Мусс Магдалина Андреевна

репрессирована 16 апреля 1951 г.,

реабилитирована 29 августа 1958 г.

Родилась я в 1919 году в деревне Горелово Чудовского района Ленинградской области. Рано лишившись матери (мать умерла в 1920 году), жила с отцом. 22 ноября 1937г. отца и двух братьев Андрея и Якова арестовали, а через месяц расстреляли. Началась полная лишений жизнь. Мне с большим трудом удалось устроиться на работу в Ленинграде и то - только уборщицей, потому что в автобиографии писала честно: отец арестован в 1937 году. Как дочь "врага народа" меня нигде больше не принимали.

Началась война. Блокада. 17 марта 1942 г. меня вызвали в райсовет и вручили документ о высылке из Ленинграда. В девять часов утра надлежало быть на Финляндском вокзале, при себе иметь не более 30 килограммов вещей. Переправляли через Ладожское озеро по непрочному льду. Везли в товарных вагонах очень долго, только через семь месяцев прибыли в г.Павлодар.

Опять нигде не брали на работу, так как в графе "национальность" писала - немка. Требовали разрешения НКВД. В НКВД мне сказали: "...вас на фронте гусеницами давят, а ты хочешь в городе жить. В 24 часа чтобы тебя здесь, в городе, не было". Но я никуда не поехала, продолжала искать работу. Меня пожалели и приняли уборщицей в заводоуправление "Главмука" без прописки, так как немцев в городе не прописывали. Вскоре перевели на должность заведующей складом, дали комнату и прописали. Прошло четыре года. Когда узнали, что отец был "врагом народа", пришлось уйти.

В областной больнице, куда меня приняли на работу, уже многих немок арестовали. Поэтому каждую ночь я ждала своего ареста. И вот 16 апреля 1951г. ночью пришли за мной, сделали обыск, но мы с сестрой очень бедно жили, так что и обыскивать не надо было, жили в землянке. Приказали: "Оденьтесь и пошли!" Я подошла к детской кроватке, взяла сонного сына, ему было четыре года, прижала его, поцеловала и положила его опять в кроватку. В этот момент мое сердце окаменело, и я не могла плакать. Мне кажется, что если бы ножом в сердце ударили, кровь не пошла бы. Страшно вспоминать, как привезли в тюрьму, сняли первый допрос... Следователь говорит: "Видно, что ты птица бывалая, ты даже не заплакала, когда с ребенком прощалась." Целый месяц задавали один и тот же вопрос: "Расскажите о вашей антисоветской деятельности". Я говорю: "Скажите, что вы от меня хотите?" Потом уже я узнала, что меня обвиняли в том, что якобы я была недовольна советским правительством за свое переселение из Ленинграда, что якобы восхваляла Гитлера и говорила, что он не такой уж и страшный, как его показывают в кино.

Допросы велись только ночами, сопровождались оскорблениями и унижениями. Днем спать не давали, дремоту прерывали командой встать и пройтись по камере. А ночь приходит, опять вызывают на допрос, одеваться не разрешают, иду в одном платьице с коротенькими рукавами. Сижу - зуб на зуб не попадает, форточка большая, полностью открыта, а ночи в апреле были очень холодные. Следователь сидит в шерстяном свитере, китель и шинель наверх надеты. И я решила тоже надевать

пальто, оно у меня было тоненькое. Когда я назавтра зашла в кабинет в пальто, он мне сразу: "Почему одевшись?" Я ответила: "Потому что холодно, и вы тоже одеты". Можете представить, какая реакция была, и он меня отправляет в камеру. Но я была такая чуткая, и только одно прикосновение ключом, я соскакивала и быстро хватала пальто. И так три-четыре раза за ночь. Если конвоир успевал раньше меня дойти до вешалки, он не давал пальто надеть.

Изнурительные ночные допросы и бессонные дни притупили мозг, невозможно было собрать мысли и связать слова. Я почувствовала, что не выдержу и окончательно отупею. Тогда я следователю говорю: "Вы хотите меня замучить бессонницей, но против каждого яда есть противоядие". На вопрос: "И какое противоядие ты избрала?" Я ответила: "Голод. Я не забыла ленинградскую голодовку. Тогда неделями не спали". "Ну, для этого ты слаба".

С этого дня я не стала принимать пищу и даже воду. На пятый день я уже держалась за стены, а на седьмой стали кормить насильно. Пришли человек семь, руки выкручивают, роторасширителем зубы ломают. Это была настоящая пытка. Вначале через зонд вольют смесь и отпускают меня. Только все выйдут из камеры, я два пальца в рот и все вырываю из желудка, ничего не оставалось. Но в камере была "наседка", которая все передавала следователю, и тогда уже после такой "кормежки" я лежала связанная по нескольку часов. А когда развязывали руки, я ими не могла шевелить, а эта "наседка" мне их оттирала и все уговаривала: "Подпиши ты все и не мучай себя, вот я^все подписала". А я говорю: "Не подпишу ложь. Я хочу быть перед Богом чиста. Умру, но ложь не подпишу. А ты можешь свое подписывать. Это твоя воля, каждый за себя сам отвечает." После этого следователь оставил меня в покое. А до этого после каждого допроса меня отправляли в карцер. Следователь унижал меня как хотел. Постоянно говорил: "Яблоко от яблони далеко не падает." А я уже жить не хотела и отвечала ему дерзко, хотела скорее конца. В карцере я все время покушалась на свою жизнь. Вырывала с потолка электропровод и душила себя. Что я только не делала, потому что не хотела больше жить и терпеть все унижения. Но в карцере я сидела только до прихода врача, утром она приходила и меня от карцера освобождала по состоянию здоровья.

В конце концов следователь стал шантажировать меня: "Раз не хочешь подписывать, твоего сына заберем в детдом". Я говорю: "Моя сестра его не отдаст". "А мы и спрашивать не будем!" Уже после голодовки (я, конечно, была одни кости, кожей обтя-

нутые) он меня вызывает, снимает с висячего (телефонного) аппарата трубку, а сам на меня в упор смотрит, проверяет мою реакцию. В трубку говорит: "Скажите, мальчика Мусса Артура вы уже отправили в детдом?" А там якобы отвечают: "Да." Он мне: "Ну вот, не хотела ничего подписывать - ребенка отправили в детдом." Я гордо встала и говорю ему: "Большое спасибо за Вашу "отцовскую заботу", я хотела ходатайствовать перед судом, так как моя сестра не в состоянии воспитывать троих детей, но это сделали Вы." Он не нашел, что ответить, он ожидал истерику, мол, я все подпишу, только не трогайте ребенка. А я спокойно села и ему говорю: "А теперь скажите, кто из нас враг народа? Это вы компрометируете Советскую власть, пугаете советским детдомом!" Он только и мог сказать: "Это не так." Через неделю он опять меня вызвал и говорит: "Садитесь и напишите доверенность на сестру на получение денег для сына." Я ему ни слова не сказала про сына, он и так понял. Но я, наверно, сидела часа два и не могла начать писать, так рука по бумаге прыгала. Наконец написала. Еще через день дали свидание с сестрой и сыном. В кабинете начальника тюрьмы. И после этого меня больше не вызывали.

Я еще на первом допросе сказала, что умру, а ложь не подпишу. На это следователь ответил: "Срок тебе будет, хотя и ничего не подпишешь." Так оно и вышло. Дали мне 10 лет и 5 лет поражения в правах, а те, кто получил 25 лет, те все подписали.

В лагерях самое страшное - это этапы, а их было несколько. Я работала в лагере на земляных работах, женщины ходили на работу все время в ночь, а мужчины ходили в день. Норму выполняла всегда на 200 процентов. Срок я свой отработала, а домой меня все равно не отпустили. Когда Сталин умер, нас вывезли из Красноярских лагерей в Карлаг. А когда пришло освобождение, меня домой везли этапом. Освободили меня 11 октября 1955г., а домой приехала в декабре, еще пришлось в Павлодарской тюрьме ночевать и ждать, пока меня возьмут на учет как немку.