ГРИГОРИЙ МИШКЕВИЧ

ЧЕРНАЯ БЫЛЬ

(Записки человека с номером на спине)

Мой товарищ по 5 ОЛПу (пятому особому лагерному пункту Минлага в гор. Инте, Коми АССР) Евсей Федорович Капланский, бывший советский корреспондент при Организации Объединенных Наций в 1949 году, рассказал мне в один из длинных лагерных вечеров следующую впечатляющую историю.

Это произошло в начале 50-х годов, когда в Нью-Йорке заседала Комиссия ООН по правам человека. Председательствовала Элеонора Рузвельт — вдова президента США Франклина Рузвельта. На заседании слушался вопрос о бесчинствах, чинимых НКВД по указанию Сталина. На заседании был и представитель СССР в ООН А. Я. Вышинский, который самолично отправил на плаху сотни тысяч безвинных людей. И вот этот самый иезуит Вышинский пытался опровергать на заседании комиссии «буржуазную клевету» о якобы томящихся в лагерях и тюрьмах СССР миллионах жертв сталинского произвола. Вышинский, у которого руки по плечи были в крови казненных и замученных людей, государственный обвинитель на многочисленных процессах всевозможных  «антисоветских центров», Вышинский, чья рука, не дрогнув, скрепляла своей подписью тысячи постановлений внесудебной палаческой тройки — Особого совещания,— собирался, рядясь в белые одежды праведника, опровергать «измышления» Комиссии ООН по правам человека!

Перед началом заседания в зале была повешена громадная карта «Лагерии»—тюрем, лагерей, пересылок, мест поселения, спепстроек, возводимых заключенными. О, какая впечатляющая и жуткая карта! Она заставляла содрогнуться: так много зловещих кружочков, треугольничков и квадратиков покрывало ее! И возле каждого значка на этой страшной карте было проставлено число людей, согнанных в эти обители скорби, унижения и оскорбления...

Вышинский, войдя в зал и увидев карту «Лагерии»,

презрительно скривив рот, громко крикнул: «Провокация». Но в ответ услышал спокойную реплику Элеоноры Рузвельт:

— Нет, господин Вышинский, это не провокация. Это правда, которую вы не хотите признать. У нас есть свидетели, которых мы вам представим.

С этими словами госпожа Рузвельт подала рукою знак, и в зал вошли человек тридцать людей в лагерных бушлатах, ватных штанах и «ЧТЗ» на ногах. «ЧТЗ»— это чуни, сделанные из кусков автомобильных покрышек. На спинах у вошедших были «сталинские бубновые тузы»— номера. Это были прямоугольные лоскуты белой ткани с написанными на них черной несмываемой краской (которая применялась при снятии отпечатков пальцев!) номерами и буквенными индексами, например, Ю-867.

Это были уцелевшие во время массового побега из одного колымского лагеря зеки. Основную массу беглецов положили на льду Берингова пролива пулеметным огнем с воздуха, но горстке удалось добраться до США (район островов Диомида).

— Вот живые свидетели грубейшего попрания человеческих прав, господин Вышинский. Это ваши сограждане, бывшие заключенные Дальлага!

Вышинский вскричал:

— Ложь и демагогия! Подставные лица! Платные агенты ФБР! Протестую!

И тут «подставные лица» начали рассказывать. О лагере, голоде и холоде, издевательствах и унижениях, принудительном тяжком труде на лесоповале (так называемых «командировках», в отрыве от лагеря), на золотых приисках, в каменных карьерах... Звучали названия многочисленных лагерных пунктов (ОЛПов), фамилии начальников лагерей, оперуполномоченных, «кумов» (уполномоченных

НКГБ) в лагерях...

Да, велика и обширна была «Лагерия»!

Вышинский демонстративно покинул зал заседаний...

Тысячи проскрипционных списков, скрепленных визами Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Берии, служили одновременно и следственным материалом, и приговором. Если даже следователи НКВД не находили и намека на преступление и не знали, что делать с таким арестованным, следовал грозный окрик: «Найти состав преступления!» И находили...

Следователь старший лейтенант Латышев на первом же допросе, усадив меня за стул напротив себя и направив мне прямо в лицо свет мощной лампы, сказал:

— Учтите, с этого стула еще никто и никогда не уходил домой. Все уходили туда,— и он махнул рукой куда-то в пространство.— Так что сознавайтесь быстрее в своих контрреволюционных преступлениях, это в ваших же интересах, арестованный!

До меня не сразу дошел алогизм этой тирады Латышева, но немного позднее я понял ее смысл: я сообразил, что задачей Латышева (и двух других моих следователей — майора Еремичева и подполковника Ильичева) было поскорее выпихнуть меня на этап, в лагерь. Читатель, быть может, заметил в моих словах несуразицу: как это так — «выпихнуть побыстрее на этап?» А где же суд? Однако судебного следствия в делах, подобных моему, не было! Существовала и вовсю действовала иная — «скоростная» форма расправы: Особое совещание при НКВД — ОСО (арестованные мрачно шутили по этому поводу; «На нет и суда нет, зато есть ОСО»)...

Поскорее «вытолкнуть» подследственного на этап и было главной задачей следователей. Сделал это — значит ты энергичный, перспективный следственный работник! Заслужишь благодарность начальства, премию, а того и гляди, придется на кителе дырочку провертеть для ордена. Представьте себе всю трагикомедию: орден «Знак почета» или Трудового Красного Знамени за... ускоренную фабрикацию «врагов народа»... Странный парадокс сталинской эпохи...

Выслушав многообещающее предупреждение Латышева, я попытался робко заметить:

— Если все уже предрешено заранее, то зачем тогда допросы?

— Учтите, арестованный, раз и навсегда: здесь вопросы задаю только я один! Ваше дело лишь отвечать на них.

Кто же разберет гекатомбы «дел», за каждым из которых человеческая судьба и трагедия? Многие миллионы «дел»! Но без этого не докопаться до полной истины, без этого не сложить мозаику — картину всех сталинских преступлений!

...Латышев ошибся: XX съезд партии, Никита Сергеевич Хрущев открыли двери застенков, и миллионы людей (в том числе и автор этих записок) обрели свободу. Низкий поклон Никите Сергеевичу — освободителю! И какая же злая ирония судьбы: палач и погубитель миллионов безвинных людей А. Я. Вышинский покоится в Кремлевской стене. А Н. С. Хрущев — на кладбище...

Сбылось мрачное предсказание Латышева: с «того стула» я попал в особый лагерь. Однако в силу известных обстоятельств мне удалось вернуться домой. Быть может, все мои три следователя живы? Тогда охотно предоставляю им возможность освежить в своей памяти события, в которых они играли ведущую роль...

Эти записки касаются судьбы только одной жертвы сталинизма. Но в ней, как в капле воды, отразилась судьба множества людей. Эти записки о механизме угнетения, оскорбления и унижения,— машине, перемоловшей в своих гигантских жерновах миллионы и миллионы человеческих жизней. Обязанность уцелевших чудом рассказать об этом механизме истребления.

Эта работа не могла бы быть проделана, не окажи огромную помощь автору, полуслепому парализованному инвалиду, его сын — Виктор Григорьевич Мишкевич.

За помощь при подготовке рукописи к изданию автор также выражает искреннюю признательность Б. М. Новгородской, С. Я. Косухкину и А. П. Эртэ.

1. Сеть

13 октября 1950 года, в пятницу, я был исключен из партии по «ленинградскому делу». Выйдя из Смольного, оглушенный случившимся, я позвонил из автомата домой жене и сообщил, что пока на свободе (сплошь и рядом бывало так, что сразу по исключении из партии тут же арест). Набрав номер, я неожиданно услышал в трубке: «готово!» и понял, что телефон «на крючке». Когда я пожаловался начальнику телефонного узла, то услышал в ответ: «Не занимайтесь провокационными выдумками! У нас в стране подслушивание телефонных переговоров запрещено законом!»

Я ощутил на себе все ячеи этой сети. Мое личное дело в отделе кадров по месту службы тщательно изучалось соответствующими людьми. Об этом мне прямодушно рассказала инспекторша отдела кадров: «Вчера ваше дело смотрел какой-то человек «оттуда». Он делал выписки». Конечно, инспектор допустила страшный промах, даже служебное

преступление, рассказав мне об этом. Больше того, инспекторша добавила, что этот человек попросил, чтобы ему меня показали. И это было сделано в то время, когда я, ничего не подозревавший, проходил по коридору... Письма мои (как получаемые, так и отправляемые) перлюстрировались — это я видел по плохо заклееным и надорванным конвертам. Библиотекарь районной библиотеки под страшным секретом сообщила, что какой-то человек интересовался моим читательским формуляром: стало быть, интересовались и тем, что я читаю. Конечно, «просвечивались» все мои знакомые, друзья и родственники.

Надо сказать, что неистощимым стимулятором всей этой кропотливой работы по формированию будущего «дела» был великий страх, царивший в стране. Страх являлся сталинским орудием не только устрашения масс, но и государственной политикой, державшей население всей страны в повиновении и послушании. Государственное право, законы, правила внутреннего распорядка были ужесточены до предела. Украл на складе кило картошки — тюремное заключение сроком до двух лет. Прогулял на работе — в лучшем случае увольнение, а то и тюрьма. Попав после окончания «следствия» из внутренней тюрьмы НКВД в пересыльную тюрьму «Кресты», я был поражен тем, что камеры были буквально забиты учащимися ремесленных училищ. «За что?»— спросил одного из юношей. «За самоволку, ушел из ФЗУ на две недели. Дали год лагеря, жду этапа»...

Страх пронизывал насквозь всю тогдашнюю жизнь человека — от школы и до конца дней. Боялись всего — косого взгляда директора или начальника отдела, вызова к шефу. Было немало случаев, когда в кабинете вызванного уже ожидали двое в габардиновых пальто и хромовых сапогах — форма тогдашних бериевцев. У подъезда уже стоял наготове черный ворон. Люди боялись заходить к соседу: кто его знает, не загребут ли его ночью? Разговоры на работе касались только служебных дел. Никаких обсуждений газетной статьи, фильма или спектакля.

Страх коренным образом менял психологию людей. Квартиры становились обиталищем людей с замками на устах. Вечерний стук в дверь рождал непреоборимый ужас и отчаяние. Если это стучал почтальон, то словно гора с плеч сваливалась. Но ночной стук в дверь возвещал нечто совершенно иное —«то самое».

Люди публично отрекались от сказанных слов (появи-

лась в те лихие годы симптоматичная поговорка: «все ранее мною сказанное считаю ошибочным, настоящее заявление считаю недостаточным»). В попытках спрятаться от страха люди предавали своих друзей и близких, публично, в печати, отрекались от арестованных родственников, клеймили их как «врагов народа».

Эта деформация личности была всеобщей, тотальной, и она прекрасно использовалась сталинским государственным аппаратом угнетения. Страх был доминантой поведения миллионов — именно этого и добивался дьявольский аппарат Сталина — Берии. Еще сильнее и трагичнее чувство страха проявлялось тогда, когда человек сам непосредственно попадал под каток террора. Знаю это по себе; всякий вызов на допрос (как правило, в ночное время) приводил в состояние, граничащее с обморочным; начинала бить сильная непрекращающаяся нервная дрожь. Страшно было и за семью: очень часто арестовывали жен, а детей насильно помещали в спецдома НКВД. Следователи же давали понять, что «и семья твоя будет у нас, лучше сознавайся!»

После предъявления мне ордера на арест, сотрудники МГБ Артемов, Балашов, Альбицкий приступили к обыску. Я по их приказанию сидел в центре комнаты. Неожиданно один из них подошел ко мне с какой-то книгой.

— Это ваша?

Я прочитал: «А. И. Деникин. На Москву!» У меня такой книги не было, значит, подброшена!

— Храните контрреволюционную литературу и отрицаете это? Да еще и врете. Это отягощает ваше положение, учтите!

Книга Деникина, которой у меня отродясь не было, потом фигурировала на следствии, как одно из обвинений...

Мой товарищ по лагерю Владимир Желтухин был известным ленинградским коллекционером русских и советских почтовых марок. Во время обыска оперуполномоченный, раскрыв один из кляссеров (альбомов) с марками, воскликнул:

— Так вот какие марки хранятся у вас!— И он протянул блок почтовых марок гитлеровской Германии.

— Грубо работаете, гражданин уполномоченный!— в сердцах вскричал Желтухин.— Я собираю только русские и советские марки! Я буду жаловаться прокурору на вашу провокацию!

— Но-но, легче! За оскорбление вы еще ответите. На следствии историю с фашистскими марками следователь попытался было включить в формулу обвинения, но, поняв всю зыбкость подобного обвинения, «забыл» о нем. На протесты Желтухина отмахнулся:

— Подумаешь, с кем не бывает. Ошибся человек…

Гораздо более чудовищную и не менее грубую провокацию учинили по отношению к министру морского флота СССР Александру Александровичу Афанасьеву. С ним я был знаком еще с довоенных времен, когда Александр Александрович был известным капитаном дальнего плавания и водил теплоходы в республиканскую Испанию, доставляя борющимся республиканцам военное снаряжение, и вывозил обратными рейсами детей и раненых. В 1956 году, когда мы оба уже вернулись из лагерей домой, я услышал от него рассказ о провокации, учиненной по отношению к нему бериевскими молодчиками, когда он был в 1952 году министром морского флота СССР.

В один из летних дней Александр Александрович возвращался с дачи в Москву. Неожиданно на глухой лесной дороге машина резко вильнула в сторону. Шофер с трудом затормозил и остановился.

— Что там стряслось?— спросил Афанасьев.

— Все скаты какая-то сволочь надрубила топором,— ответил водитель.

В это время вдали показалась легковая машина. Она подъехала к Афанасьеву. Из автомобиля вышли двое в габардиновых пальто.

— Что у вас произошло? Не можем ли чем-нибудь быть полезными вам?— осведомился один из подъехавших.— Узнав, в чем дело, он сокрушенно покачал головой и молвил:— Надо же! Садитесь к нам, подвезем до Москвы, а там вызовете аварийку...

— Спасибо,— ответил Афанасьев и сел в машину любезных попутчиков.

Но едва машина отъехала какие-нибудь двести-триста метров, как двое в габардиновых пальто накинулись на Афанасьева, мгновенно набросили на него наручники и заткнули рот кляпом. Его доставили прямо на Лубянку и привели в кабинет одного из заместителей Берии. Там вынули кляп изо рта и сняли наручники.

— Я решительно протестую!— заявил Афанасьев.— Я министр морского флота, депутат Верховного Совета СССР!

— Как!— воскликнул зам.— И это с вами учинили такое? Безобразие. Кто вам позволил так обращаться с министром?— с деланым гневом набросился он на своих сотрудников.

— Разрешите доложить, товарищ комиссар госбезопасности второго ранга. В портфеле задержанного мы обнаружили вот что— и он положил на стол сложенную многими сгибами карту.

— Тэк-с, тэк-с,— протянул комиссар.— Так вот какие карты и притом совершенно секретные вы носите с собой в портфеле...

Афанасьев взглянул на карту и обомлел. Перед ним лежала совершенно секретная карта дислокации судов флота! Однако, присмотревшись внимательнее, Александр Александрович рассмеялся.

— Напрасно смеетесь, гражданин Афанасьев. Тут плакать впору. Вы лучше сознайтесь, кому, где, когда и за сколько долларов вы должны были передать карту?

— Да ведь это же чистая липа!— вскричал Афанасьев.— Теплоход «Большевик» показан на стоянке в Бельгии, в то время, как он уже второй год стоит в Одесском доке на капитальном ремонте! Танкер «Грознефть» показан в Атлантическом рейсе, в то время как он списан на слом еще три года назад... И, кроме того, я не настолько глуп, чтобы носить с собою секретные документы.

— Итак, вы не желаете сознаваться? Ваше дело! Увести!

И Афанасьев вскоре очутился в одиночной камере Лефортовской тюрьмы...

2. Внутренняя тюрьма

К началу февраля 1951 года сеть вокруг меня затянулась окончательно. Вечером, в пятницу 9 февраля, я стоял в ванной комнате и жарил на электрической плитке яичницу, когда раздался «тот» звонок в дверь.

Тут в нашем повествовании требуется небольшое от-

ступяение. Что за странное место для жарения яичницы — ванная? Но это было именно так! Я жил тогда в доме № 7 по улице Рубинштейна, известном в Ленинграде под сентиментально-саркастическим названием «Слеза социализма». Откуда такое название? На углу бывшего Тюремного переулка в конце 20-х годов стоял разрушенный дом бывшего тюремного ведомства. Писатели Ленинграда с большим трудом упросили Ленсовет отдать им этот участок под строительство дома-коммуны. Архитектор А. А. Оль составил проект дома (мимо которого позднее проходить избегал). В доме поселились писатели Михаил Фроман, Юрий Либединский, Ольга Берггольц, Михаил Чумандрин, Александр Штейн, известный редактор Маргарита Довла-това и другие. В 1935 году поселился в доме и я. Ни в одной квартире не было кухонь, зато внизу был свой ресторан. Жить в этой «коммуне» было мучением: ни чаю согреть, ни пеленок постирать... И устроили жильцы себе кухни в ванных комнатах — поставили там электроплитки. Вот в такой «кухне» стоял я над плиткой, когда позвонили.

На вопрос «Кто там?» я услышал голос управдома Якова Афанасьевича: «Откройте, это я». Я повернул колесико замка. В квартиру, оттеснив управдома и понятых, вошли трое в габардиновых пальто. Прежде чем я успел понять случившееся, один из вошедших профессиональным движением ощупал меня с ног до головы, спросив быстро: «Оружие есть?». Видимо, хорошо зная расположение квартиры, они стремительно втолкнули меня в крайнюю комнату, и, никого не впуская туда, стали допрашивать. Затем, открыв дверь и впустив в комнату управдома, жену с дочерью и понятых, предъявили ордер о моем аресте и обыске... Заставили расписаться, а затем провели в среднюю комнату, усадили на стул и заявили: — Со стула не вставать и ни с кем не разговаривать! Я был буквально оглушен. Конечно, я знал о существовании тюрем. Я даже был на экскурсии во внутренней тюрьме (большая «Предвариловка»)—ходил по ленинским местам: там есть камера № 193, где находился в 1896— 1897 годах подследственный В. И. Ленин... Построенная при Александре III, она была точной копией американской тюрьмы Синг-синг, с железными галереями на все четыре этажа и сетками на лестничных площадках. И вот теперь мне предстояло отправиться туда уже не в качестве экскурсанта, а постояльца! Я сидел на стуле и с тоской оглядывал стены квартиры. Значит, больше несвободен? Я не могу выйти из дому, не могу пойти в библиотеку? Я боль-

ше не принадлежу себе? Я находился в полной прострации, машинально отвечал на вопросы обыскивавшего, как бы сквозь какую-то пелену видел плачущих жену и дочь, каменные лица управдома и понятых. Я был и как бы не был при всем, что происходило в квартире. Жгучая тревога, смешанная с неудержимым страхом, навалилась на меня. Как, это меня арестовали! Не может быть! Да ведь это все дурной сон!

Но, увы, то была явь...

— Входите.

И я перешагнул через порог, отделявший меня от внешнего мира.

Тут меня по-настоящему охватил ужас... Как это — я, комсомолец с 1923 года, член партии с 1930 года, токарь, журналист, верой и правдой служивший делу партии,— и вдруг за решеткой! Вне себя от горя и от обиды я повалился на железную койку и во весь голос зарыдал:

— За что? За что, боже мой!? Но тут открылась «кормушка».

— Громко плакать и кричать запрещается! Сейчас же прекратить! Сидеть на койке днем не разрешается! Встаньте!

Тихо плакать — пожалуйста, восклицать тихо или про себя разрешается, и на том спасибо...

Продолжая всхлипывать, я встал с койки и начал знакомиться со своим «номером»—одиночкой. Снял пальто, да не тут-то было: трубы отопления едва теплые, воздух в камере сырой, я моментально озяб и накинул пальто. Измерил шагами камеру — все точно, как описано было еще 55 лет назад Г. М. Кржижановским, узником «предварилки»: шесть средних шагов в длину и три с половиной шага в ширину. Справа от двери откидной железный столик, привинченный к каменной стене. Над столиком железная полка, на которой лежат алюминиевая ложка и такая же кружка. Чьи губы касались вас, чьи руки держали? О, если бы вещи могли говорить! У стены чугунный умывальник и унитаз. Противоположная стена занята железной откидывающейся койкой, прихваченной болтами к каменной стене. Пол асфальтовый, холодный. Напротив двери окно под самым потолком, густо переплетенное толстой витой решеткой. Окно на три четверти своей площади скрыто наружным железным козырьком —«намордником». Под потолком, за проволочной сеткой днем и ночью горела мощ-

ная электрическая лампочка. На стене приклеена какая-то бумага. Это были «Правила поведения арестованных во внутренней тюрьме МГБ». Стал читать. Спать днем нельзя... Громко разговаривать и шуметь нельзя... (в этом я уже смог убедиться)... Читать громко вслух нельзя... Читать? Видимо, есть библиотека? Да, во время В. И. Ленина, когда он был узником «предварилки», библиотека была. Владимир Ильич даже ухитрился написать между строк какого-то медицинского трактата часть своей работы о развитии капитализма в России... Так то было в проклятые годы царизма!

Читаю дальше. Того нельзя, сего нельзя... А что же можно? Наверное, только дышать...

...Итак, я в тюрьме. Иными словами, там превратилось в здесь. Что ждет меня, кто знает?

3. Дом, где разбивались сердца

«Большой дом»...

Кто же в Ленинграде не знает это массивное железобетонное здание, занявшее три квартала в самом начале Литейного проспекта? Этого дома панически боялись, а вызов туда приводил в содрогание. Сколько сердец, жизней было погублено в этом доме!.. Умей железобетон говорить, уши и нервы не выдержали бы стонов и воплей замученных здесь и расстрелянных из наганов, прямо в упор. Здесь вершились допрйсы всех степеней, здесь выносились п приводились в исполнение смертные приговоры, и в этих мрачных, похожих на бетонные гробы, камерах томились и молились тысячи и тысячи душ.

А сколько женщин с выплаканными глазами покорно и безмолвно стояли там, в огромных очередях у дома № 25 по улице Каляева, где находилось «справочное бюро»! Змея очереди медленно продвигалась к заветному окошку, каждый хотел передать узелок с продуктами и короткую записку. Какое счастье светилось на лицах пришибленных горем и страхом женщин, когда узелок принимали! Но сплошь и рядом кто-то всемогущий там, за окошком, изрекал: «Не числится. Следующий!» Что означало это «не числится»? Этого не знал даже дежурный, принимавший передачи. Знали об этом лишь весьма немногие. Это могло означать все: и то, что арестованный стал осужденным и отправлен

по этапу в один из лагерей. Это короткое, как выстрел, «не числится» могло означать, что человек отправлен в другую тюрьму, увезен куда-нибудь для «дознания» по другому делу, наконец, могло означать, что человека нет в живых.

Теперь и моя жена, вероятно, стоит в сумрачной очереди со свертком в руках... Она, бедолага, пока счастлива! У нее сегодня еще примут передачу, значит, я еще з д е с ь...

Размышляя, не заметил, как навалился вечер. Ужин — баланду из капустного листа — съел, отдал по требованию вертухая очки на ночь (видимо для того, чтобы арестованный, чего доброго, не вскрыл себе вены очковым стеклом) и лег спать.

Следующий день заполнили всякие заботы. Сразу после побудки в семь утра принесли завтрак, на этот раз зати-руху из ржаной муки. Вскоре вывели на прогулку — в то же «шпациренстойло». По возвращении на открывшуюся дверцу кормушки легло несколько книг. Так и есть, тюремная библиотека! Я выбрал «Воскресенье» Толстого и «Китай-город» Боборыкина. С особым интересом перелистывал книги-арестанты, пожизненно заключенные в тюрьму...

Каждый допрос воспринимал с обостренным до предела вниманием, вслушивался в каждое слово следователя, стараясь уловить в нем некий тайный смысл, хоть малейший, ничтожно малый намек на обнадеживающую нотку! Так, во время одного из допросов Латышев спросил:

— Почему в разных анкетах вы пишете о себе то как о токаре, то как о станочнике?

— Потому, что я работал и токарем, и фрезеровщиком, и сверловщиком, и строгальщиком.

— Надо писать что-либо одно. Впредь учтите это. Применялся следователями и такой психологический прием. Во время допроса посадить допрашиваемого так, чтобы он видел улицу, трамваи... Что и говорить, это рождало такую ностальгию, что и передать трудно. Со мной был разыгран следующий довольно примитивный трюк. Во время допроса на столе у Латышева зазвонил телефон.

— Латышев слушает. Это ты! Слушай меня внимательно. Пообедай, отдохни и сделай все уроки, а вечером пойдем на бокс в Зимний стадион.

Вот, мол, слушай, какая жизнь идет там, за решеткой...

С каждым днем допросы становились все продолжительнее, они велись теперь, как правило, только по ночам. Лейтмотив допросов не менялся:

— Расскажите следствию о своей контрреволюционной, антисоветской деятельности в Музее обороны Ленинграда.

— Мне нечего рассказывать, так как никакой контрреволюционной антисоветской работы я не вел.

— Но директор Раков, главным подручным которого вы являлись, осужден за контрреволюционную деятельность на весьма длительный срок. И он добровольно признал себя виновным. Как это согласовать с вашим упорным отказом? Так ведут себя истинные враги народа. Облегчите свою душу, подумайте о близких, сознайтесь, суд примет во внимание честное признание своей вины.

— Повторяю: я ни в чем не виноват. Что касается вашего утверждения о признании Львом Львовичем Раковым своей вины, то я не верю! Слишком хорошо знаю этого человека...

— Дело ваше, как знаете...

Однажды Латышев применил довольно примитивный способ, чтобы «поймать» меня: закурив сигарету, вышел через заднюю дверь в соседнюю комнату, в которой стояло большое зеркало. Усевшись перед ним и рассчитывая, что невидим для меня, продолжал курить и наблюдать за своим кабинетом. Он, вероятно, рассчитывал на то, что воспользуюсь его отсутствием, начну лихорадочно копаться в бумагах, рассчитывая найти нечто новое, мне неизвестное. Но я продолжал безучастно сидеть на своем стуле. Латышев вернулся, я подумал: «Дешевый прием...»

Такие допросы продолжались из ночи в ночь. Варьировались только вопросы: «расскажите о своем враждебном отношении к ВКП(б), ведь вас исключили из партии именно за это» или «какие экспонаты Музея вы считаете наиболее вредными, искажающими великую роль Вождя»? И так далее...

Ночные допросы вконец опустошили меня, я стал плохо соображать, отвечал невпопад, путался. Когда я запротестовал против ночных пыток бессонницей, Латышев коротко отрезал:

— А я? Это ведь из-за вас, врагов народа, мы не спим ночами!

То, что он отсыпается вволю днем, об этом ни слова...

Уже позже, в лагере, мой земляк Володя Желтухин рассказал мне, что ночные допросы весьма поощрялись. Во-первых, это вконец истощало допрашиваемых, а, во-вторых, говорят, щедро... оплачивалось: за каждый ночной допрос

следователю полагалась особая доплата в сумме пятидесяти рублей. Кроме того, следователь получал тридцать рублей «на папиросы для арестованных», хотя редко кто получал курево...

Следует отдать должное Латышеву: он абсолютно точно записывал в протоколах все, что ему отвечалось на его вопросы. Он твердит свое: «признайтесь в контрреволюционной деятельности», я столь же упрямо заявляю свое: «ни в чем подобном не виновен». Это была игра в кошки-мышки, где, разумеется, мышкой был я. Такая игра, я это хорошо понимал, не могла длиться долго, обязательно должен наступить крутой поворот событий. Так оно и произошло.

Двадцать третьего февраля — праздничный день, но тюрьма гудела от сдавленных голосов, гремела обычным грохотом отпираемых и закрываемых камерных дверей: тюрьма работала! Часов около двенадцати открылась дверь комнаты и вошедший вертухай, спросив шепотом мою фамилию, добавил:

— Распишитесь в получении передачи!

Ура! Первая весточка из дома!

Но, боже мой, в каком виде было все переданное! Колбаса, сыр, батон, конфеты были до неузнаваемости исковерканы, изрезаны, переломаны... Даже головка чеснока в та была искромсана. Конечно, нельзя, чтобы в передаче, не дай боже, оказались браунинг либо нож. Огромную радость испытал, увидев список посылаемых продуктов, написанный рукой жены: значит, у меня будет косвенное письмо из дома! Но радовался я рано. Система хорошо знала, что делала. Отобрав у меня список, вертухай что-то написал на нем и сказал:

— Распишитесь в получении передачи.

На списке было начертано: «Передачу получил в сохранности согласно списку». И — список отобрал...

Не успел сложить на полке передачу, как был привлечен новым стуком открываемой двери. Опять вопрос шепотом и приказ следовать за провожатым. Опять бесконечные переходы и вот снова знакомый кабинет следователя. Но на этот раз он был не один. У стола сидели еще двое: майор с большим шрамом на лбу и подполковник.

— Садитесь,— произнес подполковник.— Мы вызвали вас для формального объявления вам формулы обвинения. И я услышал нечто такое, от чего все внутри захоло-

нуло... Обвинение, разумеется, покоилось на знаменитой, будь она трижды и вовеки веков проклята,— на пятьдесят восьмой статье Уголовного кодекса РСФСР. Статья эта — емкая: тут и измена Родине (гражданская и военная), и диверсии, и экономическая контрреволюция (вредительство), и террористические акты, и контрабанда... Мне «достались» такие пункты: антисоветская пропаганда, как индивидуальная, так и групповая, активное участие в пропаганде контрреволюционной экспозиции Музея обороны Ленинграда; экономическая контрреволюция — Музей стоил более пяти миллионов, но оказался вредным по своему направлению; и гражданская измена Родине, так как вовремя не пресек антисоветской затеи; и террористические намерения, поскольку среди экспонатов оказалась «полностью снаряженная противопехотная мина» (подброшенная людьми в габардиновых пальто)... Словом, почти «полный бант»!

4. Опальный музей

Итак, гора обрушилась...

Когда дверь камеры закрылась, и я остался один, долгое время не мог опомниться от потрясения. Чтобы хоть как-то разрядиться, стал шагать из угла в угол, стараясь взять себя в руки и совладать с бившей меня дрожью. Вероятно, я походил на рысь в клетке зоологического сада: метался из угла в угол без передышки в течение трех часов подряд.

Ночью опять повели на допрос, но в этот раз он почему-то происходил не в знакомом кабинете, а в одной из камер тюрьмы. В камере находились двое: майор со шрамом на лбу и девушка-лейтенант, как оказалось, стенографистка.

— Я, майор Еремичев, ваш новый следователь. Начнем допрос.

Тут я понял, что прежнего следователя старшего лейтенанта Латышева больше не увижу. Почему его заменил этот майор? Быть может, Латышева сочли либералом? Ну, конечно ж«, либерал! Столько времен® возился со мной, но так нужного успеха не добился... А что представляет собою этот человек со шрамом?

И уже с первых же фраз понял, что имею депо с профессионалом особой хватки. Если Латышев был «кошка»,

то Еремичев —«тигр». Этот был скорохват... Допрос ои начал так:

— Все, что ты до сих пор наболтал старшему лейтенанту Латышеву, есть сплошная муть! Мы начнем все сначала. Давай, выкладывай свою биографию, где родился, где крестился. Впрочем, я знаю, ты некрещеный, этак, к слову.

— Я уже три раза рассказывал об этом следователю гражданину Латышеву...

— Ничего, расскажешь, ежели понадобится, и сто раз. Рассказал.

— А почему утаил от следствия, что в январе 1924 года исключался из РКСМ?

— Потому, что об этом не спрашивали.— А сам подумал про себя: «Ему и эта дурацкая история известна? Ну и копают...»

— Не спрашивали... Сам должен был рассказать! Значит, как и настоящая контра, неискренен перед следствием!

— Так ведь исключили-то за что? За то, что надел галстук...

— Врешь, не за это!— Еремичев достал какую-то бумагу и прочитал: «За мещажжое перерождение, выразившееся в ношении галстука, из рядов РКСМ исключить». Вот так-то оно обстояло.

То, что я, 16-летний паренек, уже имею два года рабочего заводского стажа, то, что я веду активную работу в комсомоле, нисколько не интересовало следователя. Ему не было никакого дела и до того, что сам же райком отменил нелепое решение ячейки и восстановил меня в рядах РКСМ.

— Что же ты думаешь, и тогда не было лопухов, лишенных классовой бдительности? Так что советую в дальнейшем ничего от следствия не утаивать, мы все равно о тебе внаем все, сейчас иди в камеру и хорошенько вспомни малейшие подробности, связанные с Музеем обороны Ленинграда, где ты наворотил кучу преступлений. Увести! — это уже относилось к возникшему в дверях вертухаю...

Значит, следователя интересуют подробности экспозиции Музея? Да ведь это же замечательно! Судя по всему, Еремичев в Музее не бывал, и составил о нем представление по музейному путеводителю, а это совсем не одно и то же! Хорошо, гражданин майор, подумал я. Дам Вам полное представление об экспозиции этого уникального музея, авось, это вскоре изменит мнение о нем, как о «контррево-

лтодяовном» кудьтурно-просветительном учреждении, любимом народом...

И я приготовился прочитать целую лекцию о «начинке» Музея.

Но последовавшие допросы развеяли мои надежды, словно дым. Следователя совершенно не интересовали под-г робности, вот в чем состоял феномен! Он был уже заранее запрограммирован на то, что Музей — один из антисоветских центров людей, проходивших по ленинградскому делу, и баста! К чему в таком случае подробности?

Я был совершенно обескуражен таким поворотом дела. Следователь избрал спекулятивно-демагогический метод, при котором допрашиваемый в жизнь не докажет, что он не верблюд... Вот несколько примеров того, на чем майор Еремичев строил свои «доказательства» моей страшной вины.

На одном из допросов (конечно, ночных) он протянул мне фотографию, которую я сразу же узнал. Это был экспонат Музея, относившийся к первому этапу войны: листовка с изображением Сталина, залитая кровью. Эту листовку нашли научные сотрудники Музея в одной из частей фронта. Она была обнаружена под Кингисеппом, на теле погибшего ленинградского ополченца.

— Ты понимаешь всю глубину клеветы на Великого Вождя? Листовка, залитая кровью Великого Вождя! Великий Вождь в крови — это ли не верх издевательства и клеветы!

Во время допросов Сталина запрещалось называть по фамилии, а только так: Великий Вождь. В третьем лице...

— Эта листовка, наоборот, свидетельство любви к Великому Вождю!—попытался было возразить я.—Люди шли в бой, неся на груди его изображение... В экспозиции Музея были и простреленные и окровавленные партийные и комсомольские билеты, например, билет комсомольца Михаила Нонина.

Моя попытка объяснить ошибочность его заключения ни к чему не привела и только еще пуще разгневала его.

— Упорствуешь? А пример с партийными и комсомольскими билетами только доказывает, что у директора Музея и у тебя клевета на партию, комсомол и Великого Вождя являлись системой! Тебе мало этого? Что ж, я приведу еще пример вашей контрреволюционной деятельности. Скажи, кому принадлежала такая кощунственная идея, как попытка устройства в Музее могилы Неизвестного солдата?

Для устройства могилы мы нашли в вестибюле достой-

ное место. Съездили на Невский пятачок и привезли оттуда останки какого-то воина. Рядом лежала пробитая осколком каска, сквозь отверстие в которой пробилась молодая ярко-зеленая трава, и ее с куском дерна привезли в Музей.

— Слава богу, хоть тут признался! Ты вдумайся, однако, в смысл вашей клеветнической идеи. Во-первых, что за словцо «солдат»? Ведь оно из лексикона царской казармы! Во-вторых, и это самое главное, неужели ты и Раков, два так называемых коммуниста, не знаете, что у нас в стране нет и не может быть неизвестных солдат! Да, такие неизвестные солдаты есть только в капиталистических странах, где человек — ничто. А ты знаешь, почему ваша гнусная затея провалилась?

— Потому что нашелся в Политуправлении фронта некий полковник, который запретил устраивать могилу, это, дескать, может быть политически неверно понято.

— Вот видишь, как политически бдительный политработник, честь и хвала ему, предотвратил еще одну идеологическую диверсию с вашей стороны. Могу привести еще примеры, если хочешь. На сегодня все, ты можешь еще часик-полтора поспать...

Поскольку я был тогда лишен возможности держать речь в защиту музея обороны Ленинграда, так и оставшегося поныне «Музеем-преступником», до сих пор не восстановленным, значит, не реабилитированным, поэтому он нуждается в защите, в добром слове.

(Благодаря настойчивым требованиям ленинградской общественности. Ленинградский областной комитет КПСС и исполнительный комитет Ленинградского городского Совета народных депутатов в конце апреля 1989 года приняли решение о восстановлении государственного Музея обороны Ленинграда. Музей будет сооружен в прежнем своем помещении — в Соляном городке. 27 апреля 1989 года оргкомитету по воссозданию Музея был торжественно вручен символический ключ от помещения в Соляном городке.)

Как возник Музей обороны Ленинграда?

Глубокой осенью 1941 года, когда фронт под Ленинградом стабилизировался и начался период тяжелой зимы 1941-42 года, группа работников фронтового Дома Красной Армии имени С. М. Кирова (Н. С. Лазарев, Л. Л. Раков, М. Р. Фаянсон, Б. Я. Файнштейн и др.) обратились к члену Военного совета Ленинградского фронта А. А. Кузнецову с предложением устроить выставку «Героическая оборона Ленинграда». Эта идея нашла поддержку, и в ноябре 1941 года в помещении бывших казарм в доме № 13 на 1-й

Красноармейской улице начала действовать идставка, на первых порах состоявшая из нескольких стендов, на которых были собраны документы и некоторое количество экспонатов.

Вспомним, в какое страшное время начала функционировать выставка. Голод, артиллерийские обстрелы, воздушные бомбардировки уносили тысячи и тысячи жизней... Но работники выставки — начальник Е. В. Чистяков и экскурсовод Р. С. Богорад — водили по залам истощенных ленинградцев, водили до последней возможности. Наступил декабрь 1941 года. Не было ни света, ни тепла, ни хлеба. Выставка закрылась и до марта 1942 года бездействовала. Весной 1942 года она вновь открыла свои двери перед посетителями. Начальники выставки Н. М. Панов, а затем Р. Л. Любович продолжили начатую работу. Несколько расширилась и экспозиция: появились на стендах новые документы и образцы трофейной техники.

А. А. Кузнецов лично следил за ходом работ, давал распоряжения о предоставлении экспонатов. Можно с полным правом сказать, что выставка была детищем Кузнецова! Один из создателей выставки, лектор ДКА им. С. М. Кирова майор Лев Львович Раков рассказывал, что он никогда ранее не работал с таким воодушевлением и энергией, как при создании выставки. Ему можно поверить, ведь Л. Л. Раков перед войной был ученым секретарем Эрмитажа и понимал толк в музейной экспозиции!

К середине 1943 года стало ясно, что помещение бывших казарм уже непригодно для дальнейшей работы выставки: стало тесно. По инициативе Кузнецова удалось найти помещение, как нельзя лучше пригодное для развертывания уже не выставочной, а настоящей музейной экспозиции. Это был Соляной городок на Фонтанке — построенный еще при Екатерине II склад соли. Мощные стены, высокие потолки, широкие залы — все наилучшим образом подходило для развертывания музейной экспозиции.

Директором выставки был назначен Лев Львович Раков (1904-1970).

Здесь надо отметить его кипучую энергию. Эрудированный историк, писатель (его перу принадлежат: пьеса «Опаснее врага», в соавторстве с Д. Алем, два тома «Нового Плутарха»— рукопись, написанная во время пребывания во Владимирском централе, огромный рукописный том «Истории русской одежды» и др.), великолепный музейный работник, он с большим энтузиазмом трудился над созданием Музея.

Хочу помянуть добрым словом заместителя директора музея Сергея Вениаминовича Якобсона (1905—1970). Это был спокойный, доброжелательный, весьма энергичный, инициативный человек. Благодаря его неутомимой энергии, прекрасным организаторским способностям удалось в короткий срок собрать в музее богатую коллекцию отечественного и трофейного вооружения. С этой целью он систематически объезжал части ленинградского фронта. Умело руководил строительными работами по созданию музея.

Успеху будущей экспозиции в немалой степени способствовала обыкновенная школьная тетрадка в зеленой обложке, исписанная А. А. Кузнецовым и содержавшая методические советы по устройству музея. О, с каким усердием старались следователи выведать у Ракова и у меня местонахождение этой «крамольной» тетрадки! Но так и не отыскалась она; видимо, Раков надежно ее спрятал...

К маю 1945 года Музей обороны Ленинграда работал полным ходом. Он насчитывал 10 разделов и 28 залов, вместивших более 9000 экспонатов. А к 1 мая 1946 года в Музее имелось уже 37 залов, и экспозиция продолжала развиваться.

Конечно, было бы неразумно пересказывать здесь всю экспозицию Музея, всех его десяти отделов и более тем трех десятков залов. По счастью, сохранились два подробных путеводителя по залам Музея (один издания 1945 года, когда музей являлся Выставкой «Героическая оборона Ленинграда» и второй — путеводитель по Музею, издание 1948 года; судьба последнего трагична: тираж был арестован и сожжен. Однако, в крупных библиотеках он уцелел. Уничтожение тиража произведено после закрытия Музея как «антисоветского»...) Кроме того, уцелел уникальнейший альбом фотографий всех залов Музея, который бережно сохранили вдова и сын Сергея Вениаминовича Якобсона. Тем, кто вознамерится восстановить Музей, есть с чего начать.

Любопытная деталь. В 1946 году Музей посетили Г. К. Жуков, А. А. Говоров и Дуайт Эйзенхауэр. Они в глубоком молчании прошли по залам Музея, лица их были сурово сосредоточены, а глаза увлажнены... Войдя в зал Победы и увидев портрет Ворошилова, Жуков, обернувшись к сопровождавшему группу директору Музея Л. Л. Ракову, сердито спросил:

— А Ворошилов тут при чем? Ведь он чуть не отдал Ленинграда немцам. Убрать его!..

Между тем, в моем тюремном житье-бытье произошли серьезные изменения: я был переведен из одиночной ка-

меры, в которой просидел три месяца, в камеру с двумя обитателями. Они поначалу встретили меня настороженно: не «подсадная ли утка»? Но взаимный лед недоверия быстро растаял. Кто же были мои сокамерники? Один из них — ленинградский писатель, драматург-маринист Зино-впч, сидевший по статье 58-й часть 10-я (антисоветская пропаганда). Он очень обносился, не имел теплой обуви и потому отказывался от прогулок. Духа он был стойкого и отлично понимал смысл происходящих событий. О «Ленинградском деле», он, естественно, ничего не знал, и когда я рассказал о нем, Зинович воскликнул:

— Великому Вождю все еще мало крови народной!  Я попытался его уговорить быть осторожнее в выражениях и молча показал на стены: мол, и они имеют тут уши.

Но он стоял на своем:

— Плевать, пусть слушают!

Второй сокамерник был ленинградский раввин (ребе). Свое пребывание во внутренней тюрьме МГБ он объяснил просто:

— Мой следователь капитан Чулков прекрасно владеет идиш и знает историю Иудеи. Меня он обвиняет в том, что я толкую в антисоветском духе Пятикнижие. Я ему легко доказываю, что Пятикнижие ничего не говорит о партии, Советской власти, не упоминает имени Сталина, что оно все несоветское... А он твердит свое — антисоветское! Вызывает меня на допрос только по ночам, ни спать не дает, ни помолиться... Приведут меня к нему в кабинет, а Чулков озабоченно спрашивает:

— Вы, ребе, наверное, не успели помолиться?

— Не успел.

— Так помолитесь на портрет Дзержинского, он висит как раз на восточной стене...

О мяогом было переговорено в камере № 246...

В ней я просидел до 10 июня 1951 года, то есть до окончания следствия, к которому в конце присоединился начальник следственной части подполковник Ильичев, такой же скорохват, как и Еремичев. Этот следователь решил преподнести мне сюрприз. В одну, как говорится, прекрасную ночь он объявил в присутствии Еремичева и еще какого-то майора, что мне сейчас будет устроена очная ставка. Я было решил, что речь идет о Ракове, но ошибся.

В кабинет вошел... мой старинный друг! Он был арестован гораздо раньше меня совсем по другому делу. Я был изумлен: он-то тут причем!

Следователь обратился к нему:

— Повторите ваши показания относительно антисоветских высказываний этого человека. Вы ведь знакомы?

— Этот человек мой друг. Как-то в разговоре он сказал, что евреи — это пятая колонна внутри СССР и их надо всех сослать.

— Был между вами такой разговор?

— Нет, не был! Я сказал, что евреи, эмигрирующие из СССР в Израиль, не патриоты. Вот и все.

— Что вам еще говорил о евреях этот человек?— новый вопрос к моему другу, уже бывшему...

— В другой раз он заявил нечто противоположное: что евреев-де в Советском Союзе преследуют и травят...

Я и этот вымысел попытался опровергнуть, но Ильичев безапеляционно заявил:

— Все! Очная ставка окончена. Уведите!— Это относилось к моему знакомому.

— Так кто же я такой: юдофоб или юдофил?— спросил я у Ильичева.

— И то, и другое!

Смехотворность происшедшего была совершенно очевидной, но в протоколе допроса двойное абсурдное обвинение осталось...

Зиновии, услышав об очной ставке, рассудил мудро:

— У них нет против тебя никаких улик, вот и пришили тебе всю эту чушь.

Как ни говори, а этот «довесок» тоже что-то да тянет... По всему чувствовалось, что следственная процедура идет к концу: прекратились ночные допросы, дневные стали реже и, в общем, беспредметнее. Вопросы повторялись с удручающей монотонностью, шла «ловля на слове»: прежде, мол, так показывал, а теперь по-другому, где же правда? Потом вызовы к следователю прекратились. Зиновии объяснил так:

— Закругляют они тебя, оформляют, стало быть, твое дело для дальнейшего продвижения...

— Это означает суд?

— Это означает все, что угодно!

9 июня 1951 года меня снова ввели к Еремичеву.

— Садись и ознакомься со своим делом, вон оно какое пухлое... Следствие окончено.

Я стал бегло читать уже знакомые протоколы, справки... В деле оказались два прелюбопытных документа. Один из них — характеристика с места работы, составляемая по требованию НКВД после моего ареста. Подписал ее главный редактор издательства «Судостроение» Сергей Тимофеевич

Лучининов. Он не побоялся дать объективную, весьма положительную оценку моей работы.

Второй документ совсем иного содержания. Это был донос, состряпанный научным сотрудником Музея Разумовой Марией Яковлевной, обвинявшей меня во всех смертных грехах: антисоветских высказываниях, вредительской деятельности и т. п.

Расписался о том, что со следственным делом ознакомился. Спрашиваю:

— Что теперь ожидать?

— Как что! Суда, дорогой, суда...

Я уже стал для этого палача «дорогим», каково!

— Тебя переведут в ближайшее время в «Кресты», там и будешь дожидаться суда. Назначат тебе адвоката, отбивайся, как можешь, если удастся. Пятнадцатого июня утром получишь свидание с женой и дочерью, но уже в «Крестах». Я извещу ее. Теперь вот что. Документы, ненужные для суда, полагается сжечь. Вот я их отобрал. Не возражаешь? Мы их в печку.— И Еремичев показал на груду бумаг, отобранных у меня при обыске — очерки, статьи, вырезки...

А Еремичев, спохватившись, продолжал:

— Тут среди твоих бумаг есть рукопись о революционере Бабушкине. Мы прочли ее, ничего антисоветского не обнаружили. О ней кто-то хлопотал, чтобы вернуть, я передам ее твоей жене.

Вот как хорошо! Бабушкина «освободили»!

Не знал я, не ведал в то время о том, что жева, ромнив-шая сказанные перед уходом после ареста мои слова «Постарайся выручить Бабушкина!», обратилась к нашему другу, члену партии с 1898 года Петру Ивановичу Воеводину, а тот пошел к Елене Дмитриевне Стасовой. Какие она предприняла меры, я не знаю, но рукопись была вырвана из когтей МГБ...

Стал я ожидать дальнейших событий. Действительно,

дня через два «высвистали» меня ночью и вместе с большой группой таких же «обработанных», как и я, свезли в черном вороне на другой берег Невы, в тюрьму «Кресты». Построенная при Екатерине II, тюрьма имеет в плане форму удлиненного креста. В ней, говорят, 999 камер!

Камеры здесь больше и светлее, чем во внутренней тюрьме МГБ. Осмотревшись и устроившись на нарах, стал присматриваться к обитателям... Камера человек на сорок была заполнена... подростками, детьми по 14—15 лет. Я при-

шел в ужас; откуда столько малолетних преступников? Спрашиваю у одного стриженого:

— Ребята, вы-то за что тут?

— Как за что!? Указ товарища Сталина о прогулах и опозданиях знаешь? Вот мы за это и сидим, суда ждем. А вон тот парень, Коля Малов его фамилия, тому труба... Мастера обругал матом и показал ему кулак. Ему пришили террор...

Боже мои, что же творится? Сталин уже воюет с малолетками, с детьми, это же ужас...

13 июня 1951 года мне принесли передачу. Значит, и моя жена знает, где я нахожусь! Среди прочей снеди я увидел веревочку с нанизанными на нее баранками. Собрался развязать шпагатину, но был остановлен сокамерником:

— Погоди рвать. Сначала сосчитай, сколько там баранок-то!

— Десять... Ну, что с того?

— А то, что тебе сигнал подают, жена или кто другой.

— Какой сигнал?

— А такой, что тебе десятку дали. А вот лагеря пли тюряги — не знаю. И еще может, и по рогам дали. Одним словом, десять лет схлопотал!

5. Человек номер Г-180

В дорогу дали паек: буханку хлеба, три селедки и щепоть сахарного песку. Воды в купе не было и в помине. Трое суток мучительного пути... Куда везут? На этот вопрос неожиданно дал ответ совершенно пьяный конвой.

Обыскивая нас как-то утром (накануне прибытия на место этапа) и отбирая у заключенных лично им принадлежащие вещи (ремни, бумажники и пр.), старший конвоир проговорился:

— В Минлаге все равно отберут... Минлаг — что сие означает? Минированный лагерь? Но тот же начальник конвоя пояснил:

— Минеральное топливо там добывают, вот и Минлаг.

Значит, шахты...

Ранним утром вагоны «Столыпины» были отцеплены от поезда на какой-то станции. С трудом сквозь частый решетчатый переплет окна прочитали: ст. Инта, Печорской ж. д.

На месте выгрузки этапа стояли несколько человек в штатском. Они оценивающим взглядом рассматривали вновь

прибывших, словно уже заранее определяя, кого и куда направить на работы.

Тут подошел конвой — солдаты с автоматами и овчарками. Построили по четыре в шеренгу, приказали взяться под руки, вещи свалили на телегу. После традиционной формулы о том, что шаг влево или вправо считается попыткой к побегу и конвой стреляет, повели по городу. Встречные люди нисколько не удивлялись нашей колонне, видно, такое зрелище было в здешних местах обычным. Спустя час хода остановились перед забором из колючей проволоки и с вышками по углам.

Из проходной в заборе вышли несколько охранников во главе с офицером. Последний, приняв от старшего конвоя мешок с сопроводительными документами, подошел к колонне новичков.

— Знаете, куда доставлены?— обратился он к прибывшим этапникам и, не дождавшись ответа, продолжал:— Здесь лагерь с литерой «О», то есть особый. Отсюда дорога одна!—и он ткнул пальцем в небо.—Ясно? Я буду вызывать пофамильно, вы обязаны громко повторить фамилию, назвать все пункты статей, по которым осуждены, а также срока. При этом выйти на два шага из строя.

Каждого выходившего из колонны мигом обыскивали (по-лагерному — шмонали) двое вертухаев.

Эта процедура длилась около трех часов. Наконец, все было кончено, нас снова пересчитали как овец. Обтянутые колючкой ворота (вахта) раскрылись, и мы, замирая от страха и неведения, вошли на территорию лагеря, или в зону. Подошли какие-то люди в черных куртках с номерами на спине — мы поняли: заключенные, зеки. Они стали разводить нас по баракам-карантинам, по дороге расспрашивая, откуда прибыли. Один из зэков ободряюще произнес:

— Не горюйте, ребята, и тут копошится жизнь... Дневальные — тоже, разумеется, зэки — принесли обед — баланду из хряпы (недозревшей капусты, дальше бледно-зеленых листьев она тут не вырастала), и по три-четыре ложки каши из магары — среднеазиатского дикого проса. Пайку хлеба на сутки тоже принесли. Как ни скудна и совершенно безвкусна была еда, но ее съели мигом, ведь почти сутки во рту маковой росинки не было!

Вечером повели в баню, дали по кусочку мыла и мочалку. В бане нас ожидала унизительная процедура. Зеки, вооруженные ножницами, состригли волосы на лобках, приговаривая при этом:

— Теперь, голубчик, не убежишь! Стриженый лобок сразу выдаст тебя. Ничего, терпи, это еще не самое худшее...

Еще одно, очередное, унижение, сколько их еще предстоит перенести в этом коллекторе человеческого горя?..

Приближался вечер. Велено было пойти на хоздвор набивать тюфяки стружкой. Вскоре пришел лагерный эскулап, лейтенант.

— Какие есть жалобы на здоровье?

— Зубы болят,— отозвался один из этапников.

— Зубы надо было лечить на воле!—отрезал врач.— Еще есть жалобы?

Больше жалоб не было заявлено.

Наступил вечер. Из своей проволочной ограды мы увидели, как раскрылись ворота вахты и в зону стали входить густые колонны зэков — пришли с работ. Боже мой, сколько мужчин! И у всех на спинах белые прямоугольники с написанными на них буквой и номером. Я видел перед собой живую, движущуюся азбуку — от А до Я. Но ведь это же клейменные люди, у всех на спине тавро, как у овец... Потом, познакомившись поближе с лагерным бытом, я к своему удивлению узнал, что буквально все зеки ненавидят и презирают эти сталинские «бубновые тузы». И я понял, что лагерь преподал мне наглядный урок того, как относиться к наспинному клейму — не обращать на него внимания! Да, лагерь отнял у людей свободу, разрушил семьи, унизил до предела, но не смог отнять главного — чувства собственного достоинства!

Глядя на человеческие фигуры с номерами на спинах, я по наивности пытался сосчитать количество зэков в лагере. Я рассуждал следующим образом. Букв в алфавите 33, в каждом буквенном разряде 1000 номеров, следовательно всего лагерников 30—33 тысячи. Но мой расчет оказался никуда не годным, когда я увидел заключенного с номером Ю-4675. Оказывается, надо брать четырехзначные, а может быть, и пяти-шестизначные числа? К тому же в каждом лагере нумерация была произвольная, ее смысл был известен лишь начальству, система и тут делала свое дело-Пожалуй, приспело время рассказать о лагере, в который попал с этапа.

Пятый отдельный лагерный пункт (5-й ОЛП) Минлага являлся лагерной пересылкой. Зеки здесь подолгу не задерживались, за исключением обслуги — поваров, сапожников, портных, хлебопеков и пр., именуемых на лагерном языке весьма примечательным термином придурки. То и дело

сколачивались этапы, и зэки направлялись в рабочие лагеря, которых вокруг было предостаточно: Ухта, Абезь, Кочмес, Печора и др., вплоть до Воркуты тянулась колючка заборов, вышек, зон... Кроме каменоломни, предприятий на 5-м ОЛПе не было. Лагерь был, так сказать, нахлебником — ничего не производил, а только потреблял. Вот почему зеков старались побыстрее сплавить отсюда по другим ОЛПам.

Что представляла собою территория лагеря? На громадном пространстве, обнесенном двойным забором из колючей проволоки, расположились постройки. Большое количество жилых бараков, каждый на 200—300 человек. Это были длинные деревянные одноэтажные строения с маленькими окнами. Внутри бараки были уставлены двухъярусными нарами, сплошняком тянувшимися вдоль стен. Зимой в бараках относительно тепло лишь у печей, у стен же всегда иней, так что одежда и волосы примерзали к нарам. В лагере имелось все, нужное для содержания заключенных: столовые, хлебопекарни, швальни, склады. Лагеря интнн-ского куста (как, впрочем, и все остальные) снабжались через интендантские склады Уральского военного округа и в этом отношении были подведомственны ему.

Меж тем, лагерная жизнь шла своим чередом. Срок пребывания в карантине шел к концу. Нас сводили в канцелярию лагеря, где сняли отпечатки пальцев, сфотографировали в фас и в профиль: шла подготовка так называемого «лагерного дела», которое теперь будет неотступно следовать за зеком. Нашили на лагерную одежду номерные знаки, мне выпал номер Г-180 — на него я должен был отныне, забыв свою фамилию и имя, отзываться. Это было хуже, чем собачья кличка — не человек, а номе р... Креме того, на каждом лагерном деле стоял штамп, в зависимости от рода «преступления», было обозначено: «ВН»— враг народа «КРТД»— контрреволюционная троцкистская деятельность «ИР»— изменник Родины и т. д. Такая оценка помогала лагерной администрации, не вникая в суть «преступления», заранее клеймить зеков. Ну, и конечно, на папке «дела» лиловел штамп «Хранить вечно»: система создавала себе ореол бессмертия...

К проволочному забору карантинного барака подходили зеки, чтобы познакомиться с ленинградцами. Помню ленинградского профессора Шенрока, участника боев в Испании Иноземцева, математика Вернерса. Они участливо давали советы, как вести себя в лагере. Шенрок сказал:

— Перефразируя французскую поговорку, скажу: «Ла-

герь ком а ля гер». Иначе говоря, здесь как на войне — выживет тот, кто победит отупление. Кроме того, учтите, что самый лучший способ уцелеть в наших условиях — это держать язык за зубами. Ведь в любом лагере имеется немало « композиторов»...

— Композиторов?

— Да. Так на лагерном жаргоне, а вам еще предстоит освоить его, называют стукачей, доносчиков («науходоносо-ров», по меткому выражению Н. П. Акимова), пишущих оперу, то есть оперуполномоченному МГБ. А те только и рады подвесить зеку новый срок за неосторожно сказанное слово. И еще, лагерный язык состоит преимущественно из матерщины. Здесь выражаются все — от начальника лагеря до последнего дневального в бараке. Ругань есть своеобразный громоотвод, отдушина, позволяющая зеку выместить свою злобу на царящие тут порядки. И все-таки постарайтесь сохранить интеллигентность и не прибегать к мату, ибо брань унижает прежде всего того, кто бранится. Остальному, даст бог, научитесь сами.

Боже, до чего же расширился за неделю пребывания на 5-м ОЛПе мой лексикон! Шмон... Композитор... Придурок... Дать на лапу, то есть заплатить продуктами за любую услугу... Словно очутился на иной планете, где иначе и говорить-то не умеют. Да ведь лагерь и впрямь иная планета — Лагерия...

Бригадир — бывший заместитель министра автомобиль-яой промышленности СССР М. Коган, подносчики воды — одесский профессор-биолог Г. Кит и некогда знаменитый футболист Александр Старостин, подносчики глины — известный московский музыковед, друг Д. Д. Шостаковича Д. Рабинович и бывший член Военного совета Карельского фронта генерал-майор Г. Куприянов (носивший генеральские бриджи с лампасами), относчики готового раствора — автор этих строк и заместитель министра связи СССР Т. Фортушенко. Московский инженер Давыдов и эстонец Сойдла были замесчиками.

На постройке башни можно было найти людей всех национальностей — от армянина до японца, чуть ли не на все литеры алфавита... Настоящая Вавилонская башня! Геннадий Николаевич Куприянов однажды заметил:

— Знаете, почему наш город зовется Инта? Потому, что он населен интеллигенцией.

Куприянов держался с большим достоинством. Он не позволил снять с себя генеральскую одежду, и на спине его «форменного кителя красовался буквенный индекс (помню,

что это была литера Ю) и номер. Однажды к Куприянову за что-то придрался конвой и стал ругать его. Геннадий Николаевич закричал на вертухая:

— Стать смирно! С кем разговариваешь! Я генерал, а ты всего лишь сержант.

Вертухай буквально опешил и невольно вытянулся по стойке «смирно», но опомнился и отошел, не произнеся ни слова. С той поры обращались к нему так: «Эй, генерал».

С 5-м ОЛПом связаны два трагических воспоминания. Одно из них касается особой зоны лагеря — женских бараков. Это был как бы лагерь в лагере. В двух донельзя переполненных бараках, окруженных двойным забором из колючей проволоки, содержались сотни женщин. Скученность-страшная, гигиенических условий никаких... Женский лагерь все время пополнялся, этапов из него почти не было,. так что спешно стали строить еще несколько бараков. Одно время мне довелось работать в бригаде пожилых литовцев^ доставлявшей воду и еду из лагерной кухни. Тележка с бочкой въезжала в открытые ворота, женщины с ведрами, не торопясь, несмотря на гневные крики надзирательниц, вычерпывали ведрами воду, а мы стояли поодаль. Женщины ухитрялись передавать нам носки, сшитые из ватного тряпья. Обед доставлялся в бочках прямо в столовую, и мы могли поближе познакомиться с ужасающими бытовыми условиями жизни несчастных узниц. Одна из них оказалась моей доброй знакомой. Это была Л. С. Франкфурт — бывший ученый секретарь Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина. Муж ее — видный энергетик — был расстрелян. Лиля познакомила меня с дочерью Наркома вооружения и боеприпасов Б. Л. Ванникова. Она была арестована по обвинению в антисоветской агитации.

Лагерное начальство приняло строжайшие меры, чтобы обитательницы женского лагеря не имели никаких контактов с мужчинами-зеками. Однако некоторые ухитрялись. устраивать тайные свидания во время выводов лагерниц из зоны для работ. Делалось это с единственной целью: забеременеть. Беременных помещали в лагерную больницу, а та» были несколько лучшие условия. Когда ребенку исполнялось четыре месяца, его отнимали от груди матери и отправляли в спецприемник НКВД, а матери немедленно добавляли срок и ссылали в отдаленные лагеря. Если удавалось установить имя отца, то его судьба была печальной: новый срок и работы в особо опасных условиях. Из таких лагерейг была очень скорая дорога в деревянном бушлате на второй километр...

Бывали и случаи, когда между лагерником и дагерницеи возникало большое и чистое глубокое чувство. Я знал одного зека, архитектора из Харькова, который влюбился в одну женщину-прачку. Они тайком встречались, о чем узнал оперуполномоченный МГБ. Ее этапировали на Колыму, предварительно «подвесив» новый срок, а его отправили в шахту, где он вскоре погиб при взрыве рудничного газа.

Известны и иные аспекты лагерной романтики, когда в заключенную влюблялся кто-нибудь из офицеров охраны. Такие истории кончались трагически для обеих сторон: ее этапировали куда-либо подальше (привесив, разумеется, новый срок), а его выгоняли из органов, судили судом чести, давали хороший срок и ссылали на тяжелые, гибельные работы. Одним словом, любовь в лагерных условиях объявлялась вне закона.

Другой круг воспоминаний о 5-м ОЛПе связан также со спецзоной — вторым лагерем внутри лагеря. За проволочным забором находились два барака, в которых содержались... умалишенные зеки.

Вот это было страшно, действительно страшно! Шизофреники, параноики, кататоники, которых по законам гуманизма надо было бы освободить и лечить, по-прежнему оставались врагами народа... Лечения там не было, никаких психотропных лекарств! Только валерьянка да бромистый калий. Заключенный, врач-психиатр ленинградец Фридман — что мог один сделать для облегчения участи несчастных?!

Какие могли быть разговоры об их освобождении? Раз яад тобой висит треклятая пятьдесят восьмая статья, значит, о свободе можешь только мечтать...

К слову сказать, был еще один страшный коллектор человеческого горя и неописуемых страданий — я имею в виду центральный лагерь для инвалидов в поселке Абезь, неподалеку от Инты. Представить себе более чудовищное надругательство над человеческой личностью, чем этот страшный лагерь, было невозможно... Калеки, безрукие, безногие, слепые и глухие, парализованные, они тоже считались политическими преступниками — обрубки людей... Но над каждым висела пятьдесят восьмая...

Однажды из Абези в лагерную больницу 5-го ОЛПа привезли этапированного хроника. Им оказался бывший ученый секретарь Эрмитажа, один из мужей А. А. Ахматовой — Николай Николаевич Пунин. Вид у него был ужасный, гиппократова маска. Он, бедняга, протянул недолго — умер от рака...

Смертность в лагере от голода и истощения была громадной. Но этап за этапом, многими тысячами, шли в Ла-герию все новые и новые пополнения: система исправно делала свое дело, и племя зеков не истощалось: на смену тем, кого увозили в деревянных бушлатах на второй километр, заступали свежие кадры «врагов народа...»

Беспредельная власть системы распространялась и на трупы умерших 'зеков. Ни в коем случае труп скончавшегося заключенного не мог быть выдан родственникам для погребения! Как можно, ведь он еще не отсидел положенного срока, он, хотя и мертвый, но все равно заключенный! Поэтому его хоронили на втором километре от лагеря, в секрете, и могилы оставались не только безымянными, но и засекреченными...

Постройка башни шла к концу, и 20 августа 1951 года большую группу зеков сдернули на рассвете с коек и с вещами погнали на вахту: этап.

По дороге гадали, куда гонят? Прошли через всю Инту и остановились у проволочного забора вахты. Снова перекличка, опрос, шмон, и только после этой процедуры, отнявшей добрых три томительных часа, нас ввели во двор. Какой-то зек, помахав нам рукой, произнес:

— Добро пожаловать на наш непросыхаемый ОЛП-два.

Значит, мы на втором ОЛПе — считавшемся самым маленьким, всего каких-нибудь несколько тысяч зеков...

Это был типичный рабочий ОЛП. Каждый лагерь специализировался на выпуске какой-либо продукции, как правило, угля. Уголь интинских шахт горел в топках фабрично-заводских и коммунальных котельных, в топках паровозов и электростанций, согревал дома ленинградцев. Второй ОЛП являлся неугольным, он как бы поддерживал шахты, был их тылом. Во второй ОЛП входили: ремонтно-меха-нический завод по ремонту горного оборудования, кирпич-но-известковый завод, ДОК (деревообрабатывающий комбинат), строительный участок. Каждый имел свой промфин-план, за неуклонным выполнением следило лагерное начальство. Таким образом, каждый ОЛП был частью экономики страны.

В октябре уже выпал снег, и нас погнали на расчистку территории. Выдали ли зимнее обмундирование? Выдали… Попытаюсь описать одежду, которую швырнул мне зэк в каптерке лагеря. По правилам новичкам полагалось но-

вое — ватный бушлат, такие же брюки, куртка, шапка и пр. Но мы-то, неофиты, не знали главного закона лагерных джунглей: если хочешь получить в каптерке что-нибудь приличное, годное для носки, то надо каптерщику «дать на лап у», то есть отдать ему или часть посылки, или понравившуюся ему расческу и т. д. Тогда ты будешь «к о р е ш е м»—своим парнем... Если же от зека требовалась более серьезная услуга, скажем, сделать зубной протез (а зубы у всех зеков болели — цинга делала свое дело), то «на лапу» требовалось положить нечто более существенное...

Итак, представьте себе человека, обряженного в самое настоящее тряпье. Бушлат рыжего цвета состоит из рванья, лохмотья ваты торчат изо всех щелей, ворот отсутствует. Брюки под стать бушлату: рвань невероятная! На голову — рваную солдатскую пилотку. На ногах — ЧТЗ — так в лагере именовались чуни, сделанные из куска рваной шины, подвязанные веревками. Носков никаких, брошен кусок брезента: «сам сошьешь»! Вероятно, Барон из горьковского «На дне» по сравнению со мной выглядел настоящим денди...

Наутро выгнали на расчистку дорог от снега. Надо отметить, что снегопады в Коми крае колоссальные. Иной раз бараки забрасывало снегом по самые крыши, по утрам приходилось еще до развода на работы пробивать в снегу туннели. Лопата — весь технический арсенал. А вертухаи только прикрикивают: «Бери побольше, кидай подальше!» Рукавиц нет, руки на ветру быстро отказывают служить, но надо работать в темпе, иначе снег, новые массы снега, сыплющегося с мутного неба, сведут насмарку всю уже сделанную ранее работу... Работы по очистке велись круглые сутки, в противном случае лагерь оказывался погребенным под снегом.

Вы, пожалуй, захотите спросить: каково было питание в лагере?

Это вопрос сложный, на него в двух словах не ответишь. В столовой, над раздаточным окном, висела подробная таблица лагерного рациона. Зеки называли ее по-своему; «Таблица Обманеева». В ней было перечислено все, что полагалось зеку. Но то, что он в действительности получал, как небо от земли отличалось от норм. Действительно, на кухню выдавалось с лагерного склада все, что полагалось: животное и растительное масло, овощи, мясо и рыба... Но рядовые зеки в массе своей получали пустую баланду — воду с хряпой. Ни жиринки в баланде не было и в помине! Да, на второе была рыба: вместе с двумя-тремя

ложками магары давали несколько соленых тюлек, которые зени съедали целиком, с потрохами, выплевывая только хвостики.

В национальном отношении любой лагерь был, можно сказать, «интернационалом». Основную массу зеков составляли литовцы, латыши и эстонцы. Все они были превосходными мастерами — плотниками, столярами, металлистами. Жили они землячествами, обособленно вели себя, не общались с остальными зеками. Были в лагере японцы, немцы, украинцы, евреи, русские, даже американцы и англичане... Казалось бы, лагерь являлся сообществом людей, объединенных общим горем, общей печальной судьбою. Но это не так. Сообщества не было! Был значительный конгломерат людей, объединенных колючей проволокой, и не более. Администрация лагеря прекрасно учитывала психологический климат за колючей проволокой. Она умело разжигала национальную вражду и, опираясь на подонков, с успехом применяла доктрину «разделяй и властвуй». Каждый жил тревожной, напряженной жизнью, девизом которой был глагол «выжить»! Разобщенность при формальном объединении — это было главным.

И вместе с тем, в лагере, как нигде, были в ходу коррупция и мафия. Не сомневаюсь, что эти отвратительные явления пришли в практику воли именно из лагерей! Работяги и «придурки»— вот основное, что разделяло обитателей всех ОЛПов. Работяги вкалывали — это была их доля, «придурки» исповедовали... Канта. Нет, им ни к чему была критика чистого разума... Они кантовались, то есть жили в свое удовольствие, отбрасывая день за днем. Как, жить в условиях лагеря в свое удовольствие, да возможно ли это, полноте, помилуйте!

Но так именно и было.

Надо сказать, что самыми почитаемыми начальством были бывшие бандеровцы, эсэсовцы, уголовники с 58-й статьей в послужном списке. Они составляли лагерную элиту, им были разрешены всякие вольности (например, повар Иван Белый щеголял в хромовых сапогах), они были опорой начальства. При формальном владычестве администрации лагеря судьбами зеков, «придурки» из числа мафии фактически являлись правителями всех внутрилагер-ных дел. В их руках было питание и бытовое обслуживание зеков. Жили они с администрацией лагеря «вась-вас ь», то. есть в полном согласии. Имелась своя иерархия, которую надо было обслуживать по первому разряду: нарядчики, бригадиры, заведующие каптерками, швальней, порт-

новской мастерской, банщики и бельевщики, наконец, вертухаи. Они частенько захажявали на кухню, где их кормили из другого котла, того самого, в котором плавала в воде не хряпа, а наваристые щи и каша пшенная подавалась с маслом. А общий котел был для работяг и всех тех, кто не входил в номенклатуру мафии, для к о д л ы. Единственное исключение при раздаче пищи составляли больные, находившиеся на излечении в больнице, и женщины — у них мафия ничего не отбирала из рациона.

Мафиози поставляли многочисленные кадры стукачей, часто делавших свою гнусную работу из «идейных» соображений: они люто ненавидели нас — интеллигентов и коммунистов, особенно москвичей и ленинградцев.

Мафия имела крепкие контакты с волей. Входившие в нее добывали водку, имели при себе большие суммы денег (что рядовым зекам строжайше запрещалось), играли в карты по крупной.

Что касается уголовников, то эти были тоже господами положения. Никто из них не работал, они были опорой лагерного начальства. Все это надругательство над зеками совершалось лагерной мафией вполне открыто и цинично, на глазах у всех работяг, которые были бессильны что-либо предпринять. Иногда среди мафиози возникали кровавые потасовки с применением «перышек»— ножей. В таких случаях вмешательство лагерного начальства было уже обязательным. Оно выражалось в отправке в БУР нескольких зачинщиков (которым тайком передавалось хорошее питание). Если далкнейшее пребывание в лагере какого-то мафиози становилось невозможным, его отправляли по этапу в другой лагерь, где он снова оказывался в среде мафии, о чем заботилась... сама администрация — как же: свой человек!..

Теперь понятно, почему при наличии «Таблицы Обманеева» подавляющее большинство зеков быстро становились доходягами, то есть людьми, стоявшими на грани голодной смерти. Доходяги бродили по зоне, как живые тени. Они рылись в гниющих отбросах на заднем дворе кухни. Глядеть на них было страшно... Помню одного такого бедолагу — литовца Палаускаса. Как он еще мог волочить ноги?.. Выручали посылки из дому, но далеко не у всех зеков сохранился дом... Зато зеки-иностранцы (японцы, немцы, англичане и др.) регулярно получали через Международный Красный крест богатые продуктовые посылки. Мафия и тут простирала свою руку — часть съестного обязательно перепадала в руки влиятельных придурков.

Посылочной ведал старый зек, бывший работник торгпредства в одной из ближневосточных стран Борис Яковлевич Корак. К мафии он, естественно, не имел никакого касательства, просто все зеки знали его как порядочнейшего и неподкупного человека, и даже мафия терпела его на этом «хлебном» посту. Этот человек сделал для меня очень многое — своими многоопытными советами он наставлял меня, и избавил от многих опасных ситуаций, в которых я, новичок, мог оказаться.

История этого зека чрезвычайно любопытна, о ней стоит рассказать.

Он был вызван в Москву из-за рубежа в июле 1937 года и прямо с вокзала отвезен в Лефортовскую тюрьму. Ему предъявили обвинение в том, что он английский шпион и потребовали назвать имя завербовавшего его резидента. Корак отрицал свою вину, повторял, что его никто не вербовал. Тогда его подвергли пыткам: заперли в бетонный ящик, в котором можно было только стоять, и пустили в ящик горячий пар. Продержав Корака несколько часов в парилке, спрашивали, не одумался ли он. Получив отрицательный ответ, «сеанс» повторяли, и так до десяти раз. Почувствовав, что силы оставляют его, Борис Яковлевич решил дать нужные «показания».

— Да, я английский шпион...

— Кто и где вас завербовал?

— Меня завербовал английский резидент по фамилии Чарльз Диккенс... Мы встретились в кафе на углу Столешникова переулка и Большой Дмитровки...

— Какое задание вы от него получили?

— Шпионить в области матримониальных отношений...

Нелепость ответов объяснялась просто: Борис Яковлевич с первой встречи со следователем понял, что тот представляет в культурном отношении неандертальца.

Три месяца Корака не трогали, разыскивали, наверное, этого мифического резидента. Потом, вероятно, кто-либо из более просвещенных работников НКВД смекнул, в чем дело, и за несчастного Бориса Яковлевича снова принялись заплечных дел мастера, ОСО приговорило его к 20 годам лагеря строгого режима. Он попал в Инту, когда здесь была лишь голая тундра. Перенес он на своем веку немало, этот маленький тщедушный человек с железной волей...

Пройдя все адовы круги ГУЛАГовского ада, он к моменту моего приезда был старым почитаемым зеком, к которому ходили за советом даже мафиози. Корак всех знал по-

именно, относился к ним презрительно, впрочем, глубоко пряча свои чувства, и вовсе не из страха перед мафией, а по разному положению в лагерной иерархии и врожденному чувству личного превосходства над этими подонками.

При выдаче посылок всегда присутствовал дежурный вертухай. Он проверял, потроша содержимое ящиков, нет ли в посылке запрещенных предметов — ножей, бритв, спиртного. При этом он зорко присматривал, какую бы вещь взять себе. Зек в таких случаях молчал, не смея возразить и слова против явного грабежа. Однажды выдавались посылки иностранцам. Тут было чем поживиться вертухаю: плитка шоколада, дорогие сигареты и прочее. Распаковав один из ящиков, вертухай увидел нечто такое, что крайне заинтересовало его. Он держал в руках довольно большой тюбик в ярком оформлении. Что это? Таких тюбиков он не видывал еще. Корак, знавший английский, прочел название тюбика, но промолчал, ожидая дальнейшего развития событий. Вертухай, повертев тюбик в руках, решительно изрек:

— Это не разрешается. Подлежит изъятию! — и сунул тюбик в карман шинели. Он решил, что в тюбике нечто весьма вкусное и, придя на квартиру, отрезал ломоть хлеба и выдавил на хлеб розоватого цвета пасту. Съел, потом второй бутерброд, а на следующий день угодил в лазарет с симптомами сильнейшего отравления, так как он угощался... мазью против обморожения. Пошел ли ему впрок этот урок — неизвестно…

Зловещей силой, настоящим исчадием ада в лагере являлся кум — оперуполномоченный МГБ. Казалось бы, зачем в лагере такая должность? Ведь за колючкой сидят уже осужденные и прошедшие через мясорубку МГБ люди. Но лагерное начальство рассуждало по-иному. За проволокой находились тела, но не дух людей. А оперу важно, ой, как важно было знать, о чем думают и что замышляют эти люди! Насушил, допустим, какой-нибудь зек себе несколько сухарей из пайки, ретивые стукачи немедленно донесут оперу, что такой-то готовит себе сухари, собираясь бежать... Кум знал все или почти все о каждом заключенном, для чего время от времени вызывал их к себе в кабинет, находившийся в помещении вахты, для «исповеди». Чтобы дать представление о том, что происходит в кабинете кума, за плотно зашторенными окнами, расскажу о том, как я сам сподобился чести быть однажды вызван-

ным кумом. Опер — подполковник Вабиков остановив меня у дверей и потом строго произнес:

— Ну, выкладывай все о своих антисоветских разговорах с заключенными!

— Никаких антисоветских разговоров не вел и не веду...

— Ну, тогда расскажи, о чем говорят меж собой заключенные?

— О работе, пайке, баланде...

— Ты такого заключенного по фамилии Мостославский знаешь?

— Знаю, познакомился с ним.

— Он бывший юрисконсульт «Мосфильма». Больно языкат. О чем он болтает в бараке?

— Ни о чем, разговоры о работе, письме из дому. Ведь разрешено только одно письмо в полгода...

— Подойди к столу. Подпиши вот эту бумагу. Будешь моим помощником, ты ведь бывший коммунист.

Какая грубая провокаторски гнусная и топорная работа, подполковник Бабиков!..

— Ничего подписывать не буду, не приучен к этой работе. Вы ошиблись, я не бывший коммунист, а просто коммунист...

— Ну, как знаешь, иди. Значит, не хочешь облегчить свою участь, перейти, к примеру, на легкую работу, скажем, мыть посуду в аптеке?

Я помолчал, понял, куда гнет кум.

Неписаный закоя лагеря гласил: если тебя вызывал кум, то ты обязан в тот же день рассказать о том, что происходило в кабинете, на вахте, своим товарищам по бригаде, а также лицу, о котором расспрашивал кум. Этой морали меня научил, превеликое ему спасибо, Борис Яковлевич Корак. Ведь о вызове к к у м у уже знает весь лагерь.

Товарищам по бригаде и Илье Михайловичу Мостослав-скому было обо всем доложено. И это тоже стало известно лагерю. Таким образом я очистился от страшной опасности прослыть доносчиком.

А последствия своей несговорчивости я ощутил в тот же вечер. В барак вошел нарядчик общих работ Чмырь и сказал:

— Завтра выйдешь с бригадой в каменоломню. Это была воистину каторжная работа. Из вечной мерзлоты надо было выламывать валуны, грузить их на тележку и отвозить к камнедробилке, а потом готовый щебень снова грузить, но в вагоны, для отправки по назначению. С такой тяжелой, буквально непосильной работой едва управились

бы здоровые, крепкие люди, но не отощавшие зеки. Поэтому производительность труда была ничтожной. Каменный карьер был своеобразным карцером для мятежных духом людей или отказавшихся сотрудничать с кумом. Бригадиром был старый член партии, кажется, с 1918 года, бывший балтийский моряк и комиссар Авенир Павлович, фамилии уже не помню, но редкое имя запомнилось.

Работа на ломке камня была сущей каторгой. С какой неохотой конвой выводил туда, за зону, зеков! Целый день мерзнуть на открытом месте... зеки, они пусть и работают на холоду, но на то они и зеки! Поэтому по приходе в каменный карьер кто-либо из зеков наряжался в костерщики: развести два костра — один для конвоя, другой в десяти-пятнадцати метрах от первого, для обогрева работяг.

Утром, во время развода на работу, я увидел своего бригадира Авенира Павловича.

Огромного роста, широкоплечий белокурый гигант, бывший матрос и комиссар Балтийского флота, осмотрел свою бригаду — восемнадцать «лбов», и, увидев меня, усмехнулся:

— Нашего полку прибыло, еще один член автомотоко-стыльной бригады!.. Кто таков, откуда будешь? Из родного непромокаемого Питера!

Конвой из двух вертухаев пересчитал нас и повел за зону, на работу. Каменный карьер был тут же, рядом. Пришли, бригадир выдал всем по кайлу и поставил на работу. Мне велел собирать карликовую березу и сучья, в большом количестве валявшиеся по карьеру — остатки прежних порубок. Показал, как разжигать костер из сырых дров, с одной спички.

Я глубоко благодарен Авениру Павловичу — своим распоряжением он спас меня от гибельно-непосильной работы...

Работали так: час ломки камня, полчаса отдыха. Конвою было нипочем наше поведение, он обозначил двумя вешками из ели границу, дальше которой заходить не разрешалось. У нас с собой был котел, кипятили воду, согреваясь горячим «чаем».

Так прошло десять дней. Я втянулся в свои нехитрые обязанности, и вертухаи даже отпускали в мой адрес комплименты:

— Хороший костер развел, очкарик!

Однажды в хмурый день Авенир Павлович предупредил:

— Сегодня будет у костра песня, сделай вертухаям особенно сильный костер, чтобы не расслышали нас.

Развел костер для конвоя чуть подальше, они и внимания не обратили. Уселись на пеньки и грелись.

Привезли зекам обед, они подогрели хряпу и магару на огне костра и, пообедав, уселись тесным кружком у живительного огня:

Авенир Павлович сказал:

— Начнем!

И тихо запели. Меня взяла оторопь от того, что я услышал. Да если об этом узнает кум, быть беде. Но видно, бригадир хорошо знал свою бригаду и ничего не опасался... А пел он вполголоса, так, чтобы вертухаи ничего не услыхали. Песня была такая:

На просторах Родины чудесной,

Закаляясь в битвах и труде,

Мы сложили радостную песню

О великом друге и вожде.

Товарищ Сталин,

Вы большой ученый

Во всех науках прямо корифей!

А я простой советский заключенный,

Не коммунист и даже не еврей.

За что сижу, по совести не знаю,

Но прокуроры, видимо, правы.

Итак, сижу я в Туруханском крае,

Где при царе бывали в ссылке Вы.

И вот сижу я в Туруханском крае,

Где конвоиры строги и грубы.

Я это все, конечно, понимаю,

Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,

А мы в тайге с утра и до утра.

Вы здесь из искры раздували пламя,

Спасибо Вам, я греюсь у костра.

Я вижу Вас, как Вы в партийной кепке

И в кителе идете на парад.

Мы рубим лес — и сталинские щепки,

Как раньше, во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов.

Мы их не накрывали кумачом.

Один из них оыл правым уклонистом,

Другой, как оказалось, ни при чем.

Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,

И как бы трудно ни было здесь мне,

Я знаю, будет много чугуна и стали

На душу населения в стране...

Подошла зима 1952—53 года. Карьер, занесенный саженными сугробами, перестал действовать. Снова в руках фанерная лопата, и, как опытный специалист по борьбе со снежными заносами, опять расчищаю досчатые тротуары.

Попал в другую бригаду. Авенира Павловича услали этапом, говорили, на шахту. Очень жалел, что он бесследно исчез...

Лагерь жил прежней трудной и безрадостной жизнью, не подозревая о тех крупных событиях, которые в это время назревали на воле.

События грянули ранней весной 1953 года...

6. Собаки воют

В ночь с пятого на-шестое марта 1953 года весь лагерь мгновенно проснулся от того, что истошно завыли собаки — псарня была по соседству с лагерем. Никто не мог понять, почему матерые овчарки вдруг всполошились. Утром идти на работу, но не уснуть: от этого истошного, рвущего душу воя некуда было укрыться. Произошло еще одно непонятное событие: вертухаи стали спешно запирать бараки на замки. Потом в зону впустили псов. Боже упаси оказаться в это время вне барака — овчарки были натренированы кидаться на каждого движущегося зека, причем псов натаскали хватать людей за половые органы...

Тут все поняли, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Судили-рядили и так и этак, бараки гудели. Наконец, по баракам пошли офицеры и сержанты лагерной охраны. Они приоткрывали дверь барака и с порога объявляли:

— Сегодня развода на работы не будет!—и запирали дверь.

Посмотрел на градусник: на дворе минус двадцать два. Обычно при минус сорок на наружные работы не выводили, стало быть, мороз ни при чем. На взволнованные вопросы никакого ответа не давалось. Начались кривотолки. Кто утверждал, что объявлена война, кто говорил о пожаре в промышленной зоне... Борис Яковлевич Корак оказался мудрее всех:

— Не иначе как кто-то из больших начальников отдал богу душу...

Ведь мы ничего не знали о болезни Сталина: были приняты строжайшие меры изоляции от внешнего мира. В лагере не было ни газет, ни радио.

А собаки выли, надрывая душу и еще больше усиливая волнение тысяч людей, запертых в бараках.

От чего же выли овчарки? Смешно было бы полагать, что псы в Инте почуяли то, что произошло в Москве. Конечно, для зоопсихолога этот вой мог бы представить научный интерес. Однако, объяснение следует искать в ином,

более вероятном предположении: псам передалось сильнейшее волнение и возбуждение лагерной администрации. Она-то была до основания потрясена, вмиг выбита из устоявшейся десятилетиями привычной, хорошо наезженной колеи! Что же теперь будет? Сохранится ли прежняя жизнь?

Несомненно, собакам передалось испуганно-тревожное состояние тех двуногих, которым они подчинялись. К вечеру шестого марта мы увидели из окон барака на доме, где жил начальник лагеря майор Михайлов, траурный флаг, полоскавшийся на сильном ветру, и поняли, что действительно кто-то из вождей скончался. Но кто — это оставалось тайной. Собаки перестали выть. Еду приносили в бараки из кухни — никого по-прежнему не выпускали.

После вечерней переклички заключенные обступили старшего лейтенанта Соколова, прося рассказать, что же случилось? Он потребовал полной тишины и произнес то, что было разрешено сообщить высшим начальством:

— Скончался Иосиф Виссарионович Сталин.— И ушел из барака, предоставив нам возможность оценить его сообщение.

Что тут началось! Словами передать реакцию зеков немыслимо. Люди обнимали друг друга и навзрыд плакали от счастья. Борис Яковлевич Корак сказал:

— Если бы это произошло десять лет назад, была бы уже десятая годовщина. Теперь, зеки, ждите больших перемен в своей судьбе, ибо главного палача не стало!..

Какой радостью и надеждой светились глаза зеков! Особенно радовались ленинградцы — их было довольно много в лагере: Михаил Ильич Костринский — бывший начальник отдела внешних сношений наркомата Военно-морского флота СССР, Иван Михайлович Сайкин — бывший секретарь Ленинградского губкома комсомола, Иван Абрамович Ма-ханов — бывший главный конструктор одного из ленинградских заводов, врач-хирург Георгий Леонардович Кру-пович, Николай Иванович Ордынский — бывший начальник отдела штаба Балтф-тота и многие другие.

Кое-какие перемены вскоре последовали. А с июля 1954 года изменения стали нарастать, как лавина. Питание несколько улучшилось, хотя многое из «Таблицы Обманеева» по-прежнему до зеков не доходило. Однако из рациона исчезли хряпа и тюлька, в супе стали появляться волокна мяса, стали давать на второе соленую треску. Видно, даже мафия смекнула, что следует несколько умерить свои грабительские привычки. В КВЧ (культурно-воспитательная

часть) появились газеты, а в бараках — радио. Позже отменили драконовский порядок переписки (два письма в год), можно было писать гораздо чаще.

В июне угодил в лагерную больницу: истощение, гипертония. Когда вышел, опять метла и лопата — уборка территории. Однажды во время краткого отдыха ко мне подошел молодой зек и сказал:

— Будем знакомы, я культорганизатор Андрей Эрге. Нам необходим библиотекарь. Пойдете на работу в КВЧ? Переговорю с начальником.

Я опешил от неожиданности. Неужели я снова смогу взять в руки книгу? Смог только утвердительно кивнуть головой.

Стал работать. Книг было немного, зачитанные. Занялся их ремонтом. КВЧ получила несколько газет, их надо было вдеть в длинные разрезные держатели. Но я сам не знал, что мне придется выполнять в КВЧ работу совсем иного рода. Я стал писать доклады... для начальника КВЧ. И не только доклады. Начальник учился на заочном отделении Сыктывкарского педвуза, и я писал за него курсовые работы, за которые он неизменно получал пятерки... Конечно, делалось это в глубокой тайне, обычно по ночам, когда я оставался ночевать в КВЧ.

Тем временем события нарастали. В один из июльских дней я возвращался из столовой в КВЧ и был остановлен старшим надзирателем Хорьковым.

— Минуточку, Г-180.

Остановился. Хорьков держал в руке перочинный нож.

— Есть распоряжение снять номера с одежды... Сами снимете или мне это сделать?

— Нет уж, вы нашивали, вы и спарывайте! Он срезал каиново клеймо и сказал:

— Несите бушлат. Срезал и с бушлата. Помявшись, добавил:

— Ведь я вас не обижал, правда? Если что и случалось, так не корите.

Диво дивное! Свет божий, что ли, перевернулся?! Сам старший надзиратель Хорьков... просит у зека извинения?!.

Борис Яковлевич Корак прокомментировал этот факт следующим образом:

— Хорьковы чувствуют, что у них под ногами горит земля. Ведь рано или поздно, но придется держать ответ за свои злодеяния. Это очень хороший симптом! Но не обольщайтесь, пройдет еще немало времени, прежде чем мы сно-

ва обретем свободу. А пока что мы, хоть а не пронумерованные больше, но по-прежнему заключенные.

Еще одна ошеломляющая новость: в торце столовой пристроили будку и стали «крутить кино». С каким вниманием зеки смотрели итальянские и французские фильмы! Затем КВЧ было предложено найти среди зеков музыкантов и создать самодеятельный оркестр. Этим занялся уже упоминавшийся ранее музыковед Давид Рабинович. Нашлись и музыканты: Вишневецкий — скрипка, Боровков — кларнет, аккордеон — Магаз, мандолины — Эртэ, Алексонис... Отыскался и неплохой певец, обладатель приятного баритонального баса Эйнарт Нурк.

Стали по воскресеньям давать концерты. Исполняли советские песни. Иногда, впрочем, эти концерты приобретали трагикомический смысл. Когда Нурк пел «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...», все слушатели отвечали хохотом, потому что звучала эта песня кощунственно и издевательски. Но сидевший в первом ряду начальник КВЧ довольно ухмылялся: вот, мол, какую большую воспитательную работу среди заключенных мы ведем — даже матерые враги народа исполняют патриотические советские песни!

Затем была создана театральная труппа. Для начала поставили чеховский водевиль. Госпожу Мерчуткину уморительно играл Павел Нейкшанс. Публика покатывалась от хохота, когда Мерчуткина появилась на сцене. В самодельном женском платье, с огромной ватной грудью. Нейкшанс писклявым голосом произносил знаменитые слова: «Я женщина бедная, слабая...» Художник Николай Аппазов измыслил из толя и бумаги декорацию — кабинет директора банка. Мы радовались, что можем хоть как-то скрасить унылый быт и пустой досуг зеков.

Еще одна новинка: начальство стало отмечать... ударников труда. В честь передовых бригад оркестр стал на вахте встречать работяг «Турецким маршем» Моцарта. Почему именно это произведение было выбрано для такой цели, об этом надо спросить у директора оркестра Рабиновича...

Было это так. Во время обеда пришел дневальный с вахты: срочно к начальнику лагеря! Переходя через плац, ломал себе голову: что бы значил такой вызов?

Явился, назвал себя как положено и услышал:

— К вам на свидание приехала жена,— он заглянул в бумажку,— Цецилия Марковна. Так? Ступайте в баню,

срочно побрейтесь, приведите себя в порядок и явитесь на вахту.

Вышел из кабинета Михайлова на негнущихся ватных ногах. Как добрел до бани, не помню. Еще сильнее волнуясь, пошел к дому вахты.

Там уже толпилась кучка зеков, прослышавших о приезде жены.

Как переступил порог комнаты на вахте, приспособленной для свиданий, не помню. Увидел исхудавшее, с темными кругами под глазами, лицо жены. Да, по ней видно было, какие муки пришлось вынести: вечный страх за детей и себя, постоянная опасность ареста или высылки... Едва обнялись и начали взаимные расспросы, как в дверь постучались. На пороге стояла «депутация»: повар Иван Белый в колпаке. Он держал на вытянутых руках... торт! Значит, на лагерной кухне и масло, и яйца, и белая мука нашлись?!

— Это вам,— сказал он, протягивая торт жене,— От нас.

Андрей Эрте положил на стол... букет цветов. Цветы в тундре, откуда?..

Мы были растроганы этими знаками внимания.

Четыре счастливых дня пролетели как миг. На прощанье жена сказала:

— Тебе тут сидеть осталось недолго.

— Откуда ты знаешь?

— Я ездила в Москву, в главную прокуратуру. Подполковник Назимов сказал, что пересматривается все ленинградское дело.

В конце августа по лагерному радиоузлу передали официальное распоряжение начальника Минлага о том, что к первому сентября 2-й ОЛП ликвидируется и все зеки переводятся на соседний, самый крупный 1-й ОЛП. Все работяги остаются в своих бригадах, только на работу будут ходить из другого места.

Чем была вызвана ликвидация ОЛПа? Видимо тем, что его «население» резко сократилось, лагерь стал «неэкономичным»...

Началась подготовка к переходу. Делалось это с сожалением: все-таки привыкли к одному месту, кое-какой быт наладили, появились устои. Никто так болезненно не при-емлет перемены места, как заключенный, ибо этап — это тяжелые заботы и путешествие в неизвестность. Поэтому

зеки с явной неохотой покидали обжитые места. Но в конце концов за другой проволокой такие же порядки, авось судьба будет милостива...

Целый день ходил по баракам, собирая у зеков книги, взятые для прочтения, потом с Андреем Эртэ паковали книги. Подшивки газет — их накопилось довольно много — по распоряжению начальника КВЧ раздавал по баракам на курево. Это был весьма ценный дар, ибо при наличии курева не во что было завернуть козью ножку, и зеки наперебой благодарили.

Переход на 1-й ОЛП был короток — лагерь был совсем рядом. Впрягшись в телеги, зеки везли имущество.

Как только вошли в зону лагеря, сразу же потеряли друг друга. Немудрено было раствориться, затеряться в большом лагерном городе, где обитали многие тысячи людей. На вахте встречал культорганизатор КВЧ Константин Михайлович Добрососедов — человек, оправдывавший свою фамилию. Костя сказал, чтобы я подготовил книги к сдаче библиотекарю Кожуху, и добавил:

— Будете работать со мной в КВЧ, с начальством согласовано. Работа найдется.

Действительно работа нашлась: я стал... редактировать многотиражный «Производственный бюллетень», выпускавшийся политотделом Минлага. Никто .из начальства и понятия не имел, как надо редактировать текст, не знал ничего о типографской стороне дела, поэтому новый зек весьма оказался кстати. Начальник КВЧ, старший лейтенант, на всякий случай строго предупредил:

— Смотри в оба, допустишь какую-нибудь ошибку, нового срока не миновать... А мне известно, что твое дело на пересмотре, вдруг, того и гляди, выйдешь на волю. А жаль, мы оба без тебя не управимся...

Ему, видите ли, жаль потерять нужного работника! Ну и ну...

Помимо того, и на этом ОЛПе пришлось писать начальнику курсовые работы — он учился где-то заочно. Написал ему сочинение о гражданской казни Н. Г. Чернышевского, ему — пятерка, мне — слова, сказанные с гордостью:

— А что? Неплохо у меня получилось...

ОЛП был, в основном, угледобывающий. Впервые я увидел, как вывозится добытый уголь за пределы лагеря. Насыпанные углем 60-тонные гондолы отвозились паровозом в сторону, а на их место на погрузочную эстакаду ставился новый состав. На гондолы взбирались вертухаи, по двое ва каждую,— длинными стальными пиками прокалывали

толщу угля через каждые тридцать сантиметров, а вдруг в толще угля, в деревянном ящике спрятался зек?.. Пока не будет выполнена эта каторжно-изнурительная работа, состав с углем на волю не уйдет. Этот угольный шмон производился только в летнее время, так как надо было быть безумцем, чтобы отважиться бежать в угольной смерзшейся толще зимой. Говорили, что в летнее время побеги в угле случались.

Да что там уголь! Ничего из того, что вывозилось за зону, вахта не пропускала без тщательной проверки: мусор, нечистоты — все прокалывалось стальной пикой, а вдруг и там спрятался заключенный?..

Время тянулось, но долгожданного освобождения не наступало... Да, лагерь — это такая обитель, двери которой широко распахиваются перед входящими в нее, но не перед покидающими. Двери лагеря открываются только внутрь...

Освобождение пришло 13 ноября 1954 года. В этот день я был выведен за зону, на шахту, чтобы собрать материал для очередного выпуска «Бюллетеня». Неожиданно в дежурку, где я находился, вбежал запыхавшийся начальник Фомичев.

— Где тебя носит? Быстрее к начальнику спецчасти! Зачем я понадобился секретной канцелярии лагеря? На вахте уже ждал конвоир — ого, сподобился: персональный конвой!

В спецчасти заместитель начальника ОЛПа Ивлев вручил бумагу и сказал:

— Поздравляю! Прочитайте и распишитесь, что вам объявлено.

Это была бумага из Военной прокуратуры о том, что за отсутствием состава преступления такой-то освобождается из заключения.

— Я не имею права задерживать в лагпункте ни минуты. Собирайте вещи и идите к вахте. Получите проездной литер до Ленинграда и сорок рублей. Распишитесь. Сорок рублей за четыре года неволи — не густо... Через два часа я и еще один зек — казах-бухгалтер вышли за проволоку, провожаемые приятелями. Я оглянулся, чтобы в последний раз поглядеть на бараки и вахту. Над ее воротами уже не было, разумеется, портрета Великого Вождя, но рамка из веток осталась.

За поворотом открылся деревянный город Инта. Через полчаса я был уже на интинском вокзале...

Инта — Ленинград, 1954—1988 гг.