Введение

Предлагаемая читателю книга посвящена жизни и деятельности Макса Григорьевича Минца. В плену у немцев он называл себя Михаилом Минаковым.

Первая часть книги - очерк о жизни и подвигах Макса Минца - написана участником Второй мировой войны доктором юридических наук Яковом Айзенштатом.

Вторая часть книги - воспоминания, документы и фотографии.

Минц заслужил эту книгу своими исключительными подвигами.

Очерк о Максе Минце мы начнем с краткого изложения его жизненного пути и подвигов, а затем рассмотрим все события его жизни более подробно.

Коротко о жизни и подвигах Макса Минца

Перед войной Макс Минц окончил артиллерийскую военную школу в Одессе и Военную Академию имени Фрунзе в Москве.

С первого дня войны воевал, будучи начальником штаба артиллерийского полка.

В ноябре 1941 года при выходе из Брянского окружения прошел с бойцами свыше 400 км по тылам противника к Москве. На реке Нара был ранен, провалился в реку, покрытую тонким льдом, и, находясь без сознания, был захвачен в плен немцами.

Из плена бежал шесть раз, из них два - с территории Германии, в том числе в направлении партизанских отрядов Югославии. Сидел в гитлеровских тюрьмах. Подвергался зверским избиениям и пыткам. Несколько раз был приговорен немцами к смерти.

С конца 1942 года по 15 января 1944 года был организатором и руководителем подпольного Антифашистского Комитета в северо-западной Германии. Этот Комитет охватил своим влиянием 156 подпольных антифашистских групп. Под руководством Комитета в военной промышленности Германии проводились диверсии, саботаж, вредительство, массовые побеги. Комитет наладил связь с французским и бельгийским Сопротивлением. Минцу удалось обмануть немцев и скрыть свое еврейство.

По окончании войны Макс Минц был приглашен в ЦК КПСС: в книге публикуется стенограмма беседы с ним 13 ноября 1945 года, ще запротоколирована вся история его подвигов в плену у Гитлера. Эта обстоятельная беседа проводилась в Комиссии по составлению хроники Великой Отечественной войны. Текст беседы составляет 87 страниц машинописи.

31 июля 1947 года Макс Минц был арестован органами Государственной безопасности и по постановлению Особого совещания при Министерстве Государственной безопасности СССР от 5 июля 1948 года ему по статье 58-1 "б" УК РСФСР был определен срок в 15 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Его держали в трех тюрьмах - Лубянской, Лефортовской, Сухановской, предъявили нелепое обвинение в сотрудничестве с немцами и для отбытия срока отправили на Крайний Север в Норильск. Здесь в 1953 году Макс Минц становится одним из активных участников восстания заключенных.

24 февраля 1955 года его "актировали" по состоянию здоровья, а 28 ноября того же года по постановлению Прокуратуры СССР, МВД и КГБ дело в отношении Макса Минца было прекращено.

На долю Минца в гитлеровских и сталинских местах заключения выпало столько бед, пыток, избиений, издевательств, телесных и моральных мук, что, казалось, человек должен лишиться духовных и физических сил для дальнейшей деятельности. Но Макс Минц не таков. Возвратившись из сталинских застенков в Москву, он нашел в себе силы заняться научной и общественной деятельностью, окончить институт, защитить в 1966 году кандидатскую диссертацию по экономике строительства, получить звание доцента, преподавать и стать автором свыше 90 научных публикаций; участвовать в движении ветеранов Второй мировой войны; давать деньги московским сионистам для перепечатки сионистских материалов.

В 1984 году Макс Минц умер. Его имя останется в истории борьбы с фашизмом и сталинизмом, ибо редко кому доводилось вести последовательно героическую борьбу с двумя самыми страшными диктаторами нашего времени и выйти из этой борьбы победителем, пройти эти тяжкие испытания с достоинством и честью.

Начало жизненного пути

Макс Григорьевич Минц родился в городе Витебске в 1912 году в еврейской семье, и в детстве его звали не Макс, а Менделе. С 1926 года проживал в Москве. После учебы в средней школе в Витебске и на курсах по подготовке во ВТУЗ при Политехническом инсти-

туте в Москве работал учеником токаря, затем кочегаром и слесарем.

В 1933 году был призван в Красную Армию, служил рядовым. Позже был послан в Одесскую артиллерийскую школу имени Фрунзе, которую закончил в 1936 году по первому разряду и получил звание лейтенанта. Через год ему присвоили звание старшего лейтенанта, назначили командиром батареи и направили в Биробиджан.

В 1938 году поступил в Военную Академию имени М.В.Фрунзе, которую закончил в мае 1941 года с отличием. После Академии был направлен в Полтаву начальником штаба артиллерийского полка.

В начале войны артиллерист капитан М.Г. Минц активно участвовал в боевых действиях на фронте.

Обычно артиллерия должна своим огнем поддерживать пехоту. Но пехота разбегалась, паника была исключительная. Пришлось два дивизиона артиллерийского полка, где Минц был начальником штаба, превратить в пехоту, чтобы сдерживать противника.

По поручению начальника артиллерии корпуса и командира полка Минц вел своих людей в атаку на немцев, чтобы дать возможность отвести другие части. Это не входило в задачу артиллеристов, это была их инициатива. Удалось удержать противника. Минц был представлен к награждению орденом Красного Знамени, но документы об этом затерялись. Его подвиг был отмечен во фронтовой печати.

Около двух месяцев Минц был на Гомельском фронте, а потом полк перебросили на Брянский фронт, который был тогда организован при подходе немцев к Брянску. Внезапно немцы выбросили большой десант в тылу и заняли Брянск. В окружении оказался весь Брянский фронт: три армии, штабы фронта и армий.

Минц на совещании командования стрелкового и артиллерийского полков в начале октября 1941 года предложил пробиваться через Брянские леса на север по направлению к Москве. Не знали стратегической и оперативной обстановки. Но у Минца была топографическая карта вплоть до Москвы, и он хорошо ориентировался. Минц заявил, что он может провести полк по этим лесам, несмотря на то, что Брянские леса славятся своей непроходимостью.

Командир полка, комиссар, политрук, уполномоченный особого отдела бросили полк, спасая свою жизнь.

Минц не оставил полк и стал продвигаться с ним по лесу. Часть людей разбежалась: большинство были из Полтавы, уже занятой немцами, люди возвращались домой.

Кроме того, группа солдат, которую Минц выводил из окружения, шла без пищи, кругом были враги, причем не только в лице немцев. Старосты деревень, полицаи арестовывали солдат, посланных Минцем в деревню за продовольствием.

Через 33 дня, в ночь с 6 на 7 ноября 1941 года подошли к линии фронта.

Как попал в плен к немцам

и как удалось скрыть еврейство

В ночь с 6 на 7 ноября Минц с бойцами, которых он выводил из окружения, подошел к реке Нара против селения Таширово. По артиллерийской стрельбе он понял, что здесь проходит линия фронта. На том берегу были свои, на этом - немцы. Надо было перебраться через реку. Каких-нибудь тридцать метров отделяло выходивших из окружения от своих. Минц

решил проползти между немецкими пикетами, но немцы заметили движение. Тоща пришлось пробиваться с боем. Минц оказался на льду в трех метрах от немецкого берега. В этот момент немцы и советские солдаты начали перестрелку. На реке Нара Минц был ранен в бедро и плечо, провалился под лед. Лед на реке был очень тонкий, ни ползти, ни плыть было невозможно. Минц погрузился в воду с руками и головой. На нем было две пары обмундирования, шинель, документы. Начал терять сознание, хватался за лед, лед обламывался.

В полубессознательном состоянии его вытащили из реки немцы и затащили в блиндаж. Вся одежда была покрыта коркой льда, руки совершенно не действовали. С него стащили обмундирование, гимнастерку. В левом ее кармане лежал партбилет и удостоверение личности. Все его вещи бросили в угол блиндажа, дали старое обмундирование и под утро повели в штаб батальона. Документы не смотрели. При допросе, коща у Минца спросили фамилию, он назвал себя Минаковым Михаилом. Почему выбрал именно такую фамилию? В артиллерийской школе, где он учился, был курсант Минаков. Минцем он себя назвать никак не мог, это было равносильно смерти. Документы остались в карманах гимнастерки. Это было в 1941 году, когда немцы были уверены в своем успехе и когда они не копались в карманах. Может быть, это их не интересовало, может быть, на это просто не обратили внимания.

Когда Минц сказал, что он не с этого фронта, с ним и разговаривать не стали: ведь немцев интересовало то, что происходит на их участке фронта. Так Минц под фамилией Минаков оказался в плену и началась переброска из одного лагеря в другой.

В первую очередь по фашистским правилам подлежали уничтожению евреи и политруки. Минц в минуту страшной опасности, когда ему заявили, что он еврей и не просто политрук, а старший политрук, проявил исключительную выдержку и спокойствие. Его спросили:

- Как вы докажете, что вы не политрук?

Минц ответил:

- Очень просто. Среди ваших полицаев, может быть, есть такие, которые учились в военных школах или имеют какое-нибудь военное образование. Политрук может служить в разных войсках, но техники так, как командир, он не знает.

Переводчик сказал:

- Да, у нас есть артиллеристы.

Устроили Минцу экзамен, начали спрашивать по теории. Первый вопрос был о математической формуле ожидания, потом о теории умножения и сложения, теории стрельбы и практические замечания по стрельбе, о материальной части пушки-гаубицы. Минц спокойно ответил на все вопросы. После этого переводчик доложил немецкому офицеру, что пленный безусловно не политрук, поскольку политрук так свободно в этих вопросах разбираться не может. Этот вопрос отпал.

Теперь насчет еврейства. Минца подвели к окну, где было посветлее, и предложили обнажиться. В этот момент Минц не мог сказать, что нечего его проверять, ведь он действительно еврей. Внезапно ему пришло в голову сказать:

- Когда мне было 16 лет, у меня был нарыв. Мне врач сказал, что необходимо разрезать кожицу, чтобы можно было лечить. И он мне это сделал.

- Ну-ка, повернитесь туда-сюда.

И Минц услышал, что эти два немецких врача сказали: да, действительно, "операцион".

До этого Минц не знал, что у него есть что-то похожее на перенесенную операцию, оказалось - зигзагообразный разрез, похожий на шов. Они решили, что действительно была операция. Но Минц не был уверен, что ему поверили. Услышал:

- Застегнитесь.

Вскоре он все же убедился, что его не считают евреем. Его посадили в подвал. Туда же бросили шестерых евреев. Минц нашел в углу ржавый гвоздь и решил, что когда его поведут на смерть (а он был уверен, что приговорен к смерти), он вскроет себе вену, чтобы легче умереть.

Утром в воскресенье зашел полицай и сказал:

- Юда, выходи.

Минц не знал, имеет ли он в виду и его в числе евреев, и продолжал стоять в своем углу. Все шесть евреев встали и пошли к выходу. Полицай запер за ними дверь. Минц остался. Он понял, что его не считают евреем. Шестерых евреев- тут же наверху расстреляли.

На протяжении последующих лагерных лет Минц скрывал свое еврейство, но все равно часто находился в смертельной опасности, когда бывали реальные угрозы разоблачения его национальной принадлежности.

Голод, избиения, побеги, пытки, угроза смерти

С осени 1941 года и до весны 1945 года Минц находился в немецком плену: в лагерях для военнопленных, в гестаповских тюрьмах. Военнопленных из СССР почти не кормили, часто избивали, расстреливали за любое нарушение, а подчас и без всяких причин. Осо-

бым наказаниям подвергались те, кто бежал из лагеря и был пойман. Минц бежал шесть раз.

В первые же дни пребывания в плену Минц ощутил все это на себе. При перемещении из одного лагеря в другой он оказался в группе в 200 или 300 человек. Охрана была со всех сторон. Гнали километров шесть; если кто-то отставал на три шага, сейчас же подходил конвоир и расстреливал, так что весь путь был усеян трупами. Каждый стремился обогнать другого, оказаться впереди, а не сзади, боясь расстрела. Шли почти бегом, большинство не ели несколько дней, обессиленные люди погибали.

Пригнали всех в Рославль, там был большой лагерь, в котором было около 16000 военнопленных. Смертность была исключительная - умирало 600-700 человек в сутки от голода, инфекций, умирали больше от условий содержания, чем от расстрелов.

Первые побеги из немецких лагерей, совершенные Минцем, осуществлялись легко, так как лагеря плохо охранялись, но все они заканчивались неудачно. Во время одного из них Минц и его товарищи были крайне истощены, зашли в какой-то сарай и там просидели день. На третий день скитаний по лесу зашли в деревню, их пустили в дом. Но зашел староста и с ним несколько вооруженных людей, беглецов забрали и отправили в тот же лагерь, из которого они бежали.

Тогда военнопленных не регистрировали, и люди прибывали массами, умирали, новые прибывали. По лесам бродило много бойцов, вышедших из окружения, бежавших из плена, их всех собирали в группы и гнали в ближайшие лагеря.

В лагере, где находился Минц, разразилась страшная эпидемия сыпного тифа. Минц тоже заболел и едва выжил. Попал в лагерь выздоравливающих, где

условия были еще хуже. В маленьких помещениях находилось по 30-40 человек, буквально друг на друге. Количество вшей было ужасно, их можно было сгребать пригоршнями. Люди лежали вплотную друг к другу» многие с отмороженными руками и ногами, от которых отваливались пальцы. Ели все, что только попадалось. Умирающих было очень много.

Избиения носили повседневный характер. Минц рассказал о том, как его ввели в коридор комендатуры лагеря. С обеих сторон стояли полицаи, два немца и немецкий переводчик. Они все стали по очереди бить Минца. Много тяжелых физических и моральных переживаний было связано с каждым побегом. Во время одного из побегов он шел один 25 дней, питался исключительно сырыми овощами, разжигать костер не решался. Хлеба не было, он был истощен. Ночью залез в один дом, нашел там буханку хлеба, но проснулся хозяин. Он Испугался Минца: вид у него был страшный, руки в ранах, ведь картошку он копал руками, большая борода. Минц сказал хозяину, что он 22 дня не ел хлеба. Хозяин забрал буханку, отрезал ломоть хлеба, дал его "гостю" и сказал, что буханка - на весь день для трех человек, и - "уходи, чтоб я тебя больше не видел".

Весь месяц этого побега Минц все время был под открытым небом, ни разу не ночевал под кровлей. Не было, конечно, ни пальто, ни плаща, часто приходилось спать и отдыхать под дождем. Днем лежал в полях пшеницы или ржи.

Через месяц Минца задержали, но в это время уже наладили регистрацию в лагерях и Минца отправили в тот, из которого он бежал. С регистрацией Минц познакомился впервые в мае 1942 года, когда прибыл в Фаллингбостель, в центральный лагерь военноплен-

ных под названием Х1-Б. Там всех военнопленных регистрировали (имелась картотека), фотографировали, брали отпечатки пальцев, записывали некоторые биографические данные, специальность и др. Минц записался как Минаков Михаил, специальность - кочегар. Его номер был 124045.

Теперь при задержании Минца привели в жандармерию, а потом в тюрьму, где тут же сняли отпечатки пальцев. По ним сразу установили, из какого лагеря бежал. Отпечатки пальцев - бесспорное доказательство, поскольку уже давно два крупнейших криминалиста Дальтон и Рошер разработали формулу и систему этого учета и доказали, что нет двух людей с одинаковой формулой пальцевых узоров. Эта система регистрации военнопленных позволяла немцам организовать и систему наказания тех, кто был пойман после побега.

Минца привезли в Брауншвейг. Там его избили и посадили в карцер. В течение суток не давали никакой пищи. Потом отправили в штрафной батальон, где регистрировали и проводили "вступительное" избиение-экзекуцию. Его раздели, ввели в умывальную комнату. Он должен был стоять согнувшись. Палач Гриша стал сбоку с длинной толстой плеткой, утончавшейся к концу. Внутри этой плетки - проволока, на конце железный наконечник. Полагалось 10 ударов. Минц сказал Грише:

- Я ослабел, наверное, не выдержу, прошу бить меня немного полегче.

Палач ответил:

- Мне все равно.

Первые три удара Минц выдержал, стиснув зубы, не кричал. На четвертом ударе закричал не своим голосом. Страшны не сами удары, а ожидание их. Бил

палач медленно. Он ударял и протягивал плетку по всему телу, которое после этой экзекуции покрывалось рубцами.

Через полчаса погнали на работу. Работа штрафников заключалась в том, чтобы таскать во дворе песок в больших деревянных ящиках с одного места на другое, а с другого на третье. За этой работой наблюдал полицай Павел с палкой, заключенных заставляли раздеваться до пояса. Если кто-то работал недостаточно быстро или насыпал песка не дополна, Павел бил его палкой по спине.

Все лагерные годы Минц находился под угрозой смерти в случае выявления его еврейства или подпольной антифашистской деятельности. Но бывали моменты, когда угроза смерти носила самый непосредственный характер.

Так, когда однажды Минца допрашивали после очередного побега, неожиданно появился новый старший полицай лагеря Иван Иванович. Как только он увидел Минца, закричал:

- Это же еврей!

Минца вывели на улицу, сняли плащ, теплую фуфайку, одежду, теплые портянки и оставили раздетым стоять на улице. Иван Иванович за этим наблюдал. Один из полицаев, стоявших тут же, сказал:

- Он не только еврей, но и политрук.

Немецкий лейтенант решил проверить это и послал полицая отвести Минца в комендатуру, где Минцу удалось доказать, что он не политрук и скрыть свое еврейство при осмотре его немецкими врачами.

Гораздо позже, после неудачного побега в направлении Югославии и раскрытия немцами подпольного антифашистского комитета Минц находился в гестаповской тюрьме. Там переводчик сказал Минцу:

- Вы как руководитель банды приговорены к смертной казни.

А продолжали держать его в тюрьме, чтобы выяснить, кто подготовил документы для побега. Спасло жизнь Минцу только то, что немцы уже теряли контроль за ситуацией, и он был освобожден из гестаповской тюрьмы союзными войсками, захватившими Ганновер.

Во главе подпольного Антифашистского комитета в северо-западной Германии

С конца 1942 года по 15 января 1944 года Макс Минц был организатором и руководителем подпольного Антифашистского комитета в северо-западной Германии. В это время он был военнопленным в шталаге Х1-Б, расположенном в двух километрах от города Фаллингбостель Ганноверского округа. Как Минц стал организатором и руководителем антифашистской борьбы? Он совершил из этого лагеря побег, его поймали в очень истощенном состоянии и поместили в штрафной батальон, где подвергли зверскому наказанию. Затем отправили на тяжелейшую работу. В результате он заболел, но попасть в лазарет было невозможно.

Минцу все же удалось переговорить с начальником лазарета Кириллом Герасимовичем Ананьевым, и тот согласился положить его в лазарет. За ним там стал ухаживать Иван Ефимович Сапель, спасший ему жизнь. Сапель рассказал, что Минц попал в лазарет непохожим на человека: он весь был распухший, водянистый от избиений и голода. Лицо огромное, не видно глаз, ноги как колоды, не мог передвигаться. Плохо работало сердце. Когда врачам удалось выле-

чить отечность, пришли новые несчастья - дизентерия и паралич части тела. С этим врачам пришлось бороться долго. Минц сильно похудел, был как скелет, не мог даже повернуться без посторонней помощи. Многие врачи говорили Сапелю, что напрасны его труды, лечение и уход, больной не сегодня - завтра умрет. У него уже ничего нет жизненного. Но благодаря уходу Сапеля Минц почувствовал себя лучше и начал поправляться.

В лазарете он пробыл долго. Около его постели собирался медперсонал, врачи, санитары, а потом и больные. Вели разговоры о Советском Союзе, о том, как бы не работать на немцев, вредить им. Инициатором разговоров был Минц. Это было в конце 1942 года.

Один из врачей ходил в соседний лагерь, где была аптека и где находились французы, бельгийцы, югославы. Минцу удалось установить связь с военнопленными из этого лагеря. Он уже гораздо лучше себя чувствовал, и в конце 1942 года организовал группу, члены которой занялись пропагандой против фашизма, против полицаев, за улучшение положения военнопленных. Все это пока еще носило зачаточный характер.

В 1943 году собрались организаторы группы и провели совещание. Руководителем решили выбрать Минца. Он согласился.

Установив связи с лагерем, где были французы, бельгийцы и югославы, Минц познакомился с бельгийцем Анри Корнилем, адвокатом, в лагере его звали Пит. Он был участником боев в Испании на стороне республиканцев, человеком исключительного обаяния. Он ненавидел немцев и их систему, всей душой любил русских. Его все любили. Если он получал пакет из дома, то непременно делился со своими товарища-

ми по лагерю и русскими. Куска хлеба ему было вполне достаточно. Шоколад, консервы - все это он раздавал. Анри Корниль был фертраунгсман - доверенное лицо от военнопленных французов и бельгийцев. Он имел право на общение с военнопленными как официальный представитель Красного Креста. При его содействии в распоряжении организации, созданной Минцем, оказался радиоприемник, стеклограф, пишущая машинка. Они хранились в потайных местах.

Минц и созданная им организация использовали положение своего лагеря, который был шталагом, центральным пунктом, куда поступали прибывавшие пленные и откуда их посылали в разные города на объекты военной промышленности - в Ганновер, Браун-швейг, Геттинген, Дрютте и др. Вступали в контакт с прибывающими, находили подходящих надежных людей и давали им задание организовывать на местах саботаж, вредительство, создавать тройки для конспирации антифашистской деятельности.

Немцы проводили большую кампанию по вербовке пленных в свою зенитную артиллерию, в которой не хватало солдат. Минц и его организация проводили работу среди этих людей. Им говорили: ты идешь не по своей воле, ты должен вредить, а не стрелять, или стрелять так, чтобы снаряды не попадали в цель, выводить из строя орудия, засыпать песком. Все делать во вред, что только можно, и бежать.

В 1943 году начала создаваться власовская армия, которая называлась РОА - Русская освободительная армия. С 1 января 1943 года начала выходить газета "Заря" - орган власовцев. На ее страницах велась пропаганда против Советского Союза, за Гитлера и за вступление в РОА. Минц и его организация вели пропаганду против вступления во власовскую армию,

говорили, что тот, кто пошел в эту армию, тот предатель и изменник, помогающий немецкой армии. Сотрудники власовской газеты и власовские пропагандисты носили немецкую форму и старались доказать, что надо помогать Германии, поскольку она борется против общего врага - большевиков, и следует освободить Россию от жидов и коммунистов. Под воздействием пропаганды, которую проводил Минц и его организация, многие военнопленные отказались от вступления во власовскую армию, забрали обратно свои заявления.

В мае 1943 года Минц провел расширенное совещание Комитета, были распределены обязанности между членами. Каждый человек, уезжавший на объект, получал от Комитета инструкцию, составленную Минцем. В этой инструкции было указано, как по прибытии на место организовать группу, какие поставить задачи, как действовать через цепочки троек.

Печатали листовки на русском и немецком языках, старались распространять их на крупных предприятиях. Выявляли военнопленных, работавших на гестапо, и если узнавали, что кто-то готовится выдать организацию, его физически уничтожали.

Под руководством Комитета работало 156 подпольных групп, охвачено было 46 городов и деревень, где находились военные заводы германской промышленности. Делались усилия для засылки верных людей и в другие шталаги, в другие районы Германии, и это в ряде случаев удавалось.

На гранатной фабрике Беттенбрюк, где насильно вывезенные с Украины девушки работали на изготовлении снарядов, Минц и его товарищи создали подпольную антифашистскую группу во главе с Наташей Добель. Из 400 девушек, работавших на фабрике, 150

состояли членами этой группы. Они зарывали в землю готовые снаряды, вагоны при погрузке недогружались, из ящиков выбрасывались гильзы, а ящики отправляли пустыми, на ящиках со снарядами ставили неверную маркировку, упаковывали 120 мм снаряды, а писали 100 мм. Немцам и в голову не приходило, что девушки этим занимаются. У немцев не хватало людей. На 100 девушек приходился один немец-надсмотрщик.

На многих объектах представителями организации Минца были совершены серьезные диверсии: взрывы, уничтожение оборудования, пожары.

В октябре 1943 года был создан интернациональный Антифашистский комитет из представителей бельгийской, французской, сербской, русской и чешской организаций, в состав которого вошли Адам Штен и Минц. По решению этого комитета Минц и Штен в январе 1944 года бежали из лагеря с документами разведывательного характера в Югославию. Но почти у цели были арестованы. В их отсутствие произошел провал Антифашистского комитета. Почти все активные участники, включая Минца и Штена, оказались в гитлеровской тюрьме под угрозой смертной казни.

Решение о побеге в Югославию.

В гестаповской тюрьме. Смертный приговор

По решению подпольного интернационального Антифашистского комитета Минц и Адам Штен должны были в январе 1944 года с рядом документов разведывательного характера о военных заводах Германии бежать в Югославию, чтобы передать эти документы в армию Тито. Предполагалось, что Минц останется в

армии Тито в качестве офицера, а Штен - солдата, чтобы вести работу среди партизан.

Минц и Штен получили подложные личные документы, которые раздобыл Анри Корниль. Для побега в Югославию выбрали Штена, так как он знал немецкий, французский и польский языки, и Минца, который знал немецкий и английский. Французская организация достала для побега гражданскую одежду английского образца, белье, продукты. По "документам" Минц был сербом Миланом Савичем, Адам Штен тоже получил сербское имя. Им дали карту Германии с маршрутом, по которому нужно было двигаться от лагеря до пункта подпольной явки. Они должны были доехать до Марбурга, а от Марбурга отправиться пешком в горы в партизанский район.

С документами, естественно, была связана легенда. Милан Савич, бывший сербский военнопленный, по болезни отпущен из плена и прибыл в Югославию, но затем вернулся для работы в Германии как цивильный, т.е. как обыкновенный гражданин, который работает и живет в лагере Эреке. Из этого лагеря Савич отправляется искать своего брата, который находится в таком-то лагере такого-то шталага. Из этого шталага получено, якобы, решение, что в определенное время можно приехать для поиска брата, допустим, Владка Савича. Таких документов у каждого из "сербов" было по семи.

Почему семь? Потому что вся Германия с севера на юг была разделена на 7 шталагов. Побег был совершен из шталага Х1-Б. По легенде, эти "сербы" идут искать "братьев" в другие лагеря. Когда приезжают в соответствующее место, документ уничтожают, заменяют другим, полученным якобы здесь для поисков в следующем лагере. Все эти документы были составлены

очень хорошо, на немецком языке и имели соответствующие печати. Одежда для них была переправлена на завод Батенбрюк, где действовала антифашистская группа девушек, угнанных в Германию с Украины. В день побега девушки вынесли эту одежду беглецам, и в лесу они переоделись. Это было 15 января 1944 года. Из лагеря они вышли с рабочей мусорной командой. Два человека из этой команды остались в лагере как больные, а вместо них в строй стали Минц и Штен. Часового удалось уговорить за 50 марок и несколько сотен сигарет "не заметить" подмены.

Сели в поезд на Ганновер. Через несколько часов стали проверять документы. Проверка прошла благополучно. Многие последующие тоже. Доехали почти до Марбурга.

На одной из станций, где необходимо было сделать пересадку, полицейский посмотрел документы и повел Минца и Штена в железнодорожное гестапо. Зашли к начальнику. Предъявили документы: в документе Бангофштрассе, т.е. Вокзальная улица, а в этом городе такой улицы нет. Документы составлялись наугад, где какие улицы - не знали. Предполагали, что в каждом немецком городе есть Гитлерштрассе и Бангофштрассе. Тут оказалось, что нет ни той, ни другой. Гестаповцы арестовали Минца и Штена, нашли у них карту маршрута. К счастью, у Минца не нашли документы с данными разведывательного характера. Эти документы (на папиросной бумаге) были зашиты во внутреннем кармане вторых брюк.

Отправили в тюрьму, потом в город Вюрцбург в криминальную полицию. Их приняли за англичан, сброшенных с парашютным десантом и работающих по специальному заданию.

Следователь, как только Минца и Штена ввели в его

кабинет, положил на стол пистолет. Их раздели догола, осмотрели все штампы на одежде. На белье, на брюках нашли марки английских фирм. Вскоре установили, что задержанные - русские военнопленные. Минц и Штен решили, что им выгодно это признать и сказать, что случайно нашли в лесу документы и одежду двух югославов, собиравшихся бежать и решили воспользоваться этим. На допросах Минцу выбили зуб. Их приковали друг к другу наручниками: Минца за левую руку, Штена - за правую и так повели через весь город в штрафной лагерь. Условия там были страшные, сплошные избиения, в том числе большой плеткой, Потом держали закованными в городе Нюрнберге, в тюрьме "Гоф", в тюрьме в Байройте. Арестовали их 17 января, а 15 марта 1944 года в тюремном вагоне, с собаками, куда-то повезли. Минц предполагал, что их везут в концлагерь, что было самым страшным. Концлагерь, по их мнению, был для них хуже смерти. Казалось, лучше бы сразу расстреляли. Действительно, привезли в концлагерь Флоссенбург.

В этом лагере людей вешали каждый день по любому поводу. Человека, которого направляют в концлагерь, не просто приговаривают к заключению, на его деле написано: на 3 месяца или больше, после чего он должен быть повешен. Все, кого направляли в концлагерь, были обречены.

3 июня 1944 года гестаповцы отправили Минца и Штена в Брауншвейг, а оттуда в какой-то застенок в лесу в 20 км от Брауншвейга. Там сковали руки сзади, причем так крепко стянули, что плечи занемели. Когда зашел разговор, в какую камеру поместить, Минц услышал перечисление, кто, где сидит. Услышав фамилии, он понял, что провалилась вся организация из Фаллингбостеля. Минц подумал: "Что же произошло?

Что будет? Во-первых, побег в Югославию, а главное, - раскрыта организация, о нем теперь все известно!"

Немцев очень интересовало, кто готовил документы для побега в Югославию, потому что аналогичные документы они изъяли у многих бежавших. Провели очную ставку между Минцем и Анри Корнилем, между Штеном и Корнилем, но все они отрицали даже знакомство. Минцу провели очные ставки с другими французами, но их Минц действительно не знал. Он получил при этом допросе 15 ударов резиновой плетью. Немцы так и не смогли узнать, кто подготовил документы, с которыми они ловили и русских, и англичан, и французов, бежавших из лагерей.

По поводу же главного обвинения против Минца - его руководства Антифашистским комитетом - переводчик, участвовавший во всех допросах, сказал ему: "Вы, Минаков, как руководитель банды, приговорены к смертной казни, и мы вас держим здесь только затем, чтобы выяснить, кто готовил документы для побега". Обычно, коща немцы собирались казнить военнопленного, его отправляли в концентрационный лагерь. Но было уже другое время - конец 1944 - начало 1945 года. Из тюрьмы транспорты не отправлялись, так как в этот момент началось новое наступление Красной Армии, английской и американской армий. Заключенные из тюрем в восточных и западных областях Германии эвакуировались в центральную Германию, как раз и в ту гестаповскую тюрьму, где находился Минц. Все камеры были переполнены. Персонал тюрьмы был растерян, помещать людей было некуда.

О Минце стали забывать. Никто его больше не допрашивал. В конце марта и начале апреля 1945 года стали учащаться налеты бомбардировочной авиации союзников. Минц слышал уже и гул артиллерии, но

еще ничего не знал. Ему казалось, что в последний момент немцы вспомнят о нем, и ко времени победы его уже не будет на свете.

Внезапно в дверь его камеры вбежали два француза, бросились к нему на шею с криком:

- Свобода пришла!

А в дверях стоял американский солдат и улыбался.

Минц в этот радостный момент схватил почему-то одеяло, выбежал в коридор, а потом, как и остальные заключенные, бросился на кухню, потому что все долго голодали...

Беседа в ЦК КПСС

После освобождения из гестаповской тюрьмы солдатами американской армии, захватившей Ганновер, Макс Минц не сразу вернулся в Москву. Некоторое время он занимался репатриацией советских граждан в Брауншвейге.

В Москву Минц возвратился 13 октября 1945 года. История его подвигов в немецком тылу, руководство подпольным Антифашистским комитетом в северо-западной Германии, - всё это носило необычный характер, привлекало внимание. 13 ноября 1945 года Минц был приглашен в ЦК КПСС, в Комиссию по составлению хроники Великой Отечественной войны, для беседы.

Беседу проводил научный сотрудник Лихтер Б.Л. Записывала Рослякова О.Л. В результате сохранилась стенограмма беседы. 87 страниц ее текста - собственный рассказ Макса Григорьевича Минца о всех событиях его жизни вплоть до возвращения в Москву.

Минц подробно и во всех деталях рассказывает о

своей жизни, об образовании, об обстоятельствах пленения, о побегах из лагерей, о неудачной попытке побега в Югославию, о деятельности в Фаллингбостеле, где он возглавлял подпольный Антифашистский комитет в сотрудничестве с французскими и бельгийскими борцами Сопротивления.

Макс Григорьевич с достоинством, скромно и правдиво рассказал о всех обстоятельствах своего сложного пути, и не было ничего, что могло дать хоть какое-то основание для предъявленного ему меньше чем через два года нелепого обвинения в сотрудничестве с немцами, по которому он получил 15 лет по статье за измену родине.

В сталинских тюрьмах и лагерях.

Участие в восстании заключенных в Норильске

31 июля 1947 года Макс Минц был внезапно арестован органами советской государственной безопасности и по постановлению Особого совещания при Министерстве государственной безопасности СССР от 15 июля 1948 года был направлен по статье 58-1 "б" УК РСФСР на 15 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Его держали в трех сталинских тюрьмах: лубянской, лефортовской и сухановской. Предъявили обвинение в сотрудничестве с немцами и измене родине. Статья Уголовного кодекса РСФСР, по которой Особое совещание при МГБ СССР проштамповало вымышленное обвинение против Макса Минца, гласила в действовавшей тогда редакции 1926 года: "Измена родине, т.е. действия, совершенные гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности

его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу". Эта статья имела два пункта - 58-1 "а" и 58-1 "б": 1 "а" относился к гражданским лицам, а 1 "б" к военнослужащим. Очевидно, что ничего из изложенного в этой статье Минц не совершил. После ареста Макса Минца "его отец Г.С.Минц обратился с жалобами во все верховные инстанции. Когда об аресте Минца узнали его боевые друзья по антифашистской борьбе на немецкой земле, то последовали их письма в верховные советские инстанции и родным М.Минца. Но все это никакого результата не дало и в условиях сталинского террористического режима дать не могло.

По пути из Москвы в лагерь Макс Минц тайком бросал в щель в двери вагона личные письма родным. Одно из них дошло. Из него видно, что в сталинской тюрьме Минц хотел покончить жизнь самоубийством - перегрызть зубами вены. Но он был рад, что попытка не удалась. Письмо главным образом адресовано сыну Леве и из него видно, каким потрясением для Минца был арест, при том, что он не был ни в чем виновен перед Советским государством, а наоборот, имел величайшие заслуги в борьбе с немецким фашизмом. После московских тюрем и постановления Особого совещания Минц был этапирован на Крайний Север - в лагерь особого режима в Норильск.

Но и здесь Минц довольно быстро завоевал среди заключенных авторитет и уважение. Об этом свидетельствуют в своих воспоминаниях находившиеся в лагере вместе с Минцем Семен Юльевич Бадаш и Роман Брахтман.

По прибытии в Норильск врач Семен Юльевич Бадаш имел все шансы попасть на общие работы; насту-

пила полярная ночь и температура достигала минус 40-50 градусов. В этих условиях Минц помог Бадашу попасть на работу в лагерную больницу. Семен Юльевич пишет в своих воспоминаниях, что Макс Григорьевич Минц пользовался уважением у многих заключенных и поэтому через врачей-заключенных сумел добиться, чтобы на Бадаша как на врача был выписан спецнаряд и он стал работать в лагерной больнице.

Как началось восстание заключенных в Норильском особлаге и каково участие в нем Минца? 3 мая 1953 года один из заключенных категорически отказался идти, лег на землю и не реагировал на приказы конвоя, который должен был его и еще нескольких человек куда-то перебросить. Тогда начальник конвоя дал команду стрелять. Солдаты расстреляли из автоматов лежавшего на земле беззащитного человека. Весть об убийстве заключенного быстро пронеслась по всему лагерю. Руководство национальных групп решило объявить голодовку с невыходом на работу. Соседние лагпункты присоединились к этой акции. Прошло четыре дня и местное лагерное начальство не знало, что делать.

7 мая 1953 года в Норильск прибыла из Москвы специальная комиссия: от Министерства госбезопасности СССР полковник Кузнецов, от ЦК партии Алексеев, от прокуратуры СССР прокурор Вавилов и директор Норильского горно-обогатительного комбината член ЦК Завенягин (он жил в Красноярске). Руководители восстания вручили комиссии письма-требования, адресованные в Москву. Макс Минц принимал активное участие в составлении этих писем. Каково было содержание этих документов?

- Пересмотреть все заочные незаконные постанов-

ления ОСО и "приговоры" военных трибуналов и освободить всех заключенных по ним.

- Снять позорные, фашистские, унижающие честь и человеческое достоинство номера с одежды заключенных.

- Разрешить без ограничения переписку с родными и близкими (разрешалось писать лишь два письма в год).

- Сократить рабочий день до 8 часов.

- Ввести "зачеты", т.е. систему, существовавшую для уголовников - один день работы засчитывать за два дня заключения.

- Ввести оплату труда.

- Разрешить свидания с родными.

- Разрешить чтение газет и журналов.

- Судить виновных в убийстве заключенного.

- Снять "решетки в бараках.

Комиссия приняла от руководителей восстания эти письма-требования и обещала решить все вопросы в Москве.

Когда стало известно, что часть руководителей забастовки на объектах изолирована, 8 мая всеобщая забастовка возобновилась. На всех бараках в зоне лагеря были вывешены флаги из черной материи.

В своих воспоминаниях С.Ю. Бадаш писал: "Всех руководителей и инициаторов восстания я знал лично. Среди них уже упомянутый Макс Минц из Москвы".

Вторая всеобщая забастовка продолжалась долго. Лагерное начальство в начале июня 1953 года начало психологическую обработку заключенных путем обращений по радио.

В последних числах июня в Норильск вторично прибыл из Москвы полковник Кузнецов и официально заявил, что все требования заключенных переданы

министру Берия, и он их рассматривает в положительном смысле. Это был обман, ведь к тому времени Берия был уже арестован, но заключенные в Норильске об этом еще не знали.

Кузнецову никто не поверил. Забастовка продолжалась. Во время выступления Кузнецова кто-то из заключенных бросил в него камень. Автоматчики открыли огонь по заключенным, среди них были жертвы.

В предпоследний день июня 1953 года лагерное начальство официально объявило о расформировании лагеря и отправке заключенных в другие лагеря.

Из воспоминаний Арона Фарберова, который познакомился с Минцем в 1954 году в центральной больнице Озерлага, известно, что Минц попал в особую зону-изолятор, где находились участники восстания из Норильска. Находившиеся в этой зоне не работали, их старались не смешивать с другими заключенными, чтобы не происходило распространение бунтарского духа, родившегося в Норильске.

Подвиги на научном и общественном поприще

На долю Минца в гитлеровских и сталинских лагерях и тюрьмах выпало столько мучений, пыток, избиений, издевательств и унижений, что, казалось, человек должен лишиться каких бы то ни было сил для дальнейшей деятельности. Физическое состояние Макса Минца ко времени его освобождения из сталинских застенков видно из тюремной справки внутренней тюрьмы КГБ при Совете министров СССР от 26 августа 1955 года № 1726 о том, что согласно Определению постоянной сессии Иркутского областного суда от 24

февраля 1955 года от дальнейшего отбывания срока наказания Минц-Минаков освобожден как страдающий неизлечимым недугом.

Лишь в конце 1955 года по постановлению Прокуратуры СССР, МВД и КГБ от 28 ноября 1955 года дело Минца на основании пункта "б" статьи 204 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР было прекращено.

Сразу же после освобождения и возвращения в Москву Минц включился в активную деятельность, развивавшуюся в двух направлениях: наука и общественная работа. В 1960, 1961 и 1962 годах он сдал все экзамены кандидатского минимума по специальности "Экономика строительства", а 17 ноября 1966 года защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата экономических наук. Диссертация была посвящена актуальным научным проблемам экономики строительства. Минц опубликовал 90 научных работ по специальности, стал доцентом и одним из лучших преподавателей Института повышения квалификации при Московском инженерно-строительном институте.

Общественная деятельность Минца в этот период была сосредоточена на активном участии в работе секции борцов Сопротивления Советского комитета ветеранов войны. Минц встречался и переписывался со своими боевыми друзьями по Сопротивлению, выступал с лекциями перед молодежью, собирал и пропагандировал материалы о героическом сопротивлении врагу, об интернациональном сотрудничестве с французскими, бельгийскими, югославскими борцами Сопротивления.

Может возникнуть вопрос: почему в этом разделе говорится о подвигах? Ведь человек занимался, пусть активно, но обычной научной и общественной работой. Но ведь всё это после того, как этот замеча-

тельный человек столько вытерпел в гитлеровских и сталинских застенках, после голода, избиений, каждодневной угрозы смерти, унижений и издевательств. Поэтому его мирную деятельность тоже иначе, как подвигом, не назовешь.

Макс Минц - еврейский патриот

Достоверные свидетельства об этом сообщил сионист-лагерник Михаэль Маргулис. В своей книге "Еврейская" камера Лубянки" (Иерусалим, "Гешарим", 1996) Маргулис рассказал об изготовлении и распространении сионистской литературы в Москве и что деньги для этой работы передавал, в частности, еврей, ветеран войны и узник советских концлагерей Макс Минц.

Маргулис познакомился с Минцем в середине 50-х годов в Москве на квартире своего друга и однодельца Романа Брахтмана. Маргулис, Брахтман и их школьный товарищ Виталий Свечинский были арестованы за попытку нелегального выезда в Израиль через турецкую границу в 1949 году. Роман Брахтман отбывал срок в Норильском особом лагере, где встретился и подружился с Максом Минцем. Оба они были участниками знаменитого Норильского восстания заключенных, нанесшего серьезный удар по рабской системе ГУЛАГа.

После 1967 года Макс Минц приобрел у Маргулиса комплект фотоотпечатков книги "История еврейского народа" Семена Дубнова. Оплатил этот комплект и обещал дальнейшую денежную помощь.

Во время последующих встреч Минц давал Маргулису деньги для печатания и распространения еврейского самиздата. Маргулис сообщил, что Минц давал высокую оценку материалам еврейского самиздата и

неоднократно выказывал желание выехать в Израиль. Обычно Маргулис приходил к Минцу на работу; боясь подслушивания, они выходили "подышать свежим воздухом" и на улице обменивались информацией об Израиле. Макс Минц был горячим еврейским патриотом, вынужденным скрывать свои чувства и взгляды.

Маргулису запомнилась встреча с Минцем в разгар антиизраильской кампании, поднятой советским правительством после разгрома Израилем арабских армий в Шестидневной войне. Минц рассказал Маргулису, что в их институте собирают подписи сотрудников под антиизраильской петицией. К нему, кандидату наук, ветерану войны, тоже обратились с просьбой поставить подпись. Но Минц категорически отказался. Это был по тем временам очень смелый шаг, который мог закончиться "увольнением с работы. Но Минц не испугался, и его оставили в покое.

Минц познакомил Маргулиса со своими лагерными друзьями Ароном Фарберовым и его женой Полей (родственницей Минца), мечтавшими уехать в Израиль. Они приехали в Израиль в 1972 году по вызову Михаэля Маргулиса.

При встречах в Израиле Маргулис и Фарберов часто вспоминают Минца. Только плохое состояние здоровья Минца и семейные обстоятельства вынудили его остаться в России.

Не только Михаэль Маргулис, но и Арон Фарберов в своих воспоминаниях характеризует Макса Минца как убежденного еврейского патриота, стремившегося к выезду в Израиль и поддерживавшего сионистские идеи.

Заключение

Максу Минцу довелось жить в сложное время, в тяжелейших условиях.

Редко кому удавалось выйти победителем в борьбе с самыми страшными диктаторами своего времени, пройти тяжкие испытания с достоинством. Все обстоятельства были против Минца. Он был евреем. А оба диктатора были агрессивными антисемитами.

Не по своей вине он оказался военнопленным. Не по своей вине стали военнопленными миллионы солдат и офицеров Красной Армии. Эти миллионы оказались в плену из-за просчетов Верховного главнокомандования, по вине Сталина. В отступлении советских войск 1941-1942 годов был прежде всего виноват Сталин. В гитлеровских лагерях солдаты и офицеры Красной Армии оказались в самом худшем положении по сравнению с военнопленными других стран, ибо Сталин в свое время отказался подписать соответствующие международные соглашения о военнопленных, бросил своих военнослужащих на произвол судьбы, и в немецких лагерях они погибали от голода и холода по вине Гитлера и Сталина.

В таких условиях Макс Минц нашел в себе силы и способности для создания за колючей проволокой подпольной антифашистской организации.

Минц обычно очень скромно рассказывал об этой своей деятельности и не раскрывал ее побудительных причин. Только в редких случаях он касался этого вопроса. Так, в письме к своему другу по антифашистской борьбе Анри Макс Минц в 1957 году писал: "Любовь к родине и ненависть к врагу поставили нас на путь борьбы с фашизмом. На этом пути мы встретили столько друзей всех национальностей, что подпольная

борьба с врагом на его земле, под его замками и за колючей проволокой стала приносить плоды, которыми может гордиться всякий, кто верит в интернациональную дружбу и в силу объединения людей доброй воли. Мне кажется, что наш фаллингбостельский подпольный интернациональный комитет по борьбе с фашизмом достаточно ярко свидетельствует об этом".

Когда закончилась Вторая мировая война, и Минц возвратился на родину, то за свою героическую подпольную антифашистскую борьбу, за нанесение серьезного ущерба военной промышленности противника он по справедливости должен был получить награду. Его заслуги достойны звания Героя Советского Союза. Но с ним поступили иначе. Коща органы КГБ арестовали Минца в 1947 году, это было не случайно. Такова была судьба многих тысяч советских людей, вернувшихся с фронта и имевших заслуги перед страной.

Дело в том, что Сталин осуществлял политическое руководство государством, пользуясь уголовными методами управления, и потому созданный им диктаторский режим и практическая деятельность этого режима носили во многом преступный характер. И до войны, и после войны Сталин осуществлял террор против своего народа. Одной из жертв этого террора стал Минц. Но и оказавшись в сталинских тюрьмах и лагерях, он проявил себя борцом, став в 1953 году активным участником восстания заключенных в Норильском особом лагере.

Имя Макса Григорьевича Минца останется в истории борьбы с фашизмом и сталинизмом.

Следует сказать еще об одном. Минц был не только волевым борцом, сильной личностью: по своей натуре он был исключительно добрым, симпатичным чело-

веком, внушал к себе уважение. У него был талант нравиться людям. Его уважали и любили солдаты и офицеры, с которыми он служил в Красной Армии, военнопленные в немецких лагерях, боевые друзья по подполью, заключенные в сталинских застенках и лагерях, сотрудники того института, где он многие годы работал в области экономики строительства. В воспоминаниях этих людей, в самых разных документах о Минце сказано много добрых слов. Говорится и о том, что о его героической жизни должна быть создана книга. Это пожелание осуществилось. В ваших руках, дорогой читатель, эта книга - книга памяти Макса Григорьевича Минца.

ВОСПОМИНАНИЯ М.Г.МИНЦА^¹

Я любил вас, люди. Будьте бдительны!

Ю.Фучик

Говорят, собственную зубную боль нельзя считать несчастьем всего человечества. Но когда зубы болят у всех или, по крайней мере, у многих, трудно сказать, следует ли переносить эту зубную боль в гордом одиночестве, точно так же, как трудно утверждать, что крик боли облегчит страдание других.

Боль, о которой после долгих и мучительных колебаний я решаюсь здесь рассказать, причинил мне гитлеровский плен - боль эта так велика, что для меня навсегда померкла радость жизни и сияние солнца, и если я иногда и радуюсь им, то только со стороны, ибо тело мое и душа не в состоянии больше упиться радостью бытия: им теперь это невмоготу.

Я вполне отдаю себе отчет в том, что участь моя была не более страшной, чем участь сотен тысяч других русских пленных, и страдания и муки, которые я вынес, были уделом многих, так что писать и рассказы-

вать об этом теперь, когда мир знает всю страшную и гнусную правду о фашистском кошмаре, очень трудно, что бездна страданий и горя, в которое ввергли гитлеровцы миллионы людей и куда после их разгрома с ужасом заглянуло потрясенное человечество, настолько притупили нервы и способность чувствовать, что рассказ мой слишком запоздал, и тем не менее, как я уже говорил, после долгих колебаний я решаюсь его начать.

Я знаю, есть люди легендарного бесстрашия и мужества, есть воля и выдержка, которым можно только благоговейно удивляться, но мне хочется рассказать -и это мне кажется не менее нужным и важным - об обыкновенной участи обыкновенного советского офицера и человека, которому было нестерпимо тяжело и больно, и который не всегда мог вынести эту боль.

Мне вспоминается, как после очередного побега я, согласно существовавшему правилу, должен был подвергнуться экзекуции. Мне полагалось 10 ударов плетью. Говорили, что в конец плети были вделаны свинцовые шарики, и что палач был большим мастером своего дела. После того как с меня стащили брюки, и я ощутил обжигающую боль от первого удара и выдержал эту боль, не крикнув, я с ужасом и отвращением стал ждать второго удара. Однако мастер-палач медлил, ожидание затягивалось и становилось бесконечным, и вот, когда утомленный этим безумным напряжением ожидания удара и боли, я на какую-то долю секунды забылся, последовал страшный второй удар... Так продолжалось каждый раз перед каждым ударом с той только разницей, что напряжение все время нарастало, что мне начинало казаться, что я обезумею и не дождусь этой страшной боли, которая становилась желанной.

Я действительно не выдержал, не выдержали истощенные и напряженные до предела нервы. После седьмого удара из меня самопроизвольно пошел кал...

С грубым и довольным хохотом экзекуцию временно прервали. Временно, ибо немецкая аккуратность общеизвестна, и у меня на этот счет не могло быть никаких иллюзий.

Мне не хочется говорить о бесконечном унижении и отвращении к миру, который может быть так бессмысленно гнусен, о том, что невозможно осмыслить и понять, как один взрослый и разумный человек может производить над другим подобные непотребства, об этом много и очень искусно писали люди, которых, возможно и к счастью для них, никогда не били, и которые, может быть, поэтому могут так ярко и велеречиво об этом писать, точно, как пережившему это невозможно найти образы и слова в мутящемся от боли и гнева рассудке.

Так вот. Обыкновенному человеку испытание относительно легкое оказалось не под силу. И тем не менее я знал, на что иду, когда отправлялся в этот побег, равно как знал, что это испытание - детская забава по сравнению с истязаниями, которые выпали на мою долю позднее, когда была разоблачена наша подпольная антифашистская организация. И все-таки я это делал, как делали сотни других моих товарищей.

С тех пор прошло около 16 лет. Многие события и впечатления того времени стерлись в памяти людей, и, казалось бы, незачем снова шевелить отстоявшийся за эти годы осадок горечи и боли. Люди наслаждаются миром и покоем, ревниво и бережно охраняя его от черных сил, произвола и насилия войны, и может быть, не нужно было нарушать этот выстраданный и заслуженный отдых.

И потом, мне хочется уяснить, по крайней мере для себя, истоки того чувства, которое объединяет людей различных убеждений, темперамента и умственного кругозора и побуждает их, зачастую слабых и не подготовленных для подвига обыкновенных людей, совершать поступки и действия, которые намного превосходят их силы, побуждают их идти на пытки и зачастую на смерть.

Очень трудно нести бремя, много превосходящее твои силы, которое, тем не менее, нельзя было не взвалить и, уж конечно, ни в коем случае нельзя сбросить; может быть, это гораздо труднее, чем, имея большую силу ума и воли, совершить подлинный подвиг. И так как в наше время мой удел может стать уделом многих, я, обыкновенный человек, хочу рассказать обыкновенным, ничем не примечательным людям о том, какая участь выпала мне, как мне было трудно, и почему я шел этим путем, и мне даже в голову не приходило, что жить можно как-то иначе, хотя невозможно назвать жизнью то бесконечное напряжение всех духовных и физических сил организма далеко за пределами моих возможностей, в котором я находился более трех лет.

Я часто думаю о том, что под пышными и волнующими фразами, в которые облекают из ряда вон выходящее человеческие действия, в конечном счете лежит все то же чувство, которое так глубоко изображено у Лондона в рассказе "Любовь к жизни", - вещи, которую так любил Владимир Ильич Ленин. И, по-видимому, эта любовь, осененная светом человеческого разума, и есть тот источник, которым питает человечество свое вдохновенное творчество в часы созидания и из которого черпает силы для борьбы в часы смертельной угрозы своему существованию.

Я не предавался этим возвышающим душу размышлениям на дне клоаки гитлеровского лагеря, не противопоставлял свой высокий интеллект гогочущему идиотизму тюремщиков, а боролся и бежал, когда нужно было спасать жизнь для дальнейшей борьбы, и каждый раз, когда меня ловили, еще во время истязания за совершенное "преступление", обдумывал план нового побега, ибо мой мозг отказывался признать право за кем бы то ни было лишать меня данной мне самим рождением возможности дышать вольным воздухом и греться в лучах солнца, и я считал преступником не себя, а своих гнусных и тупых врагов.

И вот, изможденный после нескольких месяцев пребывания в темном подвале, я стою лицом к стене в ослепительно яркой, залитой сияющим августовским солнцем комнате и смотрю на блики солнца на этой стене и бесконечно радуюсь этому празднику.

Меня привели в кабинет следователя для очной ставки с Генри^¹ Корнилем - бельгийским коммунистом - руководителем антифашистского подполья иностранной части нашего лагеря в Фаллингбостеле. Я знаю, что ни за что на свете не признаюсь, что знаком с ним, хотя совместная подпольная работа и дружба с этим белокурым высоким человеком с чарующей улыбкой, - одно из самых драгоценных приобретений в моей жизни, а его уважение и симпатия ко мне -предмет особой для меня гордости; знаю, что и он не сдаст и не "расколется", и это наполняет мою душу ликованием и счастьем. Я чувствую огромное удовлетворение от сознания, что наши тупые враги просчитались: они не получат ничего, мы же с Генри увидим друг друга и солнце.

И поэтому у меня на душе праздник, а в сердце ликующая радость. Окна за моей спиной открыты настежь, и теплый душистый воздух заполняет до краев комнату, и хотя я очень истощен, мне трудно стоять, я упиваюсь этим необыкновенным ощущением после промозглой сырости темного подвала. За моей спиной звучит милый и очень домашний смех красивой (мне почему-то все теперь кажется нарядным и красивым) девушки-переводчицы, и я возвращаюсь к действительности. Меня охватывает чувство щемящей жалости, смешанной с отвращением к этой красивой гадине, и я с горечью думаю о том, что такое, в сущности милое и бездумное создание служит в этом отвратительном вертепе и даже не отдает себе в этом отчета. Стучат в дверь. Затем входит надзиратель и кто-то еще. Всей спиной я ощущаю Генри, от которого мне сейчас нужно будет отречься, когда мне так хочется броситься на шею и расцеловать этого чудесного и единственного среди окружающих нас врагов друга. Резкий окрик "повернись!" заставляет меня вздрогнуть, но я не поворачиваюсь, чувствуя, что в этот момент я еще не могу совладать с мышцами лица. Приказание повторяют, я медленно поворачиваюсь и прямо перед собой вижу Генри...

* * *

Это началось на рассвете 7 ноября 1941 года, когда меня извлекли из ледяной воды немецкие солдаты. Речушка была рубежом между немецкой и нашей линиями обороны. К этому рубежу в течение долгих дней мы пробивались из немецкого окружения, о нем бредили в короткие и тревожные минуты сна на привалах, ибо не было для нас другого исхода или пути, как любой ценой пробиться под защиту истекающей кровью

матери-Родины и вместе со всем народом отстаивать ее в годину смертельной опасности.

Почти у цели, во время переправы через реку Нара, раненый, я провалился сквозь лед и пока беспомощно барахтался, старался выкарабкаться, ко мне подоспели немцы и поволокли меня в свое расположение. Это случилось в ночь с 6 на 7 ноября, на рассвете, неподалеку от деревни Таширово. Меня заперли в сарай, где содержались люди из прифронтовой полосы: мужчины и женщины, военные и гражданские вместе.

Все было очень обыденно и просто и вместе с тем удручающе страшно неожиданным неправдоподобием. Меня часто потом, когда жизнь бросала в самые гнусные и затхлые закоулки, посещала эта странная мысль, мысль о том, что в жизни самые ужасные вещи до смешного просты и обыденны, и вероятно поэтому гораздо страшнее тех образов, которые у нас с детства формировались под влиянием чтения об этом книг. Меня, например, всегда забавляло, что решетки и запоры в тюрьмах сделаны очень небрежно и плохо (хотя всегда излишне прочно), ибо я представлял себе эти атрибуты насилия как-то совсем по-другому, грозными и внушительными, и я думаю, что их так скверно и неряшливо делают потому, что чаще всего делать это заставляют людей, которые ненавидят насилие, и вот теперь я, например, видел сквозь щель сарая, как по улице ходят немецкие солдаты, выполняя свои обыденные дела; в сарае так же, как и прежде, до немцев, и до моего плена, и может быть, всегда, пахло сеном, и стены сарая, ветхие и тонкие, ни в чем не напоминали тюремных, покрытых мхом каменных стен, и все было обыкновенно и просто, и поэтому никак не укладывалась в сознании мысль о том, что вот нельзя больше встать и пойти куда-нибудь, куда нужно, что невоз-

можно даже как-нибудь облегчить себе страдания от ноющих ран, и это создавало впечатление какой-то кошмарной нереальности. Это чувство посещало меня очень часто и потом, и никогда я не мог к нему привыкнуть и примириться со своим состоянием. Вечером меня вызвали на допрос.

И здесь все было не так, как я это представлял и представляют себе люди, не испытавшие такого. Посреди когда-то, по-видимому, жилой, а теперь разоренной комнаты стоял большой стол, за которым сидели немецкие офицеры и пили водку. У меня спросили фамилию (здесь я впервые назвал вымышленную фамилию, с которой потом прожил многие годы), номер части и т.д. Но как только убедились в том, что часть, в которой я служил, давно уже не существует, меня снова отправили в сарай. В сарае мне пришлось провести несколько дней, в течение которых нам не давали ни пищи, ни воды. Люди, мужчины и женщины, многие сутки находившиеся в сарае безвыходно, превратили его в отвратительный хлев. На стук в стены конвой отвечал выстрелами... Наконец, на шестые сутки меня отправили в тыл. Начались бесконечные этапы и лагеря. Сперва на нашей территории, затем в Германии. За это время была дизентерия, был тиф, были "бесконечные смерти умиравших рядом со мной товарищей в "больничных" бараках, еще больше было тех, кого немцы пристреливали по дороге, когда они отставали. Нервное напряжение было так велико, что я даже забыл про свои, легкие, впрочем, в мякоть бедра и в плечо ранения, и раны мои как-то сами собой зажили по дороге. Наконец я очутился в западной Германии.

Нас было 137 человек, когда мы прибыли из шталага Х1-Б на завод "Миаг" в городе Брауншвейге. Это

был большой танковый завод, на котором работали в две смены люди, собранные со всех концов Европы. Русских было около 1000 человек, 500 человек утром и почти столько же вечером совершали ежедневно марш в пять километров от лагеря до завода.

Отбрасывая в сторону такие понятия, как гуманность, сострадание, международные нормы и т.д., о которых немцы, очевидно, не имели или не хотели иметь по многим причинам понятия, изучение которых предоставим историкам, меня всегда удивляла их непоследовательность с точки зрения элементарной целесообразности и собственной выгоды. Привезти военнопленного или любого другого врага для работы за тысячи километров обходилось, безусловно, им недешево, и они с этим считались, так как нехватка рабочих рук была огромная, но вместе с тем не принимали никаких мер, чтобы сохранить эту рабочую силу. Вместо этого они доставляли все новые и новые этапы на место умиравших от голода и лишений людей. В этом лагере, где военнопленные были предназначены для работы на одном из важных объектов, они получали суп из... гороховых стручков. Даже мы, голодные и истощенные до последней крайности, не могли проглотить ни одного стручка, да если бы и можно было их глотать, они не могли дать питания организму. И на наших глазах умирали десятки людей.

Откуда берутся у человека силы ежедневно подниматься с нар, строиться, слышать эти окрики, двигаться через весь город в деревянных колодках, врезавшихся в опухшие ноги, и работать целый день под наблюдением надсмотрщиков, а вечером снова проходить через весь город обратно в лагерь? И откуда у таких же людей, только другой национальности, звериная ненависть к этим умирающим людям? Вот наш

строй проходит мимо пожилой женщины с тремя детьми. Вдруг дети по команде матери разом поворачиваются к нам спиной, опускают штанишки и показывают свои голые зады. Что руководило женщиной в этот момент? А вот молодой парень, сорвавшийся вдруг с тротуара, подбегает сбоку к строю и ударяет кулаком несколько раз по лицу первого попавшегося военнопленного. Немцы, стоящие в стороне, и конвоиры дружно хохочут. И когда видишь это каждый день, в душе у тебя возникает целый комплекс чувств против людей, которые не только тебя непосредственно топчут ногами, но и против всего мира, который спокойно смотрит на это, не вмешивается немедленно, чтобы обуздать этих варваров XX века. Создается впечатление, что человечество вдруг потеряло себя и в припадке безумия летят в пропасть.

В первые несколько недель у меня сложилось убеждение, что-немецкий народ весь одинаков, что все немцы похожи друг на друга, как две капли воды. И вдруг мое знакомство с молодым токарем Гельмутом, убедившим меня, что я был неправ. Началось с того, что однажды, когда я проходил с тяжелой болванкой на Плечах мимо его станка, он вдруг меня остановил и, оглянувшись быстро по сторонам, сунул мне в руку кусок хлеба. Я был страшно голоден, но не сразу съел этот хлеб, до того поразил меня поступок немца. А когда решился с ним заговорить, мне стало понятно, что не все немцы одинаковы, как и вообще все люди. И еще больше убедился в этом, когда через неделю он познакомил меня в другом цехе со своим дядей, оказавшимся старым коммунистом, а потом еще и еще несколько знакомств с рабочими, подходить к которым я раньше боялся. Сколько было ненависти к этому строю в словах маленького худощавого строгаль-

щика, когда он шепнул мне "наци никс гут" (нацисты плохие). А сколько было гордости в словах старика, дяди Гельмута, когда он рассказывал о своем знакомстве с Калининым и о том, что он слушал речь Ленина.

И вот благодаря этим людям я понял, что в немецком народе еще есть прогрессивные силы, и что они в глубоком подполье готовятся к тому, чтобы в нужный момент сбросить с плеч народов Европы страшное чудовище - немецкий фашизм.

Нельзя целый народ, давший миру столько великих людей и самую передовую идею, превратить в течение нескольких лет в цивилизованных дикарей, какими они мне показались после первых дней нахождения в Германии.

И когда у меня возникла мысль бежать из лагеря, я знал, что мне помогут. И мне помогли. Гельмут принес соль, нож, табак, а главное, показал на территории завода, в каком месте удобно перебраться через проволоку.

В конце июня 1942 года Климов Григорий, Мишка из Куйбышева и я во время работы в ночную смену, перебравшись через проволоку, пошли на восток.

1956-57 гг.

ВОСПОМИНАНИЯ АДАМА ШТЕНА

21.10.1945 г.

Уважаемые Юля и Г.С.Минц!

Сегодня, 21.10 я получил от вас две карточки от 4.10.45 года, на которые сегодня же спешу ответить. Не случайно запомнил я адрес хорошего товарища, и ника-

кие пытки, издевательства, голод и побои не могли стереть его в памяти. Я сейчас пишу к вам не только потому, что это моя обязанность, но и потому, что выполняю просьбу моего друга Михаила. Пожалуй, невозможно описать в маленьком письме всё, что я знаю о вашем сыне, ибо здесь нужно книги писать, а не письма. Но все-таки постараюсь удовлетворить хотя бы частично вашу просьбу.

Редко кто-либо из товарищей, окружавших Макса, даже из самых близких, знал настоящую фамилию его и имя. Его все знали как Михаила Минакова. И я его до последнего момента нашего совместного страдания звал только Михаилом. И сейчас, когда вспоминаю, мне он гораздо ближе как Михаил, чем как Макс, потому что привык. Его 7 ноября 1941 года немецкие солдаты подобрали в речке, в бессознательном полуживом состоянии, в момент, когда он стремился вырваться из вражеского окружения. После мучительных и издевательских допросов Макса приговорили к смертной казни и заперли в подвал. Но из этого подвала ему удалось бежать. И через некоторое время он опять попал в лагерь ВП. В этом лагере он сменил свою фамилию и с этого момента числится рядовым. Вместе со многими другими ВП Макс еще в 1941 году был насильно вывезен в Германию. Работал на одном из заводов северо-западной Германии в городе Брауншвейг. Работа каторжная, условия ужасные, истощенный и ослабевший, не видя перед собой другого выхода, - свобода или смерть - он решается в 1942 году опять бежать. После того, как шатался месяц с лишком по чужой земле, опять попал в руки жандармерии, и его переслали в штрафной батальон лагеря ВП шталаг Х1-Б Фаллингбостель (около гор. Гамбург). В штрафной команде он заболел (сердце), весь в отеках

отправлен в лазарет (в том же лагере), где встречает заботу, сочувствие и помощь со стороны нашего русского медперсонала. Выздоравливает и поправляется до неузнаваемости. В этом же лазарете я и познакомился с Максом. В то время в северной Германии начала создаваться подпольная организация русских ВП. Чтобы вы имели хотя бы небольшое представление о характере этой организации, я вам приведу несколько примеров. В этой организации состояло 340 рабочих команд, разбросанных по всей северо-западной Германии. Цель нашей работы: всяческими путями причинять вред гитлеровской Германии. Крупный и мелкий саботаж, диверсии, массовые побеги, пропаганда и т.д. Наш лагерь являлся центром этой организации. У нас имелась типография для выпуска нелегальной литературы на русском и немецком языках, которая распространялась среди рабочих и солдат. Топографические карты и компасы для совершавших побег. Налажена была связь с французским Сопротивлением, с французскими партизанами и с иностранными лагерями ВП, которые получали от нас инструкции и работали параллельно с нами.

В процессе этой работы я очень подружился с Максом. Я нашел в нем много ценного и полюбил его как старшего, всесторонне развитого товарища, как своего брата. Я работал с ним все время по связи с иностранцами, ибо я владею немецким, французским и польским языками, а Макс неплохо владеет английским. Макс пользовался большим авторитетом и являлся одним из инициаторов и руководителей нашей организации. В начале 1944 года Макс и я получили задание связаться с югославскими партизанами. Для этой цели получили фальшивые документы и все необходимое для проезда поездом. И так 15.1.44 года со-

вершили наш последний решительный побег. 1500 км за двое суток, от Гамбурга до Ларбурга (Югославия), десятки раз на каждой станции через гестаповские контроли - это немало. Но видно, наша судьба уж такая, не доезжая 100 км до цели, опять попали в гестаповские руки, а после тяжелых пыток, штрафных лагерей и тюрем нас направили в концлагерь Флоссенбург (чехословацкая граница). Что касается гитлеровских концлагерей, думаю, вам не нужно объяснять. 6.6.44 года нас обоих внезапно сняли с работы (это нехороший знак в лагере) и закованных в цепи повезли назад в северную Германию - в гестапо. После оказалось, что наши товарищи, совершив крупный саботажный акт (1500 тонн металла вылили из печи, причем погиб главмастер-гитлеровец), попали в руки гестапо и после тяжелых пыток выдали ряд товарищей, в том числе и нас обоих.

Это был самый тяжелый период в нашей жизни. Нас, 35 заключенных, собрали в штрафной тюрьме Вольфенбютель около города Брауншвейга, всех, приговоренных к смерти. В "смертной камере" я все время находился вместе с Максом - рассказывали друг другу свою жизнь, а в случае, если кто-то из нас останется случайно в живых, - договорились отомстить ненавистному врагу и сообщить на родину родным, что не зря, не напрасно погиб. Да еще мне Михаил поручил заниматься его сыном Левой, чтобы именно я лично занимался его воспитанием. Но как-то не верилось, что мы, молодые люди, должны скоро умереть. Наоборот, все время мы пели, нам знакомы старинные национальные песни, и с бодрым настроением готовились опять бежать, приготовили веревки из простыней и одеял, топор и другие инструменты. Изучали систему постов охраны... Но вдруг

внезапно - 30.8.44 года утром вызывают мою фамилию и еще девяти товарищей. Все мы были уверены, что нас вызывают на смерть. Я крепко поцеловался с Максом, пожали друг другу руки, я уверял его, что мое сердце бьется спокойно, что смерти не боюсь, что в последний момент моей жизни зубами вгрызусь в горло своего палача. Дверь захлопнулась. И больше своего друга Макса я не видел. А нас 10 человек закованными везут в Австрию, в концлагерь Маутхаузен. Это все, что я знаю о вашем сыне и брате Максе.

Хочу добавить, что вместе с Максом в тюрьме остались такие товарищи, как инженер-строитель из Москвы Приказчиков Василий Васильевич, полковой комиссар Морозов Василий Матвеевич, тоже из Москвы. Адреса их я забыл, ибо все время старался запомнить хотя бы один адрес, своего лучшего друга. Еще преподаватель политэкономии в одном из московских институтов Овчинников Григорий Григорьевич - Москва, Тверской бульвар, номера не помню. Из этих товарищей, которые остались со мной, но о которых ничего не знаю:

Куйбышевская обл., Тагаеский р-н, Пипюгинский с.с, дер. Сычовка; ст.воен.фельдшер Ананьев Кирилл Гер. Он много помогал Максу в лазарете.

Москва, МГУ, Корчагин Алексей.

Портрет Макса и мой портрет (нарисованные карандашом) остались у одного бельгийца, который работал вместе с нами и являлся нашим лучшим товарищем.

Адрес его: Генри Корниль (кличка Пит) - Брюссель, Центральная прокуратура.

Было бы очень полезно, если бы вы смогли с ним связаться и вообще со всеми. Еще наши портреты должны находиться у днепропетровских девушек, с которыми мы были связаны по работе. Если они живы, они вам, конечно, напишут.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ РУКОВОДИТЕЛЯ

АНТИФАШИСТСКОЙ ГРУППЫ НАТАШИ ДОБЕЛЬ

<...> Кончился тяжелый рабочий день. Усталые, еле волоча ноги, в грязных дырявых халатах, с вязанками дров за спиной, возвращаются с работы девчата.

<...> Пришла ко мне из соседней комнаты Люба Малиновская. Негде ни сесть, ни стать. Пробралась к моей койке согнувшись, чтобы головой не достать верхней койки, села рядом со мной на соломенный матрац. Говорит о пустяках, о том, о сем, а глаза серьезные, сосредоточенные, необычные. Видно, что ей нужно сказать мне что-то важное. Люба сделала знак, чтобы я вышла. Она впереди - я за ней. Ветер злобно вырвал из рук наружную двёрь и снова захлопнул. На дворе непроглядная тьма и ни души. Ледяной ветер больно хлещет наши босые ноги в деревянных колодках. А Люба все говорит, говорит. Вчера, в вокресенье, по лесной дороге они встретили двух наших пленных. Они из лагеря военнопленных в Фаллингбостеле. Разговаривали с ней долго, около двух часов. Незаметно расспросили обо всем: кто ее родители, где училась и где жила до войны, какую работу выполняет сейчас в лагере, как относится к немцам и какое настроение у наших девушек и о многом другом. Что-то в этих людях было такое, что располагало к ним, вызывало доверие. Беседа стала откровенной, искренней. Гово-

рили о Родине, о событиях на фронте, о долгожданной победе над врагом. Заговорили о том, что наши девушки и она. Люба, не должны бездействовать здесь, в тылу у немцев. Работая на их военной фабрике, нужно всеми способами им вредить, помогать нашей Советской Армии добить врага.

Поставили вопрос в упор: имеет ли Люба достаточно смелости, чтобы взяться за такую работу и организовать подруг? Люба и обрадовалась и растерялась: ведь она неопытна и не знает, сможет ли со всем этим справиться.

Тогда один из них предложил Любе познакомить их с самой серьезной и надежной девушкой. Люба пообещала. Договорились о дне и месте встречи.

И вот сейчас, волнуясь. Люба рассказывает мне об этом разговоре и предлагает познакомить меня с ними, так как считает меня "самой серьезной" и "самой надежной".

Я взволнована всем услышанным, но думаю. Думаю, как быть. Не провокация ли это?

Люба совершенно уверена, что нет. Она не сомневается, что это честные советские люди.

У меня нет в этом уверенности. Всю ночь я не спала: думала, думала. По многу раз восстанавливала в памяти всё, услышанное от Любы, взвешивала каждое слово военнопленных, обсуждала все обстоятельства за и против. С одной стороны, настораживала их откровенность с незнакомой девушкой Любой. С другой - это было вполне оправдано условиями нашей и их жизни: многим пленным различными способами, главным образом путем подкупа патрулей, удавалось выйти из своего лагеря. Но это было редко и являлось делом случая. Нас тоже не всегда выпускали из лагеря, в этом тоже не было никакой определенности. При

таких условиях, пытаясь установить связь с нашим лагерем, товарищи не имели никакой возможности длительное время изучать кого-либо из нас. Могло случиться, что следующий раз увидишься не ранее, чем через месяц-два. Да и вторая встреча не раскроет полностью характер и внутреннюю сущность человека. Естественно, что волей-неволей приходилось идти на некоторый риск, руководствоваться интуицией. Вполне допустим был и такой вариант. Глядя Любе в глаза, нельзя ей не поверить. У нее правдивые голубые глаза, белокурые волосы и неожиданно почти черные брови. Голос искренний, задушевный. Ей 18 лет. В походке, в движениях, в разговоре - во всем скромность школьницы. Возможно, что эти внешние особенности Любы в какой-то мере расположили к ней военнопленных.

К утру следующего дня, после долгих раздумий в бессонную ночь, я была почти уверена, что с Любой встретились настоящие советские люди. И мне так хотелось верить в хорошее! Оставалось только познакомиться с ними, вынести свои личные впечатления и сделать выводы.      

В назначенный день, когда я, запыхавшись, почти бежала к условленному месту встречи, я думала о том, что теперь закончится- наша бездеятельность, что старшие и. более опытные товарищи подскажут, как можно приводить в негодность эти проклятые снаряды, чтобы это было незаметно для немцев, как создать антифашистскую группу в нашем женском лагере и как бороться с фашистами в наших условиях.

В лесу совсем темно. Боясь опоздать, я мчалась по лужам и кочкам, ветки царапали лицо.

В условленном месте я увидела силуэты двух мужчин и девушки. Один был высокого, второй - среднего роста. С ними Люба Малиновская. Я быстро подошла

и не могла скрыть своей восторженной радости, хотя понимала, что это выглядит глупо и говорит не в мою пользу.

На этот раз беседа наша носила общий характер, ограничиваясь пожеланиями и добрыми намерениями. Мы знакомились и присматривались друг к другу.

Договорились встретиться в ближайшее время. Товарищи пообещали научить нас в дальнейшем, как создать антифашистскую группу в нашем лагере. Один из них более активный, постарше, среднего роста, назвал себя Михаилом Минаковым.

О знакомстве с ними и о характере наших отношений мы решили рассказать Галине Тоцкой, которой взрывом снаряда оторвало руку. Она горячо согласилась во всем помогать нам.

На следующий раз мы встретились в лесу уже вчетвером. Михаил Минаков поручил нам создать небольшой комитет и постепенно, продуманно вовлечь в" организацию других девушек. Все должны быть связаны, как цепью, по тройкам, чтобы каждый знал только двоих и никого больше.

Люба Малиновская, Галина Топкая и я вдохновенно взялись за работу. Это и была тройка-комитет, руководителем которой избрали меня. Связь держали по тройкам, по такому принципу, как нам советовал Михаил.

Однажды Минаков принес нам советскую листовку с призывом помогать Советской Армии, совершать диверсии и саботаж в тылу врага. Листовка заканчивалась лозунгом: "Да здравствует непобедимый советский народ! Смерть фашистам!"

Родными и знакомыми были эти слова, такой радостной весточкой с Родины. Даже один вид печатных русских букв бодрил. Мы по многу раз перечитывали

эту листовку. Казалось, будто беседуем с нашими родными через линию фронта, будто прибавили нам сил и энергии, будто утроилась наша вера в скорое освобождение.

Люба Черевко, Галина Тоцкая, Люба Малиновская и я переписали эту листовку печатными буквами во многих экземплярах. Решили, что я и Нила Кондратец распространим эти листовки среди девушек из лагеря в городе Вальсроде и в большом лагере в городе Бомлиц, где находились девушки и парни, угнанные в Германию, как и мы.

Михаил Минаков познакомил нас еще с одним своим товарищем, Вячеславом Сахно, инженером из Харькова.

Нашим девушкам удалось вынести "подзаборным путем" в лес снаряд, и Сахно показал, как сделать его небоеспособным. Теперь ежедневно среди готовых к упаковке снарядов многие были непригодными. Отрадно было сознавать, что на фронте они не взорвутся, не искалечат и не убьют наших братьев. У всех у нас повеселели лица. В глазах засветилась надежда. Мы не одни.

Мы уже знали, что в пленном лагере Фаллингбостель существует большая антифашистская организация.

Михаилу Минакову долго не удавалось выйти из лагеря для встречи с нами. Наконец, получили записку, написанную молоком. В ней была очередная инструкция и условное сообщение о месте и времени встречи с ним.

В лесу, недалеко от дороги, как было намечено, я встретилась с Михаилом. Он рассказал, что с трудом ему удалось подкупить полицая, чтобы явиться сюда.

Расспросил о количестве членов нашей организа-

ции, о проделанной нами работе и, кажется, остался доволен. В то время в антифашистскую организацию мы вовлекли уже 30 девушек.

Михаил сообщил, что он и его товарищ готовятся к побегу, постараются перейти линию фронта. А нам задание: помочь им бежать. Еще Михаил доверил мне свою личную тайну, сказав, что он и товарищ его евреи, что настоящее его имя Макс Минц. Он дал мне свой московский адрес, а я пообещала, что после возвращения на родину сообщу его родным в случае, если он погибнет.

Договорились также о том, как мы поможем им подготовиться к побегу. В условленный день Михаил принес нам вещи (одежду и продукты). Все это мы спрятали у себя до дня их побега.

В тот же день поздно вечером мы пошли провожать товарищей. Грустно было расставаться, и, вместе с тем, радостно думать, что, может быть, им посчастливится перейти линию фронта и попасть к своим. Нам так хотелось уйти вместе с ними, но это было невозможно. Галина Топкая чуть не плакала от тоски и досады, что нам приходится оставаться в лагере.

Всем нам казалось, что провожаем мы своих родных. Так тревожно было за их судьбу, так хотелось, чтобы все пожелания наши сбылись! Люба Черевко вполголоса запела "Катюшу" и "Шахтерскую", мы подпевали. Проводили товарищей до станции Бангоф, в последний раз пожали руки и расстались.

После побега Михаила и его товарища мы продолжали поддерживать связь с членами антифашистской организации военнопленного лагеря в Фаллингбостеле.

Нам стало известно, что Михаила Минакова и его товарища задержали в дороге. Они под арестом. Выдержат ли? Выживут ли? Несколько дней после этого известия мы ходили удрученные, расстроенные, с тяжестью на сердце.

ВОСПОМИНАНИЯ СЕМЕНА БАДАША О ВОССТАНИИ В НОРИЛЬСКЕ

<...> К вечеру в лагерь вернулась бригада с рабочих объектов, началось знакомство "новых" со "старыми". Я познакомился с двумя москвичами. Один из них молодой парень Роман Брахтман - студент из Москвы, прошедший через ОСО и имевший 10 лет срока. Другой - очень степенный и выдержанный Макс Григорьевич Минц - бывший кадровый офицер Красной Армии, имевший по решению ОСО 15 лет заключения. Знакомство наше продолжалось весь период пребывания в Норильске и уже потом в Москве после реабилитации. Роман Брахтман сразу же, в 1955 году, женился на жительнице Львова - бывшей польской гражданке и по последней репатриации польских граждан в 1956 году выехал с ней в Польшу. Макс Григорьевич Минц - в Москве. История его достойна отдельной книги. Но об этой удивительно сложившейся судьбе несколько позже.

<...> В соседнем лагпункте №4 было трехэтажное здание центральной лагерной больницы. В моем переводе из лагеря №5 в лагерь №4 на работу в эту больницу помог мне Макс Григорьевич Минц. Он пользовался уважением у всех заключенных, и поэтому через врачей-заключенных сумел добиться того, что на меня, как на врача, был выписан "спецнаряд". В один прекрасный день под конвоем двух солдат меня перевели в лагпункт №4, прямо в центральную больницу. Я с

радостью шел по неглубокому снегу из одного лагеря в другой. С двух сторон шли конвоиры с автоматами, но они в этот момент казались мне друзьями.

...Наступила холодная осень, температура воздуха падала все ниже и ниже, а когда наступила полярная ночь, температура воздуха достигала минус 40-50 градусов. Если учесть еще ветер и пургу, то можно представить, каково было заключенным работать в таких условиях (при недоедании и отсутствии хорошей одежды).

...Читателю будет весьма интересно узнать две истории двух совершенно разных заключенных, встретившихся мне в далеком заполярном Норильске. Эти две истории достойны того, чтобы быть описанными в отдельных повестях или романах. Вот они.

История первая - о Максе Григорьевиче Минце. Минц - кадровый военный, до войны окончил академию им. Фрунзе, служил в Красной Армии в звании капитана. Воинская часть, в которой он служил в самом начале войны, была окружена немцами. Прорвать кольцо из немецких "клещей" было невозможно. Он и часть его подчиненных попали в немецкий плен. Он пользовался таким уважением своих подчиненных, что ни один солдат не выдал немцам его национальности - он был евреем. Он назвался Минаковым (фамилия типично русская), и, как все, был отправлен в один из лагерей военнопленных. В лагере он сумел найти в себе силы не только выдержать ужас немецкого плена, но и сумел организовать группу для побега. Побег не удался - его группа приблизительно через месяц была обнаружена немцами. Он был отправлен в концлагерь в Германию. Здесь он организует подпольную антифашистскую организацию сопротивления, ведет агитационно-пропагандистскую работу среди за-

ключенных, организует побеги и сам бежит, но опять неудачно.

После окончания войны он, как и все бывшие военнопленные, проходит соответствующий фильтр, проверявший всех, возвращавшихся на Родину. Казалось бы, все военные кошмары - окружение, плен, концлагерь, побеги - в далеком прошлом, можно жить спокойно. Но увы, не прошло и двух лет, как в 1947 году его внезапно арестовывают. Далее стандартное обвинение: "Как ты, кадровый офицер Советской Армии, да еще еврей, смог прожить у немцев более трех лет? Здесь что-то не так, видно, ты сотрудничал с немцами". Таково было глупое обвинение - как он ни пытался доказать абсурдность обвинений, все было напрасно. Никто тогда не удосужился (а скорее всего, не счел нужным) проверить факты, разыскать его товарищей по Сопротивлению. Не понимая, что происходит, он пытался докончить жизнь самоубийством. Он прошел через ОСО по статье 58-1 "б" ("измена Родине военнослужащим") и получил 15 лет заключения. Во время следствия его держали в трех тюрьмах: Лубянской, Лефортовской, Сухановской.

Впоследствии (в 1955 соду) он, как и тысячи других, был реабилитирован и, по иронии судьбы, принят в Комитет ветеранов войны. О его подвигах в немецких концлагерях писали во многих советских изданиях, в частности, в книге "Вторая мировая война", в книге С.А. Бродского "Во имя победы над фашизмом".

В настоящее время Макс Григорьвич Минц с семьей живет в Москве, защитил кандидатскую диссертацию, работает в одном из научно-исследовательских институтов.

Это была история Минца-Минакова.

...Наступили майские праздники 1953 года. 3 мая на

вахту лагеря были вызваны несколько человек для отправки то ли в другой лагерь, то ли на какие-то работы. Конвой, как обычно, стоял за воротами лагеря, ожидая выхода заключенных. Один из заключенных, видя, что их должны куда-то перебросить, категорически отказался идти. На все приказы конвоя он отрицательно мотал головой; лег на землю и категорически отказался подняться. И тогда начальник конвоя отдал команду стрелять. Солдаты из автоматов прошили пулями лежащего беззащитного человека. Весть об убийстве заключенного пронеслась по всему лагерю с молниеносной быстротой. Руководство национальных групп решило объявить голодовку с невыходом на работу. По баракам ходили заключенные и предупреждали о том, чтобы никто не выходил на работу и в столовую, чтобы все лежали на нарах и никуда не выходили из бараков. Записками и знаками с крыш бараков передали в соседний 5-й лагпункт о начале забастовки. Далее слух о забастовке пришел в 6-й лагерь (женский), который тоже объявил голодовку с невыходом на работу. В "Горстрое" Норильска приостановились все работы; ушли с работы вольнонаемные (инженерно-технические работники), так как на объектах не было рабочих. Жизнь в городе была парализована.

Прошло четыре дня. Местное лагерное начальство было обескуражено, не знало, что предпринять. Впервые они столкнулись с таким явлением, как массовая забастовка. В конце концов 7 мая в Норильск прибыл специальный самолет с высокой комиссией для выяснения обстановки в лагерях. Это была действительно представительная комиссия, в которую вошли:

- от Министерства госбезопасности СССР полковник Кузнецов,

- от ЦК партии некий Алексеев,

- от прокуратуры СССР прокурор Вавилов,

- от администрации Норильского горно-обогатительного комбината его директор, член ЦК Завенягин (он жил в Красноярске).

Комиссия в окружении многочисленной охраны, держащей автоматы наизготовку и готовой в любую секунду открыть огонь, зашла на территорию зоны. У ворот собралась громадная толпа заключенных. Руководители восстания вручили комиссии письма-требования (одно было написано на имя министра госбезопасности Берия, другое - в ЦК компартии). В этих письмах четко и ясно были изложены требования тысяч изголодавшихся, обессиленных заключенных:

- пересмотреть все заочные незаконные постановления ОСО и "приговоры" военных трибуналов и освободить всех заключенных по ним;

- снять позорные, фашистские, унижающие честь и человеческое достоинство номера с одежды заключенных;

- разрешить без ограничения переписку с родными и близкими (разрешалось писать лишь два письма в год);

- сократить рабочий день до 8 часов;

- ввести "зачеты", т.е. систему, существовавшую для уголовников, - один день работы засчитывать за два дня заключения;

- ввести оплату труда;

- разрешить свидания с родными;

- разрешить чтение газет и журналов;

- судить виновных в убийстве ни в чем не повинного заключенного;

- снять решетки в бараках.

Комиссия приняла от руководителей восстания эти

письма, выслушала требования и обещала немедленно решить все вопросы в Москве.

7 мая заключенные, оставшиеся во время начала забастовки на строительных объектах, по распоряжению руководителей восстания двинулись колонной под конвоем в зону лагеря. Шли очень медленно, так как за трое суток голодовки очень ослабли. Не доходя зоны, надзиратели начали "выдергивать" из колонны отдельных заключенных - руководителей забастовки на объектах - и силой сажать их в заранее подготовленные грузовые машины. Их увезли неизвестно куда. Узнав о том, что часть руководителей забастовки изолирована, 8 мая всеобщая забастовка была возобновлена. На всех бараках в зоне лагеря были вывешены флаги из черной материи. Руководство забастовкой взяло на себя и руководство всей жизнью внутри лагеря (ни один надзиратель в зону не входил).

Такие же черные флаги были вывешены на крышах бараков в 5-м и 6-м лагерях. Слух о восстании молниеносно пролетел по всем отделениям "Горлага".

Всех руководителей и инициаторов восстания я знал лично. Среди них уже упомянутый Макс Минц из Москвы, работавший в больнице врач-чех из Праги...

Эта вторая всеобщая забастовка приняла затяжной характер. Проходили дни и недели. Заключенные не покидали зону - ни один человек не выходил на работу. Всё, начиная с распределения продуктов на кухне, кончая кормлением в столовой, велось самими заключенными.

В начале июня 1953 года начальство "Горлага" начало психологическую обработку заключенных: солдаты установили на столбах вокруг зоны репродукторы, и ежечасно по радио стали раздаваться призывы: "Граждане заключенные! Вы советские люди, временно

изолированные, не занимайтесь саботажем, не срывайте работ на объектах, выходите организованно на работу! Вы попали под влияние злостных врагов! Не слушайте их, не подчиняйтесь им! Выходите на работу!" Через два-три дня лагерную зону окружил целый полк солдат с автоматами. Они стояли почти сплошной стеной - через 5-10 метров. В двух-трех местах они разорвали двойной ряд колючей проволоки, сделав проходы из лагерной зоны. По радио раздались призывы: "Граждане заключенные, для вас открыта зона. У кого еще есть сознание советских граждан, выходите из зоны, не бойтесь террора со стороны руководителей восстания. Вам будет сохранена жизнь".

В последних числах июня в Норильск вновь прибыл из Москвы полковник Кузнецов и официально заявил, что все требования заключенных переданы министру госбезопасности Берия и он рассматривает их в положительном смысле. Он заведомо нас обманывал, так как к этому времени Берия был уже арестован. Мы в то время об этом еще не знали. Но все равно забастовка продолжалась - ему никто не поверил. Во время выступления Кузненцова кто-то из заключенных бросил в него камень (то ли провокация, то ли сгоряча, - неясно). Автоматчики открыли огонь по толпе заключенных. Было ранено несколько человек. Солдаты их тут же подобрали и вынесли за пределы зоны. Остальные заключенные разбежались по баракам. Обстановка накалялась с каждым часом все больше. Несколько раз микрофон давали заключенным - предателям, бежавшим из зоны по призывам лагерного начальства (их было очень немного). Через громкоговорители они призывали забастовщиков: "Товарищи, братья! Прекращайте сопротивление, выходите на работу, не поддавайтесь

провокации кучки неисправимых и ярых антисоветчиков!"

В предпоследний день июня лагерное начальство сделало официальное сообщение о том, что лагерь расформировывается, часть заключенных будет отправлена из Норильска на материк, списки отправляемых в первую очередь будут объявлены 30 июня.

Утром в зону впервые со дня начала забастовки вошли надзиратели со списками. Нас собрали в колонну общей численностью около двух тысяч человек. Под усиленным конвоем нас привели в пустой лагпункт. Последние недели пребывания в этом лагпункте, отделенном горой от города (из лагеря была видна только тундра), проходили в полном безделье: мы отсыпались, отъедались (появился ларек, где продавали кое-какие продукты), спарывали с одежды номера Торлага".

В последних числах июля 1953 года была дана команда всем собраться на этап. Как всегда, вызывали по личным делам (конвертам). На наших "личных делах" появилась дополнительная отметка - красная полоса. <...>

ВОСПОМИНАНИЯ РОМАНА БРАХТМАНА О ВОССТАНИИ В НОРИЛЬСКЕ

Наступил новый 1953 год. Утром 1-го января заключенных БУРа (барак усиленного режима) вывели на развод необычно поздно. У ворот лагеря уже стояли по пять человек в шеренге, колонны политических заключенных 5-го отделения Норильского Горлага, государственного особорежимного лагеря. Бригада БУРа, в том числе и я. Роман Брахтман, выстроилась в конце

развода. До нас дошел слух, что мы идем на этап в 4-е лаготделение, т.н. Медстрой, гце политзаключенные построили медеплавильный завод и кирпичные бараки лагеря для себя. Наша колонна двигалась медленно. Была "черная пурга". Мороз доходил до -40 градусов Цельсия. Пройдя несколько километров, мы наконец увидели обнесенные колючей проволокой кирпичные дома-бараки 4-го лаготделения. Когда нас впустили в жилую зону, толпы заключенных окружили нас и засыпали вопросами. Ко мне подошел заключенный лет 30-ти и представился: Макс Минц. Я понял, что он еврей, и назвал свое имя. Это была моя первая встреча с Максом.

В течение ближайших нескольких месяцев мы очень сблизились, несмотря на разницу в возрасте. Мне был 21 год. Макс был старше лет на десять. Он подробно рассказывал мне свою крайне необычную историю. Немцы приняли Макса за рядового русского солдата и отправили, в лагерь военнопленных. Макс бежал из этого лагеря, был вновь схвачен и отправлен в лагерь, где присоединился к группе пленных из разных стран, в том числе бельгийских и французских военнопленных. Это была группа сопротивления, готовившая побег из лагеря. Побег для Макса кончился арестом, и он оказался в тюрьме СС. Макса освободили союзные войска. Он вернулся в Москву, но в 1947 году был арестован и приговорен к 15 годам в Норильских лагерях.

Я рассказал Максу мою историю, как я и два моих одноклассника, Михаил Маргулис и Виля Свечинский, пытались в 1949 году перейти границу в Турцию в районе Батума с тем, чтобы пробраться в Израиль и принять участие в войне за независимость. Нас также обвинили в антисоветской агитации и участии в сио-

нистской организации, состоящей из трех девятнадцатилетних мальчишек. Особое совещание МГБ приговорило нас к 10 годам лагерей. Я попал в Норильский Горлаг, мои однодельцы попали - один на Колыму, другой в Потьму.

Макс и я полностью доверяли друг другу и делились своими крайне опасными мыслями. Мы радовались, когда было сообщено о смерти Сталина в марте 1953 года. В мае 1953 года, два месяца спустя после смерти Сталина, вспыхнуло восстание в Норильском Горлаге. Я думаю, что это восстание было началом долгого процесса отмирания сталинщины, который на тридцать лет позже привел к развалу советской власти и Советского Союза. Макс и я приняли активное участие в этом восстании, основной движущей силой которого были украинцы Западной Украины, сторонники Степана Бандеры. Повстанческий комитет, в основном состоявший из бандеровцев, доверял Максу и мне, поручив нам, совместно с Чабуком Амираджиби, написать воззвание к заключенным 4-го лаготцеления, изложив требования, в том числе требование разрешить переписку с родными, снять номер с одежды, пересмотреть дела, отменить запирание бараков на ночь на замок, ввести зачеты и оплату работы. Чабук Амираджиби, потомок Великих князей Грузии, прибыл в Норильский Горлаг с Карагандинским этапом. В карагандинских лагерях ранее была подавлена забастовка, и зачинщиков и активистов привезли в Норильск. У Амираджиби был опыт составления таких воззваний.

Мы писали это воззвание в одной из комнат лагерной больницы. Однажды в эту комнату вошла группа бандеровцев вместе с эстонцем Львом Нетто, братом Игоря Нетто, капитана советской сборной футбольной команды. Лев Нетто знал меня и объяснил бандеров-

цам, что мы на их стороне и по поручению повстанческого комитета пишем воззвание. Когда Нетто с бандеровцами ушли, мы продолжили работать. Воззвание мы повесили на стене лагерной почты. Вокруг собралась толпа заключенных, все читали. Приехала комиссия МГБ во главе с полковником Кузнецовым и двумя генералами. Кузнецов заявил, что по поручению самого Лаврентия Давловича Берия он хочет разобраться в требованиях заключенных и представить их в Москву. Заключенные продолжали забастовку. В ночь на 9 июля 1953 года лагерь был окружен войсками МГБ. Было ясно, что готовилось нападение на лагерь, чтобы подавить восстание. Но внезапно войска отошли от зоны. Лишь некоторое время спустя мы узнали, что Берия был арестован и объявлен "врагом народа". Операция по подавлению восстания была отложена,но ненадолго.

4 августа 1953 года зона лагеря была вновь окружена войсками МГВ. Солдаты перерезали проволоку в нескольких местах и вошли в зону, стреляя по заключенным. Сколько было убитых и раненых - не сообщалось. По слухам и последующим воспоминаниям указывали цифру 250-300 человек. Заключенных вывели под конвоем ъ тундру, заставили сесть на землю. Группа офицеров и генералов и несколько заключенных, в том числе Лев Рудминский, отбывавший наказание с 1938 года, и прораб, шли по рядам, отбирая наиболее активных участников, указывая на них пальцем. Я сидел в одной из шеренг рядом с Максом и Чабуком Амираджиби. Я смотрел на Рудминского, и мы встретились глазами. Я боялся, что он на меня покажет, но он колебался и решил воздержаться. Я объяснил это тем, что он, родившийся и выросший в Феодосии, с детства хорошо знал моих родителей и,

возможно, из-за них решил меня не выдавать.

На следующий день нас повели в зону 4-го лаготделения. У ворот вахты начался отбор руководителей и активистов восстания. Стоя лицом к воротам, мы видели, как слева от нас лагерные стукачи нарядчики избивали человек 30 активистов. Я обратил внимание на то, что в числе избиваемых был Ефим Гофман, который активистом не был, но внешне был похож на меня, да и фамилия его была похожа на мою. Я решил, что его перепутали со мной. Года через два его освободили из тюрьмы, и он приехал в Москву. Мы встретились, и он рассказал, что из допроса он понял, что его приняли за меня, но он на меня не указал.

Когда дошла очередь до нас, то нас с Чабуком вызвали из колонны по указанию стукачей - особенно старался один по фамилии Карпенко, в бригаде которого я был некоторое время. Меня и Чабука били, но не очень сильно, а затем отвели под конвоем в тундру. Макса пропустили в 4-й лагерь. Я и Чабук оказались в штрафном лагере, где недавно располагался уголовный лагерь под названием "102-й километр", т.е. 102 км от Норильска.

Часть заключенных этого лагеря была вскорости отправлена на Колыму и в Тайшет. Чабук попал в Тайшетские лагеря. Я попал в лагерь Западное, где мы работали в угольных шахтах.

Макса Минца я вновь встретил в Москве после освобождения. Наша дружба продолжалась: мы часто встречались, ходили по грибы, гуляли. 29 мая 1959 года я с семьей выехал в Польшу, затем в Израиль, затем в США. Макса я больше не видел, но до меня доходили вести о нем. Миша Маргулис сообщил мне о смерти Макса. Я храню в памяти самые светлые воспоминания об этом замечательном человеке.

ВОСПОМИНАНИЯ АРОНА ФАРБЕРОВА

С Максом Григорьевичем Минцем я познакомился в конце 1954, а скорее всего - в начале 1955 года в центральной больнице Озерлага, описанной Дьяковым в "Повести о пережитом". Как я попал в больницу и как неожиданно для себя стал работать там фельдшером в корпусе больных закрытой формой туберкулеза, интересно само по себе, но к Максу отношения не имеет. Врачом корпуса был доктор Нусбаум, еврей из Будапешта, замечательный человек. Врачи жили вне корпуса, и однажды, зайдя к нему, я застал там сидящего человека, сразу обратившего на себя мое внимание. Мы познакомились и после короткой беседы вышли вместе. Оказалось, что Макс находится в терапевтическом корпусе, что у него больное сердце, и, вдобавок, в больницу он попал из загадочной зоны, где находились восставшие заключенные из Норильска. О зоне этой ходили всякие слухи: что это не обычный лагерь - изолятор, - находившиеся там не работали, их старались не смешивать с другими заключенными, чтобы не заразить тех бунтарским духом.

С этого дня мы стали встречаться каждый вечер после того, как я кончал выполнять свои фельдшерские обязанности. Мы гуляли по пустынной безлюдной зоне, и время от времени, между будничными беседами, мне удавалось услышать от Макса то один, то другой рассказ о его прошлом.

Нужно сказать, что этот спокойный, сдержанный человек, от которого исходила какая-то внутренняя сила, рассказывать о себе не стремился. Поэтому картина, возникающая в моей памяти, рисующая прошлое Макса, фрагментарна. Вдобавок прошло 43 года, и не все всплывает в памяти, да и сердце щемит, когда про-

шлое вспоминается с неожиданной ясностью, и боль утраты заполняет тебя всего, не давая возможности сосредоточиться. Эта боль, по-видимому, одна из причин, неосознанно мешавшая мне приняться за воспоминания. Я постараюсь изложить известное мне в хронологической последовательности.

В одной из бесед я узнал, что Макс был офицером в Белоруссии, если мне не изменяет память. Будучи там, он много времени уделял физической подготовке, занимаясь гимнастикой на снарядах. В это время он познакомился со своей первой женой, и у него родился сын - Лева. Оттуда он попал в военную академию им. Фрунзе, которую закончил незадолго до войны и был назначен начальником штаба артиллерийского полка.

Полк попал в окружение в 1941 году, и, насколько я помню, было решено, что из окружения будут выходить группами.

В одну из ночей Макс подошел к реке, уже покрытой льдом. На противоположном берегу он услышал русскую речь, а на его берегу были немцы. Переходя реку, он провалился под неокрепший лед, да так, что не мог двинуться. Русская речь слышалась отчетливо, и он начал кричать и звать на помощь. Русские его не услышали, зато услышали немцы, пришли и вытащили его, и Макс оказался в плену. Назвавшись Михаилом Минаковым, он попал в лагерь военнопленных, где переводчиком был лейтенант-артиллерист, который симпатизировал ему как артиллеристу. Старшим полицаем в этом лагере был украинец, не веривший, что Макс - русский и все время утверждавший, что он жид и коммунист. Лейтенант защищал его, и дело кончилось тем, что в лагерь приехал немец-офицер, специалист по расовым проблемам. На счастье Макса, когда ему делали обрезание, попала инфекция, и у него

было сильное воспаление, в результате чего шов был нетипичным. Это позволило Максу утверждать, что у него в детстве было воспаление крайней плоти, и ему сделали операцию, удалив ее. В беседе с немцем каким-то образом выяснилось, что в молодости Макс со своим отцом были вегетарианцами. Это решило его судьбу: специалист по расовым вопросам заявил, что еврей не может быть вегетарианцем, так как это противоречит еврейской религии. Макс остался в лагере. Однако старший полицай по-прежнему продолжал твердить, что Макс - жид. Самое тяжелое было ходить в баню, где надо было раздеваться. В этом лагере Макс познакомился с Адамом Стэном (ныне - Адам Цур), евреем из Польши, ставшим его близким другом. Они оба не могли смириться с необходимостью находиться в лагере и решили бежать.

Макс бежал из лагерей военнопленных шесть раз. В моей памяти сохранились лишь отрывочные воспоминания из его рассказов о побегах. Я уже говорил, что он не очень-то распространялся о своих подвигах. Я помню, что в один из побегов они питались лишь мороженой картошкой, что крестьяне поймали его с помощью собак на дереве, где он пытался укрыться. После каждой поимки его переводили в лагеря, расположённые все дальше на запад. В один из побегов рассвет застал его в парке одного из немецких городов, где он спрятался в овраге. Ребенок лет 3-4-х, играя, оказался у края оврага и, увидев его, начал кричать: мама, мама, тут человек! Мать, боявшаяся, что он упадет, велела ему вернуться к ней.

После очередного побега Макс оказался в лагере

военнопленных, находившемся в Германии. В этом лагере он стал одним из руководителей организованного подпольного сопротивления вместе с будущим секретарем ЦК Бельгийской компартии. Я не помню, по какой причине руководители сопротивления приняли решение организовать ему и Адаму Стэну побег из лагеря. Побег был организован очень хорошо, и Макс с Адамом сумели добраться почти до Югославии. В пути жандармы, проверявшие пассажиров поезда, обратили внимание на то, что у них чемоданы были абсолютно новые. Это, по-видимому, было необычным явлением в конце войны. Их задержали. Один из допрашивавших их оказался уроженцем того города, жителем которого, согласно легенде, был Макс, и ему быстро удалось выяснить, что Макс города не знает. Их арестовали и отправили в тюрьму. После жестоких допросов за неоднократные побеги и, по-видимому, за нелегальную деятельность Макс был приговорен к смертной казни.

Союзники освободили район, где Минц находился в тюрьме до приведения приговора в исполнение, и он остался в живых. В один из первых дней после освобождения Макс разыскал своего следователя и отправился к нему домой с намерением убить его, если застанет. Когда он постучал (или позвонил), ему открыл сам следователь. На шум вышла его жена и маленький мальчик. Жена остолбенела, а мальчик непрерывно спрашивал: кто этот человек? Макс не смог убить следователя на глазах его жены и ребенка.

За время возвращения домой Макс познакомился с Лидой, по-моему, медсестрой, принявшей особое участие в его судьбе. Нужно отметить, что, не будучи писаным красавцем, Макс имел успех у женщин. С Лидой, ставшей его второй женой (первая жена оста-

вила Макса во время его пребывания в плену), он вернулся в Москву. Он начал работать начальником строительства газопровода Москва - Омск.

В 1947 году, когда брали многих из тех, кто был в плену и остался в живых по подозрительным, по мнению МГБ, причинам, арестовали и Макса. Его обвиняли в сотрудничестве с немцами. Когда же он попросил, чтобы взяли показания у секретаря ЦК Бельгийской компартии, следователь заявил, что тот также сотрудничал с немцами и они до него доберутся. Макса по решению ОСО отправили в Норильские лагеря.

Он получил 15 лет. Лиде он написал, чтобы его не ждала и выходила замуж. В своих рассказах об этом периоде Макс в основном описывал тяжелые погодные условия Норильска. Он ничего не говорил мне о своей роли в восстании и о причинах, его вызвавших. А может быть, говорил мало, не акцентируя этих событий, и я этого не запомнил. Помню лишь, что немного он рассказывал. Я знаю лишь, что во время его пребывания в больнице бывшие там норильчане - западные украинцы приходили к нему советоваться по поводу того, что делать с одним из земляков, уличенным в гомосексуализме, и называли Минца "Батько".

Летом 1955 года Макс был актирован. Он вернулся в Москву. Его восстановили в партии, возвратили армейское звание и после этого уволили из армии в запас. Он снова начал работать на строительстве газопровода. Узнав о его возвращении, Лида, уже бывшая замужем и имевшая сына, хотела вернуться к нему, но Макс уговорил ее не разрушать семью.

Сам он познакомился с женщиной-еврейкой, Надей, и женился на ней. У него родился второй сын Артур. Вскоре он убедился в неверности Нади и оставил ее.

Позже он, безусловно талантливый человек, защитил диссертацию в области строительства и работал в строительном институте старшим научным сотрудником. В этот период Макс снова женился. Его жена Доба, геолог, с которой он прожил до конца жизни, родила ему третьего сына - Виктора.

Макс Минц - человек-легенда с необычайной судьбой, человек глубоко порядочный, преданный друг и товарищ. Он был хорошим евреем и сионистом. Это он свел меня с Михаилом Маргулисом, узнав о моих неудачных попытках получить вызов из Израиля. Маргулис мне этот вызов организовал. О связях Минца с активистами в Москве написал Михаил Маргулис. Сионистскую сущность М. Г. Минца я, знавший его и его отца, могу засвидетельствовать, исходя из бесед с ним. Он хотел уехать в Израиль, но по семейным обстоятельствам сделать этого не смог. В последний раз я видел его в аэропорту в день моего отлета в Израиль, больного воспалением легких, с температурой, пришедшего, несмотря на это, проводить нас.

Да будет память его благословенна!

ВОСПОМИНАНИЯ МИХАЭЛЯ МАРГУЛИСА

В своей книге "Еврейская" камера Лубянки", изданной в Иерусалиме в 1996 году, я писал, рассказывая о деятельности в области "еврейского самиздата":

"Деньги для этой работы нам передавали два еврея, к сожалению, не приехавшие в Израиль: умерший в Москве в 1984 году ветеран Отечественной войны против нацистов и узник советских концлагерей в Норильске Макс Минц и в прошлом доктор биологии Самуил Ромбэ..."

Но эта маленькая заметка только напомнила мне о легендарной биографии Макса Минца.

С Максом Минцем я познакомился в середине 50-х годов в Москве, на квартире своего друга и однодельца Романа Брахтмана. Я и два моих школьных товарища, студенты Роман Брахтман и Виталий Свечинский, были арестованы за попытку нелегального выезда в Израиль через турецкую границу в районе Батуми в 1949 году. Мы, все три товарища, были арестованы и находились в советских концлагерях.

Мой товарищ Роман Брахтман сидел в Норильском спецлагере, где встретился и подружился с Максом Минцем. Макс, Роман Брахтман и еще несколько евреев были участниками знаменитого Норильского восстания политзаключенных, нанесшего смертельный удар рабской системе ГУЛАГа.

Мое знакомство с Минцем в середине 50-х годов было кратким, и его детали не остались в моей памяти. Зато вторая встреча, после Шестидневной войны в 1967 году, запомнилась мне на всю жизнь. В те далекие дни 1967 года в Москве евреи были потрясены молниеносной победой израильской армии над арабами. Эта волна любви и гордости за своих братьев охватила тысячи евреев России и привела позднее к новому подъему еврейского национального движения, открывшему ворота алии в Израиль.

Именно в этот период я вторично встретился с Максом Минцем. Он работал в проектном строительном институте на Садовом кольце, недалеко от Зубовской площади, где в тот период мы жили с моей женой Нэрой. В это время я активно занимался печатанием материалов "еврейского самиздата".

Еще до 1967 года в Москве действовал кружок еврейской молодежи и интеллигенции под руководством

сиониста-лагерника Эзры Моргулиса, занимавшийся нелегальным печатанием и распространением материалов по еврейской истории, политике государства Израиль, жизни еврейских общин в диаспоре, борьбе с ассимиляцией евреев в России. За годы 1956-66 в этой группе еврейских патриотов, призывавших к выезду в Израиль, было отпечатано около сорока материалов. Среди них были переводы книги Леона Юриса "Эксодус" о борьбе за создание государства Израиль, "История восстания в Варшавском гетто" профессора Бернарда Марка, биография Хаима Вейцмана, первого президента Израиля, освещающая историю сионистского движения. Все эти материалы "еврейского самиздата" призывали к алие в Израиль и были проникнуты чувством любви к еврейскому народу и гордости за него. На базе этих материалов и журналов, полученных из посольства Израиля в Москве, был создан нелегальный архив. После 1967 года этот сионистский архив перешел ко мне, и я вместе с друзьями печатал и распространял эти материалы, отправляя их в Киев, Одессу, Ленинград, Ригу и другие города.

Среди этих материалов лично я изготовил пять фотокомплектов "Истории еврейского народа" Семена Дубнова (600 фотоотпечатков) и один комплект передал Максу Минцу. Минц передал мне 10 рублей и осуществлял дальнейшую денежную помощь. Напомню читателям, что ставка инженера не превышала в те годы 120 рублей. Так в руки Макса Минца попали все важнейшие материалы "еврейского самиздата", которым он дал высокую оценку и неоднократно высказывал желание выехать в Израиль.

Обычно я приходил к нему на работу. Мы, боясь подслушивания, выходили "подышать свежим возду-

хом" и на улице обменивались информацией об Израиле. Макс Минц был горячим еврейским патриотом, мечтавшим о жизни в Эрец Исраэль, но вынужденным скрывать свои чувства и взгляды.

Мне запомнилась одна встреча с Минцем в разгар антиизраильской кампании, поднятой советским правительством и прессой после разгрома арабских армий в результате Шестидневной войны. Тогда по всей советской империи прошли собрания "трудящихся", которые "клеймили" израильских "агрессоров" и требовали разрыва дипломатических отношений с Израилем и поддержки арабов.

Во время одного визита Макс рассказал мне, что в их институте собирают подписи сотрудников под антиизраильской петицией. К нему, кандидату наук, ветерану Отечественной войны, тоже обратились с предложение поставить свою подпись под этим "документом". Но Макс Минц категорически отказался. Это был по тем временам очень смелый шаг, который мог закончиться увольнением с работы. Но Минц не испугался, и его оставили в покое. Только позднее я узнал, что это сократило ему, хронически больному тяжелым сердечным заболеванием, жизнь.

Летом 1967 года я передал Минцу репортаж о разгроме египетской армии и авиации во время Шестидневной войны, опубликованный в английской газете "Санди тайме". Этот перевод мы сделали с женой Нэрой через две недели после победы израильской армии над арабами. К этому материалу я добавил фотографии маршрута и ударов израильской авиации по египетским аэродромам, где было уничтожено около 400 самолетов. Этот материал в пяти экземплярах для конспирации был отпечатан в Одессе и отправлен в несколько городов России. Макс Минц получил один

из первых экземпляров и дал мне деньги для печатания материалов "еврейского самиздата".

Помню визит к Максу Минцу в конце 1969 года в его маленькую квартиру на Юго-западе. Он познакомил меня и Нэру со своей женой и сыном. Макс пригласил к себе и своего лагерного друга сиониста Арона Фарберова и его жену Полю, мечтавших уехать в Израиль. Там, в квартире Минца, началась моя дружба с семьей Фарберовых, приехавших по моему вызову в Израиль в 1972 году. Арон Фарберов и его жена Поля (родственница Минца) часто вспоминают его, когда мы встречаемся в их доме под Иерусалимом.

Размышляя о судьбе Макса Минца, я думаю, что только плохое состояние здоровья и семейные обстоятельства вынудили его оставаться в России.

Я с уважением отношусь к памяти Макса Минца - горячего еврейского патриота, мечтавшего жить в Эрец Исраэль.

ПИСЬМО М.Г.МИНЦА РОДНЫМ С ФРОНТА

31.7.41

Мои дорогие!

Я уже не в силах вынести этого мучительного ожидания весточки от кого-нибудь. Вы не можете себе представить, как на фронте ждешь письма от родных, а ведь я еще не получил ни одного письма. Тем более это тяжело для меня, так как я не знаю, где сейчас находится Тэля, получает ли она деньги в военкомате. Деньги я выписал на получателя в Москве, а может быть, она в Полтаве, тогда она сидит без денег.

Что у вас делается, мне известно, что на Москву было 4 налета, меня очень беспокоят последствия. Как мама, папа, Тэля, Левочка, сыночек мой?

Несколько дней тому назад я снова послал вам и в Полтаву телеграммы с обратным адресом "до востребования" через одного, который ехал в Гомель, он же должен был привезти ответ, но сегодня он приехал, но ничего не привез. Вы себе можете представить мое состояние. Пишу все время одновременно в два адреса.

У нас все в порядке. Надеюсь, что мы скоро увидимся - фашистская нечисть найдет у нас себе могилу. Каждый день они сбрасывают листовки, направленные против коммунистов и "жидов". Цинизм и наглость этих листовок беспримерны.

Получили ли 1100 рублей?

Привет всем. Передайте всем, что я честно выполняю свой долг перед родиной.

Будьте здоровы. Целуйте тысячу раз Левочку.

Ваш сын, муж и отец Макс.

ИЗВЕЩЕНИЕ

СССР Лейтенанту Энтову

Народный Комиссариат для Минц Г.С.,

Обороны Союза ССР Шабалино,

Кировской областной РВК

УПРАВЛЕНИЕ КАДРОВ

Главное управление

Командующего

артиллерией Красной Армии

по 6-му отделу

11 августа 1943 г.

№УК6/1108 г. Москва

На Ваше письмо сообщаю, что в УК ГУКАРТ КА имеются сведения о том, что капитан МИНЦ Макс Григорьевич 1912 г. рождения, урожен. г. Витебска находясь на фронте, пропал без вести в сентябре 1941 г.. других сведений к нам не поступало.

Начальник 6 отдела УК ГУКАРТ КА майор И/С

[подпись] КАЛИНИН

Пом.начальника 6 отдела УК капитан А/С

[подпись] КОЛБЕНЕВ

ХАРАКТЕРИСТИКА МИНЦА МИХАИЛА ГРИГОРЬЕВИЧА

Находясь в плену в Германии я, САПЕЛЬ Иван Ефимович, работал в санчасти по обслуживанию советских военнопленных в лагере № Х1-Б, город Фаллингбостель. В 1942-м году осенью в сентябре или октябре м-це, не помню, к нам в санчать привели больного МИНЦ М.Г. из штрафного батальона. Его оставили у нас в санчасти на лечение, ще я с ним и познакомился.

МИНЦ М.Г. прибыл к нам в санчасть не похожий на человека, а на какое-то страшилище. Он был весь. распухший, водянистый от избиений и голода. Лицо громадное, не было видно глаз, ноги как колодки, не мог даже передвигаться. Сам толстый, он был похож на какое-то чудовище. Когца он попал в мое отделение, я начал, его лечить, чем только можно было. Медикаментов для военнопленных отпускали очень мало и не тех, каких было нужно. В первую очередь начал лечить отечность саллерганом и другими. Это все прошло.

МИНЦ М.Г. принял человеческий вид, но опять несчастье, начался понос, характерный для дизентерии, и парализовало весь левый бок. С этим пришлось бороться долго, предпринимать разные действия: глюкозу вводить внутривенно, диету и т.д. Он сделался страшно худой, один скелет, не мог даже повернуться без посторонней помощи. Врач отделения и другие мне говорили: напрасны твои труды, лечение и уход. Он не сегодня-завтра умрет. У него уже ничего нет жизненного. Но я сказал: нет. Раз я начал лечить, то буду лечить до конца, мой уход и лечение должны дать сдвиг в лучшую сторону, а именно к выздоровлению.

Благодаря моему уходу МИНЦ М.Г. начал чувствовать себя лучше и

начал поправляться. Еще хорошо не окреп, стал становиться на ноги и упал от слабости, получилось сотрясение мозга, и он совершенно оглох и не слышал долгое время. Такое лечение продолжалось около года с 1942 по 1943 гг.

Когда поправился, стал здоровый, стал ходить по баракам до больных и здоровых, где говорил о нашей могучей Красной Армии, что она победит и освободит нас и многих от немецкой неволи, и победа будет за нами, говорил о будущей счастливой жизни. Потом МИНЦА М.Г. послали работать к бургомистру, где он проработал около 15 дней, а потом сделал себе искусственное воспаление глаз, чтобы не работать на немцев, и прибыл обратно к нам в санчасть на лечение.

После излечения глаз МИНЦ М.Г. задумал опять убежать из лагеря к своим, о чем он всегда мечтал. В беседе с нами он все время говорил: не могу быть здесь ни минуты, я должен уйти, меня страна воспитала, затратила средства, братья проливают кровь за Родину, а я буду отсиживаться тут, нет, не могу, я уйду; и начал готовиться к побегу вместе с одним поляком: достал карту немецкой территории, компас и все необходимое. Перед этим говорил, что делает третий побег, о предыдущих он рассказывал раньше, во время болезни.

И в заключение сказал: ухожу, и больше меня сюда не приведут, или убьют - или буду у своих, одно из двух. Это было в начале 1944 года, вышел с рабочей командой из лагеря и ушел, с тех пор я, САПЕЛЬ И.Е., о его судьбе и о нем ничего не знаю.

Все вышеизложенное описано правильно, без всяких добавлений и утаиваний, за что отвечаю жизнью, в чем и расписываюсь.

Сапель И.Е.

БЕСЕДА В ЦК КПСС

КОМИССИЯ ПО СОСТАВЛЕНИЮ ХРОНИКИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

СТЕНОГРАММА

беседы с т. МИНЦ Максом Григорьевичем

Беседу проводил научный сотрудник т. Лихтер Б.Л.

Записывает т. Рослякова О.А.

Москва. Секретариат. 13 ноября 1945 г.

Капитан.

Год рождения 1912.

Еврей.

Член партии с 1932 г., в комсомоле с 1928 г.

Образование военное - академия им. Фрунзе.

Родился г. Витебске. Отец - служащий, мать - домашняя хозяйка. Кроме меня есть еще одна сестра, сейчас она замужем.

Учился в средней школе в г. Витебске, затем переехал в Москву и поступил на курсы по подготовке во ВТУЗ при политехническом институте, которые закончил в 1929 году, по окончании курсов поступил работать на фабрику "Венбукмебель" в Сокольническом районе токарем по дереву. В 1930 году перевелся оттуда на Северную железную дорогу "Москва вторая", где работал кочегаром, затем слесарем. Потом был на комсомольской работе: представителем Московского комитета комсомола на Северной ж.д., работал в Мосрайсев ТПО в оргинструкторском отделе.

В кандидаты партии был принят в 1931 году, в 1932 году был переведен в члены партии.

В 1932 году предложили явиться в военкомат, как члену партии, хотя мой год еще не призывался. Так как было неспокойно на польской границе, должен был ехать туда. 18 февраля 1933 года прибыл в Полоцк в 13 стрелковый полк. Из 13 с.п. через четыре с половиной месяца был переведен в 156 артполк около Полоцка, ще был тоже приблизительно около четырех с половиной месяцев. Затем мне было предложено ехать в Одесскую артиллерийскую школу, куда я и прибыл в конце 1933 года. Держал испытания, выдержал, был принят курсантом. По окончании школы получил звание лейтенанта. В полку был секретарем комсомольского бюро. Последние два года учебы в артиллерийской школе был секретарем партийного бюро. Совмещал учебу с партийной работой.

В 1936 году окончил артиллерийскую школу по первому разряду и был отправлен на Дальний Восток, в г. Биробиджан командиром полубатареи при 20 корпусном артполку. Там приступил к работе командира взвода полковой школы. В этой школе я был приблизительно год. Выпустили курсантов - младших командиров. Потом был назначен командиром батареи звуковой разведки.

В 1938 году 23 февраля мне было присвоено внеочередное звание старшего лейтенанта - через год после окончания школы.

В 1938 году мне было предложено поехать учиться в Академию им. Фрунзе. Я поехал в Хабаровск держать предварительные испытания, которые выдержал. Из Хабаровска поехал в Москву держать испытания. Испытания длились около месяца. Благополучно выдержал. Затем вернулся снова на Дальний Восток - сдать свою батарею. В академию приехал к началу учебного года и стал заниматься.

Академию окончил 5 мая 1941 года. Это был знаменитый выпуск, коща тов. Сталин держал речь в Кремле (у меня сохранился пригласительный билет). В Кремле был первый раз. До этого Сталина видел только на парадах и то мельком.

Собрали нас всех в Андреевском зале. Пригласили всех выпускников военных академий г. Москвы: артиллерийской академии, нашей академии и других. Какое на меня произвела впечатление речь тов. Сталина? Я никогда до этого не слышал Сталина непосредственно. Помню, мне понравилось тогда, что он очень просто и ясно формулирует свои мысли, до каждого доходит его слово. Говорил он около сорока минут. Он поздравил нас с выпуском, ставил перед нами определенные задачи как перед командирами, которые имеют высшее военное образование. Говорил о культурном преобразовании армии, о техническом ее оснащении, потом много говорил о Германии. Хотя в этот момент у нас был с Германией договор о дружбе, но в речи тов. Сталина чувствовалось, что этой дружбе недолго быть, что нам надо готовиться к моменту, когда придется с ней столкнуться. Он говорил о том, что Германия политически несостоятельна, что она должна провалиться со своей политикой. Привел ряд исторических примеров из отношений Германии и Франции.

Потом Тимошенко пригласил всех к столу. Я был в Грановитой палате. Сталин произнес тогда, как помню, шесть тостов: за военно-морской флот, за летчиков, за истребителей и т.д.

Впечатление осталось такое, что скоро придется воевать. Сталин ушел немного раньше остальных. Его уход был сигналом, что и нам надо расходиться. Во время ужина был концерт.

Когда приехал в армию, я об этом рассказывал, -хотя речь не была опубликована, - командирам-коммунистам.

Затем я поехал в г. Полтаву, куда я был назначен начальником штаба полка. По прибытии явился к командиру полка (часть 2040). Командир полка хотел, чтобы я был начальником полковой школы. Я стал принимать полковую школу. Через несколько дней просил командира отпустить меня в Москву для того, чтобы привезти семью. Он дал мне отпуск на десять дней. Я поехал в Москву, потом снова вернулся.

Пока принимал полковую школу, грянула война. 22 июня была объявлена война. Мне было предложено формировать в Полтаве новый полк согласно мобилизационного плана генштаба, так наз. 645 корпусный артиллерийский полк, в котором был назначен начальником штаба. Формировал его в самом г. Полтаве в техникуме мясокомбината, формирование продолжалось до 1 июля из числа запасных. Они все были из Полтавской области. На базе 4-го дивизиона (части 2040), ще были кадровые офицеры, был сформирован новый полк (правда, их было очень мало).

1 июля выехали на фронт.

Жену оставил в Полтаве, сказал ей, чтобы скорее уезжала в Москву к своим, попрощался и уехал. При прощании последними ее словами были: не учись курить и не попадайся в плен к немцам. В той обстановке как-то смешно было слушать эти слова, особенно о курении. Она еще добавила: "Если о тебе ничего не будет известно, мы будем знать, что ты погиб, но главное, не попадайся в плен". Тогда уже было известно, как немцы издеваются над евреями, которые попадают к ним.

1 июля выехали на фронт. Воевал месяц-полтора в

районе: Старые Журавичи, Новые Журавичи, Сельцо (Холопеев).

В тот момент мы стояли в одном месте. Нашей задачей было поддержать пехотную дивизию, которая там была, огнем. Нужно сказать, что пехоты как таковой я там не видел. Принято считать, что пехота на линии фронта должна лежать в цепи, а мы, артиллеристы, должны ее поддерживать, помогать ей отражать атаки противника. Мы такой пехоты не видели. Пехота разбежалась, паника тоща была исключительная. Например, в Сельце (Холопееве), когда немцы взяли наш полк в полукольцо, пришлось два дивизиона нашего полка превратить в пехоту, чтобы сдерживать противника. Под Сельцом я по поручению начальника артиллерии корпуса и командира полка майора САДОВНИЧЕГО вел своих людей в атаку, чтобы дать возможность отвести нашу артиллерию и остальные части. Это не входило в нашу задачу, это была наша инициатива.

Об этом писали в какой-то прифронтовой газете, где упоминалась моя фамилия, так как я вел в атаку на немцев. Благодаря этому удалось сдержать противника. После этого я был представлен к Красному Знамени, но все это где-то затерялось, и сохранилось ли где-либо, не знаю.

Около двух месяцев был на этом Гомельском фронте. Затем полк перебрасывают по железной дороге на Брянский фронт, который был вновь организован при подходе немцев к Брянску. Наш полк прибыл на этот фронт в конце августа и стоял в районе Почепа, в ста километрах западнее Брянска, где все время держал оборону. С пехотой была такая же картина, как и на Гомельском фронте.

3 октября я посылаю одного младшего лейтенанта

этого полка в командировку в Курск. К вечеру возвращается обратно и докладывает: "Товарищ начальник, проехать не могу, Брянск занят немцами". Немцы были в ста километрах за нами - это было для нас совершенно неожиданно. Немцы выбросили большой десант в тылу у нас и заняли г. Брянск и ряд населенных пунктов. Одним словом, мы оказались в стратегическом окружении. В окружение попал весь фронт: 3 армии, штаб фронта и штабы армий.

Через несколько часов нас вызвал командир дивизии и сообщил, что мы в окружении. Получили приказ отходить за Десну. Нам нужно было пойти в лес по ту сторону Десны. Тогда мы были в составе 50-й армии. Собрались в одну кучу, чтобы, согласно приказу, пробираться в определенном направлении.

С большим трудом прорвались на ту сторону Десны под артиллерийским обстрелом противника. В этом лесу мы ждали приказа два-три дня. Никакого приказа. Когда послали в штаб армии, оказалось, что штаб 50-й армии был отрезан, и поэтому никаких указаний оттуда получить не могли.

Потом связались с одним стрелковым полком, не помню его номера, и решили вместе пробиваться. Штаб нашего артполка и штаб этого полка выбрали определенное направление, чтобы пробиться на соединение с Красной Армией. В ночь с 6 на 7 октября или с 8 на 9 мы этот вопрос обсудили. На этом совещании были: командир полка майор Садовничий, я и представители штаба стрелкового полка. Совещание наше происходило в лесной избушке у лесничего. Я предложил пробиваться через Брянские леса на север по направлению к Москве. Мы не знали тоща стратегической и оперативной обстановки. Так как у меня была топографическая карта вплоть до Москвы, и я

хорошо ориентировался, я сказал, что могу провести по этим лесам, несмотря на то, что Брянские леса славятся своей густотой.

Ночью вышли из этой сторожки. Я начал строить свой полк, чтобы соединиться со стрелковым полком и двинуться в заданном направлении.

До этого мы получили приказ от командира дивизии, чтобы всю артиллерию и материальную часть закопать в землю, часть уничтожить. К этому моменту снарядов не было, горючего не было, тащить на себе 152-х мм пушки-гаубицы было невозможно. Приказ командира дивизии нами был выполнен. У меня остались одни люди и их личное вооружение. Когда я стал искать командира полка, чтобы доложить ему, я его не нашел. Никто не мог мне сказать, где находится майор Садовничий. Комиссара полка я тоже не видел. Политрук ГОРДЕЕВ через несколько дней после окружения куда-то пропал. Когда я искал командира полка майора Садовничего, ко мне подошел политрук ЗАЯЦ - секретарь партбюро в полку - и говорит: "Товарищ капитан, пойдемте с нами?" Я, тогда не понял, что значит "пойдемте с нами". Ответил: "Товарищ политрук, у меня нет времени, я строю полк, мне нужно найти командира полка ц доложить ему о том, что полк готов двинуться". Он махнул на меня рукой и ушел. С этого момента я не видел ни его, ни комиссара, ни командира полка. Потом предположил, что они, видя такое тяжелое положение, решили спасти свою личную жизнь. С ними был еще уполномоченный особого отдела МАЖАЕВ.

Я, конечно, не оставил полк, решил возглавить его, поскольку не было командира полка. У меня было достаточно командиров, чтобы вести полк.

Итак, мы двинулись очень осторожно по лесу, что

бы выйти незамеченными противником, который был недалеко. Когда проходили мимо одного наблюдательного немецкого пункта на опушке леса, немцы фланговым огнем нас обстреляли. 1-й дивизион двигался сзади. Когда наша артиллерийская колонна вместе с пехотной колонной вытянулась и рванула вперед, в этот момент немцы отрезали 1-й дивизион. После этого 1-й дивизион старшего лейтенанта РАДСКОГО я не видел и о судьбе их не знаю.

Подошли к деревне Первомайская, которая была занята немцами. Нам надо было пробиться через эту деревню, расположенную недалеко от Брянска. Стали пробиваться боем. Пробились, потеряв значительное число сил. и двинулись дальше.

Надо сказать, что люди по ночам стали разбегаться. Каждое утро командиры докладывали: "Товарищ капитан, сегодня не хватает ста человек, сегодня не хватает 50 человек". Люди были полтавчане. К этому моменту Полтава была уже занята немцами. Еще до окружения мы получили сообщение об этом. Так как Полтава была занята, то для них - полтавчан - война окончилась, и люди потянулись домой.

У меня осталась маленькая кучка бойцов и командиров. В сущности, единственными командирами, которые со мною остались, были лейтенант ДЖАНОВИЧ и старший лейтенант ... (сейчас не вспомню его фамилию). С ними я и двигался.

Когда подошли к деревне Кольцовка, мне пришлось выдержать бой с немцами, хотя мы старались избегать боевых действий, так как они ни к чему не приводили.

Шли по этим Брянским лесам с разными приключениями, без пищи, в окружении врага. Об этом можно написать отдельный роман. В каждой деревне нас

ждет враг, причем не обязательно в лице немцев. Очень часто мы встречали врагов в лице наших русских: старост деревень, полицаев, которые были поставлены немцами.

Было уже холодно (октябрь месяц), грянули довольно сильные морозы. Я вынужден был посылать людей в деревни для того, чтобы достать пищу. Приходилось искать сарай, так как спать "в лесу на земле было невозможно. Люди, которых я посылал в разведку, пропадали, потому что, когда они заходили в дом, - их встречали, угощали, а через несколько минут приходил староста с понятыми и их арестовывали.

Через тридцать три дня после начала окружения с 6 на 7 ноября 1941 года я подошел к линии фронта. Я совершенно не знал, где проходит линия фронта и что делается. Куда я ни шел, всюду были немцы и немцы. О русских я ничего не слышал.

В ночь с 6 на 7 ноября я подошел к реке Наре против селения Таширово. По артиллерийской стрельбе понял, что здесь проходит линия фронта. На том берегу были наши, на этом - немцы. Причем, и те и другие держали, по моим предположениям, оборону, потому что немцы сидели в земле и наши тоже. Это было приблизительно часа в два ночи. Я слышал голоса наших красноармейцев. Слышно было, как они рубили лес, готовили блиндажи. После тридцатитрехдневного нахождения в лесу, наконец, добрались до своих! Надо было перебраться через реку. Каких-нибудь тридцать метров отделяло меня от своих. Решил проползти между немецкими пикетами, но они заметили нас. Тоща пришлось боем пробиваться пробиваться на ту сторону. Я оказался на льду, в трех метрах от немецкого берега. В этот момент немцы и наши открыли стрельбу. К этому времени у меня осталась

небольшая группа - человек 35-40. Стрелковый полк совсем растаял. На реке Наре я был ранен в икру ноги; в трех метрах от нашего берега я провалился под лед, он был очень тонкий. Это я не рассчитал. Нужно было дождаться сильного мороза, когда река установится или нужно было раньше перейти по воде. В это время ни ползти, ни плыть было нельзя. Я провалился под лед, погрузился с руками и головой. Было на мне две пары обмундирования, шинель, документы. Начал терять сознание. Хватался за лед, лед ломался под руками. В полубессознательном состоянии немцы меня вытащили из воды и притащили в блиндаж. Что случилось с товарищами, которые были справа и слева от меня, я не знаю. Слышал выстрелы.

Немцы втащили меня в блиндаж. Все обмундирование было покрыто коркой льда, руки совершенно не действовали. С меня стащили обмундирование, гимнастерку. В левом кармане гимнастерки лежали партбилет и удостоверение личности. Все это бросили в угол блиндажа, мне же принесли старое обмундирование и под утро повели в деревню в штаб батальона.

При допросе, когда они спросили фамилию, я назвал себя МИНАКОВЫМ Михаилом. Почему я выбрал фамилию Минаков? Моя фамилия начинается этими же тремя буквами. В школе, где я учился, был курсант Минаков. Минцем я себя никак назвать не мог, потому что это было равносильно смерти.

Документы остались в карманах гимнастерки. Это было в 1941 году, когда немцы были уверены в своем успехе и когда они не копались в карманах. Может быть, это их не интересовало, может быть, там был солдат или офицер, который не обратил на это внимания.

Когда я сказал, что я не с этого фронта, они со мною

и разговаривать не стали, поскольку их интересовало то, что происходит здесь. Допрашивал русский переводчик.

После допроса меня посадили в какой-то сарай в деревне, ще я валялся на сене три или четыре дня. Постепенно в этом сарае собиралось все больше и больше людей, большей частью гражданское население. Через несколько дней собрали группу и под конвоем погнали километров 25 в лагерь. В этом лагере я находился несколько дней в сарае. Потом собрали человек 200 или 300, построили и опять погнали, причем охрана была со всех сторон. Гнали километров 60. Если кто-нибудь отставал на три шага, сейчас же подходил немец и расстреливал. Так что весь путь был усеян трупами. Каждый стремился обогнать другого для того, чтобы оказаться впереди, а не сзади, боясь, что если он будет сзади, его могут расстрелять. Поэтому это был не просто нормальный Доход, а в буквальном смысле бег. Большинство людей не ели несколько дней, обессилели. У кого было больше сил, тот выдержал этот путь.

Пригнали нас в Рославль. В Рославле был большой лагерь, ще было собрано 16.000 военнопленных. Перед Рославлем мы несколько дней пробыли в Верее, откуда нас отправили в лагерь.

Смертность была исключительная. Умирало в среднем 600-700 человек в сутки от недоедания, инфекционных болезней. Умирали больше от условий, в которых находились военнопленные, а не от расстрелов.

Когда прибыла наша группа, ее целую ночь держали на улице. Был страшный мороз, много было раненых. Они просили окружающих, чтобы их прикончили, всюду раздавались крики и стоны.

Утром пришел переводчик и начальник лагеря - немец. Первое приказание: евреи выходите вперед; ко-

нечно, никто не вышел. Было несколько евреев, в том числе и я. Он криво усмехнулся и говорит: "Нет евреев? Этого не может быть".

Отправляют всех в бараки. Я попадаю в барак комсостава, доложили, что я офицер. В бараке было 400 или 500 человек. Это было маленькое каменное помещение, где могло разместиться не более 70-100 человек, а нас было человек 500. Не только лежать или сидеть, даже стоять было невозможно. Люди все время умирали.

Полиция в лагере была из русских и украинцев. Там были украинская сотня и казачья сотня из числа военнопленных, которые были завербованы немцами. Они ходили по баракам и смотрели в лицо: еврей или нет? Помню до сих пор, как ходили и кричали, где здесь профессор Авербах? Когда находили еврея, вытаскивали и уводили куда-то. Однажды, когда я стоял в этом бараке, зашел переводчик. Я обратился к нему с просьбой дать мне какую-нибудь шинель, хотя бы с умерших. Когда я задал этот вопрос, он сразу спросил: "А какой вы национальности?" Я ему сказал, что я белорус. Повернул голову, ничего не ответил.

Я был в этом лагере около трех недель. Однажды приходят в барак и говорят, что старшие командиры по званию должны выйти (начиная с капитана и выше). Я вышел. Нас оказалось 24 человека.

Я забыл вам сказать, как я бежал из этого лагеря. Так как этот лагерь был наспех построен для того, чтобы принять большое количество военнопленных, которые все время прибывали, то он не был обтянут тройной проволокой. Часть проволоки слабо охранялась. Мне с группой товарищей ночью удалось бежать. Дошли до ближайшей деревни. Так как мы были крайне истощены, зашли в какой-то сарай и там просидели

день. На третий день наших скитаний по лесу зашли в деревню. Когда сидели в одном доме, зашел староста и с ним несколько человек с винтовками. Нас забрали и отправили снова в этот же самый лагерь, откуда мы бежали.

Тогда военнопленных не регистрировали, потому что люди прибывали массами. Каждый день люди умирали, а новые прибывали. Поэтому не знали, кто бежал. По лесам бродило много бойцов, вышедших из окружения, бежавших из плена. Всех этих людей немцы собирали и гнали в ближайший лагерь. Так как нас поймали недалеко от нашего лагеря, то привели опять в него.

Как я начал вам рассказывать, нас 24 человека отправили дальше. Прибыли в лагерь Кричево (Белоруссия). Нас всех, 24 человека комсостава поместили в отдельную комнату.

К нам подослали русских эсесовцев, которые служили у немцев. Их задачей было найти среди нас евреев и политруков, они прощупывали, кто коммунист, кто политрук, кто еврей. Среди нас не оказалось ни одного политрука, ни одного коммуниста, ни одного еврея. Что нет евреев - это они видят по наружности, в том, что нег политруков, они не уверены. Различными допросами и разговорами они старались это выяснить.

Приблизительно через месяц я и еще один военнопленный-казах - Николай - вдвоем бежали из лагеря. Мы вывозили дрова. Когда стояли около комендатуры, увидели, что никого нет и убежали. Но судьба была та же. Если бы это было летом, можно было бы никуда не заходить, но так как это была зима, нам пришлось ночью зайти в деревню, чтобы обогреться. Нас опять поймали, причем поймали немцы вместе с русскими,

которые донесли на нас. Опять отправили в тот же лагерь.

В этом лагере была масса народу. Я старался не попасть в группу офицеров, чтобы не узнали, что я бежал, старался раствориться в общей массе, никуда не показываться, назвался рядовым. С этого момента я и стал числиться рядовым, никому не говорил, кто я такой. Этот побег помог мне превратиться из офицера в раненого солдата-военнопленного.

Затем разразилась страшная эпидемия сыпного тифа. Люди мёрли, как мухи. В лагере объявили карантин. Это означало, что никто не может выходить из лагеря никуда, чтобы тиф не распространялся на население и на немецких солдат. Я тоже заболел. За мной очень хорошо ухаживали товарищи. Лежал с большой температурой дней восемь. Наконец, обо мне доложили, меня забрали с большими трудностями и поместили в госпиталь для военнопленных, который находился тут же рядом. Положили просто на землю, никакого ухода. Правда, русский врач ходит один раз в день, но он посмотрит - и уйдет. Питание очень скверное.

Нужно вам сказать интересную вещь. Те, которые были лучше упитаны и заболевали тифом, в частности, полицаи, умирали быстрее, чем мы, до последней степени истощенные. Мы лучше выдерживали сыпной тиф. Я видел многих здоровых полицаев, которые гибли буквально через несколько дней, несмотря на то, что они получали передачи от немцев.

Постепенно у меня сыпной тиф прошел, температура снизилась, но осталось осложнение на ноги. Не мог встать на ступни. Когда мимо проходил человек, я вскрикивал от боли. Чтобы выйти по естественной надобности, мне надо было ползти на коленях, ступни

держать кверху, чтобы не зацепить за что-нибудь. Боль была исключительная, я никогда такой не испытывал, ночами не спал. Ветерок подует, или кто одеялом или шинелью зацепит - я кричу.

Приходит однажды врач и меня выписывает. Он мне сказал, что ноги я должен закручивать тряпками. Но так как ноги горели, то я не выдерживал и сбрасывал все. Однажды врач заходит, видит - у меня голые ноги, стал на меня кричать и сейчас же спрашивает, какой я национальности, что-то ему взбрело в голову. Я опять говорю то же самое, что и раньше, что я -белорус. 'Что-то вы не похожи на белоруса".

Все врачи были из числа военнопленных, служили у немцев. Через два дня он меня выписал в таком состоянии, что я не мог двигаться. Выписал в третий лагерь в том же Кричеве, который назывался лагерем выздоравливающих, причем условия там были в десять раз хуже, чем в госпитале. В маленьких комнатушках находилось по 30-40 человек, буквально друг на друге. Количество вшей было ужасное. Их не нужно было собирать, а просто сбрасывали пригоршнями. Люди лежали вплотную друг к другу, многие с отмороженными ногами и руками, пальцы отваливались от рук и ног. Ели все, что только попадалось. Умирающих было очень много.

Я, находясь в такой обстановке, конечно, не думал, что я выживу: старался поменьше двигаться, но замечал, что чем больше становлюсь на ноги, тем больше боль начинает проходить. Слаб я был ужасно.

Когда я стал немножко приходить в себя, то узнал, что в соседнем лагере, в котором я был раньше и где заболел тифом, находится мой товарищ ВОЛКОВ Александр Семенович, старший лейтенант, который был со мною в этом лагере. С одним товарищем, который

ночью приходил в этот лагерь, я передал записку: "Дорогой Александр Семенович, я считаю необходимым, поскольку время подходит к весне и, по слухам, русские отогнали немцев от Москвы, уйти из плена и бежать к своим". Записку эту подписал: "Миша". Как я потом узнал, записка была перехвачена полицаем. Я не получил никакого ответа на записку и не видел товарища, который ее передавал. Решил бежать один.

Около уборной была колючая проволока. Я выгреб под этой проволокой снег и выполз. Отполз метров двадцать, потом тихонько встал и бросился бежать. Когда был уже в шести километрах от лагеря, как раз проводилась облава на партизан. Я попался, и меня отвели в тот же лагерь, откуда я бежал. Ввели в комнату полицаев, посадили и начали допрос. Один из русских (между прочим, все были русские) вытаскивает записку, которую я писал, и показывает мне:

- Это вы писали?

- Я писал.

- Почему? и т.д.

Мне показалось, что я имею дело с русскими. Я ему сказал, что считаю долгом советского гражданина бежать. Как они на меня накинулись: "Сталинец!" и прочее. Чуть меня не растерзали, но продолжают допрос, почему и зачем я писал, как фамилия и кто такой. "Очень грамотно пишете". Я что-то такое выдумал, но не говорю, что я командир. Во время допроса из двери неожиданно выходит старший полицай лагеря Иван Иванович - вот такой великан. Как только он меня увидел, сразу закричал: "Это же еврей!" Тем, кто меня допрашивал, и в голову не приходило, что я еврей. У этого глаз наметан, что ли, сразу определил. Я сказал ему:

- Вы ошибаетесь, я не еврей.

- Ну, расстегивай брюки!

Я подчиняюсь - что оставалось делать? Он смотрит.

- Да, еврей.

Что тут много со мной говорить! Еврей, совершивший побег, пойманный в районе партизан, писал записку, подстрекал к побегу других...

Меня вывели на улицу. Сняли плащ, теплую фуфайку, теплые портянки, оставили раздетым на улице. Иван Иванович стоит с трубкой, покуривает и смотрит, как все это происходит. Подходит немецкий лейтенант. Он немного говорит по-русски. Ему докладывают, что я еврей. Он спрашивает меня:

- Кто вы?

Я отвечаю, что из Витебска.

- Кто ваш отец?

- Сапожник.

- Ну, ясно.

Один из полицаев, стоявших тут же, говорит:

- Он не только еврей, но и политрук.

Я забыл сказать, что во время допроса зашел один из тех эсэсовцев, которые меня допрашивали в том лагере как командира. Когда он меня увидел, то сразу сказал: "Это командир".

Спрашивает: "Почему вы скрывали?" Я сказал, что считал лучше для себя, если буду скрывать, что я командир. А немецкому лейтенанту докладывает, что я не политрук, а старший политрук. Немецкий лейтенант пишет записку, и полицай ведет меня в комендатуру второго лагеря, который находился в Кричеве. Прихожу. На дворе шесть евреев из числа военнопленных. На груди и на спине у них пришиты шестиугольные звезды "Щит Давида". В это время выскакивает из комендатуры унтер-офицер немецкий:

- А, еврея привели! - обрадовался.

Меня ввели в коридор комендатуры. С обеих сторон стоят полицаи, два немца и немецкий переводчик. Прежде всего они стали меня страшно бить. Один ударил - я лечу к стене, другой ударил - лечу к противоположной, переводчик спрашивает: политрук или нет? Я говорю, что я не политрук, а командир.

В этот момент, когда смерть была на носу, как говорится, у меня было страшное спокойствие. Мне было все безразлично. Я совершенно не волновался, говорил, как с вами сейчас говорю. Чувствую, что мне все равно. Не буду же я говорить, что я политрук, что еврей.

- Как вы докажете, что вы не политрук?

- Очень просто. Может быть, среди ваших полицаев есть такие, которые учились в военных школах или имеют какое-нибудь военное образование. Они меня могут проэкзаменовать, особенно, если есть .артиллеристы. Политрук не знает много того, что знает командир, который имеет специальное военное образование. Политрук может служить в артиллерии, в танковых войсках и т.п.

- Да, у нас есть артиллеристы.

Устраивают мне экзамен, начинают спрашивать по теории. Первый вопрос был задан о математической формуле ожидания, потом о теории умножения и сложения, теории стрельбы и практические замечания по стрельбе, о материальной части пушки-гаубицы. Я очень спокойно на все вопросы отвечал. После этого он докладывает немецкому офицеру, что, мол, он безусловно не политрук, поскольку политрук так свободно разбираться в этих вопросах не может. Этот вопрос отпал.

Теперь насчет еврейства. Я должен извиниться перед вами, что должен говорить так, как все это проис-

ходило. Меня подвели к окну, где было светлее, и предложили обнажиться. В этот момент я не мог говорить, что нечего, мол, меня смотреть как еврея, потому что я действительно еврей. Внезапно мне пришла в голову мысль сказать следующее:

- Когда мне было 16 лет, у меня был нарыв (я такие случаи знаю). Мне врач сказал, что необходимо разрезать кожицу, чтобы можно было лечить. И он мне это сделал.

- Ну-ка, повернитесь туда, сюда.

Я слышу, что эти два немецких врача говорят: да, действительно "операцион".

До этого я не знал, что у меня что-то похожее на какую-то операцию. В действительности оказался какой-то разрез зигзагообразный, похожий на шов. Они решили, что действительно была операция. Я не был уверен в том, что они мне поверили. Слышу:

- Застегнитесь...

В комендатуре был подвал, глубокий, залитый цементом. Меня бросили, туда. На полу - замерзшая вода. Там сидел один русский за какой-то побег. Через некоторое время бросили туда шестерых евреев, которые на дворе кололи дрова. Я старался держаться от них в стороне. Если они со мной разговаривали, я не отвечал по-еврейски, говорил исключительно по-русски. Среди этих евреев был один переводчик в лагере по имени Ефим, его страшно избивали. Что над ним только не делали! Ему железными палками пробили в нескольких местах голову. Когда он терял сознание, обливали водой и снова через десять минут били по голове и приговаривали: "Вы нас хотели уничтожить за 25 лет, мы вас уничтожим за год, понял, Ефим?" "Вы" это, значит, евреи хотели уничтожить их всех... Ефим отвечал: "Понял".

Продолжаю сидеть в этом подвале. Причем нас совершенно не кормили. Только на второй или на третий день один раз в день стали выдавать жидкую баланду, которая варилась из каких-то отбросов, это была жидкая, мутная водичка, пол-литра или четверть литра приходилось на человека.

Однажды в воскресенье, это было через несколько дней после того, как я попал в подвал, заходит полицай. Я нашел в углу подвала заржавленный гвоздь и решил, когда меня поведут на смерть, а я был уверен, что приговорен к смерти, я вскрою себе вену, чтобы легче было умереть. Итак, утром в воскресенье заходит полицай и говорит: "Юда, выходи!"

Я не знал, имеет ли он меня в виду в числе этих евреев или обращается только к ним. Поэтому я продолжал стоять в углу. Все шестеро евреев встали и пошли к выходу. Когда последний вышел, он закрыл за ними дверь. Я остался. Я понял, что они меня евреем не считают. Тут же наверху этих шестерых евреев расстреляли. На второй день меня повели наверх, причем устроили очную ставку с Волковым, которому я писал записку. Спросили, знает ли он меня.

- Знаю.

- Получали записку?

- Нет, не получал.

Переводчик в это время сказал, что "если бы мы вас считали евреем, вас давно бы в живых не было". Когда мы с ним разговаривали, недалеко стоял немец и о чем-то говорил с полицаем. Видимо, этот немец изучал мое лицо и диалект, чтобы установить, еврей ли я. Вдруг оттуда раздается вопрос: знаю ли я немецкий язык? Говорю, что немецкого языка не знаю, знаю английский. Они считают, что если еврей, он обязательно должен знать немецкий язык.

После этого меня снова спустили в подвал. На следующий день говорят: "выходи" и ведут в лагерь. Это было после шести суток нахождения в подвале. Оказывается, на следующее утро должна быть отправка комсостава из этого лагеря. Я считался офицером. Отправляют в г. Могилев. Приводят в лагерь, помещают в комнату. Полицаи этого лагеря кладут меня на пол, ставят одного часового, чтобы всю ночь стоял возле меня. Наутро я должен был отправиться куда-то дальше. Утром с группой комсостава доходим до станции. Оказывается, нет свободных вагонов. Нас отправляют обратно. Доходим до ворот лагеря. Их отправляют в лагерь, меня опять в подвал.

Тогда было так: если отправка не произошла, нужно ждать отправки месяца два снова. Находиться в этом подвале хотя бы еще несколько дней было равносильно смерти, потому что к этому моменту я уже распух и еле стоял на ногах. О той обстановке нельзя даже рассказывать. Интересно туда поехать и там на месте показать и рассказать.

Когда проходил мимо комендатуры с этим полицаем, говорю ему,

- Разрешите мне войти в комендатуру лагеря.

- Зачем?

- Мне нужно попросить коменданта об одной вещи.

Он меня вводит. Стоит переводчик. Я ему говорю:

- Передайте господину лейтенанту, что я прошу меня или расстрелять или повесить, как вам угодно, если я этого заслуживаю с вашей точки зрения, или отправить меня в лагерь, где находятся военнопленные, больше находиться в этом подвале я не в состоянии, ибо тут меня ждет смерть, но медленная. Если вы решили меня уничтожить, то уничтожьте поскорее.

Этот лейтенант на меня смотрит, смотрит и говорит:

- Отправить его в лагерь.

Как все в мире бывает относительно, так и счастье относительно. Я вышел из комендатуры счастливый, несмотря на то, что этот лагерь был лагерем смерти. Люди там умирали от голода. Но лагерь по сравнению с подвалом был величайшим счастьем для меня. Я даже с полицаем по дороге поделился своей радостью.

Меня отвели в тот лагерь, где находились все военнопленные. Поместили в отдельной комнате. Приставили старика, который должден был за мною следить и не спускать с меня глаз. Из лагеря, как других, меня не выпускали на работу в лес или еще куда-нибудь. Должен был работать внутри лагеря. Началась ранняя оттепель. Впрягшись в тачку, я должен был свозить мусор в кучу во дворе. Но я был так истощен, что однажды в этой упряжке упал. Там был врач. Он сказал, что мне обязательно надо лечь в госпиталь. Такое разрешение было получено. Меня повели в госпиталь, где я раньше лежал с тифом. Через несколько дней выписывают. Попадаю в тот лагерь, где мне устраивали допрос и где полицай Иван Иванович меня, как еврея, разоблачил. Они считали, что я уже расстрелян, очень удивились, что я остался в живых.

На следующий день утром после того, как я прибыл в лагерь, была большая отправка почти всего лагеря. В числе других и я был отправлен.

Перед отправкой этот самый Иван Иванович вывел меня из строя и сказал старшему' конвоя - немецкому офицеру, что это опасный человек, который убегал, и за ним надо все время следить.

Сели в эшелон и поехали в лагерь в г. Бобруйск. В этом Бобруйске я пробыл всего несколько дней. Нас отправили дальше в Молодечно. В Молодечно были недели две. Оттуда большим транспортом снова от-

правили дальше. По дороге узнали, что едем в Ригу. В вагоне было 10 или 11 человек, с которыми мы решили бежать из вагона. Вскрыли пол. Под утро, когда движение было очень медленным, мы на ходу поезда выпрыгнули. Один только человек не успел спрыгнуть из одиннадцати.

Шатались дней пять по лесам, по деревням. Через пять дней нас поймали в деревне. Поймал один поляк или латыш, который служил полицаем у немцев. Так как это было по дороге из Риги, нас направили в лагерь в Риге, где уже находился наш транспорт, причем они не узнали, что мы бежали из эшелона.

Оказались в этом лагере. Условия там в отношении пищи были ужасными. В Риге я был 15 суток. Вместе с другими меня отправили дальше в Германию.

1 или 2 мая, точно не помню, прибыли в г. Фаллингбрстель. Это центральный лагерь военнопленных, который носил название Х1-Б. Там всех военнопленных регистрировали (имелась картотека), фотографировали, брали отпечатки пальцев, записывали опреденные данные биографического характера, специальность и т.п. Я записался как Минаков Михаил, специальность - кочегар. Номер мой был 124045.

Через несколько дней 137 человек направили на работу в Брауншвейг на завод "Миаг". На этом заводе я работал чернорабочим в 16 цеху. Познакомился с одним немцем, который показывал себя нашим сторонником. В разговорах я чувствовал, что он симпатизирует больше Советскому Союзу, чем Германии, причем это был 1942 год,- год, когда немцы имели большой успех в Африке и на Востоке. Он говорил все время: "Конечно, Россия победит, Германия потерпит поражение". Мне это очень нравилось. Мы с ним подружились. Он меня познакомил со своим дядей-ста

риком, который работал в другой мастерской мастером. Он был на этом заводе секретарем подпольной коммунистической ячейки. Они особенно ничем не занимались, но они как бы держали свое ядро до определенного времени. Я с ними имел несколько бесед и вел очень частые беседы с немцами, которые работали в цеху.

За мной начали следить. Этот Гельмут мне однажды говорит, что некоторые социал-националисты, которые работают в цехе, начинают заговаривать насчет меня, а именно, что я занимаюсь пропагандой, что я, конечно, еврей. Очевидно, я навлек на себя подозрение потому, что здесь начал говорить по-немецки. В лагере среди солдат я по-немецки не говорил. Он мне посоветовал бежать, т.к. иначе меня здесь уничтожат. Такой случай уже был на заводе, когда за пропаганду в цеху нашего русского военнопленного повесили.

Сговорился с двумя товарищами о побеге.

В конце июля 1942 года, когда работали в ночную смену, в 12 часов во время перерыва вышли из цеха. Немец раньше нарисовал мне схему завода, где можно пройти так, чтобы выйти на окраину города, обозначил, куда двигаться дальше.

Я бежал ночью со своими товарищами. Шли ночью, днем отдыхали. Питались тем, что находили по дороге. Большей частью картошку варили, капусту, морковь.

Через пять дней - это было в воскресенье, - мы остановились в одном лесу. Немцы как раз находились в этом лесу. Увидели нас, крикнули "Иван!" и сразу вскинули винтовки. Мои товарищи растерялись, подняли руки и сдались. Я побежал через лес, где были густые кусты. Они стреляли вдогонку. Мне удалось скрыться. Взобрался на дерево и сидел на нем до самого вечера. Таким образом остался один. Двигался на восток.

Между прочим, у меня не было с собой ни компаса, ни карты. Ориентировался по звездам. Шел 25 дней. Приключений по дороге было страшно много, например, такого порядка.

Когда я остался один, то питался исключительно сырыми овощами и сырой картошкой, потому что разжигать костер не решался. Хлеба совершенно не ел. Был страшно истощен. Юноша молоко пил. В каждой деревне немцы выставляют молоко у дверей. Каждый хозяин имеет свой номер на бидоне. Утром приезжает машина с маслозавода и забирает это молоко. Когда идешь ночью, находишь это молоко, стоящее на улице. Мне страшно хотелось хлеба. Поэтому я даже решился забраться в чужую квартиру. Подошел к одному дому на окраине большого села. В первом этаже я ничего не нашел, во втором этаже все было закрыто. Увидел дверь на третьем этаже. Дверь открылась. В темноте нащупал некоторые предметы, по этим предметам определил, что это кухня, - плита стоит, кастрюля. Нащупал буфет, стал шарить по буфету. На буфере стояли стаканы, разная посуда. Когда я шарил в темноте, все это звенело, производило шум. Чем больше старался, тем больше шуму было.

Нужно сказать, что к этому времени я успел по дороге переодеться во все штатское. Костюм нашел, а шапка была военная, на ней написано: Совет Унион. Шапку в этой кухне нашел, сразу надел, а свою старую шапку военнопленного всунул в свой мешок. Когда я искал хлеб в буфете, услышал, что в соседней комнате кто-то разговаривает. Я мог бы уйти, но стремление найти хлеб было настолько сильным, что я решил: пока не найду - не уйду. Слышу, кто-то поднимается с постели и идет в кухню. В этот момент я нащупал буханку хлеба. Схватил этот хлеб в левую руку, мешок

взвалил на плечи. Человек подходит к кухонной двери. С левой стороны была ниша в стене, дверь открывалась внутрь комнаты. Бросив мешок на плечи, я прислонился к стене, думал, что меня не увидят, - как страус, который голову прячет под крыло. Мешок выглядывал из-за двери. Человек входит в кухню, включает свет. Я через щель вижу, что он в белье, лет тридцати пяти. Сразу подошел к буфету, видит, что там все разрыто, все не на месте. Тут же поворачивается в мою сторону. Увидел мешок, стал кричать и дверью прижимает меня к стене. Я в первый момент растерялся и стал с ним говорить по-русски. Он больше меня растерялся. Кричит своей жене: "Мари!" Она испугалась и не идет. Через несколько минут он отпускает дверь. Я стою перед ним. Вид у меня был ужасный: руки в ранах, потому что я копал картошку руками; большая борода. Ясно, что один вид мой его испугал. Причем стою в его фуражке: он этого и не заметил. Я тоща ему по-немецки стал говорить, что я двадцать два дни ничего не ел, что я вынужден был забраться в чужую квартиру, чтобы достать хлеба. Когда он услышал, что я двадцать два дня не ел, он вынул из моей руки хлеб, взял нож, отрезал ломоть хлеба и дал мне, причем сказал: "Этот хлеб на целый день для троих человек, у меня жена и ребенок, поэтому я дать больше не могу". Потом спрашивает: "А что у тебя в мешке?" Я вынимаю морковь, картошку. Говорит: "Клади обратно и уходи, чтобы я тебя больше не видел!" Я спустился по лестнице и ушел.

Обыкновенно, когда я подходил к какому-нибудь селению, я старался найти такое место, где можно было бы под утро спрятаться во ржи или в пшенице и целый день пролежать там.

Был такой случай. Подхожу к селению. Мне пока-

залось, что это деревня. У деревни не было удобного места, где можно спрятаться. Поэтому решил проскочить деревню в надежде найти подходящее место за деревней. Иду, вижу, что деревня не кончается, наоборот, дома увеличиваются. Начинают встречаться люди. Чувствую, что залез в какой-то городишко. Назад возвращаться тоже нельзя, значит, должен идти вперед. Навстречу стали попадаться военные немцы, спешившие на службу. Было часов пять утра. Я свой мешок, который нес на плече, свернул и взял под руку и принял беспечный вид. Когда военные равнялись со мной, я насвистывал какую-то песенку, будто я рабочий, который идет с работы или на работу, чтобы не вызвать подозрения. Стали попадаться навстречу хозяйки. Вижу, что меня скоро должны поймать, - кто-то в конце -концов обратит на меня внимание.

Проходя мимо сквера, заметил в стороне кусты. Причем раздвинуть их было очень трудно, так как они стояли сплошной стеной у деревянного забора. В момент, когда по улице никто не проходил, юркнул в эти кусты и там спрятался. Ни сидеть, ни лежать в этих кустах было нельзя. В таком скрюченном состоянии я там застыл. Через минуту прошел человек, потом проехал велосипедист. Таким образом просидел до семи часов вечера, пока стемнело.

Переживания были ужасными. Когда дети вблизи играли, мне все казалось, что они раздвинут кусты и меня откроют. Слышал каждое слово проходящих людей. Они могут случайно посмотреть. Вижу из-за кустов всю жизнь улицы. Напротив в доме хозяйка готовит обед на веранде, ожидая мужа. Вся жизнь с утра до вечера прошла у меня перед глазами. Когда стемнело, я вылез оттуда, причем оставил там перочинный нож. Таких случаев было несколько. В течение месяца

все время был под открытым небом, под кровлей ни разу. Обмундирование у меня было неважное. Был без пальто, без плаща, часто приходилось спать и "отдыхать" под дождем. Если залягу в пшенице или во ржи, подняться не могу. Я должен был в согнутом состоянии спать или забываться сном.

Через месяц прохожу через одну деревню. Ночь была светлая, светила луна. Вышел на край деревни. Слышу: музыка играет, потом аплодисменты. Из помещения выходят. Ожидал минут 10-15. Мне показалось, что все вышли. Вышел из палисадничка крайнего дома и пошел по улице. И тут навстречу - несколько солдат. Прошли мимо меня. Когца отошли шагов 15-20, они стали что-то кричать. Я им показался подозрительным. Это был крайний дом, дальше начинался лес. Им показалось подозрительным, что человек пошел из леса. Они меня догнали, задали несколько вопросов. Сразу поняли, что я иностранец. Тут же задержали. Повели в жандармерию ближайшего города. Жандарма долго не находили. Наконец, встретили его на улице. Мои провожатые доложили, что поймали беглеца. Он задал мне какой-то вопрос, я не понял. Шел он со своей женой. Он оставил ее. Не успела она отойти два шага, как он подбежал ко мне и с большой силой ударил по щеке.

Привели меня в жандармерию. Из жандармерии отправили в тюрьму. Когда он меня вел, бил меня носками сапогов. Сняли отпечатки пальцев. Через несколько дней за мной приехал солдат из Брауншвейга, т.е. откуда я бежал. Они навели справки. Между прочим, у них эта служба хорошо поставлена. Когда кто-нибудь из военнопленных бежит, они сообщают во все концы, что такой-то, с такими приметами, бежал, такие-то отпечатки пальцев.

Итак, за мной приехал солдат и повез в Брауншвейг. Там меня избили и посадили в карцер. В течение суток не получал никакой пищи. Перед отправкой из этого карцера ко мне пришел переводчик этого лагеря некто МИХАИЛ - военнопленный. Часовой стоял очень хороший: принес буханку хлеба, суп. Я все это в один присест съел.

Наутро в четыре часа меня отправили в штрафной батальон в Фаллингбостель, куда прибыл первого мая. Это центральный лагерь, где находился штрафной батальон, т.е. сюда помещали беглецов, которых поймали, или тех, кто вел пропаганду.

Прибываю туда, вхожу в канцелярию, меня регистрирует немец Пульман. Там был такой закон: когда приводят в штрафной батальон, делают "вступительное" избиение. Меня раздели, ввели в умывальную комнату. Я должен раздеться и встать в согнутую позу. Гриша-полицай стоит сбоку, у него длинная толстая плетка, которая к концу утончается. Внутри этой плетки проволока, на конце железный наконечник.

Когда он вел меня туда, я знал, что он будет меня избивать, говорил по дороге, что я ослабел, наверное, не выдержу, просил бить меня "немного полегче". Он сказал: "Мне все равно".

Первые три удара я выдержал, стиснув зубы, не кричал. На четвертом ударе я закричал не своим голосом, просто не помнил себя. Я руку старался все время подсунуть инстинктивно, но он руку отрывал, иначе он бы ее мне перебил. Страшны не так сами удары, как ожидание их. Бил он медленно. Я, наклонившись, не знал, когда он меня ударит. Нервное ожидание удара было страшнее всего. Я жду - вот-вот ударит, - а удар следовал не в ту секунду, когда я его ожидал. Это было ужасно. Он ударит - и затем протянет по телу. Рубцами

все тело покрылось. На восьмом ударе у меня нервы не выдержали... Он продолжал и после этого бить меня. И ударил не 10, а 11 раз, потому что я вел себя недисциплинированно с его точки зрения. Если бы он ударил быстро десять раз, это было бы не так страшно, больно, конечно, но не так.

После избиения отполз на нары. Минут через пять кричит полицай: "Иди, убирай за собой!" Нашел в углу тряпку, должен был все вытереть. Через полчаса погнал на работу. Я сказал, что не могу идти. Никаких разговоров, исключений нет.

Работа для штрафников заключалась в следующем: мы таскали во дворе песок в больших деревянных ящиках. Этот песок переносили с места на место: с одного на другое, с другого на третье. Над нами стоял другой полицай, ПАВЕЛ, с палкой. Нас заставляли раздеваться до пояса. Если кто-нибудь не так быстро работал, насыпал песку недостаточно полно, полицай бил по спине.

Я стал быстро опухать. У меня сердце было неважное после всего пережитого и после этого избиения. Питание было исключительно плохое. Давали грамм 200-250 хлеба очень некачественного. Суп давали из каких-то корней без всякого жира, просто корешки и вода, литр в день, не больше. Я опух, причем так, что меня родная мать не узнала бы. У меня глаз не было видно. Руки были такие толстые, лицо, ноги распухли. Вода везде, во всем теле. Самостоятельно не мог подняться на третью ступеньку лестницы в барак. Нужна была посторонняя помощь, ноги не слушались, они мешали друг другу, а на ногах у нас были деревянные колодки, которые резали ноги. Чувствую, что наступает конец. Очевидно, я должен погибнуть, а на работу ходить заставляют. Я должен все равно таскать

эти ящики. Единственный выход - попасть в лазарет, а штрафников в лазарет не кладут. Если начальник лазарета захочет, он может это сделать.

Иду однажды в лазарет. Ведет меня полицай. Там меня посмотрели, отправили обратно. Тогда я случайно вырвался за проволоку и пошел в лазарет. Вечером пришел. Начальником лазарета был русский АНАНЬЕВ Кирилл Герасимович. Вышел из своей комнаты. Я говорю:

- Доктор, разрешите мне с вами поговорить.

- Сейчас нечего вам приходить, приходите завтра, -говорит. Я говорю:

- Пришел с вами поговорить не как с врачом, а как с человеком.

Он посмотрел на меня, что-то почувствовал.

- Хорошо. Сейчас выйду.

Вышел. Сели мы с ним на улице на лавочке. Я ему рассказал все, мне терять было нечего. Если он меня продаст, я погибну, если не продаст, останусь в лазарете. Другого выхода у меня не было. Я ему говорю:

- Если вы меня положите в лазарет, я останусь живой.

Он подумал и говорит:

- Хорошо, приходите завтра утром, я вас положу в лазарет.

Я утром пришел и лег. За мной стал ухаживать старший фельдшер САП ЕЛЬ Иван Ефимович - добрый такой старик, который ко мне очень привязался, приносил мне суп, где-то доставал картошку. Правда, опухоль у меня долго не проходила. Иван Григорьевич (врач) сделал несколько уколов. Вода у меня вся вышла. После этого я превратился в скелет, ноги стали тонкие, как палочки. Я так ослабел, что самостоятельно под-

ниматься с постели не мог, даже поднести ложку ко рту не мог, потому что руки не действовали. Нашлись такие товарищи, которые меня кормили.

Итак, я лежу в этом лазарете. Около меня часто собирался медперсонал из русских. Большинство санитаров были без образования. Врачи, хотя бы тот же Ананьев, не имели никакого медицинского образования. Просто заявил, что он врач, а фактически около медицины и близко не стоял. Они любили слушать то, что я им рассказывал. Для того, чтобы заработать кусок хлеба, я выдумывал различные истории. Одним словом, я их развлекал, а они меня поддерживали.

В лазарете я лежал довольно долго. В конце 1942 года со мною из числа больных в лазарете начали знакомиться другие, которые лежали там. Мне рассказывали о Советском Союзе, о том, что там делается.

У нас возникла такая мысль, что мы, находясь в плену, далеко от своей родины, должны что-то делать, как-то помогать нашему Союзу. Как помогать? В какую форму это должно вылиться? Этого мы точно еще не знали и не представляли. Главное, к чему мы стремились, - во что бы то ни стало не работать на немцев. Если кто будет вынужден работать, он должен это делать спустя рукава и, наоборот, вредить. Немцы не должны получать от нашей работы никакой пользы, а нам нужно вести разъяснительную работу против тех, кто хочет вступить в немецкую армию, разъяснять политику Советского Союза, так как среди многих военнопленных находились такие, которые вели пропаганду против Советского Союза.

Этот Ананьев как врач ходил в другой лагерь - там была аптека, - где находились французы, сербы, югославы. Однажды он ко мне приходит и говорит, что его спрашивали французы и югославы, что из себя пред-

ставляют все партии, которые существуют в мире, программы этих партий, к чему стремятся такие партии как коммунистическая, социал-демократическая, монархическая, анархическая, лейбористы, рабочая партия. Какая между ними разница? Могу ли я им это объяснить? Я сказал, что могу. Я уже стал немножко лучше себя чувствовать. "Принеси мне бумаги и карандаш, я все это напишу, а те отнеси туда и расскажи".

В течение нескольких дней я писал. Он отнес это туда. Постепенно стали интересоваться все больше и больше, стали задавать другие вопросы. Я в письменном виде все описывал. Конечно, это было очень рискованно. Если бы немцы нашли эту переписку, то не поздоровилось бы тому, кто передает и кто пишет.

В конце 1942 года мы организовали группу, члены которой занимались пропагандой против национал-социализма, против полицаев, боролись за улучшение положения военнопленных в лагерях.

В 1942 году все это носило зачаточный характер. В 1943, году мы: я, Алалыкин Аркадий Владимирович, Чернышев, Карташев, Пчелкин Ф.Е. собрались и провели совещание. Выбрали руководителя. Руководителем все решили выбрать меня. Я согласился и взял на себя обязанность руководить этой группой.

В это время мы ставили своей задачей связаться с иностранными товарищами, которые находились в другом лагере, через Карташева Сергея. Мы познакомились с французом Леоном, фамилии я не знаю. К тому времени я стал довольно хорошо себя чувствовать.

Однажды я решил, что должен сам пробраться во французский лагерь. Для того, чтобы пробраться в этот лагерь, надо было подкупить часового у ворот этого лагеря. Немцев легко можно было подкупить. Если дади-

те несколько сигарет, он вас пропустит, а сигареты мы получали от французов.

Таким образом я однажды туда пробрался. И в этом французском лагере через Леона сговорился с одним социал-демократом МАРСЕЛЕМ. Это такой социал-демократ, который больше примыкал к коммунистической партии, чем к с,- д. Рассказываю ему о том, что у нас делается, какие перед нами задачи, что мы собираемся сделать. Я часто стал ходить к этому Марселю и ближе знакомиться. Он меня познакомил с одним сербом по имени Владек Крестник, студентом медицинского института, работавшим во французско-сербском лазарете врачом или помощником врача. Владек Крестник в свою очередь познакомил меня с некоторыми сербами - Чича, Чайничек (чех, но из Сербии), Мирко и другими. Это знакомство помогло развернуть нашу работу. Владек Крестник познакомил меня с бельгийцем Генри КОРНЕЛИ^[1], адвокатом по образованию, кличка его была Пит. Он организовал в это время коммунистическую группу из французов и бельгийцев. Член партии с 1938 года, участник боев в Испании на стороне республиканцев. Человек, который наши идеи воспринял сердцем в буквальном смысле этого слова. Он часто говорил: моя религия - это диалектический материализм. Человек исключительного обаяния. По характеру очень хороший. Предан этой идее, проникнут ненавистью к немцам и их системе и большой любовью к Советскому Союзу. В Советском Союзе никогда не был, но страшно любит русских.

Когда я говорю о нем, то без волнения не могу го-

ворить. Не любить его нельзя. Его любили все исключительно. Личной жизни он не знал. Если он получал какой-нибудь пакет из дома, то моментально это делил со своими товарищами и нашими русскими. У него была возможность достать часы, но он их не доставал, потому что считал, что в условиях плена это преступление: "Я могу узнать время и по солнцу, мне часы совершенно не нужны".

Обходился самым незначительным минимумом. Куска хлеба ему было вполне достаточно. Шоколад, консервы - все это он раздавал. Через этого Генри Корнели, которого мы называли Питом, достали пишущую машинку.

Этот Генри Корнели был фертраунгсман - доверенное лицо от военнопленных французов, бельгийцев. Так как французы, бельгийцы, сербы были зарегистрированы в Красном Кресте, то по международным законам Красного Креста каждая национальность должна была иметь своего представителя от военнопленных, которые защищали их интересы перед немцами. Допустим, бежал кто-нибудь. В суде этот доверенный выступал как адвокат. У русских таких защитников не было, потому что мы были вне закона. Мы не были зарегистрированы ни в каком Красном Кресте, никто с нами не считался, с нами можно было сделать, что угодно.

Пит был по образованию адвокат. Он достал стеклограф. А как фертраунгсман имел в лагере отдельную комнату, где у него были дела, папки. Он был официальное лицо в лагере, имел право под охраной немецких солдат посещать лагеря военнопленных, проверять их положение, выслушивать их жалобы и т.п.

Кроме того, в сербском и французском лазарете был отдельный барак, где находились заразные боль-

ные. Туда немцы очень боялись ходить, вообще они страшно боятся болезней. Там была отдельная комната, где находились личные вещи военнопленных: чемоданы, ящики и т.п. Ключ от нее был у одного из наших югославских товарищей. У нас в одном из чемоданов находился радиоприемник, стеклограф, машинка. Радиоприемник посылался из Франции по частям посылками, которые шли от родных. Кроме того, очень часто из Франции приезжали врачи, которые работали в лазаретах военнопленных. Отработает положенное время в лазарете, уезжает во Францию, вместо него приезжает другой врач. Так как наша организация была связана с компартией Франции, то устраивали так, что приезжали такие товарищи, кто уже был в курсе дела. Приезжали с инструкциями и привозили приборы в разобранном виде. Здесь мы эти приборы собирали. Но вся эта работа не выходила далеко за пределы нашей организации.

ШТАЛАГ - это центральный лагерь, куда прибывают военнопленные. Здесь они регистрируются. Из этого лагеря немцы посылают определенное количество людей на заводы в разные города, т.е. определенная область обслуживается определенным лагерем. Команд в этом лагере 600. Обслуживали такие города как Ганновер, Брауншвейг, Геттинген, Дрютте и др. Завод дает заявку в этот шталаг, что требуется такое-то количество рабочей силы, в зависимости от количества военнопленных в этом шталаге. Посылают 100 человек, 200, тысячу человек и т.д.

Мы использовали положение своего лагеря в своих целях. Так как люди уезжали отсюда в различные места на гранатные заводы, на танковые, на авиастроительные, перед ними ставим задачу, что по приезде туда должны организовать саботаж, что задача

состоит в том, чтобы не помогать Германии, а, наоборот, вредить.

В этот момент мы также проводили работу среди военнопленных против вступления в зенитную артиллерию. Немцы тоща проводили большую кампанию по вербовке в зенитную артиллерию. У них в артиллерии не хватало своих солдат, поэтому они брали военнопленных. Большинство брали насильно. Они должны были обслуживать батареи, которые стреляли по самолетам американцев и англичан.

Когда они уезжали, мы говорили: ты идешь не по своей воле, когда ты придешь, ты должен вредить, а не стрелять, или стрелять так, чтобы снаряды не попадали в самолеты, выводить из строя орудия, засыпать песком. Все делать, что только можно, и бежать!

Это была такая пропаганда, которая не носила стройного характера. Мы "встречали людей, говорили с ними, они уезжали, и мы их теряли из виду, никакой связи с ними не было.

Мы говорили с такими людьми, которых раньше проверяли. В военнопленных лагерях люди часто беседуют. Во время беседы узнаешь отношение, настроение, узнаешь, кем он был раньше. Чувствуешь, что он настроен против всех немецких порядков, что он ненавидит немцев, что готов совершить какой-либо акт, чтобы оправдаться перед лицом своей родины, перед своими родными, чувствуешь, что человек горит, но не знает, что делать. Начинаешь его постепенно подготавливать, ставить перед ним определенные задачи, разъяснять ему, что он должен сделать и как он это должен сделать. Мы вербовали, в основном, из числа штрафников, которые отбывали наказание, так как штрафники большею частью были люди наши, которые не могли примириться с пленом, которые долж-

ны были что-то сделать. Раз он бежал, значит, с ним можно разговаривать. Поэтому с штрафниками мы разговаривали смело. Узнаем, что штрафник такой-то должен ехать на такой-то завод. Начинаем его со всех сторон обрабатывать.

Я лежал в лазарете, но он не был изолирован от лагеря, можно было ходить из одного барака в другой. Наши бараки 57-58, там были бараки 55-56 и 54-45. Это все были рабочие бараки, в которых находились военнопленные. Мы могли туда ходить и они могли к нам приходить. Правда, ночью это было нельзя.

В это время в 1943 году начинает образовываться власовская армия, которая иначе называлась РОА. Начиная с 1 января 1943 года выпускается газета "Заря" -орган Власова. На страницах этой газеты ведется пропаганда против Советского Союза, за Гитлера и за вступление в эту организацию. Мы, конечно, вели пропаганду против вступления в эту армию. Говорили, что тот, кто идет в эту армию, является предателем и изменником: раз он помогает немецкой армии, он враг Советскому Союзу. Сотрудники власовской газеты и пропагандисты, которые были в лагере из числа власовцев, носили немецкую форму. Эти пропагандисты Власова старались доказать, что мы обязаны помогать Германии, поскольку она борется против общего врага - большевиков, мы должны освободить Россию от жидов и коммунистов. Наша святая обязанность - воевать рука об руку с немцами. Мы должны быть благодарны немцам, поскольку они подняли первые меч против "злейшего врага человечества".

Спустя несколько месяцев наша работа начала оформляться в более стройные формы. В мае 1943 года мы собрали более расширенное совещание, на котором конкретно составили программу нашей ра-

боты. В комитете распределили обязанности между членами, кто и что должен делать, каковы обязанности каждого члена комитета. Самое главное в это время -это работа по вербовке и отправке в команды с регистрированием каждого человека. Каждый человек, уезжающий в команду, получал от нас инструкцию, которая, между прочим, была написана мною. В этой инструкции было сказано, как он должен по прибытии на место организовать группу, какие перед ней ставить задачи.

Принцип нашей работы заключался в том, чтобы охватить большее количество людей, но так, чтобы люди друг друга не знали, потому что иначе при провале одного человека могли провалиться и другие. Поэтому у нас работа шла по системе троек - по цепочке. Это значит, что один человек из нашей организации подбирает себе двух человек, каждый из этих двух подбирает себе еще двух и т.д., причем каждый знает только эту тройку. Вначале работали пятерками, потом перешли на тройки. К этому пришли путем опыта в конспирации. Я по цепочке передаю этим двоим, они передают остальным тоже по цепочке.

Нужно сказать, что. были некоторые ошибки в нашей организации, а именно: мы слишком расширили руководящий состав организации и знали друг друга, т.е. мы участвовали в совещаниях, где было 14-15 человек. Это являлось нашей ошибкой, потому что при аресте в 1944 году некоторые товарищи, которые не выдержали пыток, выдали кое-кого. Если бы не такая система, то пострадало бы меньше людей.

В мае месяце 1943 года было совещание, на котором присутствовали следующие товарищи: Морозов Василий Матвеевич - москвич, Ананьев Кирилл Герасимович, Чернышев Михаил Иванович, Сахно Влади-

мир, Стэн Адам, Артамонов Иван, Приказчиков Василий, Корчагин Алексей - студент, Пчелкин Федор, Марченко, Падалко Павел и я - всего 13 человек.

На этом совещании был выбран Комитет, т.е. руководящее бюро этого комитета в числе трех человек, куда вошли: МОРОЗОВ Василий Матвеевич, ЧЕРНЫШЕВ Михаил Иванович и я (МИНЦ Макс Григорьевич), остальные были членами Комитета. Всего в Комитете было 13 человек.

В мои обязанности, кроме руководства Комитетом, входило еще руководство военным отделом этой организации, и, во-вторых, связь с иностранцами и иностранными лагерями. Эта же обязанность лежала и на Стэне.

В обязанности ЧЕРНЫШЕВА, кроме руководства Комитетом, входило руководство редакционно-издательским отделом (он сам писатель).

В обязанности ПРИКАЗЧИКОВА входило инструктирование отъезжающих команд и выдача инструкций.

В обязанности ПЧЕЛКИНА - руководство и организация побегов, помощь уходящим в побег.

На ПАДАЛКО лежало руководство особым отделом.

Все эти обязанности были распределены на только что указанном мной совещании.

В обязанности ЧЕРНЫШЕВА и СТЭНА входила подготовка листовок на немецком и русском языках, перевод английских листовок, которые сбрасывались самолетами, перевод их с немецкого на русский язык и распространение среди военнопленных. Затем, организация печатания на машинке и на стеклографе листовок на русском и немецком языках, а также воззваний, приуроченных к определенным дням, например, к годовщине Октябрьской революции, к годов-

щине войны. Они должны были написать содержание этих листовок и передать на рассмотрение Комитету. Печатанием листовок занимались мы все.

Военный отдел занимался (этим ведал я) подготовкой и учетом военного состава из военнопленных. Подготовка заключалась в том, чтобы проверить знание военного дела и даже, когда позволяло место и время, проводить теоретические занятия, составление схем военных объектов, лагерей и близлежащих объектов немцев, составление схем охраны лагерей и распределение обязанностей между членами Комитета на случай выступления в том случае, если придут русские или наши союзники, т.е. по цепочке передать приказ о выступлении, подготовка вооружения, план немецкого городка, где находились немецкие команды.

Оружие )» нас было спрятано. Мы находили его таким образом: наш человек, который работал по нашим заданиям на другом каком-нибудь заводе или фабрике, передавал гранаты, взрывчатые вещества, а мы прятали вд в землю. В особенности это делали девушки, которые были угнаны в немецкое рабство. При выходе из лагеря, конечно, были обыски, но гражданские, угнанные в немецкое рабство, не так строго охранялись, как военнопленные в лагерях. Поэтому гражданские умудрялись выходить за проволоку. У нас было даже несколько пулеметов спрятано в лесу. Это было сделано через наших товарищей, работавших на зенитных установках, тех, что были насильно угнаны как зенитчики. Во время воздушных тревог они по большей части прятались в блиндажах, если только самолет не пролетал через их зону. Но во время стрельбы немцы были так заняты, что русские, находившиеся на батарее, могли свободно разгуливать и в это время они крали оружие. Сначала украденное оружие пряталось

в укромном месте, потом переправлялось куда нужно было.

Обязанности особого отдела заключались в том, чтобы охранять нашу организацию от проникновения чуждых нам элементов, которые хотели бы войти в организацию с тем, чтобы ее разложить или предать гестапо, т.е. следить за чистотой организации. Затем, в задачу особого отдела входило разузнавать, кто из военнопленных работает на гестапо, и в случае какой-либо опасности для нашей организации, исходящей от военнопленных, завербованных гестапо или абвером, физически уничтожать такого человека, если только чувствовалось, что он узнал кое-что, у него есть материал и он собирается предать нас. Таких случаев было много, когда особый отдел или отравлял или просто убивал их.

В задачу тов. ПРИКАЗЧИКОВА, который инструктировал отъезжающие команды, входила обработка наших советских людей, особенно из числа штрафников. Но это было не только его обязанностью, но и всех членов Комитета. Он должен был регистрировать эти команды, отмечать, как они действуют.

Каждый человек, которого мы обрабатывали, должен был знать только того, кто инструктировал, и что он посылает его от лица организации, а он сам не должен знать, кто в нее входит. Поэтому, если мы обрабатывали, например, какого-нибудь Иванова, которого должны были использовать для работы на периферии, мы так и делали. Приказчиков вел толстую зашифрованную книгу, куда записывал всех отъезжающих на периферию, на заводы для организации местных групп, он снабжал их инструкциями, которые назывались "памятка-инструкция". В ней говорилось о том, что мы должны бороться с фашизмом в тылу

Германии и что этой борьбой мы помогаем Красной Армии победить общего врага человечества. Дальше говорилось о том, что по приезде на место этот человек должен организовать группу из 3 или 5 человек, в зависимости от величины объекта, на котором он будет работать. Потом указывалось, в каком направлении и как должна вестись пропаганда: куда должно быть направлено главное острие этой работы, как лучше организовать особый отдел, с какой целью и как должна быть организована связь с иностранцами и с нашими советскими гражданами. Причем на словах уже устанавливался пароль между французами, которые работали на местах, если там была французская организация, и мы об этом знали. Потом указывалось, как устроить военную организацию, указывались принципы саботажа и диверсий, как их проводить, чтобы это не бросалось немцам в глаза и чтобы зря не тратились, наши силы, не было лишнего риска, причем предлагалось выделить одного товарища, который указывал бы, как проводить ту или другую диверсию и вместе с тем не провалить этого человека. В той же инструкции указывалось, как должна осуществляться наша система по цепочке и принципы этого дела, рассказывалось о том, как один человек подбирает двоих, а каждый из них подбирает еще двоих. Эта система должна быть также и в военной организации. Таким образом на объекте организовывалось то же, что было и у нас, только в меньшем масштабе, и добавлялись диверсии. Но указания они получали от нас. Пишущие машинки, стеклограф, компас они получали от нас. Они получали от нас листовки, если в момент отъезда эти листовки были отпечатаны, или приезжал от них представитель, который получал от нас эти листовки для этих организаций.

Каким образом составлялись и выпускались эти листовки? Мы составляли какую-нибудь листовку, предположим, на немецком языке. Эти листовки писал или Генри Корнели по прозвищу Пит (бельгиец), или француз Марсель, или Стэн Адам. Он приходил к нам в лагерь как будто к часовщику для починки часов. Мы все вместе обсуждали текст листовки, делали свои поправки, затем печатали. Кроме того, часть этих немецких листовок согласовывалась с одним немецким коммунистом - унтер-офицером, который работал на кухне. Он был когда-то заключен в концлагерь. Хотя он и был в немецкой форме, но хорошо к нам относился, правда, был порядочный трус, боялся активно выступать. Мы потому обращались к нему, что нам трудно было попасть в тон немцам, а писать листовки нужно было так, чтобы до них лучше доходило. В этом он нам помогал и никогда нас не предавал. Мы с ним были знакомы с 1942 года. Он работал шефом кухни, и было видно, что он симпатизирует иностранцам и особенно русским. Когда выдавалась возможность, он крал со склада консервы и прочие продукты. При встречах с нами он высказывал свои взгляды. Он старый коммунист - с 1933 года, был заключен в концлагерь, потом выпущен как-то.

Когда эти листовки обрабатывались, они направлялись во французский лагерь и там печатались на стеклографе или на пишущей машинке. Все это делалось у Пита, и все было спрятано в отдельной комнате - в комнате Пита, потом была еще комната - во французско-сербском лазарете для инфекционных больных. Затем мы печатали в 58-м бараке, где лежали по большей части тифозные больные, и куда немцы не ходили. Там потолок был сделан из щитов, которые можно было поднять. Барак строился на большой

высоте от земли, пол был высоко над землей, а под полом ничего не было насыпано. Можно было поднять доски и сидеть там, и никто об этом не знал. Бумаги у Генри Корнели было много. Мы доставали ее через нашего человека, который работал в батальоне, потом в картотеке. Эти листовки в количестве 600-1000 экземпляров постепенно переносились из французского лагеря к нам или, если печатались у нас, то во французский лагерь. Они закладывались под рубашку, под брюки и таким образом переносились. Листовки часто переносил Иван ПАВЛОВ, москвич, родители которого живут по улице Радио, д. 16, кв.24. Хотя он не был членом нашего комитета, но он нам помогал. Мы эти листовки прятали или под полом, или в матрацы засовывали, или на- чердаке. Потом листовки передавали товарищам, уезжавшим в команды. Они зашивали их за подкладку пиджака и увозили.

У "Нас был такой принцип: не давать эти листовки на мелкие предприятия, а распространять на крупных фабриках и заводах. Это объясняется, во-первых, тем, что мы хотели их распространить среди большего количества людей, так как листовки имеют значение для подрыва мощи Германии. Во-вторых, чтобы распространять листовки в больших городах, потому что там гестапо не так легко могло бы догадаться, откуда они идут. Если же бросить листовки в деревню, где нет больших фабрик, гестапо, конечно, обратит внимание на русских или французов. Если же взять Брауншвейг, или Ганновер, или Геттинген, то там труднее узнать, откуда исходят листовки, потому что мы, чтобы ввести в заблуждение немцев, подписывали свои листовки от имени Ганноверского комитета.

Листовок издавалось очень много, но их мало оставалось, потому что в 1944 году происходили аресты,

листовки были уничтожены и только случайно осталось некоторое количество.

Листовки выпускались примерно раз в месяц, иногда чаще, например, к 11-й годовщине национал-социализма, к Октябрьской революции, к 1-му Мая, к годовщинам войны, иногда просто в связи с успехами Красной Армии. Мы распространяли большое количество листовок с фотографиями, написанных на немецком языке, сброшенных англичанами. Они переводились на русский язык. Англичане там описывали положение на фронтах, материально-экономическое положение Германии, положение Советского Союза, положение союзников и т.д. Мы целыми газетами распространяли среди военнопленных и гражданских.

Кроме того, мы распространяли услышанные по радио последние известия. Мы имели радиоприемник, который находился в отдельной комнате в сербско-французском лазарете для туберкулезных больных. В половине десятого я или другой товарищ приходили и вместе с сербом-студентом Чиче слушали радио. Мы слушали московское радио. Если нам не удавалось почему-либо слушать Москву, то слушали Англию. После слушания мы письменно или устно распространяли последние известия в лагере, или сербские товарищи, которые состояли в командах, их распространяли. Последние известия мы распространяли среди военнопленных и цивильных в противовес тем сведениям, которые сообщались немцами и власовской прессой.

Организации, которые работали под нашим руководством и получали листовки и памятку-инструкцию, работали по той системе, которая была в нашем центральном комитете. Под нашим руководством было 156 групп. Было послано 156 представителей, которые уже на местах организовывали свои группы. Эти 156

фамилий (даже больше) записаны в зашифрованной книге. Мы не считаем тех, которые были нами посланы, но связь с ними потеряна. Может быть, они что-нибудь и делали, но с ними не было связи, и мы не знали об их работе. Начиная с 1942 года мы все время инструктировали, посылали и проч., но не все это нашло отражение в соответствующих документах.

Нами было охвачено 46 городов и деревень, ще находились военные заводы германской промышленности.

Эта книга появилась немного позже организации комитета. Записывалось все в зашифрованном виде и имеется ключ для расшифровки. С момента освобождения она лежала зарытая в земле и сейчас немного покрыта плесенью. Написана она чернилами и карандашом, там имеются разные значки и отметки.

Связь у нас была с французами, сербами, вообще иностранцами. Большую помощь нашей организации и всей нашей работе оказывали французско-бельгийская и югославская организации. Дело в том, что французы, бельгийцы и сербы получали пакеты из дома и из Красного Креста. Благодаря этому мы имели возможность получать какую-то нелегальную литературу из этих стран, в частности, "Юманите", которая доходила через Пита. "Юманите" складывалась в 8 или в 16 раз и вкладывалась в пакет фабричной упаковки. Немцы не вскрывали пакеты фабричной упаковки. Это было по закону. Поэтому, если Пит получал пакет фабричной упаковки, он уже знал, что там будет что-то нелегальное. Например, получали такие вещи в пакетах с манной кашей. Старались вкладывать в такие вещи, которые немцев не соблазняли, потому что они часто крали посылки или отдельные вещи из посылок. Вот получатель вскрывает пакет с манной кашей и там

находит воззвание коммунистов Франции, в котором указывается, какие первоочередные задачи стоят перед нашей организацией. У Пита была невеста, которая в 1944 году закончила в Бельгии курсы врачей. Она знала, что он работает, и помогала ему.

У немцев существовал такой порядок, что медицинский персонал, который работал в лазарете для военнопленных из числа французов и сербов, часто отправлялся обратно во Францию или Сербию для сопровождения эшелона, так наз. "Д.У." - "Динст унфеиг" (неспособный к труду). Среди русских не было таких. Людей, которые неспособны у немцев работать, чтобы их не кормить, отправляли обратно к их семьям, а для сопровождения посылали санитаров и врачей, которые оставались там служить, а вместо них французское правительство (правительство Виши) присылало других. Поэтому в своей организации мы имели много таких людей, которые работали во французско-сербских лазаретах как санитары, врачи, фельдшеры, и через них мы могли все это делать. Они прибывали с новыми инструкциями и привозили радиоприемники в разобранном виде и другие необходимые нам вещи.

Нужно сказать, что югославская организация была более слабая, чем французско-бельгийская, не такая активная. Поэтому нам часто приходилось руководить сербско-югославской организацией, указывать, подталкивать, чтобы она была активнее. Французская организация работала очень хорошо. Может быть, это объясняется тем, что сам руководитель был такой человек, который вообще был непосредственно этим делом заинтересован.

Французско-бельгийская и сербско-югославская организации имели своих представителей на местах. Мы знали, что такие-то команды имеют французских

и сербских представителей. Очень часто работали в одних и тех же командах французы, сербы и русские. Например, нам известно, что в Ганомаке от французской компартии работает уже Марсель. Мы посылаем туда Иванова с запиской, написанной Корнели. Он прибывает с этой запиской от Пита, и они вместе работают, производят различные акты саботажа, диверсии и т.д. Так устанавливалась связь.

Лагерь Берген-Бельзен был в 22 километрах от Фаллингбостеля (центрального лагеря). Кроме концлагеря там был крупный лазарет для военнопленных на несколько тысяч коек. С концлагерями вообще нельзя было иметь связь, потому что лагерь окружен проволокой, через которую пропущен электрический ток. Но там был большой лазарет, который существовал с 1941 года. Там находился ОВЧИННИКОВ Георгий Григорьевич и др. Овчинников возглавлял подпольную организацию с 1941 гада. Туда входили товарищи из числа медперсонала, т.е. русские. У них тоже имеется отчет о своей работе. Это самостоятельный комитет, но работал он в непосредственной связи с нами. Эта связь устанавливалась в 1943 году таким образом. В этом лазарете был Адам Стэн - переводчик. Он служил в бане. В начале 1943-года Адам Стэн и еще 4 человека перерезали проволоку и бежали, троих поймали, а Стэн и ГОЛОБОРОДЬКО ушли дальше. Их поймали на польской границе и водворили в штрафное отделение Фаллингбостельского лагеря. Я через него установил, что там имеется организация, которой руководит Овчинников. Мы установили связь. У нас в лагере был лазарет, где находились не особенно тяжелые больные, которые через определенное время могли пойти на работу. А в Бельзенском лазарете лежали тяжелые больные. Когда у нас в лазарете обнаруживался человек,

которого нельзя больше держать, потому что у него туберкулез или абсцесс, его отправляли в Берген-Бельзен. Этих больных сопровождал кто-нибудь из русского медперсонала. Через этих людей мы могли связаться с Берген-Бельзеном - с Овчинниковым. Он узнал о моем существовании. Я знал, что он делает. Однажды ЧЕРНЫШЕВ ездил для сопровождения больных. Немцы решили устроить какой-то концерт силами военнопленных. Чернышев хорошо декламировал, он пришел в организацию и спросил, не следует ли использовать этот момент. Я сказал, что нужно использовать, поехать для связи и декламировать такие вещи, которые не на руку немцам. Он уехал и завязал связи с этими товарищами. Работа проводилась в следующем порядке. Выздоравливающие люди направляются из лазарета Берген-Бельзен через наш Фаллингбостельский лагерь в рабочие батальоны. Вместе с тем эти выздоравливающие проверяются комитетом Берген-Бельзена и уже с рекомендацией комитета и с паролем прибывают или ко мне или к Приказчикову. Мы направляем их в рабочие батальоны. Там был писарь БАЖОРА Филипп, который устраивал так, что нужного человека направляли туда, куда мы считали нужным.

В Берген-Бельзене наши товарищи имели свою типографию, имели кустарную мастерскую для изготовления компасов для бегущих.

Недалеко от нашего лагеря был завод, где работали девушки, которые входили в организацию. Одна из этих девушек - Катюша КОЛЕСНИКОВА могла свободно ходить в этих местах. Она крала шрифт и передавала нам, а мы переправляли его в Берген-Бельзен.

К началу 1944 года насчитывалось примерно 156 групп. Кроме того, мы посылали представителей и в

другие шталаги (центральные лагеря), которые были не только в северо-западной Германии, но и в других ее частях. Наш лагерь обслуживал 600 рабочих команд, но таких рабочих команд в Германии было сотни тысяч. Мы хотели, чтобы и другие шталаги распространяли эту работу, но это было очень трудно. Как мы это делали? Посылали в побег какого-нибудь товарища, его ловили очень далеко от нашего лагеря. Если его ловили за границей этого шталага, его водворяли уже в другой шталаг. Его спрашивают, из какого он шталага. Он отвечает, что забыл номер, не знает, откуда бежал, неграмотный. Его водворяют в другой шталаг. Перед побегом мы инструктировали этого человека. Он нарочно шел так, чтобы его поймали там, где ему нужно. В том шталаге он организует свой комитет. Таким образом были посланы: в Альтенграбов (лагерь Х1-А) - 5 человек, Санбостель (Х-Б) - 2 человека, Гельмштедт - 2 человека, лагерь русских офицеров в Эрбке (П-Д) - 1 человек, шталаг 326 (У1-К) - 2 человека.

В центральный лазарет в Берген-Бельзен попадали больные не только из нашего Фаллингбостельского лагеря, но и тяжело больные из других лагерей. Мы через них могли узнавать о других организациях. Бывали случаи, коща убегавшие из этих лагерей попадали к нам в лагерь как штрафники, и мы через них тоже узнавали, как обстоят дела с нашей организацией в этих лагерях. Например, я разговаривал с одним врачом из 326-го лагеря, куда мы посылали своего представителя. Он нам докладывал о том, как там идут дела. Иногда мы нарочно посылали человека и говорили ему: 'Ты должен попасть в такой-то район, чтобы там организовать работу".

Например, в район Гамбурга. Особое внимание было обращено на такие города, как Ганновер, Браун-

швейг, КДФ ("крафт дурх фройде" - "сила через радость"), Гетгинген и др., где была сосредоточена крупная военная промышленность.

Кроме того, организация пустила грубокие корни в немецкой армии через насильно мобилизованных в зенитную артиллерию. Туда были посланы наши люди для подрывной работы и порчи зенитных установок: в Бремен - 5 человек, в Брауншвейг - 3 человека, в Гамбург - 2 человека, в Остенбрюк - 1 человек, в Ганновер на все заводы города было послано 25 человек; например, на танковый завод, выпускавший "тигры" послан был ЛЕБЕДИНСКИЙ № 83596 и БАРАНОВ Николай № 27598, на гранатный завод - ЕМЕ-ЛЬЯНЕНКО № 125173, на Ганноверском сталелитейном заводе "Айзенштельверк" была организована подпольная группа под руководством тов. СОРОКИНА Дмитрия Васильевича. Эта группа совершила ряд вредительских, диверсионных актов, например, повреждала 11 раз мощный подъемный кран, останавливала электропечь, 5 раз была сварена в Бирмановских печах негодная сталь. Люди приезжали и докладывали нам об этом. Иногда мы сами посылали человека на этот завод как рабочего. Потом он "заболевал" и приезжал к нам. Мы проверяли его, посылали человека из нашего комитета. Частично нам сообщали французы, которым можно было верить. Особенно при проверке помогал Пит, который везде мог разъезжать, потому что он был адвокат военнопленных. Тов. УТКИНЫМ было пущено в брак 1500 гусениц "тигров" на общую стоимость 465 тыс. марок. Тов. Уткин был отправлен в концлагерь, дальнейшая судьба его неизвестна. Неоднократно выводились из строя различные станки, ломались шестерни у фрезерных станков, запарывались детали, резались приводные ремни. На завод "Ган-

номак" были посланы товарищи: ВОСКОБОЙНИК и лейтенант КОШМАН (настоящая фамилия СВИСТУНОВ). В это короткое время было сожжено несколько моторов, от чего получились большие простои 15 станков. Вывели из строя 2 автоматных станка, 4 токарных путем засыпки песка, срезано в течение месяца 200 метров приводных ремней, много электромоторов заливалось водой, вместе с мусором при уборке выбрасывались на свалку Ценные детали, закапывались в землю ценные детали и инструмент. Между прочим, в инструкции было сказано: "Помните, что каждый килограмм металла, зарытый в землю, в общей своей сложности наносит удар Германии, т.е. стремитесь ежедневно, ежечасно делать хоть маленькие порчи. Если ты не можешь сломать станок, возьми хоть один болт и брось его в воду или зарой в землю. Таких болтов по всей Германии много, и это наносит ей большой вред".

На гранатной фабрике "Беттенбрюк" в ноябре 1943 года была организована, согласно инструкции Фаллингбостельского комитета, подпольная группа во главе с тов. ДОБЕЛЬ Натальей, МАЛИНОВСКОЙ Любой, ТОЦКОЙ Галиной, ЩЕРБИНОЙ Верой. В январе 1944 года эту группу возглавила ПЕЧЕРИЦА Александра Ивановна. Из 400 девушек, работавших на фабрике, 150 состояли членами этой организации, которая передавала в Фаллингбостельский комитет шрифт для печатания, ручные гранаты и т.п. Готовые гранаты на фабрике зарывались в землю, вагоны при погрузке систематически не догружались. Из ящиков выбрасывались гильзы, и ящики отправлялись пустыми. На ящиках со снарядами ставили неверную маркировку, например, упаковывали в ящики 120 мм снаряды, а писали 100 мм. На гранатах тоже ставили

неверные штампы: гранаты под №3 шли под №4-5. Это можно было делать потому, что на заводах в последнее время большинство было русских и вообще иностранцев, на 100 иностранцев был 1 немец. Немцам и в голову не могло прийти, что рабочие занимаются такими вещами, а между тем такими приемами достигались большие результаты, например, в полк, где 120 мм пушки, они посылали 100 мм снаряды, т.е. пушки стрелять уже не могли. Все это можно было делать потому, что немцы думали, что они так сильны, что их обмануть невозможно. А у них из под носа даже уборщицы крали чертежи. При отправке эшелонов закладывались мины, которые должны были взорваться через определенное время. Это проделывала Тоцкая Галина, которой на заводе во время взрыва гранаты оторвало руку. С помощью фотоаппарата делались снимки новых изобретений и отправлялись в Фаллингбостель.

Листовки, получаемые от комитета, передавались Щербиной Верой. Она была отправлена в концлагерь и по полученным сведениям там погибла, не выдав своих подруг.

На шахту "Альчердорф" послан был инженер СЕМЕНОВ Алексей Иванович. Он вел работу совместно с французской организацией. Им был пущен под откос мощный подъемный кран. Было испорчено большое количество бурового инструмента, сожгли трансформатор, был устроен большой пожар, затоплена шахта. Чтобы вернуться обратно в шталаг с докладом, Семенов вынужден был кипятком обварить себе ногу. В Ганновере, куда он был послан для дальнейшей работы, он был арестован гестапо и повешен вместе с 8 другими товарищами.

Большая работа была проделана на заводе КДФ в 36 километрах от Брауншвейга, выпускавшем тор-

педы "Фау-1", автомашины "Амфибия", ремонтировавшем самолеты. Всего там было 15000 человек рабочих, из которых 7000 было советских граждан. Руководителями были посланы СТЕПАНЕНКО и ТКАЧЕНКО. Там одна турбина была выведена из строя, была попытка взорвать электростанцию. 5 человек были отправлены в концлагерь. Подожгли самолетный цех, который после этого так и не возобновил своей работы. Детали делались с перекосом, выводились из строя станки.

В 1944 году было организовано 36 побегов. Организация на КДФ начала свою работу в 1943 году.

На заводе Дрютте около Брауншвейга руководителем организации, начавшей свою работу в мае 1943 года, был послан из Фаллингбостеля СИМОНЕНКО Федор. Было» выведено из строя 15 важных машинных агрегатов, остановлена мельница, которая не могла быть пущена в ход в течение месяца. Было вылито 1500 тонн металла. Был убит немецкий мастер-гитлеровец. Был остановлен весь сталелитейный завод.

Организация приобрела большое количество оружия и зарыла в землю. Побеги стали частым явлением. Но некий цивильный Борис, работник гестапо, продал организацию, и гестапо арестовало 23 человека. После ареста этой группы вся рабочая команда была распущена и разослана по другим командам.

Организация под руководством Федора Семенова связалась с другим лагерем цивильных и иностранцев. На допросе Семенов сказал: "Я знаю все, но ничего не скажу".

Остальные были отправлены в концлагеря, судьба их неизвестна.

Комитет проводил большую работу по борьбе с власовской пропагандой. В Фаллингбостеле 50 военно-

пленных подали заявления о вступлении во власовскую армию, но после нашей разъяснительной работы забрали их обратно.

С югославской и французской организациями в 1943 году был выработан интернациональный договор на случай военного выступления. Югославская и французская организации помогали очень много нашей организации в материальном отношении: снабжали картами, компасами для побегов, пищей. Мы поставили вопрос о том, чтобы бельгийская, французская, югославская организации собирали, что у них остается, и присылали русским, так как русские голодали. Посылался бачками суп и очень много хлеба. Французы заявляли, что у них очень много остается, потому что они получают пакеты из дома и что они хотят это передавать русским. Немцы не возражали. Они не думали, что это идет от нас. Некоторые французы жили так хорошо, как мы сейчас живем. Они нас подкармливали, и летом 1943 года мы жили хорошо.

Ряд документов и листовок комитета были уничтожены оставшимися товарищами после волны арестов в июне 1944 года. Сохранилась книга записей, посланных в команды с зашифрованным обозначением, маршруты для побегов, письма, интернациональные договоры последнего образца, листовки.

В интернациональном комитете, членом которого я состоял, мы обсуждали общие вопросы на случай выступления. Интернациональный комитет был организован из представителей французской, бельгийской, сербской, русской и чешской организаций в октябре 1943 года по инициативе Пита. Было решено, что туда должны входить представители всех партий, в частности, французских, бельгийских, которые заинтересованы в борьбе против фашизма, но не должны туда

входить коммунисты. Туда должны были войти такие влиятельные лица из лагерей военнопленных, как врачи, которые должны были скоро выехать во Францию и которые были настроены против коммунистов. Сюда относятся некоторые люди из правого крыла социал-демократии, потом французские националисты и представители некоторых других партий, которые были против Германии, но в то же время и против "красного милитаризма". Мы вошли" в этот комитет не как коммунисты, а как русские. В интернациональном комитете состояли я и Адам Стэн. Генри-Пит туда не входил, потому что он был известен как коммунист. Чтобы не отпугивать членов других партий, мы не вводили его, чтобы они даже не подумали, какие вопросы мы хотим проводить. Коща мы разговаривали, то говорили от имени русских, но ни в коем случае не выдвигали наши коммунистические идеи. На этих совещаниях от французской организации присутствовал только МАРСЕЛЬ, который .числился у них социал-демократом, а в сущности он был коммунистом. Он примыкал к левому крылу социал-демократов и все, что он там узнавал, он передавал Генри Корнилю. С этим комитетом у нас был очень интересный договор, в составлении которого и я. принимал участие. Он был составлен на французском, сербском, чешском и русском языках. Там ни одним словом не упоминалось ни о коммунизме, ни о советской власти. Просто говорилось о борьбе, в которой заинтересованы французские националисты и другие партии и национальности. Мы старались не затрагивать их интересов.

У нас сохранился интернациональный договор, последний, в котором говорилось о вопросах, касающихся поведения перед падением Германии. Там же говорилось о снабжении и питании военнопленных, о

поведении в отношении арестованных немцев, об аресте немецких офицеров и проч., о распределении постов в лагере, о руководстве в лагере, о вооруженной охране. От каждой национальности были свои представители. Первые же договоры носили более общий характер, где ставился вопрос о вооруженном выступлении и т.д.

Такие документы, как приказ товарища Сталина к 1-му Мая и к празднику Великой Октябрьской революции, распространялись и прорабатывались нашими представителями среди советских граждан, причем работа проводилась в индивидуальном порядке. Первомайский приказ товарища Сталина мы получили в отпечатанном виде. Напечатан он был на красной бумаге с портретами Ленина и Сталина. Сбросил этот приказ наш самолет, только не на ту территорию, где мы находились, а на территорию, оккупированную немцами, а оттуда этот приказ вывозился советскими гражданами. Они привозили с собой русские газеты, и мы через них узнавали новости. Приказ Сталина 1943 года мы зачитали до дыр и распространяли его. Он дошел до нас через несколько месяцев после выхода в свет (в августе или в сентябре).

После перехода Берген-Бельзенского лазарета в Фаллингбостель в январе 1945 года ОВЧИННИКОВ возглавил там комитет. Я приведу одну из листовок последнего времени:

"К советским гражданам в Германии.

Германия в кольце советских и союзных войск. Фашисты затягивают войну, используя нас на своих предприятиях. Мы не должны ковать оружие против своих братьев, мужей, сыновей. Активными мероприятиями против врага: диверсиями, побегами, организацией партизанских групп мы ускорим конец свое-

го рабства. С приходом советских войск соблюдайте образцовый порядок. Пресекайте всякие самосуды и анархичные поступки в своей среде. Будьте сплочены и организованы. Все на помощь Родине.

Ганноверский комитет".

Немецкая печать неоднократно на своих страницах писала о так наз. "московских агентах" в лагерях военнопленных, которые ведут свою пропагандистскую и подрывную работу. Особенно бесилась власовская газетка "Заря", которая подняла целый переполох в стане власовцев. Было это летом 1943 года. Ответ "Зари" произвел действие, обратное тому, которого они ожидали, а именно, он послужил хорошим материалом для пропаганды против них. Некоторые военнопленные говорили: "Сегодня в "Заре" я прочитал: кто идет в РОА, тот изменник и предатель". Они хотели изъять эту газету, но было уже поздно.

Мы давали задание Питу, чтобы он нам доносил через работников картотеки, кто из числа военнопленных работает в гестапо и абвере. На второй или третий день Пит принес нам целый список: вот, например, ЛЕВЧЕНКО и другие работают. Мы уже знаем, что этих нужно остерегаться. Так что мы всегда знали, кто из военнопленных работает в гестапо. Часто мы давали задание особому отделу, чтобы наиболее опасных уничтожать, потому что в борьбе мы миндальничать не могли: либо погибать всем, либо одному погибнуть. Например, нами был уничтожен Петр КОВАЛЕНКО. У него появилась экзема на ногах, его положили в лазарет. Наши врачи старались ухудшить его положение. Потом сказали, что необходимо сделать укол в руку. Это был переводчик, зверь в образе человека, который лично уничтожил не одну сотню человек и который работал в гестапо. Мы дали задание

врачу уничтожить его. Врач ввел ему воздух, и через 2 часа тот умер.

ДЬЯЧЕНКО Андрей Иванович, старший полицейский лагеря. Мы дали через тов. Кожухина ему пиво, бросили туда отравляющее вещество, но он не умер, очень сильный человек был. Но по приезде в Берген-Бельзен мы сообщили товарищам, и его там убили.

За 6 дней до прихода англичан комитет Фаллингбостеля захватил власть в свои руки. Везде были поставлены свои часовые, которые были сильно вооружены. При приближении англичан немцы были разоружены по указанию интернационального комитета и переданы затем частям 2-й английской армии.

После освобождения комитет во главе с тов. Овчинниковым возглавлял работу по репатриации советских граждан. Был организован сборный пункт и политотдел, куда вошли работники комитета и некоторые члены подпольных групп.

По решению интернационального комитета Адам Стэн и я должны были в январе 1944 года с рядом документов шпионского характера о военных заводах Германии бежать в Югославию, чтобы передать эти документы в армию Тито, причем мы настаивали разрешить нам остаться в армии Тито: мне в качестве офицера, ему как солдату - для того, чтобы вести работу среди партизан. Принципиальное согласие со стороны нашей организации было дано.

Мы получили соответствующие документы от нашей организации, они были приготовлены Генри Корнели - Питом. Поскольку Адам Стэн знал прекрасно немецкий, французский, сербский и польский языки, я - немецкий и английский, мы были подходящими кандидатами для выполнения этой задачи.

Французская организация заготовила нам штатскую

одежду английского образца, белье, продукты. Все это заготовлялось в течение долгого времени. Продукты заготовлялись большой питательности, но портативные. Документы приготовили такие: я был серб Милан Савич, Адам Стэн тоже получил сербское имя. Получили карту Германии с маршрутами, по которым должны были двигаться, от места нашего выхода до пункта, куда мы должны были прибыть с явкой. Мы должны были доехать до Марбурга. От Марбурга мы должны были отправиться пешком в район партизан в горы.

Документы у каждого были такого порядка. Милан Савич, бывший сербский военнопленный, по болезни отпущен из плена и был уже дома в Югославии, затем вернулся в Германию как цивильный, т.е. как обыкновенный гражданин, который работает и живет в лагере в Эреке. Из этого лагеря я отправился искать своего брата, который якобы находится в каком-то лагере такого-то шталага. Из этого шталага получено решение, что в такое-то время я могу приехать для поисков брата, допустим, Владека Савича.

Таким образом, каждый из нас имел следующие документы: маршрут, "который был общим для обоих, документ о том, что я работаю как цивильный, и удостоверение в том, что я еду для поисков брата в такой-то лагерь военнопленных. Таких документов у каждого из нас было по семи. Почему семь? Потому что вся Германия с севера на юг была разбита на семь шталагов: Х1-Б, Х-Д и т.д. Я находился в Х1-Б. Я еду искать своего брата в другом лагере. Когда мы приезжаем в это место, мы должны этот документ уничтожить, заменить его другим, который, якобы, получен здесь для поисков в следующем лагере. Мы должны были семь раз менять свои документы и проехать мимо этих ла-

герей. Все документы были на немецком языке с печатями. Подкопаться было трудно.

Наша одежда и продукты были своевременно переправлены на завод Бетенбрюк, где была наша организация из девушек, которые должны были в день побега нам ее вынести. Мы должны были переодеться в лесу и бежать.

15 января 1944 года утром мы должны были выйти с рабочей командой "мисткоманд" (мусорная команда). Два товарища из этой команды по нашей просьбе остались как больные в лагере, а мы встали вместо них в строй. Так как выходили из лагеря утром, когца было темно, часовой сделал вид, что нас не заметил: этого часового заранее предупредили, дали ему 50 марок и несколько сот сигарет.

Благополучно вышли из лагеря. Когда прошли несколько километров, незаметно отошли в лес. Дали знать в лагерь девушкам. В двенадцать часов девушки вынесли за проволоку одежду, и мы в лесу стали переодеваться. Вдруг слышим: "Хальт!" Смотрим, перед нами стоит немецкий охотник с винтовкой и собакой. К счастью, мы уже успели переодеться. Одежда военнопленных лежала в стороне. Адам что-то стал говорить охотнику, заговаривать ему зубы, как говорится. Я в это время - в охапку одежду и ушел в сторону. Он сумел немца убедить, что мы отпускники, ищем своих родных. Адам прекрасно говорил по-немецки, без всякого акцента. Немец его отпустил.

Вечером вышли девушки: Наташа Добель - руководительница организации. Люба Малиновская, Галина Топкая, Вера Щербина (погибла). Был еще Владимир Иванов из цивильных. Они дали нам на дорогу 150 марок, кроме тех, что мы имели. В девять часов вечера мы сели в поезд на Ганновер. Через несколько часов

стали проверять документы. Мы предъявили свои. Их посмотрели и пошли дальше. Это была первая проверка. Мы, конечно, в этот момент страшно переживали, потому что не знали, как к таким документам, составленным таким образом первый раз, отнесутся.

В Ганновере мы должны были сделать пересадку. Пассажиры сидели в подвальном помещении. Там ходил гестаповец и проверял документы. Адам пошел компостировать билеты, а я остался. Подходит гестаповец и спрашивает документ. Я подаю. Он читает и спрашивает:

- Наме? (фамилия).

А я забыл! Вылетело из головы. Все время в голове сидело, а в такой момент, хоть я и не очень волновался, вылетело. Говорю:

- Милан.

- Это твое имя, ты мне фамилию скажи.

Помню, что фамилия кончается на "ч". Говорю:

- Ч-ш-ш... - думаю, что он не поймет.

- Как, как?

- Ч-ш-ш... - опять говорю. Три раза повторил. Он пристает. Держит документ. Я повернул голову и увидел через его плечо фамилию. И тут же сказал: - Савич.

У меня мой чемодан, рюкзак Адама с продуктами. Надо сказать, что мы не учли одно обстоятельство: мы были слишком шикарно одеты; немцам в то время было не до того, чтобы одеваться. Они были одеты хуже. Адам был в кожаном желтом пальто, я - в клетчатом, в шляпе, и все новенькое. Чувствовалось, что все это не германское. Вид у нас был тоже хороший. Мы резко отличались от всей окружающей публики.

Адама все нет. Думаю, может, его задержали? Час проходит, другой, его нет. Наконец подходит. Я ему рассказываю этот случай. Был смех сквозь слезы.

Наконец сели в поезд. Приезжаем в город Геттинген, - знаменитый университетский город. Там сразу благополучно пересели в другой поезд. Доезжаем до Бебры. От Бебры еще куда-то. В общем, это все остановки, где мы меняем документы. Ехали курьерскими поездами, очень быстро передвигались. Есть мы почти ничего не ели по дороге, потому что переживали и волновались, нервное состояние было исключительно напряженное; курить - очень много курили.

Почти доехали до Марбурга. На одной из станций должны были пересесть в другой поезд. Ждать его надо было несколько часов. Сидеть на вокзале боимся, как бы не вызвать подозрения. Решили пройтись по городу, а утром снова зайти. Так и сделали.

Города в Германии были пустые. Идешь по городу, ни одного человека не видно. Подходим к вокзалу. Стоим у вокзала. В это время какой-то полицай остановился, на нас смотрит. Хотел было подойти, потом отошел. Мы идем на вокзал, подходим к кассе, покупаем билеты. Как только купили билеты, подходит этот полицай и спрашивает билеты. Мы показываем.

- Документы?

Показываем и документы.

- Идемте, там разберемся в управлении.

Тут же на вокзале гестапо железнодорожное. Идя по дороге, выбрасываю компас, чтобы не вызвать подозрений при обыске. Зашли к начальнику, предъявляем документы. В документах написано, что мы едем из такого-то места в г. Марбург в такой-то лагерь искать братьев. В документе написано: Бангофштрассе, т.е. Вокзальная улица, 2. Он спрашивает: где вы работаете? Мы говорим: вот, пожалуйста, смотрите. Он заявляет, что в этом городе нет Бангофштрассе, такой улицы не слыхали.

Документы составлялись наугад. Мы не знали, где какие улицы. Много городов надо было проехать, семь документов было составлено. Предполагали, что в каждом порядочном немецком городе есть Гитлерштрассе и Бангофштрассе. Тут оказалось, что нет ни Гитлер-штрассе, ни Бангофштрассе. Попали впросак. Начинаем говорить, что мы недавно приехали.

- Как фамилия хозяина?

- Мы не знаем.

- Как называется фирма?

- Не знаем.

Начальник говорит:

- Документы правильные, нельзя придраться, и печать, и орел, все на месте.

Полицай пришел доложить по телефону. Мы в это время выкладываем из чемоданов продукты: шоколад, американские папиросы "Домино", сливы, виноград. Все это суем начальникам. Они берут. Мы говорим, что это для детей хорошо. Они не отказываются. Все остальное складываем обратно. Начальник говорит:

- Хорошо, вы берите билеты на скорый поезд, чтобы вам быстрее доехать туда, где вы ищете братьев. И больше таких вещей не делайте.

Они все у нас спрашивали паспорта. Мы говорили, что никаких паспортов не получили.

- Поезжайте, поезжайте, и скорее обратно. Мы обрадовались, что все так благополучно обошлось. Идем в кассу, доплачиваем за скорый. Через час - полчаса должен быть экспресс, и мы должны в него сесть. Дожидаясь поезда, сидим за столиком в ресторане. К нам подсел один француз, и мы разговариваем. Вдруг видим, из всех дверей входит полиция и начинает проверять документы у всех пассажиров, которые сидели за столиками. Почувствовали: что-то неладно.

Особенно тщательно проверяли у француза, который сидел за нашим столиком. У нас документов не спросили. Только спросили: доплатили? Идите на такой-то поезд. Подходит наш поезд, мы садимся и едем. Сидим спокойно в купе. В этом же купе сидит какая-то супружеская пара. Едем спокойно. Вдруг открывается дверь. Входят три гестаповца. Один офицер сразу: "Хен де хох!" Мы, конечно, вскочили, руки подняли. Все они с пистолетами. Тут нас ведут в отдельную кабину и обыскивают. Находят карту с маршрутом, откуда мы двигались. У меня было такое состояние, что мне хотелось головой броситься в окно и выскочить. Но что они у меня не нашли - это документы с данными разведхарактера. Эти документы - на папиросной бумаге - были зашиты во внутреннем кармане вторых брюк. Там была карта Югославии с указанием партизанских районов. Было указано, гце немцы находятся, где партизаны, чтобы по приезде в Югославию можно было легко ориентироваться. Буквально все обыскали, но этого документа не нашли.

Составили акт. Все наши продукты проверили, но ничего не берет этот офицер. Мы ему предлагаем, конечно, в осторожной форме, но он только улыбается и больше ничего. По телефону сообщили. Нас отправляют в тюрьму. Мы там пробыли двое суток. Отправляют в г. Вюрцбург в криминальную полицию. В этой криминальной полиции о нас уже было известно.

Открывается дверь. Нас привели два жандарма. Только открылась дверь: "Ах, эти!"

Нас приняли за англичан, сброшенных с парашютным десантом, и что мы работаем по специальному заданию.

Все документы в криминальную полицию сдали. Следователь черный такой, маленький, лицо страш-

ное. Вонзается в душу, буквально сверлит нас своими глазами.

Как только нас ввели, он подходит к несгораемому шкафу, вынимает пистолет, кладет на стол. Нас раздевают догола, причем они осмотрели все штампы. На белье, на брюках были английские марки. Распарывают все, даже подметки срезали. У моего товарища был золотой медальон, открыли этот медальон - не спрятано ли что?

Когда сидели в тюрьме, документы, которые у нас были, уничтожили. У нас на руках оказались командировки, карта Германии с нашим маршрутом и больше ничего.

На карте Германии были указаны все шталаги - лагеря военнопленных. Это они приняли за разведданные: немецкие армейские корпуса. Красными штрихами были отмечены лагеря и подписано: Х1-Б, Х-Д, XIII-A и т.д. Они считали, что это названия армейских корпусов, которые мй условно обозначили. Потом сообразили, что это не так. По маршруту установили, откуда мы бежим, и установили, что мы русские. Нам выгодно было сказать, что мы русские военнопленные для того, чтобы выдумать версию, как все так оказалось.

Вызывают на допрос в криминальную полицию, сажают в маленькие каморки каждого в отдельности, но мы предварительно с Адамом сговорились, что мы должны говорить. Я беру на себя все документы и одежду и должен сказать, что работал в лесу в шталаге Х1-Б, под кустом нашел свернутый пакет. Когда развернул, увидел две пары обмундирования - два костюма, продукты и документы, приготовленные на двух сербов. Мы решили, что какие-то два серба собираются бежать, и все это приготовили, а так как мы являемся

военнопленными и тоже своей обязанностью считаем бежать из плена, решили использовать эти документы. Хотя нам надо бежать в Россию, но поскольку документы написаны на Югославию, мы решили бежать туда. Относительно денег. Часть денег, 20 марок нашли, остальные деньги, которых у нас было более 500 - от продажи часов Адама-Первого на допрос ведут Адама. Его долго нет. Смотрю в волчок - не ведут. Потом увидел, что его по коридору ведут в другую комнату. Потом меня вызывают. Начинают допрашивать. Я рассказываю всю эту историю.

Переводчик, фельдфебель-эсэсовец, немножко по-русски говорит. Получилось смешно и, конечно, они не верят. Этот переводчик говорит: "Мы вам ничего не сделаем, скажите, какая организация готовила эти документы?"

Вышла путаница в отношении денег. Мы не договорились насчет цены, на какую сумму он продал часы? Он назвал одну цену, я назвал другую. Он так сказал, а я так. При допросе били. Этот зуб как раз выбили там при допросах, пистолетом. Допросы продолжались с утра до вечера. Все, что мы рассказали, они зафиксировали, потом сняли отпечатки пальцев, описали нашу наружность. Все это приложили к делу. Вечером пришли два полицая, приковали нас наручниками друг к другу. Мне надели наручник на левую руку, Адаму - на правую руку. Так нас вели через весь город. Привели в штрафной лагерь г. Вюрцбурга. Это был штрафной лагерь, куда помещали всех иностранцев. Условия там были исключительно ужасные. Полицаем там был некто Семен, наш украинец, служащий в гестапо. Он там страшно избивал всех заключенных.

Жили мы в большом бараке. Это было зимой. Ба-

рак совершенно не отапливался, щели огромные. На полметра от пола были нары. Люди лежали вповалку друг на друге. Вшей было - что-то невероятное! В баню не водили. В пять часов утра поднимали. Параши стояли по всему бараку. Утром, когда Семен обходил барак и видел, что около параши налито или грязно, он ту часть, которая спала против этой параши, избивал до потери сознания. Когда приводили новых, они тоже принимали "боевое крещение" большой плеткой. Название этой плетки нецензурное.

Заключенных выводили на работы вне лагеря. Нас, политзаключенных, вроде меня и Адама, из лагеря не выводили. Мы сидели в лагере. Кормили ужасно. Мало того, что паек был мал, но полицаи, которые обслуживали, брали себе и спекулировали.

Через несколько дней приехало гестапо в лагерь, и нам устроили в тот же день допрос. Мы повторили то же самое, что и там.

Через 18 суток после того, как мы прибыли в этот лагерь, утром 13 февраля 1944 года нас подняли, посадили в "черный ворон" закованных, привезли на вокзал. В тюремном поезде нас привезли в г. Нюрнберг. Посадили в общую камеру. Там имеется моя надпись: "Москва 164, Большая Московская, 2. Михаил Минаков". Неделю всего пробыли в этом лагере. Отсюда нас отправили в тюрьму "Гоф". Там продержали сутки, после чего переправили в Байройт. В этой тюрьме мы сидели вдвоем в камере до 15 марта 1944 года (арестовали нас 17 января 1944 года).

15 марта 1944 года в три часа утра нас подняли и опять-таки в тюремном вагоне, с собаками вокруг, повезли куда-то. Самое страшное, что мы могли предполагать, что нас везут в концлагерь, потому что концлагеря в нашем представлении были хуже смерти. Нам

казалось, лучше бы нас сразу расстреляли, чем сидеть в концлагере. О концлагерях в Германии мы наслышались много страшного. Мы не знали, что с нами хотят сделать.

Действительно, вечером прибыли в концлагерь Флоссенбург в 4-х километрах от чешской границы. Лагерь небольшой - в котловине, вокруг горы, ужасные ветры дуют. Зима, глубокий снег. Заключенные концлагеря работали на так наз. штайнбрухе - в каменоломнях.

Большое количество было наших генералов, русских офицеров, которые были отправлены в этот лагерь за побеги и т.д. Там были все национальности, не только русские, но французы, бельгийцы, сербы, чехи, поляки и даже немцы. Каких только не было национальностей, за исключением евреев, которые уже были уничтожены...

Нас поместили в 22-й блок - карантинный. На второй день стали оформлять документы, опросные листы и направлять в лазарет на осмотр. Раздели догола, построили в два ряда. Я стоял шестым в первом ряду. Должен был придти эсэсовский врач проверять на предмет установления категории здоровья, работоспособности и еврейства. Вы представляете, я стою совершенно голый, и что я должен был в этот момент переживать!.. Если обнаружится, что я еврей, тут же вздернут на площади. Приготовляю некоторые фразы, чтобы обмануть бдительность врача. Врач проходит мимо, осмотр беглый, поверхностный, и все проходит благополучно. Я возвращаюсь вместе с Адамом в барак. Через некоторое время переводят в рабочий барак. Начинаем работать, чистить снег. Подъем в пять часов утра, работать начинаем в шесть часов. Утром получаем поллитра полухолодного кофе без хлеба. На

работе в двенадцать часов получаем три четверти или 800 грамм жидкого супа из брюквы. Когда прибываем в семь часов в барак, получаем 300 грамм хлеба. Вот и все за целый день. Избиения ужасные. Капо - концлагерный полицай - ходит с палкой и избивает. Этот капо из числа заключенных, большей частью его ставят из немцев, причем из криминального элемента. Там сидели не только политические, но бандиты и пираты. Некоторые имели большой стаж и наводили в свое время большой страх на всю Европу. Там сидели люди с большим бандитским именем. Там был пират, который имел двадцатилетний пиратский стаж и человеческую жизнь ни во что не ставил. Ему убить человека - то же, что взять чернильницу и переставить на другое место. Чем больше он убьет, тем на лучшем счету он считается у начальства.

Я забыл сказать, мой номер был 6275, а номер Адама - 6266. На гимнастерке и на пальто на груди на левой стороне идет белая полоска, написано Р (по латыни), рядом номер, внизу красный треугольник углом вниз - политзаключенный. На правой штанине то же самое. Куда я ни повернусь, каждый заключенный и эсэсовец может видеть мой номер и кто я такой. Криминальные заключенные имели зеленый треугольник, убийцы - черный, гомосексуалисты - там были и такие, - носили желтый треугольник с черной полоской посередине. Старые коммунисты, которые были арестованы после 1933 года из числа ЦК, носили зеленый треугольник, но углом не вниз, а вверх. Немецкие заключенные не имели никакого названия впереди номера, французы носили букву "Ф", чехи - "Ч", поляки - "П" и т.д. Всех стригли, кроме немцев. Немецкие заключенные могли носить волосы. Когда отрастали волосы, нам их не стригли сразу, а про-

стригали полосу шириной в машинку, волосы продолжали расти, а в середине вырезано. В этом концлагере был публичный дом для немецкого начальства - десять женщин.

Приходили с работы страшно усталые. В бараке, где могли помещаться не больше 100-150 человек нормально, помещалось 400-500. На одной кровати спало по три, четыре человека. Рано утром подъем. Надо быстро умыться и быстро бежать на работу. Целый день избиения, кулаки, крики - рассказывать страшно.

Я помню, подходит один старик к капо и просит нож, чтобы разрезать хлеб. Тот вместо ответа схватил его за шиворот, бросил на землю и стал на нем танцевать, - как ты смел у меня просить нож! Один наш русский на камне нарисовал звездочку красноармейскую. Как только капо увидел звездочку, он моментально доложил об этом эсэсовцу, и на другой день этот русский был повешен.

Людей вешали каждый день по всякому поводу. Нужно иметь в виду, что человека, которого направляют в концлагерь, не просто приговаривают к заключению, но у него на деле написано: на три месяца или больше, после чего он должен быть повешен. Часто приходилось видеть группу людей, которых ведут в концлагерь. Часть людей отделяют и ведут в карцер, а оттуда на виселицу. Все, которые направлены в концлагерь, обречены на уничтожение.

Очень часто бывало: приходим с работы, стоим перед бараком, выходит блоковый, тоже заключенный из криминальных немцев, и вызывает: номер такой-то и номер такой-то завтра на работу не выходят, а должны явиться в штайбштубе (помещение штаба). Эти люди знают, что они идут на смерть. Там к этому так привыкли, что никто не собирается утешать этих людей, а

просто прощаются с ними. Обычно не интересовались друг другом, потому что разговаривать запрещено и собираться больше трех человек внутри лагеря тоже запрещалось.

Второго июня мой день рождения. А там такой порядок, что в день рождения дают двойную порцию пищи. Это, между прочим, во всех лагерях и тюрьмах Германии. Я, зная об этом порядке, пришел к блоковому и заявил, что сегодня мой день рождения, прошу мне выдать вторую порцию супа. Он дает своему писарю задание проверить. Писарь смотрит и говорит, что, наверное, у него написано второго июля. Говорю, что это неправильно, это ошибка. Пошли, проверили, оказалось, что я прав. После того, как установили, блоковый заявил мне, что двойную порцию получу завтра. Мне нужно было идти на работу, только собрался уходить, блоковый приказывает мне остаться: "Завтра в шесть часов утра тебе нужно явиться в штайбштубе".

Я пошел в третий барак к Адаму. Говорю: "Адам, мне завтра приказывают явиться в штайбштубе, не выходить на работу". Мы с ним прощаемся. Через полчаса он приходит: "Меня тоже вызвали". Итак, нас обоих вызывают. Товарищи с ним попрощались. Пережили страшно много. Я эту ночь не спал.

3 июня явился в штайбштубе. Смотрю, на столе лежат полбуханки хлеба, кусочек сыра и маргарина. Работник штайбштубе говорит: это маршевый паек. Значит, нас куда-то отправляют! Мы в недоумении. Затем приходит эсэсовец и спрашивает: где эти двое? Мы забрали этот хлеб. Нас ведут в камеру. Надевают на нас цивильную одежду, не нашу, в которой мы пришли, а совершенно другую. Одежда довольно приличная: костюм, ботинки по мерке, шляпа довольно

хорошая. Адам получил то же самое. Только пальто мы не получили. "Вы поедете в Брауншвейг в свой военнопленный лагерь".

Думаю: что-то неладно. Заводят нас в отдельную комнату. Приходит эсэсовец-лейтенант, читает декларацию: обо всем, что вы видели и слышали в концлагере, обо всем, что здесь делается, какие работы проводятся, вы никому не должны говорить, даже немецким полицаям, все это должно остаться в тайне. Если обмолвитесь хотя бы одним словом, будете караться смертью. Мы расписались.

Затем пришли два переодетых гестаповца. Нас конвоировали попарно. Тут же на дворе стоит "черный ворон". Нас посадили в поезд.

Привезли в Брауншвейг в полицейское управление. Там минут десять просидели. Посадили в легковую машину. Километров двадцать проехали, приезжаем в лес. Там в лесу стоит какой-то лагерь. Вышли из машины. Немец, который ехал с нами, вошел в канцелярию. Оттуда вышел немец, одетый в цивильное платье. Подошел к нам и на чистом русском языке спросил:

- Минаков?

-Да.

- Капитан?

-Нет.

- Мы все знаем. Начальник штаба полка?

- Помилуйте, первый раз от вас слышу.

- Кончил академию?

Отказываюсь.

- Слушайте, вам нечего отказываться. Мы о вас все знаем. Вам стоит прочесть и подписаться. Напрасно ломаете с нами комедию. Алалыкина знаете?

Раньше я забыл вам сказать, что Алалыкин был арестован еще в 1943 году. Он проводил собрание в бара-

ке с сербами. В это время ворвались немцы, и он был арестован. И вот, он вспоминает этого Алалыкина.

- Знал его как врача, - говорю.

- И больше ничего не знаете?

- Ничего.

- Ну ладно, это мы посмотрим.

Вводят нас обоих в коридор каменного здания, там карцер. Вахтмейстер-полицай снимает с нас галстуки, пояса, шапки, все, похожее на шнурки. Отбирает все предметы, которые при нас находятся.

- Как их можно кормить?

- Сегодня и завтра ничего не давать.

Каждому в отдельности заковывают руки назад, причем так крепко стянули, что плечи заболели, наручники очень крепкие. Вахтмейстер спрашивает:

- Куда их поместить?

Начинает смотреть камеры и перечислять:

- Ананьев...

Как я услышал Ананьева, думаю: значит, все пропало!

- Приказчиков, Алалыкин, Найденов...

Когда услышал эти имена, ясно - полный провал.

- Посадите его в первую камеру, Стэна - в пятнадцатую!

Меня вталкивают в эту камеру, закрывают на ключ. Я стою посередине комнаты в полной растерянности: что же такое происходит? Вообще, что будет? Во-первых, побег в Югославию, затем раскрытие организации - все обо мне известно.

Небольшая комната, цементный пол, окно открыто. Уже холодно было в то время. (В северо-западной Германии лето хуже, чем осень). Стоит топчан, доски набиты не плашмя, а ребрами кверху на расстоянии двух пальцев друг от друга. На этом топчане ничего

нет. Если лежать на цементном полу, страшно холодно, лежать на этих досках - невозможно. Нельзя и несколько минут пролежать, потому что доски врезаются в тело. Кроме того, руки назад закованы. Лягу, моментально вскакиваю, повернусь, опять ложусь. Это была мука в буквальном смысле слова.

Вдруг открывается дверь. Заходит интересный представительный майор эсэсовской службы - гестаповец. Осмотрел меня с ног до головы. Говорит:

- Определенно еврей ("бештгейн айн юде"). Потом закрывает за собой дверь и уходит. В это время я слышу голос:

- Михаил, Михаил! Кричу:

- Василий, в чем дело, расскажи! Он что-то говорит. В это время открывается дверь, и град плеток вахтмейстера сыплется на меня:

- Если услышу хоть одно слово, то 25 штук получите!

Видимо, Василий Приказчиков хотел меня предупредить, как говорить на допросе. Потом снова входит этот эсэсовец. Вахтмейстер докладывает, что они, мол, переговариваются между собой. Он меня спрашивает:

- Кто говорил с тобой?

- Не знаю, кто-то меня окликнул, я ему ответил. Со следующего дня начинается допрос. Меня ведут на допрос в канцелярию. За пишущей машинкой сидит майор, с правой стороны переводчик Ганс. Переводчик говорит:

- Ну, Минаков, я думаю, вы не нуждаетесь в моей помощи. Вы можете прекрасно объясняться по-немецки.

- Я немецкий язык совершенно не знаю. Если господин следователь знает английский язык, я могу с

ним по-английски объясняться, поскольку я не забыл английский язык.

- Если вы не знаете немецкий язык, то говорите по-еврейски.

Как только он сказал "говорите по-еврейски", я сделал еще более изумленное лицо:

- Я вас совершенно не понимаю. Если немецкий язык не знаю, почему я должен знать еврейский?

Они начали что-то говорить между собою. Прошу: "Переведите". Перевел. Вытаскивает такое толстое дело. Половина дела относится к организации дрюттовцев, половина - к нам. Показывает письма, которые мы посылали. Я вижу, лежит письмо к Федору Симоненко.

Эти допросы начались примерно с 4 июня 1944 года и окончились 21 июля 1944 года. На допросы вызывались каждый день разные лица. При допросах применялись пытки, людей обливали холодной водой и т.д., чтобы выудить у них, что им требовалось.

Каким образом произошел провал всей организации? Каким образом были арестованы члены нашего комитета? Дрюттовской организацией, т.е. на гранатном заводе, руководил по нашему заданию Федор СИМОНЕНКО. Он был связан с гражданскими, которые приходили отовсюду. Пригоняли их много из Советского Союза в немецкое рабство. В частности, Симоненко связался с неким Борисом, который тоже изъявил желание работать в этой организации. Впоследствии оказалось, что этот Борис сделал это не от чистого сердца, а являлся работником гестапо, продавшим себя на специальную слежку за нашей организацией, чтобы ее впоследствии всю открыть. Он перехватывал письма, которые посылались из нашего комитета в дрюттовскую организацию, записки, неко-

торые листовки, потом фотографировал маленьким фотоаппаратом членов комитета, и все это передавал в гестапо, где накопился таким образом очень полный материал об организации. Но так как этот Борис имел дело главным образом с Федором Симоненко, то Си-моненко и был первым арестован гестапо. Симоненко посадили в тюрьму в Брауншвейге. На всех допросах он заявлял (об этом нам потом рассказывали товарищи, с которыми мы сидели в тюрьме), что он все знает, но ничего не скажет, т.е. он категорически отказался говорить.

Гестапо считало, что существует комитет, которым кто-то руководит, но они еще не могли найти ни связей, ни нитей, так как по листовкам и запискам, которые они имели, нельзя было установить ничего, -там не было подписей и не было обозначено место, где они писались. В конце концов после длительных пыток Федор Симоненко, боясь случайно выдать товарищей из Фаллингбостеля, повесился в камере. Когда гестаповцы вошли в камеру, он был уже мертв.

А предатель Борис продолжал действовать и благодаря ему арестовали НАЙДЕНОВА из той же организации, НОСОВА и ВОРОБЬЕВА, тоже членов организации. Воробьев являлся техническим секретарем этой организации, который записывал буквально все, что делалось в организации, записывал, что каждый делал, какие задания получал. Если кто сломал машину или нашел оружие, или совершил какой-нибудь акт, написал листовку, - все это он записывал в специальную книгу, чтобы отразить работу штаба. Носов и Найденов являлись связными между нашим комитетом и Дрюттовской организацией. Найденов был переводчиком и он иногда имел возможность под видом больного переехать в Берген-Бельзен.

Воробьев сначала на допросах ничего не говорил, но, когда его стали пытать и напустили на него собак, то он все рассказал, причем его показания в гестапо поместили на 24 страницах. А так как он многих даже не знал по фамилии, то его привезли на завод, там построили всех военнопленных, и он показывал - вот этот, вот этот, вот этот - итак всех людей выдал. Среди них были и такие, которые не были участниками организации, а просто помогали ее членам.

Нужно сказать, что в организации была составлена соответствующая присяга. Каждый подписывался под этой присягой, написанной на листе бумаги. Бумага эта была зарыта в земле. Там люди клялись, что никогда не изменят делу и лучше умрут, чем выдадут товарищей. Так, среди указанных Воробьевым были и те, которые не подписывались под этой присягой. Он все равно их выдал. Всего он выдал тогда 23 человека.

Тогда гестапо решило обратить внимание на этот завод, так как он стал вызывать у них большое подозрение, и подослали туда этого Бориса, так как там происходили часто такие вещи, которые казались невыясненными и непонятными. Однажды, например, было уничтожено 1500 тонн металла, при этом был убит мастер. Была остановлена крупная мельница и не могла быть пущена в течение месяца. Много станков было испорчено и т.д., и т.п. То есть совершались крупные акты вредительства. Все это послужило поводом для расследования, что же делается на этом заводе.

Эти 23 человека были привезены в 21-й штрафной лагерь, и там начался их допрос. Допрос тянулся долго, начался еще до моего приезда. Причем среди этих 23 человек не было еще Валентина КАЗИКА, который был тоже членом организации. Он в тот момент был в штрафном лагере за побег, и его должны были от-

править в концентрационный лагерь. И вот однажды Воробьев, когда шел через двор, увидел Валентина Казика и сказал гестаповцу, который шел с ним, что Казик тоже член этой организации. "Ах, Валентин Казик, мы его знаем!"

Его задержали и водворили в общую массу этих людей, дрюттовцев, и тоже стали проводить допросы. Он был уже измучен, так как его не кормили несколько суток. Потом ему дали, как он лично мне рассказывал, стакан водки, и он решил на допросах говорить о тех людях, которые, как он предполагал, были уже в безопасности. Он хорошо знал меня, Михаила Чернышева и Адама. И вот, он стал рассказывать все, что он знал обо мне и об Адаме, так как он слышал, что сбежали, что мы давно в Югославии, - поэтому о нас можно говорить теперь, что угодно. И он рассказывал даже то, чего не было, - он сказал, что я -дивизионный комиссар, что я - еврей, так как он знал об этом от Чернышева, а я не скрывал от своих товарищей, членов организации, что я еврей, так как считал, что товарищи должны знать обо мне все. Затем он рассказал, что все инструкции они получали из Фаллингбостельского комитета, что мы бежали в Югославию, в армию Тито, и что мы наверное туда попали, так как знаем прекрасно немецкий язык и т.д., и т.д. Вообще он рассказал все данные, которые нас касались, даже личного порядка.

Когда все это было сказано, и все документы были подшиты, были арестованы и остальные товарищи, в том числе я и Адам, которые тогда сидели в концентрационном лагере.

21 июля все допросы были закончены. Еще до нашего приезда дрюттовцы были отправлены в тюрьму в Вольфенбютель.

Из Фаллингбостельского комитета были арестованы следующие товарищи: Морозов Василий Матвеевич, Ананьев Кирилл Герасимович, Приказчиков Василий, Алалыкин Аркадий Владимирович, Сахно Владимир, Чернышев Михаил Иванович, Падалко Павел, Корчагин Алексей, Иванов Сергей, Артамонов Иван, Палюлин, Марченко Прохор, Стэн Адам, Штерлюк (которого я не знаю) и я.

Арестованы не были только Пчелкин и Козлов и еще несколько человек, так как о них не знали. О Пчелкине гестапо знало, но они решили, что он - старик и не стоит его трогать, тем более, что на допросах старались его выгородить.

21 июля мы были привезены в тюрьму Вольфенбютель. Когда мы прибыли в камеру, там, в общей этой камере, сидели товарищи из Дрютте. Нас было там 36 человек, там мы работали - резали кожу. На улицу нас не выводили, а мы сидели и ждали своей судьбы, так как говорили, что нас хотят куда-то переправить.

Однажды выделили 11 человек и заставили работать в подвале этой же тюрьмы над каким-то железным ломом. После бомбежки кабель выбрасывался наружу, и нужно было отделять алюминий - работа была тяжелая. Работал в числе этих 11 и я.

Однажды меня вызывают в комнату № 5 - приемную тюрьмы. Там сидели три гестаповца. Они начали меня допрашивать насчет того, кто нам готовил документы для побега в Югославию. Я повторяю ту же версию, которую рассказывал и раньше, но они говорят: нам известно, что вы связаны с Генри Корнели Питом. Я сказал, что документы Генри Корнели нам не готовил, что я его совершенно не знаю, что документы я нашел там-то и там-то. Тогда они приказали

мне повернуться к стенке. Через минуту я услышал, как открывается дверь и в комнату кто-то заходит. Я догадался, что это привели Генри Корнели и мне решили устроить очную ставку с ним. Переводчик говорит мне:

- Повернитесь!

Я так был взволнован, что сразу даже не мог повернуться, но потом через секунду поворачиваюсь и смотрю - передо мной стоит Пит. Ему кровь бросилась в голову, он весь покраснел. Да кроме того, у меня был страшный вид - я был худой, оборванный, измученный. К счастью, гестаповцы в тот момент все свое внимание обратили на меня - какое впечатление это произведет. Я смерил Пита с головы до ног взглядом. И когда переводчик спросил, знаю ли я этого француза, то сказал, что я его вижу в первый раз. Гестаповцы изучали мое лицо и, если бы я в этот момент растерялся, побледнел или покраснел, то они решили бы, что это именно он приготовил мне документы. Переводчик здесь затопал на меня ногами:

- Бросьте валять дурака, вы и себе все портите, и из-за вас мы должны будем арестовать других невинных людей.

Но я повторял, что я его совершенно не знаю.

- Напрасно вы волнуетесь, я никогда его вообще не видел в лагере. Я вижу, что это - французский военнопленный, по одежде, но мало ли французов я видел, - его же я не знаю.

Тогда обратились к нему на немецком и потом на французском языке и спросили - знал ли он меня? Он сказал, что никогда меня не видел.

- Вообще русских я видел, приходил к русским часовым мастерам часы чинить, но его не видел.

Его вывели. А я с легким сердцем, счастливый и ра-

достный, выхожу. По дороге встречаю Адама - его тоже вели, вероятно, на допрос. Я ему кивнул головой и улыбнулся, что, мол, все в порядке. Через час Адам вернулся на работу и рассказал, что у него тоже была очная ставка с Генри Корнели, и он сказал то же, что и я. На этом дело как будто бы и закончилось. Мы считали и даже были уверены, что Генри-Пита освободят и отправят обратно в лагерь военнопленных, где он и был.

Уже после освобождения моего в 1945 году в Брауншвейге встретил я одного врача-серба, Мильдыновича, который рассказал мне о впечатлениях Пита после этих очных ставок. Он прибыл в лагерь военнопленных и там рассказал, что "видел Мишеля (так он меня называл) и Адама - они замечательно себя вели, они оба меня не признали этим выручили меня из беды".

Так что товарищи, которые там были, знали, где мы сидим и что с нами.

30 августа 1944 года всех нас внезапно вызывают из этого подвала, читают фамилии 11 человек и говорят: "Вы завтра отправляетесь, но, куда - мы не знаем, пришло приказание только отправить". В том числе был и Адам Стэн. Я остался сидеть с товарищами. Еще там оставались Приказчиков, Морозов, Падалко, Алалыкин. Еще до отъезда этих товарищей мы считали, что нам так или иначе несдобровать, что мы погибнем. Поэтому мы решили из тюрьмы бежать. Из подвала в тюрьму мы нанесли инструментов, напильников, веревок и т.п. Но бежать было очень трудно, так как мы находились на третьем этаже, решетки были очень толстые, вокруг тюрьмы ходили часовые, и двор был огорожен высокой каменной стеной в 8 метров. Нужно было, таким образом, пройти через эти стены, через двор. Поэтому нам нужно было найти доски или лест-

ницы, а все это нужно было вносить с шумом и т.д. Но мы готовились. Нас осталось пять человек.

6 сентября нас всех вызвали, выстроили в коридоре и стали называть фамилии. Было сказано, что все эти люди завтра отправляются в какие-то лагеря, которые неизвестно где находятся.

Наутро нас выстроили в коридоре, чтобы идти в камеру и переодеться для отправки. Перед тем, как нам идти, прибежал старший вахтмейстер и закричал:

- Михаил Минаков остается здесь!

Все это было так быстро, что я не успел даже попрощаться с товарищами.

Меня посадили в камеру № 35 в первом этаже. Я сижу, ничего не знаю. На второй день меня опять вызывают в приемную, где проводились допросы. Приходит тот же переводчик, который раньше проводил допросы, и гестаповцы говорят, что оставили меня здесь потому, что уже сделали одну ошибку, когда отправили Адама Стэна, а я им нужен для очных ставок, так как они никак не могут найти человека, который готовил наши документы для побега.

Случаи побега у них повторялись довольно часто. Гестаповцы ловили и русских, и англичан, и французов с такими же документами, изготовленными такими же способами, такими же чернилами и печатью. И вот, до тех пор, пока они не найдут такого человека, который изготовил эти документы, они решили меня здесь и оставить. Я им только ответил, что больше ничего не скажу.

- Ну, посмотрим, - говорят.

Меня опять сажают в ту же камеру, и я продолжаю там сидеть. На стене камеры я нацарапал свой московский адрес.

Переводчик мне сказал:

- Имейте в виду, что вы, как руководитель банды, приговорены к смертной казни, и только если вы признаете того человека, который вам готовил документы, вас освободят.

Я сказал, что ничего не могу сделать, что если приговорен к смертной казни, - так приговорен, но как я могу показать человека, которого фактически не знаю.

Через месяц после того, как я просидел в этой камере, ко мне привели какого-то француза, которого я действительно не знал и никогда не видел. Я опять сказал, что я его не знаю. Через полтора месяца привели еще одного француза, которого я тоже не знал. Допрос был тогда тяжелый, меня били, вахтмейстер пришел с резинкой, и я получил 15 ударов. Они говорили, что я валяю дурака, вожу их за нос, причем гестаповец был другой, какой-то особенно страшный.

На этом дело закончилось. Время шло. Меня спускали в подвал для работы. Работал я так же, как и раньше. Там я познакомился с одним немцем - Вальтером, который работал старшим у сапожников. Я рассказал ему о своем положении, что жду - вот-вот меня казнят. Настроение у меня было ужасное. Он говорит: "Я тебе помогу". И сказал, что на днях у них будет грузиться машина с обрезками кожи, которые они будут отправлять в Брауншвейг. Грузиться она должна из подвала. Он мне сказал, чтобы я грузил, потом лег под мешки, а когда машина пойдет, то я смогу выскочить и пойти своей дорогой. Так я и сделал.

Я клал эти мешки, стоя наверху. Потом, когда кончили грузить мешки, я навалил на себя два мешка, прикрылся ими и лежу. Сердце у меня бьется страшно. Слышу - Вальтер спрашивает, скоро ли они отправляются. Они говорят: "Нох цвей-дрей минутен". И тут я слышу, как какой-то француз из заключенных, моло-

денький парнишка, говорит, что тут наверху какой-то стоял, а теперь его нет. Вахтмейстер услышал и приказал поискать. Послали заключенных, и те, конечно, меня вытащили. Я соскочил вниз. Вахтмейстер дал мне пинка и послал в подвал. Затем он доложил гаупт-вахтмейстеру, и мне здорово попало. На мое счастье, они были тогда слишком заняты и не доложили об этом в гестапо. Я обошелся только 15 ударами, которые они мне дали. Впридачу они решили меня из камеры больше никуда не выпускать.

Обычно, когда они собирались казнить военнопленного, то отправляли его в концентрационный лагерь. Но тоща было другое время - это был конец 1944 -начало 1945 года. Из тюрьмы транспорты не отправлялись, так как в этот момент началось наступление английской и американской армий, а также Красной Армии. Заключенные из тюрем, которые находились в восточных и западных областях Германии, эвакуировались в тюрьмы центральной Германии, как раз и в ту тюрьму, где находился я. Все камеры нашей тюрьмы были переполнены. Вахтмейстеры были страшно растеряны, помещать людей было некуда, кормить было нечем, народу было так много, что в коридоре стояли койки. Сюда привозили людей из тюрем Магдебурга, Ганновера. Причем сюда шли и цивильные, гражданское население. И этот маленький городок Вольфенбютель был переполнен. Он был цел, так как его бомбили мало, - там не было никакой промышленности.

Обо мне начали забывать. Никто меня не вызывал, никто не допрашивал. Приносили мне утром чай, два маленьких кусочка хлеба, в обед - литр супа и на ужин три четверти литра супа. Я продолжал сидеть.

Во время бритья, а там брили каждую неделю, па-

рикмахер Петер, который хорошо ко мне относился, кое-что мне передавал. Однажды он передал мне записку от русских товарищей, которые работали на одном автомобильном заводе в Брауншвейге вместе с заключенными, от которых они узнали обо мне. Этот завод помещался в Камщю. И товарищи решили мне как-то помочь. Через одну девушку, Лидию Николаевну Зайончковскую, они передавали мне хлеб, масло и т.д. Передавалось это через немцев, которые работали на заводе. Это было очень опасно, так как передачи были строго запрещены. А те немцы приходили обратно вечером в тюрьму и передавали этому парикмахеру, который имел возможность свободно ходить по тюрьме, а также еще через одного калифактора, работника, убирающего тюрьму, камера которого ни-когда не запиралась, и он мог в свою очередь заходить в любую камеру. Во время уборки он мне передавал эти передачи.

Примерно в конце марта - начале апреля 1945 года стали учащаться налеты бомбардировочной авиации. Я слышал уже и гул артиллерийской стрельбы, но я еще ничего не знал. Петер и калифактор говорили мне, что американские войска двигаются с большой быстротой, что русские занимают такие-то и такие-то города, и скоро, наверное, война закончится. Но мне казалось, что в самый последний момент они вспомнят обо мне, и во время самой победы меня уже не будет на свете.

В субботу утром я узнал, что Ганновер занят американскими войсками, которые, таким образом, находились в 68 км от нас. На второй или третий день я стал уже ясно слышать артиллерийскую канонаду, а в среду после обеда, когда я сидел за столом, вдруг открывается дверь ко мне в камеру. Я решил, что это вахтмей-

стер пришел меня проведать и посмотреть - здесь ли я. Поворачиваю голову и едва не вскрикиваю. В дверь вбегают два француза - Петер и калифактор, бросаются ко мне на шею и кричат: "Свобода пришла!" В дверях стоит американский солдат и улыбается. Я обезумел от радости, схватил почему-то одеяло, выбежал в коридор. Со второго, с третьего этажей бегут заключенные - многие из них сидели по 20 лет в тюрьме, - все плачут, обнимаются, целуются. Кто поет "Интернационал", кто свои национальные песни. По двору ходят американские солдаты. Большинство вахтмейстеров сбежали, остались только те, которые хорошо относились к заключенным. Я прибежал на кухню. Большинство бросилось туда же, так как все хотели кушать, все сидели голодные. Картина там была такая - кто окунул голову в ведро с мармеладом, кто держал в одной руке буханку хлеба, а в другой сахарный песок, кто открывает консервы, кто кроликов бьет, разжигают костры и тд. А кто бросился за одеждой, чтобы достать кое-что и одеться. Ворота в тюрьме были открыты настежь - кто хотел, тот и уходил. Но многие остались. А через два часа там были поставлены уже американские часовые. Сказано было, что будет работать специальная комиссия, английская администрация, и тогда начнется освобождение в первую очередь политических заключенных, а все дела будут рассматриваться - или будут сокращаться сроки, или будет освобождение, в зависимости от совершенных преступлений, так как там сидело много и криминальных преступников, которые вне зависимости от правительства должны нести наказание.

Заключенные начали резать свиней - там был большой свинарник для нужд немецкого персонала тюрьмы.

Я продолжал жить в той же камере, но питание теперь было очень хорошее.

Через несколько дней ко мне приходят и спрашивают: "Где Михаил Минаков? Приехали какие-то англичане, интересуются". Я вышел, сказал, что это - я. Оказывается, они приехали за мной. "Вы нам нужны, мы узнали, что здесь сидит русский офицер".

Я сказал, что я - в тюремной одежде и никуда не могу в ней ехать. Мне тут же выдали костюм, хороший джемпер и т.п. На улице нас ждала легковая машина, и я с английским капитаном поехал в Брауншвейг. Там меня направили в ратхауз, городскую управу, и предложили работать вместе с англичанами по репатриации советских граждан, поскольку я знал немного английский язык. Нужно было организовать всех русских для отправки их на родину. А работы здесь было много, так как там были сотни тысяч людей, и всю эту массу нужно было организовать - там были и цивильные, и военнопленные и т.д.

И с этого момента я стал там работать. Мне дали кабинет, я стал жить в городе в кафе "Бернер".

25 апреля я снова приехал в тюрьму, где работала английская комиссия под председательством одного майора. Я попросил его найти мои дела и дела моих товарищей, которые сидели в этой тюрьме, и выдать документы об освобождении. Все было мне выдано.

В Брауншвейге я работал по 22 июня 1945 года, там я встретил доктора Милодыновича, который сообщил в Фаллингбостель, что Михаил Минаков жив. Тогда ко мне оттуда приехали товарищи и предложили мне туда ехать работать - нужно было проверить те отчеты, которые они составили по нашему комитету.

22 июня я приехал в Фаллингбостель - там был организован политотдел сборного пункта, во главе кото-

рого стоял Григорий Григорьевич Овчинников. В этот момент я как раз с ним и познакомился. Знали мы друг друга давно, но встретились впервые. Мы очень обрадовались друг другу. Он мне рассказал, что у них работает комиссия, которая составила отчет о работе антифашистского комитета, и нужно теперь проверить отдельные детали.

Я проверил отчет, немного добавил и изменил. Отчет этот должны были отправить сюда, в ЦК.

Я стал помогать политотделу обрабатывать и приводить в порядок историко-архивный материал тринадцати лагерей для военнопленных. Там были материалы о тех, которые сидели в тюрьмах, в лагерях и которые продались немцам и служили у Власова. Составлен был также большой литературный сборник. Затем, имеется ряд документов, характеризующих жизнь в фашистской неволе. Кроме того, было написано 75 картин, отражающих жизнь и быт в фашистской неволе. Начальником архива был назначен Дюсов, который сейчас находится в Гомеле.

7 июля 1945 года мы попросили у англичан три машины, погрузили на них весь этот материал и отправились. Сначала мы остановились в г. Люнебург, а 12 июля мы переехали в советскую зону. 13 июля мы были в Пархиме, а оттуда выехали в Берлин. Там мы были на докладе у генерал-майора Скрынника, потом у генерал-полковника Трусова, доложили Жукову о материале, который мы привезли, и нам предложили сдать его в отдел контрразведки Белорусского фронта. Материал мы сдали и поехали в г. Пархим, который был сборным пунктом репатриирующихся. Там мы прошли прежде всего проверку органов СМЕРШа. Потом все были переправлены в Штетгин, а там тоже прошли проверку НКВД, получили документы на ру-

ки, что мы имеем право приехать в Москву. Правда, документы эти многим выданы не были.

Еще в середине августа в Пархиме мы написали и послали письмо в ЦК по поводу всего этого дела, как нас встречали, а встречали нас иногда не совсем хорошо, написали, что материал находится частично не там, ще он должен находиться, и просили, чтобы нас поскорее вызвали в Москву, чтобы поднять весь материал и поставить вопрос о тех, кто работал в глубоком тылу в Германии.

Ответа мы на это письмо не получили, так как мы скоро оттуда уехали.

Из Штеттина я выехал 22 сентября в Москву и прибыл сюда 13 октября.

Материалы, касающиеся нашей работы и отправленные нами, дают картину всего положения, в котором находились и работали наши товарищи. Часть из них находится в отделе контрразведки Белорусского фронта в Берлине, в Щербаковском рай-НКВД г. Москвы, в Октябрьском рай-НКВД г. Москвы, у капитана Тихонова. Это - наиболее Ценные материалы - зашифрованная книга, где записаны все товарищи, посылавшиеся работать на периферию. Ключ к книге, отчет комитета находится в управлении по делам репатриации полковника Филатова: альбом снимков, отчет Бельзенского комитета Овчинникова, протоколы, акты о погибших товарищах, опись дел, материалы о памятнике, который был воздвигнут на кладбище погибшим товарищам в Фаллингбостеле.

ПРОТОКОЛ

Гор. Москва 31 июля 1947 г.

Мы, сотрудники Министерства Государственной Безопасности СССР, майоры Власов С.С. и Трифонов Г.А. на основании ордера Министерства Государственной Безопасности СССР за № 3393 от 30 июля 1947 года в присутствии жены ар-ного Минц М.Г. - гр-ки Зайончковской Л.Н. и домовладельца Соловьева А.Н., руководствуясь ст. ст. 175-185 УПК РСФСР произвели арест гр. Минц Макса Григорьевича (он же Минаков Мих. Григорьев.), проживавш. См. бл. № 1. Согласно ордера арестован. См. бл. № 1.

Изъято для доставления в МГБ СССР следующее:

8. Список участников подпольной антифашистской организации в/пленных Сов. Союза в Германии Минц -4 листа.

9. Объяснительная записка Минц М.Г. о деятельности антифашистской организации в Германии - 6 листов.

10. Запись Минц М.Г. о выступлении тов. Сталина в Андреевском зале на приеме выпускников Академии РККА в 1941 г. - на 10 листах.

11. Программа самодеятельности составлена в Германии гр-кой Зайончковской Л.Н. - на 9 листах.

12. Стенограмма беседы Минц М.Г. с научным сотруд. Лихтер Б.С. по вопросу деятельности антифашистской организации в 2-х экз. на 102 листах.

13. Служебные документы Минц М.Г. по вопросу монтажных работ Главнефтестроя на 12 листах.

14. Чистые бланки со штампом НКВД СССР Северо-Кавказское Управление Аэродромного строительства - 21 шт.

При обыске от арестованного и других присутствовавших лиц жалобы не заявлено

[подпись]

Подпись лица, подвергнутого аресту/обыску.

Подписи родственников

жена [подпись] Зайончковская

Подпись представителя домоуправления

[подпись] Соловьев

Подписи сотрудников МГБ СССР, производивших арест/обыск

[подпись]

[подпись]

Копию протокола получила жена ар-го

[подпись] Зайончковская

31 июля 1947 года

Приложение см. бланк № 3

СООБЩЕНИЕ ВОЕННОЙ ПРОКУРАТУРЫ

Герб

Прокуратура СССР

Главная Военная Прокуратура

Вооруженных Сил CCСP

Военный Прокурор

войск МВД СССР

Москва, ул. Кирова, 41

16 июля 1948 г.

№ 2/2 48231-47

Гр-ну Минц Г.С.

Москва,

Б.Московская ул.,

дом № 8, кв. 2

Сообщаю, что Ваш сын Минц Макс Григорьевич за государственное преступление осужден к 15 годам лишения свободы в исправтрудлагерях.

Пом. военного прокурора

войск МВД СССР

подполковник юстиции

[подпись] Васильев

ЗАЯВЛЕНИЕ Г.С. МИНЦА

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СОЮЗА СССР

тов. ВОРОШИЛОВУ К.Е.

От Минца Григория Самуиловича,

проживающего в гор. Москве 164,

по Больш. Московской ул., № 8, кв.2

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой сын Минц Макс Григорьевич 31 июля 1947 г. был арестован и особым совещанием МГБ был осужден на 15 лет и сослан в г. Норильск, где и находится до настоящего времени.

Мой сын Макс Григорьевич родился в г. Витебске в июне м-це 1912 г. После окончания школы работал токарем и слесарем, в 1932 г. вступил в ряды ВКП(б), затем добровольно пошел в Красную Армию, откуда был направлен в Одесское артиллерийское училище. Закончив училище с отличием, был направлен в одну из воинских частей на Дальний Восток. С 1938 г. учился в Московской Военной Академии им. Фрунзе и закончил ее в мае 1941 г. с отличием. Был направлен в г. Полтаву, а с началом войны в должности Нач. штаба 645 гаубичного артиллерийского полка резерва Главного Командования принял участие в Великой Отечественной войне. Попав в окружение, был ранен и при очень сложных обстоятельствах попал в плен к немцам.

В плену у немцев он стал одним из организаторов и руководителей подпольной антифашистской организации.

По приезде в Москву сын подробно описал деятельность подпольной антифашистской организации, рас-

сказал о товарищах, работавших вместе с ним, и все эти материалы послал в МВД, Антифашистский комитет и в ЦК ВКП(б) (отдел агитации и пропаганды). Им руководило горячее, искреннее желание, чтобы в нашей стране узнали о сотнях и тысячах советских людей, которые не сдавались и продолжали бороться в страшных условиях плена.

В апреле 1947 г. сын добровольно уехал в г. Ухту на строительство нефтепровода в должности начальника строительного участка. Работал честно, добросовестно, за что получил поздравительную телеграмму из главка и был дважды премирован.

В конце июля его срочно вызвали в Москву, и на Ярославском вокзале он был арестован сотрудниками МГБ.

Мой сын Макс Григорьевич был настоящим коммунистом, преданным сыном партии и советского правительства, горячим советским патриотом, и я уверен, что его арест и осуждение - результат гнусной клеветы и роковой судебной ошибки.

Мое заявление, посланное 25 апреля с.г. на имя Берия, до сих пор осталось без ответа. К заявлению были приложены: отчет сына о деятельности антифашистской организации и копии писем его товарищей, характеризующих его работу.

Убедительно прошу Вас, Климент Ефремович, пожалеть мою старость, разобраться в этом деле и дать свободу моему сыну, который может еще принести много пользы нашему государству.

Приложение: копия отчета сына о деятельности антифашистской организации и копии писем его товарищей.

Заявитель [подпись] Минц.

ПИСЬМО М.Г.МИНЦА РОДНЫМ

ПО ПУТИ В СТАЛИНСКИЙ ЛАГЕРЬ

Мои дорогие мама, папа, Лида, Сарра, Левочка и все мои родные и близкие!

Я пишу в четвертый раз и бросаю в щель двери вагона письмо в надежде, что его кто-нибудь поднимет и опустит в ящик.

Мы подъезжаем к Красноярску, откуда, по всей вероятности, направят нас в Норильск, это вниз по Енисею на север.

Этот год был, могу смело сказать, одним из самых тяжелых в жизни моей, особенно в моральном отношении. Я никогда не думал, что меня могут арестовать, так как я не совершил никакого преступления.

Левочка, знай, что твой отец никогда никакого преступления не совершил, и совесть его чиста. Когда я сидел в тюрьме, мне было так тяжело, что я хотел наложить на себя руки, перегрызть зубами себе вены, но мне помешали, и теперь я рад, что попытка не увенчалась успехом. Буду жить ради вас, ради моего сыночка. Он убедится, кто его отец. Два раза я объявлял длительные голодовки - меня суд не судил, а тройка ОСО без моего присутствия. Сейчас чувствую себя хорошо.

Лидочка, ты вольна делать, что хочешь, но прошу тебя подождать некоторое время, в этом отношении я не сомневаюсь в тебе. Если у тебя хватит решимости, то ты можешь приехать ко мне. Я напишу с места письмо. Если есть возможность, то после письма высылайте мне лук, чеснок, жиры и мясо, но не в ущерб себе.

Я прошу вас не волноваться. Все будет хорошо. Все, что ни делается, все к лучшему. Я очень волнуюсь о

состоянии мамы, зная состояние ее здоровья. Как мне хотелось бы вас всех видеть! Мама, живи надеждой, что ты еще меня увидишь!

Спасибо вам большое за передачи и деньги.

Ждите письма из лагеря.

Будьте здоровы. Привет всем родным и знакомым.

Ваш сын, муж, отец и брат Макс.

28.7.48 г.

ПИСЬМО АДАМА ШТЕНА ПО ПОВОДУ АРЕСТА М. Г. МИНЦА

Гродно, 15 сентября 1948 года

Уважаемые родственники моего друга Макса! Я крайне удивлен судьбой, постигшей Макса, так как я лично его знал как человека честного, преданного Советской Родине.

Впервые я узнал Макса в августе 1943 года в центральном лагере русских в/пленных Фаллингбостель-ХI (северо-запад. Германия). Я в то время находился после неудачного побега в штрафной роте, а Макс содержался в»санчасти, которая была расположена рядом с бараком штрафной роты. Со слов Макса, а также по рассказам многих товарищей, как то: врача Алалыкина Аркадия, Падалко Павла, Чернышева Михаила, Ананьева Кирилла и других, я узнал, что Макса привезли в лагерь Фаллингбостель в качестве беглеца, в очень истощенном виде, где некоторое время он находился в штрафной роте, а после жестоких избиений его почти в безнадежном состоянии перевели в санчасть, где благодаря заботливости некоторых сочувствующих товарищей он остался в живых.

Через короткий период времени между мною и Максом отношения стали очень дружескими и интимными, а после моих неоднократных выражений возмущения относительно пассивного настроения многих наших в/пленных в отношении действий на фронтах, а также видя мою готовность помочь чем-либо нашей Советской Родине, Макс завербовал меня в подпольную организацию русских в/пленных для борьбы против немецких фашистов и палачей.

Со временем с помощью Макса я познакомился с другими членами антифашистского подпольного комитета, а впоследствии и сам лично стал активным участником. Комитет ставил перед собой следующие задачи: организация саботажа и диверсии на военнопромышленных предприятиях Германии, организация побегов, подготовка вооруженного восстания, пропаганда против нацистов, а также против власовцев и т.д.

За этот период времени Макс работал интенсивно и преданно делу организации и ради успеха не щадил здоровья, не щадил жизни. Много раз нам обоим по заданию организации приходилось выполнять ответственные задания, нам приходилось выходить тайно из лагеря, чтобы организовать подпольную группу в лагере русских девушек Бетенбрюк, который находился на расстоянии 10 км от нашего лагеря. Макс также проявлял инициативу в организации интернационального комитета для совместной борьбы и деятельности против фашистов, так как рядом с нашим лагерем был расположен лагерь иностранных в/пленных, среди которых было много коммунистов, помощью которых мы неоднократно пользовались.

15 января 1944 года мы с Максом совершили побег. Организация нас обеспечила всем необходимым. Бо-

лее 1000 км мы проехали за двое суток, и много раз по дороге нас подозрительно контролировали гестаповцы, однако, на наше несчастье, побег не удался, мы были схвачены и заключены в тюрьму гор. Байройт, а затем в концлагерь Флоссенбург. В июле 1944 года нас обоих внезапно отправили в закованном виде в северную Германию в гор. Брауншвейг в 21-й штрафной лагерь. Во дворе лагеря нас встретил немецкий майор СД, который через переводчика нам сказал, что им хорошо известно, что Минаков (Минц) был капитаном в Советской Армии и что мы оба были членами подпольной организации для борьбы против немцев, после чего нас обоих раздели и в закованном виде поместили в разные камеры.

Находясь в камере, я понял, что наш арест был связан с предательством, так как с первого дня мне были слышны через стену знакомые голоса. Меня шесть суток совершенно не кормили и на седьмые вызвали на допрос, где тот же самый майор и переводчик мне предложили подписать показания относительно деятельности организации, которые были составлены до моего прихода. Я решительно отрицал все, и после долгих избиений меня отправили обратно в камеру. Примерно через пару недель меня вывели в коридор, где, к моему удивлению, я увидел многих товарищей, членов подпольного комитета, а также группу товарищей из рабочей команды Дрютте около города Брауншвейга. Нас всех перевели в тюрьму Вольфенбютель и поместили группами в разные камеры. В тюрьме я узнал от товарищей, каким путем гестапо частично разоблачило наш подпольный комитет: началось от рабочей команды Дрютте, где после крупного саботажного акта арестовали многих товарищей, один из них по слабости выдал некоего Валентина (его прозвали "Матро-

сом"). Валентин выдал Приказчикова, Чернышева, Морозова, Минца, меня и других, затем последовал арест Приказчикова, который, не имея, по его словам, другого выхода, начал валить всю вину на мертвых (он в то время считал, что врач Алалыкин, фельдшер Ананьев, Минц и я не находимся среди живых, поскольку первые двое задолго до ареста Приказчикова были отправлены в концлагерь, а Минц и я совершили много раньше наш побег).

В начале сентября 1944 года меня в числе 10 заключенных товарищей: Чернышева Михаила, Сахно Владимира, Корчагина Алексея, Польши, Иванова Сергея, Марченко, Ананьева Кирилла, Иванцова, одного не помню, вывели из тюрьмы и отправили в концлагерь Маутхаузен. С тех пор как меня вывели из тюрьмы Вольфенбютель, я ничего не слышал о судьбе Макса, пока после войны не узнал от вас, что он жив.

Я вас прошу, уважаемые родственники Макса, пишите мне почаще, как себя чувствует сын Макса Левочка, где он сейчас находится, пишет ли вам Лида.

Вы меня в последних письмах просите сообщить вам известные мне адреса товарищей, знавших Макса в плену.

Я знаю: фельдшера Голобороденко Николая Яковлевича - Полтавская обл., гор. Гродеск, Рублевская ул.; Бахерова Филиппа - ст. Отдых Казанской ж.д., пос. Стаханова, ул. Серова 7-3; Добель Наталью Викторовну - УССР, гор. Николаев, 5-я Слободская, 22; Ушана Якова Марковича - УССР, гор. Бендеры, ул. Михайловская, 91.

Сообщите мне, имеется ли у вас настоящий точный адрес Макса, так как я хочу послать ему посылку или послать вам, а вы ему перешлете. Вас

всех прошу не волноваться и жить надеждой, что вы Макса увидите, так как это все, может быть, окажется ошибкой. На днях напишу вам еще одно письмо.

Привет от Искры и от моего сына.

Адам.

ЗАЯВЛЕНИЕ Ф.Е.ПЧЕЛКИНА

В ПРОКУРАТУРУ СОЮЗА ССР

Я, ПЧЕЛКИН Федор Ефимович, рождения 1884 г., проживающий в Москве по Б. Елдародовскому пер., дом 4, кв. 4, знаю МИНЦА Макса Григорьевича с 1941 года.

Познакомился я с ним в плену в г. Кречеве (БССР) по дороге в лагерь Молодечно. Из Молодечно нас отправили в г. Бобруйск. Пробыли там неделю и отправили нас в Ригу. После лагеря в Риге нас отправили в г. Фаллингбостель (Германия).

С 1942. года среди советских военнопленных организовалась антифашистская группа. Одним из организаторов был Макс Григорьевич Минц. С этого времени я познакомился с ним поближе, так как я был членом этой организации. Я с ним был вместе до его побега в Югославию (приблизительно в январе 1944 года). Он бежал по заданию организации вместе с Адамом Штеном. Потом мы по слухам узнали, что оба товарища арестованы. Мы думали, что они погибли.

После этого случая я с ним больше не встречался до 1945 года, до нашего освобождения 2-й английской армией.

При встрече Макс мне рассказал, как он отбывал наказание в одиночке в течение 11 месяцев. Немцы приговорили его к смерти. В связи с быстрым наступлением английской армии немцы не успели его казнить. Во время нашей встречи Макс работал по репатриации

Военнопленных на Родину. Работал до 7 июля 1945 года.

Вместе с ним я приехал в Москву в сентябре 1945 года. Нас было 8 человек, и мы везли документы, подтверждающие нашу антифашистскую деятельность в годы нашего немецкого плена.

Документы мы сдали в Берлине в архив НКВД.

Макс Григорьевич все время проявлял себя как истинный советский патриот. Все свои силы отдавал борьбе с фашизмом.

Я уверен, что в настоящее время произошло глубокое недоразумение, уверен в том, что его оклеветали.

Надеюсь, что правда восторжествует.

За все написанное ручаюсь головой. В этом и расписываюсь –

3.10.48 г.

Пчелкин

СПРАВКА ИЗ ТЮРЬМЫ КГБ

СССР

Комитет Государственной

Безопасности при Совете Министров СССР

Тюрьма

26 августа 1955 г.

№ 1726

гор. Москва

Видом на жительство не служит

При утере не возобновляется

СПРАВКА

Выдана МИНЦ Максу Григорьевичу, он же МИНАКОВ Михаил Григорьевич, 1912 года рождения, урож.

гор. Витебска, по национальности еврею, гражданину СССР, в том, что он с 31 июля 1947 года по 26 августа 1955 года содержался в местах заключения МВД СССР на основании постановления Особого Совещания при МГБ СССР от 5.06.48 года, которым он осужден по ст. 58-Гб" УК РСФСР на 15 лет ИТЛ.

Согласно определению Постоянной Сессии Иркутского Облсуда от 24.02.55 года от дальнейшего отбытия срока наказания МИНЦ-МИНАКОВ освобожден как страдающий неизлечимым недугом.

Зам. начальника тюрьмы [подпись]

Комитет Гос.безопасности при Совете Министров СССР Внутренняя, тюрьма

Выдан паспорт серии VIII СА № 722534

от 6.0971955 г.

58 отделением милиции гор. Москвы

СПРАВКА УПРАВЛЕНИЯ МВД

СССР

Министерство внутренних дел

Управление МВД Московской области

16 декабря 1955 г. № 6 /спр 123

гор. Москва

СПРАВКА

Минц Макс Григорьевич, он же МИНАКОВ Михаил Григорьевич, 1912 года рождения, уроженец гор. Витебска был осужден 5 июня 1948 года по делу МГБ СССР на 15 лет лишения свободы.

По Постановлению Прокуратуры СССР, МВД СССР и Комитета Государственной безопасности при Совете Министров СССР от 28.11.1955 года решение от 5 июня 1948 года в отношении МИНЦА Макса Григорьевича (МИНАКОВА Михаила Григорьевича) отменено и дело на основании п. "б" ст. 204 УПК РСФСР в уголовном порядке прекращено.

Зам. Начальника отдела УМВД

Московской области

[подпись] Мурашов

Управление МВД по Московской области

ХОДАТАЙСТВО КОМИТЕТА

ВЕТЕРАНОВ ВОЙНЫ

СССР

СОВЕТСКИЙ КОМИТЕТ ВЕТЕРАНОВ ВОЙНЫ

Москва, ул.Кропоткина, 10 № 4665/1

14 октября 1963 г.

Зам.Председателя Госстроя СССР

тов. Ганичеву И.А.

Копия: тов. Минцу М.Г

г. Москва, ул.Новокузнецкая, 33, кв.6.

В Советский комитет ветеранов войны обратился тов. Минц М.Г. - офицер запаса, участник Великой Отечественной войны. Он просит оказать ему помощь в улучшении жилищных условий.

Тов. Минц М.Г. раненым был взят в немецко-фаши-

стский плен, шесть раз пытался бежать на Родину. Будучи узником лагеря Фаллингбостель, возглавлял антифашистскую организацию советских людей. В настоящее время как член секции бывших военнопленных принимает участие в проведении мероприятий секции и Советского комитета ветеранов войны.

Тов. Минц М.Г. с семьей, состоящей из трех человек, проживает в тяжелых жилищных условиях на площади 7 кв.метров.

Советский комитет ветеранов войны просит найти возможность улучшить жилищно-бытовые условия тов. Минца М.Г., предоставив квартиру с учетом состава его семьи.

Ответственный секретарь

[подпись]

Советского комитета ветеранов

войны

А.Маресьев

ХОДАТАЙСТВО О ПЕРСОНАЛЬНОЙ ПЕНСИИ

Партийная организация ЦМИИПКС при МИСИ им. В.В. Куйбышева ходатайствует о присвоении т. Минцу М.Г. персональной пенсии республиканского значения.

Т. Минц М.Г. член КПСС с 1932 г., ветеран ВОВ, родился 2 июля 1912 г. в г. Витебске в семье рабочего. Общий трудовой стаж 54 года.

С 1926 г. проживает в г. Москве, где после окончания средней школы в 1929 г. начал работать вначале учеником токаря на фабрике "Венбукмебель", затем кочегаром и слесарем в депо Москва-II Северной ж.д. Здесь в 1931 году был принят в кандидаты в члены КПСС, а в апреле - в члены КПСС (партийный стаж в настоящее время 51 год).

В феврале 1935 г. до наступления призывного возраста как член КПСС был призван на военную службу (в связи с усложнившейся обстановкой между Польшей и Советским Союзом). Служил рядовым в районе, прилежащем к Польше, затем был направлен на учебу в Одесскую артиллерийскую школу им. М.В.Фрунзе. Закончил школу в 1936 г. по первому разряду. После окончания школы получил звание лейтенанта и был назначен служить на Дальний Восток в должности командира взвода. После присвоения досрочно очередного звания стал командиром батареи.

В 1938 г. направлен на учебу в Военную академию им. М.В. Фрунзе, которую окончил в мае 1941 г. После непродолжительной службы в Полтаве в первый день войны был назначен начальником штаба 645-го артиллерийского полка. В конце 1941 г. в ночь с 6-го на 7-ое ноября при выходе из окружения (прошел с бойцами больше 400 км по тылам противника) у Нарофоминска при переходе реки по неокрепшему льду под обстрелом противника провалился под лед и был захвачен в плен.

Из плена бежал шесть раз. Из них два раза с территории Германии - один раз на восток в середине 1942 г., второй - в Югославию в январе 1944 г. (по заданию подпольного антифашистского комитета).

С конца 1942 г. по 15 января 1944 г. был организатором и руководителем подпольного антифашистского комитета в сев-зап. Германии.

Комитет под своим началом имел к концу 1943 г.: 156 подпольных антифашистских групп (отчет подпольного антифашистского комитета и зашифрованная книга групп были переданы в политотдел армии, в КГБ и ЦК КПСС в 1945 г.).

Антифашистский комитет, состоявший из 15 чле-

нов, составил программу действий. Вот некоторые пункты программы:

- создание в крупных рабочих командах шталага подпольных антифашистских групп. Связь комитета с группами через лазарет и пункт распределения рабочей силы при шталаге;

- создание интернационального комитета из представителей военнопленных различных национальностей;

- организация побегов военнопленных с обеспечением необходимыми документами и продуктами, а также одеждой (с помощью французских, бельгийских, югославских и др. военнопленных);

- организация постоянной борьбы с вербовщиками во власовскую армию, а также разъяснение лживости власовской газеты "Заря";

-организация материальной помощи больным и выздоравливающим военнопленным, лежащим в лазарете

- выявление и обезвреживание тайных сотрудников гестапо и Абвера;

- проведение регулярной агитационно-пропагандистской работы среди военнопленных, используя сводки Совинформбюро и листовки, сбрасываемые с самолетов союзных армий;

- сбор сведений оборонного значения, организация саботажа на предприятиях.

Особенно важное значение имело создание и укрепление антифашистских групп в рабочих командах. Комитет распространил свое влияние на рабочие команды в Дрютте, КДФ, Алчердорфе, Брауншвейге, Бетен-брюке и др. (всего 156 населенных пунктов).

Относительно работы М.Г. Минца в Антифашистском комитете имеются материалы:

1. Отчет подпольного антифашистского комитета и зашифрованная книга групп, направленные в 1945 г. в ЦК КПСС, КГБ и политотдел Армии.

2. Архив Советской Армии в г. Подольске (листовки, личные записи, свыше 150 тыс. карточек, заведенных немцами на военнопленных в шталаге Х1-Б г. Фаллингбостель и др.).

3. Документы, связанные с восстановлением членства партии участников Сопротивления.

4. Книга Бродского Е.А. "Во имя победы над фашизмом". Антифашистская борьба советских людей в гитлеровской Германии (1941-1945 гг.). М., "Наука", 1970 (стр. 136-155).

5. Трехтомник "Вторая мировая война. Движение Сопротивления в Европе". М., "Наука" (том 3, стр. 144).

6. Книга на немецком языке. Изд. ГДР, 1975 (стр. 179-186).

7. Газетные и журнальные публикации.

М.Г.Минц демобилизовался из армии в октябре 1945 г. после выполнения задания по репатриации советских граждан и передачи большого количества материалов о деятельности антифашистского комитета в политотдел армии.

В период культа личности в 1947 г. М.Г.Минц был репрессирован, а в 1955 г. полностью реабилитирован.

Многие годы Минц М.Г. является активным членом секции борцов Сопротивления Советского комитета ветеранов войны.

М.Г.Минц неоднократно избирался на ответственные партийные должности: был отв. секретарем комитета комсомола и секретарем партийного комитета в военной школе, избирался неоднократно отв. секретарем партийного комитета СМУ, зам. отв. секретаря парторганизации НИИЭС Госстроя СССР, в настоя-

щее время - партгруппорг кафедры ЦМИИПКС при МИСИ им. В.Б.Куйбышева.

Кандидатскую диссертацию защитил в 1966 г. Работает доцентом кафедры, является одним из лучших преподавателей Института, имеет 90 опубликованных работ.

Учитывая большой жизненный путь, пройденный т. Минцем М.Г., его активную деятельность в тяжелых условиях во славу нашей партии и советского народа, партийная организация считает справедливым ходатайствовать о назначении ему персональной пенсии республиканского значения.

ПИСЬМО М. Г. МИНЦА БОЕВОМУ ДРУГУ

Дорогой Генри!

Много воды утекло с тех пор, как мы расстались с тобой. Последняя наша встреча врезалась мне в память с такой же силой, с какой, вероятно, и тебе, хотя при этой встрече мы - друзья отказались друг от друга. Отказались для того, чтобы дружба наша стала еще крепче. Если помнишь, это было на очной ставке в гестапо в г. Вольфенбютель в Германии. Видимо, в настоящей дружбе подобные обстоятельства являются единственными, когда друзья встречаются как чужие, когда желание броситься друг другу на шею подавляется у каждого стремлением спасти общее дело, за которое боролись друзья. А у нас с тобой было что спасать, и дело, которое мы должны были спасти, было делом общим, несмотря на то, что ты родился в Бельгии, а я в России. Если мне жестоко не посчастливилось на фронте Великой Отечественной войны, в том смыс-

ле, что я попал к фашистам в плен, то я считаю, что в дальнейшем судьба оказала мне величайшую услугу, скрестив мой путь с твоим. Раз скрестившись, наши пути не могли уже разойтись, поскольку любовь к родине и ненависть к врагу поставила нас на путь борьбы с фашизмом. На этом пути мы встретили столько друзей всех национальностей, что подпольная борьба с врагом на его земле, под его замками и за колючей проволокой стала приносить плоды, которыми может гордиться всякий, кто верит в интернациональную дружбу и в силу объединения людей доброй воли. Мне кажется, что наш фаллингбостельский подпольный интернациональный комитет по борьбе с фашизмом достаточно ярко свидетельствует об этом.

Дорогой друг, я не собираюсь напоминать тебе о том, что для тебя самого является незабываемым. Просто для начала я, так сказать, глотнув воздуха, которым мы когда-то дышали, хочу коротко сообщить о том, что произошло с того момента, когда по решению интернационального комитета Адам Стэн и я должны были бежать из фашистского плена под видом сербов, отпущенных из лагеря по болезни. Как ты помнишь, такие "отпущенные по болезни" могли свободно перемещаться в Германии только в зоне того шталага, из которого они отпущены на граждансклое поселение в подведомственные шталагу поселки. По твоему замечательному плану "сербы" Милан Савич (я) и Мирко (Адам Стэн) должны с разрешения шталага искать своих братьев, которые находились в какой-то рабочей команде. До границы Югославии было семь шталаговых зон. Карта, которой ты снадбил нас, отметив на ней все границы этих зон, была в этом отношении удивительно точной.

Все поддельные документы для каждой зоны в от-

дельности и удостоверения об освобождении по болезни били сделаны технически настолько безукоризненно, что выдержали испытания на многочисленных проверках в шести зонах. Пожми от моего имени руку тому товарищу, который их делал, если он жив-здоров, и сообщи мне его адрес. Я, к стыду своему, забыл даже его имя. Та маленькая погрешность в сделанных им документах, которая привела к печальным последствиям, не имеет отношения к его мастерству. Повторяю, что ни одна печать, ни один штамп на всех бумагах не вызвали на проверках подозрения или сомнения.

Та погрешность, которую мы допустили при составлении документов, была бы даже смешной, если бы за нее не пришлось так дорого расплачиваться. Но очень не смешно; было тогда... Теперь же я вспоминаю об этом с юмором, что в нашей ошибке виноваты не мы, а сами немцы, нарушившие традицию, в расчете на которую мы заполнили наши фальшивые документы. Если ты помнишь, то в каждом "Аусвайсе" (пропуске), действительном только для одной шталаговой зоны, нужно было указать точный адрес нового местожительства "вольноотпущенника" шталага. Адреса, разумеется, мы брали с потолка, но, учитывая, что в Германии в каждом городе с момента его возникновения существует Банхофштрассе (вокзальная улица), мы, как ты помнишь, использовали ее для адресов. Для разнообразия мы использовали и Гитлерштрассе, без которой с момента прихода Гитлера к власти не обходился ни один город. Это было несколько однообразно, но это не могло вызвать подозрения, т.к. в каждой шталаговой зоне фигурировал только один адрес, и однообразие придуманных улиц могло броситься в глаза только в том случае, если бы мы были схвачены в

одной из первых зон и все остальные бумаги, заготовленные для последующих зон, обнаружились бы при обыске, но при провале это уже не имело значения. И вот, дорогой Генри, для одного из своих городишек, на наше несчастье, немцы изменили своей традиции: город был, но улицы Банхофштрассе в нем не существовало.

Наличие двух "сербов", проживающих на этой улице, и отсутствие самой улицы не могло не вызвать у полицейского естественного желания выяснить причины такого странного противоречия... А дальше все грустно и однообразно, как однообразны тюрьмы, немецкие кулаки и немецкие кованые сапоги. Наш путь до очной ставки с тобой лежал через штрафлагерь в Вюрцбурге, тюрьмы в Нюрнберге и в Байройте, через концлагерь в г. Флоссенбург, штрафлагерь в г. Вайтенштадт и, наконец, - тюрьму в г. Вольфенбютель, где произошла наша с тобой последняя встреча, о которой горько вспоминать, потому что мы смотрели друг на друга чужими глазами, словно никогда не встречались прежде, но вместе с тем об этой же встрече вспоминать радостно, потому что именно она доказала, насколько дорого было нам наше дело, и насколько были дороги мы друг другу.

Я пока не сообщаю тебе о русских товарищах по подпольной работе, так как не знаю, кого ты помнишь и о ком хочешь что-нибудь узнать. Поэтому при первом твоем запросе о ком-либо я сообщу тебе обо всех, кто остался в живых, и их адреса. Очень прошу тебя сообщить мне о судьбе Марселя и его товарища, который смастерил документы, позволившие нам беспрепятственно проехать шесть шталаговых зон по фашистской Германии.

Опубликовал ли ты у себя на родине или кто-нибудь

из французских товарищей записки о работе Интернационального подпольного комитета или какие-нибудь документы? Надеюсь, ты сообщишь мне об этом.

Какими материалами и документами ты располагаешь в данное время? Сообщи о судьбе наших последних листовок.

Напиши подробно, как развивалась деятельность комитета после моего побега, и что было с тобой после нашей очной ставки.

Я и мои товарищи с нетерпением будем ждать твоего ответа.

Мой адрес: Москва Г-248, набережная Т. Шевченко, 3, кв. 22. Минцу Максу Григорьевичу.

Не удивляйся, что не Минакову. Ты тоже товарищам известен больше как Пит, а не Генри.

Крепко жму твою руку. Твой Макс. Передай привет всем, кто помнит меня.

1957г.

ИЗ СБОРНИКА "ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА" (Кн. 3. М, "Наука", 1966. Стр. 144)

<...> Во главе Берген-Бельзенской и Фаллингбостельской организаций советских патриотов стояли бывший преподаватель основ марксизма-ленинизма в Московском энергетическом институте старый большевик Г.Г. Овчинников и его товарищи по антифашистской борьбе М.Г.Минц ("Минаков"), В.И.Якимов и др. В исключительно тяжелых условиях лагерного заключения эти люди не только успешно сплачивали военнопленных на патриотическую освободительную

борьбу в глубоком тылу врага, но и наладили устойчивый братский контакт с французами и бельгийцами, находившимися в фаллингбостельском шталаге. При ближайшем участии и активной помощи брюссельского коммуниста Анри Корниля ("товарищ Пит"), с оружием в руках защищавшего в свое время республиканский Мадрид, подпольщикам удалось организовать смелый побег М.Г.Минца и его польского друга А.Стэна из Фаллингбостеля в Югославию. <...>

ИЗ КНИГИ Е.А.БРОДСКОГО

"ВО ИМЯ ПОБЕДЫ НАД ФАШИЗМОМ"

(М., "Наука", 1970. Стр. 149-153)

<...> Дополнительные сведения об антифашистской деятельности советских людей в Ганноверском промышленном районе содержатся в Отчетной записке активного участника патриотического движения советских военнопленных в Фаллингбостеле капитана М.Г.Минца ("Минакова").

"Наша организация, - пишет М.Г.Минц, - работала сперва параллельно, а затем, начиная с середины 1943 г., в тесном контакте с другой подпольной антифашистской организацией, возникшей в декабре 1941 г. в Берген-Бельзене, в 22 км от Фаллингбостеля. Там находился большой лазарет военнопленных, среди которых проводилась большая агитационно-массовая работа. По выздоровлении этих людей отправляли непосредственно в рабочие команды, но большая часть их проходила через Фаллингбостель, являвшийся центральным лагерем.

Прибывавшие активисты подполья являлись в комитет Фаллингбостеля с паролем, а то и с запиской,

в которой говорилось о возможности их использования".

М.Г.Минц сообщает, что Ганноверский комитет организовал ряд групповых побегов военнопленных и вел решительную борьбу с изменниками и пособниками врага. По решению комитета некоторые из них были приговорены к смерти и казнены. В связи с переломом в ходе Великой Отечественной войны и резким усилением подпольного движения среди советских военнопленных фашистская пресса подняла шумную кампанию по поводу так называемых московских агентов и чекистов, организующих подрывную работу в Германии. "Особенно бесилась, - пишет М.Г.Минц, власовская газета "Заря". Из Берген-Бельзенской организации в редакцию этого листка было послано несколько анонимных писем, которые вызвали среди власовцев целый переполох. Ответ "Зари" анонимам произвел действие, обратное тому, на которое он был рассчитан. Этот ответ неожиданно для его авторов давал весьма убедительные аргументы против них самих, поскольку приводил выдержки из анонимных писем... В конце концов организаторы кампании решили изъять газету с ответом анонимам. Но было уже поздно".

В Отчетной записке мы находим также важные сведения, характеризующие деятельность Фаллингбостельского конспиративного центра, руководящую роль в создании и последующей деятельности которого играли врач А.В.Алалыкин, депутат Фрунзенского районного Совета Москвы, а затем народный ополченец Ф.Е.Пчелкин, М.Г.Минц и некоторые другие военнопленные.

Фаллингбостельский конспиративный центр сложился в 1942 г. Он видел главную задачу в распростра-

нении антифашистского движения на все близлежащие шталаги и рабочие команды военнопленных.

Подпольщики из Фаллингбостеля способствовали развитию патриотического действия советских людей в шталаге XI-A в Альтенграбове, шталаге Х1-Д в Арпке, их деятельность распространилась на лагеря военнопленных Х военного округа, рабочие команды, прикрепленные к предприятиям Ганновера, Брауншвейга и Гельмштедта. Вместе с теми, кто был насильственно мобилизован для обслуживания противовоздушной обороны Бремена, Гамбурга, Брауншвейга и Оснаб-рюка, в эти города отправились и представители Фаллингбостельского центра. Им предстояло организовать там очаги Сопротивления в системе ПВО. Успешно действовала подпольная группа на ганноверском сталелитейном заводе "Эйзенштальверке". Ее люди несколько раз сбивали с рельсов мощные подъемные краны и выводили из строя электропечи. Пять раз варили негодную сталь. На заводе было пущено в брак много гусениц для танков типа "тигр", неоднократно выводили из строя грузоподъемник, повреждали газогенераторную машину, ломали шестеренки фрезерных станков, перерезали приводные ремни, "запарывали" детали.

На ганноверском заводе "Ганномаг", где были заняты советские люди из рабочей команды 3181, в течение короткого времени удалось сжечь несколько электромоторов, что привело к длительному простою значительного числа станков.

Во время уборки там выбрасывали на свалку или закапывали в землю ценные детали, инструменты и куски цветного металла.

По инициативе конспиративного центра в ноябре 1943 г. подпольная патриотическая группа была орга-

низована на фабрике в Бетенбрюке. Вскоре она превратилась в большую антифашистскую организацию, в которую входило свыше 100 советских девушек, привезенных туда для принудительного труда. Подпольщицы были тесно связаны с Фаллингбостельским комитетом.

Советские девушки систематически недогружали железнодорожные, вагоны. На ящиках с готовой продукцией они не раз меняли маркировку. Вскоре на бетенбрюкской фабрике вспыхнула забастовка.

Фаллингбостельская подпольная организация поддерживала контакт с тайными организациями французских и югославских военнопленных. Во второй половине 1943 г. этот контакт был закреплен специальным соглашением.

С этого момента важную роль в работе конспиративного центра стали играть руководитель бельгийско-французской подпольной организации, участник обороны Мадрида брюссельский коммунист Анри Корниль, известный среди своих друзей по кличке "товарищ Пит", а также руководитель югославских подпольщиков Владек Крестник.

С помощью Анри Корниля конспиративный центр получал документы, немецкие деньги, карты Германии, компасы и продукты, необходимые для тех, кто готовился к побегу. Французским друзьям советских патриотов удалось даже раздобыть радиоприемник. Он по частям был привезен из Франции, тайно смонтирован в лагере и хранился в чемодане, спрятанном в лазаретной кладовой. Теперь фаллингбостельские подпольщики получили возможность регулярно слушать родину и распространять в лагере последние известия из Москвы. <...>

В мае 1943 г. в составе очередной рабочей команды

военнопленных из Фаллингбостеля на завод "Дрютге", близ Брауншвейга, прибыл Федор Симоненко. За короткое время на заводе вышли из строя несколько агрегатов и была остановлена дробилка, которую затем чинили в течение месяца. Ф.Симоненко и его товарищи организовали несколько успешных побегов.

Предатель выдал организаторов подпольной борьбы. Полиция арестовала на заводе 23 советских военнопленных. Рабочую команду распустили, и всех, кто входил в ее состав, разослали по различным лагерям.

Руководитель группы Ф.Симоненко на допросе в гестапо заявил: "Я знаю все, но ничего не скажу". Его подвергли чудовищным истязаниям, и, чтобы случайно под пыткой не повредить своим фаллингбостельским друзьям, он повесился в тюремной камере. <...>

О моральном авторитете Фаллингбостельской подпольной организации среди военнопленных свидетельствуют также следующие факты.

В сентябре 1943 г. группа измученных голодом и каторжным трудом узников лагеря согласилась вступить во власовскую армию. Коща об этом узнал подпольный центр, среди военнопленных с новой силой была развернута патриотическая антивласовская агитация. Специально уполномоченные люди разъясняли каждому из тех, кто соглашался вступить в армию врага, какой вред себе, родине и близким наносит он таким решением. В результате вся группа отказалась от своего намерения.

В начале 1944 г. руководители движения решили командировать своих представителей в партизанские районы Югославии. Выбор пал на М.Г.Минца и польского антифашиста А.Стэна. С помощью французских товарищей они были должным образом экипированы и снабжены всем необходимым. Оба имели до-

кументы, выданные на имя сербов, разыскивающих в немецком плену своих братьев. Минц и Стэн должны были передать югославским партизанам информацию о положении в гитлеровском тылу и о работе военной промышленности Ганноверского района.

15 января 1944 г. вместе с командой уборщиков они вышли из Фаллингбостельского лагеря и с помощью советских девушек с фабрики в Бетенбрюке благополучно добрались до станции Вальсроде. Там подпольщики купили билеты на проезд по железной дороге в Югославию.

Минцу и Стану удалось пересечь с севера на юг всю Германию, и они были уже на территории Словении, когда близ Марибора на Драве их задержал полицейский патруль. Ценные бумаги беглецам удалось проглотить или уничтожить, но сами они были опознаны. Летом 1944 г. гестапо проникло в Фаллингбостельское подполье и начало разгром. Только стремительное наступление Красной Армии и союзных войск спасло от гибели некоторых деятелей этого подполья.

ПИСЬМО АДАМА ШТЕНА М. Г. МИНЦУ

Дорогой Михаил!

Ты себе не можешь представить, как мы обрадовались твоим письмам! Я пишу от имени всей семьи, т.к. супруга и особенно дети отлично знают тебя из моих рассказов. Они тебя любят и ценят так же, как и я. Прошло так много лет, но в моей памяти сохранилось, кажется, абсолютно все, а сейчас, читая твое письмо, я чувствую, как слова твои теплой волной разливают-

ся по крови и заставляют сердце чаще биться. Ты мне очень дорог, и я очень хочу сделать для тебя что-то хорошее! Я отлично помню всех друзей, о которых ты мне пишешь, и мечтаю когда-нибудь их увидеть. Я помню также и тех, которые погибли, как Алалыкин, Падалко, Приказчиков, Морозов и других, и я их никогда не забываю. Я видел у Давида книгу Бродского "Во имя победы над фашизмом" и с интересом смотрел на твой портрет. Сейчас, спустя тридцать лет, я могу уверенно сказать, что те годы нашей совместной борьбы против гитлеровских фашистов являются самым содержательным и волнующим периодом в моей жизни, поэтому так мне дороги воспоминания о них. Я однажды решил разыскать Пита, - это было, может быть, десять лет тому назад, и я его нашел. Он проживает сейчас в США и очень обрадовался, узнав, что мы с тобой живы, и то, что мы евреи, было для него приятным сюрпризом. Представь себе, что у него сохранилось украинское полотенце, которое мне подарили девушки ко дню рождения и вышили на нем "товарищ, верь, взойдет она, заря"...

Ты должен помнить это полотенце, мы ему оставили перед побегом. Как-то получилось, что наша переписка прекратилась и давно я не слышал о нем. С Ароном и со всей семьей я сейчас встречаюсь довольно часто и через недельку я собираюсь ехать к Белле, она находится в Ашкелоне, это немного дальше от Хайфы. Вообще-то я уверен, что они устроятся хорошо, но обычно в первое время возникают трудности и проблемы, которые необходимо преодолеть. Чтобы было больше у нас таких проблем! Беллу я еще не видел, только разговаривал с ней по телефону, они сейчас около полугода будут учиться языку, живут пока что на всем готовом, без забот. У нас сейчас стоит прекрасная солнеч-

ная погода, ни одной тучки на небе, и Ханука уже на пороге, это прекрасный праздник, очень веселый, особенно для детей. Да, сегодня после работы я пойду вместе с женой проведать в госпитале старшего сына Арона, ему сделали обрезание, он сам этого требовал.

А сейчас относительно твоего предложения разыскать моих двух сыновей, дело обстоит так: несмотря на мои неоднократные и настойчивые стремления завязать контакт с ними, мне этого, к великому моему сожалению, до сих пор не удалось. Мне кажется, что они почти ничего не знают о своем родном отце и, может быть, даже враждебно ко мне настроены. Старшего зовут Лева (точно как у тебя) и ему сейчас 25 лет, он инженер-машиностроитель, живет или в Гродно или в Минске. А другой - Саня - Александр, 23 года, учился архитектуре, не знаю, пишутся ли они по моей фамилии Штен, но более точные сведения можно узнать от их дедушки Лайт Вольфа Львовича, который проживает в Гродно. Адрес Лайта ты можешь узнать от сестры моей жены, которая проживает в Вильнюсе, ул. Басанавичаус 18-55, ее зовут Фридой. Фрида знает моих сыновей, но она не могла на них повлиять, чтобы написали мне пару слов. Вот такая история, которая не дает мне покоя, и если ты сможешь в этом мне помочь, я тебе буду безгранично благодарен. Дорогой мой, я очень желаю, чтобы наша переписка продолжалась, и буду жить с надеждой, что мы еще увидимся, пусть только будет мир и здоровье. Шлю привет твоей супруге и сыну, я вас всех обнимаю и целую. Моя жена и дочери шлют вам сердечный привет.

Шалом и всего хорошего.

Твой Адам.

ОТЧЕТ

о работе подгруппы "Фаллингбостель"

группы борцов Сопротивления фашизму СКВВ

1. Проделана большая подготовительная работа к научно-исторической конференции по Фаллингбостелю и Берген-Бельзену.

2. Сделаны две подробные справки о шталаге Х1-Б в Фаллингбостеле и лагерях для военнопленных в северо-западной Германии.

3. Участие в создании и открытии школьных музеев боевой славы в гг. Свердловске и Новозыбкове.

4. Активное участие в проведении 30-й годовщины Победы над фашистской Германией. Было проведено 6 бесед.

5. Написана повесть "Во власти безумия" членом подгруппы Д.И.Иванцовым, посвященная в основном антифашистской борьбе в шталаге Х1-Б в г. Фаллингбостель.

6. Участие в подготовке к изданию книги в г. Берлине на немецком языке, посвященной антифашистской борьбе советских людей, в том числе в шталаге Х1-Б в г. Фаллингбостель.

7. Было проведено в течение года четыре общих собрания и девять совещаний, связанных в основном с подготовкой к научно-исторической конференции и к празднованию 30-й годовщины Победы.

Справочно:

1) В Московской подгруппе насчитывается шесть человек, с учетом периферии около сорока.

2) За рубеж из подгруппы никто не направлялся.

3) Докладов и выступлений в Советском Союзе было восемь.

4) За рубежом выступлений не было.

5) Все члены подгруппы были награждены разными грамотами СКВВ, один - медалью СКВВ.

6) Кроме руководителя подгруппы наиболее активным членом группы является Райский С.Д.

Руководитель подгруппы "Фаллингбостель"

[подпись] М.Минц

4 февраля 1976 г.

СОБОЛЕЗНОВАНИЕ

ПО ПОВОДУ СМЕРТИ М.Г.МИНЦА

21.2.84 

г. Волгоград

Милые, дорогие наши Доррит Евсеевна,

Витя, Оля, Лева, Ира, Гриша, Рома!

Шлем вам сердечный привет из города-героя Волгограда. От души желаем здоровья, успехов, а главное, мира на земле!

Мы получили письмо от Оли Иванцовой, в котором она сообщает о большом горе, что дорогой наш фронтовой товарищ, замечательный человек Макс Григорьевич 18.1.84 года умер. Я послала вам телеграмму соболезнования, написала письмо Оле Иванцовой. Простите, дорогая Доррит Евсеевна, не могла Вам быстро написать письмо. Очень переживала, расстроилась, плакала. Фашистский ад, весь ужас, пережитый вместе с Максом Григорьевичем в страшных лагерях смерти, встал перед глазами! Невозможно было жить, дышать, думать о жизни, но патриоты! Среди них был молодой, энергичный Макс Григорьевич - Михаил Минаков и

старый коммунист Георгий Григорьевич Овчинников. Они были стойкими, смелыми, мужественными, скромными героями! Мы брали с них пример. Они были для нас наставниками, учителями в жизни и в борьбе против фашизма! Я вместе с ними была в ужасном фашистском лагере Фаллингбостель. В Фаллингбостеле погибало 200-300 человек в день. Какое надо иметь мужество и силу воли, чтобы среди смерти и ужаса бороться с врагом. Скромный, очень душевный Михаил Минаков, наш Макс Григорьевич, всегда был впереди, он был организатором и руководителем подполья. В 1942 году Георгий Григорьевич Овчинников и я заболели тифом. Ночью подпольщики перевезли нас в другой лагерь, в лазарет Берген-Бельзена и спасли нам жизнь! Дорогие мои Доррит Евсеевна и Витя, пишу для Вити. Такие люди, как Ваш муж, отец, дедушка Макс Григорьевич не умирают! Макс Григорьевич оставил на земле хороший добрый след, его сыновья -продолжение его жизни на земле! Память о прекрасном человеке, скромном герое всегда будет жить в сердцах близких родных и его товарищей, в сердцах учеников, которым он дал путевку в жизнь!

Милая, родная Доррит Евсеевна, дорогой Витя. Мы приносим вам глубокое соболезнование по поводу смерти вашего мужа и отца! Глубокое соболезнование Леве, его семье и близким родным! Мы сердцем вместе с вами, разделяем большое горе. Только время может вылечить глубокую рану. Ужасно жаль, что вы с Максом Григорьевичем не приехали к нам в Волгоград. Мы очень вас ждали. Жаль, что встреча не состоялась. Милая Доррит Евсеевна, приезжайте к нам с Витей, будем очень рады! Ужасно жаль, что мы не могли проводить нашего дорогого Макса Григорьевича в последний путь. Когда вы будете на кладбище у Макса

Григорьевича, от нас низко поклонитесь ему и положите цветы. Я глубоко понимаю, как вам невыносимо тяжело. У меня все погибли и умерли после войны. Из большой семьи в 12 человек я осталась одна. Я знаю, как тяжело, когда родные сердцу люди уходят из жизни. Наша семья Конякиных была очень авторитетная и дружная.

Дорогая Доррит Евсеевна, пожалуйста, крепитесь. Обнимаем Вас, крепко целуем.

Ваши друзья Антонина Александровна, Георгий Иванович. Наша дочь Людмила, дети Олег, Коля.

Семья Трофимовых, Поляковых.