У нас была большая крестьянская семья, жили в сельской глубинке на территории Ики-Бурульского района. А во время оккупации Элисты я жил в городе у родной тети Урубжуровой Байрты Лавгаевны, сестры моей матери. Ее муж до войны был работником НКВД и в самом ее начале ушел на фронт. Так получилось, что с раннего детства родители меня отдали к ней, и я подолгу у нее гостил. Как-никак, в городе было интереснее. В семье я был последышем. Родился в 1935 году шестым по счету ребенком, когда отцу шел уже сорок четвертый год. По тем временам, возраст весьма почтенный. По этой же причине, собственно, он не был призван в армию во время войны. Тетя Байрта жила на улице Ленина всего через несколько домов от старого гастронома.

Когда фашисты заняли город, мне шел восьмой год, и со своими сверстниками, мальчишками из ближних домов, мы из любопытства нередко шатались по улицам. Шестой жилдом немцы вскоре огородили колючей проволокой и содержали в нем наших солдат, попавших в плен. Местные пацаны, я имею в виду и русских, и калмыков, тянулись сюда посмотреть, что и как. Иногда мне тетя давала маленький сверток с продуктами и советовала осторожно просунуть через заграждение. При этом говорила, что, мол, тебе когда-нибудь это обернется добром.

Охрана здесь бывала разная. Иногда сами немцы несли дозор, позже выяснилось, что и румыны были среди них. На нас, подростков, они не очень обращали

внимания, поэтому удавалось просунуть свой сверток. Когда стерегли полицаи из местных, мы старались обходить дом стороной. В основном они были из русских, которые жили в западной части города. Были среди них и калмыки. Иногда даже, если мы попадались на улице, они мстили нам. Давали подзатыльник, а то и пинка. Особенно злющие были два полицая, огромные, как медведи.

Для чего я вспоминаю это? Когда мы оказались в Сибири, и с возрастом я стал понимать, что нас, оказывается, выслали как фашистских пособников, то вспоминал именно эти месяцы, проведенные в оккупированной Элисте. Ни мои родители, ни родственники не имели никаких дел с оккупантами, тем не менее подверглись репрессии. Мои русские сверстники, с которыми бегали по одним улицам, остались в родном городе, а я изгнан за тысячи километров. Даже дети тех полицаев, которые издевались над советскими солдатами и гражданами, преспокойно остались жить на прежнем месте. Мои чувства с'каждым годом, с каждым новым столкновением со спецкомендантом все больше обострялись.

В 1952 году я успешно закончил семь классов, мне было уже семнадцать лет. Задержался я с учебой все по той же причине выселения. В 1944 году в Тюменской области нас почему-то перебрасывали с одного места на другое, пока мы окончательно не осели в Сургутском районе.

Поскольку я был переростком, то учился серьезно, основательно. В школе меня уважали, учителя относились хорошо, поощряли мое старание. Поэтому решил, что буду продолжать свое образование в техникуме. Списался и получил вызов на вступительные экзамены в Тюменский машиностроительный техникум. Радости моей не было предела. Все сложности, связан-

ные с комендантом, теперь казались мелочью. На руках у меня был официальный вызов.

В один из июльских дней явился на пристань, имея в кармане билет, приобретенный заблаговременно. Здесь собралось много выпускников семилетки и десятилетки, которые ехали в разные техникумы и институты пытать свое счастье. Еще больше было провожающих. У всех приподнято-радостное настроение, от которого атмосфера над пристанью словно наэлектризовалась. Хотя меня никто не провожал, так как все были заняты на работе, я тоже находился в хорошем настроении. Только тяготило ожидание отплытия парохода. Хотелось, чтобы скорее уж он отчалил и вышел на речной простор.

Неожиданно прямо передо мной возник комендант, к которому уже с шестого класса я ходил каждый месяц отмечаться и нарочито громко, чеканя каждое слово, скомандовал: "Спецпереселенец Муев, следуйте за мной!". Еще не соображая, что это означает, я выпалил: "Куда?". "На берег",- последовал ответ. Категоричность его тона не оставляла никакого выбора. И я последовал за ним.

Вряд ли можно сейчас передать те чувства, которые вскипали во мне тогда. Не знаю, какими взглядами провожали меня знакомые и вовсе незнакомые пассажиры. Я шел мимо людей, незряче глядя себе под ноги, горя от стыда...

В комендатуре разговор был короткий: "Не имеешь права. Обойдешься без учебы". Доказывать что-либо не имело смысла. Еще чего доброго, схлопочешь пятисуточную отсидку в камере. Комендант мог устроить что угодно. И я был бессилен.

Зато дома я дал волю своим чувствам и накинулся на мать. В сердцах закончил словами: "И зачем ты моя мать? Лучше бы меня родила цыганка". Потом-то

я понял, какое нанес оскорбление матери. Даже будучи потом прощенным, не смел утешать себя этим. И теперь без слез стыда и раскаяния не могу вспоминать свою дерзость. Но никогда не забуду и те унижения, которые приходилось терпеть от коменданта. И из-за злонамеренных действий которого мне не удалось выучиться по избранной специальности.

Почти через месяц после случившегося отец сумел выхлопотать разрешение на мой выезд в Тюмень. И я едва успел на последний пароход, так как навигация закрывалась. В Тюмени единственным моим шансом оказалось физкультурное училище, поскольку в других учебных заведениях прием закончился. Довольный тем, что удалось все-таки благополучно сдать экзамены, я учился охотно, имел разные поощрения от руководства за хорошую учебу и активное участие в общественной и спортивной жизни училища.

Но спецкомендатура отравляла мне жизнь и здесь, постоянно публично выставляя меня неполноценным человеком. Комендант дважды в месяц являлся в училище, бесцеремонно входил в аудиторию во время занятия и громогласно объявлял: "Спецпереселенец Муев, ваша явка на спецучет…"- далее следовало указание о дне и часе, а также предупреждение, какие санкции будут применены в случае несвоевременной явки. Поскольку дни учета сохранялись постоянными, то не было надобности каждый раз меня публично предупреждать, тем более со всякими угрозами. На этой почве отношения с комендантом обострились до предела.

Очередной выпад коменданта последовал в конце первого курса, когда я готовился выехать на каникулы. Теперь он стал угрожать, что вместо каникул упечет меня в каталажку. И тогда я не выдержал, при-

шел к завучу училища Левашову Петру Андреевичу, человеку, который пользовался большим авторитетом и уважительно относился как к преподавателям, так и ко всем учащимся. У него за плечами были война и многие годы преподавательской работы. Он преподавал химию. Я рассказал ему все: о семье, выселении, преследованиях коменданта. Даже сказал, что сейчас я могу, находясь в таком состоянии, кого-нибудь зарезать и сесть в тюрьму. По крайней мере, там буду в одинаковом со всеми положении, и буду знать, за что получил наказание. А в Тюмени спокойно жить и учиться мне не дадут.

Петр Андреевич проявил удивительное терпение и такт, выслушивая мою исповедь. Посоветовал, как себя дальше вести, чего не следует делать, попросил потерпеть. Пообещал придумать выход. Согласовав с директором училища мой перевод, он попросил директора Ишимского техникума механизации и электрификации сельского хозяйства, с которым имел давние товарищеские отношения, принять меня переводом на второй курс. Несмотря на разницу в учебных планах первых курсов этих учебных заведений я стал студентом второго курса техникума.

Не знаю, по какой причине, но здешние комендатурские работники меня не преследовали, как это делали сургутские и тюменские. Отношение руководства техникума тоже было благосклонное. И в своей душе я до сих пор храню чувство признательности. В неоплатном долгу я перед замечательным человеком, мудрым учителем Петром Андреевичем Левашовым. Это он удержал меня от отчаянного шага и дал возможность продолжить учебу, стать, в конце концов, полноценным гражданином.