Чтобы предвидеть будущее, нужно хорошо знать прошлое. Я хочу рассказать о репрессиях против нашего курдского народа, рассказать как свидетель, как пострадавший.

В середине ноября 1937 года меня - я учился тогда в Ереванском курдском техникуме - разбудили работники НКВД и велели следовать за ними. Утром меня доставили на железнодорожную станцию Араздаян Нахичеванской АССР, куда были согнаны все курды региона с вещами. Кругом стояла охрана из солдат.

Через несколько дней началась отправка эшелонов. В каждом эшелоне по 110 - 120 семей в товарных вагонах. Мелкий скот велели оставить, а крупный рогатый скот и лошадей погрузили вместе с людьми.

Никто из курдов не знал, куда и зачем их отправляют.

Живя в мягкой по климату Араратской долине, люди не имели за ненадобностью теплой одежды, и тут же в дороге начали замерзать не только от холода, но и от голода. Только на крупных станциях иногда солдаты разрешали покупать случайные продукты. Взрослые же нарочно ничего не ели и не пили - лишь бы не ходить в туалет, который устроили прямо в середине вагона.

Чтобы сберечь силы - лежали днем и ночью. Чувствовали, что везут на север, а куда - только гадали. Многие не выдерживали непривычной моральной и физической нагрузки, умирали...

12 декабря наш эшелон прибыл в город Мирзоян, будущий Джамбул. Снег по колено. 42-45 градусов мороза. Нас пересадили на открытые грузовые машины и отправили по бездорожью в находившийся на расстоянии 200 километров от Мирзояна Сары-Суйский район, а оттуда по 2-3 семьи распределили по колхозам района.

Люди поголовно начали болеть. Медицинского обслуживания не было. Умирали десятками.

В феврале 1938 года я вернулся в Ереван продолжить учебу, но курдский педагогический техникум незадолго до моего приезда закрыли. Наркомпрос Армении оплатил мне проездные. Я поехал в село Содарок (Нахичеванской АССР), где проживала моя родная сестра. В первую же ночь меня забрали в НКВД Ильичевского (Сталинского) района в Норашине. Прокурор не давал санкции на мой арест, поскольку я был несовершеннолетним. Мне было тогда 16 лет.

Через 4-5 дней меня посадили на поезд и отправили обратно в Сары-Суйский район. Здесь вызвали в комендатуру и начали терзать за самовольную поездку. Видимо, их тоже останавливало мое несовершеннолетие, с меня требовали метрику. Я тогда плохо знал русский и отвечал, что знаю "метр", а что такое "метрика" не знаю. Но у меня уже росли усы и борода, и они переправили мой год рождения на 1917, прибавив мне шесть лет.

В мае 1938 года всех курдов "нашего" эшелона собрали в горном местечке Беркути (ныне - город Жанатас) и организовали там курдский колхоз им. Буденного.

Я овладел казахским языком за 2 - 3 месяца и был единственным агитатором среди курдского населения во время предвыборной кампании в Верховный Совет Каз. ССР (июнь 1938 г.).

До выборов оставалось 10-15 дней, когда из нашего колхоза за одну ночь увезли 40 мужчин-курдов, в том числе моего старшего 22-летнего брата Абдуллу. Фактически наша семья, состоявшая из десяти человек, осталась без кормильца. Отец умер в 1936 году. До этого его несколько раз забирали в тюрьму. Родного дядю Алихана увезли летом 37-го, так он и не вернулся.

Потом я узнал, что райком и райисполком отстояли меня как агитатора. В этом списке я был 41-м. Тогда я понял, зачем изменили на 1917 мой год рождения. Так я остался в живых, потому что эти 40 мужчин исчезли без следа. В колхозе каждые двое из троих остались сиротами.

В 1942 году я работал директором начальной сельской школы. В райисполкоме заслушали отчет о моей работе, оценили ее удовлетво-

рительно, но начальник местного отделения НКВД Куракбаев возразил: "Он матерый волк, - сказал он, - а вы верите ему. Его надо выдворить. Я вам покажу кое-какие документы о его преступной деятельности". Меня попросили выйти. В коридоре уже стояли милиционеры с наручниками.

Шесть месяцев находился я в заключении, пока не выяснилось, что Куракбаев не располагает никакими фактами о моей "преступной" деятельности. Тем не менее, меня не освободили, а в апреле 1943 года осудили на шесть лет лишения свободы за "халатное отношение к своим обязанностям - в школе разбиты стекла, треснуты печные плиты и т.п.". Но односельчане вступились за меня, и через несколько месяцев областная судебная коллегия сняла с меня все обвинения и освободила из-под стражи.

Через месяц-полтора того же года областное Управление НКВД провело акцию - окружили ночью наш колхоз и арестовали 50 человек из курдов, в том числе и меня. Только у меня, как у "атамана шайки", конфисковали все домашнее имущество, постель и скот. Оставили лишь постели моей матери и брата, которым тогда нездоровилось и они лежали. В районной КПЗ взяли отпечатки наших пальцев, чтобы отправить куда-то, а затем обвинить меня по 59-ой статье - "атаман бандитов". Мне вспомнился 1938 год... Думал: все... Думал: надо что-то делать... И ночью убежал из КПЗ, собирался обратиться в вышестоящие инстанции. Вслед за мной из КПЗ убежало еще 6-7 человек. Всю "живую силу" Мирзоянской области мобилизовали на наши поиски... Мы боялись пошевелиться. Прятались. Есть было нечего, мы изнемогали от жажды в те жаркие августовские дни, и не выдержали - пошли искать воду. Видимо, нас заметили сразу. К вечеру мы были окружены, нам кричали: "Сдавайтесь!" Мы разбежались в разные стороны. Они начали стрелять в нас из автоматов и винтовок. Нас спас горный кустарник и черные дождевые тучи в вечернее время. Убегая, мы сбросили с себя одежду и всю ночь под проливным дождем дрожали от холода. На третий день собрались вместе, увидели, что среди нас нет погибших и раненных. За 10 - 12 дней до этого зам.начальника Управления НКВД области Турциянов ни за что застрелил среди бела дня 70-летнего Даутова Маме и ранил в плечо Махмудова Ису. Таких примеров можно привести очень много.

Ночью мои товарищи решили сдаться. Я назвал их предателями и в одиночку двинулся в сторону областного центра. Пробираюсь сквозь кустарник, выхожу на поляну, смотрю - впереди что-то светится. Чабанский очаг, подумал я, пойду туда, может, поесть чего-нибудь дадут. Вдруг свет исчез. Я устал, замерз, дальше двигаться не было сил. Близился рассвет. Я стал искать место, чтобы спрятаться и защититься от ветра. Нашел глубокую яму и залез в нее. Немного согрелся и уснул.

Проснулся к полудню, слышу что-то шипит рядом, смотрю - змея. Появился и тут же исчез страх. Подумалось: чем в руки НКВД попасть - пусть лучше змея укусит. Но обошлось.

Солнце поднялось в зенит, жара так придавила, что я полез из ямы в поисках воды. Змея тоже выползла. Когда я встал и осмотрелся, оказалось, что прятался в провалившейся могиле. Волосы у меня встали дыбом, и я стремглав бросился прочь. Едва опомнился, вижу - издалека идут ко мне люди. Спрятаться некуда и убегать поздно, невозможно. И я вернулся в свою страшную могилу - единственный шанс на спасение. Преследователи приблизились, но, заметив кругом могилы, ушли прочь. Впервые за последний месяц я смеялся от души. Я убедился, что меня разыскивали повсюду, понял, что вероятность дойти живым до областного центра очень мала. Решил вернуться домой, попрощаться с мамой... Вернувшись, обнаружил, что дом наш окружен, но мне не препятствовали зайти в дом. Мама обняла меня: "Больше не отпущу тебя, утром сдам тебя... Пусть все упрекают меня за то, что родного сына поймала и сдала в руки НКВД, но я уверена, что это единственный шанс спастись. Не всегда же будет как в 38-м году. Те люди, что преследуют тебя, тоже имеют матерей и детей, и они поймут, что ты не тот, за кого они тебя принимают. Видишь - вокруг дома люди... Но они не заходят", - говорила мама и умоляла меня сдаться. "Хоть убей - не отпущу!" - говорила она. В муках и раздумьях я провел ночь, но обидеть мать так и не решился. Утром вместе с матерью я пошел и сдался.

Нас собралось несколько человек, и мы категорически требовали, чтобы нас сразу отправили в областной центр. Конвоиры наши поехали верхом, мы же шли пешком. По дороге решили сократить путь и пойти по бездорожью через Тентексой ("сумасшедшее ущелье" - в переводе с казахского). А чтобы мы не убежали, связали нас попарно (нас было 6 человек) высокого с низкорослым. Заставляли нас стать спиной друг к другу и крепко, крест-накрест связали наши руки. По колючкам, скалам и бездорожью двигались мы, таким образом, в больших мучениях. Когда один из нас спросил: "Вы же мусульмане, зачем нас так мучаете?", ответ был коротким: "Вы тоже мусульмане, зачем область и республику позорите?"

На второй день нас сдали в тюрьму областного Управления НКВД. Когда начался допрос, моей радости не было предела. Но я скрывал ее до окончания следствия. Какие бы бандитские акты они мне ни приписывали, я безотказно признавал все. Следователи сказали мне даже "спасибо" за мое "признание". А я им говорил в душе "спасибо".

Я находился в одной камере с настоящим атаманом воров и бандитов Ткаченко. А шайка его, состоявшая из 71 человека, была на воле и делала, что хотела. В то время как члены моей "шайки" сидели в

разных камерах нашей тюрьмы. Ткаченко каждый день рассказывал мне о деятельности своей. Следователь приписывал ее мне, моей "шайке", и я "признавался". Ткаченко каждый день получал передачи, я же - абсолютно ничего, и он кормил меня.

Наши ребята, сидевшие в соседних камерах, поговаривали о том, что я, наверное, с ума сошел, раз признаюсь в том, чего не делал. Когда нас вызывали на очную ставку, я говорил им по-курдски: "что бы я ни говорил, ты подтверждай".

Только перед концом следствия один мой близкий родственник не вытерпел и сказал во время очной ставки: "Он, наверное, с ума сошел, как он мог это сделать, если в это время находился в тюрьме?" В областном управлении только теперь сообразили, что опозорились. Состряпать что-нибудь новое было уже поздно... Тем не менее, меня обвинили в побеге из КПЗ, и мое дело вместе с делами других членов моей "шайки" отправили в облсуд. На областной коллегии суда прокурор сам снял все обвинения в мой адрес: "Ни за что посадили человека и еще конфисковали все его имущество. Еще до этого ни за что посадили, 6 лет дали"... И судья вынес постановление освободить и вернуть конфискованное имущество и скот.

В конце апреля 1944 года меня освободили, половину конфискованного вернули, остальное - "не нашли". На второй день меня назначили директором Кара-Ойской неполной средней школы, находившейся в 15 км от курдского колхоза. 1 сентября 1944 года комендант выдал мне разрешение съездить в облоно. Облоно приказом, без моего на то согласия, назначило меня учителем физики и математики средней школы с. Бостандык, находившейся в 180 км от курдского колхоза в песках Чуйской долины. Я сразу вернулся в район, поскольку заканчивался срок разрешения комендатуры. Пошел к первому секретарю райкома партии объясняться: ведь я имел образование 6-7 классов, один курс педучилища и поэтому не мог преподавать в 8-10-ых классах. Первый секретарь Омаров с сочувствием выслушал меня и решительно сказал: "Сейчас езжай и работай в 5-6-7-ых классах, через дней 20-25 вернешься ко мне, а я до этого времени добьюсь отмены приказа облоно".

Но нет худа без добра. Я поехал по приказу облоно, но преподавал лишь в 5-6-7-ых классах. Учителя встретили меня там очень хорошо. Директор школы Байболов предоставил мне свой кров. В течение 10-15 дней у меня установились с учителями и местной молодежью дружеские отношения. За всю свою жизнь я не встречал такой компании. А когда пришло время мне ехать в райком, новые друзья не отпускали меня. Тогда не было машин, чтобы уехать, друзья же караулили днем и ночью, не давая возможности убежать. В этом коллективе работал учителем и Шона Смаханулы, впоследствии - известный

казахский писатель-сатирик. Вспомнились слова матери "от хорошей жизни уйдешь - встретишь худшую, от плохой жизни уйдешь - встретишь лучшую", и я решил остаться поработать еще один учебный год. Преподавал я только в 5-7-ых классах. Дирекция школы была мной довольна и из фонда интерната отправляла через район продукты питания для моей семьи в г. Каратау. Ученики 8-10-ых классов во время уроков физики и математики из-за отсутствия педагога гуляли на улице и надоедали мне вопросами: "Агай, когда Вы будете преподавать нам?" Из уважения к людям этого степного края я не смел сказать детям, что не могу преподавать им, стал думать, как им помочь.

Не знаю, что давало мне силы не спать ночами и при свете керосиновой лампы самостоятельно изучать физику и математику, хотя до этого я даже и не знал, что означает знак радикала. За 2-3 месяца я освоил материал и решил все задачи школьной программы. Начав преподавать в 8-м, затем в 9-м, к концу учебного года я осилил и программный материал 10-го класса.

Как весь народ, я жил в тяжелых условиях. Например, мыла не было, "стирать" белье я обычно ходил в пески, там разжигал костер и тряс одежду над пламенем, чтобы избавиться от вшей.

Комендатура все время следила за мной. В 1947 году меня перевели в среднюю школу им. Крупской. Как-то в текстах контрольных работ Наркомпроса я обнаружил ошибку. Я исправил ее без согласования с вышестоящими инстанциями. Мое "самоуправство" было замечено, о нем заявлено. Меня вызвали в комендатуру для объяснений: "Ты же говорил, что не имеешь образования. Какое же ты имеешь право изменять текст контрольной работы?" А когда Наркомпросс подтвердил, что я был прав, начали допрашивать меня: "Почему скрываешь свое образование, скажи правду - ты какой ВУЗ окончил?" Часто приходили ко мне домой, проверяли мои записи, конспекты, заметки на полях старых книг, на страницах которых я решал задачи для 8-10 классов. Расспрашивали обо мне соседей, сослуживцев, выясняя правду о моем образовании...

В начале 1948 года в райцентре мне встретился мой друг, зам.председателя колхоза Калыбеков. Он спешил вернуться в колхоз, чтобы подготовиться к встрече какой-то комиссии. Он был страшно напуган и лихорадочно искал транспорт, чтобы быстрее уехать. Я, шутя, сказал ему: "Все-таки есть разница между вами, правлением колхоза, и мышами. Мыши, увидя кошку, спасаются бегством, а вы стараетесь комиссию встретить и сделать все возможное, чтобы комиссия была сытой, и вас не проглотила". Мы посмеялись и расстались.

В марте 1948 года по санкции районного прокурора в моей комнате произвели тщательный обыск. Тогда я еще не был женат, в комнате

интернатского общежития вместе со мной жила моя 13-летняя сестренка и 6-7 курдских подростков, учащихся 9-10 классов. После долгого обыска они нашли в постели два ножа и один маленький кинжал. Подростки сразу же признались, что после учебы им приходится ездить домой через г.Кара-Тау, поэтому на всякий случай они берут с собой ножи и кинжал.

Комендант пристал ко мне: "Это твоя квартира, значит кинжал твой". Подростков заставили отказаться от своих первоначальных показаний, и через несколько дней меня снова арестовали. Пока я находился в тюрьме, обыски продолжались везде, где я бывал, и дома у матери, в г. Кара-Тау. Никто не мог понять: что им нужно? Что они искали?

В 1987 году Шона Смаханулы в Алма-Ате рассказал мне некоторые подробности того ареста: "Тогда они не кинжал искали, а твои "антисоветские" стихи о разнице между правлением колхоза и мышами. Нас всех допрашивали сто раз, но не смогли найти ни одного свидетеля или какого-нибудь факта против тебя, тогда они прицепились к этим ножам".

В июле 1948 года народный суд освободил меня. Районе выдало мне справку по спецформе, которая давала мне право поступать в ВУЗ.

В том же году я поступил в Алма-Атинский пединститут на заочное отделение. Институт я окончил в 1957 году. Учился я так долго потому, что был в двойной ссылке: каждые 2-3 года меня арестовывали или меняли мне место работы, отсылая подальше от курдского населения. Без разрешения комендатуры нельзя было уходить за 7 км от места жительства. То давали разрешение для поездки на учебу, то 2-3 года не разрешали, так учеба моя прерывалась.

Лишь в 1958 году нам объявили, что комендантский надзор над нами отменен. Только в 1958 году я, 32 лет отроду, стал полноправным гражданином СССР - получил чистый паспорт...

Вот только по сей день никак не могу понять, за какие грехи мой народ, и я вместе с ним, был наказан? За что, почему он лишен права жить на земле своих предков?

Чимкентская область, 1990