- 13 -

Матушка Надежда — одна из последних сестер Марфо-Мариинской обители милосердия. Она умерла 1 сентября 1983 года в возрасте 93 лет. Незадолго до смерти ей явилась Великая Княгиня с сестрами и сказала: «Зиночка (так ее звали до пострига), приходи к нам, не сомневайся, у нас тебе будет хорошо».

Сохранились воспоминания матушки Надежды, записанные прихожанкой нашего храма, Еленой К., у которой матушка Надежда жила в последнее время до дня своей кончины. Эти воспоминания посвящены матушке великой, преподобномученице Елизавете, батюшке духовнику обители протоиерею Митрофану, в монашестве архимандриту Сергию Сребрянскому и монахине Любови, самой близкой подруге матушки Надежды.

* * *

...Итак, матушка великая. В последний раз я ее в обительском саду, видела после службы. Она меня

пальчиком подозвала. Я подошла, как будто чувствовала, что в последний раз. Голос у нее был, не знаю, как назвать, — очень тихий, чуть ли не шепотом она говорила, сколько в ней нежности было внутренней к человеку! Взгляд один — неземной взгляд: «Зиночка, ты веришь мне — будешь, будешь, душенька, час придет, и будешь. И сама не заметишь — вот ты тут. Веришь мне?» Она знала, что я так к ним стремлюсь. Верю, говорю, — и плакать, и снова ожила на несколько дней. Дяди мои — охотники (императорское общество охоты было), и все они говорили: «Какой человек необыкновенный!» Я еще девчонкой была, слушала во все уши, прямо не дыша слушала, как они ее хвалят. Как я ее любила! Однажды решилась написать ей, как я ее люблю; так и написала: «Я думаю, Вы настоящий человек» — заклеила, отослала.

В первый раз я в обитель попала в 1909 году, еще собора не было — одна церковь Марфы и Марии, маленькая. Служили всенощную. Великая Княгиня в белом, сестры в белом, батюшка — в голубом облачении. Стояла, не помня себя, как будто вижу видение, домой бежала, обливаясь слезами. Впустили меня: «Ты где была?» — не знаю, где была, на земле ли, — и стала в обитель бегать. А когда решилась к ним проситься, батюшка мне: «Да, мы принимаем». Я к маме: «Я поступила в обитель!» — а мама была строгая и властная: «Что? Этого не будет!» Я опять к батюшке. Он говорит: «Нет, без родительского благословения не можем взять». Казанской Богоматери я тогда молилась — под-

ставлю стул к образу: «Что же, Ты меня не слышишь, что ли?» — вот дура-то была! Мама срочно квартиру новую сняла — с Якиманки на Малую Бронную переехали, подальше от обители. И семь лет я в обитель бегала, денег на трамвай не брала. Как только речь о поступлении, мама: «Иди на все четыре стороны, ты мне не дочь!» И всегда меня матушка подзовет, утешит: «Зиночка, будешь в обители, ты не беспокойся!» — и всегда: «Зиночка...» Какая я ей Зиночка — такое высокое лицо, не только настоятельница — Великая Княгиня. Что я ей — чужая девчонка бегала (правда, каждый день бегала — на работу иду, зайду, хоть мне не по дороге, до «Отче наш» достою; с работы — иду).

Какую наша матушка жизнь вела! Подражала преподобным, тайно носила власяницу и вериги, спала на деревянной лавке. Однажды к ней одна из новеньких сестер среди ночи вбежала (матушку разрешалось в любое время звать в случае необходимости) и увидела, как она «отдыхает». Матушка ей только одно сказала: «Душенька, когда входишь, надо стучать». Сестры у нас были всех званий и состояний: и княжны, и из деревни, и всем в начале — общее послушание, хоть и княжна: полы мыть, посуду, картошку чистить — потом уж по уму-разуму определяли. Пост у нее был круглый год, и рыбу не ела. По великим праздникам, когда архиереи съезжались, положит себе на тарелку кусочек. В двенадцать часов ночи, после дневных трудов вставала на молитву, потом обходила свою больницу. Кому-нибудь из больных плохо — оставалась рядом, ухаживала до

утра. Умирали все только на ее руках. И Псалтирь ночами по усопшим читала одна. Как-то картошку перебирать, сестры заспорили, никому не хочется, — матушка молча оделась и пошла сама. Тогда уж за ней все побежали. Молитвенница она была особенная — стояла на молитве, не шелохнувшись, как изваяние. Часто видели ее во время службы в слезах. Она потом сделала подземный храм, посвященный Небесным Силам бесплотным, прямо под алтарем, и во время Литургии уходила туда, чтобы ее не видели.

Да, какая-то сила в ней необыкновенная. Какая-то светлость от нее исходила. Чувствовалось, что человек другой земли, другого мира, — она дышала иным миром, жила неземным. И так всегда чувствовалось в ее близости, что человек не от мира сего. Милая, дорогая, ты там царствуешь на небе, вспомни нас!

Конечно, я этого счастья была недостойна, оно не по достоинству — по любви Божией, и по их любви. Рядом побудешь, отойдешь — как будто с неба слетишь, и опять на землю попал. Да, таких людей мир не признавал. Настолько мир развратился и обнаглел, что он уже не чувствовал таких людей. Совсем они иного духа были. С ними поговоришь — и оживешь опять. Не пришлось с ней пожить: я пришла, а ее взяли.

Она говорила: «Зиночка, все равно ты наша сестра, только не в стенах наших. Мы сестер в другие города на послушание отпускаем — вот представь, что мы тебе послушание дали — послужить маме». Велели и за трапезу мне водить, только ночевать — домой.

Больничный храм Марфы и Марии был устроен гак, что двери открывались в палаты, больные слушали службу. В этом храме дверь направо — в покои Великой Княгини.

Один день в неделю она проводила в Кремле, разбирала почту. (В этот день она шла через обительский сад на Полянку, и стояла службу в храме Григория Неокесарийского, там она в шесть утра начиналась, кончалась рано. Так не было дня, чтобы она пропустила Литургию.) На ее имя писали множество прошений. В ответ на эти письма матушка посылала сестер. В какие каморки, какие углы шли! Матушка сама на Хитров рынок ходила.

Как-то одна из сестер приходит в подвал: молодая мать, туберкулез в последней стадии, два ребенка в ногах, голодные, маленький рубашонку потягивает на коленки, глаза блестящие, лихорадочные. Умирает, просит устроить детей. На Донской улице была больница для чахоточных женщин, она относилась к обители. Вернулась, рассказывает все. Матушка заволновалась, немедленно позвала старшую сестру: «Сегодня устроить в больницу. Если нет мест, пусть поставят подставную койку». А детей взяли к себе в приют. Мальчика определили потом в детдом. Двадцать две девочки-сироты воспитывались в обители, получали среднее образование. Одинокие старухи, калеки всякие, мальчика помню расслабленного. Обеды бесплатные. Толпы бедных кормили каждый день, выдавали на дом и для семей. Лекарства, больница, амбулатория — все без оплаты. Лучшие профессора принимали и операции делали.

Работу безработным находили, курсы оплачивали. Например, мать семейства умеет шить, а машинки нет — покупали машинку. А на Рождество огромную елку устраивали, и кроме сластей — одежда разная теплая, валенки для бедных детей. Все сестры своими руками обслуживали и шили, матушка великая сама для детей вязала. У моей крестницы до сих пор одеяльце, ею связанное, хранится. Я ее в обители крестила, и матушка накинула на младенца одеяльце своей работы, розовое, пушистое. Шесть детей в нем вырастили.

Она ведь принцесса Гессенская, внучка королевы Виктории, ее в честь прапрабабушки назвали Елизаветой. Крещена была в память Елизаветы Тюрингской, католической святой с даром чудотворений, которая всю жизнь в богатстве и бедности людям помогала. А мама ее, Алиса, необыкновенная была, и в матушке с детства все это проявилось. Когда ей было одиннадцать лет, заигравшись, упал с балкона ее трехлетний брат, и разбился насмерть. Она первая его окровавленного взяла на руки, внесла в дом. В этот день она дала обет Богу — не выходить замуж, чтобы никогда не иметь детей, никогда так страшно не страдать. В четырнадцать лет она похоронила мать. Великий Князь Сергей Александрович, вступая на пост генерал-губернатора Москвы, обязан был жениться, и сделал предложение принцессе Елизавете. Она сказала ему о своем обете, а он: «Вот и хорошо. Я и сам решил уже не жениться». Так состоялся этот брак, из политических соображений нужный России, в котором супруги обещали Богу хранить

жизнь девственную. В Москве Великая Княгиня открыла множество благотворительных учреждений. В русско-японскую войну она возглавила Красный Крест, работу швейных мастерских для нужд армии. В это время к ней стали приходить анонимные письма: «Не ездите вместе со своим мужем, мы все равно его убьем!» Она стала сопровождать его постоянно. Когда это случилось — бросили бомбу в Сергея Александровича, она своими руками подбирала разорванные части тела, нашла палец с кольцом. На третий день пришла в тюрьму к убийце, принесла ему прощение от убитого им, просила его покаяться.

Так она оставила мирскую жизнь. По старцам стала ездить. Благословили создать обитель.

Под Покровским собором у нас была усыпальница. Никто не успел туда лечь. Как-то несколько сестер собрались там, говорили: «Это мое, это мое место», — и матушка великая тут же была, они спросили:

— Ваше Высочество, а Ваше где место? — Она помолчала.

— Мне бы хотелось быть похороненной в Старом Иерусалиме.

А сестры:

— А мы как же?

Она подняла руку:

— Мы там все соберемся.

В это страшное время после революции сколько раз были нападения на обитель! Уехать за границу она отказалась. Накануне дня ее ареста она встала на клирос,

что было неожиданно для всех, и пела вместе с сестрами. Всех поразила сила и красота ее голоса. Приехали за ней на третий день Пасхи, — Иверская Божия Матерь, престольный праздник. Тут же вся обитель узнала, сбежались все. Она попросила дать ей два часа — все обойти, сделать распоряжения. Дали полчаса. Молились в больничной церкви вместе с батюшкой, а как стали ее забирать — сестры кинулись к ней: «Не отдадим мать!» — вцепились в нее, плач, крик. Кажется, не было сил, чтобы их оторвать. Повели ее к машине вместе с келейницей Варварой, батюшка стоит на ступенях, слезы градом по лицу, и только благословляет ее, благословляет. И сестры бежали за машиной, некоторые прямо падали на дорогу. Вскоре письмо мы от нее получили, а во второй раз — письмо для всех, батюшке, и 105 записочек, по числу сестер. И каждой — по ее характеру изречение из Библии, из Евангелия и от себя. Всех сестер, всех своих детей она знала! Позже еще посылка пришла — булочки для всех нас. Долгое время ничего мы не знали, только батюшка благословил поминать ее, как усопшую. Потом стало известно — всех их бросили в шахту. Варвару хотели обратно вернуть, говорят: «Вы к царскому роду не принадлежите», — она настояла, и ее оставили. Удостоена быть с матушкой до конца.

Один лик — посмотрел только, и видишь — с неба спустился человек. Ровность, такая ровность, и даже нежность; можно сказать — от нее живой свет расходится по миру, и мир существует. Иначе задохнуться

можно, если жить жизнью этого мира. Где они, эти люди? Нету их, нету. Мир недостоин их. Это небо и земля — эти люди в сравнении с мирскими. Они уже при жизни оставили этот мир и были в ином. Теперь и духа не слыхать этих людей. Около них побудешь — как будто воздухом вечности подышал. Рядом с ней все менялось, чувства другие, все другое. И таких людей гнали, не признавали, преследовали! Господь и взял их, потому что мир не был их достоин. Они и теперь есть, конечно, но недоступны.

У нас в соборе такое было место уютное, ниже амвона, стенка выступала. Она всегда за этой стенкой стояла перед алтарем, и я за этой стенкой, только с обратной стороны. Какие чувства были у них, какие чувства были, когда при них находишься! Такая чуткость внутренняя. А теперь — все чужое... Теперь общий дух, чуждый человеку, нет того мира особого, все новое, душа чувствует что-то не то. Когда-нибудь придет мир иной. Этот мир безбожный, ненужный душе — придет ему конец. Все-таки, надежды терять не надо. Господь сжалится над людьми, и подует другой воздух.

Какая жизнь была, что потеряли! Господи, прости нас! Моя юность была — вы себе представить не можете, какая жизнь! Люди, настроение, слова — все другое. Как будто нас переселили на другую планету, в чужой стране далекой живем мы теперь. Когда Фрося рассказала матушке свой сон, она ответила: «Фросенька, это не я, не я. Это другая Елизавета!» И люди эти особые. Господь их отделяет и хранит для Своей

жизни, святого Царствия. Когда-то жили с чувством: «Мы — христиане», а теперь нет этого чувства, потому что это мир неподлинный, не Божий. Когда Господь царствует открыто, везде — это жизнь, а сейчас мы в тумане, Господь не царствует, Он отошел от этого мира. А должен быть Первый во всем, везде Его слышно-видно, в доме, на улице, куда ни пошел. Слава Богу, что храмы существуют, — там служба, можно видеть мало-мальски христианскую жизнь.

А наше — не настоящее положение православных христиан. Хочется надеяться, это временное наказание человеку. Чтобы я свободно жила — не могу вовсе. Да, душа по природе своей — христианка, а ее замутили, запутали, закрутили. Но так не может вечно продолжаться, Господь сжалится над христианами, которые по кельям, по каморкам. Душа высвободится, вырвется из плена.

Сравнительно с нынешней жизнью — жили в раю. Жизнь в родной, любимой семье. Вечером прощались. На сон грядущий каждого она благословляет, и батюшка также. Утром здоровались — к каждому также подходила. Что-нибудь неблагополучно — все заметит — Что с тобой? — Нет, нет, все хорошо. — Нет, у тебя что-то произошло — каждый месяц ходили на откровение к батюшке. А что-нибудь на сердце у тебя — всегда, во всякое время дня и ночи иди к отцу или к матери, и разберется твое дело. Как поступать, тебе скажут и живи свободная и спокойная. С одним Господом свобода. Человек дышит, радуется. Я ее, прежней жиз-

ни, кусочек, уголочек, застала. Вспоминаю пасхальные ночи: какая радость! В белых, розовых, голубых платьях молодежь приезжала к заутрене святой. Потом все это стало падать, ниже, ниже.

Быть может, еще придет время ради избранных людей, которые не преклонили колена перед Ваалом! Господь их все хранит. Люди, которые в сознании маломальском, они страдают, жизнь их мученическая. Что это за жизнь? Под страхом прячемся да мучимся!

Есть жизнь настоящая, когда-нибудь она проявится. У Господа все возможно, Он может все изменить в один день. Господь сжалится: «Ладно, потерпели. Пусть теперь живут, как полагается!» Но сейчас люди не могут истинной жизни принять. Жизнь ненастоящая. Как настоящему выучиться людям? Остается смириться и жить, какую Господь дает жизнь. Только бы держаться за руку Божию и не брыкаться. А мы... Если мы понимаем, какая нужна жизнь, мы можем Его о ней просить. Просить, чтобы быть нам к Нему ближе: «Господи, помоги жить так, как Ты хочешь!» — просить. Он нас не оставит. Но мы не больно так рвемся к Нему приблизиться. Надо стараться, каждый день все поближе, поближе к Нему. Тогда будет дело.

Как сейчас вижу сад обительский. Ангел земной, человек небесный! Сколько ласки, кротости в каждом слове! «Зиночка, поди сюда, — пальчиком махнет — Ты мне веришь, обязательно будешь в обители. Час придет, час должен прийти». Сейчас уже нет таких лю-

дей, кончились. А как с ними было хорошо! Они есть. Этот мир не мог бы существовать без них.

* * *

В последнем письме матушка великая написала нам такие слова: «Дети мои, станем любить не словом или языком, но делом и истиною». Это апостол Иоанн Богослов. А в наше время нет ревности, живой веры, истинной христианской жизни, которая внешне проста.

Но очень сложна эта наука! Жить надо — бороться, чтобы не застыть.

Тело, тело на первом месте, а душу бедную загнали в угол: молчи, помалкивай! Время, когда нет жизни духу, дух забивают.

Сказано: «Один в поле не воин», но «ты, да я, да мы с тобой»... Главное — иметь духовное руководство. Имей духовного отца, верь всецело, будь с ним открытой душой — и будь спокойна. Держись пути, надо знать путь. Пускай меняются времена и места — иди указанным путем. Одно руководство Господа Бога для нас слишком высоко, нам нужен здесь руководитель. Сказано тебе: иди — ты ни за что не отвечаешь, полная вера. Надо держаться за чью-то твердую руку. «Я сама» — вот страшно, «я сама»... Ведет тебя верная рука, тогда не пропадешь. Нельзя скрывать, жаться: «Сказать — не сказать...», и он это будет чувствовать. А когда все откровенно, Господь ему будет подсказывать, что с тобой делать, как тебя вести. Самое

главное — иметь руководителя, которому всецело доверяешь. Тогда живи себе спокойно, как у матушки родимой под крылышком. Живи, как будто у тебя и грехов никаких нет, как дитя.

Не любите мира, ни того, что в мире, кто любит мир — в том нет любви Отчей. Вот какой страшный мир, как надо его бояться! Как хороша настоящая жизнь христианина! Но мы ее не знаем. И вроде она недоступна, но говорят: все, что дано, доступно человеку. Любовь, как она доступна! И только тогда мы имеем дерзновение к Богу. Если сердце наше не осуждает нас, как сказано, тогда мы имеем дерзновение к Богу.

Какой сердце должно быть высоты и чистоты, если Господь говорит: Сыне, даждь ми сердце! Как я могу дать свое сердце, когда в нем... что? Разобрать его, заглянуть в него — чего только там нету! Сердце пойдет к Богу первое. Значит, как его надо хранить! Все внимание — на сердце. А мы главное — али на желудок, али не знаю на что. Оказывается, самое главное, трудное — чтобы дать Господу сердце, какое Он хочет.

— Вот, я принесла Тебе, Господи!

— Сейчас посмотрим. Нет, не годится. Исправь. — А исправлять-то его некогда. Всего только и надо Господу одно сердце чистое. «Ладно, еще подожду, еще потерплю». Господь-то терпит, а мы не больно-то стараемся, зная об этом: «Старайся, деточка моя любимая!» — и ни с места.

— Старание, где ж его взять, Господи! Я хочу, а у меня не получается.

— Плохо хочешь! — Все ждет. Я и забыла, что хотела стараться.

— Ладно, подожду еще, потерплю.

Вот какой Господь! Все ждет, ждет без конца, никогда Он нас не отвергает — стараться-то больно трудно. Какой Ты, Господи! Насколько Ты велик, настолько мы грешны.

Дана тебе такая жизнь, веди ее честно, а не вылезай. Какая-то ты там должна быть, не выдумывай. Мало ли чего я хотела — может быть, живой на небо лезть. Мы все: «Я и не то, и не сё». Как это так может быть: ах, я — и что это такое, не так живу!

Любовь к Господу Богу, к человеку, ко всему живому — в любви заключается вся жизнь. Не лезь выше неба, дана такая жизнь — исполняй. Повторяй: «Гордость от дьявола. Что это? Я это и слово знать не хочу, терпеть не могу. Люблю Господа Бога, все мне, Господи, Твое нравится, все Твое люблю, всех Твоих люблю!» Мы как-то все путаемся, забываемся, а надо быть довольным. Наступает день, и все от Него получаем. Дан тебе крестик — неси его с миром, с любовью: Господь мне дал, — неси с радостью. А на самом деле — все не по мне. Вот где-то читала (матушка рассказывает притчу о человеке, который возроптал на свой крест, и было предложено ему множество крестов, чтобы заменить свой. Выбирал он, выбирал, все не мог ни на одном остановиться — этот тяжел, этот неудобен, тот кажется легким, вдруг обрадовался — вот этот! — Да это твой и есть!) Всем дается по силам,

Господь знает, что кому дать. Ты только неси. Господи, уж помоги угодить тебе хоть немножечко!

Что я собой представляю? Клок волос! Господь какой: намерение и желание целует, — и то Он доволен, радуется. А мы — что мы желаем, и что даем? Раз желание и намерение есть, надо его подогревать понемножечку — быть может, и до дела дойдет. Даем много, только чего?

«Научитесь от Меня, яко кроток и смирен сердцем». А если у человека ни то, ни другое не получается? — Это дары. Проси у Него. Всем дан дар просить, а ты до тех пор учись, пока получится. А может, кому и не полагается кротким быть — Господь Сам знает, что дает. Наше дело исполнять волю Его. Кто-то скажет: а я не знаю, в чем воля. Как? Знаем: воля Его в любви, все соединяются в любви, Он Сам знает, что нам нужно. Сказано: надо быть довольным. У тебя печаль и неприятности, горит, а ты будь доволен. Он всем дает, но каждому — что полагается. Одному полагается кротость, тихость, другому — слово дерзновенное и твердое. Дан дар — возгревай.

Как жить? Господь дал нам все средства, чтобы с Ним быть, Ему угодить, а мы все брыкаемся: то люди мешают, то место не подходит — все что-нибудь нам посреди дороги. А нужно посмотреть, не нужно ли нам самим измениться. Быть может, что-то в тебе не так, раз люди рядом становятся плохими.

— Все это люди мешают мне спасаться! — снова говорит матушка, как бы от лица двоих.

— Да ты сама себе мешаешь, матушка ты моя. Господь требует все, что есть хорошее, ему отдать, а мы все припрятываем.

— Господи, только меня не бросай! Я, правда, негодный человек, не творю, чего Ты хочешь, но подожди, помоги! Просто, надо на все смотреть просто. Вот тебе путь, иди по этой дорожке, не свертывай. Скажи мне, Господи, путь воньже пойду!

— Он не скажет, если мы не спрашиваем.

Одни чуть не живые лезут на небо, а другие потихонечку-потихонечку, а там и встретились — здравствуйте!

Сердце-то наше хочет одного — угождать Богу, а мы им ворочаем. Да возвеселится сердце мое боятися имени Твоего!

Ты угождаешь, кто тебе угождает, а ты угоди, кто тебе досаждает, гляди, он и обернется и другим станет. — Как это, я буду любить того, кто досаждает? — Это-то и полагается. Если бы мы попробовали, мы бы увидели, как надо жить. Мало того, что ты не делаешь зла — ты делай добро, тебя Господь на добро создал. Господь всем хочет спасения, так что, человек, не обижайся, ты сам бываешь виноват, если что не так в твоей жизни творится.

Как хорошо горит огонек у лампадки! Как хорошо, если бы душа так Господу горела — тихо, спокойно! Не всем пламенем дано гореть, но хотя бы неизменным огоньком. Всегда радуйся — нельзя грехами своими затмить весь свет Ты со мной, Господи, все Ты мне да

ешь. Радоваться, быть всегда довольным, — нет, мы гак не умеем! Господи, как хорошо жить на свете! Господи, благодарю Тебя за жизнь, которую Ты дал мне, и все потребное для жизни! Господь мой — я Его люблю, Он меня любит — у меня есть все для радости!

Как это мы не знаем, чего хотят от нас наши папа и мама? Нет, мы должны знать, должны! Так и остаемся должны... А Он все ждет, ждет до конца — может быть, все-таки, совесть найдется. Господи, только помоги, чтобы не очень Тебя оскорблять! Мало-мальски жить, чтобы Тебя не огорчать — а нам все хочется, чтобы не было никаких бедствий и препятствий, никаких огорчений. Это-то и плохо. Забудемся, заплутаемся, так что потом испугаемся самих себя. Только дай нам волю — эх ты, так и покатили, не остановишь, народ такой. За нами гляди в оба, а то, пожалуй, натворим. Но все-таки, Ты, Господи, знаешь, что мы Тебя любим. Без Тебя — ни до порога.

Жизнь насколько проста, настолько и мудра. Старайся найти, понять правду, понять, что без нее тебе никуда не деться, а мы не больно-то стараемся, горячимся: «Господи, что я могу сделать для Тебя?» Господи, что мне надо, чтобы успокоилась душа моя? Я все время чувствую, что волю Твою не творю, а должна знать, что- Тебе надо». Господь говорит: «Тебе все дано, не вылезай, делай из того, что тебе дано». Господь говорит: «Я подожду, подожду, старайся». Господи, Ты все знаешь, знаешь, что без Тебя мы никто и ничто, от Тебя зависит помощь нам, без Тебя мы вроде — без

рук, без ног, без головы, а с Тобой — все у нас есть. Так что только с Тобой нам надо быть. А тебя все тянет куда-то вроде бы хорошее, а ты посмотри, кто тебя тянет! Нам все кажется, мы сами знаем, как нам идти, куда нам идти, а нам — то человек не тот, то климат не подходит, а Господь говорит: «Ищи сам. Но ты сам не знаешь, что тебе надо» — если бы знал, то бы и шел, а то с дороги сойдем очень скоро. А Господь все поглядывает: Куда это ты, деточка, пошла не туда, иди-ка сюда, вправо.

— А я вот сюда хочу!

— Ну, иди. — Пошла, шага два прошла — и полетела: ах, что-то я споткнулась!

— Ошиблась — поверни назад, исправься, и все будет хорошо.

— Что же, я не знаю, как идти? Что же я, не человек, вещь какая-то? Мне дан разум, самой выбирать. И пошла писать, хлоп — нос разбила, конечно вдребезги: «Ах, наверное я не туда свернула!» Насильно Бог никого не тянет, только указывает: «Иди, вот твой путь!» — «Нет, это что-то не по мне. Что ж, раз уж пошла — надо все-таки идти, как иду». А на самом деле надо возвращаться: «Нет, я не туда повернула. Сюда? Нет, снова не сюда. Господи, куда же мне идти? Господи, прости меня!» А Господь уже забыл, что ты его не послушалась: «Становись, становись!» — и ставит тебя на твой путь. Один есть путь — иди, милая, куда тебе сказано, иди. До последнего момента, пока глаза у тебя закроются, надо учиться. Живи, и огляды-

вайся - так ли я иду? Да, пока глаза закроешь, ты все не знаешь, нуждаешься в этом руководстве.

* * *

Жизнь теперь другая. Жизнь более внутренних подвигов. Мы, может быть, и рады подвиги прежних подвижников совершать, но это нам не дано. Обстоятельства жизни такие, что это с нас не требуется. Но, с другой стороны, и нам много дано. Мы не можем оп-

равдываться обстоятельствами жизни — по ней с нас много снято. Мы тоже должны подвиги совершать. Время — какое было, такое и есть. Жизнь меняется внешне. Внутренняя жизнь всегда велика. Время не такое, мы не такие... Какие же не такие? Такие же! Мы сами себя коверкаем.

К Господу Богу идем — значит, должны принести Ему все: мы должны быть подвижниками, то есть двигаться к совершенству — к Господу Богу, а мы равнодушны — время не такое, люди не такие, и я не та. Ничего подобного — ты так же устроена, время знает свое дело, идет, идет — это мы меняем все, как нам вздумается. Мы должны применяться к каждому времени:

как это так — не знаю, куда идти? Для всех — Церковь, Евангелие, святые учителя. Послушание — выше постов, молитв, самых подвигов великих. Послушание и есть самое трудное. Мы должны знать, какое у нас послушание, должны знать. Спрашивай Господа — Он доступен нам, всегда свободен для нас, спрашивай — все, что нужно, будешь знать. Для человека все возможно, лишь бы было благое желание. Мы должны быть довольны, и Он должен быть доволен нами.

Церковь, пастыря обязательно нужно иметь: имею, и нет мне никакой заботы; наше дело — за него, отца духовного, молиться. Это — раз навсегда. Надо найти духовника, просить, искать. Нашел — и навеки, а так — запутаешься.

Мы имеем такое дерзновение великое — всегда обращаться к Нему — ко Господу, во всякое время дня

и ночи. Не надо искать особого места, обстоятельств — надо искать, надо просить... Нашла, за чью руку держаться — и надо спокойно идти с этой рукой. Желает человек с Господом Богом жить и Им одним руководиться — все, что нужно Господь укажет и помощь подаст. Он не считается ни с чем — Он должен спасать и спасает.

Кто-то говорит: «Ничего мы в своей жизни не терпим». Как не терпим? — Ясное дело, терпим: не так же мы живем, как хотели бы, и должны Бога благодарить за то, что можем терпеть. С ума ведь не сходим — не ругаемся, не деремся, об стенку головой не бьемся, а терпим. Есть разве какие особые желания? Нет — значит, терпим. Прежние терпеливцы в лучшее время жили — нам, может быть, труднее смиряться. А по правде сказать, «терпеть-то неча»: что терпим, все получаем, и вроде болезней и напастей у нас нет — как будто ангелы Господни нас окружают, хранят. Есть — какие страдания люди переносят, какие гонения, какие болезни страшные, а терпят — никуда не убежишь. А мы на самом деле еще ничего не терпим.

Какие мы счастливые! Как надо Господа благодарить: хоть мы сами — тьма, вокруг нас — свет, от которого мы немного просвещаемся, а вот те люди, которые Господа не знают?! Господи, слава Тебе за все! Благодарить, благодарить: «От нас мало что ты получаешь, Господи, а мы все получаем». И, все-таки, Он и таких принимает,

Погибнуть недолго: раз, два — и готово, Господь не дает погибнуть, и с той стороны, и с этой поддерживает, а мы-то брыкаемся, все нам не такая жизнь — а в общем, все хорошо. Сколько получаешь! что дается! А от тебя — еле-еле душа в теле. Где уж нам сделать так, чтобы Господь был доволен? Сколько Он для нас делает, — надо быть только довольными, — Он уж рад. Ты только к Нему повернись, — Он уж не знает, что тебе сделать. Как хорошо жить на свете! А помереть — еще лучше, только как там примут — вот вопрос. Скажут: «Ты откуда взялась?» Вот дела-то какие. Уж больно долго не берут — не гожусь. Быть может, никогда не пригожусь. Полезу я туда, а мне скажут:

— Ты куда?

— Я к Фросе.

— К Фросе? Повёртывай назад.

А Фрося:

— Да вы что, это моя Зиночка! — И начнет меня тащить.

— Да ты знаешь, куда она пойдет-то? Чуть ли не во ад. А Фрося скажет: «Ну и я с ней». Она такая была. Фрося не даст, Фрося из ада вытащит.

Есть кровное родство, или когда долго вместе живут, а наше родство никакой силой не выдернешь. Это никто и ничто не может отнять. Не знавшие друг друга — одна на севере, другая на западе, а души сами — одна к одной, и конец никто не может разрушить. Душа одна и другая — а чувствует как одна. Это дорого

стоит, очень дорого. Это выше всякого кровного родства, всякой близости. Его мало — этого родства душ, но все-таки бывает. Что та думает, то и эта, что та хочет, то и эта хочет, — все одно. К такому родству трудно приближаются люди, почти что как к Богу трудно приближаться — потихоньку, понемножку: тут соединились, там соединились, и все в одно, а то много разделения. А побольше бы собирались твоя душа и моя, и еще. Это — самое дорогое, самое счастье. Тут враг и действует, конечно, строит козни, тут борьба должна быть. А если человек здраво подумает, почему у нас должно быть разделение — у нас один Господь, одна Церковь, одна жизнь общая, какое тут может быть разделение, кто же это тут лезет? — И гнать, прямо в шею лупить, бороться — тогда дело будет другое. Надо большую борьбу вести за соединение душ. Если бы мир к этому стремился, райская бы жизнь была на земле. А если она говорит: «Лучше так», а ты — «так», — вот дело и пойдет не к делу. Но лишь бы желание было, и Господь поможет. Души у всех устроены одинаково, все надежды, желания, упования у нас общие. Стремиться к одному — к единению душ.

Как долго не молишься, чувствуешь, что уже черствеешь, что-то такое не то:

— Матушка, ничего у меня не получается.

— Ты думай, что ничего не можешь, тогда все само сделается. А ты думаешь: «Как это я — и ничего не могу». Надо только не выдумывать, а просить у Господа: «Дай мне то, что Тебе угодно», а не так: «Дай

мне то-то и то-то». Как Ты хочешь, чтобы я спаслась, так и пусть, только чтобы мне Тебе послужить. А кто я? — Никто и ничто, пуст и наг пред Тобой предстою и лютых помышлений не отступаю, — лютых! С ними как на тот свет прийти? Господи, спаси, как хочешь, только не дай погибнуть, а то я выберу что-нибудь такое неподходящее.

Много надо выдрать из себя чтобы по-настоящему любить друг друга. Как мало от нас требует Господь, как много мы от Него получаем! Прости нас, Господи, но все-таки мы Тебя любим. Веруем, любим. Хотим Тебе угодить хоть чем-нибудь. Хоть то, что есть, приими. Господи, Господи, спаси всех! Нет ничего страшнее не знать Бога. Это такая страшная пустыня, такие дебри, в которых человек путается, путается.

Держит икону матушки Великой Княгини Елизаветы и уговаривает недалеко от Фроси ее поместить: «До Фроси уж я не доберусь, но по прежней дружбе».

— Куда же вы от них денетесь, матушка, вы — их часть.

— Несчастье, — говорит с чувством матушка. И снова с безмерной любовью глядит на Великую Княгиню: какая красота, красота-то какая: оставила жизнь красивую, царскую, надела платочек и пошла на крест. Может, за ее страдания и мы очистимся немного, потому что она душу полагала за всех. Высокого рода — это ладно, но высокой такой души! Хоть человек недостоин, не справился — на это есть прощенье. Может быть, скажут: «Ладно, надо ее принять, она все-

таки нас любила». И сейчас вспоминаю как жили, что они говорили. Это для меня свято, нерушимо. Они для меня святые. Что же, если я не такая вышла как они хотели — как я их любила! За одну любовь надо все прощать. Какая была жизнь, какие были люди! Это теперь не понять — людям этого века не понять той жизни совсем. Одни приняли, другие отказались. Бог знает внутреннюю жизнь человека — кто чего искал, кто чего желал, и поэтому человек получит по своей внутренней жизни. Какая гордость! Гордость — это дрянь, гордость — это дьявол, ее надо страшиться, стараться всеми силами быть посмиреннее. Гордость — даже страшно о ней говорить. Все хорошо. Господь дает каждому по его жизни, по силам. Раз Господь пострадал за всех, Он и спасет всех, кто хотя мало-мальски поплачет. Господи, не могу я Тебе послужить ничем! Все-таки мы терпим — не так чтобы до полусмерти, но терпим. Он нас и таких принимает, веруйте только, веруйте и молитесь.

В отчаяние впадать не надо, — Он все замечает, все видит насквозь. А Он увидел — и принял и ведет за ручку. Он всех принимает и всем радуется. Человек чуть-чуть что-нибудь — Он уже радуется, а мы не очень-то стараемся, а должны все-таки помнить, что нам стоит подумать о деле. Главное сознание у нас есть: с Ним хорошо, а без Него — гибель, тьма кромешная. Поэтому будем стараться не удаляться от Него. Хочу спастись, угодить, хоть и грешная. Что мне делать? — Помоги, чтоб всегда мне это думать. Я знаю — толь-

ко с Тобой жить можно, а без Тебя жить невозможно. Он одно хочет — чтобы все спаслись.

Смирение — вот спасение, а у нас со смирением дело плоховато обстоит. Смирением человек все побеждает. Гордость — вот страшное дело: «Что я, не знаю что ли, не знаю, как делать?» Прожила всю жизнь, и пошла блуждать со своим пониманием. Человек все куражится: туда, сюда, а Господь потихонечку ведет, ведет. Путь дан каждому, и все средства для спасения даны, а человек не хочет принимать. Великая нужда — нужно пастыря. Будет пастырь настоящий, будет и паства. Все хорошо: твердо веруй, молись, — Он тебя уж не бросит, никогда не бросит.

Если Господь дает на земле такое счастье, то как прекрасно на Небе! Какое там ликование, потому что любовь, а с любовью и единение, радость всякая, утешение. А без любви — смерть одна, боле ничего. Любовь никогда не перестает, а если и все в мире исчезнет, она не перестанет. Любовь остается навсегда.

У нее — у Фроси — был особенный дар слез. Мы тоже, бывает, плачем, — от обиды, от злости, плачем, если не удается что. У нее этот дар был постоянный, как будто она за всех плакала. Ей было дано молиться за весь мир и плакать. Начинала благодарить или просить Бога — и тут же слезы. Так она молилась за человека. Мы заплачем, у нас что-то там покажется, капнет, а у нее — потоки. Когда она плакала за людей, она обливалась слезами. Это уж, мил мой, не каждый так может, а кому дано. И ты рад бы так заплакать,

да не получается. Старец Алексий — знаменитый был такой прозорливый старец — сказал: «Имя ей — Любовь, и не менять больше. С этим именем и умереть». Фрося, какая она была! Таких в мире — на счет, особенная жизнь. Бывают жизни избранные. Она дары имела и на других изливала.

Преподобный Онуфрий всегда с нею рядом был. Когда уезжать, например, он всегда ей являлся и говорил, что делать, так что она под руководством жила, тем более на все большие случаи.

Она всех любила, все любила.

Жизнь сама по себе — красота и свята, но мы — как мы ее примем и повернем? Нам тоже нравится хорошее все. Немножко мы ее подпортим иногда, но, в общем, хотим хорошего. Она ничего не могла равнодушно видеть. Природу: «Господи, что Ты дал человеку! Все Ты дал!» — целует, целует цветочек и в это время благословляет Господа. В одну такую минуту она увидела Живого Спасителя: Он стоял и благословлял ее. Она упала без чувств. Сам человек не может возгревать в себе искусственно подобных чувств, это не полагается — он в прелесть впадет.

— Какая Вы, матушка, счастливая!

— Да, считаю себя очень недостойной такой близости. Она и я — небо и земля. Великие люди — не понимают себя, они считают себя ниже всего. Если бы не было таких людей, то мир не мог бы существовать. А мы все: я не хуже других. Зинаида Александровна, (говорит матушка от другого лица, явно издеваясь над

собой), — какая скромная она, а попробуй ей наступить на ножку, она тебе и покажет, какая она.

Господь никого не обидел. Всех Он наградил — каждого человека, а сам человек из хорошего делает плохое — не Господь же его портит. Он не создал нас для греха, а только для добра. А другой бы рад, он сознает, что в нем плохо, он должен бы выбивать, а это — путем болезненным. Мы знаем отлично, что нужно Господу Богу, вот дело-то какое. Усердие надо употреблять. Где его взять, смирение-то, за какие деньги? Насбирали бы денег, — нет, нет желания смиряться, а как хорошо смиряться, переносить обиды, скорби, оскорбления! Это самое дорогое — терпеть человека, который тебя не любит, любить всех. Преподобный Онуфрий, кажется, Фросе сказал: «Люби всех без разбора: любовь не делает зла, совсем она не знает, что такое зло. Если мы любим любящих нас — что в этом такого, а ты полюби считающегося плохим». А мы так мало стараемся об этом спасении, и теперь Господь все страдает, видя, как люди ненавидят друг друга и всячески грешат. Он опять на кресте, а мы этого не чувствуем.

Душа твоя принадлежит Богу, и мы все время должны следить кому мы душу посвящаем. Если мы неприятность какую причинили, грех какой, мы не стараемся исправиться покаянием, а все мимо, так это тихо крадемся мимо своих преступлений или идем спокойно:

«Что я сделала такого?» Но копим только одних мыслей черный воз. Кому они принадлежат, эти мысли? От

мыслей идут дела. Христианская настоящая жизнь — мы и понятия о ней не имеем. «Ах, какой человек хороший, настоящий христианин!» А на самом деле какой он должен быть и какой есть? Надо иметь такие очки, чтобы видеть, что ты думаешь, что ты делаешь. Господь воскрес и воскресил наши души. Мы всегда должны хранить это таинство Воскресения Христова.

Радостное и благодарное должно быть терпение. Батюшка подчеркивал: хотя бы простое было терпение, обыкновенное; мы люди обыкновенные, а с нас требуют, как с настоящих христиан. Терпение — это главное действие, терпение. Мы живем: «не тронь меня, завяну я». Мы живем, пока у нас все благополучно. Но чуть это только против головки погладить — сразу себя покажем. Посмотреть на нашу равнодушную жизнь — нас, христиан! Да, гонения еще будут, еще впереди могут спросить нас: «Как веришь?»

* * *

И еще одно воспоминание о батюшке. Бывало, кто-нибудь батюшке кается, а он: «Ты не святая». Больно добр был, никого не обличал. Но так тонко даст понять, без всяких слов и действий, что человек что-то натворил.

Простое обыкновенное слово скажет, не обличительное какое-нибудь, но оно сразу человека приводит в сознание. Батюшка был в этом деле чудотворец — сумеет и не обидеть, ни словом, ни делом, ни взглядом, но действует очень чувствительно: «Батюшку обидели, батюшка огорчился!» Да, отец дорогой, таких, конечно, мало!

Батюшка в юности учился на врача-ветеринара, потом все оставил и стал священником, служил в Орле. Как его там любили! Духовных детей — толпы, требы без числа, едва к пяти вечера дождется его матушка к обеду. Женат он был на дочери священника. Бог не дал им детей, и они решили хранить в супружестве целомудрие. Позже их Святейший Патриарх Тихон постригал в монашество: батюшка стал архимандрит Сергий, а батюшкина матушка — монахиня Елизавета.

Он еще молодым священником удостоился явления Царицы Небесной: Она благословила его строить храм во имя Покрова, и он без всяких средств, с великой помощью Божией построил. Не хватало кирпича, и Матерь Божия пришла во сне к местной заводчице кирпичной: «Что же, — говорит, — ты каждый день ездишь мимо дорогого для Меня строительства, а и не видишь, что там кирпича не хватает!» Она говорит: «Кто Вы?» — «Я Хозяйка дома, который строят». Та скорей в церковь: «Как же это я каждый день тут езжу и не вижу вашу нужду!» — и до конца снабжала строительство бесплатным кирпичом.

Батюшка при церкви школу открыл, библиотеку собрал, и преподавал сам детям.

Как батюшка исповедовал! Жили, как будто мы совсем дети безгрешные. Исповедь говорили и писали. Я, например, писала, читала ему, или он сам возьмет, прочтет. Надорвет (не на куски, а так), — раз, два, разрешит: я духовник не строгий. Ну, уж больше ничего нет у тебя?

— Куда уж, батюшка, больше! Всякую глупость, что в голову взбредет — бежишь: батюшка! А как спокойно жилось! Какое-нибудь слово встревожит тебя — уже рассказываешь. Ему-то нелегко, конечно, было всякую дурь слушать. По-моему, это — самое трудное, кротость иметь, по-моему, выше этого ничего не надо.

Руководство — великое дело: и хотел бы что-нибудь натворить, ничего не получится. Какие бывают духовники — если по морде не дадут, так словом так дадут, что лучше бы по морде дали! Слово сказала неприятное, тут же: «Я сейчас рассердилась на Полю» — «Я духовник не строгий, прощаю и разрешаю». Как мы его боялись огорчить лишний раз!

У батюшки Библия сквозь все ссылки сохранилась с надписью: «Елизавета. Память совместных трудов». Благословил их на этот путь преподобный Серафим. На открытии его мощей в 1903 году они познакомились. В русско-японскую войну он ушел на фронт, так как был полковым священником. Над его Черниговским полком шефствовала Великая Княгиня Елизавета Феодоровна. Сколько раз он на волос от смерти был, коня под ним ранили, и он летел через его голову... Походный алтарь был у них в палатке, раскидывали его на ка-

ком-нибудь огороде, среди лука и капусты. Порой служба не кончалась — начиналась канонада, чуть не в капусту снаряды попадали, такая близость линии фронта. И тут же солдаты шли в бой с благословением Божиим, и через считанное время на батюшкиных руках причащались, умирали его духовные дети. Однажды их отряд окружили японцы, отрезали от своих, и он писал последнее письмо близким и молился.

Такую незлобивость, такую силу духа Бог ему даровал! Да, есть такие люди, счастливые! Ни на что не сердился, ничем не возмущался. Батенька, батюшка наш, как он огорчался! «Не могу я быть духовником строгим!» Мы чудачки-дуры были девчонки:

— Батюшка, а вы начните, попробуйте! Батюшка, ну вы хоть раз нарочно рассердитесь как-нибудь, а то ведь страха никакого нет.

— Ну, подождите... Что? Слово скажет, уже в глазах смех. — Ты что говоришь? — Руками упрется, голову вниз, сморщится, бас такой сделает, и сразу испугается: «Что-то я уж строго очень», а мы: «Нет, нет, не надо, страшно, страшно!» — а он думает, правда, и рад, смеется: «Умрете еще со страху, за вас отвечать». Он и раньше еще не выдержит, рассмеется. Иногда был, как дитя, необыкновенной кротости. Строгого слова не мог никогда сказать. Невозмутим никогда, ничем, невозмутимой кротостью. Уж так-то мы его никогда не сердили! «Уж если я по-настоящему, вы тогда не пеняйте!» В раю я не была, не знаю, как, но думаю — похоже, как

рядом с ним жить. В последний год перед смертью он мне:

— Ты меня, Зиночка, прощаешь?

— За что, батюшка?

— Мы ведь тебя семь лет в обитель не брали! Ты бы Великой Княгине сказала, что много зарабатываешь, поэтому мама тебя не отпускает, Великая Княгиня платила бы за тебя.

В случае нападения помыслов он советовал бороться молитвой. Даже «Господи помилуй», если сказать от сердца — вот и принято. Каждый день исповедовал. Вечером, перед сном. Если хоть что-нибудь чувствительное — так спать не ложились, шли на исповедь, или, если возможности нет, записывали. Обязательно надо успокоиться, почувствовать: все сдала. Но это у нас такая возможность была: на каждый вечер все-все должна вспомнить.

Проповеди его известны были. Очень просто говорил, но все к месту, так что ни прибавить, ни убавить. Как будто у него кто-то внутри говорил, голос какой-то наружу не выдавался. С кем жили, и что нажили! Какой мир, какие люди! Теперь мир пуст и наг, как без них быть, продолжать!

* * *

Отцу Митрофану приходилось общаться с любыми людьми, особенно в ссылках и во Владычне, где последняя ссылка его была после Архангельской области. Там

он был на лесозаготовительных работах, «минус» Московскую область ему дали. Для всех он находил язык, всех родов к нему приходили, все уходили довольные. Один на всю семьищу огромную, как светильник какой, стоял и горел. Не ценили его многие, не любили. Вот бывает так: не по духу человек, не по душе — и все. Он вроде для всех был одинаковый, да мы были неодинаковы. Насмехались: кротость какая! А он и вид, наверное, не показывал — как же он вид покажет, какой же он духовник! Такой доступный был — таким басурманкам, как мы, достался такой кроткий пастырь!

— Матушка, ну какая вы басурманка!

— Ты меня не знаешь, я всем пример была по басурманству. Духу кротости и в помине не было.

Любил, чтобы была между нами любовь. Любовь все покрывает, все может. Без любви ничего не получится.

Не любил он ограничиваться общей исповедью: батюшка не знает, в чем я грешна — я ничего не сказала, как же он помолится обо мне? Это очень печальное явление. Сейчас это — настоящая исповедь — уже упраздняется больше, к сожалению великому. А когда мы были в обители, нам полагалась исповедь за каждую неделю, а можно и каждый день, если нужно, только так и можешь очиститься. В мое время какие очереди стояли за исповедью! Исповедь за ширмой, а сейчас: «Прощаю и разрешаю...» — и батюшка не знает, и я сама не знаю своих грехов. Человек так забудется, что и на самом деле все забудет. Бывало, девчонками —

стоишь в очереди, надрожишься. Боже мой — все передумаешь! Общая исповедь отучила человека от искренней исповеди. В общей исповеди он, может, и половину слов не слышал, а что и слышал, не почувствовал. Раз человек не называет свои грехи, не страдает о них — он перестает чувствовать, есть ли у него грехи, и какие. Так привыкаем к нечувствию, и совсем вроде безгрешные оказались, — страшное дело! Так довольны все общей исповедью! Батюшка прочтет на скорую руку — стоит себе человек и думает совсем о другом. А когда идешь лично исповедоваться, натерпишься сколько страху! Безответственность это страшная — человек с каким сердцем пришел, с таким и уходит.

Старость — доказательство жизни праведной в молодости: как прожили? «Старость не радость», но батюшка не велел так говорить, он старость очень уважал.

— Как я радуюсь, когда вы дружные, и как тяжело, когда поссоритесь! Старайтесь быть в мире!

Сюда, во Владычню, трудно было к нему ездить — власти следили, чтобы общения с ним не было. Даже в церковь запретили ему ходить: «Вы здесь приходите — к вам все за благословением бросаются. Вы опасный человек». В будние дни ходил, молился, причащался, чтобы его не видели. А люди к нему все равно шли.

До последней болезни был на ногах. Зимой простудился — крупозное воспаление легких. Ушел от нас 5 апреля 1948 года в полном сознании. Матушка батюш-

кина после его похорон забылась сном и вдруг разрыдалась: «Два года, два года! Как долго!» И похоронили мы ее через два года. Готовили могилу рядом, сдвинули его гроб, нечаянно приоткрыли — а батюшка лежит нетленный. Блаженны кротцыи — вот все для них.