Родился я в 1909 году в Витебской, ныне Псковской, области, в районе, пограничном с Латвией. Предки мои были выходцами из Латвии: прадед - немец, прабабушка - латышка, бабушка - полячка. Отец женился на русской. От матери я позаимствовал кое-что от её здоровья и её редкой моложавости. Но и отцовская порода не была слаба здоровьем: прадед умер в столетнем возрасте, дед отличался трудолюбием, но его доконали в тюрьме, куда его упрятали после "раскулачивания", там он и умер, когда ему перевалило за семьдесят. Не известно, сколько бы прожил мой отец, если бы ему была оказана медицинская помощь, когда он   заболел   тифом.   Благодаря   интернациональному происхождению мне совершенно не свойственна национальная ограниченность. По характеру я отличался впечатлительностью, был уступчив, но не в принципиальных вопросах. Работать начал очень рано, раньше других деревенских ребят, так как был старшим из детей в семье. В работе всегда исполнителен, хотя и не скучал без работы. Читать начал рано, но под влиянием дрянных книжонок стал относиться к окружающему, как к чему-то ненастоящему, потому что не было ни сражений, ни дуэлей, ни красивых поз и фраз. Поэтому моё поведение было менее естественным, чем поведение других деревенских ребят. И я туманил этой дурью и их головы в меру своих сил. Вся эта книжная накипь исчезла из моей головы быстро, как только я стал регулярно учиться. Но эта накипь вскоре заменилась другой, которая держалась долго -  в город я уехал уже комсомольцем. В 16 лет от сытой деревенской жизни и полноценной физической нагрузки я перешёл к полуголодной диете и праздности, прикрытой суетой так называемой общественной работы. Болезненно я перенёс мышечную бездеятельность, но в конце концов акклиматизировался - стал горожанином. Три года я прожил в детском доме в своём районном городишке, занятия в школе казались мне облегчёнными, подчас полупустыми. Я поспешил поступить в художественный техникум в Ленинграде. Что меня потянуло в сторону искусства? Не знаю... Но искусство не было единственной возможной дорогой.

Начались годы "культурной революции" и реформ. Мы учились болтать на собраниях, но не учились работать. За годы, проведенные в техникуме, я сумел понять, насколько

бессодержательной будет для меня та работа, к которой нас готовят. Чувство тоски возникало у меня, когда я думал о своей профессии.

Окончив техникум, я тут же начал метаться в поисках возможности заработать на кусок хлеба. Поработал учителем, даже... чернорабочим.

Ещё учась в техникуме, я подал заявление с просьбой исключить меня из комсомола. Мотивировка этого шага не была политической, хотя уже тогда было видно, что Сталин "наломает дров"... Но я верил, что русский народ "вынесет всё и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе". Мне только не хотелось быть в числе тех, кто может помешать ему на этой и без того трудной дороге. Я не мог тогда знать, что вместе с потом польётся кровь, лучшая кровь народа. Вскоре и я сам попал в эту мясорубку: мой выход и комсомола привлёк внимание "всевидящего ока". Арестован я был осенью 1935 года. И как бы нарочно, для контраста, перед самым арестом я чувствовал себя необыкновенно счастливым: после очень трудного экзамена я был принят в Академию художеств. Мне тогда казалось, что противоречия с действительностью сгладятся, если я пройду в высшие этажи искусства, если я буду писать картины, а не плакаты и лозунги. Я был женат, моему старшему сыну было уже два года. Счастлив за пятерых, доволен всем... Очень остро воспринял я это, воспринял, как катастрофу, хотя 5 лет лишения свободы называлось в то время "детским сроком".

В 1937 году последовала новая волна массовых расправ. Мою жену с сыном и ее матерью выслали из Ленинграда в Архангельскую область, в захолустье, где даже работу найти было трудно. Ссыльных не принимали никуда, даже уборщицей в столовую: "Враги народа могут рабочих отравить!.." Одно можно было делать - колоть метровой длины дрова для паровозов. Но для женщин труд этот был непосилен. Коллективное заявление ссыльных Верховному прокурору СССР не помогло. После этого последовали допросы, аресты и отправка в лагеря, и в первую очередь тех, чьи мужья были осуждены на десять и более лет.

Меня освободили в срок, перед началом войны. В 1941 - 1943 годах был призван в армию. После операции по поводу язвы желудка был демобилизован. После демобилизации мне удалось на некоторое время скрыть судимость, и я до 1948 года работал преподавателем в школе, затем в Архангельском педагогическом институте. Но вскоре Архангельск был объявлен "режимным городом", мою судимость "раскопали", и нам пришлось искать новое пристанище.

Повторные аресты в 1949 году не обошли и меня. Желание обвинить было настолько сильным, что меня почти год продержали под следствием в "Большом доме" на Литейном проспекте в одиночной камере, где в "нормальной" для советских тюрем тесноте содержалось четверо заключённых. Потерпели неудачу, не смутились, послали этапом на пожизненную ссылку в Казахстан. Семья переехала за мной добровольно.

После смерти Сталина я был освобождён от ссылки с обязательным регулярным посещением комендатуры, а затем полностью реабилитирован. Мы вернулись в Ленинград. Мне удалось добиться восстановления в Академию художеств. Не все хотели этого, считали, что промаявшись с годик, уйду - с седыми волосами, потрёпанный жизнью не смогу тягаться с молодёжью там, где требуется "свежесть чувств", где платят стипендию в два раза меньше той суммы, которую нам нужно было платить за комнату в частном доме. Первый год мы жили на две стипендии и на те деньги, которые мы успевали заработать вдвоём со старшим сыном Фёдором, тоже студентом. Я послал в Москву заявление с просьбой увеличить стипендию - отказали. В 1958 году старший сын окончил медицинский институт и уехал работать на Крайний Север. С тех пор он высылал нам деньги регулярно, что позволило мне заниматься в институте почти не прирабатывая.

Когда я был уже на пятом курсе, меня вновь арестовали за опубликование на Западе романа "Неспетая песня", в котором я показал часть того, что испытал сам на собственной шкуре. Но с выходом из тюремного сумасшедшего дома моё наказание за совершённое "преступление" не окончилось. Оно продолжается, и думаю, будет продолжаться до моей смерти. Я не хочу сказать, что за решеткой мне было хорошо, но хочу сказать, что мне не стало лучше после того, как я стал юридически свободен. Каратели отличаются большим усердием, даже азартом, большим опытом и неограниченными возможностями, ибо трудно теперь отыскать такого бесстрашного в нашей стране, который при соответствующем давлении со стороны сотрудников КГБ, посмел бы отказаться сделать им услугу, тем более, что исполнитель обычно не знает, к каким последствиям могут привести его действия. Делается всё, чтобы ни один экземпляр рукописей не был сохранён без ведома КГБ. Во всех семьях, с которыми я знаком, есть сексоты, либо мои прежние друзья просят меня не заходить к ним домой, предпочитая разговаривать со мной где-нибудь у сарая с дровами и не при дневном свете. Таким образом стал я очень вредным для близких мне людей.

Несколько слов о моих сыновьях. Их двое. Ни один не похож на меня характером. Природа слишком часто шутит: ты хочешь воспитать своего собственного сына, а на него могут предъявить права кто-нибудь из предков - и пошёл сын в бабушку или прабабушку... Я не считаю, что природа обделила их телом или душой. Они одарённые люди, но изъяны есть. Главные:

1) русская лень, которая при некоторых обстоятельствах очень опасна,

2) их волевитость выше моей, когда нужно воздействовать на другого, и ниже моей, когда нужно воздействовать на самого себя.

Использовал ли я, воспитывая их, свои собственные убеждения в области воспитания? Конечно же, нет! Мои убеждения - результат всего жизненного опыта. Они оформились к тому времени, когда моя роль воспитателя была позади. Я воспитывал их, как все другие, может быть, немного лучше. Да как можно хорошо воспитать ребенка в современном городе, не давая ему возможности по-настоящему трудиться? Для старшего сына - Фёдора - я ещё кое-что изыскал. С четырнадцати лет он стал выполнять наглядные пособия (карты, схемы). Первое время заработанные им деньги на руки не выдавались. С девятнадцати лет он распоряжался своими деньгами достаточно разумно. Вначале он удовлетворял из своего кармана свои нематериальные потребности, затем стал одеваться на свои деньги, причём всю стипендию он отдавал в "общий котёл" - на питание. Работа не мешала ему отлично учиться и увлекаться радиотехникой. Позже, как уже говорилось, он помогал семье. С младшим сыном - Петром, дела обстояли хуже: не было подходящей работы. Кроме того, на него более сильно, а следовательно более губительно, влияли "советские коллективы". Старший не бывал в детских садах и посещал среднюю школу только три года, остальное - самообразование. Младший большую часть своего детства провёл в детских учреждениях, переболел всеми заразными детскими болезнями, посещал все классы десятилетней школы. Первый класс он закончил с похвальной грамотой, затем с каждым годом охота учиться у него уменьшалась. В шестнадцать лет он стал позировать в Академии художеств и перешёл учиться в вечернюю школу. Он более обманут в своих надеждах, более несчастлив. Дальнейший их жизненный путь будет поучителен для понимания советской действительности. Люди, способные противостоять непрерывному, напряжённому давлению общества, не получая слишком тяжёлых увечий, сейчас очень редки. Для успешной борьбы личность должна превосходить

средний уровень своей среды в несколько раз. Такого превосходства можно достигнуть, если не выбрасывать на помойку весь, так называемый дошкольный возраст. А посильна ли эта задача родителям?

В конце 1967 года в надежде на более спокойную жизнь мы переехали из Ленинграда в Латвию - на родину моих предков. Но сбыться надеждам было не суждено... Но нет, пожалуй, надобности говорить о том, что уже изложено в основанной на биографическом материале повести "После реабилитации", опубликованной в своё время издательством "Посев".