Я — Мария Михайловна Страханюк (девичья фамилия Нич), родилась в 1922 году в селе Великий Полюхив, Глинянского района, Львовской области в крестьянской семье. Отец Михаиле Нич — сичевой стрелец (в 1918 году воевал за Украинскую державу, при польской оккупации — член ОУН). Мама была арестована польской властью, две недели была в заключении. Если бы ее продержали еще несколько дней, я бы родилась не дома, а в тюрьме.

Нас, четверых детей, семья воспитывала в патриотическом духе. Отец читал нам, детям, газету «Народное дело» про судебный процесс над членами ОУН Биласом и Данилишиным. Нас очень волновала судьба этих патриотов, я даже плакала, слушая.

Четыре класса окончила в родном селе в польской школе, так как украинской не было. Польский язык я не любила и не воспринимала. «Пеньондзи» (гроши) я упорно произносила как «пшеньонзи», хотя меня пытались поправлять.

Потом училась в частной украинской школе имени Б. Гринченко. Отец — патриот и порядочный человек — должен был оплачивать мое обучение, хотя от этого страдала материально семья. Будто на небе оказывалась, когда мы пели молитву: «Боже, выслушай желанья, Боже, цепи с нас сними, сделай вольной Украину...» Клеточки моего тела наполнялись любовью к Богу и верой в справедливость. Но иногда мучила навязчивая мысль: как много украинских детей так искренне и сердечно просят, молят у Бога воли и лучшей доли для нашей матери-Украины, а воли нет. Мы продолжали молиться и верили в Божью ласку. Семья и родная школа привили мне патриотизм и веру, которые укрепляли мой дух в трудные минуты моей жизни.

Дальше — три года учебы в госгимназии Львова, где раньше учился Р. Шухевич — главный командир УПА, а преподавателями были Тусовский — организатор «Пласта», Тершакивец и другие известные люди, которые все делали для воспитания патриотов. Тут закалялся и мой патриотический дух.

Ходила я в школу мимо тюрьмы на улице Лонцкого (теперь улица С. Бандеры) и не раз видела, как за решетками кто-то висел, выглядывая на улицу. Для меня эти люди были святыми мучениками. Мне уже тогда хотелось пойти по следам их борьбы. Так оно и случилось. Подошла ко мне Надя Савчак, родом из Глинян, поговорила, рассказала про нашу борьбу, после чего я стала сочувствующей, а потом и членом ОУН. Надя погибла во время прохода с краевым проводом «по связи». Мой псевдоним был Круча, позднее — Арияда.

Осенью 1941 года я вместе с группой девчат дала присягу члена ОУН на символической могиле Биласа и Данилишина. Ночь. Не видно ни лиц, ни силуэтов. В глубокой тишине звучит присяга, и наши твердые, решительные голоса повторяют эти слова. Казалось, каждая клеточка моего тела присягает на верность Украине. Декалог, который мы знали на память, подсказывал, как поступать в борьбе за Украинскую державу.

С приходом в 1944 году Советов заработала полевая разведка. Жатва. Люди трудятся на поле, а мы выполняем подпольную работу, соблюдая конспирацию. Под моим контролем Глинянский, Краснянский и Перемышлянский районы. Моим проводником в женской сети была Христина под псевдонимом Львовянка. Переходила я в крестьянской одежде. Мне пока еще везло, а мои друзья падали убитыми, замученными, попадали в неволю. Охота на нас была, как на зверей. У меня родилось особое чувство тоски и тревоги. В таких случаях люди говорят, что это плохое предчувствие, и советуют выйти из отряда и идти домой.

В тот же день энкавэдисты приходили за мной. Не застав меня дома, приказали маме копать себе яму. Поставили ее под дула, стреляли над ее головой, имитируя расстрел. Один из них сказал: «Зачем вам старуха? Мы ее возьмем когда надо». И маму оставили в покое.

Пряталась у людей в родном селе Великом Полюхове. Будят — облава. Незаметно перехожу с места на место, а то кто-нибудь может указать, где я нахожусь. На могиле, за селом, трещит пулемет. А моя соседка целует землю, просит: «Боже, спаси его». Сердцем почуяла, что стреляют в ее брата, повстанца Пастернака. Напрасно. Привезли его, мертвого, на возу, скинули возле сельсовета. Вместе с женщинами иду и я к нему. Женщины обступили мертвое тело, израненное штыками, плачут. Увезли его в морг. Его сестра молча стоит около убитого и не шевельнется. Я наломала цветов бузины и обложила ими изуродованное тело красивого и бравого парубка из нашего села.

Проходили убийства, аресты, кто сам стрелялся, чтобы не попасть в руки врага. А какой конец ждал меня? Женщина, у которой я остановилась, обрадовала: «Коли все еще жива, то это Божья ласка».

В 1946 году, уже после того, как меня засудили, моих родителей вывезли в Казахстан, но дома остались две сестры и брат. Сестра Алена рассказала, что брат Богдан стремился вступить в УПА, но в то время туда уже не принимали. Он стал прятаться.

Друг Богдана, Степан, по-уличному Петлюра (потому что его отец служил в войске С. Петлюры), позднее рассказал, что как-то Богдан позвал его на кладбище, сказав: «Подыщем место, где будут нас хоронить, потому что ты болен туберкулезом, а меня убьют большевики».

Вскоре так и случилось. В селе стоял гарнизон. Как-то в воскресенье, когда Богдан был в своей хате, сосед пошел в церковь, но дорогой завернул во двор, где стоял гарнизон. Тут же группа карателей из гар-

низона наскочила на нашу хату и захватила брата. Связали ему руки и повели по селу. Тут брат кинулся бежать, но его скосили пулеметной очередью. Богдану тогда шел 16-й год...

Убитого повезли на возу, а людям похвалялись, что убили бандита. Довезли до Глинян и там закопали на еврейском кладбище. Через день сестра Алена искала его могилу и наткнулась на свежее захоронение. Женщина, которая неподалеку пасла корову, сказала сестре, что позавчера тут похоронили совсем молодого беленького хлопца. Сестры Алена и Ирина пошли в Глиняны и до ночи прятались в пшенице, пока сбоку на трассе не стихло движение. Девчата добыли из земли тело и до рассвета несли его семь километров до Великого Полюхова. Тело положили на нашу ниву (тогда еще колхозов не было) и пришли, окровавленные, к перепуганным родственникам. Уже тогда, особенно ночами, начали во многих местах действовать засады на повстанцев. Богдана похоронили на нашем кладбище по нашим обычаям. А опричники из НКВД позднее говорили людям, что, мол, целая сотня бандеровцев брала труп из райцентра и хоронила его.

5 декабря 1945 года. В селе Кривичи спокойно, большевиков нет. Захожу в знакомую хату. И тут внезапно врываются энкавэдисты. Совсем не случайно: люди видели, как ехали они через село, когда женщина одна их остановила, и они быстро поехали к хате, где я находилась.

Позднее я сидела в окружении энкавэдистов, а сбоку — знакомый. Мне удалось незаметно всунуть за отворот его сапога «Воззвание к украинскому народу», которое я несла за отворотом своей обуви. Это воззвание стало бы важным обвинением на следствии и суде.

Глинянская КПЗ. Допросы. Мучили с вечера до утра. Кидали на пол и били по пяткам. Чем били, не знаю, но отдавалось даже в голове. Как-то потеряла сознание, вея мокрая,— видно, меня, потерявшую

сознание, обливали водой. Свидетелей не приводили, кроме одной девушки-односельчанки. Она ничего плохого про меня не сказала, а только сочувственно смотрела мне в глаза.

Львовская следственная тюрьма на улице Лонцкого. В камере застала пани Шухевич (маму главного командира УПА Тараса Чупринки), одну еврейку, обвиненную в членстве в какой-то политической организации, одну польку и еще несколько украинских девчат.

По делу пани Шухевич проходило еще семь человек, их дело вела Москва. Своей стойкостью, решительностью и терпением пани Шухевич подавала нам хороший пример.

Как-то поздно вечером забрали пани Шухевич на допрос. Повезли на машине, потому что ходить она уже не могла. Долго мы не спали: ждали ее возвращения. Привезли. Плачет старушка, а мы удивляемся — почему заплакала эта мужественная, интеллигентная женщина. Девушка Ирина Рибарш пододвинулась к ней и деликатно вступила в разговор. Пани Шухевич рассказала, что следователь-генерал бил ее по лицу, укорял, что своих сыновей она воспитала бандитами. «Ты говорила, будто мы убили твоего сына Юрия?»— «Да, это вы его убили». — «Нет. Это сделали немцы». Пани Шухевич сказала, что, когда нашла сына мертвым (июнь 1941 г.), немцев во Львове еще не было.

Нашу камеру незаконно наказали, и мы объявили голодовку как протест. Мы очень просили пани Шухевич не участвовать в нашей акции, но она голодала вместе с нами. Позднее мы узнали, что пани Шухевич умерла во Львовской пересыльной тюрьме.

Не знаю почему, но условия допросов во Львове для меня были более легкими, чем в Глинянах. За время допросов ко мне доставили трех свидетелей. Но напрасно, потому что ни один из них не подтвердил того, что хотелось услышать следствию.

Ночью забрали меня на очную ставку с соседом-односельчанином, с которым я училась в одной гимназии, но почему-то всегда воспринимала его негативно. На вопрос, какие между нами отношения, ответила, что никогда его не уважала и не скрывала от него этого. На вопрос, принадлежала ли я к ОУН, свидетель дал утвердительный ответ. Тогда спрашиваю его: «Откуда ты про это знаешь?» Он не ответил, потому что и сам был членом ОУН. Другой свидетель, Алена Цислинская, убедившись, что я ни в чем не призналась, страшно побледнела и твердо сказала: «Что хотите со мной делайте, а я больше говорить не буду».

Восемь раз возили меня в суд. Судил военный трибунал. На девятый раз свидетельницей была Дануся Маркевич из Глинян. Наговорила на меня то, что не нужно. А когда я спросила ее, точно ли было так, как она говорит, то она сказала: «Та дивчина была черная, кучерявая». Но я блондинка с длинными косами. Судья крикнул: «Мы вас вдвоем посадим!» И она снова заговорила непотребные речи. Я уже и не защищалась, потому что поняла, что это напрасный труд. Меня осудили на десять лет лагерей.

Привели нас, осужденных, в пересыльную тюрьму. Там я встретила родителей, сестер, друзей, знакомых. Они кричали и плакали. На них охрана наставила штыки, к ним рвались собаки.

Увидим ли еще свою Украину, вернемся ли на родную землю?

В вагонах поезда большинство из нас молчали. В дороге было много происшествий. Когда нас перевозили на барже по Енисею, нас пытались потопить какие-то злодеи с другой баржи, что плыла сбоку. В трюме набралось воды по щиколотки. Мы уже прощались с жизнью.

Так мы добрались до лагеря в Норильске. Узники говорили: «До Бога высоко, до царя далеко». Страшное бесправие, жестокий климат, тяжелые условия работы в каменных, глиняных карьерах. Вечная мерзлота. Еда невкусная, наихудший сорт рыбы, да и той немного, мало калорий и витаминов, 400 граммов хлеба в день. Люди похожи на скелеты от недоедания и тяжелой работы.

Копали ямы и котлованы на бетонном заводе. Конец смены. Инвалид III группы, доходяга Мария Краховская падала с ног, не имея сил убрать рабочее место. За это бригадир Лида Шнайдер побила ее палкой. Ночью, когда все спали, я тайком написала начальнику лагеря заявление про избиение. Утром начальник вызвал свидетелей Ольгу Король и Степку Коник, которые подтвердили написанное в заявлении. И Шнайдер сняли с должности бригадира.

Каторжанка Надя Бабак со своим бригадиром-мучителем расправилась на месте: семь раз ударила по голове ломиком, которым били по рельсу, поднимая нас ото сна. Надю сильно мучили в лагерной тюрьме. Чтобы прекратить нестерпимые муки, она зубами перегрызла себе вены. Но ей не дали умереть. Надю вывезли из нашего лагеря, и какова ее дальнейшая судьба — не знаю.

Конец мая 1953 года. Восстание в политических концлагерях. Причиной были самочинные расстрелы узников конвоирами, что, очевидно, было выгодно и даже необходимо начальству. Первыми восстали мужские зоны. Через два дня — 6-й (женский) лагерь. Сначала инициаторы восстания даже задерживали тех людей, которые хотели выходить на работу. Мы им объясняли, просили, но не избивали, как позднее на суде свидетельствовали против нас сексоты.

Первым этапом восстания была голодовка, чтобы этим вызвать полномочную комиссию из Москвы. Голодовка длилась 6 или 7 дней, хотя и без того заключенные были истощены тяжелой работой и голодным пайком. Народ лежал как мертвый. «А что, если они нашей же голодовкой захотят довести нас до смерти? Что-то про комиссию никаких слухов. А мы, инициаторы, не спим, голодные, бегаем, поддерживаем дух голодающих», — говорили мы между собой.

В лагере были также заключенные-матери со своими детьми. Подошла ко мне молодая мать с плачем: «Я голодую, а как мне спасти хворого ребенка от смерти? Как достать хоть что-нибудь поесть?» Вскоре подходит молоденькая, худенькая, аж светится, литовочка с кусочками хлеба, которые, не знаю как, насобирала и сберегла, хотя, как все, голодала: «Я собрала эти крохи, чтобы спасти ребенка». Этот поступок тронул нас до глубины души.

В лагерь привезли женщину-гипнотизера и привели меня к ней. Она что-то говорила, угрожала, обещала невозможное. Гипноз на меня подействовал, и

я согласилась выйти на работу. Но от возмущенных и негодующих взглядов голодающих подруг сомлела — потеряла сознание. Меня изолировали и уколами привели в сознание. Через два дня я поднялась.

Мы не знали, что и делать: люди слабели, а про комиссию из Москвы ничего не было слышно. Кое-кто советовал отказаться от голодовки. Еще день — и приехала московская комиссия. Мы собрали людей из лагеря для переговоров с нею. Требования, которые выдвигали наши переговорщики, комиссия приняла. Некоторые из них решили на месте, а именно: снять с нас лагерные номера, снять замки, которыми закрывали на ночь наши бараки, снять запрет на количество писем на волю, а также не допустить репрессий в отношении активистов восстания. Остальные требования могли быть выполнены только в Москве.

Когда комиссия уехала, арестовали инициаторов восстания Стефу Коваль, Асту Тофри и др. Но восстание нужно было продолжать.

Начался второй этап восстания, более упорядоченный и организованный. Мы понимали, что идем к победе, а может быть, к смерти. Мы ходили по баракам, объясняли и успокаивали встревоженных людей. Говорили, что не могут за новое выступление отвечать все его участники: ответственность будут нести только активисты. Мы сами понимали, что Москва не терпит подстрекателей и зачинщиков, потому готовились к наихудшему.

Лагерь разделили на две части: одна дежурила днем, другая — ночью. С крыш бараков следили за тем, что делалось за колючей проволокой, особенно в дивизионе воинской части. Военные из дивизиона обзывали наших дежурных, кидали в них камнями.

В лагере работали детские ясли, и когда пришли высокие военные чины (говорили, что среди них был генерал), чтобы вывезти детей из зоны, матери закричали: «Не дадим своих детей, пускай умирают вместе с нами!» Одна женщина уцепилась руками за

штаны высокого гостя и разорвала штанину до самого низу. Женщины потом шутили, что ветер развевал, как флаг, его штаны. Начальство ушло ни с чем, но мы поняли, что готовится что-то страшное — насилие или расправа.

В зоне царили тревога, предчувствие смертельной опасности. Преобладали эмоции: крик, гвалт, не разобрать, кто что кричит. Неизвестно, откуда женщины раздобыли лопаты, копали яму, выкрикивая: «Свобода или смерть!»

И тут вдруг случилось чудо. Вся в черном, бледная, красивая и парализованная, Нюся Скоревич схватила лопату и с возгласом « Свобода или смерть!» взялась прытко копать яму. Восстание вылечило ее, стало причиной выздоровления Нюси.

В ночь на Ивана Купалу бастующие сообщили, что зону окружили многочисленные вооруженные войска. Мы начали валить ограду, которая отделяла нашу зону от каторжной, и призывать каторжанок вместе дать отпор непрошеным гостям. Девчата поставили над бараком наш красно-черный флаг. Мы услышали команду «Стрелять!» и ответ солдата «Не могу!», а затем увидели, что солдат опустил руки.

Вернувшись из каторжной зоны в нашу, мы как вызов установили еще один флаг, который принесли девчата-каторжанки. А громкоговорители кричали-надрывались: «Не слушайте бандеровцев!» — и называли наши фамилии, уговаривали выйти за зону, называя места, где были свободные проходы и не было колючей проволоки. Но напрасно. Из-за того, что нас, украинок, называли бандитами-бандеровцами, мы еще тесней сплотились и сплотили вокруг себя представительниц других национальностей.

В самом начале восстания к нашему бараку пришел оперуполномоченный, чтобы арестовать активистку восстания, литовку. Я бегала по баракам и собирала людей около того барака, куда зашел опер. Когда вернулась, застала всю площадь перед бараком

заполненной людьми. Я еле протиснулась в середину барака. Воедино сплелись руки двух девчат, украинка, защищая литовку, не давала вырвать ее из своих рук. А люди голосили, шумели: «У нас нет деления на нации, у нас одна арестантская нация!»

Нас окружили военные с пулеметами. Громкоговорители не переставали уговаривать людей выйти из зоны.

Мы окружили четырьмя рядами два барака и стояли нерушимой стеной. Маленькую площадь между бараками заняли больные, немощные, те, которые не могли стоять в рядах.

Неизвестно, сколько солдат пошли на нас лавиной. Нас обливали из брандспойтов горячей водой под высоким давлением. Мы падали, но своих мест не покидали. Тут мы услышали чей-то голос с нашей стороны: «Ребята, вы что, хотите устроить Варфоломеевскую ночь? Ваши офицеры напились дорогого вина, а вы хотите нашей крови?» Они остановились, даже отступили на несколько шагов. Снова послышался голос: «Мы хотим жить так, как и вы. Мы молодые и любим свободу». Они снова остановились. Нелегко им, молодым, было идти против таких же молодых девчат и женщин. Да еще, наверное, они не имели практики борьбы с женщинами.

Наступило утро. Мы, мокрые, холодные, обессиленные, стояли на площади перед бараком. Прозвучала команда «Стрелять!», а за ней другая, но женским голосом: «Отменить приказ, мы их возьмем холодным оружием!» Это начальник санчасти Беспалова отменила предыдущий приказ. Может, это была запланированная инсценировка. Беспалова любила говорить: «Я сначала чекист, а потом врач».

Внезапно наскочили на нас солдаты и начали нас бить чем попало: досками, ломами, пожарными топориками, пытаясь загнать в тундру. Мы отчаянно сопротивлялись и как могли отбивались. Было среди нас много раненых, но больше всего в голову. Были

раненые и среди солдат. Я тоже была ранена в голову. Нас волокли (кого за руки, кого за ноги, кого за волосы) из зоны в тундру. Доблестные советские воины одержали над обессиленными женщинами блестящую победу.

Меня волокли спина к спине с какой-то девушкой, лица которой я тогда не видела. Позже, уже в зоне, ко мне подошла одна девушка и подала руку. По моему телу будто ток пробежал: я почувствовала, что это та девушка, о спину которой я опиралась, когда нас волокли в тундру из зоны.

В тундре на нас налетели тучи комаров, мошкары, особенно на наши раны, почуяв кровь. От ран и укусов комаров моя голова опухла и стала как ведро.

Нас по одной подводили к столам, за которыми сидела комиссия, а сбоку стояли лагерницы-сексоты, которые подсказывали комиссии, кого из нас куда определить. Распределили так: восьмерых зачинщиков — в тюрьму, активных — в режимный лагерь, всех остальных — обратно в зону. Тюрьму присудили украинкам Ганне Мазепе, Стефе Коваль, Наде Яскив, Лине Петращук, Марии Нич, латышке Лидии Дауге, эстонке Асте Тофри и белоруске Юлии Сафранович. Нас повели в тюрьму, отделенную от нашего лагеря запреткой. Тотчас со стороны лагеря сексоты стали кидать в нас камнями. Мы остановились и решительно отказались идти дальше, сказав: «Если вы привели нас сюда на убийство, то стреляйте тут, на месте». Это подействовало. Охрана стреляла вверх, и сексоты отошли.

Тюрьму в Норильске называли «ширяевкой» по фамилии ее начальника. Перед тем как попасть в тюрьму, все должны были пройти крещение от рук «маши» — внутренней лагерной обслуги, чтобы покорными стали. Нас били жестоко, но, когда мы увидели, как бьют головой о стену Надю Яскив, у которой болели глаза, и которая от такого крещения мог-

ла ослепнуть, мы подняли страшный крик и плач. Нас услышали мужчины в камерах. Поднялась вся тюрьма: «Зачем избиваете женщин?» Нам ответили: «Это вольная женщина, которую избивает муж, просит защиты».

Нас развели по одиночным камерам. Началось следствие. На допросах я заявляла, что во время восстания действовала сознательно, и на это было много причин, которые мы излагали московской комиссии.

На судебном заседании против нас свидетельствовали также участницы лагерного восстания, к сожалению, в основном наши украинские девчата. Хотя я понимаю, какими методами их заставили свидетельствовать, но до сих пор чувствую горечь, и душа болит. В конце судебного заседания встала и сказала, что гнева на свидетелей не держу, так как я говорила им, что за все дела будем отвечать мы — инициаторы. Свидетельница Анна Душницкая просила меня ^Мария, прости меня». Я ответила, что еще подумаю.

Нас осудили на 10 лет тюрьмы каждую, но мы подали кассационную жалобу, и приговор был аннулирован.

Нас обвиняли в отрицательном влиянии на массы, и поэтому аресты продолжались. На следствии следователь сказал: «Мария Михайловна, вы нас ненавидите». Я ответила, что если бы я их любила, то это было бы противоестественно, да и едва ли они поверили в мою к ним любовь. Следователь сказал мне: «Вам никогда не видать свободы».

На этот раз приговор был такой: один год закрытой тюрьмы. Нас доставили на станцию Мишкино на Урале, в тюрьму в бывшем монастыре. До нас в камеру была посажена участница кенгирского восстания Нюся Михайлевич, которая рассказала страшные вещи про события в Кенгире.

Нашу камеру посетил областной прокурор. Я сказала ему, что в Кенгире беззащитных людей давили

танками. «Это неправда», — возразил прокурор. Тогда Нюся сказала, что это чистая правда и что она была очевидцем и участницей той трагедии. Взбешенный, прокурор разлютовался: «Судить их!» — «Но за что? За то, что правду говорили?» — «За отрицательное влияние».

Отбывать срок отправили в Норильск. Но здесь женская зона лишь одна, где нас все знали. Здесь обязательно будут нас в чем-то обвинять, будут мстить, и нашим страданиям не будет конца. От отчаяния собирались броситься в Енисей. Но жестокая охрана не дала нам выпрыгнуть с баржи.

В Норильске мы снова оказались в той же, 6-й (женской) зоне. Но она была уже расформирована. Я снова попыталась организовать протесты и акции, но узники были уже не те, и у меня ничего не вышло.

В этом же лагере отбывала наказание легендарная Олена Степановна, которую я знала при немцах как преподавателя гимназии во Львове. А в лагере она была уже немощной и бессильной, и поэтому работала в библиотеке.

В Горлаге я пробыла еще полгода, поскольку не было ответа на запрос от родителей, согласны ли они взять меня, инвалида-гипертоника, на содержание. Освободившись из лагеря, я выехала в Казахстан, в село Макинку, Кокчетавской области. Сначала работала санитаркой в больнице, а после окончания медучилища медсестрой в местной больнице.

Мой муж Александр Ионович Страханюк был бойцом УПА в сотне Деркача, которая действовала на Волыни. Его командир сотенный Деркач, до этого офицер Красной Армии, танкист, сам организовал сотню и с подчиненными поддерживал железную дисциплину. Он храбро бился с карателями. В последнюю минуту застрелился, чтобы не попасть в их руки.

Александр отбыл 23 год а заключения. Мы познакомились в ширяевской тюрьме. На воле я ждала его еще 12 лет. У нас были одинаковые взгляды, стремления, мысли. Я прожила с ним 21 год как один день. Мой муж А. Страханюк умер 5 марта 1989 года от инфаркта.

Из выступления на процессе «Нюрнберг-2»

2002 года в Литве.

Перевод с украинского языка А. Макаровой.