Предисловіе.

Неожиданно вызвали меня по телефону изъ редакціи «Возрожденія», чтобы сообщить о пріехавшей въ Парижъ изъ Польши г-же Нестеровичъ-Бергъ, желающей меня видеть, чтобы переговорить о выпускаемой ею книге, посвященной времени зарожденія и формированія добровольческой арміи, и возобновить старое, прерванное знакомство . . .

Я сталъ вспоминать: неужели это та самая сестра Нестеровичъ, которую мы въ Новочеркасске, тринадцать летъ назадъ, называли Марьей Антоновной и «нашей благодетельницей»? . . .

Мы условились о встрече и я поспешилъ въ гостиницу, где остановилась г-жа Нестеровичъ . . . Ее предупредила консьержка по телефону, и когда я подымался, она сошла ко мне навстречу . . .

«Марья Антоновна!» — сразу вырвалось у меня и мы радушно дружески поздоровались. Весь обликъ, лицо, походка ея, сразу напомнили мне те далекія уже времена начала большевизма — ноябрь и декабрь 1917 года . . . Мы разговорились. Вглядываюсь въ Марью Антоновну и подмечаю те же горящіе глаза, ту же подвижность, ту же страстность и убежденность речи и живо, ярко вспоминаю Барочную улицу въ Новочеркасске, куда сте-кались со всехъ концовъ и офицеры, и кадеты, и гимназисты для поступленія въ ряды зарождавшейся добровольческой арміи; вспоминаю постоянныя то появленія, то исчезновенія Марьи Антоновны — поездки ея изъ Новочеркасска въ Москву и обратно . . .

Самоотверженныя поездки! Героическая деятельность идейной девушки въ осиномъ гнезде большевизма — въ Москве, чтобы отыскать, одеть, снарядить и отправить офицеровъ въ добровольческую армію, вырвавъ ихъ изъ лапъ большевиковъ.

И вся эта работа — подъ угрозой обыска, ареста, разстрела, которые могли произойти ежечасно.

Все силы духа, всего существа ея, шли на эту работу.

И откуда брались силы, энергія, упорство, хладнокровіе, изворотливость и постоянное присутствіе духа у девушки-подростка!

Покинувъ Новочеркасскъ въ январе 1918 года, я уже больше не встречался съ Марьей Антоновной и не работалъ съ ней; только слышалъ что она продолжала свою прекрасную деятельность и дальше, была арестована, чудомъ спаслась, вышла замужъ.

Но и двухмесячной совместной деятельности было достаточно, чтобы навсегда осталась въ памяти огромная, необыкновенная работа Марьи Антоновны, которая отдавала себя на служеніе и спасеніе гонимаго, затравленнаго, уничтожаемаго русскаго офицерства.

Цифра числа офицеровъ, вырванныхъ ею изъ когтей большевиковъ, говоритъ сама за себя. . . .

Мы распрощались. Уходя, я уносилъ въ сердце образъ самоотверженной, сильной духомъ женщины и чувство горячей, чистой благодарности за все, что она сделала для русскаго офицера, переполняло мою душу.

И. Эрдели.

I.

Мое возвращеніе изъ плена. Пріездъ въ лазаретъ императрицы. «Союзъ бежавшихъ изъ плена».

Первые денежные сборы.

Работая во время міровой войны въ качестве сестры милосердія Краснаго Креста въ одномъ изъ лазаретовъ Варшавы и не имея возможности эвакуироваться, по причинамъ отъ меня не зависевшимъ, я попала въ пленъ при занятіи немцами Варшавы въ 1915 году.

Сравнительно скорымъ возвращеніемъ изъ плена я обязана князю Ольгерду Чарторійескому. Онъ былъ главноуполномоченнымъ германскаго Краснаго Креста, находился въ то время въ Варшаве и помогь мне вернуться въ Россію.

Помню, какъ несколько немецкихъ солдатъ привели меня къ князю. Я была принята имъ любезно. Мы говорили по-польски. Князь обещалъ, что черезъ несколько дней я уеду въ Петроградъ черезъ Швецію. Такъ, действительно, и случилось на третій день после моего визита. Я считаю своимъ долгомъ отъ себя и отъ техъ сотенъ тысячъ русскихъ, что находились въ то время въ германскомъ плену, выразить князю мою глубокую благодарность за его поистине христіанеское отношеніе къ русскимъ пленнымъ.

Описывать пребываніе въ плену я не буду, въ свое время въ Россіи я много писала на эту тему. Къ тому же пребываніе въ плену далеко не пріятное воспоминаніе. Но я не могу не вспомнить здесь о нашемъ переезде черезъ Швецію. Эта страна оказала намъ, возвращающимся изъ плена, столько теплаго вниманія — и король Густавъ, и правительство, и весь шведскій народъ. Конечно самымъ счастливымъ днемъ для каждаго изъ насъ былъ день 15 ноября 1915 года, когда поездъ нашъ подошелъ къ финляндскому вокзалу въ Петрограде. Со мною пріехали изъ плена 362 солдата, сплошь калеки и больные туберкулезомъ. На вокзале встречали насъ войска, власти, все союзы, учебныя заведенія и многотысячная толпа народа.

Отъ имени Государя насъ встретилъ баронъ Мейендорфъ (Государь былъ тогда въ ставке). Играли оркестры музыки, но ея звуки заглушались дружнымъ «ура» въ толпе... Если не ошибаюсь, мы были одной изъ первыхъ партій, вернувшихся изъ плена.

Поездъ остановился, въ вагонъ вошелъ бар. Мейендорфъ со свитой и вручилъ мне большой букеть белыхъ розъ, сказавъ, что это отъ войскъ, и наделъ мне на шею золотой образокъ съ надписью: «спаси и сохрани» — подарокъ императрицы. На перроне былъ отслуженъ молебенъ, по окончаніи котораго опять подошелъ ко мне бар. Мейендорфъ и передалъ маленькое евангеліе съ собственноручной надписью государыни: «Сестре Нестеровичъ — Александра».

Евангеліе было на польскомъ языке. Я прослезилась и спросила бар. Мейендорфа, откуда государыня знаетъ, что я полька?

Съ вокзала въ автомобиле меня отвезли въ лазаретъ, такъ какгь у меня шла кровь горломъ.

Палата, где я лежала, была полна цветовъ, которые приносили неведомые мне петроградцы.

Первыми изъ друзей навестили меня г-жа Нератова съ дочерью и уговаривала переехать къ ней на квартиру, но здоровье мне этого не поззолило.

Кажется на третій день моего пребыванія въ лазарете, около 12ч. дня, произошелъ необычайный переполохъ въ палате. Сначала я не могла понять, что случилось. Поняла только, когда къ моей кровати подошла императрица въ сопровожденіи великихъ княженъ Ольги Николаевны и Татьяны Николаевны. Государыня приблизилась къ моей кровати, перекрестила меня и протянула руку, которую я поцеловала.

Потомъ поздоровались со мною великія княжны.

При малейшемъ движеніи показывалась у меня кровь горломъ, поневоле я должна была лежать спокойно... Государыня пробыла у меня около пятнадцати минутъ, предложивъ мне уехать на излеченіе въ Крымъ. Но этого не случилось. Набравшись силъ, я уехала въ Москву, где стала работать въ качестве сестры милосердія въ одномъ изъ московскихъ госпиталей. Эта работа, однако, меня мало удовлетворяла, — ведь целью моей по возвращеніи изъ плена было сорганизовать, какъ можно скорее и шире, помощь оставщимся въ плену.

&

Событія въ Россіи развивались быстро. Надвинулась революція. Вскоре я оставила работу въ госпитале и занялась вопросомъ помощи пленнымъ.

1 іюня 1917 года ко мне явился делегатъ московскаго «Союза бежавшихъ изъ плена», вольноопределяющійся Юбертъ. Онъ попросилъ меня оть имени союза посетить ихъ комитетъ. Я исполнила эту просьбу на следующій же день. Комитетъ помещался на Скобелевской площади въ гостинице «Дрезденъ», комната № 253. Онъ состоялъ изъ 12 человекъ — все солдаты. Бежа-вшихъ изъ плена офицеровъ не было.

Главной целью этого комитета являлось облегченіе участи нашихъ пленныхъ и оказаніе имъ возможно широкой помощи. Тутъ первой откликнулась гр. Варвара Бобринская, предоставившая комитету комнату въ гостинице «Дрезденъ». Вообще же въ Москве тогда еще не знали о его существованіи.

Поговоривъ съ солдатами я сразу поняла, что передо мной элементъ весьма надежный, который легко можно будетъ использовать въ критическую для государства минуту. Впоследствіи это и подтвердилось. Затемъ состоялось заседаніе комитета: меня единогласно выбрали председательницей благотворительнаго отдела. Не откладывая своей работы въ долгій ящикъ, я решила действовать сразу, а главное ознакомить населеніе Москвы съ целями и задачами комитета. 4 іюня я взяла съ собою трехъ солдатъ союза, полныхъ георгіевскихъ кавалеровъ, и стала съ кружкой для денежнаго сбора обходить по Ильинке все крупныя фирмы, разсказывая о горькой жизни въ плену. Наша кружка быстро наполнялась. После часового сбора въ ней оказалось 2.700 рублей. Солдаты были въ восторге... Оставалось направить дело. Я решила прежде всего позаботиться о созданіи хорошихъ условій жизни для членовъ комитета, чтобы была воз-можна спокойная работа. До моего визита

комитетъ сиделъ буквально на черствомъ хлебе. Закупивъ все необходимое, обезпечивъ солдатъ одеждой и обедами, остальныя деньги я внесла въ государственный банкъ на текущій счетъ.

Время шло. О комитете бежавшихъ все больше узнавала Москва, и съ каждымъ днемъ возрасталъ нашъ текущій счетъ, на который вносились пожертвованія и по 25.000 рублей, какъ напримеръ, Н. Н. Второвымъ, А. А. Понизовкинымъ: комитетъ разросся въ очень болыпую и надежную военную организацію. Членами союза оказались 27.000 солдатъ, 37 офицеровъ и два бежавшихъ изъ плена генерала — Корниловъ и Осташевъ.

Событія развивались все быстрее, Корниловъ былъ назначенъ верховнымъ главнокомандующимъ, приближался день 12 августа — день особаго совещанія въ Москве. Узнавъ о предстоящемъ пріезде Корнилова въ Москву, нашъ комитетъ решился просить его принять почетное председательство въ союзе.

II.

Пріездъ генерала Корнилова   въ Москву.

Препятствія, чинимыя ему Временнымъ Правительствомъ.

Особое совещаніе. Предполагавшійся арестъ всего правительства.

Приближался день 12 августа 1917 года Комитетъ нашъ располагалъ точными сведеніями изъ ставки, что ген. Корниловъ пріедеть. Время было тревожное. Керенскій имелъ портфели несколькихъ министерствъ, а комиссаромъ при ставке былъ Савинковъ. Всюду уже проникала провокація: офицеры — враги народа, надо ихъ вырезать... Въ то время командующимъ войсками московскаго округа былъ другь Керенскаго — ген. Верховскій.

5 августа я отправилась съ некоторыми членами комитета къ ген. Верховскому, чтобы узнать точно, въ которомъ часу и котораго числа пріедетъ ген. Корниловъ на особое совещаніе. Каково бьшо наше удивленіе, когда, выйдя къ намъ, еще молодой генералъ Верховскій заявилъ следующее: онъ, какъ командующій войсками, никакой встречи Корнилова допустить не можетъ и если таковая состоится, то «всю рвань», которая будетъ встречать Корнилова, онъ разгонитъ вооруженной силой.

Когда мы объ этомъ разсказали въ комитете, тотчасъ решено было собрать команду въ 300 солдатъ, вооружить ихъ винтовками и отправить въ штабъ главнокомандующаго. Такъ и сделали. Къ 5 час. вечера наша команда выстроилась передъ зданіемъ штаба. Я стояла въ стороне, следя за темъ, что произойдегь. Председатель комитета Крыловъ въ сопровожденіи двухъ солдатъ отправился къ ген. Верховскому и заявилъ, что привелъ съ собою ту команду, въ которую собирался стрелять командующій войсками...

Крыловъ былъ бледенъ, какъ полотно. Я очень боялась за него,зная,что у него револьверъ. Этотъ разговоръ продолжался около часу. Что говорилъ ген. Верховскій припомнить не берусь, но говорилъ много. Выйдя отъ него, Крыловъ сказалъ мне: «Сволочь, трусы, губятъ Россію»!

Команда ушла въ казармы. Комитеть на собраніи все же решилъ встречать Корнилова.

Около 4 час. дня, 10 августа, я была у гр, Бобринской. Приходитъ одинъ изъ членовъ комитета, говоритъ, что ко мне пріехалъ какой-то князь изъ ставки. Въ комитете встретилъ меня полковникъ, помнится — князь Голицынъ, и разсказывалъ, что пріехалъ изъ ставки спеціально къ намъ и что ген. Корниловъ прибудеть въ Москву 12 августа въ 10 час. утра на Александровскій вокзалъ. «О томъ, какъ встретить ген. Корнилова, вы сами знаете, — добавилъ онъ, — постарайтесь сообщить во все юнкерскія училища и иностранныя миссіи».

Полковникъ ушелъ. Мы сейчасъ же заказалк букеть изъ белыхъ цветовъ съ національными лентами и надписью «Отцу бежавшихъ отъ бежавшихъ изъ плена его детей».

Два дня объезжали мы все организаціи и юнкерскія училища, сообщая, что Корниловъ бу-

детъ въ Москве 2 августа. Такъ была подготовлена пышная встреча нашему герою.

Насталъ давно ожидаемый день. Въ 6 час. я пріехала въ комитеть, въ половине десятаго мы отправились на вокзалъ съ развернутымъ знаменемъ. Вся площадь передъ вокзаломъ, какъ и прилегающія улицы, была занята войсками и командами юнкерскихъ училищъ;на вокзале были представители всехъ иностранныхъ миссій, много дамъ съ цветами. Мы прошли на перронъ. На-чальникъ станціи сообщилъ намъ по секрету, на какой путь придетъ поездъ. Почетный караулъ заняли юнкера Александровскаго училища, потомъ стала наша команда подъ развернутое знамя, съ терновымъ венкомъ на беломъ поле и георгіевскими лентами. Дальше стали предста-вители всехъ родовъ оружія, женскій батальонъ и т. д. На перроне появился какой-то довольно пожилой генералъ. Онъ подошелъ къ намъ и тихо сказалъ: «Молодцы бежавшіе».

Мы долго ждали, поездъ все не приходилъ. Солдаты нервничали: можетъ.что нибудь случилось съ Корниловымъ? Было безъ четверти часъ, когда поездъ подошелъ къ перрону.

Корниловъ вышелъ изъ вагона при громкомъ «ура» выстроившихся войскъ. Поздоровавшись съ почетнымъ карауломъ и принявъ рапортъ, онъ приблизился къ намъ. Его сопровождали офицеры ставки и много иностранныхъ офицеровъ. Крыловъ подошелъ къ Корнилову, представилъ ему «бежавшихъ» и сказалъ какую-то речь. После Крылова подошла я съ букетомъ цветовъ и сказала приветствіе отъ имени бежавшихъ изъ плена, прося Корнилова принять почетное председательство нашаго союза. Говорила я и о томъ, что въ плену, томятся милліоны солдатъ о которыхъ забыла родина.

Корниловъ ответилъ: «Сестра, поблагодарите отъ меня бежавшихъ, до глубины души тронутъ ихъ любовью къ родине. Испытавъ пленъ на себе самомъ, сделаю все, что будетъ въ моихъ силахъ, чтобы остальные пленные вернулись скорей на родину». Затемъ, ставъ на ступеньки вагона, Корниловъ произнесъ длинную речь, обращенную къ войскамъ. Его отнесли на рукахъ на площадь передъ вокзаломъ, где онъ сказалъ вторую речь. Кончилъ, и войска начали передъ нимъ дефилировать.Когда проходила наша команда, Корниловъ протянулъ къ намъ руку и громко крикнулъ: «Молодцы бежавшіе, спасибо бежавшіе»!

Команде приказали не расходиться изъ казармъ, — она могла еще понадобиться, — а начальствующіе вернулись въ комитетъ. Я села у телефона. Все время телефонировали намъ то изъ юнкерскихъ училищъ, то изъ союза офицеровъ, арміи и флота и т. д., спрашивая, готова ли наша команда, можетъ ли явиться съ винтовками по первому требованію?

Часа въ 4 пріехалъ какой-то полковникъ (фамиліи его не помню) и сказалъ, чтобы мы держали команду въ полномъ боевомъ снаряженіи, такъ какъ возможно произойдетъ арестъ особаго совещанія, и команда понадобится, какъ надежная сила. Но до поздняго вечера телефона не было, арестъ не состоялся. Думаю, что потомъ объ этомъ пожалелъ самъ Корниловъ, такъ какъ это былъ тотъ единственный моментъ, когда онъ могь ,опираясь на настроеніе Москвы и народныхъ массъ, объявить себя диктаторомъ, арестовавъ все правительство. Онъ этого не сделалъ. Это было большой ошибкой.

Вечеромъ явился къ намъ князь Друцкой-Соколинскій, редакторъ газеты «Война и міръ».

Весь комитетъ былъ въ сборе, сидело у насъ въ номере много офицеровъ, бывшихъ на излеченіи въ московскихъ госпиталяхъ и поддерживавшихъ съ намй связь. Не помню кто изъ нашихъ солдатъ заметилъ тогда, что теперь конецъ Корнилову: разъ онъ не арестовалъ Керенскаго, тотъ его арестуетъ...

И действительно, событія стали развиваться быстро. Корниловъ и еще много генераловъ были арестованы Временнымъ Правительствомъ и заключены въ Быхове.

После ареста Корнилова намъ стало ясно, почему Керенскій не хотелъ разрешить сформированія дивизіи изъ бежавшихъ. Тогда уже онъ боялся Корнилова.

Въ комитете внимательно следили за событіями, каждый изъ нашихъ солдатъ хорошо понималъ, что правящіе тогда круги не учитываютъ надвигающейся угрозы большевиковъ. Все, что говорилось на закрытыхъ собраніяхъ «московскаго совета рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ», намъ хорошо было известно, такъ какъ членомъ совета былъ одинъ нашъ солдатъ, посещавшій все его тайныя заседанія.

III.

Пріездъ американской миссіи Краснаго Креста въ Россію съ полковникомъ Томсеномъ во главе. Представители америкамскаго Краснаго Креста на концерте въ пользу пленныхъ. Мой визитъ американцамъ, разговоръ о событіяхъ и порядкахъ въ Россіи, письмо американскому народу.

Въ августе прибывало въ комитетъ очень много солдатъ изъ плена. У меня все прибавлялось работы, къ тому же не мало было хлопотъ съ устраиваемымъ концертомъ въ пользу бежавшихъ, назначеннымъ на 27 августа въ ресторане «Яръ».

Концертъ прошелъ блестяще, лучшія силы московскихъ государственныхъ театровъ приняли участіе, цветы продавала Вера Холодная и прибывшая изъ заграницы известная танцовщица Боргаріо.Помню, что Вера Холодная получила за одну розу тысячу рублей, князь А. Трубецкой продалъ мои записки о пребываніи въ плену, на американскомъ аукціоне, за 21.000 рублей. Поздно ночью, въ самый разгаръ веселья, явилась въ залъ довольно значительная группа иностранныхъ офицеровъ. Но залъ былъ переполненъ, не было местъ даже въ щвейцарской. Пришлось

уступить имъ одинъ изъ столиковъ, на которомъ продавались цветы.

Сначала мы не обратили вниманія на вошедшихъ. Но спустя некоторое время вся эта группа подошла ко мне. Они оказались представителями американскаго Краснаго Креста, только что прибывшими въ Россію.

Старшій изъ нихъ, полковникъ Томсенъ, представился и представилъ мне всехъ остальныхъ офицеровъ. Говорили мы порусски.

— Скажите, сестра, — обратился ко мне полковникъ, — нужна ли наша помощь Россіи? Мы пріехали въ Россію, чтобы снабдить ее лекарствами и всемъ необходимымъ для санитарнаго ведомства. Кроме того идутъ съ правительствомъ переговоры о возможно широкой помощи пленнымъ. Но пріехавъ сюда, мы решительно ничего не можемъ добиться, у насъ создалось впечатленіе, что Россія въ нашей помощи не нуждается. Насъ даже приняли въ Петрограде такъ, что лучше и не говорить. Вообще порядка здесь никакого нетъ, невозможно ни съ кемъ сговориться... Итакъ... скажите: нужнали наша помощь Россіи?

Я была озадачена и ответила, что будучи полькой, отъ имени Россіи говорить никакъ не могу, но что отъ имени больныхъ, раненыхъ и пленныхъ могу сказать: помощь нужна немедленно, тысячи русскихъ умираютъ съ голоду въ плену.

— За наше пребываніе въ Москве,— продолжалъ полковникъ Томсенъ, — я очень интересовался учрежденіями, работающими на пленныхъ, и много слышалъ о вашей работе. И потому, какъ представитель Краснаго Креста, прошу васъ собраться и самой пріехать въ Соединенные Штаты. Ручаюсъ, что у насъ вы получите все нуж-

ное для вашихъ пленныхъ и вамъ не придется больше собирать денегъ по ночнымъ притонамъ.

Я просила у полковника разрешенія заехать къ нимъ, чтобы продолжить нашъ разговоръ. Мне было назначено 4 часа дня 28 августа, на Николаевскомъ вокзале: миссія жила въ поезде.

Я простилась съ американцами. Былъ второй часъ ночи. Меня окружили наши офицеры, видъ у нихъ былъ весьма взволнованный. Что случилось? Капитанъ Брусованскій разсказалъ мне, что все офицеры получили приглашеніе отъ командующаго московскимъ округомъ ген. Верховскаго на тайное совещаніе въ зданіи щтаба; онъ сказалъ имъ, что генералъ Корниловъ — изменникъ, такъ какъ выступилъ вооруженной силой на Петроградъ. Многіе офицеры закричали: — «Изменникъ Керенскій, а не Корниловъ!» Тогда генералъ Верховскій спросилъ, кто за Керенскаго, а кто за Корнилова. Все въ одинъ голосъ закричали: «Да здравствуетъ Корниловъ!» После этого Верховскій замолчалъ и позеленелъ отъ злости. Онъ спросилъ офицеровъ: «Значитъ вы, господа офицеры, противъ Временнаго Правительства? Можете разойтись». Все разсказанное капитаномъ Брусованскимъ произвело очень сильное впечатленіе на комитетскихъ солдатъ, у всехъ было одно желаніе — идти съ Корниловымъ, помочь ему спасти Россію...

На следующій день, 28 августа, въ 4 ч. дня мы отправились, взявъ два букета цветовъ, на Николаевскій вокзалъ на розыски поезда американской миссіи. Кроме меня, отъ офицеровъ пошелъ капитанъ Бернасовскій и поруч. Дружининъ, а отъ солдать — вольноопрёделяющійся Юбертъ и солдатъ Сацукъ. Не такъ было легко разыскать поездъ американской миссіи, о которомъ никто ничего не зналъ, даже начальникъ

станціи, уверявщій, что такого поезда и нетъ вовсе. Объездивъ все вокзалы, мы опять вернулись на Николаевскій и, наконецъ, нашли поездъ на одномъ изъ запасныхъ путей.

Насъ встретилъ полковникъ Томсенъ, видимо очень обрадованный нашимъ приходомъ. Онъ уже не ждалъ насъ. Мы объяснили причину опозданія, на что полковникъ ответилъ: «Неудивительно, Россія сейчасъ — пожаръ въ сумасшедшемъ доме».

Насъ пригласили въ поездъ. Мы прошли въ вагонъ сестеръ милосердія и поднесли имъ наши букеты, но такъ какъ сестеръ было много, то оне разделили цветы, каждая взяла по цветку. Полковникъ Томсенъ сказалъ мне: « Мы, американцы, знаемъ и веримъ, что русскій солдатъ воевать умеетъ, когда хочетъ».

Изъ вагона сестеръ мы прошли въ вагонъ офицеровъ, где угостили насъ чаемъ и сделали фотографическіе снимки. Я передала полковнику письмо отъ комитета бежавшихъ къ американскому народу, въ которомъ мы горячо благодарили американцевъ за желаніе помочь пленнымъ и просили оказать эту помощь какъ можно незамедлительнее.

Прочтя письмо, полковникъ Томсенъ сказалъ:

— Еще разъ прошу васъ, сестра, окажите честь американцамъ, пріезжайте къ намъ, мы будемъ ждать васъ.

Простившись съ американцами, мы направились въ комитетъ: вечеромъ состоялось очень важное заседаніе, на которомъ упомянутый выше Юбертъ сделалъ докладъ о намереніи большевиковъ захватить власть и о предложеніи, внесенномъ въ советъ рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ, присоединить 6ежавшихъ иэъ плена

къ совету. Я заявила, что если комитетъ согласится съ этимъ предложеніемъ, то я выйду изъ его состава. Тогда все единогласно ко мне присоединились.

Помню затемъ 5 сентября — у насъ опять было заседаніе, на которомъ присутствовали некоторые члены петроградскаго союза бежавшихъ и много офицеровъ, находившихся въ московскихъ лазаретахъ, и почти все офицеры, которыхъ только можно было собрать изъ состава офицеровъ 34 категоріи. Союзъ помещался рядомъ въ гостинице «Дрезденъ». Для отвода глазъ изъ нашего комитета были открыты двери въ офицерскій комитетъ (расположенный въ двухъ комнатахъ). На заседаніи было решено соединиться съ находящимися въ то время въ Москве офицерами, сделать военный переворотъ, захватить власть и объявить диктаторомъ генерала Корнилова.

Но кто возьметъ руководство нашими солдатами? А главное — кто будетъ руководить всемъ переворотомъ? Решили обратиться къ генералу Брусилову, бывшему тогда въ Москве. Никто не подозревалъ тогда, что Брусиловъ окажется темъ, чемъ онъ казался впоследствіи: изменникомъ. Темъ более, что онъ являлся представителемъ союза георгіевскихъ кавалеровъ. Мы постановили на следующій же день пойти къ генералу Брусилову. Отправились со мною хорошо знакомый Брусилову капитанъ Бернасовскій, председатель союза Крыловъ и еще два офицера.

Около получаса просидели мы въ гостиной съ гжей Брусиловой, интересовавшейся темъ, что нужно намъ отъ генерала. Потомъ вышелъ онъ самъ, въ черной черкеске, и попросилъ къ

себе въ кабинетъ. На объясненіе о цели прихода онъ ответилъ:

— Вы не первые ко мне съ такимъ предложеніемъ, но долженъ вамъ сказать, какъ всемъ вашимъ предшественникамъ, что почитаю всю эту затею авантюрой, во главе которой я, генералъ Брусиловъ, стоять не намеренъ. Довольно того, что генералъ Корниловъ оказался изменникомъ и, собравъ бунтовщиковъ, пошелъ противъ правительства. Советую вамъ, господа офицеры, успокоиться. Существуетъ правительство, которое стоитъ на страже государства.

На этомъ окончился нашъ визитъ Брусилову. Вечеромъ въ комитете началась лихорадочная работа. На всехъ пищущихъ машинкахъ, какія были у насъ и въ союзе офицеровъ, печаталось письмо генерала Корнилова, доставленное кемъто изъ офйцеровъ, съ просьбою распространить его среди населенія Москвы. Поработавъ всю ночь, наши солдаты расклеили это письмо Корнилова по всей Москве и въ первую очередь, конечно, оклеили имъ зданіе совета рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ. Можно себе представить удивленіе советчиковъ, когда они увидели нашу работу!

Ожидая къ утру обыска, мы даже переменили ленты на пишущихъ машинкахъ. Действительно, въ 4 часа утра явились, по приказанію совета, вооруженные солдаты съ обыскомъ. Начальникъ отряда заявилъ: «Въ совете имеются точныя сведенія, что письмо Корнилова печатается у васъ въ комитете». Наши солдаты были на удивленіе спокойны. Крыловъ ответилъ только: «Ищите».

Обыскъ, разумеется, не далъ никакихъ результатовъ.

Утромъ на Скобелевской площади собралась огромная толпа. Въ ней открыто выступали съ

речами большевики, призывая народъ вырезать буржуевъ и офицеровъ. По мере того, какъ сменялись ораторы, менялся и смыслъ речей. Много интереснаго говорилось о Кориилове и Керенскомъ. Какойто матросъ заметилъ, что Корниловъ бежалъ изъ Быхова, где былъ арестованъ со многими генералами после неудачнаго похода на Петроградъ. Толпа быстро подхватила: «Бежалъ, бежалъ Корниловъ!» «Вотъ видите товарищи, — закончилъ матросъ, — Корниловъ сказать велелъ: — Я отъ бабушки ушелъ, я отъ немцевъ ушелъ, и отъ васъ, дураковъ, уйду... и ушелъ». Речь понравилась... Толпа стала кричать: браво, правильно!

Вдругъ началась драка на площади между рабочими и солдатами. Многихъ туть же арестовали и повели въ советъ. Вечеромъ происходило бурное заседаніе. Некоторые члены тоже передрались, и все отъ того, что солдатскіе депутаты требовали начертанія на печати совета — «Советъ солдатскихъ, рабочихъ и крестьянскихъ депутатовъ», а депутаты рабочихъ требовали чтобы надпись печати осталась, какъ была, т. е. «Советь рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ».

Депутаты рабочихъ кричали, что революцію они первые сделали, а не солдаты, на что солдатскіе депутаты заявляли, что если бы солдаты не поддержали рабочихъ, то сегодня рабочіе сидели бы не въ совете, а по тюрьмамъ.

Нашъ комитеть точно зналъ, что большевицкое выступленіе назначено на 27 октября, о чемъ мы и довели до сведенія командующаго войсками полковника Рябцева, назначеннаго на эту должность после Верховскаго. Новый командующій войсками заявилъ, что это насъ не

касается, и посоветывалъ заниматься своими делами.

Между темъ все чаще и чаще заходили въ «Дрезденъ» вооруженные солдаты, а рабочіе стали выбрасызать изъ гостиницы всехъ частныхъ жильцовъ, захватывая ихъ помещенія. Вскоре очередь дошла и до военныхъ организацій, — за исключеніемъ нашего союза, съ которымъ всеже советъ считался.

Въ одинъ прекрасный день гостиницу «Дрезденъ» объявили реквизированной, навезли телефоновъ, пулеметовъ, много разнаго оружія. Видно было, что зданіе превращается въ некій щтабъ. О чемъ думало въ те дни Временное Правительство и командующій московскими войсками полковникъ Рябцевъ — не знаю. Тогда же появилось въ гостинице множество евреевъ и евреекъ, занявшихъ въ третьемъ этаже несколько комнатъ, и въ первый же день, по ихъ водвореніи, — если только память мне не изменяетъ, — стала выходить «Правда», въ которой сразу, на первой же странице, появился призывъ къ избіенію офицеровъ и буржуевъ, причемъ генералы Алексеевъ, Корниловъ и все остальные объявлялись изменниками народа.

Я никакъ не могла понять, что же наконецъ происходитъ, какъ Временное Правительство позволяетъ издавать такую газету. Когда я передала ее нашимъ солдатамъ, все члены комитета были въ сборе. Кроме того было несколько солдатъ изъ нашей команды, съ винтовками. Солдаты решили разгромить преступную редакцію. Я, конечно, не старалась ихъ удерживать, напротивъ, советовала не медлить. Солдаты побежали наверхъ.

Не прошло и пяти минутъ, какъ раздался страшный шумъ: ломапась мебель, рвались га-

зеты, а по лестнице сыпались члены редакціи, крича: «Товарищи, разбой». Помню, какъ Крыловъ билъ какогото еврея на лестнице, приговаривая: «Это за Алексеева, это за Корнилова, отъ русскихъ солдатъ»...

Видя что делается, я позвонила по телефону въ нащу команду, въ то время расположенную въ цирке Соломонскаго, прося о помощи: комитетъ нашъ несомненно подвергался опасности.. Вскоре, действительно, явились вооруженные солдаты изъ совета. Къ этому времени наша команда, успевъ совершить все, что полагалось, спокойно сидела въ комитете, где находилась тогда гр. В. Бобринская. Советская солдатня и рабочіе вошли къ намъ и, не говоря ни слова никому изъ членовъ комитета, подошли ко мне и къ гр. Бобринской и заявили, что мы арестованы. Я насмешливо удивилась: «Не можетъ быть!» А члены комитета тутъ же взяли въ руки винтовки, обступили меня и гр. Бобринскую и потребовали немедленнаго удаленія вооруженныхъ рабочихъ. Въ ту же минуту явилась наша подмога, человекъ двадцать вооруженныхъ винтовками комитетскихъ. Начались пререканія. «Мы должны увести арестованныхъ», — заявилъ одинъ изъ рабочихъ, указывая на меня и на графиню. «Разойдись, сволочь этакая», — крикнулъ Крыловъ, «перестреляемъ васъ тутъ, какъ собакъ»... Рабочіе убрались, но явился какойто латышъ, членъ совета, и потребовалъ, чтобы мы приказали команде разойтись. Но, понявъ, что ссориться съ нами не въ ихъ интересахъ, членъ совета извинился предо мною, говоря что никакого распоряженія арестовать меня советъ не давалъ. Такъ этотъ эпизодъ былъ ликвидированъ.

Зато вечеромъ, на заседаніи совета.нашъ комитеть обзывапи «корншіовской сволочыо, ста-

рорежимниками, которыхъ нужно разогнать» и т. д. Когда же членъ нашего союза спросилъ, зачемъ реквизирована гостиница «Дрезденъ», то ему ответили, что советъ распоряжейія не давалъ, и о томъ, что туда оружіе свозятъ, ничего не зналъ.

15 октября «Дрезденъ» былъ совсемъ захваченъ рабочими и превращенъ въ военный штабъ. Въ московскомъ совете все ночи напролетъ происходили заседанія; къ зданію совета подкатывали грузовики, наполненные оружіемъ, и доставлялись пулеметы. Отсюда оружіе развозилось въ разныя части Москвы, особенно — въ рабочіе кварталы. Что же делалъ въ эти дни полковникъ Рябцевъ?

IV.

Выступленіе большевиковъ. Какую роль сыграла гостиница «Дрезденъ». Работа нашего комитета.

20 октября у насъ было тайное совещаніе, на немъ присутствовало много офицеровъ. Мы решили потребовать для вооруженія нашей команды 3.000 винтовокъ и большое количество патроновъ. Оффиціально это оружіе предназначалось для нашей команды, конвоировавшей пленныхъ на фабрики. Приказаніе на выдачу намъ оружія мы получили изъ штаба. Председатель Крыловъ отправился съ солдатами въ арсеналъ; имъ заявили, что 21 утромъ можно прислать грузовикъ, и оружіе будетъ выдано.Ядовела объ этомъ до сведенія офицеровъ черезъ корнета Нелюбовскаго, а сама отправилась въ Белостоцкій госпиталь.

21го октября былъ посланъ грузовикъ и нарядъ солдатъ, съ Крыловымъ и секретаремъ союза Бутусовымъ. Все шло отлично, оружіе погрузили. Но вдругъ пришло заявленіе комакдующаго войсками: оружія намъ не выдавать. Почему полковникъ Рябцевъ изменилъ свое предыдущее решеніе, мы не могли узнать въ штабе, а самъ онъ отказался насъ принять. Напрасно добивался комитетъ и того, чтобы быть принятымъ дежурнымъ генераломъ. Никакіе уговоры не по-

действовали. Между темъ все ждали какихъто событій и въ ожиданіи никто ничего не делалъ. Большевики, не встречая нигде препятствій, совсемъ спокойно подготовляли свое выступленіе. Къ счастью,мне удалось до этихъ событій устроить общежитіе для солдатъ при комитете. Я все перевела на новое место, въ Деловой Дворъ, где была снята квартира на два года у Второва. Я позаботилась и о кухарке для обедовъ. Въ день выступленія большевиковъ въ «Дрездене» находились только те изъ нашихъ членовъ, которые умышленно задержались въ гостинице для разведки, да еще оставалось коечто изъ обмундировки, которую не успели перевезти въ новое помещеніе.

Накануне выступленія большевиковъ, т. е. 26 октября утромъ, въ комитетъ пришелъ кор. Нелюбовскій, присланный офицерами, постановившими обратиться за оружіемъ и помощью. Я уверила корнета, что съ солдатами онъ можетъ говорить спокойно: я за нихъ ручаюсь. И действительно, наши солдаты, выслушавъ корнета, написали офицерамъ бумагу, въ которой заявили о полной съ ними солидарности. На бумаге подписался весь комитетъ вместе со мною. Одинъ изъ солдатъ отвезъ за корн. Нелюбовскимъ три нагана и несколько ручныхъ гранатъ.

Въ Москве было тревожно, всюду ездили вооруженные рабочіе на грузовикахъ съ пулеметами, прохожихъ на улицахъ не было, магазины закрывались. Команда наша въ то время помещалась на Цветномъ бульваре въ манеже и въ цирке Соломонскаго. Председатель Крыловъ предложилъ нашимъ офицерамъ переодеться въ солдатскія шинели, что и было сделано передъ выступленіемъ большевиковъ.

Утромъ 26 октября, около 11 час. прислали изъ штаба за нашимъ комитетомъ. Отправились председатель Крыловъ, секретарь Бутусовъ, казначей Юбертъ. Полковникъ Рябцевъ позвалъ солдатъ въ кабинетъ и спросилъ, можноли разсчитывать, . что комитетъ станетъ на защиту Временнаго Правительства? На это Крыловъ ему ответилъ, что наши солдаты не стали бы защищать того правительства, которое ведетъ страну къ анархіи и засадило въ тюрьму лучшихъ генераловъ, но такъ какъ за ошибки правительства не долженъ страдать народъ, бежавшіе изъ плена всетаки выступятъ противъ большевиковъ.

— Теперь вы видите, какую ошибку сделали, не выдавъ оружія бежавшимъ, — сказалъ Крыловъ.

— Да, но вы забываете, что я всецело подчиняюсь совету депутатовъ, — ответилъ Рябцевъ.

Вернувшись изъ штаба въ комитетъ, мы получили точныя сведенія о томъ, что противъ большевиковъ будутъ драться военныя училища и школа прапорщиковъ, которыми будутъ командовать полковники Хованскій, Дорофеевъ и Матвеевъ.

Въ гостиницу «Дрезденъ» привозилось много оружія, устанавливались на Скобелевской пл. орудія и пулеметы. Я отправилась въ команду поговорить съ солдатами, дала имъ по 25 руб. на человека и по сотне папиросъ и еще разъ убедилась, что это люди вполне надежные. Въ команде находились и переодетые офицеры, многіе были изъ польской части, были и офицеры, бежавшіе изъ плена,помню между ними поручика Закржевскаго.

V.

Выступленіе большевиковъ въ Москве.

Преступное отношеніе населенія Москвы къ событіямъ.

Победа большевиковъ. Решеніе ехать на Донъ и

обращеніе ко мне за помощью.

26 октября, часовъ въ десять вечера, мы находились въ нашемъ «дрезденскомъ» комитете, где намъ сообщили, что 56 и 57 полки, стоящіе въ Кремле, взбунтовались, ранили офицеровъ и захватили Кремль.

Такъ началось.

Въ «Дрездене» было полнымъ полно вооруженныхъ солдатъ и рабочихъ, много еврейской молодежи, вооруженной съ головы до ногъ. Отдавались какія-то распоряженія, поминутно уезжали и пріезжали рабочіе на грузовикахъ, привозя съ собою арестованныхъ офицеровъ, быстро наполнялись ими комнаты «Дрездена». Среди арестованныхъ я заметила много мальчиковъ кадетъ. «Дрезденъ» оказался первой тюрьмой для беднаго офицерства.

За всемъ, что происходило на Скобелевской площади и у зданія совета, мы могли свободно наблюдать изъ нашего окна. Наши части съ офицерами прорвались къ Красной площади въ Кремль, выбивъ оттуда большевиковъ, и, пройдя черезъ

Никитскія Ворота, соединились съ Александровскимъ военнымъ училищемъ. Много нашихъ солдатъ было убито... Несчастные, они вернулись на родину для того, чтобы пасть отъ русской пули! Пали героисолдаты въ братоубійственной бойне, затеянной негодяями, втянувшими въ нее темныя русскія массы разными заманчивыми посулами! И стены стараго Кремля русскіе рабочіе залили кровью русскихъ воиновъ подъ указку агитаторовъ...

Я находилась на Красной площади съ солдатомъ Андріенко, перевязывала раненыхъ, а въ два часа ночи съ какимъ то священникомъ вернулась въ комитетъ. Все перемешались, нельзя было понять, кто за, кто противъ большевиковъ. Привозили все больше и больше арестованныхъ офицеровъ. Въ зале ресторана «Дрездена» столько ихъ скопилось, что стояли вплотную другъ къ другу, по корридорамъ бродили пьяные матросы и рабочіе. Были даже какія-то женщины съ винтовками.

Поминутно входили въ комнату солдаты, предлагая нашимъ солдатамъ водки. Поздно ночью пришелъ кор. Нелюбовскій, страшно уставшій; онъ разсказалъ, какъ дрались наши солдаты. Мы снабдили корнета удостовереніями, для него и офицеровъ Белостоцкаго госпиталя, о томъ, что они бежавшіе изъ плена. Всю зту ночь просидели мы въ комитете и все время приходили солдаты за документами. Я все собиралась въ Александровское училище, но меня не пустили солдаты. По улицамъ шла стрельба; я передала къ себе домой по телефону, что нахожусь въ комитете.

Председатель Крыловъ подалъ мысль попытаться освободить арестованныхъ офицеровъ въ «Дрездене». Никто не зналъ, что происхо

дитъ, кого слушать, кто приказываетъ: эту минуту можно и должно было использовать, освободивъ хотя бы часть офицеровъ, — ведь почти все красноармейцы были пьяны! Въ комитете сохранилось много бланковъ «совета депутатовъ» съ печатями; удалось стереть резинкой написанное и написать следующее: «Выдать товарищу Иванову арестованныхъ офицеровъ для перевода въ более надежное место». Подпись была вымышленная. Освобожденіемъ офицеровъ занялись: председатель комитета Крыловъ, Юбертъ и унтеръ-офицеръ Андріенко.

Результатъ получился блестящій. Солдаты переоделись и приняли видъ бандитовъ, вооружились винтовками и ручными гранатами и отправились въ ресторанъ, где находились арестованные. Я пошла съ ними, рабочіе и матросы посмеивались, называя меня товарищемъ, да и не могло быть никого другого въ «Дрездене». Видъ у нашихъ переодетыхъ солдатъ былъ страшноватый. Крыловъ подалъ бумагу старшему красноармейцу. Тотъ прочелъ ее и сказалъ:

— Берите, товарищъ, эту сволочь, потопите ее въ Москва-реке.

Нужно было спешить. Могли придти изъ совета и тогда намъ крышка. Крыловъ забралъ бумагу, подписанную красноармейцемъ. Солдаты вошли въ залъ, где были заперты офицеры, я остановилась въ дверяхъ, наблюдая за происходящимъ.

— Выходи, сволочь, — грозно крикнулъ Крыловъ, — да поживей!

Бледные, какъ тени, стали выходить офицеры въ корридоръ. Тутъ Юбертъ, увидевъ командира своего полка и желая его спасти, схватилъ его за рукавъ и грубо вытолкнулъ за двери

въ корридоръ. Я торопила солдатъ,   такъ какъ очень за нихъ боялась.

— Ступай, — скомандовалъ Крыловъ.

Офицеровъ было двадцать человекъ. Главная трудность теперь состояла въ томъ, чтобы выйти изъ «Дрездена». Накинувъ пальто и повязавъ голову какойто тряпкой, я выбежала на улицу. Скорей, скорей! Лишь бы выбраться изъ этого проклятаго краснаго штаба. За мной поспешили еще два нашихъ солдата. Очутившись на Тверской, мы могли сказать: «спасены», но что пережили офицеры,не знавшіе,что ихъ спасаютъ! Они шли молча, наши солдаты тоже не разжимали устъ. Наконецъ Крыловъ попросилъ меня объявить офицерамъ, что мы ихъ спасли.

Мы направлялись къ Деловому Двору, къ себе въ комитетъ. Вмешавшись въ группу офицеровъ, я тихимъ голосомъ стала говорить: «Будьте покойны, ничего не бойтесь! Хотимъ спасти васъ. Ведутъ васъ бежавшіе изъ плена, исполняйте быстро все, что они вамъ скажутъ».

Кто-то изъ офицеровъ ответилъ:

— Хорошо, сестра Нестеровичъ.

По улицамъ идти было опасно, встречались группы вооруженныхъ рабочихъ, подходившихъ къ нашимъ солдатамъ съ разспросами — кого ведемъ. Крыловъ скомандовалъ разделиться на три группы. Каждая — направилась другой дорогой, въ Деловой Дворъ. У подъезда стоялъ солдатъ союза съ винтовкой, быстро прошли все наверхъ въ комитетъ. Я расплакалась:

— Господа офицеры, вы спасены.

То, что произошло въ комитете, описать трудно. Стояли бледные наши солдаты, Крыловъ попросилъ коньяку, говоря, что легче было убежать изъ Германіи, чемъ изъ гостиницы «Дрезденъ». Офицеры не знали какъ благодарить сол-

датъ. Командиръ Юберта целовалъ его, узнавъ что случилось. Многіе офицеры говорили, что когда увидели меня, то все поняли...

Не теряя времени, офицеры стали переодеваться въ солдатскую форму. Крыловъ предложилъ выйти целой группой на улицу, чтобы освободить еще партію офицеровъ. Все согласились. Остались въ комитете только офицеры, старшіе годами.

Образовалось две группы по семь человекъ, переодетыхъ бандитами. Одна группа отправилась въ сторону Кремля, другая, съ Крыловымъ, къ Скобелевской площади. Я осталась въ комитете прилечь. Было уже шесть часовъ утр.а. Приблизительно черезъ два часа пришла группа съ Андріенко и капитаномъ Карамазовымъ, привели съ собою восемь офицеровъ. Спустя часъ вернулись и другіе, съ Крыловымъ, и привели пять офицеровъ, отбитыхъ отъ какихъто студентовъ. Все офицеры переоделись, получивъ наши удостоверенія, винтовки и патроны, пошли пробиваться въ Александровское училище. Я на минутку поехала къ себе, но сейчасъ же вернулась въ комитетъ, ибо хорошо знала, что въ Александровскомъ училище еды мало, а у насъ были большіе запасы.

Решили доставить продовольствіе въ училище. Я переоделась въ форму сестры, которую никогда не носила, и подъ градомъ пуль стала пробираться вдоль домовъ. На улицахъ было много убитыхъ, особенно на Страстномъ бульваре. До комитета я добралась благополучно, снабдила солдатъ саломъ, мясными консервами и необходимымъ количествомъ хлеба, а сама захватила съ собой большую бутылку іоду и бинтовъ. Затемъ мы пробрались къ Александровскому училищу. Полковникъ Дорофеевъ нахо-

дился какъ разъ тамъ и обрадовался намъ. Мы разсказали, где и какія силы у большевиковъ, въ какихъ частяхъ города находятся орудія и т. д. Полковникъ Дорофеевъ просилъ меня оставить ему солдатъ, которые будутъ нужны ему какъ разведчики, на что солдаты охотно согласились, но они боялись пустить меня обратно одну:

— А какъже пойдетъ Марья Антоновна?

Полковникъ имъ ответилъ: — Да не бойтесь, съ нею Богъ.

Возвращалась я мимо Охотнаго ряда, где происходилъ небольшой бой. Мне пришлось быть свидетельницей очень тяжелой и дикой сцены. Въ Охотномъ ряду около одного изъ лотковъ лежалъ тяжело раненый юнкеръ съ простреленной грудью и желудкомъ. Я нагнулась надъ нимъ, думая, что смогу ему оказать помощь. Раненый былъ безъ сознанія. Передо мною, какъ изъ подъ земли, вырасли два красноармейца съ винтовками. Закричали:

— Что эту сволочь перевязывать! — и штыками винтовокъ прокололи грудь юнкеру.

Я кричала, что раненыхъ не добиваютъ, на что одинъ изъ нихъ мне ответилъ:

— Теперь такая мода, ведь это буржуй, врагъ народа.

Не знаю,какъ я дошла до гостиницы «Метрополь», — я знала, что тамъ есть вооруженные наши солдаты.

Когда я вернулась въ комитетъ, все испугались моего вида. Какъ я ни протестовала, Крыловъ заявилъ, что мне больше не позволитъ выходить, солдаты все сделаютъ сами.

Я попросила отправить папиросы въ училище. Взялся за это дело Суцукъ. Папиросъ у насъ было много. Солдаты набрали въ мешки

столько, сколько можно было снести, и отправились въ училище, чтобы заодно доставить также сведенія объ артиллеріи на Воробьевыхъ горахъ. Такіе переходы были опасны, все время нужно было идти подъ градомъ пуль. Затемъ Крыловъ сообщидъ мне, что советъ, т. е. большевики, приказалъ намъ убраться изъ «Дрездена», и что рабочіе забрали находящіяся тамъ 30 паръ сапогъ совсемъ новыхъ, которые я купила, и 4С шапокъ. Оставили свои рваные, надевъ наши новые. Я предложила Крылову сейчасъ же поехать въ советъ, что мы и сделали.

Насъ принялъ какойто членъ исполнительнаго комитета, вольноопределяющійся еврей, которому я заявила, что красноармейцы насъ ограбили.

— А вамъ какое до этого дело? — спросилъ меня членъ исполнительнаго комитета. Тутъ я вспылила:

— Какъ какое дело? А кто досталъ эти вещи, кто дни и ночи собиралъ гроши, чтобы помочь пленнымъ, какъ не я?

— Успокойтесь, успокойтесь. Кто вы такая? Крыловъ объяснилъ кто я.

— Хорошо: сейчасъ же выдадутъ вамъ 30 паръ сапогъ изъ нашего склада, а вместо шапокъ получите 20 щинелей.

Последнее весьма пригодилось намъ для офицеровъ.

Бои все разгорались. Юнкера заняли Театральную площадь, гостиницу «Метрополь». Здесь очень помогли солдаты. Но силы большевиковъ значительно увеличивались, въ то время, какъ ряды сражавшихся противъ большевиковъ уменьшались, теряя убитыхъ и раненыхъ.

Нашъ комитетъ возмущался: что делаютъ

офицеры? Почему не идутъ все въ училище? Чего ждутъ и на кого надеятся?

Въ Москве было тогда зарегистрировано около 55.000 человекъ съ боевымъ прошлымъ, принимавшихъ участіе въ міровой войне, и много другихъ незарегистрированныхъ. Если бы они все вышли на улицу — то представляли бы силу, съ которой большевики врядъ ли справились.

Въ свое время петербургскій генеральный штабъ предупредилъ офицеровъ секретнымъ приказомъ о томъ, что большевики готовятъ имъ резню. Ясно указывалась необходимость сорганизоваться и привлечь къ себе наиболее надежныхъ солдатъ. А дрались дети, юнкера, кадеты, гимназисты и небольшая часть офицеровъгероевъ! Куда же девались русскіе люди, кричавшіе прежде о царе и о родине?

Я не могла вернуться къ себе, важныя дела требовали моего присутствія въ комитете. Туда съ улицы, где шелъ бой, приходили офицеры отдохнуть, поесть и возобновить запасъ патроновъ. Они сообщали все новости. Такъ, мы узнали, что формируется добровольческая армія во главе съ генераломъ Алексеевымъ, не то въ Кисловодске, не то въ Новочеркасске. Эта затея меня тотчасъ заинтересовала, я предложила послать солдата къ Алексееву сообщить о нашемъ союзе и получить указанія, какъ действовать. Денегъ въ моемъ личномъ распоряженіи было достаточно. Вскоре и поехалъ унтеръофицеръ Хоменко. Въ письме мы просили генерала Алексеева выслушать нашего представителя и принять отъ него 3.000 рублей на армію. Письмо все подписали. Вечеромъ 28 октября Хоменко уже выехалъ въ Новочеркасскъ.

Я была очень измучена, еле ходила и решила

отдохнуть у себя. Но по Арбату двигаться было нелегко. Я была въ форме сестры, въ карманахъ іодъ и бинты, на всякій случай, да несколько сотъ папиросъ (авось встречу нашихъ солдатъ).

Пройти на Арбатъ было трудненько, я пробиралась часа: четыре. Наконецъ, на Арбате, встретивъ отрядъ юнкеровъ ,я дала имъ папиросъ. Какъ обрадовались, не курили вторыя сутки! Всехъ домашнихъ поразилъ мой приходъ. Не знаю,на что я была похожа, знаю только, что невероятно грязна.

Началась обычная для техъ временъ жизнь, съ дежурствами домовыхъ комитетовъ на лестницахъ. Изъ дому нельзя было высунуть носа, надъ Арбатомъ все время летали артиллерійскіе снаряды, направляемыя въ Александровское училище и попадавшіе въ частные дома. День и ночь шла пальба. Велика была моя радость, когда ночью, во время орудійной стрельбы, сидя на лестнице и услышавъ стукъ въ двери, я увидела юнкеровъ. Кто-то изъ насъ отперъ.

— Здесь живетъ сестра Нестеровичъ?

— Здесь. Что вамъ угодно?

— Мы хотели узнать, жива-ли она; говорили, будто убита на Театральной площади.

Я хотела сейчасъ же бежать съ ними въ училище, но домашніе удержали. Ночь провели мы на лестнице въ дежурствахъ, а подъ утро разошлись по квартирамъ — поспать немного. Только и думалось о томъ, какъ бы пробраться въ комитетъ или въ училище. Къ тому же одинъ купецъ обещался дать 2.000 рублей. Жаль было терять эту сумму. Пригодилась бы теперь.

Наконецъ я решила во что бы то ни стало убежать изъ дому . . . Въ 9 час. утра мой

и следъ простылъ. Все еще спали, когда я ушла, оставивъ записку на столе: «Ухожу въ комитетъ. Когда вернусь не знаю. Целую. Ваша Мушка.»

Когда я пришла къ купцу за обещанными деньгами, — не помню теперь, кто это былъ, — жертвователь мой немало удивился.

— А я боялась, не раздумали бы дать . . .

— Нетъ, сударыня, за храбрость вашу добавлю еще три тысячи, получите пять.

Какъ я торжествовала, деньги были очень нужны. Ведь изъ комитесткихъ суммъ нельзя было брать . . .

Часа въ два я попала въ комитетъ. Солдаты шумно обрадовались. Крыловъ разсказалъ, что обошелъ все рабочіе кварталы: много народу присоединяется къ большевикамъ, идетъ къ нимъ четыре тысячи рабочихъ изъ Петрограда; горсточке нашихъ героевъ не выдержать! Я просила Крылова напечатать побольше удостовереній о принадлежности къ нашему союзу.

Что-то тянуло меня въ Александровское училище, хотя солдаты и не хотели пускать. Взявъ съ собою три фунта сала, я все-таки вышла, да напрасно. Продолжалась сильная пулеметная и ружейная перестрелка. До поздняго вечера я пряталась въ подворотняхъ. Лишь поздно вернулась домой на Арбатъ, опять не попавъ въ училище.

Москва переживала ужасные дни. Я узнала, что въ Александровскомъ училище два дня восе не ели, а пробраться туда не было никакой возможности. Какъ львы, кряду восемь дней дрались герои-патріоты, которыхъ оказалось такъ мало въ Россіи. На восьмой день полковникъ Рябцовъ сдалъ Александровское училище и поручился за безопасность всехъ, въ немъ нахо-

дившихся. Всюду было слышно: измена, измена. Въ Александровскомъ училище те, кто былй тамъ, решили — прямо на Донъ, къ Каледину, или — соединиться съ Корниловымъ, пробивавшимся со своими текинцами изъ Быхова тоже на Донъ. Решили искать помощи въ комитете бежавшихъ.

VI.

Поездка въ Оренбургъ къ Дутову. Первый пріездъ  въ  Новочеркасскъ. Ген. Эрдели, атаманъ Калединъ, ген. Алексеевъ.

Въ первый день по сдаче училища пришли ко мне офицеры, переодетые солдатами, изъ второй автомобильной роты и два юнкера. Принесли бумагу, въ которой значилось, что сегодня же надо вывезти изъ Москвы 32 офицеровъ и несколько юнкеровъ. Я обещала сделать все, чтобы офицеры могли бежать. Выдавъ находившіеся при мне 300 рублей и удостоверенія изъ комитета, я попросила всехъ уезжающихъ собраться сегодня вечеромъ въ Деловомъ Дворе, а сама проехала въ комитетъ, такъ какъ хотела удостовериться въ настроеніи солдатъ, которыхъ предстояло ознакомить съ планомъ моей работы. Солдаты моему приходу были рады, мы целыхъ два дня не виделись. Я обедала въ комитете, а въ 4 часа устроено было заседаніе, во время котораго одинъ за другимъ приходили офицеры и юнкера, переодевались въ солдатскую одежду и получали документы пленныхъ. Многіе оставались после непрерывныхъ восьмидневныхъ боевъ поспать и поесть.

На заседаніи я заявила солдатамъ:

— Дорогіе мои, хочу быть вполне откровен-

ной. Ведь у меня была съ вами одна цель — помощь оставшимся въ плену. Вамъ известно, что съ перваго дня войны, — мне было восемнадцать летъ, — я уехала на фронтъ и служила вамъ. Многіе изъ васъ знаютъ, сколько изъза васъ я выстрадала въ плену и какъ на васъ же продолжала работать, освободившись изъ плена. Вы помните, что я застала въ комитете, и видите — что оставляю, уходя изъ него. А уйти необходимо. Съ больюпокидаювасъ, но теперь мой долгъ — помочь несчастнымъ офицерамъ и ихъ семьямъ.

Когда я кончила, долго молчали солдаты, лица у нихъ вытянулись. Первый заговорилъ Крыловъ:

— Марья Антоновна, неужели же вы считаете насъ такими же подлецами, какъ техъ, что съ краснымъ бантомъ ходятъ? Неужели мы не заслуживаемъ вашего доверія и техъ офицеровъ, съ которыми дрались противъ большевиковъ? Неужели не понимаемъ? Разсчитывайте на насъ, — все сделаемъ, что вы скажете, и пойдемъ, куда скажете.

Другого ответа я и не ждала... Но нельзя было терять времени. Офицеровъ приходило все больше и больше. Крыловъ подписывалъ удостоверенія, ихъ требовалось более двухсотъ, такъ какъ каждому офицеру надо было запастись двумя. Офицеры, приходившіе ко мне утромъ, тоже явились.

Поездъ отправлялся въ сторону Новочеркасска вечеромъ. Всякій, кто не имелъ денегъ, получилъ отъ меня по 100 рублей.

Такъ, первая партія въ 142 человека уехала въ разсыпную съ разныхъ вокзаловъ. Чтобы не возбуждать подозреній, я порекомендовала Крылову сообщить совету, что комитетъ решилъ распустить на родину солдатскую команду, на-

ходившуюся тогда въ Москве. Крыловъ поехалъ въ. советъ, где большевики обрадовались такому решенію и тутъ же позвонили во все комендантскія управленія на вокзалахъ, прося оказывать помощь бежавщимъ изъ плена.

Этой хитростью мы обошли большевиковъ, они сами же помогли намъ при отправке офицеровъ на Донъ и въ Сибирь!

Мы проводили первую партію героевъ. Семьи многихъ изъ нихъ были тоже на вокзале. Подошла ко мне какая-то старушка и тихо проговорила: «Пусть васъ Господь благословитъ, вы спасли мне сына, а внукамъ отца». Многіе еще подходили, просто говоря шопотомъ — «спасибо».

Дома мы застали двухъ оренбургскихъ казаковъ, бежавшихъ изъ плена и теперь возвращавшихся въ Оренбургъ. Я предложила комитету написать атаману Дутову письмо. Оренбургскіе казаки согласились доставить его по назначенію. Въ бумаге, написанной атаману, указывалось, что комитетъ бежавшихъ безусловно противъ большевиковъ и проситъ атамана всегда на комитетъ разсчитывать. Казакамъ поручили передать на словахъ атаману, что я сама скоро буду.

Было решено, что завтра-же я и поеду съ партіей офицеровъ и юнкеровъ (всего 70 человекъ) въ Оренбургъ. Нужны были деньги... Я направилась къ А. А. Понизовкину. Выслушавъ меня, онъ спросилъ: «Сколько?» Я запнулась, никакъ не предполагала я въ то время, что придется отправить такое количество офицеровъ. Думала, откровенно говоря, человекъ 200-300. Я попросила Понизовкина 20. 000 рублей. Около 2. 000 у меня имелось. Мне казалось, что хватитъ. Къ тому же я разсчитывала еще на Второвыхъ.

Къ нимъ и наведалась, но никого изъ мужчинъ не застала дома. Приняла меня любезно Софья Ильинична и сказала, что можетъ пока дать 2. 500 рублей. Вскоре вернулся самъ Второмъ и обещалъ еще 100. 000 руб. Десятую часть онъ далъ мне тутъ же для начала.

Отъ Второвыхъ я вернулась въ комитетъ, где творилось что-то неописуемое. Толпилось столько переодетыхъ офицеровъ, что пришлось ихъ отправить въ нашу команду на Цветной бульваръ, где было безопасней. Я предложила Крылову просить въ совете о продовольствованіи прибывающихъ членовъ союза въ 201 п. п. Крыловъ такъ и сделалъ. Его просьбамъ вняли, но потребовали, чтобы прибывающихъ онъ срочно отсылалъ по домамъ. Крылову сообщили также, что на вокзалахъ будутъ усилены патрули; изъ Москвы, молъ, бежитъ много белогвардейцевъ. Насъ это не касалось. Все складывалось куда удачнее, чемъ можно было предполагать. Въ тотъ же вечеръ мы заготовили нужныя бумаги. Мой отъездъ былъ решенъ на 4 Ноября. Было поздно, когда я вернулась домой готовиться въ путь.

Въ день отъезда я была въ комитете около 4 ч. дня, поездъ уходилъ въ 7 час. вечера. Чтобы убедиться, нетъ ли на нашъ счетъ подозреній въ совете, Крыловъ и Андріенко со мною туда поехали. Насъ принялъ членъ совета, у котораго я попросила о выдаче удостоверенія мне и Андріенко въ томъ, что мы едемъ въ качестве сопровождающихъ команду. Если не получу та кой бумаги, заявила я, — не поеду.

— Вы правы, — ответилъ болыдевикъ, — можете где-нибудь застрять съ командой.

Не прошло и 15 минутъ, какъ бумага была

написана. Я не верила глазамъ. Крыловъ разсмеялся:

— Удивительное дело. Эта сволочь пляшетъ по вашей дудке!

Нужно было спешить. Времени оставалось въ обрезъ. Въ комитете дымъ коромысломъ. Одному офицеру не хватило сапогъ, — Крыловъ, не долго думая, отдалъ свои. На прощаніе офицеры целовались съ солдатами. Трогательныя были сцены. Одинъ изъ уезжающихъсказалъ:

— Пока есть въ Россіи такіе солдаты — не погибнетъ Россія.

Собрались все офицеры, выстроились возле комитета и зашагали на вокзалъ. Тамъ было много красноармейцевъ, которые разговорились съ ними, не подозревая обмана. Да и я очень мило беседовала съ красноармейцами, называ ихъ «ребятами». Андріенко пошелъ къ начальнику станціи требовать вагона. Мы немедленно получилиего.

Офицеры разсказывали о моемъ плену въ Германіи. Когда мы погрузились, красноармейцы кричали: «Ура, бежавшіе! Ура, сестра Нестеровичъ!» Подъ эти крики мы укатили изъ Москвы. Долго еще доносилось «ура».

Итакъ — спасены! Я отвернулась, чтобы никто не заметилъ моихъ слезъ... На первой же остановке къ намъ пробовали ворваться какіе то солдаты (местъ въ поезде не было). Они съ руганью требовали, чтобы впустили, но когда узнали кто мы такіе, тотчасъ прекратили атаку вагона. Все же я предложила впустить некоторыхъ. Они разместились въ корридорахъ и на ступенькахъ вагоновъ. Многіе ехали въ Самару, намъ было по пути. Офицеры звали Андріенко «начальникомъ», а ехавшіе съ нами большевики, среди которыхъ немало матросовъ, всю дорогу

насъ угощали; одинъ даже подарилъ офицеру 500 рублей...

До Оренбурга добрались благополучно, не встретивъ во всю дорогу ни одного интеллигентнаго лица. Сплошная волна  нижнихъ чиновъ, бежавшихъ съ фронта матросовъ и вооруженныхъ рабочихъ. Эти свирепыя ватаги, забиравшіяся на крыши и буфер, мало походили на людей.

До Оренбурга мы ехали около трехъ сутокъ. Прибыли только 7 Ноября, въ два  часа  ночи. Попросили поставить нашъ вагонъ на  запасной путь. Обрадовались    намъ, уехавшіе   днемъ раньше насъ, оренбургскіе   казаки, они дежурили на вокзале и сообщили, что атаманъ Дутовъ прочелъ наше письмо и ждетъ насъ не дождется къ себе. Советовали сейчасъ же позвонить въ штабъ войскового атамана. Меня смущало позднее время: было три часа ночи. Но пришлось подчиниться. Атамана въ штабе не было, говорилъ его адъютантъ. Я просила передать атаману о моемъ пріезде съ офицерской командой. На вокзале попадалось много азіатскихъ типовъ, съ любопытствомъ насъ осматривали. Все мы такъ радостно были настроены, что лечь отдохнуть никто и не подумалъ,

Около пяти час. утра пріехалъ казачій офицеръ отъ атамана и сообщилъ, что атаманъ можетъ принять меня хоть сейчасъ. Я назначила 8 час. утра. Отправилась въ штабъ въ сопровожденіи Андріенко и двухъ казаковъ. Городъ произвелъ на меня убогое впечатленіе: дома все малень кіе, жители по большей части азіаты.

Съ вокзала до штаба ехали довольно долго. Я спрашивала у казаковъ, есть ли у нихъ большевики.

— Где ихъ нетъ! Вестимо есть, элементъ пришлый, Забились въ щели, какъ мыши, боятся

атамана, онъ долго разговаривать не станетъ, живо распорядится по закону, — ответилъ казакъ.

Пришлось ждать минутъ двадцать. Атаманъ былъ занятъ. Въ штабе находилось много арестованныхъ большевиковъ-комиссаровъ.

— Ценная добыча, — ухмыльнулся казакъ.

Тутъ встретили насъ офицеры, отосланные нами изъ Москвы въ первый день... Вскоре адъютантъ повелъ насъ къ атаману. Кабинетъ его можно было бы назвать музеемъ, все говорило здесь о древности Оренбурга и казачьихъ традиціяхъ. Вставъ изъ за письменнаго стола, Дутовъ сделалъ несколько шаговъ навстречу и сердечно поздоровался:

— Ждалъ, сестра, каждый день. Много говорили о васъ казаки, бывшіе въ альтдамскомъ плену. Радъ познакомиться. Разрешите принять при васъ двухъ офицеровъ съ докладомъ изъ Самары?

Докладъ длился недолго, помню касался онъ того, какъ отбить золотой запасъ Государственнаго Банка въ Самаре.

— Какъ доехали? Кого привезли съ собой?

— Доехали благополучно, а привезли 120 офицеровъ.

— Не можетъ быть, — откинувшисьна кресло, удивился атаманъ. — Но какъ вамъ удалось?

Андріенко протянулъ атаману бумаги, по которымъ мы доставили офицеровъ, и разсказалъ подробно о нашемъ комитете. Я передала комитетское письмо, атаманъ прочелъ его два раза и отложилъ въ сторону.

— Къ сожаленію, офицерскіе отряды не у меня, а у атамана Каледина на Дону. Но это не помешаетъ мне принять офицеровъ, прибывшихъ съ вами, темъ более, что скоро я двинусь на Сама-

ру отбивать золотой запасъ. Вижу, что ваша организація крепка и хорошо поставлена. Ко мне тоже едутъ отовсюду переодетые офицеры. Эту силу надо использовать. Но нельзя оборванныхъ и измученныхъ сразу посылать въ бой, сначала — отдыхъ. А для этого необходимы деньги и деньги. У меня въ войске ихъ вовсе нетъ. Созвалъ я нашихъ милыхъ купчиковъ, просилъ дать денегъ, не помогло, хоть и клянутся: «Душу отдадимъ за спасеніе Россіи». Я име: «Оставьте душу себе, мне деньги нужны». Не тутъ-то было. Пришлось наложить контрибуцію — въ милліонъ рублей. Далъ сроку 24 часа, завтра утромъ должны быть доставлены. Все рабочіебольшевики грозились забастовкой, Іакъ что одно оставалось — занять войсками городскія учрежденія, разстрелявъ предварительно зачинщиковъ. Рабочіе комитеты я засадилъ въ тюрьмы, какъ заложниковъ. Думаю, что голубчики призадумаются; знаютъ — не шучу. Пробовали присылать делегаціи съ требованіемъ освободить арестованныхъ. Несколько разъ далъ маху: принялъ. Но когда уже очень обнаглели, — даже терроромъ стали мне грозить и казакамъ, — пересталъ съ ними церемониться. Теперь, когда приходитъ делегація, попросту зову казаковъ и они делегацію забираютъ. Что съ ней потомъ делаютъ — меня мало интересуетъ. Сейчасъ Россія въ такомъ состояніи, что разговаривать не время... Ну и прекратились делегаціи. Слава Богу, все въ порядке. Получилъ я приказъ отъ Ленина сдать власть совету казачьихъ депутатовъ, Что же? Я ответилъ: «Мерзавцевъ и бандитовъ властью назвать не могу». Имею сведенія, что мой ответъ дошелъ по адресу. Подъ Ташкентомъ вырезали много казаковъ, начальникъ еле спасся, переодевщись сартомъ... Но ежели удастся

спасти золотой запасъ изъ Самары, тогда ничего не страшно. А доколе денегъ нетъ, что поделаешь? Знаете нашихъ купцовъ: пока раскачаются, съ Россіей Богъ весть что стрясется. Ни я, ни Калединъ, ни Алексеевъ безъ денегъ ничего не сделаемъ. Вотъ и ваша организація. Хоть крепка, а денегъ верно тоже нетъ?.. Въ Новочеркасске теперь Всероссійскій казачій съездъ. Отправляйтейсь-ка немедля на Донъ къ Каледину съ моимъ письмомъ и разскажите все подробно о себе и то, что я говорилъ, а вашу комитетскую бумагу я перешлю черезъ васъ съезду.

На нашей бумаге атаманъ сделалъ надпись, советуя съезду обратить серьезное вниманіе на комитетъ бежавшихъ и вступить въ переговоры съ сестрой милосердія М. А. Нестеровичъ и подпрапорщикомъ Андріенко.

Атаманъ сказалъ еще, что въ Оренбурге вся городская управа — сплошь большевики, но онъ прикажетъ ей выдать мне удостовереніе въ томъ, что «команда бежавшихъ прибыла въ распоряженіе Оренбургской Городской Управы и будетъ разослана по местнымъ фабрикамъ».

Это удостовереніе имело цену въ глазахъ московскаго совета. Мы простились съ офицерами, пріехавшими изъ Москвы, они отправились на какуюто станцію. Дутовъ просилъ поддерживать связь съ нимъ, не доверяя казакамъ, среди которыхъ шла энергичная большевицкая агитація. У Дутова мы пробыли часа четыре, а затемъ — въ городскую Управу, где все было исполнено по приказу атамана. Тогда я вспомнила, что безъ бумагъ никакъ нельзя въ Новочеркасскъ ни мне, ни Андріенко, — хоть въ Москву возвращайся! Но и тутъ поспела помощь. Я получила удостовереніе объ отправке Оренбургской Упра-

вой 30 человекъ въ Ростовъ на Дону. Такимъ образомъ, все устраивалось великолепно.

7 Ноября вечеромъ мы выехали въ Новочеркасскъ. Билеты были офиціально выданы до Ростова на Дону. Сели въ вагонъ III-го класса. Предстоялъ длинный и опасный путь. Настроеніе среди оренбургскихъ казаковъ было отличное, дружно возмущались разстрелами офицеровъ. Въ вагонъ заходили казаки, караулившіе на станціи. Говорили о большевикахъ, негодовали, разсказывая о задержке вагона съ бомбами и оружіемъ по дороге изъ Ташкента въ Самару.

Подошелъ поездъ, прицепили къ нему нашъ вагонъ и въ 10 ч. вечера мы тронулись — черезъ Пензу.

Какое путешествіе! Всюду разстрелы, всюду трупы офицеровъ и простыхъ обывателей, даже женщинъ, детей. На вокзалахъ буйствовали революціонные комитеты, члены ихъ были пьяны и стреляли въ вагоны на страхъ буржуямъ. Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на поездъ, ища офицеровъ.

Въ Пензе наши офицеры отправились съ матросами на базаръ, будто за водкой, а на самомъ деле — искать офицеровъ, чтобы спасти. Нелюбовскій подлинно смахивалъ на большевика и дурачилъ матросовъ, почтительно слушавшихся его. Онъ привелъ съ собой босого офицера, оказавшагося поручикомъ Трофимовымъ, бежавшимъ изъ Ташкента, — совсемъ полусумасшедшаго вида. Его уложили въ нашемъ вагоне, снабдивъ нужными бумагами. Было и страшно, и смешно, когда вдругъ вернулся Нелюбовскій съ тремя пьяными солдатами; мы вообразили, что онъ арестованъ, но солдаты стали угощать меня шоколатомъ, поминали мою работу въ плену и жалели, что все деньги и награбленныя

золотыя вещи выменяли на водку, — а то бы мне отдали.

Насъ окружила буйная толпа. Къ счастью подоспелъ поездъ, въ который надлежало перейти: вагонъ нашъ выбылъ изъ строя. Поездъ былъ сплошь переполненъ пьяной солдатней; многіе сидели, высунувъ ноги въ окна. Тутъ помогъ местный революціонный комитетъ,. приказавшій очистить для насъ три купэ второго класса. Погрузились.

Въ одномъ изъ купэ лежалъ какойто босякъ. Намъ заявили, что это больной солдатъ. Только тронулся поездъ, больной очнулся и сталъ молча насъ оглядывать. Нелюбовскій съ нимъ заговорилъ. Больной недоумевалъ, куда девались спутники. Ему ответили, что вышли въ Пензе. На вопросъ, куда самъ едетъ, онъ ответить не могъ. Я почувствовала, что это тоже офицеръ и тотчасъ успокоила его — свои, дескать, и попросила ничего не скрывать отъ насъ. Действительно, мнимый солдатъ разсказалъ, что драл ся подъ Ташкентомъ и что избитаго и голаго его взяла съ собой партія дезертировъ. Разсказывая, онъ не выдержалъ — расплакался. Фамилія его была Губаревъ. Андріенко тотчасъ же выдалъ ему соответствующее удостовереніе. Такъ, въ Пензе намъ удалось спасти еще двухъ офицеровъ.

Дорога делалась все тяжелее. Въ вагоне было холодно. Наконецъ, остановились въ Лискахъ — на перроне валялись трупы разстрелянныхъ офицеровъ. Все ездившіе на Донъ хорошо помнятъ эту станцію. Пока мы стояли на ней, произведенъ былъ строжайшій обыскъ. Мы не имели основаній бояться — все у насъ было въ полномъ порядке. И всетаки насторожились: лишь бы доехать до Черткова, границы донскихъ казаковъ!

Все прошло благополучно. Добрались и до Черткова. Полная перемена. Тишина, порядокъ. Вышелъ офицеръ проверять бумаги. Я сказала, что едемъ въ Новочеркасскъ, показала бумагу Дутова.

10 Ноября утромъ — въ Новочеркасске. На станціи порядокъ, насъ обступили, распращивая, какъ и откуда и что въ Москве. Отправили на Барочную Nо 36, где находился штабъ зарождавшейся арміи.

Кто былъ тогда въ Новочеркасске, тотъ долженъ хорошо помнить это зданіе — колыбель добровольчества. Меня удивило, что такъ свободно было войти. Внизу даже часового невидно. Мы поднялись во второй этажъ, встретивъ много офицеровъ, кадетъ и гимназистовъ. Юные воины засуетились: «Пріехали, пріехали!» Всюду эти дети, дети, — подумала я. Ко мне подходили здороваться даже незнакомые офицеры. Оказалось — все пріехали сюда по нашимъ комитетскимъ документамъ. Съ Андріенко многіе лобызались. Вдругъ офицеры встали. Вошедшій генералъ обратился ко мне съ приветствіемъ отъ имени гонимаго офицерства. Онъ расцеловался съ Андріенко и провелъ насъ въ кабинетъ ген. Эрдели (команд. арміей во время міровой войны).

Рабочій кабинетъ былъ обставленъ весьма скромно, столъ заваленъ бумагами. Ген. Эрдели говорилъ спокойно и тихо. Въ дверь постучали, вошли два полковника. Генералъ представилъ ихъ: командиръ Георгіевскаго полка полковникъ Киріенко и полковникъ СвятополкъМирскій, того же полка.

Какъ я обрадовалась, когда за ними вошелъ и полковникъ Дорофеевъ. У дверей толпились офицеры, разглядывали насъ. Заметивъ это,

генералъ Эрдели заявилъ, что мне нуженъ отдыхъ после чуть-ли не кругосветнаго путешествія. Генералъ распорядился о квартире для меня и Андріенко и приставилъ ко мне, въ качестве личной моей охраны, двухъ офицеровъ. Генералъ попросилъ остальныхъ выйти, а потомъ, узнавъ, что мы намерены возвращаться еще сегодня, отпустить насъ не согласился: ведь генералъ Алексеевъ получилъ отъ насъ деньги, первые, присланные для арміи, онъ непременно захочетъ насъ лично поблагодарить!

Говорилъ ген. Эрдели о моей работе, о которой тогда складывались легенды, особенно объ освобожденіи офицеровъ изъ «Дрездена» въ первую ночь. Я передала письмо атамана Дутова и все бывщія со мной бумаги. Генералъ удивлялся, какъ удается мне такъ гладко перевозить офицеровъ, и откуда берутся средства. Я разсказала объ обещаніи Второва дать 100. 000 рублей, но генералъ возразилъ, что это обещаніе вернее всего обещаніемъ и останется. Тутъ же попросилъ при вывозе изъ Москвы отдавать предпочтеніе юнкерамъ и кадетамъ — офицеры, обладающіе боевымъ опытомъ, сами скорее сумеютъ бежать...

Было решено доложить ген. Алексееву о нашей работе и использовать документы комитета. Ген. Эрдели заинтересовался и работой атамана Дутова и настроеніемъ оренбургскихъ казаковъ. Я подробно разсказала о мерахъ, принимаемыхъ Дутовымъ противъ большевиковъ. Генералъ выслушалъ и признался, что самъ сторонникъ крутыхъ меръ, что Дутовъ въ зтомъ отношеніи полная противоположность Каледину. Генералъ предложилъ идти тотчасъ къ Алексееву, но я попросила отложить визитъ, — мне оставалось еще передать письмо Каледину.

Когда я вышла изъ кабинета, меня обступили офицеры, приглашая къ себе. Я обещала зайти вечеромъ. Еле вырвалась съ Барочной...

У Каледина въ штабе мы застали его помощника М. П. Богаевскаго. Я просила доложить. Богаевскій немедленно принялъ насъ въ зале.

Взглянувъ на мои бумаги и письмо атамана Дутова, онъ придалъ имъ такое значеніе что не захотелъ лично говорить со мной, а пошелъ звонить по телефону Каледину. Вышелъ. Жутко стало мне одной съ Андріенко въ этомъ зале съ пустыми золотыми рамами по стенамъ (изъ нихъ вынуты были царскіе портреты)... Богаевскій вернулся, мы отправились во дворецъ къ Каледину.

Ласково поздоровавшись, Калединъ прежде всего осведомился, отбилъ-ли Дутовъ золотой запасъ въ Самаре. Письмо Дутова онъ прочелъ внимательно, также и бумаги, переданныя мною, подчеркнувъ многія места краснымъ карандашомъ. Затемъ попросилъ все разсказать про Дутова и его войска. Когда я начала говорить, онъ попросилъ Богаевскаго записывать для представленія на Всероссійскій казачій съездъ.

Когда, въ заключеніе, я сказала, что Дутовъ рчень интересуется настроеніемъ донскихъ казаковъ, Калединъ махнулъ рукой: только старики надежны, молодежь — сплошь болыневики. Я заметила, что во время нашего разговора онъ все время отделялъ казаковъ отъ добровольческой арміи — точно не одна цель у нихъ, не спасеніе родины! Я просила Каледина объяснить мне это разделеніе, Онъ ответилъ, что, молъ, казаки хозяева на Дону, а добровольцы — гости. И потому организоваться должны сами, донцы помощи не дадутъ, въ войске денегъ нетъ. За-

темъ лосоветовалъ разъяснить патріотамъ въ Москве, что нужны деньги и деньги...

— Пропащая страна Россія! Что натворили въ Москве? Отдали на растерзаніе своихъ детей, а сами попрятались. Кто у васъ дрался?

Говоря это, Калединъ взволнованно шагалъ по комнате. Богаевскій сиделъ, закрывши руками голову.

— Передайте имъ, что если не дадутъ во время денегъ — пропала Россія. Пока воскреснетъ, много прольется крови. «А вамъ я напишу». И севъ къ столу, Калединъ написалъ на бланке войска донского: «Сестра Нестеровичъ и Андріенко едутъ въ Москву и передадутъ на словахъ все, что следуетъ и кому следуетъ. Прошу оказать широкую помощь, Атаманъ Калединъ».

Говорилъ еще Калединъ о возмущеніи казаковъ поведеніемъ Родзянко: думаютъ его, Родзянко, и еще кое-кого попросить покинуть территорію Войска Донского.

— Генералъ Алексеевъ, тотъ совсемъ другой, — закончилъ онъ.

Я не совсемъ поняла это замечаніе...

Атаманъ простился съ нами, мы пошли отдохнуть въ Московскую гостиницу.

Я была измучена, еле двигалась. Но въ гостинице меня ждалъ, вместе съ офицерами моей «охраны», другой офицеръ съ письмомъ отъ Эрдели. Генералъ просилъ меня придти на Барочную. Я ответила, что только вернулась отъ атамана, не обедала, и потому явлюсь не ранее 7 часовъ.

Но отдохнуть такъ и не удалось. Приходили офицеры съ разными просьбами и письмами къ роднымъ. Всехъ писемъ набралось несколько сотъ въ разные концы Россіи, ихъ предстояло опустить въ московскіе ящики.

Зашли Киріенко и Святополкъ-Мирскій, и разсказали о вопіющей нужде среди офицеровъ. Они шли въ бой босые и раздетые: одинъ снималъ сапоги, чтобы другому стоять въ карауле. Я обещала зайти въ канцелярію полка сегодня же вечеромъ, после визита къ ген. Эрдели.

Мы спустились обедать въ ресторанъ. Когда входили въ залъ, где было много офицеровъ, все встали. Я подумала, что это въ честь Киріенко и Мирскаго, но оказалось, что меня привествуютъ...

Пообедавъ, мы направились къ Эрдели. Въ кабинете сиделъ полковникъ Дорофеевъ. Я передала все, что говорилъ Калединъ. Генералъ и Дорофеевъ внимательно выслушали и согласились съ темъ, что Калединъ действительно хозяинъ, а они только гости. Потомъ мы прошли къ ген. Алексееву. Я попросила у полковника Дорофеева списокъ оставшихся семей офицеровъ и обещала высылать имъ пособіе каждый месяцъ.

— Ахъ, это было бы отлично, Марья Антоновна, — сказали въ одинъ голосъ Эрдели и Дорофеевъ. Какой ужасъ для офицеровъ — думать о семьяхъ, брошенныхъ безъ всякихъ средствъ!

Раньше, чемъ пойти къ ген. Алексееву, мы встретили внизу у входа капитана Алексеева, начальника контръ-разведки. Онъ попросилъ ген. Эрдели наверхъ, где происходилъ важный докладъ. Ген. Эрдели препоручилъ меня какомуто офицеру для сопровожденія къ генералу. Мы очутились въ неболыпомъ доме, во второмъ этаже. Ни караула, ни часовыхъ у входа. Вестовой провелъ въ маленькую комнатку. Ген. Алексеевъ былъ въ мундире (по городу онъ ходилъ въ партикулярномъ платье). Онъ отпустилъ сопровождавшаго меня офицера въ

штабъ. Мы сели возле письменнаго стола. Генералъ наделъ очки, пристально посмотрелъ мне въ глаза и попросилъ разсказать все по порядку. Опять пришлось повествовать съ начала, чуть ли не съ выступленія большевиковъ въ Москве. Генералъ слушалъ чутко, делая какіято заметки на бумаге. Кончивъ, я передала ему все мои бумаги. Онъ просмотрелъ и сказалъ:

— Да, я считаю что выброшено за бортъ около 30. 000 офицеровъ. Если имъ удастся прорваться сюда, это будетъ большимъ счастьемъ. Но самое важное сейчасъ—деньги. Важнее снарядовъ. Радуютъ меня крутыя меры атамана Дутова. Что касается вашей организаціи, никакихъ указаній дать не могу, считаю, что все на правильной дороге, организовано отлично. Результаты налицо. Одно могу посоветовать, это — чтобы къ вамъ присоединились однородныя организаціи. Благодарю за присланные 3. 000 рублей. Очень пригодились, это первые деньги, полученные мною. Знаете, дорога ложка къ обеду...

Генералъ очень внимательно отнесся къ моему разговору съ Калединымъ, все записывалъ, самъ говорилъ мало. Когда я договорила, онъ опять внимательно и пристально, черезъ очки, посмотрелъ на меня. Я смутилась.

— Сколько вамъ летъ? — просилъ, не спуская съ меня глазъ.

— Двадцать одинъ.

— Да, потому много и делаете, что еще такъ молоды. Отчета себе не отдаете, какъ опасна ваша деятельность. Благодарю васъ отъ имени несчастнаго офицерства. Вы русская?

— Нетъ, полька.

— Полька? — переспросилъ генералъ, —

темъ похвальнее. — И онъ подробно записалъ, где я родилась и въ какой семье.

— Я напишу письмо въ военнопромышленный комитетъ въ Москве, пастарайтесь увидеть Оловянишникова.

Помню, что генералъ писалъ о деньгахъ, нужныхъ для сформированія арміи. Онъ далъ мне следующее удостовереніе: «Генералъ Михаилъ Васильевичъ Алексеевъ знаетъ лично сестру милосердія М. А. Нестеровичъ, бывшую на Дону и оказывающую большія услуги вновь формирующейся арміи».

— Бумаги атаману Каледину я отошлю завтра, — закончилъ онъ. — Вамъ желаю силъ и неутомимой энергіи на благо Россіи, которая сумеетъ оценить ваши заслуги. Когда уезжаете?

— Завтра.

Мы простились. Было 10 час. вечера. Я направилась въ главную квартиру. Внизу ждали офицеры моей «свиты». Ген. Эрдели приказалъ имъ сопровождать меня. «Такъ безопаснее», — согласился капитанъ Карамазовъ.

Офицеры окружили насъ, разспрашивая, что говорилъ Калединъ, была ли я у Алексеева и т. д. Генералъ Эрдели вышелъ, увиделъ, что я въ толпе офицеровъ, разсмеявшись увелъ меня къ себе въ кабинетъ. Онъ казался довольнымъ, что я была у Алексеева и во все егопосвятила. Заговорили о Корнилове. Сначала генералъ отмалчивался, но потомъ, понизивъ голосъ, сообщилъ:

— Его здесь нетъ еще, но къ следующему вашему пріезду — будетъ, сейчасъ онъ въ дороге. Какъ разъ вчера ему послали немного денегъ.

Я обратилась къ генералу съ просьбой

распорядиться о томъ, чтобы, когда будутъ прибывать офицеры по нашимъ бумагамъ, дежурный офицеръ ихъ отбиралъ, а я въ свои пріезды смогу контролировать, сколько прибыло на Донъ (чтобы знать, все-ли изъ техъ, что получили отъ меня деньги, уезжаютъ изъ Москвы). Генералъ обещалъ. Наконецъ, простившись съ нимъ, я ушла съ Андріенко въ гостиницу. Было около часу ночи. Но тутъ ждала меня группа офицеровъ, просившихъ выслушать ихъ, — нельзя же было отказать?.. То, что я услышала, было поистине ужасомъ. Все говорили одно и то же, умоляя помочь брошеннымъ семьямъ. Я пообещала сделать все, что смогу.

— А теперь, — продолжала я — давайте поговоримъ о васъ самихъ, господа офицеры. Вы тоже въ тяжеломъ положеніи; ведь здесь жалованья пока не платятъ. Много не могу, но вотъ возьмите до поры до времени... по 150 рублей.

Наконецъ, мы остались одни съ Андріенко. Онъ заметилъ:

— Если такъ будете работать, васъ надолго не хватитъ.

Въ те дни готовились сраженія подъ Ростовымъ, где новая армія должна была получить первое боевое крещеніе. Мы рано проснулись и уже около 8 час. утра отправились на Барочную. Ген. Эрдели еще не приходилъ. Меня встретили полк. Киріенко и СвятополкъМирскій и мы вместе прошли къ офицерамъ. Андріенко записывалъ безчисленныя порученія въ Москву. Выслушивала и я много просьбъ, но звучало въ нихъ все одно и то же: помощь семьямъ, помощь! Въ это время пришелъ офицеръ и заявилъ, что можно за 250 рублей купить

десять пудовъ сахару. (Въ то время въ Новочеркасске сахару не было). Полковникъ Дорофеевъ запротестовалъ:

— Тутъ сапогъ нетъ, все босые, а вы о сахаре хлопочете.

Затемъ ген. Эрдели попросилъ меня къ себе:

— Вы наша благодетельница, — такъ мы васъ и будемъ впредь называть. Такъ вотъ, я написалъ письмо вашему комитету. Кроме того у меня и личная просьба къ вамъ — это доверенность въ Московскі й международны й банкъ, у меня тамъ процентныхъ бумагъ на 5. 000 рублей. Привезите! Богъ знаетъ что еще можеть быть.

Принесъ полковникъ Дорофеевъ списки офицерскихъ семействъ, набралось всего 320 фамилій. Многіе оказались въ караулахъ. Дорофеевъ имелъ видъ взволнованный:

— Ахъ, все казаки — большевики! Что думаетъ Калединъ, не знаю. Вырежутъ насъ въ одинъ прекрасный день, вотъ и конецъ.

Вошелъ воспитатель 3го Кадетскаго корпуса полк. Матвеевъ. Онъ бежалъ сюда по комитетскимъ бумагамъ прямикомъ изъ Алексанровскаго училища. Эрдели насъ познакомилъ, затемъ поручилъ передать письмо Н. И Гучкову въ Москве, а другое — своей семье. Генералъ сообщилъ мне, что оба приставленные ко мне офицера желали бы, для охраны, сопровождать меня въ поездкахъ. Но я категорически отказалась. Надо было спешить, поездъ изъ Ростова прибывалъ въ 12 ч. дня. Простившись съ ген. Эрдели, мы еще разъ прошли въ комнату Георгіевскаго полка. Опять обратились ко мне офицеры съ благодарностями и пожеланіями благополучнаго возвращенія.

Прощаясь съ полковникомъ Киріенко, я дала ему на нужды полка 6.000 рублей и обещала более щедрую помощь въ следующій пріездъ. Провожать насъ собралось много офицеровъ. На перронъ, никто не вышелъ: такъ было условлено, въ поезде могли оказаться большевики. Мы уселись въ вагонъ второго класса, и въ 4 ч. 40 м. 11 ноября поездъ тронулся — на Лиски. Дорога была ужасающая. Кроме вооруженныхъ солдатъ, матросовъ и рабочихъ нигде никого; не встретилось ни одной женщины.

VII.

Возвращеніе въ Москву. Л. И. Гучковъ, Оловянишниковъ, Второвы. Вторая поездка въ Новочеркасскъ. М. П. Богаевскій. Калединъ. Панихида.

Въ Москву прибыли 13 ноября. Съ вокзала я проехала въ комитетъ, дабы убедиться, что все обстоитъ благополучно. Тотчасъ сделала докладъ о нашей поездке въ Оренбургъ и Новочеркасскъ, показала письма Дутова, Каледина и Алексеева. Въ свою очередь Крыловъ доложилъ о работе комитета во время нашего отсутствія. Я узнала, что офицеровъ, ищущихъ спасенія у солдатъ, прибываетъ все больше и больше, а въ Москве повальные разстрелы. Вся команда состоитъ сейчасъ исключительно изъ офицеровъ: солдатъ сразу отправляютъ по домамъ.

— Ждали только вашего пріезда, Марья Антоновна, — заявили офицеры, — чтобы сейчасъ же съ вами на Донъ.

За мое отсутствіе комитетъ отправилъ 280 человекъ, въ комитете находилось 365 офицеровъ и юнкеровъ,которыхъ нужно было немедленно вывезти. Я посмотрела на Андріенко и решила ехать завтра-же.

— Поедемъ, — улыбнулся Андріенко.

Въ комитете стали приготовлять нужныя

бумаги. Я передала Крылову письма, адресованные офицерами въ Москву, прося его лично развести ихъ по адресатамъ. Было поздно, Крыловъ проводилъ меня домой.

Дома я просидела до 5 час. утра, распределяя пособія семьямъ офицеровъ по спискамъ. Всего тогда было выплачено 32.000 рублей въ разные концы Россіи. Утромъ въ 8 час. уходя изъ дому, я простилась съ домашними, такъ какъ не знала, успею ли еще вернуться, и — въ комитетъ. Мы стали писать денежные переводы и разносить деньги въ разныя почтовыя отделенія; посылкавсего сразу съ главной почты могла навлечь подозренія. Позже я отправилась съ Андріенко и Крыловымъ въ советъ — передать бумагу Оренбургской Городской Управы о томъ, что команда доставлена съ оружіемъ и въ полномъ порядке.

Въ совете исполнительный комитетъ Оренбургской Управы осведомился, какъ мы доехали. Я ответила, что очень плохо.

— Когда и куда думаете отправить другую команду? — спросилъ членъ совета. — Сами видите изъ бумаги, — продолжалъ онъ, что въ Оренбургъ нужно бы еще доставить самое меньшее 500 человЕкъ.Ноу насъ есть и важнее требованія: въ донецкій бассейнъ. Ростовская Городская Управа требуетъ несколькихъ сотъ человекъ. Правда, ехать опасно, въ Новочеркасске собралась вся недорезанная сволочь, боюсь, чтобы вашу команду не разоружили . . .

— Пусть попробуютъ! Мы ведь въ политику не вмешиваемся, — ответилъ Андріенко.

— Если вы, товарищи, Ехать не боитесь, то извольте.

— Намъ нужна бумага изъ совета, по

пути на каждой станціи могутъ разоружить, — напомнилъ Андріенко.

— Сейчасъ бумагу приготовятъ. Кто будеть сопровождать команду?

Выписавъ наши фамиліи, вскоре онъ вернулнулся съ бумагой. Она гласила: «По пути следованія команды бежавшихъ изъ плена,направляющейся изъ Москвы въ Ростовъ на Дону (въ Городскую Управу), оказывать всякое содействіе сопровождающимъ команду товарищамъ — подпрапорщику Андріенко и вернувшейся изъ плена сестре милосердія М. А. Нестеровичъ. Команда следуетъ съ оружіемъ. Членъ Совета Мякитинъ».

Получивъ бумагу, мы могли Ехать спокойно. Крыловъ съ Андріенко отправились къ команде предупредить, что трогаемся сегодня. Я поехала искать Оловянишникова. Не помню, где его застала. Прочитавъ письмо ген. Алексеева, Оловянишниковъ вернулъ мне въ руки письмо, сказавъ:

— Передайте Алексееву, что денегъ мы ему не дадимъ, пусть беретъ где угодно — въ Англіи, Америке, Франціи. У насъ денегъ нетъ.

Я была какъ громомъ поражена.

— Генералъ Алексеевъ разсчитывалъ на Москву, на денежную помощь москвичей . . .

— Напрасно, — отрезалъ Оловянишниковъ

— Хорошо, я такъ и передамъ генералу Адексееву.

Отъ Оловянишникова я пошла къ Ник. Ив. Гучкову. Гучковъ принялъ очень любезно и произвелъ на меня въ высшей степени пріятное впечатленіе. Прочитавъ письмо полковника Матвеева и просмотревъ бумаги — отъ Дутова, Каледина, Эрдели и Алексеева, — онъ сказалъ, что много обо мне слышалъ, и просилъ разсказать о Дутове и какъ на Дону. Выслушалъ и посоветовалъ:

— Прежде всего, все записывайте. Это чрезвычайно важно! А я весь къ вашимъ услугамъ, сделаю для васъ все, что могу сделать.

Я его поправила въ томъ смысле, что мне-то лично ничего не нужно: «Все, что вы собираетесь сделать, только для спасенія вашей-же родины».

— Вашей родины! Какъ вы сказали? — переспросилъ Гучковъ. — А разве Россія вамъ не родина?

— Моя родина — Польша, а гибнущую Россію мне жаль . . .

— Позвольте поцеловать вашу ручку, — ответилъ Гучковъ.

Я разсказала детально, какія у меня средства, что надеюсь я только на Второва, который обещалъ 100.000 рублей, и что сегодня-же еду обратно на Донъ, съ большой партіей офицеровъ. Гучковъ сталъ разсказывать, что у него на шее вся Сибирь, что въ Сибирь нужно отправлять какъ можно больше офицеровъ, что онъ и делаетъ. Идутъ туда большія суммы, а оружіе и снаряды доставятъ японцы. «Уменя съ ними связь», — закончилъ онъ.

Онъ вышелъ на минуту и принесъ мне 5.000 рублей.

Я была поражена столь малой суммой. Ведь расходы мои были огромны, запасъ одежды въ комитете быстро таялъ. Гучковъ заявилъ, что денегъ у него больше нетъ, но что онъ постарается приготовить. Онъ далъ мне два большихъ конверта съ печатями, говоря, что это важные документы большого государственнаго значенія, которые я должна передать его брату Александру Ивановичу Гучкову въ Новочеркасске или Кисловодске, буде онъ туда уехалъ. А если бы я сама не могла, то этотъ пакетъ долженъ быть пересланъ съ кемъ нибудь изъ надежныхъ

офицеровъ. Что было въ пакете — я такъ и не узнала: действительно важные документы, или просто переписка съ братомъ? Это такъ и осталось на совести братьевъ Гучковыхъ.

— Писать ничего не буду, — продолжалъ Гучковъ, — а прошу передать на словахъ Каледину, что въ Новочеркасскъ прибудетъ санитарный поездъ N0 4 изъ ставки (изъ Могилева) съ запасами медикаментовъ и перевязочнымъ матеріаломъ на полтора милліона рублей. Заведуетъ поездомъ мой зять Карповъ, а сестрой милосердія едетъ моя дочь. Поездъ вышелъ изъ Могилева, будто бы направляясь на Кавказскій фронтъ, такъ что путь его — черезъ Новочеркасскъ. Тамъ онъ и останется.

Кроме того Гучковъ попросилъ передать Каледину, что въ Сибири идетъ большая организація, и назвалъ мне сибирскіе города, куда японцы свозятъ снаряды и оружіе.

Затемъ я поехала къ Второвымъ. Меня встретила г-жа Второва, удивившаяся моему приходу: ведь она только получила мою открытку изъ Оренбурга и другую — изъ Лисокъ! Мы прошли въ кабинетъ. Г-жа Второва, слушая меня, плакала и просила оставить ей документы, чтобы показать мужу.

— Господи, пусть только наступаютъ на Лиски, Москва ихъ засыпетъ золотомъ, — говорила она.

На это я ответила, что когда добровольческая армія будетъ въ Москве, тогда сама добудетъ золота, а вотъ — чтобы дойти до Москвы, действительно нужны деньги.

Отъ Второвыхъ я поехала въ комитетъ. Деньги по спискамъ добровольческой арміи были высланы, списки и почтовыя квитанціи я забрала съ собой, — ихъ надлежало отвезти на

Донъ въ качестве оправдательныхъ документовъ.

Въ комитете все уже было готово, бумаги, запасныя удостоверенія и пять паспортныхъ книжекъ, о которыхъ просилъ генералъ Эрдели. После комитета я съездила въ Московскій международный банкъ за бумагами ген. Эрдели. Всюду въ банкахъ тогда сидели уже комиссары, трудно было получить процентныя бумаги, но мне помогъ директоръ банка Форштеттеръ. Зашла вторично — къ Второвымъ. Они обрадовались, и Второвъ выдалъ мне 10.000 рублей, сказавъ, что больше при себе нетъ , а доставать изъ банковъ стало трудновато.

Опять — комитетъ. Тамъ полно офицеровъ. Я спросила одного полковника, отчего все идутъ къ намъ, когда въ Москве столько учрежденій, обладающихъ средствами, которыми я не располагаю. Офицеръ ответилъ:

— Къ вамъ и попасть легче и скорее все получишь для бегства изъ Москвы.

Заявлялись родные техъ офицеровъ, отъ которыхъ доставлены были черезъ меня письма, и просили забрать съ собою офицерскія письма, ордена и револьверы. Отказать было невозможно. Мне пришлось везти подъ платьемъ шесть браунинговъ и мешочекъ съ патронами. Въ последнюю минуту графъ Дмитрій Адамовичъ Олсуфьевъ прислалъ 3.000 рублей.

Съ тяжелымъ чувствомъ уезжали мы на Донъ. Противно было думать о скупости людей, сидящихъ на деньгахъ и не понимающихъ, какъ важна для нихъ же самихъ помощь родине.

Крыловъ принесъ всю коллекцію большевицкихъ приказовъ, изданныхъ въ МосквЕ. Спрятавъ все за пазухи, мы взяли извозчика. Команда, выстроившись передъ комитетомъ, отправилась на вокзалъ пешимъ порядкомъ. На вок-

зале — полнымъ-полно красноармейцевъ и матросовъ, вооруженныхъ до зубовъ. Нашей команде отвели три товарныхъ вагона. Было тесновато, но въ конце концовъ присоединились къ намъ еще три матроса. На вокзале, въ сторонке, стояли родные и близкіе уезжающихъ офицеровъ; подходить и прощаться мы никому не разрешили.

Итакъ, 14 ноября въ 8 час. вечера, съ командой въ 297 человекъ, мы отбыли на Донъ. Остальная часть команды, подъ начальствомъ одного изъ офицеровъ, направилась опять въ Оренбургъ. Изъ Москвы спаслось снова 365 человекъ офицеровъ и юнкеровъ, изъ техъ, что любили Россію и жаждали ея возрожденія, — изъ техъ, которыхъ безпощадно разстреливаливали большевики...

Въ Новочеркасскъ мы прибыли 16 ноября въ 3 часа ночи, офицеры остались на вокзале. Я направилась съ Андріенко въ гостиницу, где для насъ, по распоряженію генерала Эрдели, были реквизированы два номера. . . Первый спокойный мой сонъ за долгіе дни.

Утромъ разбудилъ стукъ въ дверь. Это былъ Андріенко, говорившій, что ген. Эрдели наведывался два раза, что уже девять часовъ и вообще вставать пора. . .

Андріенко хотелъ сразу пойти на вокзалъ, къ офицерамъ. Я предложила — сначала въ штабъ на Барочную, чтобы явиться генералу Эрдели и узнать, куда провести офицеровъ. На Барочной младъ и старъ выбежали намъ навстречу: «Пріехали, пріехали!» — Наверху встретилъ ген. Эрдели:

— Марья Антоновна, благодетельница наша, здравствуйте!

Андріенко, вытянувшись во фронтъ, отрапортовалъ:

— Ваше Высокопревосходительство, разрешите доложить. Изъ Москвы прибыла команда офицеровъ. Она ждетъ на вокзале. Куда прикажете препроводить?

Генералъ позвалъ дежурнаго и велелъ разместить прибывшихъ по частямъ.

Тутъ полковники Киріенко и Святополкъ-Мирскій стали просить о назначеніи больщаго числа офицеровъ въ Георгіевскій полкъ. Андріенко, передавъ мне письма, уехалъ на вокзалъ, а я прошла въ кабинетъ къ ген. Эрдели. Къ намъ присоединились полковники Дорофеевъ, Матвеевъ, Мирскій и Киріенко. Я спросила генерала, можно-ли говорить подробно. Получивъ утвердительный ответъ, разсказала все, что знала о положеніи въ арміи. Въ заключеніе доложила о помощи офицерамъ:

— Ваше Высокопревосходительство, вотъ списки, по которымъ высланы деньги семьямъ офицеровъ. Здесь все почтовыя квитанціи. Каждый офицеръ лично можетъ убедиться, сколько послано его семье.

— Ахъ, какъ это хорошо, — обрадовался генералъ, — какъ вамъ будетъ благодаренъ ген. Алексеевъ, какой подарокъ добровольцамъ! Это подниметъ духъ арміи. Ведь все мы люди.

Генералъ поцеловалъ мне руку, за нимъ и все офицеры. Генералъ просилъ полк. Дорофеева уведомить заинтересованныхъ офицеровъ и вывесить списокъ отосланныхъ пособій на видномъ месте въ штабе, чтобы каждый офицеръ могъ проверить по почтовой росписке, сколько послано его семье.

— Вотъ, генералъ, и ваши процентныя бумаги.

— Неужели же привезли? — удивился Эрдели.

— А вотъ, — продолжала я, — все приказы, выпущенные въ Москве за время большевиковъ.

— И это очень важно, — одобрилъ генералъ.

Все письма изъ Москвы я передала тоже полк. Дорофееву. Затемъ офицеры вышли изъ кабинета, осталась я съ генераломъ и отдала ему пять паспортныхъ книжекъ и толстую пачку бланковъ съ печатями нашего комитета и даже несколько бланковъ совета депутатовъ. Отъ генерала я прошла къ ожидавшему меня Дорофееву. Я разсказала ему, что много нашихъ солдатъ мы устроили въ городской милиціи, въ домовой охране, и такимъ образомъ въ Москве имеется значительная вооруженная сила изъ нашихъ солдатъ.

Ген. Эрдели вышелъ къ ген. Алексееву съ докладомъ о моей поездке, а намъ для разговора предложилъ перейти въ свой кабинетъ.

Дорофеевъ не переставалъ говорить объ ужасномъ положеніи офицеровъ:

— Знаете, Марья Антоновна, офицеры приходятъ ко мне, прося одолжить хотя бы 50 коп. на папиросы, а у меня у самого ни копейки за душой. Самъ бежалъ на Донъ въ чужомъ костюме, со ста рублями.

Думаю, нелегко было полковнику признаваться мне, двадцатилетней девушке, въ зтой нужде . . . Я уговорила его принять отъ меня тысячу рублей для себя лично; еще 4.000 я передала ему для раздачи самымъ беднымъ офицерамъ.

— Пойдемте къ Каледину, — предложилъ Дорофеевъ, — плохо съ донцами, очень плохо, не хотятъ драться противъ большевиковъ. Вотъ

идутъ бои подъ Ростовомъ: дерутся добровольцы, среди которыхъ половина детей, кадетовъ. Если бы не кубанцы, не знаю что и вышло бы. Вы слыхали, что на Донъ едутъ карательной зкспедиціей матросы? И съ ними наверняка начнетъ переговоры Войсковое Правительство. А мы, добровольцы, въ качестве гостей, никакихъ меръ принять не можемъ. Существуетъ здесь юнкерское училище. Почему-бы не послать юнкеровъ подъ Ростовъ? Дрались бы вместе съ нами противъ общаго врага. А то вотъ вчера обратился ген. Алексеевъ къ Каледину съ просьбой выдать обмундировку для добровольцевъ. Что же вы думаете? Калединъ ответилъ: «Не могу,у насъ у самихъ въ войске малый запасъ». Тутъ и Калединъ не хозяинъ — войсковой кругъ. Подъ Ростовомъ все время требуются пополненія. Люди есть, а послать не въ чемъ. Пришелъ, наконецъ, приказъ атамана — взять изъ юнкерскаго училища немного полушубковъ и гимнастерокъ. Такъ представьте себе: юнкера бурю подняли. Да, скверно, скверно, — повторялъ Дорофеевъ. — Какъ бы здесь не загубили лучшихъ нашихъ силъ. Шныряютъ ужъ какія-то темныя личности, подстреливаютъ изъ за угла офицеровъ. Убито несколько человекъ въ Новочеркасске сзади, въ затылокъ. А сами ничего не смеемъ безъ разрешенія Каледина — ни обыска, ни ареста.

Простившись съ Дорофеевымъ, я пошла къ командиру Георгіевскаго полка, где меня ждали. Въ коридоре офицеры стали благодарить за письма, вещи и пособія, очень радовались орденамъ и револьверамъ. Подошелъ старый генералъ, сказалъ, что у нихъ изъ-за меня сегодня праздникъ. Радуется и ген. Алексеевъ, что семьи офицерскія обезпечены. Съ трудомъ

прошла я въ комнату Георгіевскаго полка къ полковникамъ Святополкъ-Мирскому и Киріенко, Матвееву и другимъ.

Заглянулъ еще какой-то полковникъ и разсказалъ, что объезжалъ караулы: люди замерзаютъ, въ гимнастеркахъ и рваныхъ сапогахъ, необходимо послать сейчасъ же теплыхъ вещей. Полковникъ Киріенко заявилъ, что исполнить это нетъ никакой возможности: одежды нетъ.

Разсказъ взволновалъ меня. Я попросила пришедшаго полковника обождать, обещая черезъ полчаса привезти хоть немного вещей. Поехала въ магазинъ и купила 10 теплыхъ фуфаекъ, 20 паръ шерстяныхъ носковъ, 20 паръ перчатокъ и 30 паръ сапогъ. За все заплатила 3.500 рублей. Вещи передала полковнику Матвееву и Козину, заведывающему хозяйствомъ полка, прося сейчасъ же все разослать въ караулы. Больше купить я не могла, ничего другого не нашла въ Новочеркасске. Пришелъ Андріенко, котораго я послала къ М. П. Богаевскому спросить, когда онъ меня приметъ. Андріенко принесъ записку: Богаевскій ждалъ каждую минуту. Я тотчасъ поехала.

Меня всегда поражало очень грустное выраженіе лица у М. П. Богаевскаго, точно пред чувствовалъ онъ свой трагическій конецъ. Онъ повелъ къ Каледину, принявшему меня очень ласково. Я доложила атаману подробно обо всемъ, о чемъ просилъ Н. Гучковъ. Когда я стала говорить объ Оловянишникове, Калединъ заметилъ: «Мерзавцы, денегъ дать не дадутъ, а только подведутъ Алексеева».

Я спросила атамана, почему казаки не хотятъ драться за свой же родной Донъ? Онъ ответилъ, что слишкомъ велика агитація боль-

шевиковъ, и денегъ у нихъ много: уже успели разложить казачество. Теперь сами казаки большевиками стали, такъ чего же имъ и драться противъ большевиковъ!

Богаевскій молчалъ, какъ всегда, закрывъ голову руками.

— Вотъ, слышали, — продолжалъ Калединъ, — карательная экспедиція изъ матросовъ собирается въ Новочеркасскъ? Придется съ ними разговаривать.

— Зачемъ же разговаривать? — недоумевала я.

— Ничего не поделаешь, придется разговаривать.

Слушая все это, страшно становилось за судьбу офицеровъ.

— Хорошо, — заметила я, — если карательная экспедиція потребуетъ выдачи вождей добровольческой арміи, тогда допустимъ, вы и ваше правительство не согласитесь съ требованіемъ, но если захотятъ того же сами казаки, тогда что сделаете?

Мне нужно было добиться прямого ответа Каледина. Онъ задумался:

— Это можетъ произойти только въ случае нашего окруженія въ Новочеркасске. Ежели такъ — придется либо драться до последняго, либо распустить добровольцевъ кого куда . . .

— Но тогда ихъ вырежутъ всехъ, вместе или по одиночке, — возразила я.

— Что делать? Выхода нетъ, — вздохнулъ Калединъ.

Изъ всего я поняла, что мало доверяли Калединъ и Богаевскій казакамъ. После некотораго молчанія Калединъ началъ опять, обращаясь ко мне:

— Вы говорите, нельзя ли не разговаривать

съ «карательной экспедиціей»?Вы разумеете: нельзя ли встретить ихъ какъ следуетъ, дать пороху понюхать? Я того же мненія. Лучшій былъ бы разговоръ. Но кто на это решится? На донцовъ надежды плохи, а ваши офицеры не сорганизованы. Жаль Алексеева. Много еще горя суждено ему и горсточке окружающихъ его героевъ. Не верю, чтобы наши толстосумы поняли трагизмъ положенія . .. Но что же я-то могу! — съ отчаяньемъ закончилъ Калединъ.

Уже въ тотъ день я почувствовала близость катастрофы. Простившись съ атаманомъ и М. П. Богаевскимъ, отправилась на Барочную. Начальникъ контръ-разведки кап. Алексеевъ ждалъ меня на улице у атаманскаго дворца.

— Знаете, раскрыто покушеніе на Алексеева и Каледина. Большевики не теряютъ времени.

На Барочной мы встретили Эрдели и Дорофеева. Я передала разговоръ мой съ Калединымъ. Ген. Эрдели советовалъ все пересказать ген. Алексееву. Пришелъ пор. Гринбергъ, ехавшій въ Кисловодскъ, я передала ему пакетъ Н. И. Гучкова къ брату. Дорофеевъ показалъ мне росписки офицеровъ, получившихъ по 50 р. пособія. Полк. Киріенко попросилъ меня выйти къ офицерамъ, уходившимъ на позиціи подъ Ростовымъ. Они толпились въ коридоре. Какой-то полковникъ заявилъ мне, что все уходятъ съ чувствомъ благодарности, спокойные за участь своихъ семей. Но многіе этой радостной вести не дождались ... И вынувъ изъ кармана письмо, найденное на убитомъ пор. ТимофеевЕ, онъ прочелъ:

«Посвещаю дорогой сестре М. А. Нестеровичъ.

Долины залиты братской кровью,

Вся русская стонетъ земля ...

Тогда къ намъ съ сердечной любовью

На помощь сестрица пришла.

Жалея солдатъ, изнуренныхъ походомъ,

Израненныхъ въ тяжкомъ бою,

Посвятила сестрица Марыля заботамъ

Всю добрую душу свою . ..»

Стихи были написаны карандашемъ, неокончены.

— Этотъ голосъ изъ гроба, не лучшее ли доказательство привязанности къ вамъ офицеровъ? — добавилъ полковникъ.

Все молчали, слушая чтеніе стараго полковника въ солдатской шинели, съ винтовкой черезъ плечо, идущаго въ бой простымъ солдатомъ. Полковникъ снялъ фуражку, просилъ меня благословить всехъ офицерскихъ матерей, женъ, сестеръ, детей и поцеловалъ мне руку. И такъ подходилъ ко мне каждый офицеръ.

Потомъ они отправились на вокзалъ грузиться. Мы вернулись въ кабинетъ ген. Эрдели, котораго эта сцена взволновала. Я продолжала прерванный докладъ.

— Да, дело съ карательной экспедиціей у ген. Алексеева и у меня — вотъ где (онъ показалъ на шею), если такъ продолжится всехъ насъ вырежутъ. Я вотъ что думаю: пока не поздно, придется вамъ, Марья Антоновна, съездить къ Дутову.

— Именно, что поздно, — отозвался Дорофеевъ.

— Наведайтесь сейчасъ къ ген. Алексееву, — предложилъ Эрдели.

Но я попросила его обойтись безъ меня, такъ какъ падала отъ усталости, да и разсчитывала увидеть ген. Алексеева завтра на похоронахъ добровольцевъ. На прощаніе генералъ передалъ мне списокъ раненыхъ офицеровъ,

просившихъ меня позаботиться объ ихъ семьяхъ.

— Когда уезжаете, Марья Антоновна? — спросилъ онъ.

— Завтра после похоронъ. Когда я выходила, меня позвали къ телефону. Говорилъ М. П. Богаевскій:

— Марья Антоновна, разскажите кому следуетъ, что въ Новочеркасске обретается Керенскій, переодетый матросомъ. Я его не принялъ и советовалъ ему поскорей убираться изъ Новочеркасска.

— Спасибо, передамъ, — ответила я.

— Завтра после похоронъ зайдите ко мне, буду васъ ждать во дворце у атамана.

Я прошла къ генералу Эрдели сказать о Керенскомъ. Онъ тотчасъ сообщилъ Алексееву, который въ свою очередь вызвалъ кап. Алексеева и полковника Дорофеева и поручилъ имъ во что бы то ни стало найти Керенскаго въ Новочеркасске. Не знаю, что было бы съ Керенскимъ, если бы его и впрямь нашелъ кап. Алексеевъ! Но поиски оказались напрасными. Его не нашли.

Я простилась съ ген. Эрдели и вместе съ моей офицерской стражей, смертельно усталая, вернулась въ гостиницу. Было уже 11 час. вечера. Мы продолжали разговаривать съ Андріенко. Вдругъ постучался и вошелъ, прося извиненія за позднее время, ген. Эрдели. Андріенко хотелъ выйти, думая, что у генерала секретное дело, но генералъ его удержалъ. Онъ сказалъ, что сейчасъ отъ ген. Алексеева, просившаго узнать завтра у Богаевскаго, когда ждутъ зксепедицію матросовъ и где будутъ вести переговоры, на какой станціи.

— Все узнайте и сообщите генералу, онъ ждетъ васъ после похоронъ. Уснула я не скоро.

На следующій день, 17 ноября, раннимъ рано послала я Андріенко заказать венокъ изъ белыхъ цветовъ съ надписью на національной ленте «Павшимъ за родину героямъ-офицерамъ отъ солдатъ, бежавшихъ изъ плена».

За мною явились офицеры, съ которыми мы и отправились въ соборъ. Соборная площадь была полна народу. Безъ помощи офицеровъ пройти въ храмъ было немыслимо. Собрался тутъ весь Новочеркасскъ. Панихида уже началась. Посреди храма стояло шесть гробовъ, покрытыхъ цветами, около каждаго — караулъ изъ раненыхъ сфицеровъ. Эта подробность производила очень тягостное впечатленіе. Андріенко принесъ венокъ, я положила его между гробами, ставъ на колени и крестясь по католически. Въ гробахъ покоились вечнымъ сномъ два капитана, одинъ юнкеръ и три кадета. Казалось, все въ храме горестно молились и просили Бога упокоить чистыя души убіенныхъ. Многіе офицеры плакали.

Кто эти мертвые герои — никто толкомъ не зналъ. Не было при нихъ документовъ. Потомъ только узнались имена и фамиліи.

Я стояла около атамана Каледина, познакомившаго меня со своей женой. Въ стороне, среди толпы, стоялъ ген. Алексеевъ. Кто не зналъ въ лицо генерала, невольно обращалъ на него вниманіе, такъ усердно молился старикъ, опустившись на колени.

Панихиду служилъ новочеркасскій митрополитъ и много духовенства. Митрополитъ сказалъ проповедь:

— Да будутъ прокляты те, чьи руки обагрены кровью этихъ невинныхъ детей...

И, обращаясь къ покойнымъ: — Намъ и нашему тихому Дону вы отдали все, отдали жизнь

свою. Но вы не умерли, вы будете жить среди насъ и въ сердцахъ нашихъ. Молчите, не отвечайте намъ! То, что вы здесь, указываетъ намъ — что нужно делать. Нужно делать то, что делали вы, защищая церковь и родину. Объявлена война всему христіанству. Вотъ первые мученики. Дети (и митрополитъ, а за нимъ все въ соборе опустились на колени), простите насъ и примите последній поклонъ отъ насъ, вы, отдавшіе жизнь свою за Христа. Христосъ съ вами!..

Въ храме послышались рыданія. Передъ выносомъ тела ген. Алексеевъ первый подошелъ и простился съ убитыми, за нимъ остальные генералы.

Когда мы выходили на паперть, я заметила Родзянко, бывшаго председателя Государственной Думы. Стали выносить гробъ за гробомъ, ставили на катафалки. Оркестры играли — «Коль Славенъ». За последнимъ гробомъ вышелъ ген. Алексеевъ. Процессія тронулась къ кладбищу. Меня сопровождали многіе офицеры изъ привезенныхъ мною. Генералъ Алексеевъ, заметивъ меня, просилъ заглянуть потомъ на Барочную. Окружающіе не советовали идти на кладбище, до котораго было неблизко. На углу одной изъ улицъ, где помещается Московская гостиница, разыгралась тяжелая сцена. Въ толпе стоялъ какой-то отставной генералъ. Снявъ фуражку, дрожащей рукой онъ крестилъ каждый гробъ. Плача на взрыдъ, онъ говорилъ: «Детки, детки мои, за что васъ убиваютъ!»

Генерала подъ руки увели изъ толпы. Подобныя сцены повторялись несколько разъ. На кладбище я не пошла. Надо было еще въ штабъ на Барочную, а затемъ — готовиться въ новый путь. Мы уезжали вечеромъ...

Въ комнате Георгіевскаго полка собралось

много офицеровъ, умолявшихъ все разсказать о нужде ихъ ген. Алексееву, не знавшему многихъ мелочей. Въ 5 час. пришелъ за мною ген. Эрдели, мы прошли въ его кабинетъ, где уже ждалъ Алексеевъ.

— Мне передавалъ ген. Эрдели, — началъ Алексеевъ, — что вы обезпечили семьи многихъ офицеровъ и привезли расписки. Какъ важно, что вы это сделали! Ведь я, къ сожаленіюсделать ничего не могу — нетъ средствъ. Благодарю васъ. Вы оказали неоценимую услугу арміи.., Разскажите мне, о чемъ говорили съ атаманомъ?

Пока я разсказывала, Алексеевъ делалъ пометки.

— Да, все это я знаю, — сказалъ онъ, — но что я могу! Атаманъ тоже безсиленъ. Всецело зависитъ отъ войскового круга, въ которомъ много большевиковъ. Если бы здесь былъ только Калединъ, все было бы иначе...

Я почувствовала глубокое страданіе ген. Алексеева за гонимое офицерство. Пришелъ кап. Алексеевъ изъ контръ-разведки. Генералъ отдалъ ему какія то приказанія. Затемъ, обратившись ко мне, сказалъ:

— Прошу васъ сегодня же узнать, когда ждутъ карательную экспедицію съ матросами, и где думаютъ вести съ ними переговоры. Обо всемъ передайте, пожалуйста, ген. Эрдели.

Простившись съ нами,онъ удалился. За мной пришелъ полковникъ Дорофеевъ и передалъ, что хочетъ со мной познакомиться полковникъ Новосильцовъ (председатель союза офицеровъ арміи и флота при ставке). Полковникъ Новосильцовъ, въ свою очередь, началъ благодарить за помощь офицерамъ и предложилъ посредничество его союза на выдачу этихъ пособій. Впрочемъ, онъ оставался всего одну минуту, такъ какъ спе-

шилъ на свою лекцію — «Корниловъ-Керенскій». Я тоже торопилась. Предстояло увидеть Богаевскаго, дабы исполнить порученіе ген. Алексеева. Богаевскій принялъ меня въ атаманскомъ дворце. Зная, какой онъ порядочный человекъ, я решила говорить съ нимъ совсемъ открыто, не подбирая фразъ.

— Прошу васъ, — не правда-ли? — оставить нашъ разговоръ между нами. Я зашла узнать, когда вы ждете эту пресловутую карательную экспедицію съ матросами?

Богаевскій пристально посмотрелъ на меня:

— Она уже стоитъ въ Лискахъ, а другая должна прибыть со стороны Ростова. Точно сказать вамъ, когда оне прибудутъ и вообще прибудутъли, я не берусь, ведь оне могутъ и пассажирскимъ черезъ Новочеркасскъ. Вы хотите приготовить имъ достойную встречу? Смотрите, какъ бы по ошибке не взорвать пассажирскаго поезда. Во всякомъ случае, нужно ждать ихъ изъ Лисокъ, где — я точно знаю — орудуетъ сейчасъ несколько сотъ матросовъ. Таковы сегодняшнія сведенія изъ Черткова. До свиданія! Желаю отъ всей души добровольцамъ успеха.

После Богаевскаго я поехала на Барочную сообщить о моемъ разговоре ген. Эрдели, который сказалъ, что врядъ ли я могу уехать сегодня: предстоитъ серьезная разведка и желательно мое участіе. Генералъ сообщилъ, что надо пробраться, какъ можно ближе къ Ростову,... по важному делу.

— По нашимъ сведеніямъ, въ Нахичевани находится четыре раненыхъ добровольца, захваченныхъ местными большевиками. Необходимо отбить. Поездъ пойдетъ за этими ранеными, вы — въ качестве сестры.

Я согласилась ехать.

VIII.

Экспедиція   въ   Нахичевань.   Храбрый   сотникъ.

Пленные  большевики.   Возвращеніе  въ   Москву.

Въ часъ ночи явились есаулъ и сотникъ. Съ ними и съ полковникомъ Матвеевымъ я и отправилась на вокзалъ, где ждалъ уже поездъ. На вокзале встретилъ кап. Алексеевъ, въ вагоне были казаки и офицеры (фамилій ихъ не запомнила).

Нахичевань являлась центромъ большевивиковъ. По точнымъ сведеніямъ, заседалъ тамъ советъ, въ которомъ председательствовалъ студентъ Цуркинъ. Насколько вспоминаю сейчасъ, кроме того, чтобы отбить раненыхъ, на насъ возложена была задача взорвать поездъ съ карательной экспедиціей, стоявшій около Нахичевани.

Нашъ поездъ остановился на третьемъ пути, недалеко отъ станціи. Офицеры и казаки въ штатскомъ вышли на разведку. Кругомъ шныряло множество вооруженныхъ весьма подозрительныхъ личностей. Оффиціально — местная охрана, неоффиціал ьно — бол ьшевики. Къ нашему поезду стали со всехъ сторонъ подходить паровозы, на что сначала никто не обратилъ вниманія. Но не прошло часу, какъ раздались тревожные гудки всехъ окружавшихъ насъ паравозовъ, и они забили густымъ паромъ, такъ что отъ насъ

ничего нельзя было видеть. Все мы толпились въ дверяхъ вагоновъ. Что происходило на станціи! БЕгали вооруженные люди, иные суетились въ одномъ белье. Скверно оборачивалось наше дело... Не знаю, чемъ бы обернулось, если бы не удивительная храбрость нашего сотника.

Рабочіе лезли на нашъ паравозъ съ красной тряпкой. Сотникъ сталъ на ступенькахъ вагона и закричалъ, что если они не успокоятся — вся Нахичевань взлетитъ на воздухъ, — поездъ, де, полонъ динамита! Онъ держалъ въ рукахъ две жестяныя коробки съ консервами и вопилъ:

— Сейчасъ бомбы брошу!

Со станціи раздались возгласы: «Разойдись, товарищи!» Передъ вооруженной толпою всталъ въ позу матросъ и произнесъ речь:

— Товарищи, успокойтесь. На что кровь! Вступимъ въ переговоры. Разойдись, товарищи, дай дорогу.

Все наши стояли возле поезда. Жутко было среди этой полусумасшедшей толпы. Храбрый сотникъ, угрожая консервными коробками, двинулся къ толпе, за нимъ несколько офицеровъ и казаковъ, съ «лимонкой» въ каждой руке. Минута была критическая: я стояла на ступенькахъ вагона съ оставшимися въ поезде.

— Где раненые добровольцы? — закричалъ сотникъ.

Молчаніе.

— Выходи изъ толпы, кто будетъ вести переговоры, да поживей!

Изъ толпы вышло несколько человекъ местной охраны, къ которымъ порисоединился говоривщій раньше матросъ.

— Такъ вотъ, знайте, — продолжалъ сотникъ, — если кто въ насъ выстрелитъ — все взле-

тимъ. Динамиту хватитъ на всю Нахичевань. Поняли?

— Поняли, поняли, — кричала толпа и все дальше пятилась отъ сотника.

Тогда онъ обратился къ переговорщикамъ и потребовалъ доставки раненыхъ на вокзалъ черезъ полчаса.

— А на Цуркина даю 20 минутъ. Или мне Цуркина, или всехъ васъ взорву къ чертовой матери. Не на то пріехалъ, чтобы шутки шутить.

Мы вернулись къ поезду, сотникъ уселся на ступенькахъ вагона... Не прошло и двадцати минутъ, какъ со стороны вокзала пришли къ намъ те добровольцы, за которыми мы пріехали, и къ великому нашему удивленію — все невредимы, ни одинъ не былъ раненъ. Они разсказали, что просидели подъ арестомъ около сутокъ въ доме близъ станціи.

Прошло еще двадцать минутъ. Цуркинъ не появлялся. Но вернулись переговорщики, все пять человекъ, и заявили, что Цуркина нигде не найти.

— Тогда, айда все съ нами въ поездъ, — скомандовалъ сотникъ, — коли нетъ Цуркина!

Тутъ неизвестно откуда взялись кубанскіе казаки, — случайно попавшій сюда казачій разъездъ — душъ 30 верхомъ. Влетели на станцію и окружили переговорщиковъ. Такъ какъ последніе были исключительно рабочими, не представлявшими ценной добычи, то полковникъ Матвеевъ и сотникъ настаивали на захвате главарей. Какъ не использовать момента! Одинъ изъ переговорщиковъ заявилъ:

— Мы-то ни за большевиковъ, ни за добровольцевъ. Пусть казаки пойдутъ съ нами, укажемъ главарей.

Советъ помещался въ одномъ изъ домовъ

неподалеку отъ вокзала: какъ разъ въ томъ доме, где сидели наши добровольцы. Казаки его оцепили. Безъ единаго выстрела удалось захватить четырехъ членовъ совета. Среди нихъ была некая ярая еврейка-большевичка, сестра милосердія, изъ за которой въ Ростове много было разстреляно офицеровъ, да кажется она и сама разстреливала. Привели всехъ на станцію. Я была уверена, что это тоже наши — отбитые у большевиковъ. Когда арестованные приблизились къ сотнику, я подошла, естественно, къ сестре. Но та, не говоря худого слова, плюнула мне въ лицо. Сначала я никакъ сообразить не могла, что бы это значило! Одинъ изъ казаковъ тутъ же вытянулъ ее несколько разъ нагайкой.

— Этотъ поважнее Цуркина, — сказали казаки, — указывая на одного изъ арестованныхъ: самъ Николаевъ (известный ростовскій большевикъ, хорошо помнили его добровольцы).

Николаева вместе съ бешеной сестрой милосердія взяли въ поездъ, двухъ другихъ усадили на паровозъ, и казаки стали возле съ револьверами. Полковникъ Матвеевъ вынулъ изъ кармана маленькій національный флагъ и всунулъ его одному изъ большевиковъ въ руку:

— Держи, — сказалъ полковникъ. — Если путь разобранъ, вернемся . . .

Попавшіе на паровозъ большевики дрожали отъ страху. Медленно двинулся поездъ въ Новочеркасскъ. Большевицкая сестра все время извергала ругательства. Когда пріехали, никто въ Новочеркасске глазамъ не верилъ, при виде дрожащихъ на паровозе большевиковъ съ національнымъ флагомъ. Сейчасъ

же прибылъ отрядъ контръ-разведки, съ кап. Алексеевымъ во главе. Николаева и сеструбольшевичку разстреляли тутъ-же подле вокзала. Остальныхъ взяли въ штабъ, что сделали съ ними — не знаю.

Я была такъ измучена этимъ приключеніемъ, что сейчасъ же уехала на Барочную и, после подробнаго разсказа генералу Эрдели, ушла въ гостиницу. Поспавъ часа четыре, вернулась; меня ждалъ ген. Эрдели. Онъ передалъ мне списки офицерскихъ семей и несколько писемъ отъ ген. Алексеева въ Москву; одно изъ нихъ было Н. И. Гучкову, другое — нашему комитету. Кроме того, генералъ просилъ какъ можно больше привезти паспортовъ и комитетскихъ удостовереній. 18 ноября, около 8 ч. вечера, мы уехали . Опять въ Москву.

IX.

Матросы изъ Петрограда. Порученіе къ Алексееву.

Немедленный   огьездъ  обратно   въ  армію.

Разговоры    съ    Алексеевымъ   и    Корниловымъ. Трудный путь въ Москву.

21 ноября утромъ, съ вокзала я — прямо въ комитетъ. Картина все та же. Полно офицеровъ, ждутъ моего возвращенія. После нашего доклада о результатахъ поездки, внимательно выслушаннаго солдатами, Крыловъ заметилъ: «Чего нельзя было бы сделать, если бы не безденежье». Офицеровъ приходило очень много. Некоторые изъ нихъ такъ нуждались, что даже ихъ семьи обедали въ комитете. Въ мое отсутствіе, сами солдаты ходили къ Второвымъ, просили заглянуть въ комитетъ, но те ни копейки не дали.

— Ну, насъ, солдатъ, боятся, — заметилъ Крыловъ. — Но васъ-то ведь знаютъ! Почему же сразу не дать денегъ столько, сколько надо? Неужто и они подведутъ, Марья Антоновна?

Что было ответить? Терроръ въ Москве съ каждымъ днемъ усиливался, разстреливали не однихъ офицеровъ, но и ихъ семьи.

Крыловъ позвалъ меня въ отдельную комнату. Сообщилъ, что пріезжали солдаты изъ

нашего петроградскаго кометета съ важнымъ предложеніемъ, а потому лучше мне не уходить домой, а дождаться возвращенія солдатъ: они въ совете и могутъ вернуться каждую минуту.

Я дала знать домой, что жива и здорова. Записку отнесъ солдатъ.

Мы сидели втроемъ: я, Крыловъ и Андріенко. Опять началъ Крыловъ:

— Марья Антоновна, подумайте: вдругъ все раскроется! Что будетъ съ нами? Мы-то — солдаты, неважно,а вотъ если васъ арестуютъ?. . Что для васъ сделаютъ те-же Второвы и Гучковы? Вы человекъ необезпеченный. Также и Андріенко, у него жена и четверо детей. Сами понимаете; все время жизнь на карте.

Я по обыкновенію отмалчивалась. Да и что возразить? Крыловъ былъ правъ, конечно.

Вернулись члены петроградскаго союза, одинъ унтеръ-офицеръ и два матроса, изъ Финляндіи. Матросъ постарше сказалъ:

— Марья Антоновна, просимъ васъ съездить къ Алексееву и разсказать, что въ первыхъ числахъ декабря состоялся въ Петрограде всероссійскій съездъ комиссаровъ въ Смольномъ Институте (во Вдовьемъ Доме). Мы — члены солдатской организаціи, къ намъ присоединились недавно летчики и инженеры, среди нихъ — инженеръ Евгеній Васильевъ. Такъ вотъ решили мы все зданіе Смольнаго Института, въ день этого съезда, взорвать. Конечно, будутъ невинныя жертвы, но ничего не поделаешь. Если бы взрывъ не удался, летчики забросаютъ сверху зданіе Смольнаго бомбами. У наеъ все готово. Есть люди, которые въ день заседанія сумеютъ пройти вовнутрь. Одного недостаетъ — согласія ген. Алексеева.

Разскажите ему все подробно. Нужно ехать сегодня-же.

— Да ведь я только что пріехала . . . Дайте хоть день отдышаться ...

— Нельзя, Марья Антоновна. Будете почивать на лаврахъ позже, а сейчасъ поезжайте. Очень важно. Писать объ этомъ нельзя. Вы должны на словахъ передать ген. Алексееву и сейчасъ же назадъ, съ ответомъ. А мы тутъ подождемъ. Ведь все налажено, авось удастся похитить самого Ленина, вотъ былъ бы славный заложникъ! Словомъ, поезжайте сегодня же. Къ тому же надо отвезти офицеровъ. Собралось въ команде около трехъ сотъ человекъ.

Я посмотрела на Андріенко:

— Ну что, Андріенко, едемъ?

— Что-жъ, если надо, едемъ, — покорно согласился онъ.

Мы стали готовиться въ дорогу. Такъ я и не попала къ себе домой.

Пришла жена полк. Григоровича, привела въ комитетъ детей обедать; за нею — жена пор. Пятакова, тоже съ детьми. Г-жа Григоровичъ пришла въ ботахъ на босу ногу, дети — полураздетые. Она разсказала страшную свою исторію, какихъ случалось много въ то время. Мужъ командиръ батареи. Солдаты, благоволившіе къ нему, выбрали его после большевицкаго переворота на старую должность. Но не желая служить большевикамъ, онъ бежалъ на Донъ. Это большевиковъ такъ обозлило, что они стали издеваться надъ семьей. Подъ угрозой разстрела, пришлось бежать, бросивъ все. . . И живетъ въ зимнюю стужу несчастная семья въ Петровскомъ парке. Семья пор. Пятакова тоже ютится где-то въ аэропланномъ ангаре.

На солдатъ разсказъ произвелъ гнетущее впечатленіе.

— Вотъ, Марья Антоновна, привести бы сюда нашихъ толстосумовъ, пусть полюбуются да послушаютъ что творится. Нетъ правды. . ., и не будетъ, — не унимался Крыловъ.

Въ комитете накопилось несколько сотъ писемъ съ разныхъ концовъ Россіи, все — объ одномъ . . . Изъ комитета я попала къ главному директору банка Юнкеръ г. Когану, который мне сказалъ, что деньги въ банке есть, что онъ могъ бы въ любое время выдать полтора милліона рублей. Пусть только Второвъ подпишетъ чекъ! Итакъ ясно: Второвъ попросту не хочетъ жертвовать денегъ . . . Когда я во все посвятила Когана, — показавъ ему бумаги и письма Алексеева, онъ далъ мне 10.000 рублей.

Затемъ я поехала къ Гучкову, которому представила въ мрачныхъ тонахъ положеніе союза: средства изсякли, офицеровъ прибываетъ все больше и больше, нарасли долги, работать нетъ возможности, словомъ — если денегъ не будетъ, то комитетъ принужденъ прекратить свою работу. Гучковъ ответилъ:

— Нетъ, вы этого не сделаете! Ахъ, самъ знаю, что деньги нужны. Но пока что 100.000 рублей хватитъ. То, что вы выдали изъ своихъ, вамъ вернется . . .

— Поймите, Николай Ивановичъ, тяжко работать, собирая деньги по грошамъ. Наскучило ходить къ вамъ и Второвымъ, приставать, клянчить, словно милостыню просить. Скажите откровенно, что денегъ не дадите. Ну и оставимъ работу! Или достанете столько, чтобы я могла вывезти изъ Москвы возможно большее количество офицеровъ и юнкеровъ и, кроме того

— чтобы могла помочь ихъ семьямъ. Остальное уже насъ не касается. Сидя у себя въ теплой, уютной квартире, неужели вы не понимаете, какая нужда среди офицеровъ и ихъ семей? Зайдите къ намъ въ комитетъ, хоть разъ столкнитесь съ настоящей нуждой, съездите хоть разъ, всего на несколько часовъ на Донъ къ Алексееву! Тогда поймете, что нужно делать, и тогда станетъ вамъ стыдно. . . .

Я говорила горячо, даже изъ себя вышла.

— Но поймите, — вскипелъ Гучковъ, — я не чудотворецъ. У меня на шее вся Сибирь.

— Если вы не чудотворецъ, то я темъ менее, — отвечаю.

После этой размолвки, Гучковъ какъ будто смягчился:

— Приходите завтра, я денегъ достану.

— Завтра не приду. Уезжаю на Донъ.

— Какъ? Сегодня? Ведь вы только пріехали?

— Да, сегодня пріехала, сегодня и уезжаю.

Гучковъ далъ мне честное слово, что къ следующему моему пріезду приготовитъ деньги.

Отъ Гучкова — въ комитетъ. Пришло еще 20 офицеровъ во главе съ пор. Мандельштамомъ. Устроила и ихъ въ команде и вручила деньги отъ Когана. Команда отправилась грузиться въ вагоны пораньше. Партія направлялась въ Ростовскую Городскую Управу. Было ихъ всего 211 человекъ. Я осталась въ комитете, хотелось забрать побольше бланковъ. Пришла сестра пор. Дашкевича и заявила, что семья три дня не ела. Дала ей триста рублей.

Вдругъ прибежалъ офицеръ: въ Офицерскомъ Экономическомъ Обществе — доложилъ онъ — собраны деньги газетой «Русское Слово» для семей офицеровъ, погибшихъ отъ самосу-

довъ; деньги находятся въ распоряженіи некоего генерала, председателя Экономическаго 06щества. Оставалось два съ половиной часа до отхода поезда. Я отправилась съ Крыловымъ въ «Экономку» на Воздвиженку. Генералъ (фамиліи не помню) принялъ меня любезно. Я показала бумаги, просила помочь семьямъ убитыхъ офицеровъ. Генералъ ответилъ, что семьи разстрелянныхъ его не касаются; онъ долженъ выдавать пособія семьямъ офицеровъ, погибшихъ отъ самосуда на фронтгъ, при удостовереніи полкового комитета о факте самосуда. На эту глупость я могла только возразить, что никакая семья такихъ бумагъ не получитъ, что такія переписки тянутся месяцами, что революція въ разгаре, и если бы кто вздумалъ поехать въ полкъ за документами, то и его постигла бы та же участь — погибнуть отъ самосуда... Но доводы мои не возымели действія. Когда я вышла отъ генерала, на лестнице толпилось много офицеровъ. Я все имъ передала. Пор. графъ Б. возмутился:

— Я застрелю этого дурака, какъ собаку.

На лестнице подошелъ ко мне некій штатскій и представился: Бирюковъ (кореспондентъ «Русскаго Слова»). Сказалъ, что много обо мне слышалъ.

— Ну, что жъ, Марья Антоновна, неужели не пропала охота работать, — встретилъ меня Крыловъ, — подумали ли о томъ, что будетъ съ вами и съ нами, если большевики все откроютъ? Видимъ, какъ вы день и ночь бегаете, собираете гроши, какъ милостыню. А если арестуютъ васъ, — вы полагаете, кто-нибудь защититъ? Попрячутся все ,какъ мыши.

Слова Крылова тяжело отозвались во мне. Стыдно было смотреть ему въ глаза. Простой

солдатъ понималъ положеніе лучше нашихъ интеллигентовъ.

Я успела еще заехать на минутку въ комитетъ, где забрала присланныя Н. Гучковымъ письма для отправки въ Кисловодскъ. Затемъ мы поспешили на вокзалъ.

21 ноября, въ 10 час. вечера, отошелъ поездъ въ Новочеркасскъ. Ехать было трудно, не помогали даже наши документы. Всюду распоряжалась местная власть. Врывались въ вагоны солдаты и матросы, все чаще грабили. Среди этой разгульной солдатчины, ни одного культурнаго или хотя бы недикообразнаго человека. Но по пути въ Новочеркасскъ на некоторыхъ станціяхъ были у насъ и свои солдаты. На станціяхъ Грязи, Воронежъ, Лиски эти солдаты, проживая въ городе, постоянно дежурили на вокзалахъ, имея при себе документы и малыя суммы денегъ и поддерживая связь съ местными, находившимися на станціяхъ, революціонными трибуналами.

Они высматривали офицеровъ . . . Бывали случаи, когда спасали офицеровъ отъ верной смерти. Одинъ изъ спасенныхъ разсказалъ мне въ Новочеркасске такой случай. Выехала ихъ изъ Москвы компанія человекъ въ девять,имели документы 251 п. п., а трое — документы финляндскаго полка. Миновали самыя опасныя, какъ имъ казалось, места: Грязи и Воронежъ. Пріехали въ Лиски. Тутъ, заявили пассажирамъ, что предстоитъ проверка документовъ. Проверяли часа три, дошла очередь и до нихъ: техъ, у кого были документы 251 п. п., пропустили, но троихъ съ документами финляндскаго полка попросили выйти изъ вагона и оставили на перроне, съ двумя красноармейцами. Собирались любопытные; толпа окружила задержан-

ныхъ, боявшихся пуще всего, что среди солдатъ найдется кто нибудь изъ финляндскаго полка: тогда — крышка. Толпа обсуждала вопросъ: офицеры или нетъ? Видъ арестованныхъ говорилъ за то, что офицеры. Комисаръ-еврей решилъ отправить всехъ къ коменданту, пусть самъ разбираетъ! До отхода поезда оставалось всего полчаса. Стоять среди пьяныхъ солдатъ и ждать, что каждую минуту «узнаютъ», — было невыносимо, темъ более, что въ 150 шагахъ отъ полотна железной дороги шли разстрелы. Но случилась неожиданностъ, спасшая имъ жизнь. Изъ толпы выскочилъ какой-то субъектъ, — трудно было назвать его солдатомъ, — подошелъ къ одному изъ арестованныхъ, съ радостнымъ крикомъ бросился къ нему на шею и шепнулъ на ухо: «Я васъ спасу». Потомъ неожиданный спаситель сталъ говорить речь:

— Товарищи, вы меня знаете?

— Знаемъ, — ответила толпа.

— Вотъ мой товарищъ, вместе на фронте были, въ одномъ госпитале лежали раненые, хорошій былъ товарищъ. А теперь вместо того, чтобы ему помочь, мы его еще задержи ваемъ. Тутъ человекъ пострадалъ за родину, хочетъ ехать домой, а мы не пропускаемъ!

Толпа загудела: «Правильно, посадить въ поездъ! Довольно нашъ братъ страдалъ».

Вернулся большевикъ, арестовавшій офицеровъ, а толпа требуетъ, чтобы задержанныхъ посадили обратно въ вагонъ. Неожиданный спаситель объяснилъ, что сразу узналъ, кто арестованные:«Не мало такихъ, какъ вы, явыручилъ... Для того здесь и нахожусь. Самъ солдатъ а зовутъ меня Фоменко.»

Выслушавъ этотъ разсказъ, я ответила Коломейцеву:

— Но ведь зтого Фоменко я же и оставила въ Лискахъ для помощи офицерамъ.

Много спасъ Фоменко офицеровъ. Что съ нимъ? Живъ ли? Богъ знаетъ!

Въ Новочеркасскъ прибыли мы, кажется, 25 ноября.

Часть пріехавшихъ офицеровъ отправилась въ казарму Корниловскаго полка, остальные — на Барочную улицу. Я сейчасъ же заявилась къ ген. Эрдели и разсказала о предложеніи изъ Петрограда.

— Вы неутомимы, Марья Антоновна, — удивился генералъ, — не ожидалъ васъ такъ скоро. Пойдемте къ Алексееву. А лучше я самъ сообщу обо всемъ ему и Корнилову.

Я ушла отдохнуть въ гостиницу. Было около часу, когда зашелъ за мною кап. Козинъ изъ Георгіевскаго полка, прося отправиться тотчасъ же къ ген. Эрдели. На Барочной я застала ген. Алексеева. Минутъ черезъ 15 пришелъ и ген. Корниловъ. Поздоровавшись, сказалъ, что отъ ген. Эрдели много слышалъ о моей работе и гордъ за солдатъ,бежавшихъ изъ плена: всегда зналъ, что молодцы! Я разсказала генераламъ о предложеніи изъ Петрограда взорвать Смольный Институтъ во время заседанія народныхъ комиссаровъ. Ген. Алексеевъ, какъ всегда, спокойнымъ и тихимъ голосомъ сказалъ:

— Нетъ, этого сейчасъ делать нельзя, за такое дело пострадаютъ ни въ чемъ неповинные люди. Начнется терроръ, поплатится населеніе Петрограда.

Но ген. Корниловъ былъ другого мненія,

онъ говорилъ, что, уничтоживъ главныхъ вождей большевизма, легче совершить переворотъ.

— Пусть надо сжечь полъ Россіи, — запальчиво сказалъ онъ, — залить кровью три четверти Россіи, а все таки надо спасти Россію! Все равно когда-нибудь большевики пропишутъ неслыханный терроръ не только офицерамъ и интеллигенціи, но и рабочимъ, и крестьянамъ. Рабочихъ они используютъ, пока те нужны имъ, а потомъ начнутъ тоже разсреливать. Я лично сторонникъ того, чтобы намеченный планъ привести въ исполненіе.

Безпорно: согласія относительно действій противъ большевиковъ между Алексеевымъ и Корниловымъ не было. Корниловъ стоялъ за крутыя меры, Алексеевъ хотелъ бороться, не применяя террора.

— Передайте, пожалуйста, кому следуетъ, — закончилъ нашу беседу Алексеевъ, — въ Смольномъ: нельзя подводить мирныхъ жителей . . .

Корниловъ всталъ и, еще разъ поблагодаривъ меня за работу, сказалъ:

— Продолжайте работать, какъ работали до сихъ поръ. Передайте отъ меня бежавщимъ приветъ. Я напищу имъ несколько словъ.

Онъ написалъ на клочке бумаги: «До глубины души тронутъ вашей ко мне любовью. Желаю силъ и энергіи для дальнейшей работы на благо Россіи. Вашъ Корниловъ».

Передавъ мне эту записку, Корниловъ ушелъ, недовольный. Ген. Алексеевъ спросилъ меня, когда я уезжаю.

— Сегодня же вечеромъ.

— Такъ скажите, — еще разъ повторилъ Алексеевъ, — что я, ген. Алексеевъ, противъ террора, хотя и не жду ничего хорошаго . . .

Осталась я вдвоемъ съ ген. Эрдели. Онъ былъ печаленъ. Я передала ему все приказы изъ Москвы и Петрограда. Вскоре пришли полк. Дорофеевъ и Киріенко, последній принесъ письмо ген. Брусилову. Но долго сидеть у ген. Эрдели я не могла, такъ какъ у меня пошла кровь горломъ. Я вернулась въ гостиницу. Ген. Эрдели обещалъ зайти. Часовъ въ 6 вечера, онъ явился съ полк. Дорофеевымъ, а немного спустя, узнавъ о моемъ нездоровіи, навестилъ меня М. П. Богаевскій. Онъ сообщилъ о прибытіи изъ ставки санитарнаго поезда N0 4, о которомъ говорилъ Н. Гучковъ, и все жаловался, что плохи надежды на казаковъ. Я, въ свою очередь, пожаловалась присутствующимъ, что поездки мои въ Москву становятся все труднее; на местахъ никто не слушается распоряженіи Московскаго совета.

— Я хотелъ предложить вамъ, Марья Антоновна, — сказалъ М. П. Богаевскій, — въ Москве начинается голодъ: хлеба нетъ. Зато полно мануфактуры и другихъ товаровъ. Чтобы уменьшить вашъ рискъ при поездкахъ въ Москву, мы дадимъ вамъ бумагу, якобы вы обратились къ намъ за мукой на выпечку сухарей для пленныхъ, а эту муку мы согласны дать въ обменъ на белье и разныя теплыя вещи для казаковъ.

— Конечно согласна! — ответила я.

Ген. Эрдели и полк. Матвеевъ были довольны, что нашелся выходъ изъ положенія. Богаевскій написалъ тутъ же записку къ Половцову. Ген. Эрдели попросилъ меня привезти два вагона белья и затемъ остаться въ Новочеркасске.

— Белье заберемъ, а муки не дадимъ, — закончилъ онъ.

Андріенко вернулся съ бумагой отъ По-

ловцова. Написано было, что нетъ препятствія для обмена несколькихъ вагоновъ муки на теплое белье и одежду, и что для переговоровъ въ Москве уполномочены М. А. Нестеровичъ и Андріенко.

Приближалось время новаго отъезда. Богаевскій ушелъ, ген. Эрдели наказалъ привезти побольше офицеровъ, такъ какъ считалъ эту поездку последней.

На этотъ разъ дорога выдалась ужасающая. Если солдатамъ, набившимся въ поездъ, казалось, что онъ идетъ медленно, они попросту сбрасывали машиниста на рельсы и становились на паровозе сами, а когда стрелочникъ не пропускалъ поезда, то пьяная солдатская толпа немедленно кидалась бить его . . . Мы добрались до Москвы только 29 ноября утромъ.

X.

Разочарованіе   заговорщиковъ.   Визитъ   къ   ген. Брусилову.

Недовольство комитета. Мой  уходъ. Анонимный жертвователь.

Бумаги о провозе муки. Н. Л. Когаиъ. Порученія отъ Гучкова.

Съ вокзала, какъ всегда, я отправилась въ комитетъ, где пріезжіе изъ Петрограда солдаты ждали ответа ген. Алексеева. Разочарованіе было большое.

— Увидите, — говорили солдаты, — не такіе еще пойдутъ разстрелы: перебьютъ всю интеллигенцію, а потомъ возьмутся за рабочихъ и крестьянъ. Можетъ мы и не послушаемъ генерала, устроимъ взрывъ... Ведь Алексеевъ, сидя въ Новочеркасске,не знаетъ, что решается большевиками въ Петроградскомъ совЕте: «Безпощадный терроръ, тогда победимъ» — ведь вотъ ихъ лозунгь.

Сделавъ все необходимое въ комитете, я отправилась домой (опять кровь горломъ). Дома вызвали врача Новицкаго. Запретилъ мне вставать съ постели — иначе не ручался за то, что будетъ черезъ месяцъ.

Но какъ не встать, когда сегодня же надо опять въ комитетъ! Вечеромъ, после сцены съ домашними, — не хотели пускать, — отправилась къ ген. Брусилову, лежавшему въ госпитале у Руд-

нева (былъ раненъ осколкомъ снаряда, попавшимъ въ его домъ во время московскихъ безпорядковъ). Онъ лежалъ, но чувствовалъ себя бодро. Сказалъ, что рана не такъ серьезна, но ей нарочно не даетъ зажить, чтобы оставили въ покое и болыневики, и не большевики. Я передала ему письмо, привезен ное изъ Новочеркасска, въ которомъ генералу предлагалось бежать на Донъ, съ помощью нашего комитета.

Брусиловъ прочелъ письмо, положилъ подъ подушку и сказалъ, отчеканивая слова:

— Никуда не поеду. Пора намъ всемъ забыть о трехцветномъ знамени и соединиться подъ краснымъ.

Меня какъ громомъ поразило.

— Что же передать отъ васъ на Дону?

— То, что я сейчасъ сказалъ, то и передайте.

— Въ такомъ случае, говорить мне больще не о чемъ, — заявила я и поспешила уйти.

Направилась я къ г-же Морозовой, лежавшей тоже у Руднева. Узнавъ, что я у Морозовой, вошла къ ней жена Брусилова и, познакомившись со мною, начала язвить.

— У большевиковъ-то Ленинъ и Троцкій, а на Дону только и слышно о сестре Нестеровичъ...

Меня отъ этой фразы передернуло, въ пер-вую минуту я не знала, что и ответить.

— Не понимаю, — продолжала Брусилова, — вы полька, какое вамъ дело до русскихъ событій? Почему вмешиваетесь, когда есть русскія жен-щины? Или нетъ ихъ? Где русскія женщины, куда девались?

М. К. Морозова была немало сконфужена тономъ Брусиловой. Когда та кончила, я спокойно ответила:

— Куда девались русскія женщины — не

знаю. Но на Дону места всемъ хватитъ, и работа для всехъ найдется, но конечно кроме васъ, г-жа Брусилова, и вашего мужа... Вамъ обоимъ место приготовлено въ Смольномъ рядомъ съ Ленинымъ и Троцкимъ. А я, хоть и полька, останусь тамъ, на Дону...

Я вышла, простившись только съ Морозовой. На душе было очень тяжело. Боже мой! А тамъ-то, на Дону, меня такъ убеждали вывезти Брусилова! Я сознавала, что въ Брусилове и его жене я пріобрела опасныхъ враговъ.

Изъ госпиталя Руднева — къ Второвымъ. Меня приняла Софья Ильинична весьма холодно.

— Вы бы меньше къ намъ ходили, Марья Антоновна, за вами могутъ следить, подведете насъ. Да и денегъ нетъ, и не дадимъ...

Что за незадачливый день, подумала я.

— Где же обещаніе, данное вами и вашимъ мужемъ, — обратилась я къ С. И., — пожертвовать половину состоянія, лишь бы спасти Россію? Вы забыли верно тотъ вечеръ, когда я приходила после сдачи Александровскаго училища. Тогда я спрашивала, поддержите ли вы нашу организацію матеріально. Вы ответили: «Да, начинайте, денегь дадимъ сколько будетъ нужно». Помните?

— Помню, — ответила Второва, несколько смутившись.

— Такъ сдержите свое слово, дайте что обещали, и я ходить перестану. Одно скажу вамъ, Калединъ велелъ передать москвичамъ: «Давайте денегъ, не торгуйтесь, пока не поздно, а то ни вашихъ денегь, ни васъ самихъ не станетъ».

Второва потупилась:

— Хорошо, Марья Антоновна, приходите завтра, можетъ-быть что-нибудь придумаемъ.

Отъ Второвой — къ Гучкову, принявшему

меня, какъ всегда, комплиментами по моему адресу. Я раэсказала о положеніи на Дону, о моемъ разговоре съ Второвой. Гучковъ сталъ успокаивать:

— Не огорчайтесь, разъ обещали, наверное дадутъ. Возможно, что сейчасъ нетъ денегъ...

— Деньги можно достать изъ банка, хотя бы черезъ нашъ союзъ... Если бы я знала, что придется помощь выпрашивать, какъ милостыню, не начинала бы своей работы...

— Да, всему, бываетъ конецъ, — согласился Гучковъ. — У меня тоже денегь нетъ.

— Такъ на что же мы купимъ обмундировку и отправимъ новую партію офицеровъ? — спросила я.

— Будемъ надеяться, Богь поможетъ, — только руками развелъ Гучковъ, — а я чудесъ совершить не могу.

И онъ опять повторилъ излюбленную фразу: «У меня вся Сибирь на шее»...

— Вы все о чудесахъ говорите...Вижу, что придется дело бросить... Знаете что — вновь прибывающихъ офицеровъ и ихъ семьи я буду направлять прямо къ вамъ.

— Ну, нетъ, — испугался Гучковъ, — этого вы не сделаете! Нельзя бросать... Необходимо въ виду усиливающагося террора вывезти изъ Москвы какъ можно больше офицеровъ...

— А деньги?

Гучковъ снова развелъ руками.

— Когда вы думаете обратно? — спросилъ онъ, помолчавъ.

— Воть видите, — заметила я, — только пріехала, а ужъ вы спрашиваете, когда обратно? Сами то хотя бы разокъ попробовали съездить на Донъ.

— Да, да, знаю, все это тяжко. Приходите

завтра утромъ, надеюсь, что-нибудь роздобудемъ для васъ.

Я передала, на прощаніе, разговоръ мой съ Брусиловымъ и его женою. Гучковъ казался потрясеннымъ.

— Да, все меняется, Марья Антоновна. Когда Государь пожаловалъ Брусилову аксельбанты, сталъ онъ на колени и поцеловалъ Государю руку. А при Временномъ Правительстве — пришелъ къ Керенскому и, показывая на свои погоны, вздохнулъ: «Давять меня эти вензеля».

Отъ Гучкова я ушла въ комитетъ, по виду Андріенко я поняла, что тамъ что-то происходитъ неладное. На мой вопросъ Андріенко ответилъ, что действительно все недовольны... Безъ денегь нельзя браться ни за какое дело...

— А впрочемъ, Крыловъ объяснитъ, — кончилъ онъ.

На заседаніи Крыловъ заявилъ:

— Марья Антоновна, въ виду того, что ваща работа затягивается, мы хотели поговорить сегодня съ вами. У насъ въ комитете некоторые члены недовольны, что вамъ и Андріенко приходится часто Ездить, рискуя жизнью, въ ущербъ вашему прямому делу — помощи пленнымъ. Работая для созданія новой арміи, мы не должны забывать, что въ плену более 3.000.000 солдатъ ждутъ помощи только отъ насъ. Такъ работать какъ сейчасъ, мы далее не можемъ. Каждый день все больше приходитъ офицеровъ, прося о по мощи, но помочь всемъ мы не въ состояніи; ни денегъ нетъ, ни одежды — все роздано. Хоть вы и скрываете, сами отлично видимъ, съ какимъ трудомъ вы всякійрубль добываете. Буржуазія, на которую вы надеетесь, денегъ дать не хочетъ. Такъ пусть и пеняетъ на себя! Небось большевики только свистни — въ зубахъ деньги поне-

сеть. Подумайте, у каждаго изъ насъ семья. Если раскусять нашу организацію, никому не сдобровать. Что будетъ тогда съ нашими семьями? Кто поможеть? Не те ли, кто кричитъ о спасеніи Россіи, ничемъ не желая пожертвовать? Вотъ мы и хотели все это выяснить. Видите, что делается, — добавилъ съ отчаяніемъ Крыловъ, — ну разве можно этимъ людямъ отказать, какимъ для того надо быть мерзавцемъ!

Боже, какъ изныла у меня душа! Крыловъ былъ правъ, солдаты видели, съ какимъ трудомъ я доставала каждый рубль, деньги пленныхъ были тоже затронуты. Какъ могла я оправдаться передъ солдатами? Оставалось только уйти.

— Выяснять нечего, господа. Съ перваго дня моей работы я объявила вамъ, что уйду изъ комитета. Вы сами просили остаться и предложили свои услуги. Что касается денегь, вы правы, очень трудно доставать ихъ. Обезпечить каждаго офицера хотя бы 2.000 рублей я не могла, не получивъ суммы, обещанной Второвымъ. Вы знаете, онъ посулилъ, было, 100.000 рублей, а далъ всего-на-всего 22.500.

— Марья Антоновна, — перебилъ меня Крыловъ, — вспомните мое слово: и васъ под-ведутъ эти господа. Въ лучщемъ случае — тюрьмы не миновать. Вотъ увидите, и для васъ ничего не сделаютъ. Все трусы они, нетъ патріотовъ въ Россіи. Не думайте только, Марья Антоновна, что и мы струсили. О, нетъ! Мы-то хотимъ работать, да безъ денегъ ничего не сделаешь.

— Чтобы не было непріятностей, — сказала я, — сегодня я состою въ комитете последній день, — и, обращаясь къ Андріенко, я спросила, будетъ ли онъ сопровождать меня на Донъ.

— Какъ ездилъ съ вами, такъ и буду ез-

дить. Если это комитету мешаетъ, могу уйти вместе съ вами.

Солдаты молчали, видимо подавленные. Могла-ли я сердиться на нихъ? По существу, ведь, они были правы.

Изъ комитета я поехала домой съ мигренью. Обещая быть утромъ, я сказала собравщимся офицерамъ, что черезъ день или два двинемся на Донъ. Въ моей комнате оказалось много народу: офицеры, дети, старики. Что делать, неужели всехъ бросить? Они шли ко мне, зная, что я могу часами слушать ихъ, что чувствую ихъ нужду и всякое горе переживаю съ ними... Со мной не нужны были прошенія, которые разбираются въ заседаніяхъ; я понимала, что помощь требовалась немедленная. Въ Москве этого не учитывали: сытый голодному не товарищъ.

Но, видно, за испытанія этого дня Богъ захотелъ меня утешить. Дома передали мне пакетъ съ 10.000 рублями и запиской: «Прошу принять скромную лепту на ваше великое и святое дело спасенія беднаго офицерства. Русскій человекъ».

Я такъ никогда и не узнала, кто былъ этотъ жертвователь. Совершилось прямо чудо! Въ такую решительную для меня минуту на ожиданіе мое откликнулась добрая душа человеческая...

Выдавъ документы и деньги отправлявшим-ся въ одиночку на Донъ офицерамъ и сделавъ все возможное для ихъ семей, я осталась одна одинешенька. Утешало меня только то, что я успела захватить съ собой большое количество комитетскихъ удостовереній, — ведь въ виду ухода моего изъ комитета я могла и не получить ихъ больше. Не съ кемъ было посоветоваться. Домашніе мои и безъ того огорчились, догадыІваясь, что я переживаю какую-то драму. Я чув-

ствовала себя совсемъ больной, легла рано спать — въ первый разъ за много дней — около 11 час. вечера. Скоро уснула. Утромъ пришелъ Андріенко, мой верный союзникъ. Принесъ бланки изъ комитета, всего было около 300 удостовереній.

— Я напечаталъ ихъ вместе съ Крыловымъ, сказалъ онъ. — А сейчасъ пойдемте съ вами въ советъ депутатовъ, авось удастся дело съ мукой.

Въ совете къ намъ подошелъ какой-то большевикъ, которому мы и представили нашъ мандатъ уполномоченныхъ для переговоровъ объ обмене муки на одежду и белье. Членъ совета отправилъ насъ въ комитетъ по продовольствію Москвы, находивщійся тамъ же въ совете и состоявщій исключительно изъ евреевъ. Андріенко показалъ нашу бумагу. Просмотревъ ее, членъ совета решилъ:

— Очень хорошо. Продовольствія въ Москве мало, мука нужна. Можетъ быть, товарищи, вы могли бы взять 30 вагоновъ муки въ обменъ на мануфактуру?

— Да. Но какъ доставить муку? — спросила я. — Ведь не скрыть, что веземъ 30 вагоновъ съ мукой; какіе-нибудь бандиты убьютъ насъ и муку разграбятъ.

Членъ совета призадумался.

— И это правильно. Нынче все скоты, не люди. Но у васъ есть вооруженная команда. Мы поспешили согласиться.

— Хорошо, едемъ. Но привезти сразу 30 вагоновъ, вы сами понимаете, нетъ возможности. Будемъ провозить по 5-6 вагоновъ. Да и для этого нужна команда вооруженныхъ солдатъ немалая.

— Отлично, отлично, — одобрилъ членъ совета, — нужныя бумаги сейчасъ вамъ выдадутъ. Идемте со мной.

Мы попали въ одну изъ комнатъ совета.

Не знаю, можно ли назвать ее канцеляріей... Тутъ и шкафы, и пишущія машинки, и разбросанный сахаръ, и куски хлеба, и коробки отъ консервовъ. Ужасающая грязь и соръ. Членъ совета приказалъ машинистке напечатать такія бумаги, какія мы сами укажемъ.

— Вы, товарищи, не говорите на Дону, что эта мука — для насъ. Скажите, что на сухари для пленныхъ. А то не дадутъ казаки, все — сволочь, которую вырезать надо.

Бумаги были написаны следующія: «Половцову. Новочеркасскъ. Комитетъ союза бежавшихъ изъ плена солдатъ и офицеровъ согласенъ на обменъ муки на мануфактуру и необходимыя вещи. Уполномочены для переговоровъ товаріщи Андріенко и председательница благотворительнаго отдела при союзе сестра Нестеровичъ».

Вторая бумага гласила такъ: «Московскій советъ рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ командируетъ товарищей Андріенко и сестру милосердія Нестеровичъ на Донъ за мукою для рабочаго населенія Москвы, проситъ по пути все власти оказывать помощь товарищамъ Андріенко и Нестеровичъ. Вагоны съ мукою будетъ сопровождать команда бежавшихъ изъ плена, съ оружіемъ».

Бумагу подписалъ за председателя какой-то Циммервальдъ.

Полученіемъ такихъ документовъ открывалась новая возможность помощи офицерамъ. Мы почувствовали себя съ Андріенко такими счастливыми, что и передать трудно. Отправились въ комитетъ, где произошло бурное заседаніе: солдаты еще разъ старались уговорить меня бросить работу, которая должна неминуемо окончиться для меня въ лучшемъ случае тюрьмой.

Я не спорила, но все же решительно заявила,

что изъ комитета ухожу, о чемъ прошу сейчасъ же записать въ протоколе заседанія. Андріенко тоже заявилъ объ уходе. Никакіе уговоры солдатъ на насъ не подействовали. Когда мы вышли изъ комитета, Крыловъ выбежалъ на лестницу и, схвативъ меня за руки, заплакалъ.

— Неужели, Марья Антоновна, мы разстаемся съ вами?

— Да, Крыловъ, все въ жизни кончается.

— А приходить къ вамъ можно?

— Конечно, можно.

Андріенко пошелъ въ команду подготовить офицеровъ къ отъезу, а я поехала къ Гучкову. Тотъ, какъ увиделъ меня, ахнулъ:

— Что случилось? На васъ лица нетъ.

— Все кончено, — ответила я. Ушла изъ комитета навсегда.

— Да не можетъ быть, — поразился Гучковъ.

— Да, ушла и больше не вернусь. Говорила вамъ, что когда нибудь настанетъ конецъ. Вотъ теперь и пострадали офицеры.

— Нетъ, этого никакъ допустить нельзя. Это нужно исправить.

— Поздно. Не надо было допускать до этого.

— Значитъ, вы больше не будете ездить на Донъ?

— Очевидно нетъ.

— Что же будетъ съ офицерами?

— Не знаю, я васъ предупреждала, солдаты прекратятъ помощь.

— Марья Антоновна, приходите вечеромъ, я что нибудь придумаю.

Я только этого и ждала. Нарочно не говорила Гучкову, что открылась другая возможность отправлять офицеровъ на Донъ. Иначе сейчасъ

бы сказалъ — «вотъ какая вы ловкая», — и на этомъ-бы успокоился. Нетъ! Пусть подумаетъ... Отъ Гучкова я пошла къ директору банка Юнкеръ Л. Дмитріеву. Дмитріеву были мы обязаны многимъ — не только нашъ союзъ, разросшійся благодаря ему, но и отдельные офицеры, для которыхъ много сделалъ Дмитріевъ черезъ комитетъ. Если бы не Дмитріевъ, не было бы и нашего союза. Къ нему я поехала на квартиру и все разсказала. Въ то время все банки уже были захвачены большевиками. Онъ выслушалъ меня внимательно:

— Да, мало кто учитываетъ положеніе Россіи. Пойдите къ Кривошеину, я убежденъ, что онъ не откажетъ въ деньгахъ. Нахожу, что вамъ необходимо вернуться въ комитетъ. А вотъ пока что отъ меня на трехъ офицеровъ 600 рублей.

Я ответила Л. Н. Дмитріеву, что мне не хочется обращаться больше ни къ кому — нетъ силъ собирать милостыню.

— И все-таки сейчасъ же пойдите къ директору банка Юнкеръ — Л.Г. Когану. Я совершенно уверенъ, что онъ поможетъ. Только не говорите, что я васъ послалъ.

Я послушалась. Коганъ встретилъ меня очень радушно. Это былъ воспитанный и очень отзывчивый человекъ. Онъ сразу откликнулся на нужды офицеровъ.

— Хорошо, я постараюсь достать денегъ. Но сейчасъ это весьма трудно. У меня дома только 4.000 рублей. Пока ихъ и отдаю. Когда уезжаете?

— Завтра вечеромъ.

— Такъ приходите завтра утромъ. Кое-что наверное раздобуду.

Отъ Когана я поехала къ Гучкову.

— Что, Н. И., получили деньги?

— Нетъ, помилуйте, такая снежная буря. Разве можно было выходить. Я завтра сделаю.

Какая иронія! Онъ, видите-ли, выйти не могъ. А какъ же я то выхожу?

Не въ первый разъ со слезами на глазахъ выходила я изъ особняка московскаго «спасителя Россіи». Ахъ, эти спасители! Неужели не видятъ ужаса, что творится кругомъ? Не видятъ, какъ мучаютъ офицеровъ? И сердца нетъ у нихъ? И не видять, сидя въ теплыхъ роскошныхъ квартирахъ, своего неотвратимаго конца?

Отъ Гучкова вернулась домой. Опять старались домашніе уговорить меня бросить рискованную мою работу. Застала у себя офицеровъ изъ команды выздоравливающихъ. Были два брата поручики Треза (одинъ впоследствіи, на Дону разстрелянъ большевиками). Прищли, наконецъ, какія-то дамы, просивщія спасти 15 юнкеровъ, которые прячутся въ Павловской слободке и хотели бы на Донъ. Одна изъ нихъ бросилась передо мной на колени, прося спасти ей последняго сына: и мужъ, и другой ея сынъ разстреляны. Я спросила несчастную мать, какъ попала она ко мне и обращалась-ли въ соответствующія организаціи? Она ответила, что всюду обращалась и всюду говорили, чтобы юнкера сами пріехали, что послать на место никого нельзя. И еще требовали какихъ-то рекомендацій. А пока что мальчиковъ могутъ каждую минуту разстрелять. «Знакомый офицеръ и направилъ меня къ вамъ», — закончила она.

Горе матери было большое. Въ это время какъ разъ пришелъ Андріенко. Я дала ему 1.000 рублей, поручила отправиться въ Павловскую слободку съ нашими документами и объяснить юнкерамъ, какъ ехать, давъ имъ

хотя бы по 75 рублей. Матерямъ я дала по 150 р. Андріенко тотчасъ же простился. Я узнала позже, уже будучи на Дону, что юнкера спаслись. Жена полковника Матвеева разсказала, какъ ночью ее съ детьми выбросили изъ корпусной квартиры. Отправилась она къ И. И. Гучкову съ просьбой устроить ее на время, хотя бы въ сарае.

— Ну и что же Гучковъ? — полюбопытствовала я.

— Извинился, что места нетъ.А я, просидевъ до утра на улице, детей отвезла къ однимъ знакомымъ на дачу въ Ново-Георгіевскъ, сама же легла въ больницу, после неудачныхъ родовъ.

Отъездъ нашъ былъ назначенъ на 2 декабря. Андріенко сказалъ мне, что въ одиночку поедетъ на Донъ человекъ 40, а съ нами оказалась команда до 60 человекъ. Мы прекрасно понимали, что ни муки не получимъ, ни мануфактуры не вывеземъ, — лишь бы людей вывезти! Прищелъ ко мне какой то полковникъ, начальникъ штаба Корнилова во время войны, принесъ важныя бумаги для передачи Корнилову.

Утромъ 2 декабря я отправилась къ Н. Л. Когану. Онъ, видимо, всей душой хотелъ помочь моей работе, но многаго уже не могъ сделать. Отъ него я получила еще 7.000 рублей.

Затемъ я поехала къ Родченко, давшей мне 1.000 рублей, отъ Родченко — къ Гучкову, не давшему ни копейки, но зато попросившему меня препроводить его брату, въ Кисловодскъ, и другимъ деятелямъ множество «важныхъ» пакетовъ, запечатанныхъ множествомъ печатей. Гучковъ говорилъ, что доставка этихъ пакетовъ важнее доставки офицеровъ . . . Онъ добавилъ, что Россія не забудетъ моей работы, хотя я и полька и т. д.

XI.

Четвертая  поездка  въ  Новочеркасскъ.  Свиданіе съ Калединымъ.

Положеніе въ Москве. Старообрядцы.

Морозова и невестка ген. Брусилова. Пятая поездка на Донъ.

2 декабря, въ девять часовъ вечера, вооруженные новыми сопроводительными бумагами, мы уехали на Донъ, забравъ команду въ 70 человекъ. Дорога на этотъ разъ была невыносимо тяжела. Намъ дали всего одинъ товарный вагонъ, такъ что некоторымъ изъ насъ пришлось разместиться въ другихъ вагонахъ. По всему пути валялись трупы офицеровъ, а въ Воронеже были даже трупы разстрелянныхъ рабочихъ, сваленные около станціи. Въ Воронеже и Лискахъ встретились намъ наши солдаты, оставили имъ по 500 рублей на человека и комитетскіе бланки.

— Многихъ изъ офицеровъ мы выручили, — разсказывали они.

Я знала, что это правда. Не мало встретила я офицеровъ, пробравшихся въ Новочеркасскъ только благодаря помощи этихъ солдатъ. Да и ген. Эрдели говорилъ мне, что офицеры разсказывали о какихъ-то таинственныхъ солдатахъ, помогавшихъ офицерамъ на станціяхъ.

Въ Новочеркасскъ мы прибыли только 6 декабря. Наша команда ушла частью въ казармы Корниловскаго полка, частью — въ Георгіевскій полкъ, къ Святополкъ-Мирскому, котораго очень любили офицеры. Ген. Эрдели встретилъ меня, какъ всегда, радушно и сообщилъ, что несколько разъ звонилъ М. П. Богаевскій, спрашивалъ, когда я пріеду, и просилъ сейчасъ же по пріезде къ нему.

— А какъ у васъ дела?

— Плохо. Вотъ видите этотъ столбъ, — показалъ генералъ въ окно на телеграфный столбъ передъ домомъ. — Боюсь, какъ бы на этомъ столбе не висеть вашему покорному слуге . . .

Я поняла, что на Дону творится неладное.

— Долженъ огорчить васъ, Марья Антотоновна, — закончилъ Эрдели, — многіе изъ ващихъ офицеровъ убиты подъ Ростовомъ. Молодцы, дрались какъ герои.

Нервы не выдержали, я разрыдалась.

Успокоившись немного, я спросила по телефону — у себя-ли М. П. Богаевскій, и пошла во дворецъ.

— Плохи дела, — печально сказалъ Богаевскій. — Большевизмъ все усиливается и не только на казачьихъ низахъ, — неблагополучно ужъ и наверху . . . Сейчасъ будетъ Калединъ. Вамъ, вероятно, придется съездить къ Дутову — передать очень важные документы.

— Не знаю, смогу ли по нынешнимъ временамъ пробраться къ Дутову. Если и доеду, какъ вернуться?...

Ждать пришлось около часу. Калединъ ласково обратился ко мне:

— Что же долго не было васъ видно?

— Я несколько разъ пріезжала въ Новочеркасскъ, но не решалась васъ тревожить.

— Напрасно, всегда радъ . . . И тутъ же сказалъ о своемъ намереніи послать меня къ Дутову съ важными сведеніями:

— Вы передадите ему на словахъ, что радіотелеграфный аппаратъ посланъ ему вчера, и такой силы, чтобы установить связь Оренбурга съ Дономъ. Вы скажете также, что я возлагаю большія надежды на союзъ Украйны съ Дономъ, они должны объединиться и общими силами ударить на большевиковъ . . .

Но мне совсемъ не хотелось ехать:

— Врядъ ли смогу я оправдать ваше доверіе . . . Поездка потребовала бы двухъ недель и оторвала бы меня отъ моей прямой работы . . .

Тогда Богаевскій предложилъ заменить меня кемъ-то другимъ, воспользовавщись, однако, комитетскими документами.

— Долго-ли еще предполагаете ездить въ Москву и обратно? — спросилъ Калединъ.

— Пока не поймаютъ, — ответила я. Калединъ разсмеялся:

— Боюсь, что ждать придется недолго ...

Ген. Эрдели отнесся съ большимъ интересомъ къ моему посещенію атамана. Я все разсказала.

— Хорощо сделали, что не согласились. Пора и вамъ отдохнуть, довольно мотались, пусть и другіе поработаютъ…

Въ этотъ день я успела еще побывать на кладбище и отслужить панихиду на могилахъ добровольцевъ. А на следующій день — обратно въ Москву. Пріехала 11 декабря утромъ.

Съ вокзала отправилась домой, а Андріенко — въ комитетъ, где онъ еще находился на доволъствіи. Крыловъ зналъ о нашихъ по—

ездкахъ; мы и не скрывали, по какимъ бумагамъ продолжаемъ ездить.

Положеніе въ Москве ухудшалось съ каждымъ часомъ. Умножались разстрелы офицеровъ. Все больше было желающихъ бежать изъ Москвы. Оставленные мною документы разошлись въ несколько дней . . .

Опять наведалась къ Гучкову . . . и опять клялся Гучковъ, что надеется на Сибирь, которая ему милліоны стоитъ. Но денегь у Гучкова я ужъ больше не просила . . . Отъ него я поехала въ общество старообрядцевъ. Узнала, что старообрядцы послали на Донъ около 5.000.000 рубдей. Меня это изумило, Калединъ говорилъ мне лично, что денегъ въ казне донскихъ войскъ нетъ, и разрешена даже — чтобы ихъ добыть — продажа водки (очереди за нею стояли целыми днями, за бутылку платили, кажется, по пяти рублей). На мой вопросъ кому посланы деньги, — Каледину или Алексееву? — старообрядцы ответили: Каледину. Я объяснила, что была допущена крупная ошибка, — Алексеевъ и такъ во всемъ зависелъ отъ Войскового правительства. Но исправить ошибку было поздно. Впоследствіи Богаевскій говорилъ мне, что деньги пришли и часть отдана Алексееву.

Оть староверовъ я поехала къ Когану, который выдалъ мне 6.000 р., отъ Когана — къ М. К. Морозовой, лежавшей въ госпитале Руднева. Морозова сообщила, что она съ несколькими дамами организовала комитетъ помощи офицерамъ, и деньги есть.

— Вотъ и отлично, — сказала я, — я пришлю къ вамъ сегодня-же голодающую офицерскую семью, необходимо помочь.

— Видите ли, — возразила Морозова, —

нужно еще собрать комитетъ нашихъ дамъ и выяснить, кому помогать... Этотъ ответъ меня взорвалъ.

— Помогать семьямъ нужно немедленно,

— всемъ, кто за этой помощью обращается. Пока вы соберете вашихъ дамъ и устроите заседаніе, офицерскія семьи съ голоду умрутъ. Пора забыть о традиціяхъ дамскихъ комитетовъ, а начать работать такъ, какъ этого требуетъ жизнь!

Во время нашего разговора вошла г-жа Брусилова — невестка ген. Брусилова. Мы познакомились.

— Видите? Ваши лавры намъ спать не даютъ, — протягивая руку, сказала Брусилова. Она мне понравилась сразу . . .

Утромъ на следующій день Крыловъ принесъ мне большую пачку удостовереній.

— Что, Марья Антоновна, муку привезли?,

— смеялся онъ. — Ну ездите, пока не пришлютъ изъ совета узнать, какъ обстоитъ дело съ мукой. Сейчасъ-то имъ не до муки, заняты разстрелами.

Крыловъ разсказалъ, что въ комитетъ много приходитъ офицеровъ, многіе и съ деньгами. Просятъ снабдить документами для проезда на Донъ. Есть офицеры, которыхъ необходимо вывезти немедленно: большевики ихъ ищутъ. Онъ просилъ меня ехать сегодня же.

Я заметила, что сапоги у него совсемъ рваные, и дала 250 рублей. Вскоре пришелъ Андріенко, прямо изъ команды, где все приготовилъ къ отъезду. Онъ тоже утверждалъ, что ехать необходимо, не откладывая. Мы такъ и решили. На этотъ разъ собралось 35 офицеровъ.

Къ вечеру, разославъ пособія и забравъ

оправдательныя расписки, сделали мы все, какъ всегда — лишь съ той разницей, что доехали до Дона въ двое сутокъ. Эта поездка оказалась наиболее удачной. Устроилось такъ, что вагонъ прицепили къ какому-то быстрому поезду особаго назначенія, на Лиски.

15 декабря ночью, по пріезде въ Новочеркасскъ, выспались въ гостинице, где у насъ были постоянные номера. Утромъ, на Барочной офицеры обрадовались, что я привезла патроновъ для револьверовъ, — на Дону ихъ не было вовсе . . .

Въ тотъ же день мы выехали обратно.

XII.

Последняя поездка. Перемены въ Новочеркасске.

Съ делегаціей къ Алексееву. Последняя встреча съ Богаевскимъ.

Прощальный обедъ на Барочной.

Подробно описывать не буду последней моей поездки на Дснъ. Въ дороге ничего новаго не случилось. Я попала съ партіей офицеровъ въ Новочеркасскъ 23 декабря. . . Но тутъ я застала огромныя перемены. Генералъ Эрдели покинулъ свою должность, а на его месте оказался генералъ Романовскій. Полковникъ Дорофеевъ уехалъ въ Крымъ, будто бы для организаціи тамъ отделовъ арміи. Георгіевскій полкъ собирался въ Ростовъ. На Барочной появилось много новыхъ лицъ, старавшихся устроиться въ тылу, что вызывало большое неудовольствіе старыхъ добровольцевъ. Между темъ въ Новочеркасскъ прибыли Лукомскій и Деникинъ.

Передавъ списки полк. Васильеву и кап. Остафьеву, и попросивъ ихъ сообщить офицерамъ, что все ихъ просьбы исполнены, я ушла къ себе въ гостиницу. Черезъ часъ пришелъ ко мне ген. Эрдели.

— Что же, Марья Антоновна, были на Барочной?

— Да, была. Но такъ пугаетъ меня то, что я тамъ видела и слышала . . . Нетъ больше одной семьи на Барочной . . .

Мы обедали съ генераломъ и Андріенко въ моемъ номере. Не успели еще кончить, какъ пришелъ за мной кто-то изъ офицеровъ и сказалъ, что ждутъ меня офицеры на Барочной. Не доевъ обеда, я ушла съ Андріенко; ген. Эрдели обещалъ зайти еще разъ вечеромъ.

На Барочной ждала меня целая толпа офицеровъ; я не могла понять что случилось... Полк. Козинъ обратился ко мне съ речью:

— Мы собрались, что-бы васъ поблагодарить, сестра Нестеровичъ, за все сделанное для насъ и нашихъ семей. Те, кто останутся живы, никогда не забудутъ. Вчера состоялось собраніе, на которомъ избраны делегаты. Ихъ ждетъ ген. Алексеевъ. Онъ просилъ и васъ притти съ нимн.

Я хотела было уклониться отъ этого визита, но делегація убедила меня: просьба ген. Алексеева должна быть исполнена. Мы отправились — кап. Остафьевъ, пор. Кнорингъ и я.

Ген. Алексеевъ принялъ насъ въ своемъ маленькомъ рабочемъ кабинете. Беседы нашей передавать не буду, все время говорили обо мне и о моей работе. Въ заключеніе кто-то обратился къ ген. Алексееву:

— Ваше Высокопревосходительство, то, что сделала Марья Антоновна, еще больше закрепило офицеровъ за арміей; убедившись, что наши семьи обезпечены, мы можемъ целикомъ принадлежать арміи.

Алексеевъ, когда офицеры кончили, всталъ, подошелъ ко мне и протянулъ мне обе руки:

— Отъ имени несчастнаго, гонимаго, из-

мученнаго офицерства и ихъ брошенныхъ семей, благодарю васъ, Марья Антоновна!

Затемъ онъ ниписалъ письмо въ Москву къ тузамъ финансоваго міра, въ которомъ поручалъ мне сборъ денегь на армію.

Отъ Алексеева я поехала къ Богаевскому. Думала-ли я тогда, что ни съ темъ, ни съ другимъ больше никогда не увижусь? что честный и любящій Россію вождь русской арміи уже обреченъ, что Богаевскій вскоре погибнетъ оть руки русскихъ братьевъ такой жестокой смертью!

— Атаманъ Калединъ жалеетъ, — сказалъ мне Богаевскій, — что не можетъ принять васъ. Сейчасъ идетъ важное совещаніе, на которомъ и я долженъ быть, но мне необходимо еще поговорить съ вами и кое-что выведать отъ васъ.

Онъ интересовался, главнымъ образомъ, казачьими полками, стоящими въ Черткове: перешли ли они на стророну большевиковъ? Я передала все, что знала о казачьихъ полкахъ въ Черткове, отличавшихся небывалой жестокостью. Богаевскій покачалъ головой:

— Да, плохо. Страшно за атамана! — И онъ добавилъ:

— Атаманъ просилъ предупредить васъ быть какъ можно осторожнее. Среди казаковъ васъ хорошо знаютъ . . .

Во дворце была тищина, не предвещавшая ничего добраго. Сердце сжималось отъ горькихъ предчувствій. Богаевскій сказалъ на прощаніе:

— Желаю вамъ счастливо выйти изъ всей этой исторіи и почить на заслуженныхъ лаврахъ. Насколько вы счастливее насъ! Отечество наше гибнетъ, и въ этой гибели мы сами виноваты. А ваше — воскресло. . .

Богаевскій проводилъ меня. Въ тотъ день

мы простились навсегда. Какъ известно, вскоре онъ былъ разстрелянъ своимъ же собственнымъ ученикомъ Антоновымъ.

Въ гостинице меня ждали ген. Эрдели и Андріенко. Генералъ только подтвердилъ слова Богаевскаго, что очень плохо:

— Привезите въ следующій разъ тысячи три бланковъ съ печатью вашего комитета — пригодятся.

Поужинавъ съ нами, генералъ ушелъ и обещалъ зайти завтра. Только я улеглась, какъ постучалъ пор. Кузьминскій. Пришлось встать и принять его. Я видела его въ первый разъ:

— Я пришелъ просить васъ о спасеніи моего отца, — началъ онъ, — привезти его сюда на Донъ.

— Где же вашъ отецъ? Кто онъ?

— Отецъ въ Минске. Онъ былъ помощникомъ коменданта города — полковникъ Кузьминскій. Если не убили, то онъ въ Минске до сихъ поръ. Умоляю, спасите отца!

Я успокоила его, какъ могла. Обещала вырвать отца у большевиковъ.

Утромъ пришлось купить Андріенко штатское платье. По лицу его я поняла, что онъ долженъ что-то сказать мне, но боится.

— Что съ вами, Андріенко?

— Марья Антоновна, я не хочу, чтобы вы считали меня подлецомъ. Но честное солдатское слово, ездить съ вами нетъ больше силъ. Пора къ себе, на родину. Тамъ — жена, дети. Ради Бога, отпустите меня.

— Андріенко, родной мой, конечно отпущу. Вы то свой долгъ исполнили до конца. Сегодня поедемъ вместе до Лисокъ, а тамъ простимся.

Я въ Москву, а вы пробирайтесь домой, на Украйну.

Пришелъ ген. Эрдели, и сказалъ, что Алексеевъ просилъ передать мне приветъ и пожеланія счастливо вернуться, что много говорили обо мне и т. д.

— Знаете, Марья Антоновна, большая ошибка, что все собираютъ деньги для Дона, что ген. Алексеевъ не получаетъ денегъ лично. Москвичамъ какъ будто невдомекъ, что донскіе казаки одно, а добровольческая армія совсемъ другое . . .

Вошелъ полк. Баркановъ поздравить меня отъ имени офицеровъ съ Рождествомъ и просилъ не уезжать въ первый день праздника. Пришли еще офицеры Корниловскаго полка съ поздравленіями. Оба мои номера наполнились офицерами. Въ ихъ среде я чувствовала себя счастливой, столько они оказывали мне тепла и вниманія.

Потомъ мы съ нимъ обедали на Барочной. Подали щи и кашу, но было такъ хорошо за этимъ обедомъ, такъ радостно! Далека я была отъ мысли, что этотъ обедъ окажется для меня последнимъ на Барочной. Андріенко тутъ же простился съ офицерами.

25 декабря я уехала въ Москву. Въ Лискахъ разсталась съ Андріенко, плакавщимъ какъ ребенокъ. Но каково же было удивленіе мое въ Лискахъ, когда вдругь вижу — кап. Карамазова и еще одного текинца изъ Новочеркасска.

— Куда вы? — спрашиваю.

— Генералъ Эрдели приказалъ сопровождать васъ въ Москву.

— Господи, зачемъ? Не нужно, возвращайтесь, сама доеду.

Но все было напрасно. Между темъ, въ

Лискахъ шли митинги и изъ нихъ можно было заключить, что большевики будуть наступать на Новочеркасскъ въ первыхъ числахъ января. Еще разъ попробовала я убедить Карамазова вернуться на Донъ.

— Нетъ, Марья Антоновна, если бы даже разстреляли. Пусть. Умру за васъ.

Господи, это и случилось! По пріезде въ Москву, Карамазова поймали и разстреляли, найдя подъ его солдатской шинелью френчъ съ офицерскими погонами. Сестра его сошла съ ума . . .

XIII.

Разстрелы въ Москве. Уринъ. Опять у Оловянишникова.

Письмо  оть   ген.  Алексеева.  Обещанія Гучкова.

Пріездъ кап. Козина. Плохія вести съ Дона.

Въ Москву я пріехала 1 января. Теперь уже непрерывно, день и ночь, разстреливали офицеровъ и интеллигентовъ, какъ враговъ народа. Всюду было полно вооруженныхъ негодяевъ. Представители этихъ шаекъ были по большей части евреи. На улицахъ кроме вооруженныхъ рабочихъ не было никого.  Изъ дому я поехала къ Гучкову сообщить о положеніи на Дону и о томъ, что армія будетъ пробиваться на Кубань. Отъ него я прошла къ председателю биржевого комитета, показала ему все свои бумаги и последнее письмо ген. Алексеева о томъ, что онъ никого не уполномачивалъ собирать деньги на Донъ, что часто люди, собирающіе деньги, устраиваютъ свое личное благополучіе.

Председатель комитета снялъ копію съ этого письма. Мне советовалъ обратиться въ Военно-Промыщленный комитеть къ секретарю Урину.

Этого Урина я хорошо знала, да и онъ меня. Застала я его на Варварке, въ доме купе-

ческаго общества. Просмотревъ мои бумаги, Уринъ позвонилъ кому-то по телефону и, попросивъ придти на следующій день утромъ, тоже снялъ копію съ письма ген. Алексеева.

Возвращаясь домой, на Красной площади я невольно задержалась. Шелъ митингъ. Толпа состояла изъ рабочихъ и солдатъ. Я прислушалась къ речамъ ораторовъ, все больше евреевъ-больщевиковъ. Были и возражавшіе имъ солдаты, слышались и слова въ защиту офицерства. Но явно побеждали крики иэуверовъ-насильниковъ. Народъ сходилъ съ ума.

Съ тяжелымъ чувствомъ пришла я домой. Тутъ застала офицеровъ, желавшихъ ехать на Донъ и пор. Закржевскаго, присланнаго ко мне офицерами польскаго легіона, который тогда формировался въ Москве. Если не ошибаюсь, въ польскихъ частяхъ тоже произошелъ расколъ: некоторые солдаты-легіонеры перешли на сторону большевиковъ и ихъ офицеры были въ большой нужде, почти голодали. Пор. Закржевскій принесъ списокъ 27 офицеровъ. Я дала ему 2.700 р. и 27 удостовереній нашего союза. Закржевск?го я хорошо знала, онъ былъ членомъ нашего союза. Но денегъ у меня не было для отправки офицеровъ на Донъ. Я пощла къ себе въ домовой комитетъ и заняла 3.500 рублей.

На другой день я направилась къ Урину. Онъ взялся сейчасъ же познакомить меня съ однимъ лицомъ, у котораго есть деньги для добровольческой арміи. Когда я спросила — кто это лицо, Уринъ ответилъ, что назвать его не можетъ и что не называлъ ему и моей фамиліи. Отправились. Вижу вывеску товарищества Оловянишникова.

— Куда вы? Я уже была у Оловянишникова. Онъ грубо отказалъ.

— Нетъ, Марья Антоновна, Оловянишникрвыхъ много. Чемъ вы рискуете?

Мы вошли въ огромный кабинетъ. За столомъ сиделъ Оловянишниковъ, тотъ самый, у котораго я была.

— А-а,вы все еще попрошайничаете, — встретилъ меня Оловянишниковъ, — ведь я просилъ васъ передать Алексееву, чтобы къ намъ за деньгами не присылалъ. Денегъ не дадимъ-съ.

И долго еще онъ продолжалъ меня от-читывать.

Я поняла, что онъ, прежде всего, былъ противъ ген. Алексеева. Говорилъ резко, грубо. Типичный хамъ съ милліонами, заработанными на поставкахъ арміи во время войны. Желая прекратить потокъ его речей, я встала, поклонилась и, не подавая руки, выщла изъ комнаты. Черезъ минуту за мной вышелъ Уринъ. Видя слезы на моихъ глазахъ, онъ извинился:

— Не знаю, право, ума не приложу, почему это онъ такъ настроенъ противъ Алексеева?

Дома я все разсказала текинцу, пріехавшему съ кап. Карамазовымъ и проживавшему у насъ. Текинецъ сорвался и хотелъ немедленно «резать» Оловянишникова. Едва отговорила.

Весь день я просидела дома отъ усталости. Горломъ опять шла кровь. Часовъ въ 11 ночи, — мы уже спать, было, укладывались, — кто-то резко позвонилъ. Все перепугались,думали, — обыскъ. Но оказался . . . офицеръ съ письмомъ отъ ген. Алексеева.

«Убедительно прошу, Марья Антоновна, исполнить следующее, — писалъ ген. Алексеевъ, — въ виду событій въ Одессе и Севастополе и ожидающейся поголовной резни офицеровъ,

очень прошу васъ послать въ эти города, черезъ верныхъ людей, какъ можно больше удостовереній и денегь, чтобы помочь офицерамъ бежать оттуда къ намъ въ армію».

Порученіе было настолько важно, что требовало немедленнаго исполненія. Рано утромъ я бросилась къ Н. И. Гучкову. Помню, что и въ этотъ разъ мы повздорили, такъ какъ несмотря на письмо ген. Алексеева, Гучковъ продолжалъ долбить, что денегъ нетъ, что своихъ не дастъ, что всему бываетъ пределъ и т. д. Наконецъ, я пугнула Гучкова.

— Хорошо, въ такомъ случае поеду на Донъ и передамъ всемъ офицерамъ, что вы, капиталисты, денегъ дать не хотите. Списки офицерскихъ семействъ верну офицерамъ и скажу, что и семействъ ихъ вы обезпечить отказываетесь.

— Но вы не имеете никакого права такъ поступать, — заволновался Гучковъ.

— Что же прикажете мне делать? Обма-нывать офицеровъ, что ихъ семьи накормлены? Нетъ! Пусть добровольческая армія знаетъ правду о «спасителяхъ Россіи»...

— Нетъ, Марья Антоновна, вы этого не сделаете, денегъ я постараюсь достать въ теченіе трехъ-четырехъ дней.

— А какъ же быть съ деньгами, которыя проситъ выслать ген. Алексеевъ въ Севастополь и Одессу?

— Ну, это не такъ спешно, выщлемъ позже. Вы такая горячая, все хотите, чтобы делалось немедленно.

— Можетъ быть. Но вы доведете дело до того, что вырежутъ всехъ офицеровъ, а потомъ примутся и за вашего брата.

— Ну вотъ: списки семей оставьте у себя

на квартире. Ведь своимъ домашнимъ вы доверяете?

— Безусловно.

— Деньги я пришлю къ вамъ на квартиру.

— Дайте честное слово, что пришлете!

— Да, да, даю честное слово.

Отъ Гучкова — къ Когану. Прочитавъ письмо Алексеева, онъ сказалъ, что я права и нельзя откладывать ни на одинъ день. Необходимо сейчасъ же выслать деньги въ Одессу и Севастополь, особенно въ Севастополь, где такая масса офицеровъ. Добрейшій Коганъ принесъ мне 7.000 рублей. Потомъ я вернулась домой, где меня ждалъ пор. Закржевскій. Онъ далъ мне росписки офицеровъ польскаго легіона на только что полученныя деньги. Я заплатила мой долгь домовому комитету. Осталось около 5.000 рублей. Ну что можно сделать на эту ничтожную сумму? Я попросила домашнихъ одолжить мне несколько тысячъ. Согласились. Кто-то прислалъ еще 1.000. — Такъ собралось у меня всего 17.000 р.

Пришелъ пор. Савицкій, о которомъ такъ хорошо отзывались офицеры въ Новочеркасске, тоже съ письмомъ отъ ген. Алексеева. Я дала ему 250 удостовереній и 10.000 рублей и отправила въ Одессу съ письмомъ къ одному изъ членовъ нашего комитета, имевшему въ Одессе сапожную мастерскую. Вскоре я узнала что Савицкій благополучно добрался до Одессы и при содействіи члена нашего комитета организовалъ тамъ бегство офицеровъ.

Въ то время въ Одессе произошла резня офицеровъ подъ руководствомъ Муравьева. На корабляхъ «Аврора» и «Алмазъ» помещался морской военный трибуналъ. Офицеровъ бросали въ печи или ставили голыми на палубе въ морозъ

и поливали водой, пока не преврагятся въ глыбы льда . . . Тогда ихъ сбрасывали въ море.

Въ тотъ же день вечеромъ я отправила знакомую въ Минскъ за полк. Кузьминскимъ, давъ денегъ на дорогу и документы. Самой пришлось лечь въ постель: кровь горломъ и температура... Докторъ велелъ лежать, да и силъ не было. Это состояніе продолжалось около недели.

5 января и послала ген. Алексееву письмо съ извещеніемъ, что его порученіе было немедленно исполнено.

Вместе съ Крыловымъ пришли рабочіе изъ артиллерійскихъ московскихъ складовъ и заявили:

— Мы, сестрица, противъ того, что сейчасъ творится въ Россіи. Если дальше такъ — править нами жиды будутъ . . . Предлагаемъ, сестрица! продать вамъ кольтовскіе пулеметы по 300 рублей за штуку. Сколько хотите!

— Марья Антоновна, — добавилъ Крыловъ, — не сформировать ли изъ нашей команды карательный отрядъ, будто противъ Добровольцевъ, съ темъ, чтобы отправиться вооружившись пулеметами въ сторону Новочеркасска, а тамъ перейти къ Дроздовцамъ? Начальникомъ отряда и я готовъ ...

Я въ ту же минуту вскочила съ постели, поехала къ Гучкову и разсказала объ этихъ планахъ.

— Все хорошо, да денегъ нетъ, — вечнымъ припевомъ отозвался Гучковъ.

Такъ ничего и не вышло.

6 января прибылъ изъ Новочеркасска, кап. Козинъ со своимъ денщикомъ, оба сибиряки. Капитанъ заявилъ, что пробирается въ Сибирь, что на Дону все должно провалиться.

Въ Сибири съ большевиками ведетъ борьбу есаулъ Семеновъ, тамъ порядка больше. Посидевъ у насъ часа два, Козинъ ушелъ.(Я дала денегъ и ему и деньщику и документы на проездъ въ Сибирь). Крыловъ принесъ еще несколько сотъ комитетскихъ и большевицкихъ удостовереній.

Полковникъ Кузьминскій, тоже съ деньщикомъ, пріехалъ 10 января; свой отъездъ, по-этому, мы перенесли на 11-ое. Чувствовала я себя совсемъ слабой. Не разсчитывая больше вернуться въ Москву, я уложила необходимыя вещи и еще разъ поехала къ Гучкову — напомнить о данномъ слове относительно высылки денегь по спискамъ. Прощаясь съ нимъ, я спросила, сама не знаю почему, точно предчувствуя:

— А если меня арестуютъ, вы примете меры къ моему освобожденію?

— Еще-бы, сделаемъ все решительно. Сейчасъ же предложимъ такой выкупъ за васъ, такой выкупъ, что освободятъ немедленно...

XIV.

Отъездъ въ Новочеркасскъ. Въ дороге съ матросами. Арестъ въ Миллерове и освобожденіе.

Итакъ вечеромъ 11 января, вместе съ полк. Кузьминскимъ и дамой, ездившей въ Минскъ, я уехала въ Новочеркасскъ. И я, и дама спрятали у себя въ блузкахъ около тысячи удостовереній, нужныхъ для арміи. Кроме того я везла все бумаги, касавшіяся моей работы. Повернули въ сторону Лисокъ. Боже, такого кошмара не запомню ни въ одну изъ поездокъ! Разместились мы на ступенькахъ вагоновъ, иначе было невозможно. Деньщикъ полк. Кузьминскаго взобрался на крышу вагона. Между темъ свирепствовала жестокая снежная буря . . . Около Воронежа матросы сжалились надъ нами и впустили къ себе въ вагонъ второго класса, биткомъ набитый пьяными. Ругань стояла головокружительная, песни распевались еще почище. Ехавшія съ матросами женщины безобразничали еще буйнее. Не знаю откуда и куда ехала эта банда, но видно после основательнаго грабежа: матросы вынимали изъ кармановъ пригоршни драгоценностей и проигрывали ихъ другъ другу въ карты, разсказывая о своихъ разбойничьихъ похожденіяхъ. Говорили на разные лады и о томъ, что скоро будетъ въ

Россіи «Варфоломеевская ночь», когда вырежугь всехъ буржуевъ, после чего настанетъ порядокъ.

Ко мне подошелъ какой-то матросъ, вынулъ изъ за пазухи ризу съ брилліантами, сорванную съ иконы, и сталъ предлагать за 5.000 рублей. Я вежливо отклонила сделку . . . Очень опасалась я, какъ бы не стали приставать матросы... Но грубы они не были, благодаря тому, вероятно, что у меня все время шла горломъ кровь. Одинъ изъ нихъ даже место мне уступилъ въ купэ, чтобы я лечь могла, а другіе принесли краснаго вина.

На какой-то станціи намъ объявили, что сломалась ось у вагона, и потому предстоитъ пересесть въ теплушки. Тутъ ужъ мы решили не разставаться съ нашими матросами. Все же — знакомые!

Матросня шумно требовала вагоновъ второго класса: «Подавай намъ микстъ, теплушки буржуямъ!». Напуганные железнодорожники разбежались. Темъ не менее мы сели въ теплушки. Но только доехали до какой-то станціи, какъ опять что-то сломалось и пришлось вновь пересаживаться. На этой злополучной станціи мы просидели всю ночь. Матросы решили идти разделываться съ буржуазіей. Не знаю откуда, появились два вооруженныхъ еврея, члены местнаго совета. Не взирая на ночь, они собрали матросовъ, устроили митингь и призывали грабить именіе какого-то графа въ округе и монастыря неподалеку. Къ счастью, на разсвете подали теплушки, которыя брались съ боя. Когда все сели, мы толпой примостились на площадке вагона. Но было еще шесть пересадокъ до Лисокъ въ самыхъ ужасающихъ условіяхъ.

Лиски обратились въ военный лагерь: во-

енные всехъ полковъ, матросы, казаки, китайцы, латыши. Намъ прежде всего объявили, что поездъ дальше не пойдетъ; я спросила у красноармейца причину.

— Чаво? Не знаешь что-ли? Калединъ наступаетъ, — ответилъ красноармеецъ.

Другіе «товарищи» говорили, что въ Мил-лерово идутъ бои съ добровольцами. Точно — никто ничего не зналъ. Здесь на нашихъ глазахъ, на самой станціи, казнили трехъ офицеровъ и двухъ солдатъ — за то, что они якобы призывали къ выступленію противъ большевиковъ. Какой-то солдатъ объяснилъ намъ, что сейчасъ отойдетъ поездъ въ Чертково: кто хочетъ, можетъ сесть, но ехать не рекомендуется — по линіи всюду бои. Надеясь пробраться въ Новочеркасскъ, мы все же влезли въ теплушки, которыя къ удивленію нашему оказались пустыми. Потомъ вошли къ намъ казаки, молодые и старые, стали спорить. Молодежь доказывала, что не стоитъ отца родного жалеть, ежели онъ противъ советской власти, что дети должны стариковъ нагайками пороть, пока те не признаютъ большевизма.

Такъ доехали мы до Черткова, где уселись къ намъ три вооруженныхъ рабочихъ. Мы и не подозревали, что это приставлена къ намъ стража ...

На станціи Миллерово мы узнали, что въ Глубокой сосредоточены главныя болыпевицкія силы. Тутъ-то внезапно и окружила насъ толпа вооруженныхъ рабочихъ.

— Вы арестованы, — сказалъ одинъ изъ нихъ. — Знаемъ васъ. Офицеровъ на Донъ возите!

Затемъ повели насъ въ какую-то малень-кую комнатку при входе на станцію (съ левой

стороны). Она была наполнена арестованными военные, статскіе, женщины, дети.

— Есть оружіе? — спросили меня.

— Неть.

— Коль найдемъ при обыске, плохо будетъ.

Полк. Кузьминскій, его деныцикъ и моя спутница стояли, бледные какъ полотно. Да и я порядкомъ испугалась, въ особенности когда увидела въ окно, прямо передъ домомъ на снегу, трупы офицеровъ, — я съ ужасомъ разсмотрела ихъ, — явно зарубленныхъ шашками... «Боже мой, зарубятъ и насъ! Какъ страшно! — думала я. — Ужъ лучше разстрелъ». Возле окна стоялъ столикъ, заваленный бумагами... Комната смерти! Отсюда живыми не выходятъ! Что делать? Пощады не могло быть, темъ более, что при личномъ обыске у меня и моей спутницы найдутъ целыя кипы удостовереній и бумагь. Въ изнеможеніи я села на столъ съ бумагами: ноги отнялись со страху, хоть наружно я и старалась казаться спокойной.

Вошелъ высокій казачій офицеръ. Спросилъ, нетъ-ли оружія. Это и былъ комиссаръ и комендантъ станціи.

— Сейчасъ начнется личный обыскъ, — зашептались кругомъ.

Одна мысль сверлила мне мозгъ: только бы ужъ скорей разстреливали; лишь бы не шашками зарубили, какъ казаки въ Миллерове...

— Что вы уселись на бумаги? — спросилъ меня комиссаръ.

— Очень слаба, стоять не могу...

— Ваши документы, — спросилъ онъ сурово.

Я показала мое удостовереніе бежавшей изъ плена: «Предъявительница сего удостоверенія, вернувшаяся изъ германскаго плена сестра

милосердія М. А. Нестеровичъ, председательница благотворительнаго отдела союза бежавшихъ изъ плена солдатъ и офицеровъ, что подписью съ приложеніемъ печати удостоверяется. Председатель Крыловъ. Секретарь Будусовъ».

Просмотревъ удостовереніе, комиссаръ сказалъ ужъ менее резко:

— Вы свободны, сестра, но, собственно говоря, зачемъ вамъ на Донъ?

— Мне вовсе не на Донъ. Я — въ Кисловодскъ лечиться.

Тутъ я прибегла къ обычному моему средству: — Вотъ видите, что со мной? — и я вынула изъ кармана окровавленный платокъ. — Эта дама меня сопровождаетъ, а это мой отчимъ...

— Вы свободны, но я не советую ехать. Всюду бои. Не доберетесь до Кисловодска. Прикидываясь наивной, я спросила:

— А если — на Царицынъ?

— Тоже врядъ-ли...

— Какъ быть? — опять спросила я комиссара, ужъ очень мне хотелось узнать, что тамъ, въ Новочеркасске. — Неужели у добровольцевъ такія силы?

— Много собралось этой сволочи... Да ничего, всехъ прикончимъ, — ответилъ комиссаръ.

Мы вышли изъ «комнаты смерти», будто съ того света. Комиссаръ предложилъ намъ сесть въ обратный поездъ на Москву, состоявшій изъ однихъ международныхъ вагоновъ. Другого выхода не было. Мы устроились въ купэ перваго класса, комиссаръ совсемъ расчувствовался ,провожалъ насъ, поцеловалъ мне на прощаніе руку и пожелалъ благополучно доехать...

— Можетъ быть, напишете бумажку, чтобы насъ въ пути не трогали? — спросила я изъ ваго-на.

— Съ удовольствіемъ, сейчасъ. Заодно и поесть пришлю чего-нибудь.

— Пожалуйста!

Не прошло и двадцати минутъ, какъ двое вооруженныхъ рабочихъ принесли намъ какое-то жаркое съ картошкой и хлеба. А на бумажке комиссара значилось: «Революціонный казачій трибуналъ Миллерова проситъ оказывать помощь по пути следованія въ Москву вернувшейся изъ плена сестре милосердія М. А. Нестеровичъ и ея семье. Сестра Нестеровичъ революціонному комитету хорошо известна». Подпись была неразборчива. Я дала рабочимъ по 50 рублей. Мы съели жаркое и стали терпеливо ждать отхода поезда.

— Вотъ какъ хорошо все кончилось, — сказала я своей спутнице. Но та ничего не ответила, только непонятно дернулась руками: съ ней сделался нервный припадокъ.

— Знаете что, — обратилась я къ полк. Кузьминскому, — пойду, попрошу комиссара освободить и остальныхъ арестованныхъ.

— Вы съ ума сошли! Благодарите Бога, что сами выскочили. Ведь, у меня въ подушкахъ два браунинга зашито, признался полковникъ.

Поездъ тронулся. На этомъ страшномъ обратномъ пути, — какой леденящій сердце ужасъ! — на нашихъ глазахъ, на перронахъ, разстреляли восемь офицеровъ. Обыски происходили непрерывно. Особенной жестокостью отличался комендантъ станціи Чертково, какой-то 17-20 летній мальчишка-изуверъ. Въ нашемъ вагоне ехалъ старый генералъ съ женою, — ихъ не только освободили, но и не отняли у старика золотого оружія. Въ Миллерове ему выдали бумагу, удостоверяющую его право на ношеніе оружія. Поездъ остановился въ Чертково, ко-

мендантъ, окруженный рабочими, подошелъ къ генералу:

— Что это вы съ оружіемъ? — крикнулъ комендантъ.

— Это золотое оружіе за японскую войну, у меня есть разрешеніе отъ комиссара Миллерова. И генералъ протянулъ бумажку коменданту.

— Можете ехать, но оружіе мы заберемъ.

— Да какъ же такъ! ведь мне разрешили,

— не сдавался генералъ.

— Молчать! — рявкнулъ комендантъ и схватился за генеральскую шашку.

— Нетъ, не отдамъ... Лучше меня заберите,

— кричалъ генералъ, вырывая шашку изъ рукъ комиссара.

— Разстрелять эту сволочь! — скомандовалъ комиссаръ.

— Разстреляйте и меня, — сорвалась съ места генеральша и завопила истерически: — Наемники жидовскіе, убійцы!

— Выводи ихъ, — распорядился комиссаръ. Стали выводить. Кто-то спросилъ:

— А вещи ваши?

— А на что оне намъ? — ответилъ генералъ.

— На томъ свете не нужны.

Онъ пошелъ, прижимая къ груди свое оружіе. Я не стерпела и обратилась къ комиссару:

— Зачемъ отнимать оружіе, если у генерала разрешеніе отъ комиссара изъ Миллерова?

— Миллерово есть Миллерово, а здесь распоряжаюсь я! Вотъ и все, — ответилъ комиссаръ.

Мы видели затемъ, какъ вели пятнадцать офицеровъ, вместе съ этимъ генераломъ и его женою, куда-то по железнодорожному полотну. Не было сомненій, что ихъ ведутъ на разстрелъ. И действительно, не прошло и четверти часа, какъ послышались ружейные залпы. Все перекре-

стились. Немного спустя,    вошли два красноармейца и стали забирать чемоданы генерала.

— Зачемъ берете? Это же не ваше, — заметила я.

— А чьи же? — ответилъ рабочій.

— Генерала. Онъ можетъ вернуться...

— Не-етъ! Его поминай какъ звали, — засмеялся рабочій, взялъ чемоданы и вышелъ изъ вагона.

— Разстреляли, — сказали хоромъ находившіеся въ вагоне.

Не стану описывать другихъ кровавыхъ сценъ, чуть не на каждой станціи...

XV.

Обыскъ въ Москве. Первый допросъ въ совете. Аресть.

Комедія разстрела. Камера № 4.   Голодовка.

Переводъ въ Бутырскую больницу. Комиссаръ-изуверъ.

Въ Москву мы вернулись 16 января въ 8 ч. утра. Сопровождавшая насъ дама уезжала къ себе, полковникъ Кузьминскій съ деньщикомъ отправились къ знакомымъ.

Пріехавъ къ себе, я поразилась растеряннымъ видомъ моихъ домашнихъ, испугъ былъ на всехъ лицахъ. Оказалось, что въ мое отсутствіе былъ обыскъ и взята съ домашнихъ подписка: какъ только я пріеду, немедленно сообщить въ советъ. Все меня убеждали сейчасъ же бежать изъ Москвы...

— Хорошо, — возразила я, — убегу, а что же съ вами будетъ? Нетъ, бежать не по мне, разъ ужъ не сумела на Донъ, лучше сейчасъ же пойду въ советъ и заявлю, что пріехала.

— Что ты, Мушка? Тебя разстреляютъ...

— Пусть лучше меня, чемъ васъ.

Изъ передней, где начался этотъ разговоръ, мы прошли въ мою комнату. Въ ящике письменнаго стола я на всякій случай припрятала склянку съ ядомъ. Я хотела, было, взять ее съ собой...

Но домашніе помешали. И правда: если умирать, такъ мужественно, гордо, — за правое дело... Я отдала все документы, бывшіе при мне, и поручила получше ихъ спрятать: наверное последуетъ новый обыскъ. Затемъ я помолилась передъ образомъ Божіей Матери Ченстоховской, которымъ меня благословила мать.

— Нетъ, не пущу тебя одну, — заявила добрейшая С. Л. — еду съ тобой.

— Глупости, ничего не случится, Гучковъ одинъ сколько денегъ дастъ, если понадобится выкупъ! — А кстати, спросила я, прислалъ ли онъ деньги по списку офицерскихъ семей?

— Нетъ, — ответила С. Л., — хоть я и захаживала къ нему ежедневно. Когда же я сказала, что больше не приду, такъ какъ онъ слова не держитъ, — обещалъ самъ пріехать. И, конечно, опять обманулъ. Списки я уничтожила утромъ, накануне обыска.

Помню было 11 час. утра 16 января.Мы вошли въ зданіе совета. Всюду пыль, грязь, окурки, огрызки, красныя тряпки по стенамъ, съ надписями — «смерть буржуямъ», «долой капиталистовъ», «долой поповъ» и пр., а во всехъ углахъ на полу — винтовки и ручныя гранаты. У каждой двери часовые, евреи или китайцы, также латыши. Я подошла къ первому попавшемуся красноармейцу и просила доложить комиссару, что по вызову совета пришла сестра Нестеровичъ. Насъ попросили въ комнату, где сиделъ субъектъ съдлинными растрепанными волосами. Въ правой руке субъектъ держалъ перо, левой — съ жадностью засовывалъ въ ротъ булку. Онъ обратился къ намъ:

— Что нужно?

Это былъ известный большевикъ Роговъ, за-нимавшій должность председателя чрезвычайной комиссіи.

— По вашему распоряженію у насъ сделали обыскъ и была взята подписка съ семьи, где я проживаю, что когда я вернусь въ Москву, будетъ сообщено въ советъ.

— Мне ничего неизвестно, — ответилъ Роговъ. — Я не давалъ, насколько помню, такого распоряженія.

— Какъ не давали? — возразила С. Л., показавъ бумагу, подписанную Роговымъ. Онъ сорвался съ места.

— Какой-то мерзавецъ подделалъ мою подпись!! Позвать сюда товарища Кизельштейна.

Вошелъ Кизельштейнъ, тоже еврей, помощникъ присяжнаго повереннаго.

— Кто подделалъ мою подпись? — закричалъ Роговъ, — произвести немедленно дознаніе и доложить мне!

Вошелъ какой-то латышъ:

— Вотъ этотъ господинъ и производилъ обыскъ, — сказала С. Л.

— Кто выдалъ вамъ ордеръ съ моею подписью? — накинулся на вошедшаго Роговъ.

— Точно не помню. Бумага была изъ совета, — ответилъ вошедшій.

Насъ направили въ другую комнату и сейчасъ же приставили ко мне трехъ часовыхъ въ белыхъ грязныхъ рубахахъ, съ кольтами на ремняхъ; въ рукахъ они держали винтовки. Какой-то еврей, подойдя ко мне, грозилъ револьверомъ и кричалъ: «Поймали, сотремъ съ лица»!

Оставивъ меня подъ охраной, Кизельштейнъ занялся С. Л. въ другой комнате, где они просидели около двухъ часовъ. С. Л. вышла первая, за ней Кизельштейнъ. Проходя С. Л. кивнула мне толовой. По ея кивку я поняла, что арестована.

Проводивъ С. Л., Кизельштейнъ подошелъ ко мне, держа въ руке револьверъ: .

— Пойдемте.

Миновавъ несколько комнатъ мы вошли въ комнату № 18. Направивъ мне револьверъ въ затылокъ, Кизельштейнъ пропустилъ меня впередъ. Въ прекрасной комнате, посередине, за огромнымъ столомъ сидело человекъ двадцать большевиковъ, среди нихъ — две женщины, одна еврейка (Рождественская), фамиліи другой, тоже еврейки, я не узнала. Когда я вошла, все сидевшіе направили на меня съ местъ огромные кольты, — даже женщины. Я подошла къ столу, кто-то бросилъ привычное: «Оружіе есть?»

— Зачемъ мне оружіе, — ответила я спокойно.

Не было страшно, было безразлично. Я видела столько чужого горя, столько чужихъ мукъ, что моя личная беда казалась ничтожной... Я вовсе не хвастаюсь... Но, право, тогда одно у меня было желаніе — показать этимъ негодяямъ, что умирать за правду не страшно. Была только злоба, хотелось наговорить побольше дерзостей этой правящей Россіей своре. Большевикъ пригрозилъ:

— Помните, Нестеровичъ, если найдемъ оружіе, будетъ скверно...

— Моего оружія вы никогда не найдете. Это оружіе — вера въ победу правды. Бросьте ваши револьверы, я сдалась вамъ. Лучшее доказательство — сама пришла, не поймали.

— Садитесь, — сказалъ одинъ изъ большевиковъ. Вы совершили преступленіе противъ народа, у насъ сведенія, что вы даже были однажды у Каледина и привезли ему офицеровъ и оружіе.

— Значитъ — плохія у васъ сведенія.

На Дону я была не однажды, а шесть разъ.

— Услышавъ это возраженіе, все подскочили на стульяхъ.

— И все шесть разъ видели Каледина?

— Да.

— Что это за почтовая квитанція на десятки тысячъ рублей? — обратился ко мне, судя по виду, председатель комиссіи.

— Я высылала пособія семьямъ офицеровъ, которыхъ вы разстреливали.

— Такъ вы не отрицаете, что помогали офицерамъ?

— Нисколько. Разве это преступленіе?

— Вамъ неизвестно, что они — контръреволюціонеры и враги народа?

— Нетъ, въ первый разъ слышу, что офицеры, дравщіеся четыре года на войне, — враги народа.

— Эти негодяи собираются на Дону, чтобы объявить войну рабочимъ, а вы имъ помогаете! — началъ кричать и бить кулаками по столу озверевшій большевикъ.

— Послушайте, прошу не кричать на меня, говорить прилично, иначе я не буду отвечать вовсе. Ведь вашего крика я не боюсь. Не видали бы меня, какъ своихъ ушей, если бы сама не пришла . . .

Мой тонъ подействовалъ:

— Откуда вы деньги брали? Кто жертвовалъ?

— Никто. Я имела личныя средства и распоряжалась ими, какъ хотела.

— Въ какомъ банке вашъ текущій счетъ?

— Въ моемъ собственномъ кармане.

— Вы смеете надъ нами издеваться! — подскочилъ ко мне еврей Фельдманъ, грозя своимъ кольтомъ.

— Ничуть!

— Почему ещё въ августе прошлаго года вы стали заниматься политикой? Встреча Корнилова была сорганизована вами. Вамъ было известно, что Корниловъ едетъ въ Москву, чтобы арестовать Временное Правительство и объявить себя диктаторомъ? Есть сведенія, что вы были въ курсе дела.

— Я встречала Корнилова отъ имени бежавшихъ изъ плена солдатъ, а объ его намереніи арестовать Временное Правительство, къ сожаленію, ничего не знала.

— Какъ вы сказали: «къ сожаленію»?

— Да, къ сожаленію.

— Значитъ вы бы хотели, чтобы Корниловъ арестовалъ Временное Правительство?

— Да, вероятно, это было бы лучше.

— Значитъ, вы стоите за государственные перевороты?

— Да ведь вы сами же сбросили это правительство!

— Оно не умело править страной.

— Вотъ видите, Корниловъ только подумалъ, а вы исполнили, чего же вы отъ меня хотите?

— Да, вы отлично играете заученную роль. Но можетъ быть, вы не станете отрицать, что возили на Донъ офицеровъ и снабжали ихъ документами?

— Нетъ, отрицаю . . .

— Возмутительно, товарищи, — воскликнула одна изъ комиссаршъ. — Намъ точно известно, что сестра Нестеровичъ — контръреволюціонерка,ей хорошо известны все контръреволюціонныя организаціи Москвы.

— Слушайте, Нестеровичъ, мы васъ заставимъ говорить силой.

— Полагаете? Напрасно. Силой вы только заставите меня молчать.

— Да это наглость, товарищи! — крикнулъ кто-то.

Ко мне подошелъ Вацетисъ и приставилъ револьверъ ко лбу. Я перекрестилась: все кончено!

Но несколько большевиковъ сорвались съ местъ и отстранили отъ меня Вацетиса.

— Товарищъ, успокойтесь! Арестованная — важный политическій преступникъ. Покончить съ ней мы успеемъ.

Тонъ допрашивающихъ изменился.

— Нестеровичъ, вы нашъ политическій врагъ. Поэтому держать васъ на свободе не въ нашихъ интересахъ, но мы сумели бы оценить вашу работу. Мы читали вашъ дневникъ за время плена въ Германіи и знаемъ о вашихъ недавнихъ трудахъ въ помощь пленнымъ. Мы вамъ предлагаемъ: будьте съ нами противъ Каледина. Вы много работали для народа, зачемъ же быть противъ народа?

— Кто сказалъ, что я противъ народа?

— Ваши поступки. Вы помогали офицерамъ.

— Я помогала темъ, кто нуждался въ помощи. Было время, когда я дни и ночи работала на солдатъ, — ведь за всю войну я не сделала ни одной офицерской перевязки, — вы все это знаете изъ моего дневника. Теперь въ моей помощи нуждаются офицеры и голодныя ихъ дети. Не позволить этого никто не можетъ. Только смерть разлучитъ меня съ начатымъ мною деломъ.

— Отчего, Нестеровичъ, въ вашей комнате было столько статскаго платья? Верно офицеры у васъ переодевались?

— Вы знаете, что я собирала платье для

пленныхъ, ведь солдаты возвращались на родину въ лохмотьяхъ.

Допрашавалъ меня секретарь революціоннаго трибунала Фельдманъ. Кто-то позвонилъ по телефону. Подошелъ Кизельштейнъ:

— Что?! Что вы говорите?! Не можетъ быть! Поздравляю, поздравляю! — вешая трубку, почти кричалъ Кизельштейнъ.

— Товарищи, въ Германіи революція, возстаніемъ охвачена вся страна, на улицахъ баррикады.

«Да здравствуетъ міровая! Смерть буржуямъ», рявкнулъ кто-то.

Решили прервать допросъ на полчаса. Два вооруженныхъ красноармейца были приставлены къ моей особе. После перерыва допросъ возобно» вился. Допрашивалъ Кизельштейнъ.

— Нестеровичъ, мы вамъ простимъ вашу вину, очень большую передъ народомъ, если вы назовете намъ все организаціи, работающія.

Это вывело меня изъ себя. Я не дала ему договорить:

— Прошу мне подобныхъ предложеній не делать... Объ организаціяхъ я ничего не знаю, а если бы и знала, то никогда бы не выдала.

— Ну, язычекъ-то мы сумеемъ вамъ развязать, — крикнулъ Кизельштейнъ.

— Не думайте! Разве, идя къ вамъ, я не была готова на все, не знала куда иду и что меня ждетъ?

— Дайте ей успокоиться, — перебилъ взбешеннаго Кизельштейша преседатель комиссіи. Одинъ изъ большевиковъ спросилъ:

— Нестеровичъ, а откуда на вашей кровати подъ матрацемъ оказались офицерскіе георгіевскіе кресты и другіе ордена?

— У меня? Не можетъ быть.

— Какъ? У васъ хватаетъ наглости отрицать? Спросите вашихъ домашнихъ. Обыскъ происходилъ въ ихъ присутствіи.

— Все же я не понимаю, какъ ордена могли попасть ко мне подъ матрацъ. Даю честное слово!

— Ну видно по вашему лицу, что вы говорите правду, — смягчился Кизельштейнъ .

Опять устроили перерывъ. Все вышли изъ комнаты, остался одинъ председатель. Отбросившись на спинку дивана, онъ какъ-то печально смотрелъ на меня:

— Нестеровичъ, вы не русская, вы — полька, зачемъ же впутались въ нашу политику? Не все ли вамъ равно, кого разстреливаютъ въ Россіи и въ какомъ количестве . . .

— Именно не все равно . . . Въ Россіи многихъ следовало бы разстрелять, но ихъ-то именно вы не трогаете, а все обрушилось на безвинное замученное войной офицерство. Где же справедливость? Разве офицеры стояли у власти, разве офицеры довели страну до разрухи.

Большевикъ молчалъ.

— Воть видите, и вамъ сказать нечего! Моя правда.

— Нестеровичъ, ни одна революція не проходитъ безъ невинныхъ жертвъ. А революція будетъ во всемъ міре. Вспомните мои слова. Въ 1931 году въ Евррпе польются потоки человеческой крови, рабочій классъ сброситъ цепи рабства. Мне жаль васъ, вы такъ молоды, совсемъ еще ребенокъ. Зачемъ взялись не за свое дело? Ведь теперь погибнете. Хоть я и все сделаю, чтобы спасти вамъ жизнь…

— Благодарю, но жить мне не зачемъ.

— Это нервы. Вы такъ молоды, у васъ

выдающіяся политическія способности, можетъ быть еще одумаетесь и станете работать съ нами.

— Никогда!

Вернулась вся комиссія, успевшая составить и обвинительный актъ.

Кизельштейнъ прочелъ мне этотъ актъ, а затемъ коротко сказалъ:

— Вы арестованы.

— Въ какую тюрьму повезутъ? — спросила я.

— Не далеко отъ вашего дома, на Новинскомъ бульваре, въ женскую тюрьму.

Меня вывели въ маленькую комнатку. Опять пришелъ председатель и обратился къ Кизельштейну:

— Третій часъ ночи, а арестованная ничего не ела. Нужно ее накормить, кстати, пошлите къ ней на квартиру за подушкой и одеяломъ.

Я посмотрела на говорившаго. Видно было, что ему хотелось помочь мне. Затемъ вошли красноармейцы, большей частью рабочіе, во главе съ молодымъ офицеромъ, латышемъ летъ двадцати пяти.

— Вотъ арестованная, — указалъ на меня Фельдманъ.

Офицеръ взялъ подъ козырекъ, вынулъ револьверъ и взвелъ курокъ. То же самое сделали красноармейцы, вооруженные вдобавокъ винтовками. Фельдманъ передалъ начальнику конвоя бумаги:

— Доставите арестованную въ тюрьму, затемъ заедете къ ней на квартиру, возьмете подушку и одеяло и отвезете ей.

— Слушаюсь, — ответилъ начальникъ конвоя.

Затемъ онъ приставилъ револьверъ къ

моему затылку и, сказавъ «идите», повелъ меня целой амфиладой комнатъ, окруженную красноармейцами. Мы спустились по большой парадной лестнице губернаторскаго дома. Мелькнула мысль«убьютъ на дворе выстреломъ въ затылокъ». А на дворе, какъ бы въ подтвержденіе, стучали моторы двухъ грузовиковъ. Но лестницу мы миновали. Передо мной былъ закрытый автомобиль. Часть конвоировъ поместилась со мною, прижавъ мне руки, остальные уселись въ открытый маленькій грузовикъ. Ъхали мы быстро по темнымъ пустымъ улицамъ Москвы. Куда везутъ — я не знала, такъ какъ долго ехали мы совсемъ не въ сторону Новинскаго бульвара, где помещается женская тюрьма. Вотъ миновали и Александровскій вокзалъ . . . Куда меня везутъ?, — все недоумевала я. А впрочемъ, не все ли равно . . .

Привезли въ Петровскій паркъ. Автомобиль остановился въ аллее. Мне приказано было не выходить изъ машины. Я видела, что все мои конвоиры столпились и о чемъ то совещаются. Я поняла, что речь идетъ о моемъ разстреле на месте, но согласія между ними не было. Видимо, былъ противъ разстрела начальникъ конвоя, имевшій приказаніе доставить меня въ тюрьму. Наконецъ — решили. Решеніе было подхвачено общимъ хохотомъ.

— Выходи, — скомандовалъ начальникъ. Я вышла изъ автомобиля и когда сделала шаговъ пять, — ко мне подошелъ шофферъ, съ револьверомъ въ руке.

— Становись къ дереву.

Я поняла что это значитъ. Сняла пальто, бросила его въ сторону, перекрестилась и стала противъ солдатъ. Винтовки ихъ были направлены на меня. Я молилась.

— Что? Боится, сволочь, молится со страху, — крикнулъ кто-то.

— Пли! — скомандовалъ шофферъ.

Раздался выстрелъ . . . Но я все такъ же стояла и никакъ не могла ничего понять. Неужто я уже на томъ свете, и тамъ со мною те же вооруженные бандиты? Почему вижу ихъ все такъ же точно, какъ передъ разстреломъ? Въ мозгу творилось что-то невообразимое. Мысли перегоняли одна другую. Где я? Что со мной? Вооруженные люди разразились хохотомъ.

— Что, испугалась, гадина! Разстрелять еще успеемъ. Садись въ машину.

Но я продолжала стоять. Ноги не слушались. Никакъ не могла оторваться отъ места. Что это? — Можетъ быть, замерзли, благо стоитъ сильный январьскій морозъ? Меня поволокли подъ руки въ мащину, кто-то ударилъ прикладомъ по ногамъ, я потеряла сознаніе.

Когда я открыла глаза, автомобиль стоялъ у большихъ воротъ. Красноармейцы били въ нихъ прикладами и кричали:

— Отвори! Привезли арестованную.

Сторожъ отворилъ калитку, меня подъ руки втащили въ тюрьму и посадили на лавку. Напротивъ уселись красноармейцы, продолжавшіе направлять на меня револьверы. Пошли за начальникомъ тюрьмы. Тотъ сейчасъ же явился и приказалъ двумъ тюремнымъ надзирателямъ отвести меня къ нему въ кабинетъ. Каждой тюрьмой въ то время заведывалъ тюремный комиссаръ (по преимуществу — еврей). Такимъ образомъ, если бы тюремныя власти и хотели облегчить участь арестованнымъ, то не могли, — надъ ними былъ комиссаръ, называвшій всякое проявленіе человеческихъ чувствъ къ арестованнымъ контръ-революціей, Вошла какая-то жен-

щина, видно дежурная надзирательница, поволокли меня въ мапенькую комнату, где мне учинили обыскъ. Когда эта процедураокончилась, вошли два надзирателя и, взявъ меня подъ руки, повели черезъ большой мрачный дворъ въ одинъ изъ тюремныхъ флигелей, двери котораго отперъ дежурный надзиратель, ворча подъ носъ — и ночью, молъ, покоя не даютъ.

— Куда сажать? Все занято, — бранился надзиратель.

Мы прошли мрачнымъ грязнымъ корридоромъ, который освещался маленькой керосиновой лампой съ закопченнымъ разбитымъ стекломъ. По обеимъ сторонамъ корридора были железныя двери.

— Куда жъ ее? — озобоченно повторилъ надзиратель. — Разве въ камеру № 4. Опустела сегодня. Всехъ въ расходъ вывели.

Я стояла передъ камерой № 4, железныя двери ея большимъ ключомъ отперъ надзиратель. Меня ввели въ маленькую камеру, на полу которой были разбросаны какіе то носки, подтяжки, на столе кружка съ водой; въ углу — ведро, полное испражненій. Грязь тошнотворная. Сквозь маленькое окошко едва пробивалась полоска света.

Захлопнулась тяжело скрипнувшая дверь, и я осталась одна. Стены камеры были исписаны моими предшественниками: «Полковникъ такой-то, иду на разстрелъ за то, что какъ офицеръ остался веренъ присяге до конца». Все надписи были въ этомъ роде. Я не могла понять: женская тюрьма — такъ почему же здесь содержались мужчины? Только позже объяснили: нигде въ тюрьмахъ больше места не было. Изъ стенныхъ надписей я поняла, что это комната приговоренныхъ къ смерти, готовиться къ ней надлежало

и мне. Входя сюда, я могла считать себя живымъ трупомъ, теперь было уже безразлично что будутъ со мной делать, все равно — убьютъ. Я стала на колени и начала молиться. Каждую минуту кто-то отворялъ волчекъ (окошко въ дверяхъ) и чей-то глазъ заглядывалъ ко мне. За дверями слышался хохотъ, кто-то заметилъ: «Молится со страху, видно съ большой протек-ціей на небЕ».Какъ долго я молилась — не знаю, но молилась до потери сознанія и упала тутъ же на полъ . . . Очнулась я отъ дребезжащаго звонка на дворе тюрьмы. Но подняться у меня не было силъ...

Черезъ некоторое время въ комнату вошли какіе -то люди и дама въ черномъ, оказавшаяся надзирательницей, княгиней Вадбольской. Меня подняли съ полу и сейчасъ же уложили въ кровать.

— Вамъ принести кипятку? Больше ничего не полагается, — спросила одна изъ тюремщицъ.

— Неть, спасибо, ничего не нужно.

Все изъ камеры вышли, двери захлопнулись и опять стало тихо. Я услышала какъ кто-то за дверями сказалъ: «Господи, какая молоденькая, еще ребенокъ, за что ее посадили?».

Я сидела на кровати, устремивъ глаза на исписанныя стены. Сколько просидела — не знаю, волчекъ открывался поминутно. Я чувствовала, что за мной неустанно следятъ. Наконецъ, дверь отворилась, мне принесли обедъ: горячую воду въ миске, съ плавающими крупинками каши. Къ этому обеду я не прикоснулась. Еще черезъ некоторое время вошла надзирательница и пригласила за собой въ контору тюрьмы — на запись. Но идти я была не въ силахъ. Тогда две надзирательницы взяли меня подь руки и потащили. Путь былъ тоть

же, по которому меня привели въ камеру. Въ корридоре встретилась женщина, должно быть комиссарша, съ какимъ то сатанински-злымъ выраженіемъ лица. Увидевъ меня, она злорадно расхохоталась: «Что, со страху ноги отнялись?» Меня доволокли до какой-то решетки, черезъ которую была видна большая комната — контора тюрьмы. Служащій записывалъ въ книгу. На зопросы его я отвечала: «Имя?, — Марія Антоновна Нестеровичъ. «Вероисповеданіе»? — «Римско-католическое». Летъ? — «Двадцать». Преступленіе? — «Никакого».

— Такъ записать не могу, — спохватился елужащій.

— Пишите какъ хотите. Политическая, что ли? Мне все равно.

Запись окончилась. Меня увели обратно въ камеру. Опять встреча съ той же отталкивающей комиссаршей, опять ея хохотокъ: «Смсрть вамъ. Если бы сошелъ съ неба самъ Христосъ, не спасъ бы васъ!»

Боже, что же это такое! Я рада была вернуться въ камеру и попросила перо, бумаги и чернилъ написать роднымъ. Надзирательница предупредила меня, что письмо будетъ отослано для цензуры въ советъ. Собравъ последнія силы, я написала:

«Милыя, родныя, если бы вы знали какъ больно и обидно, что такъ жестоко отплатила мне Россія за все, что я сделала. . . . Хотя права ли я, обвиняя Россiю? Отплатила не Россія, а банда преступниковъ, правящая Росеіей. Но я не хочу быть растерзанной грязными руками насильниковъ и хулигановъ. Я хочу умереть самостоятельно.Прошу васъ не присылать никакой пищи, вотъ уже вторые сутки я ничего не емъ. При моемъ елабомъ здоровьи голодовка

окончится смерью. Какъ страшно въ этой камере смерти! Господи, сохрани мне мое мужество. Когда умру, похороните меня при первой возможности въ Кіеве, рядомъ съ моей матерью. Ваша очень бедная Мушка».

Только я окончила писать, какъ вошла надзирательница съ большимъ пакетомъ.

— Вотъ пріехала ваша родственница, привезла продукты, целуетъ васъ и благославляетъ этой иконой Божьей Матери.

У меня все время шла горломъ кровь. такъ что на полу камеры образовалось большое пятно. И все таки я продолжала жить! Тянулся день, его сменяла ночь, и опять день. Наступило уже 24-ое января, я ничего не ела. Сначала было трудно бороться съ голодомъ, но потомъ голодъ я вовсе перестала чувствовать.

Если я спала, то только днемъ, ночью все время были слышны выстрелы. Я боялась сойти съ ума. Мне казалось, что еще одинъ выстрелъ — и не выдержу.

Скорей бы конецъ! Не могла больше спать, все ждала, что придутъ за мной. Теперь каждыя пять минутъ заглядывали ко мне въ волчекъ. Какъ-то слышу, идутъ по корридору, голоса. . . Вотъ дошли до моихъ дверей, остановились, звенятъ ключи . . . Срываюсь. Значить за мной! Минуты ужаса паническаго. Страхъ насилія, грубости этихъ зверскихъ палачей, забрызганныхъ кровью. Но опять тишина. Прошли дальше, въ другую камеру. «Боже мой, почему же не меня? Опять переживать все наново!»

Утро. Отворяются двери. Поверка. Входитъ целый штабъ. Узнаю кн. Вадбольскую. Сколько въ ея глазахъ грусти.

— Вы опятъ не спали, опять кровь? Я

позвала къ вамъ тюрем.наго врача, васъ необходимо гіеревести въ больницу.

То, что я услышала, было для меня самымъ страшнымъ.

— Нетъ, нетъ, не уводите меня, я привыкла здесь!

Княгиня успокаивала, что конвой, который проводитъ меня, будетъ свой, тюремный.

— Успокойтесь, все къ лучшему, — сказала она уходя, и двери захлопнулись.

Около часу оне снова открылись: вошла женщина-врачъ въ сопровожденіи тюремной свиты. Женщина-врачъ категорически заявила, что сегодня же я должна быть перевезена въ Бутурскую тюремную больницу.

Было около 4 часовъ, когда одна изъ надзирательницъ принесла мне шубу; меня одели. и подъ руки привели въ контору тюрьмы. Была тамъ другая арестантка, ее перевозили въ больницу вместе со мной. Пришелъ тюремный конвой. Одинъ изъ конвойныхъ спросилъ: «Которая Нестеровичъ?» Указали на меня. Тогда, къ моему удивленію, оба конвойныхъ взяли подъ козырекъ, одинъ подошелъ ко мне:

— Очень непріятно конвоировать васъ, сестрица, но если откажемся, отвезутъ васъ матросы или красноармейцы…

У воротъ стояли сани, выстланныя соломой, а кучеромъ оказался пленный венгерецъ. Уселась я въ сани, конвойные все вчетверомъ пошли рядомъ. Ехали мы шагомъ. Вскоре, въ какомъ-то переулке я увидела Крылова. Когда я на него прсмотрела, онъ взялъ подъ козырекъ. Откуда зналъ онъ, что меня перевозятъ? Никакъ не могла взять въ толкъ. . . . Проехавъ немного, опять увидела некоторыхъ

членовъ комитета. Одинъ изъ конвойныхъ подошелъ и шопотомъ спросилъ:

— Сестрица, хотите бежать?

— Сразу я все сообразила: мои верные, мои дорогіе друзья солдаты хотятъ меня спасти. . Но нетъ, нетъ! Это можетъ слишкомъ дорого обойтись многимъ. Будутъ жертвы. . . . Я ответила, что глубоко растрогана, но бежать не согласна и прошу скорей отвезти меня въ тюрьму. Я боялась, что меня не послушають и увезутъ силой!

Когда мы доехали до Бутырской тюремной больницы, уже стемнело. Всю дорогу сопровождали меня верные солдаты. Опять передо мной высокія железныя ворота, и меня подъ руки вводятъ въ пріемную. Она такъ набита толпою арестованныхъ, что я могу только стоять на пороге, войти внутрь невозможно.

Огромная комната съ низкимъ потолкомъ, еле освещенная двумя висячими маленькими керосиновыми лампами. Среди арестованныхъ по преимуществу военные: офицеры, генералы, Юнкера, кадеты. . . Но есть и священники. Въ толпе узнаю кн. Голйцына, кн. Кочубея, кн. Волконскаго. Подходитъ ко мне какой-то юнкеръ, — видимо узналъ меня — целуетъ мне руку:

— Сестрица, дорогая, и вы здесь? Но за что же? Впрочемъ, — все мы здесь за одно дело. ...

Въ такой знакомой толпе мне стало даже легче. Я весело ответила:

— Всегда съ вами неразлучно.

— А если разстрелъ? — спросилъ юнкеръ.

— Тогда трже съ вами. Записывалъ арестованныхъ какой-то еврей политехникъ, вооруженный двумя наганами.

Вызывалъ фамиліи. Сравнительно скоро вызвали и меня. «Нестеровичъ!» — услышала я и ответила: «Есть».

— Подходи сюда.

Но протолкаться къ столу записывающаго было трудно.

— Нестеровичъ, подходи, — услышала я вторично. А когда я ответила, что силъ нетъ, записывающій сталъ громко браниться:

— Разступись, сволочь, дай дорогу, стрелять буду.

Но куда было разступиться, когда люди стояли стеной одинъ около другого? Я протолкалась съ большимъ трудомъ къ столу эаписывающаго. Онъ оказался злобнымъ изуверомъ:

— Ну, сволочь буржуазная, попалась! — накинулся онъ на меня ни съ того, ни съ сего, и ударилъ по лицу такъ, что сразу изъ носа хлынула кровь. Ударъ былъ силенъ, меня оглушило, все закружилось передъ глазами. Вспоминаю какіе-то жесты, движенія, эабегавшихъ людей...

Что было потомъ — не знаю. Открывши глаза, я увидела себя въ другой комнате. Было тихо, говорили шопотомъ, стояли надо мной врачи въ белыхъ халатахъ, держа пульсъ, отдавали приказанія, а какія-то женщины меня раздевали. Я приподнялась, пробуя сесть, спросила зачемъ меня раздеваютъ. . . .

— Вы арестованы, васъ надо одеть въ тюремное платье.

Я не мешала. Надели на меня длинную рубашку, синюю широкую юбку, коричневую кофту и косынку.

Одинъ изъ присутствовавшихъ шепнулъ мне на-ухо:

— Не бойтесь, будетъ хорошо.

Отдавая приказаніе приготовить камеру № 12, онъ распорядился быть при мне Марфуше, постелить для меня докторское белье (тоньше тюремнаго), выдать мягкую подушку и безъ него никаго не впускать въ камеру, а ключъ передать мне.

Я слушала. Меня поражала вежливость окружающихъ. Что случилось? Меня взяли подъ руки и повели. Пройти надо было черезъ комнату, где произошла исторія съ буйнымъ комиссаромъ. Когда меня вели, переодетую въ арестантское платье, я слышала, какъ многіе арестованные истерически плакали, кто-то крикнулъ: «Сестрица-мученица, прощайте!» Записывалъ арестованныхъ кто-то другой. Было часовъ 10 вечера. Вели меня черезъ дворъ, темные корридоры, затемъ опять черезъ дворъ. Всюду бродили вооруженные люди. . . .Я все думала объ арміи, о ген. Алексееве, о деньгахъ. За себя я была спокойна: вывезенные мною изъ Москвы 2627 офицеровъ были лучшей наградой за все мои мученія! Что стоила моя жизнь по сравненію съ жизнью столькихъ людей!

XVI.

Въ больничной камере № 12. Перемена отношенія ко мне.

Продолженіе голодовки. Визить георгіевскаго кавалера.

Опять допросъ. Кизельштейнъ и Фельдманъ. Освобожденіе изъ Бутырокъ.

Меня ввели во второй этажъ, въ длинный чистый корридоръ. И тутъ всюду были вооруженные люди. Передо мною отворили дверь въ большую, чистую комнату съ двумя кроватями, сразу уложили и просили выпить молока. Я сперва не могла понять, почему со мною въ камере заперли одну изъ служащихъ. Когда мы остались одне, моя няня, какъ я ее называла потомъ, заявила, что я могу спокойно спать, такъ какъ тутъ мне ничто не угрожаетъ. Я столько выстрадала за этотъ день, что уговаривать меня не пришлось. Я крепко заснула.

Проснулась на следующій день въ 11 час. утра, чувствуя себя гораздо бодрее. Дверь отворилась, кто-то вызывалъ прислугу. Вследъ затемъ вошелъ начальникъ тюрьмы, полякъ, съ которымъ мы заговорили по-польски. Начальникъ убеждалъ принять пищу, я упорно отказывалась.

— Но вы можете быть спокойны, вамъ ничто не угрожаетъ.

— Какъ не угрожаетъ? А пришлютъ ночью ордеръ изъ совета выдать меня, и вы подчинитесь. Смерть не страшна, страшно издевательство. . . .

— Даже по ордеру совета никому васъ не выдамъ, — уверялъ начальникъ, — вы на особомъ учете. Есть приказъ чрезвычайной комисіи, чтобы васъ ни по какимъ ордерамъ не выдавать. За вами можетъ пріехать только лично членъ комиссіи Кизельштейнъ, либо Фельдманъ. Разстрелять васъ пока что не въ интересахъ совета. Советъ принялъ все меры, чтобы изъ тюрьмы никто не вывезъ васъ по подложнымъ бумагамъ, а вчеращній хулиганъ, ударившій васъ, арестованъ.

Я не могла понять, почему такая забота о моей особе, когда каждую ночь разстреливаютъ людей тысячами. . .

— Все, что васъ касается, приказано держать въ большой тайне. Даже въ книге не записана ваша фамилія, — продолжалъ начальникъ. — Приказано давать вамъ изъ совета курицу, бульонъ, сегодня пришлютъ фруктовъ, ананасы.

Я слушала все, какъ сказку. Что за перемена? Кто отдалъ такія распоряженія? Все это было, да и осталось для меня загадкой. . . .

— Я васъ буду навещать, только согласитесь принимать пищу.

— Нетъ, — былъ мой ответъ.

Около 5 часовъ пришелъ докторъ и пробовалъ меня уговорить есть. Кто-то прислалъ шоколату, фруктовъ, ветчины.Но я ни до чего не дотронулась. Да и не хотелось Есть. Все окружавшіе меня относились ко мне весьма предупредительно, были ласковы и огорчались моей голодовкой. Даже арестованные справлялись, приняла ли камера № 12 (такъ меня называли) пищу. Въ

виду окружавшей меня таинственности, начали слагаться слухи, что въ № 12 сидитъ кто-то очень высокопоставленный, говорили даже, что дочь Государя, которую вывезутъ заграницу. Однажды Марфуша, сидевшая со мной, спросила, правда-ли, что я великая княжна Татьяна? Чемъ более я уверяла ее, что это вздоръ, темъ прочнее оставалась она при своемъ мненіи. Слухи были вызваны загадочнымъ вниманіемъ, которое мне оказывали сверху… Я сама еще до сей поры удивляюсь, ужъ двенадцать леть прошло, а это приключеніе все загадка для меня. Ясно, что кто-то изъ власть имущихъ охранялъ мою жизнь. Но этотъ неизвестный такъ и остался неизвестнымъ. . . .

Проходили дни, я продолжала ничего не есть и стала терять память, — иногда не могла вспомнить, на какой улице живу и номера телефона. Но странно: голода я не испытывала.

Благодаря особому моему положенію въ тюрьме мне удавалось, не смотря ни на что, поддерживать сношенія съ городомъ и даже помогать кое-кому изъ техъ, кому грозили обыскъ или разстрелъ. . . . Далеко не все служившіе у большевиковъ были большевиками. Сколькихъ офицеровъ съ помощью этихъ служащихъ я предупредила изъ тюрьмы о необходимости бежать (назвать фамилій не могу). Между прочимъ, оказалось необходимымъ предупредить немедленно о моемъ аресте и сестру Галю, такъ какъ у себя, на кіевской квартире, она тоже переодевала и прятала белыхъ офицеровъ, доставала имъ фальшивые паспорта и т. д. Это мне удалось, когда я немного успокоилась. Пугалась я только, когда отворялась дверь моей камеры: вдругъ новое распоряженіе совета, и опять поведутъ меня. . . Начальникъ тюрьмы

предложилъ комиссару оставить мою дверь отпертой и не входить ко мне для ежечасной поверки, согласіе было дано и на это. Со всеми порученіями я посылала мою Марфушу.

На третій день моего пребыванія въ Бутыркахъ, около 9 часовъ вечера, кто-то вызвалъ Марфушу. Я пришла въ ужасъ, когда увидела входящаго ко мне молодого человека въ солдатской шинели: «значитъ за мной!» Но велико было мое удивленіе, когда вошедшій селъ на мою постель, снялъ фуражку и разстегнулъ шинель, подъ которой я увидела георгіевскій крестъ на офицерскомъ френче.

— Марья Антоновна, голубушка, вамъ лучше? Все мы, съ вашими солдатами, продолжаемъ заботиться о васъ. Въ этой тюрьме много нашихъ людей.

Я была такъ рада, такъ счастлива, вместе и плакала, и смеялась . . .

Спросила, какъ онъ попалъ ко мне:

— Тутъ везде наши караулы, ответилъ офицеръ, — есть даже солдаты изъ союза бежавшихъ.

Мой гость, прощаясь, снялъ свой георгіевскій крестъ и положилъ мне подъ подушку, говоря, что это «отъ офицеровъ» . . . Но я вернула крестъ: мало ли что могло случиться? Я не хотела подводить начальника тюрьмы.

Мы простились. Простились навсегда. Бывшій у меня офицеръ былъ сыномъ известнаго генерала, брать его командовалъ броневымъ поездомъ въ добровольческой арміи. Этого бывшаго у меня георгіевскаго кавалера разстреляли въ Екатеринбурге за то, что онъ стоялъ во главе организаціи спасенія царской семьи. . .

Ночь прошла спокойнее. Утромъ мне за-

явили, что сегодня пріедутъ ко мне изъ совета на допросъ. Кажется, было это 27 января.

Часа въ три вдругь вощла въ мою комнату надзирательница съ начальникомъ тюрьмы, меня уложили на носилки и снесли въ нижній этажъ. Тутъ въ небольшой комнате заседалъ тюремный большевицкій комитетъ. Я сразу узнала Кизельштейна. Онъ подошелъ ко мне со словами:

— Что съ вами? Ведь мы все делаемъ, чтобы облегчить вашу участь!

Видно, я очень изменилась за эти дни. Кизельштейнъ нервно зашагалъ по комнате.

— Можетъ быть, отложить нашъ допросъ? Вы слишкомъ слабы.

— Нетъ, приступайте. Ведь съ каждымъ днемъ я буду слабее.

— Нестеровичъ, при первомъ допросе вы говорили, что не состояли ни въ одной контръ-революціонной организаціи, а у насъ есть сведенія, что вы перевозили офицеровъ на Донъ и въ Оренбургь, выдавали офицерскимъ семьямъ денежныя пособія и снабжали уезжавшихъ на Донъ паспортами. На первомъ допросе вы отъ всего этого отказались.

— Я и сейчасъ отказываюсь.

— Не откажетесь-ли и отъ того, что обращались къ ген. Брусилову и его супруге, прося о рекомендащи?

Я не выдержала и закричала:

— Ложь, подлейшая ложь! Никогда не нуждалась въ рекомендаціи такого краснаго генерала, какъ Брусиловъ. И безъ его рекомендаціи меня хорошо знали въ Москве.

— Вы ошибаетесь, называя Брусилова краснымъ генераломъ, просто онъ умный человекъ, не желающій вмешиваться въ белогвардейскую авантюру. Видитъ силу на стороне народа и

действуетъ заодно съ народомъ, — внушительно сказалъ Кизельштейнъ.

— Вотъ и хорошо! Тамъ, где развевается трехцветный флагъ, такому генералу не место.

— Значитъ вы отрицаете, что просили рекомендательное письмо у Брусиловыхъ?

— Да, отрицаю.

— Но вы не станете отрицать, что помогали деньгами офицерамъ?

— Нетъ, этого я не отрицаю. Я занималась благотворительностью — вне политики. Вы отлично знаете, что я состою председательницей благотворительнаго отдела союза офицеровъ 3-4 категоріи и союза бежавшихъ изъ плена. Моимъ долгомъ было помогать несчастнымъ и спасать жизни.

— Вы сотнями вывозили на Донъ офицеровъ?

— Да, вывозила, потому что ношу крестъ сестры милосердія.

— Но на Дону контръ-революціонная армія!

— Это меня не касалось . . . На Дону не истребляють офицеровъ. Потому я и вывозила ихъ на Донъ.

— Подумайте, Нестеровичъ, на Дону лилась и будетъ литься рабочая кровь . . .

— Не мне думать объ этомъ. Лучше бы вы подумали, что вся Россія залита офицерской кровью.

— Кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Офицеры, примкнувшіе къ народу, въ безопасности.

— Да, до перваго подозренія.

— Ну, конечно, пока не изменили народу, какъ вы, Нестеровичъ.

— Я изменила?

— Но почему же вы перешли на сторону

офицерства, когда всю войну были на стороне солдатъ?

— Раньше во мне нуждались солдаты, а теперь офицеры. Вотъ и все. Знаете-ли что, Кизельштейнъ, вы пріехали допрашивать меня, а не спорить со мной. У меня силъ неть. Прошу васъ, прекратите этоть разговоръ.

— Нестеровичъ, напрасно вы не принимаете пищи. Лишивъ васъ свободы,мы вовсе не хотели вашей гнбели. Нами приняты во внишніе ваши заслуги, все, что вы сделали для солдатъ... И потому мы постараемся облегчнть вашу участь, уменьшить меру наказанія.

«Значитъ не раэстрелъ», съ замираніемъ сердца подумала я. «Неужели же я еще увижу, какъ добровольческая армія победоносно войдетъ въ Москву?»

— Нестеровичъ, вы еще измените свои взгляды, Такіе люди, какъ вы, намъ нужны. Мы хотели, прекративъ вашѳ дело, предложить вамъ место комнссара народнаго приаренія. . . .

— О, нетъ, никогда мне не рабогать съ вами. Но скажите, за что же вы меня посадили въ тюрьму, если готовы предложить такой высокій постъ? Ведь первое, что бы я сделала, будучи комиссаромъ народнаго призренія — обезпечила бы семьи разстрелянныхъ офицеровъ и взяла бы ихъ подъ свою защиту. На это вы бы сказали — контръ-революція. И опять очутилась бы я въ тюрьме!

Я еще долго говорила, помню — съ большой
горячностью, — о невероятныхь страданіяхъ офицеровъ, о преступно жестокомъ хамстве большевиковъ, о борьбе ихъ съ духовенствомъ, съ церковью, съ католицизмомъ, съ возрождающейся Польшей.

— Вы, конечно, все сделаете, — закончила я,

— чтобы опрокинутъ папскій престолъ при помощи «красной сестры» Польши. Тогда вы будете въ праве громко кричать о міровой революціи, о смерти и гибели всей культуры, всего христіанства. Но этого, Кизельштейнъ, ваши вожди не дождутся. Трупы польскаго народа заградятъ вамъ путь въ Европу. Утонете въ польскон крови, но не вы победите, а васъ победитъ христіанство.

Кизельштейнъ  молчалъ.

— Нестеровичъ, все, что вьг сказали, это забурлила въ васъ польская кровь!... На сегодня хватитъ. Поговоримъ когда нибудь еще. До свиданья.

Кизельштейнъ нерешительно протянулъ мне руку, я кивнула головой, но руки не подала. Меня унесли наверхъ въ обморочномъ состояніи. Позвали доктора.

Вечеромъ пришелъ ко мне начальникъ тюрьмы, просилъ принять пищу, говоря, что изъ совета то и дело осведомляются по телефону. Онъ говорилъ, что комиссаръ тюрьмы Плехановъ на моей стороне, что видно большевики стараются меня спасти. Но не смотря ни на что я продолжала голодовку. Силы уменьшались, я ужъ не могла поднять головы, руки не двигались, я теряла память.

Кажется вечеромъ, 28 января, пришелъ начальникъ и заявилъ, что можетъ быть завтра ж? меня освободятъ мои «добровольцы».

— Какъ, въ чемъ дело?

— Есть слухи, что ген. Алексеевъ наступаетъ на Воронежъ, а отъ Воронежа до Москвы недалеко.

Плохо я верила въ возможность победы, зная, что всего-то у Алексеева горсточка офице-ровъ, немного солдагъ, казаковъ, а больше,

какъ говорилъ покойный Богаевскій, — малыхъ детей. Или, можетъ быть, после самоубійства Каледина казаки опомнились и действительно всколыхнулся Донъ? Неужели? Но откуда у Алексеева деньги? Москва разве дастъ?!

29 января, въ день моего рожденія (мне исполнился 21 годъ) все меня поздравляли, а мои солдаты прислали иконку Иверской Божьей Матери съ запиской: «Дорогая сестрица, отслужили молебенъ, посылаемъ образокъ, караулимъ и спасемъ васъ. Ваши верные солдаты».

Я глубоко обрадрвалась этому письму, но обмороки повторялись все чаще, состояніе моего здоровья становилось угрожающимъ. Кто-то принесъ газету «Утро Россіи», где было написано, что ген. Алексеевъ взялъ Воронежъ и крестьяне къ нему присоединяются. Прочла я и грустное известіе о томъ, что въ Петербурге раскрытъ заговоръ союза георгіевскихъ кавалеровъ противъ Ленина и что арестованъ и разстрелянъ поручикъ Ушаковъ. Прочла я также заметку объ аресте бывшей въ германскомъ плену сестры милосердія Нестеровичъ... Я узнала позже отъ Н. Гучкова, что это онъ поместилъ такую заметку во всехъ газетахъ.

30 января мне сделалось такъ плохо, что я отчетливо почувствовала: умираю. Попросила, чтобы ко мне пріехалъ ксендзъ исповедывать и причастить.

1 февраля начальникъ тюрьмы сообщилъ въ советъ, что я при смерти и онъ вынужденъ пригласить ксендза. На это ему ответили, что ксендза не разрешаютъ, а поручаютъ пригласить лучшихъ врачей, и что по делу моему соберется немедленно советъ для окончательнаго решенія. Начальникъ тюрьмы говорилъ съ Фельдманомъ. Черезъ четверть часа дали знать,

что сегодня же вечеромъ члены исполнительнаго комитета московскаго совета пріедутъ въ тюрьму, и что на заседаніи чрезвычайной комиссіи рещили: въ виду слабаго моего здоровья, выслать меня изъ Москвы въ распоряженіе Крымскаго совета. Когда начальникъ тюрьмы мне объ этомъ сообщилъ, я подумала, было, нетъ ли тутъ тайнаго намеренія — безъ огласки по дороге въ Крымъ «ликвидировать» меня? Въ Москве, ведь, все-таки считаются съ союзомъ бежавшихъ изъ плена. . . . Новыя мученія! Но начальникъ тюрьмы уговаривалъ не волноваться, — уверялъ, будто опасности мне не грозитъ никакой. Онъ же сообщилъ, что патріархъ Тихонъ отслужилъ молебенъ о моемъ здравіи.

Часовъ въ десять вечера вошелъ ко мне начальникъ тюрьмы вместе съ Фельдманомъ и еще съ двумя какими-то молодыми евреями. Усевшись противъ моей кровати, Фельдманъ заявилъ:

— Нестеровичъ, исполнительный комитетъ. чрезвычайной комиссіи постановилъ:въ виду вашего слабаго здоровья, перевезти васъ въ распоряженіе Крымскаго совета. Для устройства вашихъ делъ вамъ предоставляется одинъ день. На этотъ день васъ перевезутъ на квартиру. Сопровождать васъ будетъ тюремный конвой...за вашъ счетъ.

Въ заключеніе онъ сталъ корить меня:

— Скажите, зачемъ нужно было вмешиваться въ политику? Вы — полька, а видно забыли казачьи нагайки. . .

— Никогда не забывала, что полька. Все, что я сделала, вовсе не политика. Я поступала по долгу сестры милосердія. Какъ христіанка.

я спасала людей отъ смерти, — техъ, кого вы зверски разстреливали.

— Это изменники народа.

— Ложь, — крикнула я, собравъ свои последнія силы. — Те, кого вы разстреливаете, никогда изменниками не были. Что вни сделали? Разве не исполняли своего долга, защищая родину, многіе были на фронте отъ перваго до последняго дня. . .

— Часть офицеровъ съ нами.

— Это не офицеры, а тыловые земгусары. Это они стали «революціонными героями». Фельдманъ разсмеялся:

— Знаете, вы просто сумасбродная девчонка. Говорите глупости и не считаетесь съ темъ, кому ихъ говорите. . . Итакъ, завтра домой, и — въ Крымъ. Поправляйтесь.

Поклонившись, Фельдманъ и его спутники вышли. Тутъ начали мне носить продукты: — молоко, бисквиты. Отъ 18 января до 1 февраля записано въ тюремныхъ актахъ моя полная голодовка (крошки хлеба въ ротъ не брала). Сама есть въ первый разъ я не могла. Напоили меня молокомъ съ желтками. Уснула.

2 февраля — день моихъ имянинъ и освобожденія изъ Бутырской тюрьмы. Вечеромъ часовъ въ 6, мне вручили обвинительный актъ, а ужъ въ семь конвойные отвезли домой. Выбежала навстречу старая наша кухарка, бросилась целовать, приговаривая. Въ моей комнате все было по старому. Домашніе плакали отъ радости. Я уселась въ кресло и тоже заплакала. Меня уложили въ кровать. . . . Теперь только поняла я по настоящему, что значитъ чувство страха. Ведь каждую минуту могли ворваться въ квартиру. Защиты никакой. Въ тюрьме было куда безопаснее. Ночь я провела

мучительную, кровь залила всю постель. Вызвали доктора Новицкаго. Къ утру домашніе решили пойти въ советъ и сообщить, что выехать въ Крымъ я не въ силахъ, хоть данный мне срокъ истекаетъ. После этого явилась комиссія врачей при Московскомъ совете. Мне было разрешено остаться до выздоровленія въ Москве въ распоряженіи «чрезвычайной следственной комиссіи».

XVII.

Пріездъ сестры Гали. Медленная поправка. Посещеніе Кизельштейна.

Прогулка на свободе. Возобновленная работа. Закрытіе церквей на Пасху.

Служба на Арбате. Офицеры изъ организаціи спасенія Государя.

Новая радость! 4 февраля увидела вдругъ сидящей у меня на постели мою сестру Галю. Подумала сначала, что это только сонъ снится. Одна Галя была способна на такіе подвиги! Кіевъ былъ въ то время во власти кроваваго Муравьева, — Гале прищлось пешкомъ итти, пробираясь черезъ огонь, кругомъ длились бои. Дошла она до Бахмача, оттуда какимъ то чудомъ проехала въ Москву...

— Галочка, родная, любимая сестра моя, нетъ уже тебя со мной! Где то тамъ, на Кубани, въ Екатеринодаре, спишь ты сномъ вечнымъ среди белыхъ могилъ. Спи, родная, около техъ, для которыхъ ты такъ много сделала. (Сестра моя, несколько позже, трагически скончалась въ Екатеринодаре, спасая офицеровъ. Объ этомъ будетъ дальше).

Сменялись дни, понемногу я приходила въ себя, набиралась силъ и все меньше боялась.

Страхъ совсемъ прошелъ, когда Галя сказала, что видела одного изъ членовъ нашего союза. Въ то время въ большевицкой Москве и вообще въ Россіи еще сохранялись некоторыя иллюзіи... Передъ трибуналомъ взялся меня защищать знаменитый Н. В. Тесленко. Какъ-то пріехалъ ко мне его помощникъ Тагеръ, въ высшей степени симпатичный человекъ. Я ему все разсказала:

— Пока — лежите и болейте какъ можно дольше, — посоветовалъ Тагеръ. — Я поеду въ революціонный трибуналъ и узнаю, когда назначено къ слушанію ваше дело. Счастье, что вы попали въ Бутырскую, а не на Лубянку: оттуда никто не выходитъ.

После Тагера пришелъ Крыловъ. Говорилъ, что за то время какъ я сидела въ тюрьме, комитетъ продолжалъ переодевать и переправлять офицеровъ.

— А васъ, Марья Антоновна, долго хотели отбить или украсть. Все было готово, даже изъ Финляндіи для этого дела пріехали наши члены-матросы.

Я была очень растрогана. Каждый день заходили переодетые офицеры, все знали о моихъ приключеніяхъ. А работу мою стала исполнять Галя, она всехъ принимала, передавала въ условленныя места документы, деньги и одежду. Сперва у меня были совсемъ гроши. Помню, какъ-то утромъ, Н. Гучковъ прислалъ 3.000 рублей.

Силы мои возвращались, я окрепла настолько, что ходила по комнатамъ. Пріехалъ ко мне одинъ изъ офицеровъ съ Дона, сообщилъ, что въ арміи знаютъ о моемъ аресте. Вести съ Дона были скорбныя: армія двинулась въ Ледяной походъ, Корниловъ убитъ, нужда царитъ страшная. Я больше не чувствовала себя въ

праве хворать, написала въ советъ Кизельштейну, прося его притти. Онъ наэначилъ по телефону на завтра.

Часовъ въ 12 пришелъ, въ сопровожденіи двухъ красноармейцевъ рабочихъ, оставшихся въ столовой. Когда я спросила, зачемъ явились рабочіе, — неужели онъ воображаетъ, что въ моей квартире можетъ быть противъ него заговоръ? — онъ ответилъ, что мои политическіе друзья на все способны. Спросилъ: «Я вамъ нуженъ?»

— Я хотела-бы отъ васъ разрешенія вы-ходить изъ дому. Трудно безъ воздуха.

— Хорошо, но предупреждаю, вы не имеете права поддерживать связи съ союзомъ георгіевскихъ кавалеровъ и бежавщихъ изъ плена. Вообще, если займетесь контръ-революціей, будете тотчасъ арестованы. Вы дадите мне соответствующую подписку.

На следующій день пріехалъ ко мне ксендзъ изъ костела, что въ Милютинскомъ переулке. Я причастилась. А еще черезъ день вышла на прогулку. Весна, солнце, приближалась Пасха, а на сердце — какая тяжесть!

Офицеровъ разстреливали пачками. Все тюрьмы переполнены. Каждый день приходили, умоляя помочь, офицеры и юнкера, а средствъ уже не было. Я помню, у меня оставалось около 1000 р. Тяжело было, когда приходили просить дети: «Сестрица, спасите папочку, онъ такой добрый». — Делала все, что могла. Забыла о данной подписке. Но откуда взять денегъ? Никто не давалъ, боялись встречаться, зная, что за мной следятъ. Но разъ какъ-то прихожу домой, застаю пакетъ и письмо: «Дорогая сестра, вы не забыты, посылаю лично вамъ все, что имею, бегите изъ Москвы, вы еще нужны Россіи».

Раскрываю пакетъ, посыпались думскіе тысячные билеты, насчитала 35.000 р. Догадалась, что это былъ тотъ самый неизвестный, который мне первый помогъ. Хочется сказать ему оть всего сердца: «Не я, а вы спасли 2627 человекъ!».

Итакъ, можно было работать дальше. Галя исполняла мои порученія, бегая по всей Москве, снабжая скрывающихся офицеровъ документами, продуктами и деньгами, я этого делать не могла.

Новое несчастье: Галя вдругь ночью заболела апендицитомъ, утромъ отвезли къ Рудневу въ больницу и сделали сейчасъ же операцію. Съ ней въ одной палате лежала генеральша Свистунова, а внизу все еще выздоравливалъ Брусиловъ. Операція прошла удачно, Галя быстро поправилась.

Наведывалось много славныхъ офицеровъ, и милый мой Павликъ Свистуновъ, адъютантъ 17 Архангелогородскаго драгунскаго полка. Приближалась Пасха. Больщевики развесили плакаты: въ виду военнаго положенія населенію запрещалось посещать церкви, — церкви закрывались. Этоть приказъ вызвалъ сильное броженіе. Народъ решилъ, несмотря ни на что, идти въ церкви. Ждали кровопролитія во время заутрени.

Пасха празднуется торжественно въ Россіи, особенно въ Москве! То была первая Пасха при больщевикахъ. . . Люди пошли въ церкви какъ-то испуганно, печально, по одиночке, пробираясь словно украдкой. Я стояла все время въ одномъ переулке на Арбате около какой церкви — не помню. Где-то слышны были выстрелы, точно предупреждавщіе идущихъ въ храмъ: «Не ходи, разстреляемъ». Церковь постепенно заполнялась молящимися, священникъ началъ службу, все заплакали. Я стояла возле церкви. На Арбате вдругъ

появились вооруженные люди, отрядъ красно-армейцевъ началъ разгонять молящихся.

Бандиты въ шапкахъ и съ винтовками на перевесъ ворвались въ храмъ. Послышалось: «Спаси Господи люди Твоя». Тутъ произошло нечто ужасающее, то, чего, пожалуй, не знаетъ исторія отъ дней Нерона: въ храме полилась кровь. Красноармейцы стали избивать нагайками молящихся. Слышались крики: «Спаси Христосъ, заступи». У изгоняемыхъ изъ церкви текла кровь по лицамъ. И окровавленная толпа пела «Христосъ Воскресе».

Я думала: Господи, что же будетъ, чемъ все это кончится? Кое-где ударили въ колокола. Въ эту минуту повели арестованныхъ: несчастнаго старика священника, прижимавшаго къ груди крестъ (по его седымъ волосамъ и бороде текла кровь), и верныхъ прихожанъ. Между ними было много женщинъ, оне шли, не отступая отъ пастыря. Видъ его, когда онъ вышелъ изъ церкви, былъ такъ величествененъ, что ноги у меня подкосились. Не только я, многіе стали на колени.

Домой возвращаться не хотелось. Я направилась къ Гале въ больницу. Тамъ встретило меня много офицеровъ, у всехъ была одна мысль: скорей бежать изъ Москвы на Донъ, къ Алексееву, одно желаніе — отомстить . . .

Павликъ познакомилъ меня съ двумя офицерами. Оба состояли въ организаціи по спасенію Государя и царской семьи. Необходимо было достать документы на проездъ въ Екатеринбургъ.

Въ первый день Пасхи пришелъ членъ нашего комитета — верный спутникъ мой, Андріенко. Разсказала я ему, что необходимы два надежныхъ документа для поездки въ Екатеринбургъ,

объяснивъ въ чемъ дело. Вечеромъ документы были готовы. Все въ нихъ было подложно, даже печать «совета депутатовъ». «Товарищи, рабочій Калугинъ (капитанъ X) и рабочій Мартыновъ (пор. М.) командируются въ распоряженіе Екатеринбургскаго совета для поддержанія связи съ Москвой и съ личными порученіями. Товарищамъ Мартынову и Калугину просимъ оказывать всякое содействіе». — Печать московскаго совета и подписи.

Въ рабочемъ платье, вооруженные наганами. поехали наши герои сгіасать несчастнаго Царя. Они решили застрелиться въ случае поимки. Говорилъ мне Павликъ, что повезли 60.000 р. (далъ ихъ купецъ съ известнейшей фамиліей). Изъ нашего союза тоже поехало несколько солдатъ, георгіевскихъ кавалеровъ, забравъ съ собою много удостовереній и печатей. Солдаты ехали по документамъ бежавшихъ изъ плена, якобы возвращаясь къ себе на родину. Направленія были разныя: Тобольскъ, Екатеринбургь идр.

Несколько дней после Пасхи, Павликъ показалъ мне письмо отъ великой княжны Ольги Николаевны; она писала карандашомъ: «Все, что о насъ пишутъ въ газетахъ, правда — Ольга». Съ царской семьей екатеринбургская стража обращалась тогда возмутительно жестоко.

Опять приши печальныя вести: кап. X и пор. М. убиты въ перестрелке. Такъ сообщилъ мне Павликъ: доехали благополучно, убиты на возвратномъ пути. Бедная мать X — трехъ сыновей дала добровольческой арміи. Пока я была въ Москве, все время о ней заботилась. Честь и слава такимъ матерямъ! Были, ведь, и такія, что прятали своихъ сыновей, переодевали въ штат-

ское платье. Не все поощряли къ борьбе съ большевиками...

Напрасно столь многіе политики на Западе все еще думаютъ, что большевизмъ чисто-русская болезнь. Жестоко ошибаются! Россія теперь — лабораторія, изъ которой удушливые газы распространяются на весь міръ, и если не будутъ приняты самыя строгія меры, эти газы когда нибудь отравятъ все человечество. Не можетъ Европа думать, что все «какъ-то» образуется. Каждое правительство должно бороться съ заразой и въ первую очередь Польша.

Польша — крепость, защита культурнаго міра отъ большевизма. Если большевики возьмутъ ее, эту западную твердыню, — погибнетъ Западъ. Потому сейчасъ и сосредоточены все большевицкія силы противъ Польши. Не щадитъ Москва средствъ на разложеніе народа, преграждающаго путь заразе. Большевики терпеливы и упрямы, цели своей будутъ добиваться и впредь. Все, что случилось съ Россіей, да послужитъ примеромъ польскому народу и его правительству! Заразу надо пресечь въ корне.

Да послужатъ же и мои записки предостереженіемъ всемъ полякамъ, польскимъ женщинамъ и матерямъ, которыя всегда отличались патріотизмомъ, и вамъ, польскіе офицеры. Если родина позоветъ васъ, если жизнь ваша ей будетъ нужна, несите ее на алтарь, не задумываясь, и если настанетъ грозный часъ, все выходите на улицу въ смертный бой съ великимъ зломъ. Не прячьтесь, не ищите фальшивыхъ документовъ, а исполните честно долгь передъ отечествомъ. Я верю: польскій народъ не допуститъ торжества большевизма. Какъ полька, иначе думать не могу и не хочу.

XVIII.

Отьездъ Гали въ Кіевъ. Переплетная Павлика. Брусилова.

Побегь сь ротмистроиъ Б. изъ больницы. Мытарства. Отъездъ на Курскь.

Остановка у матросовъ - большевиковъ. Бегство въ Кіевъ.

Въ Москве настали печальные дни. Безъ конца чередовались новые аресты и разстрелы знакомыхъ; магазины закрывались, продуктовъ становилось все меньще. Галя выписалась изъ больницы: дома, какъ будто, стало полегче. Пріехалъ пор. Закржевскій изъ Польскаго легіона. Онъ былъ известенъ среди польской колоніи. Сказалъ, что надо спасти четырехъ польскихъ офицеровъ, они должны бежать изъ Москвы, въ польскихъ частяхъ бунты. Я дала Закржевскому денегъ и четыре документа.

Въ эти дни, какъ изъ рога изобилія, посыпались советскіе декреты: объ имуществе, объ отобраніи земель и домовъ и т. д. Въ одинъ прекрасный день мы прочли, что все женщины объявляются націонализованными, какъ-бы собственностью государства, все — отъ 15 до 35 летъ! Ужасъ обуялъ насъ. Ведь это значило: всемъ итти въ казармы... Мы такъ перетрусили, что решили сейчасъ же отправить мою Галю,

красивую восемнадцатилетнюю девушку, въ Кіевъ. Украина тогда была еще занята немцами, въ Кіеве сиделъ гетманъ.

Черезъ два дня Галя уехала въ сопровожденіи сестры милосердія.Она добралась до Кіева благополучно. Между темъ въ Москве становилось все более пусто. Кроме красноармейцевъ, матросовъ и вооруженныхъ евреевъ всякаго вида (перешедшихъ почти поголовно на сторону большевиковъ и занявшихъ высокіе посты), никого уже, бывало, не встретишь. Разъезжали карательные грузовики. Всюду обыски, домовладельцевъ выбрасывали на улицу или разстреливали, какъ контръ-революціонеровъ. По ночамъ мало кто спалъ: собирались въ одну комнату и ждали, — что будетъ. Спали днемъ.

Ко мне наведались Павликъ съ Дурново, устроившіе на Арбате переплетную и кулечную мастерскую. Дала имъ 2000 р., кое какую посуду, достала мешокъ сахару и каши. Такъ они и питались въ переплетной.

Съ Павликомъ я виделась каждый день. Тогда же я получила письмо отъ М. Н. Муромцевой, просившей немедленно пріехать, что я и сделала. Муромцева, расцеловавъ меня, говорила, что обивала большевицкіе пороги, ходатайствуя о моемъ освобожденіи. Говорилъ мне объ этомъ и Кизельштейнъ. Муромцева упрашивала поехать съ ней во французскую военную миссію, но я категорически отказалась. Подружилась я въ это время съ В. И. Брусиловой, невесткой ген. Брусилова. Какая чудесная, милая, идейная женщина! Она все толковала о какихъ-то моихъ подвигахъ, все говорила — «ваши лавры не даютъ мне покоя, хочу быть съ вами. «Я разъяснила ей всю опасность моего положенія: ведь разстрелять меня могли каждую минуту.«Умру съ вами,

дайте мне самую опасную работу», — просила Брусилова.

Мы были всегда вместе и работали, какъ умели, не принадлежа , однако, ни къ какой контръреволюціонной организаціи.

Пришелъ Павликъ просить за своего друга, ротмистра Б., и его братьевъ: имъ грозилъ арестъ и даже разстрелъ. Б. и его братья, будучи летчиками, оставались еще на службе въ Москве, но революціонная власть добралась и до авіаціи, началась чистка. Что натворилъ ротмистръ Б. я не знала, но ему оставалось одно — бежать изъ Москвы, къ тому же отецъ его былъ генераломъ.

Какъ-то пришелъ ко мне ротмистръ Б., помнится хлопотать о паспорте. Я просила его зайти на следующій день, т. к. не имела подходящаго документа. 6 мая, утромъ — телефонъ изъ Солдатенковской больницы. Санитаръ сообщалъ, что ротмйстръ Б. разбился и проситъ пріехать немедля. Я тотчасъ поспешила въ Солдатенковскую больницу. Ротмистръ Б., ожидавшій ареста каждую минуту, просилъ скорей увезти его изъ больницы. Я пріехала на хорошемъ рысаке и, недолго думая, забрала ротмистра и увезла въ частную хирургическую лечебницу у Никитскихъ Воротъ. Туда же вскоре пріехалъ и младшій братъ Б. У ротмистра въ несколькихъ местахъ была сломана нога. Сделали перевязку, я осталась на всю ночь, — не было сиделки, — а утромъ послала за третьимъ его братомъ. Посланное лицо вернулось, сообщивъ, что тотъ арестованъ, сидитъ въ Таганской тюрьме, а ротмистра Б. и младшаго брата ищутъ по всей Москве.

Пріехалъ въ лечебницу Гучковъ, привезъ тысячу рублей, — я была почти безъ денегь. Утромъ застала дома одно лицо изъ начальствующихъ Бутырской тюрьмы. Лицо сообщило мне,

что въ тюрьме сидитъ поручикъ Морозовъ, симулирующій сумасшедшаго. За нимъ никакой вины не числится и можно бы рискнуть его выпустить, какъ сумасшедшаго, но онъ все долбитъ о своей мнимой невесте... Мне предлагалось пріехать за нимъ въ роли этой самой невесты.

Я поехала на следующій день утромъ вместе съ Брусиловой, продавшей за тысячу рублей янтарное ожерелье. Все шло хорошо, и черезъ два дня я, въ качестве портнихи Маши Коломейцевой, получила на руки своего сумасшедшаго жениха, поручика Морозова! Въ тотъ же день, переодетый, онъ уехалъ на Украину (а затемъ на Донъ).

Кто изъ офицеровъ, о комъ въ то время я позаботилась, не спасся? Все бежали изъ Москвы. А потомъ? Потомъ умирали смертью храбрыхъ на Дону, въ полкахъ генерала Маркова, Корнилова, или просто въ добровольческихъ отрядахъ. А многіе, можетъ быть, живы и сейчасъ где-нибудь въ эмиграціи...

Въ Бутырской тюремной больнице и тюрьме я бывала часто съ той же Брусиловой. Мы приносили заключеннымъ продукты. Какъ-то утромъ, 10 мая, я сидела у больного ротм. Б. Слышу, кто-то его называетъ по фамиліи. Выхожу. Передо мной матросъ. Спрашиваю: «Что нужно вамъ отъ Б.» Матросъ пригрозилъ: «А вотъ онъ сейчасъ узнаетъ, чего нужно», и ушелъ...

Значитъ — бежать, не теряя ни секунды. Черезъ какихъ нибудь пять минутъ мы уже были на извозчике. Пріехали къ знакомому офицеру, где намъ позволили переночевать. Вскоре пришелъ Павликъ.

— Все раскрыто, — сообщилъ онъ. — Больше-вики узнали, что вы увезли ротмистра Б.,данъ приказъ о вашемъ разстреле.

Не прошло и четверти часа после нашего побега, какъ явился отрядъ латышей въ тюремную больницу... Словомъ намъ повезло, — проскочили...

Начались наши мытарства. Къ кому только ни стучались, ища временнаго пристанища (Павликъ былъ неотлучно съ нами). Насъ искали, ходили по нашимъ следамъ, мы меняли въ день по четыре-пять квартиръ. Б. нуждался въ перевязке. Онъ перебрался за Москва-реку на фабрику Эйнема, въ то время какъ друзья мои, солдаты и офицеры, готовили все къ нашему бегству. Прошло два дня еще, и братья Б., въ сопровожденіи сестры милосердія и двухъ офицеровъсолдатъ, уехали по направленію на Украину — Курскъ.

Я лично задержалась въ Москве на два дня. Съ домашними простилась где-то въ чужой квартире. Они, плача, попрекали меня: «Что ты наделала? Ведь свадьба твоя была такъ близко. Уехала бы съ мужемъ заграницу». Действительно я была невестой одного изъ офицеровъ Черниговскаго гусарскаго полка и онъ имелъ возможность меня вывезти. Но я решила — на Донъ. Въ Москве я задыхалась, а главное... я должна была отвезти обоихъ Б. въ безопасное место. Моему бывшему жениху я оставила письмо: «Прости, не гневайся. Долгь выше всего. Я нужна другимъ. Еще разъ прости. Храни тебя Господь. Мушка».

Это былъ последній мой разговоръ съ домашними. Больше я ихъ не видела и, верно, не увижу.

Въ тотъ же день я села въ поездъ на Курскъ. Провожали меня Брусилова, Павликъ и группа офицеровъ, переодетыхъ солдатами. До Курска попутчикомъ моимъ былъ поручикъ М.

Благополучно пріехали въ Курскъ. Здесь въ то время власть была въ рукахъ матросовъ.

Происходили жесточайшіе разстрелы, и дальше Курска поезда не ходили.

На вокзале я встретила одного изъ офицеровъ, сопросвождавшихъ братьевъ Б. Онъ провелъ насъ на какую-то улицу недалеко отъ вокзала — въ маленькій домикъ съ большимъ садомъ. Ротмистръ Б. путешествовалъ подъ видомъ учителя сельско-хозяйственной школы Колодечникова, а братъ его — снабженъ былъ паспортомъ рабочаго Светлокова. Мы говорили, что ротм. Б. раненъ на войне, у него туберкулезъ, а пробираемся мы въ Крымъ. Я значилась на подложномъ паспорте его родственницей.

Какой былъ страхъ, когда мы узнали, что остановились у матроса, состоявшаго въ революціонномъ совете Курска, хотя меня и уверяли, что именно потому-то здесь и безопасно... Вначале все же намъ было жутковато: какой то притонъ. Пустыя избы, никакой мебели, спали вповалку на полу. Здесь долго никто не жилъ. Матросы-сыновья вечно находились въ плаваніи, а старики умерли. Хозяева вернулись только после революціи. И вотъ каждый вечеръ они возвращались изъ местнаго совета. Приходилось играть съ ними въ карты.

Чего не наслушались мы, какихъ разсказовъ о разстрелахъ! Случалось, вваливались они, пахнущіе порохомъ, обрызганные кровью... Помню, разъ я заметила: вся винтовка у одного была въ крови... Я готовила на всехъ обедъ. Такъ прожили мы въ Курске четыре дня. Нужно было пробираться дальше. Отъ нашихъ же матросовъ достали мы пропуски на выездъ изъ города. Снабдили насъ и большевицкими документами. Мы точно знали, что на заставы спеціально о насъ были даны телеграммы: задерживать каждаго проезжаго со сломанной ногой. Реши-

ли поэтому ехать лесомъ, на лошадяхъ. Наняли какого-то мужика за 500 р. Немцы были близко: если проберемся къ нимъ — спасены! И вотъ почти уже доехали мы до местечка, где стояли немцы, какъ вдругъ изъ леса выскочили два мальчика и закричали : — «Буржуи, не проедете»! — и быстро скрылись за насыпью железной дороги. Это и были большевицкія заставы. Минутъ черезъ десять слышимъ частую стрельбу, бегутъ наперерезъ намъ красноармейцы. Я приказала нашему вознице остановиться и съ однимъ изъ Б. пощла прямо навстречу стрелявшимъ. Увидя насъ, они стрельбу прекратили.

— Чего по своимъ стреляете? — спросила я. — Видите, везу больного товарища, вотъ пропускъ изъ Курска.

— А намъ на посту сказали «буржуи удираютъ», — ответили красноармейцы. — Тамъ немцы, уничтожьте ваши документы, не то еще разстреляютъ.

Мы поблагодарили за советъ и поехали дальше. Немцы охотно приняли насъ, когда узнали кто мы. Кажется, это былъ Белгородъ.

На вокзале полно народу, — все такіе же путешественники, какъ и мы. А на следующій день, въ часъ дня, мы уже въ Кіеве. Какой порядокъ! Офицеры въ погонахъ, немцы. И кого тутъ нетъ! Вся бывшая Россія собралась въ Кіеве.

Галя до слезъ обрадовалась моему пріезду, поселились мы у знакомыхъ на Столыпинской улице, такъ какъ наша квартира была совершенно ограблена при занятіи Кіева большевиками.

XIX.

Моя свадьба сь ротмистромъ Б. Съ гр. Олсуфьевымъ во дворце гетмана.

Поездка въ Ростовъ и Екатеринодаръ. Ген. Драгоміровъ. Обратно — въ Кіевъ.

Смерть ген. Алексеева. Офицерскія добровольческія дружины.

Полк. князь Святополкъ-Мирскій. Мои благотворительные сборы. Комитетъ землевладельцевъ.

22 іюня состоялась моя свадьба съ ротм. Б. Венчались мы дома, — сломанная нога Б. все еще не была въ порядке. Позже Б. поступилъ на службу къ гетману дежурнымъ офицеромъ. Я все время мечтала, какъ бы проехать на Донъ въ армію, хотелось доложить по начальству о моей работе, а потомъ — на покой въ Кіевъ.

Но и надъ Украйной стали собираться черныя тучи. Петлюра бунтовалъ крестьянъ, формировалъ какіе-то отряды противъ гетмана. Добровольческая армія имела въ Кіеве своихъ представителей, но были представители и Астраханской арміи, и все враждовали другъ съ другомъ. Опять то же недоразуменіе: почему не было одной арміи, единаго фронта, единой воли въ борьбе за родину противъ враговъ ея, большевиковъ? Почему? А случилось то, что офицеры

разделились: Добровольцы — одно, Астраханская армія — совсемъ другое. Конечно этой рознью пользовались враги. О Петлюре говорили уже во всеуслышаніе...

Донскимъ атаманомъ былъ тогда ген. Красновъ. Я была приглашена во дворецъ гетмана къ гр. Олсуфьеву, съ которымъ хорошо была знакома еще съ Москвы. Помню, пришлось поспорить съ немецкимъ часовымъ, не желавшимъ пропустить меня во дворецъ. Чтобы пройти, я вызвала Олсуфьева. Ему и высказала мои опасенія: въ Кіеве вовсе не такъ спокойно, какъ иные полагаюгь. Пусть по виду весела пестрая толпа, рестораны, театры, кафэ переполнены, — стоитъ заглянуть въ предместья Кіева. Тамъ, чувствуется, опять готовится что-то и произойдетъ это довольно скоро. Я просила графа передать о моихъ впечатленіяхъ гетману.

— Что же вы здесь делаете, Марья Антоновна?

— Да ничего, думаю попасть въ добровольческую армію, еще разъ повидаюсь со всеми, а потомъ и на отдыхъ пора.

Использовавъ отпускъ моего мужа, мы стали пробираться на Кубань.После долгихъ мытарствъ и ряда приключеній добрались до Ростова. Тутъ сразу на вокзале встретили много офицеровъ, энавшихъ меня съ первыхъ дней формированія арміи. Не верили, что я уцелела. Тутъ же я узнала, что ген. Алексеевъ безнадежно боленъ.

— Многое изменилось въ арміи, — разсказывали офицеры съ горечью, — теперь уже не та она, что вы знали. Старые добровольцы убиты, а кто живъ остался — о техъ не помнять.

Все это глубоко меня тревожило. Умретъ генералъ Алексеевъ — не останется вождей; погибли Корниловъ, Дроздовскій, Марковъ, все луч-

шіе, честнейшіе... Остался одинъ ген. Врангель. Его любили офицеры, считали въ высокой степени честнымъ и благородномыслящимъ патріотомъ...

Въ Екатеринодаръ мы прибыли 17 сентября 1918 года. О моемъ пріезде никто не былъ предупрежденъ. Да я и сама разве была теперь тою же, которую радостно встречали въ Новочеркасске, на Барочной, съ подарками изъ Москвы?! Какъ много съ той поры изменилось. Ведь добровольческая армія, въ те героическіе дни была одной дружной семьей. Все иначе теперь въ Екатеринодаре... Случайно я встретила одного изъ старыхъ, испытанныхъ въ бояхъ добровольцевъ, полк. Г.

— Господи, — воскликнулъ онъ, — вотъ привиденіе! Вы-ли, Марья Антоновна?

Снялъ фуражку, даже перекрестился.

— Простите меня, — обратился онъ къ моему мужу, — ведь я вашу жену расцелую!

Я сказала, что мне необходимо попасть къ ген. Алексееву для доклада о моей работе, да и видеть хочу генерала. Пока полковникъ Г. ездилъ, я оставалась на вокзале. Онъ вернулся черезъ полчаса съ офицерами; привезли большой букетъ цветовъ («отъ старыхъ добровольцевъ») и сообщили, что поедемъ на квартиру къ ген. Алексееву, но меня приметъ не онъ лично, а его помощникъ, ген. Драгомировъ. Я пробовала возражать, не хотелось ехать къ ген. Драгомирову, вовсе меня не знавшему. Но Алексеевъ былъ при смерти...

Поехали. Ген. Драгомировъ сердечно принялъ меня, провелъ въ свой кабинетъ, где мы остались вдвоемъ. Я просидела у него больше Ідвухъ часовъ и разсказала все, что могло ка-

саться и интересовать добровольческую армію. Генералъ все время записывалъ.

— Счастливъ, что вы спаслись. Оставьте мне вашъ докладъ, онъ намъ нуженъ, — и генералъ поблагодарилъ меня отъ имени арміи.

Екатеринодаръ переполненъ. Нигде ни единой комнаты. Въ одной скромненькой гостинице, где жили только офицеры, старые добровольцы потеснились и устроили мне съ мужемъ комнату, перейдя сами въ соседніе номера. Они радовались и шалили, какъ дети. У всехъ на груди былъ знакъ Кубанскаго похода. На минуту опять все забылось, мне показалось, что я на Барочной въ Новочеркасске...

Вечеромъ состоялся скромный ужинъ въ
офицерскомъ собраніи, въ кругу старыхъ друзей. Когда я вошла въ собраніе, кто-то скомандовалъ:

— Господа офицеры, прошу встать; вошла «Начало Арміи».

Я сразу не поняла, что эта честь по моему адресу. Во время ужина пришли офицеры, только что пріехавщіе съ фронта (узнавъ, что я въ Екатеринодаре, не переодеваясь, прибежали въ собраніе).

Какія дорогія воспоминанія. Хорошо мне было среди васъ, мои скромные герои! Никогда, нигде васъ не забуду. Часто о васъ думаю и молюсь за живыхъ и мертвыхъ...

19 сентября явился за мною полковникъ Г., чтобы ехать къ ждавшему меня ген. Драгомирову. Генералъ пожалелъ, что я не могу быть принята лично Алексеевымъ.

— Главнокомандующій умираетъ. Ценя ваши заслуги, добровольческая армія приноситъ вамъ сердечное спасибо за самоотверженную деятельность. Возвращаю вамъ вашъ докладъ и вручаю

письменную благодарность отъ имени всехъ вождей добровольческой арміи.

Онъ передалъ мне бумагу и уполномочилъ на организацію помощи семьямъ погибшихъ офицеровъ и солдатъ.

20 сентября я уехала обратно (уже въ Кіеве я узнала, что ген. Алексеевъ скончался). Тревожно было въ Кіеве. Поговаривали о наступленіи Петлюры, объ увеличеніи его арміи: къ нему присоедянились и крестьяне, и все городскіе низы. Открыто говорили о томъ, что недурно будетъ пограбить собравшихся буржуевъ. Кто защититъ Кіевъ — никому не было известно.

Какъ-то, отправившись во дворецъ къ гетману, я случайно встретила тамъ добровольца полк. Святополкъ-Мирскаго. Онъ занималъ должность помощника командира Георгіевскаго полка.

— Вотъ счастье! Ведь мы не виделись после Новочеркасска. Какъ разъ вы то намъ и нужны. Пріезжайте сегодня въ штабъ на Львовскую улицу.

— Въ какой штабъ? — удивилась я.

— Да въ штабъ І-ой офицерской добровольческой дружины. Я — командиръ.

И всетаки я не могла понять, что эта за добровольческая дружина... Вечеромъ поехала на Львовскую. И какъ только вошла въ помещеніе, все стало ясно. Все и все напомнили мне Новочеркасскъ и Барочную. Полно офицеровъ, юнкеровъ, гимназистовъ... Значитъ опять «позиціи», опять польется офицерская кровь...

Офицеры разошлись, мы остались съ Мирскимъ вдвоемъ.

— Не напоминаетъ ли вамъ это помещеніе Барочную?

— Даже очень.

— Такъ скажите: что все это значитъ?

— Въ виду наступленія на Кіевъ Петлюры мы сорганизовали две дружины для защиты города: вторую офицерскую добровольческую дружину, которой командуетъ полковникъ Рубановъ, и первую дружину, которой командуетъ вашъ покорный слуга. Очень радъ, что васъ встретилъ... Возьмите въ свои руки благотворительную часть. Германское правительство разрешило намъ сорганизоваться.

— Что? Разрешило?! Да немцы должны васъ благодарить. Ихъ же будете спасать...

Опять непонятно было все это. Почему Кіевъ должны защищать добровольцы-офицеры? Куда же девалось все мужское населеніе Кіева? Почему всемъ мужчинамъ не защищать Кіева?

Я хорошо знала полковника Святополкъ-Мирскаго, отличнаго офицера и честнейшаго человека, общаго любимца. На его предложеніе я согласилась. Но откуда добыть денегъ?

На следующій день я получила удостовереніе за № 34 съ подписями, уполномачивающее меня на денежные сборы, и сразу приступила къ работе. Изъ штаба гетмана мне также прислали бумагу за № 402. Назначеніе мое состоялось 15 ноября 1918 года. Я долго соображала, съ чего бы начать, какъ изловчиться, чтобы достать средства?

Опять судьба приказывала гонимому, истерзанному офицерству защищать Кіевъ, опять должны были пролиться потоки офицерской крови. Наступалъ тупой и кровожадный атаманъ Петлюра. Доверивъ случаю всехъ близкихъ и любимыхъ, истинные сыны Россіи готовились отстоять грудью Кіевъ...

Ну, а самый городъ? Какъ чувствовалъ себя кіевскій обыватель? Обыватель веселился —

пиръ во время чумы. Пусть где-то сражаются, насъ это не интересуетъ нимало, намъ весело, — пусть потоками льется офицерская кровь, зато здесь во всехъ ресторанахъ и шантанахъ шампан-ское: пей пока пьется. Какой позоръ эти кутившіе тогда весельчаки! Припоминались вновь слова атамана Каледина: «Пропащая страна Россія. Отдали на растерзаніе детей своихъ»...

Опять взяла я кружку и пошла побираться къ пьяной толпе. Было уже поздно, когда я вошла въ одинъ изъ ресторановъ на виду. Шумъ, гамъ, пестрая толпа, цветы, женщины, музыка, заглушающая смехъ и говоръ. Глядя на эту Россію, становилось жутко.

Когда насталъ перерывъ въ оркестре, я собрала все свои силенки и крикнула въ толпу, сама испугавшись своего голоса:

— Тепло вамъ здесь и весело. Все сыты. Льется вино. А въ несколькихъ верстахъ за Кіевомъ начались бои. Дерутся офицеры. Льется кровь защитниковъ вашихъ. Слышите? Они защищаютъ васъ своей грудью, они проливаютъ кровь, чтобы вамъ здесь никто не помешалъ, чтобы вамъ было весело.

Я почти крикомъ кричала, насколько хва-тало голоса!

— Они дерутся за васъ, бросивъ на произволъ судьбы своихъ детей. Я прихожу къ вамъ, помогите накормить детей защитниковъ Кіева. Если не хотите взять оружія въ руки и исполнить свой долгъ въ окопахъ, рядомъ съ офицерами, исполните его здесь въ тылу!

Толпа постепенно умолкала. Стало совсемъ тихо. Я прошла съ кружкой. Кто то заметилъ: «Она ненормальна». Но сказанное мною» произвело на веселую толпу должное впечатленіе. Я собрала тогда около 12.000 рублей.

На другой же день была открыта безплатная столовая для офицеровъ 1-ой и 2-ой добровольческихъ дружинъ имени генераловъ Алексеева, Корнилова и Маркова, на Столыпинской улице. Давали въ ней хорошіе безплатные обеды и ужины офицерамъ-добровольцамъ и ихъ семьямъ. Число обедающихъ увеличивалось съ каждымъ днемъ передъ паденіемъ Кіева.

Сборы наладились. Скоро по всему городу были расклеены большіе плакаты дружинъ съ призывомъ къ населенію о помощи мне всеми мерами: начались бои, число вдовъ и сирогь возрастало, былъ морозъ, шелъ снегъ, а герои офицеры драпись полуодетые...

Святополкъ-Мирскій просилъ меня достать теплой одежды. Мне указали, что на Подоле можно купить дешево. Действительно, въ еврейскихъ лавкахъ я нашла целые индентантскіе склады: столько всего, что смело можно было бы одеть и обуть армію. Купила за грощъ сорокъ полушубковъ и привезла на двухъ извозчикахъ на Львовскую. И не сказать, какъ обрадовались дружинники. Я обратилась въ редакцію «Кіевлянина». Мне назвали сестру В. Шульгина, П. В. Могилянскую. Милейшая женщина! Безъ нея ничего бы я тогда не сделала; всемъ, что мне удалось, я обязана исключительно П. В. Могилянской... Такъ хотелось бы сейчасъ, чтобы она почувствовала всю мою благодарность, — благодарность отъ имени техъ тысячъ офицерскихъ семей, которыхъ она накормила, спасла отъ смерти, — благодарность и за те деньги, которыя я отъ нея получала на помощь офицерамъ...

Начали формироваться разные благотворительные комитеты, крупнейшей была организація комитета землевладельцевъ, съ гр. Гейденомъ Іво главе. Въ комитете самообложенія гражданъ

Кіева было собрано 3.900.000 р. Этими деньгами, если не ошибаюсь, распоряжался А. Пиленко. За мною прислали изъ комитета землевладельцевъ (по Лютеранской ул.). Принялъ меня гр. Гейденъ, предложилъ работать съ нимъ. До техъ поръ я работала исключительно съ редакціей «Кіевлянина». Могилянская давала деньги на пособія и столовую, дружина проверяла денежные отчеты и удостоверяла правильность расходовъ. Согласившись работать у гр. Гейдена, я просила дать мне полную свободу: нельзя было въ те дни работать продуктивно по трафаретамъ мирнаго времени. Гр. Гейденъ согласился. Тогда же вечеромъ на заседаніи комитета выбрали меня председательницей. Я дала согласіе только на время, такъ какъ была моложе всехъ.

Членами учредителями являлись: Вл. Серг. Полянскій, А. Н. Ратьковъ-Рожновъ, М. В. Кочубей, гр. Д. А. Гейденъ, Елиз. Меллеръ-Закомельская, С. В. Гревсъ, М. Н. Гессе.

На следующій день я пришла въ комитетъ и принимала оффиціально. Двери не закрывались. Деньги въ комитете были, кажется, отъ еахарозаводчиковъ; столовую финансировала г-жа Могилянская изъ «Кіевлянина»; все, что выдавали въ комитете, записывали въ книги; кроме меня всегда дежурили два-три члена.

Больше всего работала я съ кн. Ел. Ал. Голицыной. Офицерскія просьбы исполнялись немедленно. Я радовалась, что наконецъ наладилась правильная работа, что не нужно ходить и клянчить безъ конца, протягивая руку.

XX.

33 замученныхъ офицера. Нашествіе Петлюры. Офицерскіе трупы въ Анатомическомъ театре.

Бегство мужа въ Бердичевъ. Я пробираюсь въ Одессу. Атаманъ Григорьевъ.

Комендантъ на станціи Выгода. Одесскія впечатленія. Безплатная столовая.

Бегство изъ Одессы на «Кронштадте». На мели. «Тонемъ!».

Спасители - англичане. Отдыхъ въ Батуме.

Кіевъ поразили какъ громомъ плакаты съ фотографіями 33 зверски замученныхъ офицеровъ. Невероятно были истерзаны эти офицеры. Я видела целыя партіи разстрелянныхъ большевиками, сложенныхъ какъ дрова въ погребахъ одной изъ большихъ больницъ Москвы, но это были все — только разстрелянные люди. Здесь же я увидела другое. Кошмаръ этихъ кіевскихъ труповъ нельзя описать. Видно было, что, раньше чемъ убить, ихъ страшно, жестоко, долго мучили. Выколотые глаза; отрезанные уши и носы; вырезанные языки, проколотые къ груди вместо георгіевскихъ крестовъ, — разрезанные животы, кишки, повешенныя на шею; положенныя въ желудки еловыя сучья. Кто только былъ тогда въ Кіеве, тотъ помнитъ эти похороны жертвъ

Петлюровской арміи. Поистине — черная страница малорусской исторіи, зверскаго украинскаго шовинизма! Все поняли, что въ смысле безчеловечности, нетъ разницы между большевиками и наступающими на Кіевъ петлюровскими бандами. Началась паника и бегство изъ Кіева. Создалось впечатленіе, что техъ, кого не дорезали большевики, докончатъ «украинцы».

Я продолжала мою работу въ комитете. Какъ-то утромъ прибежала моя покойная сестра Галя. Со мню была кн. Голицына.

— Знаешь что? Петлюровцы вошли въ Кіевъ со стороны Печерска, гетмана вывезли немцы, а его главнокомандующій, кн. Долгорукій, бежалъ, не оставивъ никакихъ распоряженій.

Пришедшій гр. Гейденъ подтвердилъ страшное известіе.

Ликдидировавъ все, что можно было въ коми" тете, я вышла на улицу. Куда деваться? На квартиру Галя идти не советовала. Отправилась я къ знакомому рабочему, который и пріютилъ меня съ мужемъ. Опять повторилась старая исторія: съ Печерска вошли петлюровцы, а на Волынскомъ посту удерживали еще фронтъ офицеры... Ночью же производились уже аресты и разстрелы. Много было убито офицеровъ, находившихся на излеченіи въ госпиталяхъ, свалочныя места были буквально забиты офицерскими трупами. Мое положеніе становилось опаснее съ каждымъ днемъ, бегство изъ Кіева предуказывалось событіями.

На второй же день после вторженія Петлюры мне сообщили, что анатомическій театръ на Функулеевской улице заваленъ трупами, что ночью привезли туда 163 офицера. Я решила пойти и убедиться «своими глазами». Переодевщись, от-

правилась я въ анатомическій театръ... Сунула сторожу 25 рублей, онъ впустилъ меня.

Господи, что я увидела! На столахъ въ пяти залахъ были сложены трупы жестоко, зверски, злодейски, изуверски замученныхъ! Ни одного разстреляннаго или просто убитаго, все — со следами чудовищныхъ пытокъ. На полу были лужи крови, пройти нельзя, и почти у всехъ головы отрублены, у многихъ оставалась только шея съ частью подбородка, у некоторыхъ распороты животы. Всю ночь возили эти трупы. Такого ужаса я не видела даже у большевиковъ. Видела больше, много больше труповъ, но такихъ умученныхъ не было!..

— Некоторые еще были живы, — докладывалъ сторожъ, — еще корчились тутъ.

— Какъ же ихъ доставили сюда?

— На грузовикахъ. У нихъ просто. Хуже нетъ галичанъ. Кровожадные. Привезли одного: угодило разрывной гранатой въ животъ, а голова уцелела... Такъ одинъ украинецъ прикладомъ разбилъ голову, мозги брызнули, а украинецъ хоть бы что — обтерся и плюнулъ. Бесы, а не люди, — даже перекрестился сторожъ.

Окна наши выходили на улицу. Я постоянно видела, какъ ведутъ арестованныхъ офицеровъ. Утромъ узнала, что разстреляли графа Келлера, бывшаго главнокомандующаго обороной Кіева. Прятался онъ въ Михайловскомъ монастыре, откуда знакомый монахъ прислалъ мне записку. Советовалъ немедленно бежать изъ Кіева: въ монастыре я часто бывала, тамъ петлюровцы меня искали и грозили «сделать изъ меня котлету». Место ночлега прищлось переменить, враги были почти на моемъ следу, было объявлено коман-диромъ осаднаго корпуса, что арестовавшій меня получитъ 100.000 карбованцевъ награды.

Въ этотъ же день мужъ мой благополучно бежалъ въ Бердичевъ. На следующій день, съ документами на имя курсистки, бежала и я. Но въ Бердичеве тоже было небезопасно. Надо было какъ можно скорее пробираться въ Одессу.

Съ большимъ трудомъ доехали мы до Знаменки. Дальше поездъ не шелъ. Наступалъ атаманъ Григорьевъ. Этотъ разбойникъ дрался въ то время съ немцами и съ петлюровцами. Въ поезде ехало много переодетыхъ офицеровъ по подложнымъ документамъ.

Я вышла на площадку вагона: вокзалъ былъ полонъ вооруженныхъ людей: солдатъ, рабочихъ матросовъ и просто пьяныхъ мужиковъ. Въ нашемъ вагоне ехали исключительно переодетые офицеры. Изъ женщинъ были только я и моя подруга детства, необыкновенной красоты женщина. Она ехала въ качестве жены моего мужа, а я просто какъ курсистка. Жизнь каждаго изъ насъ зависела отъ простого случая, висела, что называется, на волоске.

Подходитъ патруль «григорьевцевъ» проверить документы: жизнь или смерть?

— Здесь только что проверяли, — говорю спокойно.

«Добре», — и прошли мимо.

Слава Богу, удалось; не обратилъ вниманія атаманъ Григорьевъ. Боже, что за типъ! Высоченный, въ огромной папахе, въ длинной до полу шубе, съ винтовкой за плечами, ручныя гранаты, два нагана и нагайка за поясомъ, въ рукахъ по просту дубинка, «украинская булава», — для разбиванія головъ несчастнымъ жертвамъ. Пьянъ, еле на ногахъ стоитъ.

Въ то время невозможно понять было, кто съ кемъ дерется и где какая власть. По пути всюду встречались немецкіе эшелоны, возвращающіеся

въ Германію. Немцы были прекрасно вооружены и это спасало, конечно, больше всего и насъ всехъ отъ массовыхъ разстреловъ и зверствъ.

Поездъ нашъ тронулся. Нигде на станціяхъ не было ни стрелочниковъ, ни начальниковъ станцій. Все въ панике бежали, спасая жизнь. Отъ Бердичева до станціи Выгода, 350 верстъ, ехали мы одиннадцать дней! Въ Выгоду пріехали въ 2 часа ночи. Было холодно. Декабрь стоялъ морозный. Крохотная станція, еще какіе то поезда, «обыскъ», «проверка документовъ»... Въ вагонъ ввалились солдаты, подошли къ моему мужу, документъ у него былъ на имя Белкина-Велиновича. «Выходи» — раздался грозный голосъ.

Я сидела спокойно, пока не услышала этого «выходи». Мужъ вышелъ на темный перронъ, а съ нимъ сопровождавшая насъ дама, я — за ними. На перроне стояли группами люди, окруженные гайдамаками, все это были переодетые офицеры, пробиравшіеся, какъ и мы, въ Одессу, и всехъ высадили изъ вагоновъ. Я подошла къ украинцу и спросила, что съ этими людьми сделаютъ.

— А кто знаетъ? — Что скажетъ комендантъ. Разстрелять нужно. Все — германцы, стоятъ за Скоропадскаго, а мы за Петлюру.

Я предложила моей подруге бросить играть роль жены моего мужа и поменяться со мной документами. Но, къ нашему удивленію, она тотчасъ пошла къ коменданту и черезъ какихъ-нибудь 20 минутъ вернулась въ сопровожденіи его самого, за мною, будто бы кузиной, и мужемъ. Мы отправились въ комендантскую комнату... пить чай. Комендантомъ оказался поручикъ изъ Львова, студентъ-политехникъ, ярый украинецъ. Во время чая, который не шелъ въ горло, завязался разговоръ.

— Видите ли, — говорилъ украинецъ, — мы всю Украину очистимъ, а потомъ при помощи мужиковъ заведемъ порядокъ. Галиція, все земли отъ Львова до Одессы, все будетъ наше. Мы ляхамъ зададимъ перцу. Даже если бы пришлось во Львове камня на камне не оставить, всехъ ляховъ до единаго вырежемъ!

Жутко было слушать этого фанатика. Но украинскія чувства свои передавалъ онъ правдиво. Тогда этой расправы съ поляками все действительно жаждали, но не расчитали малаго, ошиблись: Львовъ — не Кіевъ...

Оборона Львова» — поистине золотая страница въ исторіи Польши. Юныхъ героевъ-защтниковъ Львова никто не мобилизовалъ, никто имъ не приказывалъ идти умирать. Сами пошли, потому что въ отроческихъ сердцахъ ихъ горела любовь подлинная къ отечеству. ДЕтямъ Львова родина оказалась дороже всего на свете. У всехъ вырвался одинъ крикъ изъ груди — «отечество въ опасности, все эа оружіе, все на улицу, умремъ съ честью». И случилось то, что въ такихъ случаяхъ случается. Победили, хотя умерли. И будутъ вечно жить въ памяти польскаго народа эти герои-дети, «орлята Львова». Врагъ дрогнулъ, покинулъ городъ, утихли орудія, и преклонившись передъ патріотизмомъ юношей, которые оказались сильнее орудій, — врагъ отступилъ. А потомъ повезли ихъ на братское кладбище, отдали навеки той земле, которую они такъ безгранично любили...

Честь вамъ, орлята Львова! Не только Польша, но вся Европа должна преклонить передъ вами колени. Пусть послужитъ подвигъ ващъ примеромъ всей молодежи культурнаго міра. Честь вамъ, польскія дети! Герои! Ахъ, если бы

такъ было въ Кіеве и вообще въ Россіи, не торжествовало бы тамъ сегодня зло!

Возвращаюсь опять къ разговору съ комендантомъ.

— Вы въ Одессу не проедете, говорилъ онъ, — всюду по пути разосланы о васъ телеграммы: узнаютъ и арестуютъ.

Опять пришлось вернуться въ Знаменку. Боже, что это былр за путешествіе въ тискахъ пьяной, разбойной толпы.

Изъ Знаменки мы пробрались съ немецкимъ эшелономъ въ Николаевъ, где взяли насъ подъ свою защиту англичане. Въ Одессу съ большимъ комфортомъ мы прибыли на англійскомъ корабле. Пріютилъ насъ известный одесскій священникъ, у котораго оба сына были добровольцами. Въ то время Одесса кишела оккупаціонными войсками, главнымъ образомъ — французскими. Я ничемъ больше не занималась, никуда не ходила, последнія скитанія окончательно подорвали мои силы.

Какъ то пріехалъ изъ Кіева на паровозе, въ роли кочегара, генералъ Фрейденбургъ, начальникъ 53 пех. дивизіи. Узнавъ мой адресъ въ Одессе, онъ зашелъ поговорить.

— Какое ваше впечатленіе объ Одессе? — спросилъ онъ.

— То же, что и везде. Несмотря на оккупацію союзныхъ войскъ, настроеніе тяжелое, какъ было въ Кіеве передъ Петлюрой. Въ Лондонской гостинице льется шампанское, а на окраине мобилизуются массы рабочихъ, имъ раздается оружіе, въ то время, какъ офицерство, исполнившее свой долгъ, голодаетъ...

И у союзниковъ было нехорошо: фронтъ еле удерживался, тяжелое впечатленіе произвелъ бунтъ на французскомъ корабле «Мирабо». Стано-

вилось все очевиднее, что придется бежать и изъ Одессы, и скоро.

Помощь иностранцевъ только отстрочивала катастрофу. Пришли греческія войска, после выгрузки сразу ринулись на фронтъ. Дрались храбро, потери были большія.

Въ Одессе былъ тогда и Польскій легіонъ изъ арміи генерала Желиховскаго... Было также й нечто вовсе несообразное: сформировалась «Еврейская студенческая дружина». Последнимъ обстоятельствомъ я была глубоко поражена. Кто и зачемъ разрешилъ формироваться этой дружине? Я сказала ген. Фрейденбургу:

— Что это? Готовая большевицкая часть въ Одессе? (Мое предсказаніе, увы, оправдалось).

Встретила бар. Меллеръ-Закомельскаго, который далъ мне 500 р., прося устроить обеды беднейшему офицерству. Жена его разсказала мне курьезъ: въ Кіеве какая-то особа называла себя мною и шантажировала некоторыхъ лицъ, не знавтихъ меня въ лицо...

Открыла я столовую на Тираспольской улице. Обеды давались безплатно. Столующихся было много, а средствъ почти никакихъ. Написали въ газетахъ о моей безплатной столовой, г-жа Шварцъ прислала 5.000 р. но это была капля въ море. Въ столовой получали обеды не только офицеры, но и безработные, которыхъ тогда насчитывалось до 35.000 человекъ.

Положеніе Одессы становилось все хуже и хуже. Врагь стоялъ подъ самымъ городомъ. Началось бегство. Прежде всего исчезли извозчики, попрятались, чтобы не дать буржуямъ уехать. Часть Одессы уже заняли большевики. Каждый старался попасть въ полосу, занятую союзниками.

Начались разстрелы... Первыхъ же заложниІковъ разстреляла... еврейская студенческая дру-

жина, которая потомъ называлась отрядомъ особаго назначенія при чрезвычайке. Мое предсказаніе оправдалось полностью. На рынке эта же дружина разстреляла несколько офицеровъ изъ Польскаго легіона.

Чудомъ, въ последнюю минуту, мы добрались до порта. Что тамъ творилось! Все корабли набиты беженцами, люди стоятъ стеной, у всехъ одна цель — Крымъ, где удерживалась добровольческая армія. Много русскихъ пароходовъ. У мола огромнейшій океанскій «Кронштадтъ». На немъ мы и устраиваемся. Но на «Кронштадте» ни капитана, ни матросовъ. Собрали офицеровъ и решили собственными силами добраться до Крыма. Между нами нашлось несколько морскихъ офицеровъ. Всего было не менее 4,000 пассажировъ, множество детей: эвакуировались кадетскіе корпуса, женскіе институты, гимназіи. Присоединились къ нимъ, конечно, все несчастные люди, которымъ красное знамя грозило смертью, и въ первую очередь — безправные, гонимые офицеры и ихъ семьи.

Кронштадтъ вышелъ въ море. Я устроилась въ нижнемъ трюме, где были только офицеры и ихъ семьи, и улеглась спать на полу. Ни къ чему другому отъ усталости я не была способна.

Когда я проснулась, удивила меня паника на пароходе. Я вышла на палубу и убедилась, что мы стоимъ на мели въ 30-40 шагахъ отъ берега, а причиной тревоги большевицкая артиллерія, расположенная по берегу отъ румынской границы: — недвижный, наклонившійся на бокъ «Кронштадтъ» служилъ для нея отличной мишенью. Позже я узнала отъ офицера, что на пароходе находились большевицкіе агенты (изъ пассажировъ). Два раза въ машинномъ отделеніи былъ выпущенъ изъ котловъ паръ, что кончилось бы взры-

вомъ, если бы не заметили во-время. Не было никакого исхода. Союзныя эскадры проходили равнодушно мимо, покидая Одессу и оставляя безъ малейшаго вниманія наши 5. О. 5. Мы послали по радіо телеграмму въ Одессу о нашемъ бедствіи (хотя часть путешественниковъ была противъ: могли перехватить большевики!).

Часа черезъ два пришелъ военный французскій корабль, но все его попытки сдвинуть насъ съ места не увенчались успехомъ. Французы объявили, что ничего сделать не могутъ, и скрылись. Выручилъ военный англійскій крейсеръ. Капитанъ и человекъ десять индусовъ подплыли къ намъ въ лодке и молніеносно, не говоря ни слова, побежали въ машинное отделеніе. Капитанъ вскоре вышелъ и объявилъ публике, что предотвратилъ страшную катастрофу — взрывъ котловъ. Тутъ же вытащили изъ мащиннаго отделенія четырехъ большевиковъ, которые тамъ орудовали. Англичане забрали этихъ большевиковъ въ портъ и разстреляли. Капитанъ предложилъ намъ вернуться въ Одессу, такъ какъ въ трюмахъ было полно воды, ее не успевали выкачивать безсменно работавшіе у помпъ офицеры. Онъ указалъ, что мы все равно далеко не дойдемъ, а потонемъ въ открытомъ море: пароходъ сильно пострадалъ во время войны. Англичане ушли, обещавъ сообщить о насъ въ порту и оставивъ въ машинномъ отделеніи «Кронштандта» двухъ индусовъ.

Мы стали медленно возвращаться въ Одессу. Было темно и совсемъ тихо. Молчаніе прерывали только орудійные выстрелы и пулеметная пальба где-то на берегу. Вдали небо ярко освещалось пожарами. Зарево было такъ велико, что казалось — горитъ вся Одесса. Было непонятно: съ Ікемъ же воевали большевики? Никого ни въ Одес-

се, ни около Одессы уже давно не было... Что съ нами будетъ? Что ждетъ насъ? Я ушла въ трюмъ и опять заснула.

Часа въ три ночи меня разбудили.

— «На палубу»!

Я вскочила, догадавщись, что ничего добраго этотъ возгласъ не предвещаетъ. Вошелъ военный летчикъ и спокойно заявилъ: «Капитанъ парохода проситъ всехъ на палубу». Не успелъ онъ договорить, какъ вбежалъ другой летчикъ и громко крикнулъ:

— Все вставай, все на палубу, тонемъ!

Не забуду этихъ минутъ. Мгновенно все выскочили наверхъ. Творилось тамъ что-то невообразимое. Дети, особенно институтки, громко рыдали. Крики, стоны. Толпы бросились къ лодкамъ. Пароходъ накренился вправо. И вдругъ, — о ужасъ! — потухло электричество. Мы поняли: большевики перерезали провода. Паника усилилась. Внезапно пароходъ головокружительно быстро качнулся съ праваго борта на левый. Чемоданы, какъ горохъ, посыпались въ море. Кто то кричалъ: «шесть, шесть съ половиной, семь, семь съ половиной, восемь», Это последнее, что я слышала. . .

Когда я очнулась, я находилась уже на англійскомъ корабле «Каторія». Первое мое впечатленіе было улыбавшееся надо мной лицо индуса, который говорилъ по русски: «чай, чай», подавая мне чашку съ чаемъ.

Оказалось, что въ самую критическую минуту къ «Кронштадту» подошли два корабля: англійскій «Которія» и русскій — подъ французскимъ флагомъ и съ французской командой — «Князь Михаилъ».

Итакъ спасли насъ англичане и доставили въ Батумъ; въ то время на Кавказе была анг-

лійская оккупація. Куда девали французы другихъ, не знаю. Самъ «Кронштадъ» на цепяхъ привели въ Константинополь. Въ Батуме разместили насъ въ чудесномъ дворце Фесенки и тамъ кормили. Относились англичане къ намъ въ высшей степени заботливо.

Пока я какъ следуетъ не оправилась,я казалась совсемъ нервно разстроенной. Но чудесный дворецъ, роскошный паркъ и видъ на море постепенно вернули мне силы. Понемногу я стала забывать пережитое. Англичане делали все возможное, чтобы улучшить нашу участь. Губернаторомъ Батума былъ въ то время полк. Кукальцовъ, вице-губернаторомъ — Гаррисонъ.

XXI.

Поездка въ Ростовъ. Повальный тифъ. Возвращеніе въ Кіевъ и обратно — въ Росговъ.

Смерть Гали въ Екатеринодаре. Наступленіе «зеленыхъ». Бегство въ Новороссійскъ.

Конецъ деникинской эпопеи. Отплытіе въ Севастополь на «Тигре».

Болезнь мужа. Рожденіе сына Юрія. Беседа съ ген. Врангелемъ.

Отьездъ въ Польшу. Офицерскіе проводы.

Отдохнувъ въ Батуме два месяца, я уехала съ мужемъ въ Ростовъ. Подъ Царицыномъ въ то время геройски сражались добровольцы во главе съ ген. Врангелемъ. Ростовъ былъ переполненъ офицерами и беженцами. Интеллигенція продавала остатки своего имущества, все комиссіонные магазины были завалены драгоценностями (кто покупалъ, Богъ знаетъ).

Тяжелые бои шли подъ Царицыномъ. Поезда приходили переполненные ранеными, видъ у нихъ былъ страшный. А еще ко всему эпидемія сыпного тифа, все больницы и лазареты — биткомъ, въ Ростове не было дома, где бы не лежало несколько больныхъ. Каждый день находились трупы бездомныхъ интеллигентовъ въ погребахъ и подвалахъ.

Сильно сказывался недостатокъ белья, больные вместо рубахъ носили мешки съ прорезанными дырами. Командованіе арміей обратилось съ воззваніемъ къ населенію Ростова, прося жертвовать белье и носильныя вещи. Но мало было жертвователей. Большая часть решила: «ничего, пустяки, какое намъ дело, пока намъ тепло и удобно».

Удивительная «психологія»! Не могла я понять ее ни въ Кіеве, ни въ Одессе, ни въ Ростове. Когда въ этихъ городахъ большевики брали заложниковъ и накладывали контрибуціи, тогда нужно быловидеть — что делалось возле банковъ. Въ очереди становилось все населеніе! Все спешили внести лепту большевикамъ, часто приносили больше, чемъ разбойная власть предписывала. Проходила неделя, другая: — опять контрибуція. И несли опять. Но когда нуждалась добровольческая армія, тогда приходилось кланяться и клянчить съ протянутой рукой. И то не давали. . . Я всегда утверждала, что и добровольцы должны реквизировать, все равно большевики заберутъ!

Я решила ехать обратно въ Кіевъ, откуда белые опять выбили большевиковъ. Волновала меня Галя, нужно было ее увезти изъ города, где 12 разъ власть переходила изъ рукъ въ руки: большевики, добровольцы, гетманъ Скоропадскій, Петлюра, опять большевики, опять добровольцы. . .

Мы двинулись въ Кіевъ съ некоторыми порученіями. Пріехали. Только несколько дней прошло после освобожденія города. Передъ темъ зверства въ Кіеве происходили умопомрачительныя, въ теченіе двухъ недель разстреляли около 14.000 человекъ, не только офицеровъ, но и мирныхъ жителей.

Одинъ изъ военныхъ, занимавшій высокій постъ, предложилъ мне пойти съ ними осмотреть чрезвычайку. Она помещалась въ особняке на Липкахъ, по Садовой улице. Жестокостью здесь прославилась некая еврейка Роза, несмотря на свои двадцать летъ бывшая начальницей чрезвычайки.

Вотъ какъ предстала предо мной зала пытокъ и развлеченій красныхъ палачей въ этомъ застенке. Большая комната, и посредине бассейнъ. Когда-то въ немъ плавали золотыя рыбки . . . Теперь этотъ бассейнъ былъ наполненъ густой человеческой кровью. Въ стены комнаты были всюду вбиты крюки, и на этихъ крюкахъ, какъ въ мясныхъ лавкахъ, висели человеческіе трупы, трупы офицеровъ, изуродованные подчасъ съ бредовой изобретательностью: на плечахъ были вырезаны «погоны», на груди — кресты, у некоторыхъ вовсе содрана кожа, — на крюке висела одна кровяная туша. Тутъ же на столике стояла стеклянная банка и въ ней, въ спирту, отрезанная голова какого-то мужчины леть тридцати, необыкновенной красоты . . .

Съ нами были французы, англичане и американцы. Мы испытали ужасъ. Все было описано и сфотографировано.

Подъ Кіевомъ опять шли бои, въ городъ могли войти большевики. И опять, забравъ сестру Галю и брата, я уехала съ мужемъ въ Ростовъ . . . Положеніе арміи на фронте совсемъ испортилось, она отступала. Кіевъ снова лерешелъ къ большевикамъ.

Изъ Ростова мы уехали въ Екатеринодаръ, где свирепствовалъ повальный сыпнякъ. На вокзале поезда были полны труповъ, больные

умирали, не дождавщись помощи. По ночамъ ихъ увозили и закапывали.

Недобрыя были у меня предчувствія. Галя дни и ночи работала въ госпитале; не хватало сестеръ, врачей, не было лекарствъ; большое было счастье попасть въ больницу, лечь хотя бы въ коридоре, на полу. Смертность доходила до 70%. Не хватало гробовъ, не въ чемъ было хоронить. Настроеніе сделалось отчаянное. Все рушилось.

Случилось, наконецъ, и въ нашей семье страшное, роковое. Галя, моя любимая, погибла, исполняя свой долгъ, погибла честная, самоотверженная, отдавъ свою жизнь арміи. Она умерла 2-го февраля, въ день моихъ именинъ!

Екатеринодаръ начиналъ эвакуироваться. Нигде нельзя было достать досокъ на гробъ, пришлось сделать его изъ кровельнаго железа. Тело поставили въ костеле. На гвардейскомъ кладбище, среди англійскихъ летчиковъ солдаты выкопали могилу. 5 февраля утромъ, тихонько отвезли Галю въ санитарномъ автомобиле и положили рядомъ съ теми офицерами, которые ей, бывало, говорили: «Галина Антоновна, ведь съ нами вы всегда». Такъ хотела судьба. Ксендзъ прочелъ молитву и солдаты опустили железный гробъ съ Галей въ землю. Солдатъ, хорошо знавшій и ее и меня, откололъ съ груди свои георгіевскіе кресты и бросилъ въ могилу. Посыпалась земля, смешиваясь съ падающимъ снегомъ, и на гвардейскомъ кладбище стало больше одной могилой.

Черезъ три дня мы бежали и изъ Екатеринодара. Наступали снова большевики, а кроме того появились «зеленые», нападавшіе на добровольцевъ и на мирное населеніе.

Мы пріехали въ Новороссійскъ. Тутъ было

столпотвореніе вавилонское. Толпой владела одна мысль: бежать. Но куда — никто не зналъ. Все были заняты эвакуаціей собравшейся здесь интеллигенціи, а главное офицерскихъ семей. Квартиръ не найти нигде. Насъ пріютилъ одинъ извозчикъ, место нашлось въ маленькомъ хлеве, где мы поместились рядомъ съ козами. Настроеніе было подавленное. Офицеры пали духомъ. Въ арміи расползались разные слухи, не хочется писать обо всемъ этомъ . . .

Какъ-то прихожу въ портъ, встречаю возле шкуны двухъ летчиковъ и кавалериста, старыхъ добровольцевъ, съ отличьями за Корниловскій походъ.

— Что вы делаете? — спрашиваю бледныхъ и взволнованныхъ офицеровъ.

— А разве вы не знаете, Марья Антоновна, что добровольческая армія осталась безъ главнокомандующаго?

— Какъ такъ?

— Да очень просто. Генералъ Деникинъ вчера отбылъ со своей женой и ген. Романовскимъ (начальникомъ штаба арміи) на англійскомъ корабле въ Константинополь...

Такъ закончилась деникинская эпопея. Уже у всехъ было на устахъ имя ген. Врангеля. Въ порту стояло много пароходовъ. Одни «белые» эвакуировались въ Англію, другіе во Францію, на острова, все равно куда, лишь бы убежать отъ большевиковъ, отъ смерти. Пароходы были переполнены, видно было, что все несчастные погрузиться не смогутъ.

Я съ мужемъ устроилась на пароходе «Тигръ», на которомъ эвакуировались лазареты сыпно-тифозныхъ. Отряды большевиковъ уже были близко, многіе офицеры стрелялись тутъ же въ порту.

Мы отплыли въ Севастополь, хотя у меня имелись все бумаги на въездъ въ Англію. На нашемъ пароходе пассажировъ становилось все меньше, т. к. больные постоянно умирали. Я страшно боялась за мужа, сама я уже болела тифомъ.

Попали мы въ Севастополь въ конце марта или въ первыхъ числахъ апреля. Тамъ черезъ 13 дней мужъ всетаки заболелъ тифомъ и слегь въ госпиталь.

Прибылъ ген. Врангель, сделалъ на набережной смотръ войскамъ, остаткамъ героевъ. Я стояла въ толпе. Горе мое было велико. Смерть Гали, мужъ въ больнице (сама я собиралась быть матерью), не хотелось подходить къ Врангелю. Что бы я сказала ему? Издалека я пожелала ему победы . . .

15 апреля 1920 г. меня уложили въ другой баракъ: у меня родился сынъ Юрій. Лежать долго я не могла, не было кому ухаживать за мужемъ, а отъ ухода зависела его жизнь. На четвертый день я встала. После моихъ усиленныхъ просьбъ меня выписали изъ больницы. Тогда, взявъ сына на руки, я пошла къ больному мужу, — идти ведь было некуда, квартиры у меня не было. Къ счастью задержала меня служившая въ больнице служанка:

— Куда вы къ тифознымъ съ ребенкомъ?

Я заплакала отъ сознанія полной своей безпомощности. Служанка увела меня къ себе на квартиру, рядомъ съ больницей.

Меня поразило, что во всемъ этомъ рабочемъ поселке не было мужчинъ, одне женщины, даже не было мальчишекъ 14, 15, 16 летъ. Одни женщины и дети. Однажды я спросила:

— Где ваши мужья?

— Все у красныхъ.

Богъ мой! Я попапа въ центръ большевиковъ.

Иногда бывало жутко. Женщины получали письма отъ своихъ мужей, деньги, все время была у нихъ связь съ большевиками.

— Какъ не боитесь, что добровольцы васъ въ тюрьму посадятъ?

— А чего намъ бояться? Добровольцы не тронутъ. На что имъ?

Ко мне относились очень хорошо, купали моего сына, научили пеленать ребенка. Я отдала имъ все вещи Гали, платья, белье. За мужемъ я ухаживала ревностно. Онъ началъ поправляться.

Денегъ не было. Все меняла на вещи. За фунтъ хлеба давала платья или что нибудь еще. Вскоре мужъ выписался изъ больницы.

Я решила скорее крестить моего сына. Пошла въ штабъ къ ген. Врангелю. Принята я была очень тепло.

— Крестить вашего сына считаю за честь, — сказалъ мне Врангель, — но помните, что вы полька. Советую вамъ ехать въ Польшу и тамъ крестить сына. Ваша родина воскресла. Такія женщины, какъ вы, нужны ей. Уезжайте съ мужемъ и съ сыномъ. Я прикажу выдать все необходимыя бумаги и устрою места на пароходе.

Я сердечно попрощалась съ ген. Врангелемъ. Больше мы не виделись.

Старые добровольцы продолжали, какъ могли, оказывать мне вниманіе. Представитель Польши ген. Карницкій выдалъ все нужныя удостоверенія для проезда въ Польшу. Я ждала только парохода.

Съ глубокой грустью простилась я съ Дроздовцами, Корниловцами, Марковцами. Къ паро-

ходу проводили меня офицеры. Когда онъ отчалилъ, запели польскук» молитву «Сердечна Матко». Офицеры, взявъ подъ козырекъ, кричали:

— Не забывайте добровольцевъ, слава польскимъ женщинамъ. Спасибо за все, Марья Антоновна!

Такъ я покинула Россію навсегда.

XXII.

Возвращеніе въ Польшу, Львовъ, Варшава, Познань. 

Работа большевиковъ. Переворогь маршала Пилсудскаго.

Мой визить къ кардиналу Хлонде.

После ужасной дороги въ грязныхъ румынскихъ товарныхъ вагонахъ, буквально заеденные паразитами, мы въ качестве польскихъ подданныхъ пріехали къ себе на родину. Первымъ городомъ былъ Львовъ.

Помню точно: было 5 мая 1920 года. Какъ разсказать о чувстве радости, съ какимъ вернулась я въ свое возрожденное отечество, за свободу котораго польскій народъ долженъ такъ благодарно чтить маршала Юзефа Пилсудскаго и техъ, что съ нимъ работали на освобожденіе Польши, и главное — техъ, что погибли въ борьбе, — героевъ, прославленныхъ и безвестныхъ, собранныхъ имъ въ ряды его легіоновъ! Честь героямъ, которыхъ онъ научилъ самотверженно любить родину и жертвовать жизнью за родину!

Остановившись въ гостинице, мы съ наслажденіемъ привели себя въ порядокъ, после ужасающаго путешествія...

Странное чувство наполнило душу: и радость, и горе. Во Львове невольно вспомнился Кіевъ.

И тутъ и тамъ буйствовали украинскіе изуверы, Передъ глазами проходили страшныя картины революціонныхъ жестокостей и героическихь подвиговъ... И невольно склонялась голова при мысли о детяхъ Львова, сумевшихъ умереть за Польшу и за родной Львовъ, и при виде каждой женщины носящей трауръ, — невольно представлялась она матерью одного изъ погибшихъ патріотовъ...

Помню, вечеромъ были манифестаціи противъ большевиковъ. Вышли на улицу все — не только молодежь, въ процессіи участвовали женщины, мужчины, старики, дети. Они кричали: «Не отдадимъ нашей земли. Долой большевиковъ!» И верилось: нетъ, польскій народъ спасется, спасетъ Польша не только себя, но всю Европу отъ преступнаго нашествія...

Изъ Львова мы вскоре двинулись въ Варшаву, хотелось попасть въ самый центръ, туда, где решалась судьба Европы. Въ Варшаве у всехъ была одна мысль — победить! Опасность, нависшая надъ отечествомъ, соединила все партіи, все сомкнулись въ ряды подъ водительствомъ Юзефа Пилсудскаго.

Мои знакомые советовали мне уехать въ Познань отдохнуть, — я чувствовала себя до-нельзя измученной всемъ пережитымъ и къ тому же на рукахъ моихъ былъ двухмесячный сынъ. Послушавшись совета, я уехала. Въ Познани тянулись скучные дни. Неудачи ген. Врангеля жестоко меня волновали. Каждый день вести становились тревожнее. Чувствовалось, что тамъ, на берегахъ Чернаго моря, разыгрывается последній актъ россійской трагедіи... И съ какой неумолимостью вскоре оправдались эти предчувствія!

За то подъ Варшавой случилось чудо: поль-

скій народъ спасся, въ крови польскихъ солдатъ, детей польскихъ, захлебнулся неистовый врагъ, черезъ трупы польскихъ патріотовъ не могъ перешагнуть онъ, не могь прорваться на Западъ...

Но работа Москвы всюду чувствовалась въ Польше. Шли месяцы, шли годы, положеніе ухудшалось, большевицкая агитація увеличивалась, а тотъ, кто спась страну и народъ, маршалъ Пилсудскій, отстранился отъ власти и жилъ вдали отъ делъ, со своей семьей, въ Сулеювке, подъ Варшавой. Страной кое-какъ правилъ сеймъ: лишь бы править! И чувствовалось порой, что страна приближается къ катастрофе, что назреваетъ какой-то гнойникъ на теле государства, что необходима предупредительная операція...

И вотъ въ некій день, тотъ, кто молча прислушивался къ стране, решилъ снова спасти ее отъ гибели. Въ мае 1926 года произошелъ переворотъ, къ власти вернулся маршалъ Пилсудскій. Я думаю, что еще и сейчасъ некоторая часть поляковъ не отдаетъ себе отчета въ томъ, что этотъ майскій переворотъ спасъ Польшу...

Что касается меня, то не играя абсолютно никакой политической роли, не принадлежа ни къ какой партіи, я продолжала со стороны интересоваться событіями и наблюдала за усиленной работой агитаторовъ изъ Москвы среди городскихъ и сельскихъ рабочихъ и особенно въ городскихъ предместьяхъ той же Познани, а также, Варшавы и целаго ряда другихъ городовъ... Московскіе агитаторы систематически подкапывались и подкладывали мины подъ неуспевшее окрепнуть государство... И часто задумывалась я надъ однимъ: почему съ такой ненавистью говорятъ многіе о маршале Пилсудскомъ и его самыхъ близкихъ людяхъ, которыхъ можно на-

звать честнейшими въ Польше, хотя бы полковника Славека? Почему не научиться уважать и ценить этихъ людей, работая вместе на благо родины? Не характерная ли это черта славянъ? Часто я думала: какъ много могло бы сделать польское духовенство для страны, именно духовенство — если бы сознало свой національный долгъ!..

Настала пора выборовъ 1927 года. Въ Варщаве заговорило патріотическое чувство въ душе молодого русскаго эмигранта Коверды. Прозвучалъ его выстрелъ — месть за злодейское убійство царской семьи, за смерть столькихъ близкихъ, за муки несчастной Россіи...

Въ то время я была въ гостяхъ у графини Маріи Замойской въ замке Курникъ подъ Познанью. Выстрелъ Коверды далъ мне толчекъ къ началу намеченной мною общественной работы. Написала я статью «Господь будетъ мстить», которую перепечатали некоторыя газеты. Статья обратила на себя вниманіе католическаго духовенства и даже примаса Польши, кардинала Хлонда.

Какъ-то гр. Замойская позвала меня къ себе и заявила, что на следующій день утромъ намерена отправиться со мною къ кардиналу Хлонду, которому я буду представлена, такъ какъ всюду отъ ксендзовъ она слышитъ блестящіе отзывы о моей статье...Когда я осталась одна, мне показалось, что все это сонъ: неужели же я смогу откровенно говорить съ кардиналомъ, неужели представился случай сказать ему мои соображенія о томъ, до чего доводитъ политиковъ непониманіе событій и мелкое политиканство, о томъ, что явилось причиной гибели такого великаго государства, какъ Россія?!

Къ кардиналу я поехала съ гр. Замойской

утромъ. Приняты мы были сейчасъ же. Кардиналъ вышелъ ко мне навстречу въ малый залъ, протянулъ обе руки, говоря: «Приветствую васъ, радъ познакомиться». Ставъ на колени, я поцеловала его руку. Мы уселись. На письменномъ столе я увидела мою статью, появившуюся въ виде летучки. Оказалось, что гр. Замойская напечатала ее въ своей типографіи.

— Печатайте это воззваніе и впредь. Разда-вайте и развозите рабочимъ. Когда я вернусь — организую комитетъ для борьбы съ коммунизмомъ, а пока работу начнетѳ вы, — сказалъ мне кардиналъ.

Я обратилась къ кардиналу съ целой речью.. Я говорила о страшной русской революціи, о томъ, что въ Польше коммунисты действуютъ, заражая души рабочихъ; что нетъ ни одной организаціи, которая бы открыто боролась съ этимъ зломъ, неть литературы среди рабочихъ массъ, которая бы открывала глаза на действительную ценность коммунистическихъ обещаній; что въ Польше необходимо создать сильную христіанскую организацію; что открытую борьбу съ коммунистами должно объявить именно духовенство, такъ какъ большевики прежде всего выступаютъ противъ религіи, противъ Бога и церкви; что необходимо на церковныя деньги построить дома въ городскихъ предместьяхъ, учредить въ нихъ библіотеки для рабочихъ, также спортивные кружки, клубы для молодежи. Все это оттянетъ рабочія массы отъ заразы изъ Москвы... Говорила я еще кардиналу, что такимъ путемъ можно оказать огромную уелугу не только государству, но и той же церкви, противъ которой выступаютъ коммунисты. Я указала еще, что, по моему мненію, сейчасъ не время пріобретать колокола и органы для церквей, — эти деньги разумнее

расходовать на помощь больнымъ рабочимъ, бедствующимъ ихъ семьямъ и маленькимъ детямъ, которыя мрутъ отъ туберкулеза, какъ мухи, въ сырыхъ баракахъ для бездомныхъ. Если построятъ дома, где беднейшіе рабочіе будуть пользоваться тепломъ и некоторыми удобствами, то такіе дома окажутся самыми звучными колоколами, призывающими массы въ Божьи храмы. И тогда агитаторовъ Москвы перестанутъ слушать...

— Вотъ моя цель, мой планъ, моя задача, — закончила я.

Кардиналъ слушалъ молча, графиня Замойская тоже молчала.

Припомнился мне невольно мой визитъ въ Кремль къ патріарху Тихону, которому я говорила: «Дайте денегъ на армію, отдайте церковныя драгоценности генералу Алексееву, помогите офицерамъ спасти страну, — голые, босые и голодные дерутся они на Дону за васъ, за церковь, за Россію! Пожертвуйте всемъ для спасенія Россіи, иначе погибнетъ она, и васъ не станетъ, а сокровища все равно не уцелеютъ — разграбятъ...»

Кардиналъ обещалъ подумать обо всемъ, что я ему наговорила, но... повидимому до сихъ поръ все еще думаетъ о моихъ словахъ и планахъ.. И потому, кончая эти воспоминанія... хочется громко крикнуть всемъ мирнымъ гражданамъ на свете и въ особенности — матерямъ всего міра: не закрывайте глазъ на опасность, грозящую вамъ и детямъ вашимъ!

Къ вамъ обращаюсь, польскія матери: возьмите примеръ съ вашихъ предковъ, сражавшихся сто летъ назадъ подъ Ольшанскомъ и погибшихъ на редуте Ордона. Возьмите примеръ съ детей Львова. Насталъ часъ, все должны соеди-

диниться въ одну армію и стать къ совместной работе съ правительствомъ маршала Пилсудскаго — духовенство и за нимъ весь польскій народъ!

Да здравствуетъ страна и ея Великій Вождь, который спасъ не только отечество, но и Европу, какъ некогда Янъ Собесскій, отъ красныхъ когортъ воинствующаго коммунизма...

Только много, много летъ спустя после насъ, новыя поколенія сумеютъ оценить всю самоотверженность молчаливой и настойчивой работы, — къ созданію новой, сильной и демократической Польши, — великаго ея создателя маршала Юзефа Пилсудскаго и его лучшаго и вернаго помощника — полковника Валерія Славека.