СТРАХ

Воспоминания М.И.Мартыновой^¹

Сегодня мы уже много знаем о том, что пришлось пережить жертвам сталинских преступлений, как жестоко калечили судьбы миллионов безвинных жертв, подавляющее большинство из которых свято верило в идеи социализма, умирало с именем Сталина на устах и считали происшедшее с ними недоразумением. Но были среди них и другие, прозревшие и сознательно шедшие на противостояние существующему режиму. Матрена Ивановна Мартынова еще юной студенткой физико-математического факультета МГУ познала горечь разочарований и утраты идеалов, ознакомившись с политическим завещанием В.ИЛенина. Она не стала прятать, как другие, свои антисталинские настроения под маской безразличия или привычного для советского человека конформизма, а открыто высказывала свои взгляды. За что и жестоко поплатилась. Можно только удивляться, как ей удалось выжить в этом "царстве смерти": шесть раз она была осуждена по 58-й статье, сидела в тюрьмах и лагерях, бежала, была поймана и вновь бежала, прошла штрафной лагерь... Вспоминая о пережитом, Матрена Ивановна говорит: "Главное, что мне удалось в моей жизни — это побороть страх" (ОАВД, № 167).

Мне очень хочется многое рассказать Вам. Вся моя жизнь, начиная с ареста, была протестом против коммунистической идеологии, против насилия, против террора, против репрессий. Вся моя жизнь в этом и заключается. Но я не молчала, я говорила об этом. Я не поэт, но стихи мои складывались сами собой. Они — моя боль и кровь. Послушайте "Письмо брату":

"Прости меня, брат мой любимый,

Что всех вас оставила я,

Что долгие годы скиталась по тюрьмам,

На страшные муки себя обрекла.

Быть может, я крепко вас всех огорчила,

Утрат ведь семейных не счесть,

Но долгу святому душа покорилась

Во мне зародилась священная месть.

Священная месть за обиду людскую

За тех, кто погиб в лагерях.

За то, что поили нас всяким дурманом

В отрядах, ячейках и школьных стенах.

Прости и пойми меня, брат мой любимый,

Пойми и прости арестантку-сестру.

Я страстно желала свободы,

За это в неволе умру.

Григорий, теперь ты меня не узнаешь.

Меня искалечила сильно -тюрьма

И годы безжалостно свежесть уносят,

Лишь только душою все так же тверда.

В письме невозможно тебе описать,

Как долгие годы я эти жила,

Какие невзгоды и муки

Я в мрачной тюрьме перенесла.

Как в корды и лапти зимой обували,

Как целыми днями работали мы под дождем,

Как в карцер меня водворяли

За то, что норму не сделала я.

Меня до белья раздевали,

Баланды лишали меня.

Кончаю писать, не ждите меня вы домой,

Теперь лишена я не только свободы,

Но даже и жизни земной.

Почти скоро год, как судили опять.

И четверть двадцатого века

Мне дали в советской тюрьме отбывать,

Я знаю, тебя заставили забыть обо мне

Прервать со мной всякую связь.

И даже письма простые

Советский закон запрещает писать.

"Преступница" дали мне имя,

Но знай же, любимый мой брат,

Сестра твоя с чистой и твердой душою,

Ее не грешно вспоминать".

И еще одно стихотворение, "Лермонтову":

"Твое пророчество сбылось,

Не сотвори себе кумира.

Да, поэт Лермонтов, настал России черный год,

Твое пророчество сбылось.

Короны пали, тюрьмы опустели

И царство ужаса нам видеть довелось

По воле рока или провиденья.

Твоей страною управляет мракобес.

И смерть и кровь он в пищу превращает.

Для юных дев плетет тюремный он венец

И воды родины твоей окрашены в багровый цвет.

Здесь преступленья,

Лишь для гуманности тут места нет,

Терзает голод беспрестанно

Наш край обильный и пустой,

А тридцать третий год голодный

История сравнит с чумой.

Это стихотворение посвящено пророчеству Лермонтова. У Лермонтова есть стихотворение:

"Настанет год, России черный год

Кода царей корона упадет,

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И станет пищей многих смерть и кровь".

И вот тогда, увидев все то, что происходит у нас, я и написала "для юных дев плетет тюремный он венец", потому, что

в тюрьмах было очень много юных девушек. Очень много юных, невинных совсем. Вот так... Теперь вот Колыма…

Колыма среди заключенного мира, да и среди всех здравомыслящих людей считалась бездонной гробницей. Вот я несколько строк написала:

"О Колыма, бездонная гробница,

Могила лучших сыновей страны

Твоя земля пропитана вся кровью

И золото твое побагровело от крови".

Потому что столько крови лилось на этой Колыме, и причем, самых лучших людей. Массовые убийства, непосильный каторжный труд, вот как добывалось золото. Когда я была в Берлаге^¹, там добывали материал, костерит называется. Условия были жуткие, питание было очень плохое, кормили одной баландой из чумизы, работы были очень тяжелые. И ко всему этому добавлялась еще климатическая особенность — недостаток кислорода, который подавлял голод. Мы голодные были, но чумизу эту не ели. И там жуткая была смертность. Я там не долго была, в этом лагере. Потом я была переброшена в Магаданские лагеря.

С чего все началось? Когда я была студенткой физико-математического факультета. Поступила в 37-м году, как раз в год самого разгара процессов над так называемыми врагами народа. Я была комсомолкой, кстати, и активная такая. И вот, когда проходил процесс над Бухариным, нас вызвали в райком комсомола Бауманского района и дали нам инструкцию идти на производство и разъяснять людям, что это за процесс и что такое "враги народа". Первая моя встреча была с рабочими электролампового завода. Я сказала им, что как же так, эти люди совершали революцию, и вдруг — они против самих себя пошли. Это все не логично. Так я рассуждала. И рабочие, которые там присутствовали, некоторые из них прямо мне заявили, что я неправильно трактую события. А я понимала, что я говорю и то, что нужно говорить. Я отлично понимала, но в то же время я искренне говорила, что как может человек против самого себя пойти? Но я видела реакцию рабочих, очень бурную против ме-

ня, и я ушла. Потом думаю: "Как же мне быть?" Я должна учиться, и в то же время я не могу проводить эту агитацию среди рабочих. Как уйти из комсомола? Тем более, мой брат уже был арестованный. Он работал инженером горным, здесь, в Москве, по строительству метрополитена...

У нас образовался свой, так сказать, кружок. Мы понимали, что процессы эти липовые. Не поняли люди такого типа, как Бухарин, вдруг оказался врагом народа. Мы это понимали, что процессы эти несправедливые, но открыто организовать митинги тогда не могли. И самое интересное вот что. В те годы был курс политэкономии, который читал профессор Альтер. Мы его очень не любили. Во всяком случае, я и мои единомышленники. И вот однажды вопрос был поднят, что Сталин, как тогда говорили, исказил Ленина. Тоща он говорит: "Я на свои лекции буду приглашать сотрудников МГБ..."

Вот говорят, что все тогда повально были за Сталина. Это неправда. Тогда уже многие, я не говорю о старших поколениях, потому что я не могу этого знать, но среди студентов был определенный контингент, который был настроен антисталински. О Ленине тогда мы ничего не знали. И я в том числе, и мой брат в то время думали, что Сталин идет не по ленинскому пути, как тогда выражались — Сталин исказил Ленина. И вот, к моему счастью, или несчастью, был такой издан трехтомник, назывался "Ленин—Сталин". Толстый такой трехтомник произведений Ленина и Сталина. И там, даже сейчас помню, третий том, на стр.313 была цитата из выступления Сталина на каком-то пленуме партийном, и его на этом пленуме обвиняли, что он не опубликовал завещание Ленина. Сталин там так и говорит, что да, не было опубликовано, и цитирует, что вот, мол, Ленин написал: "Я предлагаю 13-му партсьезду обдумать способ перемещения Сталина с должности генсека, так как Сталин слишком груб, не лоялен по отношению к товарищам, что он может управлять небольшой группой коммунистов, но такой огромной страной он управлять не может, что может сказаться неуравновешенный характер на дальнейшей судьбе страны". Мы как прочитали завещание Ленина, где он обрисовал Сталина, с этого момента я стала очень яркая антисталинистка. И когда меня судил военный трибунал, в 1943 году, Приморской железной дороги, я эту цитату прочитала на процессе. Там это все

записано. Там они говорили, что этого не было, это выдумка врагов народа, никогда Ленин такого завещания не писал. Это в то время они нас убеждали, что не было такого завещания. Я говорила на процессе, что я не против Советской власти, а я против Сталина и его карательной политики. Меня все время упрекали, что вот тебе советская власть дала высшее образование физико-математическое и ты по отношению к своему народу проявила такую гнусность, отплатила ему черной неблагодарностью. Я говорила: "Хорошо, если я враг народа..." — "Нет, ты не враг народа, ты контрреволюционерка махровая", — так они говорили. Даже дело доходило до того, что когда я начинала говорить, конвой удаляли...

В моих убеждениях я была не одинока. В заключении, например, была поэтесса вместе со мной. Она моложе была, 23-го года рождения. Попала она в заключение вот по какому поводу. У нее на стене в квартире висел портрет Сталина. Она взяла и этот портрет сожгла, а свекровь донесла, и ей дали 58-ую, часть вторую, или часть первую, я уже не помню. У нее такое стихотворение было:

"Проклятый демон над Россией

Простер совиные крыла

И не было ни дня, ни ночи

А только тень открытых крыл".

Вот я не знаю, как я уцелела. Я родилась под какой-то счастливой звездой. Даже в том, что я жива и с вами разговариваю — ведь шесть раз меня судили по 58-й статье. А я жива! Даже людей, совершенно преданных Сталину, убивали. Страх был страшный! Мы, единомышленники, с которыми я общалась, мы знали, что нас заберут, но никто не оказался предателем, стукачом, как тогда говорили. Я вот даже в тюрьме себя спокойнее чувствовала себя тогда, чем на воле, потому что мне уже терять нечего было. А тогда я всегда боялась, все время. Я знала, что все доносят...

Надо сказать, что для мужчин находиться в сталинских советских концлагерях было гораздо труднее, чем для женщин. Конвой был к мужчинам беспощаден. Вот даже в пути следования было так — дадут гнилой селедки, но, когда человек голодный, он будет все есть. И вот селедку съешь, а пить охота потом. И вот все кричат: "Воды, воды!" Как-то женщин не так наказывали. А мужчин били беспощадно. Женщин все-таки не били.

Но жизнь женщин в заключении была нестерпима. Когда я впервые попала в камеру, мне сказали: "Вот вам место на нарах". На третьем этаже нар. Пальтишко на мне какое-то было. По-моему летом меня взяли. И даже ничего не дали, даже книги забрали. Я плохо одета была очень. Вот я влезла на верхние нары, а уснуть не могла — такая масса была клопов, страшные клопы. Это -что-то страшное! На третьи сутки меня отправили на этап...

Умирали прямо в бараках. Приходит начальство или дежурный по лагерю, заключенные кричат: "Умер, убирайте". Смертность была громадная. Кстати, там работал один из кремлевских врачей. Он был арестован еще по делу врачей-вредителей.

Датченко его фамилия была. Особенно жестоко, конечно, к мужчинам относились: "Ты что, на прием пришел! В барак его". Никакой медицинской помощи не было. Уже настолько притупилось чувство человечности, что уже и не реагировали, умер и умер человек. Я помню, женщина была одна, "лапочками" всех называла, и вот однажды по бараку крик: "Лапочка умерла!". И все. В этом лагере я пробыла недолго. Занимался этот лагерь вот чем — шубы чинили для фронта. Тогда же война шла. Это нелегкая работа. Надо было сделать норму, тогда только пайку давали хлеба, не помню, 600 или 500 граммов. Я старалась больше делать, напряженно работала, чтобы не умереть с голода.

Как-то приехали с главного управления лагерей — Медведев. Когда он пришел в цех, то я взяла и сказала, что нормы очень большие, мы выполнять их не можем, а раз мы не выполняем норму, нам не дают пайку,значит мы вынуждены умирать. Он закричал: "Контрреволюционерка махровая, немедленно отправить ее в штрафной лагерь". И меня туда отправили, этапировали меня в Вольские знаменитые лагеря. А там условия еще страшнее были. Это было в 45-м году. Там концлагерь был так разделен — женщины и мужчины отдельно. Все мужчины находились в бараках, а женщины в землянках. Двухярусные нары. Очень большие землянки были. Там очень много было вшей. Спали очень тесно. Чуть ли не по команде поворачивались, и

вшивость была невероятная. Кормили плохо, и самое страшное — антисанитария полная была. Печек там не было никаких. Котел большой был перевернут, поставлен на опоры. Под него солому клали и топили. Так и обогревались. Дым был страшный, мы задыхались. Никаких, конечно, вентиляций не было, и я думала, что погибну. Условия таковы, что на жизнь рассчитывать нельзя было. И тоже, приезжает какое-то начальство и в эти землянки спускается. Стоя у котла, я произношу речь, обвиняю в том, что умерщвляют людей безвинных. Еще тогда я им сказала, что матери, сыновья которых защищают Родину, здесь вами убиваются голодом...

Тогда я решила убежать из лагеря вместе с моей подругой. Если во время побега и пристрелят, так лучше, чем мучиться. Ночью мы вышли по одному на улицу. Была зима. Метель, пурга такая сильная. Там вышки кругом сторожевые были, и вокруг проволоки все время часовой ходит круглые сутки. И мы кусачками внизу проволоку перерезали (а электричество только сверху было) и выползли за зону, когда часовой пошел в другую сторону. А пурга была, часовой может тоже уставший был и не заметил, и мы убежали...

На вокзале нас поймали, вернули в лагерь и посадили в карцер. Не было страшно. Мы как-то уже ко всему совершенно равнодушно относились, к своей жизни. Что будет, то будет, не задумывались над тем, что нас поймают, убьют, расстреляют. Мы по десять суток в холодном карцере сидели. Это очень неприятно было. Зима была, но выжили.

Затем меня отправили в штрафной лагерь... Что я еще хочу сказать. На пересылке в бухте Находка мы проходили медкомиссию. Но самое интересное вот что. Эта комиссия состояла не только из врачей, но и из начальства. Они присутствовали. Ну, врачи, понятно, а вот начальство, краснопогонники, как мы их называли. Самое оскорбительное то, что комиссия присутствовала при комиссовке заключенных. Раздеваться заставляли, полностью раздеваться. И там много было женщин с бывшей Западной Украины, много было с Прибалтики заключенных женщин, и наших, с Советского Союза заключенных женщин, и девушек много молоденьких. Собственно говоря, над ними глумились. Эти краснопогонники сидели и смотрели. Это было очень тяжелое нравственное испытание для нас...

На Колыму меня не взяли, потом отправили в лагеря, дальневосточные лагеря. Слишком я во многих лагерях была, где уж и не помню. Я сидела в одиночке. Камера, примерно, ширины так полтора метра и метра два а половиной длины, нары в этой камере и параша. Стены все испещрены, уголовники когда сидят, они все стены похабщиной рисуют, пишут, все, что угодно, на этих стенах. И вот однажды я сижу на своих нарах, а двери всегда неслышно открывались, открывается дверь, смотрю, такая масса псарни, и на пороге камеры стоит генерал, а они все по бокам. Он говорит: "Ну, здравствуй, дальневосточная героиня". А я говорю: "Да какие уж мы герои, это вы, краснопогонники, герои. Смотрите, в вашем распоряжении какая масса рабов". Он: "Не краснопогонники, а золотопогонники". Я говорю: "В камере такая темнота, что желтый цвет и красный не различишь". Он говорит: "Да, зубатая, зубатая девка". Я говорю: "Девки-то были на барском дворе, вы, наверное, не помните этого". Я теперь полностью этого разговора не помню, а финал такой был.

- На что вы надеетесь? Вы же махровая контрреволюционерка. Я говорю: "На что я надеюсь? А вот скоро коммунизм построят, и при коммунизме тюрем не будет, и я буду свободна". А он тогда и говорит: "Не дождетесь, не дождетесь, не дождетесь". "Нет, — говорю, — доживу и обязательно". "Вот на Колыме и будете строить коммунизм".

Ну, и меня отправили в канатном ящике на пароходе "Ногин". Шла погрузка заключенных, грузовой пароход, который назывался "Ногин". Этапировали мужчин на Колыму. И меня решили этим этапом отправить. Уже осень была, как видно торопились. "На этап, Мартынова, с вещами!" Так всегда говорили. Смешно, конечно, с вещами, а какие у нас вещи, одни лохмотья. На мне одеты были рваные брюки ватные и телогрейки. Вещей-то никаких не было. Сухой паек давали: сухари, селедку обычно. Заводят на трап, ведут. Это чувство, конечно, передать нельзя. Его можно только испытать. Я высокая такая, оборванная вся, ведут меня через город. Собаки, автоматчики, автоматы наготове. И народ весь смотрит, прохожие все смотрят. Конечно, тут есть какое-то чувство, не то, что унижения, это даже не унижение, чувство злобы и негодования... Бессилие, вот. Я писала стихи и их распространяла. Вот, в частности, такое стихотворение:

"Страна поругана, разбита,

Кругом не вой, а сгон и плач,

Народ от страха еле дышит,

И кровь народа пьет палач.

Палач, который всю Россию

Позором, тюрьмами покрыл

Он заковал живых и мертвых

И даже думать запретил.

Под знаком равенства и братства,

Скрывает гнусные дела,

Людей в рабов он превращает,

А всю страну в концлагеря.

Погибель ждет тебя, убийца,

Расплата ждет тебя, палач,

Ты не уйдешь от нашей мести,

За людской стон и детский плач"

Это все написано в лагерях... Это стихотворение, конечно, написано не талантом, а гневом и протестом. Теперь сколько уже лет-то прошло с того момента. Я уже все стала забывать.

Не знаю, под какой звездой я родилась, но Бог меня спасал. Это только Бог меня спасал, потому что другого объяснения нет, почему я осталась жива. Ну судите сами, в течение 7—8 лет меня 6 раз судили. И все за одно и то же. И это в то время, когда не так посмотрел на партийца, давали 58-ю и расстреливали. Вера религиозная спасала меня, меня держала. Вот я в лагере встретила верующих, их в лагерях называли монашками, ведь их буквально морили голодом, выводили на снег босыми, часами стоять заставляли и они жили, они живы оставались. Почему? У них настолько была сильная вера. Вот меня лично спасало, что я была убеждена, что Сталин — враг-Иисус Христос искупил грехи людские кровью своей. То есть он пожертвовал своей жизнью ради спасения людей. Во имя его крови мы не должны быть рабами. Я настолько глубоко верила и убеждена была в своей правоте — "сознанье правоты, презренье к палачам опорой вечной будет нам". Мне ничего не страшно было, ни голод, ни расправа, ни бесконечные этапы...

Публикация Т.М.Горяевой