ИСТОРИЯ ОДНОГО ДЕТСТВА^¹

Вступление

Когда я слышу словосочетание «мой дед», мне на ум приходит следующие вещи: марки, самолетики, хлам, который лежит напротив двери в ванную, медали. Именно в такой последовательности.

На первом месте марки, оно и понятно, ведь на них картинки. Я их в детстве выпрашивал у деда и обменивал в школе. Их мне трогать не запрещалось.

На втором месте у меня стоят самолетики. У деда они были красивые, точные копии из Ю.Яковлева. Они и по сей день стоят на серванте. Мне трогать их запрещалось, но я всё равно играл с ними, вот и осталось их очень мало.

На третьем месте у меня стоит хлам. Он представляет собой разобранные — на запасные части — вещи и кое-какое электрооборудование.

Медали — в конце этого списка. Они казались мне раньше большими старыми монетами. Трогать их запрещалось еще строже, чем самолеты, так что мне легче было брать монету, чем медаль. Самое яркое мое воспоминание — как мы с дедом пошли обменивать медали.

Происходило это в каком-то большом здании. Мы зашли, там был большой гардероб, потом налево — конференц-зал. К нам подошел какой-то мужчина, и дед обменялся с ним «монетами», а мне подарили значок: он, к сожалению, не сохранился.

Другой пласт моих впечатлений о деде связан с его рациональностью, которую я чувствовал на себе, когда жил у него.

Теперь, на этих страницах, я пытаюсь увидеть иной облик моего дедушки. Увидеть то, что мне понятнее и ближе — его детство, детство Анатолия Наумовича Наумова (Толи);

В процессе исследования я нашел материал и о детстве других своих предков — моей бабушки Наумовой (Яхнис) Аллы Иосифовны, деда Ивана Константиновича Панаиотиди, его жены, моей бабушки Панаиотиди (Свиридовой) Валентины Ивановны, по сравнению с материалами, которые удалось собрать о А.Н.Наумове, всё остальное намного менее разработано.

Дело в том, что у меня в распоряжении оказался уникальный источник — письма дедушки, прадеда — его отца, прабабушки — его матери — и его сестры Неллы: почти полторы сотни документов. Если бы не письма — эта работа не была бы написана.

О своем детстве бабушки и дедушки рассказывают немного и лишь те истории, которые — часто по неясным для мена причинам — остались в их памяти спустя десятилетия.

Изучение переписки 1931— 1948 гг. показало, что дедушка очень многое подзабыл: даже когда я показывал ему фрагменты реальных писем, он не мог вспомнить подробности, часто наиболее яркие и характерные. Впрочем, многие детали удалось выявить именно «цепляясь» за тексты: без них мне бы и в голову не пришло задать некоторые вопросы. Именно поэтому эти документы стали основой данного исследования.

В значительной степени мне помогло то, что я уже составил биографию своей семьи и имел общее представление о том, как прошла ее жизнь. Сейчас задача у меня другая: описать только детство, детство Толи Наумова.

Рассказ этот нельзя отделить и от событий, связанных с детством старшей сестры моего героя Неллы.

Родители

Толя Наумов родился в семье большевиков Наума Абрамовича Наумова (Глатман) и Сарры Яковлевны Наумовой (Клейман). Познакомились они в Крыму в годы гражданской войны, когда чекист Наум Глатман был направлен для работы против белых в крымском подполье и жил на квартире Клейманов.

Там он и познакомился со своей будущей женой, тогда еще гимназисткой, Саррой. С этого момента дом Клейманов стал явочной квартирой. В августе 1920 г. большевистское подполье было провалено врангелевской контрразведкой, Науму и Сарре грозил расстрел. Спасло их только то, что в ноябре 1920 г. Красная армия прорвала оборону Врангеля на Перекопе и ворвалась в Крым.

В 1921 г. Наум Глатман и Сарра поженились и переехали в Москву. Впрочем муж еще несколько месяцев пробыл в Крыму, а жена жила с его родственниками в столице. Поселились они в Москве, комендантом в доме был Мате Залка — венгерский революционер, позже погибший в Испании.

Выбрали комнату, где окна были целы, а мебели — много: надо было думать о тепле. Топили стульями и столами.

В 1922 г. у них родилась дочь Нелла. О жизни той поры материалов осталось мало. Конечно, известно, что происходило в стране вообще: нэп, троцкистская оппозиция в партии, возвышение Сталина, курс на индустриализацию. Во всем этом молодая семья активно участвовала.

Наум Абрамович учился в Артиллерийской академии в Ленинграде.

Сарра Яковлевна вступила в партию (шел так называемый «ленинский призыв» 1924 г.).

По ее личному делу можно установить, что в 1921—1922 гг. (до апреля) она была делопроизводителем в ЦК РКСМ (будущий комсомол), потом работала шифровальщиком секретного отдела Наркомвнешторга. Затем в работе следует перерыв—до сентября 1923 г. Именно тогда родилась дочь Нелла.

В 1923—1925 гг. Сарра училась в пединституте, а по вечерам работала кассиром в кино. Было очень тяжело, и институт пришлось бросить. Воспоминаний об этом периоде мало, а самый подробный рассказ находим в письме Сарры Яковлевны, которое она отправила дочери много позже (06.01.1946 г.):

«Мне так хочется поговорить "по душам". Все эти годы я мечтала с тобой побыть один на один — чтобы никто и ничто нам не мешало... Ты родилась, когда мне был только 21 год — после невзгод гражданской войны, после голода — я была очень слабая и болезненная. Пришлось много работать и учиться одновременно. Да плюс еще комсомольская работа — а тут еще ты — грудной ребенок. Работать надо было обязательно, так как папа учился и пришлось мне по болезни оставить институт».

В 1925—1927 гг. Сарра — технический секретарь партколлектива завода «Красный Арсенал». Сама по себе дата возвращения на партийную работу крайне интересна. В 1925 г. на XIV съезде партии Зиновьев потерпел поражение в борьбе с Бухариным и Сталиным. Вслед за этим он был снят с поста руководителя ленинградской парторганизации, а вместо него был назначен С.М.Киров. В партийных органах началась чистка «зиновьевцев», их заменяли «проверенными кадрами». (В анкете прабабушка указывала, что в деятельности оппозиции не участвовала.)

В том же письме Сарра Яковлевна рассказывает:

«Работала я очень поздно, тогда еще никто не считался, что дома ребенок и мы женщины-комсомолки были загружены до невозможности, а к тому ведь я еще совсем молоденькая — хочется и отдыха. И вот приходилось оставлять тебя или на домработницу, а потом в детсаду при Академии. И ты, моя бедная дочка, не видела зачастую меня по целым дням, а когда я забегу домой на тебя посмотреть, то ты долго плакала после моего ухода».

В 1927 г. Наум Абрамович закончил Академию и был направлен в Киев, представителем наркомата обороны на заводе «Арсенал». Семья переехала на Украину. Именно там родился 5 апреля 1928 г. второй ребенок — Толя.

В сентябре 1928 г. молодая мать снова вышла на работу — техническим секретарем Первой фабрики Гособуви:

«И вот у уже в Киеве, когда родился Толя, я год не работала, и только тогда я была с тобой целые дни, хотя ты очень ревновала меня к Толе (что так естественно в твои годы); я всё же только тогда стала к тебе больше и больше привязываться. Только тогда во мне проснулось материнское чувство, а потом, когда после Киева мы жили в Москве — я опять много работала, и опять ты и Толя оставались дома с бабушкой. Тогда сердце у меня разрывалось от желания быть только матерью, потребность в материнском чувстве была болезненно-большая, но никто об этом не знал, так как дисциплина требовала работы и партийных обязанностей, а это значит, что я приходила домой когда вы уже спали и уходила рано утром».

В 1931 г. прадеда переводят в Москву. Формально он числится в штате Наркомата внешней торговли, но фактически сотрудничает с IV Разведуправлением РККА. Начинаются многочисленные поездки по Европе. Остались сведения о командировках в Германию (1931, 1932 гг.), Италию (1932), Швейцарию (1932). О жизни детей рассказывают их письма и письма Наума Яковлевича. Некоторые из них я, отчасти сохраняя орфографию и синтакис, хочу привести:

«Берлин 8.02.32.

Милай Неллочка. Ведь если Толька не пишет мне понятно, что он не умеет. Ты же можешь писать. Значит не хочешь. Уехал — вот и забыла. Ухаживаешь ли за Толькой или изолирована. Старайся не заболеть. Ходишь ли в школу. Напиши обо всем. Эта открытка — фотографии, снимок с одной из главных улиц Берлина ночью (Фридрих-штрассе). Ты сохрани и Толькину. я приеду расскажу много интересного. Если будете оба писать буду каждый день высылать виды городов. Как проводишь время: Скажи маме, чтобы и она чаще писала. Передай по телефону всем привет от меня.

Твой папа Наум».

«Москва 1932.

Дорогой папочка. Я еще не исправилас. А Толка уже сам ходит. Передай Женьке [двоюродная сестра — А.Н.] певт и скажи Женье чтобы она приехала. Бабушка сашыла Толе штаны. Две пары. А мне балетки и платье. Цолую тебе крепко крепко.

Тоя Неочка».

«24.02.1932.

Дорогой папа. Мне карточки очень понравились. Занимаюсь я хорошо, только у меня сломалась палка от лыж и я катаюсь без палок, но всё равно одинаково что с палками или нет. Мы с мамой хочим перед твоим приездом скаасить (?) все книги которые на этажерке. Бабушка просит что бы ты привез ей сахарин. Толя стал важным, если мне делают замечание, то он радуется. Которые ты прислал открытки он сделал альбом и пришил открытки. Потом нодадела дирок (?); я ему говорю ненадо папа невелел положи ко мне в альбом, но он не хочет и недает. По телефону он стал говорить лучше. Я теперь стала хорошо писать, только сейчас я начала спешить потому меня мама гонит спать. Ведь сейчас 9 и 30 м часов. Ну пока досвидания

Нелла П.».

«Подлинная диктовка Толи [писала, видимо, мама — А.Н.].

Привези еще 2 Сухума, как у нелли. Поезжай еще раз в Сухим [это об открытках — А.Н] Здравствуй папа! Я поправляюсь я кушаю хорошо. Купи два велосипеда. Мне и Неллы. Целую крепко. Приезжай Толя».

«Москва 01.03.

Дорогой папочка! Почему ты мне не пишеш. Я была у Бориса и видела малыша но только он спал. Мы с маой спали днем и поехали к Борису в 10 часов ушли в 3 часа ночи, была там и Женька. Я там видела дядю, который со мной ехал в Ленинград, у них было очень весело плясали вальс Зоя играла на пионине пели там был один молодой дядя он очень хорошо поет как артист. Люся дала Жене скаски насовсем а Женя дала мне почитать. Ночевали мы у бабушки я с Женей и не пошли в школу. Мам сказала что напишет записку. Толя говорит что у меня мало открыток и каждый раз когда мама уходит говорит чтоб купила открытку даже письма и то берет. Толя стал монтер все время чинит бьет молотком по кроватям и столам. Он стал здоровый мальчик. Бабушка просит сахарин. Почему ты нам не прислал посылку ведь мы сняли умерку. Ну пока досвиданья приезжай скорей.

Нелла».

«Дорогой папа я стал хороший мальчик кушаю поправлюсь.

Толя».

Как видно из открыток, в первой половине марта 1932 г. Н.Наумов переехал из Германии в Италию. Там он пробыл до конца мая, а затем отправился в Швейцарию. В СССР он вернулся только в июне. Поэтому ответ (15.03.1932) он пишет из Рима:

«Здравствуй Немочка. Как видишь детка, я еще немного остаюсь заграницей. Зато присылаю тебе фото-карточки. Это я сам снимал — красивый памятник — лучший в Берлине. Сохраняй и составь альбом. Пока. Целую тебя и Тольку. Почитай ему немного.

Твой папа».

После 1935 г. прадед получил звание военного инженера 1 ранга, т.е. — по нынешней иерархии — полковника. В 1933 г. его перевели на постоянную работу в берлинское торгпредство (работа в разведке продолжалась). На постоянную работу отправляли с семьей — так в марте 1933 г. дети оказались в Берлине.

БЕРЛИН

1933-1936 годы

Из письма Сарры Яковлевны 1946 г.:

«А потом только один год нашей общей жизни в Берлине, а затем 2 долгих года мы были в разлуке [Неллу отправили учиться в СССР — А.Н.] о тобой. Тогда сердце часто ныло, что ты, моя девочка, так часто и долго лишаешься материнских забот и ласки».

Еще об этом периоде детства можно узнать из писем и рассказов самого Толи — Анатолия Наумовича Наумова (1999):

«В Берлине мы снимали 2 комнаты. Сдавал квартиру архитектор Ребель. Он был уже давно безработный, но в прошлом, видимо, преуспевал. У него была шестикомнатная квартира. В одной комнате жил он сам, во второй — экономка. В двух комнатах — мы с родителями. Еще одну сдавали молодому почтовому служащему, а в последней была гостиная. Я ходил всюду и всю квартиру считал своей».

Следует напомнить — это была уже фашистская Германия. Президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером, а тот, организовав поджог здания рейхстага, спровоцировал невиданную волну репрессий.

В стране шла охота на инакомыслящих: в первую очередь преследовались коммунисты.

Именно тогда маленький Толя Наумов и появился в Берлине.

«Я знал, что мы находимся во вражеской стране и окружены врагами. Впрочем, сам Ревель был скорее антифашистом. Во время праздников в Германии было положено вывешивать флаги в окнах. Не так как у нас [в СССР — А.Н.] — на доме, а из каждой квартиры. После победы Гитлера полагалось вывешивать два флага — германский — трехцветный — и фашистский — красно-белый со свастикой. Так вот национальный трехцветный Ребель вывешивал, а нацистский нет. Когда к нему приходили нацистские агитаторы и стыдили, он отвечал: "Там, где можно вывесить еще один флаг живут русские — это не моя квартира, и я не могу им приказывать". Очень может быть, что после нашего отъезда он за это поплатился.

Выше нас в этом же доме жил какой-то важный нацистский чин — по крайней мере, на работу он всегда ходил в партийной форме. Когда в лифте он ехал с нами — мамой и мной, он всегда вежливо здоровался: "Гутен таг ", и мама ему всегда отвечала так же...

Если ехали мы с отцом, нацист вызывающе кричал: "Хайль Гитлер", но отец всегда дипломатично отвечал: "Гутен таг".

На улицах мы часто видели демонстрации штурмовиков, факельные шествия. Толпа на тротуарах реагировала очень бурно, кричали "Хайль!". Всё было, как сейчас показывают в кино. Находиться в толпе и молчать было опасно — могли побить. Поэтому мы с мамой, когда видели демонстрацию, всегда прятались в кафе или забегали в подворотню, подъезд».

Внутриполитическая ситуация в Германии в эти годы и впрямь сложилась тревожная. Среди штурмовиков было много рабочих-социалистов. Их лидеры во главе с ближайшим сподвижником Гитлера — Эрнстом Ремом — требовали «углубления революции», критиковали фюрера за сговор с аристократией и капиталистами.

30 июня 1934 г. Гитлер нанес молниеносный удар — руководство СА было уничтожено. По городу носились машины с эссэсовцами, Рема расстреляли.

Отца — Наума Абрамовича — в эти дни в Берлине не оказалось: он находился в Бельгии. Сам Толя, конечно, не помнит о раздорах среди нацистов, но штурмовиков помнит хорошо.

«Во дворе я часто играл с соседским парнем — сыном смотрителя подъезда. Он [смотритель — А.Н.] был штурмовик и часто ходил в форме. Играли обычно в войну, и если мальчишка в запале кричал "Хайль Гитлер", я всегда вызывающе молчал. Надо думать, мы для него были богачи: у нас была машина». [Те из сотрудников посольства и торгпредства, которым полагалась служебная машина, могли ею не пользоваться и купить личную, причем 60% стоимости им компенсировали. Поэтому прадед купил «Форд» — А.Н.]. А вот знал ли он о том, что мы евреи, — я не знаю. Вообще я не видел антисемитизма в Германии, но у меня и не было особенно возможности с ним столкнуться. Кроме того, о том, что мы евреи, я узнал только в Москве. До этого я думал, что украинец — ведь родился в Киеве, но отец объяснил, что это не так. Впрочем, на меня это не произвело тогда никакого впечатления — главное было, что я советский».

Отец Толи часто ездил в командировки, цели которых проследить теперь сложно. Мать работала техническим секретарем берлинской партийной организации торгпредства и полпредства. С 1 января 1934 г. она, как и муж, стала сотрудничать с разведкой:

«На эту работу, предложенную мне уже в Берлине, я согласилась, хотя и была предупреждена об ее опасности не только для меня лично и для моей семьи, но мой провал может отразиться на тех, с кем мне придется иметь связь».

(Из Заявления в КПК ЦК КПСС 1977 г.)

Резидентом военной разведки в Германии был Оскар Стигга, а его помощником — Макс Максимов (именно он перестраивал работу резидентуры после победы Гитлера). Акцент делался на поиск военно-технических сведений.

В августе 1934 г. отец вернул Неллу в СССР — продолжать обучение: школа при советском посольстве давала только начальное образование. Нелла поселилась в доме дяди — старшего брата матери — Леонида (Давида) Александровича (Абрамовича) Зорина (Глатмана). Он сначала работал директором фабрики «Красный Октябрь», а затем стал начальником треста «Главкондитер» СССР.

Должность была немалая — выше был только А.И.Микоян — нарком пищевой промышленности, а еще выше — Сталин. Жили в трехкомнатной квартире во Втором Хвостовом переулке, в доме № 10. Сам Наум Наумов вскоре вернулся в Германию.

В конце года в СССР произошло еще одно событие, в значительной степени определившее дальнейшую судьбу Неллы и Толи. 1 декабря 1934 г. в Смольном был убит С.М.Киров. Это убийство положило начало массовым репрессиям против партийного аппарата и советской интеллигенции в 1936—1938 гг.

Семья Наумовых жила в это время в Берлине, и никаких сведений об их реакции их на происшедшее в Ленинграде у меня нет. Видимо, важнее оказалось то, что произошло в феврале 1935 г. в IV Разведуправлении. Это был так называемый «копенгагенский провал».

19 февраля датская полиция арестовала резидента в Дании — старого, еще по крымскому подполью, друга прадеда — Алексея Улановского. Задержали и трех резидентов направленных в Германию: М.Максимова, Д.Угера и Д.Львовича.

Кроме того были арестованы еще десять сотрудников советской разведки (американцы и датчане). Причиной считают нарушение конспирации. Как утверждают историки, именно эти события повлекли за собой фактическое устранение Артузова от руководства IV Разведуправлением.

Весной 1935 г. Н.Наумов отправился в командировку в Швейцарию. Письма его внешне совершенно будничные, но в них сквозит стремление узнать новости о событиях на родине:

«Цюрих 2.III. 35. Здравствуй. Прибыли благополучно и приступили к работе. Два-три [дня] только здесь, а уже надоело. В воскресенье выезжаю в Женеву и оттуда в Италию. У меня пока новостей, конечно, нет, но полагаю, что твои письма засинит в Милан полные новостей [выделено мной— А.Н.]. Целую тебя и Толю».

«Женева 3.III.35. Здравствуй. Ограничусь сейчас короткими посланиями, полагаю, что в Италии буду свободнее во времени и напишу подробное письмо. Здесь много работы. Собственно я доволен, что поехал, здесь можно поработать и отдохнуть после работы... Жду твоего письма с возможными новостями из Берлина. Ведь здесь я газет наших не могу достать и живу без единого живого слова [выделено мной; странно, что Наум Абрамович не может получать (конспирация?) сведения в советских учреждениях — посольстве и торгпредстве. — А.Н.]».

Нетрудно представить, какие новости интересовали прадеда. О международных он мог бы узнать и из местных газет, значит — советские. Логично предположить, что его тревожили сведения о кадровых изменениях в СССР: из них многое можно было понять.

Не всё ясно с целью его поездки. Я уже говорил о том, что он ни с кем не общается. Из текста открытки следует, что он ездил за деньгами. В Милане с 1932 по 1936 г. резидентом ГРУ был известный разведчик Лев Маневич («Этьен»), он занимался сбором сведений о военном авиастроении и судостроении Италии. Не исключено, что поездка Наума Абрамовича как-то связана с его деятельностью. Но у жены были новости из Германии.

9 марта 1935 г. было официально объявлено о существовании запрещенных военно-воздушных сил Германии (люфтваффе), а 16 марта Германия отказывается соблюдать и другие военные условия Версальского договора и вместо 100-тысячного добровольного рейхсвера создает 36-дивизионный вермахт, который будет формироваться на основе всеобщей обязательной воинской повинности.

Н.Наумов срочно выехал в Берлин:

«Цюрих 15.111.35. Выеду в Берлин завтра и приеду или в 11 часов вечера или в воскресенье вечером... В общем приеду — расскажу все новости или скорее услышу новости».

Этот же год ознаменовался и становлением германских панцерваффе (танковых войск). Летом около Мюнстера состоялись четырехнедельные маневры экспериментальной танковой дивизии генерала Максимилиана фон Вейхса, а в октябре 1935 г. были сформированы три первые танковые дивизии (состоявшие пока из совсем легких пятитонных пулеметных танков).

3 октября 1935 г. Муссолини ввел шестисоттысячную армию в Эфиопию. У императора этой страны (негуса) было 500 тыс. войск, из которых только 20 тыс. вооружены современным оружием. Негус бежал, Эфиопия (Абиссиния) была оккупирована, Муссолини провозгласил создание новой римской империи.

Ноябрь 1935 г. Н.Наумов тоже провел в командировках — Нидерланды, Дания.

Никаких сообщений о событиях в Африке в его письмах нет, но интересные воспоминания остались у Толи:

«Большим развлечением были игрушечные солдатики. Еженедельно отец давал несколько пфенигов, и я бежал в лавку рядом с домом — покупать новых солдатиков. Сколько их было! Какие красивые! Всех времен и всех видов оружия — от самых древних до современных. Как только началась война в Абиссинии — появились новые солдатики этой войны — темнокожие эфиопы в белых бурнусах на верблюдах. Потом и привез их в Москву, но во время оккупации они пропали».

В конце февраля 1936 г. родители Толи оказались в командировке в Париже. Первое их письмо в Берлин сыну датировано 27 февраля.

Чуть позже, 7 марта 1936 г., невзирая на сильную нервозность своих советников и соратников, Гитлер отдал приказ немецким войскам войти в демилитаризованную Рейнскую область. Все ждали ответных мер союзников. Однако страхи оказались напрасными — Франция отреагировала пассивно, нуждаясь в случае военных действий в поддержке Англии, а Англия таковой не гарантировала.

Некоторые утверждали, что Гитлер немедленно отвел бы свои дивизии назад, если бы Франция продемонстрировала воинственные намерения: он, конечно, не мог рассчитывать, что его маленькая армия и неокрепшие военно-воздушные силы смогут выстоять против французских войск, считавшихся лучшими в Европе.

Немцы приветствовали триумф Гитлера, выразив ему подавляющим большинством поддержку на национальном референдуме.

Если бы конфликт действительно вспыхнул, родители и ребенок могли оказаться по разные линии фронта: Толя — в Берлине, а Сарра и Наум — в Париже. Но всё прошло спокойно. Не только письма Толи родителям безмятежны: ему 8 лет, и он мало что понимает. Спокойны и открытки родителей:

«Берлин 12.03.1936.

Дорогая Неллочка. Я уже хожу в школу. Мы еще отметки не получили. Теперь я имею 15 дней каникулы. В школе мы учим читать по печатному, а теперь и по писанному. Иногда списываем с книги. У нас есть букварь. И мы также учим арифметику. Я научился читать и писать но не очень хорошо. Рудольф совсем не умеет считать. Раньше он считал 1, 2, 7, а потом 1, 2, 6 и мы его всегда звали 1, 2, 6, а теперь он считает до 8 и правильно. А я считаю правильно до 100 по-немецки и по-русски. Иногда мы в школе рисуем. У нас есть специальная тетрадка по рисованию, рисую я не очень хорошо. Но там была карточка очень смешная. Дяденька был только до груди, он нес бревно, его очень трудно срисовать. Но один мальчик, Куш, его хорошо срисовал. Я срисовал только ключ. Авто, дом и грушу. Мы так долго имеем каникулы и мы должны иногда ехать в школу. Потому что нам будут читать книжки. Иногда будем играть в пинг-понг и иногда на экскурсию поедем. В Грюнвальд. Иногда в музей и зоологический сад. Галочка Барат уехала в горы с мамой на каникулы.

Мы в школе еще немецкий язык не учим, а в 1-й группе уже учат. Я знаю немецкий не очень хорошо. К папе иногда приходит учительница, которая учит с ним немецкий язык. Я слышал как они читали. Она мне понравилась, потому что она хорошо знает немецкий язык. А папа от нее учится. А он не хорошо еще знает.

Я был недавно в кино с Галочкиной мамой. Там двое бедных мальчиков прогнали других учителей и сами начали всех людей учить, как надо кататься на лыжах, как нужно нагибаться, как надо елку из лыж делать и все такое. А потом бросили всех учить и начали учить девочку. Было очень смешно. Я о тебе не скучаю. Потому что ты мне не пишешь письма напиши мне как ты работаешь, как ты учишься. Передай привет бабушке, Гаррику. Жене тоже

Твой брат Толя»

«Толик. Посылаем тебе открытку Эйфелевой башни. Мы туда идем подниматься на самый верх. Это очень очень высокая башня. Целуем крепко, крепко. Привет хозяевам. Твои папа и мама».

(26.111.36.)

Учились дети в школе при посольстве. Как уже говорилось, она была начальной. Дедушка вспоминает:

«В классе кроме учителя работала воспитательница — немка Эльза. Ее, как и многих других в школе, приглашали из числа немцев-коммунистов. Школе принадлежал автобус, на котором мы часто ездили на экскурсии. Шофер тоже немец — Ганс».

И Ганс, и Эльза, — она даже работала гувернанткой в доме В.М.Молотова, — эмигрировали в СССР и были затем репрессированы.

По книгам можно представить, как изменился Берлин к лету 1936 г. Запретили публичную антисемитскую пропаганду, убрали со стен домов все антиеврейские плакаты, предупредили горожан, чтобы они были улыбающимися и дружелюбными. Столица нацистской Германии готовилась к встрече с внешним миром на Олимпийских играх. Подготовка велась воистину с тоталитарным размахом. Правительство Гитлера выделило 25 млн рейхсмарок на постройку девяти спортивных объектов, в число которых входил и огромный Олимпийский стадион в Берлине.

Но Олимпиаду Толя уже не застал — она была в августе, а семья вернулась домой в июне.

МОСКВА

1937-1941 годы

«Летом 1936 г. мы вернулись в Москву. Она, конечно, отличалась от Берлина — в трамваях давка, впервые увидел очереди в магазинах. Отец привез свой "Форд", но, конечно, машиной было трудно пользоваться: практически не было частных гаражей, слесарей и запчастей. Машина была обречена. Но всё компенсировалось тем, что мы теперь были в "своей стране" — дома».

Семья Наумовых поселилась в квартире брата — Зорина (Глатмана) Леонида (Давида), а он переехал в другую — служебную. Толя и Нелла теперь ходили в одну школу. 31 декабря 1936 г. отец принес в дом елку и ее украшали всей семьей: так теперь (с 1935 г.) отмечали Новый год.

В феврале 1937 г. пленум ЦК ВКП(б) принял решение об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма. Прошел процесс над троцкистами, летом «дело военных» — Тухачевского, Якира, Примакова, других...

Летом арестовали Леонида Зорина. А 13 октября 1937 г. был арестован и расстрелян отец Неллы и Толи — Наумов Наум Абрамович (официально было объявлено: «10 лет без права переписки»).

Мама, Наумова Сарра Яковлевна, получила 8 лет как «член семьи изменника Родины» (ЧСИР).

«А 1937 год был так короток — нам пришлось так мало быть вместе — и вот разлука на долгие томительные годы», — написала потом Сарра из лагеря.

В таком же (07.01.1946) письме к Толе сохранился и рассказ о времени после ареста отца:

«Вспоминаю тебя часто, после ухода папы ты через месяц, сидя в ночной рубашке над постелью, когда дома никого не было, сказал, что когда папа уходил ты в первую минуту подумал не о нем, а о твоих марках, и как ты мне сказал "мама, я очень плохой мальчик", а выслушав тебя, я хорошо поняла тебя, Толенька, ибо даже у взрослых в момент нервного удара и переживаний в первую минуту, часто вдруг обращают внимание на совершенно ненужные мелочи, а потом зато очень тяжело».

Есть какая-то странность в том, что мальчик из семьи коммунистов-евреев лишился родителей не в фашистской Германии, где он прожил счастливо и спокойно три года, а дома — в Советском Союзе.

Между тем, события, начавшиеся, когда Наумовы жили в Берлине, продолжали развиваться. В октябре 1938 г. — «мюнхенский сговор». В марте 1939 г. Германия нападает на Чехословакию, 4 апреля 1939 г. в семье был радостный день — пришла весточка от матери:

«Сегодня мы получили твою телеграмму и очень обрадовались. Это первая счастливая весть от вас. Телеграмма — поздравление Толе на д/р. Мы все живы и здоровы, я с Толей живу с бабушкой, которая переехала к нам. Учимся оба хорошо, я совсем на отлично. Питаемся хорошо. Часто нас навещают родные, мы тоже к ним ходим. Зачем инсулин? Нелла.

Дорогая мамочка. Целую тебя крепко. Твою телеграмму мы получили, и я очень обрадовался ей. Как раз ко дню моего рождения. Теперь мы ждем от тебя большого письма, бабушка тоже обрадовалась твоей телеграмме и желает тебе здоровья. Посылаем тебе посылку и 50 руб. Ты напиши, получила ли ты. Жду с нетерпением твоего письма. Толя».

С детьми осталась бабушка — мать Наума Мария Глатман. Жизнь, конечно, сразу стала намного тяжелее. Деньги приносили родственники. После ареста родителей они собрали все оставшиеся вещи и стали потихоньку их продавать. Об этом вспоминает сейчас мой дедушка. Сохранились и воспоминания в письме, хотя и более позднем:

«Теперь я тебе отвечу на твой вопрос о деньгах. То, что получает Неллка [речь идет о стипендии — А.Н.] ... идет у нас только на квартиру, дорогу и всякий мелкий расход, хлеб и т. д. На питание добавочное деньги дает Мирра. Она продает кое-какие вещи».

Родители вывезли из Германии одежду, посуду и т.п., которые в условия дефицита потребительских товаров можно было легко продать. Многое, но не всё, забрали при аресте сотрудники НКВД, на остальное жили. В целом родственники поддерживали детей. Часто приходили в дом, на праздники (1940):

«Вечером 1-го января у нас были Мира [сестра Наума Абрамовича], Борис [брат Наума Абрамовича], Миша [младший брат Наума Абрамовича], Фаня [сестра Сарры Абрамовича] и Саша [двоюродный брат Неллы и Толи], и мы пили за твое здоровье».

Родственники продолжали хлопотать о судьбе репрессированных (01.02.1940):

«Дядя Ефим [брат Сарры Яковлевны, военный] всё ходит к прокурору насчет твоего заявления, но до сих пор еще никаких результатов нет».

В семье было решено, что произошла судебная ошибка: отец и мать ни в чем не виноваты. Первоначально даже не был известен приговор:

«Мамочка, ты пишешь, что мы знаем, за что ты арестована, а мы этого до сих пор не знаем».

(Толя Наумов 08.02.40)

Следует признать, что формула Сталина «Сын за отца не ответчик» все-таки часто действовала. Сейчас Анатолий Наумов не может вспомнить никаких притеснений к «сыну врага народа». Он по-прежнему оставался пионером, а сестра Нелла — комсомолкой:

«Да, мамочка, вчера у нас было собрание. Были перевыборы ученического комитета, который является 2-м лицом после директора. Меня снова выбрали и Женю тоже на этот раз».

(Нелла 08.02.1940)

В школе никто не упоминал об их беде, не было никаких собраний, и никто не требовал никаких отречений. Толя ходил в фотокружок.

Но особенно комфортно Толя чувствовал себя во дворе. Здесь были друзья — Лева и Игорь. Кроме того, во дворе действовал пионерский отряд. В то время пионерские отряды возникали, не только по месту учебы, но и по месту жительства. Пионерский отряд во дворе дома № 10 в Хвостовом переулке создали сестры Зендовичей. Они были дочерями коммуниста-поляка, жившего в СССР уже давно. Некоторое время он работал секретарем райкома. Ходили, как и положено пионерам, в белых рубашках и красных галстуках. Играли, проводили собрания. Особенно Толе запомнились походы всем отрядом в кинотеатр «Ударник»: строем, с барабанным боем, под красным флагом — было здорово. И здесь тоже никто не осуждал детей репрессированных скорее жалели.

Кроме того Толя собирал марки. Увлечение это началось еще в Германии, но особенно развернулось уже в СССР. Филателия сменила филокартию (коллекционирование открыток).

«Марок было много, красивые, с экзотическими животными и растениями», — вспоминает сейчас дедушка. Именно за эту коллекцию он и испугался в день ареста отца. Сохранились два колоритных письма мальчику из редакции «Детская литература». Приведу одно в качестве примера:

«Дорогой Толя. Ниже сообщаем тебе значение, рисунков на присланных тобою марках:

1. Это собственно не марка в полном смысле слова. На самом деле это вырезка из телеграфного бланка Франции.

2. Марка Германии в 10 пфенигов выпуска 1905 г. Марка дает изображение символической фигуры "Германия". Как видишь, немцы всегда считали себя военными. Даже женщину, изображавшую Германию, нарядили в военные доспехи.

3. Марка Греции в 1 драхму. Выпуска 1927 г. На марке дано изображение Акрополя.

Редакция журнала "Костер ",

Вовин».

Мать и из лагеря пыталась как-то поддержать увлечение сына и, видимо, обещала присылать марки. Он принимает эту игру:

«Насчет марок. Марки ты какие достанешь, то присылай, так как если они у меня и есть, то я ими меняюсь или заменяю мои, которые хуже».

(1.02.40) В августе 1939 г. Россия подписывает пакт о ненападении с Германией. Анатолий Наумович Наумов вспоминает, что во дворе много говорили о том, что мы «заключили союз с фашистами»

Одной из книг, которые запомнились моему дедушке из той эпохи, была «Тайна двух океанов» Г.Адамова. Книга рассказывала о загадочной и могущественной подводной лодке «Пионер» (советском «Наутилусе»), которая бороздит океаны, нанося удары по врагам Страны Советов. Главным врагом выступала, кстати, Япония: только что прошли бои у озера Хасан и на Халкин-Голе.

Основные интересы детей все-таки сосредоточены вокруг учебы:

«Знаешь, мама, в этом году меня так многое интересует, что у меня нет времени всем заняться. Например: я хочу изучить немецкий и английский язык, научиться хорошо, играть в шахматы, читать книги по астрономии и — самое главное — это математика. Я ее очень люблю, и поэтому хочу пойти в тот институт, где она есть. Кроме того, я хочу быть инженером, а каким, до сих пор не решила, кроме того, я хочу быть инженером, а каким, до сих пор не решила».

(Нелла)

«Ты, наверное, знаешь, что я люблю историю. В читальне я достал 3 книги «Одиссея» и «Илиада» Гомера и Куна «Что рассказывали древние греки о своих богах и героях».

(Толя, 08.02.1940)

«Недавно я смотрела кино "Истребители ". Очень хорошая картина про летчиков. Ее считают одной из лучших картин... Читаю я сейчас Шекспира "Король Ричард III"»

(Нелла, 1940).

«Ты представляешь, я до сих пор не могу остановиться на определенном институте. Мирра мне советует идти в медицинский, Миша — в медицинский, радиофакультет или в геологический. Но у всех есть слово "медицинский". Я не знаю, почему мне вдруг расхотелось туда идти. Я хочу быть или инженером, или врачем.

(Нелла. 1940 г.)

«Сейчас я много читаю, т.к. вовремя учебы я ни разу не читала. Прочла: Нейман "Дьявол", Фейхтвангер "Лже-Нерон" и др. Мне особенно понравился "Дьявол".

Вчера купила один учебник, который очень трудно достать — это "Теоретическая механика". Остальные достану в библиотеке».

(Нелла. Февраль, 1941)

Мать из лагеря пытается помочь хотя бы советом:

«12.05.41. Неллочка попытайся всё же написать в институт об освобождении тебя от уплаты за учебу [в институте — А.Н.]. Нелочка, надо самой зайти к ректору и поговорить, ведь ты отличница, скажи, что на твоем иждивении брат, что материально вам тяжело, а помощь родных — ведь это не есть помощь тебе, скажи, что у родных есть мать, что помогают они Толе и им трудно платить еще и за тебя».

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Летом 1941 г. Толю отправили в пионерский лагерь 543 школы в Тульской области.

22 июня началась война с фашистской Германией. Реакция детей на это события неизвестна. Сохранились письма Толи сестре Нелле, адресованные в Сталинград, где она, видимо, была в эвакуации или на практике. Первое сохранившееся письмо датировано 11 августа. К этому времени немцы захватили Прибалтику и Белоруссию. К 8 августа немцы завершили уничтожение группировки войск Южного фронта в районе Умани («Уманский котел») и — одновременно — в раине Гомеля. На севере они двигались к Ленинграду.

«У нас было 48 человек в лагере, а теперь только 22 — остальные разъехались, уехал мой товарищ, с которым мы проводили почти всё время. Теперь я остался тут совсем один — очень скучно. С завтрашнего дин идем в поле на уборку хлеба, а до этого мы работали на прополке. Питаемся три раза в день — кормят хорошо. После обеда у нас отдых и свободное время, до ужина вообще времени много».

Как известно, именно тогда в германском командовании вспыхнули серьезные разногласия по поводу направления дальнейшего удара. Командующий сухопутными войсками Браухич настаивал на планировании дальнейшего движения на Москву, а Гитлер выступал за необходимость разгромить предварительно советские войска под Киевом и Ленинградом. Военные историки до сих пор спорят о том, как сложился бы ход войны, если бы верх одержало мнение фельдмаршала.

Одни считают, что тогда уже в сентябре немцы смогли бы выйти к Москве и захватить ее до распутицы и холодов. Другие полагают, что атака группы армий «Центр» оказалась бы под фланговым ударом советских войск с юга и севера.

К теме моего исследования это имеет прямое отношение. Дело в том, что если бы Гитлер не приказал развернуть 2 танковую группу Гудериана на юг с целью окружения советских войск под Киевом, то немецкие танки могли оказаться под Тулой, уже в сентябре 1941 г. и дедушка Толя тогда оказался бы на оккупированной территории. Кажется, мать сердцем чувствовала угрозу сыну.

Следующее письмо датировано 11.09.1941. К этому времени немцы начали операцию по окружению советской группировки в Киеве. Танки Гудериана подошли к Путивлю, 14 сентября взяли Ромны. 19 сентября Киев был взят (там попал в плен другой мой дедушка — Иван Константинович Панаиотиди).

Анатолий Наумович пишет, что в пионерском лагере они были оторваны от информации обо всем происходящем, но видно было, что тревога взрослых передавалась и детям: мальчик ждет, что за ним приедут и заберут домой.

«Вчера получил два твоих письма 19 и 23/8. Сперва я обрадовался, что за мной приедет Клара, а прочитав дальше, очень взволновался. Ведь раньше я писал, что вые иду 26/8. и вы, уехав, не будете писать мне. и я потеряю с вами связь, да и ты напишешь Кларе, и она не приедет за мной. А не отпустили .меня потому, что нет справки о том, что за меня платили [речь идет об оплате пребывания в пионерлагере — А.Н.]».

30.09.1941 началась операция «Тайфун»: 2 танковая армия Гудериана нанесла удар из Путивля к Орлу и Туле. На карте из книги Г.Гудериана «Воспоминания солдата» видно, что удар немецких танков был направлен именно на Плавск, и над пионерским лагерем, где находился дедушка, нависла серьезная угроза. Там, тем не менее, сохраняли присутствие духа или просто не понимали всей серьезности ситуации. Сюда свозили детей из соседних лагерей и пытались чем-то занять.

«С завтрашнего дня начинается учебный год (для 7 кл). Но в школу мы не пойдем, потому что в нашем селе есть только начальная школа, а семилетка есть в селе за 7 км. Заниматься мы будем с нашей вожатой. Погода сейчас плохая — вчера выпал снег, а сегодня он стаял и опять стало сыро, как и было раньше'. На улицу выхожу редко потому что потники прохудились, а галоши кто-то украл. В нашем интернате осталось всего 2 человека — это из 44. В нашем интернате живут ребята из 3 шк. — всего 10 человек. Скоро пришлют еще 20 человек из другого интерната... Напиши можно ли мне приехать».

Глубокой осенью (в октябре) в лагерь приехал брат отца Борис Глатман, — он занимался строительством оборонительных рубежей на южных подступах к Москве — и забрал мальчика с собой.

Дедушка Толя помнит знаменитую панику 16 октября 1941 г., когда немцы прорвали фронт. Его тогда послали домой за вещами (жил он у знакомых), и он очень удивился, увидев, что трамваи, идущие к Казанскому и Ярославскому вокзалам, переполнены. Собственно, он один ехал тогда от вокзалов, а сотни и тысячи людей с вещами — в противоположную сторону. Придя в родной двор, увидел, как сосед в котельной жжет собрание сочинений Ленина и другие книги. Удивился, что тот сжигает «Великое противостояние» Л.Кассиля — достаточно невинную детскую книгу.

'Вскоре паника улеглась. В конце октября его отвезли в деревню, откуда родом были родители жены Бориса Глатмана — Зои Рубашевой. До весны 1943 г. Толя жил с ними в селе Черниченко Горьковской области.

ЭВАКУАЦИЯ

По письмам Толи можно восстановить образ его жизни в деревне:

«Мы с Зоей ложимся спать в 9— 10 часов. Пока не спим, вспоминаем Москву, родных. Ты, Неллочка, спрашиваешь, как я провожу время. Утром встаю, затапливаю печку и иду в школу. Прихожу в 3— пол. 4 дня, делаю уроки, занимаюсь кое-чем по хозяйству. Ложимся спать, как я тебе уже писал, в 9—10 часов. Жизнь здесь очень скучная, тоскливая и ужасно однообразная».

(20:04.1942)

Летом 1942 г. немцы прорвали фронт и двинулись к Сталинграду и Северному Кавказу:

«У нас произошли некоторые перемены: я стал работать в колхозе. Работаем весь день, с обеденным перерывом. Обедаем за колхозный счет. К обеду дают 400 гр. хлеба и 0,25 л. молока. Работаю на молотилке. Это очень пыльная работа, но зато веселая, быстрая, а пыль можно снять».

(27.08.1942)

В колхозе Толя получал по трудодням. С наступлением зимы работа здесь закончилась.

19 ноября началось наступление советских войск под Сталинградом. В окружении оказалось 300 тыс. человек. Он пишет матери (02.12.1942):

«...жизнь идет каждый день одинаково. Встаем в 7 ч — 7 ч. 30 м. В 8 ч становится более-менее светло. В 4 ч уже темнеет и в 5 ч приходится зажигать лампу. Весь день проходит в ходьбе. То Зоя, то я уходим куда-нибудь хлопотать».

Именно здесь война впервые ударила по Толе всерьез. Нет родителей, нет друзей, городской мальчишка заброшен в незнакомую сельскую жизнь. И хотя жалоб практически нет, мать чувствовала в этих письмах огромную тоску, о чем пишет Нелле:

«От Толика за опт 3 месяца получила только 2 письма... Письма ею уже письма взрослого человека и трудно мне перестроиться и убедить себя, что таким как я его оставила маленьким мальчиком — таким его я уже не увижу. Жаль но ничего не поделаешь. Жизнь беспощадна. В то же время меня радует, что он вырос честным, хорошим парнем, работящим. Если бы вы читали сколько любви и ласки в его писъ.чах и в то же время большой грусти и тоски. Без слез (а ведь я не из плаксивых) — трудно читать его письма и много дней проходит, пока я прихожу в норму».

(03.09.1942)

«Я получаю от Толи письма... Какие это письма! Я не могу спокойно их читать. Они всегда меня будоражат, но я хочу, чтобы он именно так и продолжал писать... Ни слова жалобы на свою безусловно трудную маленькую жизнь. Ни слова упрека, но сквозь юмор его слов вся его жизнь как на ладони передо мной. Его душа это душа хорошего, честного советского мальчика, прошедшего через большую, тяжелую (хотя и не такую длинную) дорогу — проблема заработка "добывать себе хлеб на жизнь" и несмотря на близость Зои — все же большое и тяжелое одиночество. Главное — много философии и слишком много анализа всего окружающего для такого, еще не вполне сформировавшегося маленького человека... сколько нужно мыслей, чтобы придти к выводу: "Теперь я прекрасно понимаю, что войти в жизнь так, как я думал раньше нельзя — а потому становится грустно"».

(07.02.1943).

МОСКВА

1943-1947 годы

Весной 1943 г. Рубашевы привезли Толю в Москву, и жизнь начинается сначала. Так, по крайней мере, можно подумать, читая его письма маме:

«Можешь меня поздравить. Наконец-то я прочно устроился. Теперь я ученик электромонтера. Вот уже неделя как я работаю на большом авиационном заводе. Правда, на территории завода я не бываю, т.к. наш цех считается ремонтным... Работаю я шесть часов. С восьми до трех с обеденным перерывом. Встаю я в шесть часов и полседьмого выхожу. Потому что ехать мне страшно далеко. На заводе я получаю рабочую карточку и там же при заводе обедаю. Сколько буду получать денег, я пока не знаю, т.к. это зависит от работы. На нашей квартире я был два раза, потому что всё нет времени. В комнате холодно, темно неуютно и стоит страшный разгром. Да и вообще весь наш двор производит угнетающее впечатление».

(17.03.1943)

5 июля 1943 г. началось немецкое наступление на Курской дуге — последняя попытка вермахта перехватить стратегическую инициативу на Восточном фронте. Неделю продолжались кровопролитные оборонительные бои. 12 июля советские войска перешли в контрнаступление. Летом из эвакуации приехали бабушка Мирра и Нелла и Толя поселился вместе с ними на старой квартире в Хвостовом переулке. Именно в эти дни он пишет Сарре Яковлевне новое письмо:

«Признаться я в работе разочаровался. Когда мне Миша (Люсин) предложил работу эл.монтера на большом заводе, я себе представлял сложные механизмы, приборы, практическую работу к занятиям физикой. Ничего подобного, я даже совсем не бываю на заводе. Наш цех преобразован из ремонтстройконторы. А уж это само поясняет всё. Работаем по монтажу электропроводки на стройке и по ремонту проводки в домах и на "воздушке" т.е. на столбах. А сейчас и вовсе вкапываем столбы и носим. Работаем всегда в разных местах и на воздухе. А это большое преимущество. Я хотел идти в техникум при заводе, но Мирра решительно заявила, что я должен окончить десять классов и сейчас хожу в вечернюю школу».

(14.07.1943)

Следующее его сохранившееся письмо написано летом 1944 г. К тому времени на фронте произошли серьезные перемены. Войска союзников высадились в Нормандии. Началось широкомасштабное наступление советских войск в Белоруссии — операция «Багратион».

«Давно прошла зимняя пора сравнительного отдыха на работе. Когда мы занимались больше обслуживанием, а монтажом и мало и сравнительно мелким. Теперь мы получили большое задание для монтажа. (Между прочим Бориса вызвали в Н.К.А.П. [Народный комиссариат авиационной промышленности — А.Н.] специально для строительства этого дома в качестве начальника строительства, так что если бы он не поступил на другую работу, то был бы моим начальником.) Громаднейшее 8-е здание оборудывается по последнему слову монтажной техники. Еще в феврале нас нескольких учеников перевели в самостоятельных рабочих. Так что если раньше на монтаже прошлого года мы были больше на положении подручных рабочих, то теперь всю работу ведем мы сами. Пока работает монтеров на этом объекте всего пять человек, но должны вскоре прислать еще 15 человек из ремесленного училища. Тогда к нам прикрепят по три человека. Мастер нам постоянно говорит, что мы ядро будущей бригады, а потому и работу он от нас требует соответствующую. Большей частью сейчас работа тяжелая физическая, но устаешь не от самой работы, устают не руки, а ноги от постоянной беготни по лестницам, приставкам, стремянкам и т.д. и еще от. того, что ехать на работу приходится издалека. Кончаю работу я в 5 часов, а раньше кончал в 2 часа. Три раза в неделю хожу в школу , так что в эти дни отпускают немного раньше. Уроки кончаются в школе в 9—10 часов. Задают очень много- Тем более в предыдущие два цикла я проходил не все предметы, т.к.. некоторые сдал раньше, как я писал, что раньше учился в другой школе. А теперь прохожу наравне со всеми физику (самый интересный и самый трудный предмет), химию и историю. Так что видишь одно за другим. И если к этому прибавить огород [огород был в поселке Быково, дачу в Красково у семьи отобрали в 1944 г. — А.Н.] и лето (которое тоже играет немалую роль), то видишь, что приходится туговато. Я привез от Бориса свой велосипед, но так ни разу и не катался. Даже нет времени заклеить камеру. Учиться мы должны кончить в конце июля. А потом я хочу пойти в техникум (энергетический). Вопрос за увольнением, но это дело может устроить Борис. Учиться хочется, но иногда бывают моменты, когда жалко бросать работу, ведь как-то сросся с ней. Встал на ноги. А учиться и работать невозможно...»

«Мамочка! Ты спрашиваешь, как мы одеты. Из Борисова френча мне перешили костюм. Он, правда, бумажный, но вполне приличный. Ботинки у меня одни есть здоровые повседневные, а одни папины — выходные. Мирра сейчас хочет отдать перешить мое пальто серое. Гак что одет я пока хорошо и одежда меня не волнует. Боязно только, что начинает настойчиво вылезать растительность на лице, как бы не пришлось скоро бриться. Борис мне уже обещал папину бритву, когда будет необходимо».

(25.06.1944)

Следующее сохранившееся письмо датируется уже несколькими месяцами позднее. К середине ноября 1944 г. советские войска стояли на берегах Вислы, освободили Болгарию, Румынию, Сербию и вышли к Будапешту. Союзники придвинулись к границам Германии.

«У меня есть приятная новость. Я теперь учусь в техникуме. Я тебе ничего не писал, хотя уже полтора месяца учусь... Дело в том, что с завода меня не отпускали ни для сдачи экзаменов, ни совсем для учебы, хотя у меня были документы от прокурора, в том, что имею право получить расчет. Так что я на свой страх и риск решил уйти без расчета. Расчета мне не дали до сих пор, но, очевидно, с завода уже уволили. Учусь я в Энергетическом техникуме по специальности реле и релейная защита, т.е. по той, которая больше всего нравится. Теперь я уже вполне свыкся с новой жизнью. Раньше я думал, что когда буду учиться, у меня будет много свободного времени. Ну время у меня, конечно, есть, но не столько уж много, чтобы мне было скучно. До 3-х я нахожусь в техникуме, потом занимаюсь и делаю остальные дела. Заниматься приходится всерьез и в полную силу, особенно по математике. Теперь, мамочка, я вижу, что была за учеба в вечерней школе... Мы сейчас проходим то, что проходили в 8-м классе. Но мне, отнюдь, не легче и приходится все учить заново. Учитель по математике нам попался самый лучший по техникуму. Также и учитель по физике... Вообще учителя мне нравятся».

Как видим, администрация завода не отпускала Толю, хотя для продолжения обучения увольняться разрешалось. Юноша просто бросил завод и поступил в техникум. Самовольный уход с работы мог кончиться тюрьмой, но Толя взял у районного прокурора справку, о том, что закон не нарушен.

Тогда же Толя описывает матери свою внешность.

«Здравствуй дорогая мамочка!

Пишу тебе ответ на твое письмо, посланное лично мне. Я его прочел несколько раз. Действительно, ведь ты меня совсем почти не знаешь, т.к. я сам себе настолько приелся, что не подумал, что за 8 лет я немного изменился. Чтобы было легче отвечать, я постараюсь придерживаться твоих вопросов. Итак начинаю. Ростом я невысок (чистый рост, т.е. босиком 163 см.) Насчет телосложения, я не толстый, даже скорее несколько худощав, но сложения неплохого, в чем конечно сказалось физкультура, хотя, к сожалению очень трудно заниматься ею непрерывно. В общем насчет собственного тела я довольно щепитилен и стараюсь поддерживать себя в норме. Физкультура для этого самое лучшее, тем более, что она приучает к режиму, а до этого мне еще довольно далеко. Ну да ладно — Москва не сразу строилась. Теперь глаза — глаза те же, смеющиеся и веселые да и сам я, пожалуй, такой же, хотя это не значит, что я шут гороховый и могу серьезно поговорить, даже люблю поспорить — ведь "в спорах рождается истина", как сказал некий мудрец. Ну, пожалуй о внешности хватит. Одет я неплохо, хотя можно было бы желать лучшего, но ведь человек до того неудовлетворяющееся животное, что ему всё кажется мало или плохо. У меня есть для обыденной жизни, особенно зимой, неплохие сапоги (из Сашиного материала), летом, а также, «бальными» мне служат папины ботинки. Так что с обувью у меня лучше всего. Из моей серой шубки мне сделали курточку, которую проносил всю зиму и ношу сейчас, так что на следующий год надо изобретать что-нибудь новое. Но во общем могло бы быть намного хуже. Дальше ты спрашиваешь, курю ли я. Могу тебя порадовать. В папу я не пошел и курением не занимаюсь. Больше того меня не тянет. Ну это и хорошо. Я думаю жалеть я не буду. Надо только постараться не свихнутъся».

Несколько лет спустя, во время службы в армии, дедушка всё же начал курить, но затем — через тридцать лет — бросил. Пока же война шла к концу.

Весной 1945 г. Толя гордо сообщает матери:

«А сегодня у меня опять торжественный день — меня приняли в В.Л. К. С.М., с сегодняшнего дня я уже комсомолец».

Интересно, что сейчас никаких — ни плохих, ни хороших — воспоминаний о пребывании в комсомоле у него не осталось. «Что-то там должно было быть, но что именно — не помню», — говорит Анатолий Наумович.

АКМОЛИНСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

КАРАГАНДИНСКОГО ЛАГЕРЯ

НКВД: по №12

зк лд №257387

«Быт заключенных ... в каторжном лагере. Героический быт имеет своей территорией вузы, .студии, учебные мастерские молодежи... Одни начинают свою карьеру, другие, по незадачливости или случайности, ее окончили — сброшены с быстро мчащегося поезда. Те, что в вагоне, не обращают внимания на исчезнувших спутников. Они слишком заняты разглядыванием волнующих новизною пейзажей. Завтра, может быть, придет и их черед. Но сегодня они веселые путешественники, строители и патриоты социалистической родины. Конечно, ... в концлагере ... в сгущенном виде то же, что происходит во всей России. Колхоз и фабрика тоже места принудительного, крепостного труда. ГПУ, которому принадлежат лагеря, хозяйничает и над всей страной ... Но ведь так же повсюду, а не только в вузах, люди учатся и работают с увлечением, строят, и даже веселятся... Вуз и концлагерь только фокусы, только центры лучеиспускания, откуда снопы белых и черных лучей прорезают всю Россию. Лучи скрещиваются, переплетаются, картина ни белая, ни черная, а очень пестрая...»

Так описывает свое видение духовной атмосферы тридцатых годов известный российский историк Г.Федотов. К судьбе Толи Наумова это относится в полной мере. Он фактически должен был совмещать в себе влияние «мира вузов» (учился в техникуме, готовился поступить в вуз, студенткой была его сестра Нелла) и дыхание лагерей (исчезли отец и дядя, в заключении мать)...

«Лучи скрещиваются, переплетаются...»

Чтобы представить себе атмосферу, в которой он жил, надо описать и влияние ГУЛАГа.

Надо понять, каким представлялся ему этот мир. Основную информацию он должен был черпать из писем матери.

В целом положение С.Я.Наумовой в лагере было хорошим — она работала нормировщицей. Как я выяснил, она входила в группу заключенных, прибывших в лагерь первыми, и в дальнейшем на них и опиралась администрация.

Да и вины за ними особенной не было — ЧСИР (члены семьи изменников родины). Кроме того, по свидетельству А.И.Солженицына, режим казахстанских лагерей был значительно мягче, чем на Севере или в Сибири.

Мать получала посылки, ей можно было отправлять деньги (и они доходили регулярно), и, стало быть, могла покупать что-то. Более того, одно время она сама пыталась посылать деньги — разумеется, символические — в Москву.

Вот интересное упоминание о характере посылок, по нему можно составить представление о том, что было и чего не было. Сарра Яковлевна пишет сыну (07.12.1942):

«...никаких шоколадов и деликатесов... Если сможете понемногу собрать и засушить черные сухари (из хлеба) и сахару немного (если сможете достать), чеснок, из продуктов всё. Из лекарств — камфару (для сердца), пирамидон, затем прошу ваты, зубной порошок, мыло (если не трудно достать) и Миррочка пришли 2—3 метра марли... Очень жалею, что в лучшие времена не просила у вас белья. У меня одна осталась рубашка и то рваная, если есть какой-нибудь совсем простой материал, даже старый — буду очень рада. Затем очень нуждаюсь — спички. Перья, карандаши простые и химические».

В письме от 07.02.1943 Сарра пишет:

«Я сейчас получила на 2 недели отпуск. Отдыхаю, чтобы с новыми силами вернуться к работе».

Тем не менее, любая болезнь здесь грозила смертельной опасностью: нет лекарств, нет врачей. Зимой и весной огромную угрозу представляли бураны.

Особая тема — освобождение. Формально срок кончался в 1946 г.:

«Осталось 9,5 месяцев и может быть увидимся, хотя, возможно, что придется остаться в Казахстане на роли свободной гражданки [т.е. особой надежды на освобождение нет — А.Н.].

Может быть к тому времени вернется Ефим или Миша [Сарра Яковлевна не знает, что они погибли на фронте — А.Н.] и их личное содействие дало бы самые лучшие результаты — ведь они были бы вернувшиеся с фронта. Многие вернувшиеся с фронта в этом отношении уже сделали много для своих братьев и сестер. Хочется надеяться на лучшее — иначе трудно сохранить выдержку и спокойствие, но на сегодняшний день — не хочу скрывать от вас — перспективы не блестящие».

(10.07.1945)

Еще через два месяца, Толе:

«О моей дальнейшей судьбе ничего определенного не могу сказать и сейчас. Пока те, кто имеет таких как Ефим, Миша и Саша (если бы все они были живы — не могу и не хочу смириться с мыслью, что их нет — еще ведь неизвестно где они) — имеют шанс на лучший исход, а что будет без этого не знаю. Попа ориентируюсь ни жизнь в этом же районе».

(04.11.1945)

«Всё же теперь не удастся отсюда выбраться. На УУ процентов мы вес остаемся еще здесь. Уезжают лишь совсем полные инвалиды, и те за кого хлопочут родные, имеющие заслуги, ну и вы сможете хлопотать уже сейчас: чтобы мне разрешили приехать поближе к вам».

Тем не менее, в конце 1946 г. мать Толи и Неллы была уже на свободе.

В целом следует признать, что заключенной № 257387 Сарре Яковлевне Наумовой повезло: во-первых, она осталась жива, во-вторых, она отбывала срок в относительно благоприятных условиях, в-третьих, она освободилась почти вовремя.

ПИСЬМА МАТЕРИ

Здесь мне бы хотелось сравнить письма Толи с письмами его матери, которые он продолжал получать всю войну.

5—6 декабря 1941 г. началось первое серьезное успешное контрнаступления Красной Армии под Москвой. От этого времени сохранилось письмо Сарры Нелле из лагеря. О победах она еще естественно не знает:

«Неллочка, я знаю, что тебе тяжело, но я в твои годы пережила войну, правда, несравнимую с теперешней, пережила и тюрьму у врага [речь идет о врангелевской контрразведке — А.Н.], так и у тебя — все пройдет, пройдут тяжелые для всей страны времена — пройдет оно и для тебя — вся молодежь теперь в таком же, а может быть в худшем положении».

(07.12.1941) Письма заключенным, да и то не всем, можно было отправлять только раз в три месяца, и следующее письмо Нелле датировано 11.02.1942:

«Чем мне успокоить тебя моя девочка? Когда мне бывает невыносимо тяжело — я успокаиваю себя тем, что есть люди, живущие рядом со мной, которые еще хуже, ибо их дети находятся в фашистских лапах, есть дети, которые пишут уже из освобожденных Красной Армией пунктов, там где были немцы и, если бы ты читала их письма Неллочка — тогда я считаю себя счастливой матерью, т.к. вы — мои дети сумели уберечься от этой гадины.

О себе мои дорогие писать нечего. Переживаю глубоко все, что делается в нашей стране и ваше положение. Только и живу мыслями, чтобы поскорее изгнать и уничтожить эту фашистскую, гниению гадину, чтобы все смогли начать новую, спокойную жизнь [выделено мной — А.Н.].

От тети Веры писем нет с начала войны. Неужели она осталась там? Какой ужас [ужас понятен — трагическая судьба еврейки при немецких оккупантах была предрешена — А.Н.]».

Затем трехмесячный перерыв почему-то не выдерживается:

«Живется сейчас тяжело и холодно и голодно, но война не может быть без лишений, война влечет за собой тягости всякого порядка и я думаю, что вы все терпеливо это переживете».

(04.03.1942)

По-другому звучат послания сыну (07.12.1942):

«...Первым делом [выделено мной — А.Н.] поздравляю вас всех с победой на фронте [это про Сталинград — А.Н.]. Вместе с вами и всеми патриотами нашей страны — радостно и с надеждой и с верой жду терпеливо (по секрету — с нетерпением) когда враг будет окончательно изгнан, разбит так, что и следа не останется и верю, что опять вы вернетесь в свои родные места и заживете дружной семьей».

В январе 1943 г. советские войска прорвали немецкую оборону под Сталинградом, взяли Шлиссельбург и частично деблокировали Ленинград. На юге начато наступление на Дону с выходом к Харькову. 30 января капитулировала немецкая группировка под Сталинградом. Именно тогда 07.02.1943 Сарра получила право послать внеочередное письмо:

«Поздравляю с громадной победой нашей Красной Армии — это самое радостное событие в нашей нынешней жизни [выделено мной — А.Н.]. Я рада за всю нашу страну и за всех вас. Теперь жизнь нам опять улыбается».

Следующее сохранившееся письмо Толе — после семимесячного перерыва:

«Сейчас всем трудно, но радость приближения окончания войны и гибели (неминуемой) гитлеровцев должна вытеснить все тяжелое. Поздравляю вас с победами Красной Армии. Мы все здесь живем сейчас напряженной жизнью ожидания ежедневных известий с фронта [выделено мной — А.Н.]».

(16.09.1943)

Успешные действия советских войск под Курском привели к общему наступлению по всему фронту и выходу на левый берег Днепра. В это же время в Италии был свергнут режим Муссолини, на юге этого полуострова высадились союзники.

Оптимизм заключенной Акмолинского лагеря НКВД № 257387 настолько велик, что во внеочередном письме от 18.09.1943 Нелле она пишет, поздравляя дочь с днем рождения:

«В прошлом году я желала тебе окончания воины. Этот конец уже близок. Это будет большое счастье для всех, даже для таких отверженных как я. Думаю и глубоко убеждена, что это мое пожелание в этом годи исполнится [выделено мной — А.Н.]».

Все эти цитаты показывают, как остро реагировала Сарра Наумова на все сообщения с фронта. Если мы сравним ее тон с тем, что пишет Толя, то трудно отделаться от впечатления, что вести с театра боевых действий занимают его значительно меньше. Я специально предварял его письма рассказом о событиях на фронтах — часто очень важных, происходивших в момент их написания, но о них там не упоминается. Собственно, в письмах есть только два упоминания о военных событиях. Одно из них косвенное: мать в 1944 г. вспоминает:

«Толинька, вот и исполнилось твое желание, высказанное тобой в одном из писем с колхоза [скорее всего, в 1942 г. — А.Н.], — помнишь, ты писал, что как бы хотелось, чтобы и немцы на своей территории почувствовали, что такое война. Вот теперь-то и они чувствуют, и твое желание исполнилось».

Второе упоминание не столько о войне, сколько о личном:

«Товарищи остались только в лице Игоря. Он сейчас тоже работает на заводе и мы с ним мало встречаемся. Роберта убили (вернее нет известий уже 9 месяцев) Лева доброволец, был ранен, снова пошел на фронт, попал в десантный отряд, и вот уже нет вестей 2 месяца. Его мать, тетя Маруся узнала, что их отряд существует так, что есть надежда, что он жив. Вовка как был дурак, так им и остался, только еще больше поглупел. В армию его не берут т.к. он туберкулезник. Между прочим, Лева только на два месяца старше меня [ушел на фронт в 15 лет и погиб — А.Н.]».

(14.07.1943)

Когда я спросил деда, почему он почти не писал о войне, как будто ее и нет вовсе, то он ответил:

— А ты сейчас много думаешь о войне и замечаешь ли то, что происходит в Чечне?

Так ли это? Действительно ли дело только в возрасте? У меня сложилось несколько иное впечатление. Мать Толи и Неллы, как и отец, пройдя революцию, ощущали себя субъектами жизни, не отделяли себя от страны. Молодое поколение могло чувствовать всё иначе. Поэтому я снова и снова возвращаюсь к поразительному описанию Дня победы в лагере:

«Пишу вам в день величайшего праздника Победы! После 7,5 лет это наш первый и настоящий радостный день... Радио разбудило людей (где было радио) в 5 часов утра (по московскому времени в 2 часа ночи) и сообщило о важном сообщении — все повскакали со своих мест кто в чем был и сгрудились у радио выслушать сообщение о полной капитуляции немцев и прекращении войны — как наш поселок пришел в невиданное волнение — бежали раздетые кто в чем и будили с криком всех в остальных общежитиях, где нет радио. Прибежали к нам — поднялся невообразимый шум, я вскочила. Набросила на себя первую попавшуюся одежду и побежала к радио. В это время по поселку бегали женщины от дома к дому. Кричали, целовались все. Я даже не помню бесконечного количества поцелуев, которым я была награждена и сама дарила. За семь с половиной лет я перецеловалась столько, сколько, наверное, за всю мою жизнь не целовалась и в счастье, и в радости, даже с мужчинами. Это был первый день за всю нашу долгую разлуку, когда я забыла все горести и страдания. Правда, где-то там далеко копошилась горечь настоящего моего положения, радость, омрачаемая мыслями о тех, кто не может полноправно и гордо отметить, мыслями о тех наших родных, которые погибли в этой войне (как Давид) [брат Сарры Яковлевны, убит в 1943 г. — А.Н.] и тех, кто пропал без вести. Где они? Живы ли и будут ли с нами, вернутся с этой войны победителями или... Но сегодня не хочется думать о тяжелом, хочется думать только об одной радости — победе над проклятыми фашистами и конце войны. Так вот с 5-ти часов утра я тоже со всеми бегала от дома к дому, от мастерских к мастерским — в первый раз оделась с удовольствием в самое лучшее, что у меня осталось домашнего. Всё, что у кого было из посылок, из мизерных запасов — все друзья группами собирали в коммуну и отмечали совместными обедами и ужинами. У всех такие радостные, счастливые лица! А сейчас я вернулась с детского праздника. Наш детский сад тоже отметил этот день. По поселку играет гармонь, молодежь танцует. Всё обстоит так, словно мы не здесь а там, с вами».

Эти последние слова очень характерны. Она действительно ощущала (хотела ощущать?) себя частью огромной страны и огромного дела.

Для ее отношения к происходящему характерны слова человека с похожей судьбой: еврея-коммуниста, советского разведчика, в дальнейшем заключенного ГУЛАГа — Леопольда Треппера:

«Сердце мое разрывалось на части при виде революции, становящейся всё меньше похожей на тот идеал, о котором мы все мечтали, ради которого миллионы других коммунистов отдавали всё, что могли. Мы, двадцатилетние, были готовы пожертвовать собой ради будущей жизни, прекрасной и молодой. Революция и была нашей жизнью, а партия — нашей семьей, в которой любое наше действие было пронизано духом братства.

Мы страстно желали стать подлинно новыми людьми. Мы готовы были себя заковать в цепи ради освобождения пролетариата. Разве мы задумывались над своим собственным счастьем? Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от одной формы угнетения к другой, и кто же лучше нас знал, что путь в рай не усыпан розами?..

Наши товарищи исчезали, лучшие из нас умирали в подвалах НКВД, сталинский режим извратил социализм до полной неузнаваемости. Сталин, этот великий могильщик, ликвидировал в десять, в сто раз больше коммунистов, нежели Гитлер. Между гитлеровским молотом и сталинской наковальней вилась узехонькая тропка для нас, всё еще верящих в революцию. И все-таки вопреки всей нашей растерянности и тревоге, вопреки тому, что Советский Союз перестает быть той страной социализма, о которой мы грезили, его обязательно следовало защищать».

Историки и современники пишут о психологической смене, которая произошла в настроениях советских людей. Революционный настрой уходил, последней его вспышкой был «великий перелом», а на смену шли политическая индифферентность и большая сосредоточенность на профессиональном результате. В семье Наумовых это смена настроений совпала со сменой поколений. Родители сформировались в годы революции и, работая в разведке, по сути продолжали свою борьбу. Дети были настроены иначе. В центре их интересов были прежде всего учеба и семья.

ТИХИЙ РАЗГОВОР

У того же Г.Федотова я нашел интересное замечание:

«Есть люди совсем молодые, иной традиции, люди Октября, для которых пришла пора задуматься над смыслом жизни. Чудом дошедшие до нас "письма оттуда" рисуют очень молодую культурную среду, которая живет вечными вопросами духа. Может быть, это и не молчальники в полном смысле слова. Может быть, эти юноши, каждый в своей специальности, математике или теории искусства, пишут книги, как-то выражают себя. Но не до конца. Или говорят за четырьмя стенами, в тесном кругу друзей. Чем дальше идут годы с их охлаждением революционного и вообще социального энтузиазма, тем больше число молодых и на все сто процентов советских людей, которые ставят себе вечные и такие русские вопросы: "зачем жить?",' "что делать?". Эти вопросы, может быть, измучат юношу, у которого так мало сил и средств для ответа, доведут его до самоубийства. Но они свидетельствуют о проснувшейся совести».

Письма Толи матери — документ, рассказывающий именно об этом. Вспомним его слова, обращенные к ней и написанные в 1942 г.:

«Теперь я прекрасно понимаю, что войти в жизнь так, как я думал раньше нельзя — а потому становиться грустно».

А как в нее войти, в эту жизнь?

«Понять может только мать, и я это вполне осознал только лет 4—5 назад, хотя инстинктивно почувствовал раньше».

Именно письма матери дали возможность поговорить открыто:

«Повторяю, без твоей помощи я никак не обойдусь, а ведь откровенным с тобой мне очень хочется быть, так как я сейчас нуждаюсь не только в матери, но и в настоящем друге, которому я мог бы поверить все свои тайны, излить, как говорят, свою душу. Я сам, себя еще достаточно не понял, но мне кажется, что, хотя я внешне и достаточно весел, откровенен и прост, я свои личные переживания, чувства скрываю в себе, это меня порой очень гнетет, т.к. бывают моменты, когда мне очень хочется с кем-нибудь поделиться самым сокровенным, тем чем можно поделиться только с матерю. Вроде того, как малыши прячут голову в коленях матери, и сквозь слезы поверяют все свои детские огорчения».

Толе Наумову было необходимо разобраться во многом: в себе, в дружбе, в любви, наконец:

«Теперь ты спрашиваешь, есть ли и меня друзья. Видишь ли, на этот вопрос довольно трудно ответить. Ведь друг это не шутка. Если я называю тебя своим другом, то ведь понятно каким должен быть товарищ, чтобы его можно было назвать одним с тобой званием. Он должен быть настолько близким, чтобы у нас не было никаких [тайн? — А.Н.], чтобы мы понимали друг друга. Тем более мне кажется, что настоящего друга можно проверить только временем, а ведь [для] этого я пока не имел возможности, т.к. тех о ком я хочу тебе написать, я знаю сравнительно мало, я с ними познакомился в техникуме, но сошелся ближе той весной. Пожалуй друзьями я их не назову, это скорее очень хорошие товарищи, но в общем Борис Цетлин [его родители — меньшевики — погибли в ссылке — А.Н], в таком же положении, как и я, живет у тетки, мать у него умерла. В материальном положении он находится в более худшем положении, чем я, довольно культурный и, по существу, очень неплохой товарищ. Кроме него у меня есть еще один — общий с нами. Больше у него друзей нет, т.к. сходится он довольно туго, из-за некоторой робости, которая совершенно несовместима с его басом.

Другой — Марьян Нецветаев [родители Марьяна — венгерские коммунисты — погибли в 1945 г. в авиакатастрофе — А.Н.] — несколько другой. Отец у него умер, есть отчим. Мать очень хорошая женщина, но я ее мало знаю, т.к. сейчас она в отъезде. Это очень культурный парень, хорошо разбирается в литературе, музыке. Жалко только, что вид у него несколько невзрачный. Мы. с ним вместе перешли на курсы, хотя ему бы надо было пойти в какой-нибудь гуманитарный В.У.З. Но на днях он пошел в армию. Попал в радио-телеграфное училище, т.к. у него были не оформлены некоторые бумаги.

Еще я тебе писал о Игоре. Но теперь я в нем не вижу друга, а также очень хорошего товарища, т.к. у него несколько другие интересы, а также взгляды на жизнь. Но в общем мы, с ним очень дружны по-прежнему и долго еще так же останется.

Вот и все, т.к. другие товарищи с ними несравнимы. Потом ты спрашиваешь о девушках. Среди девушек у меня таких товарищей нет, хотя знакомые есть. Если я хочу иметь девушку, то прежде всего как друга, более чуткого и нежного, чем друг-мальчик, но так как об этом думать еще рано, то я об этом и не задумываюсь. Было у меня два случая увлечения. Эти девушки были мои простые знакомые, но при более быстром знакомстве, первая оказалась довольно пустой, с одними танцами в голове, которая хотела видеть во мне одного ловеласа, а вторая хотя серьезная, но довольно ограниченная, с чисто мещанским взглядом на жизнью. Во всяком случае, даже увлечением это назвать было нельзя. Они мне издали нравились, но когда я подошел к ним ближе, то сразу остыл. Конечно, это не значит, что я вообще избегаю девушек, и, наоборот, в обществе чувствую себя хорошо и свободно.

Теперь, когда ты можешь писать в неограниченном количестве, мы сможем по-настоящему списаться. Раньше, лет 5 тому назад, мне кажется, я тебе писал, не то, что думал. То есть не совсем так — просто я стеснялся выражать тебе в письмах свою нежность, считал, что это не •достойно мужчины. Я просто тогда многого не понимал. Как много произошло с тех пор времени, как изменилось кругом всё и, очевидно, изменился я сам. Я никогда как-то не думал, что если я замечаю кое-какие изменения в себе, то ведь ты же в основном помнишь меня таким, каким я был 8 лет тому назад. Ты просишь меня писать самого себя, таким каким, я есть. Это не совсем легкая штука и я, пожалуй, без твоей помощи не обойдусь. Я сам себе кажусь настолько ясным и понятным, что не знаю на чем мне заострить свое внимание. В предыдущем письме я тебе примерно описал самого себя. Многое из моего описания тебе, наверное, осталось не ясным, многое, из того, что тебя интересует я, наверное, не осветил. Но, я надеюсь, при твоей помощи, путем вопросов ты поймешь меня, и, когда мы с тобой встретимся, мы будем такими же знакомыми как 8 лет назад. Никто не может так понять, как родная мама, а значит ты поймешь меня».

Следующее большое письмо снова содержит рассказ на ту же тему:

«Еще я бы хотел поговорить о дружбе вообще и о девушках в частности, ты мне писала что: "К хорошим девушкам надо относиться чисто и без цинизма". Это я сам прекрасно понимаю и тем более чувствую. Если мне нравилась какая-нибудь девушка, то я прежде всего старался найти в ней хорошего товарища и друга. Но так как мне еще не попадались девушки, в которых я мог бы видеть друга, то не было случая, что бы я серьезно увлекался, хотя нравились многие... Но это не значит, конечно, что я вообще чуждаюсь общества девушек, а наоборот в компании чувствую себя не плохо и считаюсь даже веселым парнем собственно говоря настоящей компании у меня нет и кроме тех товарищей о которых я тебе писал я больше не с кем не встречаюсь, хотя знакомых у меня хоть отбавляй, это зависит наверное от того что не смотря на то, что знакомлюсь я довольно легко, к товариществу отношусь серьезно и не каждого знакомого я назову своим другом.

По-моему первым непременным условием для дружбы должно быть взаимное понимание и откровенность. Как раз это я нахожу в своих товарищах, о которых я тебе уже писал. И особенно у первого, у Бориса, в то время как второе условие, а именно относительная общность взглядов, чувствуется слабее. Впрочем, не собственно, так как некоторое различие во взглядах должно быть и может быть, это даже лучше, а то было бы скучно.

Теперь немножко о себе. Начну с того, что как я уже писал, один из моих товарищей пошел в армию, в училище.

Для него это очень трудно, так как он не создан для армии ни телом ни душой. Если же мне пришлось пойти в училище, я бы это принял гораздо проще и спокойней, хотя бы это разрушило мои мечты. Я считаю в принципе армию очень хорошей штукой, я несколько безволен, и мне по существу нужна хорошая палка. Конечно это не надо понимать буквально, но некоторая толкающая сила, или наоборот сдерживающая, в зависимости от обстоятельств, мне нужна. Со временем это наверное пройдет, так как это дух времени».

Кроме того, Анатолий делится с матерью впечатлениями о прочитанном:

«Вот например мой репертуар за последнее время: "Западня" Золя; "Пылающий остров" Казанцева (довольно голая фантазия); "Хлеб" Толстого; "Еврей Зюс" Фейхтвангера; "Оборона Петрограда"; "Граф Монтекристо " Дюма; "Записки следователя" Шейнина; "Поднятая целина" Шолохова и "Разведка и контрразведка". Объясняется это тем, что источник, где я добываю книги, довольно истощился. Выбрать и достать хорошую книгу, ту, которую хочешь, можно только в Ленинской библиотеке, но там ведь только читальный зал, а я люблю читать в домашней обстановке».

Главное, что волнует Толю, — это вопрос о судьбе семьи. Юноша категорически не верит в смерть отца.

«Я каждый день думаю о тебе, о папе, строю различные версии наших встреч, реальных и не реальных (просто мечты). Вот, например, иду по улице, и вдруг какой-то мужчина спрашивает меня, как пройти на 2-ой Хвостов переулок, дом 10 кв. 45, и оказывается, что это папка! Хотя и понимаешь, что это только глупые мечты, но иногда и помечтать бывает приятно».

«...Опять видел перед глазами своего папу. Как хочется его увидеть и так же, как я знаю, что скоро увижу мою дорогую мамочку, также крепко я верю, что пройдет год — два [можно догадаться, что он считает сроки заключения: восемь лет матери и десять лет отца — А.Н.], и мы вместе увидимся с папой. Надо только, как ты говоришь, запастись терпением и использовать то, что мы имеем, т.е. почту».

Надо признать, что и мать не опровергает его мечты:

«Ведь я ни на минуту не разрешила себе упрекнуть в чем-либо нашего Найма (да не в чем его упрекать), его себе упрекнуть в чем-либо нашего Наума (да не в чем его упрекать), его образ я спрятала глубоко-глубоко в памяти и очень редко разрешаю себе думать о нем, иначе было бы еще тяжелее, но все же в последнее время он мне стал часто сниться. Ему конечно тяжелее чем нам, ведь мы все же имеем связь друг с другом».

(04.11.1945)

В 1945 г. Толя оказался в больнице, и там произошла странная встреча. Его часто навещала тетя Мирра. Внезапно один из соседей по палате, какой-то старик, сказал: «Это твоя тетка? А я ее знаю».

Дедушка вспоминает, что он сначала не поверил, но вслед за тем старик огорошил его новым вопросом: «А твой отец — Наум?». В ближайшем письме Толя пишет матери:

«Между прочим есть у меня некоторые новости. Случайно встретился я с одним человеком — Григорием Львовичем Белградом. Близкий друг папы по Крыму. Хорошо знает тебя все о вашем положении, знает Алешу и т.д. Когда он узнал, что мы с тобой поддерживаем связь, очень просил меня написать тебе о нем, упомянув, что если ты его помнишь, то только по имени Гриша. Сам он помнит тебя как Сарру, а папу, как Наумчика. Был у нас на Тульской примерно в 1930; когда он узнал, кто я, вспомнил старое, то даже прослезился. Если ты о нем помнишь, то напиши».

Толя, конечно, хотел, чтобы мать подтвердила достоверность того, что говорит Белград, что все это не провокация. Сарра Яковлевна Белград, а действительно вспоминает:

«В том письме я тебе уже писал, что случайно встретил одного человека, бывшего очень хорошим знакомым папы. Случайно разговор пошел на тему о Гражданской войне. Он весь изранен, говорил, что находился в Крыму в партизанской армии Мокроусова. Когда он узнал, что у меня мама родом Симферополя, а отец в это время был тоже партизаном, он просил назвать ему имя папы, т.к. он там почти всех знает, тем более, как он мне сказал еще раньше, я ему кого-то напоминаю. Когда и ему сказал, папина фамилия Наумов, он несколько озадачился, а потом воскликнул: "А, Наумчик, когда-то это был мой лучший товарищ", а потом прибавил: "он младше меня, но был моим старшим товарищем, это замечательной души человек, как его там все любили". Он вспомнил, как тебя зовут, говорил, что был у нас, на Тульской [до отъезда в Берлин семья действительно жила на Тульской улице в Москве — А.Д.]. Он мне много рассказывал о том времени, о партизанских делах, об Алеше, Фоле [Алексей Улановский (о нем см. выше) и Фоля Курган — А.Д.] и др., и [я] опять видел перед глазами своего папу...»

(11.02.1945)

В это же время Толя пишет о себе:

«Еще ты меня просила присылать тебе газеты. Всё, что можно сделаю. Сам я тоже очень интересуюсь политикой. Ведь какое сейчас интересное напряженное международное положение. Я стараюсь не пропускать ни одной газеты, с гордостью могу сказать, что в международном полозке - положении я разбираюсь хорошо и на политические темы могу спорить без конца, что называется "лезу в бутылку " — ну что же, у каждого свои странности».

ФИЛОСОФИЯ

Это сообщение, конечно, очень испугало Сарру Яковлевну. На протяжении восьми лет она всячески гнала от себя мысли о том, что случилось в 1937 г., и спасение она искала в работе:

«Работаю много и это для меня лучше — день полностью заполнен: некогда думать, некогда ныть даже в самой себе и несмотря на усталость — это мое спасение [выделено мной — А. Д.]».

(Толе, 08.12.1944)

«Неллочка, только не унывать и вообще советую много не философствовать, проще смотреть на жизнь, не усложнять все [выделено мной — А.Н.]».

(Нелле, 04.031942)

Отчасти эти установки передавалось и Толе, хотя, не исключено, что он пытается успокоить маму. О своих откровенных письмах он писал:

«Но вообще это конечно меланхолия и просто-напросто жалкая попытка заняться глубоким самоанализом, у меня это никогда почти не выходит, по этому я стараюсь смотреть на все гораздо проще и свободнее [выделено мной — А.Н.] и надо признать у меня это почти всегда получается».

(24.02.1946)

Однако, дружба, любовь, книги — это одно, а вот политика — совсем другое. Теперь «проклятые вопросы» могли погубить и сына. Его горячность была тем более опасна, что в письмах Анатолия явно звучала гордость за репрессированного отца и уверенность в его невиновности.

Сарра Наумова пытается всячески предотвратить возможные последствия, с которыми знакома не понаслышке:

«Основной вопрос, о котором я хочу с тобой поговорить это о любимых тобою вопросах, о которых ты пишешь, что хорошо в них разбираешься, любишь поспорить и даже «лезешь в бутылку». Толенька, конечно мне очень трудно в письме свободно и понятно изложить свою точку зрения по такому щекотливому вопросу. Во-первых, я очень рада что ты по-прежнему всесторонне интересуешься жизнью, что ты общественный мальчик — ведь ты так в этом вопросе напоминаешь мне папу в далекой молодости (того времени о котором вспоминает Белград), он так же любил и поспорить и считал, что его точка зрения правильная, я убеждена, что и ты мой мальчик имеешь вполне здоровые взгляды на жизнь и по данному вопросу, я очень рада что ты много читаешь и интересуешься что тыне пассивен, но не забудь, что тебе все же только семнадцать лет... Я знаю, что ты умный и понятливый мальчик, что ты поймешь меня и ты прекрасно знаешь свою маму, никогда не учившую тебя плохому, ты должен понять, что пройдя такую жизнь как я... Я хочу тебя предупредить, вернее пока просить тебя (очень просить) — «не лезть в бутылку» и вообще впитывать в себя все, прислушиваться к мнению других, читать много, анализировать все вопросы, но пока мы с тобой не увидимся — пока воздержаться «лезть в бутылку»... Я хочу услышать тебя своими ушами, познакомится с глазу на глаз с тобой, а пока возьми себя в руки и воздерживайся от всяких споров».

Сейчас мой дедушка Толя практически не помнит ничего из того, что так встревожило его мать. Но, вероятно, риск был, и не малый. Начиналась «холодная война». Жданов выступил со своей известной критикой журналов «Звезда» и «Ленинград». Тогда же было раскручено «ленинградское дело». На пороге было дело Еврейского антифашистского комитета. Репрессии коснулись и близких. На войне у Алексея Улановского погиб сын. Дочь Майя вступила в августе 1950 г. в Союз борьбы за дело Революции — подпольную антисталинскую организацию. Ее арестовали, затем арестовали и жену Надежду. Улановский послал письмо Сталину (прежде он был с ним знаком по каторге), чтобы тот его вспомнил и разобрался. Его тоже посадили. Их освободили уже после смерти Сталина.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Часто говорят, что поколение моего дедушки Толи Наумова воспитывалось в эпоху, когда на роль лидеров человечества претендовали Гитлер и Сталин, т.е. в условиях тоталитаризма и мировых войн.

В своей работе я, конечно, пытался описать влияние этих факторов на детство детей Наумовых. Но, кроме того, мне хотелось увидеть, что происходило внутри людей, с детьми и их родителями. Сарра пишет дочери:

«Знаешь ли ты, что такое угрызения совести — знаю, что нет: ты это читала в книгах и, наверное, не верила этому. А вот здесь [в лагере — А.Н.] этот кошмар меня часто преследовал и это тяжелое чувство... Все свои молодые годы я отдала тому, чтобы быть лишенной естественной потребности каждой женщины — быть подлинной матерью и не смогла совместить работу, честную и трудную,- с материнством. А ведь всё это отразилось на детях... И здесь эти годы я болезненно чувствовала потребность в материнском чувстве — как будто мне хотелось наверстать столько потерянных лет тогда и теперь. Я часто по ночам разговариваю с тобой и Толей — и отсюда издалека — хотела передать вам — моим детям всю накопившуюся ласку и любовь. И прошу тебя простить меня за те годы, когда я была тебе плохой матерью. Но в одном ты можешь быть уверена — я всегда тебя и Толю крепко любила».

Мне кажется, что один из главных выводов, который мать пыталась передать своим детям, был именно этот:

«Я хочу, чтобы все наши дети чувствовали себя связанными вместе родственной близостью. Ведь практика нашей жизни показала, что родная связь, близость родных людей но всякое тяжелое время — облегчает жиинь, диет бодрость и энергию».

(12.05.1941)

Отошли на второй план партийные праздники. Даже «Великий Октябрь» перестал восприниматься как значимая дата:

«...для меня остались только два праздника — постоянных о которых я никогда не забываю и единственные, которые отмечаю, — это ваши 2 дня рождения».

(08.12.1944)

Но мне думается, что само понятие семьи воспринималось шире, чем только обозначение круга родственников:

«Жду еще 2-х праздников — это окончания войны и нашей встречи — всех родных и любимых... Конец войны близится — будет радость и счастье — для всех народов и, конечно, для нас».

По-моему, именно это ожидание: радости и счастья, мира и свободы — было главным условием детства моего дедушки.

Однажды мой дедушка сказал бабушке: «Я стал старше своего отца. Мне всегда казалось, что он старше меня, но его жизнь закончилась в 37 лет, а мне за 60».

Сейчас, когда я пишу эту работу, — я в возрасте моего деда, когда он был Толей Наумовым, Возможно, через некоторое время я снова вернусь к этим письмам, когда буду в возрасте моего отца сейчас или моего дедушки — тоже сейчас. Ведь зачем-то они сохранили эти письма...

И я им благодарен.