В августе 1943 г. меня пригласил начальник штаба 127-го полка, 30-й дивизии, 4-го гвардейского корпуса и предложил поехать в Сталинградское танковое училище в числе пятерых ребят от нашего полка.

Я был ветераном этого полка, поэтому мне не очень хотелось ехать. Но начальник штаба капитан Волчок настоял на том, чтобы я все же поехал учиться. И вот в августе 1943г. мы поехали через Сталинград и Москву в г. Курган, куда было эвакуировано в 1942 г. Сталинградское танковое училище. По зрению я не прошел комиссию, и меня отправили в 21-й отдельный учебный танковый полк, где я обучился вождению самоходной установки СУ-152.

В начале 1944г. меня вызвали в штаб полка и сказали, что мне надо ехать в запасной полк в г.Кунгур Молотовской области и дали сопровождающего. Правда, они не настаивали, говорили, что могли бы оставить в штабе учебно-танкового полка. О том, что калмыки переселены из своей республики, я не знал, потому что связи с домом не было. Когда приехал в Кунгур, там встретил многих знакомых из Калмыкии. Там я узнал, что калмыки были депортированы в Сибирь в конце декабря 1943г.

Через несколько дней нас отправили на станцию Половинка в ведение Управление Широклага, на строительство Широковской ГЭС. Мы приехали туда в конце февраля 1944 г. Стояла довольно суровая зима с сильными морозами и снегопадами. Нас распределили по взводам.

Я попал во взвод Шараева. Первое время мы копали траншеи под отопительную систему для котельной. Это была очень тяжелая работа, т. к. местность там — гористая и грунт каменистый. А у нас, кроме кайла, лома и лопаты, других инструментов не было. Через месяц меня взяли в штаб батальона. Моей обязанностью было ведение точного учета людей по взводам и предоставление соответствующих сведений в бухгалтерию. В этой должности писаря батальона я пробыл до 1945 г.

Климатические условия на северном Урале очень тяжелые. Начиная с весны до глубокой осени лили частые ливневые дожди, а зимой снег выпадал до полутора-двух метров. В таких условиях ребята работали на разных участках строящейся ГЭС: на взрывных работах, на укладке основного полотна, в бетонных цехах.

Питались бойцы по нормам лагерников. Основная пища — хлеб, и такое впечатление, что он был наполовину смешан с опилками. Его можно было есть только в горячем виде. Для приготовления супа использовали соленую рыбу, которую плохо отмачивали, поэтому еда была пересоленной. После такой еды сильно хотелось пить. Молодежь как-то выдерживала такое питание, а пожилые начали опухать. При таком тяжелом труде питание было некалорийное: в основном супы, каши, рыба соленая, медвежатина или птица,

Мы находились в зоне, которая была подготовлена для заключенных. Были ворота, были сторожевые вышки. Сначала мы хотели организовать самоох-

рану. Но люди, измученные тяжелой работой, не шли на это дело. Потом руководство батальона и управления, видя, что люди не убегали из лагеря, за редким исключением, самоохрану отменило. Нам говорили, что Широклаг был опоясан четырьмя зонами. И, действительно, люди, которые пробовали убежать (было несколько таких случаев), дальше первого пояса не уходили. Нас предупреждали: "И не думайте убежать, тут это невозможно, разве только через железную дорогу". Такой случай был. Убежали ребята до Кизела, а там их все равно поймали. Кизел — это только вторая зона.

Очень много появилось больных. Особенно болели те, у которых были слабые легкие или больной желудок. Они в числе первых попадали в больницу. И многие из них остались навсегда в земле северного Урала.

Руководство Широклага организовало специальную, вроде бы оздоровительную бригаду, где немного улучшили питание и людей не посылали на работу. И все равно число нетрудоспособных участников Широкстроя было велико. Поэтому руководству батальона и медицинскому персоналу, который непосредственно подчинялся управлению, было дано указание ежемесячно устраивать комиссию, проводить так называемое актирование. Но на актирование по рекомендации врача направлялись только те люди, которые доходили до полной дистрофии. И вот таких людей каждый месяц, начиная с начала 1945 г. стали отправлять домой. Они были настолько слабы, что не могли даже самостоятельно зайти в вагоны. И мы, более здоровые молодые люди, затаскивали их на себе в вагоны. Многие из них так и не доехали до своих семей.

Командиром батальона у нас был капитан государственной безопасности Постников. Человек он был больной, относился к подчиненным, командирам взводов, начальникам штабов лояльно. Начальником штаба был Шараев, потом Дакинов, а в последнее время — Теленгидов. Если честно сказать, это были не начальники штабов, а бригадиры.

Я всегда присутствовал на разводах, как там их называли, а практически это были разнорядки, и я никогда не слышал, чтобы Постников грубил или кого-то оскорблял. До нас доходила информация о том, что командир первого батальона и начальник штаба проявляли грубость, наказывали людей, организовывали какие-то камеры предварительного содержания. Ничего этого у нас, вто втором батальоне, не было. Даже когда Постников видел, что иногда увеличивались нормы питания, то к этому он относился без особого пристрастия. Он говорил; "Надо людей кормить".

В управлении, куда я часто ходил со всякими данными, сведениями, ко мне относились неплохо. Начальник отдела по строевой части Гайнутдинова часто приглашала меня в управление, чтобы я ей помогал.

Кроме первого и второго батальонов в Широклаге были службы: транспортная, охраны и другие. В охрану брали людей физически ослабленных на строительстве, Они охраняли зону для заключенных. В той местности, где находилась зона калмыцких батальонов, была еще зона немцев Поволжья. Была также зона прибалтийцев, которых стали привозить после калмыков. Кроме того, была зона заключенных — более обширная, чем остальные. Среди бойцов Широкстроя было несколько человек из калмыцкого ансамбля песни и танца. Хорошо танцевал Манджиев. Несколько ребят организовали кружок художественной самодеятельности и по праздникам давали небольшие концерты.

На Широкстрое действовала комсомольская организация. Была партийная организация, которая занималась, как обычно, разоблачением "врагов наро-

да" среди таких же «врагов народа».

Однажды начальник штаба Дакинов поехал в Кизел и пригласил к нам Героя Социалистического Труда шахтера Пожарова. Пожарову он сказал, что в Широкстрое находится национальная воинская часть, и пригласил его к нам 7 ноября 1944 г. Но этот человек был уже в годах, и когда приехал, сразу понял, что его обманули. Мы ему рассказали, как сюда попали, что мы — фронтовики. Он рассказал о себе, сказал, что — простой рабочий. Пожаров сказал нам: "Чем сидеть в президиумах, лучше посмотреть как живут простые советские люди. Я узнал, что есть еще люди, страдающие в нашем краю", Он пробыл в лагере весь день 7 ноября, а 8 ноября уехал в Кизел.

Особых контактов с местным населением у нас не было. Но те, которые выезжали в составе бригады в Кизел или другие населенные пункты, в какой-то мере соприкасались с местным населением. Но сказать, что как-то по-особому относились к нашим, нельзя. Все понимали, что вокруг была зона.

В таком состоянии мы находились до мая 1945г. Когда 9 мая мы узнали по радио, что война кончилась, нас всех собрали на площади в зоне и тоже объявили об этом. Мы строем прошли по зоне и этим отметили День Победы.

Через несколько дней управление получило информацию о подготовке калмыков к освобождению и отправке к семьям. Были составлены списки, выяснены местонахождения родных. И после предоставления управлению этих документов бойцов стали отпускать из Широклага. Сначала отправляли стариков, затем награжденных орденами — такая привилегия была для участников войны.

Помню, что среди нас был Санджи Дорджиевич Эняев, прибывший в марте 1944г. вместе с 200—ми воинами. Он работал в Широклаге на взрывных работах. В марте 1945г. ему поручили сопровождать в пос. Ужур Красноярского края актированного солдата. Так как туда были переселены его родители, ему разрешили остаться там, не возвращаясь.

Я оставался в своем батальоне до полного его расформирования-. После расформирования батальона я все документы сдал в управление Гайнутдиновой и выехал в Новосибирск.

В Новосибирске узнал место жительства матери и сестер. Отец в конце 1943г. служил в военизированном подразделении Каспийской флотилии, но он выехал с родины во время выселения в другом эшелоне и попал в Новосибирскую область. К моему приезду его уже не было в живых. Из Новосибирска я поехал в Ханты-Мансийский национальный округ, в Кондинский район, где в то время проживали мать и сестры. Приехал я в конце июля и увидел, в каком ужасающем состоянии жили мать и сестры. Во-первых, голодные. Все, что можно было продать, они продали и на них практически была не одежда, не лохмотья. Жили в углу барака.

На следующий день после приезда я пошел устраиваться работать в систему потребкооперации. Сначала работал бухгалтером ОПТА, потом бухгалтером рыбкоопа до отъезда в 1950 г. в г.Ханты-Мансийск. В Ханты-Мансийске я также работал по учету. В 1954г., мне как участнику Великой Отечественной войны, разрешили выехать в Новосибирск к родственникам.

В Новосибирске я проработал с 1954 по 1958 гг. Работал я в управления снабжения и сбыта Стройтреста № 30. В 1956г. перешел на работу бухгалтером в систему народного образования, где проработал до мая 1958г. — отъезда на родину в Калмыкию.