Ольга МЕРКЕНЕ

В воспоминаниях моей матери Ольги Антоновны Меркене много очень теплых слов посвящено человеку якутской национальности — Ивану Ивановичу Барашкову. Он — один из тех, кто помог нашей семье выжить. Но сначала немного о моей матери.

Моя мать родилась в 1906 г. Отец ее был органистом в костеле и, может быть, поэтому она с детства стала глубоко верующей. Родители смогли дать своим четырем детям только среднее образование, поэтому, поступив в Каунасский университет, моя мать должна была сама себя содержать. Плохо питаясь, бегая в убогой одежде по частным урокам, работая вечерами в гардеробе, она подхватила частую по тем временам болезнь — туберкулез и была вынуждена прервать учебу. Но потом судьба подарила ей 9 счастливых лет. Она подлечилась, вышла замуж за хорошего человека, родила троих детей, заочно окончила математический факультет университета, успешно преподавала в гимназиях. Оккупация Литвы в 1940 году резко все изменила. Мой отец Юозас Меркис был уволен с работы, пришлось оставить обжитые места, поселиться в тесной квартире, жить на одну зарплату. Туберкулез снова активизировался...

Ночью 14 июня 1941 года в нашу дверь вошли четверо вооруженных мужчин, велели собираться. Дали на сборы 2 часа. Потом оказалось, что нужно забирать и нашу соседку Эляну Селицкепе, прибавилась еще 2 часа. Так что вещей мы могли взять с собой много, но, к сожалению, носильщики были очень уже никудышные. Мне, старшей, было 9 лет, я только-только стала оправляться после дифтерии, брату Альгису было 6 лет, сестре Альме — 5, а мать всегда была слабой (отца дома не было). Немаловажным было и то. что все теплые вещи были у родителей матери, живших неподалеку. Они привезли их нам к вагону, но передать не смогли. Узнав, что увозят семью, пришел и сдался отец. Но его поместили в другой эшелон и увезли в лагеря. Так мы и поехали вчетвером.

Нас высадили в Барнауле. Понимая, что не сможет работать на физической работе, мать стала поспешно распродавать вещи. Через месяц мы попали в группу, которая была отправлена на лесоповальные работы. А через год были отвезены на новое место ссылки, на север Якутии, к морю Лаптевых. Нашу семью высадили в поселке Тит Ары... Дальше я приведу часть воспоминаний матери. Из них я выбрала в основном то, что касается Ивана Ивановича Барашкова, прямо и косвенно очень помогшего нам.

Рита МЕРКИТЕ

МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

В конце августа 1942 г. наш караван судов, плывший по реке Лена, причалил к песчаному острову. На высоком берегу виднелось несколько домиков — поселок Тит Ары — внизу, у реки, были свалены бревна и доски, поодаль стоял кое-как сбитый деревянный сарай. Нам велели в нем разместиться. Нары, две печки, сделанные из -железных бочек, ни окон, ни дверей, свободно гуляет ветер. Мы сварили какой-то похлебки, разложили на нарах свои вещи и улеглись на них. У Эляны Селицкене было хорошее теплое одеяло и она брала к себе на ночь одного из моих детей, я с остальными двумя укрывалась нашим единственным полуватным одеялом. На следующий день пришли распределять на работу. Более сильных направили рыбачить, других — на стройку, иной работы не было. Мы с Эляной держались вместе, записались сестрами, я была её "иждивенкой", и меня оставили с детьми, а ей пришлось рыбачить. Никакой одежды рыбакам не выдавали, в легкой обуви они почти весь день находились в ледяной воде, вытаскивали мокрые сети и не имели права взять себе ни одной пойманной рыбешки. Все работали без выходных по 12 часов в сутки. После работы можно было взять на берегу строительный материал и строить себе жилье. Так что отработав Эляна еще шла на строительство землянки, которую строили для себя три объединившиеся семьи.

... Не помню, сколько времени строили эту землянку, но помню, какими счастливыми мы себя почувствовали, поселившись в ней. Она была низкой, тесной, еле вмещалось трое нар и столик, да маленькая печка, которая была сделана не мастером печного дела и плохо грела. Под потолком было окошко с куском льда вместо стекла, почти не пропускающим света. Но это был наш дом, убежище, защищавшее от ветра и наступающей зимы. Работать на стройке я не имела сил, «о дома помогала, чем могла. Собирать топливо сначала было легко, кругом валялись обрезки досок, выброшенная паводком на берег древесина. Потом за ним приходилось ходить все дальше и дальше. За водой приходилось идти примерно за километр и нести ее автору около 300 м высотой. Купить продукты тоже было нелегко. Иногда хлеба не было по несколько дней, и тогда собирались громадные очереди. Я

выкупала продукты также и Эляне, потому что она почти ничего не зарабатывала, лишь изредка приносила рыбу и с ужасом следила за тем, как быстро иссякают мои денежные запасы. Положение становилось критическим. Деньги кончаются, заработка нет, надвигается зима — и судьба предрешена. Многие уже умирали от голода.

Тут я узнала, что из Якутска по делам приехал прокурор. Я решила обратиться к нему за помощью. Набралась смелости, пошла к нему и рассказала о своем положении. Не с пустыми руками пошла — понесла совсем новый костюм мужа. Костюм понравился. Выслушав меня внимательно, прокурор пообещал помочь устроиться судомойкой или уборщицей в столовую, которая уже строилась. Спросил, нет ли у меня еще костюма. Отнесла ему последний, почти новый, из лучшего английского сукна. Принял благосклонно. Осмелев я спросила, не смог ли бы он послать моему мужу немного продуктов. Пообещал, спросил, нет ли у меня портфеля. Отнесла ему хороший кожаный портфель. А назавтра узнала, что прокурор уехал. Это было ударом. Я была по-другому воспитана, мне в голову не могло прийти, что человек, занимающий такой высокий пост, может так низко обмануть. Мне и теперь еще стыдно, что я была так наивна.

Итак, будущее беспросветно. Не с кем посоветоваться, некому пожаловаться. И так болит сердце, просто деваться некуда. Однажды вышла я из дому и пошла, куда глаза глядят. Очутилась в тундре, далёко за поселком. Земля, запорошенная снегом, уже подмерзала. Я упала на колени, уткнулась лицом в эту холодную землю и разрыдалась. Потом стала молиться, и молиться, и молилась так горячо, как еще никогда в жизни не молилась: "Господи всемогущий. Ты один видишь мои муки. Неоткуда мне ждать помощи, лишь Ты один можешь мне помочь. Выслушай мою мольбу, спаси моих ни в чем неповинных детей, спаси детей, спаси детей..."

Немного успокоившись пошла дальше. Набрела на юрту, зашла. Внутри было тепло, полуголый ребенок ползал на земляном полу, старый якут жарил рыбу. Договориться мы не могли, но он понял меня без слов и стал угощать рыбой. Я ела много, понимая, что если потеряю силы, погибнут и мои дети.

Согретая сытной едой и человеческим теплом, молитвой, я возвращалась домой. Около землянки встретила

молодую красивую женщину. "А я вашу дочь записала в школу",— сказала она мне. "Как, будет школа? А не нужны ли там учителя?"— сразу ухватилась я. "Не знаю, говорят, переселенцев брать не будут. Но вы зайдите, узнайте. Двадцатиквартирный барак, шестая комната. Директор Алехин Виктор Семенович".

Раз прохожу мимо этого барака, другой, не осмеливаюсь зайти. Знаю, как плохо выгляжу: на ногах ботинки от коньков, старое потрепанное пальто, кем-то подаренный платок, сама больная, измученная, грязная. Но все слышу эти слова "двадцатиквартирный барак, шестая комната" и все молюсь про себя. Наконец, умывшись по возможности и приведя себя в порядок, решилась все-таки пойти в эту заветную шестую комнату. Другого выхода не было.

Комната просторная, теплая, на столе горит большая керосиновая лампа и так мне казалось ярко все освещает кругом, что я почувствовала себя словно в другом мире. Но разговор с директором был краток. Учителя не нужны, да и переселенцев брать не разрешено. Нет, уборщица тоже не нужна, уже есть. Я нехотя побрела к двери. "А что вы преподавали?"'— спросил он вдруг, когда я была уже у дверей. Я тихо сказала: "Математику". Он велел вернуться, сказал, что математика как раз не имеют, обещал посоветоваться с работником отдела просвещения и велел зайти завтра. У меня появилась надежда.

Ни следующий день директор отвел меня в маленький двухкомнатный домик и познакомил с Иваном Ивановичем Барашковым. Мне навстречу поднялся высокий якут с. очень приятным интеллигентным лицом и пожал руку. была приятно поражена, встретив в этой глуши воспитанного человека. Он усадил меня, расспросил где и чему училась, где работала. Узнав, что все документы конфискованы при аресте, огорчился. "Я вам верю,— сказал он, — но все равно вы должны иметь хоть какой-то документ, подтверждающий ваши слова. Ищите!"

Я придя в свою землянку начала копаться в своих вещах и в конце концов нашла профсоюзный билет, где в графе "специальность" было написано "преподаватель математики". Этого хватило. Я не могла доказать, что имею высшее образование, но могла быть принята на работу с окладом учителя младших классов.

Правда, оставалось еще одно большое препятствие — нужно было получить разрешение работать у Филонова,

начальника рыбзавода. Об этом бывшем криминалисте, человеке редкой жестокости, попросту садисте, который здесь управлял всем, сказано уже много горьких слов другими переселенцами. Я же скажу только то, что в ожидании его решения провела несколько мучительно беспокойных дней и бессонных ночей. Наконец, Иван Иванович пригласил меня и сказал, что разрешение получено. Я поняла, что мы спасены.

Позднее, как бы между прочим, Иван Иванович сказал, что после меня приходили двое мужчин с дипломами проситься на место математика, но он отдал предпочтение женщине.

Началась работа. Школа только еще строилась, но я каждое утро шла в домик к Барашкову и мы вдвоем целые дни трудились над составлением программ. Школа будет семилетней, мне придется преподавать арифметику, алгебру, геометрию, которые я уже преподавала, а также физику, химию, черчение и рисование, которых я не преподавала никогда. Иван Иванович был историком. Он учился, кажется, в Ленинграде и до войны вместе с профессором Окладниковым изучал наскальные рисунки у берегов Лены. Так что мы оба опыта не имели. Но работали очень усердно, и работа двигалась. Садясь обедать или ужинать, Иван Иванович обязательно приглашал и меня, и следил, чтобы я, не стесняясь ела досыта. В эти часы отдыха он расспрашивал меня о семье, об аресте, о жизни в Литве, о Швейцарии, куда я ездила лечиться от туберкулеза. Он даже захотел увидеть моих детей и однажды зашел к нам в землянку. Дети не имели одежды, поэтому все время проводили в постели. Не понимая ни слова, улыбались, выпучив глазенки. "Как жаль мне этих детей переселенцев,— сказал он как-то позже, — ведь без витаминов многие погибнут от цинги". Так оно и было.

Одновременно он стал хлопотать, чтобы мне и еще одной учительнице выдали талоны на теплую обувь. Хлопоты заняли неделю. Вручая талоны, он улыбаясь сказал: "На вашей родине, наверно, проще было бы выписать обувь из Берлина".

Уезжая он объяснил мне мои права: я должна получать в школе керосин, два кубометра дров каждый месяц, талоны на теплую одежду. Директора просил заботиться обо мне. "Если вас будут обижать, пишите мне",— сказал

он на прощанье и дал свой адрес. "Кто меня может обижать?"— подумала я тогда удивленно.

... Открылась школа. Она была холодной, сырой, темной, так как керосиновых ламп было мало. Учебников не было, бумаги не хватало, писали на старых газетах. Дети переселенцев разных народностей плохо понимали русский язык, были слабыми от голода, им нужно было объяснить все несколько раз. Дети же местного начальства, откормленные и тепло одетые, шалили, не желая подчиняться какой-то переселенке. Однако я довольно скоро сумела совладеть с ними. Работа постепенно налаживалась.

Директор школы несколько раз посетил мои уроки и остался доволен. На собрании учителей сказал, что я знаю материал, имею большую практику и владею классом. Учительницу же, которая преподавала естествознание, очень ругал, даже хотел её уроки отдать мне. Я не поддалась уговорам, чувствовала, что мои силы и так на пределе.

Ведь уроки в школе были лишь небольшой частью моей работы. Придя домой после второй .смены, я до 4-х часов ночи изучала физику и химию, зубрила термины на чужом мне языке, писала планы уроков, проверяла работы учеников. Немного поспав, утром продолжала готовиться к урокам. Еле успевала управиться с хозяйством, что-то сварить, купить продукты.

Но все шло как будто хорошо, пока однажды...

Опять был перебой с хлебом, простояла очень долго в очереди, а дома нашла дочку больную, отпущенную с уроков — её рвало и знобило. Пока со всем управилась, прошло много времени. Часы я давно выменяла на продукты. Чувствовала, что опаздываю, спешила, как могла, но не думала, что это так серьезно. Ученики в классе сидели очень тихо, с напряженными лицами. "Ольга Антоновна, вы сделали прогул"— сказали они мне. Я еще не понимала, что значит "прогул". Тут же появился директор, сказал, что за прогул в 20 минут по законам военного времени он должен отдать меня под суд. Выслушав мои объяснения, велел вести ребенка к врачу, и принести справку о болезни. По морозу потащила больную девочку в поликлинику, где врач установила отравление. Тогда директор велел у него в кабинете написать подробное объяснение. На все это ушло два часа. Я была отдана под суд за двухчасовое опоздание на работу.

У людей узнала, что суд находится в Кюсюре, что судьи могут приехать разбираться на месте, а могут судить и заочно. За моё "преступление" могут присудить денежный штраф, который будут отчислять из зарплаты, а могут дать и срок. Тогда конец, я понимала, что с моими силами я до тюрьмы в Столбах просто не дойду — расстояние около 60 км по морозу и бездорожью.

Я подумала, что если судить будут в Кюсюре, возможно, Иван Иванович сможет рассказать в суде об условиях, в которых я живу. Я написала ему письмо, описала все, ничего не скрывая, попросила заступиться. Потянулись длинные месяцы ожидания.

Это было, кажется, в декабре. Пришла посыльная из конторы и сказала, что сейчас в школе состоится мой суд, я должна туда идти. Было около одиннадцати вечера. Мы все вчетвером помолились, я поцеловала детей и пошла одна в темноту, в неизвестность.

В поселке, где ничего не происходило, суд был таким зрелищем, который им заменял и кино, и театр. В самом большом классе было полно народу. За покрытым сукном столом сидел судья, якут по национальности, и два народных заседателя. Мне велели сесть на первую скамью, где сидели подсудимые. Дела разбирались очень быстро. За рыбешку голодным детям, за доску, которую мать принесла, чтобы сварить семье еду, с легкостью давали год-два тюрьмы. Я поняла, что меня даже не выслушают. Но суд надо мной оказался нестандартным. После официальных вопросов о фамилии, имени, возрасте и т.д. судья неожиданно спросил: "Вы писали Ивану Ивановичу Барашко-ву?". — "Да".— "Почему вы ему жалуетесь?" И судья начал читать мое письмо: "Уважаемый Иван Иванович, я сделала прогул, директор В.С.Алехин отдал меня под суд. Вы единственный гуманный человек, которого я встретила на Крайнем севере, поэтому прошу объяснить суду, если будут меня судить заочно, в каких условиях я нахожусь" и т.д. Я ответила, что это не жалоба, а только изложение правды. "Но почему вы называете его единственным гуманным человеком?"— настаивал судья. Я объяснила, что он единственный, кто по-настоящему вошел в мое положение, посетил мою землянку, выхлопотал обувь. Тогда судья формально расспросил о прогуле, хотя все уже было ясно из письма, и обратился к директору, прося характеризовать мою работу. Директор отозвался

обо мне хорошо. После короткого совещания судья объявил, что учительница Меркене оправдана.

Счастливая я вернулась домой. Мои любимые детки бросились мне на шею со слезами радости. Еще один удар был отведен.

Потом я часто думала о письме. Как оно попало в руки судьи? Дал ли его Иван Иванович и просил за меня, или местное начальство самовольно вскрыло его и передало судье, осталось загадкой. Как бы там ни было, оно сыграло положительную роль. В душе я благодарила Ивана Ивановича, который прямо или косвенно опять помог мне.

... Прошло шесть лет. Я уже жила в Якутске. Раз в тубдиспансере я ждала очереди на прием к врачу. Вдруг вижу, ко мне подходит высокий, хорошо одетый якут — Барашков! "А я вас, Ольга Антоновна, сразу узнал. Вы изменились, но глаза остались те же — печальные и милые". Я очень обрадовалась. Мы разговорились. Много мне за это время пришлось вытерпеть: два раза увольняли с работы, но удалось добиться восстановления, приходилось менять место жительства. Вспомнила и суд, письмо. Оказывается, Ивана Ивановича Судьба тоже бросала из стороны в сторону, он был обвинен в национализме и преследовался. Мое письмо он получил через два года, помятым и заполненным все новыми адресами. Сейчас он радовался, что я выжила, сохранила детей.

Впоследствии я еще несколько раз встречалась с ним. Он, кажется, работал в библиотеке. О себе рассказывать не любил. Мне всегда было приятно его видеть, это был интеллигентный человек, светлая личность.