О профессоре Некрасове^¹

В 1937 году я работал в особом секторе Московского областного комитета партии. Было мне тогда 28 лет. И вот в канун праздника -6 ноября 1937 года меня арестовали, как и подавляющее большинство работников Московского обкома и горкома партии.

После семи месяцев тяжелого следствия, с применением ежовских методов допроса, без всякого суда, меня загнали в Колымские концентрационные лагеря, где только за десятилетие моего пребывания осталось в вечной мерзлоте больше 90 процентов заключенных. Вернувшись с Колымы в 1947 году, я устроился прорабом в городе Струнино Владимирской области. Казалось бы, все, но в феврале 1949 года снова был арестован по старому "делу" - с набором тех же пунктов 58-й статьи-10, 11, 7, 8 и был сослан на вечное поселение в Богучанский район Красноярского края.

Я благодарен своей каторжной судьбе за то, что она подарила мне общение с людьми редкой одаренности и интеллекта.

В феврале 1949 года в тюремную камеру города Александрова Владимирской области, что находится на 105-м километре от Москвы, ко мне поместили профессора искусствоведения Алексея Ивановича Некрасова, праправнука Н. А. Некрасова.

Больше четверти века Алексей Иванович преподавал и заведовал кафедрой МГУ, написал учебники, по которым и сегодня учатся студенты. Арестован был в 1937 году, отсидел по сфальсифицированному делу 10 лет в лагерях Воркуты. Не имея права проживать в Москве, освободившись из концлагеря, он устроился научным сотрудником краеведческого музея в Александрове. Несколько раз он навещал своих родных в Москве, Жена его работала в Московской консерватории, ей только что присвоили звание профессора. Алексею Ивановичу было тогда 67 лет. Он много внимания уделял музею и писал очередную книгу по древнерусскому искусству. Здоровье его было сильно подорвано кошмарным лагерным режимом и суровым северным климатом. Вынести повторный арест, как он считал, "было сверх его сил".

После первых минут знакомства он стал просить, умолять меня помочь ему найти средства расстаться с жизнью, и как можно быстрее, до отправления в ссылку. Я вначале отделывался шутками и убеждал его, что после всех пережитых страданий нет логики и смысла самому обрывать наши теперь уже драгоценные, чудом уцелевшие жизни. Но эта навязчивая идея преследовала его.

- Нет сил, все опостылело, особенно как вспомню последний год на Воркуте в роли "актированного больного": обряженный в тряпье так называемого "второго срока", в тридцатиградусный мороз с котелком искал пропитание в помойках.

- Давайте спать - утро вечера мудренее. Но спать нам не пришлось - в полночь была команда; приготовиться с вещами. Мы поняли - этап в город Владимир, в областную тюрьму.

Запомнилась эта морозная ночь, звездное небо, пустынные улицы старинного городка. Я порядком нагружен вещами: у профессора оказалось два чемодана и большой узел. При последнем посещении родных в столице он узнал - идут повторные аресты оставшихся в живых "врагов народа", и родственники подготовили его.

Пешком до станции двигалась странная процессия: мы с профессором, два уголовника и две молоденькие проститутки. Нас сопровождали наряд охраны и две немецкие овчарки. Когда вышли на главную улицу, я разразился хохотом и долго не мог сдержаться. Говорю профессору:

- Ни один фантаст не придумал бы соединить в дорогу таких разных людей!

- Да, вы правы, я живу в таком фантастическом обществе, и почему собаки должны меня дергать за подол одежды? Только Пугачева так тщательно охраняли, когда везли на казнь в Москву.

Нас поместили в отдельном купе "столыпинского" вагона, и я заметил явно сочувственное выражение лица конвоира-проводника. При первой возможности, когда он проходил мимо, я сказал ему: "Мой товарищ - больной человек, крупный ученый, профессор. Принесите нам бумаги и карандаш. Мы хотим написать письма родным, опустите их в почтовый ящик". (Через полгода я узнал - мое письмо было получено родными.) В полночь проводник принес все, что я просил, - профессор был бесконечно рад. "С вами не пропадешь".

До Владимира нас везли трое суток. Пересыльная тюрьма в Иванове была переполнена. Нас, как особо опасных преступников, поместили ночевать в камеру смертников, без отопления, без окон, без кроватей. Спали на цементном полу, на гнилых, грязных, промороженных матрасах. На высоком потолке - тусклая, засиженная мухами лампочка.

- Вот теперь я схвачу очередное крупозное воспаление легких и осуществится моя мечта, - сказал профессор.

Мне пришлось организовать ночевку:

распушил матрасы, сложил их один на другой, накрылись нашей верхней одеждой, на ногах у нас были валенки. Я обнял Алексея Ивановича, услышал, как неровно бьется его сердце. Засыпая, он опять просил о своем. Кое-как на несколько часов уснули, Утром кружка кипятку, черпак каши и мороженая пайка хлеба. Ночью же опять пешком - на станцию, но на этот раз без "собак.

К концу третьих суток нас привезли во Владимирскую внутреннюю тюрьму НКВД и поместили в теплую одиночную камеру с кроватями. По многим признакам было видно, что здание находится на ремонте, а когда нас привели на "оправку", я увидел недалеко от стульчака двутавровую балду и закричал профессору;

- Эврика, мы спасены - вернее, я помогу вам покинуть этот бренный и подлый мир!

- Каким образом?

- Видите горизонтальную металлическую балку, на высоте больше двух метров? Из моего холщового полотенца я сделаю и подарю вам веревку.

Сказал эту тираду и посмотрел на Некрасова. И был поражен его радостью, даже умилением. "Боже, - подумал я, - как же велико его желание умереть". Пришли в камеру, он явно повеселел, а я - наоборот. "Ладно, ладно, все это завтра, а пока расскажите об искусстве Римской империи". Умное, красивое лицо Алексея Ивановича преобразилось, но минут через десять железная дверь отворилась, и Некрасова повели на допрос к следователю.

Через полчаса он вернулся неузнаваемым - осунулся, согнулся. Сел на койку подавленный, беспомощный, опустил руки.

- Все сначала: старые пункты обвинения - я организатор в МГУ монархической террористической группы, которая ставила своей целью свержение Советской власти Опять тот же бред, что был двенадцать лет назад. Нет, не хочу жить, спасите меня от этой дьявольщины, давайте делать веревку - из полотенца...

- Рассматривайте это явление философски: "собака вернулась к своей блевотине", то есть к тем же методам, что были при Ежове,--- стал я его успокаивать.

- Это изречение из Евангелия подходит к нашему положению,- ответил Некрасов.

- Давайте спать, с утра предстоит тяжелое испытание, теперь задача следователей оформить нас в ссылку,- сказал я.

Утром тюрьма накормила нас таким вкусным винегретом, что до сего дня помню. Конвоир повел меня к следователю. История повторилась, как у профессора Некрасова и как у десятков тысяч оставшихся в живых из миллионов, попавших в сети при первом улове.

После допроса конвоир отвел меня в общую камеру, где, конечно, Некрасова не. было...

Время тянулось медленно. Уже пять месяцев я содержался в центральной тюрьме Владимира на главной улице имени Фрунзе. Кстати, мне довелось сидеть в той же камере, где сидел когда-то Фрунзе. Все сокамерники ожидали решения Особого Совещания.

В тюрьме была хорошая библиотека. Прочитал публицистику Гейне и запомнил его пророчество: "через сто лет на мировой политической арене встретятся русский медведь и американский янки".

Однажды в июле 1949 года за дверью нашей камеры мы услышали разговор:

- Эта, что ли, камера?

- Возможно, эта.

Открылась дверь, и я увидел Некрасова, истощенного, слабого, седого как лунь. Я назвал его по имени-отчеству, но дверь закрылась, и снова начался спор, "эта камера или не эта".

- Слышали, меня назвали?

Снова дверь открылась, и "вертухай" засунул голову:

- Да у вас все койки заняты!

- Он раньше был с нами. Я староста, мы с ним на одной койке устроимся,- ответил я.

И профессор был оставлен в нашей камере. Оказалось, что он четыре месяца находился в тюремной больнице по болезни сердца.

Ровно пять суток провел он в нашей камере - ровно пять суток длился интеллектуальный праздник для четырех арестантов. Каждый день он читал нам по две-три лекции на самые разнообразные темы. Поражали его память, широта и глубина знаний, Историю многих видов искусств всех времен и народов он знал досконально. Отвечал на любые вопросы. Лежа со мной на одной кровати, Алексей Иванович несколько раз напоминал о своей старой просьбе и только однажды сказал:

- Зря беспокоюсь - сердце выработало свой резерв, скоро конец.

- Грех так говорить. Посмотрите, как вас люди слушают, даже для этого стоит жить. Или вам нужна только огромная аудитория? Подождите, все переменится.

На шестой день меня вызвали с вещами для этапирования в Восточную Сибирь. Обнялись, расцеловались. Больше его я не видел.

В Богучанах на пересылке встретил агронома-женщину, разговорились, оказалось, что она в студенческие годы слушала в МГУ лекции Некрасова, конспекты которых хранятся дома. Она все просила рассказывать о лекциях, прослушанных в тюрьме, даже записывала темы. Говорила, что это гениальный человек. Жалела, что под влиянием мужа перевелась в агрономический институт.

Восторги Некрасовым не кончились, уже через месяц после нашего "распределения" она приезжала ко мне верхом на лошади, за сорок километров от своего совхоза, в деревню Каменка, где я работал молотобойцем в колхозной кузнице, для того лишь, чтобы побеседовать и узнать обо всем, что запомнилось, когда слушал профессора Некрасова. Помню, исписала большой блокнот - такова была магическая сила его таланта и эрудиции.

Вернувшись из Сибири в январе 1955 года, я узнал, что Алексей Иванович умер в 1949 году.