Н.Н. Илькевич О.Н.Мачульская

научные сотрудники Мемориала «Катынь»

ПАМЯТЬ, ПРОПИТАННАЯ БОЛЬЮ

О воспоминаниях К.А. Мирошниченко

Нельзя без заметного волнения в душе, порой содрогания, читать воспоминания «Память сердца» Коммунары Анатольевны Мирошниченко (родилась 22 февраля 1927 года), написанные по нашей просьбе и присланные в редакцию «Вестника Катынского мемориала» из города Арсеньев Приморского края. Правдивый, бесхитростный, кристально честный, сюжетно незамысловатый рассказ КА, Мирошниченко о своей нелёгкой жизни захватывает читателя с первых строк и уже не отпускает до самой финальной точки, заставляя и удивляться, и восхищаться в то же время. Сколько пережито мучений, как много перенесено страданий, через какие жизненные испытания пришлось пройти Коммунаре Татарниковой-Мирошниченко - нашей героине! «Выполняю, наконец. Вашу просьбу и посылаю свои воспоминания о тех далеких, страшных годах и о прожитой жизни, в которой переплетены и горести, и радости, и взлёты, и падения...» - написала К.А. Мирошниченко одному из нас в начале января 2007 года.

Светлый образ папы - Анатолия Степановича Татарникова, убежденного коммуниста с 12-летним партийным стажем, вожака областного комитета комсомола в Сталино (теперь Донецк), лично известного вождям - И. Сталину и П. Постышеву, расстрелянного в сентябре 1937 года по ложному обвинению в участии в контрреволюционной троцкистской террористической молодёжной организации, стержневой линией проходит через всё повествование его любимой дочери, редкое имя которой - Коммунара - без всяких дополнительных пояснений подсказывает нам, о какой конкретной эпохе ведётся в рассказе речь. И мы, читая рассказ, словно наяву, точно это было с нами, ощущаем обжигающее дыхание этого жуткого и смертного времени. А рядом, здесь же - мученическая фигура матери, Анастасии Ивановны Татарниковой, осуждённой на восьмилетние страдания, истязания, лишения, обречённой на тягостное девятнадцатилетнее ношение клейма врага народа и жены изменника родины, на вынужденный многолетний разрыв с единственной и несовершеннолетней дочерью.

Сердце кровью обливается и даже будто разрывается на части от подробностей, деталей, эмоций, которые сваливаются на читателя и переполняют его сознание, когда погружаешься в мир, где стольким людям - миллионам, в одно время - пришлось до дна испить горькую чашу.

По большому счёту, воспоминания К.А. Мирошниченко бессмысленно и неразумно пересказывать, их необходимо читать - вдумчиво, сосредоточенно, без спешки. Это та нерадостная правда, которая приучает к пониманию сложных вещей, исцеляет, воспитывает и лечит одновременно.

Воспоминания К.А. Мирошниченко публикуются полностью, без купюр и сокращений, с сохранением авторского правописания, по рукописи, находящейся в редакции «Вестника». В рассказ внесены лишь минимальные и необходимые редакторские правки стилистического характера, которые специально не оговариваются, разумеется, при самом бережном отношении к тексту в целом.

Май 2007 г.

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Как бы ни крута была жизнь –

все равно ей надо радоваться.

Много лет прошло с тех далеких, страшных дней, когда по указке «отца народов» Сталина сажали в тюрьмы, отправляли в ГУЛАГ, расстреливали, называли «врагами народа» ни в чем не повинных, преданных Родине людей. Миллионы испытали на себе эти страшные репрессии, гибель самых близких людей, безвинно пострадавших и канувших в неизвестность, т.к. даже не знаем, где покоятся их останки.

Всю свою довольно долгую жизнь задаю я один и тот же вопрос: «За что?», и ответа не нахожу. До сих пор болит сердце и никогда не забывает пережитое, поэтому и назвала я свое повествование «Память сердца». А я - это Татарникова-Мирошниченко Коммунара Анатольевна.

Родилась я в далеком 1927 году на Тамбовщине в семье партийного работника Татарникова Анатолия Степановича, который в 20 лет вступил в члены партии и дальнейшую свою жизнь связал с комсомолом, являясь вожаком молодежи вплоть до 1937 года. Мама - Анастасия Ивановна, не занимала никаких должностей, была ему доброй женой и другом, следуя за ним повсюду, куда его направляли по работе: в Тамбов, в Ташкент, в Москву, в ЦК (по приглашению Сталина), в Харьков в ЦК (по предложению П.П. Постышева) и, наконец, в Донбасс - г. Сталино (ныне Донецк), где он был назначен первым секретарем Донецкого обкома комсомола, в июне 1937 года был репрессирован, объявлен «врагом народа» и в этом же роковом году 20 сентября был приговорен к расстрелу и ... расстрелян.

Об этом я узнала только в 1991 году, когда были раскрыты архивы, а до этого в 1956 году я получила свидетельство о якобы его смерти, без указания даты и причины и места смерти. До 1956 года мне отвечали одно и то же: «осужден на 10 лет, находится в дальних лагерях без права переписки», чем вселяли в нас надежду, что он еще жив. Долгие годы мы не знали, что все это значило, и точная дата гибели отца с большой болью отозвалась в сердце.

Мама в 1937 году работала актрисой кукольного театра и была арестована вскоре после отца как член семьи «изменника родины», отправлена этапом сначала в томскую тюрьму, а затем в Сиблаг, расположенный на ст. Яя Кемеровской области. Два года тюрьмы, 6 лет лагеря, 3 года ссылки - таков итог всего пережитого моей бедной мамой. Здоровье было подорвано, и она на 61-ом году ушла из жизни.

Это коротко о моих дорогих родителях. До их ареста я жила в дружной, любящей семье, была единственным ребенком, обласканным, воспитанным в духе любви к Родине, окруженным подругами, друзьями, которые гордились своими отцами.

Прекрасное было время, и я была счастлива, но... наступил 1937 год - год моего 10-летия, принесший столько страданий и горя и нашей, и многим, многим семьям. Уже витали в воздухе зловещие слухи об аресте видных деятелей, шныряли по ночам «черные вороны». Помрачнел мой, всегда такой бодрый и веселый отец и однажды, зайдя в мою комнату, снял со стены портрет Павла Петровича По-стышева - видного партийного деятеля Украины, который был наставником моего отца и другом нашей семьи. Я хорошо помню этого красивого [человека] с умными, запоминающимися глазами и добрыми руками. Я тогда очень рассердилась на отца, плакала, что он снял и унес портрет человека, которого я очень уважала и любила, но отец сказал мне: «Так, дочка, надо!» Потом я узнала, что Павла Петровича арестовали. Отец спрятал портрет в своем кабинете, где он был обнаружен теми, кто производил обыск при аресте отца. НКВДэшники были возмущены, «мол, «врага народа» прячешь среди книг», на что отец спокойно ответил (по словам мамы), что не верит в виновность По-стышева. Этим самым он как бы подлил масла в огонь. В день ареста отца меня не было дома. Я отдыхала в пионерском лагере «Артек» вместе в детьми из Испании, где в то время шла война.

Перед моим отъездом отец еще работал, но уже чаще бывал дома, был мрачен, но старался как-то нас с мамой подбадривать. Меня он не поехал провожать на вокзал, видимо, боялся разволноваться, сказал, что он занят. Мы с ним распрощались дома. Он обнял меня, поцеловал, улыбался, а потом помахал мне рукой с балкона. Мне было немного грустно. Я очень любила своего отца, гордилась им и никак не думала, что мы прощаемся с ним навсегда.

А аресты все шли и шли. Многих моих товарищей, что отдыхали в других лагерях, при аресте их отцов, до окончания срока отдыха отправляли домой. Меня не тронули, и я бодрая, загоревшая с хорошим настроением и надеждой, что скоро увижу своих дорогих родителей, вернулась из «Артека».

Открыла дверь мама и расплакалась, а я, ничего не подозревая, обняла ее и спросила, почему она плачет, и тут, как гром среди ясного неба, прошептала: «Папу нашего забрали». Я не поняла и решила, что отца забрали в армию, но мама подала мне газету, где было сказано, что мой отец и многие его товарищи объявлены «врагами народа». Не описать, что творилось в моей детской душе. Я никак не могла смириться со столь жестоким, несправедливым обвинением, билась в истерике, кричала, что мой отец не виноват, что он самый лучший и т.д.

Мама, плача, еле меня успокоила. Мы с ней обнялись и долго сидели, содрогаясь от рыданий. Словно черная туча заглянула к нам в окно и принакрыла своей тяжестью.

Вскоре маму уволили с работы, как и некоторых ее подруг, и тут же выгнали нас из квартиры без предоставления другой жилплощади. В общем, стали мы изгоями общества.

Мама сняла в конце города у одних добрых людей комнату. Два раза ей давали свидание с отцом, но меня к нему так и не пустили. Отец был очень удручен, похудел и все говорил, что он ни в чем не виноват. Верил, что разберутся, но во втором свидании сказал маме, что вряд ли выйдет отсюда, просил верить ему и беречь друг друга. Я страдала от разлуки с ним, мое детское сердечко никак не могло понять, почему арестовали такого человека, которого все уважали, который был предан своему делу, верил в справедливость, был прекрасным отцом и мужем.

Жизнь же продолжалась. Мама продала кое-какие вещи, библиотеку отца, чтоб как-то выживать. Я пошла в школу. Вскоре мы узнали, что в Москве арестовали родного брата отца и двоюродную сестру как родственников «врага народа». Недолго мы с мамой жили более-менее спокойно. 12 сентября 1937 года в г. Сталино была, как мы потом окрестили ее, «Варфоломеевская ночь».

В эту страшную ночь были арестованы сотни жен репрессированных по всему Донбассу. Так и шныряли «черные вороны» (так окрестили машины из НКВД) от одной семьи к другой, развозя жен в застенки НКВД, а детей в детский приемник, где до этого содержали беспризорников. Это раннее утро 12 сентября 1937 года я до мельчайших подробностей запомнила на всю жизнь. Мы проснулись с мамой от стука в дверь. Она меня успокоила и открыла дверь. На пороге стояли двое в форме работников НКВД и сказали, чтоб мы собирались и повезут нас к отцу. Мама заволновалась и поверила сначала этому бреду, сказала, чтоб я тоже вставала, а эти двое все что-то высматривали и писали (видимо, описывали наше имущество). Нас предупредили, чтоб взяли с собой только смену белья, обуви и больше ничего. Мама бросилась за фотографиями, но они категорически запретили их взять. (Вот почему у меня имеется только всего одна маленькая любительская фотокарточка моего отца, присланная мне моим двоюродным братом). Я стала собирать игрушки, книги, наиболее мне дорогие, но они и это запретили, «мол, там все будет». Мама настаивала, чтоб ей разрешили взять подушку, но у нее ее отобрали, оттолкнули, но она снова и снова вцепилась в нее и НКВДэшники отступили. Когда всё «процедуры» были закончены, нас с мамой вывели из комнаты и опечатали ее. Наши хозяева квартиры стояли рядом и плакали, а я была смелой девчонкой (так уж воспитал меня отец), побежала на кухню,

взяла нож и срезала печать, сказав, что наши хозяева квартиры четные люди и ничего нашего не возьмут. Меня грубо оттолкнул один НКВДэшник и снова опечатал комнату и вытолкнул нас с мамой за дверь. Мама тогда уже все поняла. Нас посадили в «черный ворон» и повезли к зданию НКВД, где приказали маме выйти из машины. Она взяла меня за руку, пытаясь выйти со мной, но меня оттолкнули и захлопнули дверцу машины. Мама вырвалась из рук сопровождающих, кричала, чтоб меня отпустили к ней, а я билась вся в слезах в машине, стучала, кричала, но... мелькнула мамина красная кофточка и скрылась за дверью. Так мы расстались с мамой на долгих 9 лет.

Как потом рассказывала мама, у нее сначала отобрали подушку и бросили в камеру (КПЗ), а потом втолкнули ее, и она, вся в слезах, увидела своих подруг. Они проплакали весь день, а ночью улеглись четверо на подушку. Каждой по углу.

Меня, кричащую и плачущую, повезли в детский приемник, куда мы - девчонки - часто ходили и носили беспризорникам семечки и конфеты. Меня почти выволокли из машины и потащили в приемную, расспросили, кто я, записали, а еще, между прочим, спросили, кто приходил к отцу, а я, помню, сказала: «К моему папе многие приходили, его уважали, и он всем помогал». Потом меня повели в зал, где я увидела своих товарищей, подружек. Мы обнялись и пошли по кругу, крича: «Верните наших родителей! Снимите решетки с окон - мы не заключенные!» (на окнах в детприемнике были решетки). Так в одночасье мы - любимые дети - оказались сиротами. Трудно описать, что творилось с нами, особенно в первые дни. А дети все прибывали. Теснота, отсутствие элементарных санитарных условий, шум, плач... Мы с подружкой решили сбежать. Залезли на чердак, но были разоблачены воспитателем. Дней через 6 нам объявили, чтоб мы готовились к отъезду. Что тут началось! Разлучали сестер с братьями, с сестрами, и никакие мольбы не помогали. Помню сестер Зориных. Камилу отправляли с нами, а ее 10-летнюю сестренку с другой группой. Она бросилась за" машиной, упала и кричала, а другая билась и кричала в машине. Творилось просто форменное издевательство.

Горе наше было страшным. Мы потеряли родителей, которых любили, которыми гордились, стали детьми «врагов народа». Мы были беззащитны перед крушащей наши жизни злой силой. В душе мы глубоко верили в невиновность наших отцов и пронесли через всю жизнь и любовь, и уважение к ним. Не скрою, что мы тогда все верили Сталину, уважение к которому с детства внушили нам родители, и считали, что он не виновен в случившемся, а повинен кто-то другой. О, как же мы - дети - тогда ошибались! И прозрели-то слишком поздно.

Было тогда, в 1937 году, моим родителям по 32 года. Итак, нас - группу из 30 детей школьного возраста из Донбасса - детей репресси-

рованных руководящих партийных и комсомольских работников, горных инженеров, начальников шахт, руководителей трестов, профессоров, рабочих и служащих, посадили в поезд, не сказав, куда и зачем везут. Была среди этих несчастных ошарашенных детей и я -10-летняя девчонка. Через сутки мы прибыли на место и высадили[сь] на маленькой незнакомой станции Кардымово. Было темно, дождливо, и так же точно было и в наших душах. И вдруг услышали бодрый голос: «Кто тут в Кардымовский детский дом? Садитесь быстрей в машину, мы вас уже ждем!» Было страшно ехать в неведомое, но этот добрый голос, как оказалось потом, директора детского дома, как-то успокоил и нас. Мы въехали на горку, которую потом любовно называли «Магниткой», и расположились в клубе прямо на соломе. Нас напоили молоком со свежим хлебом, и мы улеглись, но долго еще все ворочались, думая, что же нас ожидает. Нас же на следующий день помыли в бане, распределили по комнатам в старом корпусе, очень приветливо нас встретили, стараясь успокоить, обласкать. И побежали дни за днями. Вскоре мы пошли в школу, которая находилась возле станции. Я первые дни все время уединялась и плакала. Так и прозвали меня «девочка-ревушка», а ведь я всегда была резвой, веселой, общительной, а тут никак не могла успокоиться, т.к. очень скучала по родителям. Выбрала себе любимое местечко на бревнышке возле реки. Там и нашел меня воспитатель Александр Федорович, который принес мне яблоко, ласково поговорил, утешил, повел меня по территории детдома, вдоль рощи, садов с яблоками. В общем, взял надо мной шефство. Я постепенно оттаяла, перезнакомилась с одноклассниками, с девочками, и жизнь постепенно вошла в свое русло. Очень нас беспокоила судьба наших родителей, о которых никто ничего не зная, и ночами, уткнувшись в подушку, плакали. А дети репрессированных все прибывали и прибывали со всех сторон Советского Союза. И вот однажды наш старший воспитанник Корней Фохт заходит в столовую во время обеда и объявляет: «Наре Татарниковой пришла почтовая открытка из Томска, и, кажется, от отца». Всех нас, будто волной, подняло с мест, а я подбежала к нему, схватила открытку и увидела, что она от мамы. Что творилось со мной и со всеми. Ведь я самая первая получила весточку. Все что-то кричали, радовались, плакали, а я от радости проскакала на одной ножке по большой площадке. Девчонки брали открытку и перечитывали, перечитывали, будто она пришла им. С нею я не расставалась, носила с собой, пока она не стерлась. Мама написала, что ей разрешено писать мне всего 1 раз в месяц, а я могу писать чаще, что я, конечно, и делала. Постепенно стали приходить весточки от матерей и другим воспитанникам, но все друг за друга радовались и вместе читали. Но и там в тюрьме издевались над нашими мамочками. Мама рассказывала, что мои письма ей

сразу не отдавали. Начальник, бывало, вызовет к себе и говорит ей, что пришло письмо от дочери. Она кинется, чтоб взять его, а он ей в ответ, что получит все письма в конце месяца. Вот так испытывали и без того потрепанные нервы наших матерей, которых склоняли к тому, чтобы они своих мужей признали «врагами народа» и отказались от них, но таких почти не было. Они шли в тюрьмы, в ГУЛАГ, но не предали своих мужей, отбывали свои сроки как члены семьи изменника Родины, но верили в невиновность мужей и все перенесли ради своих детей.

Страшное, горькое, несправедливое было время! Единственное, чему я благодарна, что попала в хороший детский дом, во главе которого стояли замечательные люди - люди с большой буквы - Марк Романович Малявко, его жена и сподвижница Александра Михайловна, его друг и помощник Александра Яковлевна Хлебцевич и замечательный коллектив воспитателей и рабочих. Мы полюбили этот дом, ставший нам родным, и по сей день таковым является в нашей душе и в памяти. Ни разу, ни от кого мы - не услышали упрека, что мы - дети «врагов народа».

Вдаваться в подробности о жизни в детском доме не буду. Об этом написаны книги, статьи в газетах, журналах, воспоминания.

Пробыла я в Кардымовском детском доме 9 лет. Была активной девочкой, хорошо училась, хорошо пела, о чем до сих пор помнят мои товарищи, с которыми росла в детдоме.

Случилась и беда со мной. Когда мне было 12 лет, я сильно ударила ногу, отчего образовалась трещина в кости. Благодаря вниманию Александры Яковлевны сразу приняли меры, свозили в Смоленск, наложили гипс, а когда я заняла 1 место за исполненную песню на олимпиаде в Смоленске, то мне выделили путевку в санаторий на лечение, где я пробыла около года и после выздоровления вернулась в детский дом. В это время маму мою перевели в Сиблаг на ст. Яя Кемеровской области, где была большая швейная фабрика (шили ватники для фронта) - там и работала моя мама в холодных цехах по 12-14 часов. Руки опухали, мерзли, а над ними стоял надсмотрщик и заставлял выполнять норму. Очень было тяжело от непривычной работы, но потом как-то втянулись. И там не опускали руки наши мамы, следили за собой, из подкладочной марли шили платья, кофты, участвовали в художественной самодеятельности (мама моя очень хорошо пела). И жили надеждой на встречу с нами - своими детьми. В лагере застала маму война, и приходилось работать за двоих.

Когда началась война, мне было 14 лет. В памяти все свежо: начало войны, эвакуация под обстрелом, бомбежками, 112 километров поход до Ельни, невыносимая жара, посадка под обстрелом с воздуха в эшелон, прибытие на ст. Никифоровка Тамбовской области, 15 километров марш до села Екатеринино, где выделили для нас старую

2-х этажную неотапливаемую школу. Слава Богу, никто из нас не пострадал, все дошли до места, благодаря тому, что рядом с нами были наши воспитатели.

1941 год - год холода, голода, учеба в холодной школе, многих, в т.ч. и меня, свалила малярия, но и тут художественная самодеятельность, занятие физкультурой, работа по хозяйству, помощь семьям фронтовиков, посещение госпиталей, участие в областном смотре художественной самодеятельности, где хор, руководимый мною, был отмечен Почетной грамотой, а в 1945 году занял одно из первых мест, и меня пригласили на учебу в музыкальное училище на дирижерское отделение, но я не смогла этим воспользоваться, т.к. нас - старших воспитанников - отправляли на старое место в Кардымово для восстановления разрушенного войной хозяйства и помощи в воспитании детей погибших фронтовиков.

Нам - детям репрессированных, уже бы и места не должно было бы быть среди этих детей, а нас держали вопреки всему, давая закончить школу, поступить в институты, в техникумы, потому что нас окружали прекрасные люди. Для проверяющих нас представляли воспитателями, обслуживающим персоналом, рабочими, чтобы как-то скрыть, что мы все еще дети «врагов народа», и мы работали наравне со взрослыми, восстанавливая разрушенное, работая по хозяйству, на полях, помогали воспитывать детей - дошколят-сирот.

В 1945 году маму мою освободили, но выезжать из этих мест ей еще не разрешали 3 года. Я из-за болезни отстала от своих сверстников и закончила в 1946 году 9 классов, и мама мне прислала вызов. Я засобиралась к ней, хотя меня не хотели отпускать из детского дома ни директор, ни завуч, просили закончить 10 классов, обещая устроить в консерваторию. Я им была очень благодарна, но мое сердце рвалось к маме и, наконец, со мной согласились.

В августе 1946 года я уезжала из детского дома, ставшего мне родным. Провожали меня всем детдомом. Слезы напутствия, добрые слова не смолкали. Я поняла тогда, насколько мое сердце привязано к этому месту и к его людям. Поезд тронулся. Дети некоторое время бежали и махали руками, а я обливалась слезами. Вдали мелькнула любимая горка и скрылась за поворотом.

До Москвы меня сопровождал директор Марк Романович. Прощай, детский дом, где прошли мои часть детства и юности.

В Москве я распрощалась с дорогим мне человеком, который 9 лет был рядом, воспитывал нас, как отец, делил с нами и невзгоды, и горести, и радости. Он всегда в моем сердце и в сердцах многих его питомцев, воспитанию которых он отдал более 30 лет. Вечная ему память!

В Москве я встретилась со своей бабушкой и с родственниками, которые проводили меня к моей маме в Сибирь. Ехала я в поезде,

который тогда в народе называли «500 веселый». Он состоял из товарных вагонов, и люди размещались кто на нарах, кто прямо на полу. Через 7 суток, ранним утром, поезд остановился на маленькой сибирской станции «Яя». Я распрощалась со своими попутчиками и со своим скарбом двинулась в сторону поселка. Меня встретила незнакомая девчушка и, узнав, чья я дочь, с радостью согласилась меня проводить до дома мамы. Я так волновалась, что не могла никак сдержать нервную дрожь. Когда на крыльцо вышла мама, то почему-то назвала меня именем своей сестры, настолько я изменилась. Я обняла ее и тихо сказала: «Мама», а она встрепенулась, прижалась ко мне и произнесла слова, которых я давно не слыхала: «Доченька, Наруся!» Какое же это было счастье! Мы стояли обнявшись, и слезы лились потоком. Потом пришел мой отчим (мама вышла замуж), который тоже подвергся репрессиям. Рассказам о пережитом, воспоминаниям не было конца.

Бедная моя мама! Сколько же ей пришлось пережить!

На Яе я закончила 10 классов и по настоянию мамы поехала в Москву поступать в пединститут. Время было еще не легкое. Шел 1947 год, карточная система, но страна восставала из пепла.

Я успешно сдала вступительные экзамены и по баллам проходила, но меня вызвал к себе декан литфака и прямо заявил, что с моей автобиографией лучше учиться на периферии, т.е. дал понять, что детям «врагов народа» не место в столичном ВУЗе. Я никогда не скрывала факты моей автобиографии, т.к. всегда верила своему отцу. Я, конечно, очень расстроилась, но делать было нечего, и я вернулась к маме на Яю и уже просто не хотела никуда поступать, но отчим меня уговорил и повез в Томский пединститут, где меня приняли с данными Москвы, но поучилась я всего год, вышла замуж в 1948 году и взяла академический отпуск, но больше в институт вернуться не смогла. Мама с отчимом уехали в центр России, еле там устроились, родители мужа перетерпели неприятности. Я в 1949 году родила сына, муж учился в Кемеровском музыкальном училище, и никто не мог нам помочь. Я переехала к мужу в Кемерово. Скитание по квартирам, трудное материальное положение, маленький ребенок не дали мне возможности продолжать учебу.

Потом я устроилась работать в детские ясли. Работа меня увлекла, и я ей посвятила многие годы сначала педагогом-инструктором, а затем заведующей детскими яслями, закончила школу медицинских сестер, получив среднее специальное медицинское образование, преподавала в этой школе «Воспитание детей до 3-х лет». Ясли, где я работала, считались в числе лучших по городу Кемерово. В 1964 году меня приняли в партию. Я всегда вела большую общественную работу. Муж преподавал в музыкальной детской школе. В 1952 году у нас родился второй сын.

В 1956 году реабилитировали моих родителей, было снято пятно с нашей фамилии, но никто до сих пор не принял покаяние перед миллионами загубленных безвинных жертв.

В 1969 году мы с мужем переехали жить в г. Фрунзе. Муж устроился преподавателем Фрунзенского музыкального педагогического училища по классу баяна. Я стала работать заведующей ведомственными детскими яслями, а затем меня избрали освобожденным председателем заводского комитета профсоюза Киргизского комбината стройматериалов, где я 6 лет избиралась коллективом на эту должность, а потом меня перевели в Республиканский комитет профсоюза работников сельского хозяйства на должность инструктора культбытотдела, где я проработала до пенсии. Всегда и везде я старалась добросовестно выполнять свои обязанности, и мне всегда нравилось работать с людьми, знать их нужды, помогать им.

Я награждена многими грамотами за работу в детяслях, на комбинате и в Киргизсовпрофе. Мне присвоили звание «Ветеран труда» и наградили нагрудным знаком ВЦСПС «За активную работу в профсоюзах». Муж ушел на пенсию, но в 1992 году после тяжелой болезни скончался в г. Бишкеке (б. Фрунзе).

Старший сын Владимир окончил Кемеровский химико-технологический техникум, посвятил себя радиотелеэлектронике, многие годы работал представителем Днепропетровского радиозавода по Киргизии, Казахстану, занимал инженерные должности. Женат, имеет 2-х дочерей и 1 внучку.

Младший сын Александр отслужил в рядах Советской Армии на Дальнем Востоке, здесь и остался. Женился, закончил Владивостокское музыкальное училище, работает долгие годы в органах культуры и последние 22 года в г. Арсеньеве Приморского края. Имеет сына, дочь и 1 внучку. Он хороший музыкант, играет на многих музыкальных инструментах, автор и исполнитель своих песен.

После смерти мужа мы со старшим сыном и его семьей в 1994 году переехали в г. Арсеньев к младшему сыну; купили квартиры. Было нелегко покидать насиженное место, где прожили 25 лет, но обстоятельства, приведшие к развалу Союза, заставили это сделать, хотя старшему сыну здесь не повезло с работой по специальности. В городе нашем тяжело с трудоустройством. Когда я немного привыкла к новому местожительству, то была приглашена в клуб любителей романса, где до сих пор участвую, пою, принимаю участие в концертах, исполняя песни под гитару, сочиняю стихи и мелодии. Песню люблю с детства. Она помогает жить, легче переносить недуги и невзгоды, свалившиеся на нас, пожилых, в наше непредсказуемое нелегкое время. Люблю рисовать, занимаюсь макраме, соломкой, стараюсь общаться с людьми и быть чем-то полезной им. Мне уже скоро

80!!! Немало всяких болячек, но креплюсь, держусь и, как могу, борюсь с ними. До сих пор переписываюсь со своими друзьями-детдомовцами, которые еще живы, не забываю тех, кто ушел из жизни, бережно храню их письма, фотографии (имею хороший альбом о детском доме и моих друзьях), свято берегу в душе память о тех далеких годах, рассказываю о них детям, внукам, участвую во встречах с ветеранами войны, труда, с реабилитированными. Вот 30 октября 2006 года в день памяти жертв политических репрессий состоялась такая встреча, на которой присутствовали не только имеющие статус реабилитированных, но и учителя, и старшеклассники.

Были воспоминания очевидцев тех страшных дней, минута молчания при зажженных свечах, концерт. Я тоже рассказала о себе и исполнила свою песню.

Так вот я живу. Имею статус реабилитированной, имею кое-какие льготы, но многие с заменой льгот на монетизацию просто у нас отобрали. Однако хочу закончить свое повествование тем же эпиграфом, что вначале: «Как бы ни крута была жизнь - все равно ей надо радоваться».

Мирошниченко Коммунара Анатольевна

P.S. Если Вам интересно, то напишу слова своей песни, посвященной жертвам политических репрессий.

Конечно, они не совершенны, но написаны от души.

Посвящается жертвам

политических репрессий

В те далекие годы

Жили мы, не тужили,

И родители наши

Каждый день с нами были.

Мы могли к ним прижаться,

Посмотреть в их глаза,

Колыбельные на ночь

Пели мамы тогда.

Мы так счастливы были,

Веселясь и смеясь.

В садик, в школу ходили,

Никого не боясь.

Но уже над страной

«Черный ворон» кружил

И отцов наших милых

В никуда увозил.

Словно солнце померкло

И затих детский смех,

Будто черная туча

Принакрыла нас всех.

А сентябрьским утром

Люди в форме пришли

И на «вороне черном»

С мамами увезли.

Так мы с ними расстались

Не на день, на года,

А с отцами расстались

Мы уже навсегда.

Нас, детей, разместили

Во всех детских домах,

А грудных вместе с мамами

Отправляли в ГУЛАГ.

Вот такое несчастье

Нам пришлось пережить,

Но до дней настоящих

Довелось нам дожить.

Так давайте все вместе

Встанем и помолчим,

В память всех жертв репрессий

Головы мы склоним.

30.10.2006 г.

Дочь репрессированных-реабилитированных родителей

Татарникова-Мирошниченко Коммунара Анатольевна