Из писем Майе Улановской

Дорогая Майя!

С большим интересом прочитал я книгу К. Столярова «Палачи и жертвы». (1) Я вполне разделяю отношение к правовой стороне послесталинских хрущевских политических процессов, о которых очень мало что знаю. А ведь такие процессы были. Могу вспомнить волнения в лагерях 1953-1954 годов, расстрел советских солдат в Германии (2), процессы Берии, Рюмина, Абакумова, Краснопевцева, Новочеркасский, Синявского — Даниеля (а может, это было уже при Брежневе?), Марченко и т. д. Мне близки утверждения автора, что основная ответственность за политические репрессии должна быть возложена на коммунистическую партию, а не только на ЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ. Это справедливо.

Но вернемся к книге. Столяров касается дел Абакумова, Рюмина, нескольких генералов КГБ и отдельно Солженицына, которое в данном случае для меня не представляет интереса. Нам важны только Абакумов и Рюмин.

Начну с того, каким я запомнил Абакумова. На допрос к Абакумову меня сопровождал мой тогдашний следователь подполковник Евдокимов. Перед этапом на Большую Лубянку он предупредил, что меня повезут на допрос к большому начальству и что от моего поведения будет зависеть вся моя судьба. В общем, ничего особенного, обычный набор следственных фраз. Но к какому большому начальству меня повезут, он не сказал. К тому времени мы уже сидели несколько месяцев, попривыкли к допросам, так что я не очень испугался, скорее обрадовался. Начальство так начальство — все какое-то разнообразие.

Приемная меня поразила: во-первых, я увидел женщин, и они показались мне красивыми, во-вторых, кресла с никелированными подлокотниками и ножками. Я таких никогда не видел. Ужасно захотелось посидеть на них. Но, увы, меня поставили лицом к стенке, так что я больше не видел ни женщин, ни кресел. Третье, на что я обратил внимание, — отглаженный, в парадном мундире, какой-то худой, весь напряженный Евдокимов. Ожидание было недолгим. Кабинет мне показался очень большим. С правой стороны огромные, полузакрытые тяжелыми шторами окна. Впереди большой письменный стол, за которым сидел довольно молодой генерал-полковник. Сбоку за столом совещаний находился еще какой-то немолодой человек в штатском. Его я совсем не запомнил, но подумал, что это представитель ЦК. Военный был темным шатеном, с широким лицом, короткой шеей и, по-видимому, высокого роста. Черты лица грубые. Сидел он то откинувшись на спинку стула, то навалившись на стол.

К своему стыду, хочу заметить, что фамилии Абакумов я никогда раньше не слышал, портрета его не видел и не помнил, кто министр ГБ. В первую минуту я подумал, что генерал — это Маленков. Не могу объяснить почему, но мысль эта во время допроса сама по себе испарилась. Присутствие штатского меня совсем не удивило: мне казалось, что так и должно быть — этот из ЦК.

Представил меня Евдокимов. Меня посадили за какой-то маленький столик, подобный тому, которые были в кабинете у следователей, а подполковник Евдокимов стоял навытяжку чуть в стороне. Допрос Абакумов вел спокойно, не кричал, не угрожал. Кроме формальных вопросов, его интересовало, нет ли у нас, и у меня в частности, связей в ЦК комсомола, почему у меня — еврея — русская фамилия, кто мои родители, откуда у Гуревича оказался «Велодок» и, конечно, готовили ли мы террористические акты, на кого и когда. Весь допрос длился минут 10 — 15. Во всяком случае, он не был продолжительным. Не знаю, какое впечатление я произвел на Абакумова, но он мне понравился: спокойный, не кричал, не матерился, и я подумал, что следствие быстро закончится. Я ошибался.

На следующем допросе Евдокимов мне сказал, что я был на допросе у министра ГБ Абакумова, что крайне ему не понравился, что я «не разоружился» и т. д. и следствие будет продолжаться до тех пор, пока я не выну «все камни из-за пазухи». То есть опять набор тех же слов. Вроде ничего не изменилось, и следствие продолжалось. Никогда больше Евдокимов со мной не говорил об Абакумове. Допросы о терроре то возникали, то пре-

кращались, и я не помню сейчас, в какие месяцы следствие этому вопросу уделяло больше внимания. В декабре 1951 года мы подписывали 204-ю статью. Во время одного из допросов, когда в комнате было несколько следователей, меня спросили, был ли я у Абакумова и о чем он меня допрашивал. Я добросовестно все пересказал, заметив, что я не знал, что меня допрашивает Абакумов и что он министр ГБ. Мне ответили, что я и сейчас не знаю, кто министр ГБ и кто сосед мой за стенкой, может быть и Абакумов. Меня это сообщение удивило, но не взволновало. Что-то подобное злорадству промелькнуло: так ему и надо! И уж конечно, я не мог предположить, что его арест каким-то образом связан с нами.

Потом пошли этапы и пересылки, на которых уже все знали, что Абакумов сидит, но нигде и никогда я не слышал ни одного слова сожаления. Могли пожалеть кого угодно, даже партработника, но чекиста, прокурора, следователя — никогда!

Я помню, как ликовали в лагере, когда летом 1953 года был арестован Берия. Времена изменились. Когда надзиратели особенно злобствовали, им кричали «бериевец», и они глотали это. А еще недавно «бериевец» звучало гордо. Насколько я помню, Берия и его компания были расстреляны в декабре 1953 года. Были провидцы, которые и в марте 1953-го предсказывали кровавую грызню в верхах при дележе «наследства», как и после смерти Ленина. Расстрел Берии и его подельников вызвал в зоне полное одобрение, даже ликование, хотя мало кто верил, что Берия — шпион. Очевидно было, что перессорились между собой. Среди расстрелянных был генерал-полковник Гоглидзе, который неоднократно продлевал наше дело. Грешен, читать это было приятно. Были осторожные люди, которые говорили, что расстрел Берии ничего не значит. Расстреляли Ягоду — стало легче? Расстреляли Ежова — стало лучше? Но в лагерях уже весной 1953-го стало легче, даже восстания 1953 -1954 — признак происшедших перемен. Был еще один нюанс: во главе СССР не мог встать нерусский. Русский национализм был очень силен в стране, и он все время искусственно подогревался.

Летом 1954 — го, когда судили Рюмина, я сидел в закрытой тюрьме в Богучаре. Вообще богучарская тюрьма была для бытовиков. В основном там сидели молодые женщины за аборты. Мы были первой партией с 58-й статьей. Радио там не было, газет нам не давали. Но вдруг сунули газету с сообщением о суде над Рюминым. В камере нас было шестеро, но только я один знал, кто такой Рюмин. В газетном сообщении говорилось, что он был организатором «дела врачей». Мои рассказы тоже мало кого волновали: «Говоришь, следователь, полковник, заммини-

стра — так ему и надо. И остальным тоже». Безусловно, и я радовался его осуждению и расстрелу. Но мне и сегодня не стыдно об этом ни вспоминать, ни писать.

Зимой 1954 года повторилась история с газетой: судили Абакумова, а вместе с ним Леонова, Лихачева, Комарова — все они имели отношение к нашему делу. Бог покарал их!

Вот написал я, что испытывал радость, когда были расстреляны Берия, Абакумов и другие, и почувствовал себя неловко. Как можно радоваться аресту и смерти?

Но я был зеком, а они были моими мучителями. Через много лет читаю в газете «Вести» (3) воспоминания одного из офицеров, принимавших участие в аресте и охране Берии: «Офицеры ПВО наблюдали за Берией, можно сказать, «с удовольствием и повышенным рвением». Другими словами, «с удовольствием и повышенным рвением» стали тюремными надзирателями. Но это еще не все. Другой офицер вспоминает: «Все рассказы о том, что Берию чин-чинарем привязали к какой-то доске и потом расстреляли, — вранье. Ребята так ненавидели его, что не смогли довести до доски и начали стрелять прямо на лестнице. Я их понимаю. Но отправить его с такой кучей дыр в крематорий они не решились. Мне потом рассказывали, что кто-то предложил растворить труп в щелочи. Подходящая ванна была там же, в убежище. Щелочь принесли. Вот так трупа Берии и не стало...»

Даже в лагере я не слышал такого. Расстрелять, повесить — да, слышал, но так, как описали очевидцы, — никогда. И это все сделали не профессиональные палачи, а офицеры ПВО, фронтовики, орденоносцы. Сколько надо было произвести выстрелов, чтобы тело даже для крематория было непригодно!? Где в то время был генеральный прокурор Руденко или врач, констатирующий смерть? Ведь был какой-то официальный акт о смерти.

Как у химика этот рассказ вызывает у меня сомнение. Растворение человеческого тела в щелочи — процесс длительный, а там все хотелось сделать быстрей. Как у человека — ужас и омерзение.

А может быть, акт о расстреле Абакумова, приведенный в книге К. Столярова, тоже липа? (4)

«Председателю Военной коллегии

Верховного суда Союза ССР

Генерал-лейтенанту юстиции

Чепцову А. А.

Сообщаю, что приговор Военной коллегии Верховного суда Союза ССР от 19 декабря 1954 года в отношении осужденных

на высшую меру наказания — расстрел: Абакумова Виктора Семеновича, 1908 года рождения... приведен в исполнение в Ленинграде 19 декабря 1954 года в 12 часов 15 минут.

При исполнении приговора присутствовал Генеральный прокурор Союза ССР действительный государственный советник юстиции т. Руденко Р. А.

Начальник Внутренней Тюрьмы КГБ

при Совете Министров СССР

— подполковник Таланов.

22 декабря 1954 г №3763.»

За что было любить другим офицерам, тоже фронтовикам, тоже орденоносцам, бывшего начальника «СМЕРШа? Им ведь в конце маячил орденок и денежная премия. Между прочим, в акте не указано присутствие врача. Кто же констатировал смерть?

Но в Ленинграде было все проще, чем в Москве: там не было химиков, там были механики.

«...Во-вторых и в главных, в двух шагах отсюда, на Литейном, 4, находится пресловутый Большой дом, резиденция КГБ, где в годы сталинских репрессий людей расстреливали сотнями и тысячами и не вывозили их трупы, а перемалывали в специальной мясорубке и сбрасывали в реку. Вода, разумеется, становилась красной, и, чтобы скрыть от прохожих это страшное пятно, гэбэшники приводили катер, который ходил вдоль оцепленного особистами берега, разгоняя воду.»(5)

Может быть, именно так был «похоронен» Абакумов? Мы действительно многого не знали, мы действительно многое не понимали, но и того, что знали и понимали, было достаточно. Теперь, после книги Столярова, я думаю, что моя радость по поводу расстрела Абакумова была ошибкой: его позиция по нашему делу сохранила нам жизнь, во всяком случае мне, Сусанне и Грише — определенно. Я не хочу никого ни с кем сравнивать, но по делу ЕАК, делу явно вымышленному, почти всех расстреляли, а по нашему, в котором формально был состав преступления (действительно была создана антисоветская организация, ставившая своей целью свержение существующего строя), — только троих из шестнадцати. И это 1952 году! Я всегда плохо понимал этот относительно мягкий приговор. Теперь вроде бы проступила какая-то ясность.

Формально министра ГБ Абакумова посадили по доносу подполковника ГБ Рюмина. Именно по доносу, так как письмо о недостатках в работе МГБ и его министра, минуя все официальные пути, принятые у военных (подача рапорта по инстан-

ции), попало прямо в руки Сталину. Кто мог предположить, при всех наших антисоветских взглядах, что в Политбюро все трясутся от страха перед вождем, ненавидят друг друга, что каждый готов сожрать любого с потрохами, «сдать» под расстрел своего товарища. И Сталин знал об этом и использовал страх и ненависть в своих целях. Донос Рюмина был прекрасным предлогом расправиться, нагнать страху на весь аппарат ГБ и на членов Политбюро. Да, да, на членов Политбюро. Сын Берии в своей книге воспоминаний утверждает, что их домашний телефон прослушивался, а Е. Жирнов (3) пишет, что полковник Саркисов, начальник охраны Берии, добровольно писал доносы на своего шефа. И ведь не боялся! А мы говорим «всесильный Берия».(3) У Сталина была отработана система ликвидации не нужных ему крупных государственных деятелей. Ежов был арестован точно по такой же схеме, как и Абакумов: донос в ЦК на Ежова был написан начальником одного из управлений НКВД А. Журавлевым, и ему был дан ход. Обвинения стандартны: террор и шпионаж.(6) Любопытно, умер ли Журавлев своей смертью или также был «изобличен» и расстрелян? Однажды, кажется в 1996 году, я писал тебе по поводу Сусанниного письма к Ф. М. Ляссу:(7)

«Я не знаю, кто, что и как докладывали Сталину о нашем деле, но думаю, что легенда о «хорошем» Абакумове и «плохом» Рюмине сильно преувеличена. Абакумов, министр ГБ, бывший начальник СМЕРШа, расслабился, проявил сентиментальность, пролил слезу, хотел заступиться за милых, честных, хороших юношей и девушек, создавших подпольную организацию? О господи, как трудно в это поверить!

Абакумова сняли за другие «грехи», за участие в «карьерных войнах». Аресты и ссылки, которые Сталин начал еще во время войны, были тотальными — многомиллионными. Выселялись целые народы, сажали за плен, на Западной Украине и в Прибалтике полыхала настоящая война — антирусская, антисоветская, национально-освободительная. Геноцид еврейского народа был частью этого дьявольского плана построения социализма. И в значительной мере осуществлял это Абакумов. Неужели он действительно дрогнул при виде «Велодока» со спичкой в стволе?»

С удовольствием хочу признаться в своей частичной неправоте. Конечно, в той части, где я пишу, что Абакумова посадили за участие в «карьерных войнах», я прав, что он осуществлял репрессивную политику Советского правительства, включая многотысячные депортации, я тоже прав, но в отношении нашей организации я не прав, что хочу отметить.

Молодежная антисоветская организация в центре Москвы, да еще и почти полностью состоящая из евреев, в то время, когда государственный антисемитизм в стране бушевал вовсю, и Абакумов это знал лучше, чем кто-либо другой, когда сажали евреев и придумывали им политические и неполитические (для морального фона) преступления, а в нашем случае — еще и с оружием, вызвала у него интерес. По-моему, этим и объясняется желание самому допросить нас и составить собственное мнение об опасности нашей организации, ведь он-то знал, и опять лучше других, цену протоколам и методам их создания. И он увидел нормальных молодых людей, не озлобленных, не фанатичных, может быть даже слабых. Доброжелательность друг к ДРУГУ, влюбленность, как и положено в 18 лет. Именно этим и вызваны были вопросы, кто за кем ухаживает, кто в кого влюблен. Те же самые вопросы, заданные начальником отделения следователей майором Овчинниковым и министром Абакумовым, были разными по смыслу: Овчинников хотел нас рассорить и получить тем самым дополнительную информацию. (Я оставляю в стороне его садистскую сущность. Ведь не он был моим следователем, но приходил к нему и в моем присутствии рассказывал очередные гадости именно о девочках, и всегда матерно.) Никакой террористической угрозы Абакумов в нас не разглядел, так как ее и не было. Идеологическую же угрозу он и не хотел видеть, ему было на это наплевать: идеология была не по его ведомству. Он отвечал за безопасность государства и считал, что обязан знать действительное положение дел.

Через все «дело» Абакумова на протяжении трех с половиной лет, через очень тяжелое следствие, проходило «дело о СДР», и он все время утверждал, что мы не опасны.

О чём же мы действительно говорили? Женя был, безусловно, человек с явно выраженными теоретическими способностями. Это свойство ума. И у меня эта склонность есть, хотя в значительно меньшей степени. Встав на путь борьбы с советской властью, мы обсуждали методы борьбы. Что дозволено, а что нет. К чему мог привести взрыв в метро, что бы дало покушение на Маленкова? Террор ведь не был классическим методом официального марксизма. Еще большее значение придавали мы вооруженному восстанию. Вот это и был марксизм!

Террор в наше дело (а не в организацию) пришел от следователей как повод для расправы. Так все хорошо укладывалось. И они пытались уговорить и тебя, и Тамару, и меня, и Аллу, и всех остальных, что мы планировали террор, что готовы были к террору. Не хочу знать, кто и что говорил о терроре во время следствия. Все это — показания, полученные при большом пси-

хологическом давлении не от свободных людей, но находящихся в состоянии страха, депрессии и т. д.

Как к нашему «террору» отнесся Абакумов? К. Столяров пишет: «Не менее категорично Абакумов отрицал и террористические намерения других лиц, упомянутых в доносе Рюмина. Слуцкий, Гуревич и остальные члены группы «СДР», объяснял Абакумов, являлись учащимися 9-10 классов или же студентами-первокурсниками, им было по 15-17 лет, они в основном дети репрессированных, способные только на болтовню. Однажды кто-то сказал, что хорошо бы убить Маленкова, раз он такой ярый антисемит, вот и все. Серьезных террористических намерений у них не было и не могло быть». (11). Уже в декабре 1954 года в своей защитительной речи на суде в Ленинграде, где его обвиняли в организации « ленинградского дела», он опять вспомнил о нас: «Я заявляю, что настоящее дело против меня сфабриковано. Я заключен под стражу в результате происков Берии и ложного доноса Рюмина, три года нахожусь в тюрьме, в тяжелейших условиях. Меня избивали... В ЦК давались указания, а я их выполнял. Государственный обвинитель ругает меня, с одной стороны, за допущенные перегибы, с другой — за промахи, смазывания. Где тут логика? Дело «СДР» расследовали правильно. Мне же в течение трех с половиной лет пытались доказать, что я «смазал» террористические намерения у 15-16-летних юношей и девушек». (11)

Не зря он допрашивал нас. И раз приняв решение, вплоть до самой смерти он его отстаивал.

Хочу еще привести одну цитату из книги К. Столярова:

«Интересно, как повел бы себя каждый из нас, окажись он или она на месте Абакумова? Исчерпывающий ответ на поставленный мной вопрос сможет дать только тот, кто способен на серьезное психологическое перевоплощение, ибо примерка маски Абакумова ни к чему не приведет — нужно не скользить по поверхности явлений, а внедряться в их суть, в ткань того времени, господствовавших в ту пору нравов. Если для нас, доживших до гласности, профессор Этингер, академик Юдин и подростки из организации «СДР» — ни в чем не повинные люди, то по тогдашним законам они — контрреволюционеры и подлежали осуждению за антисоветскую агитацию. Подчеркиваю, все это было не заблуждением сталинских верноподданных, а действовавшей, всеми признанной нормой советского уголовного права».

Не сентимент он к нам испытывал, а удивление. Да и вряд ли мог он испытывать сентимент к членам организации, в задачи которой, хотя бы теоретически, входило свержение прави-

тельства, в котором он был министром и отвечал за безопасность. Информация у него была огромная, но что-то они прозевали. Это «что-то», наверное, был дух нарастающего сопротивления сталинизму. Ему, сталинисту до мозга костей, трудно было представить, что кто-то рядом не боготворит Сталина. Абакумов допросил нас и вынес свое решение раньше, чем Сталин. Если бы его не арестовали, он, вне всякого сомнения, довел бы следствие и суд до печального финала. Он был в полной мере чекистом. Немыслимо было не выполнить решение ЦК, Политбюро, не говоря уже о решениях, принятых Сталиным.

Какой же комментарий дает К. Столяров?

«Сейчас, когда с той поры минуло сорок с лишним лет и мы достоверно знаем, что профессор Этингер и в мыслях не держал уничтожение Щербакова... и что террор в деле «СДР» мог пригрезиться только сверхбдительным кретинам, чрезвычайно трудно поверить в реальность описанных здесь событий. Между тем, все было именно так».

Отношение Абакумова к нашему делу смягчило приговор, хотя решение принималось не судом. Сталину было известно мнение Абакумова о нашей «террористической опасности». Сталин (он знал профессиональную цену Абакумова, бывшего совсем недавно начальником СМЕРШа) ее принял и покарал не террористов. Он увидел идеологическую опасность и расстрелял «теоретиков». Боря, как и Женя, если бы остались живы, были бы блестящими учеными. О Владике я мало знаю.

Нас освободили почти через полтора года после расстрела Абакумова. И я думаю, что его мнение о нашей «террористической деятельности» было решающим при пересмотре дела в 1956 году. И только после его смерти его точка зрения стала точкой зрения партийных и судебных органов. Вся идеологическая сторона должна была вписаться «в борьбу с культом личности». Но нас не реабилитировали, значит, кто-то наверху понимал еще и уже в 1956 году опасность нашего идеологического сопротивления.

Уже в исторической литературе есть другое описание нашего дела. В очень интересной книге Г. Костырченко «В плену у красного фараона» написано:

«Помимо прочего, Рюмин уличил шефа тайной полиции в том, что тот намеренно свернул расследование дела антисоветской молодежной организации «троцкистского типа», известной как Союз борьбы за дело революции (СДР). В этот союз, возникший в августе 1950 года, входили ученики старших классов школы, студенты-первокурсники, в основном дети репрессиро-

ванных евреев. Возглавил СДР 18-летний студент-историк Б. В. Слуцкий, опиравшийся на актив своих единомышленников, к числу которых относились В. Л. Фурман, Е. 3. Гуревич, С. С. Печуро, Г.Г. Мазур, И. И. Аргинская, М. А. Улановская, Ф. М. Воин, И. Л. Ванников (Винникова — в тексте ошибка), Н. Е. Уфлянд, А. Е. Рейф и др. В январе — марте 1951 года все были арестованы. Тогда выяснилось, например, что Гуревич, не довольствуясь выпуском антиправительственных листовок, неоднократно предлагал совершить террористический акт против Маленкова, видя в нем главного виновника бед, обрушившихся на евреев. И вот деятельность такой «преступной организации», как отмечал Рюмин, Абакумов пытался представить как безобидную игру детей в политику. С этой целью в марте 1951 года по его указанию был подготовлен для отправки в ЦК «обобщенный» протокол допроса «главаря» СДР Слуцкого, из которого изъяли показания последнего о готовившихся акциях террора. (И)

Вот зачем сидел на наших допросах «...высокий, стройный, с седыми серебристыми волосами... уж очень элегантный на нем был костюм... и лицо интеллигентное...»

Интересно, кто это был и какова его роль в нашем деле?

Обрати внимание: ведь Г. Костырченко написал исторический труд, и Женя вошел в эту книжку террористом: он «неоднократно предлагал совершить террористический акт против Маленкова». И здесь выпадает сослагательное наклонение. Здесь утверждение. Никаких комментариев автор по этому поводу не дает. Но мы еще почти все живы (кроме Феликса Воина), мы должны рассказать правду или, во всяком случае, чей-то рассказ прокомментировать, иначе в истории останутся и лужи Сусанниной крови, и безжалостный террорист Гуревич, и злобная Фани Каплан — Майя Улановская. Наши взгляды формировались под влиянием массовых репрессий, а не только ареста родителей. У нас не у всех были репрессированы родители, а только у тебя, у Инны, у Феликса, у Тамары и, кажется, у Кати. Репрессии коснулись многих, но не всех.

Легенды более живучи и более распространены, чем исторические факты. Я помню, как в «Новом мире» появилась статья, в которой говорилось, что не было залпа «Авроры», а был один выстрел холостым снарядом из кормового орудия, но я уверен, что и сегодня тысячи людей скажут о залпе « Авроры». Сегодня пишут, что стреляла в Ленина не Фани Каплан, что она была несчастная, почти слепая, что она — подставная фигура в каких-то политических играх. Но тысячи людей, и не только в России, скажут, что Фани — Каплан беспощадная, злобная тер-

рористка. Кто назвал тебя Фани Каплан? Мы не были с тобой близко знакомы, но все же несколько раз виделись. Ты была мягкой, растерянной, униженной, одинокой, возмущенной арестом родителей и не понимала причин постигшей их катастрофы. Но разве в тебе была злоба, и ты была жестокой террористкой? Тебя назвали Фаней Каплан только потому, что ты вела себя под следствием более независимо, более вызывающе, чем остальные.

В разделе «Гипотезы» К. Столяров пишет: «Вопреки мнению недостаточно информированных подростков из организации «СДР», Маленков не был антисемитом. Не был таковым и Берия». (1) Судя по книге, и Абакумов не был антисемитом. У К. Столярова информации много больше, чем у меня. У него архивы, а у меня только память. Наверное, он сумеет построить шкалу антисемитизма и по ней оценить каждого живого и мертвого. Но ведь мы не сами придумали государственный антисемитизм в СССР. И не сами вычислили Маленкова. «Было такое мнение». Но вот я открываю книгу «В плену у красного фараона» и читаю, что через руки Маленкова на протяжении многих лет проходило множество различных документов антисемитского характера. Я не знаю, кто, кроме Сталина, был инициатором организованного антисемитизма. Каждый на своем месте прилагал большие усилия к делам антиеврейского направления. За каждым таким документом шли увольнения и аресты, кого-то не приняли на работу, кого-то не приняли в институт, кому-то сказали: «Жидовская морда, жалко, что вас всех Гитлер не передавил». Мы не знали всех решений, приказов и постановлений ЦК и Совмина, касающихся еврейской проблемы, все они были секретными, но мы знали, что евреи подвергаются гонениям. Никого не щадили.

Но ведь антисемитская политика проводилась при участии членов ЦК, Политбюро и лично товарища Сталина многие годы. Мы это знали, мы это чувствовали, мы об этом говорили и как могли протестовали. Ситуация была парадоксальной. Партия и правительство издавали разного рода документы, ограничивающие права евреев, государственные и общественные органы проводили в жизнь эти решения, а признание этих действий считалось антисоветской националистической деятельностью. Писать о Рюмине неинтересно. Его патологический антисемитизм был подогрет всей системой безнаказанного преследования евреев. Он так и не понял, что его донос был спровоцирован кем-то из «больших», затем он был безжалостно брошен в пасть хищникам.

У кого он мог вызвать сожаление и сентимент? Сегодня мы живем в другой стране, и меня ежедневно волнуют другие проблемы. Но я понимаю людей, которые не хотят вспоминать о прошлом. Стоит мне начать вспоминать, погружаться в атмосферу 50 года, как я чувствую, что мне тяжело дышать, что мне не хватает воздуха. Какое счастье, что я мало знал и мало понимал в 50-м!

Владик

1. Кирилл Столяров. «Палачи и жертвы». ОЛМА — ПРЕСС 1998.

(4) - стр. 104 -105, (И)» стр. 19, (12) - стр. 104 -105, (13) - стр. 19-20, (15)-стр. 116.

2. Юрий Шпаков. «Новости недели». Приложение «За рубежом», 6.07.2000, стр. 8.

3. Евгений Жернов. Перепечатка из газеты «Коммерсант — Власть», «Вести», приложение «Магазин» 22.06.2000, стр. 8 -9.

5. Семен Чертоплясов.» Новости недели», приложение «за рубежом», 22.06.2000, стр. 27.

6. Иосиф Тельман. «Новости недели», приложение «Семь дней», 29.06.2000, стр. 14-15, 21.

7. Мое письмо к Майе Улановской, 1996 год.

8. Надежда Улановская, Майя Улановская. «История одной семьи», Москва, Весть — ВИМО, 1994, стр. 280 — 281.

9. Алла Туманова, «Шаг вправо, шаг влево...» 1995 г. Издательская группа «Прогресс», «Литера», стр. 98 — 99, (17) — стр. 69.

10. Мое письмо к Майе Улановской, Отклик на компьютерную верстку книги Аллы Тумановой «Шаг вправо, шаг влево...», 1994 или 1995 гг.

11. Г. Костырченко.» В плену у красного фараона», «Между народные отношения», 1994, стр. 139 — 140, (16)» стр. 132.

Маечка, дорогая!

Возвращаю тебе фотографию Жени Гуревича и воспоминания Аллы.

Конечно, я рад, что она их написала. Это вторая публикация. Чисто литературно — не ровно, лучшая часть — «Инга», отдельно опубликованная в «Континенте» № 61. Это просто блеск.

Как я и предполагал, есть мелкие неточности: неправильно написана фамилия Тамары Рабинович («Суд»), Гриша Мазур — двоюродный брат Бори Слуцкого и привлек его в организацию Боря, а не Женя («Суд»). У Феликса Воина репрессирован был только отец, мать до ареста Феликса была зав. гинекологиче-

ским отделением в Ступинской больнице, и ее арестовали уже после Феликса, а заодно взяли и няню.

К началу суда все трое судей были полковниками. Во время суда председателю полковнику юстиции Дмитриеву было присвоено звание генерала. Он затем многие годы был председателем Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Женя был на год меня старше и учился на класс выше, мы никогда не были одноклассниками.

Есть некоторое «разновиденье»: я никогда не видел следователя подполковника Евдокимова пьяным. На мой взгляд, библиотека Лефортовской тюрьмы была вполне приличной. Мне перепадал К. Гамсун, Шеллер-Михайловский, Ибсен, Загоскин, А. К. Толстой и т. д. Вызывает сомнение, что Алла из кабинета следователя видела трамваи и людей, «одетых по-летнему». Думаю, что это один из видов галлюцинаций.

Но есть и совпадения, одинаковые реакции. Зарядка, хождение по камере до полного изнеможения, желание забыться и, конечно, галлюцинации по вечерам — разные картины на стенках, а у меня еще и цветные сны.

Наверное, подполковник Евдокимов не был злым человеком. Учился он в заочном юридическом институте, иногда делал уроки по ночам. Садистом был Овчинников, «эстет», из-под форменного кителя которого видны были красивые рубиновые запонки. Он был командиром отделения следователей. С ним часто советовались по содержанию составленного протокола. Ему доставляло удовольствие копаться в личных отношениях, натравлять друг на друга. Но ты это сама знаешь. И Евдокимов, и Перов, и Шидловский, и Комаров, и Смелов, и прокурор Кожура, и другие — добрые и недобрые — делали одно и то же дело.

Мне казалось, что к Абакумову вызывали нас летом, но Алла, наверное, права: в марте. Странно, что Алла не запомнила постоянный гул в Лефортово, похожий на работу испытательного моторного стенда.

Есть еще разные мелочи, скорее придирки. Ты знаешь это ужасное свойство моего характера. И если бы этому мы не были свидетелями, может быть, не стоило бы обращать особого внимания. Однако есть нечто другое, более существенное. Первое, о чем мне не очень хочется говорить, и второе — о чем я должен сказать обязательно.

Начнем с первого. Это какая-то недоброжелательность по отношению к Жене и особенно ко мне. Может быть, в глазах Аллы мы и были «провинциалами», но мы не ощущали себя такими, скорее, мы считали себя «эрудитами». Мы были довольно

начитаны в области истории, Женя еще и в философии, а я в естествознании, особенно в биологии.

Женя с родителями жил в одной комнате в коммунальной квартире, правда, с очень хорошими соседями. Моя семья жила в двух комнатах, с соседями, которые на следующий день после моего ареста поставили на кухне патефон и веселились. Каково же было моим родителям?

Отец и мать Жени были в высшей степени интеллигентны. Я не знаю, из какой семьи вышел отец, но мать происходила из богатой семьи юзовских банкиров. Среди родственников Жени был и известный кинорежиссер, и артисты, и редактор политического журнала.

Ты их узнала уже после расстрела Жени, после лагеря (они оба сидели). Вере Евсеевне, матери Жени, перед арестом удалили грудь. Они были запуганы и убиты потерей сына. Но я-то их помню и другими. Милыми, добрыми, образованными, интеллигентными, и уж конечно не «провинциальными». Вера Евсеевна ушла с последнего курса консерватории в связи с рождением Жени, о чем всегда сожалела. Отец Жени, Зиновий Ильич, был экономистом, прекрасно разбирался в экономике, особенно в пищевой промышленности.

Безусловно, в наших отношениях с родителями была юношеская нетерпимость. Мы росли с сильно обостренным чувством социальной справедливости и искали ответа на наши вопросы у родителей в первую очередь. А они не хотели дать нам ответ. Они-то понимали, что любой поиск социальных решений, даже самых ортодоксальных, неминуемо приведет к катастрофе, аресту. Поэтому они и не желали участвовать, присутствовать при наших разговорах. Кроме того, они действительно были заняты не очень простыми домашними заботами, работой и т. д. Мы же в большей или меньшей степени «воевали» с ними, отсюда — обвинение в мещанстве. Теперь-то я понимаю, что нет ничего зазорного в том, чтобы жить интересами семьи, да и вообще «малых» дел.

Уже после освобождения я встречался со многими родителями наших подельников, и всегда у них рефреном проходила одна мысль: «Мы вас не уберегли». Из воспоминаний Аллы, из тех документов, что она приводит, Женя вырисовывается как террорист. Здесь я категорически не согласен, здесь я протестую. Вся террористическая окраска — это фон, созданный КГБ, на котором укладывается расстрел как справедливая кара, как мера превентивная. Как это не поняла Алла тогда, как не понимает сейчас? Меня это потрясает. Ведь она близко была знакома с Женей, несколько лет часто встречалась. Неужели он создавал

впечатление террориста? Со всей ответственностью могу сказать, что никаких террористических помыслов не было. А что же было?

Был «Велодок». Это я его привез из Киева в 1949 году и год хранил закопанным в землю, а потом дома и, когда родители нашли его, отдал Жене (жалко было выбрасывать, уж больно он был красивый). Патронов никогда не было. А вот экспертиза нашла внутри ствола спички. И на фоне этой игрушки возник весь террор. А вот знала ли Алла о «Велодоке» до ареста? Я не помню, думаю, что не знала. Никакого взрыва в метро, никаких терактов никто никогда не обсуждал. Мог быть некий разговор, примерно такого рода: «Вот гады (это члены Политбюро), их бы убить мало!» И более ничего, только в толковании КГБ это — террор.

Нас всерьез занимало совсем другое — восстание и теория революции, которую мы ожидали через 20-30 лет, свержение тогдашнего политического строя, методы борьбы, пропаганда.

Женя был блестящим человеком, дружбой с которым можно было бы гордиться, а не стесняться его, считая «провинциалом». Он был по складу своему ученым. Я помню, как в одном из протоколов указывалось, что у Жени изъяли 14 антисоветских рукописей: многие ли могут похвастаться, что в 20 лет написали что-либо связное, дельное? Помню, что в 1949 году я отдал (он стеснялся идти сам) некоему Ворошилину в журнал «Вопросы философии» статью Жени о патриотизме и национализме.

Другой наш теоретик, Боря Слуцкий, был тоже блестящим человеком, с характером трибуна. Если Жене вообще не нужна была аудитория, то Боре она была необходима. Кроме антисоветских идей, Боря начал разрабатывать теорию революции на примере Древней Руси. Он делал на эту тему доклад в пединституте, где он учился на историческом факультете. От общих знакомых студентов я слышал восторженные отзывы.

Владика Фурмана я видел всего несколько раз и затрудняюсь сказать что-либо о его «историко-социальном» потенциале.

Да и пресловутый «раскол», на котором я присутствовал, произошел не потому, что обсуждали вопрос: стрелять — не стрелять. Боря, Владик Фурман и Сусанна считали, что нужно немедленно переходить к активным действиям — печатать и распространять листовки, благо гектограф был сделан мной и Гришей Мазуром. Мы же, т. е. Женя и я, считали, что еще рано выходить в «народ». Есть тысяча вопросов, совершенно не ясных, без ответа, что требуется глубокое самостоятельное «теоретическое осмысливание». Невозможно сейчас вспомнить все

наши разговоры, все вопросы, раздиравшие наши души. «Допустим, — сказал Женя, — что можно погубить «десять невиновных», лишь бы покарать одного «виновного»». («Следствие продолжается») Разве это было характерно для него?

Ко всем материалам надо относиться с неким недоверием. Деянием «добрых» и «недобрых» следователей создавалась своя структура, писалась история — история, на основании которой можно было жесточайшим образом расправиться с нами. Даже даты протоколов перетасовывались. Протокол мог быть подписан задним числом. Не зря получали деньги?

Есть еще одно замечание. Алла пишет, что не разделяла наших националистических взглядов. Что значит «националистические взгляды» с точки зрения КГБ? Это признание антисемитизма в СССР. Все мы в большей или меньшей мере ощущали в те годы антисемитизм, и в частности Алла (не спасло и папино положение). Ведь она была девушкой с ярко выраженными гуманитарными способностями, со склонностью к литературе. Алла действительно может хорошо писать. Но этого было недостаточно для МГУ, для филфака — и получилась биология.

Формально мы были марксистами-ленинцами. А какую еще идеологию мы могли исповедовать в стране, где любая идеология, включая марксизм, была преступлением? Помимо социального отторжения того общества, была еще и национальная уязвленность. Большинство из нас вышло из семей, где существовала самоассимиляция. Многие из наших родители знали еврейские традиции, но нас сознательно воспитывали «без еврейства», инстинктивно стараясь защитить от антисемитизма. Я не могу утверждать, что родители Аллы были такими же, так как я их видел, но не знал. Самоассимиляция — это трагедия поколения наших отцов, в известной мере и наша трагедия. Одним из элементов трагедии русского еврейства является то, что два раза за 70 лет евреи сменили язык общения: первый раз с идиша на русский, второй — с русского на иврит или английский. При этом терялось национальное самосознание и культура.

Я помню, с какой радостью мы приветствовали образование Израиля. Я помню это ощущение праздника силы, нашей силы. В 1948 году еще не было организации, не было связи между нами и образовавшимся Израилем, но чувство гордости было.

Желание разобраться в социальной и политической ситуации возникло очень рано. Конечно, наши знания были, мягко говоря, ограничены, но их заменяла очень высокая социальная обостренность чувств. И здесь, должен заметить, я не уступал

Жене. Может быть, эта равнозначность реакций и была основой нашей многолетней дружбы.

На наших глазах происходила трагедия еврейского народа. И это не штамп. Самоассимиляция родителей, бытовой антисемитизм, ощущение стыда, что ты еврей, война, уничтожение евреев, постоянное умалчивание Катастрофы, вспышка послевоенного антисемитизма, как государственного, так и бытового, убийство Михоэлса, знаменитая борьба с космополитизмом, которая иначе и не воспринималась, как антисемитская кампания, — вот фон нашего национального существования. Ощущение постоянного национального угнетения, ожидание антисемитского выпада со стороны — этим частично и объясняется возникновение еврейских компаний молодежи в сороковые и последующие годы.

Конечно, почти одновременно с борьбой с космополитизмом была и ждановская кампания против Ахматовой и Зощенко, лысенковская борьба в биологии и т. д. Был общий смог, в котором нам тяжело дышалось, при этом национальная ущемленность играла не последнюю роль.

Мы судорожно искали ответов на социальные и национальные вопросы. Родители жили в вечном страхе и хотя бы поэтому не могли быть партнерами в наших поисках. А в нашем окружении не было ни одного взрослого, с которым можно было поговорить на волнующие нас темы, никого, кто бы повлиял на нас в пору нашего идеологического формирования. Ни марксистов (не казенных), ни троцкистов, ни сионистов — ни одного взрослого мы так и не нашли. Все боялись.

Мы начинали с нуля, читая то, что попадалось, что можно было выскрести из прошедших тысячекратную цензуру книг; глотая, обсуждали, пытались переварить и понять. Я помню, как нас потрясли (во время биологической дискуссии) покаяния Жуковского, Жебрака и других: перечеркнуть всю жизнь в одну минуту и покаяться! Чем они руководствовались? Страхом? Нам тогда от покаяний делалась жутко, а ведь были еще покаяния — и Зощенко, и космополитов, и языковедов. Социальных тайн не существовало. Все всё видели и всё знали. Страшно было говорить и думать об этом.

Почти через 40 лет Рейган назвал СССР «империей зла», когда уже КПСС была не та КПСС, когда КГБ был уже не тот КГБ. Все было подвергнуто эрозии, развалу. Какой же «империей» какого «зла» был СССР в 1950 году, когда создавалась наша организация? Как оценить и описать все это? Все «прогрессивное человечество», все «лучшие умы», все «самые честные люди», «истинные интеллектуалы мира» — все поддерживали

компартию СССР, все воспевали Сталина-палача, закрывая глаза на правду и не замечая жертв и крови.

Вот в это черное время нашлась группа мальчиков и девочек, которых, по словам следователя Евдокимова, «надо было пороть» и «драть за косы», мальчиков и девочек, которые возмутились, заявили свой протест, прокричали «НЕТ» палачу. Именно в этом была их сила, которую сразу почувствовал Сталин. Именно он приказал расстрелять идеологов организации, а остальным дать по 25 лет ИТЛ.

На одной чаше весов была жизнь вместе с «прогрессивными силами», а на другой — протест почти детей, почти ничего не умевших, почти ничего не знавших, но не захотевших жить душевно раздвоенными. Именно в этом была сущность организации, а не в «Велодоке» и придуманном КГБ терроризме.

Еще несколько слов. В 1956 году, через три года после смерти Сталина, нас амнистировали. Амнистия — это юридический акт прощения. Государство признало за нами вину, но поскольку мы не представляли больше социальной опасности, нас выпустили на свободу. Вина за нами осталось. То есть все, о чем мы говорили, считалось еще преступлением. В 1989 году нас реабилитировали. Реабилитация — это тоже юридический акт, признание невиновности, оправдательный приговор. Это означает, что на последнем вздохе Советской власти вся наша деятельность была признана легитимной, что никакого террора не было (террор или подготовка к нему везде и всегда преступление), что критика государственного антисемитизма и участия в нем высших государственных и партийных деятелей, например Маленкова, справедлива.

Вот, кажется, и все, что я хотел сказать. Алла после стольких лет молчания вдруг заторопилась и чего-то недодумала. Я так и знал, что несогласованность мемуаров приведет к досадным недоразумениям.

Владик