А. Г.  МИСКИН, член КПСС с 1920 года

ИЗ ПЕРЕЖИТОГО

Первые дни в камере Бутырской тюрьмы мне не забыть никогда. За день я так уставал от множества впечатлений, от всех страшных рассказов сокамерников, что с наступлением ночи, когда давался отбой, в полном изнеможении засыпал мертвым сном. Утром меня будил какой-то гул, который все нарастал. Открывая глаза, я впадал в странное оцепенение, испытывал ужас от непонимания, где нахожусь и что происходит вокруг. Мне чудилось, что я продолжаю находиться в кошмарном сне. Я видел совершенно невообразимое скопище непонятных существ. Все они в движении. Как  ни силился, я не мог подняться. И лишь немного погодя ко мне возвращалось сознание, и в бесформенных телах я различал обыкновенных людей. Стоя на нарах, они спешно при невероятной суматохе и шуме напяливали на себя одежду. Это был настоящий содом.

Так начинался подъем в камере. В ней находилось 170 человек. Число заключенных менялось ежедневно: одних вызывали с вещами, и они больше не возвращались, другие поступали. Долгожители камеры утверждали, что за период с августа по декабрь 1937 года численность ее обитателей доходила иногда до 240—250 человек, а ведь в дореволюционных Бутырках одна такая камера была рассчитана на 24 человека. Находившийся в нашей камере старый большевик, участник революции 1905 года А. А. Сковно рассказывал, что в 1907 году, по иронии судьбы, он сидел в этой же камере, где тогда содержались всего 10—12 человек, а сами тюремные условия — питание, прогулки, быт были несравнимо лучше.

Я поинтересовался у старосты камеры, за что его посадили? «Я латыш», — ответил он мне. «Вы меня не

поняли, я спрашиваю, за что вас посадили, в чем обвиняют?» — «Я же вам сказал, что я латыш». — «Да, но это мне ни о чем не говорит». — «Моя фамилия Пакалн. Может, слышали когда-нибудь?» — «К сожалению, нет», — признался я.

«А разве вы ни от кого не слышали, и не знаете, что в ночь с 1 на 2 декабря 1937 года в Москве были арестованы почти все латыши? Ведь эта ночь для нас была, в полном смысле слова, Варфоломеевской. Тех, кого не застали дома, арестовали в последующие два-три дня».

Я чистосердечно сказал, что об этом слышу впервые.

Тогда Пакалн обратился к камере: «Товарищи, внимание! Прошу латышей поднять руки».

Подняли руки около 40 человек, почти четверть камеры. И всех их арестовали в ночь с 1 на 2 декабря 1937 года. Большинство участвовали в гражданской войне. По возвращении на свободу я узнал, что Пакалн был начальником охраны В. И. Ленина в Горках. Как сложилась его дальнейшая судьба, мне неизвестно.

На второй или третий день моего заключения в камере появился новый для меня человек. Я не успел разглядеть его лица, как к нему подскочили двое или трое заключенных, уложили на нары, сняли ботинки, приподняли и уперли в стенку ноги, придерживая их руками. В таком положении прибывшего покормили, и он уснул. Мне объяснили, что ноги ему приподняли потому, что они сильно отекли после стояния на «стойке». Это один из способов пытки: следователи, сменяя друг друга, не разрешают садиться подследственному до тех пор, пока не добьются от него необходимых показаний. Упавшего от изнеможения заставляют подняться и снова устанавливают на «стойку». Когда человек полностью лишается сил, его на короткое время отпускают в камеру с тем, чтобы вскоре снова заставить стоять сутками.

Действительно, через несколько часов, когда человек проснулся, его опять увели. За те 12 дней, что я находился в камере, его уводили и приводили три или четыре раза. На второй или третий раз несчастного оставили ночевать в камере. Утром я попытался подойти к нему, но товарищи не подпускали меня, объясняя, что он должен поспать и после завтрака, ему это крайне необходимо. Вдруг он, заметив меня, вскочил с места, и я узнал Якова Фаустовича Синицкого, с которым вместе

работал в Наркомате совхозов СССР. Мы обнялись. Страшно было слышать от Синицкого о всех его страданиях.

Я спросил Якова: «А в чем, собственно, тебя обвиняют?» — «А в том, что я будто бы польский шпион»...

Вскоре мне пришлось познакомиться еще с одним вымышленным шпионом.

Степан Мартиросов родился в Азербайджане, работал на нефтяных промыслах, в 1917 году вступил в партию, принимал активное участие в гражданской войне на Северном Кавказе. В одном из боев в Чечне ему шашкой отрубили руку. По установлении Советской власти в Азербайджане Степан вернулся на промыслы, в последние годы был членом Наркомата нефтяной промышленности. На этой его и арестовали.

Спрашиваю: «В чем вас обвиняют?» — «В шпионаже в пользу Японии».— «Вы бывали когда-нибудь в Японии? Возможно, у вас есть знакомые японцы?» — «Видите ли, мне, как члену коллегии Народного комиссариата нефтяной промышленности, дважды пришлось встречаться с представителями японских нефтепромышленников по поводу концессии на добычу нефти. Меня обвиняют в том, что в первый раз я получил от японцев задание, а во второй — передал секретные сведения за денежное вознаграждение».— «Но разве при этих встречах, кроме вас, с советской стороны никто не присутствовал»? — «Конечно, присутствовали, но какое это имеет значение для следователей? Возможно, что остальные участники переговоров уже посажены и их также заставят дать ложные показания».

Часами мы просиживали рядом и размышляли как о наших судьбах, так и о судьбе партии в целом. У нас оказалось много общих знакомых, было о чем поговорить. Как-то Мартиросов, прервав внезапно нашу беседу, пожаловался на плохое самочувствие и пошел на свое место полежать. Это случилось в середине августа, в камере было очень душно. А Степан, я обратил внимание, накрыл лицо большим носовым платком. Присмотревшись, я разглядел: платок влажный. Сперва я подумал, что это пот, но оказалось, Степан мужественно плачет — по его щекам катились обильные слезы... Плакал он долго. Забыть это невозможно.

...В камере у всех на устах было слово «Лефортово».

И меня призывали так вести себя на следствии, чтобы ни при каких обстоятельствах не попасть туда. О Лефортовской тюрьме рассказывали невероятные ужасы. Не было, говорили, случая, чтобы побывавший в ней не подписал бы все, что ему ни предъявили. Бьют до тех пор, пока не подпишешь. Многие умирают под пытками. Благоразумнее подписать протокол следствия с самого начала, иначе Лефортово неминуемо. Правда, разъяснили мне, не всегда можно догадаться, что же, собственно, от тебя требуется? Во многих случаях следователи помалкивают, за что тебя арестовали, а требуют, чтобы ты рассказал о своей контрреволюционной деятельности сам. Единственный выход в таких случаях, как принято здесь говорить, «писать романы».

Все это мне казалось просто невероятным. Мне даже думалось, что добрая половина рассуждающих так — враги, которые задались целью спровоцировать меня.

Я лично был знаком со многими людьми, оказавшимися под арестом. В невиновности подавляющего большинства никогда не сомневался. Мне непонятна была лишь непосредственная причина ареста товарищей, и я иногда думал, что не могли всех подряд, без всяких причин арестовывать. Видимо, какая-то зацепка оказывалась: кто-то подал на данного человека клеветнический материал, а возможно, он сам где-то что-то неосторожно сболтнул или его не так поняли. Однако я не сомневался, что рано или поздно со всеми разберутся и невиновных обязательно освободят. Но, когда я услышал о методах ведения следствия, а затем и сам увидел жертвы пыток, я понял, как ловко и тонко обманули партию и весь народ горстка карьеристов во главе со Сталиным.

Я находился в состоянии почти полного умопомрачения, когда узнал, какая «теория» овладела умами некоторых заключенных. Поскольку создалась обстановка, при которой невозможно доказать свою невиновность, чтобы не допустить дальнейшую гибель миллионов невинных людей, надо, чтобы заключенных стало еще в несколько раз больше. Вот тогда, может быть, там на воле поймут, что произошло что-то неладное. Для этого нужно оговорить как можно больше людей, причем самых безупречных и честных. Чем больше будет названо таких людей, тем ближе будет свобода для всех.

Как бы ни относились мои сокамерники к этой дикой

и бесчеловечной «теории», но большинство из них стремилось как можно быстрее подписать свои показания, чтобы вырваться из тюрьмы в лагерь.

К этому склоняли рассказы одного человека, про которого говорили, что он был главным инженером ГУЛАГа. Наслушавшиеся об ужасах Лефортовской тюрьмы люди просто приходили в себя, когда слышали о порядках лагерной жизни. Страшным пыткам и смерти противопоставлялась жизнь, пусть лагерная, но все же жизнь! Вероятно, этот бывший работник ГУЛАГа рассказывал о давно минувших порядках, не лгал, а говорил правду. Словом, вся обстановка складывалась так, что действительно казалось: иного выхода нет, как «подписать», то есть признать себя виновным в любом обвинении, какое будет предъявлено следствием.

На такой шаг толкало и то, что здесь же, в камере, на глазах у всех находились жертвы Лефортовской тюрьмы. Один из узников Лефортова не мог не только стоять, но и сидеть. На оправку его носили на руках. Пищу он принимал лежа и только с посторонней помощью. Говорили, что в прошлом этот полутруп был начальником Сталинградского областного отдела НКВД. А ведь всего месяц или два назад он сам наводил страх и ужас на область, и кто скажет, сколько человеческих жертв было на его совести.

Рассказы людей, прошедших ад Лефортова, сохранились в моей памяти. 73 дня провел там Григорий Григорьевич Григорович, до ареста 2 июля 1938 года работавший заместителем начальника Центрального управления морского флота Наркомвода СССР (Совторгфлот). Вот его история.

«В камере нас было трое. Одним из них был Яков Захарович Корытный, начальник Маслообъединения Центросоюза (брат второго секретаря МК и МГК Корытного). После пыток Яков Захарович показал, что по его заданию в масло подмешивали битое стекло.

В течение дня мы не имели права спать. Можно было ходить, сидеть, даже лежать, но так, чтобы все время лицо каждого было видно часовому в «волчок». Если закроешь глаза — раздавалось предупреждение. После двух предупреждений полагался карцер на 10 суток.

Второго сокамерника (фамилию его забыл) увели после завтрака. Вечером его внесли и положили на

койку. Он был без сознания, весь в крови, лицо представляло кровавую маску, спина вся исполосована, в крови и ранах. Когда он очнулся, сказал, что назвал полтораста человек. «Вы понимаете,— говорил он,— чем больше назвать, тем лучше. Тем скорее обнаружится вся фальшь и лживость этих показаний».

Моим следователем был Карасев Михаил Кириллович. Так он отрекомендовался мне. Предупредил, что сопротивление бесполезно: «Если будет нужно — уничтожим семью. Вот здесь, на твоих глазах мы будем пытать твою жену, брата и добьемся всего, что нам надо...»

В следующий раз поздно вечером вызвали меня. Только я переступил порог, как от страшного удара отлетел в противоположный угол... Следователь накинулся на меня и бил с каким-то остервенением. За 60 дней у меня было больше 30 допросов.

В один из таких допросов Карасев сказал мне: сейчас услышишь своего дружка. И я слышал от начала до конца, как истязали Григория Голуба, бывшего начальника ЦУМОРа Наркомвода СССР, прославленного капитана, участника героического похода ледокола «Федор Литке», одного из организаторов спасения пассажиров французского парохода «Жорж Филиппар», награжденного высшим французским орденом.

И я дал на себя показания — придумал самые чудовищные преступления,— говорил Григорович.— Все, что писалось, старался тщательно запомнить, чтобы не запутаться при следующих допросах. Я жил двойной жизнью...»

Еще одна история. Я не помню фамилии человека, который мне ее поведал, но ручаюсь, что все в ней истинная правда. Этот товарищ рассказал мне, что на Дальнем Востоке в одной камере с ним сидел Лазарь Наумович Аронштам... Служил на Дальнем Востоке, был членом Военного совета — начальником политуправления Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. Он сказал: «Меня расстреляют, а вы останетесь в живых, и я хотел бы, чтобы все, что я вам расскажу, вы передали потомкам». Вот о чем он поведал. С Дальнего Востока его вызвали в Москву якобы для перемещения на новую должность, но там арестовали. В Лефортовской тюрьме он убедился, что сопротивление бессмысленно: издевательствам не было конца. Сильные

прожекторы наводили прямо в лицо, в результате через полчаса наступала слепота, сажали в специальное кресло, у которого затем выпадало сиденье, и человек оставался висеть на руках. Пытали электричеством. Аронштама принудили дать ложные показания на Георгия Димитрова, а также на Попова и Танева, вместе с Димитровым проходивших по Лейпцигскому процессу. По его ложным показаниям Попова и Танева арестовали, и он имел с ними очные ставки. Затем его вынудили дать показания на командиров и политработников Особой Дальневосточной Красной Армии. Ежедневно в 9 часов утра Аронштама выводили из камеры в отдельную комнату, где он на протяжении целого дня по предъявленному ему списку сочинял небылицы на честных военачальников. Аронштам клялся, что держался очень долго, но, когда окончательно убедился, что никакое сопротивление невозможно, решил умереть без мучительных пыток. После одного из допросов в камеру он не вернулся...»

Я избежал Лефортовской тюрьмы, так как был арестован по требованию Тбилиси и туда меня увезли.

Пожалуй, наиболее слабым физически, изголодавшимся и вконец измученным среди всех остальных заключенных нашей камеры в Ортачальской тюрьме был Эдуард Яронис. Активный участник гражданской войны, впервые попавший в Грузию в 1921 году вместе с 11-й Красной Армией, несколько лет он проработал в должности начальника Особого отдела Кавказской армии (ОКА). Перед арестом служил армейским чекистом на Дальнем Востоке. Пройдя «огонь и воду» в тамошних застенках, испытав в «столыпинских» вагонах изнурительное путешествие протяженностью более 12 с половиной тысяч километров, он прибыл, наконец, в Тбилиси обессиленный и замученный до крайней степени. Уже здесь, в период следствия, он страдал всеми теми страшными болезнями — пеллагра, дистрофия и кахексия, с которыми мы все встретились намного позже в лагерях.

Эдуард Яронис сидел уже много месяцев. Имея многомесячный опыт заключения, он как кадровый чекист был среди нас наибольшим авторитетом во всех тюремных делах. За всеми советами мы обращались только к нему. Свою переброску с Дальнего Востока в Тбилиси он объяснял тем, что работал вместе с Михаилом Кар-

ловичем Левандовским, командовавшим ОКА, следствие над которым шло в Тбилиси.

«Когда я был начальником Особого отдела Отдельной Кавказской армии здесь, в Тбилиси,— рассказывал Яронис,— еще в первые годы установления Советской власти в Грузии, мне позвонили из Грузчека и просили взять к себе на работу в Особый отдел одного молодого человека. Рекомендовали его с хорошей стороны, но скоро выяснилось, что парень ни к чему не имеет способностей, туп. Все от него старались отказаться и отзывались о нем, как о глупце и кретине. Решили использовать его в должности курьера. Но и тут он умудрился потерять важную секретную бумагу. Пришлось держать его только на разноске бумаг исключительно внутри здания и для разных мелких поручений. И вот теперь, спустя 15 лет, судьба вновь свела меня с ним. Теперь жизнь моя на волоске, и этот тончайший волосок находится в руках у этого подлеца. За последние годы он продвинулся по служебной лестнице, теперь он большой начальник. Ему поручили вести мое дело. Недавно он вызвал меня на допрос. Он буквально издевался надо мной, этот нравственный урод, безмозглое существо...»

На четвертый месяц моего нахождения в Ортачальской тюрьме, когда наступил декабрь 1938 года и вместе с ним самые тревожные дни моего пребывания в этой камере, Эдуарда Ярониса вызвали с вещами.

В связи с разгрузкой нашей камеры я вспомнил случай, произошедший в период моей работы в Тифлисском комитете Компартии Грузии в 1929—1930 годах. Вспомнился мне документ с грифом «Сов. секретно» за подписью Сталина. Этой директивой устанавливается лимит содержания заключенных в тюрьмах по городам Советского Союза, свыше которого запрещалось держать арестованных.

Во время чтения документа первый секретарь Тифлисского комитета Ладо Сухишвили, член КПСС с 1904 года, сказал мне, что в тюрьмах города в настоящее время во много крат больше заключенных, чем предписывается по лимиту, и что предстоит большая и кропотливая работа по разгрузке мест заключения.

Директивой предписывалось создание для этой цели специальной комиссии. Мне казалось тогда, что перегрузка тюрем была вызвана перегибами при коллективизации сельского хозяйства и теперь предстоит массовое

освобождение крестьян. Через несколько дней я поинтересовался у Сухишвили, много ли людей было выпущено на свободу? «Очень мало»,— ответил Ладо. «Как так, неужели директива оказалась невыполненной?» — «Почему же, выполнили полностью»,— ответил Сухишвили и рассказал о том, что за все истекшие со дня поступления директивы дни происходила в больших количествах отправка заключенных на Север и на Восток специальными составами, и лишь немногие были отпущены на свободу...

Началось мое отбывание срока в лагере. Сороклаг подчинялся Главному управлению лагерного железнодорожного строительства и состоял из шести отделений. Отделениям были подчинены колонны, которые и были собственно лагерями, где размещались заключенные. В состав колонны обычно входило от 250 до 300 человек. Иногда же, на непродолжительное время, численность доходила до 700—1000 человек и даже более. Тогда образовывались еще и «командировки» по типу той, в которой находился я. Сколько же было заключенных в Сороклаге? Видимо, количество их сильно колебалось: назывались цифры от 300 до 600 тысяч человек. В памяти остались эпизоды лагерной жизни. Однажды, когда бригада приступила к работе, конвоир подозвал к себе одного заключенного, по национальности абхазца, и приказал ему пойти за березовым сушняком, принести его и развести костер, чтобы конвоир мог погреться. Абхазец заметил конвоиру, что сушняк находится за пределами разрешенной зоны и идти ему туда запрещается. Засмеявшись, конвоир сказал: «Чудак, ведь я же сам тебя посылаю».

Абхазец, доверившись, пошел. Лишь только он пересек границу разрешенной зоны, как конвоир выстрелил и убил его наповал. Разъяренные заключенные чуть не растерзали конвоира, но на помощь к нему пришли другие охранники, и бригаду усмирили. Убийцу арестовали и увели под конвоем. Сотрудник КВЧ (культурно-воспитательная часть) сообщил, что будет суд. Позднее нам объявили, что конвоир понес заслуженную кару и расстрелян. Однако через некоторое время от прибывших с этапом людей мы узнали, что застреливший абхазца жив-здоров и служит в другом лагере.

Я отбывал срок на Хизаварском участке строительст-

ва железной дороги. Финляндская граница, как говорили, была всего в 6 километрах.

О нападении фашистов на нашу страну в зоне никто не знал. Но вот глухой и непонятный гул стал слышаться днем и ночью, затем явственно донеслись звуки артиллерийской канонады. Высоко в небе все чаще и чаще появлялись самолеты. После того как мы узнали о начале войны, многие стали с нетерпением ожидать призыва в армию.

В первых числах июля поступил приказ об эвакуации. В страшной спешке нас погрузили в товарные вагоны, и состав тронулся. Ехали в ужасной тесноте. Едва успел состав прибыть на станцию Лоухи, как налетели неприятельские самолеты и подвергли станцию ожесточенной бомбежке. Стоял невообразимый грохот. Вокруг взлетали на воздух вагоны со взрывчаткой и снарядами, горели цистерны с горючим. И среди этого кромешного ада мы оставались запертыми в вагонах! Охрана разбежалась и попряталась, бросив нас на произвол судьбы. Мы подняли шум, требуя открыть двери и увести нас в укрытие — соседнюю тайгу.

В это время на станцию налетела новая волна вражеских самолетов. Заключенные пытались выломать двери, как вдруг они стали распахиваться настежь, и мы все высыпали из вагонов. Вокруг пылали пожары. Нам показали направление на станцию Боярская и приказали идти только лесом, ни в коем случае не поднимаясь на насыпи.

В пути кто-то рассказал, что видел, как Щербаков достал револьвер и грозил пристрелить командира ВОХРа. Только тогда тот подчинился и приказал открыть двери вагонов.

От станции Лоухи до Боярской по железнодорожным путям было всего 12 километров, но мы порой удалялись от полотна на значительное расстояние. По невероятному стечению обстоятельств мы очутились на воле, без конвоя, но о побеге никто и не думал.

Наконец мы добрались до Боярской. Нас принимали по поступившим уже сюда формулярам. Каждый называл свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью с перечислением пунктов и срок. До поздней ночи (хотя слово «ночь» здесь не очень подходит — стояли белые ночи) один за другим тянулись в зону заключен-

ные. Сначала говорили, что недосчитались 24 человек, но к утру выяснилось, что пришли все до одного.

Так из Хизавара мы попали в самое пекло войны. По нескольку раз в день немецкие самолеты бомбили проходящие через Боярскую поезда. Особенно они охотились за санитарными составами, в которых везли раненых с фронта. После каждой бомбежки на место происшествия направлялись ремонтные бригады для исправления пути. Собственно, вся работа боярской колонны только и заключалась в поддержании пути в исправном состоянии. Ремонтники еле успевали восстановить разрушенное полотно.

Внутри зоны мы выкопали несколько подземных укрытий. Стены и потолки наших бомбоубежищ сложили из шпал. Одно из таких убежищ вырыли мы, конторские работники, буквально в двух шагах от двери той комнаты, где я работал. Спрятаться в бомбоубежище было делом нескольких секунд.

Помимо бомбардировщиков несколько раз в день появлялся гидроплан. Он кружил над лагерем и обстреливал вышки с часовыми. Иногда на втором или третьем заходе гидроплан пролетал очень низко, и мы видели, как пилот машет нам рукой.

Лагерное начальство отменило посты на вышках и усилило наземную охрану. Для этой цели срочно выкопали пулеметные гнезда. Рыть одно из них направили и меня в сопровождении конвоира. Я копал, а он меня охранял. Вдруг появился самолет и стал поливать нас из пулемета. Конвоир отскочил под защиту деревьев, я последовал за ним, но он заорал: «На место! Стрелять буду!» Мое положение оказалось куда хуже, чем у солдата на передовой: в него стреляет только противник, а я ждал пули и от своих и от чужих. Все же успел добраться до леса.

Те два с лишним месяца, которые мы находились на Боярской, в полном смысле можно назвать фронтовыми. Особенно с того момента, когда пулеметные точки установили внутри зоны и оттуда стали вести огонь по появившимся самолетам противника. Немецкие летчики, видимо, не сразу обнаружили эти точки, так как обстреливать объекты внутри зоны начали лишь через несколько дней.

С первых дней войны большинство заключенных стремилось на фронт. Мы надеялись, что вот-вот прие-

дут представители военкомата и нас призовут в армию. Но наши ожидания не оправдались. В армию брали только блатных с малыми сроками и бытовиков-растратчиков. Из отбывавших по 58-й статье не взяли ни одного человека. Я обратился к начальнику третьего отделения (это чекистский аппарат внутри лагерного управления) управления Сороклагом Александрову с просьбой мобилизовать меня в армию. Он предложил мне написать заявление и сказал, что поговорит обо мне с руководством, но ответа я так и не получил.

Моим постоянным напарником по заготовке дров работал Александр Константинович Кешишев. Он был старше меня лет на 10, а то и более и еще до революции состоял в меньшевистской партии. Свою фамилию Александр Константинович иногда называл Кешишашвили, считал себя грузином греческого происхождения. Ничего греческого в нем не проглядывало. Он был настоящим грузином. Мы все звали его Сандро. До революции Кешишев работал на товарной станции Тифлис весовщиком. Однажды он рассказал мне такую историю.

Дело было в Баку в 1906—1908 годах после IV (Объединительного) съезда РСДРП. Большевики и меньшевики состояли тогда в одной партийной организации. Требовалось принять от имени Бакинской организации какое-то решение. Для выработки его создали специальную комиссию в составе двух меньшевиков и одного большевика — Сталина. Когда комиссия собралась в назначенном месте, Сталин сказал, что место выбрано неудачно, так как здесь могут подслушать, и предложил сесть в лодку, где и решить все спорные вопросы. Оба меньшевика с ним согласились, все сели в лодку и вышли в море. Сталин предложил свой вариант документа, с которым меньшевики не согласились. Тогда он стал на борта лодки и начал ее раскачивать. Меньшевики потребовали прекратить эту шутку, так как лодка могла опрокинуться. Однако Сталин заявил, что вовсе не шутит и что если они не подпишут предложенный им вариант, то он действительно опрокинет лодку. Напуганные меньшевики против своей воли подписали то, что продиктовал Сталин. Сойдя на берег, Сталин тут же поспешил на телеграф и отправил сообщение за границу о победе большевиков. Рассказав мне об этом, Сандро выражал свое возмущение действиями

Сталина, говоря, что это не поведение политического деятеля, а бандитизм.

В апреле 1942 года состоялся этап на Юг. Нас отправили из Сороклага в Волжлаг, созданный для строительства дороги от Ульяновска к Свияжску.

До отправления в Тетюши нас около трех недель продержали в Ульяновском пересыльном лагере. Это было самое страшное место из всех, в которых я побывал за долгие годы своего заключения. Иначе как «лагерем смерти» никто его и не называл. Ежедневно умирало от 30 до 50 человек. Трупы вывозили на подводах, обнаженные, сваленные друг на друга. Люди погибали в большинстве от непрекращающегося поноса. Эта болезнь в 1942 году получила широкое распространение чуть ли не во всех лагерях. Диагноз ее трижды менялся. Сперва ее называли пеллагра. Врачи полагали, что заболевание вызвано недостатком никотиновой кислоты. Затем начали ставить диагноз — кахексия, что в переводе с греческого означает плохое состояние, и наконец — дистрофия алиментарная — болезнь на почве голодания. Последний диагноз больше не менялся.

Во главе врачебного персонала пересылки находился Тигран Герасимович Спандумян, также заключенный. Его обвиняли в том, что он шпион, так как лечил когда-то персидского консула. Тигран Герасимович вел себя в те дни геройски. Не знаю, спал ли он кряду пару часов. Врач буквально творил чудеса, борясь за жизнь каждого заключенного. А условия были тяжелейшие. Больные находились в помещениях и в палатках. Здоровые располагались под открытым небом во дворе пересылки, обширном, как поле.

Мы четверо — Закарянц, Кешишев, Грибач и я — устроились вместе на голой земле. В непогоду на нас лил дождь, укрыться было негде. Увезли нас отсюда в начале июня.

Еще об одной встрече в лагере.

Александра Захаровича Курочкина арестовали, когда его звали Сашей и было ему только 15 лет. Он учился в 10-м классе, так как благодаря способностям ему удавалось за один учебный год проходить курс двух классов. Обвинили Сашу во многих грехах, из которых на допросе наиболее четко выяснилось два. Во-первых, участие в международной переписке на языке эсперанто, что было популярно в довоенные годы.

Однажды он получил письмо от эсперантиста из Голландии. В письмо была вложена фотокарточка автора письма, который извинялся за плохое качество снимка, сообщая, что в данное время он является безработным и не имеет возможности сняться в хорошей фотографии. Пятнадцатилетний мальчик имел неосторожность показать это письмо и фотографию в школе своим одноклассникам. Ребята, рассматривая карточку, удивлялись и говорили: «Смотри, как он хорошо одет и как выглядит. Ничего себе безработный! Видно, этому рабочему живется не хуже, чем нашему инженеру, а может быть, и лучше, хоть он и безработный». Кто-то донес. Второе обвинение было связано с возмущением ребят арестом учителей во главе с директором школы. В результате Саше Курочкину было предъявлено обвинение в контрреволюционной деятельности по статьям 58, пункты 2, 8, 10 и 11. Он был осужден и под кличкой террориста находился в заключении с 1938 по 1956 год, ровно 18 лет...

ОЛП № 1 — это сокращенное наименование очередного и вместе с тем последнего для меня лагерного учреждения расшифровывается так: отдельный лагерный пункт № 1. Он принципиально отличался от всех других мест заключения, где я до этого отбывал срок. Во-первых, здесь царила чисто заводская обстановка. На предприятии имелись различные цеха: механический, никелировочный, столярный, швейный. Было много подсобно-вспомогательных участков. Некоторые цехи работали в три, а остальные — в две смены.

В столярном цехе были заняты иностранцы — немцы и румыны. Интересно, как здесь налаживалась работа. Настоящих столяров-немцев сначала насчитывалось несколько человек. Каждый из них брал себе помощника и работал с ним до тех пор, пока не убеждался, что может доверить ему самостоятельную операцию. В свою очередь бывший помощник, проработав самостоятельно некоторое время, тоже брал себе ученика, а учеников они выбирали себе сами из военнопленных, с которыми жили в своей зоне, отдельно от нас.

Сколько привлекли первоначально настоящих столяров, я не знаю, но к моему появлению в ОЛП № 1, когда я стал нормировщиком в столярном цехе, немцев было 150. Среди них, между прочим, находилось даже несколько в прошлом капиталистов и банкиров. Румын было намного меньше, человек 20—25. Они не ладили

с немцами и работали в соседнем помещении. У немцев изделия получались лучше.

Мебель выпускали в основном полированную. Готовую продукцию расхватывали прямо из-под рук. Приходили всякие руководители со своими женами. Особенно капризничали жены начальников из областного управления НКВД. Иногда один и тот же платяной подвергался переделкам по три-четыре раза.

Вторая особенность ОЛП № 1 — молва слыла, что это самый лучший и образцовый лагерь во всем Советском Союзе. Говорили, что его специально создали к приезду английской лейбористской парламентской делегации. Побывали ли лейбористы в лагере или нет, никто толком не знал, но так или иначе лагерь действительно претендовал на роль образцового. Во случае, здесь многое совершенно не походило на мне пришлось видеть в других лагерях.

Начать хотя бы с того, что во всех лагерях, например в Николаевском совхозе № 55, в бараках, а то и в землянках размещались деревянные вагонки. Здесь обычное городское кирпичное здание (двух- или трехэтажное) благодаря механическому цеху было оборудовано железными вагонками. В общежитии стояли кровати с металлической сеткой.

...Важной задачей для историков будет необходимость установить численность лагерного населения в годы сталинщины. Некоторым кажется, что это трудно, что вряд ли есть точные сведения. Со всей ответственностью заявляю, что они есть, и притом самые подробнейшие и на каждый день.

В лагерях существовал строжайший порядок отчетности. Специально для этой цели учредили должность плановика. Он был обязан к 8 часам вечера по селектору передавать в отделение сведения о численности заключенных, а то, в свою очередь, сообщало в управление, управление — в Москву в ГУЛАГ или ГУЛЖДС. Если лагерное подразделение было слишком малочисленным и ему не полагались по штатному расписанию должности плановика и техучетчика, то сводку обязан был составить и сообщить в вышестоящую инстанцию нормировщик, без которого не обходилась ни одна производственная единица. Я неоднократно слышал от лагерного начальства, что сведения при всех обстоятельствах должны быть в Москве к 12 часам ночи.

Убежден, что вся эта документация сохраняется. Со всей точностью можно установить, сколько в любой день было арестовано людей по всей стране, сколько расстреляно и т. д. Что же касается тюремно-лагерного населения, то отчетность ежедневно представлялась по шифру из четырех литер: А — заключенные, занятые на производстве; Б — обслуга, то есть персонал, обслуживающий заключенных по их бытовому устройству (повара, дневальные, банщики, парикмахеры); В— больные, освобожденные от выхода на работу; Г — также неработающие, но по разным причинам. В их числе: а) «отказники», то есть лица, отказавшиеся выйти на работу; б) посаженные в карцер; в) находящиеся в побеге; г) этапируемые до момента их сдачи другому лагерному подразделению.

Строго требовалось, чтобы группа А держалась на уровне 92 процентов и выше. На группу Б официально полагалось не более 5 процентов от общей численности заключенных в данном лагерном подразделении. По группе В больные планировались в пределах 3 процентов. Группа Г совершенно не планировалась. Единственным оправданием по этой графе цифровых данных были этапируемые. Без них ни один лагерь не мог обойтись. Жизнь есть жизнь, и она всегда в движении. Так как высокое начальство требовало неукоснительного исполнения планируемых 92 процентов по группе А, то плановики, по принуждению своего непосредственного начальства, занимались очковтирательством, не показывая подлинный состав «разбухшей» обслуги, скрывая ее недозволенную часть по группе А.

МИСКИН Анушеван Георгиевич родился в 1903 году в Тбилиси. В комсомоле состоял с 1920 года. Член КПСС с 1920 года. В 1921—1925 годах находился на руководящей комсомольской работе в Грузии. После окончания МГУ имени Ломоносова работал в Тифлисском комитете КП (б) Грузии, Заккрайкоме ВКП (б), затем — заместителем начальника политуправления Наркомата совхозов СССР. В 1938 году был репрессирован и находился в лагерях и ссылках до реабилитации в 1955 году. Умер в 1985 году. Публикуемые воспоминания автором не закончены.