ПРЕДИСЛОВИЕ

Мои воспоминания написаны как летопись века. Летопись, преломленная через лично пережитое. Поэтому здесь отдельным, частным событиям уделено много внимания, а крупные затрагиваются лишь в той степени, в какой они касались лично осмысленного. Перед вами летопись не политического деятеля, а свободного мыслителя — жившего активно и участвовавшего в сопротивлении происходящему.

Я касаюсь науки в той мере, в какой участвовал в ней сам. Касаюсь мистического анархизма — эзотерического движения, развернувшегося в России. В течение десяти лет я был связан с этим движением, хотя и стоял на первой его ступени. Касаюсь большевистского террора, поскольку сам провел около 18 лет в тюрьмах, лагерях, «вечной ссылке» или в условиях ограниченного паспортного режима. Касаюсь и моих зарубежных впечатлений — этот мир открылся для меня лишь в конце 80-х годов.

Судьба меня свела со многими яркими людьми нашего времени. Мои воспоминания можно рассматривать как фрагменты из истории русской интеллигенции XX века.

Конечно, многое из того, что здесь лишь затронуто, в ближайшее время будет подлежать детальному исследованию. История последних десятилетий оставила нам множество загадок.

Заглавие этой книги могло бы прозвучать и так: L’epave (Обломок судна после кораблекрушения), но по-русски это слишком громоздко.

Автор

Посвящается

Агнии Онисимовне Солонович

ПРОЛОГ

Лилия Богоматери

Ты, чьим легким стопам пьедесталами

Служат узкие шпили соборов,

Над зубцами дворцов, над кварталами

Осенившие каменный город!

Охрани под свистящими вьюгами,

Защити, как детей, Мадонна,

Выходящих без лат, без кольчуги,

На дорогу печали бездонной!

Д. Андреев

Песнь о Монсальвате

(незаконченная поэма, 1934—1938 гг.)

1. И стал на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные.

…………………………………………………………………………

4. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?

5. И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно...

…………………………………………………………………………

15. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.

Откровение святого Иоанна Богослова, § 13

ПРЕДДВЕРИЕ¹

Фрагменты семейной хроники

в дни революционного террора,

когда новые

Смыслы жаждали крови

... Так идут державным шагом

Позади голодный пес,

Впереди — с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной

В белом венчике из роз —

Впереди — Исус Христос

А. Блок. Двенадцать

(январь 1918 г.)

Когда на семантическом поле возникает ураган, когда порождаются смерчи, насыщающие смыслы безудержной энергией, тогда начинается революция.

Революция — это порыв народной страсти, безудержной, раскованной, жестокой.

Революция — это жажда нового, еще никогда не бывалого. В революции романтика разрушения: вера в то, что дух разрушающий (как это полагал М. Бакунин) становится духом созидающим.

Но разрушению, даже разрушению ветхого, всегда

есть сопротивление. И смыслы — смыслы нового, ожесточаясь, начали жаждать крови. Кровью обагрялся и белый венчик из роз. И было еще раньше сказано:

Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч (Мф 10,34).

Но меч всегда опасен: ... ибо все, взявшие меч, мечем погибнут (Мф 26,52).

Страсть всегда мимолетна. На смену ей приходит унылое похмелье. Смыслы, стараясь устоять, костенеют в своей закрытости. Становятся идеологией. Обращаясь к силе, они стали создавать удручающую, еще никогда не виданную власть, обернувшуюся неизгладимой национальной трагедией.

Ветер судьбы заставил меня с детства соприкоснуться с трагичностью, порожденной осатанелыми смыслами. Не обошла она и никого из близких мне.

Моя мать — Надежда Ивановна — была врачом-хирургом. Во время гражданской войны ее мобилизовали в Красную Армию для работы в сыпнотифозном госпитале, где она и погибла от этой ужасной болезни. И ее смерть в Красной Армии не спасла ее отца — в прошлом энергичного предпринимателя — от лишения избирательных прав и высылки из родного дома. Ее брат, а впоследствии и сестра не выдержали унижения и покончили с жизнью. Сейчас, перелистывая старые семейные фотографии, я вижу, что моя мать всегда выглядела очень печальной. Было ли это предчувствие того, что она никогда не увидит своих детей взрослыми? Помню, как, будучи мальчиком, я как-то пошел с ней в госпиталь (еще в дни Первой мировой войны), где у нее должен был быть послеоперационный вечерний осмотр. Я положил почему-то свою руку в карман ее пальто. Она взяла мою руку и сказала: «Ну вот, ты скоро уже будешь совсем большой, и я смогу опереться на твою руку». Но этому не дано было свершиться.

Мой отец, Василий Петрович, — профессор, вышедший из глухой северной деревни, умер в тюрьме в 1939 году, после второго ареста.

Моя сестра. Надежда, во время Второй мировой войны была женой английского офицера — сотрудника

Королевской военной миссии. После окончания войны муж ее должен был вернуться на родину, она, естественно, была отправлена в исправительно-трудовой лагерь. После хрущевской реабилитации в Москву вернулся больной человек с надорванной психикой. Со всей присущей ей страстностью она стремилась в Англию, но напрасно. Муж-англичанин отрекся от нее, сидевшей в русском лагере.

Примечательна своей парадоксальностью история семьи моей мачехи — Ольги Федоровны. Здесь со всей отчетливостью проявляется вся нелепость семейной сопряженности противостоящих друг другу смыслов. Ее родителями были деревенские учителя, одновременно занимавшиеся сельским хозяйством с использованием рабочей силы (в революционной терминологии попросту — кулаки), но как иначе в предреволюционное время можно было бы им дать не только среднее, но и высшее образование семерым своим детям? Один из ее братьев в дни гражданской войны был белым офицером, но судьба почему-то охранила его. Другой — во время Первой мировой войны, будучи связанным (еще в школьные годы) с партией эсеров, оказался под угрозой повешения. Бежал за границу — тогда это было просто. После революции вернулся, но ему не очень понравились новые порядки, и он снова бежал: нашелся польский контрабандист, который перевез его в чемодане через границу. Был арестован в Польше как русский шпион. Потом оказался в Льеже, где получил диплом горного инженера. Работал в Бельгийском Конго. Оттуда приходили заманчивые открытки: коттедж среди пальм, негры-слуги в белых одеждах. Но душа бывшего революционера не могла смириться с колониальными порядками — он вмешался в недозволенное. Жену отравили, он оказался в Бельгии, заключенным в католический монастырь (фирма боялась разоблачений), где получил прекрасную подготовку в мистических учениях. Потом опять в России — его деятельность по открытию крупных месторождений цветных металлов в Казахстане чередуется с легким отдыхом в психиатрических лечебницах: его идеей-фикс было спасение

негров в Америке. Но вот младшая сестра из этой «вполне обыкновенной» семьи сразу после окончания гимназии оказалась следователем в ЧК в Казани. Позднее она окончила химфак МГУ и работала в ЦК партии. Но недолго. Внутренне она была необратимо надорвана. Говорили, что тогда был такой порядок: дежурный следователь должен был сам расстреливать тех, чей черед приходился на этот день, или — по другой версии — тех, чье дело он вел. Но как бы то ни было, нам — тогда еще подросткам — категорически было запрещено ее расспрашивать о чем-нибудь. А очень хотелось.

И наконец, муж одной из сестер моей мачехи — Иосиф Моисеевич Фейгель (позднее просто Павлов). Он был сначала фельдшером в том селе, откуда происходила семья мачехи. Потом — председателем губернского ЧК в Киеве. (Легко представить себе, что делалось в этом городе, который был оплотом не только утонченной интеллигенции, но и русского черносотенства.) Через некоторое время Ф. Дзержинский предлагает ему возглавить московскую ЧК. Он отказывается и поступает учиться в Институт красной профессуры. (В этом Институте, кажется, почти все были поклонниками левого коммунизма Л. Троцкого, и меня, еще подростка, он пытался вдохновить этими идеями, но напрасно, мне и тогда это казалось достаточно нелепым.) Запомнился мне один эмоционально напряженный разговор моего отца с этим родственником:

Фейгель: Я вижу, что вас должны будут скоро расстрелять.

Отец: И я это предвижу. Но вас расстреляют все же раньше, чем меня.

Предсказанное исполнилось: Фейгель был арестован раньше и погиб в лагере. Не спас и боевой орден, данный за кровавое усмирение мятежного Кронштадта. Его единственный сын погиб на войне. Он защищал «е только родину, но и тех, кто так расправился с его отцом за верную службу.

Теперь мне хочется вспомнить своего крестного отца — Д. Т. Яновича. Я часто навещал его: у него была

прекрасная библиотека книг для подростков. Его квартира (в доме с памятью о Гоголе) была, как музей, —  он был, как и мой отец, этнографом. Свой род он вел от знати Запорожской Сечи — украинской вольницы. Дома еще хранилось и кресло прабабушки, и боевое седло прадедушки. Страстью Яновича были анекдоты — не только непристойные, но и политические. Здесь он был непревзойденным мастером. И жизнь свою, естественно, закончил в лагере. Анекдоты, в той форме и той напряженности, которую они тогда обрели, — это, кажется, было чисто русское явление. Это — издевка из-за угла. Это — последний посильный протест. Протест опасный: за острое слово приходилось платить жизнью. Но молчать иным было невмоготу.

Но вернемся к семейной хронике. Моя первая жена — Ирина Владимировна Усова. Ее отец — дворянин и небогатый помещик, владевший имением в Курской губернии. Он получил агрономическое образование в Германии, и его страстные усилия были направлены на то, чтобы показать, как здесь, на русском черноземе, можно вести разумное, технически оснащенное хозяйствование. Не мог он перенести разрушения всего того, что считал главным делом своей жизни, и умер от сердечного приступа, бежав из своего родного дома. Его сын Алеша — еще только начинавший самостоятельную жизнь человек — был расстрелян после того, как армия Колчака уже сложила оружие.  Их — офицеров — расстреляли без суда²: об этом с глубокой скорбью написала в письме сибирская крестьянка — хозяйка того дома, где Алеша жил, начав работать сельским учителем. Позднее, в 1947 году, была арестована и его сестра Татьяна по делу друга дома — поэта Даниила Андреева (это уже было большое «дело» — по нему было арестовано 50, а может быть, и 100 человек; подробнее к этому «делу» я вернусь позднее). Каким-то удивительным

образом удалось охранить от ареста другую сестру — мою тогдашнюю жену Ирину. Их мать — Мария Васильевна — не могла пережить ареста любимой дочери и близкого ей по духу, очаровавшего ее поэта. Быть другом поэта, любя поэзию, — поэта милостью Божией, — это удивительное счастье. И все рухнуло, обернувшись кошмаром для всех. (В свое время М. В. закончила Институт благородных девиц, свободно владела немецким и французским языками. В 20-е годы окончила курсы переводчиков под руководством В. Брюсова. Профессионально переводила таких поэтов, как Рильке, Верлен, Бодлер. Потом кто-то заподозрил что-то. Ей дали для перевода антирелигиозное стихотворение. Она отказалась. На этом закончилась ее переводческая деятельность. А она жила поэзией. Могла часами обсуждать перевод какой-то одной строчки — предлагая все новые и новые варианты, проводя нескончаемые сравнения с переводами других.) Был истреблен и этот крохотный островок, остававшийся еще от дворянского прошлого России.

Вторая моя жена — Жанна Дрогалина. Ее отец был арестован в конце 30-х или в начале 40-х годов, и о нем больше ничего не известно. Мать Жанны и ее отчим —

суровые партийцы. Дома никто и никогда не говорил о ее отце. Она услышала о нем впервые во время одной из бесед в отделе кадров. Ей был задан вопрос: «А знаете ли вы, что у вас не родной отец?» Она не знала.

А где друзья ранних лет моей юности? Если их или их семьи не затянула трясина репрессий, то они погибли во Второй мировой войне с Германией, охваченной своими демоническими силами. Здесь хочется мне вспомнить школьного друга Петю Лапшина. Он был обаятелен своей открытостью, отзывчивостью — готовностью помогать всем. Мы, его друзья, постоянно толпились в его и без того тесной квартире в одном из арбатских переулков. Постоянно ездили вместе на загородные прогулки. Нас объединяло и то, что мы были молоды, и то, что мы все были интеллигентны и понимали, в той или иной степени, всю нелепость и трагичность происходящего, И вот текущие изъятия: у Дины Кузьминой, родственницы Пети, вдруг арестовывают отца — преподавателя одного из вузов; позднее у Гали Чернушевич так же и столь же неожиданно арестовывают отца — он был главным металлургом одного из крупных московских заводов и буквально дни и ночи проводил на работе; здесь одна деталь: в ночь обыска сбежал Галин муж, оставив беременную жену без средств к существованию; Федя Виттов — его не оставляли в покое соответствующие органы: он происходил из когда-то знатных литовских дворян и был не без греха: умел и страстно любил рассказывать анекдоты — естественно, положенные ему три года он получил; и как-то совсем не надолго среди нас появилась Катя (ее фамилию я не могу вспомнить) — у нее был голос удивительного тембра, ее готовили в актрисы на большой сцене, голос придавал ей особое обаяние, и это сгубило ее: она не ответила должным образом на чьи-то притязания и исчезла. А сам Петя во время войны отказался от брони (по работе), пошел добровольцем в армию и сразу же был убит у своего пулемета.

Теперь другое воспоминание: математическое отделение физико-математического факультета Московского университета имени Покровского, 1930 год. В один

сумрачный день шепот пробежал среди нас, арестован профессор Дмитрий Федорович Егоров. Он был основателем московской математической школы. Мы слушали его лекции, учились по его учебникам. В своих общечеловеческих взглядах он, конечно, был старомоден. К тому же ранее исполнял обязанности старосты университетской церкви. А во время ареста был уже совсем старый и больной человек — в тюрьме скоро скончался. И опять хочется задать все тот же вопрос: кому и зачем была нужна его смерть?

А где мои духовные учителя, чьи имена я чту и чье дело я пытаюсь продолжать в своих работах философской направленности? Я узнал только, что они были посмертно реабилитированы много раньше, чем я. Тюремные дела тоже полны парадоксов.

А мои скитанья: арест в 26 лет. Весной 1937 года приговор Особого совещания (без суда): 5 лет исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность. Репрессия в разных своих проявлениях растянулась на 18 лет. В 1954 году по амнистии с меня снимается судимость. Снимается потому, что у меня в приговоре было всего-то только 5 лет! В 1960 году, наконец, реабилитация. Но и по сей день я подчас чувствую за собой плетущуюся тень с кличкой «враг народа»³. Со мною вместе были арестованы и многие другие — два моих, еще школьных, товарища: Юра Проферансов погиб в лагере, Ион Шаревский был расстрелян. А о «Деле» в целом я практически долго ничего не знал. В плане духовном, видимо, все погибло. Иногда мне кажется, что я только один и продолжаю в своих работах ту, начавшуюся тогда, новую для России нить философского осмысления мира с синтетических позиций, готовых впитать в себя все богатство мысли как Запада, так и Востока, не чуждаясь ни многообразия религиозных представлений, ни научных построений, ни философских изысканий.

Не нужно думать, что трагичность сгущалась только вокруг отдельных личностей и их окружения. Она была повсеместной. С начала 30-х годов она стала эпидемией, захватившей в той или иной мере все слои общества. Наверное, эту эпидемию можно было бы назвать робеспьеровской. Как и всякая эпидемия, она реализовывалась все же избирательно, захватывая прежде всего людей выдающихся, и особенно талантливых. В своих философски ориентированных работах я иногда обращаюсь к поэтам нашей страны недавнего прошлого. Вот как обернулась их судьба: Александр Блок — принявший русскую революцию и воспевший ее, — умирает, находясь в тяжелом нервном расстройстве, в голодном Петрограде; Николай Гумилев расстрелян в 1921 году (позднее в лагере оказывается его сын — историк Лев Гумилев⁴); Сергей Есенин —  повесился; Марина Цветаева после нескончаемых унижений также вешается; Владимир Маяковский —  стреляется; Николай Заболоцкий отбывает свой срок в лагере; Максимилиан Волошин умер своей смертью, но в начале 20-х годов в буйствующем Крыму он читал свое имя в списке приговоренных⁵; Даниил Андреев (я о нем упоминал выше) выходит из Владимирской тюрьмы в середине 50-х годов уже совсем больным и умирает в 1959 году; Александр Коваленский (родственник А. Блока) — выдающийся писатель и поэт, чьи произведения, кажется, безвозвратно погибли, оставшись мало кому известными, — был осужден по делу Андреева, также вышел из тюрьмы больным и вскоре умер;

Осип Мандельштам — величайший мастер русского слова — умер в одном из лагерей; Александр Введенский — поэт-философ, удивительно осмысливший проблему времени, умер, будучи арестованным — у нас он до сих пор известен только как детский поэт... Похоронный список поэтов здесь, конечно, неполон. Но и он

устрашает. Истребляющая сила была неумолима и изобретательна. Ее задачей было — порвать связь поколений, освободить дорогу новому, никак не скованному прошлым. И это, кажется, удалось...

* * *

Да, все это не более чем суровая, жестокая расплата за попытку обрести новые смыслы не личностно, а в целом для народа, для всего народа — не подготовленного к тому, чтобы вынести бремя открывшейся ему свободы. Бремя оказалось слишком тяжелым, неуютным, невыносимым. Свобода обернулась разгулом, из которого стала выкристаллизовываться несвобода, еще более суровая, чем это было раньше. Новая идеология всегда страшнее, чем старая, одряхлевшая.

Но все же были периоды междуцарствия, когда свободу не удавалось сдерживать. Вспомним Февральскую революцию. Русская Бастилия — Шлиссельбургская каторжная тюрьма пала 28 февраля без единого выстрела⁶.

Можно вспомнить и 20-е годы. Кончилась гражданская война, начался нэп, и люди вздохнули с надеждой. У многих тогда еще сохранялась открытость к свободе. Была вера — удивительная вера в то, что социальную справедливость можно осуществить здесь и сейчас. Казалось, что в жизни делается что-то совершенно невиданное, неслыханное. Делается то лучшее, о чем могло мечтать человечество. Шел напряженный поиск нового во всем — в философии, в научной и религиозной мысли, в искусстве — особенно в театре, в школе — даже в обычной средней школе, в сектантстве — народном и изысканно эзотерическом, переживавшем

пору своего расцвета⁷. Соответственно росло разногласие.

Разномыслию уже тогда стала противостоять государственно узаконенная устремленность к всеохватывающему единомыслию. Сначала казалось, что это противостояние происходит где-то на периферии — в точках крайней напряженности. Но потом стало ясно, что оно становится повсеместным, затрагивая каждого из нас. Каждого из тех, кто не мог следовать беспрекословно за причудливым ходом раскрытия новой идеологии.

В школьные годы у меня был друг — Игорь Тарле. Его отец, известный меньшевик, провел все те 20-е годы то в политизоляторах, то в ссылках. Только раз я его видел где-то между двумя ссылками — он оказался проездом в Москве.

Вспоминаю Лелю Гендельман. На исходе школьных лет познакомил меня с ней Ион Шаревский. Она была немного старше нас, но мы быстро подружились. Одно время она была непременным участником наших умных философских бесед, они и проходили чаще всего у нее дома: она одна из всех нас имела собственную комнату. Ее родителей я никогда не видел — ее отец был членом ЦК партии правых эсеров и всегда находился в ссылке. Увлекательные беседы, правда, продолжались недолго: удручающей показалась мне ее страстная приверженность к гегелиано-марксистским построениям. Позднее я узнал, что она была арестована и получила три года политизолятора за участие в каком-то меньшевистски ориентированном кружке⁸.

Я был знаком с семьей профессора Александра Петровича Нечаева — известного в то время психолога, в прошлом члена партии кадетов. Одно время я учился в Опытно-показательной школе, где он был директором. Позднее, будучи человеком непреклонных убеждений, он высылается из Москвы. Был выслан и его старший сын Модест — востоковед и теософ.

Особенно примечательный случай произошел в 26-м или, может быть, в 27-м году. В первый день Пасхи (тогда это еще был торжественный, всенародный праздник с повсеместным перезвоном колоколов) я захожу под вечер к своему школьному товарищу Сергею Знаменскому (позднее он стал архитектором и погиб на войне в саперном батальоне) и узнаю, что утром пропал его брат, которому тогда было лет 16 или чуть больше. Пропал, и все. Его искали, всюду наводили справки, но тщетно. Недели через две он появляется как ни в чем не бывало. Оказывается: утром в день исчезновения пошел к храму Христа Спасителя. Там на паперти увидел оживленную, спорящую толпу. То были сектанты разного толка. Послушав, понял, что уровень дискуссии соответствует степени его развития, и активно вмешался в обсуждение. Его, естественно, арестовали за недозволенное своемыслие и потом две недели выясняли — не является ли он чьим-нибудь тайным эмиссаром. Не найдя опасных истоков ереси, выпустили. Без последствий: тогда еще была свобода, хоть какая-то!

Но так было в 20-е годы. К 30-м годам тучи стали сгущаться — аресты подходили вплотную чуть ли не в каждому дому. В 1933 году был в первый раз арестован мой отец, но тогда это еще удалось преодолеть. Мы знали, что происходит в деревне... Но в городе под нависшими тучами продолжала идти обычная жизнь. Люди продолжали работать, как всегда. И вот что удивительно: люди работали напряженно, с подъемом, часто даже с энтузиазмом. Так, во всяком случае, было в научных учреждениях, где приходилось работать и мне, так было и на заводах, с которыми мы были связаны. Так работали не потому, что верили в светлое будущее — в него, кажется, уже почти никто не верил. Почти никто ничего не понимал. Ведь если эпидемия, го что же понимать? Работали потому, что где-то в глубинах сознания сохраняли потенциал, заложенный еще в 20-е годы.

Сейчас, сквозь туман прошедших лет, 20-е годы представляются золотым веком русской Революции. Но и в нем была червоточинка. Разрастающаяся, расширяющаяся червоточинка.

* * *

Трудно писать воспоминания о прожитом. Опять гарью застилается душа. Пожар. Горели не леса и села, а человеческие судьбы. Горела судьба страны. Многое выгорело совсем. Начисто.

Впервые в истории человечества успешно завершается революция. Великая революция — этого нельзя не признать. Революция, обернувшаяся кровавой мистерией, — этого нельзя не видеть. Революция, подготовленная всем прошлым Европейской истории. Старая культура оказалась полностью истребленной во имя создания новой. Смыслы, долго тлевшие в подполье, наконец вышли на поверхность мировой истории и показали, на что они способны. Эксперимент, гигантский социальный эксперимент, наверное, уже можно было бы считать завершенным. Можно было бы подводить

итоги. Но нет — он продолжается. Продолжается потому, что не созрели новые смыслы, способные увлечь сразу многих ⁹.

Я был не только свидетелем, но и участником свершавшихся событий, пытавшимся всегда оставаться самим собой, не подчиняясь мрачной идеологии насильственного пути ко всеобщему, исторически (как на в этом уверяли) предначертанному нам счастью.

Обо всем этом я хочу рассказать в своих горестных воспоминаниях. Рассказывая, я буду комментировать, выступая не как ученый-историк (архивы мне лишь частично доступны), а как участник событий. Это не более, чем мемуары размышляющего участника, страстно желавшего понять природу человека и его предназначение.

А смыслы — суровые смыслы насильственного преображения человечества, притаившись, все еще жажду крови. Сейчас многие думающие ищут виновных, под лежащих наказанию. А их нет. Не было зловредного за говора (во всяком случае, в ранние 20-е годы его, по видимому, никто не ощущал), а была устремленность в новое, неизвестное. Все было, как было, и было так, как было подготовлено всей историей страны. Ныне, не забыв еще старых распрей, мы быстро приближаемся к новой — теперь уже не национальной, а планетарной катастрофе. Кто ее готовит? Наверное, все те, кто, будучи погруженным в повседневность своих забот, не ощущает ответственности за происходящее, не проявляет Заботы.

Быть может, и впрямь над нами, духовными потомками древнего Средиземноморья, тяготеет Рок — судьбы суровое звучание. Мы не сумели воспринять то, что нам было дано. Входя в храм, особенно в сумрачный — католический, я слышу горестные слова непроизнесенной молитвы: о. Боже, дай нам силу преодолеть самих себя на предстоящем нам пути!

Мы слышим набат, различаем в нем звучание слов:

Забота, Судьба, Рок.

Литература

Гернет М. Н. История царской тюрьмы. Том V. Шлиссельбургская каторжная тюрьма и Орловский каторжный централ 1907 — 1917. М.: Юридическая литература, 1963, 340 с.

Вауlеу М.V. One Thousand Years. Stories from the History of Christianity in the USSR. N. V., 1987.

Глава 1¹

НЕПОКОРИВШИЙСЯ:

ПУТЬ ИНОРОДЦА В РОССИИ

Профессор Василий Петрович Налимов

в воспоминаниях сына

Язычество — утро,   христианство — вечер.

В. Розанов [1992]

Передо мною встают минувшие дни. Ушедшие, как живые, выступают из тени прошлого. Я снова начинаю переживать напряжения их мыслей, боль их борьбы, силу стойкости, трагедию поражения, обернувшуюся гибелью культуры, не успевшей расцвести и созреть.

1. Введение

Недавно (7/20/III-1994 г.) исполнилось 115 лет со дня рождения моего отца. И я возвращаюсь к воспоминаниям о нем, начатым в Берлине (в перерывах между лекциями) в дни его столетнего юбилея, 15 лет назад. Мне хочется завершить эти воспоминания не только потому, что Василий Петрович был моим отцом и другом, но еще и потому, что его жизнь тесно переплелась с трагической судьбой русской интеллигенции недавнего прошлого².

Русская интеллигенция прежних дней формировалась своеобразно. Первый ее эшелон вышел из служилого, чаще всего военного дворянства; второй — из разночинцев. Про оба эти слоя говорили, что они беспочвенны — не имеют корней в своем собственном на роде. В конце прошлого и начале нашего века стал вы ходить на поверхность третий эшелон — почвенный идущий из самого народа: из многонародья нашей страны. Может быть, именно в этом появлении было что-то судьбинное — в русскую культуру стали входит инородцы, не прошедшие роковую для нашей страны школу азиатского деспотизма. Вирус деспотизма поразил нашу страну с давних времен. Подпитанный некоторыми европейскими идеями, он обрел специфическую евразийскую форму.

Отец — выходец из зырян (теперь коми). Он всегда подчеркивал свою иноплеменность, его выговор всегда был немного не русским. Он вошел в русскую жизнь как инородец, сохранивший любовь к своему народу! изучавший его как этнограф и всегда считавший своим внутренним долгом показать, что малые и подавленные народности несут свое миропонимание, достойное изучения, философского осмысления и уважения. Он умел это делать. Он всю жизнь боролся. Боролся со всеми, против всего, никогда не примыкая к каким-нибудь политическим течениям или организациям. Боролся прежде всего во имя сохранения человеческого достоинства, безропотное повиновение считая унизительным. Это он делал естественно, как нечто само собой разумеющееся, но часто, как бы в оправдание, повторял: «Ведь мои предки — свободные охотники — никогда не были крепостными».

В дореволюционные годы его отличало противостояние великорусскому шовинизму, надменности некоторой части тогдашней интеллигенции, в том числе и кадетского толка, узости Православия с его нетерпимостью к инакомыслию. Не принял он и другую нетерпимость — жесткую и жестокую неприязнь инакомыслия в «новой» жизни.

2. Родина и характер

Отец родился в селе Вильгорт, что близ Усть-Сысольска (теперь Сыктывкар) — уездного города бывшей Вологодской губернии. Упомянем здесь, что погост Вильгорт впервые записан в писцовой книге 1585 — 1586 гг. Тогда в него входило 8 небольших деревень и 5 починков, где проживало 70 — 80 человек. В одной из этих деревень лет 300 — 350 тому назад начали жить Налимовы3³.

В детстве (в начале 20-х годов) я однажды побывал в этих местах — тогда они еще сохраняли свою нетронутость4⁴. Добротные рубленые дома, но без дворов, без усадьбы. Рядом только сарай, а к дому прямо примыкает хлев. Все настежь — ничто никогда не запиралось. Небольшие пашни, отвоеванные у леса; созревали только рожь, ячмень, овес. Там же хилые огороды: картошка, капуста, репа, лук, табак (махорка). Это и все, что могло расти; никаких фруктовых деревьев. А кругом леса, по большей части заболоченные (для них даже был специальный термин «парма»). Тогда еще в этих местах водилась дичь: рябчики, глухари, зайцы и, конечно, белки. Осенью было много грибов, ягод — особенно брусники. Крестьянин не выходил из дома без ружья и собаки5⁵.

Основой хозяйства, пожалуй, были просторы заливных лугов. Я и сейчас помню эти, казавшиеся мне тогда бескрайними, поймы реки Сысолы. Буйство трав в ранней утренней росе, запрятанные в них гнезда, где охра-

няющая их птица оставалась до последнего взмаха косы «горбуши» (косили, сгорбившись, косами с малой рукояткой — так сподручнее на кочковатых лугах). У окоема мощные кусты дикой смородины — черной и красной — с непривычно большими ягодами, сразу же набивающими оскомину. И гнус: короткую летнюю ночь надо было проводить в крохотной хатке, где по-черному топили печь против комаров и мошки. Там спали вповалку усталые мужчины и женщины, там пытался примоститься и я, но глаза не выдерживали едкого дыма, и я стремительно выскакивал на свежий воздух, а оттуда так же стремительно — назад.

Василий Петрович рассказывал, что его отец был колдун-знахарь, местный маг, владеющий астральными силами и стихиями природы. В его образе, нарисованном отцом, было что-то общее с Доном Хуаном в описаниях К. Кастанеды. Он рано умер, но память о нем сохранялась долго. И когда отец, уже профессором, заезжал иногда в родные края, то его неизменно почитали как колдуна. И в нем действительно иногда просыпался древний маг, умеющий мгновенно и безоглядно принимать решения, собирать энергию и обращать ее против противника. Это проявлялось даже в мелочных столкновениях, многочисленных для него, не переносившего оскорблений. Невысокий, крепкий, он не терпел поражений и умел побеждать... пока не столкнулся с неумолимым Роком своей Страны. Не победил, но и не дрогнул — не изменил себе, спорил и боролся.

Вспоминаются некоторые характерные случаи: (1) Москва, 1905 г., революционная настороженность: отец зачем-то вышел из дома и, переходя улицу, увидел, что на него несется казачий разъезд6⁶, — он заторопился, с ноги соскочила галоша, новая, только что ку-

пленная... останавливается, поднимает руку и громко кричит: «Осторожно — бомба!», разъезд круто разворачивается и объезжает Василия Петровича, заезжая на тротуар, а он спокойно надевает галошу и идет своей дорогой. (2) Нижний Новгород, 1917 год, начало революции: отец, тогда преподаватель реального училища, соответственно одетый, входит в вагон трамвая, его окружает группа подгулявших парней и начинает издеваться над «буржуем», особенно распаляясь от вида «котелка»... напряжение растет, и вдруг в какой-то неуловимый момент команда пулей вылетает из вагона... того, что произошло, отец и сам не мог объяснить. (3) Вторая половина 30-х годов: он с остатками своей семьи живет на даче под Москвой и регулярно ходит купаться на Истру по тропинке, пронзающей кустарниковую заросль. Как-то он замечает, что тропинку кто-то усердно превращает в отхожее место. Такого надругательства над Природой он, естественно, выдержать не мог и послал предупреждение: «Если это не прекратится, то у злодея на заднице появятся чирьи». Не прекратилось, чирьи появились, и тропинка очистилась. (4) Плохо приходилось тем, кто, нападая, не знал, что «бомба» таки есть и взрывается, что и случилось однажды в 30-е годы на одной из конференций. Кто-то из официальных представителей, полемизируя, в качестве козырного аргумента объявил ему: «зырянская морда». В ответ взметнулась и обрушилась (как Священная Лабрис) трость Василия Петровича, который в результате многолетнего разбирательства случившегося был оправдан, а его оскорбитель — откомандирован на работу в какой-то сибирский город.

3. Становление этнографа.

Экстерн и переход в другое сословие

Теперь мне хочется дать последовательное описание жизненного пути Василия Петровича.

Первоначальное образование он получил в Земском

начальном училище, затем в 2-классном Городском училище. Его способности не остались незамеченными7⁷: Земство посылает его своим стипендиатом в фельдшерскую школу в Москву (1894 — 1897 гг.). Затем в течение 5 лет (1897 — 1902 гг.) он отрабатывает свою стипендию, работая фельдшером в разных уголках Зырянского края. Здесь и первое столкновение с тогдашним укладом жизни. Он — рядовой начинающий фельдшер — не просто делает положенное ему дело, а требует, в предвидении эпидемии, обеспечения медикаментами. Дело неслыханное — фельдшер требует! Начальство оскорблено, требование выполнено, отношения испорчены. И так всю жизнь.

Мне хочется здесь вспомнить эпизод столкновения с русской государственностью, связанный с фельдшерскими годами жизни отца. Ему пришлось сдавать экзамен на звание помощника аптекаря, для чего понадобилась справка о благонадежности. Копия этой справки приводится ниже (см. Приложение). С тех пор прошло почти 100 лет, но мало что изменилось — все те же справки и характеристики, удостоверяющие «поведение хорошее во всех отношениях». Революция не смогла отменить того, что было положено в основу государства Российского — архетип власти продолжал работать инвариантно к обновленным условиям.

В 1903 году Василий Петрович возвращается в Москву и работает фельдшером сначала на заводе Центрального электрического общества, потом в клиниках Московского университета (тогда не было ограничений с пропиской).

В это же время он начал публиковать статьи по этнографии зырян в журнале Этнографическое обозрение. Свежесть мысли и острота наблюдений обратили на себя внимание. Он знакомится с президентом Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии профессором Д. Н. Анучи-

ным, секретарем Общества В. В. Богдановым и председателем Московского отделения Общества академиком В. Ф. Миллером. Они поддержали его стремление к получению высшего образования. Этому, однако, должна была предшествовать сдача экзаменов за полный курс классической гимназии8⁸. А вот врачи — сослуживцы Василия Петровича — возмутились, узнав о задуманном. Как может это сделать самоучка-инородец, даже не начинавший учиться в гимназии?! «Безумная и наглая затея» — по оценке многих коллег.

А экзамен был сдан (в 1905 г.) при Лазаревском Институте восточных языков (директором которого в то время был академик В. Ф. Миллер). Вспоминая об этой эпопее, Василий Петрович говорил, что почти по всем предметам было нетрудно готовиться самостоятельно, но вот три из них были почти непреодолимы — древнегреческий, латынь и, конечно. Закон Божий. Может быть, помогло отношение экзаменаторов — интеллигентных людей, оценивших абитуриента, почувствовавших в нем будущего ученого.

Это, наверное, была самая большая и серьезная победа в жизни Василия Петровича.

Сдача экзамена за полный курс классической гимназии — это не только возможность поступить в университет, но и возможность приобщения к культуре русской интеллигенции, эзотеризм которой охранялся трудностью получения классического образования; од-

повременно это и переход в другое сословие. Таким образом, гимназия оказывалась и барьером, разграничивающим сословия, — барьером надежным, практически почти непреодолимым для выходцев из других слоев, хотя дорога и не была абсолютно перекрыта. Россия всегда была сословно структурированной страной, остается она ею и в наши дни. Раньше фельдшер не мог быть приглашенным в гости к врачу, пусть даже они вместе стояли за одним операционным столом — вместе несли ответственность. Так же, как, впрочем, сейчас уборщица не может быть приглашена в гости к профессору. Помню, в армии на кавалерийских учениях была команда: «Держать дистанцию в две лошади». Так мы держим ее и по сей день.

Переход из одного сословия в другое сопровождался часто комическими или даже трагикомическими ситуациями. Вот два таких эпизода: (1) отец перед отъездом на летние каникулы заходит к своему другу, тоже студенту, В. Синельникову, происходившему из знатной московской дворянской семьи. Тот представил его своей старенькой бабушке. Она была внимательна, расспросила Василия Петровича обо всем — и откуда он родом, и куда едет на лето, и, узнав, что в Вологодскую губернию, настойчиво просила его, когда он будет навещать генерал-губернатора, передать ему сердечный привет и что-то там еще. Ей в ее старомодной наивности казалось, что друг ее внука не может не быть вхож в губернаторскую семью родного ему края — как могло быть иначе? (2) Второй, совсем комичный эпизод произошел, когда Василий Петрович был приглашен на какое-то семейное торжество в дом Синельниковых. Он смущен — здесь все так непривычно и так парадно, а он в своей повседневной студенческой куртке. В растерянности Василий Петрович садится на ближайший свободный стул, не замечая на нем стакана с горячим чаем. Тут же на помощь бегут лакеи в ливреях, а все, в соответствии с этикетом, делают вид, что ничего не случилось (а брюки-то мокрые!). Причиной происшествия оказалась тогдашняя мода сидеть у стола, развалившись на кресле, а стакан с чаем ставить рядом на

стул. Этого студент — выходец из диких северных лесов — знать не мог; здесь и сдача экзаменов не помогла.

Само студенчество образовывало как бы некоторый транссословный слой общества. Удобно было быть студентом. Мой крестный отец — Д.Т.Янович был студентом первого курса в течение 20 лет, так и не продвинувшись дальше. Роковым для него оказался экзамен по курсу общей физики, который он, учась на физико-математическом факультете, так и не смог преодолеть.

В те годы еще сохранялся корпоративный характер университетского содружества. Десятилетиями сохранялась память о тех, кто бывал в этих стенах. Это был еще старый Московский университет, его дух и поле.

4. Студенчество

После сдачи экзаменов экстерном Василий Петрович поступает действительным студентом в Московский университет на естественное отделение физико-математического факультета. Заканчивает его в 1912 году с дипломом 1-й степени по специальности «Антропология». Завершением его образования руководил широко известный в то время профессор (позднее академик) Д.Н. Анучин — географ, антрополог и этнограф.

Студентом Василий Петрович пробыл существенно больше положенных 4-х лет, так как, с одной стороны, продолжал интенсивно заниматься научными исследованиями, с другой стороны — ему нужно было зарабатывать деньги на жизнь семьи. Он женился в середине своего студенчества (я — старший из детей, 1910 года рождения). Ему надо было оплачивать квартиру, няню и кухарку — моя мать не могла этим заниматься сама, так как тоже была студенткой. Сейчас нам, конечно, совершенно непонятно, как это студент, к тому же инородец, чисто литературной деятельностью мог обеспечивать безбедное существование своей семьи.

Василий Петрович в своей первой публикации «Некоторые черты из языческого миросозерцания зырян»⁹ показывает различие в миропонимании мужчин и женщин в зависимости от рода занятий. Эта работа сразу же получила отклики в Русских ведомостях и затем в Историческом вестнике. Следующая статья «Загробный мир по верованиям зырян»10¹⁰ привлекла внимание финских ученых. В 1907 году к Василию Петровичу приезжает доцент Гельсингфорсского университета доктор В. Минсикки с предложением сотрудничать в Финно-Угорском обществе. Отец становится стипендиатом этого общества — сотрудничество продолжалось в течение пяти лет. Открылась возможность экспедиций — две поездки в различные уголки Зырянского края (сбор этнографических данных и материалов по обычному праву, семейному быту и материальной культуре; антропологические измерения; записи зырянских сказок, песен и других образцов народного творчества); поездка к иньвенским пермякам, обитающим по реке Иньве и ее притоку в Соликамском уезде Пермской губернии; археологические изыскания (совместно с финским ученым Тальгреном) по рекам Волге и Каме в пределах Казанской губернии. Длительное пребывание в Финляндии (Гельсингфорс, 1908 — 1909 гг.) — изучение финской этнографии, финского языка и фольклора под руководством профессоров Паасонена, Спрелиуса, Сетеле; обработка своих материалов по этнографии зыряни¹¹ и пермяков. Василий Петрович всегда относился с большим уважением к Финляндии, сохранявшей свою целостность и культуру и в те времена, когда она была лишь островком необъятной Рос-

сийской империи, находясь в непосредственной близости от самого центра этой империи.

Он почему-то не раз обращал мое внимание на то, что и истоки моей жизни уходят в Финляндию.

Уже в студенческие годы Василий Петрович приобрел известность, достаточную для того, чтобы регулярно сотрудничать в таком солидном издании, как «Новый энциклопедический словарь»¹², где он работал до окончания Университета. В эти же годы для энциклопедического словаря «Гранат» им были написаны статьи «Зыряне» (т. 21) и «Калевала» (т. 23). В 1912 г. вышел второй том книги Великая Россия: географические, этнографические и культурно-бытовые очерки современной России, в нее входят следующие статьи Василия Петровича: «Пермяки» (с. 172 — 192); «Башкиры» (с. 197 — 217); «Тептяри» (с. 218 — 219); «Мещеряки» (с. 193 — 196).

В 1907 году Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии присуждает Василию Петровичу большую серебряную медаль¹³:

...во внимание к его ценным работам по антропологии и этнографии зырян и в благодарность за доставленные Обществу лично собранные научные материалы о зырянах.

В 1910 году то же Общество присуждает Василию Петровичу премию имени Великого князя Сергея Александровича¹⁴ за рукописный труд под заглавием Материалы по этнографии зырян и пермяков.

Это Труд в 1234 страницы¹⁵, печатный отзыв на который был дан А. И. Максимовым в Этнографическом обозрении, 1910, т.LXXXVI — LXXXVII, № 3 — 4, с. 263 — 268. Судя по отзыву, Труд неоднороден — в нем содержатся как совсем сырые материалы, так и материалы обработанные, частично опубликованные, и доложенные на заседаниях Общества. Охватывает Труд, согласно рецензии, следующие темы: термине-, логию родственных отношений; духовную жизнь, верования, суеверия16; магию активную (наступательную и оборонительную), пассивную (приметы и толкования снов), симпатическую (основанную на тайнственной связи между целым организмом и его частями, хотя бы и совершенно отделенными от него); греховное и заразное начала (играющие большую роль в естественной философии зырян); сведения о народной медицине; обычное право (правовые нормы, регулирующие охоту и рыбную ловлю; задачи артелей, выступающих в роли кооперативов и страховых объединений против неудачного промысла); лингвистические данные и географические названия.

Автор Отзыва следующим образом характеризует Василия Петровича:

Что касается внутренней ценности всех представленных на соискание премии материалов, то В. П. Налимов, как природ-

ный зырянин, с детства росший среди зырян, свободно владеющий зырянским языком и до сих пор сохранивший много личных связей с зырянами, находился в особо благоприятных условиях. Он имел возможность проникать в такие интимные стороны народной жизни и верований, куда доступ постороннему наблюдателю очень труден. Даже там, где даются отрывочные указания, эти указания иногда проливают новый свет на известные уже раньше факты и отношения. Записи его отличаются значительной степенью точности. Он старается передать в неизменном, по возможности, виде отзывы и суждения самих зырян по различным вопросам. Материалы представлены на русском языке, но в них почти всегда отмечено, каков зырянский термин для того или иного понятия, о котором идет речь, таких отметок очень много, и для большинства подобных терминов дается и комментарий относительно первоначального значения и образования соответствующих слов.

Сказанное выше мне хочется дополнить и своими наблюдениями. Мальчиком я много наблюдал отца за работой. Овдовев в начале 20-х годов, он выезжал в экспедиции со всеми детьми, со всем домашним скарбом. Останавливались чаще всего в какой-нибудь пустующей летом сельской школе. И тут как-то само собой отец преображался. Вся интеллигентность куда-то пропадала. Менялось выражение лица, прическа, как-то иначе повисали брюки, превращаясь в штаны. По селу шел такой блаженный мужичок, с местным говором. Вот он садится недалеко от плотника, следит за его работой, что-то говорит — так, ни к кому не обращаясь. Замолкает. Опять что-то говорит. Ни о чем не расспрашивает, но плотник вдруг бросает топор и вступает в беседу, долгую, непринужденную. Отец ничего не записывает вплоть до возвращения в Москву. Здесь, в деревне, он просто живет другой, естественной для него жизнью, из которой он вышел, когда пошел учиться.

Василий Петрович умел удивительно, завораживающе рассказывать. Он любил сказки. Они особенно пригодились ему в дни тюремной жизни, в длинные вечера среди сокамерников. Эти сказки остались незаписанными: здесь сохранялась (может быть, и неосознанно) традиция сакрального эзотеризма — всегда существовало знание, передаваемое только изустно-доверительно.

Но вернемся к рецензии. В ней мы читаем и такое высказывание:

Быть может, при систематизации и обработке всего собранного В. П. Налимовым материала выяснится, что в настоящее время мы имеем дело лишь с осколками прежних верований, уже утратившими внутреннюю связь и сохранившимися лишь постольку, поскольку зыряне пользуются ими для утилитарных целей.

И в какой-то степени это, наверное, действительно было так. Несмотря на языковой барьер, происходило все же изживание прошлого миропонимания под воздействием русской культуры¹⁷. Василий Петрович пытался в какой-то степени реконструировать утраченную внутреннюю связь верований. В беседах со мной он любил подчеркивать близость зырянского народного сознания к природе, неотлученность от нее, существование в ней. Это находит свое выражение прежде всего в том, что величайшим грехом считалось загрязнение природы, особенно загрязнение воды — лесных ручьев и рек. Целительство связывалось с силами природы. Согласно поверьям, зырянский охотник, проведший осенью два месяца в лесном уединении (охотясь за белками), обретал особую жизненную силу. Вернувшись в деревню, он должен был передать эту силу больной женщине, уединившись с нею в бане. Примечательно отношение к женщине у пермяков, которые вместе с зырянами составляют один народ — коми¹⁸:

Отношение пермяков к женщинам, акту деторождения связано с известными религиозными представлениями, на первый взгляд изобилующими противоречиями. Женщина считается как бы нечистой, оскверненной. Встреча с ней мужчинам приносит несчастье. Она не может пересекать им дорогу. Но, с другой стороны, женщина стоит не только выше мужчин, но и попа и чиновников, поэтому не должна кланяться им. В течение сорока дней после родов женщина стоит наравне с Богородицей, поэтому она в это время не должна ходить в церковь и молиться. Женщина, рожавшая три раза по двойне, на всю жизнь остается почитаемою...

...Женщина, позволившая себе ударить лучиной кошку, собаку, ткнуть их ногой, перед родами должна просить у обиженного животного прощения на коленях, со слезами на глазах, называя их нежными именами. Женщина, обидевшая мужа или посторонних лиц, должна у них просить прощения на коленях (с. 181 — 182).

Просить прощения у домашних животных — это возможно только при понимании единства и целостности мироздания!

5.Язычество против православия в понимании этнографа

Именно открытость природе позволяла язычнику прислушиваться к процессам, спонтанно протекающим в подвалах сознания. Отсюда и обращение к магии — активному воздействию на стихийные силы, связывающие людей с природой, а через нее и друг с другом. Представляется привлекательной возможность провести сопоставление магии зырян, а соответственно и их миропонимания, с тем, что написал Карлос Кастанеда в своей знаменитой серии книг, посвященных мексиканскому колдуну Дону Хуану. Но кто готов это сделать?

Проще провести некоторое, хотя бы поверхностное сопоставление с христианством.

Несомненно, что самым существенным моментом языческого мировоззрения зырян было представление о неотделимости человека от природы. Об этом в упо-

мянутой выше работе «Загробный мир...» (см. с. 36, сноску 10) Василий Петрович писал:

Человек, по верованиям зырян, не занимает исключительного положения в природе. Не он один имеет «лов», жизнь, душу, ее имеют животные и растения (с. 17).

И дальше любопытное уточнение:

Женщина стоит ближе к царству растительному, чем животному (с. 20 — 21).

Не через молитву и Церковь оздоровляется и очищается Человек, а непосредственно через природу:

Через растения, реже через животных, зыряне избавляются от разных болезней (с. 21).

Человек, который проходит мимо многих деревьев и ручьев, очищается. Свойством очищать обладают деревья и текучая вода. Очистившись, человек приобретает свойство лечить больных, а на языке зырян это означает гнать болезнь или злых духов (с. 23).

В христианстве, особенно в ветхозаветном его звучании, человек оказывается отчужденным от природы — он создан по образу и подобию Бога, и ему дана власть над природой. В Книге Бытия читаем:

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями], и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею], и над всяким животным, пресмыкающимся по земле (1, 28).

Этот текст вызывает сейчас острые дискуссии на Западе. Конечно, его, как и любой другой текст, можно толковать различно, даже диаметрально противоположно. Но важно другое — как он на протяжении двух тысячелетий воспринимался европейцами. Не он ли открыл дорогу Научно-техническому прогрессу, направленному на безоглядное овладение природой? И если это так, то не ответствен ли этот текст за надвигающуюся экологическую катастрофу?¹⁹

Конечно, в западном христианстве был и Франциск Ассизский²⁰, для которого природа была просветленным миром, взывающим к любви. Но это было все же лишь боковое ответвление, близкое к еретическим движениям. Верно и то, что в Православном христианстве долгое время допускались языческие проявления. Вспомним хотя бы такие праздники, как Ночь накануне Ивана Купалы, Масленицу — праздник Солнца и возрождения природы, Святки — с обрядами ряженых, гаданием и пр. Но урбанизация жизни лишила Христианство этих оздоравливающих проявлений язычества.

Углубляя эту тему, можно сказать, что устремленность к беспредельному господству над природой привела к технизации культуры во всех ее проявлениях — возникло, говоря словами Хайдеггера, новое «мироустройство»²¹. И нам сейчас становится ясно, что в этом новом мироустройстве человек потерял самого себя, утратил связь с глубинными — внелогическими уровнями сознания, порождающими смысл жизни в их связи с природой, а через нее и с вселенским началом жизни. Утрата смыслов породила отчужденность человека от нового образа жизни. Отсюда многие негативные явления, охватившие современный цивилизованный мир. Отсюда и отчетливо оформившийся сейчас, особенно в США, поиск будущего через возврат к прошлому в новом его осмыслении. Широкий обществен-

ный интерес к дохристианским религиям — не только к таким философски утонченным, как буддизм, но и к народным, включая шаманизм; обращение к медитации как средству духовного оздоровления; обострение интереса к изучению и даже управлению сновидениями, научный интерес к психоделикам как к средству изменения состояния сознания. Новый ренессанс.

Такое большое отступление от главной темы я сделал для того, чтобы обоснованно утверждать, что Василий Петрович в своем отношении к зырянскому язычеству опережал свое время. В наши дни его понимание язычества нашло бы новое звучание и получило бы иной отклик. Он категорически выступал против того, чтобы народное мировоззрение рассматривалось как примитивное, полагая, что за простотой и наивностью выражения можно увидеть глубину понимания, исконно присущую человеку²². Разве не несут высокой моральной нагрузки, скажем, такие поверья²³:

Ссоры, дрязги влияют, по мнению пермяков, на вырождение всей природы и человека в частности. Распри из-за земельных наделов влияют на качество урожая, хлебные злаки чахнут. Сильные же распри, сопровождающиеся неоднократным проклятием и иного рода руганью, влияют и на саму природу; красота ее меркнет (с. 180).

Разве не оказались эти слова пророческими для наших дней? Удивительным является и признание полной свободы человека. Творец мира не является его повелителем:

Творцом вселенной, по верованиям пермяков, является Иен, существо весьма доброе, живущее на небе. Создав мир, Иен предоставляет человеку полную свободу и не вмешивается больше в дела людей. Жизнь человека и природы идет по определенному закону. Но этот закон не предрешает хода истории человечества, ни даже отдельной личности. В верованиях пермяков нет судьбы, рока. Человеку ничего заранее не

предопределено. Вся его жизнь будет зависеть от личных действий, от тех или иных его поступков. Только в детстве его здоровье зависит от поведения матери, отца и других лиц, состоящих с ним в духовном родстве. Эти лица, обязанные охранять здоровье ребенка, несут ответственность за него (с. 177).

Эти вольнолюбивые представления существенно отличаются как от христианского Боговластия, так и от учения о карме Востока, а также от греческого представления о Роке.

К Христианству — институwионализированному, с его догматизмом и агрессивностью, он относится как к религии завоевателей. Уместно задать вопрос, звучащий, правда, риторически: кто был ближе к Христу — непросветленное язычество или отяжелевшее в своем золотом облачении Православие, ставшее со времен Иосифа Волоцкого официальной идеологией русской государственности.

Разве не оказываются созвучными истинному христианству следующие слова, относящиеся к религии зырян²⁴:

Человек с любовью и сердцем, стремящийся делать добро другому, достигает высшей организации своих духовных сил, известного желаемого идеала... Чем больше человек выстрадал в пользу ближнего, тем больше он приобрел сил. Силы человека растут в момент работы, творчества для других.

Богатство, материальные блага не являются ценностями, заслуживающими внимания. Богатый, не обладающий высокими качествами души, является просто существом, нуждающимся в общественном попечении, несчастным, которому не доступно самое дорогое в жизни (с. 9).

И вот что оказалось примечательным:

Смертность детей в зырянской земле меньше, чем в Норвегии и Швеции. В этом отношении зыряне опередили весь мир (с. 9).

Свой общественный долг Василий Петрович видел в том, чтобы возродить не только интерес, но и уважение к миропониманию малых народностей, искавших свои пути осмысления жизни, находясь в стороне от

той линии развития, которая шла от Афин и Иерусалима. И было что-то мессианское в том, что примерно в одно и то же время из зырянского народа вышло трое ученых: Василий Петрович Налимов, Питирим Александрович Сорокин²⁵ и Каллистрат Фалалеевич Жаков²⁶.

6. В купеческом городе. Магистрантура. Встреча с революцией

Но вернемся к биографическим событиям.

После окончания университета Василий Петрович работает (в 1913 году) преподавателем мужской гимназии в г. Дмитрове. С 1914 г. по осень 1918 г. он преподаватель естествознания²⁷ частного реального училища М. М. Милова (обладающего всеми правами казенного) в купеческом городе Нижнем Новгороде. На одной из фотографий мы видим его в официальной форме с тремя звездочками в петлице²⁸; дома долго хранился форменный сюртук с прорезью для шпаги, которую он, естественно, не приобрел.

Уровень реального училища был в те времена довольно высок — достаточно сказать, что физический кабинет был полностью куплен в Германии за большие деньги. Василий Петрович был новатором. Он любил импровизировать. Однажды взял с собой на знаменитую нижегородскую ярмарку в Канавино целый класс и провел там с детьми весь день, знакомясь с иноземными купцами и рассказывая тут же ученикам о жизни и быте чужих стран, их верованиях и мифах, запечатленных на узорах ковров, орнаментах гончарных и медных изделий.

В 1916 году Василий Петрович становится магистрантом Казанского университета у профессора Б. Ф. Адлера²⁹. Выдержав магистерские экзамены и прочитав две пробных лекции (1917 г.):

— «Одежда, украшения и возникновение их» (по собственному выбору)³⁰;

— «Дюны, образование и географическое распространение их» (по предложению физико-математического факультета), —

он получает право на самостоятельное преподавание по кафедре географии и этнографии в звании приват-доцента.

Оказавшись в новом статусе, Василий Петрович сразу получает приглашение из Казанской духовной академии на чтение лекций по истории нехристианских религий, от которого отказывается. Его отталкивала атмосфера высокомерного догматического единоверия, воспринимавшаяся им как узаконенное суеверие. Он остался работать в реальном училище, оказавшись единственным доцентом среди преподавателей всего города. Возникла неприязнь и подозрительность. Все решили, что он получил звание доцента для того, чтобы двигаться по служебной лестнице и стать инспектором училищ, перейдя дорогу тем, кто давно и заслуженно мечтал об этой должности. Но отца это не интересовало. Он был далек от чиновничьих баталий. Просто это был его путь в знание.

Тем временем в стране развернулись события, изменившие все жизненные пути. В Нижнем Новгороде открылся университет (на базе какого-то высшего учебного заведения, эвакуированного из Варшавы). В 1918 году Василий Петрович избирается профессором этого университета по кафедре географии и антропологии и ра-

ботает там до начала 1922 года. Одновременно (с 1919 года) он состоит профессором и Нижегородского педологического института³¹.

Открытие университета в Нижнем Новгороде было крупным событием — откликом на всеобщий революционный подъем. Вот что писал в первом номере Вестника Нижегородского университета (10 апреля 1918 г.) его основатель профессор Д. Ф. Синицын:

28 марта в заседании Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов было принято единогласно при громе аплодисментов постановление открыть в Нижнем Новгороде университет на основах проекта Д. Ф. Синицына.

Так легко и просто осуществилась идея свободной Высшей Школы, построенной на широком демократическом основании. Так родился Университет, который лелеяли в своих мечтах наши лучшие представители науки и профессуры.

Свободный — автономный Университет, независимый ни от какой партии, ни от какого правительства. Университет, в котором ум и душа не связывается ничем, кроме истины. Университет, в котором один повелитель — Наука и один бог — человечество.

И этот Университет мы получили из рук демократии, от той ее части, которая входит в состав Советов. Здесь понято было интернациональное значение науки и ценность знания, свободного от партийных шор.

К Вам, деятелям Высшей Школы, моим товарищам по работе, я обращаю свой призыв: помогите маленькой кучке людей, заброшенных в Нижнем Новгороде, поднять высоко знамя свободной науки! Помогите укрепить великое дело объединения раздираемой междоусобиями России! Идите к нам все, кто верит в науку и любит Россию. Только единение спасет нас от гибели (с. 2).

Так начиналась Великая русская революция. Увы нам, увы...

Здесь следует прервать хронологическое повествование и сказать несколько слов об отношении Василия Петровича к Революции. Он воспринимал ее как гро-

зное, но вполне естественное явление. Он понимал, что старое должно было рухнуть, но в то же время видел всю неподготовленность страны и ее народа, особенно ее интеллигенции, к переходу в новое.

Положение Василия Петровича было вдвойне сложным. С одной стороны, он, напрягая все свои силы, входил в культуру, привлекающую его своей интеллигентностью, с другой стороны — он очень многое не мог принять в этой культуре. Входя в нее, он начинал одновременно и бороться с ней. И что существенно — культура принимала его таким, как он есть, входящим в нее, с протестом, часто с борьбой, носящей иногда комический, истерический, а иногда и трагический характер.

Разные вспоминаются эпизоды.

(1) Еще перед началом нижегородского периода жизни Василий Петрович как-то провел лето в селе Коровяковка, где моя мать тогда была земским врачом. Осенью он вернулся в Москву и отдал паспорт на очередную прописку. Городовой приходит и говорит:

— Ваше благородие, не прописывают.

— Почему?

— Не знаю.

Отец дает ему трешку и говорит:

— Пойди выясни.

Городовой вскоре возвращается:

— Все в порядке, ваше благородие.

— В чем же было дело?

— Поп-с доносик написал-с.

Все объяснилось: в Коровяковке у родителей возник конфликт с местным священником. Они не приняли его во время очередного обхода с молитвенным служением, и вот достойный результат — донос в полицию. Но трешки оказалось достаточно, чтобы усмирить чрезмерную ретивость служителей правопорядка. (Если сравнивать с нашими днями, то придется сказать: да, жизнь тогда была проще — дешевле.)

(2) Нижний Новгород — резиденция купцов-миллионеров и прислуживающей им челяди — был трудным местом для человека с независимым поведением. Его начинали травить, не впрямую, а отработанным приемом, посылая омерзительные анонимные письма — не по месту работы (как теперь), а домой (так безопаснее — их ведь никому не покажут).

(3) Представьте себе осенний, дождливый день. Преподаватель, прикрываясь зонтом, подходит к дверям Училища — в это же время, брызгая на всех грязью, на пролетке, запряженной рысаком, подлетает ученик. Это обычно. Но, правда, ситуация начинала смягчаться. Вот пример. На одном из педагогических советов директор училища М. М. Милов, смущаясь, сообщает, что поступило заявление от служителя с просьбой принять его сына на бесплатное обучение. Поясняя, он говорит, что по уставу и традиции так и должно быть, но ведь у нас учатся сыновья купцов-миллионеров. Как быть? Отец (секретарь совета) предлагает: «Поставим на голосование». Большинство — за. Сын служителя сел на одну парту с сыном купца. Дело неслыханное для вельможной России.

(4) Как преподаватель естествознания, отец должен был говорить ученикам что-то о теории эволюции. Одновременно на других уроках преподаватель Закона Божия рассказывал совсем иное о происхождении жизни на Земле, опираясь на Книгу Бытия. Ученики с недоумением спрашивали: «Где же истина?» Отец отвечал: «Учитесь критически мыслить, не бойтесь многообразия точек зрения, не ищите истин». Такой ответ не прощался, он казался вызывающим. Это, может быть, и было одним из поводов писать отвратительные анонимные письма. Так тогда, еще сравнительно безобидно, оборонялась идеология.

(5) А теперь о серьезном событии. 1917 год. Собрание интеллигенции города Нижний Новгород. Обсуждается ситуация с русско-немецкой войной. Предлагается послать Керенскому телеграмму: «Война до победного конца! Единогласно». Отец встает и говорит, что он против. Шум, крики: «Предатель», «Изменник». Отец отвечает: «Я как этнограф бывал в госпиталях (где моя мать работала как врач-хирург. — В. Н.) и разговаривал с ранеными — они не хотят войны, не могут больше воевать. Вы роете себе могилу, остановитесь,

пока не поздно!» Телеграмма ушла с решением: «Единогласно, один против». Представьте себе, что было после этого в небольшом городе, где вся интеллигенция была на виду.

(6) Может быть, с наибольшей отчетливостью морально-этическая и, соответственно, социальная настроенность Василия Петровича проявлялась в его отношении к повседневной жизни. Он настойчиво сохранял свою независимость от окружающего общества. Его дом был островом. В гости к нам могли приходить далеко не все. Скажем, резко отрицательно относился он к военным — для него они всегда были профессиональными убийцами³². Люди в военной форме стали появляться в гостях только к концу войны — это были приезжавшие в отпуск фронтовые врачи. Вспоминаю одно событие: мне, тогда еще совсем маленькому мальчику, отец говорил, что сейчас мы пойдем вместе в Училище на какой-то торжественный молебен. Я, очень обрадованный, надеваю свою детскую шпагу. Отец говорит: «Это невозможно, к Богу со шпагой нельзя». А на молебне я вижу офицеров со шпагами и недоумеваю, почему же им можно. Отец не отвечает.

Не могли приходить к нам в гости и санитарные врачи — они считались причастными к торговле со всей ее нечестностью (санитарный врач ведь на многое должен был закрывать глаза, и это оплачивалось).

Против нашего дома жил очень популярный пожилой врач³³, с которым также не могло быть общения — у него был собственный дом, выезд и еще торго-

вый дом³⁴. Он, в глазах отца, нарушал независимость врачебной корпоративности, шел на сближение с купеческо-мещанским слоем, властвовавшим над городом.

7. Близость к философскому анархизму

Да, отец был островитянином. Его политическая программа (может быть, никогда отчетливо и не осознававшаяся им) состояла в том, чтобы сохранять свое право и право других на островное существование в бушующем море жизни. Право оставаться самим собой, право высказывать свое мнение, не навязывая его другим через власть и насилие. Любая партия в этом смысле ему представлялась неприемлемой. В любой из них он видел прежде всего стремление к самоутверждению, к самовозвышению над обществом. Марксизм ему был чужд еще и потому, что он как этнограф-практик, знающий народ не книжно, а непосредственно, не мог признать представление о приоритете классовой борьбы в развитии общества, в раскрытии личности³⁵. Особенно возмущали его высказывания Ф. Энгельса по социологическим проблемам, связанным с этнографией, здесь отец просто начинал выходить из себя.

Дома у нас никогда не было поклонных портретов: ни Николая II, ни Керенского, ни Троцкого — Ленина — Зиновьева (они тогда вывешивались триадой), ни тем более Сталина. Но при жизни матери были иконы, зажигались лампады. Христианское начало сохранялось в доме.

В плане политическом Василию Петровичу, пожалуй, ближе всего был мирный, или — иными словами — философский анархизм П. А. Кропоткина. Ему был близок и сам облик Кропоткина — естествоиспытателя, географа, путешественника. Особенно привлекала Ва-

силия Петровича устремленность Кропоткина к проблемам этики (и, соответственно, взаимопомощи) как некоего самостоятельного начала, заложенного не только в сознании человека, но и в самой природе — биосфере³⁶. Помню, что Василий Петрович собирался встретиться с П. А. Кропоткиным. Но жизнь распорядилась иначе. В траурный день в Нижегородском университете назначен митинг памяти Кропоткина. С большим докладом должен был выступать там Василий Петрович. В нашу квартиру приходит встревоженная группа студентов — почему профессора нет на месте? Ответ: «Да вот лучина очень сырая — не могу развести самовар, а дети голодные» (нас было трое, когда отец овдовел). Студенты делятся на две группы: одна сопровождает отца в университет, другая остается кормить детей. Доклад был воспринят восторженно — тогда еще не потускнели героические дни революции, несмотря на разруху и голод.

8. Легенда о паме Шипича. Народная магия

Вернемся теперь еще раз к излюбленной теме Василия Петровича — попытке осмыслить народное миропонимание, запечатленное не в привычных нам философских построениях, а в легендах, сказках, поверьях и в самом образе жизни, воспроизводившем их.

Как истинный этнограф, он никогда не выступал против религии, считая ее одним из проявлений человеческого существования. Но был против ограничивающих рамок Православия. Этот мотив, по-видимому, у зырян носил народный характер. Отец не раз рассказывал дома один из вариантов знаменитой зырянской легенды о паме Шипича, противостоящем Стефану Пермскому.

Здесь мне хочется воспроизвести эту легенду так, как она дана в примечании к статье «К материалам по истории материальной культуры Коми», опубликованной в Комi Му, 1925, № 2, с. 15 — 17 (легенда записана в 1908 г.):

Со мною на пароходе ехало несколько женщин села Маджа в Ульянов монастырь на богомолье. Они рассказали мне: «Знаменитый пам Шипича, очень удрученный переходом некоторых Зырян в православие, сам вырыл себе могилу на берегу Сысолы, лег в нее живым, произнес свои заклинательные слова с обращением к ветру, чтобы ветер засыпал песком его могилу; но в момент, когда свободные и вольные дети Севера свергнут гнет православия, тогда ветер разнесет с его могилы песок, река Сысола омоет берега, тогда он (пам Шипича) с сияющим лицом встанет и поведет свой народ к счастью и к свету разума. Узнав об этом, русское духовенство и главный еретик, Усть-сысольский протопоп, построили на его могиле собор Троицы, чтобы тяжело было дышать паму Шипича. Но близок час победы: вода обрушивает берег, ветер мечет песок, собор треснул в трех местах. Скоро, скоро придет время, когда наш собор со своими иконами рухнет в реку, и восстанет наш вождь пам Шипича. Напрасно протопоп зовет мастеров-архитекторов: они не поправят собора, свалится церковь с иконами и восстанет наш вождь».

Меня интересовало, как могут рассказывать такую легенду женщины, едущие на богомолье в православный монастырь. Они отвечали, и очень просто: «Наша настоящая вера зарыта в земле, мы исповедуем темную веру» (с. 17).

Мне кажется, эта легенда примечательна тем, что отражает тоску женщин-христианок по далекому языческому прошлому. Двуеверье — вот что, наверное, было типичным" для зырян того времени. Возможно, этот малоизученный феномен был характерен и для русских, несмотря на тысячелетие крещения. Наше сознание удивительным образом хранит и оберегает все прошлое, прислушивается внутренним слухом к его звучанию. В плане психологическом двуеверие — это явление, напоминающее феномен гипноза. Известно, что загипнотизированный, подчиняясь воле гипнотизирующего, может сохранять в себе критическое начало — скрытого наблюдателя. В рассматриваемом нами случае Языческое начало оказалось в роли такого наблюдателя.

Другой вариант легенды о паме приведен в статье «Зырянская легенда о паме Шипича» (Этнографическое обозрение, 1903, LVII, № 2, с. 120 — 124). Там раскрывается сам образ пама:

Памом, по мнению зырян, называется человек, обладающий громадной силой воли, могущий повелевать стихиями и лесными людьми; кроме того, этот человек обладает хорошими душевными качествами;'его энергия, его познания уходят на борьбу с врагами зырян. Одним из таких памов был человек по имени «Шипича». О нем есть легенда. Интересно, что существует много вариаций этой легенды, но еще поразительнее то, что один и тот же зырянин сегодня расскажет вам одну вариацию, завтра другую, смотря по тому, в каком настроении находится рассказчик (с. 121).

В сознании Шипича звучат уже близкие нам экзистенциальные мотивы. Он полон сомнения.

Но сомнение заползает в душу Шипича; оно точит его душу, и невыносимая душевная боль заставляет его обратиться к объятиям любовницы; но увы — он не находит желаемого спокойствия. Любовница утешает его, она говорит: «Скажи, скажи, знаменитый нам, чего тебе недостает? Тебе послушны духи; ты никому не платишь дани. Все покорно тебе. Ты свободно ездишь по озерам. Лесные люди гонят в твои сети белок. Заяц бежит на разложенный тобою костер. У тебя много золота и серебра» (с. 122).

В ответе Шипича звучат такие ноты:

Я несчастлив. Меня постоянно мучит чувство одиночества; более меня не веселит пыл мести и стон новгородцев, так неожиданно для себя кончающих жизнь при встрече со мною. Меня давит небо, леса, и я мечусь в безысходной тоске среди всех вас, где все мелко и невыносимо гадко, и, что всего тяжелее, это — сознание моего бессилия перед могуществом Ена. И вот в этом состоянии я ищу утешения на твоей груди, но проходит минута, и я, еще более обессиленный и жалкий в своем состоянии, бегаю и рву в бешенстве на себе волосы. Если бы даже Ен мне дал могущества настолько, чтобы я мог переменить все окружающее, то и тогда бы я не знал, что мне делать, так как мне неизвестна конечная цель создания мира, и я задал бы себе вопрос: к чему мы живем? — если бы не было стонов от обиды, глупого самодовольства от победы и если бы мы, не получив ответа, кинулись убивать друг друга, единственно для того, чтобы избежать этого ужасного вопроса (с. 122).

Здесь противостояние Православию, которое, наверно, было бы готово оценить это высказывание как «гор-

дыню». Мы все время ищем смыслы. У одного из французских мыслителей — экзистенциалиста и феноменолога Мерло-Понти прозвучало высказывание о том, что человек осужден на смыслы³⁷. И главной здесь остается проблема смысла жизни, смысла мироздания³⁸. Попытка отгородиться от этого вопроса неизменно приводит к трагическим последствиям как в плане личностном, так и в социальном.

Наверное, становление мыслящего, философствующего человека началось с осознания проблемы смыслов. Человек когда-то понял, что он является носителем смыслов — их служителем. В европейской культуре истоки этого осознания уходят в Древнюю Грецию — так, во всяком случае, принято думать. И вдруг мы увидели, что встречный поток готов был подняться и из глухих лесов нашего Севера. Это неожиданно, непонятно. Можно ли после этого говорить о примитивности мироощущения малых народов, долго остававшихся в культурной изолированности? Эта мысль звучала лейтмотивом в работах Василия Петровича. Свой гражданский долг он видел в этом.

И сейчас мы снова можем задать все тот же вопрос: не ближе ли к Христу наивное язычество, чем ортодоксальная церковная догматика? Ведь и само христианство — новозаветное и особенно гностическое — разве не возникло как отклик на ожидание новых смыслов? И история христианства, особенно западного: появление множества ересей, возникновение протестантских Церквей — разве все это не поиск новых смысловых раскрытий одних и тех же исходных текстов?

Здесь нужно еще отметить, что Василий Петрович со свойственной ему как этнографу серьезностью относился к народной магии — существенной составной части языческой культуры. Магия — это деятельность совсем особого рода, резко отличающаяся как от деятельности, протекающей в окружающем нас естественном мире, так и от деятельности в создаваемом нами мире техники. Это активность чисто человеческая, антропоцентрированная, она возможна только в тех случаях, когда находятся люди, готовые воспринять направленное на них действие. Гипноз издревле считался чисто магической акцией, ибо загипнотизированным может быть только тот, кто к этому готов.

Строго говоря, каждый из нас в какой-то степени является магом, ибо находит в окружающем его обществе симпатизирующих ему людей, на которых может воздействовать. Отношение полов — это тоже магическая деятельность. Издревле сохраняющееся стремление к употреблению изысканной одежды и украшений³⁹ — также магический прием, направленный на то, чтобы вызвать расположение к себе. Почему мы, профессора, читаем лекции, вместо того, чтобы раз и навсегда записать их на магнитные ленты? Ответ простой: мы каждый раз выступаем как маги, завоевывая аудиторию какими-то особыми, глубоко личностными приемами.

У истоков нашей культуры стоял великий маг — Христос⁴⁰. Для нас здесь важно не только то, что он создал учение, властвующее над душами в течение двух тысячелетий, но и то, что в повседневной жизни умел исцелять от физических недугов тех, кто был к этому готов, кто был наполнен глубокой верой. Вот как об этом говорится в Евангелии от Луки (18,42):

Иисус сказал ему: прозри! вера твоя спасла тебя.

Христианство и сейчас хранит в себе отголоски магических обрядов — в крещении, бракосочетании, поминовении усопших.

Магизм человека может быть обращен и внутрь него самого. Для осуществления этого он должен научиться внимательно вслушиваться в самого себя — внимательно следить за своими снами, предчувствиями (сны наяву), обращаться к медитации — внутреннему сосредоточению⁴¹.

Культуры остаются способными к гармонизации общества до тех пор, пока они сохраняют в себе магическую силу воздействия. Пирамиды, храмы и мифологические скульптуры Египта имели магическую силу, утраченную теперь. Величественные готические соборы западного средневековья, в своей архитектуре как-то еще связанные с древним Египтом, были магическими катализаторами народного духа. Так было и с русскими православными храмами — я еще помню умиротворяющую храмовую магию старой Москвы с ее колокольным перезвоном, особенно пасхальным.

Всякие крупные, экстраординарные исторические события имеют оттенок магичности. Их участники, отдавшись стихии разрушения, становясь внутренне связанными, образуют то, что я в своих философских работах⁴² называю гиперличностью — личностью, во-

площенной в различных физических телах. Такая гипертрофированная личность, действуя как единое целое, легко попадает под власть какой-либо безумной (с позиций обыденного суждения) идеи и оказывается готовой идти напролом. Так, скажем, шли крестоносцы к Гробу Господню. Шли не только воины-рыцари, но и дети.

Власть, особенно деспотичная, всегда магична. Она основана на готовности быть бездумно принятой многими во имя какой-то идеи. Разве не оказались в роли мрачных магов наших дней Муссолини, Гитлер, Сталин, Мао? Теперь мы ищем логику — хотим найти цепочку причинно-следственных связей там, где действовала магия. Революция в нашей стране разрушила не очень прочно державшиеся наслоения слегка европеизированной культуры и вернула народ в исходное, архаическое состояние сознания, и естественно, что появился вождь — верховный маг. Магия и сейчас не ушла из нашей жизни — она только притаилась под покровом навеянного наукой позитивизма.

Таков человек по своей природе. Что еще готовит нам будущее? Каких социальных взрывов мы должны еще ожидать? Успокоится ли, демагизируется ли в плане социальном современный мир? Сможем ли мы, находясь перед лицом экологической катастрофы, радикально изменить наше сознание, не впадая в экстаз разрушения?

Социальный магизм, наверное, способствовал развитию культур, пробуждая общество от спячки. Но как возможен он в технически перенасыщенном настоящем и тем более будущем?

Обо всем этом я написал здесь только потому, что научился от отца пониманию природы магического в человеке.

9. Возвращение в Москву. Профессорство

Но вернемся опять к биографическому течению времени. В начале 1922 года — в период становления нэпа — наша семья переезжает в Москву. С марта 1922 г. по сентябрь 1925 г. Василий Петрович состоит профессором землеведения (географии и антропологии) во 2-м МГУ⁴³. Читает лекции по следующим дисциплинам: краеведению, истории материальной культуры, этнографии СССР, антропологии. Одновременно является профессором антропологии в Медико-педологическом институте⁴⁴. В звании профессора он был утвержден Государственным ученым советом.

Привожу фрагмент из благодарственного письма студентов, характеризующих стиль лекций Василия Петровича (из личного архива):

Вы, как ученый-исследователь и знаток быта, всегда преподносили нам свежий материал, взятый из жизни. Этот непосредственный кусок жизни, подвергнутый Вашему тонкому научному анализу, вызывал большой интерес у нас. Ваших слушателей, во время лекций-бесед, где была живая работа, а не пережевывание чахлой книжности. — Вот это важно, и это мы с благодарностью отмечаем.

Я помню этих восторженных студентов, которые небольшими группами приходили к нам домой, чтобы продолжить лекции-беседы. «Чахлой книжности» у отца никогда не было. Всегда звучала собственная свободная живая мысль, которую он отдавал «как лучший плод, как лучший подвиг свой».

Нельзя не согласиться с тем, что до середины 20-х годов продолжал еще сохраняться интеллектуальный и духовный подъем, несмотря на всю сложность внутриполитической обстановки и смутное ожидание грозы. Продолжали появляться новые научные учре-

ждения и учебные заведения⁴⁵. Требовались и ценились инициативные и талантливые люди. Правда, заработная плата работников интеллектуального труда продолжала оставаться мизерной по сравнению с нэпмановскими ценами. Многие работали на нескольких должностях.

Вот и Василий Петрович с 1924 по 1928 год состоял еще и ученым специалистом Тимирязевского научно-исследовательского института⁴⁶ по специальности «антропология», занимая в течение года (с 1925 по 1926 год) одновременно и должность действительного члена и преподавателя угро-финской секции Научно-исследовательского института по изучению народов Востока. Помню, как дома его в шутку называли трех-кафедральником. Если я не ошибаюсь, именно в это время у отца возник на почве теоретических разногласий серьезный конфликт с широко известным в то время академиком Н. Я. Марром⁴⁷. Конфликт был напряженным, длился долго и закончился тем, что было

решено (какими-то весьма высокими инстанциями) развести конфликтующих ученых по разным институтам. Примечательно, что примерно в это же время (или немного раньше) у Василия Петровича произошло острое столкновение и с И. В. Сталиным, который в то время был наркомом Комиссариата по делам национальностей. Тогда еще все это обошлось без видимых последствий.

Конфликтность ситуаций — вот что стало характерным явлением для новой, идеологически насыщенной государственности. Революция для осуществления одного из своих идеалов, ставшего господствующим, должна была начать закрывать те каналы свободного действия, которые она сама ранее приоткрыла.

В 1928 году Василий Петрович был переведен из Тимирязевского научно-исследовательского института в Географический научно-исследовательский институт при МГУ, где продолжал работать до 1938 года в должности действительного члена. В архиве сохранился отзыв директора института профессора А. Борзова от 24/11-1932 г. Вот его завершающая часть:

В. П. Налимов был переведен из Тимирязевского научно-исследовательского института в наш Географический с лично ему присвоенной ставкой бывшим Начальником Главнауки Ф.П. Петровым, причем мне было указано, что эта ставка присвоена именно Налимову и не подлежит изменениям и замещениям иными лицами. Институт, ценя научную подготовку и работы Налимов а, по моему докладу принял эти условия, и за все время пребывания своего в Институте В. П. Налимов был деятельным и весьма полезным его научным работником и, насколько я знаю, продолжает столь же энергичную научную работу и до сих пор.

Лично присвоенная ставка  —  это особая и необычная форма защиты свободомыслящего человека от характерных для того времени склок и травли. Тогда среди облеченных властью еще находились деятели, обеспокоенные сохранением талантливых и энергичных людей.

Нужно отметить и еще одно обстоятельство: во второй половине 20-х годов Василий Петрович был вынужден перейти (в соответствии с общей установкой страны) от столь близких ему этнографических исследований к участию в народнохозяйственной деятельности, выступая здесь уже в качестве географа.

10. Экспедиции

Жизнь Василия Петровича в 20-е годы насыщена научными поездками экспедиционного типа.

Первая небольшая поездка в Пермяцкий округ была осуществлена летом 1921 года — в условиях, когда страна еще не оправилась от разрухи гражданской войны. Он взял с собой группу студентов, с тем чтобы, с одной стороны, обучать их геоморфологии непосредственно с борта речного парохода (маршрут: Нижний Новгород — Пермь), с другой — познакомить с приемами этнографических исследований в прямом взаимодействии с иноземным населением, сохранившим остатки языческих верований.

Вторая поездка — в родные края, летом 1922 года. Отец принял участие в большой комплексной экспедиции, занимаясь, правда, только продолжением чисто этнографических исследований, опираясь теперь уже на серьезную академическую подготовку.

В 1925 году — поездка в большеземельную тундру к самоедам (самодийцам). После этой поездки Василий Петрович поднял вопрос об охране народностей Севера. Доклады следовали один за другим: в Государственном колонизационном НИИ, в Тимирязевском НИИ, в Восточном НИИ, в Комитете содействия народностям Севера при ВЦИК, в Обществе изучения Сибири и Урала, в Обществе Коми края и пр.

В 1926 году — научная поездка в Вотскую область и соседние области Башкирской республики. Это, кажется, была его последняя чисто этнографическая разведка. Результаты этих исследований публиковались в местных изданиях (на вотском и русском языках) и в журнале Охрана природы.

В 1928 году — командировка в Казахстан, продолжительностью почти 6 месяцев. По результатам командировки написан отчет, состоявший из двух частей. Часть первая: «Этногеографический и антропогеографический очерк Семипалатинского округа». Часть вторая: «Географическое освоение степей Семипалатинского округа и вопросы его хозяйственного развития». Предложения Василия Петровича обсуждались в Народном комиссариате земледелия, по ним принимались решения.

В 1929 году — командировка в Лопарско-Мурманский край. Ее результаты опять-таки привлекли внимание не только научного мира, но и хозяйственных организаций.

Из сохранившихся в архиве материалов видно, что здесь речь шла о развитии пищевых ресурсов Севера и в первую очередь о восстановлении оленеводства (до войны в России было 5 миллионов оленей, к 1928 г. их поголовье уменьшилось примерно .вдвое).

В 1930 году — поездка в Ижмо-Печерский край для разработки метода совместного сотрудничества географов и картографов при создании карт нового типа.

И последняя командировка — в 1931 году в Приуралье и Поволжье. Он собирался дать сравнительный антропогеографический очерк северных рек и рек нижней Волги и сравнительный очерк тундры и степи. Но эта работа не была завершена.

11. Общественная устремленность

Нужно отметить и большую общественную деятельность Василия Петровича.

Еще в 1922 году совместно с этнографом Я. В. Прохоровым и поэтом и краеведом К. П. Гердом он создает Общество по изучению вотяцкой культуры. В этом обществе он выступает с одним из своих коронных докладов «Роль малых народов на фоне общечеловеческой культуры»⁴⁸. В архивных материалах есть упоминание

о том, что Василий Петрович состоял: членом Научного Коми общества. Общества по изучению Урала и Сибири, почетным членом Общества по изучению Чердынского края, пожизненным членом Общества любителей грузинской культуры⁴⁹, членом Комитета содействия народностям Севера при ВЦИК, возглавляемого П. Г. Смидовичем — заместителем Председателя верховного органа страны. Общественные выступления Василия Петровича иногда отмечались и в газетной прессе. Вот выдержка из газеты «Звезда»⁵⁰ (от 1 декабря 1927 г.): «...не менее чем содержание лекции интересна и сама личность лектора, являющегося настоящим зырянским Ломоносовым».

12. Завершение этнографической деятельности

Несмотря на такую удивительную активность во внешней жизни, Василий Петрович сохранял интерес и к проблемам философского характера. Помню, как на письменном столе (он был у нас один на двоих) появились книги 3. Фрейда — автора, тогда очень популярного. Правда, культурологические построения Фрейда вызывали у отца такое же недоумение, как и марксистская социология. Его поражала односторонность и категоричность суждений. Зато серьезно прозвучала для Василия Петровича евразийская теория происхождения русской духовности и государственности⁵¹, развивавшаяся в пражской эмиграции. Здесь было о чем говорить, и отец любил беседовать и дома на эту тему. В его архиве к наброскам автобиографии удивительным образом оказался подколот листочек с заметками о евразийстве (на немецком языке — Das Eurasiertum).

Двадцатыми годами завершается первая пострево-

люционная эпоха, полная надежд и горечи. Вместе с ней завершается и путь Василия Петровича. И здесь мне представляется уместным привести отрывки из звучащего как прощание отзыва о нем, написанного В. В. Богдановым⁵² в 1931 году:

Я знаю Вас. Петр. Налимова, как научного работника, очень давно, с первых дней его появления в среде московских этнографов в Обществе Любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Я всегда очень высоко ценил его глубокое знание предмета, над которым он работал; так же к нему относились ныне умершие ак. Вс. Фед. Миллер и ак. Дм. Ник. Анучин, которые давали В. П. Налимову разные научные поручения. Уже в 1910 г. личность В. П. Налимова как ученого вполне определилась в среде Общества Люб. ест., антр. и этн. и была оценена им в виде присуждения медали.

…………………………………………………………………………………

Мне приходилось печатать и статьи В. П. Налимова в «Этнографическом Обозрении», и я хорошо знаю, с каким интересом они были встречены не только у нас, но и за границей.

В дальнейшем научная деятельность В. П. Налимова не ограничилась уже одной этнографией, но благодаря изумительно широко поставленной научной школе Дм. Ник. Анучина, В. П. Налимов, как талантливый ученик его, много преуспевал в области антропологии и географии. Я слушал его доклады в Университете, еще недавно, по антропологическим, этнографическим и географическим вопросам Кольской Лапландии, Области Коми, Ненецкой области, Казахстана и др. На меня эти доклады производили самое лучшее впечатление работ, выполненных на основании личных экспедиций, очень трудных, но очень дельно проведенных.

Не могу не сказать, что В. П. Налимов еще и в досоветское время на зыряноведение не смотрел с точки зрения руссификаторской культуры, а выявлял доподлинно национальный облик своего народа безо всякого шовинизма в ту или другую сторону.

Этим был и останется особенно ценным ученым и общественным деятелем В. П. Налимов.

И как общественный деятель он, конечно, должен

был положить свою голову на плаху. Но об этом речь пойдет ниже.

13. Обращение к географической топонимии

Тридцатые годы. Одно из самых трагических десятилетий русской культуры. Особенность трагизма здесь в том, что он пришел не извне, а изнутри, из глубин самого народа.

Если в середине 20-х годов Василию Петровичу пришлось перейти от этнографических исследований к участию в решении народнохозяйственных задач, то теперь, в 30-е годы, приходится совершить еще один «квантовый переход» — обратиться к прикладной (географической) топонимии. Занятие топонимией оказалось убежищем в это смутное время.

С 1931 года Василий Петрович начал работать в Институте геодезии и картографии в должности ответственного научного руководителя по географической таксономии при составлении карты европейской части СССР масштаба 1:1 500000.

В то время проблема картографической топонимии была глубоко осмыслена. Для этого были серьезные основания: исторически великороссам приходилось расселяться по территориям, ранее уже поименованным на финно-угорских или тюркских языках. Геодезисты — составители карт часто слишком упрощенно подходили к фиксации того или иного географического наименования, не обращая должного внимания на те правила, которым должны были подчиняться записи иноязычных наименований при их адаптации к русскому языку. Ошибки в транскрипции могли приобретать недопустимый характер. Так, скажем, по одной из рецензий Василия Петровича (написанной совместно с Д. А. Лариным) Народный комиссариат просвещения изъял из обращения ранее одобренную им же учебную политико-экономическую карту Евразии.

В бумагах, сохранившихся в архиве, отмечается, что Василий Петрович был на редкость подходящим

ученым для занятий географической топонимией. Финно-угорские языки были ему родными, в тюркских он достаточно освоился, а главное  —  он был еще и геоморфологом. Он считал, что выверка названий должна происходить всегда на месте — лингвистическую интерпретацию географического наименования нужно дополнять геоморфологическим анализом. Географическая топонимия, в его представлении, может быть использована и в археологических изысканиях для восстановления ландшафта прошлого.

Приведем здесь выписку из отчета о ходе работы, разъясняющую познавательную роль топонимии (1938 г.):

Географические наименования, как элементы языка, являются прекрасным материалом для изучения доисторической и исторической жизни народов... Кроме того, они несут и свои специфические свойства, отражая отношения человека к географическим явлениям, объектам, раскрывая в то же время его философское, научное и религиозное мировоззрение, его психологию, эволюцию идей, встречу различных этнических групп, их взаимное культурное влияние, географическое распределение национальностей, пути колонизации и пр.

Насколько мне известно, ни одной работы Василия Петровича по топонимии опубликовано не было. Имеются лишь многочисленные разрозненные машинописные и рукописные страницы. Некоторое представление о характере работ может дать оглавление отчета за декабрь 1935 г.:

1. Значение топонимии в картографии .................................... 62 с.

2. Этимология Волги, Воли, Волхва и др……………………. 80 с.

3. Анализ географических наименований …………………... 43 с.

4. Отзывы о работе ..................................................................... 27 с.

Упоминается название рукописи «Картографическая топонимия (методы установления правильных географических названий)». Объем рукописи: 9 авторских листов. Указано, что проверено было 3500 наименований.

14. Первый арест

В начале 1932 года Василий Петрович был арестован. Через несколько месяцев вернулся домой как ни в чем не бывало. Рассказывал, что сидел на Лубянке в камере, где было еще то ли два, то ли три человека — приятные интеллигентные люди. Днем в камере шли нескончаемые беседы. Отец мог многое рассказать как этнограф. Его сокамерники — бывшие царские офицеры высокого ранга — рассказывали о событиях двух войн: японской и немецкой. По вечерам отец обращался к сказкам. Допросы вел следователь Правдин — вежливо, но настойчиво, с напором. Обвинение было совершенно нелепым: отцу приписывалась роль руководителя финно-угорского националистического движения, направленного на отторжение от Советского Союза северной части — от Финляндии до Охотского моря. Отец бешено сопротивлялся, собирая в одну точку всю силу мага северных лесов. Но, как известно, находились люди — тоже обвиняемые, готовые поддерживать обвинение, направленное в том числе и против них же самих, А ведь тогда еще не применяли пыток — была только сила угрожающего слова и... готовность подчиниться ему. Да велика была вера в праведность Государства, в его безграничную, устрашающую мощь. Один из особенно усердствовавших обвиняемых, человек с параноидальной психикой, легко вошел в роль: идея заговора овладела им, и он стал видеть его проявления в рутинной повседневности всех прошлых дел. Было что-то инфернальное, демоническое в привлечении к следствию психически неуравновешенных людей. И какая глубокая, доходящая до цинизма, ирония в том, что режиссерами таких нелепых, трагических спектаклей оказались Homines Sapientes вроде следователя по фамилии Правдин.

Сейчас, обдумывая все, свершавшееся тогда и позже, можно объяснить это только тем, что у идеологически наэлектризованной Государственности возникла магическая сила, которой нужны были эти судебные

процессы с морями крови для того, чтобы подпитывать и усиливать этот магизм.

Сначала казалось, что отец вышел победителем из этой схватки. Но... Через некоторое время после его возвращения к нам домой приходит милиционер и передает Василию Петровичу под расписку Постановление о том, что он срочно (кажется, в 24 часа) должен выехать в Норильск в ссылку.

Надо было что-то делать. Я, по счастью, был почему-то дома. Отец мне сказал: «Срочно иди к П. Г. Смидовичу — заместителю Председателя ВЦИКа». Рассказал, как обойти официальный кордон.

Я пошел необычным путем — по черной лестнице, которая раньше служила для выноса мусора и прочих кухонных дел. На одной из лестничных площадок меня встретил молодой человек в штатском и спросил: «От кого, куда, зачем?» Услышав мой ответ, сказал: «Проходите, пожалуйста».

К Смидовичу я попал, минуя приемную. Выслушав меня, он тут же позвонил Р. П. Катаняну — прокурору по надзору за ОГПУ (и такая должность, оказывается, тогда существовала). После краткого разговора он сказал мне, что отцу надо срочно ехать к Катаняну, так как он будет у себя на рабочем месте только в течение часа, и добавил: «Берите мою машину, иначе опоздаете».

И вот осужденный политический преступник и я подъезжаем к прокуратуре на правительственной машине. В большом кабинете в кресле с высокой резной спинкой сидит очень нервный человек отчетливо восточной внешности. Разговор краток: «Напишите заявление — коротко, всего три слова: «Прошу пересмотреть дело»... Теперь можете идти и ни о чем не беспокоиться».

Последовало вялое переследствие, и дело было прекращено. Старая революционная гвардия тогда еще могла охранять своих помощников.

15. Второй арест

Последующие 4 года прошли сравнительно спокойно. Отец занимался топонимическими исследованиями и регулярно ездил читать лекции по геоморфологии в Минский университет.

Осенью 1936 года новый арест. На этот раз арестован не он, а я по делу, никак не связанному с теми обвинениями, которые предъявлялись отцу. Опираясь на свои связи со старой революционной гвардией, он пытался как-то вмешаться в ход моего дела, но безуспешно. Другие времена—все дороги уже перекрыты. Наступило полновластие беззакония, задуманного задолго до его беспрекословного осуществления.

Осенью 1938 года вторично арестовывают отца. Он тогда жил на даче под Москвой. Его жена, как-то возвратившись из поездки в Москву, сказала, что звонил какой-то человек, назвавшийся Поповым, и сказал, что ему очень нужно увидеть Василия Петровича. Отец сказал: «Нет—это не то. Они опять хотят меня арестовать».

Ночью за ним приехали. Обвинение, судя по имеющимся данным, носило все тот же характер.

16. Документально оформленное завершение

Свидетельство о смерти

Гр. Налимов Василий Петрович

Умер 28 декабря тысяча девятьсот тридцать девятом году 28/ХII-39 г.

Причина смерти Острая сердечная слабость о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1939 года декабря 29 произведена соответствующая запись за № 870.

Коми АССР, город Сыктывкар. 13 июня 1956 г.

Потом, много позже, было получено 4 справки о реабилитации, которые не вполне согласуются друг с другом; поэтому я привожу здесь их тексты полностью, в хронологической последовательности.

Прокуратура Коми АССР

31 июля 1956 г.

Прокуратура Коми АССР на Ваше заявление, поступившее нам из Прокуратуры СССР, сообщает, что дело по обвинению Налимова Василия Петровича пересмотрено и постановлением от 15 июня 1955 г. прекращено производством за отсутствием в его действиях состава преступления.

Таким образом, по этому делу Налимов В. П. полностью реабилитирован.

Пом. прокурора Коми АССР по надзору за следствием в органах госбезопасности мл. юрист (Разумова)

Военный прокурор Уральского военного округа

14 сентября 1956 г.

Сообщаю, что дело Налимова Василия Петровича и других проверкой окончено. Установлена невиновность всех обвиняемых по делу. Для окончательного решения вопроса о их реабилитации дело с нашим протестом нами передано в военный трибунал Уральского ВО (Военного Округа). Результаты рассмотрения дела Вам сообщат.

Пом. Военного Прокурора УрВО Подполковник юстиции (Дымшаков)

Комитет государственной безопасности

при Совете Министров Коми АССР

15 сентября 1956 г.

Дана настоящая в том, что дело, возбужденное в 1938 г. НКВД Коми АССР против Налимова Василия Петровича, 1879 г. рождения, уроженца села Вильгорт, Коми АССР, Постановлением Комитета Госбезопасности при Совете Министров Коми АССР от 15 июня 1956 г. на основании ст. 4 п. 5 У ПК РСФСР прекращено за отсутствием состава преступления.

Начальник Отделения КГБ при Совете Министров Коми АССР (Модянов)

Прокуратура Коми АССР

10 июля 1989 г.

Прокуратура Коми АССР на Ваше заявление в адрес прокурату ры СССР от 5 мая 1989 года сообщает следующее:

Ваш отец, профессор Налимов Василий Петрович, 1879 года ро-

ждения, уроженец с. Выльгорт, Коми АССР, арестован 27.08.38 г. в Москве по адресу: М.-Коковинский пер., д. 1/8, кв. 16 на основании ордера, подписанного народным комиссаром внутренних дел СССР. Затем на основании постановления НКВД СССР от 8 сентября 1938 года следственное дело совместно с арестованным Налимовым, как это указано в постановлении, направлено в распоряжение НКВД Коми АССР, где и проводилось предварительное следствие следователем НКВД Коми АССР. Налимову было предъявлено обвинение в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-10 ч. I и 58-11 УК РСФСР. В частности, в постановлении о предъявлении обвинения указано, что он являлся участником контрреволюционной буржуазно-националистической организации в Коми АССР, ведшей борьбу с ВКП(б) и Советской властью.

Расследование по делу было окончено в апреле 1939 года и вместе с обвинительным заключением 26 апреля направлено для рассмотрения Особого Совещания НКВД СССР. Однако в связи с жалобами Налимова Особое Совещание 5 ноября предложило НКВД Коми АССР дополнительно допросить свидетелей и протоколы допросов направить в Секретариат Особого Совещания.

В период проведения дополнительного расследования Налимов 28 декабря 1939 года в Сыктывкарской тюрьме № 1 скончался.

29 декабря 1939 года судебно-медицинский эксперт Наркомздрава Коми АССР. врач Безносиков произвел вскрытие трупа Налимова.

В заключении эксперта указано, что смерть Налимова последовала от распространенного артериосклероза, на почве которого произошел разрыв веточки венечной артерии сердца и наступила смерть. 28 декабря 1939 года следователь следственной части НКВД Коми АССР производство по делу Налимова В. П. прекратил за его смертью. 15 июня 1955 года начальник следственного отдела КГБ при Совете Министров Коми АССР постановлением изменил основания прекращения дела, указав, что дело в отношении Налимова В. П. прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления. Следовательно, Налимов В. П. реабилитирован.

В уголовном деле данных о месте захоронения Налимова не имеется. По данному вопросу Вы можете обратиться в управление исправительных дел МВД Коми АССР.

В деле имеются данные о том, что Налимов В. П. в 1933 году привлекался к уголовной ответственности по ст. 58-11 УК РСФСР коллегией ОГПУ Горьковского края и был осужден к высылке на 3 года.

Зам. прокурора Коми АССР старший советник юстиции (В. Я. Беляев)

Из приведенного выше документа с очевидностью следует, что отец продолжал бороться до конца. Он не мог принять и признать нелепости в обмен на милости за послушание. Не по убеждению, не умозрительно,

а по самой своей природе он был анархистом, акратом. Не мог не противостоять безумию тотальной государственности, прикрывающейся «велением истории», безумию, поддержанному большинством народа, правящей партией и многими выдающимися интеллектуалами Запада. Он не был идущим на компромисс «Зубром» в том истолковании этого образа (выведенного Д. Граниным), которое дал ему Г. Попов⁵³.

Отец погиб, но выиграл свое сражение — сохранив свою духовную природу, выполнил свою задачу. А тогда можем ли мы отличить поражение от победы?

После того как были написаны эти страницы, пришло извещение из военного трибунала Краснознаменного Приволжско-Уральского военного округа (г. Куйбышев, 15 ноября 1989 г., № 1667) о реабилитации по первому аресту. Примечательно, что реабилитация дается по делу, по которому (как мы говорили об этом выше) приговор был отменен еще в 1933 г. решением прокурора Катаняна. Вот дословный текст извещения:

Высылаю Вам дубликат справки о реабилитации Вашего отца НАЛИМОВА Василия Петровича, 1879 года рождения, по факту привлечения его к уголовной ответственности постановлениями ОГПУ от 9 июля и от 4 ноября 1933 года. В определении военного трибунала округа не приводится каких-либо данных о том, в чем обвинялся НАЛИМОВ, указывается лишь, что НАЛИМОВ, в числе других лиц, по своим антисоветским взглядам примыкал к возглавляемой ЧАЙНИКО-ВЫМ (литературный псевдоним «Кузебай Герд») контрреволюционной группировке или разделял с ЧАЙНИКОВЫМ националистические взгляды. Дополнительной проверкой установлено, что НАЛИМОВ и другие привлеченные по этому делу лица обвинены огульно, необоснованно.

Каких-либо других сведений о Вашем отце в военном трибунале округа не имеется.

Заместитель председателя военного трибунала Приволжско-Уральского военного округа А. Сирота

К извещению приложена справка:

Дело по обвинению НАЛИМОВА Василия Петровича, 1879 года рождения, пересмотрено военным трибуналом Уральского военного округа 2 ноября 1965 года.

Постановление коллегии ОГПУ от 4 ноября 1933 года и постановление ОГПУ от 9 июля 1933 года в отношении НАЛИМОВА Василия Петровича отменены и дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления.

Гражданин НАЛИМОВ Василий Петрович по данному делу реабилитирован.

Заместитель председателя военного трибунала Приволжско-Уральского военного округа А. Сирота

В извещении упоминается имя Кузебай Герд. Это был удмуртский (вотяцкий) поэт, с которым Василий Петрович сотрудничал в 20-е годы, в частности, под их общей редакцией вышел сборник [20].

* * *

После прочтения всех приведенных выше писем все же возникает множество недоумений: (1) почему дело против Василия Петровича возбуждено НКВД Коми АССР — он уехал оттуда в начале века, редко и ненадолго приезжал туда и ни с кем не имел переписки; (2) как велось следствие — применялись ли пытки; (3) была ли смерть спонтанной или она была спровоцирована какими-то особыми обстоятельствами; (4) как же все-таки найти его могилу?⁵⁴ (5) Почему в Прокуратуре Коми АССР нет сведений о том, что обвинение по первому аресту было снято еще в 1933 году (его, как выяснилось, не оказалось также и в Военной прокуратуре Уральского военного округа); видимо, оно сохранялось в тайне как дискредитирующее Коллегию ОГПУ, вынесшую обвинение, не обоснованное даже по тем временам; (6) если уголовное дело было пре-

кращено за смертью обвиняемого, то в чем юридический смысл реабилитации? Какой смысл реабилитировать того, кто не был осужден? (7) Почему не согласуются даты: Прокуратура Коми АССР сообщает о реабилитации, состоявшейся 15 июня 1955 года, а Военная прокуратура Уральского военного округа только 14 сентября того же года сообщает о передаче дела для рассмотрения в Трибунал. И при чем здесь Военный трибунал, если дело, как это следует из последнего письма, предназначалось для рассмотрения Особым Совещанием НКВД СССР?

Но есть еще и другое, трудно поддающееся пониманию обстоятельство. Вскоре после гибели Василия Петровича к его вдове пришел человек в штатском и сообщил, что обвинение с Василия Петровича было снято перед его смертью и что в анкетах ничего предосудительного писать не надо. Кто был этот человек в штатском — может быть, сам следователь, ведший дело? Но тогда это уже сюжет в стиле Достоевского.

Почему все окружено такой тайной? Почему нельзя признаться в совершенном преступлении и поведать обо всем в деталях? Архивы наконец начинают открываться.

Но были и еще два странных визита. Приходил конвоир, сопровождавший Василия Петровича по его тюремным переброскам из города в город. Говорил что-то очень теплое и сердечное. Второй раз он пришел во время войны, сказал, что подал рапорт о переводе на фронт, и пояснил: «Больше переносить этого не могу».

17. Завершающее слово: попытка понять свершившееся

Гибель Василия Петровича была, конечно, не случайной. Она предопределена судьбой страны — тем ее путем, который она выбрала для своего постреволюционного развития.

Сейчас, вглядываясь в прошлое, после трагического опыта пережитого, мы начинаем понимать, что сделанный выбор не является большой неожиданностью.

Страна была многогранной, многоликой, многоукладной и совершенно неспособной к компромиссным решениям. Под натиском революции рухнула обветшавшая евразийская государственность, сдерживавшая противостоящие силы. Потеряли смысл прежние жизнеорганизующие символы. Что могло прийти на смену?

Естественно, новая система социальных смыслов, новое понимание смысла и цели жизни. К этому были подготовлены представители различных слоев общества правдоискательской и в какой-то степени даже богоискательской страны (вспомним здесь и Ф. Достоевского, и Л. Толстого, и М. Горького, и русское сектантство — народных и интеллигентных слоев общества, и наконец романтизм ранних форм самого революционного движения).

Появилось новое представление о социальной справедливости, оказавшееся способным объединить часть романтиков — выходцев из самых различных слоев общества: от высших до низших уровней иерархии тогдашнего общества.

Чтобы реализовать новую идею, нужна была Власть — власть невиданной силы. Надо было не управлять, а разрушать. Разрушать все, веками сложившееся. Сейчас в печати принято обсуждать то, что происходило в высших, правящих слоях нового общества. Мне кажется, важнее обратить пристальное внимание на то, что совершалось в обычной, повседневной жизни. Ведь все происходившее осуществлялось через людей — рядовых членов общества, вовлеченных в безжалостную борьбу за новое — демоническое — понимание правды.

На примере жизненного пути Василия Петровича мы видим, как постепенно начиналось безумие истребления прошлого во имя выдуманного будущего. Уже начиная со второй половины 20-х годов возникают затруднения с опубликованием его работ. В 1929 году расторгается договор на издание рукописи книги К познанию удмуртов, заключенный еще в 1926 году. Вот характерный отрывок из рецензии, послужившей

основанием для расторжения договора (цитируем без исправлений):

Вопросу изучения Вотской культуры и социальных отношений удмуртов посвящено ряд трудов и произведений. Но основным недостатком абсолютного их большинства заключается в том, что они материалистически невыдержанны, не говоря уже о том, что они ничего общего с Марксизмом не имеют.

Труд профессора Налимова к сожалению не является исключением из ранее изданных трудов другими авторами...

…………………………………………………………………………………

Как повлиял октябрь и эти 9 лет советского строительства? По какому пути развивается вотская культура? В книге ответа нет. Мы уже не говорим, что в книге нет ни слова о классовой борьбе, что там проповедуется. Как биологически и исторически создавшийся между удмуртами культ «социальной солидарности и справедливости». Нет комсомола, не видеть, конечно, роли Советов, партии и т. д. Вместо того, чтобы взять хоть один колхоз или коммуну и изучить эти культурные сдвиги, проф. Налимов на 103 стр. рисует удмуртов как людей осторожно относящихся к технике.

От Василия Петровича требовали того, чего он не мог дать⁵⁵. То же самое происходило и в текущей служебной деятельности. В материале, хранившемся в Архиве МГУ, встречаются страницы, в которых о работах Василия Петровича говорится, что они «не советские», «не марксистские», а о нем — как о «политически не подготовленном». В то же время имеются и бумаги, свидетельствующие о том, что Наркомпрос РСФСР поддерживал Василия Петровича. Все время находились высокопоставленные люди — это мне хочется подчеркнуть, — которые поддерживали отца. И первый арест был только неудавшейся попыткой — репетицией. Оба ареста Василия Петровича произошли на фоне грозных погромных событий, развернувшихся в Сык-

тывкаре в начале 30-х годов. Громили местную интеллигенцию, обвиняемую в национализме. В газете Молодежь Севера (3/VI 1988 г.) в статье историка И. Жеребцова, посвященной памяти ранее упоминавшегося нами этнографа А. С. Сидорова, говорится следующее:

К 1932 году было практически разгромлено краеведческое движение, так много сделавшее для развития науки и просвещения. В 1930 — 1931 годах прекратило свою деятельность и Общество изучения Комi края... журнал «Комi Му»⁵⁶ был прямо объявлен «органом пропаганды националистических и кулацких идей», а ряд краеведов провозглашен «буржуазными националистами»... резкой критике подвергся союз «Коми котыр».

Далее в газете упоминается вечер, посвященный памяти коми ученого К.Ф. Жакова, — все участники его в одной из публикаций были причислены к «интеллигенции националистического толка». В 1933 году был арестован В. И. Лыткин — крупнейший коми лингвист. Сам А. С. Сидоров был арестован в 1937 году; следствие по его делу тянулось более двух лет. В этой вакханалии, поддержанной самими же учеными, или — точнее — какой-то их существенной частью, должен был быть свой лидер — казалось, самой подходящей фигурой для этого был Василий Петрович. Но его сломить морально не удалось!

Теперь мы со всей отчетливостью видим, что в те годы Страна была устремлена к тому, чтобы совершить ряд преобразований, необходимых для создания светлого будущего, отвечающего новым идеалам:

(1) Декрестьянизацию (освобождение общества от привязанности к земле).

(2) Деинтеллигентизацию (освобождение общества от груза критической мысли).

(3) Декупечизацию (освобождение общества от частного предпринимательства).

(4) Дерелигионизацию (освобождение общества от ненаучной духовности).

(5) Денационализацию (освобождение общества от тяготы разнонационального уклада жизни).

Отец противостоял, по крайней мере, по пунктам (2), (4) и (5). Он не вел активной борьбы. Но сам факт его независимого существования был непонятен, неприятен, опасен. Опасен хотя бы потому, что еще и находил поддержку у некоторых представителей предреволюционного большевизма (кроме П. Г. Смидовича, это были М. И. Ульянова, Я. Э. Рудзутак и кто-то еще, кого я не запомнил). Поддерживала Василия Петровича и академическая наука.

В Финно-угорском сборнике⁵⁷ в статье Н. Н. Поппе читаем:

Впоследствии выдвинулся в качестве исследователя зырян В. П. Налимов, продолжающий успешно свои исследования и поныне. Из его работ особенного внимания заслуживают труды в области верования зырян, а также его большая статья на немецком языке «К вопросу о половых отношениях среди зырян». Уже после революции этот известный этнолог-зырянин опубликовал несколько работ в новом зырянском журнале «Ком! Му» (с. 57).

Противостояние существовало. Его надо было сломить. Отсюда обращение к террору. Вторая" половина 20-х годов была подготовкой к нему. Подготовка поддерживалась и частью самого народа — разве не является свидетельством этого приведенная выше рецензия на труд Василия Петровича о вотяках?

И даже после реабилитации Василий Петрович про-

должает подвергаться «очистительному» поруганию. Вот что мы читаем в книге Ю.В. Гагарина⁵⁸:

Пытаясь доказать наличие высокого уровня духовной культуры у древних коми, он [Налимов] приписывает языческим воззрениям коми черты развитой религии. Налимов идеализирует древние верования коми, видит в них «лучшие завоевания человеческого духа, религию социальной справедливости»⁵⁹. Христианизация рассматривается им лишь как отрицательное явление и только в плане национального порабощения. Такая точка зрения отражала общую тенденцию представителей буржуазно-националистического течения, которое в 20-е годы охватило часть советской интеллигенции, которая не имела марксистской закалки и была заражена мелкобуржуазной идеологией (с. 20).

Опять обвинительные слова. Снова можно было бы начинать судебный процесс над проявлением мелкобуржуазной заразы, но теперь уже не над кем.

Обвинению в мелкобуржуазном национализме могут быть противопоставлены следующие слова Василия Петровича (Вестник Нижегородского университета, 1918, № 8, с. 10):

Культура дорога всем. — Необходимо стремиться создавать условия, при которых возможен лучший расцвет культуры, прогресса. Во имя этой идеи мы должны жертвовать личными, семейными, национальными интересами и даже временными преуспеваниями, если последние почему-либо могут повредить делу общего прогресса человечества. Но общий прогресс не потребует жертв. Он уживается с здоровым национализмом, интересами возвышенного индивидуума, каким и должен быть человек.

А что мы видим сейчас? Я не знаю ситуации в Сыктывкаре, но в стране в целом национальный вопрос обрел новое, подчас грозное звучание. И это естественно — нельзя нерешенное загонять в подполье. Нельзя было уничтожать носителей духовной культуры малых народностей, пытавшихся говорить не об отчуждении,

а о привнесении иного, забытого, в единый жизненный поток общечеловеческой культуры.

Нельзя не сказать здесь о том, что сейчас в США, несмотря на доминирующий там сциентизм, есть и серьезная озабоченность тем, чтобы не потерять опыт других — уходящих — культур. В то же время, находясь в США (правда, всего в течение двух месяцев), я обратил внимание на то, что в этой разноплеменной стране национальная проблема не имеет особенно острого звучания. Никто не говорит об особом национальном праве на землю в тех или иных регионах страны или о необходимости иметь языковое многообразие в государственной, экономической или культурной жизни. Хотя в некоторых городах. Скажем в Сан-Франциско, есть разнонациональные кварталы. Есть национальные рестораны; их посещают все — нет языкового барьера. Как приятно было зайти в детский сад, где няни негритянки, где разнонациональные дети, среди них и сын миллионера — президента фирмы, содержащего этот детский сад. Есть и разноязычные издательства, и русские книжные магазины, правда, они носят явно провинциальный характер. Многообразие жизни достигается не национальным разъединением, а иными средствами, и прежде всего разнообразием духовных и интеллектуальных устремлений. Хотим мы того или нет, но современная культура обретает все же транснациональные, а следовательно, и трансъязыковые черты. Правда, процесс этот идет мучительно, надрывно. И конечно, неизбежны нескончаемые попытки вернуться вспять — к национальной изолированности. Важно в этом сложном процессе не потерять всего того, что было создано ранее разными, в том числе и малыми народностями.

Мы не должны, конечно, забывать и того, что XX век — это не только триумфальный ход всеобщей технизации и сциентизации, но также и век проявления бушующего, подчас обезумевшего, националистического архетипа. Это в какой-то степени понятная попытка противостоять унификационным тенденциям современности. Но все это обращение в прошлое, а не в буду-

щее. На почве национальной устремленности никому не удалось еще создать новых направлений в развитии культуры.

Я сам далек от чисто национальных проблем. Меня в большей степени беспокоит более широкая тема — проблема многообразия личностных проявлений в одной полифонически звучащей культуре⁶⁰. Сформулированные выше пять пунктов революционного преображения человека были направлены на подавление многообразия. И сегодня мы видим, к чему это привело. Социокультурный монизм не способствует выживанию: теряется способность адаптации в быстро меняющихся ныне условиях существования. Монокультура всегда анемична.

Что-то похожее происходит в биосфере. Биологи экологической ориентации озабочены сейчас тем, что под воздействием человека экосистемы теряют биологическое многообразие. В этом случае при изменении среды обитания легко рвутся трофические цепочки, и система оказывается под угрозой гибели. Но это лишь одна сторона вопроса, другая состоит в том, что многообразие системы свидетельствует о существовании феномена преадаптации (преадаптационными называются те признаки, которые при данном состоянии системы бесполезны или даже вредны, но могут быть весьма полезными в резко изменившейся ситуации).

Не потеряли ли мы носителей духовных преадаптационных начал в нашем насильственно унифицированном социуме?

* * *

Я написал эти воспоминания для того, чтобы сохранить память о том, кто умел жить, не покоряясь, сохраняя свое достоинство, свою самобытность. В те смутные годы все было на пределе, и человек в повседневности своей жизни сталкивался с ее запредельностью. «Труден подвиг русского поэта»...

18. ПРИЛОЖЕНИЕ

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПО ЖАЛОБЕ ОБВИНЯЕМОГО

Василия Петровича Налимова

(Дело № 16956а из архива КГБ в Сыктывкаре)

Совершенно секретно

ЗАМЕСТИТЕЛЮ НАЧАЛЬНИКА СЕКРЕТАРИАТА

ОСОБ. СОВЕЩ. НКВД СССР

ст. лейт. ГБ Т. БОРОВКОВУ

г. Москва

На № 142/79-а от 8/1Х-39 г.

Возвращая заявление заключенного Налимова В. П., сообщаем, что он нами допрошен в присутствии прокурора. Налимов показал, что его основная жалоба на следствие состоит в том, что Следователь во время допроса лаконически записывал его ответы, чем не дал ему возможности опровергнуть показания свидетелей, по его мнению давших ложные показания. Хотя это заявление не совсем отвечает действительности, однако мы передопросили Налимова по основным фактам предъявленного ему обвинения и получили почти те же ответы и объяснения, которые уже имеются в деле.

Поскольку Налимов утверждал, что свидетели дали на него ложные показания, по договоренности с ними прокурор передопросил свидетелей Батиева Д. А., Сидорова А. С. и Тараканова Ф.Г., которые свои ранее данные показания подтвердили.

Со своей стороны считаем, что дело Налимова рассмотреть на Особом Совещ. необходимо.

Приложение:

1. Протокол допроса Налимова В. П. от 23 и 26/1Х-39 г.

2. Протокол допроса свидетелей Батиева, Сидорова и Тараканова от 29/1Х-39 г.

Нарком Внутр. Дел Коми АССР Капитан ГБ Журавлев

Нач. следств. части НКВД Ст. лейт. ГБ Выжлецов

Протокол допроса

Копия

1939г. сентября 23 дня. Я, Начальник Следственной части НКВД КАССР Выжледов, допросил в качестве обв. Налимова Василия Петровича 1879 г. р., уроженца с. Вильгорт Сыктивдинского р-на Коми АССР. До ареста проживал — Москва, Рещиков пер., д. 8, кв. 16, по национальности коми, гр-н СССР.

Допрос производится в присутствии Врид. Зам. Прокурора Коми АССР тов. Савиновского.

Вопрос: Какие у вас есть жалобы на следствие?

Ответ: Я считаю, что следствие по моему делу велось односторонне с уклоном во что бы то ни стало обвинить меня, искажая весь фактический материал, окрашивая революционные факты в контрреволюционные. В подтверждение этого привожу следующие примеры:

1. Написанную мной легенду «Пан Шипича» и напечатанную в журнале «Коми му» свидетели признали контрреволюционной, а фактически это произведение явл. революционным. До вмешательства Прокуратуры Коми АССР следствие не хотело просмотреть эту мою статью и дать ей правильную оценку. Насколько мне известно, следствие до сих пор не дало правильной надлежащей оценки этой легенде.

2. Мой ответы на поставленные вопросы следователь записывал лаконически без достаточных моих объяснений и ссылок на документальные данные, опровергающие выставленные мне обвинения. Краткие записи моих ответов следователь мотивировал тем, что подробные объяснения я могу дать в суде. Поскольку мое дело теперь находится в Особом Совещании, прошу дать мне возможность написать Подробные объяснения по всем обвинительным пунктам.

3. Свидетель Тараканов дал показания о том, что в 1921 г. в гор. Кудымкаре меня просили прочесть лекцию о конституции РСФСР, а Я якобы ответил: «Я не читал Конституции» и тем как будто выразил свое пренебрежение к Сов. Конституции, фактически дело было так: в 1921 г. я читал в Кудымкаре лекции по Педагогике преимущественно для учителей, а потом меня просили прочесть ряд лекций по политическим вопросам, и в частности по Конституции. Я на это ответил: «Я не так хорошо знаю политические вопросы и вопросу Конституции, чтобы читать публичные лекции». Кто-то тогда мне заметил: «Профессор все должен знать», на это я им ответил: «Я в реальном училище преподавал физику и знал настолько, что мог преподавать, но не так хорошо знаю, чтобы читать публичные лекции». На это мне заявили, что для моей научной экспедиции не дают лошадей. Лошадей мне действительно не дали, о чем я вынужден был дать телеграмму В. И. Ленину, и последний дал телеграмму о предоставлении мне лошадей. Впоследствии в Пермском Губиеполкоме мне говорили, что за всю эту историю они получили неприятность.

Вопрос: С кем персонально у вас был разговор о лекциях по вопросам конституции в г. Кудымкаре?

Ответ: Персонально лиц не знаю.

Вопрос: Продолжайте показания.

Ответ: В протоколе показаний свидетеля Батиева было записано, что буржуазные националисты стремились к объединению угро-финских народностей в одну административно-хозяйственную единицу под протекторатом Финляндии. На очной ставке со мной Батиев уже не говорил о протекторате Финляндии, и в связи с этим Следователь Нельцер спросил его по этому вопросу, и он на это ответил: «Протекторат Финляндии — это моя камерная выдумка, мы стремились только к объединению всех угро-финских народностей в одну хозяйственную единицу в пределах РСФСР». Этого замечания Батиева Нельцер в протокол очной ставки не записал, несмотря на мои просьбы. Допрос прерван в 14 час. 25 мин. Ответы на вопросы записаны с моих слов верно. Мной прочитано. Налимов.

Допросил нач. След. части НКВД КАССР Ст. лейтенант ГБ Выжлецов

Присутствовал: Врид Зам. Прокурора Коми АССР Савиновский

—————

Продолжение показаний обв. Налимова В. П. от 26 сент. 1939 г.

Допрос начат в 12 час. 12 мин.

Допрос производится в присутствии Зам. Прокурора Коми АССР тов. Савиновского.

Вопрос: Продолжайте показания, начатые Вами давать 23-го сентября.

Ответ: Свидетель по моему делу Батиев Д. А. показал, что в 1930 или 1931 г. он был у меня в Москве. Я это отрицаю. Летом 1930 — 31 гг. (июнь — сент.) в Москве я не был, а находился в командировках: в первом случае — в низовьях р. Печоры, а во втором — в степях бывш. Архангельск, губ. Батиев утверждает, что он пришел ко мне от Яновича Д. Т. Этого быть не могло, так как, насколько мне известно, весной 1930 г. Янович был арестован ОГПУ. Я с Яновичем находился в самых враждебных отношениях, а это говорит за то, что я не мог участвовать с ним в одной компании вести какую-то конспиративную работу. Батиев Д. А. у меня на квартире в Москве был только один раз в 1924 или 25 — 26 гг. Просил меня от имени коми издательства принять участие в каком-то подготовляемом к выпуску сборнике. Я дал согласие Батиеву участвовать в составлении сборника в том случае, если к делу будет привлечен акад. Минзберг. Он с этим согласился. Назавтра у меня на квартире собрались Минзберг, проф. Боднарский М. С. и Крубер А. А., и так как Батиев не пришел, обсуждение вопроса не состоялось, и он у меня на квартире больше не был. Свидетель Батиев Д. А. и Коюшев И. Т. (со слов первого) показывает, что якобы в 1921 г. я возглавлял экономический совет Зырянского отдела Наркомнаца, который якобы составил контрреволюционный труд, положивший начало буржуазному национа-

лизму Коми, так как на основе этого труда, по словам Батиева, он напечатал в журнале «Коми му» за 1925 г. статью, которая положила начало буржуазному национализму.

Статьи Батиева я не читал и судить о ней не могу. Я не только не возглавлял вышеупомянутый Экономический совет, но и не принимал в его работах никакого участия, что может быть подтверждено следующими данными: по словам Батиева, в Экономическом совете принимали участие следующие лица: проф. Овчинников, инж. Эвальд, Горох, Эзет, проф. Солдатов и проф. Чернов А. А. Из всех этих лиц я знаком только с Черновым по Московскому Университету. Остальных же лиц никогда не встречал, где эти лица в настоящее время находятся, я не знаю. Я просил следствие допросить вышеуказанных лиц в подтверждение моего показания, а также просил посмотреть самый труд, составленный Экономсоветом (который должен находиться в архиве бывш. Наркомнаук), но выполнило ли следствие мои ходатайства, я не знаю. Второе, в 1921 г. я находился в г. Нижний Новгород, работал профессором двух учебных заведений, не выезжал в Москву. Из Нижнего Новгорода в Москву я переехал в конце декабря 1921 г. или начале января 1922 г., к этому времени Батиев уже был арестован, и я не виделся с ним. Меня обвиняют в том, что якобы я помогал редактированию брошюры «К вопросу о районировании Северо-востока Европейской части РСФСР». Составителем этой брошюры был Мишарин Е. М., которому никакой помощи в этом деле я не оказывал. Мне было известно, что в этой работе Мишарину помогал н.с. Тимирязевского Научно-исследовательского института Троицкий Вл. Вас., который теперь проживает в г. Москве. Брошюра Мишарина издана Тимирязевским институтом под ред. его дирекции с разрешения Главлита.

Свидетель Тараканов Ф. Г. без приведения конкретных фактов утверждает, что якобы я оказал на него влияние в смысле формирования у него буржуазно-националистических взглядов. Я это отрицаю на следующем основании: личное мое знакомство с Таракановым было случайное и поверхностное. В 1922 г. в г. Москве я некоторое время жил в здании Зырянского представительства, где жило около 50 — 70 студентов, в том числе и Тараканов, которому я никакого предпочтения по сравнению с другими студентами не оказывал.й Вскоре из общежития я уехал, и у меня на квартире Тараканов никог- . да не бывал, я у него — тоже, и в переписке с ним не состоял. В 1910 г. мной был написан научно-исследовательский труд о коми-пермяках и назывался «Пермяки», выпущен он был под ред. акад. Анучина. Теперь же свидетель Тараканов совершенно необоснованно называет этот труд националистическим произведением, в то время как он является трудом революционным. Свидетели Тараканов, Коюшев, Чеусов и др. в своих показаниях все мои труды огульно называют контр-революционными. По этому вопросу я заявляю следующее: все мои труды получили полное признание со стороны ЦК ВКП(б), Советского правительства и советских ученых с мировыми именами, что доказывается следующими данными.

Президиум Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) и коллегия НК РКИ в совместном заседании от 8 октября 1937 г. вынесли постановление признать мои труды весьма ценными и полезными для советского социалистического строительства. Мои труды по антропологии, которые свидетелями признаются контрреволюционными, удостоены со стороны ученого мира премией. Дипломы о присуждении премии подписаны акад. Анучиным, проф. Жуковским, Тимирязевым, акад. Миллером, Зеленским и Каблуковым в 1907 и 1910 гг. В моих показаниях в протоколе очной ставки с Чеусовым записано примерно следующее: «Я не отрицаю, что Мишарин и Юркин хотели использовать меня для буржуазно-националистических целей, но это им не удалось». Эта запись содержит не точную редакцию, и следовало бы ее записать так: «Я не отрицаю, что возможно, что в Усть-Сысольске Мишарин и Юркин говорили о том, что меня можно использовать для каких-то целей, но это мне не было известно, и им не удалось использовать меня ни для каких целей». Свидетель Батиев, а может и другие, считают меня контрреволюционером по двум причинам: первая — это то, что я состоял членом «Общества Изучения Коми-края», и второе — что я участвовал в журнале «Коми му». Поясняю: в «Обществе изучения Коми-края» я прочел один доклад о своей поездке в Большеземельную тундру, который ничего контрреволюционного в себе не содержал. Мои статьи в журнале «Коми му» АН признаны научно-ценными основными трудами.

Свидетель Чеусов А. А. показывает, что якобы я читал доклады контрреволюционного характера в Тимирязевском и Восточном НИИ. Доклады в этих институтах я читал в 1926 г., Чеусов на них не присутствовал, и почему он теперь утверждает, что мои доклады носили контрреволюционный характер, не известно.

Моя работа в этих институтах признана правительством полезной.

Вопрос: Еще что желаете заявить по своему делу?

Ответ: Я, кажется, дал объяснение по всем пунктам предъявленного мне обвинения, а если следствие имеет еще новые пункты обвинения, пускай об этом спросит меня.

Ответы на вопросы записаны с моих слов верно, мной прочитано.

Допрос окончен в 15 час. 28 мин. Налимов.

Допросил: Нач. следств. части НКВД КАССР Ст. лейтенант ГБ Выжлецов

При допросе присутствовал Врид. Зам. Прокурора Коми АССР — Савиновский.

Верно: подпись красным карандашом

Список

опубликованных работ проф. В. П. Налимова

1. Некоторые черты из языческого миросозерцания зырян. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVII, № 2, с. 76 — 86.

2. Зырянская легенда о паме Шипича. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVII, № 2, с. 120 — 124.

3. «Мор» и «Икота» у зырян. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVII, № 3, с. 157 — 158.

4. Рец. на кн. Жакова «Этнографический очерк зырян», 1901 г. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVII, № 3, с. 177 — 179.

5. О зырянах Устьсысольского уезда Вологодской губернии — антропологические материалы, приведенные в книге: А. А. Ивановский. Об антропологическом составе населения России. М.: типография Сытина, 1904, 287 с.

6. Рец. на ст. П. Щукина «У зырян». Очерки. (Русское богатство, 1905. кн. 7, № 8). — Этнографическое обозрение, 1905, кн. ЬХУП, № 4, с. 140 — 142.

7. Загробный мир по верованиям зырян. — Этнографическое обозрение, 1907, кн. LXXII — LXXIII, № 1 — 2, с. 1 — 23.

8. Рец. на работу Большакова «Община у зырян» («Живая старина», 1906. № 1 — 4). — Этнографическое обозрение, 1907, кн. LXXIV, №3,с.113 — 122.

9. Zur Frag nach den ursprunglichen Beziehungen der Geschlechter bei den Syrjaren. — Journal de la Societe Finno-Ougrienne, 1908, XXV, № 4, с. 1 — 31, рец. см.: Вл. Б. [Владимир Богданов]. — Этнографическое обозрение, 1909, кн. LХХХ, № 1, с. 82 — 84.

10. Материалы по этнографии зырян и пермяков (рукопись в 1234 страницы). (Отзыв А. Н. Максимова о рукописных «Материалах...» В. П. Налимова, представленных на соискание премии вел. кн. Сергея Александровича). — Этнографическое обозрение, 1910, кн. LXXXVI — LXXXVII, № 3 — 4, с. 263 — 268.

11. Главы: «Пермяки» — с. 172 — 192; «Башкиры» — с. 197 — 217; «Тептяри» — с. 218 — 219; «Мещеряки» — с. 193 — 196. В кн.: Великая Россия. Географические, этнографические и культурно-бытовые очерки современной России. М.: издательское товарищество «ДЕЛО», 1912, т. II.

12. Зыряне. Энциклопедический словарь Гранат, т. 21, стлб. 368 — 370.

13. Калевала. Энциклопедический словарь Гранат, т. 23, стлб. .165 — 168.

14. Сущность и значение этнографии. — Вестник Нижегородского университета, 1918, № 8, с. 6 — 10.

15. Труд как фактор, организующий человеческую природу. Красный педфак, 1923, № 1, с. 17 — 20.

16. К этнологии Коми (Наброски). — Ком! Му, 1924, № 3, с. 43 — 50. 17 — 19. К материалам по истории материальной культуры Коми. — Ком! Му, 1925. № 2(12), с. 15-г-19; № 3(13)-4(14), с. 59 — 68; №5(15), с.23 — 30.

20. Роль малых народов на фоне общечеловеческой культуры в издании «Вотяки». Сборник по вопросам этнологии, быта и культуры вотяков. М., 1926, с. 1 — 8. Издан Сборник под редакцией В. П. Налимова и К. И. Герд.

21. К вопросу о сотрудничестве полярных народов в научной работе и, в частности, области охраны природы. Охрана природы, 1928., том I, № 1, с. 20 — 21.

22. Священные рощи удмуртов и мари^¹. Охрана природы, 1928, том I, № 4, с. 6 — 8.

23. Школа и краеведение. Сборник Тимирязевского научно-исследовательского института. (Найти это издание не удалось).

Рукописные труды,

сохранившиеся по большей части лишь частично, чаще всего

в разрозненном и неудобочитаемом виде. Объем работ (1), (2), (3), (4), (7), (10) указан по списку, составленному еще автором.

1. Вотяки, 18 — 20 авторских листов.

2. Антропогеографический очерк Казахстана, 6 — 7 печатных листов. Продолжение этой работы 6 — 7 авторских листов.

3. Лопарская экспедиция, 5 — 6 авторских листов.

4. Ижмо-Печерская Экспедиция, 6 — 8 печатных листов.

5. Одежда и украшение, 1 — 1,5 авторских листа. (Работа сохранилась полностью).

6. Коми — незаконченная работа. Около 8 авторских листов.

7. Терминология родства коми. Сохранилась рукопись в 50 машинописных страниц.

8. Материалы по топонимии (заглавие утеряно). Сохранилось 76 трудночитаемых машинописных страниц.

9. Картографическая топонимия (Методы установления правильных географических названий). Объем 9 авторских листов. Проверено 3500 наименований.

Глава II

ПОДВИЖНИЦА

Врач Надежда Ивановна Тотубалина-Налимова

в воспоминаниях сына

Немного о приволжском купечестве

1. Реквием

Вспоминаю те страшные дни. Мы жили тогда в Нижнем Новгороде. Шла гражданская война. Город готовился к наступлению Белой Армии — Колчак был уже в Казани. Из окна нашей квартиры было видно, как в соседнем дворе молодые люди — купеческие дети — рыли и оборудовали землянку, сносили туда пожитки. А в городе свирепствовал сыпной тиф. Из окон, выходящих на улицу, было видно, как на дровнях перевозили трупы умерших солдат. Казалось, сам воздух был пропитан смертью, разрухой, безысходностью.

Моя мать, работая врачом-хирургом, добровольно прошла службу в госпиталях во время эпидемий холеры и брюшного тифа, исполняя свой долг. А теперь была объявлена мобилизация на борьбу с сыпным тифом, уберечься от которого в госпитале в дни эпидемии не мог практически никто. Из семьи в Красную армию должен был пойти один из родителей. Хотел идти отец — у него был диплом фельдшера — но он давно оставил медицину. Мать настояла, говоря, что у нее крепче сердце и что он, отец, сможет лучше обеспечить семью (было трое детей — младшая около 2-х лет)... Потом помню консилиум. Мама лежит не в спальной, а на диване в кабинете. Около нее собрались врачи — дверь в детскую открыта. Они настояли на том, что ее надо увезти в госпиталь. Нам надо прощаться.

Детей не пустили подойти близко. Она благословила нас с иконой в руках. И ее увезли — навсегда. Похороны. Ее лицо почти неузнаваемо — волосы

подстрижены. Смерть. Я впервые ощутил ее. Уход — куда? Я ничего не понимал, а понурый священник отпевал ушедшую, оставившую нас так рано.

Потом я часами стоя у окна и смотрел туда, куда отвезли ее, а теперь везут других — накрытых шинелями, без гробов. Капали слезы из глаз.

Жизнь опустела. Опустела она и в других семьях: из знакомых врачей почти никого не осталось. Вспоминаю Кунаева — известного хирурга, он и его жена (тоже врач) ушли оба — добровольно. И оба погибли — остались дети. В те дни медицинское служение исполнялось как рыцарский долг.

А нас, детей, оставшиеся пытались приютить, обласкать, накормить хотя бы ужином, ведь время было голодное.

Теперь, много десятилетий спустя, невольно думаешь, во имя чего было принесено столько жертв. Сделано кем — самим народом, утратившим дух терпимости в погоне за новыми смыслами, звучавшими тогда призывным набатом.

2. Тихие дни прошлого

Передо мной сейчас мамины фотографии, диплом врача (лекаря — так там сказано), нагрудный значок врача, потемневший от времени, и альбом медицинского отдела Московских высших женских курсов — первый выпуск 1912 года. Да, это был первый в евразийской Москве выпуск женщин-врачей. Знамение нового времени. На фотографиях заметна удивительная интеллигентность профессорско-преподавательского состава — это люди другой культуры, или просто — иной, исчезнувший уже теперь генотип. Выпускницы-курсистки в большинстве не очень молоды, серьезны. Они сами выбрали свой жертвенный путь: женщине быть врачом в феодально-сословной России было непросто. Это был вызов, брошенный дремлющему полуазиатскому обществу.

С первых же дней они встретились с большим, чем

ожидали. Помню рассказ мамы о ее первом пациенте. Она, окончив курсы, приехала в украинское село Коровяковку, чтобы занять должность земского врача. Уже в первую ночь ей привезли пьяного мужика с проломленным топором черепом. Она одна должна была справиться с этой бедой.

Передо мной лежит значок, который она носила на груди. Всматриваясь в него, я вижу, как из далекого тумана выплывает ее образ, излучающий тепло и любовь. Я запомнил ее доброй, печальной и ласковой.

Не помню содержания наших бесед, они были по-детски простые. Мама не могла уделять нам, детям, много времени: она была единственным врачом в хирургическом госпитале. Помогали ей сестры милосердия (добровольцы тех лет), санитарами были мужчины. Я часто провожал маму, когда она уходила на вечерний обход. Приходил к солдатам в палату — они радовались. Иногда с нами ходил и отец. Это было их хождением в народ, о котором так мечтали народовольцы. Хождение по делу — к страдающим.

Воскресенье же было нашим днем — мама бывала дома. Утром она сама пекла пирожки и готовила какао. Потом шла с нами в театр, а иногда и в кинематограф. Вечером приходили гости. Особенно отмечались праздники, и прежде всего Рождество. К нему надо было заранее готовиться: что-то клеить, орехи покрывать золотой или серебряной фольгой, украшать елку... А потом приходило много детей, и им всем что-нибудь дарили с елки — кому что понравится, и елка опустошалась, и становилось грустно. Летом выезжали на дачу на берег Оки. Туда мама приезжала уже очень поздно.

3. Торговый дом Тотубалиных

Моя мать происходила из сравнительно небогатого купеческого дома. Ее отец Иван Андреевич Тотубалин (выходец из старинного города Новгорода) торговал мукой в Среднем Поволжье. Его торговый дом находился в большом селе Промзино, что на реке Суре

(приток Волги), Алатырского уезда Симбирской губернии. Ее мать, Екатерина Ивановна (полумордовского происхождения), была богомольной женщиной и энергичной хозяйкой дома, принимавшей участие и в торговом деле.

Мне дважды пришлось добывать в этом доме. Первый раз до революции, когда я был еще совсем маленьким мальчиком, второй раз — в первые дни революционной разрухи, когда родители пытались в этом хлебном раю укрыть нас от голода, надвигавшегося на Нижний Новгород.

Вижу как сейчас каменный дом с мезонином на базарной площади, против Храма. Большой двор, где (в первый приезд) множество скотины — свиньи с поросятами, телята, жеребята. В конюшне две выездные лошади. Справа от двора небольшое кирпичное здание — там шла торговля мукой. За двором баня и дальше — большой яблоневый сад, сходящий к берегу Суры. Жизнь была напряженной, все чем-то заняты. А на противоположном берегу Суры строилось первое (для здешних мест) промышленное здание — паровая мельница.

Село Промзино — в сорока верстах от железнодорожного города Алатыря. Добираться туда надо было целый день на тройке с бубенчиками. Простор, верстовые столбы и нескончаемые ветряные мельницы, которые дедушка должен был заглушить своей паровой.

Сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, что моя мать принадлежала одновременно двум сословиям:

промышленно-купеческому и интеллектуальному. Это были два различных мира. Между ними начал перебрасываться мост. Таков был путь истории, и это понимал мамин отец. Он дал трем своим детям возможность закончить гимназию и получить высшее образование. В купеческом доме стояло подаренное маме пианино, выписанное из Германии. В книжном шкафу находились рядом Библия и Капитал Маркса (именно это обстоятельство сразило тех, кто позднее пришел в дом с обыском — ведь им эти книги были известны только по названиям).

Жизнь в купеческом доме была суровой — строго

регламентированной православной традицией — и казалась почти аскетичной. Принятие пищи было ритуализировано: еда начиналась и заканчивалась совместной молитвой. Посуда была самая простая, ложки деревянные. Пища также простая, но добротная. Всегда без вина и водки. Раскладывал пищу глава семьи — дедушка. Однажды у него сломалась ложка. У нас, детей, это вызвало громкий смех, за что нам серьезно досталось. Но мы не могли осознать своей вины, ведь действительно было смешно, и что же плохого в смехе?

Одевались в будничные дни просто, лишь «кобеднишная» одежда должна была свидетельствовать о положении в обществе. Мама рассказывала, что ее отец много ездил на пароходах по Волге и ее притокам (он был еще и сотрудником страхового общества «Россия»), но всегда только в третьем классе, чтобы непосредственно от народа получать сведения об экономическом состоянии страны.

Отец мой никогда не мог прожить в доме Тотубалиных более 2 — 3 дней. Проблемы и трагедии этого дома ему были непонятны. Все было чужим. В этом доме, скажем, как ужасное унижение был воспринят отказ какой-то бедной сельской учительницы вступить в брак с моим дядей — младшим Тотубалиным, который тогда уже стал совладельцем фирмы. Из рассказов родителей я знаю также, что крайне болезненно был воспринят брак моей матери. Муж — бедный студент, как это возможно? Ей было отказано в материальной поддержке. Позднее, правда, дедушка приезжал к нам в Нижний Новгород и смягчился, увидев вполне благопристойную семью: мать — признанный врач, отец — преподаватель привилегированного реального училища. Мать получила в подарок золотые часы и другие украшения, а на мое имя был открыт небольшой счет в банке.

Торговый дом «Тотубалин и сын» — это была фирма с широко развернутой агентурой. Со всех концов России шли сообщения об урожаях зерновых культур и о ценах на муку. Удивительно, но эта информационная активность продолжалась и после революции, хотя стала бессмысленной, к

тому же и неоплачиваемой. Но люди любили и ценили свою деятельность, гордились ею, верили в ее значимость. Не могли они смириться с тем, что все рухнуло. А сводки об урожаях дедушка в письмах еще долго посылал мне. Для моего деда революция, конечно, была катастрофой. Растоптано было его дело, которому он отдавал всего себя. Важен был не просто капитал как таковой, а дело, которое он любил. Крах он воспринимал все же спокойно, без озлобления. В его позднейших письмах звучал такой мотив: это возмездие за неправедность купеческой деятельности. В российском народе всегда жила идея справедливости, дремавшая во времена мирной жизни и бушевавшая в дни испытаний. Видимо, одним из проявлений этой идеи были сектанты — искатели правды.

Мрачным эпизодом оказался наш второй (постреволюционный) приезд в Промзино. В селе все было в красных флагах и транспарантах. Самым дефицитным оказался материал из кумача. Женщин призывали сдавать красные нижние юбки. Прежний ассортимент оказался не приспособленным к новым запросам. А все остальное, кажется, еще было: белый хлеб — прекрасный, ешь сколько хочешь, и золотисто-белые антоновские яблоки из дедушкиного сада. Но дом Тотубалиных был конфискован. Правда, прежние хозяева еще оставались в этом доме, часть которого заняла новая, весьма многочисленная власть. Вечером все вместе собирались у самовара. Нам, детям, многое оставалось непонятным: почему револьверная кобура валяется в галерее, обрамляющей дом? Почему эти люди так странно-развязно ведут себя? Почему в этом трезвом доме появились пьяные? Почему на смену одним часто приходят другие? На этот последний вопрос наконец был дан ответ — потому что расстреливают. И мы, дети, стали играть в расстрелы. Мы просто подражали взрослым: раз они так делают, значит, так же надо поступать и нам в своих играх. С развязностью и наглостью новой власти столкнулся и мой отец (когда привез нас в Промзино и прожил там несколько дней). Его реакция была по-революционному четкая: пошел на поч-

ту и дал телеграмму на имя Ленина. И тут всю наглость как метлой смело.

Позднее, уже в двадцатых годах, мы получили извещение о том, что дедушка и бабушка были объявлены «лишенцами» (лишены избирательных прав) и высланы из Промзино. Мой отец пытался опротестовать это решение, но не помогло даже обращение к П. Г. Смидовичу — заместителю М. И. Калинина. Суровы и непреклонны были революционные власти: старших Тотубалиных репрессировали, несмотря на то, что их дочь погибла, спасая солдат Красной Армии. Репрессирование рассматривалось как проявление классовой борьбы, хотя по существу это была просто классовая месть. Мстили всем энергичным и активным в прошлом. Новым властям нужны были послушные. Активные и деятельные были слишком самостоятельны, независимы.

Брат, а позднее и сестра моей матери не выдержали унижений и кончили жизнь самоубийством. Материальная поддержка старших Тотубалиных легла на мои плечи. Умерли они в тридцатые годы, еще застав коллективизацию.

Хочется завершить сказанное здесь словами поэта:

СВЯТАЯ РУСЬ

Я ль в тебя посмею бросить камень?

Осужу ль страстной и буйный пламень?

В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,

След босой ноги благословляя, —

Ты — бездомная, гулящая, хмельная,

Во Христе юродивая Русь!

М. Волошин, 1917 г.

Напомню, что отец сотрудничал со Смидовичем в Комитете содействия народностям Севера.

Глава III

СУДЬБИННОСТЬ

Связь личного пути с планетарной судьбой

20. Иисус сказал: Блажен тот, кто был до того, как возник.

Апокриф от Фомы [Свенцицкая и Трофимова, 1989, с. 252]

Преддверие личного пути

Теперь я перехожу к описанию своего жизненного пути. Открываю папку, в которой сохранились жалкие остатки семейного архива. В первом конверте лежит листок бумаги с перепиской из родильного дома. Мамина записочка кончается словами: «Господи, какой он хорошенький!»

И никто не мог предвидеть тогда, что сыну «студента и жены его законной»¹ придется провести многие годы в тюрьмах и лагерях, где погибнут и его друзья, и его учителя; а самому студенту, ставшему профессором, предстоит умереть в тюрьме № 1 его родного города; а его законной жене, ставшей врачом, — погибнуть, служа (по мобилизации) в Красной Армии. А как было бы нелепо, если бы там, в лагере, зимой у таежного костра, привиделось мне, что придется еще побывать и в Париже, и в Вашингтоне, увидеть Тихий океан с другого — противоположного берега. Да, все действительно происходящее превосходит возможности нашего воображения. И в самом деле: как можно было в те годы, — последние годы процветания Российской империи, — предвидеть тот кровавый путь, который сама выбрала себе страна — ее народ и те, кто оказался во главе его...

Но пройденный кровавый путь никогда не забывается до конца. Возвращаясь из зарубежных поездок, где-

то в темных глубинах сознания я опять начинаю чувствовать себя заключенным. В России я не расстаюсь с памятью о ее жестоком прошлом, погубившем все близкое мне.

И здесь невольно приходится задумываться о судьбинности происходящего. Именно о судьбинности, а не о смысле. Смысл истории для нас всегда закрыт, а судьбинность мы можем хоть как-то почувствовать, ощутить сквозь дымовую завесу разноречивости, закрывающую истоки происходящего от нас — непосредственных участников текущих событий.

Я верю в многократность повторных рождений. Не просто верю, а знаю об этом из внутреннего — глубинного опыта. Оказываясь на улицах и площадях старых городов Европы, входя в готический храм или рыцарский замок, посещая развалины античного мира, я узнаю эти места. Я там уже бывал — жил. Древние европейские тексты религиозной и философской направленности я часто воспринимаю как давно знакомые. Сквозь дымку уходящего времени во снах и медитациях обретает ощутимую реальность то, что проецируется из далекого прошлого на экран сегодняшнего сознания. Мне близким может представляться и далекий сейчас от меня мусульманский мир. Но, несмотря на мой интерес к культурам Индии, Китая, Японии, — они всегда остаются мне чужими. Так же, как чужим остается для меня и русско-византийское Православие.

И все же я не могу признать идею Кармы как некоего сурового и жесткого закона, заставляющего человека изживать свое суетное прошлое. Хочется говорить о другом — о связанности личного пути с планетарной судьбой. Мы, как это мне представляется, являемся участниками некоторого космического процесса — спектакля, проходящего в веках и тысячелетиях. И, как актеры театра, легко обращающегося в балаган, мы время от времени выходим на открытую сцену этого спектакля. Но кто мы? Эго человека не остается постоянным и в течение одной жизни. Следовательно, никак не может быть постоянным Эго, реализующееся

в разных жизнях. Постоянным остается только Метаэго² — удивительная способность к спонтанному построению своего текущего Эго во взаимодействии с сиюминутным раскрытием спектакля и одновременно — ощущением вневременной значимости происходящего. И эти воспоминания есть описание того, как мне пришлось выступить в роли канатоходца в кровавом балагане, будучи выброшенным на берег после кораблекрушения.

Теперь несколько слов о планетарной судьбе. В наши дни стало принятым обращаться к представлению о планетарном сознании³. Открылась возможность говорить о Земле как об одухотворенном живом существе. В нашем мировоззренческом лексиконе опять зазвучало слово Гея — греческое имя животворящей богини Земли (см., например, [Lovelock, 1988]). Можно думать, что наша мысль созреет и до того, чтобы вернуться к видению Универсума как некоего образования, наделенного какой-то особой формой сознания. И тогда, наверное, не покажется странным и древнее представление о том, что человек в своей космической протяженности может странствовать не только в веках, но и в мирах Универсума.

Здесь мы ограничимся кратким обсуждением природы планетарного сознания. Оно не может нами мыслиться таким же, как сознание человека. Оно не открыто миру так, как открыто ему сознание человека. Оно не создает тексты. Оно существует как некая непроявленная потенциальность.

Планетарное сознание не командует.

Человек остается открытым всему многообразию созревших возможностей. За человеком остается свобода выбора, свобода творчества. Человек действует спонтанно, пристально вслушиваясь в то, что созревает в планетарном сознании. Именно вслушиваясь в шепот

судьбы, он сам принимает решения, порождающие фильтры, которые изменяют систему ценностных представлений, задающих его Эго.

Представление о судьбинности раскрывается перед нами в полной степени, только когда мы становимся готовыми признать трансвременность, а следовательно, и трансличностность нашего бытия в Универсуме. Именно такое, трансличностное ощущение самого себя дает нам возможность почувствовать сопричастность к различным мирам и культурам.

Уверенность в трансвременности нашего существования в различных своих проявлениях существовала, наверное, во всех культурах прошлого. В христианстве идея метемпсихоза была осуждена Церковью в середине VI века. (Здесь возникло противостояние христианскому пониманию креационизма и учению о единственности, неповторимости человеческой жизни). Но вот в Евангелии от Иоанна мы находим высказывание, свидетельствующее о признании многократности рождения:

9. И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божий.

Здесь в утверждающей части вопроса звучит представление о возможности согрешить только в прошлом рождении — ибо как иначе смог бы нести кару за согрешение тот, кто уже родился слепым? Подробнее эта тема рассматривается в книге [Lampe, 1987].

И последнее относящееся сюда замечание: Джонас в своей известной книге [Jonas, 1958] обращает особое внимание на следующее гностическое высказывание, свидетельствующее о космических странствованиях Христа:

Я странствовал в мирах и поколениях, пока Я не пришел к воротам Иерусалима (с. 79).

Все сказанное здесь звучит, наверное, недостаточно внятно. Но оно и не должно быть легко понимаемым, так как мы касаемся запредельного. Поэтому надо остановиться, вдуматься — найти отклик сказанному в самом себе.

В литературе приводится список публикаций, подтверждающих наше представление о протяженности существования человека в мирах и веках: [Лосский, 1992], [Lampe, 1987], [MacGregor, 1982], [Stevenson, 1974, 1975, 1977, 1980, 1983, 1984].

Литература

Лосский Н. О. Учение о перевоплощении; Интуитивизм. М.: Прогресс — VIA, 1992, 208 с.

Налимов В. В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов - смысловая архитектоника личности. М.: Прометей, 1989,285 с.

Свенцицкая И. С., Трофимова М. К. Апокрифы древних христиан. Исследование, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989, 336 с.

Jonas H. The Gnostic Religion. Beacon Hill Boston: Beacon Press, 1958, 302р.

Lampe S. The Christian an Reincarnation, I cadon, Nigeria: Millenium Press, 1987, 210 p.

Lovelock J. The Ages of Gaia. A Biography of Our Living Easth. New York/London: Norton & Company, 1988, 252 p.

MacGregor G. Reincarnation as a Christian Hope, Totowa, N.Y.: Bames and Noble Books, 1982, XI + 161 p.

Stevenson I. Xenoglossy, A Review and Report of о Case. Bristol: John Wright and Sons, 1974, 268 p.

Stevenson I. Cases of the Reincarnation Tipe: v. 1—Ten Cases in India, 1975, 374 p.; v. 2—Ten Cases in Sri Lanka, 1977, 373 p.; v. 3— Twelve Cases in Lebanon and Turkey, 1980, 384 p.; v. 4—Twelve Cases in Thailand and Burma, 1983, 308 p. Charlottesville: University Press of Virginia.

Stevenson I. Unlearned Language. New Studies in Xenoglossy. Charlottesville: University Press of Virginia, 1984, 223 p.

Stevenson I. Children who Remember Previous Lives. A Question of Reincarnation. Charlottesville: University Press of Virginia, 1987, 354 с.

Глава IV

ДЕТСТВО И ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

7. Детство.

Детство ушло в далекое прошлое. Из туманного забытья вспыхивают только отдельные события. Это не столько веховые столбы былого, сколько знаки, уже тогда намекавшие на будущее. Именно эти знаки запомнились и раскрылись позднее.

Первое, самое раннее воспоминание: мы едем в уютном вагоне. Я на коленях матери, напротив — дама, празднично одетая. Резкое движение — и сорваны с ее шляпы роскошные красные розы. Скандал: дама, видимо, ехала на важную встречу, а главный ее козырь смят детскими ручонками. Потом я не раз вспоминал это событие, и не раз о нем напоминали родители. Я впервые понял смысл происшедшего, когда прочитал Метаморфозы Апулея¹, и узнал этот знак снова в тот вечер, когда выбрал путь своей жизни, придя на посвящение, символом которого оказалась Красная роза.

Второе воспоминание. Из Нижнего Новгорода, города провинциального, я с мамой на несколько дней приезжаю в дореволюционный Петроград. Меня поражает этот город своей столичной важностью и энергич-

ностью, запечатленной в уличном движении. В квартире маминой сестры, сразившей меня своей роскошью, случился небольшой казус: я побежал по не виданному мною ранее блестящему паркету и упал. Упав, я понял, что по этому полу я ходить уверенно не могу. Это очень меня озаботило, ибо считал я себя уже вполне ходящим. В этом был опять намек на будущее: по жизни мне пришлось идти как по скользкому паркету — падая и поднимаясь опять.

Третье воспоминание. Вместе с няней я иду по нижегородским улицам. Толпы людей — радостных, возбужденных. Кругом красные знамена, иногда перемежающиеся черными флагами анархистов. Красные повязки на рукавах. На форменных фуражках кокарды, обернутые красной бумагой. Красное с черными вкраплениями — это Революция. Я прошел через ее первые дни неуверенным детским шагом. Ощутил, пережил ее подъем и первые падения. Как легко свобода стала оборачиваться насилием.

Последний яркий эпизод детских лет — меня приводят в престижную Гимназию, в подготовительный класс. На большой перемене все в громадном (как мне тогда казалось) зале, и все толкутся у стен. Я растерялся в этой чужой мне толпе, прижатой к стенам этого, казалось, пустого зала. Стало душно. И я, ничтоже сумняшеся, пошел один в середину зала. Вдруг с разбега кто-то бросается мне под ноги. Мгновенно падаю, больно ударяясь головой об пол, под общий смех и ликование. Я сражен — за что? Почему все так возрадовались, одобряя случившееся как акт героизма... На следующий день родители отправляют в другое училище. Но насилие, совершаемое исподтишка, предательски — это то, что меня сопровождало всю жизнь. И я рано восстал против всякого насилия. Против насилия на знамени революции.

Неожиданно для нас, детей, в семье появилась мачеха — Ольга Федоровна Логачева. Отец был знаком с ней еще в студенческие годы (она окончила Высшие женские курсы по специальности «география»). К нам,

детям, отнеслась хорошо, в плане эмоциональном — нейтрально.

Как-то отец вернулся из кратковременной поездки в Москву в радостном и возбужденном состоянии. И внешне другой — одетый по-революционному. На голове вместо привычной шляпы (котелка) была кожаная фуражка — такой, кажется, в Нижнем Новгороде не было больше ни у кого. Нам сказал — собирайтесь срочно, переезжаем жить в Москву.

И вот Москва. Там люди довольные, радостные, ожидающие чего-то нового. Там начался уже нэп. Можно было купить все — и даже отличный белый хлеб, хотя и очень дорогой. Помню, как первый раз я вышел на Мясницкую улицу. В толпе людей было что-то особенное, не поддающееся описанию. Это было отличие Москвы — революционной Москвы, принявшей перемены, — от скованности провинции. Столичность — это то, что отличает Москву от всех других городов и даже от провинциального ленинградского Санкт-Петербурга. Это чисто русское различие, которого нет на Западе.

В эту первую прогулку отец сказал мне одну фразу: «Если бы с нами была сейчас мама!»

Полпредство Коми республики предоставило нам тогда две смежных комнаты в особняке, что в Денежном переулке (около Арбата). Особняк по своему замыслу был шикарным, но толпы проживающих в нем коми студентов придали ему, конечно, резко выраженную пролетарскую окрашенность. Отец не побрезговал преподаванием и на рабфаке, и за это мы позднее получили две комнаты (в счет 10%-ного уплотнения) в обычной переполненной квартире в одном из арбатских переулков.

В первое лето по приезде в Москву отец со всей семьей поехал в экспедицию в родные ему места близ Увть-Сысольска (позднее переименованного в Сыктывкар). Это была моя единственная поездка на родину отца, и она оставила сильное, неизгладимое впечатление. Тогда это была еще почти дикая, не прирученная человеком природа — совсем не та, что была вблизи Нижнего Новгорода, где мы жили на даче.

Я часто ходил с охотниками. Бескрайние заболоченные леса — идешь, идешь, и нет им конца. Дичи уже было мало, но все-таки мы как-то встретили медведя — он держался спокойно и достойно, словно зная, что из старых берданок никто не решится стрелять по такому зверю. Но какая паника началась у лошадей!

Сенокос — самая важная пора в хозяйстве. Все выезжают на заливные луга реки Сысолы, за много верст от дома. Там и ночуют — в маленькой хатке без окон. Все спят на полу, прижавшись друг к другу. Дверь крепко закрыта, а воздух крепко задымлен от костра внутри:

это единственный способ защиты от мошек и комаров. Их тучи. Мои глаза так и не смогли привыкнуть к этому дыму: я то выбегал наружу, тщетно пытаясь там закутаться от нечисти, то снова пробирался в задымленную избушку, и глаза опять начинали нестерпимо слезиться. Ночь проходила без сна. Наконец-то восход солнца над безбрежностью лугов, схваченных росой, и костер, зовущий к завтраку. Все наготове — ощущаешь силу, идущую от людей, — мужчинам предстояло часами, согнувшись, косить косой-горбушей кочковатые просторы лугов. Из-под мощных взмахов полетят не только цветы и травы, но и головы луговых птиц, притаившихся в травных гнездах. А я убегал к кустам дикой луговой смородины. Ягоды громадные, кислющие и коварные — вдруг начинается оскомина, мучающая потом целый день.

А река Сысола тоже дикая и коварная — местами вплотную к берегу подходят незаметные снаружи ямы.

Раз, оступившись, я чуть не утонул.

А поздней осенью, когда хмурое небо, казалось, готово упасть на землю, все идут на сбор брусники: ее собирают особыми совками. И до сих пор я помню завтраки, где главным блюдом была брусника в молоке — что может быть лучше? Позднее с необъятными брусничными полями я встретился уже на Колыме.

2. Общеобразовательная школа

Вернувшись в Москву, я пошел в столичную школу. Много воспоминаний связано со школьными годами. Правда, время все слегка затуманило, отодвинуло в состояние, близкое к сновидческому — отрадному, но вместе с тем и зловещему.

В те годы школу все время, перестраивая, разрушали. Так начинала наступление набиравшая силу демоническая идеология. Мы — дуг» — оказались вовлеченными в борьбу с этой разрушительной деятельностью, хотя, конечно, поначалу этого не понимали.

Из-за неустойчивости педагогических структур нам постоянно приходилось менять школы. Нас это очень огорчало — мы любили свои школы. В каждой из них находился хотя бы один преподаватель, пытавшийся передать свою интеллектуальную настроенность, порожденную революционной вольностью, не сломленную еще большевистской догматичностью.

Первой оказалась школа профессора А. П. Нечаева, известного тогда психолога — в прошлом члена престижной в свое время партии Кадетов. Школа называлась «опытно-показательной»: в ней велся поиск новой педагогии. Я был знаком с семьей Нечаевых — бывал у них дома. Помню чудесный рассказ о поездке Нечаева в Австралию на Международный психологический конгресс. Рассказ сопровождался демонстрацией массы предметов из быта аборигенов. Помню и старшего сына семьи Модеста — востоковеда и теософа. Он привил нам интерес к Ближнему Востоку, показывая восточную (арабскую) культуру в театрализованном варианте. Сам Александр Петрович был глубоко принципиальным человеком — он всегда сохранял свое достоинство в нараставших конфликтах. Правда, в школе сохранялась присущая России сословность: я, как сын профессора (что очень ценилось), должен был сидеть за одной партой с Ирой — дочерью профессора Нечаева.

Не могу не вспомнить учительницу истории (тогда еще история разрешалась к преподаванию) — жену

Александра Петровича. Кажется, я до сих пор помню все, что она говорила, приводя нас в Музей изящных искусств, что на Волхонке. История обретала образность, оживала в экспонатах. В Музее все воспринималось как другой мир, притаившийся в дремотности сознания.

В школе был удивительный учитель физкультуры Тигран Герасимович Маркарьянц, армянин по происхождению, получивший докторскую степень по философии в Гёттингенском университете. На уроки он всегда приходил со скрипкой и учил ритмичности движений. В программу занятий входили и бальные танцы — запрещенные тогда по причине того, что они имели дворянское, а не пролетарское происхождение. Он приходил и по утрам. Перед занятиями мы собирались в большом коридоре, а он стоял чуть выше на лестнице, замыкающей коридор, и произносил что-то вроде проповедей. Темы проповедей были различны, но их лейтмотивом был призыв к достоинству — во всем, даже во внешнем облике ученика. Здесь же обсуждались и конфликты, возникавшие время от времени в школьной жизни.

Хорошо помню нашу классную руководительницу — учительницу русского языка. Она пыталась научить нас писать, почти не касаясь орфографии. Тогда господствовала антиорфографическая позиция² — я за всю свою жизнь так никогда и не прошел курса русского правописания. С сочинениями у меня поначалу ничего не выходило: надо было писать переложение чужих текстов, а это не получалось достаточно хорошо.

Но вот отличная отметка — все удивляются. Почему? А все просто — тема оказалась хорошей: «Влияние няни на творчество Пушкина». И вторая удача: нас повели в Храм Василия Блаженного —  нужно было дать его описание, и все получилось отлично. Так я научился

писать — не зная тогда, что это и будет главным занятием в моей жизни.

Помню то лето, когда почти вся школа выехала в так называемую Колонию на станции Катуар (теперь Лесной Городок). В нашем распоряжении оказалась большая дача³ с обширной открытой террасой и чудесным садом. Чудесны были вечера на террасе. Всех вдохновлял Маркарьянц — он легко переходил от арий, сопровождаемых скрипкой, к темам философского и морального звучания. Там выделялся и преподаватель естествознания, в прошлом эсер, отсидевший год еще в царской тюрьме. Он научил нас видеть многообразие живого вот «здесь» — в саду, в лесу, вокруг.

В Колонии я особенно сблизился с Ионом Шаревским — моим одноклассником. Он отличался умом и образованностью. Будучи страстным любителем природы, он втянул меня в активное взаимодействие с ней. Собирали коллекции насекомых, наблюдали за жизнью мелких млекопитающих, с погибших животных снимали шкурки и обрабатывали их специальным мышьяковым мылом. Но не только это он знал — он что-то рассказывал нам о неевклидовых геометриях, об актуальной и потенциальной бесконечности и о том, чем отличается культура от цивилизации. Позднее он стал юннатом при Зоологическом парке, экскурсоводом парка — юноша со всей серьезностью поучал взрослых и получал за это гонорар. Ион происходил из купеческой среды — его отец в свое время владел большим универсальным магазином в Самарканде, а в 20-е годы соответственно стал нэпманом, владевшим комиссионным магазином в Москве. Уровень их жизни был намного выше уровня жизни профессорской семьи

(даже после того, как ученые стали регулярно получать серьезную помощь⁴ от США в рамках «АРА»). У нас, детей, не было зависти. Мы с удовольствием приходили в просторную квартиру, где можно было «утонуть» в кожаном кресле, достать из шкафа том энциклопедии Брокгауза — Ефрона или непонятного Шопенгауэра или начать играть в громадного размера шахматы из слоновой кости.

Да, в те годы нас научили главному — любить школу, дружить с одноклассниками и стремиться к непонятному, незнакомому.

Но тем, кто готовил нам «счастливое будущее», все это не нравилось. И борьба началась. Первый вызов  —  приказано выбрать из числа учеников представителей в Педагогический совет. Даже из младших классов. Весь преподавательский состав был против, и особенно директор — А.П.Нечаев. В Педагогическом совете всегда было что-то интимно-педагогическое, не для учеников. Но выборы все-таки состоялись⁵.

Я был выбран из своего класса и стал ходить на педагогические советы. Мне было нестерпимо стыдно. Даже стыдно до сих пор. Ведь учителей мы почти боготворили, а тут нужно было вмешиваться в их суждения, за что-то голосовать.

Очень быстро назрел трагически прозвучавший конфликт между преподавателями и представителями от учеников старших классов. Смысл этого конфликта мне был мало понятен, и потому я его не запомнил.

Школу закрыли. Как горько это было для нас!

Немного забегая вперед, скажу, что к концу 20-х годов А. П. Нечаев был выслан в Семипалатинск, где он работал просто врачом-психиатром. В начале 30-х я как-то встретил Т. Г. Маркарьянца: он работал в би-

блиотеке ВЭИ — одного из крупнейших научных центров Москвы. Работал простым переводчиком с немецкого языка. Его философские знания тогда уже стали никому не нужны, а с ними и его скрипка. Ион Шаревский был расстрелян 29/VII-37 г., в день вынесения приговора. И все это во имя «светлого будущего».

Начались поиски новой школы. После нескольких опробований я остановился на обычной школе, что около Смоленской площади. Там прежде всего привлек внимание математик — четкостью и строгостью изложения. После его отчетливых объяснений решать алгебраические задачи было, что орехи щелкать. Поразил преподаватель литературы Борис Юльевич Айхенвальд⁶. Бросалась в глаза его внешность — светло-синяя толстовка и изысканный небольшой галстук, густые черные волосы, заросшие курчавыми волосами щеки, нерусское пенсне и немецкая авторучка (своих еще не было). Примечательной его особенностью был лицевой тик, который не только не портил, но даже придавал живость и значимость этому лицу. И методика преподавания была у него своеобразной — он не учил нас литературе, а вводил в нее и путешествовал в ее образных пространствах вместе с нами. Скажем, вдруг читал нам рассказ И. Бунина Господин из Сан-Франциско, объясняя его стилистическую красоту. Или декламировал поэму А. Блока Двенадцать⁷, комментируя и вразумляя нас. Иногда читал и отрывки из произведений ранних пролетарских писателей. Эти совместные чтения погружали нас в литературу: она входила в нас, а мы — в нее.

Было и другое — вместо истории появились уроки обществоведения. Преподавательницей этой дисциплины была строгая и суровая женщина. На нас она смотрела как на неучей или невежд, в которых надо было «впихнуть» бесспорные истины, скажем, историю больше-

вистской партии. Никак не удавалось понять, в чем существенное различие между большевиками и меньшевиками и почему так важны формулировки партийной принадлежности. Ведь учились мы в школе все вместе, не обсуждая вопрос о том, каким требованиям должен отвечать статус ученика. Учебником была книга Г. Е. Зиновьева История РКП(б). Мы были настроены против нее из-за скудости изложения, из-за непонимания значимости тем. Автора в своей среде мы называли просто Гришкой. Как-то отец увидел у меня эту книгу и спросил: «А это зачем у тебя?» Я ответил: «Это учебник». Он полистал эту книгу и сказал: «Как можно изучать такие глупости?» И у меня на душе полегчало от этой оценки — значит, не по тупости мы ее не понимали.

Так закончил я первую стадию образования — семилетнюю школу. Позднее, в 1937 году, неожиданно встретился с Б.Ю. Айхенвальдом во Владивостоке — на этапе. Он был уверен, что где-то его пристроят как преподавателя — «ведь нужны же и на Колыме учителя русского языка». Нет, они оказались никому не нужны. Он погиб на общих земляных работах.

3. Спецкурсы

В те годы среднее образование включало в себя девятиклассное обучение. Последние два года отводились занятиям на Спецкурсах, где преподавались как общеобразовательные дисциплины, так и дисциплины, направленные на подготовку по какой-либо узкой специальности. В высшие учебные заведения могли беспрепятственно поступать только пролетарии, окончившие рабфаки. Из среды интеллигенции дорога была открыта только для потомков профессоров. Остальные выходцы из интеллигенции, окончив Спецкурсы, должны были идти на работу, чтобы в труде обрести про-

летарское сознание. Так была задумана пролетаризация интеллигенции⁸.

Таким образом, студентами в основном становились те, кто не смог в юные (дореволюционные) годы окончить среднюю школу и уже потом, повзрослев, начинал наверстывать упущенное в возрасте 25 — 30, а иногда и 40 лет. Это, конечно, для большинства было трагедией.

Я решил поступить на химические Спецкурсы, которые разместились в когда-то знаменитой Медведниковской гимназии, что в Староконюшенном переулке. Цитадель классического образования, ставшая теперь никому не нужной, была отдана химико-технологической технике. Так началась варваризация цивилизации.

Вступительные экзамены прошли легко. Правда, преподаватель литературы, принадлежащий к старшему поколению, прочитав мое сочинение о поэме А. Блока Двенадцать⁹, с нескрываемым раздражением спросил: «А кто это вас так учил?» Я ответил: «Б. Ю. Айхенвальд». Голос его сразу смягчился, и начался серьезный разговор об этой поэме. Заканчивая, он сказал: «Да, орфографические ошибки есть, но есть и интересные мысли». И я был принят. А вот моего друга И. Шаревского почему-то не приняли, но он легко преодолел экзамены на Спецкурсы химической направленности в бывшей Флеровской гимназии, что в Мерзляковском переулке.

Знакомство с химией, особенно с качественным анализом, поразило меня. Я увидел, как своими руками можно извлекать металлы, казалось бы, из пустой — прозрачной жидкости. Я понял, как легко может человек взаимодействовать с природой, получая от нее то, что ему нужно. Только потом мне стало ясно, что мой интерес к химии был просто реинкарнационным воспо-

минанием: видимо, когда-то в прошлые века я был причастен к алхимии и теперь вспоминаю это.

Из преподавательского состава в памяти запечатлелся Федор Федорович Берешков — учитель литературы. Он был знаток Достоевского — не только знал в деталях его биографию, но и умел и любил толковать его произведения в философском плане. Мало кто понимал сказанное им, но его это не смущало никоим образом. В девятом классе время распределялось так: полгода отдавалось изучению Л. Толстого, один день Тютчеву, другое полугодие — Достоевскому. За год мы писали только два контрольных сочинения: одно посвященное Толстому, другое — Достоевскому. Я не помню точного названия своего сочинения: оно было посвящено образу человека в понимании Достоевского¹⁰. Сочинение получило наивысшую оценку. Оно зачитывалось в смежных классах, и копию его Федор Федорович попросил приготовить для него лично. Это была моя первая философская работа.

Мы все любили Федора Федоровича, чувствуя в нем настоящего мыслителя. Он часто болел, и мы всем классом навещали его.

Вспоминается еще Косьминский — преподаватель обществоведения. И сейчас перед моими глазами стоит пожилой, добродушный человек, очень маленького роста, с большой седой бородой. Его специальностью была история Англии. Нам он преимущественно рассказывал о социальных потрясениях в Англии и о французских революциях, проводя параллели с нашей революцией. С каким интересом мы слушали повествования о величии и безумии Великой французской революции и Парижской Коммуны. А русская история опять оставалась в стороне. В верхах тогда было явно отрицательное отношение к отечественной истории: о чем могла

идти речь — о беспутных царях и о народе, спокойно переносившем рабство, или раньше — о татарском иге, и враждующих князьях. А где же был пролетариат двигатель истории?

Еще несколько слов о преподавателе биологии Назарове. Он был не только учитель, но и научный работник. Нам он рассказывал об изменчивости и наследственности. Вместо школьных учебников предлагал читать книги Филиппченко. Далеко не все было понятно, но весьма интересно.

В школе режим был мягкий. Можно было не приходить — тогда в журнале ставили «abs», и этим все ограничивалось. Отметки за успеваемость уже ставили три (раньше разрешалось только две: «уд.» и «неуд.», что рассматривалось как одно из достижений революции — учиться надо было не ради похвал; да и дети интеллигенции не должны были выделяться).

Я продолжал поддерживать дружеские отношения с Ионом Шаревским (он жил почти напротив моей школы). Помню, как-то раз он подходит ко мне очень возбужденный и говорит: «Вася, я нашел анархистов, они легально читают лекции на философские темы в Музее Кропоткина: пойдем послушаем». И мы пошли (мне было тогда лет 16 или 17). Пришли — и были зачарованы силой мысли Алексея Александровича Солоновича — лидера движения, получившего название Мистический анархизм. Мы стали посещать лекции регулярно. В дальнейшем этим определялся наш путь в кровавые дни постреволюционного похмелья. К этой теме я вернусь позднее.

А в школе тем временем уже возник конфликт политического звучания. У нас был «старостат», выбираемый из учеников. Задачи старостата были нечеткими, он существовал для видимости. И вдруг пришел приказ — придать старостату особую, большевистскую власть. Зачем? Никто этого не понимал. Все ученики возмутились, желая сохранить свою свободу. Потребовали общего собрания. Этой вольности нам не разрешили без всякой мотивировки. Но тут подоспели Пасхальные дни. Назначено было общешкольное собрание

для доклада антирелигиозной направленности. В президиуме заседало начальство из РАЙОНО и комсомолец — единственный в нашей школе. Мы, ученики, потребовали, чтобы сначала нам дали возможность обсудить вопрос о статусе старостата, и только после этого мы были готовы слушать антирелигиозную пропаганду.

Нам отказали. Тогда мгновенно, словно по команде, все вышли из зала — на трибуне остался наш единственный комсомолец. Все в возбужденном состоянии стали толпиться в коридоре. Кто-то выкрикивал революционные лозунги прошлых лет, кто-то поднялся на подоконник и стал произносить проникновенную речь о свободе в школе. Собрание не состоялось, и мы обошлись без прослушивания антирелигиозной проповеди.

В верхних слоях началась паника — бунт в советской школе! Как это возможно? Кто зачинщик? Была назначена специальная комиссия для расследования. Комиссия установила единственный подозрительный факт: в нашей школе издавался в 4-х экземплярах журнал под названием «Лучи и тени», а в школе Иона Шаревского выпускался журнал «Луч». Журналы были похожи не только по названиям, но еще и по вольномыслию. Вот пример: в нашем журнале я написал рецензию на постановку пьесы «Гамлет» во Втором МХАТе с участием Михаила Чехова. Это была не просто пьеса, а настоящая мистерия. Сцену смерти принца Гамлета с ритуально-ритмической скорбью флагов, опускающихся над ним, я запомнил на всю жизнь. Это была сцена смерти рыцаря Чести. Сама пьеса шла в театре легально, но рецензия на нее в школьном журнале уже была вызовом. То, что было позволено одним, было непозволительно другим.

Во всей этой истории сказывалось, конечно, влияние Кропоткинского музея, но комиссия этого не знала. Ее решение было таким — для острастки старосту перевести в другую школу.

Итак, в 1928 году я окончил школу и получил первое свое звание — химика-лаборанта. В последний день Косьминский — он был нашим классным руководителем — собрал нас во дворе и произнес примерно такие слова: «Сорок лет я проработал в школе, вашей группой завершается моя деятельность. Я буду считать ее не напрасной, если хоть один из вас будет бороться за свободу». Мне хочется думать, что он не ошибся в своей надежде.

4. Проблески свободы в школе тех лет

Так много места я уделил описаниям школьных лет потому, что мне больно слышать, когда бездумно замазывают грязью то время. Да, Россия тех лет была многолика. Одним из ее ликов была часть интеллигенции, вдохновленная чуть приоткрывшейся свободой. Другим ликом были те, кто считал нужным все давить ради светлого будущего, в их понимании. Были и другие, но я их плохо себе представляю и потому молчу.

Творческая интеллигенция, принявшая революцию, пыталась включиться во вновь открывшуюся реальность жизни. Одни оказались на театральных подмостках или в необычных оркестрах (вспомним «персиме-франс»), другие в писательской среде, третьи — в обычной среде, школе или даже на рабфаке; открыто стали выступать толстовцы и философски ориентированные анархисты; распалась на две части церковь, а в широкой народной массе возродился дух вольного сектантства.

В среднюю школу пришли не только профессионалы-педагоги, но и просто думающие люди. Они хотели внести туда новую мысль, новые формы преподавания, понимая всю тяжесть правительственного попечительства прежних лет.

Преподаватель, как это видно из изложенного выше, отнюдь не стремился придерживаться официальной программы. Он рассказывал нам то, что сам хорошо знал, любил, над чем думал. И учащиеся умели это оценить. Вот поэтому-то мы любили школу, понимая, что все недосказанное мы сумеем выучить потом. Встречаясь с товарищами из других школ, мы рассказывали друг другу о вновь услышанном, не содержащемся в учебниках.

Нашу теперешнюю школу погубила стандартность преподавания. Школе надо дать свободу. Тогда найдутся и педагоги, а ученики полюбят свое училище.

Нашу цивилизацию можно будет спасти, если дети снова полюбят школу.

Но свободой надо суметь воспользоваться. В двадцатые годы это умели делать. Тогда еще звучала революционная мысль.

Глава V

ПРЕДУНИВЕРСИТЕТСКОЕ ВРЕМЯ И УНИВЕРСИТЕТ

7. Год самообразования

Я принял решение поступить на математическое отделение¹ физико-математического факультета. Отнюдь не потому, что я любил решать математические задачи и доказывать теоремы. Из лекций математика А. А. Солоновича, читавшихся в Кропоткинском музее, я понял, что философское осмысление мироздания возможно только на языке математики. Это решение не было результатом осознанного размышления — для этого у меня не было достаточных знаний. Решение пришло само собой, на интуитивном уровне. Пришло — и все. Особое впечатление на меня произвели лекции Солоновича о философском истолковании Теории множеств. Я понял, что столкнулся с чем-то очень у важным в понимании множественного как целого.

Возникли трудности: поскольку мой отец работал на географическом факультете, то и поступать я имел право только на этот факультет, к тому же на экзамене выяснилось, что я не удосужился познакомиться со стереометрией. (Расписание предметов по годам в каждой школе было свое, а школы мы все время меняли, так что знания наши не обладали нужной полнотой.)

В результате у меня остался свободный год. Я было

хотел поступить работать куда-нибудь лаборантом-химиком, но отец, только что вернувшийся из очередной экспедиции, сказал: «Зачем работать за гроши, лучше занимайся самообразованием». Так я и сделал. Целые дни проводил в Румянцевской библиотеке (тогда записывали туда с 16 лет). Помню большой зал с длинными столами и абажурами мягко-зеленого цвета и атмосферой особой сосредоточенности, как бы намоленности в зале. Никогда и нигде я больше не встречал такого почтительного отношения к книге, как в то время в этой библиотеке. Правда, наблюдалось и другое — библиотечные стражи на выдаче книг подозрительно косились на заказанные книги. Контроль уже начал работать, но, к счастью, контролерам не хватало ума разгадать, к чему я готовлюсь.

Программу своих занятий я в значительной степени разработал сам. Прежде всего мне были интересны гуманитарные науки: философия, древняя и классическая; история — От Древнего Египта до средневековой Европы; литературоведение (включая религиозную позицию Л. Толстого и деятельность толстовцев). В подборе книг мне помогали мои духовные наставники — Солонович и люди его ближайшего окружения. В списке книг особое место занимала литература по раннему гностическому христианству, которое сохранялось в подполье развивающейся культуры, изредка появляясь на ее поверхности.

Укажу несколько книг из этого списка: Ю. Николаев (1913) — В поисках за Божеством²; Э. Шюре(1914) — Великие посвящённые³; Н. А. Осокин (1869 — 1872) — История Альбигойцев и их

времени; Мейстер Экхарт (1912) — Проповеди и рассуждения; К. Каутский (1919) — Предшественники новейшего социализма.

Начал также заниматься восточной философской мыслью и работами теософов и антропософов. И конечно, читал все философские работы самого Солоновича (машинописные тексты) и работы его единомышленников. Как видите, то, что потом стало именоваться самиздатом, возникло еще в двадцатые годы — по-видимому, с самого начала существования Советской власти или чуть позже,

В русской истории я выбирал то, что помогло бы мне понять природу русского бунтарства, как народного, так и интеллектуального. В этом вопросе, как оказалось, разобраться было трудно — пришлось ограничил ться просто систематизацией доступного мне разрозненного материала.

Занимался, конечно, и иностранными языками: немецким, французским, а позднее — и английским.

Что касается собственно математики, то я быстро освоил ранее пропущенные разделы ее элементарной части и увлекся исчислением бесконечно малых — мне хотелось заранее понять, насколько мне понравится высшая математика сама по себе.

Такой многогранной оказалась моя программа. Я был занят целые дни и вечера. Хотелось, хотя бы поверхностно, охватить культуру единым взглядом. Я чувствовал, что должен готовиться к чему-то важному, а времени было мало, и опасность надвигалась (об этом предупреждали наши духовные учителя, о которых я расскажу позднее).

2. Наконец, университет

1929 год. Я — студент Московского университета. Первый день — становлюсь в очередь у раздевалки. На меня внимательно смотрит гардеробщик и говорит:

— Пожалуйста, вам положено без очереди.

— Почему?

Как почему — я ведь 20 лет назад раздевал еще вашего батюшку.

Так сохранялась преемственность. Университет не забывал своих воспитанников. И каждый сотрудник чувствовал себя участником единого — общего дела.

Стиль университетского преподавания поражал своей серьезностью. Каждая лекция несла что-то новое, неожиданное, заставляя по-другому думать. Помню лекции И. И. Жегалкина — идея предельного перехода, такая простая и ясная, заставляла исчислять, а значит, и думать по-новому. В этом новом мышлении была своя магия. Так же на лекциях С. С. Бюжгенса я неожиданно понял, что пространство — это то, что понимаемо через число. Как странно было сознавать, что вот рядом есть люди, которые этого всего не знают, да и знать не хотят.

Между тем обстановка в студенческой среде складывалась неблагоприятно. Сразу же произошло «классовое», как тогда было принято говорить, расслоение. Нас, юношей из интеллигентных семей, было всего человек 7 — 8, остальные были рабфаковские выученики. Им было трудно понимать новое. Они, конечно, не были в этом виноваты, но так было⁴. Помню одного из студентов-рабфаковцев в возрасте более 45 лет, уже облысевшего и явно старевшего. Как ему хотелось понять все услышанное! Это пренебрежение возрастом и подготовкой для многих обернулось издевательством. Все усугублялось еще тем обстоятельством, что молодежь из интеллигентных семей, естественно, держалась вместе, не находя общего языка с большинством рабфаковцев.

Тут масла в огонь подлил профессор П. С. Александров. Появилось объявление, приглашающее студентов (первого курса!) принять участие в факультативном семинаре по топологии. Первое заседание состоялось в здании университета, второе — в квартире профессора. Такова была традиция сближения учителей и их

младших учеников. Топология была преподнесена как теоретико-множественное видение пространственных фигур. Это больше, чем что-либо другое, поразило воображение, хотя подготовка наша была явно недостаточна. На этот семинар, естественно, пришли только студенты из интеллектуальной среды, что в итоге обрело негативную окраску, так как комсомольская организация интерпретировала это как «классовое расслоение». (Я еще вернусь к этому примечательному событию.)

Соединять «топологию» с «классовым расслоением» — безусловный абсурд. Но абсурд стал реальностью нашей жизни, протекающей над пропастями безумных ситуаций и событий, которые приходится преодолевать по шатким канатам, уходящим из-под ног. Я давно чувствую себя канатоходцем, и хорошо, если, взмахивая руками, я еще слышу шум крыльев за спиной... Надо было выживать в этом огромном театре абсурда.

Первый год обучения все же закончился благополучно: со второго захода я даже сумел сдать экзамен по политэкономии. Это было не просто — экзаменатор чувствовал во мне «чужого». Вспоминаю, как читался этот курс. Профессор, войдя на кафедру, начинал постепенно самовозбуждаться. Дойдя до кульминационного состояния, хватал стул и с треском ставил его на стол. Еще одна мизансцена из театра абсурда: стол — на нем стул (на котором никто не сидит), рядом стоит профессор и, подняв руки к небу, проклинает капитализм. Проклинает не наигранно, а от всего сердца. Ну как тут не рассмеяться — а потом на экзамене надо расплачиваться за непочтительное отношение к политическому экстазу.

Летом наш курс отправили на военную подготовку в корпусной полк тяжелой артиллерии. Полигон находился в чудесном сосновом бору, неподалеку от Нижнего Новгорода. Тяжелые 6-дюймовые гаубицы были зачем-то сняты с крепостей, в них впрягли лошадей-битюгов и тащили по немощеным дорогам. Гаубицы часто увязали в песке по ступницу, и тогда мы —

студенческие солдатики — помотали лошадям. Стрельба из гаубиц, управление наводкой, обучение верховой езде — все это было даже интересно. Нас, правда, предупреждали, что снаряды уже «отслужили» свой срок (они остались еще от 17-го года) и могут самопроизвольно взрываться в канале ствола пушки. Прячась в окоп, мы расстреливали чудесный бор, около которого были сооружены (для прицела) какие-то бутафорские постройки. Однажды в лесу начался пожар (лето было жаркое), и нас послали за много километров тушить огонь. Потушив кое-как, снова начали пулять из шестидюймовок — и снова пожар. И таких «мизансцен» можно припомнить очень и очень много.

Но вот и одна с тяжелым концом.

Пришел донос, в котором сообщалось, что один из студентов вовсе и не пролетарского происхождения, а настоящий буржуй — его отец был миллионером. Начались собрания, выкрики, требования немедленно изгнать единогласным решением. Я опять на канате исполняю свой танец, отказываясь голосовать за исключение.

— Почему? Измена! Буржуазный перерожденец.

Пытаюсь объяснить свою позицию: эксплуататором был не он, а его отец; дети не отвечают за своих родителей; в 17-м году изгоняемому было только 6 лет. Чем же он провинился — тем, что скрыл прошлое отца? Но столь ли серьезен этот проступок — ведь студентом нужно было стать ему, а не его отцу. Ваше решение — это не проявление новой революционной морали, а не более чем родовая месть. Разве родовая месть является составной частью революционной этики?

Тут весь шквал обвинений обрушился на меня. Врагом революции теперь оказался я, а не исключаемый студент, смирившийся со своей участью.

Трудно было доживать в военном лагере положенный срок, оказавшись одним против всех (остальные «классово-близкие» студенты из интеллигентной среды избежали военной подготовки — все они оказались чем-то больны).

3. Первый серьезный политический конфликт

Вернувшись в Москву, мы не узнали Университета. Все лекционные аудитории оказались разгороженными на маленькие клетушки. Это означало, что мы перешли на чисто семинарскую систему занятий (лекции только вводные — к большим разделам). К каждому из тех, кто что-то понимал, были прикреплены непонимающие — для занятий сверх расписания. Как сейчас помню моего подопечного. Он, доказывая теоремы, пользовался таким языком:

— Здесь я ложу, тут подразумеваю... В Университете стало скучно. Что-то понимающие сбегали с нудных семинаров, пытаясь попасть на лекции старших курсов, где еще сохранялся другой состав студентов.

Наступил момент, когда собрался весь факультет, и общественная жизнь забила ключом — общие собрания дважды в неделю, длительностью по 3 — 4 часа.

Единственная тема — обсуждение моего непролетарского поведения. От меня требовалось, в сущности, я совсем немногое — извиниться перед коллективом. Я категорически отказался. Сначала меня поддержала близкая мне (хотя и немногочисленная) часть студенчества, из интеллигентных семей, но потом все они, кроме одного — С. В. Смирнова⁵, отреклись от меня, следуя совету своих родителей. Итак, борьба — двое против всего факультетского студенчества. На каждом заседании нам доставалось. Я тщетно пытался разъяснить свою позицию, но это вызывало только раздражение у присутствующих, они приходили в возбужденное состояние, и начиналась настоящая баталия. Опять театр абсурда, только я на канате, а они — на подмостках. Любопытно, что у меня испортились отношения

с отрекшимися от меня, ранее близкими мне сокурсниками⁶ и более или менее наладились отношения с пролетарской частью студентов, которые, будучи искренними, начали уважать меня.

Желая охарактеризовать уровень интеллектуального и морально-политического состояния Университета тех лет, приведу здесь некоторые тексты из газеты Первый университет от 9/1Х-1930 г. Этот номер в значительной степени посвящен конфликту на математическом отделении:

В Болоте Академизма и Аполитичности Погрязло Математическое Отделение

Чуждые и приверженцы чистой математики сорвали соцсоревнование

Господа с «широкой натурой» атакуют комсомольскую ячейку

Дать генеральный бой академистам из классовых врагов

Пусть смеются Смирновы за стенами советского вуза

КО ВСЕМ СТУДЕНТАМ, ПРОФЕССОРАМ

И ПРЕПОДАВАТЕЛЯМ ФИЗМАТА!

Товарищи! Такое положение дальше нетерпимо. Необходимо мобилизовать все общественное мнение, дать отпор враждебным силам и при помощи всего факультета помочь математическому отделению выбраться из болота аполитичности, перерастающего при современных темпах соцстроительства, при том огромном напряжении страны, которое наш Союз испытывает, в резерв врагов рабочего класса.

Вот еще несколько оглавлений из того же номера газеты:

Черный список

Красный список

Чужие

День ударника совправа

Профкомы боятся самокритики

Оппортунистическая тупость

Хвостистское руководство

Каждый звук рождает свое эхо. Мы видим, каким откликом прозвучали в 30-м году романтические чаяния первых месяцев революции. Год 37-й был предначертан. Умеющие слышать — слышали. Но что было делать?

Между тем обстановка в стране накалялась. В начале сентября 1930 г. был арестован мой учитель, А. А. Солонович, и вместе с ним 33 человека⁷. Это был первый крупный арест анархистов-мистиков. Среди арестованных были: Н. И. Преферансов⁸ — отец моего товарища Ю. Н. Проферансова, Г. И. Аносов, театральный художник Л. А. Никитин и его жена В. Р. Никитина,

известный режиссер Ю. А. Завадский и др. Все они были непосредственными учениками А. А. Карелина. Наиболее активные представители этого движения были тогда осуждены Особым Совещанием Коллегии ОГПУ на 5 лет пребывания в политизоляторе. Три года спустя политизолятор был заменен на ссылку (кроме Г. И. Аносова).

Отметим, что, по данным А. Л. Никитина (статья 1991 г.), из 33 привлеченных к следствию были признаны виновными только 26. Такая «мягкость» была не свойственна этим органам в те времена. Как это объяснить?

Вместе с А. А. Солоновичем была арестована и его секретарь О. С. Пахомова. Ее уже тогда спрашивали и о нас — учениках Солоновича. Несколько позднее по особому и не очень понятному делу был арестован мой друг Ион Шаревский и отправлен в ссылку в Норильский край. Бдительный глаз не дремал.

А в Университете репрессии шли своим чередом. Выше я уже рассказал об аресте профессора Д. Ф. Егорова — почетного члена АН СССР. Мы, студенты, были потрясены.

И еще одно событие: мой друг С. В. Смирнов, поддерживавший меня в оппозиции факультету, исключается из Университета. Складывается странная ситуация: я начал эту борьбу за справедливость (может быть, немного донкихотскую — но это только с позиций обывателя, лишенного чувства собственного достоинства), а исключают не меня, а того, кто меня поддержал. (Меня было трудно исключить, так как мой отец пользовался некоторой известностью в высших сферах, а вот на Смирнове можно было отыграться, поставив меня в неловкое положение.)

Советуюсь с отцом. Он говорит:

— Уходи из этого бедлама сам. Учиться тебе не дадут — измучают. А если есть голова на плечах, сам научишься всему. Первый заряд тобой уже получен.

И я ушел, подав резкое заявление ректору, протестуя против коллективной травли.

Конечно, жалко было расставаться с Университе-

том — ведь, притаившись, там еще существовала настоящая наука. Только через 30 лет я вернулся туда, но уже ученым, и вскоре получил там звание профессора.

И вот что существенно — если бы я окончил Университет как математик, то, конечно, погиб бы в лагере. Кому и зачем там нужны были математики?! Но после ухода из Университета я получил специальность физика, и именно эта специальность пригодилась на Колыме, когда началась война.

Странно — иногда бываешь готов поверить в Судьбу, которая, избрав кого-то, начинает поддерживать своего избранника на мрачных поворотах непредсказуемого пути⁹.

Университетский политический конфликт был первым серьезным уроком. Мое поведение в нем было откликом, а точнее — «делом», в котором проявилось мое «ученичество» в духовной мастерской анархомистиков.

Литература

Кауцкий К. Предшественники новейшего социализма. М.: Госкомиздат, 1919.

Мейстер Экхарт. Проповеди и рассуждения. М.: Мусагет, 1912а, 185с.

Мейстер Экхарт. Избранные проповеди. М.: Духовное знание, 19126, 58с.

Никитин А. Л. Рыцари Ордена Света. ГПУ против анархистов. Родина, 1991, №11/12, с. 118 — 122. 

Никитин А. Л. Тамплиеры в Москве. Наука и религия, 1992, №4/5-12. (См. также на с. 334 последующие публикации.)

Николаев Ю. В поисках за Божеством. Очерки из истории гностицизма. СПб.: Новое время, 1913, 526 с.

Осокин Н. А. История Альбигойцев и их времен. Т. I — 2. Казань, 1869 — 1872.

Свенцицкая И. С., Трофимова М. К. Апокрифы древних христиан. Исследование, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989, 336с.

Шюре Э. Великие посвященные. Очерки эзотеризма религий. 1-е изд.: Калуга, Типография губернской земской управы, 1914; 2-е испр.изд. М.: Принтшоп, 1990, 419 с.

Jonas H. The Gnostic Religion. The Message of the Alien God and the Beginnings of Christianity. Boston, Beacon Press, 1958, 302p.

Robinson J. M. (ed.). The Nag Hammadi, Library in English. San Francisco: Harper and Row, 1981, 493p.

Глава VI

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОБРАЗОВАНИЯ. ВСТРЕЧА С ФИЗИЧЕСКИМ ЭКСПЕРИМЕНТОМ

После ухода из Университета я довольно скоро нашел место для увлекшей меня деятельности. Там можно было и учиться, и одновременно творчески работать.

Это был Всесоюзный электротехнический институт (ВЭИ) — детище революции. Кажется, самое крупное научно-исследовательское учреждение в тогдашней Москве (в те годы от электрификации страны ожидали очень многого).

Где-то за Рогожской заставой четыре крупных корпуса. Один из них — физический. На первом этаже помещался электровакуумный отдел¹. Вот туда я и попал, поступив в фотоэлектронную лабораторию в должности лаборанта, а потом быстро был переведен в должность инженера-лаборанта; руководил лабораторией П. В Тимофеев (в будущем профессор и член-корреспондент АН СССР).

Придя в лабораторию, я увидел незнакомые мне установки для получения высокого вакуума. Кругом

стекло и ртуть в стеклянных сосудах. Фотоэлектронный эффект — это эмиссия электронов под действием квантов света. Здесь приходилось обращаться и к оптике, поскольку существенным было распределение эмитируемых электронов по длинноволновой шкале света.

С этим новым для меня миром я освоился быстро. Понял, что задача здесь имеет опять-таки алхимическое звучание: физик-экспериментатор выступает в роли Демиурга, достраивающего то, что потенциально заложено, но не проявлено в обычных естественных условиях существования мира. Это была игра, так как не все задуманное и теоретически обоснованное оказывалось правильно угаданным.

Мне удалось показать, почему не может быть реализована идея, казалось бы, вытекающая из работы одного известного физика-теоретика. Статья о моих экспериментальных работах (совместно с Тимофеевым) была опубликована как в русском, так и в немецком журналах. После этого я получил полную свободу действий в своей работе.

Условия для работы молодых сотрудников были тогда весьма благоприятные. Мы имели возможность в рабочее время ездить в Университет слушать курс лекций по теоретической физике Л. И. Мандельштама — крупнейшего в то время ученого. В физическом практикуме «ставили»² задачи для студентов. В нашем Институте была отличная библиотека с зарубежными журналами и книгами. Я уже тогда мог более или менее легко читать научную литературу на трех иностранных языках. Перевел с немецкого языка книгу по фотоэлектронному эффекту. Одной из особенностей того времени было то, что молодые люди легко находили контакты с профессурой.

В нашу лабораторию часто приходили зарубежные ученые. Заведующий П. В. Тимофеев обычно не бывал на месте, и мне приходилось вместо него рассказывать о нашей работе и выступать в дискуссиях по теоретиче-

ским вопросам. У меня все получалось хорошо, но одно обстоятельство вызывало недоумение — я выглядел слишком молодым. Мне потом передавали, что иностранцы, выйдя из лаборатории, спрашивали: «А что это за мальчик такой дает все разъяснения?»

Но вот меня угораздило ненадолго угодить в армию (из-за несвоевременного оформления документов на броню). Попал я в специальное подразделение, созданное при Научно-исследовательском институте Военно-Воздушных Сил. Нас, солдат с научно-технической подготовкой, должны были, с одной стороны, обучить (на случай войны) какой-то аэродромной деятельности, а с другой — мы должны были принять участие в существенно новых технических разработках.

Нас одели в солдатскую форму: на воротнике голубые петлицы с летными значками, на голове — знаменитая островерхая буденовка. Приходили мы в таком наряде к высокопоставленным начальникам (в основном из бывших латышских стрелков), молча выслушивали какие-то немыслимые прожекты, говорили «Есть» и уезжали в библиотеки заниматься своими делами.

Однажды нас послали на испытательный полигон, где мы должны были пройти строевую службу и в то же время участвовать в наблюдении за попаданием бомб, сбрасываемых с самолетов. И вот тут — одно грустное воспоминание. Тогда в стране была серьезная нехватка мяса, и Отец всех народов нашел решение — разводить везде и всем кроликов. Кролики, в соответствии с повелением, развелись и на нашем полигоне. Взрывами бомб их тушки выбрасывало вверх — зрелище ужасное. Это было и предзнаменование. Многие из нас понимали: еще одно гениальное решение — и наши тела так же погибнут, как тельца кроликов.

В армии тогда еще сохранялась некоторая постреволюционная свобода. Когда наша часть стояла в Москве, то мы жили в основном дома. В казарме надо было бывать только изредка — для показа. Дежурили там наши же солдаты, и им в голову не приходило проверять, были ли у нас отпускные.

Тут произошло одно событие, хорошо характеризующее те времена. Раз как-то вызывает меня Начальник штаба и говорит, что вечером мне надо конвоировать одного провинившегося, для чего мне и выдается маузер. Уж очень это конвоирование мне было не к месту. На вечер у меня была намечена другая важная для меня программа, да как-то и непристойно анархисту выступать в роли конвоира. Иду в казарму. Провинившийся говорит: «Ну, ничего, мы сначала зайдем в ресторан — я предупредил уже своих друзей. Дернем там, а утром пойдем на вахту». Тут нашелся доброволец, согласившийся подменить меня. Ему я отдал маузер. Утром меня вызывает опять Начальник штаба:

— Где маузер?

— Не знаю.

— Да тебя ж под суд... Я выбрал тебя как надежного…

Вдруг — звонок с гауптвахты.

— Ну вот наконец пришли двое. Оба пьяные вдрызг. И не знаю, кто из них конвоир, кто арестант. Кажется, маузер у арестанта... Пришлите кого-нибудь, чтобы разобраться.

Тут и поздравил меня Начальник штаба с благополучным окончанием противозаконного действия.

Были и еще странные события, под стать бравому солдату Швейку.

Иду я как-то по Тверской. Останавливаюсь у букинистического книжного развала. Вижу — продается компактное издание Бхагавадгиты. Покупаю и засовываю за обшлаг шинели. А около меня стоит типичный московский интеллигент — чуть сгорбленный, в пенсне. Поворачивается ко мне с удивлением: «Вот ведь армия-то пошла какая...» — написано на его лице.

И еще одно, теперь уже грустное событие. Захожу я как-то в военной форме в приемную на Лубянке и становлюсь в очередь у окошечка, чтобы узнать что-то об отце (он был тогда арестован). Пожилые женщины (будущие вдовы) отшатнулись от меня в испуге, потом пришли в себя, и я услышал шепот: «...И в армии, значит, тоже началось...» Да, начиналось!

Вскоре меня демобилизовали по причине сердечной недостаточности. Но на самом деле причиной был арест отца — не мог же солдат с таким пятном находиться в Научно-техническом центре Военно-Воздушных Сил!

Вернулся на работу в ВЭИ. Получил (ненадолго) свой первый паспорт. Ранее паспорта считались орудием порабощения народных масс, теперь они стали, как нам было сказано, символом гордости советского человека. История делала свое дело, исправляя революционный перехлест.

Вскоре я перешел на работу в Институт контрольно-измерительных приборов, где нам удалось создать прекрасную фотоэлектронную лабораторию, получив значительные валютные средства на приобретение уникальных оптических приборов. Здесь я прошел первую аттестационную комиссию, которая дала мне право на защиту кандидатской диссертации без окончания высшего учебного заведения.

Но это все внешняя, служебная жизнь. Была и другая, напряженная личная жизнь. Я продолжал заниматься философией и математикой. Ходил по вечерам на занятия иностранными языками. После ареста А. А. Солоновича (1930 г.) моим духовным развитием стала руководить его жена — Агния Онисимовна Солонович. За это я буду вечно ей благодарен.

Вспоминаю моих друзей тех лет. Вот Петя Лапшин — удивительный человек: веселый, мягкий, дружелюбный, готовый всем помогать. Вокруг него всегда собиралась компания молодых людей. Мы постоянно встречались, ездили за город, отмечали праздники. Он готовился к тому, чтобы примкнуть к нашей закрытой деятельности, но не успел... Отказавшись от брони, ушел добровольцем на .фронт и погиб. Как мечтал он, что мы все когда-нибудь встретимся у камина!

Совсем недолго длилась моя дружба с Игорем Тарле — самым молодым из нашего кружка анархистов. Много дней и вечеров мы провели, обсуждая вечные вопросы бытия. С каким интересом ловил он каждую новую мысль. Но он скоро умер от ужасной болезни —

наследственного диабета. Странным образом могила его на Новодевичьем кладбище оказалась совсем близко от могилы Аполлона Андреевича Карелина — главы русского анархомистицизма. Рядом и могила Петра Алексеевича Кропоткина.

И наконец, я не могу не вспомнить о своем младшем брате — Всеволоде. Он умер от несчастного случая, когда ему было только 16 лет. Умер неожиданно, странно — словно ангел смерти почему-то был послан за ним безотлагательно. Словно где-то понадобилось иное его воплощение. Я часто вспоминаю о нем, желая представить, как бы он реагировал в той или иной сложной ситуации. Ведь мы с ним были очень близки, несмотря на разницу в годах (4 года), которая сильно ощущается в ранней молодости.

В те годы (первая половина 30-х) Москва была как осажденная крепость. В ней жилось еще сравнительно спокойно, хотя и нарастали аресты и ухудшилось питание. Но вокруг Москвы, так же, как и вокруг других городов, бушевали волны насильственной коллективизации. Мы понимали, что это неизбежное похмелье после революционного загула, когда разбушевавшаяся голытьба грабила и жгла помещичьи усадьбы — маяки русской культуры. Теперь пришел ее черед быть ограбленной и высланной. Россия продолжала гибнуть изнутри. Духовные силы ее народа слишком долго были скованы безволием и тем самым надломлены.

Глава VII

В ПОИСКАХ СМЫСЛОВ. ВСТРЕЧА С РАДИКАЛЬНЫМ ИНАКОМЫСЛИЕМ

В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам.

Ин 14,2

1. Введение

Особенно остро в 20-е годы стоял вопрос о власти. Опасность обращения к ней как средству построения нового, идеального общества была очевидна для многих. Шли острые дискуссии — тогда еще оставались на свободе толстовцы, теософы, антропософы и многие сектанты разных толков.

Ранее я уже говорил о том, что еще в школьные годы соприкоснулся с этой темой и понял всю ее серьезность. Помню семинары, проходившие у толстовцев в годовщину столетия со дня рождения Л. Толстого. Помню Музей П. Кропоткина — кажется, единственное тогда негосударственное учреждение в Москве. В достаточно просторном подвальном помещении этого музея отмечался первомайский праздник, традиционно считавшийся праздником, введенным анархистами. Там среди ветеранов революции я видел М. П. Сажина, сподвижника М. Бакунина, участника Парижской Коммуны и революции 1905 — 1907 гг., каторжанина. (Мне однажды даже пришлось навестить его дома — связь поколений сохранялась.) В другие дни читались лекции на философские темы, свободные от идеологического давления. Музей Кропоткина во второй половине 20-х годов был чуть ли не единственным в Москве незаконспирированным островком свободной мысли. Именно там я впервые почувствовал ее дыхание. Эта привязанность к свободной мысли сохранилась у меня на всю жизнь.

Отметим здесь, что в двадцатые годы, как отголосок

революции, еще сохранялась терпимость по отношению к анархистам. Анархизм в его теоретическом проявлении не считался контрреволюционным движением. В известной статье главы ВЧК Ф.Э. Дзержинского «К разоружению анархистов», опубликованной в начале революции, говорилось [Вайткунас, 1977]:

... среди анархистов много людей с уголовным прошлым, и они привлекаются не за убеждения, а за совершенные уголовные преступления (с. 47).

Анархо-коммунисты, связанные с традициями П. А. Кропоткина и А. А. Карелина, как, впрочем, и анархисты многих других направлений (анархизма), считались мягкими революционерами.

Смерть и похороны Кропоткина отозвались траурным эхом по всей стране. Н. М. Пирумова пишет [Пирумова, 1972]:

Центральные газеты 9 февраля 1921 года на первых полосах поместили траурное объявление Президиума Московского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, извещение о смерти «старого закаленного борца революционной России против самодержавия и власти буржуазии» (с. 214)...

Среди венков, возложенных на могилу Кропоткина, были венки от РКП(б) и Совета Народных Комиссаров (с. 218).

На похороны под честное слово были выпущены из Бутырской тюрьмы анархисты для прощания со своим учителем.

Лишь в 30-е годы преступным стало считаться само учение. Предсказание анархистов оправдалось: государство, идеологически перенасыщенное, обратилось в самодовлеющее Чудовище, погубившее страну.

В плане историческом я вижу смысл русского мирного анархизма в предотвращении попытки насильственного построения коммунизма. Шел поиск других, компромиссных решений. Основная идея анархизма состоит в том, что человеку изначально свойственна устремленность к свободе. Никакие цели, как бы заманчиво, а иногда и величественно они ни формулировались, не могут быть осуществляемы в ущерб свободе. Эта мысль не была воспринята — в противовес ей был поставлен эксперимент сурового насильственного воз-

действия в масштабах всей страны. Чем он обернулся, теперь многие хорошо осознали. Но ведь можно было бы этот трагический эксперимент и не ставить, если бы природа человека была понята своевременно.

В анархическом движении, крайне неоднородном по своим исходным позициям, особое место занял мистический анархизм, смыкавшийся в первые годы с анархическим коммунизмом.

Почему анархизм оказался связанным с мистикой?

Ответ на этот вопрос звучит однозначно. Анархизм из чисто политического движения должен был превратиться в движение философское с определенной социальной и морально-этической окрашенностью. Это был вызов, брошенный марксизму, православию и всей суровой научной парадигме тогдашних дней. Речь шла о создании целостного — всеохватывающего мировоззрения, основанного на свободной, идеологически не засоренной мысли. Анархизм — это всеобъемлющая свобода. Она должна охватить все проявления культуры; в том числе и науку³, остающуюся в плане методологии жестко идеологизированной.

Во главе анархо-мистического движения стояли Аполлон Андреевич Карелин и один из его учеников — Алексей Александрович Солонович, математик и философ. (Подробнее об этом движении — в гл. XV.)

Сейчас я приведу некоторые цитаты из сохранившихся записей лекций А. А. Солоновича. Это уместно здесь сделать. Так немного приоткроется та атмосфера, в которой жил я и мои товарищи. Нужно обратить внимание на то, что в те годы многие, теперь хорошо

известные нам научные идеи находились лишь в зачаточном состоянии. Но, правда, многое и предчувствовалось, предвиделось.

Я здесь даю цитаты, а не делаю пересказа прежде всего потому, что мне хочется, чтобы читатель уловил «голос» Солоновича, его аргументацию, его манеру изложения. Это не тексты, подготовленные к печати, а почти всегда — записи лекций. К тому же пересказывать его было бы крайне трудно и потому, что он не формулирует исходных аксиом и не строит отчетливой логической системы. Он ограничивается тем, что обсуждает некоторые существенные для него темы. Изложение носит явно выраженный повествовательный характер. Автор часто опирается на опыт мистических переживаний. Строго говоря, это не философия, а философствование.

В моем распоряжении было только 14 текстов, записанных от руки в школьных тетрадях. Судя по почерку, записи сделаны одним и тем же человеком, возможно, под диктовку. Указано, что часть текстов относится ко второй половине 20-х годов. Большинство же текстов не датировано даже приближенно. Можно думать, что часть из них записана еще в политизоляторе⁴ или позднее, в каргасокской ссылке. Материалы получены от вдовы сына А. А. Солоновича — Юлии Владимировны Орловой. Сын Солоновича Сергей также был участником анархо-мистического движения.

2. Выдержки из тетрадей А. А. Солоновича⁵

(Порядок расположения выдержек произволен, поскольку тетради не нумерованы)

1. Конспекты:

Постановка основных проблем.

... человеческая личная жизнь сама по себе бессмысленна. Она полна пошлости, глупости и скуки, а самое главное — страдания... (с.6).

Человек живет в бесконечной бездне — вселенной и поэтому бесконечность и вечность, а вместе с ними и идея бессмертия есть самый несомненный факт, и человек должен найти отношение к этому факту, найти пути к нему (с. 7).

Деятельность человека, направленная к решению вопросов, связанных с этой проблемой, и к установлению живой связи между человеком, как существом конечным, и бесконечностью, называется религиозной деятельностью (с. 7).

... пока условимся называть «мистикой» все то, что ставит нас в непосредственную связь с реальностью, с окончательной действительностью (с.8).

... только в мистическом же акте может быть дана нам реальная бесконечность (с. 9).

Поэтому в основе всякой религии лежит осознанная мистика — религиозная мистика. Поэтому же в основе всех человеческих поступков также лежит мистика, но у одних сознательная, а у других бессознательная (с.9).

Однако дать определение мистическому акту нельзя, ибо он первоначален⁶ (с. 11).

Величайшие этические идеалы явились из тех величайших религий вне национального характера — религии Кришны, религии Будды, религии Христа. Надо только очистить их от всего наносного и лживого, что было на них наложено искренними и неискренними последователями и создателями соответствующих церквей (с. 13).

... человечество стоит перед истоками новой религии. В силу известных причин, о которых впоследствии будет случай говорить, — эта религия может быть определена как религия Параклета-Утешителя (с. 14).

... все проповедники подлинной анархии являются предтечами Параклета, а среди них крупнейшими являются Бакунин, Толстой и Кропоткин (с. 15).

Свобода является единственной приемлемой формой, под которой можно мыслить себе Бога.

Мы стоим на рубеже великих свершений. События происходящие — первые всплески, и много еще гигантских валов прокатится по России, Европе, Евразии... (с. 16).

Есть три факта в человеческой действительности: человек произошел, стал таким, какой он есть; человек живет, существует; человек умирает (с. 20).

Эти три факта приводят к постановке трех вопросов, без ответа на которые человек остается бессознательным: как, откуда и зачем пришел человек; в чем цель, значение и смысл жизни; что такое смерть — какой ее смысл и значение (с. 20).

... что есть великого и прекрасного в человеке, и человечество может получить жизнь и деятельность только на религиозном основании, которое дает появиться тому, что является «Божественной искрой» в человеке — красоте, любви, мудрости, свободе, правде и т.д. в их бесконечном размахе (с. 22).

2. Объяснение и познание.

Если я смогу уподобить свое сознание сознанию другого, то я познаю сознание этого другого (с. 1).

Наука объясняет, а это совсем не то, что познание. В основе категории познания лежит истина, а в основе объяснения лежит власть — стремление к власти, к овладению вещами (с. 1).

Наука все равно бессознательно подразумевает и не может не подразумевать субъекта познания⁷ (с. 1).

Раньше, чем объяснить, наука должна убить — ясно, что и ее выводы мертвы. Они годны для овладения природой, для накопления ее, для власти над ней⁸, но не для того, чтобы жить с природой, понимая под природой и самого человека (с.5).

На научных теориях нельзя построить никакого мировоззрения, потому что самый принцип науки состоит в том, чтобы менять теории в зависимости от удобства их применения... (с. 7).

В науке нередко пользовались заведомо неверными точками зрения, чтобы получить правильные выводы...

Так, мы уже рассмотрели атомистику и показали ее нелепость... Однако с помощью ее удавалось не раз получить хорошие формулы (с. 8).

... само понятие материи — является комплексом абсурдов.

Абсурдов, ибо материю можно мыслить себе или сплошной или прерывной⁹ (с. 8).

Нужно уметь уподобляться каждому человеку... Путь уподобления есть путь сопереживания, сорадования, сострадания (с. 10).

Душа животных должна раскрыться перед человеком... (с. 11).

Человек начинает слышать, как растет трава, что выражается в аромате цветов, в свойствах минеральных образований.

Его сознание расширяется все более и более — оно становится способным проникнуть во все явления мира... (с. 11).

А наряду с этим в человеке развиваются новые способы восприятия, новые органы чувств... Все сильнее раскрывается в нем его духовная сторона, и ей становятся доступны миры иные, миры иных категорий, совершенно не похожие на наш (с. 11).

И на самом деле существуют бесчисленные миры с бесконечно разнообразными обитателями (с. 12).

... принцип «ненасилия», являющийся в существе своем принципом величайшей силы, ибо гигантская сила нужна, чтобы действовать ненасилием, но потому анархисты стремятся к могуществу, к мощи, но не к власти и насилию... (с. 13).

Законы природы являются законами человека, которые он хочет навязать природе...¹⁰ (с. 15).

... научные постоянства суть только таблицы и разложения в ряды. Но раз так, то основой таких постоянств является теория вероятности и формальная возможность разложения в ряды... (с. 17).

Однако, оставив пока мышление в понятиях в стороне, мы обратим внимание на мышление математическое... Его особая ценность покоится, между прочим, и на его общезначимости.

Однако все оно покоится в основном на воображении¹¹ ... (с. 22).

Суметь вообразить себе, представить себе душевное состояние другого субъекта и уподобиться этому субъекту, отождествиться с ним — таков путь познания. Суметь вообразить себе, вспомнить свое собственное прошлое, отождествиться с ним — таков путь самопознания (с. 24).

3. Конспект по философии истории и научному методу.

Итак, науки исторические суть науки о единожды данном и неповторимом...

Поэтому ясно, что не может существовать законов истории (с. 3).

Всякий закон есть закон больших чисел, есть статистический закон (с. 4).

Исторический процесс в человечестве — это есть процесс, совершающийся в сознаниях (с. 7).

История человечества есть история состояний сознаний...¹² (с. 8).

Ни над, ни под человечеством нет никакой сущности, ни духовной, ни материальной, которая бы творила сам исторический процесс (с. 9).

Человеческую историю человек не может описывать со стороны, ибо он не может «отойти» от человечества, перестать быть человеком (с. 10).

Нет и не может быть научного миросозерцания, ибо наука таковым обладать не может, для этого у нее нет средств. Но научные данные должны лежать в основе каждого миросозерцания, если оно претендует на общую значимость (с. 15)..

Наука ставит вопросы только о функциональных зависимостях, наблюдаемых среди явлений, и система, объединяющая все научные данные, строится по методу математической дедукции (с. 15).

Этим создается единая и мощная классификационная схема, позволяющая легко и быстро находить данные, которые могут понадобиться нам в жизни.

Эта схема играет роль каталога большой библиотеки, где книги расставляются систематически по полкам, а в нашем случае — факты по формулам, а общетеоретическая схема связывает все это по шкафам (с. 16).

Поэтому наука так легко и быстро меняет свои теории (с. 16).

Поэтому всякий, кто говорит, что он научно обосновывает смысл и цель жизни, научно доказывает бытие или небытие бога и т.д., — говорит вздор и показывает свое невежество в науке или в философии, а то и в обеих вместе (с. 16).

4. Очерк по истории марксизма.

... анархическое движение, подобно эсеровскому, не избегло тлетверного влияния марксизма, причем это влияние сказывалось не отдельными периодами, а проходит через всю историю анархического движения вплоть до наших дней. Вследствие этого автор разделяет анархистов-коммунистов и анархистов-марксистов. Очерки эти были написаны в 31 — 32 гг. в период заключения автора в Верхне-Уральском политизоляторе, и в это же время там находились анархисты как того, так и другого направления. Основными задачами, которые тогда ставили перед собой анархисты-марксисты, были: объединение анархического движения путем образования партии анархистов и разработки программы этой партии. Инициатором и руководителем этой верхне-уральской группы был В. Бармаш, который в те же примерно годы отбывал срок заключения в том же политизоляторе. По некоторым данным, в ссылках и других местах заключения находились сторонники анархистов-марксистов¹³ (с. 13).

5. Вселенная как совокупность миров. (Мир материально-физический.)

О времени мы узнаем не из ощущений, а из представлений (с. 3). ... пространство так же не ощущение, а представление... (с. 5).

Мышление есть стихия. Из всех семи¹⁴ стихий — четыре относятся к материальному миру, и три имеют более широкое значение, но все семь так или иначе проявляют себя в материально-физическом мире (с. 14).

Так гномы говорят нам на языке непроницаемости, скрытности, тяжести. Ундины — метаморфичны, как вода, и принимают всевозможные формы в зависимости от окружающего. Сильфы подвижны, как воздух, и саламандры горячи и чисты, как пламя. Кобальды — духи металлов — в своем характере обладают как бы пластичностью и гибкостью и т. д. и т. п. Вся эта совокупность образует царство сил природы... (с. 16).

Итак, уже сейчас можно набросать такую картину: Духовная монада нисходит до минерального царства... Затем начинается ее эволюция, и она через бесчисленные века становится растением, затем животным и, наконец, человеком... На этом пути она неизмеримое

количество раз рождается и вновь умирает, ибо ей приходится менять от времени до времени свое тело, когда она внутренне переработает то, что это тело может ей дать... (с. 22).

Поэтому животные, растения и минералы — это наши отставшие братья, правда, отстали они от нас на сотни тысячелетий, но и сотни тысячелетий — лишь миг перед вечностью нашего бытия (с. 22).

Совершенно ясно, что должны существовать, — и они действительно существуют, — существа, стоящие неизмеримо выше человека, перед которыми человек то же, что перед нами камень, или даже еще более высокие... Только не нужно думать, что мы им, а они нам как-то подобны!.. Это подобие есть только в возможности!.. (с. 26).

Задача родившихся на Земле — творчество здесь¹⁵, а потустороннее творчество можно отложить до времени, когда сами станем гражданами иных миров (с. 29).

Только тот, кто настолько могуч, что его силы не исчерпываются всей полнотой земных нужд, всей силой страдания человечества, только тот и будет думать, кроме Земли, еще о творчестве и в иных мирах... (с. 30).

И тем не менее не может быть правильного творчества на Земле, если нет перспектив в иные миры и бесконечность. Подлинно благое творчество, отвечающее полноте нужд человеческих, творчество зрячее, а не слепое, может явиться как результат не только самосознания, но и того, что в последнее время зовут космическим сознанием.

Космическое же сознание пробуждается в человеке только на зов бесконечности, на тоску по совершенной красоте (с. 30).

6. Фазисы эволюции в онто- и филогенезисе.

Часть I.

Теперь становится уже ясно, что мистика ставит человека в непосредственное соприкосновение с реальностью... так что различные «мистики» можно классифицировать по четырем большим разделам:

1. Мистика стихийных сил — мистика колдунов, шаманов...

2. Мистика человеческая — мистика религии предков в ее различных формах...

3. Мистика света — божественная мистика подлинного и глубокого эзотеризма...

4. Мистика тьмы — мистика Зла, свойственная некоторым течениям, связанным с борьбой за власть и наслаждение... Это мистика порыва к верхам сорвавшегося в бездну... (с. 2).

Но история человечества есть совокупность движений отдельных сознаний... Все эти сознания «свободны», но в результате получается «нечто» и некое постоянство... Однако это «нечто» трансцендентно как раз именно для того человеческого сознания, жизнь которого и дает это «нечто». Оно для человека не познаваемо, фикция и ничто... (с. 8).

Всякое же рассуждение о так называемых законах истории является бессмыслицей...

Совершенно другое получим мы, если встанем на точку зрения становления субъекта, развертывания (эволюции) им заложенных в нем потенций (с. 10).

Здесь мы подходим к фазам становления... рассмотрим состояния гилизма, психизма и пневматизма, как фазы становления человеческого духа¹⁶ (с. 10).

Итак, мы имеем перед собой гилика... он мыслит образами, и у него еще нет никаких понятий, его память не комбинаторная, но механическая (с. 10 — 11).

Человек (гилик), как форма, происходит из рода, он только отпрыск формообразующей силы, свойственной роду... Из рода он получил все, что делает его человеком, — свое знание преданий, обычаев, способов жизни, — вся его память целиком образована родом — род живет в его памяти в лице его предка и событий существования... Родовая страсть кипит в его жилах... Сама метаморфичность его тела и души — лишь повторение свойств рода... И он передает эти свойства своим потомкам... Он подобен цветку на дереве — дает потомство и осыпается, ибо в этом его значение (с. 13).

Из природы течет в него поток эмоций вместе с образами...

Как поток стихий шел беспорядочной грудой общих переживаний, так теперь идет в него и поток эмоций от образов природы... Эти образы суть стихийные духи, духи природы в их многообразии... (с. 14).

Наши сказки и басни — далекие бледные тени сказок жизни той эпохи... Отсюда — тотемизм. Он основан на понимании связи человеческого рода и животных... (с. 16).

... было нечто, препятствовавшее развитию, от чего «человечество» избавилось, а оставшаяся часть не смогла избавиться¹⁷.

7. Фазисы эволюции в онто- и филогенезисе. Часть II.

Состояние психизма есть состояние, когда человек рождается из

— его пуповина обрывается, и он остается один, уже не слитый с природой, но противопоставленный ей... (с. 10).

Отныне он хочет покорить природу, подчинить ее своей власти... (с. 10).

На ступени психизма рождается самолюбие и эгоизм как любовь к своей личности (с. 12).

Переход от психизма к пневматизму может совершиться только путем безоговорочного подчинения рассудка, понятий, а стало быть, и личности с

ее эгоизмом — более высоким началам духовности (с. 15).

Для пневматика жизнь должна рассматриваться вне времени, и он не имеет целей... (с. 16).

Психик стремится к истине, владеет ею, но пневматик сам дол

жен стать и быть истиною: «Я есть путь, истина и жизнь!» — говорит Христос (с. 16).

Для пневматика Вселенная есть совокупность сознательных или бессознательных сил, есть соотношение свободных воль... (с. 16).

В основу права должен быть положен принцип несравнимости людей — их абсолютной разности в их принципе и их полное равенство в возможности проявления (с. 20).

В социальном же смысле любовь на Земле есть отказ от богатства и власти (с. 21).

С этой точки зрения, всякий, кто обосновывается на любви, сочувствии, жалости, истине и т.п., — религиозен... (с. 22).

Когда психик борется «во имя идеи» — он борется во имя личности... Да погибну я, говорит он, но да живет моя идея! (с. 29).

Но под идеей психик понимает юридическую личность, скорлупу, и во имя ее, во имя «дальнего» приносит в жертву сотни, тысячи и миллионы ближних живых людей... Это и есть подлинное поклонение дьяволу, черная месса, подлинный сатанизм (с. 30).

В человека, как и во Вселенную, заложены возможности — потенциал. Задача развития — развить, развернуть эти возможности в действительности, привести их в действие...¹⁸ Эволюция есть развертывание потенций, а исторический процесс есть становление эволюции (с. 32).

... и только тогда, когда выполнен будет нами целиком завет любви и мудрости, мы познаем истину и станем свободными, это свобода от Кармы, от мировой причинности. Тогда мы сами станем одной из вселенских причин, станем теми, кто может «вязать» и «разрешать».

В напряженной борьбе за добро против зла переплавляется постепенно природа человека, и алхимический процесс Великого Делания из грубого камня получает высшую духовную сущность.

В этой неустанной борьбе подается помощь отставшим, и самому можно подниматься, только поднимая других (с. 34).

8. Вселенная как совокупность Миров. Мир форм (мир образов).

Итак, мы начнем с того, что констатируем... существование прежде всего наших представлений. Эти представления меняются, текут

как сновидения, и сначала в них самих нельзя уловить как будто никакой внутренней связи... (с. 5).

... никто нам не может ничего сообщить о том, что же есть «объективно», т. е. вне воспринимающего субъекта, а значит, так нельзя говорить (с. 7).

Сила формообразования или «воображения» у кристалла исчерпывается ростом данного индивида. У растения этот рост переходит границы индивида и дает зародыш — зерно другого индивида... У животного воображение идет еще дальше и создает мир эмоций и восприятий; наконец, у человека он вырастает до разумения — все это суть только различные фазисы проявления формообразующей силы — силы воображения (с. 8).

Я ощущаю себя, свое тело... Но раз я ощущаю свое тело, то прежде всего я сам противопоставляю себя же этому телу... Мое тело становится для меня «не-Я». Я его ощущаю как нечто «другое», а когда я хочу воздействовать на него, — оно и совсем оказывается «другим», так как знаю я его, пожалуй, не больше, чем любую «внешнюю» вещь, а кроме того, оно и сопротивляется моим желаниям... (с. 12).

Мы говорили, что оно [познание] совершается через уподобления. Однако высшей степенью его является отождествление...

Акт отождествления и ставит нас перед фактом мистического познания (с. 13).

Мистическое познание преодолевает разделение на субъект и объект — оно совершается как отождествление двух: «Я» и «не-Я», но отождествление не подсознательное, а надсознательное, сверхсознательное. Такое сверхсознание достигается человеком фактически, но не путем рассуждений и умозаключений... При этом в акте отождествления необходимо действует воля, мудрость и любовь (с. 13).

Так в моем сознании живут желания, влечения, страсть, инстинкты и т. п. разнообразных духов, отожествленных мною с самим собой...

Во мне говорят различные голоса, и спорят различные голоса, и спорят различные индивидуальности...¹⁹ И только все большее развитие моего самосознания может выяснить мне границы моего собственного «Я» (с. 14).

Эта Карма сплетает вместе судьбы отдельных индивидуальностей, групп, народов, пород всего мира... И можно проследить, конечно, почему оказываются сплетенными судьбы различных индивидуальностей... Отсюда следует, что, двигаясь постепенно в этом направлении, мы внутренним анализом самих себя, вместе с внешним исследованием мировых судеб семейств, народов, рас, пород и т. д.

постепенно распутаем клубок, составляющий то, что мы считаем совокупностью наших «Я» (с. 17).

Два стража порога стоят, не пропуская нас к сознательному восприятию внешнего мира и нашего «Я».

Страж, который загораживает нам путь к миропознанию, есть страх; и страж, стоящий на пути к самопознанию, есть стыд. Не нужно только думать, что тот страх и стыд, о которых мы здесь говорим и которые живут в нас, таковы, каковы эти переживания в обыденной жизни... (с. 20).

Нужно только всегда помнить, что Вселенная бесконечна, а мы сами бессмертны, что не было времени без нас и не будет... Вся Вселенная — гигантское сообщество существ, стоящих на различных ступенях совершенства, и на безмерной высоте над ними стоят те, кого с древних времен называли зонами... (с. 22).

Высшее, частичное воплощение кого видела Земля, были зоны... Это были зоны любви, давшие миру религии Кришны, Будды и Христа... Религии любви, мудрости и свободы... (с. 22).

Но никто из принявших человеческую форму не может подняться над человеком, не победив в себе трехглавого дракона эксплуатации, власти и лжи и его слуг — «стражей порога».

Это и рассказывается в мифе «Апокалипсиса»... (с. 23).

9. Вселенная как совокупность Миров. Мир образов и мир идей.

Конечно, есть и еще более высокие миры — они идут в бесконечную высь — это миры духов различных категорий и степеней совершенства...

А над всеми этими духами выше всего стоит Тот, Кого мы не можем ни определить, ни назвать, — Бог.

Он выше совершенства и выше даже бытия или небытия... Одинаково правы как те, что говорят о Нем, что он существует, так и те, которые говорят, что он не существует, и одинаково же они ошибаются...

Тем не менее мы для себя самих, а вовсе не для того, чтобы выразить подлинную сущность Бога, говорим о тех формах божественности, в которых мы, люди, можем Его себе мыслить. Бог в сверхбытии — непроявленный. Бог в бытии — Сущий и Творец и, наконец, Бог Спасающий...

Но это все в сущности только слова, не поддающиеся никакому дальнейшему определению... Мы бесконечно дальше отстоим от Негр, чем инфузория отстоит от нас, и потому легче инфузории понять и выразить дифференциальное и интегральное исчисление, чем нам что-либо сказать о Боге.

Так от низшего мира до высочайших поднимается бесконечная лестница ступеней духовного совершенства.

На всех этих ступенях идет жизнь, борьба. И живут эти миры часто для нас менее понятной жизнью, чем была бы понятна жизнь человеческого общества для муравья или пчелы...

И тем не менее между всеми этими мирами есть единственная связь — цепь взаимодействий, и эта цепь и связь прежде всего определяется любовью... Поэтому бывали случаи, когда из миров более высоких духовные индивидуальности сходили в наш мир и «осеняли» людей, делая их вдохновенными пророками, глашатаями новых истин (с. 8 — 9).

Пневматик преодолел мысль путем «бунта» и поднялся от необходимости — к свободе, от справедливости — к любви (с. 22).

А пневматикам Он [Христос] говорил: «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» [Мф. 5:13] (с. 22).

Итак, для пневматика миф — есть изображение подлинных реальностей бытия, есть как бы мировой роман или мировая трагедия (с. 27).

Пневматик «разговаривает» с ними [духовными существами] не на их языках, он воздействует на них «заклинаниями», и потому в этом случае он является магом. Слово же «маг» означает и «маг», и «мог», «мощь» и «могущество», и с другой стороны — «imago» — воображаю, l’imagination — воображение²⁰... Маг может призвать духов, так как он знает их «имена» и может говорить с ними на их «языке», и «язык» этот, как и человеческий, есть определенный символизм, что и дало повод говорить о «магических формулах» (с. 26).

10. Переход от объяснения к познанию.

Роль науки заключается в объяснении, а отнюдь не в познании (с. 1).

Если есть нечто физическое во внешнем мире, то оно остается физическим и в моем теле, и, если есть нечто психическое в связи с моим телом, то оно остается психическим и вне моего тела...²¹

...Отсюда вытекает, что раздражение не может переходить в ощущение, в нечто психическое внутри тела, если этого психического не было уже сразу дано изначала... (с. 6).

В свете, в звуке, во вкусе и т.д. — в различных так называемых ощущениях открываются человеку другие существа и ведут с ним разговор на своем языке... Кто говорит на языке красок и форм, кто — на языке звуков и вкусов и т.д. (с. 7).

Таким же образом, как духи природы, могут открываться нам и духи, стоящие гораздо выше нас...

Они на своих языках или на наших сообщают людям истины, ведомые им и неведомые нам (с. 8).

Но можно идти дальше и глубже — можно не только проникать в душевные состояния других людей, но и творить их (с. 8).

Можно читать в глубине душ человеческих, совсем не прибегая к условным языкам, но понимая смысл того, что одна душа может раскрыть другой на языке своей собственной природы (с. 9).

Таким образом, «волчность» волка связана не с частицами вещества, а с формой. Ведь и глиняный кувшин ничем, кроме формы, не отличается от куска глины, от которой взята и та глина, что составляет его самого. Все такие формы, если брать их с точки зрения их силового обоснования, и будут энтелехиями²² (с. 12 — 13).

Таким образом, эйдос является чем-то, что может служить объединяющим началом для энтелехий, то, что лежит в основе их самих — их цель, идея, сущность, архетип (с. 15).

Можно сказать, что если энтелехия есть план постройки, то эйдос — ее идея. Однако ни в коем случае не следует смешивать эйдос — дух — идею, с одной стороны, и духовный рассудок — с другой (с. 15).

Понятие и идея — совершенно разные вещи. Весь человек есть идея, но понятие есть произведение человеческого ума (с. 15).

Бывают у человека переживания чрезвычайно напряженного характера, моменты вдохновения и т. п.

Те, кто их пережил, могут констатировать следующее: в такие моменты созерцание открывает мир эйдосов, платоновских идей, по отношению к которому мир образов является как мир энтелехий — форм и душ.

Итак, мы имеем перед собой мир эйдосов, и в этом мире мы находим снова свое «Я» как эйдос, противопоставляемый всем другим.

Это свое эйдетическое «Я» мы называем индивидуальностью (c. 23).

Так и в нашем случае — задача заключается в том, чтобы, смотря в книгу природы, уметь ее читать. Мы уже видели, что наука как таковая задается совсем другими целями, а потому не служит целям познания и работает не во имя истины, но во имя пользы (с. 25).

Нужно стать Истиной, но ясно, что такая задача может быть разрешена каждым эйдосом, каждой индивидуальностью только в течение веков и в многообразии бесчисленных миров (с. 26).

11. Фило-София и София (как фазисы человеческого развития).

Можно сказать, что философия как мышление о мире началась с Аристотеля, ибо все предшественники Аристотеля еще отчасти принадлежат религии, мифу и сказке... (с. 2).

Аристотель дал почти полную и окончательную логическую основу для всякого мышления вообще, ибо дал логику как науку о законах правильного мышления (с. 2).

После Канта, как и до Аристотеля, мы принципиально нового в узком — философском смысле уже ничего не находим, ибо философы послекантовского периода в сущности развивают только более подробно то, что в основе уже имеется у Канта²³ (с. 1).

Философия живет в мышлении, мудрость же живет в деянии (с. 2).

Сознание оказывается заключенным, закутанным со всех сторон «с головой» формами, исходящими из самого же человека.

Человек оказался заключенным в кокон им же самим из себя выделенных форм.

Душа человека подобна бабочке, которая окутала себя выделенной паутинными железами тканью...

Мозг человека оказался такой паутинной железой.

Но человеческая душа не запуталась в ею же самой сотканной паутине философии, а именно закуталась, чтобы благодаря этому пройти определенную стадию своего гармонического развития.

И стоит нам бросить взгляд на историю и задуматься над соответствиями индивидуального и родового развития, чтобы заключить с несомненностью, что стадия философии есть стадия психизма, которой предшествует гилизм и за которой следует пневматизм.

Философия Канта является, таким образом, заключительным моментом психической стадии развития человечества, живущего европейской культурой.

Но раз это так, раз это есть закономерный факт развития, то единственно правильным подходом к этому факту прежде всего должно быть исследование того — что это за факт, как фазис, и каковы возможности его преодоления для дальнейшего развития? (с. 4 — 5)

Далее в «Тетради» идет рассказ об истории становления европейского сознания.

... весь смысл философии вообще и философии Канта в частности вовсе не в познании, но в воспитании, т.е. в вынашивании новой структуры человеческого организма.

Философия не сообщает нам никакого познания, но преобразует наше сознание (с. 11).

В сущности, единственным следствием философии является безусловный, чудовищный солипсизм.

Философия погружает человека в пучину безбрежного одиночества. Мейстер Экхарт назвал бы это святая святых души, ибо это и есть психическая колыбель духа (с. 11).

Теперь человек все закутывает в понятия, и все умирает перед человеком, природа превращается в простой механизм ради того, чтобы дать человеку возможность достигнуть бессмертия.

Но, конечно, на самом деле природа не умирает, но скрывается за занавесом. И этот занавес отныне может поднять только бессмертное сознание (с. 12).

12. Кант и его философия.

(Здесь мы ограничимся лишь тем, что приведем те высказывания Канта, в формулировке Солоновича, которые оказались, как это мне представляется, наиболее существенными для автора. Наша задача здесь сводится к тому, чтобы представить себе, как Солонович понимал Канта.)

Если мысленно исключить из мира духовные существа, то вместе с ними исчезнут пространство и время²⁴ (с. 7).

Пространственно-временные отношения присущи не самим вещам, а только нашему восприятию их (с. 7).

Следовательно, мы познаем вещи лишь так, как они нам являются, но не вещи, как они есть в себе (с. 7).

Метафизика как наука о сущем, таким образом, невозможна (с. 8).

Резюмируя, мы можем сказать, что суждения науки — синтетические, ассерторические, т.е. они двигают наше знание вперед, но знание это не поднимается до аподиктичности²⁵ (с. 11).

С точки зрения Канта, материализм, равно как идеализм, являясь догматическими метафизическими системами, оба несостоятельны... (с. 18).

Функция ума есть познание, и эта функция разобрана Кантом в только что изложенной критике чистого разума.

Функцию воли Кант разбирает в критике практического разума... (с. 18).

Вещи имеют «стоимость», личности — достоинство. Отсюда вытекает предписание:

1. Никогда не обращайся с личностью как с вещами; уважай самоцельность личности в себе и других.

2. Споспешествуй по мере сил собственному совершенству и чужому счастью, ибо это — единственные цели, выдерживающие испытание в отношении абсолютной общезначимости (с. 20).

Реальность так постулируемых трех идей: Свободы, Бога и Бессмертия — может быть только предметом веры, но не знания (с. 22).

13. Атомизм²⁶.

Итак, существует какое-то мистическое отношение к действительности, некий как бы мистический опыт... (с. 2).

Однако первый шаг в направлении к познанию методологии мистического опыта заключается прежде всего в простом акте «пережи-

вания» самой мысли... Попробуйте те мысли, которые будут излагаться, пережить, перечувствовать, прощупать... Не заглядывайте в мысль мимоходом, сквозь слегка приоткрытую дверь небрежного внимания, но широко распахните эти двери, войдите в мысль, как в комнату, — осмотритесь... (с. 3).

Совершенно подобно облакам на небе и их игре — играют и пляшут свой танец атомы... То соединяясь, то разъединяясь, как облака, они образуют то одну, то другую конфигурацию... Но никакой ценности и никакого критерия сравнения нельзя применить к этим конфигурациям...

Нельзя ведь сказать, что какая-то форма лучше или совершеннее другой, что треугольник совершеннее, «прогрессивнее» квадрата и т. п. Поэтому бессмысленно говорить в этой Вселенной о развитии, эволюции, прогрессе, как бессмысленно искать прогресса или эволюции в игре облаков. Эта игра бессмысленна... Бессмысленна и игра атомов... Значит, бессмысленна и бесцельна Вселенная и жизнь этой Вселенной.

Получается бессмысленная, бесцельная пляска атомов... и на фоне этого бессмысленного объекта распят, растерзан исходящий в страданиях и горе субъект (с. 12).

Он один и существует, но только как одно живое воплощенное страдание.

Итак, вся Вселенная имеет своим смыслом абсурд, а фактом — страдание (с. 13).

14. Пандемонизм.

Может быть сознание человека, сознание животного, сознание растения или даже минерала.

Конечно, сознание минерала приходится мыслить себе крайне смутным, крайне примитивным... (с. 4).

Таким образом, теперь для нас каждое движение должно являться следствием изменения какого-либо сознания.

Где есть движение — оно результат изменения сознания, а так как сознание предполагает субъекта, то движение всегда есть следствие изменения сознания какого-либо субъекта.

Итак, всюду, где есть движения, эти движения производятся субъектами, то есть существами. И все тела в мире оказываются телами некоторых существ — демонов, богов, духов, душ и т.д., как бы мы их ни называли.

Эти демоны или духи обладают различными формами сознаний...

Eсть духи планет... Есть духи солнц, солнечных систем, духи трав и деревьев, духи источников и рек, морей, озер и туч; духи минералов, пещер, кладов; духи животных и человеческих рас и т. д. (с. 4).

В самом деле, с человеческим телом связан бесчисленный ряд сознаний — сознание самого человека, сознание всех клеточек тела, сознание органов, но далее — инстинкт, или родовое сознание и так далее (с. 6).

... мы получаем мир не как мертвый механизм, а как общество, как социальный космос, и, таким образом, проблема миротворчества превращается в проблему творчества социального (с. 7).

Проблема взаимопомощи и солидарности, как развивал Кропоткин, переходит в проблемы любви и жалости, как их ставили Кришна, Будда и Христос.

Разрешив социальную проблему у себя на Земле, человек ставит ее в ее космическом значении... Религии этики переходят в религии или религию права в масштабах уже вселенского размаха.

Так поставленная проблема права задает задачу создать общество на основах свободы, равенства и братства из таких разрозненных элементов, как люди, животные, растения, насекомые, минералы, духи планет и стихий и т. д. (с. 7).

Нужно пережить в себе своим сознанием свое же сознание, с этого же начинается вообще всякое самопознание, а без него нечего и думать познать что-либо другое.

Нужно ясно дать себе отчет в непроизводности и полной непосредственности нашего сознания и в том, что все наши переживания — как телесные, так и не телесные, происходят в сознании.

При этом не надо смешивать этого с идеализмом или вообще с какой-либо метафизической системой, ибо сознание нами не мыслится, но переживается как факт, и перед достоверностью этого факта даже достоверность нашего тела является производной и опосредованной (с. 8).

3. Моя близость к идеям Солоновича и мои расхождения с ним

Итак, в годы юности мой жизненный путь освещался тремя прожекторами. Одним из них была философия Солоновича, звучащая примерно так, как она описана выше; другим — традиционная философия и, наконец, третьим — наука тех дней²⁷. И не я один в окружении Солоновича был настроен так многогранно. Сознание человека многомерно — корреляционно связанными могут быть разные позиции. Многомерность сознания — это возможность критицизма, выход за пределы какой-нибудь одной парадигмы, интеллектуальная свобода активной личности.

Забегая вперед, отмечу, что позднее — в те дни, ког-

да для меня открылась возможность заниматься философскими проблемами, я отчетливо понял, что проблема сознания здесь является центральной. Одновременно мне стало ясно, что в нашей культуре эта тема остается неразработанной. И, более того, стало очевидно, что в рамках существующей парадигмы она и не может быть осмыслена.

Солонович оценил первостепенную важность этой проблемы еще в те далеко ушедшие дни (см. тетрадь № 12), но закрыл путь к ее разработке, заявив, что сознание не мыслится, а только переживается (см. там же). Я занял здесь противоположную позицию и попытался предложить математически задаваемую модель сознания. Появилась книга [Налимов, 1989].

Я обратил внимание на смыслы, организующие наше сознание. Смыслы можно обсуждать. Смыслы нужно обсуждать. Смыслы динамичны. Если смыслы не осмысливать, то они начинают меркнуть.

Книга написана необычно. Я опираюсь почти на все многообразие нашей культуры: на посткантианскую философию XX века (что, естественно, не мог оценить Солонович), на мистический опыт, на науку — обращаясь к таким ее разделам, как математика и теоретическая физика, на не признанную наукой Трансперсональную психологию. Существенным здесь является введение новой категории — спонтанности, представление о размытости смыслов, использование неаристотелевой — вероятностной — логики. Математическая модель строится аксиоматически, хотя ничего не доказывается. Основная аксиома об изначальном существовании элементарных смыслов, идущая еще от Платона, совпадает с представлением Солоновича о самостоятельном (не зависимом от человека) существовании семантического начала. Если пользоваться терминологией Солоновича, то можно сказать, что мой подход выходит за границы «психизма». Это уже шаг в сторону «пневматизма». Именно в силу этих обстоятельств книгу было непросто опубликовать в нашей стране и до сих пор не удалось опубликовать на Западе. Парадигма «психизма» стоит на страже.

В последнее время я пытался развивать представление о вездесущности сознания, близкое к концепции Солоновича о «пандемонизме» (тетрадь № 14). Близки мне и его концепция о множественности миров во Вселенной (см. тетрадь № 5), и признаваемое им апофатическое представление о Боге. И наконец, мой критицизм по отношению к науке в какой-то степени близок позиции Солоновича, хотя, конечно, теперь эту тему удается существенно расширить²⁸.

Итак, вся моя философски ориентированная творческая деятельность находилась в той или иной степени под влиянием Солоновича. Я даже часто не осознавал этого влияния, но оно было во мне. И в то же время во многом и очень важном я ушел далеко от него, о чем свидетельствуют и сделанные мною примечания к приведенным выше тетрадям Солоновича, и мои философские публикации. Частично они приведены в библиографии к этой главе, полностью — в Приложении II к этой работе.

Попытаемся еще раз коротко сформулировать как близость, так и расхождение с Солоновичем. Хотя это скорее не расхождение, а отличие, естественно возникающее во времени.

Близость. Понимание фундаментальности идеи ненасилия: роль творчества; критика нашей культуры в целом; критика науки при одновременном признании ее роли; противопоставление континуального дискрет-

ному в самом мироздании; несводимость смыслов к жесткому их определению; представление об изначальной потенциальности, раскрывающейся в творчестве; и, может быть, самое главное — представление о множественности миров различной степени духовности и о наших нескончаемых странствиях в мирах и веках; и последнее: духовная потребность во внутреннем росте — как индивидуальном, так и социальном.

Отличие. Непризнание Солоновичем развития посткантианской философии. И здесь парадокс: свою философскую систему я стал развивать, исходя из позиций Солоновича. И далее — мое мышление, в отличие от мышления Солоновича, носит вероятностный характер. У меня это профессионально: многие годы я занимался практическими применениями математической статистики. И наконец, последнее — в своих построениях я опирался на современное состояние науки, обретающее широкое философское звучание, и на философские разработки последних десятилетий (экзистенциализм, философскую герменевтику и проч.), так же как, впрочем, и на работы конца прошлого века (особенно Ницше).

* * *

Закончить эту главу мне хочется выдержками из ранней книги А. А. Солоновича [Солонович, 1914], написанной еще до встречи с А. А. Карелиным и посвященной А. О. Солонович. Получить ее было непросто, так как она в разряде «редких книг». Она пришла ко мне, когда работа над воспоминаниями уже была закончена.

Листая ее, я вновь ощутил живую энергию Солоновича, хранящуюся в страницах этой книги, напитанной его духовным пафосом. Здесь и свободный полет мысли, и романтизм, и поэтичность, и устремленность в неведомое, и страстный поиск.

Ничто глубокое. Ничто всесильное...

Ничто — пустое, как сердце Тайны, как сон Нирваны.

Как зов в пустыне, как крик на море —

сильнейшее богов, невыразимое Ничто.

Белое, как матовый туман болотного утра,

острое и белое, как осколок разбитого льда

глубоких надежд.

Оно было и будет, и его нет никогда, ибо

оно объемлет и держит само себя и в тусклом

взоре своем отражает Ничто.

Оно неподвижно, как труп, живущий страхом...

Оно лежало...

И не было громкого крика, и боязливых голосов,

и тишины не было — зовущей шорох;

и не было света и не было мрака,

Не было ничего...

Это было Ничто!

Необъятная, неизвестная, всеобъемлющая

Тайна покоилась в глубоком сне

без грез, без сновидений... (с. 9)

И не родился еще из нее могучий

страж зовущей Тайны — суровое, холодное Молчание...

И Колеса еще не было, которому другое имя — Вечность

И на челе Непроявленного не было начертано ни одной

Кальпы, ибо Айнсоф не извлекало еще из своей сути

черной, зловещей Тиамат, хранившей в своих недрах

живые образы вращений Колеса.

И если бы явился атом, он был бы здесь

Творцом, он был бы всемогущим, он был бы Всем...

Один атом, о, только бы один, — единый и

ничтожный, — он был бы Богом, небом, адом,

вселенной и собой...

Он был бы Бытием!..

Он был бы точкой, язвой, раной, проклятием, тоской...

О, это было бы Все!

И возник в Небытии крик отчаяния...

Точно где-то, в самом центре его, треснуло сердце

и раздвинулось; как будто порвалось что-то,

и там, где порвалось, где не было Ничто, — там

повис крик, страшный...

Он висел в бездне и точно падал куда-то

в неизведанную глубину, и точно поднимался

вверх — туда, где не было недостижимого,

и точно углублялся в себя, — в рану своего бытия,

в хаос непредначертанных абсолютов... (с, 10)

Он возмутил спокойное, бесстрастное Ничто

...Он впивался, он терзал, он хотел жить...

...ов вонзался все глубже...

... извивался он и стонал, и молил, и рыдал и звучал, задыхался и рос... (с. 11)

... Это была страшная битва на границе веков и хотений...

... Но крик рос... (с. 12)

... А битва кипела, стонала, рыдала, как жизнь, как страданье, как мука в бред... (с. 14)

... Явилось новое.

Лотос расцвел жемчужным ожерельем, алмазы слез блестели по краям, и острые, мелькающие стрелы впервые пронизали мрак, — тычинками тянулись нити света, и завязь мира народилась, как первый час текущей ленты неподвижности веков.

И трон, как будто плавая в лучах сверкающего света, И Бог-Отец, Иегова, Атман и Брама, Хонс и Демиург, Нус и Бэл, и Ра, блин и Парашют, он — имеющий бесконечные названия и не имеющий ни одного имени, внезапно появился, — первый и последний, в ком все и кто во всем, — олицетворенье Бытия, (с. 16)

Тихо стало поворачиваться Колесо. Проснулась Тайна и принесла в свое чрево зародыши будущего.

... А спираль Всебытия развертывалась от страшного давления необходимости, и появлялись все новые и новые миры... (с. 18)

... И бледные тучи грядущих событий толпились, стонали, взывали, и белые руки с мольбой простирали к великой и грозной Судьбе.

А песня призывных и гордых смятений росла, разливалась, катилась, стучалась, — бросалась на выси гармоний.

И вопли, и скрежет, и стоны, и муки творили победу, творили борьбу, (с. 24)

С тихим ропотом бились эфирные волны, искали тоску берегов.

Как ризы венчанных и гордых владычеств, порфиры из струй золотых, в разбросанных искрах рожденья таились, грядущих событий виденья храня. Холодных молчаний суровые лики бесстрастно глядели из тьмы.

И мир волновался и рос, разбивался, не зная зачем и к чему... (с. 33)

Не ведая острых, скалистых стремлений, не ведая токов судьбы, рождались и гасли в пространствах миры, как взгляды томлений, как крики мольбы.

...В сияньи из газов летучих металлов, в клокочущих пламенных дымках паров, металась одна из пылинок созданья, одна средь грядущих миров. Вилась по уклонам гигантской спирали, бежала сквозь сонмы веков, спускалась под темные своды молчанья, дрожала под гнетом оков... (с. 34)

Единый, слышишь, я не хочу умирать, я хочу знать то вечное, для чего стоит жить... Или вечны только вопросы? — ибо и сам мир есть вопрос!.. Да и ты. Великий, тоже вопрос... Но нет, когда не будет задающих вопросы, то и сами вопросы умрут... Или, быть может, они переживут своих творцов и будут висеть в пустоте, облитые кровью и стоном... (с. 52)

И кто-то бился в судорогах безысходности, а стрелка безвременья стояла ровно, ибо на одной из чашек лежало мгновенье, а на другой — вечность... (с. 91)

Ценности бытия создаются в творческой работе поколений. О, как глубоко понимали греки всю зависимость отдельного человека от рода...

Кто выключил себя из цепи рождений — тот не рождался, кто шел в стороне — должен был погибнуть... Вереница от богов до слизняка, от Олимпа до глубины океана, и все связано между собою, переплетено в гигантском узоре...

Да, здесь начало познания Материй, здесь Парки, ткущие жизнь... (с. 154 — 155)

Все, что имеет цель, — временно, и все, кто ставит цели, — живут повседневностью... Но почему, почему так бесконечно желанен сов?

Мир не рационален и не иррационален — он больше, чем о нем думают... (с. 167)

Литература

Белый А. Материал к биографии (интимный). В сб.: Минувшее. Андрей Белый и Антропософия. Публ. Д. Мальмстада. М.: Феникс, 1992, т. 6, с. 337^50; т. 8, с. 409-472; т. 9, с. 409—488.

Вайткунас П. Ф.Э. Дзержинский. М.: Мысль, 1977, 103 с.

Налимов В. В. Непрерывность против дискретности в языке и мышлении. Тбилиси: Тбилисский университет, 1978, 84 с.

Налимов В. В. Вероятностная модель языка. Издание второе, расширенное. М.: Наука, 1979, 303 с. Польское издание: Probabilisty-czny Model Jezyka. Warszawa: Panstwowe Wydawnictwo Nauko-we, 1976,336; издание в США: In the Labyrinths of Language: A Mathematicians Journey^¹. Philadelphia: ISI Press, 1981, 246 p.

Налимов В. В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М.: Прометей, 1989, 287 с.

Налимов В. В. В поисках иных смыслов. М.: Прогресс, 1993,261 + 17с.

Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Московское книгоиздательство, 1910, 362 с.

Пирумова Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин. М.: Наука, 1972, 223 с.

Свенцицкая И. С. и Трофимова М.К. Апокрифы древних христиан. Исследование, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989, 336 с.

Солонович А. А. Скитания духа. М.: книгоиздательство «Сфинкс», 1914.

Фейерабенд П. Против методологического принуждения, с. 125—466, в кн.: Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986, 544 с. (Feyerabend, P. К. Against Method. Outline of an anarchistic theory of knowledge. London, 1975).

Koslowski P. (Ed.). Gnosis und Mystik in der Geschichte der Philosophic. Zurich: Artemis Veriag, 1988, 408 S.

MacGregor G. Gnosis. A Renaissance in Christian Thought. Whealton, Illinois: The Theosophical Publishing House, 1979, 223 p.

Часть III

ПО ВЕЛЕНИЮ ПРАВЯЩЕЙ ПАРТИИ

На старости я сызнова живу;

Минувшее проходит предо мною...

А. Пушкин. Борис Годунов

Глава VIII

АРЕСТ БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА БОЛЬШОЙ ЭТАП

Мне б твое искусство, миннезингер!

Чтоб поведать горестную повесть

О стремленьях, не достигших цели,

О погибшем рыцарском отряде,

О друзьях, безвременно ушедших,

Обо всех — в мое стучащих сердце.

Дольних горизонтов пилигримы,

На путях неисчислимых странствий

Горний поиск свой неистребимый

Вам нести сквозь время и пространство.

Каждой смерти пересилив прах,

Ваши имена звучат в мирах!

Ж. Црогалина

* * *

114. Тот, кто раб против своей воли, —

он сможет быть свободным.

Но тот, кто стал свободным

по милости своего господина

и сам отдал себя в рабство, —

он более не сможет быть свободным.

Апокриф от Филиппа [Свенцицкая и Трофимова, 1989]

Среди рабов единственное место Достойное свободного — тюрьма.

М. Волошин. Бунтовщик

1. Они пришли

Ничто не предвещало беды: 22 октября 1936 года я вернулся с концерта и спокойно лег спать. И тут же проснулся — кто-то шарил у меня под подушкой. Открываю глаза: следователь ищет револьвер. В комнате еще его помощник, понятой и солдат с винтовкой, штыком навыпуск. Предъявляют ордер, где я читаю про обыск, и дальше палец следователя закрывает какое-то слово. Требую прочесть весь ордер, он долго не разрешает. Наконец, вижу ранее закрытое слово — «и арест». Закрывали, как оказалось, чтобы я раньше времени не волновался. Все начиналось с обмана — мне хотели представить, что ордер дан только на обыск.

Обыск ведется тщательно — просматривается каждая бумажка, каждая страница книги. Сыскное чутье: отбирается все то, что хоть сколько-нибудь характеризует мой облик. Затем обыск переходит в комнату моей мачехи. Отец протестует — ведь ордер дан только на обыск у меня. Составляется акт протеста.

Наконец, обыск закончен. Мачеха заботливо готовит мне зимнюю одежду и запасное белье. Следователь вызывает легковую машину, и мы запихиваемся в нее. И тут первая удача — обалдевший от обыска, от вороха книг и бумаг, следователь забывает взять свои трофеи. (Позднее они так и не востребовались — эта забывчивость могла бы дискредитировать следователя.)

Машина подъезжает к дому, что на Лубянке. Открываются железные ворота.

Сделанные в тюрьме фотографии вышли лучше, чем когда-либо до или после.

Дальше уже на «черном вороне» путь в Бутырку. Утром вхожу в камеру № 70. Краткий разговор со старостой камеры. Мне отводится место посередине нар. Это, оказывается, привилегия. Новички обычно поселяются у «параши». Только «по-настоящему политическим» делается исключение. Я сразу попал в политические.

Но вот и первая мизансцена на подмостках этого театра абсурда. Меня спрашивают про последние политические новости. Отвечаю, что ничего не знаю. Меня уговаривают — «не бойся!». Да я и не боялся. Просто газет не читал уже недели две, наверное. В нашей семье они и не выписывались. Вся эта политическая свара была просто не интересна. Но кто мог этому поверить — я ведь выглядел как настоящий политический, а не какой-нибудь там рассказчик анекдотов. Позднее лишь немногие поняли, что в этом нечитании и был уже политический вызов.

2. Допросы

В первый же вечер меня вызвали на короткий допрос. Следователь зачитал имеющийся у него агентурный материал и сообщил, что обвинение будет предъявлено по ст. 58, 10-11 (контрреволюционная агитация и организация).

Он сразу же начал мягко оценивать ситуацию: «Дело, конечно, пустяковое — надо честно признаться во всем, и вам дадут ссылку, будете работать по специальности и скоро вернетесь в Москву». И тут же предложил подписать признание, указав о том, что руководил всем Алексей Александрович Солонович (из ссылки) через свою жену Агнию Онисимовну Солонович. Я, естественно, отказался подписывать эту галиматью. Тогда прозвучало: «Но вам же будет хуже». И на этом закончилась первая встреча.

В доносе речь шла о группе из шести человек, пятеро из которых были знакомы с детства или с юности, а четверо — Ион Шаревский, Юра Преферансов, Игорь Тарле (рано умерший) и я — были близкими друзьями. Ион Иоффе в группу входил как младший двоюродный брат Шаревского, Игорь Брешков был его хорошим знакомым. Ясно было, что кто-то из этой группы был секретным осведомителем. Но кто? Как могло это случиться в такой малой, с детства спаянной группе? Было ясно, что нити тянутся каким-то образом в с. Каргасок

(Нарымского округа, Западно-Сибирского края), где Шаревский был в ссылке вместе с А. А. Солоновичем и где репрессивные органы готовили провокацию.

Через день еще один допрос — теперь уже на всю ночь. Всего было примерно тридцать допросов. Все с вечера и до утра, через сутки. Ситуация довольно быстро прояснилась: сотрудником КГБ оказался Иосиф Исаевич Иоффе¹ который в течение двух последних лет календарно сообщал обо всех наших встречах, включая, скажем, и минутные встречи во время проводов. Проферансова на вокзале — он как геолог постоянно бывал в отъездах.

Далее ситуация развертывалась крайне неблагоприятно. Нас обвиняли в принадлежности к контрреволюционной подпольной террористической организации анархистов-мистиков, деятельность которой была направлена на борьбу с Советской властью. Шаревский отказался от дачи показаний, т. е. вышел из игры. Проферансов и Брешков признали себя виновными, сдавшись без боя.

Я начал обороняться один. Какая организация? Где ее устав, где программа, где определение задачи? Тогда следователь сменил формулировку: была не организация, а политическая группа. Но что такое группа?

В Уголовном кодексе говорится об организации, а не о группе знакомых, которые разговаривают друг с другом.

Агитация — кого я агитировал? Где очная ставка с таким лицом? Следователь возражает: «Вы агитировали в пользу пути непротивления злу насилием, развиваемого Ганди». Нет, я не агитировал, а обсуждал новый успешный путь ненасильственного социального действия: обсуждал это среди своих друзей, интересующихся такой темой. Следователь: «Но вот вы же еще читали анархические стихотворения М. Волошина». Да, читал, но эти произведения Волошина не запрещены, их можно найти и в библиотеках.

Что-то я признавал, чтобы дать свершившемуся нейтральное, не политическое освещение. Да, я давал деньги на поддержание Кропоткинского музея. Этот музей был тогда единственным в Москве легально существующим негосударственным учреждением². Само существование его предполагало возможность пожертвований. Да, я давал деньги в «Черный крест» для помощи репрессированным анархистам. Но эта организация существовала с начала века и никем не была запрещена. Так же существовал и «Красный крест»³.

Я признал, что мы зарыли анархические книги. Но это были легальные, никем не запрещенные книги⁴. Решение зарыть было принято потому, что их хранение в те годы всеобщей подозрительности могло создавать излишнее напряжение. Ведь позорно как-то было их сжечь.

Итак, в течение 30 ночей шел разговор все о том же. Следователю⁵ нужно было, чтобы я признал существо-

вание нелегальной контрреволюционной организации. Я упорно не признавал. Иногда он начинал угрожать репрессированием родственников. На что я отвечал: «А разве это предусмотрено советским Уголовным кодексом?» Тогда он раздражался и начинал кричать о троцкизме и терроризме, затем, спохватившись, опять переходил на мое преступное, как он это понимал, отношение к М. Ганди, Л. Толстому, М. Волошину. Раз был разыгран такой спектакль: приходят несколько следователей и, уставившись на меня, говорят: «Да, это он». — «Конечно, он». — «Я узнаю его». «Хватит паясничать», — отвечаю я им, и они спокойно уходят, посылая мне всяческие угрозы на матерном языке.

Какие-то показания против меня давал М. А. Назаров. Но они в протоколы почему-то не записывались, оставаясь в секретном резерве. Я упорно настаивал на очной ставке с ним. Наконец, его привели. Он был совершенно неузнаваем. Сломанный человек. Я успел ему только сказать: «Опомнитесь, Михаил Алексеевич», — и его тут же вывели.

Примерно месяца через два допросы прекратились — я потерял для них интерес и сидел месяцами в камере, ожидая приговора. Ясно было, что следствие пошло по какому-то другому пути, где Ганди и Волошин были только помехой.

3. Тюремные будни

Тюрьма — это особый мир, вкрапленный в обыденную жизнь, как остров безумия. Безумными были не только его обитатели, но и его властители. Это столичный вариант преддверья лагерного ада.

Бутырская тюрьма фундаментальна. Она была построена еще христиански ориентированными хранителями правопорядка. Большие камеры с большими окнами — с «намордниками» (это уже нововведение «гуманного» строя), длинные и широкие коридоры. На перекрестках — большие электрические часы (что также нововведение), каждые из которых показывают свое закодированное время. Это для того, чтобы сразить психику заключенного неустойчивостью времени. Прогулочные дворики окружены высокими кирпичными стенами, с которых за нами настороженно следит охрана; карцер — Пугачевская башня; там, по преданию, сидел и великий русский бунтарь Емельян Пугачев. Много новых мелких клетушек для допросов — это также нововведение: старых не хватало. По коридорам непрестанно снуют охранники, конвоирующие заключенных на следствие или куда еще. Их движения сопровождаются странным звуком — постукиванием ключей по пряжкам ремня. Этот звук заставляет встречного вставать лицом к стене, чтобы заключенные не могли узнать друг друга и, не дай Бог, перекинуться словом.

Камеры большие. К стенам приделаны 24 откидные постельные рамы. Теперь рамы опущены и на них постелены сплошные деревянные нары. Под рамами на полу тоже могут быть постелены деревянные нары. В трудные дни нары стелются и в проходе, разделяющем два ряда нар. У двери — параша. И если раньше эти камеры были рассчитаны на 24 человека, то теперь — в период строящегося социализма — в них можно было втиснуть и 100, и 150 человек. Так реализовывалось многозначительное высказывание Отца наро-

дов об обострении классовой борьбы в переходный период.

Первое впечатление о следственной тюрьме — напряженное, сверхнапряженное ожидание и полное безделье сотни мужиков. Мне, человеку энергичному, всегда занятому, было странно погрузиться в это безделье. Никуда не нужно было спешить, не о чем было беспокоиться. Все прежние цели, ценности и заботы потеряли всякое значение. Они мгновенно ушли из жизни, и, казалось, навсегда, как уходит сон. Новая реальность раскрылась — необходимость борьбы с демонической силой обезумевшего государства.

Но жизнь везде самоорганизуется в соответствии с новыми условиями существования. И здесь я вдруг нашел интересное — нескончаемые беседы с людьми разных судеб и разных слоев общества. Вот они, ранее разъединенные, живут все вместе: представители различных прежних партий, разных национальных движений, просто болтуны — рассказчики анекдотов, или вдруг — настоящие шпионы, или, наконец, представители иностранных коммунистических партий — суровой персидской организации, болгарской, немецкой... Все они стали однотипными «врагами». Всем им не находилось места в Будущем, которое готовил благодарному человечеству Отец всех народов. Но многие из них так и не сумели прозреть в нем демона наших дней, оставаясь под странным гипнозом.

Вот несколько примечательных тюремных эпизодов

1. В камеру вводят полного пожилого человека, находящегося в возбужденном состоянии. Рассказывает: его «списали» из другой камеры. Все насторожились⁶. Но он объясняет: «Я здесь ни при чем. Когда меня привезли в Бутырку, заполняю, как и все, анкету. Там вопрос о партийной принадлежности. Пишу — член пар-

тии. Вот меня и приводят в камеру партийный⁷. Рассказываю, что член партии эсеров с начала века, что много раз бывал в Бутырке еще в царское время». Тут, продолжает он, началось страшное возмущение: «К нам, членам правящей партии, привели заклятого врага. Истребить, убрать, списать!» Потом он рассказывал нам об истории Бутырской тюрьмы. В ней каждая камера, каждый коридор примечательны какими-нибудь событиями: «Вот в этом коридоре мы в таком-то году надели парашу на голову надзирателя». Да, вряд ли кто-нибудь сможет описать в деталях историю этой тюрьмы. А ведь эта история могла бы стать фрагментом повествования о русской борьбе за свободу.

2. Как-то приводят человека восточного типа. Он мрачен, растерян... После первого допроса приходит радостный: «Всего-то им нужно было, чтобы я признался в шпионаже. Ну уж ежели это им так нужно, то я и признался». На другой день: «Сегодня спрашивают, через кого я передавал? Вопрос резонный, ведь если я занимался шпионажем, так должен же был через кого-то передавать. Ну вот я и назвал того восточного человека, что у нас на углу продавал персики и пр.». Но, спрашиваем, как же ты так ни за что, ни про что продаешь человека? «А что, — говорит он, — оставалось мне делать? Меня посадили, пусть и он посидит, чем он лучше меня?» Да, все как будто логично? Но логика уж очень какая-то сокрушительная.

3. Приводят очень странного, совсем рыжего человека. Представляется: «Я гражданин вольного города Данцига», плохо говорит по-русски. Пытаемся разговаривать с ним на других языках — не получается. Спрашиваем, какой он национальности, какого происхождения и зачем здесь, в Москве. «На эти вопросы я не ответил даже прокурору, а вам и тем более не отвечу».

Скоро его забрали — и след простыл. Но этот, наконец, кажется, был настоящий шпион.

4. Вдруг приводят немцев. Сразу несколько десятков. Все они не интеллектуальны, все члены партии —  коммунисты, все страшные националисты. Все бежали от Гитлера к своим и попали в ловушку. Раздражены, возмущены. В час общей беседы один из них рассказывал, как они, немцы, выиграли бой в Балтийском море в Первой мировой. А рядом со мною на нарах негодует бывший русский матрос: «Так врет же все, немецкий подонок! Мы их тогда разбомбили». — «Так ты же скажи это вслух — он в русской тюрьме позорит Россию». — «А мне наплевать». Таков был тогда дух интернационализма. В камере сидел и один обрусевший немец; с оттенком сентиментальности, лиричности и одновременно с каким-то ужасом смотрел он на своих партийных собратьев.

5. У многих из нас был свой тюремный счет (пополнявшийся переводами из дома), и раз в десять дней нам разрешалось заказывать продукты из ларька на ограниченную сумму (десять процентов которой отчислялись в камерный «комитет бедноты»  —  в основном на папиросы). И вот как-то один пожилой и больной интеллигент говорит, что ему уже очень трудно (в дежурные дни) выносить парашу и он готов нанять кого-нибудь из «бедноты» за счет своего ларькового пайка. И сразу же нашелся такой человек. Но что тут началось: «Как же так — в тюрьме наемный труд, эксплуатация человека!» Долгие часы шла ожесточенная дискуссия —  отрыжка социалистического воспитания. Да, так были настроены тогда люди, и этот настрой сохранялся даже в тюрьме. Теперь это трудно понять. Театр абсурда может раскрываться только среди абсурдно воспитанных.

Обратимся теперь к портретам отдельных обитателей тогдашней тюрьмы.

1. Эюп Ибрагимович Акчурин. Татарин, сын казанского миллионера. Его родители получили воспитание в Париже. Это сказалось и на его образовании —  интеллектуал со знанием иностранных языков, владеющий

голосом почти профессионально. Он и еще несколько десятков казанских татар были арестованы в Москве. Да, они встречались, собирались, относились с уважением к мулле. Ценили и не забывали свою культуру. Вот и основание для ареста и обвинения в активном национализме. Его личное обвинение основывалось на доносе одной знакомой. Она передала содержание якобы услышанного ею разговора за тонкой перегородкой. Акчурин все отрицал и сумел устоять и не сказать ничего лишнего на допросе. А на суде потребовал справку о том, когда была построена эта пресловутая перегородка: оказалось, что через год после зафиксированного разговора. Казалось бы, обвинение должно быть снято, но нет — он получил свои семь лет по суду.

2. Никита Иванович Харюс, украинский националист. Он хорошо рассказывал о традициях деревенской украинской культуры, присовокупляя сюда легендарные истории о национальных героях прошлого. Его задачей было освобождение и возрождение своего народа, чтобы «у каждого были и хлеб, и сало». «Мы, — говорил он, — заставим всех работать, в том числе и этих б-ей балерин заставим землю пахать». Он уже побывал в лагере и бежал оттуда. Дошел от Коми Республики до Новороссийска, куда приходили желанные зарубежные пароходы. Рассказывал, как крестьянки коми народа подкармливали его и давали продукты на дорогу. Вид у него был простецкий. В Новороссийске представился рабочим и стал работать на верфи. Его всё хотели женить на одной бабушке. Все шло хорошо, но выдало письмо родным. Его проследили, нашли. На первом допросе он заполняет анкету — «малограмотный». Следователь показывает письмо: «Ну раз так, то пишите — два высших образования». В Бутырке он сидел уже около года. Видимо, не спеша готовили его к какому-то делу. Вот, кажется, сейчас его националистические мечты начинают осуществляться. Но мне уже тогда, в Бутырках, было ясно, какая сила зреет в национальной неудовлетворенности. Не удалось ее сломить террором. Единственная сила, которую

не удалось сломить, несмотря на всю ее архаичность и несовременность.

3. Меньшевик, имя которого не удалось сохранить в памяти. Он прежде служил инженером-механиком в Черноморской эскадре. Год отсидел за участие в меньшевистском движении, еще при старом режиме. В наши дни успешно работал в полиграфии. Но как-то его посетил старый друг. Посидели, поговорили, оценили происходящее — они ведь также воспитывались на марксизме, только иной окраски. И вот этот разговор обошелся в пять лет лагерей. В этапе я, судя по всему, встретился с сыном того, кто передал по назначению содержание беседы. Так круг замыкался нередко.

Теперь несколько слов об общем порядке в камере. Круговая порука — за поступок любого отвечает вся камера. Распоряжался камерной жизнью староста, честно избираемый и всеми уважаемый. Если, скажем, кому-то очень нужно «перестучаться» с содельцем, то он должен подойти к старосте, все объяснить и получить (в серьезном случае) право на перестукивание. В случае если перестукивание будет обнаружено, то камеру могут лишить (на время) прогулки или ларька. Характерно то, что решение поставить камеру под удар принималось старостой единолично и при этом гарантировалось сохранение в тайне содержания беседы со старостой.

Вторым лицом в камере был культорг. Он организовывал совместные беседы, доклады на разные темы (в том числе научные). По вечерам устраивались концерты: декламирование, пение оперных арий и романсов или рассказы мемуарного характера.

В тюрьме была отличная библиотека. Раз в десять дней можно было выписывать по нескольку книг, в том числе и на иностранных языках, со словарями в придачу. Это было очень важно для меня.

В тюрьме была разработана и система межкамер-нбй связи. Почти каждый день кого-нибудь куда-то уводили или увозили — то ли на допрос в Лубянскую Центральную тюрьму, то ли в санчасть или еще куда. Уходящие встречались на пути со многими. Поэтому,

когда мне нужно было что-то передать, я, приходя со следствия, рассказывал о том, что нужно передать, а дальше все шло по цепочке встреч.

Вот пример: в начале следствия следователь намекал на то, что весь исходный материал пошел от И. Шаревского. Мне важно было уточнить. И вот «пошла депеша». Результат: открывается на мгновение дверной глазок, и голос: «Вася, не верь!» И дальше какой-то шум борьбы за дверью. Правда, Шаревскому за этот ответ пришлось несколько дней отсидеть в карцере — Пугачевской башне. Об этом тоже пришла тюремная депеша.

Я счастлив был тем, что мне удалось оказаться в Бутырках еще в те времена, когда там сохранялись вольнолюбивые традиции русских революционеров.

4. Приговор

Июнь 18-го дня 1937 г. Мне объявляют приговор:

5 лет исправительно-трудовых лагерей по ст. 58, п. 10-II⁸. Приговор вынесен Особым Совещанием, естественно, заочно — со мной не пожелал поговорить даже прокурор. В те дни это было максимально возможное наказание по заочному приговору. Чудом оказалось, что мы не пошли по суду — видимо, мое сопротивление сыграло существенную роль. Материалам предварительного следствия дана была иная интерпретация, и, естественно, на суде многие подсудимые могли бы ее поддержать. Второе чудо состояло в том, что мы продали до того, как Особое Совещание получило (вскоре) право давать срок 10 лет. Тогда я, наверное, получил бы этот срок, что в дальнейшем все очень бы осложнило.

Около кабинета, где зачитывался приговор, собрались все содельцы, которые проходили по Особому Со-

вещанию⁹. Потом нас всех отправили в одну и ту же пересыльную камеру. Вот тут мы могли уже от души наговориться¹⁰. У меня не испортились дружеские отношения с Проферансовым, несмотря на то что он давал показания против меня, что, конечно, очень затрудняло противостояние следствию. Но здесь было одно смягчающее обстоятельство. Оно относится к его личной жизни — до ареста он потерпел крах в любовной истории и переживал это трагически. И когда наконец в другом варианте все устроилось и он был безмерно счастлив, случился арест. И ему, естественно, хотелось поверить в обещание следователя — ссылку, его последнюю надежду. Я понимаю, что на самом деле это слабое оправдание, но разрушить прежнюю дружбу для меня было немыслимо.

Что касается старших участников движения, то их позиция оставалась неясной — они уклонялись от обсуждения этой темы. Но к этому я вернусь позднее.

Как много было передумано в эти дни, как много переговорено. Мы понимали, что теперь пойдем навстречу смерти. Кому из нас какой достанется жребий?

К нам в тюрьму приходили сведения о том, что обстановка в лагерях ужесточается день ото дня. То были годы безудержного нарастания террора. Террора, направленного против людей во имя безумной идеи.

Мы понимали, что из всех находящихся в пересыльной камере только наша группа, наверное, попала сюда, сделав свой выбор сознательно еще на свободе. Было даже некоторое чувство гордости за этот выбор, мы как бы продолжили традицию русских революционеров. И именно сознание значимости собственного решения дало нам силу выжить в лагерях. Погиб (в первый год лагерной жизни) только Юра Проферансов. Казалось бы, он как геолог, привыкший к полевой жизни, должен был легче других приспособиться к лагерной жизни. Но, видимо, надрыв незавершенной любви сломал его. Нелегко человеку заглушить первую блеснувшую взаимную любовь...

5. Сибирский тракт

Он памятен в русской истории. Сколько смелых, неповинующихся прошли по нему. Настал и мой черед.

На «черных воронах» (так назывались тюремные автобусы) нас отвозили на товарную станцию Ярославского вокзала. Там нас ожидал поезд, составленный полностью из теплушек — товарных вагонов, приспособленных для тюремных перевозок. В них были двухэтажные нары, подобие туалета и одно маленькое окошечко. Заключенных в вагон набивалось столько, что на нарах можно было размещаться только вплотную. Поезд шел до Владивостока целый месяц — по расписанию товарных поездов. На землю мы сходили только один раз  —  в Красноярске. Там нас строем вели в баню через весь город, под усиленным конвоем с собаками.

По счастливой случайности мне удалось занять место на верхних нарах — у окна, и я имел возможность увидеть Сибирский тракт хотя бы с одной стороны поезда. Под Москвой на станциях и полустанках нас встречали и провожали осиротевшие, плачущие женщины — они знали расписание тюремных поездов. Некоторые из нас бросали им записки-письма, чтобы они переправили их родственникам¹¹. Ветер раздувал записочки, и женщины бежали за ними вдогонку. И доходили эти записочки по адресам.

Кормили нас, конечно, плохо. Часто давали соленую селедку  —  в наши дни это деликатес. Голодные люди съедали ее, понимая, что положенной нормы воды не хватит. И тогда при остановках на станциях и полустанках вдоль поезда летел крик: «Воды, воды...»

И если плохо кормили, то хорошо охраняли. Каждый вечер подушно пересчитывали и деревянными ломиками простукивали пол, а где-то на крыше стоял пулемет.

Да, так вот и шли тюремные этапы по России — одних везли в лагерь, других на новые допросы. Была разработана индустрия тюремного транспорта — свои вагоны¹², свои правила перевозки, кормления, охраны. Тюремные перевозки составляли существенную часть транспортной службы страны.

6. Бухта Золотого Рога

Наконец Владивосток. Солнечный день, как в южном городе. Нас ведут опять подконвойным строем через весь город.

Идем мы раздельно, повагонно — так требуется. Но я все же пробегаю по всему строю. Узнаю то одного, то другого, расспрашиваю, за что, сколько, с кем вместе.

Зона на берегу залива. Спокойное, приветливое, залитое солнцем слегка голубоватое море. Как не согласуется этот вольный морской пейзаж с колючей проволокой и столь привычными нам будками для часовых. Всматриваюсь в море после вагонной тоски, и кажется, что оно хочет приласкать, извиниться за безумство страны.

Если бы меня спросили, каким должен быть герб нашей страны, я бы предложил сторожевую вышку с часовым — в память о погибших и в назидание потомкам, — чтобы никогда не забывалось и никогда не повторялось такое. Это было бы настоящее раскаяние.

В зоне долго шло оформление — товар строго подотчетный, поэтому счет, пересчет, шмон, перешмон, сличение с документами. Стемнело, дождит, нас нако-

нец направляют по разным отделам зоны. Меня и одного серьезно больного — к особой калитке, где передают местной администрации: они все в темных плащах с поднятыми капюшонами и ручными фонарями — так инквизиторов рисуют на картинках. Мне команда: «Взять под руку больного и идти!» Идем. Вдруг одна фигура поворачивается ко мне, опускает капюшон и поднимает фонарь:

— Что, Вася, не узнаешь?

— Миша!

Да, это оказался Михаил Степанович Черевков — художник, в недалеком прошлом муж сестры Иона Шаревского. Вот где снова пересеклись наши пути с человеком другого, чуждого мне мира — мира изысканной московской богемы в стиле Оскара Уайльда. Удивительно, но и там в предлагерной зоне он отличался от всех остальных своей художественностью — все на нем из тряпья, все износилось, но во всем ощущалась рука художника.

Итак, я оказался в особой части зоны — там были, с одной стороны, тяжелобольные, с другой — заключенные, выполнявшие работу по учету прибывающих и по подготовке документов к дальнейшему, Магаданскому этапу. Удивительно, но тогда к канцелярской работе еще допускали осужденных по политической статье¹³. Возглавлял всю эту команду бывший врач Большого театра. Он ее и подбирал.

«Курортная» зона за решеткой: богемная интеллигенция¹⁴ и море совсем близко — кажется, сбежать чуть вниз, и можно было бы окунуться в его воды. Но нет, ведут в баню. Там уже все в руках блатного мира.

У меня тут же украли ботинки, и ходил я по курортной зоне в одних галошах и в них же был доставлен в Магадан (хорошо, что не босиком — в курортной зоне ведь ничего не выдавали, что было, в том и ходили).

Пароход «Журба». Это обычный грузовой пароход, специально приспособленный для перевозки заключенных. В трюмах (где, естественно, нет окон) отстроено четыре этажа нар. Воздух попадает только из верхних проемов, откуда начинаются лестницы. В это транспортное чудовище надо было затолкнуть не менее трех тысяч человек. Посадку проводит небольшая группа заключенных, выделенных в курортной зоне, охрана стоит в стороне и только посмеивается. Я попал в эту посадочную группу: это дало мне возможность почти все десять дней провести на палубе — у моря, а не в этом ужасном трюме. Но за все, что будет происходить в трюме, в ответе мы.

Наша группа поднимается на палубу первая. Мы понимаем — многим в трюме будет плохо и для них надо заранее оставить свободные места в первом ярусе.

Но вот хлынула толда — и все на первый ярус. Не сдержать! И что же — один из нашей группы, невысокий и даже несколько женственный юноша, бывший курсант Морского училища, скидывает свою беспуговичную¹⁵ шинельку и с размаха трах по физиономии первого попавшегося здоровенного мужика. Помогло — никто не взбунтовался, не набросился на нас. Все послушно пошли вниз на самый нижний ярус. Я вздохнул с облегчением.

Вспомнился Н. С. Гумилев:

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет.

Так, что сыплется золото с кружев

С розоватых брабантских манжет.

Нет, золота не было, не было и пистолета — был только удар с размаха. Непонятно, но иногда вчерашний бунтовщик может становиться рабски покорным.

Да, вот так только в критической ситуации можно

управлять народом. Это приходится признать и мне, анархисту по убеждению. Грустно!

Отшвартовался корабль, и я на долгие годы распрощался с материком¹⁶, со всем тем, что мне было близко и дорого.

Южное море, звездное южное небо, берега японского острова и их черный сторожевой эсминец. А потом сразу холодное, серое штормовое Охотское море. Вода заливает среднюю палубу. Стоя на вахте у адского трюма, вдруг забываешь свое рабское унижение. Ощущаешь силу большую, чем та, что привела тебя на эту палубу.

А вот и трагикомический эпизод: обезумевший от качки бедняга выбегает, качаясь, на палубу с парашным ведром. Подбегает почему-то к носовой части и выплескивает все навстречу ураганному ветру. А как отмываться потом в этих условиях от этакой грязи?

Не то же ли происходит и с нами, когда, изнемогши и обессилевши в ураганах политических битв, мы все опрокидываем на себя?!

Здесь должна будет начаться новая жизнь под командой изуверов. На годы надо стать тружеником — рабом озверевшей системы в климате, непригодном для человеческой жизни.

И кто бы знал, кто поверил тогда, что через полсотни лет я, сталинский зек, снова увижу воды Тихого океана с другой стороны — с берегов приветливой Калифорнии и уютного острова близ Сиэтла, где и сейчас еще есть резервация американских индейцев.

Литература

Свенцицкая И. С., Трофимова М. К. Апокрифы древних христиан. М Мысль, 1989, 336 с.

Глава IX

КОЛЫМА ЛАГЕРНАЯ

1. Завод магаданский

Магадан. Очередная лагерная пересылка. Здесь мы уже свои — колымские. Нас приодели, надо сказать, вполне добротно.

В первый же вечер выкликают — первый этап. И мое имя! Но, Боже, нет транспортных машин. Значит, здесь — в самом Магадане. Наскоро прощаюсь — со многими, как оказалось, навсегда¹.

Приводят в зону большого Авторемонтного завода. Поражаюсь — здесь не барак, а общежитие. Не нары, а кровати, заправленные чистым бельем. Уже год, как такого не видал.

Утром прием у директора.

— Что, будешь по-прежнему заниматься контрреволюцией или работать?.. Физик мне нужен для спектрального анализа. Справишься?

— Конечно.

И вот я снова в лаборатории, только в валенках теперь. Знакомая работа. Еще попутно осваиваюсь с металловедением. Режим вольготный: можно выходить в город — в библиотеку или просто на базар. Нам даже платят зарплату, и вполне приличную, — как воль-

нонаемным. Правда, вычитают около 20% за охрану. Опять театр абсурда — охранять заключенных за их же деньги.

Вечера свободные. Чтобы отключиться от праздных бесед, я занялся изучением теории дифференциальных уравнений. Так, казалось, все встало на свои места.

И теперь я должен сказать благодарственное слово начальнику Колымских лагерей, старому большевику Берзину, который пытался создать идеальный, социалистический концлагерь. Ненадолго, правда, вскоре его для ясности расстреляли. Своих они легко, не дрогнув, расстреливали или, по милости, наделяли большими сроками. Особенно известных в прошлом. Партия выворачивала себя наизнанку. А наши сроки были только отголоском тайно задуманного, демонического плана. Опять театр абсурда. В театре натянут канат, и на нем канатоходцы, стремящиеся выжить в абсурде.

И вот очередная, трагически обернувшаяся мизансцена.

Обычная ноябрьская демонстрация (1937 год). В первых рядах важные люди города, среди них и директор нашего завода. Они еще не отрезвели от вечернего празднования. К утру, еще не протрезвев, не поднимая головы, захватили из сарая плакатные портреты уже расстрелянных вождей и полувождей недавнего прошлого.

Скандал. Немедленно телеграмма в Москву. Ответ — арестовать.

Так арестовали и директора, спрашивавшего, буду ли я заниматься контрреволюцией. Теперь контрреволюционное выступление оказалось делом его рук, и получил он уже не 5, а 10 лет. Как изменила свое отношение к нам его жена — заведующая лабораторией! Ее скоро, правда, сместили с этой должности, заменив «почетным чекистом» — это было зафиксировано на нагрудной медали.

Обстановка ужесточилась. Вскоре мы узнали, что вышел приказ: очистить магаданские учреждения от заключенных, осужденных по 58-й статье. Очередной па-

роход привез вольнонаемную замену. Нам было сказано — обучить их срочно. И мы обучили, честно, как могли.

Для нас готовился этап. Но нескольких человек из инженерного состава все же заменить не смогли. Их судьба сложилась еще трагичнее. За работу в привилегированных условиях они получили дополнительный пятилетний срок. (В дальнейшем эта надбавка имела серьезные последствия.) Нас, оказавшихся на приисках, на так называемых «общих работах», эта «награда» не коснулась, видимо, не было смысла тратить на нас усилия — мы и так в своем большинстве были обречены.

2. Золотоносные прииски

Последний этап. В горный район — на один из приисков, что недалеко от Оротукана². Нас загружают в кузов открытой машины. Садимся спиной к движению: температура в горах - 50°С, а может быть, местами и еще ниже. В кузове грузовика заключенный наконец обретает свободу воли — хочет замерзает, хочет выживает.

Для меня в горах всегда есть что-то манящее, чарующее. И здесь белизна снегов, непривычно низкая температура, прозрачность застывшего воздуха придают горному ландшафту сказочность. Жизнь, кажется, приостановилась — замерла в покое и чистоте.

Наша машина задержалась в небольшой лощине, закрытой со всех сторон. И... что это такое: на небе вспыхивает сразу множество солнц. Еще мгновение, и все небо в крестах цвета радуги с солнцами в центре³. И воздух, сам воздух начинает блестеть ледяными кристалликами. Кажется, что сама природа, стосковавшаяся за тысячелетия безлюдья, приветствует нас

своей красотой. Приветствует сквозь кресты — символ страдания, привносимого насилием.

Ранним утром, еще затемно, подъезжаем к воротам приисковой зоны. Что-то странное: запряженные розвальни, на снегу вроде бы лежат люди, около них суетится охрана. Оказалось — отбирают еще живых среди замерзших. Живым оттирают обмороженные лица.

В бараке первый день обживаемся. Приходит помощник начальника лагеря. Одет в настоящую (меховую) полярную одежду. Рассказывает нам нервно и напряженно об ужасах контрреволюции, всматриваясь в наши лица с недоумением — где же здесь эти злостные «враги народа»? Сказка что-то не сходится с былью. Тогда тема меняется и начинается разъяснение режима. На этом заканчивается воспитательная работа в исправительно-трудовом лагере.

Да, мы поняли, что режим резко ужесточается, что нам придется существовать в полной изоляции от мира. Но вот что удивительно: сквозь эту изоляцию каким-то таинственным способом просачивались отдельные сведения. Они были столь зловещи, что проникали сквозь любые преграды. Они и назывались примечательно «радиопарашей». Мы узнали, что Особое Совещание теперь уже дает не 5, а 10 лет, что на допросах стали избивать, что расстрелы множатся. Было ясно, что происходящее носит отнюдь не эпизодический характер. Над страной распростерла свои крылья демоническая власть, рассчитанная на долгие годы. Так начинался 1938 год.

На другой день после приезда мы были уже на лесоповале. Эта работа считалась легкой — для начинающих. И все же мне, молодому и физически достаточно крепкому, она поначалу показалась непосильной⁴. Двенадцать часов непрестанной физической нагрузки без должной сноровки, на крепком колымском морозе и при скудном питании. Норму не выполняю. А в сле-

дующем месяце надо будет работать уже в забое, со штрафным пайком — 400 граммов хлеба в сутки и почти никакого приварка.

Забой. В зимнее время это вскрытие «торфов» — пустой наносной породы, под которой находится золотоносный слой⁵, разрабатываемый уже летом.

Техника уборки торфов проста. Вручную — ломами пробивают шурфы; в них закладывается взрывчатка, разрушающая при взрыве плотные слои породы.

Взрывные работы выглядят сказочно. Ранним, ещё темным утром нас ведут к забою. Там, вдалеке от нас, как гномы, суетятся взрывалыпики с красными фонарями. Сигнал — все разбегаются. И тучи земной пыли и глыб в огненном смерче поднимаются в воздух.

Теперь породу нужно вручную погрузить в большие короба, поставленные на полозья, и оттащить к подъемнику, убирающему породу из забоя.

Работа тяжелая, требующая сноровки и, конечно, хорошего питания. А у меня штрафной паек. Опять не выполняю нормы. В наказание за это я должен отрабатывать липшие часы сверх 12-часовой нормы. Это истощает последние силы. На следующий месяц опять обеспечен штрафной паек. И так не только у меня, но и у большинства из вновь прибывших — ни у кого из них ведь нет еще нужной сноровки. Вокруг умирают: цинга, кишечные расстройства на почве авитаминоза, воспаление легких...

Начинаю понимать, что и моя очередь приближается. Что-то надо делать. Что-то решительное. Но что?!

Иду напролом — отказываюсь выходить на работу. Направляют в карцер. Это маленькая избушка с небольшими нарами. Многие спят прямо на обледенелом полу. Я получаю право быть на нарах, потому что бла-тарям рассказываю «романы». Да, вспоминаю все, что могу, из классики. Усиливаю приключенческие моменты и сентиментальность.

Выходить на работу продолжаю отказываться. За

это полагается избиение, но явно видно, что самим конвойным не по себе. А блатари предупреждают — сказал «НЕТ», значит, держись до конца, иначе убьем⁶.

Что же дальше делать? Паек штрафной, место на нарах оплачено рассказами... Чувствую, что сил для жизни остается еще на два-три дня. Надо что-то делать. Но что? Что?!

Утром объявляю голодовку. Это вызов всей системе. За это полагался расстрел. Ну что же — пусть рассудит нас брошенный вызов.

В карцере все замолкают. Ждут — что же будет?

Мне приносят лист бумаги и карандаш — пиши мотивы голодовки.

Я взял и написал все, что знал о лагере, о бессмысленности массовых смертей. Через полчаса вызывают:

— Бери свои рукавицы и хлеб и убирайся отсюда к…

— Я работать не буду.

— Убирайся, тебе говорят, пока цел, к... Я убрался, взял штрафную пайку хлеба и пошел к лагерному старосте. Он посмотрел на меня смущенно, выписал еще пайку хлеба, теперь уже не штрафную, и карточку пропитания высокой категории. Я ему про отказ от работы, а он на меня:

— Какого тут черта работа... иди в барак. Прихожу. В бараке тепло, чисто, заправлены кровати. Кроме дневального, никого нет. Спрашиваю его, что все это значит.

— Не знаю. Больных, наверное, ждем. И действительно, через несколько дней приводят, а частично и приносят всех «доходяг», не успевших помереть.

Медицинская комиссия. Когда я разделся, врач даже не стал осматривать меня: «Одевайся, иди». Я испугался, когда увидел себя: не тело — скелет. Для нас устроили двухмесячный больничный режим

с существенно улучшенным антицинготным питанием. Представьте себе: отдых в концлагере!

Произошло же вот что: утром в день объявления моей голодовки в лагерь приехал следователь с целью выяснить, куда подевались заключенные. Весна — нужно готовить к промывке золото, а лагерь обезлюдел.

Начальник лагеря докладывает следователю: «Контрреволюционная сволочь. Не хотят работать...»

И показывает мое заявление о голодовке. Следователь сверху пишет резолюцию: «Арестовать начальника лагеря по представленным материалам». Его, как мне говорили, расстреляли. Через некоторое время был расстрелян и Гаранин — один из высших общелагерных начальников Колымы. Расстрелян как японский шпион — это нелепая формулировка, чтобы концы в воду.

Да, лагеря имели двойную цель: с одной стороны, производить то, что крайне нужно было для страны, с другой — уничтожать и истреблять⁷ тех, кто это производит. Это балансирование, видимо, и рассматривалось как внедрение гегелевской диалектики в жизнь.

Но вот лечебное время завершилось. Силы верну-

лись. Я снова в забое. Но теперь уже летний сезон. Ходим по золотоносной земле. Ее надо разбивать кайлом, грузить в тачки и отвозить их к подъемнику. Там, наверху, бутара — длинное, большое корыто. В бутару подается мощный поток воды. В нее ссыпается золотоносный грунт. Бутарщики специальными гребками разрыхляют грунт, и тогда освободившиеся от земли золотые частицы (в силу высокого удельного веса) опускаются под грохота — стальные плиты с просверленными дырами. Золото падает под грохота на постеленные внизу грубые суконные подстилки.

Чудесные солнечные дни. Жара. Напряженная тяжелая работа. Везти нагруженную расшатанную тачку по узенькому дощатому настилу непросто. Остановиться нельзя, потому что сзади другие. Иные с разгона — бегом. Нормы высокие. И опять стопроцентное выполнение не дает пайка, достаточного для восстановления сил.

И опять с забойной работой не справляюсь — не могу высоко превзойти норму. Снова угроза штрафного пайка и превращения в доходягу.

Но мне повезло — я нашел себе место на бутаре. Это тоже тяжелая работа, тоже нужна сноровка, а главное — ^чувство ответственности. Большой сброс золота в отвал может повести к расстрелу и большой неприятности для начальства.

Итак, я первый бутарщик — на мне вся ответственность. При пересменке (опять двенадцатичасовой рабочий день) собираю со дна бутары многие килограммы золота. Работа двухсменная — день и ночь.

Охрана кричит:

— Ты, осторожнее — золото к ногам пристало!

— А черт с ним — обсохнет, отстанет. Я оказываюсь в передовой бригаде, где норма выполняется на 160% и больше. За это — отличное питание⁸ и даже спирт, который мы обменивали вольнонаемным на продукты. Хороший барак.

Все-таки хорошо работать в сильной бригаде. Чувствуешь накал — напряженность труда, четкий ритм. Это ободряет, забываешь, что труд рабский, что рядом доходяги доходят... А кругом — красота!

Но за здоровьем надо было следить. Малейшая осечка — и вылетишь из передовой бригады. Помню, у меня как-то началось желудочно-кишечное заболевание. Надо было, продолжая работать, ничего не есть и точно рассчитать день, когда снова можно будет начинать питаться, — иначе не выдержишь ритма (темпа) работы.

Любопытно, что новое лагерное начальство стало относиться к нам беззлобно. Как-то, еще в весенний день, я и мой напарник рыли глубокую канаву. Рыли — это значит воткнули лопаты в боковые стенки и, сидя на них, обсуждали философские вопросы. Вдруг сверху раздается голос начальника лагеря, видимо, давно слушавшего нас:

— Опять студент (меня почему-то часто так звали) и еврей не хотят работать. А помнишь ли ты, как пишется остаточный член в ряду Маклорена?

— А что же, помню.

— А что работать надо — забыл? На этом эпизод закончился — карцер не последовал. В конце концов начальники были только «винтиками» исполнительной системы и кое-что, может быть, уже начинали понимать.

В лагере мы жили все время под двойной властью: официальной — охраняющей и понукающей, и властью воровского мира. Блатные, в отличие от нас, считались «социально близкими», и обычно внутреннее управление лагерей и пересыльных тюрем осуществлялось через них. Им даны были особые права, в том числе и право воровать безнаказанно.

В первый же весенний сезон я получил из дома посылку. Это был праздник, но не надолго. У меня почти тут же ее украли. Украли и деньги. Это было очень обидно. Обидно до слез. И украли-то ведь блатари из

нашей же бригады. Но это был для меня первый и последний случай. Я разгадал тайны воровства и научился хранить все то немногое, что было. Больше украсть у меня никто ничего не мог.

Любопытна социально-психологическая сторона взаимоотношений с упорядоченным воровским миром⁹. Они крали, но не отнимали ничего насильственно. Был как бы неписаный договор, неизвестно кем и когда заключенный.

Можно ли было объявить им войну? Конечно, можно. Но для этого надо было пойти на убийство. Никто из нас не был готов к этому. Позднее — в конце войны и после ее окончания — лагеря стали пополняться нашими бывшими солдатами. Они были обучены убивать, и лагерная междуусобица началась. Но я уже не был свидетелем этого ужаса.

С начала зимы 1938/39 года я оказался на лесоповале. Это лагерный врач (из заключенных) признал меня непригодным (из-за сердца) для зимнего забоя. И до сих пор я испытываю к нему глубокое чувство благодарности: он сделал колымские зимы выносимыми для меня. Работа на лесоповале легче, режим мягче, ближе природа — чудесная колымская природа, которую мы должны были разрушать во имя золота, нужного государству. Не знаю, и сейчас, наверное, еще не восстановился лиственничный лес¹⁰ — ведь он стоял там, где должна была быть вечная мерзлота.

Представьте себе поляну в тайге. Барак для заклю-

ченных и несколько небольших вспомогательных помещений. Нет ограды из колючей проволоки, нет вышек с часовыми.

Рано утром строят бригаду с ручными пилами, наточенными еще ночью. До рабочего участка надо идти по снежной тропинке километров пять, а иногда и много больше. Нас ждут там обреченные лиственницы.

Передовые заготовители леса, выполняющие норму, выбирают участок, точно обозначая, каким деревом он будет начинаться, каким — кончаться. Надо засветло поставить восемь кубометров двухметровой древесины. Это высшая норма на двоих. Те, кто регулярно ее выполняет, имеют право уходить в барак без сдачи работы бригадиру, без конвоя. Поэтому надо иметь наметанный глаз. Свыше нормы — работа излишняя, но на выработанном участке нельзя оставлять неспиленного дерева, в то же время нехватка одного дерева — большая неприятность, тащить его придется издалека, по глубокому снегу. Работа тяжелая — деревья сбежи-стые¹¹, снег глубокий (пилить надо под корень), и еще надо собрать сучья и сжечь их. Одежда малоподходящая — ватники, они быстро рвутся о сучки.

Зато в 15 — 16 часов — уже в бараке. Тепло, чисто, хорошее питание, право на получение денег — это по лишнему килограмму хлеба в день. Далеко не все были способны выполнять такую норму и быстро становились доходягами. На лесоповале они больше сидели у костра и дремали, чем работали. Для них — штрафное рабочее время, в которое они также кантуются¹². Бригадир, десятник и охрана могут заставить их отбывать лишнее время в лесу, но не могут вынуждать их работать. Паек у них и без того уже штрафной — что с них взять? Часть ночи они не спят — чинят нам одежду, уже за наши деньги. Вот такой симбиоз: одни напряженно работают, другие дремлют на лесоповале, а ночью обслуживают нас — пильщиков, и все как-то сосуще-

ствуют. Самоорганизация — она возникает в любой обстановке.

Лес на склонах колымских сопок чарует своей первозданностью. Здесь не ступала нога человеческая. Все заснежено. Снег удивительной чистоты. Глубокий — метр, полтора и больше. Раз как-то я провалился с головой в засыпанную снегом расщелину скал. Тайга живет своей жизнью: следы зайцев на снегу, бурундуки на стволах деревьев (многие погибают в расщелинах коры), белки, летяги, иногда — горностаи. Лесной пейзаж меняется за уступами скалистых отрогов. Вот вдруг и кладбище лесное — засохшие высокие лиственницы серебристо-серой окраски с сучьями, как с распростертыми руками. Они не падают, не гниют — так и стоят, как мертвые стражи здешних мест. А если пурга, то на несколько дней. Заметает все дороги, сбивает с ног идущих, вот где «на ногах не стоит человек». Сила удивительная — мощь океанского шторма. Соседнее Охотское море — море, открытое всем ветрам океана, почему-то названного Великим, или Тихим. Где же его тишина?

А ранней весной снег блестит отраженным солнечным светом с ослепительной яркостью. Без защитных очков достаточно одного дня, чтобы ослепнуть навсегда. Днем можно загорать без рубашки, а чуть стемнеет — температура падает до — 30°С и ниже.

Я любил ходить зимой лесными тропами. Отдаешься целиком природе. Сначала сквозь созерцание ее вспоминаешь прошлое — радостное, навсегда ушедшее; потом вспыхивают мечты о будущем, а затем переходишь в состояние .радостного безразличия — слияния со свободной природой. Забывается прошлое, теряется будущее, остается замедленное дыхание природы, смена ее красок. Ты погружен в нее. И только.

Человек перерождается в этих снеговых просторах. Исчезла на годы привычная мне интеллектуальная жизнь. Исчез секс — так, как будто это было когда-то давно — как наваждение. Невольно я вспоминал «Метаморфозы» Апулея. Вот и со мной произошла метаморфоза, правда, несколько иная, чем там. Жизнь вне куль-

туры, вне ее забот — это странно для человека моего стиля жизни. Осталась одна Забота — выжить среди обреченных, пройти сквозь горе насильственной смерти, поддержать их словом утешения и услышать их последнее слово. Помню, как сейчас, умирание подружившегося со мной астронома из Алма-Аты. Вот он еще недавно говорил мне: «А как же теперь? Ведь пальцы на ногах отморожены, а я был такой танцор...» А потом: «Вася, прощай. Я ухожу далеко-далеко, к звездам».

Но вернемся к весенней Колыме. С первых же дней яркого солнца в организме срабатывает какой-то механизм, требующий остановиться. И мы — лучшие пильщики — ложимся на кучу хвороста и спим. И никто поднять нас не может, и даже угроза перевести на штрафной паек не действует. Да, прошла зима, когда организм, чтобы выжить, брал взаймы у самого себя. Теперь надо долг отдавать. Вот и все объяснение.

А вечерами, когда холодало, разводили костры. Собирались вокруг них пильщики леса, и начинались рассказы. Рассказы о прожитой жизни, о сделанных ошибках. Сколько судеб прошло перед моими глазами!

И «домой» идти было тяжко. Сразу же опять одолевал сон. Я научился спать даже на ходу, идя в ногу с впереди идущим¹³.

Здесь хочется отметить, что в лагерях выживали только те, кто мог спать где угодно и когда угодно. Многие теряли эту способность. По ночам у них возникали галлюцинации: им казалось, что вот где-то лежит хлеб, его надо только найти, и они тщетно его искали или ожидали. Иные шли ночью добровольно на дополнительную ночную работу в кухню. За это отлично кормили. Но потом неизбежно их настигала смерть.

Сновидения играли особую роль. К ним я готовился, в них всматривался, их пытался понять. Они были неразрывно связаны с текущей жизнью. Многие сны предсказывали. Так, скажем, в лесу надо было, не опаздывая, прийти «домой» в день приезда кассира,

иначе останешься без очередной получки. Другие сны извещали об удаленных событиях. Так я узнал сразу же о смерти отца, о гибели на фронте моего друга. В предсновидческом состоянии я пытался внушить самому себе возможность увидеть положительно значимые образы: идущие часы или васильки — цветы цвета моих глаз. Но долго-долго такие сны упорно не приходили.

И все же я понял, что дневное сознание может задавать вопросы, на которые ответы могут приходить в сновидениях или в минуты пробуждения. Отсюда и пословица: «Утро вечера мудренее». Смысл этой пословицы особенно отчетливо проясняется в критических жизненных ситуациях.

С медитацией я познакомился раньше — еще в годы своего духовного ученичества. Теперь я увидел, как близко медитационное состояние к заранее направляемому сновидческому состоянию. Зимами, возвращаясь «домой» лесной дорогой, я погружался в себя и постепенно сливался с вольной природой: она оздоровляла меня, давала мне силы. Так мог я внутренне выходить из состояния рабства, оставляя его где-то внизу, вне меня. Так же было летом на бутаре в ночные смены. Я входил в медитационное состояние перед восходом солнца. Вот оно засветилось первым лучом там за сопками, еще невидимое. Я жду напряженно, механически выполняя свою работу. Еще мгновение — и блеснул его край над темной скалой, и во мне что-то засветилось — я не чувствую себя больше рабом. А ночные смены осенью: медитация под звездным небом¹⁴. Никогда раньше я не ощущал себя так близко к Вселенной, как в эти длинные ночи.

И я уже потом понял, что выжить в лагере может только тот, кто не смирился с мыслью о том, что он стал, как это ему внушали, сталинским рабом.

Но вот кончилась ранняя весна. Прошла безудержная усталость. За это время леса превратились в боло-

та — везде вода, вода... и нескончаемое количество комаров. Накомарники плохо помогали, да и работать в них тяжело. А на открытом воздухе нельзя даже спокойно пообедать. Горячая миска с супом мгновенно наполняется тучей падающих в нее комаров, обжегшихся суповым паром.

Лето. Меня опять переводят в забой — на бутару.

Так тянутся однообразные годы, начиная с весны 1938 до осени 1941 года.

Узнаем о войне. Потрясение, по-разному истолковываемое. Для одних — совершенно неожиданное событие. Для других, понимающих, — естественное следствие. У тех, кто за колючей проволокой, патриотизм хотя и вспыхивал, но редко. Люди в лагерях все же лучше понимали ход событий и осознавали ответственность тех, кто так нелепо и преступно затягивал страну в омут трагических злоключений.

Ужесточился режим. Указ: никого не освобождать до конца войны, а у меня срок кончался в октябре 1941 года. Так все надежды на день освобождения рухнули. Опять беспросветным становилось будущее. Опускались руки.

И вдруг мы начали ощущать близость Америки. Появилась новая техника на забоях рабского труда. Поразили своим добротным видом машины «студебеккеры» — не чета нашим хилым ЗИЛам. Появились (впервые!) бульдозеры и экскаваторы нового типа. Кажется, и начальству стало ясно, что бульдозер — выгоднее, проще, дешевле, чем каторжный труд беспомощных, в большинстве своем голодных, изнуренных людей, которых надо еще охранять, кормить, лечить, хоронить.

Появилось американское питание. Пшеничный хлеб — он только раздражал работяг. В черном хлебе есть какая-то тяжеловесная добротность, соотнесенная с тяжелой физической работой. В белом — какая-то ненужная праздность. Проглотил такую пайку, и только еще больше захотелось есть.

3. Оротуканский завод горного оборудования

В октябре 41-го я иду, мрачно опустив голову, в Оротуканской зоне. Вдруг знакомый голос:

— Вася, ты что?

Объясняю.

— Да что ты?! Завтра же тебя вызовут на завод.

— Зачем?

— В лабораторию. Ты разве не знаешь, что в этаких-то условиях строится мартеновская печь. Крайне нужны умные и инициативные люди.

— Первый раз слышу.

— А я, знаешь, оставлен был в Магадане. Получил, в благодарность за работу, еще 5 лет лагерей. А теперь проектирую мартеновскую печь в необычных условиях.

На другой день вечером окрик:

— Налимов!

— Василий Васильевич, 1910 года, ст. 58, § 10-11, 5 лет.

— На вахту. С вещами. На выход.

Итак, я в лаборатории на Оротуканском заводе горного оборудования. Опять не барак, а общежитие с человеческими постелями. Хорошее питание.

Коллеги по лаборатории сначала встретили меня настороженно. Но вскоре все стало на свои места. Они поверили в мою честность и поняли, что я очень нужен для работы лаборатории. Это поняло и начальство¹⁵.

Режим у нас оказался вольный — ведь в наших руках был спирт, денатурат («голубая ночь») и даже никотин. Утром в понедельник страж приходит и спрашивает:

— Ну, а как, опохмелиться можно?

— А как же!

Мы за зону выходили без пропусков — за грибами, или за ягодами, или просто погулять. Особенно летом и ранней осенью.

Жаркие, как на юге, дни. А если дожди, то муссонного характера. Четыре дня без перерыва, как из ведра. Там — в забоях — тачки всплывают. В бараках палаточного типа (с брезентовым покрытием) все промокает насквозь. Пытаться что-либо высушить — безнадежно. Иногда бывают спаренные — восьмидневные — дожди. Раз я был свидетелем строенного периода. Это был настоящий потоп. Выхожу посмотреть и вижу чудо: из знакомой моему взору сопки наверху бьет мощный фонтан. Горная и без того быстрая река взбесилась — по ней плывут ящики с продуктами из размытых складов. Взять бы — да как?

Ранняя осень. Лиственницы желтеют, а на земле все в ярких багряных тонах. Грибы — за минуты набираешь ведро. Брусника. Сплошной алый брусничник. Ее можно собирать пальчиковым совком прямо в ведра и хранить всю зиму. На склонах еще гонобобель (крупная голубика). Из нее можно делать фруктовое вино — от него не хмелеют, но ноги временно парализуются (трезвый по виду человек, а встать с места не может).

Да, вот такой, яркой и не прирученной еще человеком, открылась мне Колыма, когда я увидел ее в полусвободном состоянии, выходя хоть на время за забор из колючей проволоки.

Мне сейчас на память приходит стихотворение неизвестного мне автора. Оно появилось у нас неожиданно. Моя жена в 1992 году, знакомясь с моим архивным Делом, регулярно посещала Министерство безопасности России по адресу: Кузнецкий мост, 22, где в маленькой, тесной и весьма неудобной комнате родственники реабилитированных читали истории страданий и гибели своих близких. В один из дней она увидела там Калинину Нелли Константиновну, которая знакомилась

с Делом своего отца — расстрелянного авиаконструктора. Листая страницы, она не могла сдержать слезы:

«Я все эти годы плачу о нем». Она показывала фотографии отца — такого молодого и красивого, столь любимого в семье. А однажды принесла стихи Александра Солодовникова (1883 — 1974), проведшего на Колыме долгие годы.

Мне хочется привести здесь полностью эту безмолвную беседу с Небом, которая и для меня была так значима и значительна среди колымской ночи:

Свершает ночь свое Богослуженье,

Мерцая движется созвездий крестный ход.

По храму неба странное движенье

Одной струёй торжественно течет.

Едва свилась закатная завеса,

Пошли огни, которым нет числа:

Крест Лебедя, светильник Геркулеса,

Тройной огонь созвездия Орла.

Прекрасной Веги нежная лампада,

Кассиопеи знак, а вслед за ней —

Снопом свечей горящие Плеяды,

Пегас и Андромеда и Персей.

Это ночное стояние под Небом и пред Небом превозмогало биографический катаклизм, возвращало Смысл и наделяло Силой.

Глава Х

КОЛЫМА ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

1. Заведующий лабораторией

В лаборатории моя значимость стала быстро нарастать. Скоро стало ясно, что я являюсь фактическим заведующим. Мне приходилось принимать ответственные решения в области химии, металлургии, металловедения и давать по ним обоснования. Из-за отсутствия нужных материалов и оборудования приходилось придумывать, выворачиваясь наизнанку, новые пути решения задач, обусловленных нехватками военного времени. Часто решения были рискованными — за серьезную ошибку мог быть расстрел. Но ведь приходилось что-то делать. Всегда надо было, как могу, давать положительный ответ. Даже по мартеновской печи мне пришлось все перерассчитывать самому: специалисты-металлурги спасовали — лагерь у многих отшиб сообразительность. Главный инженер завода во всех спорных вопросах принимал мою сторону, постоянно говоря:

— А у нас наука есть. Будем ее слушаться. И вот осенью 1943 года Папа-зверь пишет докладную записку «наверх» с просьбой освободить меня в силу крайней необходимости: нужен заведующий лабораторией.

В это время я лежал в больнице. У меня началась ужасная малярия после того, как я получил телеграмму о гибели на войне моего ближайшего друга Пети Лапшина. Никакие лекарства не действовали.

О докладной записке я знал и с напряжением ждал ответа. И вот удивительная ночь. Мне снятся какие-то чудовища. Я сопротивляюсь, пытаюсь вырваться из их безобразных лап-щупалец, но напрасно. И в то же время я понимаю, что это только сон. И не могу выйти из этого сна. Не хватает сил — они спутали меня всего. Наконец засыпаю.

Утром меня будит врач — вольнонаемная, сердечно относящаяся ко мне женщина — и говорит:

 —  Пришло. Сейчас вызовут. Но вот проходит день, а вызова все нет и нет. Под вечер она прибегает взволнованная:

 —  Все. Наконец сейчас вызовут.

 —  В чем же дело?

 —  Утром, перед получением приказа об освобождении, в Магадан была отправлена справка о том, что ты умер. Не знали, как быть.

Действительно, вызывают. Я освобожден, без права выезда с Колымы до окончания войны.

Свобода! Как много значит это слово. Хотя по здешней терминологии я просто становлюсь «вольняшкой».

Иду ночевать в лабораторию.

Утром мне приносят приказ о назначении заведующим лабораторией, дают ордер на получение хорошего гражданского костюма, литерную продуктовую карточку первого разряда и ордер на проживание в доме за зоной.

Неожиданно появляется парикмахер. Спрашиваю:

 —  Зачем?

 —  А как же, теперь я должен приходить вас стричь и брить отдельно.

 —  Но мне это господское поведение ни к чему.

Вот так проявляла себя евразийская феодальность даже в военное время, даже в лагерном соседстве. Горизонт моей деятельности теперь расширился. На меня были возложены и выезды на внешние экспертизы. Однажды мне пришлось быть членом комиссии по обследованию состояния паровой турбины, снабжающей электроэнергией большой район. Турбина

была сильно изношена — она была изготовлена в Швейцарии еще в 1912 году. Если продолжать эксплуатацию старой турбины, то возможен взрыв и тогда — хоронить многих. Если остановить, то большой район останется без электричества.

Так сложилось, что решающее слово было за мной.

Помню, собрался политический совет — десяток генералов и офицеров МВД разного ранга. Атмосфера накаленная. Ждут, что скажет бывший заключенный от имени науки:

— Разрешаю эксплуатацию, при условии, что через год будет повторный осмотр.

Все вздохнули с облегчением — ответственность полностью на мне.

И еще один относящийся сюда любопытный эпизод. Нужно менять подшипник — не шариковый, а литой — оловянный. Тревога по лагерям — найти мастера. Нашли — кого угодно можно было найти. Привозят — доходяга умирающий, на ногах еле стоит. Приказ врачам: поставить на ноги, осторожно. И с первого же захода подшипник удался — вот вам и русский умелей в сталинских лагерях.

Запомнилась мне и дорога по зимней тайге: морозище, тишина, все снегом заметено. Дорога еле заметная по обрывистому берегу реки Колымы. Пустынно. Ни одного поселка по дороге, ни одного встречного. Если что с машиной, то конец.

Еще одна примечательная поездка. Кончилась формовочная глина, завезенная еще с материка. Ко мне вопрос: что делать? Выезжаю в горы. Открытая угольная разработка на самом верху высокой сопки. Оттуда удивительный вид — до горизонта тянутся изломанными рядами невысокие, безлесные горы. Весь мир, простирающийся под ногами, представляется всхолмленной горной пустыней, уходящей вдаль, в бескрайность, к концу света.

Рядом с угольным пластом желанная глина — «бентонит». Она выглядит удивительно — как желе на обеденном блюде. Привожу полтонны для испытания. Все отлично. Никто не ожидал, что такое можно найти

в этих краях. Но вот беда — половину привезенного съели доходяги. Еда безопасная, но абсолютно бесполезная. Голод сводил людей с ума, таких примеров было много.

Расширился и горизонт моей внутренней работы. Мне нужно было управлять, лавируя среди смешанного коллектива — вольнонаемных и заключенных, частью которых были «воры в законе». Это означало, что они строго подчинялись своему орденскому уставу.

Много вечеров я провел в беседах с представителями воровского мира. Раньше я относился к ним с ненавистью. Теперь увидел в них людей по-своему честных, умеющих держать свое слово, но в то же время искалеченных морально. Они были своеобразными диссидентами, не принимающими то, что происходило. Борьба была объявлена не государству, не правящей партии, а всему обществу.

Общество, конечно, несло ответственность за все происходившее. Но несло в разной степени. Вина общества не давала им права паразитировать на нем, тем более терроризировать его.

Но они тоже были люди. Тоже страдали, а страдание искупает. Страдали, оказавшись под бременем безумной идеологии, выбранной и отработанной самим обществом. Я понял на их примере, что идеология — любая, — будучи отшлифованной и отточенной, обретает власть, часто деспотическую даже по отношению к своим же приверженцам. Это то, что я сумел разглядеть с позиций анархизма. Позднее это же я увидел в науке¹, философии, в церковной идеологии, в мире искусства. И главный тиран нашей страны был страшен прежде всего тем, что он олицетворял постреволюционную идеологию, взращенную на революционной свободе.

Как легко любая серьезная мысль, любое движение обращается в идеологию! Может быть, это самая главная опасность в развитии культуры. Чем сложнее, на-

сыщеннее становится культура, тем больше опасность ее идеологизации. Это надо помнить. Это обычно хорошо понимает молодежь. Она часто бездумно начинает протестовать против самой культуры, создававшейся отцами и матерями. Не то ли происходит сейчас в нашей стране, да и во всем мире, когда звучит «музыка металлистов» и мечется танец освобождающегося от культуры обезумевшего тела. Протест!

Субкультура «воров в законе» интересна для изучения тем, что она откровенно выражена, отчетливо ритуализирована, подчас анекдотична и в то же время трагична. Вот несколько примеров.

1. Я стал уважаемым в этом странном для меня мире. Мои приказы беспрекословно выполняются. Меня предупреждают об опасностях. Я, привыкший тщательно хранить деньги, теперь их оставляю валяющимися на столе. Никто не тронет. Иначе будет сурово наказан без моего ведома.

2. Вот одно из распоряжений. Говорю дневальному из блатных:

— Где твой ремень? С тебя штаны падают. Неприлично, здесь женщины.

— Не могу носить ремень.

— Почему?

— Буду похож на мильтона.

— Но надень хоть фартук резиновый. У тебя дыры на штанах от кислот.

— Не могу. Я же всем говорю, что у тебя здесь «кантуюсь», а не работаю.

Какое здесь презрение к труду! Труд, всякий труд, рассматривался как рабский.

3. Узнаю, что одной моей сотруднице, жене высокопоставленного и к тому же партийного деятеля, «блатарь» сказал:

— Будешь моей. Иначе убью.

Она поняла, что это значит, и сделала соответствующий вывод. Видимо, и муж ее понял, что словами в том сложном мире не бросаются. Равновесие между «ворами в законе» и партийными руководителями было

шатким. Одну из моих сотрудниц все же убили безнаказанно, когда она была в другом поселке.

4. Лаборатория имела филиал круглосуточной работы у мартеновской печи. Работа там стандартная. Выполняли ее жены начальников, обученные мною. Они вели себя как важные персоны, нарушая дисциплину, а отвечать — мне. Иду к директору — советоваться:

— Это твое дело. Тебе за них отвечать.

— Тогда подпиши приказ о назначении моим заместителем лаборанта из блатарей.

— Понял. Подпишу.

И порядок мгновенно установился. Он бил их наотмашь по физиономии за нарушения порядка. А когда они приходили домой, то мужья добавляли, полагая, что это результат незаконного флирта. И все, конечно, молчали. Порядок восстановился.

Да, работать с вольнонаемными тоже было непросто. Такова была атмосфера полувольной-полулагерной казармы, где жизнь прорывалась уродливо сквозь суровую дисциплину, как некоторые растения прорываются сквозь камни мощеной мостовой.

Вот пример.

Раз на заводском дворе встречаю начальника отдела кадров:

— Мне донесли, что у тебя сегодня одна б... не вышла в ночную. Устному заявлению хода не дам. А если будет письменное, то держись. Пойдешь под суд за укрывательство прогула в военное время.

Вызываю:

— Пиши заявление о переходе на работу к тому, с кем ночь провела.

И еще пример. Присылают мне как-то вольнонаемного партийного химика, только что прибывшего с «материка». Алкоголик безнадежный. За его работу и поведение опять отвечать мне. Иду к директору. Он мне в ответ:

— Это твое дело принимать решения. За это тебе деньги платят.

Пишу рапорт по начальству, где говорю, что у меня есть очень талантливый работник. Надо бы его повы-

сить — назначить заведующим небольшой лабораторией. Сработало.

Через некоторое время ко мне приходит здоровенный мужчина, начальник одной из колымских служб. Представляется и говорит:

— Спирт есть?

— Конечно.

— Полстакана.

Потом:

— Счастливый ты человек.

— Чем?

— Что нашлось полстакана. А иначе я разнес бы тебя вдребезги. За того химика.

— А как бы ты поступил на моем месте?

— Если бы сообразил, то так же.

Вот так и действовали, не имея права увольнять, тем более члена партии. Система всегда самоорганизуется, и канатоходец знает, какой танец он должен исполнять на канате.

Особенно обостренной была проблема секса. Мужчин было во много раз больше, чем женщин. Это обстоятельство создавало напряженность и беспокойство не только среди мужчин, но и среди женщин, перед которыми открывались новые невиданные возможности. Постоянно были убийства на почве ревности. Помню, как один мой хороший знакомый — врач, серьезный человек — сетовал:

— Я чуть не убил человека. До сих пор не могу избавиться от этого кошмара.

А вот эпизод в моей лаборатории. Прихожу как-то поздно вечером проверить экспресс-лабораторию. Там лаборант, в возбужденном состоянии, просит:

— Замени меня на 20 минут — сбегаю домой к жене. Проверить.

Я понимаю, в чем дело, и отвечаю:

— Не вздумай уйти. Отдам под суд.

А потом разговариваю с ней:

— Ну если тебе невмоготу, то разведись с ним.

— А чем лучше будет другой? Вот когда я знаю, что

ко мне кто-то с топором ворваться может, тогда только и живу. Такая уж я есть — что поделать.

А меня вызывают в управление заводом — будет убийство, ты пойдешь свидетелем, что с твоей биографией вовсе не желательно.

И вот новое событие: к нам присылают с «материка» около 300 заключенных девушек, в возрасте 16 — 18 лет. Там их мобилизовали работать на заводах, а они сбежали к мамам. За что и срок. Ну и началось: на них набросились и обеспеченные заключенные, и вольнонаемные, и охрана. А они не возражали, охотно шли всем навстречу. Дым коромыслом. У меня в кладовой все стеклянные трубки на полке побили подавили. Мне отковали ключ полуметровой длины. Не помогло. Видимо, сразу отковали несколько и для себя.

Вместо этого женского батальона у нас сняли соответственное количество мужчин и отправили на прииски — в забой². Нам приказ: обучать женщин тяжелой мужской работе. И я у себя в лаборатории обучал девушку слесарному ремеслу, сам его не зная. Ничего — получилось.

А вот и судебное дело: охранник застрелил трех заключенных из ревности. Его спрашивают:

— Раньше убивал заключенных?

— А как же. Вот пять благодарностей за убийства при попытке к бегству³. А теперь почему вы меня судите?

— Да, мы видим, что опыт у тебя большой. Сейчас в соответствии с законом получишь срок.

Но вот прошло несколько месяцев, и почти все недавно привезенные женщины забеременели⁴: Кому работать на тяжелой работе? Что делать с их младенцами? Детского питания не было заготовлено.

Я пытался понять — почему в тоталитарной административно-командной системе столько идиотизма. Все было настолько нелепо, что разумного ответа нет. Идиотизм носил характер ментальной эпидемии.

2. Приезд жены

Но время шло своим чередом. Осенью 1944 года по моему вызову приезжает из Москвы Ирина Владимировна Усова. Она становится первой моей женой. Наши романтические отношения начали складываться еще до ареста. В вечер ареста я вернулся из Консерватории, где мы были вместе, и билет еще до сих пор сохранился — такова ирония судьбы. Позднее она мне писала в лагерь, посылала посылки. Это согревало душу. Ниточка не порвалась окончательно. Кто-то был дорог мне, кому-то был дорог я. Все остальные близкие мне люди погибли — кто-то был расстрелян, кто-то погиб в лагере или тюрьме, кто-то убит на войне. Ураган прошел по стране, все разметал и уничтожил — не только людей, но и культуру, в которой я вырос.

Ирина Владимировна оказалась обломком от кораблекрушения, как, впрочем, и я. Правда, затонувшие корабли изначально были разными.

Она происходила из небогатого помещичьего дома Курской губернии. Ее отец, агроном-энтузиаст, пытавшийся ввести западный стиль хозяйствования, умер, не выдержав разрушения всего того, что он создавал с любовью. Ее брат был расстрелян при сдаче колчаковской армии. Остались в живых: ее сестра-переводчица

и мать, окончившая Институт благородных девиц и позднее — Брюсовские курсы поэтического перевода.

Ирина Владимировна не получила высшего образования: ее упорно не принимали в университет — не то происхождение. Работала она то библиотекарем, то лаборантом-микологом и, наконец, после окончания соответствующих курсов — лесопатологом. Эта специальность давала ей возможность работать в лесах всей нашей страны. И война ее застала у закарпатской границы: она бежала из-под бомбежки.

Но настоящим ее призванием была все же поэзия.

Она знала ее, любила и сама писала стихи. Вскоре после моего ареста ее семья познакомилась с поэтом Даниилом Андреевым⁵. Какое это было счастье быть близко знакомым с последним, кажется, русским поэтом, наследником поэтического духа Гумилева, Блока и Волошина. И каким несчастьем обернулось знакомство с последним поэтом почти для всех, читавших его произведения. Но об этом потом.

Наше совместное проживание превратилось в отдельный островок, отколовшийся от прошлого, ушедшего навсегда. И язык нам пришлось изменить на французский — нас подслушивали. Она не принимала абсолютно ничего большевистского. Отказалась иметь детей!

— Родить раба для партии — никогда! Может быть, из-за этого позднее испортились наши отношения. Перед смертью она сказала, что глубоко раскаивается в этом решении. Но решение было принято. Подспудно, может быть, оно диктовалось еще и страхом перед будущим. Второй арест предчувствовался, хотя верить в это не хотелось. Но время шло.

Вдруг меня вызывают.

— Получены сведения о том, что в США проектируется локомотив, который будет двигаться без обычного топлива. Что это такое?

— Урановый реактор.

— Опять все знаешь, а ведь строго секретное сообщение. Так вот приказано организовать геологическую разведку на уран. А у нас и образца нет, и никто не умеет работать с урановым материалом.

— Есть урановый препарат во всех фотолабораториях.

— Опять знаешь. Сейчас с нарочным все соберут. Итак, меня переводят в Магадан, в лабораторию Главного геологоразведывательного управления. Надо срочно Готовить оборудование, обучать геологов. Все срочно. Геологоразведочные партии надо было высадить до таяния снегов.

И тут очередное чисто колымское событие: пропадают с секретного склада секундомеры, предназначенные для счетчиков Гейгера. Вызывают:

— Пропали секундомеры. Знали о них только ты и кладовщик. Политическая диверсия.

— Не диверсия, а обычное воровство.

— У тебя нет политического чутья.

— Нет и не было. Искать надо, а не политизировать простое воровство.

Посылаю вечером своих ребят пойти посмотреть, что делается в конструкторских бюро. Сообщают: в массовом масштабе вычерчивают циферблаты для стандартных карманных часов. Ясно — украденные секундомеры решили переделать в часы, очень дефицитные по тому времени. Дело с «диверсией» было погашено без огласки.

Здесь хочется сказать несколько слов о Магадане. Его океанский климат поразил меня. Зима сравнительно мягкая, а лето суровое. На лиственницах зелень появляется только в конце мая. В солнечный весенний день утром выходишь тепло одетым. Пройдешь немного, и вдруг тебе навстречу движется полоса густого холодного тумана. Когда разыграются порывы ветра, то женщины на улице стоят на четвереньках, держась за невысокие ограды газонов.

Жизнь носила островной характер, В мае все ждали

с нетерпением начала навигации — прихода первого корабля: это письма, посылки, новые люди, новости. Если что случалось в пути, то в тревоге были все. О приходе и отходе парохода радио сообщает на весь город.

Весной все ждут, когда начнется лов сельдей, охота на нерпу. Наступает, наконец, день, когда все готовят селедку. Весь город погружается в запах рыбы. Через несколько дней этот запах становится невыносимым. А уж что говорить о нерпе! Кто-то, правда, ухитрялся есть ее толстое сало.

А на берегу холодного моря далекие отливы. Под ногами все богатство морского дна. Когда идешь по нему, оно реагирует на каждый шаг — брызжет, щелкает — как-то особенно на морском языке говорит это живое сообщество... И стаи громадных черных птиц, высматривающих добычу.

Отмечу здесь, что этот край после окончания войны готовился к экономическому расцвету. Нас, умеющих думать, вызывали в Магадан на ночные совещания. Мы готовили проекты, в которых большое участие отводилось США. И вот неожиданность — знаменитая речь Уинстона Черчилля в Фултоне в 1946 году, и все остановилось, отменилось. Так было положено начало «холодной войне».

И все же летом 1947 года нам удалось получить разрешение на выезд с Колымы. Официальным поводом было то, что у жены начала угрожающе развиваться базедова болезнь. Однако этого еще было недостаточно. Я выбрал момент, когда властителя Колымы Никишева замещал Цареградский — главный геолог этих мест и генерал по Министерству внутренних дел. У меня с ним были хорошие отношения. Он проявил интеллигентность, отпустив меня, хотя я ему был явно нужен.

Стоя на палубе, я прощался со скалистыми берегами бухты Нагаевой Охотского моря. Это были ворота, за которыми я прожил почти десять лет. Здесь я созрел, окреп в борьбе за право жить. Здесь я оставил навсегда близких мне друзей.

Предстояло новое, непредсказуемое. Где будет протянут канат? Какой танец я буду исполнять теперь? К чему готовит меня моя карма?

Литература

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986, 544 с.

Глава XI

ПОСТКОЛЫМСКИЕ СКИТАНИЯ

(И снова встреча с органами безопасности)

О триумфах, иллюминациях, гекатомбах¹,

Об овациях всенародному палачу,

О погибших и погибающих в катакомбах

Нержавеющий и незыблемый стих ищу.

Не подскажут мне закатившиеся эпохи

Злу всемирному соответствующий размер,

Не помогут во всеохватывающем вздохе

Ритмом выразить величайшую из химер.

1951

Д. Андреев. Гиперпеон [Андреев, 1989, с. 124]

1. Москва во мраке

Наконец-то после двухнедельного пути поезд приходит в Москву. Нас встречает Татьяна Владимировна — сестра жены. Сообщает:

— Даниил Андреев арестован. Идут аресты в кругу его знакомых.

Радостное ожидание встречи с Москвой сразу омрачается.

Новые испытания. Переживет ли арест Даня? Переживут ли окружавшие его люди? Будет ли арестована моя жена? Что ждет меня? Мне надо было прожить некоторое время в Москве на нелегальном положении (паспорт с ограничениями), чтобы отыскать работу

там, где можно жить и с дефектным документом². Теперь все осложняется — я оказываюсь под двойной угрозой.

На поиск работы ушло два месяца. Это естественно — подходящую для меня интеллектуальную работу легко было найти только в большом городе, а там трудность с пропиской, к тому же список режимных городов засекречен. И еще возможно сопротивление со стороны секретарей партийных организаций.

Мне приходилось ночевать в разных знакомых мне домах, чтобы не примелькаться соседям. Приглашавшие меня люди знали, что идут на риск, но делали это добровольно, желая помочь.

И на московских улицах тоже приходилось быть настороже. Одетым следовало быть по-московски — в потертой, но добротной (в прошлом) одежде, с затасканным, но хорошим (в прошлом) портфелем. На лице должна была сиять радостная улыбка, свидетельствующая о том, что человек всем доволен и ни от кого не скрывается. И все же дважды я попадал в неприятные ситуации.

Однажды поднимаюсь по лестнице метро «Киевская». Передо мной какая-то пара. И вдруг она поворачивается и бьет его по физиономии. И тут, как нарочно, оказывается страж порядка. Он хватает меня за рукав, чтобы тащить в милицию как свидетеля. Только этого мне не хватало. С силой вырываюсь, выкрикивая что-то в оправдание.

Другой раз — стою в очереди у телефона-автомата на Никитской площади. Знакомый голос окликает меня. Узнаю В. А. Ефремовича, проводившего еще в мои университетские годы занятия по аналитической геометрии и топологии. Во всеуслышание он говорит мне:

— Василий Васильевич, а я тоже был в лагере³.

Очередь мгновенно рассеялась. Нас испугались, как зачумленных. С ночлегом я также как-то раз попал впросак. Остался у жены. И вдруг в начале ночи звонок в дверь. Входят двое в форме и еще один. Понимаю: пришли арестовывать Татьяну Владимировну — сестру жены. Она была на даче, но обыск все равно провели. На мой дефектный паспорт не обратили внимания — это дело не их епархии, а милиции — рангом ниже. Обыск был проведен вежливо. Когда младший из них нашел серебряные ложки, оставшиеся еще от помещичьей усадьбы, то старший сказал — «оставить».

Позднее Татьяна Владимировна получила десять лет лагерей за знакомство с Даниилом Андреевым. Для нее это был двойной удар. Она еще после окончания войны⁴ ждала Даню как будущего мужа. И вдруг все рухнуло в один день. Другая женщина неожиданно оказалась избранницей. Несостоявшийся долгожданный брак, а потом еще и арест из-за бросившего ее человека. Сражена была и ее мать — она мечтала увидеть свою любимую дочь замужем за поэтом. Настоящим поэтом. Поэтом милостью Божьей. Она не намного пережила случившееся.

Вскоре после этого события последовал странный телефонный звонок. Незнакомый строгий и властный голос настойчиво требовал Ирину Владимировну (мою жену). Я понял — вызов на допрос, после которого возможен и арест. Сказал, что она куда-то уехала. И действительно, она вскоре уехала в санаторий по путевке, полученной еще из Дальстроя — московского филиала колымской вотчины.

Конечно, Ирину Владимировну в некотором смысле защищало то, что она последние годы не была близка к Даниилу. Но была и страшная улика. Центральным моментом в деле Дани был его неопубликованный роман Странники ночи. Речь в нем шла о мистической организации наших дней. Первая часть романа была посвящена Ирине Владимировне. Криминальной, с позиций органов безопасности, оказалась вторая часть, где в деталях в стиле Достоевского описывалось покушение на Сталина. Получив этот материал, органы ахнули — в их интерпретации это было не художественное произведение, а инструкция к действию.

Такого еще не бывало... И 25 лет политизолятора получает Даня в 1947 году. Из них 10 лет он просидел во Владимирской тюрьме. Вышел оттуда тяжело больным только в 1957 году и через два года умер, сумев за это время восстановить свои стихи⁵ и закончить два своих фундаментальных произведения: Роза мира (Метафилософия истории) и Железная мистерия (поэма). Разные сроки получили его друзья за то, что слушали, как он читал свои произведения. По одним источникам (от пострадавших друзей), их было около 100, по другим — много больше. Дело Даниила Андреева до сих пор не подвергнуто критическому ана-

лизу, хотя возможности для этого есть. Почему? Что там скрывается?

Но теперь возвратимся к моим делам. Несмотря на все волнения и напряженность, я пытался понять, что же стало с Москвой. Я бродил по улицам, переулкам, площадям. Все знакомо, все как было прежде, как я помню. Но опустел дорогой моему сердцу город. Нет знакомых, дорогих мне людей ни в квартирах, ни в научных учреждениях, ни в театрах. А если кто и есть, то они теперь уже не те.

Над всем городом распростерлась тоска, уныние. Если действительно это осознали посвященные в великую тайну будущего, то уместно прозвучат здесь слова Даниила Андреева [Андреев, 1990], написанные в камере Владимирской тюрьмы в первой половине 50-х.

ПОСВЯЩАЮЩИЙ К ПОСВЯЩАЕМОМУ

Но знай: радушьем этот век

Нас не встречает у порога:

К кострам сирот, бродяг, калек

Сперва скользнет твоя дорога.

Казнен изгнаньем, как Адам,

Клеймен судом, как лютый Каин,

Пойдешь по мертвым городам,

Скорбеть у выжженных окраин,

Сольются искры душ кругом

В безбрежном зареве страданий;

Им будет чужд и дик псалом

Твоих безумных упований.

Ты, как юродивый, молясь,

Бросаться станешь в пыль дороги,

Чтоб хоть земля отозвалась

На миф о демонах и Боге!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. ТЕПЕРЬ — ЭККЛЕЗИАСТ ⁶

Ведь наград не ищу я

По излучинам ночи:

Знаю, действую, чаю —

И не властен иначе.

(с. 198)

И если это так, то понятным становится услышанный мною однажды грубоватый «философский» диалог:

— Осволочилась жизнь.

— Ну и что?

— Кому что, а мне ничто.

— Говоришь, осволочилась. А дальше что?

— Ничто.

— А что в ничто?

— В ничто — ничто: ни очередей, ни сволочей. Это — без поэзии. Но с поэзией, по-моему, «грустней и зорче» (как у М. Волошина), превращение «звука в луч» (как у Н. Гумилева).

А что же я увидел в науке? Позднее при встрече с учеными (и прежде всего с академиком А. Н. Колмогоровым — представителем вероятностного мышления) увиденное сформулировалось так:

Молью сильно поеден вероятностный кафтан. Но как прекрасен он на том, кому под стать.

Да, мы знаем, что мир оказался сложнее, чем думалось когда-то. Шипы сложности сильно потрепали кафтан. Но с каким уважением мы относимся к екатерининским вельможам от науки? И как уместен на их кафтане аксиоматический аксельбант.

А что же делать мне? Может, выйти в балагане на канат? Выйти так — сбросив обветшалый кафтан, с узором, нарисованным краской прямо по голому месту.

Смотрите, я исполняю свой танец на канате. И злобно кружится моль — негде дырки проесть.

И все же все оно есть, как есть, и никак иначе. Сгорбленный, грустно выйдет из балагана вельможа в обветшалом, изъеденном молью зипуне.

2. Странствия по стране

Возвращаюсь к текущему ходу событий.

После двухмесячного поиска работы я наконец нашел себе место. Становлюсь начальником геофизического отряда Средневолжского геофизического треста. Работа в Самарской дуге, на берегу Волги, недалеко от

Самары. Чудесное место: всхолмленный берег реки, южные липовые леса; правда, все слегка подпорчено добычей нефти. Моя задача — геофизические замеры, каротаж во вновь разведуемых нефтяных скважинах. Работа однотипная — несподручная.

Меня, правда, почему-то сразу восприняли как теоретика в этой незнакомой мне области и поручили еще и занятия с юными техниками.

Русская природа и щедрая приволжская осень как-то взбодрили после мрачной Москвы, несмотря на бездорожье здешних мест и ужасные черноземные грязи.

Тут я познакомился с особенностями послевоенного стиля работы. Как-то принимаю инвентарь отряда. Спрашиваю:

— А зачем мне трактора?

— Как же — на чем же за зарплатой будешь ездить?

— Но зачем же два?

— А где запчасти будешь брать?

Аргументация убедительная. А тут еще в районе происходит сдача урожая и у меня отбирают грузовик. Спрашиваю:

— На чем же я буду ездить с аппаратурой на скважину, в случае срочного вызова?

— На пожарной машине. Все договорено.

— А если пожар?

— Черт с ним, пусть горит. Нам приказано помогать уборке.

Опять все убедительно.

В лесах встретился с работниками заготовительной конторы. Заготавливают семена диких яблонь для посадки. Оказывается, что заготавливаются они в вареном состоянии. Их берут у тех, кто готовит повидло из диких яблок.

Говорят, так сподручнее. Если на все смотреть с позиций театра абсурда, то опять же все убедительно.

Прошло чуть больше полугода, и вдруг узнаю: секретный приказ — очистить область от ненадежных элементов. Ибо в случае новой войны самому Генералиссимусу уготовано безопасное место именно в Самаре. Опять логика абсурда.

Эта логика сработала и против меня. Мне приказано в 48 часов покинуть область. Дорога до Самары только по замерзшей Волге. Лед уже местами потрескался — весна. Колеса машины проваливались в ледовые выбоины. На другой день все же попадаем в Самару. Прощаюсь грустно с коллегами по тресту и уезжаю в Москву, опять искать себе новое место работы.

Снова надо ходить по различным учреждениям и предлагать свои услуги. Опять тайно ночевать в чужих квартирах. У меня уже кончились мои «большие» колымские деньги, приходится продавать через комиссионный свои вещи⁷.

Наконец получаю назначение в Алма-Ату в Среднеазиатский географический трест.

Приезжаю. Прихожу на место назначения. Там на меня смотрят удивленными глазами:

— Как, вы ничего не знаете?

— Нет, не знаю.

— И о Роберте не знаете?

— Первый раз слышу.

И вот мне рассказывают о трагическом эпизоде, разыгравшемся на местной сцене театра абсурда.

Роберт был студентом, примечательным лишь тем, что его мать, врач, была известным венерологом города. Ему, естественно, все было дозволено. Ради развлечения он занимался грабежом. Вечером накануне моего приезда «засыпался», пытаясь в центре города отнять часы у какого-то важного лица. Из соответствующего отдела был звонок в МВД:

— Вы что там, спите и не знаете, что делается в городе?

И вот теперь звонок в дверь квартиры. Роберт уже спит. Мать открывает дверь. Входит целая группа сотрудников казахстанского Министерства внутренних дел вместе с заместителем министра. Мать успела крикнуть сыну:

— Пришли. Обороняйся!

Он выхватывает из-под подушки два револьвера и начинает отстреливаться. Всех убивает. Сам тяжело ранен. Убивает и свою раненую мать со словами:

— Тебя все равно убьют, только с мучениями. В больнице Роберт порвал на себе швы и умер. Выслушав этот трагический рассказ, я наивно спрашиваю:

— А какое же отношение это имеет ко мне?

— А как же! У вас нет политического чутья.

Итак, моя работа в Алма-Ате не состоялась. Я был направлен в Усть-Каменогорский филиал Геофизического треста. Там мне предстояло наладить спектральный анализ горных пород. Этот вид работы вполне устраивал меня. Здесь можно было «проявлять творческую инициативу».

Понравился мне и город. Тогда Усть-Каменогорск выглядел скорее как большое сибирское село. Немощеные, пыльные улицы. Добротные одноэтажные деревянные дома со ставнями на окнах. По вечерам носятся стаи собак, готовые сбить с ног. Народ замкнутый, нелюдимый. Непросто было снять комнату — все относились с подозрением к пришельцу. Но зато как привлекательны просторные воды Иртыша. Теплые заводи у берегов как будто специально устроены для купания. Щедрый южносибирский базар. Горы и горы арбузов — от этого колымчанин мог обезуметь.

Но вот в начале 1949 года вызывают меня в Алма-Ату для отчета. Это насторожило — какой смысл отчитываться за полугодовую работу?

Делаю отчетный доклад. В деталях описываю все, что сделал. Командировка почему-то задерживается. Наконец вызывает директор треста. Там двое ждут меня. Все ясно.

— Вы арестованы. Ваше оружие, ваши часы. Часы у меня оказались. Открывают заднюю крышку и смотрят, нет ли там записки с тайными адресами.

И вот я поначалу в одиночной камере главной Алма-Атинской тюрьмы. Прекрасная современная тюрьма. Все-таки есть забота о людях, хотя и странная. Но мы, не привыкшие к заботе, рады и такому ее проявлению.

«Радиопараша» приносит сообщение о том, что арестовывают повторно всех, у кого была статья 58 — 10-11 или пострашнее. В благоприятном случае будет вечная ссылка, в неблагоприятном — снова лагерь.

Допрашивает следователь-казах, достаточно образованный и хорошо владеющий русским языком. На допросах повторяются прежние обвинения в компактной форме. Теперь уже бессмысленна борьба. Ее просто нет — нет свидетелей, нет очных ставок. Им зачем-то нужно выполнять эту формальность, мне важно не попасть в разряд «неисправившихся», иначе снова лагерь.

Неожиданно следователь просит подписать бумагу об окончании следствия.

Перелистываю свое новое дело: куча каких-то ничего не значащих бумаг общего характера. И вдруг одна существенная, свидетельствующая о том, что новых показаний против меня нет. Спрашиваю:

— Каков же смысл нового дела, если нет новых, дискредитирующих материалов?

— А я, — отвечает он, — думал, что Вы умный чело-

— В чем же моя неумность?

— Судьба это. Понимаете? Сегодня я вас допрашиваю, завтра вы будете допрашивать меня.

И, смотрите, он не сильно ошибся в прогнозе. Если и не я, то кто-нибудь да допрашивал его. Все-таки не зря многие называют нашу страну евразийской. В ней больше, чем где-нибудь еще, действует не трезвый смысл, а судьбинное безумие, порождаемое восточной деспотией.

В общей сложности я просидел в следственной тюрьме 4 месяца. В это время Ирина Владимировна перебралась в Алма-Ату и регулярно приносила мне передачи — чудесные местные яблоки. В камерах был уже

иной набор клиентуры. Главным образом это были бывшие военнопленные последней войны и те, кто сотрудничал с немецкой властью во время оккупации. Эти люди вели себя хорошо, доброжелательно, но у них не было той интеллигентности, которая характеризовала Бутырку 1936 — 1937 годов. Да, и здесь перемены — извели интеллигенцию. Не зря старались!

3. Второй приговор. Вечная ссылка

Объявляют приговор. Вечная ссылка в город Темиртау Карагандинской области.

Опять этап. Мучительный, так как этапировали совместно с местным ворьем. Особенно мерзко было в Петропавловской пересыльной. Тюрьма еще давнишней, дореволюционной постройки. Вся власть в руках блатарей. Вызывают с вещами и запирают в пустую камеру, где позднее появляются трое грабителей. А в общей камере под нарами насилуют подростков. Эта деятельность именовалась исправительно-трудовой.

Темиртау. Я уже без конвоя, но и без жилья, без денег, без документов — вполне свободный от всего человек. Только раз в десять дней должен отмечаться в МВД.

Иду к главному инженеру Казахского металлургического завода. Все мгновенно устраивается. Я назначаюсь на должность инженера-исследователя Центральной лаборатории. Вскоре приезжает и Ирина Владимировна. Начинается новый этап жизни.

Большая лаборатория рядом с мартеновским цехом. В лаборатории уже есть двое ссыльных — инженеров, хорошо знакомых мне по Колыме. Они успели заказать современную аппаратуру для спектрального анализа. Все как будто для меня. Здесь мне удалось развернуть широкую деятельность по освоению спектральных методов анализа в металлургии. У меня

было много лаборантов⁸, и это позволило подвергнуть нетривиальной статистической обработке колоссальный материал по различным методам анализа вещества. Результаты своих работ я публиковал в престижном тогда московском журнале Заводская лаборатория. Правда, и здесь возникла одна характерная для тех лет заминка. Главный инженер завода неожиданно сообщает мне, что пришло официальное письмо из редакции журнала с требованием перестать направлять им статьи ссыльного автора. Его реакция:

— Статьи нужно публиковать, но пусть их кто-либо другой подписывает вместо тебя.

— Кто будет подписывать, тот пусть и пишет.

— Работы должны публиковаться. Ты сам и уладь это дело. Я не хочу иметь из-за тебя неприятности.

Случилось так, что начальник технического отдела поехал в Москву. Там он зашел в редакцию журнала, где возник серьезный разговор о моих публикациях. Вдруг заведующая редакцией говорит, что ей надо ненадолго уйти. Возвращается:

— О чем у нас был разговор?

— О том, что вы не хотите печатать статьи Налимова.

— Почему не хотим? Мы его печатали и будем печатать.

— Ну и б... же ты!

И действительно, на мой запрос пришла справка из Министерства юстиции СССР о том, что ссыльные имеют право печатать статьи неполитического характера. А дама, о которой шла речь выше, потом стала моей очень хорошей знакомой. Она слезно извинялась и говорила в оправдание, что все ее родственники были «там». Этот грустный случай показывает, насколько

были запуганы люди — в своем страхе они готовы были действовать даже более сурово, чем это предписывают власти.

Работа на заводе была не очень напряженной, и мне удавалось по вечерам заниматься философскими и культурологическими темами. Точно граница моей оседлости не была установлена, и летом по воскресеньям я уезжал на велосипеде в полупустынную степь в окрестностях города. Город стоял на берегу большущего водохранилища. В узком месте можно было переезжать на другую сторону, где буйно цвел шиповник. Там я и занимался то медитацией⁹, то купанием, то просто чтением всего, что меня интересовало. А зимой меня выручал каток, если не было степной пурги и снежных заносов. Ветры там гуляли безудержные в степном раздолье, летом поднимая непереносимую пыль, а зимой усиливая действие мороза до изнеможения.

Работая в промышленности, я отчетливо увидел, что вся послевоенная деятельность нашей страны была направлена не на технические или экономические усовершенствования, а на выполнение и перевыполнение различного рода губительных, по существу, плановых показателей, придуманных в московских министерских кабинетах. Одним из таких заданий было требование опережать запланированный график любого ремонта, другим — перевыполнять план, не считаясь с возможностями.

Вот несколько примечательных примеров.

Первый пример: наш завод был построен наспех, поэтому не было обращено внимание на технику безопасности. Каждый год хоронили человек по десять, попавших в беду¹⁰. Как-то ко мне заходит инженер по технике безопасности, приехавший из Москвы для инспектирования. Говорю ему:

— Дайте мне предписание для переоборудования

спектральной лаборатории в соответствии с новыми инструкциями, полученными из АН СССР.

— Не дам. Если будешь настаивать, закрою лабораторию.

— Закрывай!

— Так вот не закрою потому, что весь завод надо закрывать. И вообще, почему ты не боишься меня? Все боятся. Это так приятно, ведь я вышел из простых рабочих.

На этом мы расстались как друзья.

Другой пример: раз идем на работу и видим, что часть стены мартеновского цеха ночью рухнула — хорошо, что без жертв. Оказалось, что кирпичи на стене были сложены без цементного скрепления. Видимо, цемента не хватало, а план надо было выполнить во что бы то ни стало и с опережением.

Третий пример: металлургический завод построили в Темиртау потому, что там было много легкодоступного угля. Мартеновские печи должны были работать на газе, полученном из угля, а не на добротной дефицитной нефти. Но со строительством газогенератора чуть опоздали и пустили мартеновские печи на привозной нефти. Позднее возвращаться к газовому топливу было уже немыслимо — это снизило бы производительность, которая неуклонно должна была расти. Так и не достроили тогда газогенератор.

Четвертый пример: читаю зарубежные журналы¹¹. За границей удивляются: была пущена печь стотонной выплавки металла, которая потом начинает выплавлять все больше и больше стали — вплоть до трехсот тонн. Как стотонная печь может быть настолько перегружена? Ответ простой: запроектирована и построена она была сразу на триста тонн. Но ее вначале пускали не на полную мощность с тем, чтобы можно было по-

лучать премии за прирост продукции. Но каков был ущерб от начальной неполной эксплуатации!

Пятый пример: неожиданно приходит телефонный приказ из министерства о том, чтобы уменьшить отбраковываемую неполноценную верхнюю часть стального слитка. Мы пишем докладную записку о том, как при этом будет ухудшено качество металла. Нам по телефону ответ:

— Мы сами знаем, книги тоже читали и учились.

Вы делайте, что вам приказано.

— А если будет рекламация по качеству?

— Рекламацию признать, не выезжая на место, и впредь этому заказчику в течение полугода ничего не поставлять!

И вот в одну прекрасную весну приходит сообщение о том, что западные районы Сибири остались без плугов: сплошной брак. Катастрофа — задерживается посевная.

Нам приходят на исследование образцы нашего же металла. Сотрудники лаборатории — весьма квалифицированные металловеды — отказываются давать заключение: зачем самим затягивать петлю на собственной шее. Приходит заключение из Центрального института нашего министерства. И вот чудо — о низком качестве металла ничего не говорится. Вся ответственность перекладывается на завод — изготовитель плугов. Все вздохнули свободно.

Потом я спрашиваю сотрудников ЦНИИЧерМета — как же мы вышли сухими из воды? Ответ прозвучал примерно так:

— Ваша сталь, конечно, дерьмовая, но мы знаем, что это не ваша вина. А вот технология термообработки на заводе-изготовителе столь ужасна, что и из хорошей стали получился бы брак.

И вот результат: главный инженер того завода и начальник Отдела технического контроля получили по десять лет. Правда, срок пришлось отбывать недолго.

Из сказанного выше понятно, почему наша богатейшая страна неуклонно устремлялась к нищете. Печаль

ный опыт показал, что регулировать жизнь директивными инструкциями рискованно. Нужна самоорганизация, но она не получается еще и в наши дни. Сильна тоска в народе по правящей всесильной руке. Как легко было исполнять приказы безответственно, получая за это еще и премии.

Но время шло.

И вот наступает март 1953 года. Шепотом разнеслась весть, прозвучавшая по радио. Мы сразу поняли, что это конец единоличного деспотизма. И вот в Правде некролог со словами: «Умер бессмертный вождь».

Подписан беспартийным ректором МГУ академиком Иваном Георгиевичем Петровским. В этих странно звучащих словах послышалось и что-то пророческое для нашей страны — она освободилась от того демонического, что претендовало на бессмертие.

Я попадаю под амнистию — у меня ведь был по приговору всего-то навсего пятилетний срок.

Но не все сразу оформилось. Помню, в начале лета прихожу к главному инженеру и прошу:

— Подпишите моей сотруднице командировку в Тарту на конференцию по спектроскопии.

— Не подпишу.

— Почему?

— Поедешь сам.

— У меня же нет еще паспорта.

— Это моя забота.

И вот я в Тарту с докладом о работе, материалы которой своим многообразием и масштабностью поразили многих. Между делом захожу в банк получить деньги по аккредитиву и предъявляю вместо паспорта справку ссыльного, с обязанностью отмечаться каждые десять дней. Как по команде, все служащие удивленными глазами уставились на меня — во мне воплотилась весть о наступающей свободе, хотя еще и далеко не полной.

На обратном пути в Москве захожу в МВД и спрашиваю:

— Почему мне не выдают паспорт, у меня ведь был всего пятилетний срок?

— Потеряно ваше дело. Не беспокойтесь, найдем. И действительно, в Темиртау меня вскоре вызывают в МВД и с поздравлением вручают паспорт. Наконец-то паспорт без всяких ограничений. Я, правда, не сразу покинул Темиртау — надо было закончить большую работу и особенно важно было выждать, когда решится вопрос о возможности получить прописку в Москве. На этот шаг правительство решилось не скоро.

Литература

Андреев Д. Русские боги. Стихотворения и поэмы. М.: Современник, 1989, 397 с. Андреев Д. Железная мистерия. Поэма. М.: Молодая гвардия, 1990, 318 с.

Глава XII

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ СВОБОДНЫМ

1. В Институте научной информации АН СССР.

Защита первой диссертации

Начало 1955 года. Я наконец снова в Москве. Теперь уже легально. Моя мачеха дала согласие на прописку в той квартире, где я жил до ареста (это согласие не распространялось на мою жену).

Прошу разрешения на прописку в Главном управлении Министерства внутренних дел Мосгорисполкома. На меня там посмотрели с подозрением — ответа сразу не дали. Через несколько дней звонок от секретарши (оказалась знакомой):

 —  Разрешили. Поздравляю! Предписание будет отправлено в районное отделение милиции,

К вот я сижу дома и вдруг слышу чеканный шаг сапог по коридору. Понимаю. Входит участковый:

 —  Вам надлежит выехать из Москвы в 24 часа.

 —  Я не выеду.

 —  Как это так?

 — Не знаете новые законы. А предписание — что, еще не получили?

Посмотрел на меня милиционер с удивлением и, опустив голову, вышел, ничего не говоря.

Да, беспрекословность власти зашаталась. Это нелегко было пережить ее представителям.      

В Москве я довольно быстро устроился в недавно созданный Институт научной информации — ВИНИТИ АН СССР, в должности младшего научного сотрудника — редактора в отделе «Оптика».

Поддержал профессор Э. В. Шпольский, знавший меня еще в прошлые годы. Мое преимущество было в том, что я мог справляться с рефератами статей на трех европейских языках. Знание трех основных языков позволяло мне в какой-то степени понимать и публикации на всех основных европейских языках, исключая, правда, венгерский и финский.

Работа была приятной для меня: тренировка в языках¹, возобновление знакомства с современной физикой, доступ к научной литературе, имеющей философский оттенок. Интеллигентность окружения, от которой я отвык за годы скитаний.

В эти годы стала распространяться эпидемия кибернетизирования представлений об информации. Кибернетика обрела философское звучание. Естественно, что это вызвало противостояние со стороны «единственно истинного», как тогда принято было говорить, Марксистско-Ленинского учения. Э.В. Шпольский опубликовал в своем журнале нашу статью в соавторстве с Г. Э. Вледуцем и Н. И. Стяжкиным: Научная и техническая информация как одна из задач кибернетики. Успехи физических наук, 1959, XIX, № 1, с. 13 — 56.

Директор института А. И. Михайлов вызвал двух моих соавторов и сказал им примерно такие слова:

— Все можно было ожидать от Налимова, но как вы, члены партии, могли стать соавторами такой позорной статьи?

Вот так активно вмешивалась партия в научно-философские разработки.

Работая в ВИНИТИ, в феврале 1957 года я защитил кандидатскую диссертацию по теме: «Дифференциальное изучение ошибок спектрального и химического анализа с применением методов математической статистики». Защита проходила во Всесоюзном научно-

исследовательском институте метрологии имени Д. И. Менделеева в Ленинграде.

Защищал я диссертацию по тому материалу, который подготовил еще в Темиртау. Голосование прошло единогласно, хотя вначале я столкнулся с рядом трудностей. Первая трудность заключалась в том, что у меня не было законченного высшего образования. Но еще до ареста я получил право на защиту диссертации без вузовского диплома. Через двадцать лет Высшая аттестационная комиссия подтвердила это право.

Вторая трудность состояла в том, что центральным моментом диссертации было применение математической статистики. Открыто предлагалось вероятностное понимание измерительных процедур в физике и химии. Это означало признание случайности в науке, что противоречило повелевающему лозунгу Т. Д. Лысенко: «Наука  —  враг случайности».

И, наконец, третья трудность — я был тогда еще не реабилитированный, а лишь прощеный контрреволюционер.

Но ветерок свободы все же подул. Случилось это так: Институт метрологии потребовал от меня, чтобы Высшая аттестационная комиссия подтвердила правомочность диссертации на такую необычную по тем временам тему. Но такое действие не входило в функции ВАК. Прихожу в ВАК и спрашиваю юриста, что же делать. Ответ:

 —  Идите домой, все уладим.

И действительно, на другой день телефонный звонок из Ленинграда:

 —  Почему же вы не сдаете последний экзамен по специальности?

 —  Вы же отказались принять к рассмотрению диссертацию.

 —  Ничего подобного!

Потом мне рассказали следующее: ВАК послала телеграмму: «Почему не принимаете диссертацию у Налимова?» Получив такую телеграмму, они страшно перепугались, решив, что у меня там «наверху» большие связи, и сразу же изменили свою позицию.

Последняя трудность разрешилась совсем просто. Перед голосованием директор встал и сказал:

— Кто хочет голосовать «за» — может!

Это решение, по-видимому, было согласовано с соответствующими органами. В архиве КГБ почему-то оказалась подшитой к делу весьма положительная характеристика на меня, затребованная от руководства металлургического завода в Темиртау. Слежка за мной продолжалась. (Текст характеристики дан в конце этой главы.)

Получение кандидатской степени, конечно, имело для меня очень важное значение — открылась наконец возможность возвращения в большую науку.

Хочется с чувством глубокой благодарности вспомнить академика Г. С. Ландсберга. Он получил реферат моей диссертации незадолго до смерти от тяжелой болезни. Его жена позвонила физику С. М. Райскому и сказала следующие слова:

— Григорию Самуиловичу очень трудно написать отзыв, но если ситуация критическая, то он выполнит свой долг.

Ей ответили, что нет оснований беспокоиться. Все, что нужно, будет сделано. Соломон Менделевич Райский был моим ближайшим другом тех лет. Я часто бывал у него, и мы много беседовали. Мне нравились его критицизм, острота суждений и теплота, с которой меня принимали в их доме. Его жена, Наталия Александровна, работавшая редактором в издательстве «Наука», в 1969 году сумела издать мою одиозную по тем временам книгу Наукометрия.

2. Математика становится основной деятельностью

Осенью 1959 года перехожу на работу в Государственный институт редких металлов (ГИРЕДМЕТ). Теперь уже в должности старшего научного сотрудника, что сразу резко изменяет уровень жизни.

Мне дают возможность создать группу математических исследований химических и металлургических

процессов. Это, кажется, была первая попытка математических и прежде всего вероятностно-статистических методов исследования в институте такого типа.

На работу в ГИРЕДМЕТ меня принял директор В. Н. Костин², не согласовывая с академиком Н. П. Сажиным — его заместителем по науке. Помню, как мне сообщили о недоумении академика:

— Много десятилетий я работаю с редкими металлами и никогда ничего не считал. Что же, теперь у нас тут обсерватория астрономическая открывается, что ли?

Только через полгода мы нашли общий язык. Этому способствовал академик А. И. Берг, который, возглавляя Научный совет по кибернетике при АН СССР, естественно, поддержал обращение к математике. Речь здесь шла, с одной стороны, об управлении исследованиями путем использования математической теории эксперимента³, с другой — об управлении непосредственно технологическими процессами путем построения математических моделей, дающих возможность находить оптимальные режимы.

Вскоре мы получили одну из первых ЭВМ. Правда, произошло это весьма странным образом, типичным для плановой экономики.

Вызывает меня в конце года заместитель директора по хозяйственной части и спрашивает:

— Не нужно ли тебе купить что-нибудь очень дорогое? Если деньги останутся неиспользованными, на следующий год уменьшат ассигнования, а это крайне нежелательно.

— Нужно. ЭВМ. Стоит очень дорого.

— Отлично. Срочно подавай заявку. Через полгода:

— Ну и подвел же ты меня.

— Чем?

— Так я думал, что покупаю тебе какую-нибудь игрушку на письменный стол, а тут требуется срочно выделить 60 кв. м, да еще на самом нижнем этаже.

— И что же теперь?

— Ничего. Как-нибудь справлюсь. Выселю каких-нибудь бездельников.

Вот так мы и развивали науку — от одного случая к другому благоприятному случаю, через абсурд административной системы.

В ГИРЕДМЕТе я проработал шесть лет, учась сам и уча других возможности использования математики в аналитических и технологических задачах. Меня особенно заинтересовало новое направление — математическое планирование эксперимента, совершенно неизвестное в нашей стране в то время. При разработке этой темы пришлось столкнуться с предрассудками двоякого рода: 1) ученые-экспериментаторы по недомыслию рассматривали обращение к формализованным методам планирования эксперимента как покушение на их творческую интуицию; 2) у представителей математической статистики было ошибочно распространено недоверие к дисперсионному анализу, из которого выкристаллизовалось планирование эксперимента, направленное на поиски оптимальных условий протекания изучаемого процесса (иное название — «планирование поверхностей отклика»).

Научная общественность, и особенно аспиранты, все же постепенно восприняли идеи и методы планирования эксперимента. Этому способствовала активная деятельность — большая лекционная пропаганда, особенно в выездных «летних школах» в различных регионах страны; консультации сотрудников многих институтов; составление программы нового курса лекций «Статистические методы в химии», утвержденной Министерством высшего образования; руководство Секцией химической кибернетики при Совете по кибернетике при Президиуме АН СССР; создание секции «Математические методы исследования» в журнале Завод-

ская лаборатория; участие в работе Московского математического общества, где я одно время состоял заместителем председателя Секции теории вероятностей и математической статистики. Опубликовал две книги: Применение математической статистики при анализе вещества (М.: Физматгиз, 1960, 430 с.; переиздана в США и Англии в 1963 году), и Статистические методы планирования экстремальных экспериментов (М.: Физматгиз, 1965, 340 с., в соавторстве с Н.А. Черновой; переведена в Польше и в США — микрофильм в Библиотеке Конгресса)⁴.

Защита докторской диссертации в 1963 году по теме «Методологические аспекты химической кибернетики». Опять в Институте метрологии. Защита проходила напряженно: один отзыв — к тому же официальный, от члена Ученого совета, — был явно отрицательным. Я оборонялся резко, автор отзыва извинился, сказав, что он не понял диссертации. Против голосовал только один — старейший член Совета. После подсчета голосов он тут же подал заявление об отчислении. Члены Совета вздохнули с облегчением, поблагодарив меня за избавление от занудного коллеги. Так я получил ученую степень доктора технических наук. Профессорское звание по кафедре теории вероятностей и математической статистики было присвоено мне в 1970 году.

Теперь мне хочется прервать хронологическое повествование и сказать несколько слов об академике А. И. Берге. Именно в эти годы у меня установились

близкие отношения с ним. Он, строго говоря, не был ученым. Но, будучи человеком высокой интеллигентности, хорошо понимал состояние дел как в науке, так и в технике и в целом в нашей стране. Судьба вынесла его на гребень — он стал, несмотря на недовольство многих, председателем Совета по кибернетике при Президиуме АН СССР. Эта почетная должность дала ему возможность воздействовать на ход событий в науке. Кибернетика тогда обрела у нас статус некоего «вольного движения», направленного против идеологической заторможенности. И Аксель Иванович оказался блестящим руководителем этого движения. Он многое сделал для раскрепощения науки. Активно поддерживал и меня в моих начинаниях⁵. И мне хочется здесь почтить его память. Он был обаятельным человеком, наделенным харизмой.

Теперь несколько слов о политических аспектах жизни.

Меня неоднократно спрашивали, почему я не принимал участия в диссидентстве. Мой ответ мог бы прозвучать так: 1) придерживался принципов конспирации — будучи однажды «засвеченным», я не должен был больше ни во что вмешиваться, иначе неизбежно будут провокации, которые обрушатся не только на меня, но и на тех, с кем я буду иметь дело; 2) кроме того, по своей природе я не политический деятель, а философ, и мне представлялось, что при нашем идейном голоде важнее сохранить возможность изложения освежающей мысли. Той мысли, которую я искал с юности, ради которой отбыл свой тюремно-лагерно-ссылочный срок и которую наконец обрел. Так, по крайней мере, мне думалось тогда.

Но по политическим вопросам все же приходилось.

высказываться. Помню, как-то раз я проводил школу по математической теории эксперимента на студенческой базе на Иссык-Куле. Вдруг ко мне подходит один выдающийся математик, позднее уехавший в США, и говорит:

— Не понимаю вас. Вы отчетливо осознаете всю трагическую несостоятельность режима и в то же время укрепляете его, устраивая вот такие школы.

— А вы как сюда попали — на четвереньках приползли или на аэроплане?

— Естественно, на самолете.

— Вы были бы готовы разбиться?

— Конечно, нет!

— Так чего же вы спрашиваете меня о резонах моей деятельности?

Да, я был во внутренней оппозиции. Но в то же время мы жили в этой стране и укрепляли ее своей деятельностью. И как могло быть иначе? В этом реальная невыдуманная диалектика существования. Диалектика экзистенции⁶. В то же время партийно-правительственные деятели всегда чувствовали мою отчужденность — от них я никогда не получал ни наград, ни орденов, которые всегда были мерой приближенности к власти. Мне удавалось оставаться самим собой, сохраняя свою независимость.

3. Неожиданная реабилитация

Теперь несколько слов о реабилитации. Будучи освобожденным по амнистии, я, естественно, пытался получить реабилитацию. Многие ее уже получили⁷, а я на все свои многочисленные просьбы неизменно получал отказы. Вот текст отказа, полученного в 1959 году от заместителя Председателя Верховного суда СССР Л. Смирнова:

В связи с Вашей жалобой, поданной на личном приеме, было истребовано и проверено в порядке надзора уголовное дело по обвинению Вас в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10, 58-11 УК РСФСР.

Ознакомившись с делом, не нахожу оснований для опротестования ранее вынесенных по делу решений.

В соответствии со статьей 47 Основ Уголовного Законодательства СССР и союзных республик судимость Ваша погашена.

И вдруг весной 1960 года получаю извещение о том, что мое дело передано в Московский суд. Я даже обеспокоился и пошел в Прокуратуру. Спрашиваю:

— Что случилось? Еще недавно Верховная Прокуратура не нашла оснований для опротестования дела, а теперь оно почему-то передается в Московский городской суд.

— Ничего не случилось. Вы сами виноваты в том, что не реабилитированы.

— Я — каким образом?

— Вы нам не сообщили о том, что по основному делу⁸ уже давно принято решение о реабилитации. Ваш соделец С. Р. Ляшук сообщил нам об этом, и мы дали делу ход, он упомянул вас. Не беспокойтесь.

— Но почему же не знал о прекращении основного дела заместитель Председателя Верховного суда?

— Потому что это дело совершенно секретное. И через четыре дня действительно принимается решение о реабилитации⁹. Опять театр абсурда. Реабилитация осуществилась так же безгласно и таинственно, как и осуждение. Как это могло случиться, что лицо, ранее осужденное, узнало о реабилитации «совершенно секретного дела», а Верховная Прокуратура — нет?

Но время шло, и в конце 1965 года я, неожиданно для себя, был приглашен на работу в МГУ. Еще раз резко изменился путь моей жизни.

Приложение

Характеристика, адресованная в Высшую аттестационную комиссию Министерства высшего образования СССР (из архива МГБ РФ)¹⁰

Характеристика

на работника Центральной лаборатории

Казахского металлургического завода

тов. Налимова Василия Васильевича

Тов. Налимов В. В., 1910 г. рожд., по национальности коми, б/п, незаконченное высшее образование, работает на заводе с 1949 г.' в должности ст. инженера-спектроскописта.

За время работы в лаборатории тов. Налимов показал себя высокообразованным специалистом в области физических методов анализа.

Тов. Налимов организовал на заводе спектральную лабораторию, обучил необходимое количество кадров. К работе относится исключительно добросовестно, творчески, проявляет большую склонность к исследовательской работе, к теоретическому обобщению накопленного опыта. Неоднократно печатался в общесоюзных журналах. Владея тремя иностранными языками, постоянно следит за иностранной технической литературой. Охотно передает свои знания и опыт работникам лаборатории.

Принимает активное участие в общественной жизни завода: является активным рационализатором, по линии заводского общества НТОЧМ¹¹ часто выступает с техническими докладами, активно работает как общественный инспектор по охране труда, технике безопасности и т.д.

Являясь руководителем исследовательской работы в области спектрального анализа, показал себя как сложившийся научный работник, способный самостоятельно решать сложные теоретические и практические проблемы, направлять и воодушевлять на решение этих проблем руководимый коллектив.

Характеристика дана для представления в ВАК СССР.

Директор КМЗ Дюмин

Парторг Камбулатов

Печать: Мин-во Черн. Металлургии. Казахский металлургический завод.

г. Темир-Тау. Управление делами.

Часть IV

ПОПЫТКА СКАЗАТЬ СВОЕ СЛОВО

Лишь последняя ночь тяжела:

Слишком грузно течение крови,

Слишком помнится дальняя мгла

Над кострами свободных становий...

Будь спокоен, мой вождь, господин,

Ангел, друг моих дум, будь спокоен:

Я сумею скончаться один,

Как поэт, как мужчина и воин.

1935

Д. Андреев. Гумилев

Глава XIII

СНОВА В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СОВМЕСТНО

С АНДРЕЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ КОЛМОГОРОВЫМ¹

Почти десять лет я проработал с Андреем Николаевичем в должности первого его заместителя по межфакультетской Лаборатории статистических методов МГУ. Отсюда и мое право написать воспоминания. Но воспользоваться им оказалось непросто.

Андрей Николаевич не был открытой личностью. Его высказывания обычно бывали категоричными, а иногда даже и резкими. О мотивах своих решений он не любил рассказывать. Нужно было догадываться. Но в то же время он мог и легко изменять свои суждения. Вот один пример:

— В. В., зачем вы принесли мне эту нелепую диссертацию?

И через неделю:

— В. В., а диссертация-то оказалась интересной, я уже начал писать статью на эту тему.

Когда я принял предложение А. Н. стать его заместителем, мне многие говорили: «Зачем? Ведь больше 2 — 3 месяцев вы, не умея подчиняться, не проработаете с ним». Но я проработал около десяти лет и вспоминаю эти годы с чувством глубокого удовлетворения.

Встречался я с А. Н. обычно раз в неделю — если он не был в отъезде. Иногда заходил к нему домой. К тому же часто получал от него деловые письма, аккуратно напечатанные на машинке.

7. Первая встреча

В середине 50-х годов я вернулся в Москву после 18-летнего отсутствия. Напомню, что, будучи в ссылке, я работал в лаборатории Казахского металлургического завода (в г. Темиртау), где занимался, с одной стороны, эмиссионным спектральным анализом, с другой — статистической обработкой больших (по тому времени) массивов данных, обращаясь к классическому дисперсионному анализу. Мне было разрешено публиковать мои работы. Это позволило мне в 1957 году защитить кандидатскую диссертацию метрологической направленности, что было нелегко, так как тогда еще звучал лозунг «Наука — враг случайности».

Затем была опубликована моя книга Применение математической статистики при анализе вещества (М.: Физматгиз, 1960, 430 с.). Эта книга² была задумана как настольное пособие для физиков и химиков, занимающихся анализом химического состава вещества. В ней была сделана попытка показать, как может быть построена метрология химических измерений. Соответственно, в ней был и некоторый философский подтекст.

Мне, тогда оторванному от математической среды, естественно, хотелось получить серьезный отзыв на свою работу и вместе с этим оценку планов дальнейшей работы. Я обратился к Андрею Николаевичу, с которым ранее знаком не был. Ознакомившись с книгой, он пригласил меня для беседы. Во время этой беседы он уклонился от того, чтобы дать какой-либо отзыв на прочитанное, но дал возможность почувствовать, что его заинтересовала моя деятельность, направленная на широкое и многостороннее использование математической статистики. Речь пошла о математических методах планирования эксперимента, которыми тогда в нашей стране никто еще серьезно не занимался, а сам

Андрей Николаевич к этому направлению относился с некоторой настороженностью.

Позднее Андрей Николаевич направил ко мне на практику свою студентку — Наташу Чернову. Она подготовила у меня и дипломную работу по планированию эксперимента. На семинаре Колмогорова с докладами о планировании «поверхностей отклика» выступили Н.А. Чернова и я. Здесь Андрей Николаевич дал оценку, сказав, что это были самые интересные и серьезные сообщения на его семинаре. Позднее я получил приглашение³ от А. Н. выступить на VII Всесоюзном совещании по теории вероятностей и математической статистике (Тбилиси, 1963) с часовым докладом на тему «Методы планирования эксперимента».

В конце 1965 года А. Н. пригласил меня перейти на работу во вновь организованную им межфакультетскую Лабораторию статистических методов⁴ в должности заведующего Отделом математической теории эксперимента.

2. Организация Лаборатории

Когда я пришел на новую работу, Андрей Николаевич предложил мне стать первым его заместителем. Это было неожиданно. Первоначально другое лицо намечалось на эту должность. Комнаты в лабораторном корпусе «А», где разместилась наша Лаборатория, были распределены так, что отведенное мне помещение находилось далеко от общей канцелярии и кабинета Андрея Николаевича. Я не был ранее сотрудником факультетской лаборатории Колмогорова. Моя биогра-

фия по тем временам была все же подозрительной. Я не был членом партии, правда, не был им и сам А. Н., но он пользовался полным доверием.

Лаборатория была задумана как небольшой институт. В ней, кроме обычных рабочих помещений, было предусмотрено: большое помещение для специализированной библиотеки с просторным читальным залом; помещение для ЭВМ; аудитория, вмещающая около 100 человек. Штатный состав (включая хоздоговорные штаты) вскоре был доведен до 130 человек (если он продолжал увеличиваться и дальше, то А. Н. начинал сердиться).

Библиотеке уделялось особое внимание: в ней предполагалось собрать наиболее полно литературу по математической статистике и теории вероятностей. Зарубежные журналы получались частично за счет обмена, книги — за валютные средства, пожертвованные лично Андреем Николаевичем. Журналы прошлых лет были полностью восстановлены путем ксерокопирования.

Лаборатории была предоставлена практически неограниченная возможность издания препринтов, тиражом от 100 до 500 экземпляров.

Задачи, поставленные перед Лабораторией, формулировались примерно так: изучение и дальнейшая разработка вероятностно-статистических методов; их пропаганда и широкое внедрение в научную, инженерную и медицинскую практику; хоздоговорная деятельность; педагогическая и издательская деятельность; проведение общемосковских семинаров, летних научных школ, участие в конференциях.

За деятельностью Лаборатории пристально наблюдал тогдашний ректор Университета И. Г. Петровский. Я имел возможность постоянно встречаться с ним. Если какой-либо изданный нами препринт не поступал к нему, то немедленно следовал телефонный звонок от одной из его секретарш с просьбой: «Пожалуйста, пришлите!» В то время развитие науки в нашей стране находилось на подъеме, а возможности Петровского были почти неограниченными — он мог не считаться ни

с Минвузом, ни даже лично с министром — Елютиным.

Работа Лаборатории развернулась очень быстро⁵. Это легко показать на примере руководимого мною отдела.

Сразу же большой отклик получило планирование эксперимента, особенно планирование «поверхностей отклика» (поиск оптимальной области для полиномиальной модели). Первыми здесь, естественно, откликнулись аспиранты (их тогда было много, и работали они с энтузиазмом). Они сразу же поняли все преимущества этого метода. Привлекало здесь прежде всего существенное сокращение времени экспериментальной работы, особенно в ситуации, когда надо было варьировать многими факторами. Успех здесь был достигнут благодаря тому, что мы тогда регулярно проводили продолжительные школы в различных регионах нашей страны. На эти школы собиралось по 150 и более участников.

Если говорить о чисто научных достижениях моего отдела, то здесь можно отметить следующее:

(1) Удалось показать, как практически могут быть использованы серьезные, математически Отчетливо обоснованные критерии оптимальности планов для моделей полиномиального типа (ранее эти критерии были предложены американским математиком Кифером в плане чисто теоретическом —

возможность их практического применения была не ясна). Построены были (с помощью ЭВМ) каталоги компромиссных планов, отвечающих целому семейству критериев.

(2) Удалось существенно проникнуть в понимание задач планирования эксперимента, направленного на выявление механизма изучаемого явления с обращением к конкурирующим моделям, не линейным по параметрам. (Напомним, что традиционно гипотеза о механизме того или иного явления выдвигалась исследователем интуитивно и поддерживалась экспериментом, который мог быть далеко не оптимален для поставленной задачи.)

В результате проделанной работы (которая продолжалась в какой-то степени и после расформирования Лаборатории в 1975 г.) удалось превратить планирование эксперимента в математическую, т. е. отчетливо аксиоматизированную, дисциплину. Логические ее основания оказались легко формулируемыми⁶.

Необычайно высокая эффективность планирования эксперимента вызвала недоумение у некоторых статистиков-профессионалов, в том числе и у А. Н. В БСЭ (том 19, 1975) написано:

Начало П. э. положили труды англ. статистика Р. Фишера (1935), подчеркнувшего, что рациональное П.э. дает не менее существенный выигрыш в точности оценок, чем оптимальная обработка результатов измерения.

В действительности у Фишера дается иная сравнительная характеристика традиционных статистических методов оценивания и методов планирования эксперимента:

С методологической точки зрения я мог видеть превосходство одних методов над другими в смысле извлечения большей информации из данных, относящихся к области исследования, и вытекающие из этого более правильные оценки и большую чувствительность в проверке значимости. И мне тогда часто приходилось наблюдать, что наиболее разработанные статистические методы могли повысить точность оценок всего лишь на несколько процентов, тогда как применение другого плана, не требующего больших дополнительных экспериментальных усилий, могло повысить точность в два, пять или даже больше раз, сообщая одновременно добавочную информацию и способствуя появлению дополнительных, относящихся к делу вопросов, для которых исходный план был совершенно неинформативным⁷.

3. Зарисовка некоторых мыслей Андрея Николаевича

1

Первое, что меня поразило, — это удивительная озабоченность Андрея Николаевича практическими приложениями. Он, будучи активно работающим математиком-мыслителем, живущим в мире абстрактных идей, взял на себя тяжкий труд по созданию и руководству Лабораторией в условиях, явно неблагоприятных для этого. Многие его коллеги-математики не одобряли эту деятельность, как, впрочем, и его преподавательскую деятельность в средней школе. Казалось, что он зря затрачивает свой выдающийся талант на задачи второстепенные.

И все же задача широкого применения математики была отнюдь не тривиальной. Противостояние этому шло не только со стороны некоторых математиков, но также и со стороны многих серьезных представителей естественных и технических наук. Особенно сильным было противостояние вероятностно-статистическим методам. Надо всем довлела парадигма жесткой детерминированности. Были и опасения, связанные с тем, что математизация традиционно нематематизированных областей знания не обойдется без вульгаризации.

Лаборатория, созданная Андреем Николаевичем, вызывала у него непрестанное беспокойство. С одной стороны, его смущала существовавшая у некоторых руководящих работников Лаборатории устремленность скорее к теоретическим разработкам, чем к их конкретным приложениям. С другой — он опасался притока в Лабораторию тех, кто стал активно заниматься приложениями математики, не понимая достаточно хорошо того, что есть математика. Мне он дал право принимать сотрудников на все должности, кроме должности старших научных сотрудников, определяющих, как он говорил, научное лицо Лаборатории. Здесь он принимал решение сам, предварительно знакомясь с публикациями предлагаемых кандидатур. Вот один относящийся сюда эпизод: я как-то принес ему пачку отти-

сков работ одного рекомендуемого мною кандидата на должность с.н.с. Познакомившись с ними, А. Н. сказал категорически «нет», показав мне, без всяких комментариев, строчку, где было написано: «...многомерная точка».

Да, конечно, исследователь, близкий к математике, не мог бы допустить такую оговорку.

И все же нападки некоторых математиков на деятельность Лаборатории не прекращались. Они нередко касались и меня лично. Обычно А.Н. отвечал на это примерно так: «Посмотрите, сколько людей обращаются к нам за консультацией!» Однажды, будучи в хорошем настроении, он сказал мне:

— Прихожу на днях к ректору и слышу от него следующее - «Математики говорят, что Налимов оскорбляет их».

— В чем конкретно? — Доследовал вопрос.

— Об этом почему-то не было ничего сказано.

— Ну что же тогда обсуждать? Но не все было так безобидно. Как-то на Мехмате МГУ не прошла зашита докторской диссертации по планированию эксперимента. Меня тогда не было в Москве. Вернувшись, я понял, что резкое выступление против соискателя было основано на недоразумении — на непонимании одной из особенностей планируемого эксперимента. Диссертант растерялся и не мог вовремя возразить. Я обратил внимание А. Н. на это недоразумение. Он сразу же понял и сказал: «Но ведь голосование уже состоялось». Мы обсудили с ним дальнейшие шаги, и все было улажено, правда в другом Совете.

В связи со сказанным выше хочется вспомнить и отношение А. Н. к кибернетике. Известно, что он не сразу воспринял эту новую проблему. Но позднее я неоднократно слышал его интересные высказывания на эту тему, в том числе и публичные. Одно время идеи кибернетики явно заинтересовали его. Но в то же время он был настроен против создания Института кибернетики в Академии наук СССР. И такой институт не был создан в Москве. Многих это огорчало. Я обсуждал эту тему с Б. В. Гнеденко, А. А. Ляпуновым, А. И. Бергом.

Никто из нас не знал тогда, чем мотивировал А. Н. негативное отношение. Но теперь мне представляется, что он был прав. Ничего серьезного здесь получиться не могло. Кибернетика не могла (как я говорил выше в гл. XII) состояться как математическая, отчетливо аксиоматизированная дисциплина.

2

Чем был обусловлен интерес Андрея Николаевича к практическим приложениям?

На этот вопрос ответить нетрудно. Прежде всего, к математическому творчеству А. Н. не подходил (как это можно было бы ожидать) с позиций платоновско-кантовских представлений. Написанная от его имени статья «Математика» (БСЭ, т. XV, 1974) начинается цитатой из Энгельса, где мы читаем такие слова:

Чистая математика имеет своим объектом пространственные формы и количественные отношения действительного мира, стало быть — весьма реальный материал. Тот факт, что этот материал принимает чрезвычайно абстрактную форму, может лишь слабо затушевать его происхождение из внешнего мира.

Далее в статье следует комментарий:

Абстрактность М., однако, не означает ее отрыва от материальной действительности. В непрерывной связи с запросами техники и естествознания запас количественных отношений и пространственных форм, изучаемых М., непрерывно расширяется, так что данные выше общие определения М. наполняются все более богатым содержанием.

Из этих слов с очевидностью следует важность взаимодействия математики с внешним миром. Правда, надо отметить, что в беседах со мною А. Н. неоднократно подчеркивал важность дедуктивного мышления и даже как-то упрекал меня в том, что, обращаясь к планированию эксперимента, я придаю слишком большое значение индуктивному мышлению.

Но, может быть, еще более серьезным было то обстоятельство, что А. Н. чувствовал очень большую ответственность перед страной. Почему — я этого не

знаю. Этот вопрос имеет уже политическое звучание. А наши отношения с ним сложились так, что политических тем мы не должны были касаться. И если я иногда задавал вопрос, имеющий политический оттенок, то разговор немедленно обрывался. От него я ни разу не слышал критических высказываний политического характера, хотя то время явно носило (как теперь принято говорить) отпечаток «застоя». Правда, однажды — во времена солженицыновской эпопеи — он попросил меня зайти к нему в тот же вечер и поговорить с ним и другими (упоминался здесь Павел Сергеевич Александров) о лагерных обстоятельствах. Я отказался (этот вечер у меня был уже занят) и предложил любое другое время. Но больше к этой теме он не возвращался.

Хочется здесь обратить внимание и еще на одну особенность А. Н. Одевался он почему-то вызывающе просто: в какую-то старомодную и выношенную одежду. Выглядел внешне не то как пенсионер-бухгалтер, не то как лицо, давшее обет бедности. Помню, мы где-то обедали вместе с ним. Он почему-то очень долго отсчитывал деньги, и официантка, получившая много больше положенного, долго внимательно и удивленно разглядывала его.

3

Каким должен быть уровень строгости при практическом применении математики?

Это кардинальный вопрос, определяющий успех работы математика прикладной направленности. Если изложение результата исследования будет излишне усложненным, то он не будет понят теми, для кого он предназначен; если будет слишком упрощенным, то может повести к вульгаризации. Как может быть найден компромисс? Как-то Андрей Николаевич мне сказал, что требования, предъявлявшиеся Л. Н. Болыпе-вым⁸, он считает чрезмерными, и был крайне удивлен,

когда я ему сказал, что первую мою книгу по применению математической статистики рекомендовал к печати именно Большев, рецензировавший рукопись по просьбе издательства. Правда, позднее Большев, полагая, что будет второе издание книги, любезно прислал мне 38 замечаний к ней, в которых предлагались различного рода уточнения и дополнения. Естественно, что расширение текста, отвечающее этим замечаниям, сделало бы изложение материала более строгим, но одновременно оно стало бы и более тяжеловесным. Для неподготовленного читателя многие разъяснения, связанные с этими замечаниями, остались бы просто малопонятными. Как нужно было бы поступить в этом случае? Размышление на эту тему потеряло свою остроту, поскольку второе издание оказалось невозможным по соображениям планово-административного характера. И все же вопрос остается: на кого должен ориентироваться автор, пишущий книгу прикладной направленности, — на предполагаемого читателя или на рецензента, склонного к изысканной строгости?

4

Поставленный выше вопрос можно было бы переформулировать так: какова должна быть математическая подготовленность нематематика, желающего использовать в своей работе вероятностно-статистические методы? Этот вопрос приобретает особую остроту в связи с тем, что широкое развитие вычислительной техники позволяет обращаться к программам и совсем не подготовленным пользователям. Опасность такого рода деятельности состоит в том, что прикладная математика все же всегда остается дедуктивной наукой. Модель нельзя получить непосредственно из экспериментальных данных, не опираясь на предпосылки, привносимые исследователем. Скажем, нужно отчетливо понимать, что результаты кластер-анализа всегда несут в себе некоторую неопределенность — они зависят от метрики пространства, сконструированного исследователем (т. е. от выбора шкал, в которых представляются измерения). Или другой при

мер: нужно четко осознавать, что оценки коэффициентов регрессии в реальных задачах так называемого пассивного (т. е. непланируемого) эксперимента всегда все же оказываются смещенными в силу того обстоятельства, что никогда нельзя включить в рассмотрение все независимые переменные, ответственные за изучаемое явление. Можно поставить задачу и шире: всегда ли адекватны изучаемой ситуации исходные положения фишеровской концепции математической статистики?

Эту тему я многократно обсуждал с Андреем Николаевичем (дискуссии по этой теме время от времени вспыхивают в научных журналах).

Рассматривая эту тему, я предложил ввести новую междисциплинарную специализацию. Речь здесь шла о подготовке в Университете выпускников смешанного профиля — скажем, математически ориентированных биологов, психологов и пр. Соотношение изучаемых дисциплин — математических и предметных — могло бы быть 1:1. Специалист такого профиля мог бы выступать в роли консультанта, поддерживающего на должном уровне процесс математизации таких научных дисциплин, которые традиционно развивались, не опираясь на математические знания. Во многих зарубежных странах такой процесс давно начался. Там обрела право на существование такая специальность, как биометрика⁹. Специалисты этого профиля выступают не только в роли консультантов, но и в роли организаторов больших межклинических и межлабораторных исследований. Несколько лет назад подготовка специалистов по биометрике началась в бывшей ГДР (Ростокский университет, руководитель программы — профессор Д. Раш).

В те годы Андрей Николаевич поддержал мое пред-

ложение. Сохранилось его письмо, содержащее детальное обсуждение математической составляющей такой программы.

Но реализовать этот замысел все же не удалось. Не поддержал его ректор — И. Г. Петровский. Резко отрицательно к нему отнеслись в тогдашнем Минвузе. Одна из руководящих сотрудниц этого Министерства раздраженно заметила: «А что же мы тогда напишем в дипломе?» Жесткая регламентация довлела надо всем, и в том числе над структурой университетского образования.

5

Теперь стало ясно, что подготовка специалистов междисциплинарного профиля может быть обоснована и с других, пожалуй, более серьезных позиций. Опыт показывает, что приложение математики в таких науках, как биология, психология, языкознание и социология, не должно ограничиваться решением только внешних задач операторного характера (обработка данных, планирование эксперимента). Здесь назревает задача создания своего собственного математизированного языка для построения аксиоматизированных теорий по аналогии с тем, как это произошло в физике. Существенно математизированным, как это мне представляется, должен стать язык для создания теории смыслов, так же как, скажем, язык, на котором могла бы быть построена теория проявления живого. Понимая роль полевых представлений в современной физике, хочется думать о возможности введения аксиоматизированных представлений о биологических (морфофизиологических) и семантических полях. Но трудно заранее представить себе, на какие разделы математики будут опираться эти представления. Можно сказать только одно — здесь нужны мыслители, знающие как предметную область, так и математику в широком раскрытии. Но работать в междисциплинарной области опасно — всегда можно попасть под удар со стороны представителей монодисциплинарного знания: их локальная эрудиция будет выше

эрудиции полидисциплинарного исследователя. Опыт моей более чем 40-летней работы в прикладной вероятностно ориентированной математике показал мне, что как математики, так и представители конкретных наук стараются не уходить далеко за пределы их исходного образования.

Мысленно обращаясь к прошлым беседам с А. Н., я думаю, что в наши дни — дни становления нового — он включился бы в поиски путей подготовки ученых широкого профиля. Сам А. Н. не раз говорил, что он не только математик, но и естествоиспытатель.

Последний раз я был у А. Н. незадолго до его ухода из жизни. Эта беседа уже не могла быть продуктивной.

6

Из всех суждений Андрея Николаевича самым существенным для меня было, пожалуй, его часто повторявшееся высказывание, звучавшее примерно так: «Мы имеем по крайней мере одно весьма серьезное преимущество — владеем вероятностным мышлением». Он никогда не эксплицировал эту мысль — ее надо было понимать в зависимости от ситуации, в которой она произносилась.

Мне представляется, что разговор о вероятностном мышлении относится не столько к развитию самой математики (теория вероятностей такая же математическая дисциплина, как и все другие), сколько к использованию математики для вероятностного описания внешнего мира, минуя тот жесткий детерминизм, в который западная культура была погружена изначально. Естествоиспытатель, обращенный к вероятностно-статистическим представлениям, начинает мыслить иначе, чем это было традиционно принято. Напомним, что идея случайности обрела познавательное значение сравнительно недавно. Первые толчки этому дали: статистическая физика, прикладная математическая статистика (включая контроль качества, биометрику и пр.), квантовая механика. Вызывающе прозвучала субъективная (бейесовская) статистика.

Вероятностно-статистическое оценивание физико-химических параметров привлекло мое внимание еще в 30-е годы, в самом начале моей научной деятельности. В начале 50-х годов появились мои публикации по изучению ошибок химического анализа. Пользуясь дисперсионным анализом, удалось показать, что в стандартной аналитической практике имеет место непредвиденно большое рассеяние результатов, совершенно не укладывающееся в представления классически воспитанного химика, для которого химия — наука точная. Именно обобщение этих работ привело меня к встрече с Андреем Николаевичем. Планирование эксперимента, заинтересовавшее А. Н., могло бы, в его элементарной трактовке, возникнуть еще в постдекартовское время или, во всяком случае, в дни создания линейной алгебры. Но возникло оно лишь в 20-е годы нашего времени усилиями Р. Фишера — вероятностно мыслящего математика, бывшего одновременно и естествоиспытателем.

Здесь, естественно, возникал вопрос: как далеко может простираться вероятностное мышление? Может ли оно охватить гуманитарные науки — в том числе и те из них, которые непосредственно соприкасаются с философией?

Старшие сотрудники Лаборатории, насколько я мог судить, относились весьма настороженно к такой перспективе. Правда, под руководством Андрея Николаевича в Лаборатории проводилось статистическое изучение стихотворного ритма (А. В. Прохоров). Но эту деятельность старались как-то не замечать. Я в это время заинтересовался использованием количественных методов в науковедении. Впоследствии привился предложенный мною термин наукометрия, но тогда, по крайней мере в нашей стране, это звучало несерьезно: считалось, что в науковедении надо было заниматься изучением неких жестко детерминированных закономерностей функционирования и развития науки.

Помню, что как-то, зайдя к Андрею Николаевичу, я застал его просматривающим очередной том Большой Советской Энциклопедий.

Обращаясь ко мне, он сказал:

— Вот, В. В., сколько лет мы занимаемся здесь различными проблемами, а в Энциклопедию попала только ваша наукометрия, а ведь мы все относились к этому несколько иронически.

Буквально в БСЭ (т. XVII, 1974) было написано следующее:

Оформилась область статистич. исследования структуры и динамики информац. массивов науки и потоков научной информации (наукометрия) (с, 981).

Проблема наукометрии разрабатывается в лаборатории математической статистики МГУ и Всесоюзном институте научной информации (с. 982).

Далее была указана книга¹⁰: В. В. Налимов и З.М. Мульченко. Наукометрия. Изучение развития науки как информационного процесса. М.: Наука, 1969, 191 с. Книга была переиздана в Польше (1971) и Венгрии (1980). В США ее перевод доступен на микропленке (Translation Division, United States Air Force Systems Command, 1971). Готовится (с таким опозданием) издание книги в Китае.

Следующий мой еретический шаг — обращение к построению вероятностной модели языка. Мне хотелось понять, почему мы, люди, понимаем друг друга, когда пользуемся языком, слова которого не имеют атомарных смыслов. Мне представлялось естественным воспользоваться здесь вероятностными представлениями. Но это вызвало явное раздражение у коллег. Казалось, что я стал заниматься чем-то недопустимым, научно недозволенным.

Был назначен мой отчетный доклад (в Лаборатории не было традиции заслушивать отчетные доклады заве-

дующих отделами). Сразу же после доклада Андрей Николаевич встал и сказал примерно следующее: «В. В. ученый такого ранга, что может заниматься тем, чем хочет»  —  и вышел, хлопнув дверью. Все разошлись. Мне не было задано ни одного вопроса, не высказано ни одного суждения.

Появилась моя книга о вероятностном понимании языка¹¹. Андрей Николаевич, познакомившись с первым изданием, сказал мне с усмешкой: «При случае я готов буду вас покритиковать, но не за то, о чем вы думаете». Но этот случай почему-то так и не представился.

Позднее я обратился к вероятностному пониманию природы сознания. Здесь речь уже пошла о возможности использования некоторых математических представлений при обсуждении проблем, традиционно относящихся к философии.

Многое относящееся к этой теме уже опубликовано. Одна из последних работ — книга Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности (М.: Прометей, 1989, 287 с.). Я отдаю себе отчет в том, что, публикуя такие работы, ставлю себя под удар: они очень уж далеко уходят за границы дозволенного, установленные существующей парадигмой. И в зарубежных изданиях я встретил такие отклики: «Нет, это, конечно, не философия и тем более не наука. Это гипернаука, то, что может получить отклик в будущем». Или: «Ставятся только вопросы, а ответов нет». Да, я думаю, что мы переходим сейчас в новую фазу культуры — культуру вопросов, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы.

Но как бы ни оценивалась моя деятельность, она стала возможной благодаря разрешению, данному мне А. Н.. Это разрешение каким-то образом сохранилось и до наших дней.

4. За кулисами сцены

Раньше не было принято писать о том, что происходило за кулисами видимых событий. Теперь времена стали меняться, и мне хочется сообщить кое-что, о чем принято было молчать. Хочется рассказать о том, как мне трудно было управляться с Лабораторией, когда А. Н. надолго отлучался из Москвы.

1

Как-то меня вызывает главный инженер корпуса, и между нами происходит такой разговор:

— Приходили они — оттуда.

— Ну и что?

— Сказали, что вы должны уволить двоих.

— Почему?

—Об этом ничего не сообщили.

— А почему они приходили к вам, а не ко мне?

— Не знаю.

— А если только они знают, за что увольнять, то пусть и увольняют сами.

— Как же так?

— Да вот так.

2

Возвращаюсь как-то из отпуска и, подписывая табель, вижу вдруг фамилию нового сотрудника. Спрашиваю администратора: «Почему приняли сотрудника без согласования со мной?» Ответ: «Мы получили такое указание». Пытаюсь увидеть нового сотрудника — не получается. Наконец, звоню ему по телефону домой:

— Почему вы не ходите на работу?

— Мне некогда.

— Как это «некогда»?

— Я игрок. Понимаете?

— Нет.

— Играю ночью в карты, а днем сплю.

— Так зачем же поступили к нам?

— Отец пристал.

— Подайте заявление об увольнении.

— Могу, хоть сейчас.

Потом звонок от его отца: