказал, что сейчас вер-

нется, ушел, а через несколько минут он прибежал с моим военным попутчиком, и они схватили мои вещи: "Скорее, скорее! - торопили они меня. - Сейчас уходит последний поезд на Киев!..".

В памяти остались только доски платформы, по которой мы бежали. Поезд состоял весь из теплушек. Из двери одной протянули руки - там ехали студенты, молодежь, - меня втащили, провожающие забросили мои чемоданы, попросили обо мне позаботиться, и почти тотчас же поезд тронулся.

"Теплушка" оказалась без печки, поэтому в ней и нашлось для меня место. Днем ехать было еще терпимо. Но мартовские ночи морозные, а на мне было только демисезонное пальтецо, фетровая шляпка и высокие ботинки. Вероятно, от боли в ногах ночью я стала тихонько плакать. На остановке кто-то выпрыгнул и пошел искать - нельзя ли меня пересадить в тепло?

Меня и мой багаж на руках перенесли в одну из соседних теплушек, где посредине вагона стояла и топилась "буржуйка". Здесь ехали солдаты с фронта. Кроме меня, в теплушке была еще одна девушка. Нас усадили ближе к печке, устроили поудобнее, и за всю дорогу мы с ней не слышали ни одной грубой шутки, ни резкого слова или какой-то вольности. Теплушка была набита до отказа, на станциях ее осаждали толпы желающих ехать, страсти кипели, но солдаты стояли стеной. Однажды, когда чуть не началась рукопашная, снаружи стали кричать,

что вот, де, устроились с печкой, едете со своими "шмарами"... И тут произошел взрыв. Солдаты схватились за винтовки: "Не смейте оскорблять честных девушек!" Мы с моей попутчицей умоляли их не начинать стрельбу, говорили, что не обижаемся, не надо крови... Так, уговорами, удалось остановить уже начавшуюся было схватку.

В Нежине была пересадка. С трудом втиснувшись в классный вагон со своими чемоданами, которые вместе со мной забросили в вагон солдаты, я пристроилась в коридоре. И здесь мне опять повезло. Двое мальчишек-одесситов в военной форме, которые хотели освободить для себя купе, изображая высокое начальство, устроили проверку документов. Когда дело дошло до меня, выяснилось, что они едут в то же самое Управление в Киев. Естественно, что и я, и мои вещи они тотчас же перетащили в освобожденное купе.

Приехали мы в Киев ночью. Так было хорошо после долгих мук и волнений сидеть в теплом вокзальном буфете, пить горячий кофе со свежими булочками в ожидании утра, когда можно будет идти искать Л.А. и место моей будущей работы. Я и не подозревала, что в это время Л.А. был совсем рядом со мной: он еще не перебрался в город, жил в вагоне на вокзале и в ту ночь даже приходил в этот самый буфет за кипятком.

Утром, с помощью одного из моих попутчиков-студентов, я разыскала нужный мне дом

на Крещатике, где помещалось Управление и жил главначснаба товарищ Лазимир⁴⁵. В девять часов утра охрана открыла вход, я поднялась и постучала. Дверь мне открыла молодая женщина в халатике, весьма критически оглядела (она оказалась женой этого Лазимира), попросила подождать, а затем провела к заместителю главначснаба Зайцеву - звали его, если не ошибаюсь, Петром Алексеевичем. Тот знал, что я должна приехать, встретил меня очень приветливо, усадил в кресло и сообщил, что Л.А. ночует в вагоне, но скоро придет.

Действительно, прошло совсем немного времени, в дверь постучали, вошел Л.А., извинился, что не вовремя, поклонился мне, явно не узнавая, и начал какой-то деловой разговор с Зайцевым. У меня сердце упало: что же он меня не узнаёт?

Выручил Зайцев, рассмеявшись и сказав Л.А.: "Ну, а свою жену вы и узнавать не хотите?.."

Потом Л.А. оправдывался, что никак не ожидал увидеть меня у Зайцева, полагая, что это одна из его бесчисленных дам.

Так мы и зажили в Киеве большой коммуной, расположившись с Л.А. в соседней, совсем пустой, но шикарно обставленной квартире, хозяева которой бежали перед вступлением Красной Армии в город. Мы, трое женщин - жена Лазимира, жена его секретаря и я - кормили человек 5-6 мужчин и еще двух детей Лазимира. После московского голода жизнь казалась роскошной и сытной: рынок был обилен и

дешев, торговали все магазины и рестораны, во всех кафе продавались пирожные и шоколад. Но моя жизнь была скучна и неинтересна: утром Л.А. уходил со всеми на работу, приходил в обед к общему столу и потом снова исчезал до вечера. Никакой связи с Москвой и с Крымом, где находились мама с братом, не было. Я писала и туда, и туда, но ответа не получала.

Впрочем, так продолжалось недолго: по мере того, как освобождали территорию Украины от белых, надо было налаживать учет захваченного в боях и оставшегося от них на местах военного имущества. Это было поручено Зайцеву и Л.А. Сообщение с городами тогда поддерживалось только по железной дороге, на остальной территории хозяйничали банды и неизвестно кто. Приданный Зайцеву и Л.А. поезд со штатом работников состоял из трех или четырех вагонов. Мы занимали салон-вагон бывшего премьер-министра Коковцова⁴⁶, где было большое отделение, салон, купе Зайцева, наше маленькое купе - две полки одна над другой - и туалет. Затем был вагон-канцелярия, где жили два моих попутчика-одессита, оказавшиеся под начальством Л.А., по-видимому, еще один вагон для сотрудников и вагон с пулеметной командой. Я числилась завхозом, и мои обязанности заключались в том, что по утрам я всех кормила завтраком и поила кофе, а на некоторых остановках - если удавалось - еще получала для сотрудников какие-то пайки: хлеб, сахар, однажды было даже повидло.

В чем состояла работа мужчин, я не помню: они уходили утром в очередной город и возвращались только поздно вечером. Очень тревожны бывали ночи, обычно с пулеметной стрельбой - кто-то нападал, от кого-то отстреливались, но вскоре я так привыкла к этому, что под конец даже не просыпалась. Днем со мною обычно оставался матрос-балтиец Якобсон⁴⁷, безгранично преданный Зайцеву и Л.А. по причине его собственной тяги к искусству: Л.А. написал и подарил ему его портрет, а Зайцев считал себя поэтом и писал стихи вроде следующих:

"Не люблю, не хочу женщин изысканных,

Гордо терпящих болезнь современности,

Не люблю, не хочу, уберите напыщенных

............в затхлой верности.

Эти бледные женщины - сплошная измена..."

В свободные минуты Якобсон учил стихи Зайцева наизусть с листочка. Наши купе были рядом и, высунувшись в окошко, я часто видела его, тоже высунувшегося и твердившего рифмы.

Как-то в минуту откровенности Зайцев рассказал мне драматическую историю своей встречи с братом. Его брат был в Белой армии. Не знаю, каким образом, но во время одного из сражений Зайцев узнал, что в наступающих частях противника находится его брат. И вот, после того, как белые были отброшены, Зайцев на поле боя среди тяжело раненых нашел своего брата, которого очень любил, и тот скончался у него на руках... Насколько этому можно было верить? Мне кажется, то была "чистая литера-

тура", как, впрочем, и его стихи. Во всяком случае, я этому рассказу тогда не поверила...

Появлялись разные люди. Какой-то отрезок пути с нами ехала очень красивая женщина, жена известного матроса-анархиста Железняка⁴⁸. По мере того, как фронт смещался на юг, наш поезд двигался вслед за армией Григорьева⁴⁹. Не доезжая Николаева, Зайцев, Якобсон и Л.А. куда-то уехали на машине, и мы дожидались их в Николаеве. В дороге у них произошла с кем-то стычка, они отстреливались, и Якобсон был ранен в руку. Потом, уже в Одессе, я долго водила его на перевязки и перевязывала сама. Их тревожное возвращение мне запомнилось еще и по другой причине. В тот вечер в Николаеве мы поехали на машине какого-то крупного военного, чей штабной вагон прицепили к нашему поезду, с его женой и двумя порученцами-одесситами в местный театр на "Гамлета". Не помню, чтобы я когда еще так смеялась: Гамлет метался по сцене в каком-то полуженском наряде...

В тот же вечер или на следующий день мы получили известие, что войска Григорьева взяли Одессу⁵⁰, и мужчины сразу же отправились туда на машине. Нам же пришлось ждать, потому что мост через реку был разрушен, и, едва его восстановили, мы тронулись. Было очень страшно ехать по качавшимся и прогибавшимся, наскоро положенным рельсам, сидя на ступеньках вагона и глядя вниз на далекую воду, в которую могли упасть.

Гостиница в Одессе, где нас поселили, находилась на Приморском бульваре. Прямо перед нами на рейде стояли корабли Антанты с наведенными на город орудиями. Все, кому посчастливилось, перед приходом Григорьева перебрались на эти суда, а кто не смог, стояли на набережной и с тоской смотрели на воду. Ночью город погружался в полную темноту, и Якобсон ходил проверять, хорошо ли мы "затемнены"; кое-где звучали выстрелы...

Странная была жизнь. Кормили нас из ресторана гостиницы, еда была изысканная, вплоть до котлет "де-воляй", но к борщу вместо хлеба подавали пирожные. Черного хлеба в Одессе не было. За хлеб можно было получить всё, что только захочешь. Кафе жили полной жизнью, однако от пирожных всех уже тошнило. Мы получали хлеб в своем военном пайке, и за него порученцы, приставленные к Л.А., мои нежинские попутчики-одесситы, выменяли для меня в одном из лучших магазинов шикарные шелковые туфельки, подобные которым я ни до того, ни потом уже не носила. По-моему, они так и не отвезли в магазин обещанную буханку - они были настоящими одесситами и не считали нужным платить, когда можно было "просто взять".

В Одессе мне удалось разыскать А.С.Бессмертного. Он жил у своих родных. Л.А. заходил к нему, но потом мы его потеряли уже окончательно. От Аркадия я впервые услышала о своей маме и брате Юрии: из Москвы в Одес-

су он добирался через Крым, был у моих в Ялте и рассказал им о нашей жизни в Москве.

Вообще, в Одессе происходили самые неожиданные встречи. Так, войдя однажды в кабинет Л.А., я нашла там своего бывшего гимназического учителя космографии Всеволода Сергеевича Ильина. Он был самым интересным из наших преподавателей, раскрывал перед нами широкие горизонты и знаний, и жизни, поэтому его пребывание в Одессе очень скрасило мое там существование. Ильин заходил к нам поговорить, приносил мне книги, потому что Л.А. был занят с раннего утра до поздней ночи. В соседнем с нами номере жил Зайцев с Диной, своей будущей женой, о предстоящей встрече с которой он говорил мне еще в Киеве. Скромная, простая и серьезная женщина, она оказала на него очень хорошее влияние, вырвала из пьянки, которая шла беспрерывно в номере Зайцева. Потом, уже в Москве, они навещали нас вместе с Якобсоном, когда Зайцев учился в Академии Генштаба РККА.

Л.А. был одним из первых, кто попал в Одессу следом за армией Григорьева, поэтому ему пришлось насмотреться на все ужасы зверств белых - и на "прокрустово ложе", и на пятиконечные звезды, вырезанные на груди и на спинах красноармейцев, и на то, о чем он мне даже не хотел рассказывать... Все это, а к тому же еще и выматывающая ежедневная работа, сказались на его нервной системе. Как-то утром, едва я начала мыть голову, отворилась дверь

нашего шикарного номера - с передней, спальней и гостиной, - обставленного красной плюшевой мебелью, и посыльный красноармеец закричал: "Иди скорей в штаб, твоему мужику плохо, велели скорее!..". С мокрой головой, в фуражке, в цветном халатике, поверх которого накинула плащ Л.А., я побежала в штаб. Л.А. был без сознания, бредил. Вызвали врача - хирурга Брускина.

Неизменный Якобсон подогнал машину, мы перевезли Л.А. в гостиницу, и тот же Якобсон, несмотря на свою раненую руку, внес Л.А. на второй этаж в номер. Брускин приходил каждый день, но ничего не мог понять. Состояние Л.А. было ужасное, становилось то лучше, то хуже. Все это было последствием тяжелого нервного потрясения. Помогали нам товарищи: кто-то приносил шоколад, кто-то помогал стирать белье, кто-то дал взаймы большую сумму денег, и мы потом долго мучились, что потеряли этого человека, и лишь много времени спустя, уже на Западном фронте, сумели его найти и отдать долг.

Брускин, прекрасный хирург, с которым мы позже встречались в Москве, ничего не понимал в нервных болезнях. Кончилось все тем, что Л.А. получил отпуск, различного рода "мандаты", и поездом специального назначения мы выехали в только что освобожденный Крым поправлять его здоровье.

Ехали долго, с остановками. В Ялте военком направил нас в какой-то бывший панси-

онат на набережной. В том же коридоре, где была наша комната, находился и вход в квартиру военного врача Ланде. Я знала его по своему последнему приезду в Ялту летом 1917 года - он лечил моего брата Юрия. Вызвала его к Л.А., рассказала, какие бывают припадки - с потерей сознания, обмороками, бредом, даже с галлюцинациями. Ланде был опытным, знающим и чутким врачом. В первую очередь, он потребовал, чтобы Л.А. сдал оружие. У того был чудесный карабин, расставаться с ним очень не хотелось, но Л.А. понимал, что врач прав, и отдал его на хранение в военкомат. Конечно, назад он его уже не получил...

А лекарств все равно не было. Лечила я Л.А. своими биотоками, да еще помогали чудесная крымская природа и море. На следующее утро по приезде мы побежали разыскивать маму и брата, они жили на Аутской улице, рядом с дачей Чехова.

В Ялте мы прожили недолго, неделю или две, затем переехали в Симеиз. В то время он был совершенно пуст, и нас поселили, притом бесплатно, на вилле "Сольби", у самого моря. Мы заняли ту самую комнату первого этажа, в которой три года назад жили Никитины. Была ранняя весна, уже май, но в саду цвели розы, огромное количество роз. Внизу плескалось море, и по пляжу мы ходили одни: море было еще холодным, купаться было нельзя. Питались мы по тем временам хорошо, у какого-то повара, и Л.А. начал приходить в себя, даже начал

рисовать. Это был период его увлечения Борисом Григорьевым⁵¹. Он многое откровенно заимствовал у него, но, к сожалению, от того времени из его рисунков - карандаш и акварель - ничего не сохранилось.

Не помню уже, как мы узнали, что начинается новое наступление белых на Крым и надо опять бежать. Сначала - к маме в Ялту. Как выбираться дальше - никто не знал. Было общее паническое бегство. Кто-то предлагал уйти с отрядом в горы. Слухи, слухи... Едва забрезжила возможность выезда, мы перебрались в гостиницу, спешили: выстиранное белье было сложено мокрым в чемоданы. Вечером пришел брат Юрий, прощание вышло грустным - он оставался в Ялте с мамой и мог быть мобилизован белыми⁵². На следующее утро мы уехали на какой-то таратайке с сомнительными попутчиками - полупьяными людьми, чуть ли не наркоманами, бежавшими от белых. Ночевали в Алуште. Наши спутники ухитрились выкрасть все наши деньги (в Ялте нам удалось продать кое-что из вещей), на них они пьянствовали всю ночь, а утром исчезли. Хорошо, что хоть таратайку нам оставили!

В Симферополе на путях стоял поезд, готовый к отправке, но ни в одну теплушку попасть не удалось. С руганью, почти с дракой, втиснулись в какой-то вагон, затем в Джанкое пересели в другой, который получили симферопольские студенты-евреи, спасавшиеся от белых. Они были страшно напуганы, беспомощны, многие плакали. А за вагон надо было драться,

потому что на каждой остановке их хотели из него выбросить.

Что это было за путешествие! Студенты кормили нас, делясь своими скудными запасами. На остановках Л.А. становился во весь свой рост в дверях и заявлял, что будет стрелять в каждого, кто попытается войти в вагон. Поезд трогался - и он без чувств падал на нары от нервного напряжения и от голода. Наконец, на какой-то станции Л.А. пошел к начальнику и, предъявив мандаты, переписал вагон на свое имя. Так доехали до Елизаветграда. Там на путях стоял уже готовый к отправке - последний! - поезд, для которого от нашего отцепили паровоз. Сейчас этому трудно поверить, но ехавшие в нашем вагоне студенты своими руками перегнали его по путям и прицепили к тому поезду: они спасали свою жизнь...

Когда я сейчас закрываю глаза и снова вижу то, что мелькало передо мной в открытой двери, я уже не знаю - так ли было на самом деле или что-то из этого мне снилось уже потом. Метались люди, пытаясь взобраться на крыши вагонов. Мимо, с фронта, шли бронепоезда - закопченные, с ранеными солдатами, с черными, как негры, кочегарами... Плакали и бились в истерике симферопольские студенты. Потом одна из девушек говорила, что все они поражались моему хладнокровию: но ведь надо было действовать, а не паниковать.

И вот мы едем. Долго едем. Л.А. встает на остановках, отбивая очередной натиск штурму-

ющих, лежит с сердечными приступами на перегонах; студенты, среди которых есть и медики, собирают все, чем можно подкормить и подкрепить его, их единственную надежду. Не будь Л.А., им не вырваться из фронтовой зоны...

На какой-то станции нас с Л.А. приглашают в "штабной" - классный - вагон, и мы туда переходим: хоть какой-то комфорт. В вагоне едут всего несколько человек, одесситы, и всю дорогу "ланца-дрицца-ца-ца!" и чечетка. Но вот на очередной остановке вместе с чайником кипятка приносят новость: наперерез поезду мчится конница Ангела⁵³. Незадолго до того мимо нас промчался встречный поезд Махно⁵⁴, теперь - Ангел, и неизвестно, можно ли доверять нашему машинисту. Ходили говорить с ним: сказал, что будет гнать, как только сможет. Все спасение в скорости, но сумеем ли мы пролететь мимо следующей станции раньше, чем те успеют перевести стрелку?

Из окна вагона видно скачущую на горизонте конницу, она приближается... Я - единственная женщина в вагоне. У всех мужчин револьверы, решено отстреливаться до конца. Я прячу все советские документы в подкладку моей фуражки, мы готовим "нейтральные", но я беру со всех клятвенное обещание, что если не удастся уйти, они застрелят меня первую: живыми в руки бандитов попасть нельзя... А что будет с нашими студентами? Они же совсем беззащитны. "Ланца-дрицца-ца-ца!.. Жги и грейся без конца!" Станция... Проскочили! В

окно видно, что конники влетели на станцию сразу же после нас...

В Киеве я долго-долго сидела с вещами на зеленой траве возле вокзала и ждала Л.А., который пешком отправился в наше Управление. Оказалось, что оно уже переехало в новое помещение - с Крещатика на Житомирскую. Не помню, как и где мы устроились, но вот одно из обычных чудес тех дней: за все эти месяцы мы не получили ни одного письма из Москвы, а здесь, вселившись в предоставленную нам комнату, в углу ее, среди мусора обнаружили разорванное письмо Нины к кому-то, кто жил здесь до нас. Значит, они с Марией Васильевной живы, и она на свободе...

Ожидалась новая мобилизация, здоровье Л.А. резко ухудшилось и после долгих хлопот нам удалось выехать в Москву с санитарным поездом того самого Пленбежа, в котором Л.А. когда-то работал.

5

Снова в Москве. Мачтеты. Наша жизнь в Смоленске. Штаб Западного фронта и переезд в Минск. П.А.Аренский, доктор П.Н.Васильев, С.М.Эйзенштейн. Японский язык и вызов в Москву.

К осени 1919 г. стало ясно, что Москву ждет голод и холод. В нашей большой квартире в Крестовоздвиженском переулке было сыро и холодно, топить было нечем, поэтому мы очень легкомысленно согласились на предложение двоюродной сестры Марии Васильевны, Ольги Николаевны Мачтет, переехать в ее просторную и благоустроенную квартиру

на Арбате. Сама она собралась куда-то уезжать от московских невзгод, может быть, даже в Рязань к родителям, с тем, что когда она вернется, мы все "как-нибудь устроимся". Никто из нас не подумал, что, бросая собственную квартиру, бросив и распродав кучу вещей, мы оставались, в сущности, без площади и без крова. Главное, что влекло нас на Арбат 30 - это центральное отопление. Как было наивно рассчитывать на него в ту пору! И все же - переселились, получив для себя уютную комнату Ольги Николаевны с обстановкой. Но жили мы там недолго. Едва переночевали 2-3 раза, как была объявлена новая мобилизация, и Л.А., признанный по здоровью негодным для строевой службы, только оправившись от болезни, отбыл в Смоленск, в штаб Западного фронта.

Для меня опять начались мучительные дни, полные тревоги и ожидания писем. Первое пришло сразу же: Л.А. писал, что он назначен для поручений при начальнике хозяйственного отдела и теперь отправляется в город Красный для заготовки капусты. С тем все и оборвалось.

Я работала сначала на старом месте, в Комиссариате внутренней торговли, потом перешла в Центросекцию. Жизнь в Москве была голодной, холодной и беспросветной, как все и ожидали. Ответа на свои письма я не получала, даже от квартирной хозяйки Л.А., у которой он жил вместе с двумя другими мобилизованными.

Второе письмо, а вместе с ним и вызов, пришло не раньше, чем в конце ноября, а то и в

декабре. Выяснилось, что страхи мои напрасны. Город Красный и его окрестности оказались для Л.А. лучшим санаторием. Он закупал и заготавливал капусту, все это делалось не спеша, осень стояла чудесная, он отъедался и отдыхал, разъезжая по селам, но ни он не получал моих писем, которые накапливались в Смоленске, ни сам не мог мне написать, потому что никакой почты там не было. Что же касается молчания квартирной хозяйки и товарищей, то все они со дня на день ждали его возвращения и потому мне тоже не отвечали. Теперь же Л.А. снял отдельную комнату и вызывал меня к себе.

Отъезд в Смоленск был много проще поездки в Киев. Снабженная всяческими справками и удостоверениями, я получила место в штабном вагоне. Со мною был чемодан с вещами и на вопрос коменданта поезда, что я там везу, я могла показать украшенный печатями мандат, удостоверяющий, что сопровождаю "секретные документы". Не знаю, кому все это было нужно. Моей соседкой по нижней полке оказалась очаровательная молодая женщина, которая точно так же ехала с "секретными документами" в виде шелкового ватного одеяла, под которым мы вместе спали, и большой куклы, которую она везла дочке.

Смоленск был весь засыпан снегом. Какой-то человек на вокзале вызвался нести мой чемодан. Идти было далеко - с горы на гору, мимо какого-то монастыря, по совсем деревенским улицам, утопавшим в сугробах снега. Нашли

дом, долго звонили у подъезда. Наконец послышались шаги по внутренней лестнице, дверь распахнулась, и появился Л.А., совершенно изумленный - он не слышал звонка, а просто собирался идти ужинать к своей прежней хозяйке. На радостях он отдал моему провожатому весь свой махорочный паек, чем тот был несказанно доволен.

Так началась наша смоленская жизнь.

Комнатка Л.А. была слишком мала, чтобы мы могли в ней поместиться, поэтому мы "распространились" и в столовую. Хозяева жили через коридор, там же стояла печь, на которой я готовила пищу. Хлеба было вдоволь, и я целыми днями жевала черный хлеб, присыпанный сахарным песком, отъедаясь после московской голодовки. Потом хозяйская дочь устроила меня работать в Потребительское общество - на базаре, недалеко от собора, куда из окрестных деревень приезжали крестьяне на санях продавать замороженное кругами молоко. Молока было много, оно было дешево, и случившийся летом 1920 года на базаре пожар бабы заливали молоком из бидонов.

После работы я заходила в штаб за Л.А., обедала у него в столовой, затем мы шли в "будку" - выпить еще топленого молока. Л.А. получал повышение за повышением - сначала он стал помощником коменданта, затем начальником хозяйственного отдела штаба. Комендант, славный малый, любивший говорить подчиненным - "Что есть комендант? Комендант - это

статуй!", подразумевая, что комендант должен быть образцом всяких доблестей и добродетелей, - переехал в другой дом и уступил нам свою квартиру: комнату с отдельным входом, с чугунной печкой, с кроватью, на которой был пружинный матрац, с диваном и телефоном. Это была уже роскошь. Квартира находилась рядом со штабом, а я в это время уже работала в штабе делопроизводителем или письмоводителем в отделе связи.

В эту новую нашу квартиру Л.А. однажды привел странного человека, похожего на индуса - в защитной форме, штанах, закатанных до колен, в сандалиях на босу ногу. Это случилось летом 1920 г. Человек стоял без шапки и улыбался. "Не узнаешь? - спросил меня Л.А. - Ведь это Павел Антонович Аренский!" Меньше всего я готова была встретить в Смоленске одного из "сороконожников". Аренский был тоже мобилизован и работал в политотделе штаба. С этого дня он стал нашим постоянным гостем. У нас был уют, он засиживался допоздна в уголке и писал, писал... Вдали от непосредственного фронта мы обрастали не только уютом, но и друзьями.

Правда, не все было так хорошо.

Как-то в воскресенье я задумала большую стирку, чтобы обстирать всех наших мужчин, тем более что во дворе у нас находилась прачечная. Затея эта обошлась мне дорого: на следующий день я слегла с ужасными болями в ногах. Вызванный ко мне штабной врач Петр Николаевич Васильев⁵⁵

ничего не мог определить: ноги распухли, боли были ужасными. Васильев был в отчаянии, говоря: "Ну, какой я врач? Я же ничего в болезнях не понимаю. Я могу только отрезать руку или перевязать рану..." Наконец, он решился вызвать для консилиума местных врачей. Пришли два старых солидных еврея. С постели мне было видно, как после осмотра они степенно ходили взад и вперед по двору, о чем-то переговариваясь и покачивая головами. Вскоре пришел Васильев с растерянным лицом и совсем виноватыми глазами. Потом, когда все прошло, мы много смеялись, вспоминая этот случай. Оказывается, поскольку я заболела после стирки, он лечил меня от почек - профессиональной болезни прачек, тогда как у меня был острый ревматизм с осложнением на сердце, дававший о себе знать еще долгие, долгие годы потом...

В июле началось наше наступление на Польшу, был освобожден Минск, и штаб переехал туда. Я с трудом передвигала ноги, поэтому видела город очень мало. По рассказам Л.А., он был очень сильно разрушен, но в целом в Минске жилось значительно лучше, чем в Смоленске. Купить практически можно было все, и цены на первых порах после нашего переезда были баснословно низкие, повышаться они стали позднее⁵⁶. Минский базар, на котором торговки-еврейки хватали проходивших за полы пальто или пиджаков, был богаче смоленского. Это был сплошь еврейский город, всюду звучала характерная речь.

В одну из своих редких прогулок я забрела на берег речки, протекавшей через Минск, и увидела большое скопление людей. По обоим берегам чинно стояли евреи в длиннополых сюртуках, в котелках, с бородами и пейсами, с раскрытыми молитвенниками, по которым они что-то читали. Потом мне объяснили, что это был "плач на водах Вавилонских" - один из еврейских праздников, проходивший под открытым небом...

Для нас с Л.А комендант подобрал квартиру в одном из лучших домов на центральной улице, принадлежащем зажиточной еврейской семье. Первое, что мы увидели на двери подъезда, была огромная записка: "Квартира занята для Начальствующих Лиц Штаба армий Западного фронта". Предупредительность, с которой нас встретила семья хозяев, описать невозможно. Авторитет "Начальствующих Лиц" поднят был еще и тем, что на квартиру с вокзала нас привез на своей машине Потемкин, адъютант главнокомандующего М.Н.Тухачевского⁵⁷. Это было сделано отнюдь не по службе, а по причине нашего личного знакомства и моего болезненного состояния. После всех ужасов войны напуганное еврейское население было радо принять любых "Начальствующих Лиц", представлявшихся ему гарантией какой-то защиты. Но чем обернулось для нас такое радушие!

Когда на следующее утро Л.А и его двоюродная сестра Маруся, жившая после смерти своей матери в нашей семье⁵⁸ и вместе с нами

переехавшая в Минск, ушли на работу, я осталась одна. Дверной проем в соседнюю комнату закрывала портьера. Теперь она была слегка отодвинута в сторону, и через образовавшуюся щель на меня смотрели сверху вниз: папа, мама, дочка, еще одна дочка и совсем внизу сынок. Едва только они убедились, что я проснулась, как началось: "А не сбегать ли для пани на рынок? А не вскипятить ли пани чаю? А не хочет ли пани молока? А не нужна ли пани зубная щетка?..". Пять пар глаз неотрывно следили за каждым моим движением, сопровождали каждый мой шаг и, кажется, даже через дверь уборной осведомлялись, не нужна ли мне бумажка... Это было неописуемо и невыносимо. Я стискивала зубы, чтобы не закричать на них и потребовать оставить меня в покое. Поэтому, когда позже комендант зашел спросить, хорошо ли мы устроились и не нужно ли чего, я категорически заявила: "Куда угодно, в самую плохую квартиру, но только в русскую семью!..".

К вечеру нас переселили.

В целом Минск я видела только из машины Потемкина, который как-то возил меня по городу, но ничего из увиденного тогда не запомнилось. Впрочем, нет. На какой-то площади или перекрестке улиц мы услышали крик, и Потемкин сказал шоферу остановиться. К машине, отдуваясь, подбегал толстенький человечек в соломенной шляпе, совершенно нелепо смотревшейся в прифронтовом городе. "Это Демьян Бедный, надо его подобрать", - объяс-

нил мне Потемкин. Забравшись в машину, пролетарский поэт⁵⁹ отдувался, что-то рассказывал, объяснял, но все это было не интересным и не запомнилось.

В Минске мы познакомились с Сережей Эйзенштейном⁶⁰. Его привел к нам в дом П.А.Аренский. Наша новая трехкомнатная квартира располагалась в прекрасном особняке с садом, хотя окна комнат выходили на улицу. В большой гостиной стояли огромный диван-тахта, стол и рояль. По вечерам к нам собирались москвичи - здесь был хоть какой-то уют, чай с хлебом и сахаром, музыка. Аренский читал свои стихи и переводы, прекрасно играл П.Н.Васильев, говорили об искусстве и литературе. На одном из таких вечеров и появился Эйзенштейн - среднего роста, очень худенький мальчик с большой пышной шевелюрой, говоривший ломающимся голосом молодого петушка. Хотя он потом специально занимался, голос этот так и остался у него на всю жизнь, а вот из худенького мальчика он довольно скоро превратился в очень толстого. Он носил белый китель и фуражку со значком Горного института, откуда был мобилизован⁶¹. Вначале он, кажется, работал на строительстве каких-то укреплений, затем попал в политотдел штаба, где рисовал агитплакаты, и там познакомился с Аренским. Рисовал он всегда хорошо, очень выразительно и шаржированно, но по-настоящему художником никогда не был, чего-то ему не хватало. Мы с ним были одногодки, младшие

во всей этой компании, и быстро сдружились, так что Сережа чувствовал себя у нас, как дома.

По вечерам окна нужно было закрывать снаружи ставнями, а изнутри закладывать болтами. Я выходила на улицу, а закладывать болты стало обязанностью Сережи. Делал он это всегда, словно разыгрывал некую пантомиму, и заявлял, что специально прикомандирован ко мне для закрывания ставней и колки сахара. Действительно, сахар в пайке выдавался огромными глыбами, и надо было иметь большую силу и сноровку, чтобы эти глыбы расколоть на крохотные кусочки для чаепития вприкуску.

Много было вообще розыгрышей и веселья. Например, приходил вечером Васильев и предлагал послушать новый перл стихотворного искусства, который ему прислали в медпункт для повсеместной расклейки, после чего становился в позу и торжественно читал подпись под плакатом: "Кипячёнку пил бы воду - не болел бы брюхом сроду!" Помню, выписывая какой-то рецепт, он повторял: "Крематум - спл, крематум - спл... А что такое - "спл"?"

Но больше всего он любил поддразнивать меня по поводу случая, в ту пору совсем для меня не смешного.

В Минске Л.А. заболел возвратным тифом. Я просыпалась ночью от его бреда, вскакивала, бежала к нему, а у него в ногах и в изголовье сидели огромные крысы. Я их гнала и бежала в большую комнату, где на диване тоже метался

и бредил приехавший к нам в командировку из Москвы мой брат Николай. В маленькой комнате лежала больная Маруся, и я разрывалась между ними, едва передвигая свои еще больные ноги. Крысы же никого и ничего не боялись. И вот однажды, поднявшись ночью, я обнаружила, что на груди у Л.А. вздулись большие пузыри, налитые какой-то желтой прозрачной жидкостью. В ужасе я бросилась звонить доктору Васильеву, он тотчас же примчался. Слава Богу, это оказалась просто потница, а желтая - потому что была еще и желтуха... Этот мой ночной звонок Васильев долго изображал, примерно, в таких вариациях: "Петр Николаевич? Скорее, скорее, Петр Николаевич! У Леонида Александровича желчь через кожу вытекает!..".

Когда брат поправился, выяснилось, что он привез очень любопытные новости. По-видимому, ему сообщил их знакомый Аренского и Л.А., японовед Н.М.Попов-Татива, принимавший участие в издании "Сороконожки"⁶². А именно: что при Академии Генштаба РККА создано Восточное отделение, на котором есть японский факультет, и если сдать экзамены по языку, то можно получить откомандирование на учебу в Москву. Аренский собирался ехать в командировку, и ему поручили все это выяснить.

Вернулся он крайне воодушевленным. Приняли его на факультете хорошо, специалисты, как видно, были нужны, у нас на фронте дело шло к заключению мира, поэтому Аренского нагрузили учебниками и тетрадками, по кото-

рым следовало готовиться. Все мы - и я в том числе - засели за зубрежку. Надо было вызубрить сколько-то десятков иероглифов и определенное количество слов. Через две или три недели пришел вызов на экзамены, мужчины поехали, и хотя, как оказалось, произношение было совершенно неверным, следом пришел вызов на откомандирование Аренского, Никитина и Эйзенштейна в распоряжение Академии Генштаба⁶³.

Мы уехали в конце сентября, а вернее - бежали последним поездом из Минска, который был захвачен контрнаступлением белополяков⁶⁴.

6

Московский быт зимой 1920/1921 года. Академия Генштаба РККА и Пролеткульт. Как рождался "Мексиканец". Эйзенштейн: последние встречи.

В Москве нас ждала полная неустроенность. Аренский мог возвратиться в свою квартиру, в которой, правда, жил тогда вместе с его бывшей женой Смышляев; Эйзенштейн, как петроградец, получил место в академическом общежитии, но очень скоро он встретил М.М.Штрауха, друга детства, и перебрался к нему на Чистые пруды⁶⁵.

Мы с Л.А. поначалу подселились к Марии Васильевне, жившей на Арбате у Мачтетов. Ольга Николаевна уже вернулась и заняла свои апартаменты; Мария Васильевна ("Мусинька", как с моей легкой руки стали звать ее все) жила теперь в большой комнате. Я ночевала у нее, а Л.А. - в столовой, проходной, на диване. Л.А.

занимался в Академии Генштаба, а я почти сразу же устроилась на работу в Главкустпром в Леонтьевском переулке и сравнительно скоро нашла комнату на Якиманке, которую нам добровольно уступили хозяева квартиры, чтобы избежать принудительного подселения к ним посторонних людей.

Комната находилась на первом этаже, в ней стоял большой рояль, столик в углу и две наши кровати. Это произошло уже зимой, когда Л.А. начал заниматься живописью во ВХУТЕМАСе у А.В.Лентулова⁶⁶, в этой комнате он написал мой портрет в кубистическом стиле. Первую его такую работу - "Портрет натурщицы с седыми стрижеными волосами", составленную, как мозаика, из цветных кусочков, во ВХУТЕМАСе очень хвалили, особенно Шемшурин⁶⁷. Но сам Л.А. ни этой работой, ни моим портретом доволен не был: говорил, что все это не то и не так, а как надо - он не знает.

Каждый день мы проделывали два больших конца через Москву - на работу и с работы. Вечером я спешила домой, чтобы приготовить хоть что-то к ужину на крохотной "буржуечке" в кухне. Ходить по вечерам было страшно. Якиманка была темной, безлюдной, слухи ходили один страшнее другого. В ту зиму только и говорили о "прыгунчиках", которые в белых саванах выпрыгивают на прохожих из-за заборов на ходулях, грабят и убивают⁶⁸. Затем разнесся слух, что их поймали, и они сидят в Зоопарке в клетке. Другого места им почему-то не нашли, и легко-

верные бежали на них смотреть - естественно, напрасно...

Когда от холода стало невтерпёж, мы погрузили наши чемоданы на маленькие саночки и поехали жить в дедовский дом, к няньке, тем более что Николай, мой брат, живший с нею, в это время уехал в какую-то командировку в Крым, надеясь вывезти из Ялты маму и Юрия. У няньки же был неограниченный источник тепла - забор, которым можно было топить. И кормила нас она нашим же пайком и своими запасами капусты и картофеля. Но очень скоро хозяева квартиры на Якиманке, которых мы "уплотняли", потребовали нашего возвращения, угрожая в противном случае выпиской. Пришлось опять вернуться к ним.

Академия Генштаба находилась на Воздвиженке 6, в большом роскошном особняке, где до революции помещался Охотничий клуб. Теперь этого здания нет⁶⁹. Занятия занимали у Л.А. немного времени. Они были вечером, притом не каждый день, хотя и приходилось зубрить много иероглифов. Утро и день были свободны, и Л.А. с Эйзенштейном приняли предложение В.С.Смышляева, возглавлявшего тогда театр московского Пролеткульта, взять на себя оформление его первого спектакля, которым стал "Мексиканец" по Дж.Лондону⁷⁰.

Мне кажется, серьезнее всех к занятиям японистикой относился Л.А.. Остальные видели в них только средство вырваться из Минска в Москву, чтобы заняться любимым делом, хотя

манила и перспектива поездки в экзотическую Страну Восходящего Солнца. Первым бросил иероглифы и перешел на хиндустани Аренский, который был увлечен Индией, ее историей и культурой, ее религиями и философией. В начале 1921 года полностью ушел из Академии в театральную работу Эйзенштейн, тогда как Л.А. занимался там до весны, а затем вместе с Аренским был переведен в Институт Живых Восточных языков (бывший Лазаревский), где числился научным сотрудником и написал даже научную работу о принципах японской живописи⁷¹.

Мы увлекались Востоком, очень хотели поехать туда, как это нам обещали, но не менее важной причиной, заставлявшей всех нас держаться за Академию, был паек, который мы там получали. Сейчас трудно представить, насколько он был важен: от пайка, которым обеспечивало работающего его учреждение, зависела вся жизнь человека и его семьи. Паек давали в Академии один на двоих, и поначалу Л.А. получал его вместе с Эйзенштейном, но даже и эта половина по тем временам была богатством. Никто не знал, когда его будут давать в очередной раз и что там будет: как-то дали, помню, верблюжье мясо, и никто не знал, что с ним делать. А однажды, поздно ночью, раздался переполошивший всех нас стук в окно нянькиного дома. Оказалось, это Сережа Эйзенштейн прибежал предупредить нас, что завтра рано утром надо будет идти за пайком.

Когда Эйзенштейн окончательно перешел в Пролеткульт, занимавший Морозовский особняк⁷² по соседству с Академией, за пайком стала ходить я одна, разделяя его с каким-либо случайно подошедшим товарищем. Куски мяса и рыбы тянули по жребию, и однажды у моего партнера я обнаружила в руке обе спички без головок, так что какую бы я ни вытянула, мне приходился меньший кусок...

За эту зиму 1920/21 года под влиянием работы с Эйзенштейном в Пролеткульте Л.А. увлекся театром, тем более, что работы его там имели безусловный успех. Его университетские годы были связаны с МХАТом и его Первой Студией, а кроме того, он получил прекрасную профессиональную подготовку в Школе краско-маскировки, которая, как оказалось, чрезвычайно много дала ему именно в плане оформления и конструктивного решения сценической площадки.

Над эскизами и макетами "Мексиканца" они с Эйзенштейном работали в театре и на Чистых Прудах, у Штрауха. Пролеткульту был тогда отдан театр сада "Эрмитаж" в Каретном Ряду. Ближе к весне началась работа над декорациями, которые они писали сами по ночам. Помню, что я носила им обед в завернутой в платок кастрюле - "как настоящим рабочим" - смеясь, говорил Эйзенштейн. Поскольку во время работы все их разговоры были об искусстве, и оба они в то время были увлечены Средневековьем и его "пламенеющей" - "фламбуайан" (flamboyant - фр.) архитектурой, о которой

они все время упоминали, помогавшие им рабочие прозвали их "хламбуянами", что обоих очень забавляло.

Спектакль имел шумный успех, шел на протяжении двух сезонов, принес Л.А. известность, как художнику, а Эйзенштейну - еще и как режиссеру, поскольку тот сорежиссировал Смышляеву, сыграв решающую роль в жизни обоих и определив их дальнейшие пути. Тогда же, во время работы над "Мексиканцем", определились и разногласия между ними в отношении художника к искусству, во взгляде на место человека в жизни и на многое другое. Эйзенштейну, как мне кажется, были чужды поиски глубинных духовных начал, в искусстве его привлекало внешнее, яркое, сиюминутное, воздействующее на зрителя и обуславливающее успех постановщика. Ему нужен был всегда успех - только успех, во что бы то ни стало. А для Л.А., тесно связанного с Первой Студией МХАТа, а затем и со 2-м МХАТом, с вахтанговцами, М.А.Чеховым, духовными исканиями, "монтаж аттракционов" с их обязательной злободневностью и часто примитивной политической агиткой был неприемлем.

В первый год они с Эйзенштейном оформили еще несколько постановок⁷³, но в дальнейшем вместе над спектаклями уже не работали. В Пролеткульте Л.А. оставался, вероятно, до начала 1924 г. Он заведовал Театрально-декорационными мастерскими⁷⁴, читал студийцам курсы по оформлению спектакля, по истории искусства⁷⁵, работал с другими режиссерами,

но вскоре увидел свою чужеродность тому направлению, по которому шло развитие Пролеткульта. Кажется, тогда же, или даже чуть раньше, из Пролеткульта в кинематограф ушел и Эйзенштейн⁷⁶.

Несмотря на разногласия теоретические, мы с ним продолжали дружить еще долго. Сережа часто забегал к нам во время своей работы у Мейерхольда, водил нас в его театр на какую-то пьесу, где два десятка студийцев отбивали чечетку, стоя в очереди (по ходу пьесы) к героине, которую играла Бабанова⁷⁷, одно время был увлечен дочерью Мейерхольда и, придя как-то к нам с длиннющей ниткой бус на шее, с гордостью и со значением сказал, что это "она надела"...

После его ухода в кинематограф мы стали видеться много реже. Был он у нас во время работы над своим первым, прославившим его фильмом "Броненосец "Потемкин"". Помню, с каким подъемом он рассказывал нам о массовых съемках и все повторял: "Вы даже представить себе не можете, что это за чувство - ощущение собственной власти. Тысячная толпа - и она вся подчинена тебе, и ты заставляешь ее делать все, что захочешь!.."⁷⁸. Очень для него это было характерно.

Последний раз мы виделись, вероятно, в 1929 году, перед его отъездом за границу. Мы жили на Арбате, и он пришел к нам - уже знаменитый режиссер к ничем не знаменитому тогда художнику. Они долго говорили с Л.А., по-видимому, об искусстве, его путях, о месте и

роли художника в обществе. К сожалению, я почти не слышала их разговора - все время была на кухне, а когда Сережа распрощался и ушел, Л.А. только задумчиво и грустно сказал: "Он хочет, чтобы я работал с ним, но то, что он делает - не для меня. Я отказался".

Как я поняла, Эйзенштейн приходил уговаривать Л.А. работать с ним в качестве художника, обещая славу и обеспеченность, то, чего нам всегда так не хватало. С того далекого 1920 года он так и не смог найти себе художника, с которым ему так же легко бы работалось, как с Л.А., но пути их в то время действительно разошлись слишком далеко...

И последнее воспоминание. Летом 1975 года, попав на кладбище Ново-Девичьего монастыря, я случайно набрела на памятник Эйзенштейну - огромный серый гранит, огромный профиль знакомого лица, покрытый пылью. Перед ним, в пустой, без воды, консервной банке - засохшие цветы. После очень скромной, но окруженной заботой и любовью могилки, на которую я тоже только что положила принесенные цветы⁷⁹, мне стало как-то грустно и больно от этой пышной заброшенности. Я думала, что смогу еще раз приехать на кладбище, чтобы привезти цветы и Сергею Михайловичу в память нашей давнишней дружбы, но тогда мне это не удалось, а теперь и вовсе стало невозможным...

7

Обретение собственной комнаты. Конфликт во ВХУТЕМАСе. Рязанское прошлое: Шиловские, Родзевичи, Никитины. Новые друзья. Художник М.К.Соколов. Работа в Пролеткульте и в Белорусской студии. "Орестея" во 2-м МХАТ. "Никитинские воскресники".

Я слишком забежала вперед, но, вероятно, такова особенность всех вообще воспоминаний, когда одни эпизоды тянут за собой другие, не подчиняясь хронологии. Тогда же, в начале лета 1921 года, мы жили совсем другими событиями и мыслями: успехом первых театральных работ Л.А., приездом мамы с Юрием, которых вывез Николай из Крыма, переходом Л.А. в Институт Живых Восточных языков и одновременно на работу в Пролеткульт. Затем произошел ряд событий, достаточно для нас важных. Началось с того, что доктор Брускин, тот самый, что лечил когда-то Л.А. в Одессе и которого зимой 1921 г. я вызывала к своей маме, потому что она приехала из Крыма со сломанной ногой, положил Л.А. к себе в госпиталь на Садово-Кудринской для операции аппендицита. И в эти же дни З.Мазель, живший в прежней студии А.Бессмертного в Крестовоздвиженском переулке, собрался в Ташкент к брату-художнику⁸⁰ и на время своего отсутствия предложил нам переселиться к нему.

Так снова с удивительным легкомыслием мы бросили нашу Якиманку. Поскольку Л.А. лежал в госпитале, переезжать помогал брат Юрий, который и жил там у меня с неделю, пока Брускин не выписал Л.А. Два или три месяца, что мы прожили здесь, были прекрасными. К нам ходили наши друзья еще по довоенным временам, бывал Аренский, Чехов, Смыш-

ляев, забегал Эйзенштейн, но осенью вернулись Мазели, и выяснилось, что мы опять остались без пристанища.

В очередной раз нам повезло. Мой сослуживец по Главкустпрому, инженер Д.А.Ильин, предложил переехать к ним с тем, что они "самоуплотнятся" и таким образом будут ограждены от подселения незнакомых людей. Жили Ильины в бывшем церковном доме, кирпичном и трехэтажном, который еще и теперь стоит на своем месте, почти на углу Арбата и Денежного переулка. Его собирались, было, снести, но только выселили всех жильцов и вселили какие-то отделы МИДа. Окно нашей комнаты на втором этаже выходило на церковный двор с березками, в сторону Арбата.

Поставили "буржуйку". Ильин был чрезвычайно энергичен и предприимчив. С помощью своих сыновей он вынес к ним в комнату водонагревательную колонку из ванной, трубу от нее провел через нашу комнату, что служило дополнительным обогревом, а "для красоты" застелил трубы ковром. Надо было только помнить о трубах и не спотыкаться.

Так постепенно налаживалась наша московская жизнь. Л.А. читал лекции в Пролеткульте, там же занимался книжной графикой, вел театрально-декорационные мастерские, в которых делали какие-то знамена и плакаты в конструктивном стиле⁸¹, работал по договорам в театральных студиях, оформляя спектакли. К весне 1922 г. он ушел из ВХУТЕМАСа. Там

работа у него не ладилась. После Лентулова его руководителем стал Осмеркин⁸² (а до этого, кажется, был еще Синезубов⁸³). Все они пытались направить творчество Л.А. по пути конструктивизма, тогда как он полагал, что за этим направлением ничего нет, это тупик, и в живописи надо искать другие пути, связывая современность с предшествующей культурой. Помню, как к нам специально приходил Шемшурин, чтобы посмотреть работы Л.А. и окольными путями выведать - не я ли "торможу творческий рост" своего мужа, отрицательно относясь к "новому искусству"?

В 1924 г. из Москвы уехала Мария Васильевна с Ниной и ее мужем, который после окончания университета получил место санитарного врача г.Рязани. Там они поселились в большом особняке, принадлежавшем семейству Горностаевых и, видимо, не реквизированном. Летом мы ездили к ним в гости. У Л.А. на всю жизнь сохранилась любовь к своему детству, к местам, где оно проходило, к Рязани и к Оке с ее заливными лугами.

Здесь я должна немного рассказать и о рязанских предках Л.А., хотя знаю я о них очень мало и, практически, почти ничего о линии собственно Никитиных, происходивших из Егорьевска⁸⁴.

Мария Васильевна Никитина была урожденной Шиловской. Ее отцом был знаменитый рязанский адвокат (присяжный поверенный) Василий Иванович Шиловский⁸⁵, принадлежав-

ший к одной из ветвей древнего рода Шиловских. По воспоминаниям знавших его, он был чрезвычайно талантлив, не проиграл ни одного процесса, за который брался, однако ни за какие деньги не соглашался защищать дело, в правоте которого не был уверен. От матери-болгарки он унаследовал южную кровь, делавшую его чрезвычайно вспыльчивым, хотя был он очень добрым и легко отходчивым человеком. Говорили, что В.И.Шиловский и внешне был похож на болгарина - небольшого роста, плотноватый, черный. Эту же болгарскую стать он передал и Марии Васильевне с ее крупными чертами лица, полнотой, большими черными глазами и удивительной экспансивностью.

Шиловский был женат на Надежде Игнатьевне Родзевич, происходившей из весьма известной в Рязани семьи, все представители которой были, как правило, юристами⁸⁶. По рассказам, она была настоящей Салтычихой, так что дети и внуки не любили и боялись ее. Всего у Шиловских было шестеро детей - четыре дочери и два сына, Константин и Игнатий. Будучи студентами, они пошли в революцию, были арестованы, сидели в тюрьме, бежали оттуда и затем уехали за границу, в Париж. Оба они стали инженерами, и за какие-то изобретения Константин Васильевич Шиловский был даже награжден от французского правительства Орденом Почетного Легиона - честь исключительная для иностранца⁸⁷. Его я не знала совсем, а Игнатий в 20-х годах уже из Америки

приезжал в Россию, работал в "Лензолото" и бывал у нас. Меня он звал "фарфоровой маркизой". Был он колоссального роста (как и все это поколение Шиловских) и когда приехал в Москву (об этом было даже упомянуто в газетах), то на вокзале ему предложили сниматься в каком-то фильме в роли великого князя Николая Николаевича.

Старшая их сестра, Надежда Васильевна, вышла замуж за некоего Иосифа Гиршфельда, но затем разошлась с ним. Их младшая дочь Надя уехала к отцу в Прибалтику, вышла там замуж, и я о ней больше ничего не знаю; сын Василий погиб в Первую мировую войну; старшая дочь, Юлия, вышла замуж за доктора Елина, работала с мужем во время той же войны в санитарном поезде, и у них был сын, Марк Елин. Сама Надежда Васильевна жила на Арбате, напротив театра Вахтангова в Николо-Песковском переулке. У нее был "пунктик" - чистота в квартире, сама же она могла не мыться годами. Умерла она в 1957 году в психиатрической больнице.

Самой интересной и образованной из сестер была Наталья Васильевна. Она всем интересовалась и очень много сделала для моего образования, беря с собой на публичные лекции в московском университете. Вскоре она уехала за Игнатием в Америку и там, в конце 50-х годов, скончалась в Нью-Йорке.

Евгения Васильевна, самая младшая из этих трех, при встрече произвела на меня впечатле-

ние очень мещанистой. Ее муж, Виктор Эйхов, был чем-то вроде коммивояжера, но жили они очень счастливо, она его обожала. После его внезапной смерти, которую она очень тяжело пережила, она осталась совсем без средств с четырьмя детьми и вскоре умерла от воспаления легких. Детей после ее смерти разобрали родственники: Маруся воспитывалась у нас, Наташу взяла Надежда Васильевна, младшего, Виктора, взяла Рая, сестра его отца. Не помню, как сложилась жизнь старшего, Константина. Он был очень способным, но и очень испорченным мальчиком, страдал клептоманией. Впоследствии он стал актером, но вел жизнь совершенно беспутную.

Актером театра Вахтангова стал и Виктор Викторович Эйхов. Необычно сложилась судьба Наташи. Еще будучи студенткой, она вышла замуж за Евгения Евгеньевича Якушкина, одного из потомков декабриста. От этого брака родился сын Игнатий, но с мужем Наташа скоро разошлась, уехала на "Лензолото" к дяде Игнатию Васильевичу и там же вышла за него замуж. Произошло это в конце 20-х годов, и вскоре все они уехали в Америку, где, по слухам, купили ферму и жили жизнью американских фермеров.

Мария Васильевна, была самой младшей из дочерей и в 16 лет вышла замуж за Александра Петровича Никитина. Отец Л.А. был человеком, по-видимому, не только широко образованным, но и и необычайно разносторонним. Будучи

весьма щепетилен в исполнении своих обязанностей судьи 1-го участка города Рязани, он любил и понимал искусство, собирал работы рязанских художников, был одним из организаторов городских художественных выставок, активно занимался художественной фотографией, участвуя в выставках и получая призы. Однако больше всего его влекло сельское хозяйство и породное птицеводство. Он был одним из деятельных участников и непременным секретарем Рязанского Общества птицеводов-любителей, в его доме находился склад Общества и чуть ли не инкубатор, а его питомцам неоднократно присуждали золотые и серебряные медали на различных выставках⁸⁸. Мария Васильевна рассказывала мне, что в качестве свадебного подарка она получила от Александра Петровича великолепный птичник, наполненный самыми редкими породами кур. Эту любовь к природе и к животным он сумел привить и детям, которые на даче и в городском доме все делали сами - ухаживали за садом и огородом, косили сено, помогали Марии Васильевне делать кумыс. У Л.А. была своя верховая лошадь, поэтому он великолепно ездил верхом.

От отца Л.А. унаследовал интерес к истории, рано начал рисовать, вращаясь в обществе художников и на местных выставках, писать стихи и прозу.

А.П.Никитин умер после тяжелой болезни 30 апреля 1915 г., в день, когда Л.А. сдавал свой последний выпускной экзамен. Нина закончила

гимназию⁸⁹ на год раньше, но не поступала никуда, дожидаясь брата. Смерть отца для семьи была жестоким ударом во всех отношениях, потому что к тому времени многое пришлось продать за долги, и положение спасла только пенсия, которую исхлопотали его сослуживцы: вдове - пожизненно, детям - до окончания высшего учебного заведения.

Летом 1915 года Мария Васильевна продала дачу, рязанский дом с остатками сада (половина сада была продана еще раньше, проданы все куры-медалистки, продан выезд) и переехала с детьми в Москву. Вместе с ними, чтобы поступать в университет, в Москву переехал и Н.В.Горностаев, который стал потом мужем Нины: мне кажется, он был не только гимназическим товарищем Л.А., но и сыном сослуживца его отца...

От прошлой рязанской жизни, кроме воспоминаний, сохранился только большой двухэтажный дом на Певческой улице с обширным садом, который показал мне Л.А., но там жили уже чужие, незнакомые ему люди. Это было в наш первый приезд, весной, когда мы попали на совершенно грандиозный разлив Оки. На следующий год, летом, мы с ним жили в Копаневе под Касимовым, где когда-то жили и Никитины; бродили по заливным лугам с желтыми ирисами, и Л.А. писал свои этюды...

Наверное, в ту же осень за выездом соседей нам удалось поменять свою маленькую московскую комнатку на большую в той же квартире,

получив в Пролеткульте справку, подтверждавшую право Л.А. на дополнительную площадь - в то время это было довольно сложно. Нам помог в этом один из наших друзей, Сергей Антонович Жмудский, тоже художник, работавший тогда в Пролеткульте каким-то секретарем. Я очень любила его "Березу", подаренную нам на новоселье, которая пропала, как многие другие наши вещи, во время обысков.

В прежней комнате, выходившей на север, мы не видели солнца, а теперь все закаты стали нашими. Под нами, как оказалось, жила семья оперного певца Л.Ф.Савранского⁹⁰, с дочерью которого, Тутой (Татьяной), мы подружились после того, как в нашу комнату заполз ее ручной уж, переполошивший всех жильцов. Комната была большой и прекрасной, по ней можно было гулять, главное же - у нее был свой отдельный ход через парадное. Когда-то вся эта квартира принадлежала братьям Лопухиным⁹¹, но после революции они уехали за границу. Теперь мы вселились в кабинет одного из них, где сохранилась почти вся первоначальная обстановка: большой старинный письменный стол с ящиками, диван под красное дерево, обитый оливковым шелком, два глубоких вольтеровских кресла, обширный шкаф для платья.

На чердаке, развешивая белье, я обнаружила множество старинных вещиц: кое-что из посуды, какие-то огромные замки, гипсовые копии египетских вещей из коллекций Музея изящных искусств. Предметы эти очень украсили наш быт

и помогли создать тот незабываемый уют, в котором нам так хорошо жилось до конца 1929 года, и куда с такой охотой приходили все наши многочисленные друзья.

Одним из них был профессор японского языка Николай Михайлович Попов-Татива, который когда-то помог нам выбраться в Москву из Минска. Некоторое время я тоже училась в Институте Живых Восточных языков, где вместе с ним преподавал и другой Попов, тоже японист, Михаил Георгиевич⁹². Там же в это время учился и Николай, мой брат, на курс старше меня. Занятия Н.М.Попова-Татива всегда были чрезвычайно интересны. Некоторое время он жил в Японии, привез оттуда много книг, а дома у него был настоящий музей японского искусства. Я заходила к ним, потому что училась вместе с его дочерью, Зиной, а Л.А. бывал у него очень часто по работе. Когда мы переехали в большую комнату, Н.М.Попов-Татива стал бывать и у нас. В те годы, кроме Египта, мы увлекались всем японским, и я до сих пор помню какие-то японские стишки и выражения, которые учила наизусть, готовясь к поездке.

Часто бывал художник Михаил Ксенофонтович Соколов⁹³. Не знаю или не помню, где они познакомились с Л.А. Еще до его появления в нашем доме, я часто встречала Соколова на Арбате. Он обращал на себя внимание внешностью "морского волка": огромный высокий лоб, ярко-красные губы, "шкиперская" бородка, обрамляющая лицо, и неизменная короткая

трубка в углу рта. Если прибавить, что он и зимой ходил без шапки, все это бросалось в глаза и надолго запоминалось.

Как же я была удивлена, когда он появился у нас! Позднее, вместе с Л.А. мы бывали у него. Соколов жил в доме на углу двух Кисловских переулков, на самом верхнем этаже, в крохотной комнатушке, где, как мне помнится, не было ничего, кроме стола и узкой железной кровати. На ее жесткость горько жаловалась его тогдашняя молодая жена, которой вообще жилось не сладко. Не говоря уже о том, что они жили впроголодь, на ней лежало и все хозяйство. Как она признавалась мне, своего предыдущего мужа она могла среди ночи разбудить и послать за апельсинами, а здесь ей самой приходилось бегать за табаком и папиросами для Михаила Ксенофонтовича.

Поначалу Л.А. был пленен талантом Соколова и его необычайной продуктивностью. Не могу представить, сколько вещей он делал за день, и все это были "прекрасные дамы" с веерами, в шляпах, на одно лицо, и все они почему-то казались мне похожими на проституток. Вообще, чем ближе я узнавала Соколова, тем критичнее к нему относилась, и однажды сказала Л.А.: "Неужели ты не видишь, что он весь сделанный?" В некоторых вопросах Л.А. был необычайно наивен. Он так и не заметил, что огромный лоб его знакомого - просто выбритые полголовы, а мелкие и незначительные черты лица теряются в бросающейся экзотике грима

и обрамления. Даже алые губы оказались подкрашенными.

Соколову в то время оставались чужды и непонятны как работы Л.А., так и его поиски новых путей в искусстве, не говоря уже об исканиях духовных. Позднейших работ Соколова я не видела, но моя приятельница с тех далеких времен, Н.Б.Кочукова, была на его выставке и говорила, что работы были прекрасные. Значит, он тоже не стоял на месте.

Л.А. работал много, но категорически отказывался принимать участие в выставках, так что при своей жизни он ни разу не выставлялся ⁹⁴, считая, что своего слова в живописи он еще не сказал. За всем тем он охотно показывал свои работы художникам, дарил знакомым и выслушивал их суждения. В результате, своего у него почти ничего не оставалось, а то немногое, что сохранилось после арестов и обысков, погибло или исчезло в годы войны у друзей. Как у живописца, у Л.А. был серьезный недостаток - он не умел остановиться и часто "замучивал" свои работы. Сколько раз, когда он звал меня посмотреть, что у него получается, я просила: "Остановись, не трогай больше, вещь прекрасна!" Но он говорил: "Вот тут еще... еще немного..." - и портил уже готовую работу. Кое-что мне удавалось спасти, еще меньше было таких, на которых он ставил точку, а многие работы он уничтожил сам, будучи ими недоволен.

Примерно то же происходило и с его эскизами для театральных постановок. Увлекаясь

во время работы над оформлением очередного спектакля, он находил очень интересные и оригинальные решения, яркие и выразительные костюмы, неожиданное конструктивное оформление сцены, но затем терял интерес к уже сделанному, безжалостно уничтожал черновики, а оставшиеся у него эскизы раздаривал актерам.

Кроме "Мексиканца" в Пролеткульте Л.А. оформлял "Лену" и "Зори Пролеткульта"⁹⁵; в 1923 г. в Оперной студии, возглавляемой дирижером Ицеховским, Л.А. вместе с режиссером Э.Б. Краснянским поставил "Паяцы" Леонкавалло. Спектакль получился интересный, красочный, голоса были прекрасные, но, к сожалению, на этом Студия, как мне кажется, закончила свое существование⁹⁶. Видимо, тогда же он начал работать с В.С.Смышляевым и Б.М.Афониным⁹⁷ в открывшийся в Москве Белорусской Государственной студии. Первая же их постановка в 1924 году - "Царь Максимилиан" - имела громадный успех⁹⁸. Насколько мне помнится, театральная площадка представляла собою как бы амфитеатр и разбиралась; оркестр был спрятан внизу, а актеры на протяжении всего действия оставались на виду у зрителей. Очень красочны и эффектны были костюмы. На них обращали внимание не только зрители, но и сами артисты. Так в состав действующих лиц были введены и четверо бессловесных "слуг просцениума", чьи костюмы были исполнены столь оригинально, что студийцы наперебой хотели их играть.

Затем были поставлены "Сон в летнюю ночь" по Шекспиру⁹⁹, феерия "Апраметная"¹⁰⁰ и "Эрос и Психея"¹⁰¹.

Весной 1926 года Студия завершила свою работу в Москве и, будучи преобразована в Государственный Белорусский драматический театр (БДТ-2), переехала в Витебск, где ей было предоставлено большое здание старого театра. Его требовалось подремонтировать, надо было готовить и первую программу к открытию сезона, поэтому по приглашению Правительства Белоруссии вместе со студийцами туда поехали Смышляев, Афонин, Л.А. и несколько человек из технического и обслуживающего персонала 2-го МХАТа, который официально опекал белоруссов в Москве¹⁰². Сначала нас поселили в самом городе, но жить в нем летом оказалось тоскливо, и мы вскоре подыскали комнату с террасой на хуторе за городом. Вдоль шоссе по канавам цвели желтые ирисы, как на Оке, сразу за фруктовым садом начинался лес, на его окраине было ржаное поле, которое писал Л.А., а еще дальше - пруд, в котором можно было купаться. В театре было очень много работы, Л.А. возвращался поздно, и все же он ухитрялся выбираться на этюды, которые потом раздаривал друзьям-студийцам¹⁰³.

Одновременно Л.А. работал и с другими театральными коллективами.

Осенью 1925 года у него началась работа над постановкой "Орестеи" Эсхила во 2-м МХАТе. Смышляев подобрал для спектакля "молодежь", все работали с воодушевлением,

был сделан новый перевод трагедии...¹⁰⁴ Спектакль показали зимой 1926/27 года¹⁰⁵, но в следующем сезоне его уже не возобновили: очевидно, он оказался "не ко времени". А сколько в него было вложено - и поисков, и находок, и толкований! Как обсуждали и сколько раз переделывали эскизы костюмов, вводя какие-то достоверные археологически и символистически детали... В памяти осталась большая работа над золотым украшением ладоней Клитемнестры (актриса В.Г.Орлова¹⁰⁶). И сколько часов потратили сама актриса, режиссер и художник, отрабатывая ее жесты, сверяясь с изображениями на древнегреческих вазах и барельефах!

К сожалению, еще меньше повезло другим постановкам, над которыми тоже шла работа: "Золотой горшок" по Э.-Т.-А. Гофману во 2-м МХАТе¹⁰⁷, "Когда проснется спящий" по Г.Уэллсу в театре им. Е.Вахтангова с Р.Н.Симоновым¹⁰⁸. В Одессе, тоже со Смышляевым, Л.А. оформлял "Заговор равных" Левидова¹⁰⁹. Были постановки и в других московских театрах, но их я не помню, кроме "Жизнь приказывает" в театре Санпросвета, от которой сохранилось несколько эскизов¹¹⁰, и "Алеко" С.В.Рахманинова, поставленного в оперном классе М.М.Ипполитова-Иванова в Московской Консерватории нашим другом А.М.Жилинским в 1929 году¹¹¹.

Но театр для Л.А. никогда не был основным. Главным была живопись. В этом плане переломными для него стали 1923-1925 годы, когда он сделал очень крутой поворот, резко

отойдя от всяких модных тогда "измов" - футуризма, кубизма, импрессионизма... Он по-прежнему не считал, что чего-то достиг, но теперь знал, что делать и куда идти дальше. Мне кажется, все несчастье заключалось в том, что Л.А. не доверял себе, своему таланту, и слишком много "думал", идя не от непосредственного ощущения, а от заданной мысли. Если бы он не так рано умер! В последнем письме он писал, что как будто нашел для себя и определил все то самое важное в живописи, что искал на протяжении всей своей жизни...¹¹²

Работа в Белорусской студии и во 2-м МХАТе изменила нашу жизнь в корне. Может быть, причиной было и то, что я несколько оправилась от своей болезни, могла выходить, а главное - принимать гостей, и их было, где принять. В нашей большой комнате стоял мольберт Л.А.; позднее наша молоденькая приятельница И.В.Покровская¹¹³ поставила к нам свой рояль, так что кроме живописи открылась возможность для музыки и пения. Наш еще недавно тихий дом стал неузнаваем: днем и ночью постоянно толпился народ - студийцы, артисты, художники, костюмеры, просто друзья... Под конец мы стали вывешивать на входной двери записку примерно такого содержания: "Никитины принимают по средам и воскресеньям с 7 часов вечера", а к ночи в остальные дни еще и вторую: "Никитиных дома нет". К сожалению, этой последней никто не верил, и собравшиеся к нам стучали до тех пор, пока мы не открывали.

По средам и воскресеньям, в наши "приемные" дни, гостей приходило много, в том числе и не очень знакомых, тем более, если ожидалось что-либо интересное: например, лекция географа Баркова¹¹⁴ о Карадаге с диапозитивами, устные рассказы Е.Г. Адамовой¹¹⁵, художественное чтение Елистратовой или стихи Н.Гумилева в исполнении драматической артистки Э.Л.Шиловской¹¹⁶. В то время много говорили и писали об Атлантиде - конечно же, эта тема не была пропущена и у нас. А бывало и так, что целый вечер играли в шарады. Помню один такой вечер, когда в гостях у нас был дядя Л.А., инженер К.В.Шиловский, только что приехавший из Америки как представитель американской концессии. Человек колоссального роста, он с увлечением прыгал вместе с молодежью, разыгрывая свою роль в шараде. По-моему, в этот же вечер был у нас впервые и актер театра Вахтангова - М.Ф.Астангов¹¹⁷, появлявшийся у нас потом довольно часто.

Среди наших близких друзей тех лет можно назвать молодых Сулержицких - Дмитрия Леопольдовича¹¹⁸, макетчика 2-го МХАТ, с которым работал Л.А., и его совсем молоденькую жену, Машеньку, дочь мхатовского актера¹¹⁹. Приходили П.А.Аренский с женой, актрисой В.Г. Орловой, В.С. Смышляев с женой, пианисткой О.Ф.Смышляевой-Аренской, Ю.А.Завадский¹²⁰, А.С.Поль¹²¹ с женой, певицей Е.А.Поль¹²², Лимчеры¹²³ и многие другие, кого давно уже нет в живых.

8

Педагогическая работа. Московские музеи, Гос. академия художественных наук. Художники и коллекционеры. Летние путешествия. Отъезд в Армению и "восточная экзотика"

Снятие "Орестеи" с репертуара и запрещение Главреперткомом ряда других постановок, над которыми работал Л.А., конечно же, было им тяжело воспринято, поскольку, к тому же, резко сокращало возможности его работы. Впрочем, к этому времени Л.А. и сам начал тяготиться театром, от внутренней жизни которого был всегда далек. Его влекла живопись и научная работа. Начиная с Пролеткульта, и параллельно с работой в театре, Л.А. не прекращал преподавательскую деятельность - в студиях, в учебных заведениях. На протяжении всех 20-х годов он часто проводил свои занятия в московских музеях и художественных галереях. Основными его лекционными курсами было оформление спектакля и курс истории искусств, которые он вел, расширяя и углубляя, как в Пролеткульте, так и в Белорусской студии, в Медико-Педологическом институте, в Кульпросвете и еще в каких-то вузах и училищах. Со студентами Культпросвета он вел, помнится мне, и еще какие-то специальные занятия по оформительской работе, выезжая на практику под Коломну в село Непейцево, где мы прожили летом около двух месяцев.

Л.А. всегда сдруживался со своими учениками, и они потом бывали у нас дома. Так, из культпросветовцев я запомнила старосту группы, Бориса Петрова, и девушку, которая позднее стала его женой. Они бывали у нас в Москве,

когда ждали ребенка. Петров рассказывал, что ходит по городу и читает вывески, чтобы выбрать для ребенка подходящее имя. Это продолжалось довольно долго. Наконец, он объявил, что если родится мальчик, они назовут его "Строй", если девочка - "Энергия". Родилась девочка и когда встала на ножки, ее приносили к нам показать. Ребенок никак не оправдывал своего имени: он был рыхлым, пухлым, большеголовым и вялым. Но больше всего меня потрясло признание родителей, что они так привыкли на занятиях резать и потрошить всяких животных, что теперь им и человека зарезать ничего не стоит!..

Работа в музеях, изучение литературы и собственно творчества художников разных эпох уже к середине 20-х годов привело Л.А. к резкому перелому в его взглядах на искусство и на жизнь. Большое влияние оказал на него Аренский с его тягой к Востоку и религиозной философии Индии. Следом за этим пришел интерес к антропософии, произошло знакомство с московскими теоретиками анархизма, объединявшимися вокруг Кропоткинского музея, с разработкой его мистического направления. Я и сама принимала в этом большое участие, работала в библиотеке Музея, помогала устраивать лекции и концерты. Это был период растущего интереса к современной западной и русской философии, к Бергсону¹²⁴ и, в особенности, к Бердяеву¹²⁵, к которому Л.А. относился всегда с большим интересом: книги Бердяева не сходили у него со стола.

В нашем доме читали лекции по антропософии, по анархизму, вели даже специальные занятия. К этому же времени у Л.А. появились связи с группой молодых художников - Жегиным¹²⁶, Черноволенко¹²⁷, других из этой группы я уже не помню. Тогда и были окончательно отброшены все вхутемасовские выкрутасы, все "измы". На этот период приходится его увлечение старыми французскими мастерами, в частности, Пуссеном¹²⁸, их пейзажами. Очень характерно, что в пейзажах самого Л.А. никогда не было людей, многие ставили ему это в минус. Уже позднее, когда незадолго до начала войны мы жили в селе Середнем под Каширой, перед нашим домом на лужайке стояла огромная ветла, и Л.А. ее писал. Почти всегда около ветлы паслась лошадь очень интересной золотистой масти. Но сколько я ни просила Л.А. вписать эту лошадь под ветлу, он, соглашаясь со мной, что она так туда и просится, этого не сделал. Что-то его удерживало.

В это же время углубляется его интерес к древнему Египту, может быть, через Атлантиду. Он перевел книгу Воррингера о древнеегипетском искусстве (издать перевод он так и не успел, тот был изъят у нас при обыске в 1930 г. и погиб на Лубянке) и работал с хореографом Н.А.Леонтьевой¹²⁹ и египтологом В.И. Авдиевым¹³⁰ над постановкой древнеегипетских танцев, демонстрация которых происходила в Музее изящных искусств и в Государственной Академии Художественных Наук (ГАХН) на Остоженке¹³¹.

Собственно, то были не танцы в полном смысле этого слова, а всего лишь "живые картины", восстанавливаемые по сохранившимся изображениям. Большое участие в их исполнении принимала и М.Н.Сулержицкая. Эта работа, как я полагаю, теснее связала Л.А. с искусствоведом Н.М.Тарабукиным, который вел в ГАХН большую работу, в частности, семинар по изучению творчества Врубеля, где Л.А. больше года, до закрытия Академии, проработал штатным научным сотрудником, выступая с докладами¹³². Жена Тарабукина, художница Л.И.Рыбакова, сестра Г.И.Чулкова¹³³, жила при ГАХН в двух крохотных комнатках со своим сыном, и обычно после заседаний мы шли к ним пить чай, засиживаясь за разговорами допоздна. Кроме Чулкова и Тарабукина там бывал искусствовед Дмитрий Саввич Недович¹³⁴, который читал нам свой прекрасный стихотворный перевод "Фауста" Гёте с комментариями - к сожалению, так и не изданный и погибший во время его ареста в 1944 г... Не здесь ли и познакомился Л.А. с Соколовым?

Сейчас я вижу, какой насыщенной была в те годы наша жизнь, несмотря на все более сгущавшиеся над всеми нами тучи. В Москве было множество крупных и мелких музеев, которых давно уже нет. Например, был очаровательный, очень уютный маленький Музей 60-х годов на Собачьей площадке, был Дом бояр Романовых на Варварке. Не говорю уже о Щукинском и Морозовском музеях, Третьяковской галерее,

квартире-музее А.Н.Скрябина¹³⁵ и о многих других, куда мы ходили, где собирались, слушали лекции, как в том же Музее П.А.Кропоткина¹³⁶.

Бывали мы и у частных коллекционеров, и просто у художников в их мастерских. Помню, в период работы над египетскими танцами заведующая костюмерной мастерской 2-го МХАТ, Наталья Романовна Я.¹³⁷, приятельница Л.А., которая обычно шила костюмы к его постановкам, в том числе и для Белорусской студии, водила всю нашу группу в дом какого-то старого военного, человека широко образованного и чрезвычайно интересного. Он жил одно время в Египте и вывез оттуда большое количество вещей из раскопок. Так же попали мы и к вдове художника В.Чекрыгина¹³⁸, имя которого теперь вряд ли кому известно. В то время она готовила выставку его работ, огромное количество картонов. Все они были выполнены сепией или углем, и все, в основном, на тему воскресения из мертвых - толпы выходящих из могил и куда-то стремящихся людей. Не знаю, что его вдохновляло - Данте или Эль-Греко. Вещи были прекрасные и впечатление они произвели на меня неизгладимое. Почему-то теперь, когда я их вспоминаю, они у меня ассоциируются с музыкой Малера¹³⁹.

Каждое лето мы старались куда-нибудь поехать. Сейчас мне трудно вспомнить, что когда было, но - кажется - впервые мы отправились в 1923 году пароходом вниз по Москва-реке и Оке в Рязань, куда на следующий год

ездили уже к Марии Васильевне и Горностаевым, а потом жили в Копанове под Касимовым. Из копановских вещей сохранилась "Березовая роща" - одна из самых интересных работ Л.А. В августе 1925 г. вместе с Сулержицкими и Смышляевыми мы жили в Судаке, у самого моря, на даче композитора Спендиарова. На следующий год был Витебск, а осенью - Алупка, где жили П.А.Аренский и В.Г.Орлова, и где продолжалась работа над "Орестеей". Летом 1927 г. мы соблазнились настойчивыми приглашениями Сулержицких и отправились с ними в Канев на Днепре. У М.Н.Сулержицкой сохранился один из этюдов Л.А. того лета¹⁴⁰, но лучший - "Днепр в грозу" - исчез: есть только маленькая и очень плохая фотография, как Л.А. его пишет.

Мы жили под Каневом в поселке, а дальше по берегу был "Монастырек", где жили Нилендер¹⁴¹ и Леонтьевы¹⁴². Еще дальше находились места, где когда-то была колония артистов Художественного театра, выезжавшая сюда с В.И.Качаловым¹⁴³ и Л.А.Сулержицким. У меня сохранился снимок той далекой поры: маленькие Митя (Д.Л.Сулержицкий) и Машенька (М.Н.Александрова, его будущая жена) стоят на берегу Днепра, взявшись за руки.

В самый Канев приезжали Тарабукины. Потом они перебрались ниже по Днепру, в Прохоровку, где Гоголь¹⁴⁴ писал "Вия": тогда еще был цел дуб, под которым он работал, и церковка, где все происходило. Мы перевозили

их туда на парусной лодке Дмитрия Леопольдовича. А у нас был челнок, на котором мы перебирались на песчаную косу, поросшую "верболозом", и там проводили все утра.

Летом 1928 года была практика со студентами под Коломной, после чего мы отправились в Нальчик с Полями и поднимались на Штулу. На следующий год жили в Расторгуево под Москвой и Л.А. много работал - сохранилось несколько этюдов этого периода, написанные мастихином. А весной 1930 года Л.А. заключил контракт с "Арменкино", и мы уехали в Ереван, соблазненные восточной экзотикой¹⁴⁵.

Удивительно, но в Армении Л.А. совершенно не мог писать - так ему оказалась чужда тамошняя природа. Он рвался к Востоку, очень любил и ценил Сарьяна¹⁴⁶, но все, что он там делал, сам же уничтожал, потому что все это казалось ему слишком грубым, слишком ярким. Все слишком "кричало" - Арарат, синее небо, выжженная земля, черные и красные скалы...

Впрочем, мы застали не много экзотики.

В 1930 году Ереван - тогдашняя Эривань - уже перестраивался. Сносили сады, старые глинобитные постройки и целиком узкие улочки, воздвигали новые здания из розового туфа своеобразной архитектуры, в которой европейский стиль жизни был облечен в формы, традиционные для Армении. Мы еще увидели старые армянские бани - огромные купола голубой глазури, вырастающие прямо из земли, но сами бани уже не работали, и мыться мы ходили

в европейские бани. Впрочем, экзотики там тоже хватало: зайдя однажды в номер с ванной, я в ужасе выскочила - от колонки на меня с шипением поднималась змея. Скорпионы ползали по экрану открытого кинотеатра, ловили их мы и в нашей комнате на стенах и в постелях, куда без осмотра ложиться было нельзя...

В чужом городе, не зная языка, в окружении не слишком дружелюбно настроенных к нам туземцев, было неуютно и одиноко.

Л.А. был полностью занят на киностудии, но поскольку в творческом плане работа оказалась малоинтересной, он очень уставал и мы мало где бывали. Единственной регулярной прогулкой был вечерний выход на берег Занги (теперь ее называют Раздан), на мусульманское кладбище над городом, где мы спасались от поднимавшегося ежедневно в 18 часов ветра, несшего тучи пыли. Кладбище было очень живописным, суровым, без единого зеленого листика. Л.А. все собирался его написать, но по тем временам это было рискованно. Один раз нам удалось съездить в Эчмиадзин. Самым же интересным событием в работе Л.А. стала его поездка в Боржоми, где вместе с художником Е.Е.Лансере¹⁴⁷ он принимал участие в натурных съемках кинокартины "Ануш".

Иногда мы выходили за город в пустыню. Там прыгали гигантские кузнечики и разбегались огромные ящерицы. Но один раз мать нашей квартирной хозяйки пригласила нас в гости на виноградник, который был у них за

городом. Там нас угощали замечательными армянскими блюдами, виноградом деликатнейших сортов, которые не выносят перевозки, долмой - голубцами из листьев винограда, вином, помидорами, фаршированными сырым бараньим мясом... Заходило солнце, потом над горами взошла луна - красота была необычайная. И все-таки, "как декорация", говорил Л.А.

А затем разразилась катастрофа.

9

Арест. Этапный путь: Тбилиси, ростовские мытарства, возвращение в Москву

В тот сентябрьский день (16.9.1930 г. - А.Н.), уходя на работу в "Арменкино", Л.А. как-то особенно простился со мною, как если бы мы расставались надолго, может быть, навсегда. И я, провожая его к двери, обняла его и поцеловала. Он был в белой тенниске - жара стояла сильная. Потом я пошла на рынок. А когда вернулась, увидела возле наших ворот двух молодых людей в форме ОГПУ, причем явно взволнованных. Как выяснилось позже, Л.А. был арестован на работе, они пришли с обыском и, не застав меня, решили, что я "скрылась"... Ну, обыскивать на нашей временной квартире было нечего. Надо отдать им справедливость - вели они себя сверхкорректно, объяснили, что ничего не знают, только выполняют приказ Москвы.

За несколько дней до этого, в воскресенье, собираясь на виноградник, мы получили теле-

грамму от Марии Васильевны: "Лёля выздоровела, заболела моя Нина". На языке того времени это означало, что арестованную ранее нашу свойственницу¹⁴⁸ выпустили, а сестру Л.А., Нину, которая жила в одном с нами доме, арестовали. Удивительно, что маленький сын нашей хозяйки, присутствовавший при чтении телеграммы, спросил: "А дядя Лёня?" Да, конечно, мы должны были этого ожидать, и все-таки на что-то надеялись...

Позже я узнала, что гепеушники не знали, где мы. Мария Васильевна сама дала им наш адрес, решив, что его "бессмысленно скрывать - все равно узнают". Так это все тогда и шло, по цепочке: люди называли своих знакомых, выдавали адреса, сваливали друг на друга несуществующую вину - и все это от перепуга, панического страха перед "органами". На нашей московской квартире был грандиозный обыск¹⁴⁹. Искали оружие, и где? - в гипсовых копиях египетских скульптур Музея изящных искусств, оставшихся от Лопухиных. Одна из них, сохраненная Н.Б.Кочуковой, и сейчас стоит у меня с выбитым дном.

При обыске было украдено много вещей, дорогих и красивых: прекрасное издание "Фауста" с гравюрами Доре, в котором лежали цветные японские гравюры, чудесное распятие из слоновой кости XV века, деревянная иконка Богоматери, очень тонко вырезанная на кипарисовой дощечке, копии эпохи Возрождения, фотографии, многие живописные работы Л.А.,

его любимая английская трубка и даже... большая палитра. Только потом, вернувшись с Севера, собирая по друзьям разбросанные вещи и не обнаружив палитры, я поняла, что это о ней так настойчиво допрашивал меня следователь: "А что это за рыба висела у вас на стене?" Я никак не могла понять, о чем он говорит, потому что даже если и была "рыба", то почему бы ей не висеть? Пропали и все рукописи Л.А. - два варианта лекций по истории искусств, различные статьи, стихи... Комната была опечатана.

Но до всего этого, как и до встречи со следователем, мне суждено было еще многое пережить.

Вечером того же дня в Ереване ко мне пришел солдат из ГПУ за вещами для Л.А.: "Давай штаны и пиджак твоему!" На следующее утро мне было разрешено принести первую передачу - так начались снова мои хождения по мукам. Я была растеряна и не знала, что мне делать в чужом городе, где я оказалась совершенно беспомощна и одинока. Хорошо еще, что в ГПУ со мной были предупредительны и любезны, принимали для Л.А. все, что я приносила, даже книги, сообщили, когда его будут отправлять этапом в Тифлис (теперешний Тбилиси), и даже дали возможность с ним проститься.

Он выехал из ворот ГПУ на извозчике с двумя провожатыми, а я стояла на улице с мокрым от слез лицом и с завязанным для него в платок виноградом. Пролетка остановилась, нам позволили обняться, и Л.А. уехал.

Теперь в Ереване мне оставалось только получить деньги в "Арменкино". Давать их мне не хотели, пришлось добиваться. Помню, когда я стояла у кассы, ко мне подошел старый армянин, рабочий киностудии, работавший с Л.А., и очень сердечно со мной говорил, так что я даже расплакалась: "За что человека взяли? Хороший был человек..." Он плохо говорил по-русски, но предложил мне помочь перевезти вещи на вокзал: "Одна ты, кто тебе поможет здесь еще?" Но я поблагодарила и отказалась. Мне помогала одна русская знакомая и наша хозяйка - ее муж был дашнаковцем¹⁵⁰ и уже отбывал где-то свой срок.

В Тифлисе я остановилась у своего брата Юрия, который к тому времени успел закончить МВТУ им. Баумана и, будучи инженером связи, жил здесь с женой и маленькой дочкой. Потолкавшись в тифлисском ГПУ, я узнала, что Л.А. находится в пересыльной тюрьме в Ортачалах. Тифлисское ГПУ тех лет являло собой кошмар, который мы узнали только в конце 30-х годов. Людей расстреливали семьями, без всякого суда, оставшиеся не могли ничего узнать о своих арестованных близких, дети - о родителях. При мне пришло двое детей с передачей для родителей, но ее не приняли, потому что тех уже не было в живых... Находясь в ГПУ, до Ортачал, Л.А. пришлось спать под нарами, и там ему сломали ребро.

Наоборот, в Ортачалах все было просто, по-семейному, передачи принимали хоть по два

раза в день, на каждую свою записку я сразу получала ответ. Всем этим заведовал симпатичный солдат, через которого Л.А. передал мне свое обручальное кольцо. И оттуда же Л.А. посылал мне по почте большие подробные письма.

Ездила я к нему каждый день. В первый раз с женою брата, Викой, мы заехали сначала на сенной рынок, набили сеном наматрасник и передали ему. Другой раз, следуя указанию Л.А., я обошла тюрьму и смогла увидеть его в окне. Так же он сообщил мне о дне отправки. В Ортачалах ему жилось сносно, хотя он и сидел с уголовниками, которые в первый же вечер, когда они шли по лестнице смотреть кино, вытащили у него кошелек с деньгами. Л.А. сказал об этом старосте, кошелек с содержимым был тотчас же возвращен, и больше ничего подобного не повторялось. Симпатии уголовников Л.А. завоевал тем, что по вечерам рассказывал им сказки, были и небылицы, а главное - рисовал их портреты.

Почти тотчас же в Тифлисе меня разыскал наш московский друг Д.Д.Дебольский¹⁵¹. Он приехал в Ереван в день моего отъезда, собираясь провести с нами отпуск, но меня уже не застал. Можно представить, как он был потрясен известием об аресте Л.А.! Он переночевал в нашей комнате и сейчас же уехал за мной в Тифлис, а потом, не дожидаясь отправки Л.А., - в Москву.

В день отправки я узнала, что этап пойдет в Ростов-на-Дону. Там жила вторая сестра Вики,

а в Новочеркасске - наш друг, музыкант-педагог Екатерина Георгиевна Круссер¹⁵², которая должна была меня встретить. С ней мы ездили в Новочеркасск, потому что в Ростове мне сказали, что Л.А. отправлен в тамошнюю тюрьму, а не найдя его там - снова вернулись в Ростов.

У сестры Вики мне было неуютно, но все же это была крыша над головой, откуда я могла ходить и узнавать, пока не обнаружила, что Л.А. все же в Ростове. Наконец-то я смогла послать ему передачу, в которой он так нуждался. Она была на редкость хорошей: знаменитый ростовский копченый рыбец, чистое белье и много всего другого, что я с таким трудом собрала. Я бесконечно долго ждала положенной расписки в получении передачи адресатом, наконец, всунулась в ворота и потребовала того солдата, который ее относил. И что же? Оказывается, он ничего не проверил и отдал передачу кому-то, кто первый ему назвался! Больше того, тот человек имел наглость заявить, что и расписку давно отправил.

Тут я не выдержала и сказала, что сейчас же иду к начальнику. Солдат перепугался, умолял не поднимать шума, вызвал - против всех правил! - Л.А. во двор, чтобы я могла с ним поговорить в щелку ворот, и обещал принимать от меня передачи, сколько я захочу. Такой дорогой ценой я купила право по три раза в день приносить Л.А. все необходимое. Хуже всего, что белье Л.А. оказалось покрыто вшами. А ведь я жила в чужом доме, кипятить белье мне было

не в чем, от стирки вши не умирали, и я снова и снова проглаживала швы горячим утюгом...

Наконец, солдат этот сказал мне, когда будут отправлять Л.А.

В назначенное время, ночью, я была перед воротами тюрьмы. То, что я увидела до выхода этапа, до сих пор стоит перед моими глазами. Подали открытую легковую машину. Из ворот вышел белый, как бумага, одутловатый человек среднего роста, едва тащивший свой багаж. Я стояла на скамейке, рядом со мной кто-то сказал: "Бедняга, надрывается, тащит, а ничего ему уже не нужно. Ведь на расстрел едет! А человек все еще надеется..." Его посадили в машину, сели люди в форме и уехали.

Потом вышел этап. Л.А. сразу нашел меня глазами в толпе и улыбнулся своей прекрасной, светлой и доброй улыбкой. Я смотрела, смотрела на него, а слезы так и лились из глаз. Потом всем им велели стать на одно колено, пересчитали, подняли - и повели. Шли они по улице, вдоль бульвара. Я пошла проводить до вокзала, стараясь идти сбоку, чтобы Л.А. меня видел. Вот он, мой старый сон! Только здесь все было проще, а во сне - страшнее: вдоль этого самого бульвара их везли в телегах с зажженными свечами, как стрельцов... И тот же звук, который я слышала во сне. Потом мне сказали, что это был гудок табачной фабрики.

Мы успели еще раз проститься перед тем, как этап погрузили в вагон. Я позвала конвойного и попросила передать Л.А. папиросы, мой

последний привет. Вспоминать все это теперь, по прошествии сорока шести лет - нет сил...

Ночью я уехала из Ростова. Меня провожала сестра Вики¹⁵³, она очень сердечно относилась ко мне. При мне к ним приехал муж третьей сестры, Лёли Самарской, о которой упоминала в телеграмме Мария Васильевна. Он был немец, убежденный коммунист-коминтерновец¹⁵⁴, бежал из Германии в Советский Союз, но когда началась наша дружба с немцами в 1939 году, по просьбе Гитлера (или по собственному почину?) Сталин посадил всех немецких коммунистов, и тот погиб где-то в сибирских лагерях. Понятно, что и тогда он не мог компрометировать себя знакомством со мной, от меня все шарахались, как от прокаженной, едва узнавали об аресте моего мужа, и все же он сделал все, что мог: дал мне денег на дорогу.

Как я доехала до Москвы - не помню. Легла на верхнюю полку и не вставала: очевидно, был жар, и сама я бредила. Соседи приносили мне чай. На вокзале меня встретила мама и увезла к себе. Он жила в том же доме, что и мы с Л.А., - Арбат 57, только мы в квартире 25, а она - в квартире 27, этажом выше. После ареста брата Николая¹⁵⁵ и смерти нашей няньки я устроила ей этот обмен, чтобы она была возле меня. А теперь я сама становилась бездомной: наша комната была опечатана, и на нее претендовали соседи, жившие в нашей прежней, маленькой.

10

Московское бездомье. Мой арест. "Серебренники" во внутренней тюрьме ОГПУ. Нравы Бутырской тюрьмы. Выход на этап.

На следующий же день я пошла искать Л.А. Некоторый опыт у меня уже был в связи с арестом брата Николая. Я знала: самое главное - найти человека. И единственное, чем можно помочь - это передачи, которые поддерживают здоровье и поддерживают дух. Не помню, успела ли я организовать в Москве передачу Л.А.. Я писала какие-то заявления, прошения, хлопотала, чтобы распечатали комнату, искала себе работу... А потом пришел вечером человек в форме и принес мне повестку, в которой предписывалось явиться на следующий день для дачи показаний на ул. Дзержинского 2. Возможно, мою судьбу решило то обстоятельство, что я оказалась не только женой Л.А., но и сестрой анархиста Николая Ланга, уже отбывавшего срок в Верхне-Уральском политизоляторе¹⁵⁶.

Помню, как я расписывалась в получении повестки на кухне маминой квартиры, как напутствовал и прощался со мной на следующее утро Д.Д. Дебольский, как я ехала в трамвае на Лубянскую площадь. К маленькому чемоданчику у меня было привязано одеяло. Чемоданчик у меня отобрали в комендатуре вместе с паспортом и еще "удивились": зачем с вещами, если меня вызвали как свидетеля?

Но я знала, что не вернусь, даже не обнадеживала маму. Посидела перед кабинетом, пока меня вызвали. Следователь был тот же, что и у брата и у Л.А. - забыла его нерусскую фами-

лию, но пользовался он недоброй славой¹⁵⁷. И все же, как тогда все было гуманно по сравнению с последующими годами!

В основном, допрос шел о моем присутствии на похоронах Карелина¹⁵⁸: почему я там была, почему работала в Музее Кропоткина, почему на похоронах играли не "наш гимн", а похоронный марш Шопена... А затем, знаю ли я таких-то: по списку, лежавшему в выдвинутом ящике стола следователя. Когда он повысил голос, я сказала: "Не кричите на меня. Я и так ничего не понимаю, в чем вы меня обвиняете, а от вашего крика и вообще ничего понимать не буду и не стану отвечать". И он больше не повышал на меня голос.

Вероятно, он потом позвонил. Явился солдат, и следователь только сказал: "Уведите". Оставалось зайти в комендатуру за моим чемоданчиком.

Вели меня куда-то вниз по старинным чугунным лестницам. И я вспомнила рассказ, что вот так ведут кого-то, потом он ощущает жар, площадка лестницы поворачивается, и он падает в печь крематория. Можно ли сказать, что я не боялась? Думаю, что не бояться было нельзя. Но я держалась. Потом меня заперли в подобие ванной комнаты: топчан, параша, лампочка сверху. Очень жарко и душно. Помню, я подумала: что ж, надо обживаться и здесь... Потом пришла женщина, заставила раздеться; обыск был поверхностный, без унизительных подробностей. Она отобрала все шпильки, завязки и

ушла. К вечеру меня выпустили в общий зал, куда выходили все эти "собачники", как их называли, и где уже сидело несколько женщин.

Ночью нас вывели во двор, посадили в легковую машину и очень быстро привезли во внутреннюю тюрьму ОГПУ на Лубянке, занимавшую чей-то красивый, крашенный в зеленое с белым особняк, выходивший двумя своими крылами к воротам. Меня и еще одну девушку поместили в камеру, где окно было под потолком и выходило в уровень с землей. У этой девочки ничего с собой не было, и мне пришлось отдать ей свой большой теплый платок, чтобы она могла укрыться ночью. Побыла я там недели две, не меньше, но никого не помню, кроме еще одной молодой женщины, жены инженера, которая сидела "за мужа" и все плакала. Однажды ночью молодой солдат, который нас караулил, не смог выдержать ее слез, открыл форточку в двери и стал утешать: "Ну, не плачь, не плачь! Может, все обойдется... Ну, возьми папироску, выкури..." Совсем молодые были эти конвоиры, жалели нас.

Меня выводили только два раза: расписаться, что мне предъявлено обвинение по статье 58, п.п. 10 и 11¹⁵⁹, и сфотографироваться и снять отпечатки с пальцев. Каждый день в камеру заходил врач.

Поучительна оказалась судьба девушки, помещенной со мной одновременно в камеру. Тогда все тюрьмы были забиты "серебренниками" - людьми, от которых требовали выда-

чи серебра, золота и прочих драгоценностей, которые у них могли быть¹⁶⁰. С ее родителей тоже требовали, они говорили, что у них ничего нет, а что было - все сдали. Их арестовали, но они стояли на своем. Тогда арестовали обеих их молоденьких дочерей, совсем девочек, и развели по разным камерам. Ту, что была со мной, сначала подержали на тюремном пайке, а потом стали вызывать на допросы. Возвращаясь, она мне все подробно рассказывала, и хотя я пыталась ее образумить, ничего не помогало. Следователь был не только умен, но молод и интересен. Он повел дело так, что эта дурочка решила, будто он в нее влюбился - не допросы, а одно удовольствие: множество комплиментов, сладкий чай с лимоном, бутербродами, пирожными, шоколадом... Наконец, он предложил покататься по Москве. Взяли и ее сестру, заехали в ресторан, потом к ним домой, вошли в квартиру - и девочки показали все тайники.

Накануне октябрьских праздников, когда внутреннюю тюрьму "разгружали", нас с ней перевезли в Бутырскую тюрьму, но развели по разным камерам. Что стало потом с ней и с ее близкими, я не знаю. Вероятно, как и нас, отправили на Беломорканал, дорога отсюда была одна...

В Бутырской тюрьме я попала в камеру, где находилась и сестра Л.А., Нина. Как все камеры наших тюрем того времени, она была переполнена до отказа. Койки были опущены, и поверх них простыми досками были настелены

вдоль стен нары. Первую ночь я проспала на столе, затем мне выделили место на ширину двух ладоней рядом с Ниной. Спали мы "селедками", чтобы не дышать в лицо друг другу. На допросы меня не вызывали, передач не передавали, пока я не написала заявление, что, раз меня лишили продуктовых передач, пусть пропустят передачу с бельем. После этого меня вызвали, объяснили, что "родные не приносят мне передач, которых меня никто не лишал", и на следующий день я получила первую передачу. Потом выяснилось, что и мне носили каждый день, но принимали только для Нины и Л.А. - я же "не значилась в списках". Вероятно, меня просто "потеряли", такое случалось часто из-за множества людей.

О том, что Л.А. тоже находится в Бутырской тюрьме, мы с Ниной узнали по бидону, в котором нам однажды передали молоко. На его ручке почерком Л.А. было написано: "Никитин Леонид Александрович". Тюремщики не заметили надпись, передавая бидон с бирочкой на мое имя.

Вообще, с передачами было много сложностей, тем более, что наши мамы ничего не понимали из того, что мы пытались им сообщить. Например, расписку в получении передачи вместо Нины писала я, надеясь, что они обратят внимание на разницу в почерках и поймут, что я вместе с Ниной. Ничего этого они не поняли, да и до понимания ли им было? Каждый день принимали передачи заключенным на не-

сколько букв алфавита. Чтобы приняли, приходилось уже с вечера занимать очередь на лестнице жилого дома напротив тюрьмы. Нести дежурство помогала им одна из учениц Л.А.. Несли три передачи - Нине, мне, Л.А., становились не рядом, а через несколько человек. Первой подходила моя мама, ей отвечали: "Нет в списках". Тогда она подходила к Марии Васильевне, и мою передачу распихивали Нине и Л.А.

Перевод в Бутырскую тюрьму полагали уже счастьем, брезжила надежда, что останешься в живых. Я пробыла там три месяца, с ноября по январь, но они показались мне за три года. И это было очень "легкое" время, недаром Ягоду¹⁶¹ обвиняли потом, что из тюрем и лагерей он устроил "дома отдыха" для заключенных. Каждый день нас выводили гулять на маленький дворик около женского корпуса, где было три камеры. Очень важен был момент выхода: нас проводили под окнами соседней женской камеры, и мы, и они старались рассмотреть друг друга. Так я узнала, что там находится жена А.С.Поля, Е.А.Вишневская, а она показала меня Сашеньке Смоленцевой¹⁶², с которой мы потом встретились при переводе в пересылку, откуда началась наша дружба на всю дальнейшую жизнь.

Сколько нам полагалось на прогулку, сейчас уже не помню, вероятно, полчаса. Выходили мы со своими одеялами. За сколько-то минут до окончания прогулки наш страж вопиял (иначе назвать не могу): "Начинайте вытряхать!" И мы по двое трясли наши одеяла и платки, в чем не

было особой нужды, трясли упорно, не спеша, чтобы протянуть наше пребывание на свежем воздухе. Этот крик - "На-чи-най-те-вы-тря-хать!" - я и сейчас слышу, когда вижу, как вытряхивают одеяла...

Мы могли брать книги из тюремной библиотеки, иногда сходить в тюремный ларек и что-то купить... Но главным удовольствием и развлечением была баня. Идти было далеко, проходили мужскими коридорами, была надежда, что услышишь что-либо о ком-то из своих или дашь весть о себе. Устраивали так: я уходила вперед, а кто-нибудь в самом конце нашей колонны кричал изо всех сил: "Никитина, Верочка, Вера Робертовна - подожди меня!..".Один раз приоткрылась дверь мужской камеры, и кто-то - я так и не узнала, кто это был, крикнул: "Вера Робертовна, привет!"

Солдат в баню не входил, мы были предоставлены себе и жадно читали оставленные на стенах надписи, если их еще не успели смыть. Один раз я нашла запись, сделанную Юрой Ильиным, сыном инженера Ильина из нашей квартиры¹⁶³, в которой он сообщал, куда едет. Потом он встретился на своих путях с братом Николаем в Сибири, где тот отбывал ссылку после изолятора. На банных стенах обменялась записками со своим мужем одна из моих сокамерниц. Он был донским казаком, писал роман и нянчил ребенка, а она зарабатывала на жизнь. Их обоих взяли. Дочку они звали "Агусинька". Он и на стене написал это имя, как обращение, в надежде, что жена за-

метит. Так и случилось. Не помню, какова была ее дальнейшая судьба, но знаю, что его расстреляли...

Путь в баню и из бани проходил мимо фабрики, где работали, отбывая свой срок, уголовницы и проститутки. Около дверей лежали огромные груды трикотажных обрезков. Мы старались захватить побольше этих цветных лоскутков, чтобы потом мастерить из них что-то, пусть даже совсем не нужное. Я, например, шила кукольное приданое - платьица, шапочки, штанишки, одеяльца - для своей маленькой племянницы, которая жила в Тифлисе. Из этих же лоскутков мы шили себе косынки, а некоторые просто распускали их на нитки.

Довольно долго я была старостой камеры, и с этим связано много комических эпизодов в постоянной войне со старшим надзирателем, которого мы звали "Воробьем", хотя он был громадного роста, и я смотрела на него снизу вверх. Так, для того, чтобы иметь возможность вымыть голову и постирать между банями, я унесла из моечной шайку и, как ни обыскивали нашу камеру, найти ее не удалось: я положила в нее подушку, прикрыла одеялом и сидела на ней. Затем мне пришлось объяснять "Воробью", что для 30-40 женщин одной параши мало. А когда он торжественно принес нам высоченную мужскую парашу, пришлось под общий хохот камеры втолковывать ему, что эта слишком высока для женщин маленького роста и что нам нужно две, но - женские.

И вот наступил день, когда в пересылку, "на этап", взяли Нину. Через несколько дней вызвали меня. Из трех камер уходили двое - я и Саша Смоленцева. Тут же в "умывалке" нам прочитали приговор: по три года исправительно-трудовых лагерей. Когда я собирала свои вещи, все уже понимали, что иду я не на свободу - были всякие нюансы вызова, которые мы уже знали. Артистка Орлова¹⁶⁴ решительно и громко сказала: "Ну, если в лагерь идет такая женщина, как Вера Робертовна, то и я тоже готова идти!..". А ведь когда ее втолкнули в нашу камеру, можно сказать, прямо со сцены, она кричала, плакала, возмущалась: за что? Мы старались ее успокоить, говорили ей что-то, но в ответ она кричала: "Но ведь вы-то все знаете, за что сидите, а я не знаю, я ничего не сделала!..".

В пересылку была превращена бывшая церковь Бутырской тюрьмы: сделали второй этаж и всюду, вверху и внизу вагонной системы нары. Первой, кого я там увидела, была Нина, сказавшая радостно: "А я тебе припасла местечко, чтобы не лазить на второй этаж!" Нина получила "всего" три года вольной высылки в Среднюю Азию, но я уехала раньше ее. Рядом с нами - вот удивительная встреча! - оказалась жена Лазимира, главначснаба Украины, с которой мы жили в Киеве в 1919 году. Ее взяли как евангелистку, но она почему-то была уверена, что скоро выйдет на свободу¹⁶⁵.

Вместе с нами, этапными, и с монашками, которые занимали почти целиком второй этаж,

жили воровки и проститутки, отбывавшие свой срок здесь же, на тюремной фабрике. Они пользовались относительной свободой как "социально близкие" правящей партии и удивлялись, за что же высылают нас, интеллигенток и монашек, если мы не воровки и не занимаемся проституцией?

И был один вечер, запомнившийся мне: на втором этаже выстроились полукругом монахини в своих черных одеяниях, с зажженными свечами в руках, и поют вечерню...

Пробегая через центральный зал в туалет и умывальню, я спрашивала всех подметальщиков о Л.А., но никто его здесь, в пересыльной, не видел. Однажды, в момент моего прохода открылась дверь в мужскую камеру: там оказались наши друзья, анархисты¹⁶⁶, уже получившие свои сроки и тоже готовившиеся к отъезду. Мы подбежали к двери, успели пожать им руки, пожелать счастливого пути, но о Л.А. они тоже ничего не знали. Потом он рассказывал, что люди, желая выгородить себя, сделали из него чуть ли не главу заговора, и потому его дольше всех держали в Бутырской тюрьме, пока, наконец, по той же злосчастной статье 58 пункты 10 и 11 УК РСФСР, дали пять лет лагерей.

Нас с Сашей отправили на Север, на строительство Беломорканала.

Моя мама, следившая за списками отправляемых, которые вывешивали там, где принимали передачи, успела получить свидание со

мной перед самым отъездом (что полагалось тогда), передать еду и кое-что из теплых вещей. А вот Мария Васильевна пропустила Л.А., и он уехал без свидания и передачи, к тому же в обычном тюремном вагоне, что было несравнимо тяжелее, чем у нас: мы ехали в вагоне III класса, и у нас, женщин, на пять человек было специальное отделение.

Из лагеря я довольно быстро списалась с мамами, но точного нашего местонахождения они не знали, нам запрещено было об этом сообщать родным. Я попала в Парандово¹⁶⁷, оттуда - в Сегежу¹⁶⁸, а Л.А., как потом выяснилось, - в Лей-губу. Я не знаю, как складывалась на первых порах его жизнь. Может показаться странным, но когда мы с Л.А. встретились в том же УСЛОНе¹⁶⁹, равном по территории большому европейскому государству, да и в дальнейшей нашей жизни, нам не хотелось говорить о пережитом. Была радость встречи, радость общения, заполнившие все, а потому эти тяжелые месяцы для нас как бы не существовали.

Но для этого надо было сначала разыскать друг друга.

11

Парандовский тракт. Лесорубы и проститутки. Великий исход.

...- Принимайте сестру!..

Я стою посреди двора маленькой "командировки", как назывались такие лагерные пункты лесорубов. Вокруг - густой заснеженный лес, двор обнесен

частоколом, вышки с охраной... Передо мною - высоченный детина в огромном овчинном тулупе, начальник этой "командировки", находящийся в явной растерянности: "Куда же я ее поселю? У меня одни проститутки да воровки..." Сердце мое замирает: неужели не примет? Опять назад, на Парандово, откуда я с таким трудом добилась перевода? Там стало уже невмоготу. "Ладно, селись к лекпомам..." Это было против всяких правил, и я твердо ответила: "Нет, к лекпомам не пойду. Лучше в женский барак". - "Ну, как хочешь..."

В женском бараке была свободна одна верхняя полка на нарах. Оставив вещи, я пошла в медпункт.

Заведовал медпунктом студент-медик, совсем еще молодой мальчик, имя которого я забыла. Лагерь его перемолол, стер, превратил в пустое место, лишил всяких человеческих чувств, превратив в какой-то автомат. Я пыталась его как-то расшевелить, заставить проснуться - все было бесполезно: "Вот побудете здесь подольше - и вы такой же станете..." Даже пари заключили. Жаль, что мы вскоре с ним расстались, а потом уже не встретились - мне было его по-человечески жалко.

В тот день он собирался идти в лес, на участок, где жили временно лесорубы. Пилили тогда простой двуручной пилой, труд был адский, норму надо было выполнять, в противном случае уменьшали пайку, а это значило, что на следующий день сил у человека будет еще

меньше. Вот тут мы, медики, и должны были спасать людей от гибели.

Заведующий пригласил меня с собой: "Пойдемте, я покажу вам наше хозяйство. А потом будете ходить с санитаром". В чем я пойду, как пойду - ему было все равно. В это время подошел санитар, тоже молодой парень, из совсем простых. Он сразу понял, что в моей одежде далеко не уйти: "Сестрица, так вам идти нельзя, замерзнете. Наденьте под бушлат мою фуфайку..." И - сунул мне что-то поесть.

Лесом, по дороге, мы шли километра два-три. Когда вошли в общежитие лесорубов, в первый момент мне показалось, что я задохнусь от махорочного дыма и запаха сушившихся над печью портянок и валенок. Ничего, привыкла. А потом на все эти участки стала ходить или с санитаром, или даже одна. Людей я не боялась: надо сказать, к нам, медперсоналу, в то время отношение было совершенно исключительное.

В женский барак я вернулась уже поздно ночью, наверно, часа в два. На всех нарах лежали по два человека: к проституткам пришли мужчины. Я забралась к себе наверх. Дышать спертым воздухом было трудно, но, по счастью, я нашла между бревнами щель и вытащила забивавший ее мох. Сразу стало легче, потянула струя свежего морозного воздуха, открылось небо с яркими звездами. Так и уснула.

Когда я проснулась, "ночлежники" уже убрались, и население сократилось ровно вдвое, женщины встали и собирались на работу. Вне-

запно отворилась дверь барака, и появился мужчина в военной форме. В ней ходило все лагерное начальство - и "крупное", то есть настоящее, и обслуга из заключенных. Осмотрелся - и прямо ко мне: "А, новенькая!..". Я видела, как здесь бесцеремонно сдергивали одеяло с женщин, и только успела подоткнуть его вокруг и зажать зубами верхний край. Представляю, какой у меня был взгляд, если этот человек, подойдя ко мне, круто повернулся и вышел. Потом уже я узнала, что это был лагерный повар. Но больше я его не встречала. Когда я приходила за едой на кухню, он всегда прятался и посылал отпустить мне положенное кого-нибудь из помощников...

В тот же день лекпом отправил меня одну в санитарный обход всех разбросанных в округе участков, а также и соседних "командировок", которые обслуживались нашим медпунктом.

Лес, маленькие поля, снова лес, наскоро выстроенные бараки для заключенных, дороги, сходящиеся к Парандовскому тракту... В тот первый день моей самостоятельной деятельности я познакомилась с работницами починочной мастерской. Ею заведовала женщина лет шестидесяти, довольно интеллигентного вида, с которой было еще пять-шесть совсем молоденьких девушек. Их всех вместе так и прислали сюда, всей мастерской. Почему-то мне кажется, что они были евангелистками... И там же, на этих дорогах, я встретила молодого рослого украинца. Он так и остановился передо мной в

неподдельном изумлении: "Откуда вы?!" Как выяснилось, это был завхоз наших "командировок" Василий Ганжа, Василёк, с которым мы встречались то там, то здесь и, наконец, подружились. Сам он любил рассказывать о нашей встрече так: "Иду лесом, кругом снега, и вдруг - "как цветок голубой среди снежных равнин..." Так он меня и звал - "Цветок голубой". И много делал хорошего людям.

В тот же день, вернувшись с этого обхода, я увидела и второго лекпома - огромного рыжего детину, бывшего дьякона, которому пришлось сказать, что не даю ему по физиономии только из уважения к его бывшему сану.

А на третий день случилось вот что.

Главный лекпом ушел в главный госпиталь за медикаментами: кроме прочего, как я потом узнала, у него была там несчастная любовь - старшая сестра Ингебора Ивановна. Рыжего лекпома, успевшего напиться казенным спиртом, посадили в карцер, санитара куда-то послали, так что я осталась одна за всех. И тут прибежали от начальника с приказом идти в мужской барак и выяснить, что там происходит: все его население отказалось выходить на работу, уверяя, что больны.

Я собралась, взяла свою сумку, пошла. Старик-сторож перед бараком остановил меня: "Куда ты, сестрица? Разве тебе можно туда идти - они же всё, что хочешь, могут с тобой сделать!..". Я попросила его пойти со мной, но он ответил, что не имеет права отходить от наружной двери. "Только дверь за тобой я не за-

пру, - сказал он. - В случае чего, ты прямо беги и кричи..."

Вошла. Не знаю, где было у меня тогда сердце. Темно. Нары в два яруса, человек двадцать-тридцать на них, отовсюду зверские рожи. Встретили меня гоготом, хохотом. Я говорила и действовала, как сомнамбула: "Здравствуйте. Что у вас такое? Почему не идете на работу? Больны?" - "Больны, больны, все, как есть, больны, сестрица, работать не можем..." - "Ну, тогда будем лечиться. Подходите по очереди, буду слушать и осматривать..."

Какой-то парень соскочил с нар. Трудно вообразить, какой стоял хохот, и какое было "словоизвержение". Но я сохраняла полную серьезность. "Раздевайся!" Наверное, тогда я даже не знала, каким концом трубки слушать, но слушала его по всем правилам, долго и тщательно, заставляя дышать и не дышать. Наконец, сказала: "Здоров. Можешь работать!" Что тут поднялось! "Сестра-то у нас, оказывается, не дура! Ладно, сестрица, идем работать! Дед, открывай, идем на работу!..".

Когда я вышла, меня всю трясло. Сторож был потрясен: "Что ты им сказала? Как ты их уговорила на работу идти? Ведь их никто никакими силами сдвинуть не мог!..".

Парандово-тракт, построенный на костях человеческих, стал в каком-то смысле "основой" моей лагерной жизни.

За эти три дня я обжилась в женском бараке. Его обитательницы относились ко мне

с уважением. Одна из них, как она отрекомендовалась, бывшая бандерша, все говорила, что они удивляются, за что же меня, "такую приличную женщину" сюда сослали? Они от меня не таились, я их выручала, особенно, когда они выпивали, и я смогла хорошо узнать их жизнь.

Все они были проститутками и оставались здесь таковыми. Этим они зарабатывали, но каждая брала за услуги по-разному. Одна - рубашками, которыми потом, вероятно, торговала, другая – подушками, и спала на них, как на горе. Кроме "клиентов" у многих были еще и "коты" - любовники, и если одна у другой "уводила кота" - начинались драки и потасовки, выяснение отношений. Но кроме "кота" у каждой была еще и подружка. За отнятую подружку дело доходило до крови, поножовщины.

Помню двух таких подружек с Парандова. Одну из них, уже в Сегеже, пришлось, не помню с чем, положить в лазарет. Вечером, при обходе, я обнаружила на соседней койке вторую, спрашиваю: "А ты почему здесь?" Она показала мне глубокую ножевую рану где-то на бедре: "Вы же знаете, сестрица..." Конечно, знаю: ради того, чтобы не расставаться, они готовы были на все, не только на такой пустяк, как "нечаянно сесть на нож". Сколько раз я слышала в лазарете это "нечаянно сел на нож"! Так покрывались все драки и поножовщины - виновных никогда не выдавали...

Вместе с проститутками в бараке жил и дурачок-парнишка. В первые же дни я навела в

бараке порядок, и потому по утрам он объявлял: "Сестра, печку затопил, воды принес, я ухожу - можешь вставать!" Долго потом я веселилась, вспоминая этот возглас.

А на третий день моего пребывания на "командировке" произошло чудо.

В тот день, когда я встретила Василия Ганжу, вечером он пришел к начальнику нашей "командировки", поговорил с ним, и через два дня плотники выгородили для меня в амбулатории отдельную каморку. Это было действительно чудом. Впервые после ареста я осталась одна! Топилась маленькая печурка, я сидела, раздевшись, не в бушлате, и читала стихи Гумилева - все то, что мы с Сашей Смоленцевой успели вместе вспомнить и записать. Жаль только, что переночевать в ней мне было суждено всего однажды: на четвертый день моего пребывания объявили, что мы должны все собрать и свернуть, эвакуируемся на юг. Шли разговоры, что англичане (или американцы?) заинтересовались нашими лагерями и организацией лесной промышленности, поэтому заключенных переводят в другое место, а здесь разместят вольнонаемных лесорубов.

Долгим, томительным был этот последний день. К вечеру всех женщин с нашей и соседних "командировок" собрали в одно помещение. Привели и евангелисток пошивочной мастерской. Играла гармошка, многие плясали. Ох, как плясала наша толстая бандерша! Она летала, как пушинка... Тронулись в двенадцать ча-

сов ночи. Начальник подошел и сказал, чтобы я садилась к любому возчику. Но я потребовала, чтобы сначала он посадил всех больных и старых женщин. Отошел он недовольный: "Черт с тобой, сажай, кого хочешь!..".

Ночь была лунной, морозной, градусов, вероятно, под сорок. Я пробовала ехать, но это было немыслимо - сразу коченели ноги, холод прохватывал целиком, приходилось идти, чтобы не замерзнуть. В пути останавливались, часок подремали сидя. На следующий день была красота необычайная - заиндевелые леса, яркое солнце, наступала уже весна, и почему-то в одном месте мы переправлялись на санях по воде... Остановились в Майгубе, видимо, перераспределяли обозы: ведь шел весь "Парандовский тракт", а это были тысячи и тысячи людей. Недавно, слушая симфонию Малера, я почему-то представила себе именно эту картину - движущиеся народные массы, возникающие неизвестно откуда и уходящие неизвестно куда, как на картонах Чекрыгина.

Там же, в Майгубе, мы встретились с Сашей Смоленцевой, но как-то бестолково, наспех, перекинувшись парой слов, пока нас кормили. Потом двинулись дальше. Уже стемнело, ноги не шли, и я села на сани к одному из наших возчиков. Он укрыл меня сеном, затем попоной, которую снял с лошади. Нас обгоняли группы людей, некоторые останавливались, подходили: "Бабу везешь?" Нас, женщин, была горстка, человек 20-30 среди тысяч лесорубов.

И всегда я слышала неизменный ответ возчика: "Не тронь! Сестра наша!..".

На всю жизнь я осталась благодарна парандовским возчикам за эту заботу, человечность, подлинное рыцарство. Они приходили ко мне на прием потом и в Сегеже, и в Лодейном Поле¹⁷⁰ - "парандовские мы, сестрица..." - и парандовских я всегда принимала без очереди и особенно сердечно, как родных...

12

Сегежский лазарет. Доктор Вербель. Саша Смоленцева. Наши друзья. Тень Соловков.

В Сегежу, в лагерь, мы приехали глубокой ночью. С небольшой партией возчиков нас, женщин, оказалось только двое. Помню смутно, как совершенно окоченевшие стояли перед комендантом, он спрашивал, хотим ли мы есть, еще что-то, и на все это мы отвечали только, что хотим согреться и спать. Вероятно, нас отвели в дежурное помещение. Было тепло, топилась печь. Мы повалились на лавки и тут же уснули, как были - в одежде, в валенках: вещи наши еще где-то ехали.

Среди ночи проснулись от шума: в помещение входили приехавшие женщины, среди них оказалась и Саша Смоленцева, которая легла прямо на пол возле моей лавки и тоже заснула.

Утром, не успели мы проснуться и протереть глаза, появился высокий бородатый мужчина, завхоз сегежского лазарета, чтобы отобрать, как рабынь на восточном рынке, подходящий

медицинский персонал. "Сестер", то есть работавших до этого на медпунктах, оказалось только двое - я и Кира Ивановна, с которой мы вместе вышли за ворота Бутырской тюрьмы. Стоит сказать, что здесь был весь наш женский "этап". Все последующие годы мы провели если не вместе, то рядом: должно быть нас переводили в соответствии с пакетом наших документов, зарегистрированных одновременно в УСЛОНе.

Чтобы не расставаться со мною, Саша тоже попросилась в лазарет.

Сегежский лазарет стоял на реке, километрах в двух от основного лагеря. Туда мы и отправились с Кирой Ивановной, чтобы представиться главврачу, доктору Вацлаву Ивановичу Вербелю. О нем я уже слышала, он был хорошим врачом и хорошим человеком: прежде всего занялся нашими руками, которые были в сплошных ранах от мороза.

Забегая вперед, скажу, что когда доктор Вербель уезжал от нас, плакали все - и мы, медперсонал, и больные. Очень многим я ему обязана, может быть, даже своей жизнью. Первое время я работала в туберкулезной палате лазарета, и Вербель заметил, что я стала худеть, сдавать, бледнеть. Он послушал мои легкие и снял с работы не только в палате, но и вообще запретил работать. Помню, лежала я в общежитии, смотрела на голубое небо, на бегущие облака, и мне было тяжко и грустно. Но меня посадили на усиленное питание, окружили вниманием и заботой, специально выписали

белой муки, и наш повар Озеров принес мне целую миску чудесных булочек. Это в то время и в тех условиях! Конечно, одна есть эти булочки я отказалась: устроили общий пир, а потом мне достали рыбий жир и заставили его пить. Чтобы мне было его легче принимать - стала его пить со мной и Саша. Короче, меня выходили. Я вернулась на работу, но в туберкулезную палату вход мне был запрещен...

Все это было еще впереди. А в тот день, к вечеру, мы перебрались в барак при лазарете. Сам лазарет и остальные его помещения еще только строились, работали две сестры, и они буквально сбивались с ног.

Меня назначили старшей сестрой, Сашу - в аптеку, но потом, по нашей просьбе, ее тоже взяли в лазарет, а Киру Ивановну назначили сестрой-хозяйкой. И она оказалась блестящей сестрой-хозяйкой, потому что присутствовала при раздаче пищи, и все больные полностью получали свою норму. Повара же, которым она мешала воровать, ее тихо ненавидели. А на Пасху она устроила нам сюрприз, сделав творожную пасху, кулич и крашеные яйца. Как она сумела все это достать и приготовить - не знаю, как и не знаю, кем она была до ареста; подозреваю только, что она была монашенкой из аристократок, во всяком случае, такой у нее был вид.

Благодаря заботам Киры Ивановны, и нас, медперсонал, кормили тоже неплохо по сравнению с другими лазаретами. Из дома мы полу-

чали изредка посылки, которые мы с Сашей соединяли и из них подкармливали кого-нибудь еще. А деньги, которые нам присылали, мы меняли на лагерные "марки", на которые можно было покупать в лагерном ларьке, находившемся за два километра от нас. Ларечник Израилевич был от меня, как говорят, "без памяти", поэтому и отпускал, если приходила я, тоже "без нормы", чем часто пользовались наши девочки, прося меня вне очереди сходить за чем-нибудь вкусным, например, за копчеными ивасями, которые я приносила целым ящиком.

И все-таки жить было трудно, потому что наш барак был построен наскоро, безо всякого фундамента: прямо на промерзшую землю были положены доски пола - по счастью, доски, а не горбыли, как то было в бараках лесорубов. Помню, как трудно приходилось нам первое время в Парандове мыть полы из таких горбылей, которые плясали под ногами, и как мы с Сашей бывали счастливы, когда нас - всегда нас вдвоем - вызывали мыть полы в охрану. Полы там были дощатые, да и сами охранники относились к нам хорошо; в доме было тепло, и после работы нас досыта кормили на кухне. А потом мы делали стенгазету - Саша рисовала, а я писала текст.

Здесь, в Сегеже, мы спали на топчанах, поверх которых лежали набитые сеном тюфяки. У меня был большой шерстяной платок, которым днем я покрывала голову, и шерстяное, в клетку, одеяло, а у Саши - теплое красное ватное,

под которое, сдвинув топчаны, мы залезали обе, когда не хватало сил от холода...

Носить воду приходилось прямо из реки. Она была нашей спасительницей: когда от тоски уж очень становилось невтерпеж, выплескивали воду из ведра и "шли по воду", тем более что идти до реки было с полкилометра. Постоишь, потоскуешь, раз десять помоешь ведро - и назад. Радовала каждая мелочь. Как-то на берегу, уже весной, выросла голубенькая фиалка, и мы с Сашей каждый день ходили на нее любоваться. Охране было видно, что мы делаем на берегу, и вот однажды мы пришли - а фиалка раздавлена чьим-то сапогом, так и пришлась на нее вмятина от каблука.

На нашей реке был ледоход, потом, в начале лета, сплавляли бревна. Вода в ней была очень холодная, но кое-кто пытался купаться. Однажды, на наших глазах стал тонуть лагерный фельдшер: его начали затирать бревна и спас его кто-то из наших уже выздоравливающих больных.

Река вытекала из Сегозера, на котором тоже находилась "командировка" - маленький лагерь лесорубов, начальником которого был Беляков, в прошлом начальник охраны на Парандове. Едва только он узнал, что мы с Сашей в Сегеже, как зачастил к нам в лазарет - то "зуб болит", то "палец перевязать", то "сердце колет" - и его охранники тоже. Он был славным человеком, из отсидевших, поэтому хорошо понимал наше состояние. Как-то раз в

начале лета, когда доктора Вербеля уже заменял наш фельдшер Иван Федорович, пришел Беляев и отпросил у него всех сестер под свою ответственность "на пикник". Я хотела остаться, отпустив остальных, но Иван Федорович сказал, что справится без нас и один.

И как только они решились на такое нарушение? Это была не прогулка, а сплошное чудо. Вырвались! В охране "командировки" нас ждали, стояли цветы, какое-то угощение. Поили чаем с сахаром и печеньем, о которых мы давно забыли, потом катали на лодке по озеру. Было все удивительно чисто, сердечно: нас принимали как самых дорогих гостей... нет, скорее, как цариц!

А потом нам пришлось спасать самого Беляева. Наверное, через неделю или две вызывает меня санитар на крыльцо. Выхожу. На ступеньках сидит Беляев, совсем несчастный, рядом два охранника со "свечками", то есть с винтовками со штыками. Говорят мне: вот, везем в Управление в Майгубу, а у него плохо с сердцем, говорит, что идти не может... Не знаю, чем он провинился: очень возможно, что кто-то донес о "пикнике". Но мы знали, что в один из этих дней должна приехать к нему на свидание жена. Добиться свидания тогда было чрезвычайно трудно, а если бы его забрали - о нем и речи быть не могло. Поэтому мы тотчас же подтвердили, что идти он не может, необходим постельный режим. Положили его к себе и продержали несколько дней до того момента, когда я закричала в дверь палаты: "Беляев, на свида-

ние!" Сколько же было слез радости и благодарности! Но за нашу прогулку он все-таки получил "общие работы"...

Была и еще одна прогулка, которую нам устроил наш Иван Федорович за лекарственными растениями и молодыми хвойными побегами, когда на болоте цвел багульник. Мы принесли целые охапки его в лазарет и в барак, а на следующее утро страдали от страшной головной боли.

Но как редки были эти минуты призрачной свободы! Все наше время занимали больные, и в работу мы старались вкладывать всю свою душу, чтобы хоть как-то облегчить их положение, помочь, поддержать, подлечить... Уже поправившихся мы старались подольше задержать в лазарете, зачисляя их на временную работу санитарами под предлогом необходимости "восстановительного периода". Но что мы могли сделать без лекарств, без витаминов, без жиров? Помню, как однажды ночью я стояла в коридоре у окна, ярко светила огромная луна, а я плакала навзрыд, потому что в моей палате друг за другом умирали от цынги мусульмане, и с этим я ничего не могла поделать. Против всех правил я собрала их в одну палату, и когда кто-либо умирал, говорила санитарам не входить туда час-другой: у них был мулла, и я хотела, чтобы они могли выполнить свой обряд.

Конечно, страшного было очень много. Тот же Василий Ганжа привел к нам в лазарет жалкого, совсем истощенного парнишку. Звали его,

кажется, Сережа Зайцев, а попал он в наш лагерь из Соловков, где пережил самое страшное время. Его надо было спасать, он погибал. Положили его в лазарет, подлечили, подкормили, потом оставили работать бухгалтером. Так он у нас и проработал до конца существования лазарета.

Он много нам рассказывал об ужасах Соловков. Например, на ночь их всех запирали в холодный сенной сарай, набивали так, что лечь было нельзя, всю ночь стояли. А утром распахивали ворота и кричали: "Без последнего!" Все бросались к выходу, давя и калеча друг друга, потому что последний получал "дрыном" по спине так, что часто оказывался переломан позвоночник. Распространенной массовой пыткой было черпание из моря воды решетом, ибо нет ничего ужаснее бессмысленной и безостановочной работы. Он рассказывал, как охранники заставляли заключенных влезать на деревья и кричать кукушкой, а стрелки на них "охотились"... Самое страшное было иметь хорошую обувь, валенки или вообще что-либо из одежды. У него были хорошие сапоги, и охранник как-то повел его в лес, приказав: "Иди вперед!" Но Зайцев смекнул, к чему все это, и пошел, пятясь, зная, что в лицо стрелять не будут: какое же это "при попытке к бегству"?

Охранник выругался и вернул его назад...

13

Первое известие о Л.А.Никитине. Свидание в Майгубе. Доктор Виноградов. Этап в Свирьские лагеря

Во время жизни в Сегежском лазарете мне удалось разыскать Л.А. и даже насколько раз увидеться с ним. Я расспрашивала о нем каждого нового человека, но никто не мог мне сказать ничего утешительного. А тот день, когда это, наконец, произошло, был вообще исключительным по ряду причин.

Началось с того, что была назначена медицинская комиссия по переосвидетельствованию бывших больных, где, в зависимости от поставленной каждому "группы", их назначали на работы разной степени тяжести. Комиссию должен был вести доктор Вербель и, как обычно, он взял меня своим секретарем, зная, что у меня особая память на больных, и я всегда смогу ему что-то подсказать или о чем-то напомнить. Необычайность же того дня заключалась в том, что из дома ко мне пришли посылки и письма, а это случалось не часто, во-вторых же, я отправлялась в лагпункт в новом бумазейном платье и новых, правда, очень грубых, зато крепких ботинках. Все это мне разрешили купить, потому что я уже совершенно обносилась, а по дороге с Парандова на Сегежу у меня украли теплый платок и единственное запасное платье. Не получали же посылок мы из-за нашей молниеносной переброски.

Как обычно, на комиссию приехал представитель учетно-распределительной части (УРЧ), что-то вроде лагерного отдела кадров, тоже из

заключенных, но самодовольный и отъевшийся представитель власти. Не помню уже ни имени его, ни фамилии: Л.А. называл его "лавочником". Я знала его еще по Парандову, где он принимал наш этап, записывал, у кого какая специальность, чтобы назначить на работы, и еще тогда я спрашивала его, не встречал ли он Л.А.. Тогда он ничего не мог мне сказать. А тут узнал меня и говорит: "Вам привет от мужа..." Конечно, я страшно разволновалась, тем более, что "лавочник" обещал привезти в следующий раз письмо от Л.А., брался передать письмо ему и вообще "установить связь". Он уверял, что они с Л.А. - "друзья", что тот находится "очень близко" (потом я выяснила, что Л.А. был в Лей-губе), что он жив и здоров, служит в пожарной команде, и просил разыскать меня...

Как потом выяснилось, этот "лавочник" был гад и мерзавец большой руки. Из обещанного ничего не выполнил, но стал часто ездить в наш лазарет, то уговаривая продать ему оленью кухлянку, в которой я ходила, то обещая перевести нас с Сашей куда-то... Он даже брал от меня записки к Л.А., но, как потом выяснилось, не передал ни одной. Когда же я спрашивала, почему Л.А. не посылает с ним писем, он выдумывал разные отговорки: то уехал неожиданно, то не знал, что заедет к нам... И все же он сообщил обо мне Л.А., а мне рассказал, что того, как художника, взял к себе театр в Майгубе.

Это было уже много ближе к нам: в Майгубу почти каждый день ходила от нас подвода.

А о том, что Л.А. знает о месте моего нахождения, я узнала от нашей новой медсестры с Лейгубы, которая тотчас же по приезде сообщила, что встретила Л.А., выезжая из ворот своего прежнего лагеря, что он жив и здоров, живет в пожарной команде и занимается "живописными работами", то есть пишет различные лозунги и плакаты по технике безопасности.

Надо сказать, что "лавочник" все же получил по заслугам за свой обман. Обнаружив в его кармане одно из моих писем к Л.А., его жена решила, что оно написано его любовницей, и устроила своему благоверному такой грандиозный скандал с применением "подручных средств", что больше он у нас не появлялся.

Теперь, когда я выяснила, что Л.А. находится в Майгубе, вся моя надежда оказалась связанной с нашим снабженцем, Яшкой, который почти каждый день отправлялся туда на подводе - за продуктами, за лекарствами или отвозя тяжелобольных. Его я и посвятила во все обстоятельства дела - Яшке можно было довериться, он не раз уже доказывал нам свою преданность.

В одну из очередных поездок Яшка нашел в Майгубе театр, разыскал Л.А., передал мою записку и привез ответ. С тех пор связь была установлена, но требовалась строжайшая конспирация, потому что в то время всякое общение мужей с женами каралось особенно строго. Поэтому то, что делал Яшка, подвергая себя опасности, было настоящим подвигом. Следо-

вало учесть, что Яшка не мог заходить в наше общежитие вообще, а без конкретного дела - и в лазарет, стукачи были всюду. И вот, возвратясь из Майгубы и придя в свой барак, Яшка начинал "маяться животом": "Ох, болит... Надо к сестре бежать, опять чего-то съел, может порошки какие даст, у нее там есть всякие..." И вот он бежит ко мне, незаметно подсовывает привезенное письмо, а я ему выписываю "порошок" - записку для следующей поездки...

Иногда он привозил от Л.А. не только письмо, но летом зеленый лук, салат, редиску, даже огурцы - в "центре" это можно было достать, а здесь мы страдали без витаминов.

Л.А. старался всячески отблагодарить Яшку: рисовал его портреты, проводил на спектакли... Его собственная жизнь после этапа сложилась относительно благополучно, поскольку он избежал самого тяжелого - "общих работ", на которые направляли сразу по прибытии всех новых заключенных. Его же, как художника, тут же забрала себе пожарная команда. Это уже было привилегированным положением. Ну, а когда его взяли в театр, стало совсем спокойно: оттуда на "общие работы" обычно не брали...

Найдя друг друга, мы стали думать, как устроить наше свидание. В конце концов, сложился следующий план. Я должна повезти в Майгубу тяжелобольного в центральный лазарет, сдать его, а затем пойти в театр к главному режиссеру, чтобы попросить каких-либо пьес для нашего несуществующего "театрального

кружка". Режиссер будет предупрежден и тотчас же вызовет Л.А., а когда Яшка завершит все свои дела, то заедет за мной в театр, и мы вернемся в Сегежу.

Задумано было все идеально. Доктора Вербеля не было, его вызвали на какую-то эпидемию, кажется, на тиф, а его заместителя я легко убедила, что больного должна везти именно я, потому что случай трудный и надо квалифицированно объяснить его при сдаче. Яшка предупредил Л.А. о дне и часе моего приезда. Истинную цель поездки знала только Саша - я ехала в ее нарядной синенькой шубке с меховым воротничком и в чьей-то белой вязаной шапочке, но как ни хранили мы тайну, видимо, слухи все же просочились. Пока мы ехали лесом на санях, возчик - а он был из попов и, стало быть, почти, наверное, стукач, как то было в те годы, - все выспрашивал меня, зачем и к кому я еду. Не помню уже, почему мы сильно запоздали, только приехали мы вместо десяти часов утра уже в два часа дня, и когда, сдав больного в лазарет, я отправилась в театр, Л.А. там не было.

Как и было договорено, я вызвала главного режиссера, Виктора Николаевича Григорьева, сказала, что я из сегежского лазарета, у нас театральный кружок, вот я и приехала попросить каких-нибудь пьес... Пароль был произнесен полностью, но вместо того, чтобы послать за Л.А., Григорьев стал меня уверять, что никаких пьес у них нет и ничем помочь он мне не может. Как он потом рассказывал, он напрочь забыл о

предыдущей договоренности. Я готова была расплакаться, не зная, что делать, а тут еще подошел администратор и начал усиленно расспрашивать о нашем "кружке" - нельзя ли кого-нибудь от нас взять в театр?

На мое счастье неожиданно появился знакомый мне по Парандову парнишка, работавший в УРЧ. Он был украинцем, только что получил из дома посылку и решительно потащил меня к себе - угощать.

У него были какие-то действительно вкусные вещи - сало, ветчина, что-то сладкое... Но когда я услышала, что художник театра ("представьте себе, ваш однофамилец и тоже из Москвы...") пошел только что в столовую, я уже не захотела никаких лакомств. Я была настойчива в своем капризном желании тотчас пойти в столовую, чтобы попробовать тамошних кислых щей. Он был удивлен, но покорно повел меня. По дороге мы встретили возвращающегося Л.А. Не только броситься друг к другу - даже показать, что мы знакомы, было нельзя. "А мне Петя (так звали этого парнишку) сказал, что вы тоже москвич..." - "И вы москвичка?"...

Потом мне кто-то рассказывал, как изображал эту встречу Петя: "Как увидела этого Никитина, на меня и глядеть перестала, все только с ним и говорила..." С Л.А. еще был один актер. Все вместе мы пошли в столовую, там они накормили меня, потом вместе вернулись в театр. И лишь тут, увидев меня с Л.А., режиссер Григорьев хлопнул себя по лбу: вспомнил!

У них начинался спектакль, и меня повели в зал. Шла пьеса "Кто виноват?" - одна из их лучших постановок. Много позже и я играла в ней. Вообще, театр был хороший, там собрались профессиональные актеры, а Григорьев был прекрасным ленинградским режиссером, о нем нам и раньше приходилось слышать. Но смотреть на сцену я тогда не могла. Ведь это было первое наше с Л.А. свидание после более чем полугода такой тяжелой разлуки, когда мы не знали, доведется ли нам снова увидеть друг друга. Я только глядела на него, - сказать ведь ничего было нельзя по-настоящему, - но и это было уже счастьем... По-моему, я так и не досмотрела спектакль: за мной заехал Яшка, надо было возвращаться в Сегежу...

Второе наше свидание с Л.А. было организовано основательнее и с большей гарантией.

К тому времени доктора Вербеля от нас перевели во вновь организованный Свирьлаг. Сначала его замещал студент-медик - невежественная и мерзкая обезьяна с золотой челюстью, с которым у всего персонала была глухая вражда. После его обхода больных я вызывала нашего фельдшера Ивана Федоровича, мы с ним делали второй обход и лечили больных по своему усмотрению. Слава Богу, эту рыжую обезьяну вскоре куда-то услали, и должность врача стал исполнять Иван Федорович.

А в центральный лазарет Майгубы главврачем прислали доктора Виноградова - серьезного, культурного, человечного. С его женой,

очаровательной женщиной, я сидела вместе в Бутырках и при первом удобном случае передала ему, что могу рассказать о ней, поскольку сам он о ней не имел никаких сведений. Сегежский лазарет находился в его подчинении. Воспользовавшись этим обстоятельством, он приехал нас инспектировать, а затем стал часто ездить, читая нам, сестрам, лекции, которые были совершенно необходимы.

Я рассказала ему о жене все, что мне было известно, и он был бесконечно благодарен этому сообщению. А когда я призналась, что в Майгубе находится мой муж, он отнесся к этому очень внимательно, и по возвращении познакомился с Л.А.. Остальное было уже просто. В очередной приезд доктор Виноградов поручил мне отвезти в Майгубу больного. Везла я его поездом, на станцию в Майгубе были посланы санитары с носилками, потом доктор Виноградов пригласил меня зайти к нему в кабинет, а там меня уже ждал Л.А.. Это было наше первое свидание без свидетелей: Виноградов ушел и запер нас. Но нервы все равно были напряжены до предела, мы все время боялись, что кто-то нас обнаружит, и чем это нам грозило, я сейчас даже представить не могу. И все равно - хоть по душам поговорили...

Поздно вечером вместе с Яшкой я вернулась в сегежский лазарет. Больше мы с Л.А. в Майгубе не виделись. Вместе с театром его вскоре перебросили в село Важины на реке Свирь, в центр нового лагеря Свирьстроя. Но

до этого произошло несколько эпизодов, на первый взгляд незначительных, однако сыгравших огромную роль в нашей дальнейшей жизни. Началось, кажется, с того, что жена какого-то начальника потребовала у Л.А. "цветочков для вышивания". Потом то ли этот начальник, то ли другой, вызвал Л.А. писать его портрет и портрет его жены. Даже такая возможность вернуться к живописи для Л.А. была радостью. Появились и другие заказы, и в последнем письме, которое привез тот же Яшка, Л.А. сообщил, что начальник санчасти, чей портрет он тоже писал, обещал ему при первой же возможности отправить меня следом за ним в Важины.

Л.А. уехал с театром, и снова моя жизнь превратилась в ожидание: скоро ли?

Последние дни на Сегеже были трудными.

Как я уже сказала, за главного у нас остался Иван Федорович. Он был добрый и сердечный человек, жалел нас, женщин, и даже построил нам во дворе лазарета качели. В то время больных было немного, работы совсем мало, все свободное время мы качались. Сестры были молодые, веселые. С нами качались санитары, выздоравливающие больные, приходили наши друзья из УРЧ. По вечерам собирались в комнате Ивана Федоровича, приходил с гитарой работник УРЧ, "страдавший" по одной из наших сестер, мы вместе пели... Наконец, наши качели вызвали черную зависть у начальнических жен. Однажды вечером они тоже пришли качаться. Мы тотчас же освободили им качели,

но вместе с нами исчезли и наши "кавалеры". На другой день пришел приказ качели сломать.

Потом стали ждать комиссию в лазарет. Вместе с ней должен был приехать какой-то начальник, вообще ненавидевший женщин. Порядок и чистоту навели невообразимую, ждали неделю, другую, наконец, решили, что комиссии не будет: поослабили бдительность, развели грязцу, в палатах снова появились цветы в банках... Тут они и нагрянули. "Уже въезжают в ворота!" - только и успел крикнуть мне самый преданный наш санитар Ременюк.

Иван Федорович пошел встречать, чтобы хоть немного задержать приехавших у себя и во время осмотра аптеки. Всех сестер отправили прятаться в общежитие. За дежурную по собственному желанию осталась Дуся - самая молоденькая, хорошенькая и - глупенькая. Она переоделась в чистое, прифрантилась, а я в грязном халате убирала с санитарами одну палату за другой. Шел "конвейер": Иван Федорович вводил комиссию в очередную палату, сам становился в дверях, расправив широкие плечи, а за его спиной шмыгала я, выбрасывая в окна букеты цветов, и выносили мусор санитары... Обошлось! Но Дусю на другой день сняли "на общие работы", а через неделю-другую вывезли всех больных в Майгубу, и лазарет закрыли.

Так я и не знаю, была ли между комиссией и этими событиями какая-либо связь, или нет? Может быть, в нашем районе закончились работы и отсюда вывезли лесорубов? Говорили,

что и сюда, как на Парандово, привезут вольнонаемных и дадут здесь концессию американцам... Много чего тогда говорили!

Кучка оставшихся сестер прошла по пустому лазарету. Сколько всего мы пережили здесь, и сколько было хорошего! Двери и окна заколотили. Ременюк ушел еще раньше. Он был здоровым молодым парнем, и мы не имели права держать таких на легкой работе. Расставались чуть не со слезами - наш коллектив был очень спаянным. Прощаясь, Ременюк принес мне самое лучшее и дорогое, что у него было - чайную чашку с блюдцем: "На память, сестрица!..". Много позже мы встретились с ним в Лодейном Поле, где он сделал и подарил мне деревянный чемодан, который долго со мной путешествовал и доехал до Загорска...

Завхоз наш пытался облегчить нашу участь, делая вид, что мы заняты починкой белья, но уже на следующий день нас перевели в лагпункт, в женское общежитие, на все те же "общие работы".

В бараке грязь, духота, теснота и полчища клопов. За решетку выход запрещен. Мы перебрались жить на затянутый железной сеткой двор. Наши прежние пациенты, мне кажется, переживали больше нас. Они притащили нам из лазарета чистые топчаны, перекинули их через сетку, приносили нам квасу, потому что была жара. Но ничего не помогало, и клопы толпами ползли из барака на двор. Конечно, это был кошмар, но именно поэтому ему нельзя было

поддаваться. Утром надо было идти в прачечную, стирать белье лесорубов. А ведь было лето, разыгрались желудочно-кишечные заболевания, от белья исходило зловоние... И надо было выполнять норму. Она же была неподъемна: приходишь - и видишь груды грязного белья в огромных деревянных корытах, которые ты одна должна перестирать...

И вот - забыть этого нельзя - я стою между женщинами, пытаюсь за ними поспевать, и вдруг вижу, как с одной стороны в мое чистое белье летит несколько штук уже постиранного, и чьи-то быстрые руки выхватывают такое же количество из грязного; с другой стороны - то же самое. Я пыталась протестовать, но меня оборвали: "Молчи, ты не привыкла, иначе не справишься с нормой..." И другая: "Люблю тебя за гордость!..". Ну, а уж полоскать на реке было одно удовольствие: белье носили мужчины, полоскали мы вместе с Сашей...

Слава богу, для меня это продолжалось не слишком долго. Вызвали на этап. Начальник санчасти сдержал свое слово: меня отправляли в свирьские лагеря. Впереди была радость от встречи с Л.А., которую омрачала только разлука с Сашей Смоленцевой. Но и ее судьба вскоре благополучно определилась: после моего отъезда доктор Виноградов перевел ее в центральный лазарет в Майгубу, где она и оставалась до конца срока.

Наш этап был маленьким - кроме меня, еще два или три человека; на подводе везли наш

нехитрый багаж, в том числе мою плетеную корзинку и мешок с постелью. На выходе из лагеря к нам пристроился (якобы за продуктами) мой приятель-ларечник Израилевич. Шли лесом, мимо Лейгубы; шумели сосны, под ногами песок, мох; на полянах и вырубках пламенели кисти иван-чая... Это было похоже на давно забытую прогулку по лесу.

В Майгубу мы пришли уже под вечер, часов в шесть. Меня отвели в женское общежитие. Здесь все было иначе, чем на Сегеже: огромная комната с двухэтажной системой нар, но везде чистота, порядок и даже уют. Все были на работе. Впервые за долгий срок я осталась одна, совсем одна. Поставила в воду букет иван-чая, села... и вдруг заиграло радио, которого я так давно не слышала. Передавали одну из симфоний Чайковского. И тут я впервые с момента ареста разрыдалась...

В ожидании отправки меня поставили на очень неприятную работу - починку старых, грязных ватных телогреек и брюк. Хорошо, что продолжалось это недолго, не было обязательной нормы и обстановка была совсем другая. Здесь я тоже ощущала чье-то внимание, не была "потеряна", и в довершение ко всему на следующий день меня вызвал Израилевич, как совершенно постороннее лицо, и передал пакет "от Саши Смоленцевой" со всякими вкусными вещами - конечно, не от Саши, а от самого себя, но это было тоже приятно.

Никого не помню из тех женщин, с которыми меня отправили на юг, в свирьские лагеря.

Мы ехали в товарном с двухэтажными нарами вагоне, который был прицеплен к товарному же составу. Нашим охранником оказался молодой армянин-пограничник, который когда-то сопровождал наш этап из Москвы на Парандовский тракт и угощал всю дорогу армянскими сластями, только что полученными в посылке из дома. А когда узнал, что незадолго до этого я жила в Армении - и совсем посчитал своей соотечественницей.

В лагерях было обыкновение без конца пересылать заключенных с места на место - "чтобы не засиживались", поэтому получалось, что куда бы ты ни попадал, всюду встречал старых знакомых, которые всегда могли помочь и облегчить жизнь. Так получилось и здесь, и по неписаному лагерному закону я пользовалась большей свободой, чем остальные. На длительных остановках мой знакомый отпускал меня погулять в лес, что, конечно же, очень облегчало мое физическое и моральное самочувствие. И этот же охранник перед отправлением передал мне посылку и письмо с очень плохими, но чрезвычайно трогательными стихами, упоминающими о "голубой звезде", все от того же Израилевича, который вскоре и сам появился у нас в Важинах, а потом и в Лодейном Поле.

И с моим армянским знакомцем мы еще раз встретились, когда, уже с театром, я была в Ревсельге.

...Не помню, где и как отцепили наш вагон - на станции или среди леса. Подводы за

вещами еще не приехали, и мы пошли пешком через лес по мягкому теплому песку. После сурового беломорского Севера все здесь казалось необычайно красивым - пышная зелень, ивы, васильки и ромашки... Это ощущалось как переезд в какую-то совершенно новую жизнь. Так оно для меня и оказалось.

14

Важины. Театр "Свирьлага" и его актеры. Из меня делают актрису. Стихи Л.А. .

Село Важины стояло (да и сейчас, вероятно, стоит) при слиянии реки Важенки со Свирью, раскинувшись, таким образом, на трех берегах. С одного на другой берег Свири надо было добираться лодкой - река здесь широкая. Там, на противоположном берегу, находилась санчасть, куда я должна была явиться.

По пути поинтересовалась: а где здесь театр? Оказалось, что там же.

Приезд этапа - всегда событие. Вот и тут, подплывая к мосткам, увидела, что к нам бегут люди и среди них - уже знакомые мне по театру актеры. Очевидно, они постарались разыскать и Л.А., но я сейчас ничего не помню - слишком тогда волновалась, тем более что меня встречала жена нашего бывшего главврача в Сегеже, доктора Вербеля. Она отвела меня в дом, где мне предстояло жить, а потом мы купались в реке, и я отмывалась после долгой дороги. Интерес ее ко мне был вполне определенным: кто-то принес ей по "лагерному ра-

дио" весть, что я играю особую роль в жизни ее мужа, но мы с ней тут же объяснились, и все встало на свои места.

До сих пор я не знаю, за что отбывали свой срок Вербели. В лагере не положено спрашивать - "за что сидишь?" - можно только поинтересоваться: по какой статье? Сам Вербель был хорошим врачом и организатором, очень хорошим человеком, но малокультурным и малоинтересным собеседником. В лазарете - я уже писала - его все любили, но он был почти всегда "под градусом", причем так, что я не могла различить, когда он в подпитии, а когда - трезв. О себе он любил говорить "несчастный я человек"; говорил, что они с женой сидят "из-за собак", из-за ссоры с соседями. Жена его была красавицей, но человеком, кажется, паршивым; во всяком случае, их личная жизнь поломалась, и уже в Лодейном Поле Вербель женился на молоденькой медсестре, когда оба они отбыли свои сроки. Его новая жена до ареста была женой какого-то лютеранского пастора - тогда такой молодежи в лагерях было очень много...

С первого же шага я поняла, что жизнь в Важинах много свободнее и легче, чем в Сегеже.

Важины были богатым селом. Избы там большие, двухэтажные. На второй этаж вел широкий бревенчатый взъезд, по которому можно было въезжать на телегах: там находился сеновал, чуланы, хранился различный хозяйственный инвентарь. В нижнем этаже зимовали. По весне, в разлив, этаж этот порой заливала

вода, и наша хозяйка уверяла, что бывало, когда половодье пройдет, в своих огромных печах им случалось находить заплывшую туда рыбу... К слову сказать, когда, встретив свою московскую знакомую¹⁷¹, я получила разрешение поселиться вместе с ней на частной квартире в чистеньком двухэтажном доме на краю села, жили мы именно в нижнем, первом этаже, который состоял из двух комнат и кухни. В каждой из комнат помещалось четыре или пять человек.

Лагерь только еще создавался, все было не устроено, поэтому разрешали жить в домах, а на работу ездили на другой берег. Ходили мы без "свечек", то есть без вооруженного конвойного; не было никакой ограды, через поле за деревней начинался лес.

Нам, приехавшим, устроили нечто вроде экзамена. В лагере, по-видимому, был избыток медсестер, настоящей квалификации у меня не было, поэтому в лазарет взяли только Ингеборг из Майгубы, поскольку она до ареста училась в медицинском институте, а меня передали в распоряжение УРЧ, то есть просто на работу в канцелярию - разбирать и сортировать письма. Меня это вполне устраивало.

А потом произошло очередное чудо: Л.А. получил официальное разрешение меня, как свою жену, перевести на работу в театр. В Свирьлаге проходило очередное послабление режима - все же кругом люди, и к Ленинграду близко, - поэтому из УСЛОНа туда направляли с большим отбором. Я же была в ужасе: за

всю свою жизнь я никогда не выступала, даже в гимназии никогда не играла в любительских спектаклях, и вдруг - театр! Л.А. умолял меня пересилить себя, согласиться ради него, чтобы быть вместе, и я - согласилась.

Клуб, в котором размещался театр, и где проводили целые дни за делом и за бездельем актеры, располагался на том берегу Свири, где я поселилась. Судя по всему, он занимал бывший помещичий дом. В палисаднике перед домом цвели маки. Тамошнее театральное начальство встретило меня приветливо - администратор очень хорошо относился к Л.А., а, вероятнее всего, он был просто хорошим человеком, к тому же сам успел пройти через лагеря. Я бледнела, краснела, смущалась, не знала, как себя держать, но все обошлось - меня приняли на работу. Потом Л.А. повел меня знакомиться с труппой.

Женщины сидели в саду за домом - три молоденькие девушки, почти девочки, и очень пожилая грузинка, по-видимому, крашеная, которая чинила ковбойку. Рубашка эта и привлекала мое внимание: она мне показалась почему-то очень знакомой... Пока я ее разглядывала, грузинка очень приветливо меня приняла, усадила рядом и стала объяснять, что она чинит рубашку своего любовника... Девчонки покатывались от смеха, слушая ее монолог, а я вдруг поняла, что это рубашка Л.А. И это так меня тронуло, что я на всю жизнь сохранила к ней чувство признательности и благодарности за

заботу о Л.А. Ну, а девчонки, продолжая хохотать, объяснили мне: "Она ведь не знает, что вы - его жена! Только не обращайте внимания на ее слова, она всех зачисляет в свои любовники!"

Сейчас уже не помню, чем завершился этот инцидент, но смеха было много, и Л.А. еще долго поддразнивали этим "романом".

Эльга Константиновна Вирджини-Стенли, как звали ее, была очень своеобразной женщиной. Ей было около 60-ти лет, и, как все грузинки в таком возрасте, выглядела она старой, но элегантной. Она красила волосы, губы, щеки, говорила (и пела) грубым, прокуренным махорочным голосом, и такими же махорочными были ее пальцы. Но она утверждала, что она - итальянка, что ее муж был скрипач, сама же она всегда была актрисой. Вероятно, последнее соответствовало истине, потому что играла она очень профессионально, особенно любила принимать позы, чтобы показать свои красивые ноги, и обижалась, что ей не дают роль молодых героинь. Удивительный она была человек: ей не так было важно завести настоящий роман, как убедить всех, что он у нее есть. И чего только она ни придумывала, как только ни морочила нам головы, чтобы мы в это поверили! А пела она хорошо, задушевно, была очень музыкальна и могла подобрать аккомпанемент на гитаре и на рояли.

В театре оказалась еще одна наша приятельница, рассказчица Елена Георгиевна Ада-

мова, которая тотчас же взяла меня под свое покровительство.

Труппа готовилась к поездке, шли репетиции. Меня вводили в спектакль "Кто виноват?", который я видела во время своего первого приезда в Майгубу, в роль иностранки-шпионки: десять слов, один выход. Играла я с актером Поповым. Он был не только бесцветным актером, но и бесцветным человеком - не артист, а статист, какой-то купеческий сынок. По ночам, когда мы поздно кончали, Л.А. провожал меня домой, потому что там, где жили актрисы, места для меня не было, и я продолжала жить на окраине Важин. На несколько минут мы могли задержаться возле нашего палисадника: именно на несколько минут, потому что никто не знал, откуда и когда могла нагрянуть охрана с проверкой.

Свидания такого рода строго запрещались, нельзя было рисковать оставаться даже "рядом". Охрана приходила ночью на квартиры, проверяла, все ли дома, делала обыск в вещах - "шмон". Мне было трудно жить в такой обстановке, я чувствовала себя не в своей тарелке, к тому же еще и самозванной актрисой. Но мы были вместе, каждый день могли видеть друг друга, - ради этого можно было идти на любые жертвы. Вот почему мы с Л.А. никогда не нарушали никаких правил и запретов. Он не заходил ко мне домой, и мы никогда не уходили посидеть где-нибудь на бревнах. Слишком нам было дорого то, что мы имели, и страшно было все это по неосторожности потерять.

Зато как удивительны, как драгоценны были гастрольные поездки, дарившие нас иллюзией свободы! Помню один такой вечер, осенний и теплый, когда мы вдвоем с Л.А. долго бродили по чужому, зеленому, ночному городку... А, вернувшись после этого в Важины, начали готовиться к переезду театра в Лодейное Поле.

В лагере Л.А. писал много стихов. Еще будучи в Майгубе, он написал и прислал мне с Яшкой стихотворение:

Розовым и бирюзою

Зеркалит озера гладь...

Так хорошо над водою

Здесь в тишине стоять

И мечтать -

О тебе и о счастье с тобою...

С тем же Яшкой я переслала его обратно, написав на обороте своей фотокарточки, с которой Л.А. потом не расставался. А история этой фотографии была тоже необычна.

Фотографировались мы вместе с Сашей Смоленцевой, получив на то специальное разрешение от начальства. Не помню, почему это было сделано (м.б. за нашу хорошую работу?) и что это был за фотограф - вольный или из заключенных. Жил он в двух или трех километрах от лагеря, в избушке на берегу реки, и добираться до него было сложно - приходилось прыгать с кочки на кочку с длинными шестами. Он снимал нас на одну пластинку и так ее отпечатал: одна сидела на носу лодки, другая -

на корме. Потом мы разрезали эту фотографию пополам, и у обеих нас эти половинки сохранились до сих пор. На мне так называемый "бушлат". После моего возвращения из лагеря его носила моя мама, а еще позже, в годы войны, из него была сшита шубенка моему сыну.

Сохранилось у меня и еще одно стихотворение, написанное Л.А. в Важинах зимой 1931/32 года, когда он попал в госпиталь из-за внезапно свалившейся на него глухоты, возникшей как осложнение после тяжелого гриппа на базе старой контузии:

В белом инее

Деревьев белых линии

Словно пламя ледяных пожаров,

И как тени

Мраморных видений

Белые халаты санитаров.

Саван белый

Мир обледенелый

Покрывает, как фатой венчальной;

В белой радости

Слышен благовест

Свадебный и погребальный.

В этом белом

Отголосок смелых

В жизнь из смерти рвущихся усилий.

В белых стенах

Столько пленных

Этой белизны не выносили!

Третье из запомнившихся мне стихотворений было написано в 1932 году, когда мы жили уже в Лодейном Поле, "на свидании". Это означало, что мы могли снять комнату у местных

жителей и жить там вместе, выходя на работу. Такие свидания давали заключенным в качестве награды "за примерное поведение". Поскольку же театр находился на "блатном" положении, Л.А. несколько раз получал разрешения на "свидание" со мной, даже когда я работала в театре. Когда срок истекал, просили продлить, иногда так выходило до месяца. Каждый раз это был необычайный праздник и счастье.

Во время одного из таких "выходов на свободу", вероятнее всего, весной 1932 года, в Лодейном Поле, Л.А. написал следующее стихотворение:

Этот вечер весенний так таинственно прост,

Тени длинные тихо легли.

Может быть в этот час на одной из звезд

Вспоминают о прошлом Земли.

И гиганты далекой звезды голубой,

Для которых песчинка Земля,

Унесенные в прошлое странной мечтой

Раздвоились на "ты" и на "я".

И так странно подумать, что может быть я -

Только отблеск далекой мечты,

И что в розовой дымке заката Земля

Лишь пригрезилась мне, как и ты!

15

Жизнь в Лодейном Поле. "Небесная карусель" и другие спектакли. И.Д.Калугин. Последняя гастроль.

В Лодейном Поле мы жили сначала в клубе, потом перебрались в только что построенное общежитие для итээровцев¹⁷² - двухэтажный дере-

вянный дом на берегу Свири. Большую его часть с отдельным входом занимало мужское общежитие, меньшую - наше, женское. Нам, шести женщинам, отвели отдельную комнату, потому что жили мы не по общему расписанию и возвращались после спектаклей часто поздно ночью. Мужчины-актеры жили в том же общежитии на мужской половине, однако вскоре администратор, главный режиссер и Л.А. получили разрешение переехать на частную квартиру. Столовая располагалась напротив через дорогу. Одно было плохо: комната оказалась очень холодной, ее было невозможно натопить, и часто зимой мы выходили "погреться" на улицу. А вообще-то мы старались проводить в театре как можно больше времени, даже когда не было репетиций, и тогда считалось, что мы разучиваем роли.

Время от времени нам напоминали о нашем подневольном положении и отправляли на какую-нибудь погрузку или разгрузку. Никто не думал о том, что, потаскав несколько часов мешки, например, с зерном, вечером актриса должна выходить на сцену, хотя у нее ломило руки, ноги и спину. Даже наших мужчин однажды отправили растаскивать бревна затора на реке, но это было, кажется, еще в Важинах...

Артистки из меня, конечно, не получилось. У меня не было никаких сценических способностей, использовали меня на коротких выходных ролях, поэтому очень скоро на мои плечи легла костюмерная - огромный деревянный сундук, в котором хранились все костюмы. А получив

в Лодейном Поле под костюмерную отдельное помещение, я могла все дни проводить там, что тоже было замечательно. На меня переложили и обязанности помощника режиссера, отдав в мое полное владение наш небогатый реквизит.

За период работы в Лодейном Поле у Л.А. было несколько прекрасных постановок, и так жаль, что от них не сохранилось ничего, даже эскизов, кроме черновых к "Вору" нашего друга П.А.Аренского¹⁷³. Одной из самых удачных и очень интересно решенных стала постановка пьесы А.Н.Островского "Не было ни гроша, да вдруг алтын", как говорил Л.А., с "небесной каруселью" - вращающимся задником, на котором были прикреплены фасады и крыши домиков, палисадники, маковки церквей - все то, что, медленно перемещаясь, создавало иллюзию меняющейся панорамы маленького провинциального городка.

Пьеса шла на фоне и под этой "каруселью", вносившей удивительную динамику и в то же время подчеркивавшей иллюзорность происходившего на сцене. Все это Л.А. сделал вдвоем со своим единственным рабочим-плотником (кажется, его звали Петр Иванович, фамилии уже не помню), немолодым уже человеком, всей душой преданным театру. Работал он, как мне кажется, не только днем, но и ночью, и был счастлив и горд, когда его за неимением свободных актеров выпускали на сцену в бессловесной роли какого-нибудь городового.

Пьеса ставилась к юбилею Островского, и Л.А. написал прекрасный пролог, который сам же и должен был читать:

На перекрестке двух тысячелетий,

Где "завтра" перекликается со "вчера",

Сегодня мы вспоминаем о замечательном поэте,

О гениальном мастере драматического пера...

Все было готово, когда вдруг выяснилось, что пролог этот не пойдет, так как в нашей КВЧ (культурно-воспитательной части) написан совсем другой пролог, нудный и неинтересный, в виде диалога А.Н.Островского с комсомолкой. После долгих дипломатических ходов нашего администратора в лагерных "верхах" удалось договориться, что пойдут оба пролога - сначала диалог КВЧ, а затем пролог Л.А.

Трагикомедия заключалась в том, что бездарнейшую роль комсомолки должна была исполнять я со своим постоянным и тоже бездарным партнером Поповым. Свою роль я добросовестно выучила, знала и его слова, а он, как обычно, вышел на сцену, ничего не подготовив. В это время многие актеры уже играли "как-нибудь". Перед занавесом поставили большое кресло, в него сел Попов - "дедушка Островский", я - "комсомолка" - расположилась возле его ног на полу, и начался наш "разговор":

- Ты, дедушка, должно быть, очень стар?

- Второй уж век живу на свете.

В России кол стоял...

Он замолчал, не зная, что говорить дальше. Мне следовало ему подсказать: "а на колу - корона", и так далее, но я ехидно подсказываю, а он послушно повторяет за мной:

...а на колу - ворона.

Кто ей не кланялся - хватали за бока

И слали далеко, подалее УСЛОНа...

Публике было все равно - "корона" или "ворона", но те, кто знал, в чем дело и прислушивался - очень веселились...

А время шло. Отбыл свой срок и уехал режиссер Григорьев. К этому моменту к нам из Кеми¹⁷⁴ перевели тамошний театр вместе с его режиссером, артистом ленинградского театра Игорем Дмитриевичем Калугиным, отбывавшим свои 10 лет. Позади у него была уже большая половина срока, потому что он вышел потом на волю вместе с Л.А. В Ленинграде он работал с Юрьевым¹⁷⁵, о котором всегда необычайно тепло вспоминал. Был он по-настоящему культурным, интеллигентным человеком, но уже безумно уставшим, и в результате этой усталости ко всему на свете совершенно безразличным и равнодушным. У нас с ним установились очень теплые отношения - и у меня, и у Л.А., но приехавшая с ним труппа оказалась настоящим сбродом. Вместе с ней приехала и "гремевшая" на Севере Ася З., отбывавшая свой срок за контрабанду¹⁷⁶.

Ставили мы "Овод"¹⁷⁷, "Разлом"¹⁷⁸, "Шулер" - пьесы, которые они привезли с собой,

здесь мы их только подновляли. В "Разломе" никто не хотел играть роль матери, ее дали мне, и после премьеры один из поклонников нашего театра не мог не заметить Калугину: "Неужели у вас на эту роль не нашлось никого постарше? Ведь как она (т.е. я) ни сдерживается, молодость из нее так и вырывается!..".

А между тем, это была одна из немногих ролей, которую я играла с удовольствием. Капитана (моего мужа по пьесе) играл сам Калугин. Ролей он никогда не учил, поэтому ему всегда надо было суфлировать. Еще я любила роль девицы в "Шулере". Л.А. очень интересно и гротескно решил всю постановку, включая костюмы и гримы, вышло очень хорошо, но едва лишь в спектакль ввели на главную роль Асю З., как она запротестовала и против костюма, и против грима. Калугин только махнул рукой: пусть делает, что хочет, не все ли равно! Так она и играла - в современном модном платке на гротескном фоне... Было глупо, досадно, но всем было все равно - лишь бы шло время.

Это было действительно так. В череде лагерных дней люди тупели, черствели, теряли ко всему интерес, работали по принципу: время идет - и хорошо... Интереса к делу не было даже в театре. Репетиции проходили кое-как. Надо удивляться, что спектакли все же получались, причем неизменно проходили с большим успехом у зрителей. Наверное, происходило так потому, что среди артистов были действительно талантливые люди. Но во всем остальном...

Нам с Л.А. было очень тяжело жить в этом коллективе, совершенно аморальном в своем настоящем и в своем прошлом, коллективе мало интеллигентном, живущем низменными страстями. Искусством никто не интересовался. Молоденькие девушки совсем разложились. Наесться, напиться - это было главным; у некоторых был еще личный успех на сцене. Бывали даже случаи воровства у своих же...

Очень мы любили поездки на Свирьстрой. Там был прекрасный деревянный театр, при театре - буфет, жили мы там в гостиничных условиях. С одной из таких поездок связано трагикомическое воспоминание.

Весной 1932 года ко мне на свидание приехала мама и поселилась на частной квартире. В это время мы готовили к постановке пьесу В.Шершеневича "Хряки". У меня в ней была крохотная роль киоскерши на железнодорожном полустанке. Она состояла буквально из двух слов, так что Калугин из-за приезда мамы вообще освободил меня от присутствия на репетициях. В результате, пьесу я знала, как говорится, "с пятое на десятое". Когда же наше "свидание" подошло к концу, кому-то в голову пришла замечательная мысль - попросить о его продлении на том основании, что мама сошьет костюмы для спектакля. Портнихи у нас при театре не было, поэтому разрешение дали легко. К маме на квартиру перетащили швейную машинку, и теперь туда можно было открыто приходить не только мне, но и Л.А., и

Калугину, и артистам для примерки, что тоже стало своего рода праздником для всех нас.

Наконец, все было приготовлено. Утром, накануне премьеры на Свирьстрое, труппа вместе с декорациями уехала из Лодейного Поля. Я задержалась, так как должна была на следующий день отправить маму в Москву с трехчасовым проходящим поездом и тут же ехать с нашим администратором на местном поезде в Свирьстрой. Мама благополучно уехала, ко мне подошел наш администратор и рассказал, что во время ночной репетиции актриса, игравшая главную роль, спрыгнула со сцены в оркестр и то ли вывихнула, то ли сломала ногу - ее тотчас же увезли в лазарет, так что "роль Тани будете играть вы!" Конечно, я только расхохоталась: обычная лагерная "хохма"...

Но это оказалось правдой. На Свирьстрое нас встречали Л.А и Калугин, и первые слова режиссера были: "Сегодня вам придется играть за Мусю..." - "Но я даже пьесы не знаю! Сейчас уже пять часов, я не смогу!" - "У нас безвыходное положение. Все билеты проданы, отменять спектакль нельзя, а кроме вас я никому не могу поручить эту роль". - "Вы же знаете, какая я актриса!" - "Знаю. Но вы - единственная интеллигентная женщина в театре. Поэтому вы справитесь. Выручайте театр и всех нас! Сейчас начнем репетировать..."

За два часа до начала спектакля мы успели проговорить (вернее, прочитать) второй акт. Суфлера не было. Калугин приказал всем ак-

терам подсказывать мне мизансцены во время действия. В семь часов я бросилась в театр и раздала костюмы. Мою прежнюю роль киоскерши с удовольствием взяла одна из наших сотрудниц.

В первом акте я не должна выходить на сцену, поэтому все это время я зубрила второй акт. Но поскольку во всех последующих актах я оказываюсь занятой, то слова роли приходилось зубрить в антрактах. Наша труппа с напряженным интересом следила за этой эквилибристикой, а Л.А. отчаянно за меня волновался. Последний акт я так и не успела вызубрить, знала только приблизительно общую канву действия и очень надеялась, что Калугин мне поможет.

И вот мы оба на сцене. По ходу действия стоим спиной к публике перед витриной фотографа и - молчим.

Я (шепотом): Что же вы молчите? Говорите что-нибудь!

Калугин: А вы, почему молчите? Я роль не знаю. Говорите вы!..

Так мы с ним импровизировали целый акт. Сейчас я даже не могу представить, как можно было вот так, практически не сходя со сцены, провести длиннющую пьесу, хотя изо всех углов мне подсказывали мизансцены. И все же спектакль прошел отлично, имел огромный успех. Л.А. был чрезвычайно горд за меня, а Калугин только и сказал: "Ну, вот видите - справились! А я что говорил?"

Следующий раз мы играли этот спектакль уже в Лодейном Поле, в своем театре, я успела выучить роль, но все говорили, что я играла

гораздо хуже, без того подъема, который был на Свирьстрое... На третий спектакль вышла поправившаяся Муся.

Однако далеко не все сходило нам так весело и гладко. Помню, в пьесе "Страх" мне пришлось играть роль следователя. Ее специально для меня переписали на женскую, и Калугин настаивал, чтобы я дала "обаятельный человеческий образ". Я постаралась это выполнить. Наступил день премьеры. На спектакль пришел начальник КВЧ и по окончании устроил директору и режиссеру страшный разгон "за искажение политического образа": "Ей надо в балет, а не следователя играть!" - кричал он в ярости.

На следующий день на эту роль назначили нашего "первого любовника". Роли он не учил, просто положил перед собой на стол листок, играл без грима, в лагерной униформе (защитного цвета штаны, заправленные в сапоги, и гимнастерка), в которой все ходили, с места не вставал - и все остались довольны. "Вот это - совсем другое дело!" - одобрил начальник КВЧ. А на меня был издан приказ отчислить из театра, и на следующий день ко мне явились в общежитие: на общие работы. Спасло то, что за мной числилась вся наша "костюмерная", которую я была обязана сдать кому-то другому, так что на первых порах меня отстояли "для сдачи", а потом официально утвердили на должности "заведующей костюмерной". Последнему я была очень рада. Сцена меня не влекла, даже была в тягость. Наш директор признавал, что я "не

передаюсь через рампу". Так что теперь я могла отсиживаться в своей комнатке и не ходить на репетиции.

Наверное, это и была моя "прощальная гастроль".

Не могу сейчас вспомнить, что, собственно, потом произошло. Как всегда в таких случаях бывает, кто-то, хотя вся труппа отличалась распущенным поведением, проштрафился (была то ли пьянка, то ли любовное свидание), а отвечали другие. Начались разбирательства, попрёки, напомнили нам с Л.А., что, дескать, мы вместе...

Все это меня уже давно выводило из равновесия. Я собралась и пошла с заявлением к самому главному начальнику, попросила его перевести меня из театра на работу медсестрой, а главное - разъединить с мужем. Он был поражен такой просьбой, и тогда я объяснила ему, что у меня нет больше сил терпеть вечные уколы и попреки со стороны актеров. Он мне сказал, что слышал о нас с Л.А. только хорошее, что мы ведем себя корректнее всех остальных, поэтому, понимая наше положение, он отправит нас куда-нибудь, где я смогу работать медсестрой, а Л.А. - художником на соответствующем производстве. Тогда я и услышала от него, что пришел приказ не разделять, а, наоборот, соединять семейных.

С этой радостной вестью я и вернулась домой.

Из театра отчислили нас двоих, Калугина, Асю З., и кого-то еще. Я сдала по акту костюмерную, и нас отправили под конвоем с вещами на Затон для пересылки куда-то еще.

16

. "Ссылка" в Затон. Работа в больнице. Лагерные тревоги. "Крысолов", "Фармацевт" и другие.

Затон был частью Лодейного Поля, местом, где Петр Первый строил свои ладьи. Теперь здесь выстроили большой концлагерь. Его начальник, Николай Николаевич, из отбывших срок, давно хотел устроить у себя театр. Наше появление было для него подарком судьбы: все сразу - главный режиссер, художник, примадонна... Но до театра так дело и не дошло. Сначала нас, как положено, поместили в карантин, который размещался в больших палатках в специально выгороженной части лагеря. Первые дни было ничего, но подступала осень 1932 года, и вскоре пошли дожди. Наши палатки не протекали, а проливались, было мокро, отчаянно холодно, поэтому нас, женщин, перевели в постоянно отапливаемую палатку. Мужчины оставались в своей дольше, у них она была более крепкой, но на работу ходили все. Калугин, Ася и Л.А. работали в деревообделочном цехе, делали детские игрушки-пирамидки, меня же на следующий день по прибытии взяли медсестрой на здравпункт.

Калугина и Асю довольно скоро вернули в театр, а мы с Л.А. так и застряли в Затоне, рядом с городом. Поначалу я жила в общей женской палатке - огромной, отапливаемой, с нарами вагонной системы, но мне было очень трудно бегать в нее из санчасти на все обязательные проверки. Поэтому очень скоро мне разрешили жить в маленькой комнатке при

здравпункте, где, кроме меня, жили санитарка Лида и младшая сестра, молоденькая мадьярка Маргарита. Переселяя меня, комендант объявил, что поступил приказ по лагерям, согласно которому мы теперь можем открыто видеться с Л.А., однако мы старались такой возможностью не злоупотреблять.

Л.А. был рад работе на фабрике, где он мог отдохнуть от театральных дрязг, склок, от постоянного пребывания в чуждой и, мягко говоря, мало приятной среде. В том же цехе с ним вместе работал другой художник, Соколов, имя которого я забыла. У них были свои профессиональные интересы и темы для разговоров. В свободные минуты Соколов ухитрялся даже писать, у него были с собой краски. А делал он прелестные миниатюры. До сих пор у меня хранится его подарок - деревянный овал-вставка для броши, на котором масляной краской тончайше написан слон с ездоком и несколько фигурок спереди и сзади - это мы, "уСЛОНовцы".

У меня на здравпункте работы было много, была я занята целый день, но этим не тяготилась, работала радостно, отдаваясь всей душой, понимая, что делаю нужное и полезное людям дело. От нас ведь многое зависело. Вероятно, только теперь я осознаю, как много возможностей делать людям добро было у простой лагерной медсестры. И однажды это позволило мне в прямом смысле слова спасти Л.А.

Началось с того, что на здравпункт прибежал Петя из УРЧ, тот самый, парандовский, с

которым мы встретились в театре на Майгубе весной 1931 года, а затем уже здесь, в Затоне. Он сообщил, что с Л.А. произошло несчастье, надо срочно принимать какие-то меры, потому что его с кем-то перепутали, и пришел приказ (он был в руках у Пети) на отправку Л.А. в карцер "за возвращение в лагерь в нетрезвом виде". Принимать меры нужно было действительно молниеносно, потому что если бы Л.А. оказался в карцере, приказ был бы занесен в его лагерное "дело", а самого его автоматически направили бы "на общие работы", то есть на молевой сплав, где люди умирали от истощения или просто гибли в результате несчастных случаев. Кроме того, это означало лишение всех накопленных "зачетов", благодаря которым я, например, вместо трех лет пробыла в лагере (вместе с тюрьмой) только два с половиной года.

Петя убеждал меня идти прямо к начальнику лагеря, но я решила иначе. Как медсестра, я могла беспрепятственно ходить по всем общежитиям и рабочим местам. Первым делом мы нашли Л.А. и поставили его в известность о случившимся, чтобы он был готов, а затем каким-то образом выяснили, что виновником происшествия был его однофамилец, тоже Никитин, возчик. Вот тогда я и пошла к непосредственному начальству Л.А. - к старосте его барака. Всех этих старост я ведь тоже лечила и выручала, когда это было необходимо, а через них (и через нас) всегда можно было облегчить чью-то участь. Здесь уже все было сде-

лано и вправду моментально, и приказ был изменен...

Нашего первого заведующего здравпунктом я совсем не помню: очевидно, его очень быстро от нас перевели или у него закончился срок. За него остался фельдшер, потом и тот исчез. Прислали нового заведующего, которого мы прозвали "Крысоловом", так как его специальностью была борьба с мышами и крысами, в медицине он ничего не понимал. Хорошо, что он сам это сознавал и не пытался скрыть. Когда на пункт привезли женщину, которая должна была вот-вот разродиться, так что уже нельзя было ее везти в главный лазарет, он в ужасе бросился ко мне: "Что делать? Что будем делать?" - "Прежде всего, уходите, и не мешайте", - сказала я ему, и он покорно ушел. Роды принимали мы с новым лекпомом, студентом-медиком. Они были необычны тем, что ребенок родился "в рубашке", а так все прошло хорошо и гладко. Я сообщила "Крысолову", что все благополучно и теперь его очередь идти похлопотать у начальства, чтобы для пеленок выдали простыню из старого белья, а в столярном цехе сделали бы люльку. Но он только замахал руками: "Нет уж, пожалуйста, вы сами, вы лучше все сделаете..."

Вскоре "Крысолов" исчез. Вместо него нам прислали хорошего, знающего и интеллигентного врача У. Он ходил в морской форме и, по-видимому, был флотским врачом, но администратором никудышным и к тому же наркома-

ном: работал только под морфием. Все мы с ним подружились - и я, и Л.А. Даже Новый 1933 год ухитрились встретить по-семейному в нашей маленькой комнатушке при здравпункте: доктор У., студент-лекпом, мы с Л.А., младшая медсестра Маргарита, заведующая аптекой, и санитарка Лида. Пили разбавленный спирт, подкрашенный знаменитым "Окси-кокси" (клюквенным экстрактом), и было нам хорошо и уютно.

А затем наступил один из самых страшных моментов нашей тогдашней жизни с Л.А.

Однажды он пришел к нам на здравпункт с жалобой на плохое самочувствие и на желудок. Доктор У. его осмотрел, ничего тревожного не обнаружил, но предложил, поскольку зубной врач по каким-то причинам в эти дни не принимал, положить в его кабинет Л.А.: пусть немного отдохнет... Желудок стали лечить обычными средствами, полагая, что виной всему были какие-то недоброкачественные продукты в столовой, тем более что в течение дня из того же цеха к нам поступило два человека с желудочными заболеваниями, а затем - еще двое.

Вечером, как обычно, я вела амбулаторный прием и попросила Лиду, санитарку, выполнить все необходимые процедуры с Л.А. Наверное, в середине приема она зашла сказать, что все выполнила, все в порядке, причин для беспокойства нет, и подменила меня, так как пришел лагерный парикмахер, навещавший нас по определенным дням один раз в месяц. Я по-

бежала в нашу комнатку подстричься, а, возвращаясь на прием, заглянула к Л.А.

В зубном кабинете было холодно, но он лежал, сбросив с себя одеяло, и говорил о каком-то автопробеге. Меня он уже не узнавал. Взяла пульс - пульса почти не было. Я крикнула Маргарите, чтобы та несла шприц с камфарой, горячие грелки к ледяным ногам, позвала главврача... Все это не дало никаких результатов, и тут мы поняли, что у Л.А. - и у других четырех больных - тяжелое химическое отравление. Срочно нужен был физиологический раствор, еще что-то... Студент-лекпом бросился к начальнику нашего лагеря Рубцову. Тот немедленно позвонил в центральный лазарет, поднял всех на ноги, на конюшне велел закладывать в сани своего личного рысака. Когда на нем подъехали к лазарету, там все уже было готово, и через полчаса к нам приехал доктор Крылов с физиологическим раствором. Поставили капельницу, сердце постепенно заработало, и Л.А. спокойно заснул.

Одновременно все то же мы делали и с другими больными, отравившимися, как и Л.А., какой-то краской в цехе, но спасти удалось только одного из них, трое остальных умерли.

Сама я всю ночь просидела рядом с Л.А., но было уже не так страшно. Часов в восемь утра о его состоянии пришел узнать сам Рубцов, принес бутылку какого-то хорошего портвейна (низкий ему поклон за всю его человечность!), а следом за начальником явились его заместитель

и комендант. К вечеру следующего дня Л.А. был уже вне опасности, и я пошла в свою палату, где все это время меня заменял санитар. С какой теплотой, с какой участливостью встретили меня больные, которым уже все было известно, как расспрашивали о состоянии моего мужа, как подбадривали меня! На мой вопрос, все ли процедуры они получили, хотя я не сомневалась в аккуратности санитара, все дружно ответили, что все в порядке, и только один, самый молодой попросил: "Все, сестрица, хорошо, и растирал он меня, как надо, а все-таки вашими руками лучше получается!..".

Вспоминая эти случаи, я благодарю судьбу, что она и меня отправила в лагерь с Л.А., дав мне возможность его спасти. Ведь был еще и третий случай, позднее, но о нем - в своем месте.

Спустя какое-то время вместо доктора У. к нам прислали нового заведующего, московского фармацевта. В лагерь он попал уже вторично, хорошо ориентировался в обстановке, поэтому сразу же по прибытии пришел к нам на здравпункт и попросил освобождение, так как всех прибывших посылали на общие работы. И вот, по-моему, единственный раз в моей жизни, именно его я забыла записать в список освобожденных - вероятно потому, что он обратился прямо к У. Надо отдать ему должное - он никогда не мстил мне за это, да и сказал об этом моем упущении лишь много времени спустя. И вообще, кроме хорошего, я ничего от него не видела.

Реорганизация нашего здравпункта началась сразу, как только он был к нам назначен. Он получил большое просторное помещение для амбулаторного приема, перевел в него амбулаторию, и заведовать приемом поставил санитарку Лиду. Для нее это было плохо только тем, что из нашей маленькой комнатки при здравпункте ей пришлось перебраться в женское общежитие. Теперь три комнаты отошли под стационар - две мужских палаты и одна женская - а меня назначили его заведующей. Сестру Маргариту к тому времени перевели на работу в главный лазарет, и вся беготня по большому лагерю, все срочные вызовы и санитарные вопросы легли на плечи лекпома-студента. Бывшую нашу комнатку переоборудовали в кухню, завели собственного повара-евангелиста и открепились от общей столовой. Теперь этот повар, которому мы сдали свои карточки, получал наш сухой паек и пайки больных.

Новый заведующий предложил мне прикрепить к нашей столовой и Л.А., так что тот приходил ко мне питаться, в мою отдельную комнату-крошку, в которой раньше наш лекпом принимал венерических больных, ухитряясь и здесь прирабатывать на пациентах. Теперь эту комнатку вымыли, побелили, поставили в ней печку, мой приятель-радист провел мне трансляцию и повесил репродуктор, так что я могла теперь слушать музыку каждый вечер. Туда ко мне теперь по вечерам мог приходить Л.А.

Встречи наши были узаконены, окно завешивалось одеялом, и все же оставалось что-то, что постоянно давило нас, не позволяя чувствовать себя свободно. Мысль - "а вдруг..." - никогда нас не покидала, всегда держа в напряжении и безотчетном страхе. Так однажды вечером пришел помощник (или заместитель) начальника лагеря посмотреть, как мы устроились. Ничего не было бы страшного, если бы он увидел у меня Л.А.. И все же я быстро заперла комнату и повела его показывать здравпункт, а, проходя мимо своей двери, только сказала, что я здесь живу.

Этот факт может показаться смешным: ведь к нам постоянно приезжали из города врачи-консультанты, которые проходили прямо ко мне, даже если меня и не было, - тот же доктор У., доктор Крылов, старый доктор Лаптев... Все это считалось естественным. Но вот собственный муж - в этом было нечто одиозное...

Наш новый заведующий, фармацевт, ничего в медицине не понимал, однако прекрасно разбирался в людях и умел достаточно ловко использовать их и обстоятельства. К примеру, присылают в наш лагерь (на Затоне был пересыльный пункт) партию работников белорусского ГПУ, как говорили в то время, "за горячую и холодную водицу", то есть за пытку горячей и холодной водой, человек восемь или десять. Все молодые, видные, здоровые, все "в коже" - кожаные пальто, шапки, перчатки. Сразу было видно, что к ним относятся совсем

иначе, чем к настоящим заключенным. Первый их шаг в лагере - на здравпункт за освобождением, это уж, видно, им их коллеги подсказали. Заведующий хорошо понимает, что не пройдет и недели, как все они станут "начальством", поэтому он тут же освобождает их от "общих работ". И, действительно, они становятся начальством, но лечиться (как же они боялись болезней и как любили лечиться!) они приезжали к нам, неколебимо веруя в авторитет нашего главврача-фармацевта.

А прием он умел обставлять. Каждую неделю к нам приезжали консультировать врачи из главного лазарета, но принимал главврач только со мной, "с моей правой рукой", как он любил говорить. Я выслушивала все жалобы, записывала все, что требовалось, измеряла температуру. Затем главврач с важным видом осматривал, выслушивал и выстукивал больного. "Так... Пожалуйста, сестра, прошу вас..." Теперь это повторяла я. "Ваше мнение?" Я излагала свое мнение. "Вот, обратите внимание - безошибочно! Можете вполне ей довериться, ошибки не будет. Так что мы будем делать с больным, сестра?" Я говорила, что, по моему мнению, следует делать. Главврач сиял: "Вы видите? Я здесь больше не нужен. Если потребуется, сестра мне скажет или спросит у меня..."

Так мы и работали - к удовольствию больных и к нашему собственному.

17

Мое освобождение. Работа в книжном магазине. Паспортизация и вынужденный отъезд в Калинин. Долгое ожидание. Возвращение Л.А. С.К.Эйгес.

И вот наступил день, когда ко мне прибежал все тот же верный Петя из УРЧ: "Сестра, вам срок вышел! Хотите освобождаться, или, может быть, "заложить" ваше дело, будете дожидаться мужа?"

Мы посоветовались с Л.А. и решили, что мне надо освобождаться, надо выходить и готовить "почву" для его освобождения через два года. Вот тут и началось самое трудное. До этих пор я могла ни о чем не думать и не заботиться: какой никакой над головой у меня был кров, худо или хорошо, но меня кормили. Теперь надо будет решать все самой, все самой устраивать. И, в первую очередь, требовалось найти комнату и работу на воле. Я решила никуда не уезжать, остаться в Лодейном Поле и здесь дожидаться освобождения Л.А., поскольку здесь, используя свои лагерные связи и знакомства, я могла ему как-то облегчить жизнь. Да и видеться мы могли, практически, каждый день.

И - началось. Неделю, если не больше, я искала комнату и работу, уходя с "увольнительным пропуском" через проходную в город. Нельзя рассказать, какую неоценимую помощь в те дни, да и во все время моего пребывания в Лодейном Поле, оказывали мне лагерные друзья. С помощью Пети из УРЧ мое освобождение затянулось, и вместо свидетельства у меня был пропуск на выход и вход в зону. Благо-

даря этому я ночевала в своей комнатке и, хотя официально была снята с довольствия, кормилась на здравпункте. Моя заместительница, очень миленькая и "аппетитная" девушка, назначенная на должность сестры-хозяйки, которая, конечно, гораздо больше меня устраивала нашего заведующего, уже прибыла и в ожидании моего ухода ночевала в зубоврачебном кабинете.

Чувствовалось, что я - уже "отрезанный ломоть", кое-кому в тягость, хотя никто мне этого никогда не сказал. Но что я могла поделать до того, как, наконец, нашла комнату? Ее главное удобство состояло в том, что она находилась на пути из лагеря в город, а Л.А. в то время уже работал чертежником в строительной конторе и ходил в Лодейное Поле каждый день. Теперь он всегда мог ко мне забежать. Один из наших "кожаных" пациентов, ставший к тому времени комендантом лагеря, при встрече со мной спросил, что он может для меня сделать, потому что готов сделать всё, что только в его силах. Я ответила, что лично для меня - уже ничего, я ухожу, но здесь остается мой муж, и я прошу помочь ему в трудную минуту, если понадобится.

Он это обещал, и слово свое сдержал, тут же выдав Л.А. пропуск на свободное хождение по городу, так что тот мог по дороге в город или обратно спокойно заходить ко мне. Не помню уже, сколько времени я не могла найти работы - город был маленький, очень многие по

выходе из лагеря, как и я, оставались здесь в ожидании свободы для своих близких, а то и просто потому, что ехать было некуда... Поиски работы были трудны и тяжелы, но каждый день кто-нибудь из лагерных друзей забегал ко мне со свертком, принося хлеб, повидло, рыбу, даже рыбий жир - все, что только наши друзья могли оторвать от своего пайка или от полученной из дома посылки.

Наконец, через одного из наших товарищей я устроилась на работу в книжный магазин - тоже "на пути" - бухгалтером и кассиром. Это я-то, не имевшая ни малейшего представления о бухгалтерии и с трудом всегда отсчитывающая нужную сдачу! Но что было делать? Поэтому по вечерам, тайком, с риском попасться патрулю, ко мне из лагеря приходил наш бухгалтер и обучал бухгалтерскому делу. А днем в магазин забегал наш санитар-кладовщик, подходил к кассе, платил за карандаш или тетрадку, а сам подсовывал под мой столик бутылку с растительным маслом, буханку хлеба (за комнату надо было платить хлебом), селедку, сверток с бельем - полотенце, простыня; или появлялся наш радист, тоже подсовывая что-либо из съестного.

Тогда и возникла критическая ситуация, когда мне снова пришлось спасать Л.А.

Однажды, зайдя в магазин, он сообщил, что по лагерю очень много людей снимают с обычных работ и отправляют на сплав. Его имя тоже оказалось в списке. Это было почти смер-

тельно: на пределе жизненных сил на сплаве могли выдержать только очень молодые и очень здоровые люди. Но что было делать? К кому обращаться? В наш магазин заходил и был с нами в добрых отношениях пожилой, культурный инженер - высшее начальство Л.А. по работе. Зашел он и в этот день. Набравшись храбрости, я подошла к нему, рассказала все и попросила помочь. Результат был молниеносный. Непосредственный начальник Л.А. получил от этого инженера страшный нагоняй ("вы, что же, не знаете даже, что у вас в конторе делается?.."), после чего Л.А. немедленно вычеркнули из списков.

К тому времени я успела перебраться на другую квартиру все по той же улице в маленький бедный домик, но, во-первых, ближе к работе, а, во-вторых, оказавшись за дощатой перегородкой от хозяев и соседей. Теперь, получив освобождение, наши товарищи могли идти прямо ко мне - переночевать и даже пожить немного, пока устраивалась их жизнь и они или снимали сами квартиру, или уезжали совсем. Сюда же приезжали моя мама и Мария Васильевна, когда Л.А. получал разрешение на семейные свидания. Научилась я справляться и со своей бухгалтерской работой.

Как гром с ясного неба на нас упала всеобщая паспортизация в Лодейном Поле. Сделано это было для того, чтобы очистить город от большого количества освобожденных и осевших здесь бывших лагерников. Мне было пред-

писано выехать в трехдневный срок. Куда? Освободившиеся раньше меня муж и жена Леонтьевы звали в Калинин (Тверь), где они временно обосновались. Помимо них, в Калинине я никого не знала. Было больно и тревожно оставлять Л.А. одного, без моей моральной поддержки и моих лагерных связей. Но выхода не было, пришлось ехать. Это произошло в начале зимы 1932/33 года.

Надежды Алексеевны Леонтьевой я в Калинине уже не застала, она уехала в Москву, и меня встречал Константин Иванович, человек очень приветливый и добрейшей души. Вместе с ним я прожила, вероятно, неделю: он поил меня и кормил, заботился обо мне, но тоже готовился к отъезду в Москву. Как им удалось в нее вернуться, я не спрашивала. Самым простым было занять их комнату, но она была мне не по средствам, а, главное, я видела, что дом этот мне не подходит: мне нужно было найти хозяев попроще, чтобы подготовить приезд Л.А.

К.И.Леонтьев помог мне снять комнату позади Архиерейской рощи, на окраине города, и перед своим отъездом на саночках перевез туда мои пожитки. В тот же день я устроилась работать медсестрой на здравпункт Калининского вагонного завода в Заволжье. А комната была - в Затьмачье. Мне очень нравились эти названия - Заволжье, Затьмачье, Затверичье... Хозяева попались хорошие, жила я у них как свой человек и работой тоже была довольна.

И каждый раз возвращалась с завода с одной мыслью: будет ли сегодня письмо от Л.А.?

За это время он писал мне много, хотя вообще-то количество писем из лагеря было ограничено. Ничего из его писем (кроме предсмертных) у меня не сохранилось, и это так жаль. Но все эти годы жизнь была такой, что не хотелось хранить никаких писем: ведь никто из нас никогда не мог быть уверен, что его больше не арестуют и что эти письма не попадут в руки "органов" и не повлекут за собой ареста их авторов и просто упоминаемых лиц...

Мне кажется, два оставшиеся года Л.А. прожил без особых приключений - в Лодейном Поле и на одной работе. Конечно, тосковал, но письма всегда были ласковыми и бодрыми, полными надежды на будущее. За это время я ездила в Москву, к маме, к родным, была у Аренских - Павла Антоновича арестовали много позже, уже в 1937 году. Летом 1933 года в Калинин ко мне приезжала мама, а потом я поехала в свой отпуск на свидание с Л.А в Лодейное Поле.

Ехать почему-то пришлось долго и трудно, через Ленинград, с пересадкой, а когда, наконец, я вышла на платформу, то никто меня не встречал: Л.А. опоздал. Появился он через несколько минут, и на нем была белая в голубую полоску простенькая бумажная рубашка с галстуком, так бросившаяся мне в глаза потому, что я привыкла постоянно видеть его в лагерной защитной униформе. Комнату он снял у

знакомой нам хозяйки, почти в центре города, так что по вечерам к нам могли заходить старые товарищи, кто еще не освободился, но жил на достаточно свободном положении. Было так приятно их всех принять в домашней обстановке, напоить и накормить - кажется, я там даже куличи пекла...

Это было нашим последним свиданием в Лодейном Поле: на следующее лето Л.А. должен был освободиться.

Год этот пролетел быстро. Ко мне в Калинин приезжали не только знакомые, но и совсем незнакомые люди, освобождавшиеся из лагерей. Всем им надо было найти жилье, работу, помочь прописаться¹⁷⁹. Сама я жила одиноко, от письма до письма, но даже получая письма, не могла быть спокойна за Л.А. – слишком хорошо я знала условия тамошней жизни, непредсказуемость "обстоятельств", а потому могла быть уверена, что с ним все благополучно лишь на тот момент, когда он писал это письмо.

Сейчас я думаю, что наша с ним жизнь в лагере никак не может быть названа типичной. Во-первых, то было время большого послабления, не знаю, чем вызванного; во-вторых же, наша судьба вообще сложилась удивительно счастливо. Мы не видели и не пережили никаких ужасов, выпавших на долю других, почти все время были рядом друг с другом и даже могли помогать другим...

Освободился Л.А. в июле 1934 года. Надо было налаживать жизнь - получить паспорт,

где-то прописаться, найти работу... Москва была для нас закрыта, поэтому на первых порах обживаться пришлось в Калинине, в доме № 3 по Путейской улице, где все это время я ждала его. Там мы прожили больше года, и там же, в августе 1935 г. родился наш сын.

Большим событием для Л.А. по приезде в Калинин была встреча с художником С.К.Эйгесом, который приехал со своей семьей и своим товарищем, тоже художником, на все лето в Калинин. Они сняли часть дома на самом берегу Волги в Затверичье, ниже большого моста. Л.А. был знаком с Эйгесом еще до своего ареста, и Сергей Константинович бывал в нашем доме. Эта встреча позволила ему сразу окунуться в родную стихию красок и образов, войти снова в круг интересов, от которых он так долго был оторван. Он запойно писал - Волгу, мост, деревеньку на берегу... Я приходила к ним прямо с работы, и мы купались в Волге.

Жена Эйгеса, Леночка, и ее мать, только недавно тяжело пережившие гибель отца и мужа в лагерях, принимали нас с Л.А. особенно ласково и сердечно, как бы перенеся свою заботу и любовь с погибшего на нас, выживших. Больше того, они предложили Л.А. во время его приездов в Москву останавливаться у них, а по тем временам это можно было расценить как подвиг. Большинство людей не фигурально, а реально шарахались на улице, встречая таких, как мы, вышедших из заключения.

Л.А. собирался поехать в Москву вместе с ними, но внезапно заболел возвратным тифом и болел очень тяжело, а когда выздоровел, отправился в Москву искать работу. Сохранился маленький снимок, вырезанный из...

18

[Недописанные страницы: работа Л.А.Никитина в театрах Москвы и Белоруссии, переезд семьи из Калинина под Москву, трагедия в Донбассе, обретение Загорска и последний арест].

[Так, на полуфразе, обрываются воспоминания моей матери, которые она собиралась продолжать и расширять. Поэтому считаю необходимым дополнить их скупой канвой событий последующих лет, чтобы стала понятна дальнейшая судьба отца и нашей семьи.

Как свидетельствуют собранные мною факты и документы, первым из московских друзей (помимо Эйгесов) руку помощи отцу протянул В.С.Смышляев, игравший и раньше большую роль в его жизни и творчестве. К тому времени он преподавал в Государственном институте театрального искусства (ГИТИС), будучи одним из его основателей, и являлся художественным руководителем Московского государственного драматического театра. Своего помещения у театра не было, поэтому его спектакли шли на чужих сценических площадках, и труппа постоянно гастролировала по провинции. Первой работой отца в этом театре после возвращения из заключения стал "Скупой" Мольера¹⁸⁰, задник к которому, как мне удалось установить, по эскизу отца писал С.К.Эйгес.

Одновременно или несколько позже отец возобновил творческий контакт с Э.Б.Краснянским, с которым раньше сотрудничал в Оперной студии, а позднее - в театре Сатиры 2-м¹⁸¹. Видимо, с помощью Смышляева был восстановлен контакт и с театром имени Якуба Коласа в Белоруссии (тогда - БДТ-2), где к Пушкинскому юбилею был поставлен спектакль "Дубровский"¹⁸², а следом за ним - "Банкир" по пьесе А.Корнейчука¹⁸³.

На середину и вторую половину 30-х годов приходится, насколько я могу судить, рост живописного мастерства отца, когда он особое внимание уделяет портрету, пытаясь связать живописные достижения ХХ века с мастерством голландских портретистов второй половины ХVII века, в первую очередь, с Рембрандтом, изучать которого он ездил, по воспоминаниям моей матери, специально в Ленинград. От этого периода остались его лучшие портреты - моей матери (один из них пропал уже в послевоенные годы), бабушки (В.В.Ланг), собственный автопортрет. Кроме того, по воспоминаниям матери, в 1936 г. был написан портрет Н.Р.Ланга, заезжавшего к нам в деревню по возвращении из ссылки, но что с этим портретом случилось, как, впрочем, и со многими другими живописными работами отца, я не знаю¹⁸⁴.

Мое появление на свет в августе 1935 г. заставило родителей задуматься о дальнейшем устройстве нашей жизни. Вернуться в Москву им было запрещено, да и некуда, в то время как

профессиональные интересы отца и необходимость заработка вынуждали искать пристанище как можно ближе к столице. В результате, наша семья переехала в село Сернее под Каширу, затем - в соседние Крутышки. Маленькая железнодорожная станция Акри и соседняя Белопесоцкая (101-й километр!) давали возможность не порывать связи с Москвой, а позднее - и с Донбассом, где отец оформлял спектакли Шахтерского ансамбля песни и пляски. Последний был создан в конце 30-х годов, и его руководителем стал З.И.Дунаевский, брат известного композитора, с которым отец познакомился в 1927 г., во время работы в театре Сатиры 2-м у Краснянского.

Там, в Донбассе, во время одной из монтировочных репетиций в 1939 г. отец упал в оркестр и получил двойной перелом правой руки. От этого времени остался мой незаконченный портрет, который он писал, "разрабатывая" руку, и который стал его последней живописной работой.

Стечение обстоятельств (перелом руки, отсутствие работы в театрах, сложности с транспортом и "поражение в правах") вынудили его искать постоянную работу, которую - опять же с помощью друзей - он нашел в Загорске (ныне Сергиев Посад), в артели инвалидов "Художественная игрушка". Мы переехали туда в январе 1941 года, сняв две комнаты на втором этаже деревянного дома № 17 по Карбушинской улице. От этого периода его жизни сохранилось

несколько эскизов игрушек, как мне кажется, так и не запущенных в производство: во всяком случае, в нашем доме я их не видел. На это же время приходится его литературная работа над двумя романами ("Институт доктора Перигродта", "Молли") и киносценарием, все списки которых были изъяты как на нашей квартире в Загорске, так и на московской квартире у М.В.Никитиной. По-видимому, та же участь постигла экземпляр, хранившийся у искусствоведа А.А.Сидорова, с которым отец был тесно связан с середины 20-х гг. как по орденской работе, так и в связи с профессиональными интересами обоих¹⁸⁵.

В Загорске, утром 24 июня 1941 года, на третий день после начала войны, отец был в последний раз арестован. Причиной ареста, как я мог установить, знакомясь с его архивно-следственным делом, явилась не только его причастность к Ордену тамплиеров (что, к слову сказать, отец категорически отрицал на следствии 1930 г., несмотря на уличающие показания ряда членов Ордена, в первую очередь А.С.Поля), но и наличие достаточно подробной о нем "информации", исходившей из круга его ближайших друзей и знакомых, секретных сотрудников НКВД (А.С.Поль, Д.С.Недович, А.А.Сидоров и др.).

О дальнейшей судьбе отца, забросившей его через Бутырскую и Саратовскую тюрьмы, а затем через пересылки и лагеря в город Канск Красноярского края, нам стало известно из его писем только осенью 1942 года, когда уже в

безнадежном состоянии он был помещен в лагерный лазарет с диагнозом цинги и пеллагры. Там он и умер 15 октября 1942 года. Точную дату его смерти я смог выяснить сравнительно недавно, обнаружив в архивно-следственном деле "Извещение об убытии заключенного из лагеря-колонии": до этого момента днем его смерти мы полагали 20.10.42 г., что отразилось и в ряде моих предшествующих о нем публикаций¹⁸⁶.

Не могу вспомнить, какими путями, кажется, через Т.Л.Савранскую, нам было передано, что для спасения отца было сделано все возможное. Однако ни искусство лагерных врачей, ни наши более чем скромные посылки с продуктами не смогли ему помочь, и до конца своих дней моя мать переживала, что ее не было рядом с ним: она была уверена, что и на этот раз ей удалось бы его поддержать и спасти, как то бывало в их прежней жизни.]

I. Список выявленных театральных постановок, оформленных Л.А.Никитиным

1. "Мексиканец" по рассказу Дж. Лондона, инсценировка Б.И.Арватова и В.С.Смышляева. Режиссер В.С.Смышляев, художники С.М.Эйзенштейн и Л.А.Никитин; постановка театра Пролеткульта (Москва); премьера 10.3.1921 г.

2. "Зори Пролеткульта" В.В.Игнатова. Режиссер В.С.Смышляев, художники Л.А.Никитин и С.М.Эйзенштейн; постановка театра Пролеткульта (Москва); премьера 1.5.1921 г.

3. "Лена" В.Ф.Плетнева. Режиссер В.В.Игнатов и В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин; постановка театра Пролеткульта (Москва); премьера 11.10.1921 г.

4. "Майстер Мартин Бочар" по Э.-Т.-А.Гофману, инсценировка В.С.Смышляева. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин; готовилась в театре Пролеткульта; запрещена Главреперткомом.

5. "Принц Хаген" по Э.Синклеру. Режиссер Н.Я.Береснев, художник Л.А.Никитин; готовилась в театре Пролеткульта (Москва); генеральная репетиция 19.3.1923 г.; запрещена Главреперткомом.

6. "Паяцы" Р.Леонкавалло. Режиссер Э.Б.Краснянский, художник Л.А.Никитин; постановка Первой оперной мастерской содружества артистов (Москва); премьера в апреле 1923 г.

7. "Женщина из Руана", (переработка оперы Ц.Кюи "Мадемуазель Фифи"), либретто П.Антокольского и А.Глобы. Режиссер Э.Б.Краснянский, художник Л.А.Никитин, композитор А.Ганшер; постановка Первой оперной мастерской содружества артистов (Москва); премьера в мае 1924 г.

8. "Вишневый сад" по А.П.Чехову, инсценировка Э.Б.Краснянского. Режиссер Э.Б.Краснянский, художник Л.А.Никитин, композитор А.Ганшер; готовилась в Первой оперной мастерской содружества артистов (Москва).

9. "Царь Максимилиан" по А.М.Ремизову в переработке Н.Мицкевича. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин, композитор А.Оленин; постановка Белорусской гос. драматической студии в Москве; премьера 24.11.1924 г. (Москва).

10. "Сон в летнюю ночь" по В.Шекспиру. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин, композитор В.А.Соколов-Федотов; постановка Белорусской гос. драматической студии в Москве; премьера 2.5.1925 г.

11. "Апраметная" (она же - "Зруйнована цемра") В.Шашалевича. Режиссер П.П.Пашков, художник Л.А.Никитин, композитор А.Т.Гречанинов; постановка Белорусской гос. драматической студии в Москве; премьера 16.5.1925 г.

12. "Черт и баба" Ф.Алехновича. Режиссер А.А.Гейрот, художник Л.А.Никитин; постановка Белорусской гос. драматической студии в Москве; премьера в мае 1925 г.

13. "Бдительный страж" М.Сервантеса. Режиссер А.А.Гейрот, художник Л.А.Никитин. Постановка Белорусской гос. драматической студии в Москве; премьера в мае 1925 г.

14. "Барыакский цырульник" М.Нэлль. Режиссеры Б.М.Афонин и А.А.Гейрот, художник Л.А.Ни-

китин; постановка Белорусской гос. драматической студии в Москве; премьера 2.5.1925 г.

15. "Гавань" по Г.Мопассану. Режиссеры Б.М.Афонин и А.А.Гейрот, художник Л.А.Никитин; постановка Белорусской гос. студии в Москве; премьера 2.5.1925 г.

16. "У минулы час" ("Тяжелая година") И.Бена. Режиссеры Б.М.Афонин, Н.А.Мицкевич и К.Н.Санников, художник Л.А.Никитин; постановка Белорусского 2-го гос. драматического театра; премьера 21.11.1926 г. (Витебск).

17. "Эрос и Психея" Ю.Жулавского. Режиссеры Б.М.Афонин и Н.А.Мицкевич, художник Л.А.Никитин; постановка Белорусского 2-го гос. драматического театра; премьера осенью 1926 г. (Витебск).

18. "Когда проснется спящий" по Г.Уэллсу, инсценировка П.Г.Антокольского. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин; готовилась 3-й студией МХАТ им. Е.Вахтангова в 1924 г.; запрещена Главреперткомом.

19. "Золотой горшок" по Э.-Т.-А.Гофману, инсценировка П.А.Аренского. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин; готовилась 2-м МХАТ в 1924 г.; запрещена Главреперткомом.

20. "Орестея" Эсхила в переводе С.М.Соловьева. Режиссер В.С.Смышляев, сорежиссеры Б.М.Афонин и В.А.Громов, художник Л.А.Никитин, композитор В.Н.Крюков; постановка 2-го МХАТ; премьера 16.12.1926 г. (Москва).

21. "Дом на перекрестке" М.Я.Тригера. Режиссер Э.Б.Краснянский, художники Л.А.Никитин и М.М.Беспалов; постановка Московского театра сатиры 2-го; премьера 7.11.1927 г.

22. "Бабеф" ("Заговор равных") М.Ю.Левидова. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин,

композитор В.Н.Крюков; постановка Государственного еврейского театра (Госет) Украины; премьера 24.12.1927 г. (Одесса).

23. "Жизнь приказывает" С.С.Заяицкого. Режиссер Б.М.Афонин, художник Л.А.Никитин; постановка Театра Санпросвета (Москва); премьера 8.4.1928 г.

24. "Черевички" П.И.Чайковского. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин; спектакль выпускников оперного класса Московской консерватории; премьера 29.4.1928 г.

25. "Неврастеник" А.З.Народецкого и М.Я.Тригера. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин, композитор О.Минц. Постановка Театра Санпросвета (Москва); премьера 3.11.1928 г.

26. "Алеко" С.В.Рахманинова. Режиссер А.М.Жилинский, художник Л.А.Никитин; спектакль выпускников оперного класса М.М.Ипполитова-Иванова (Московская консерватория); премьера 30.4.1929 г.

27. "Кто виноват?" Режиссер В.Н.Григорьев, художник Л.А.Никитин; постановка театра УСЛОН в Майгубе (Карелия), 1931 г.

28. "Не было ни гроша, да вдруг алтын" А.Н.Островского. Режиссер В.Н.Григорьев, художник Л.А.Никитин; постановка театра "Свирьлага" (Лодейное поле), 1931 г.

29. "Вор" ("Процесс о трех миллионах") П.А.Аренского по рассказу У.Нотари. Режиссер В.Н.Григорьев, художник Л.А.Никитин; постановка театра "Свирьлага" (Лодейное поле), 1931 г.

30. "Овод" по Э.Войнич. Режиссер И.Д.Калугин, художник Л.А.Никитин; постановка театра "Свирьлага" (Лодейное поле), 1931 г.

31. "Хряки" Б.Пильняка (В.Шершеневича?). Режиссер И.Д.Калугин, художник Л.А.Никитин; постановка театра "Свирьлага" (Лодейное поле), 1931 г.

32. "Разлом" Б.Лавренева. Режиссер И.Д.Калугин, художник Л.А.Никитин; постановка театра "Свирьлага" (Лодейное поле), 1932 г.

33. "Малиновое варенье" А.Н.Афиногенова. Режиссер И.Д.Калугин, художник Л.А.Никитин; постановка театра "Свирьлага" (Лодейное поле), 1932 г.

34. "Скупой" Мольера. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин, композитор С.А.Кондратьев; постановка Московского гос. драматического театра; премьера 14.5.1935 г.

35. "Далекое" А.Н.Афиногенова. Режиссер В.С.Смышляев, художник Л.А.Никитин, композитор С.А.Кондратьев; постановка Московского гос. драматического театра; премьера 30.1.1936 г.

36. "Слава" В.М.Гусева. Режиссер Э.Б.Краснянский, художник Л.А.Никитин, композитор В.Оранский; постановка Первого рабочего театра (Москва); премьера 1.10.1936 г.

37. "Дубровский" по А.С.Пушкину. Режиссер П.Молчанов, художник Л.А.Никитин, композитор М.Краев; постановка 2-го Гос. Белорусского театра (Витебск); премьера весной 1936 г.

38. "Банкир" А.Корнейчука. Режиссер В.Дарвишев, художник Л.А.Никитин; постановка 2-го Гос. Белорусского театра в Витебске; премьера 2.6.1936 г. (Гомель).

39. "Фома Гордеев", инсценировка А.Желябужского по М.Горькому. Режиссер Э.Б.Краснянский, художник Л.А.Никитин, композитор В.Давидович; постановка театра им. Н.Баумана (Москва); премьера 23.3.1938 г.

40. Вторая программа спектаклей Шахтерского ансамбля песни и пляски. Режиссер В.Бальшин, музыкальные руководители З.Дунаевский и С.Германов, художник Л.А.Никитин. Премьера в декабре 1938 г. в Донбассе.

II. Каталог сохранившихся живописных и графических работ Л.А.Никитина

Принятые сокращения: акв. - акварель, б. - бумага, кар.- карандаш, м. - масло, х. - холст, цв. - цветной(ая), чер. - чернила; ГМБ - Государственный музей Белоруссии (Минск), ГЦТМ - Государственный центральный театральный музей им. А.А.Бахрушина (Москва), IМЭФ АНБ - Институт искусства, этнографии и фольклора Академии Наук Белоруссии (Минск), "Мемориал" - Музей Общества "Мемориал" (Москва), РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства (Москва), ЦГАМЛИ - Центральный государственный архив-музей литературы и искусства Белоруссии (Минск); размеры указаны в сантиметрах.

Живопись

1. Портрет скульптора А.С.Бессмертного. 1918, м., х., 54х53.

2. Портрет Н.А.Никитиной. 1918, м., х., 72х50.

3. Натурщица (не закончено). 1922 (?), м., х., 44х58.

4. Березовая роща. Копаново. 1924, м., х., 54х46.

5. Сад. 1925, м.,х., 53х44.

6. На вырубке. 1925, м., х., 57х48.

7. Днепр у Канева. 1928, м., х., 40х49.

8. Протока на Днепре. 1928, м., х., 35х42. (Собрание "Мемориала").

9. Просека. 1929, м., х., 31х42.

10. В полях. 1929, м., х., 29х31.

11. "Дорога никуда". 1929, м., х., 31х43.

12. Вечерняя опушка. 1929, м., х., 27х37.

13. Портрет В.Р.Никитиной. 1929, м., х., 58х48.

14. Портрет И.В.Покровской. 1929, м., х., 50х45 (Собрание "Мемориала").

15. Автопортрет. 1935, м., х., 60х46.

16. Портрет В.Р.Никитиной в розовом. 1935, м., х., 67х52.

17. Портрет В.В.Ланг. 1935, м., х., 67х53.

18. Портрет А.Л.Никитина (сына). 1939, м., х., 68х54.

Графика

1910-1913

1. Автошарж. Б., черные чер., 17,5х11,0. Надпись: "Вот таким вы делаете меня"; подпись: "А.Никитин".

2. Гитарист. Б., акв., 22,0х16,0. Подпись: "А.Никитин".

3. Стряпуха. Б., акв., 22,0х16,0. Подпись: "А.Никитин".

4. Трактирщик. Б., акв., 22,0х16,0. Подпись: "А.Никитин".

5. Лягушка и стрекоза возле чернильницы с пером. Б., акв., 22,0х16,0. Подпись: "А.Никитин".

1914

6. Черновой вариант титульного листа гимназического сочинения. Изображение пашущего крестьянина. Б., кар., чер., 22,2х18,0. Текст: "Языческие и суеверные представления крестьян (по рассказу "Бежин луг" Тургенева)"; надпись: "обрабатывали землю".

7. Черновые эскизы рисунков к гимназическому сочинению. Б., чер., 17,7х22,0; надписи: "наши предки пахали землю...", "...поклонялись идолам...", "над язычеством восторжествовало христианство".

8. Домовой. Водяной. Леший. 1-й вариант рисунков к гимназическому сочинению. Б., чер.,

17,6х22,0; надписи: "Домовой", "Водяной", "Леший".

9. Леший. Водяной. Домовой. Беловой эскиз 2-го варианта рисунков к гимназическому сочинению. Б., чер., 17,6х22,0; надписи: "Леший", "Водяной", "Домовой".

10. Титульный лист гимназического сочинения "Языческие и суеверные представления крестьян (по рассказу "Бежин луг" Тургенева)". Б., чер., кар., 22,0х17,7.

11. Землепашец. Рисунок к сочинению. Б., чер., 17,8х11,0; надпись: "I", "Пахали землю (стр.3. строка 2)"; подпись: "Л.Никитин".

12. Поклонение идолам. Рисунок к сочинению. Б., чер., 17,7х11,0; надпись: "II", "Поклонялись идолам (стр.3. строка 15)"; подпись: "Л.Никитин".

13. Водружение креста. Рисунок к сочинению. Б., чер., 17,6х11,6; надпись: "III", "Над язычеством восторжествовало христианство (стр.4, строка 5-7)"; подпись: "Л.Никитин".

14. Домовой. Рисунок к сочинению. Б., чер., 17,6х11,0; надпись: "IV", "Домовой (сердится)(стр.6, строка 14)"; подпись: "Л.Никитин".

15. Леший. Рисунок к сочинению. Б., чер., 17,8х11,0; надпись: "V", "Леший (стр.7, строка 14)"; подпись: "Л.Никитин".

16. Водяной. Рисунок к сочинению. Б., чер., 17,5х11,0; надпись: "VI", "Водяной (стр.8, строка 11)"; подпись: "Л.Никитин".

17. Рисунок иконы Богоматери с горящей лампадой. Б., акв., 24,7х18,6; подпись: "Ник. 12 марта 1914 г."

1915

18. Рисунок кисти руки. Б., кар., 20,0х28,5.

19. Эскиз обнаженной натурщицы. Б., кар., 20,5х28,5.

20. Рисунок гипсовой маски Паганини. Б., кар., 29,0х20,4; подпись: "Nik".

21. Автошарж. Б., тушь, 11,2х7,3; подпись: "Nik".

22. Портрет неизвестного с закрытыми глазами. Б., угольный кар., 28,5х20,5; надпись: "5-го Сентября 1915 года".

23. Портрет М.Я.Шика с папиросой. Б., угольный кар., 23,5х13,5. Надпись: "4-го ноября 1915 года. Москва".

24. Набросок полуобнаженной. Б., кар., 23,5х13,5.

1916

25. Голова Мефистофеля. Б., пастель, 23,5х13,5.

26. Голова курящего папиросу Мефистофеля в красном капюшоне. Эскиз для папиросной коробки. Б., акв., 23,5х13,5; подпись: "Nik".

27. Портрет А.С.Бессмертного. Б., кар., акв., 23,5х13,5; подпись: "Nik 1916".

28. Наброски мужских голов. Верхняя справа - портрет А.С.Бессмертного; левая снизу - А.Топоркова. Б., кар., 23,5х13,5.

29. Радуга. Б., гуашь, 26,5х35,0; надпись: "Радуга"; подпись: "Nik".

1917

30. Титульный лист эскизного альбома с фотографией Л.А.Никитина в форме прапорщика. Б., чер., 18,5х24,5. Надпись: "Леонид Никитин. 1917 г. Д. Армия. Пл.Тж.Б. 2".

31. Портрет неизвестного в форме. Б., кар., 24,5х18,5; подпись: "23го апреля 1917 г. Л.Никитин".

32. Портрет неизвестного с трубкой. Б., кар., 24,5х18,5; подпись: "26го апреля 1917 года. Ружоны. Л.Никитин".

33. Портрет неизвестного. Б., кар., 24,5х18,5; подпись: "Спуньяны, 21 мая 1917 г. Л.Никитин".

34. Портрет скрипача З.М.Мазеля. Б., кар., 25,0х18,5; подпись: "Л.Никитин. Москва, 31го октября 1917 г."

35. Портрет скрипача З.М.Мазеля (играющего). Б., кар., 24,5х18,5; подпись: "Л.Никитин. Москва, 31го октября 1917 г."

36. Женщина, снимающая ботик (эскиз к плакату для студии А.С.Бессмертного "Войдя, снимите обувь!"). Б., кар., 24,5х18,5; подпись: "Л.Н."

37. Два рисунка фигуры А.С.Бессмертного, опирающегося на палку (эскизы к плакату для его студии "Войдя, снимите обувь!"). Б., кар., 18,5х24,7; подпись: "Л.Н."

1918

38. Эскиз к эстрадной программе "Бор-концерт" (с портретом А.С.Бессмертного). Б., тушь, 16,5х17,0; надпись: "Бор-концерт"; подпись: "Л.Н."

39. Портрет Мирослава (Франца, Ференца) Яроши. Б., кар., 24,7х18,5.

40. Пробный эскиз издательской марки "Сороконожка". Б., тушь, бронза по трафарету, 21,5х13,3.

41. Портрет В.Р.Никитиной за пианино. Б., акв., кар., 25,0х20,0.

42. Портрет В.Р.Никитиной. Б., цв.кар., 33,5х26,0; подпись: "Л.Никитин, XII-1918".

1920

43. "Мексиканец". Эскиз декорации 1-го действия. Серый полукартон, акв., гуашь, 21,0х29,5. (ГЦТМ, декорационный отдел, В XVI в/7, N 93998).

44. "Мексиканец". Эскиз декорации 1-го действия. Серый полукартон, гуашь, 11,3х19,4. (ГЦТМ, декорационный отдел, B XVI в/7, № 93997).

45. "Мексиканец". Эскиз декорации 1-го действия. Б., гуашь, 15,0х23,6. (Музей МХАТ, фотофонд В.С.Смышляева, оп. 2, л. 8).

46. "Мексиканец". Два эскиза костюма Риверы. Серый полукартон, гуашь, 19,8х10,0; надпись: "29.11.1920 г. Принять оба. Режиссер Вал. Смышляев". (РГАЛИ, ф. 1923, оп.2, ед.х. 1616, л. 5).

47. "Мексиканец". Эскиз декорации 2-го действия. Б., кар., акв., 12,0х17,8. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 770, л. 9).

48. "Мексиканец". Эскиз декорации 2-го действия. Б., кар., 16,5х22,2. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 770, л. 5об).

49. "Мексиканец". Эскиз декорации 2-го действия. Б., тушь, акв., цв. тушь, 30,5х25,0; подпись: "Л.Н.". (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 2744, л. 4).

50. "Мексиканец". Эскиз декорации 2-го действия. Б., тушь, акв., цв. тушь, 30,5х25,0; надпись: "Мексиканец. По Джеку Лондону. II действие. Боксерская контора Бр.Келли." (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 2744, л. 3).

51. "Мексиканец". Эскиз декорации 2-го действия. Б., тушь, цв.тушь, 27,0х18,5; надпись: "1920 г. "Мексиканец" по Дж. Лондону. II-е действие"; подпись: "Л.Н." (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 2744, л. 2).

52. "Мексиканец". Эскиз правой кулисы для 2-го действия. Б., тушь, акв., 26,0х13,0; надпись: "Эскиз плаката. "Мексиканец" Дж. Лондона, 2-е действо. Правая кулиса. NB. Рельефные плоскости."; подпись: "Л.Н." (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 2744, л. 1).

53. "Мексиканец". Эскиз декораций 2-го действия. Б., кар., акв., 17,5х24,3 (вместе с С.М.Эйзенштейном?). (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 770, л. 7).

54. "Мексиканец". Эскиз декораций 2-го действия. Б., кар., акв., 11,2х17,8. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 770, л. 8-а).

55. "Мексиканец". Эскиз декораций 3-го действия. Б., кар., акв., 15,0х26,5. (ГЦТМ, декорационный отдел, B XVI в/7, N 100.007).

56. "Мексиканец". Эскиз декораций 3-го действия. Б., кар., акв., 16,4х25,9. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 770, л. 1).

1921

57. "Мексиканец". Эскиз декораций 1-го действия. Б., кар., акв., 8,5х14,5. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 770, л. 12).

58. "Мексиканец". Эскиз афиши спектакля. Б., гуашь, акв., тушь, 43,0х29,0; подпись: "Л.Н." (ГЦТМ, декорационный отдел, B XV в/2, N 100.001).

59. "Лена". Эскиз задника (реалистический) для 4-го действия. Б., кар., акв., 17,0х22,4. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 785, л. 4).

60. "Лена". Эскиз задника (трансформированный) для 4-го действия. Б., кар., акв., 17,8х22,0. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 785, л. 2).

61. "Лена". Эскиз задника (формалистический) для 4-го действия. Б., перо, акв., 19,6х23,0. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, е.х. 785, л. 1).

62. "Лена". Эскиз задника (формалистический) для 4-го действия. Черная б., белила, тушь, кар., 15,0х21,0. (РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед.х. 785, л. 3).

63. "Зори Пролеткульта". Эскиз афиши-плаката. Б., кар., гуашь. 22,0х56,0.

1922

64. "Гибель Марса". Декорация 1-го акта. Б., тушь, акв., черн., 25,0х34,0; надпись: "1922. Труба для

I-го акта."; подпись: "ЛН" (ГЦТМ, декорационный отдел, B XVI в/7, № 93999).

65. Эскиз обложки 1-го выпуска "Библиотеки таинственных приключений": "Черные мумии". Б., тушь, гуашь, 19,7х14,3.

66. Эскиз обложки книги И.Кан "Социалистическое производство"., Б., тушь, гуашь, 17,7х12,5.

1923

67. Эскиз иллюстрации к стихотворению П.А.Аренского "Тишина". Б., тушь, акв., 18,0х21,7.

68. "Женщина из Руана" (?). Эскиз костюма танцовщицы. Б., тушь, акв., 20,3х16,0.

69. "Женщина из Руана" (?). Эскиз костюма прусского офицера. Б., тушь, акв., гуашь, 19,6х12,5.

1924

70. "Царь Максимилиан". Эскиз костюма Рыцаря-волота (фотокопия).

71. "Царь Максимилиан". Рисунок сцены 2-го действия. Б., тушь, кар., 18,0х21,0; подпись: "ЛНикт." (РГАЛИ, ф. 2740, оп. 1, ед.х. 45, л. 65). (Воспроизведен: "Известия", № 288 от 17.12.1924 г.).

72. "Когда проснется спящий". Эскиз костюма мудреца. Б., тушь, цв.тушь, 27,0х17,8; надпись: "Мудрец - Молчанов".

1925

73. "Апраметная". Черновой эскиз костюма персонажа с плетью. Б., кар., 22,2х18,0.

74. "Апраметная". Черновой эскиз костюма персонажа в ботфортах. Б., цв. кар., 22,2х18,0.

75. "Апраметная". Черновые эскизы костюмов "нечистиков" (пляшущих). Б., кар., 21,6х26,0.

76. "Апраметная". Черновые костюмы "нечистиков". Б., кар., 21,6х25,4.

77. "Апраметная". Черновой эскиз "розовой" ведьмы. Б., кар., 21,8х11,8; надписи: "розов.", "Станюта".

78. "Апраметная". Черновой эскиз "зеленой" ведьмы. Б., кар., 22,2х14,9; надписи: "Черноземова", "прусская зеленая".

79. "Апраметная". Черновой эскиз "зеленой" ведьмы. Б., кар., 21,7х14,0; надписи: "Шинко", "зеленая".

80. "Апраметная". черновой эскиз "желтой" ведьмы. Б., кар.,

21,7х15,0; надписи: "Стельмах", "желтая".

81. "Апраметная". Черновой эскиз "фиолетовой" ведьмы. Б., кар., 21,7х12,7; надписи: "Василевская", "фиолетовая".

82. "Апраметная". Черновой эскиз "рыжей" ведьмы. Б., кар., цв. кар., 21,8х17,7; надписи: "Кошельникова", "рыжая" (зачеркнуто: "коричневая").

83. "Апраметная". Беловой эскиз костюма ведьмы для Р.Н.Кошельниковой. Б., тушь, акв., 21,0х16,8; надписи: "Кошельникова"; подпись: "ЛНикт."

84. "Апраметная". Черновой эскиз "серой" ведьмы. Б., кар., цв. кар., 21,7х14,0; надписи: "серая", "Борисевич".

85. "Апраметная". Эскиз костюма ведьмы для О.Борисевич. Б., тушь, акв., 21,3х14,0; надпись: "Борисевич"; подпись: "ЛНикт."

86. "Апраметная". Черновой эскиз Цмока-ведьмака. Б., кар., 22,2х14,7.

87. "Апраметная". Эскиз костюма Цмока-ведьмака для Н.Мицкевича. Б., тушь, акв., 25,6х17,0; надписи: "Мiцкевiч"; подпись: "ЛНикт."

88. "Апраметная". Эскиз костюма Аленки (забракован). Б., тушь, цв. тушь, гуашь, серебро.

89. "Бдительный страж". Эскиз костюма служанки. Б., тушь, акв., гуашь, 25,0х16,5; подпись: "ЛНикт."

90. "Сон в летнюю ночь". Черновой эскиз костюма ремесленника (Основа ?). Б., кар., 21,2х12,3.

91. Сон в летнюю ночь". Черновые эскизы ослиной головы для Основы и собачки Месяца. Б., кар., 21,4х21,4.

92. "Сон в летнюю ночь". Черновой эскиз маски Льва. Б., кар., 14,0х10,8.

20-е гг. (первая половина)

93. Эскиз обложки книги "Черная собака". Б., кар., 19,8х14,5.

94. Эскиз костюма танцовщицы с букетом. Б., кар., 22,0х20,0.

95. Эскиз костюма танцовщицы. Б., кар., 22,0х17,0. (Собрание "Мемориала").

96. Эскиз костюма негра для эстрады. Б., кар., 22,0х12,5.

97. Портрет В.С.Смышляева (роль Чарли в "Потопе" Бергера?). Б., кар., 25,0х17,8.

98. Портрет М.А.Чехова ( в роли?). Б., кар., 26,0х18,5. (РГАЛИ, ф. 2540, оп. 1, ед.х. 543, л. 1).

1926

99. Портрет С.Есенина (обложка программы Есенинского вечера 4.1.26 г. во 2-м МХАТ). Б., синие чер., трафарет, пульверизатор, 26,5х17,5.

100. "Эрос и Психея". Черновой эскиз костюма Психеи для 2-й картины. Б., тушь, акв., 21,7х12,0.

101. "Эрос и Психея". Эскиз костюма Психеи для 2-й картины. Б., тушь, акв., 26,0х17,0; надписи: "Психея - II карт.", "Станюта"; подписи: "ЛНикт.", "Б.Афонин".

102. "Эрос и Психея". Эскиз костюма Психеи для 3-й картины. Б., тушь, цв. тушь, акв., 26,0х17,4; надписи: "Психея и 8 монахинь - III картина", "Станюта"; подписи: "ЛНикт.", "Б.Афонин". (ГМБ, н/в 8123).

103. "Эрос и Психея". Эскиз костюма Психеи для 4-й картины. Б., тушь, цв. тушь, акв., 26,0х17,5;

надписи: "Психея - IV карт.", "Станюта"; подписи: "ЛНикт.", "Б.Афонин". (ГМБ, н/в 8123).

104. "Орестея". Эскиз декораций 1-го акта. Дворец Агамемнона. (1-й вариант). Б., тушь, цв. тушь, акв., 22,5х34,5; надписи: "Орестейя", "N 1", "I акт. Дворец Агамемнона"; подписи: "ЛНикт.", "Вал.Смышляев". (Музей МХАТ, фотофонд В.С.Смышляева, оп. 3, л. 66).

105. "Орестея". Эскиз декораций 2-го акта. Дворец Агамемнона. (1-й вариант, черновой). Б., цв. тушь, 22,5х34,5; надписи: "Орестейя", "N 3", "II акт. Дворец Агамемнона"; подписи: "ЛНикт.", "Вал.Смышляев". (Музей МХАТ, фотофонд В.С.Смышляева, оп. 3, л. 67).

106. "Орестея". Эскиз декораций 3-го акта. Храм Афины. (1-й вариант). Б., тушь, цв. тушь, 22,5х34,5; надписи: "Орестейя", "N 5", "III акт. Храм Афины"; подписи: "ЛНикт.", "Вал. Смышляев". (Музей МХАТ, фотофонд В.С.Смышляева, оп. 3, л. 68).

107. "Орестея". Эскиз декораций 1-го акта. Дворец Агамемнона. (2-й вариант). Б., тушь, акв., 21,8х34,4; надписи: "Орестейя", "N 1", "I акт. Дворец Агамемнона"; подписи: ЛНикт.", "Вал.Смышляев". (ГЦТМ, декорационный отдел, B XV в/2, N 89274).

108. Орестея". Эскиз декораций 2-го акта. Дворец Агамемнона. (2-й вариант). Б., тушь, цв. тушь, 21,5х29,7; надписи: "Орестейя", "II акт. Дворец Агамемнона"; подписи:

"ЛНикт.", "Вал. Смышляев. 8 сент. 1926 г." (ГЦТМ, декорационный отдел, B XV в/2, N 89022/1).

109. "Орестея". Эскиз декораций 2-го акта. Холм Агамемнона. Б., тушь, акв., 22,0х35,0; надписи: "Орестейя", "№ 2", "II акт. Холм Агамемнона"; подписи: "ЛНикт.", "Вал.Смыш-

ляев". (ГЦТМ, декорационный отдел, B XV в/2, № 89022/2).

110. "Орестея". Эскиз костюма Агамемнона. Б., тушь, цв. тушь, кар., 26,5х18,0.

111. "Орестея". Эскиз костюма Ореста. Б., тушь, цв. тушь, 26,5х18,0.

112. "Орестея". Эскиз костюма Клитемнестры. Б., тушь, цв. тушь, кар., 26,5х18,0.

113. "Орестея". Эскиз костюма плакальщицы. Б., тушь, акв., серебро, 26,5х17,5; надписи: "Вал.Смышляев (изменить кайму на серебряную)"; подпись: "ЛНикт." (ГЦТМ, декорационный отдел, B XV в/2, N 89127).

114. Эскиз мужского костюма для неизвестной постановки. Б., тушь, цв. тушь, акв., 25,5х17,0.

1927

115. "Бабеф". Эскиз костюма Жермена. Б., акв., кар., 27,0х18,0; надпись: "Жермен"; подпись: "ЛНикт."

116. Эскиз костюма персонажа неизвестной пьесы. Б., акв., кар., 27,0х17,6; надпись: "Смирнов Колька"; подпись: "ЛНикт."

1928

117. Шарж на И.В.Покровскую за роялем. Б., тушь, перо, цв. тушь, 18,2х27,0; подпись: "Л.Н."

118. "Жизнь приказывает". Черновой эскиз костюма Вани Костина. Б., кар., 34,0х21,2.

119. "Жизнь приказывает". Черновой эскиз костюма Марии Ломовой. Б., кар., 34,0х21,2.

120. "Жизнь приказывает". Эскиз костюма Вани Костина. Б., кар., тушь, белила, 23,7х17,8; подпись: "ЛНикт."

121. "Жизнь приказывает". Эскиз костюма Даши Русаковой. Б., тушь, 24,0х16,0; подпись: "ЛНикт."

122. "Жизнь приказывает". Эскиз 2-го действия II картины.

Б., тушь, 19,3х26,8; подпись: "ЛНикт."

123. "Жизнь приказывает". Эскиз 2-го действия III картины.

Б., тушь, белила, 19,0х26,8; подпись: "ЛНикт."

124. "Жизнь приказывает". Эскиз 3-го действия IV картины.

Б., тушь, белила, 17,8х24,0; подпись: "ЛНикт."

125. Эскиз костюма фараона (из серии "Древнеегипетский танец"). Б., кар., 25,3х16,0.

1931

126. "Вор". Эскиз декораций 1-го действия. Эскиз декораций 2-го действия. Б., кар., 31,2х22,0.

127. "Вор". Эскиз декораций 3-го действия. Эскиз декораций 4-го действия. Б., кар., 32,0х21,5.

128. "Вор". Эскизы костюмов Орнано для 1-го, 2-го и 4-го действий. Б., кар., 18,8х21,8; надписи: "Орнано (актер Гирликов)", "I д.", "зелен. и коричн. клеенка", "клеенка", "II д.", "зелен.", "IV д.", "черн.", "бел.полос."

129. "Вор". Незавершенный эскиз костюма Орнано для 4-го действия. Б., кар., тушь, гуашь, 25,0х17,0.

130. "Вор". Эскиз костюма Норис для 1-го действия. Б., кар., 21,7х16,0; надписи: "Норис, I д. (актриса Леонтович)", "горностай", "светло-зелен."

131. "Вор". Эскиз костюма Норис для 2-го действия. Б., кар., 21,7х16,0; надписи: "Норис, II д.", "красн."

132. "Вор". Эскиз костюма Норис для 4-го действия. Б., кар., 21,6х16,0; надписи: "Норис, IV д. (актр. Леонтович)", "электрик".

133. "Вор". Эскиз костюма Пии. Б., кар., 21,8х15,9; надписи: "Пия (актриса Прельберг)", "син. с желт. пугов", "ленты петлями, син. бязь".

134. "Вор". Эскиз костюма тюремного надзирателя. Б., кар., 21,8х16,0; надписи: "Тюремный надзиратель - актер Стулов", "син. с желт. кант."

135. "Вор". Эскиз костюма капеллана. Б., кар., 21,1х16,2; надписи: "Капеллан (актер Попов)", "черн.", "черн.", "белые пуговицы".

136. "Вор". Эскиз костюма тюремного доктора. Б., кар., 21,8х16,0; надписи: "Доктор - актер Михеев", "белая бязь".

137. "Вор". Эскиз костюма председателя суда. Б., кар., 21,7х12,7; надписи: "Председатель суда (актер Бецкий)", "черн.", "черн.сатин", "бел. жабо".

138. "Вор". Эскиз костюма секретаря суда. Б., кар., 21,5х16,2; надписи: "Секретарь суда", "черн. с желт. кантом".

139. "Вор". Эскиз костюма прокурора. Б., кар., 21,7х16,0; надписи: "Прокурор (артист Михеев)", черн. с желт. кантом".

140. "Вор". Эскиз костюма защитника. Б., кар., 21,8х15,6; надписи: "Защитник (актер Шапоровский)", "бел. грудь крахм.", "черн. сатин", "бел. бязь".

141. "Вор". Эскиз костюма карабинеров. Б., кар., 21,9х15,8; надписи: "Карабинеры 2", "черн. клеенка, козырьки".

1934-1935

142. Берег Волги на окраине гор. Калинина. Б., кар., цв. кар., 21,0х30,0.

143. Калинин. Затьмачье. Б., кар., 21,0х29,7.

144. Калинин, р.Тьмака. Б., кар., 30,0х21,3.

145. Портрет В.Р.Никитиной. Б., угольный кар. (фотография).

146. Портрет сына. Б., сангина, 21,0х30,0; надпись: "Андрейка на животике. 18.11.35 г."; подпись: "Л.Н."

1936

147. Портрет сына. Б., сангина, 21,0х28,0; подпись: "Л.Н. 4.1.36 г."

148. Портрет сына. Б., сангина, 28,5х20,5; подпись: "Л.Н. 12.1.36 г."

149. Портрет сына. Б., сангина, 28,0х20,5; подпись: "Л.Н. 23.1.36 г."

150. Портрет сына. Б., сангина, 28,5х17,0; подпись: "Л.Н. 1.2.36".

151. Портрет сына. Б., сангина, 24,5х17,0; надпись: "дорогой бабушке Маше от Андрейки"; подпись: "Л.Н. 1.2.36". (Собрание "Мемориала").

152. Портрет жены с сыном. Б., сангина, 29,4х21,5; подпись: "Л.Н. 2.2.36".

153. Портрет сына. Б., сангина, 30,0х21,3; подпись: "Л.Н. 28.2.36".

154. Портрет сына. Б., сангина, 28,5х20,5; надпись: "Милой бабушке Мусиньке от Андрейки"; подпись: "Л.Н. 14.3.36".

155. Портрет сына в нагруднике. Б., сангина, 21,0х28,0; подпись: "Л.Н. 4.4.36".

156. Зарисовки сына (первые шаги). Б., кар., 13,2х24,2.

1938

157-167. Иллюстрации к стихотворению Ю.Р.Ланга "Звериный кооператив". Б., кар., тушь, 21,8х17,5.

1939

168. Эскиз игрушки "Заяц на эксцентрике". Б., кар., 11,5х19,2; надпись: "Заяц на эксцентрике"; подпись: "Л.Н. 1939".

169. Эскиз игрушки "Дед Мороз". Б., кар., гуашь, 27,0х20,2; подпись: "Л.Н. 1939".

1940

170. Эскиз игрушки "Мишка". Б., кар., акв., 27,0х20,5; подпись: "Л.Н. 1940".

171. Эскиз игрушки "Слон". Б., кар., гуашь, 20,0х27,0; надпись: "шагающий слон полумягкий"; подпись: "Л.Н. 1940".

172. Эскиз игрушки "Верблюд". Б., кар., гуашь, 20,2х30,2; надпись: "шагающий верблюд"; подпись: "Л.Н. 1940".

Рисунки, известные по публикациям

173-174. Два рисунка лягушки (воспроизведены в журнале "Сороконожка", М., 1918, № 1, с. 5 и 7).

175-176. Эскизы знамен Союза металлистов и Союза текстильщиков (воспроизведены в журнале "Горн", кн.2 (7), М., 1922, цветные вклейки между с. 158 и 159, подпись: "ЛН").

177. Рисунок сценической установки для "Паяцев" (воспроизведен в журнале "Зрелища", 1923, № 35, с. 6 (подпись: "Л.Н.").

178-181. "Дубровский". Эскизы костюмов Маши, Владимира Дубровского, Троекурова и Архипа (воспроизведены в газете "Лiтаратура i мастацтва", Витебск, № 16, 26.3.1937 г.).

Работы, известные по фотографиям

182. Портрет В.Р.Никитиной. Сер. 20-х гг., х., м.

183. Портрет В.Р.Никитиной. 1934-1935 гг. Б., уг. кар.

184. Макет сценической конструкции к "Черевичкам" П.И.Чайковского. 1928.

Выявленные публикации Л.А.Никитина

1. Два знамени, исполненные в Мастерских ИЗО Московского Пролеткульта для профессиональных союзов. "Горн", кн. 2 (7), М., 1922, с. 158-159.

2. Идеографический изобразительный метод в японской живописи. "Восточные сборники", вып. 1, М., 1924, с. 206-223.

3. Древний Египет в современной проблеме духовного возрождения. "Пробуждение", Детройт, США, N 2, май 1927, с. 14-25. (перепечатано с сокращениями в: "Наука и религия", 1993, N 10, с. 42-43).

4. О русском пейзаже в связи с проблемой творчества. "Пробуждение", Детройт, США, N6, июнь 1928, с. 21-29.

5. Пирамиды. Стихотворение. "Пробуждение", Детройт, США, N 8, июнь 1929, с. 14.

6. Конспект беседы при осмотре Щукинского музея. В кн.: "Панорама искусств", вып. 12, М., 1989, с. 259-261.

Выявленные рукописи Л.А.Никитина

1. Эволюция архитектурных стилей. [РГАЛИ, ф. 611, оп. 1, ед.х. 124]

2. Антиномии в творчестве Врубеля. Тезисы доклада. [РГАЛИ, ф. 941, оп. 3, ед.х. 149, л. 17]

3. Производственный характер коллективного творчества. [РГАЛИ, ф. 1230, оп. 1, ед.х. 455]

4. Конспект лекций по истории изобразительных искусств. [РГАЛИ, ф. 1230, оп. 1, ед.х. 1396]