ОТ РЕДАКТОРА

Уважаемые читатели! Перед Вами - вторая книга Елены Владимировны Марковой, выпущенная в серии «Приложение к мартирологу «Покаяние» (первая, «Воркутинские заметки каторжанки «Е-105», вышла в 2005 г.). Эта книга менее автобиографична - в ней достаточно подробно рассказывается о научной работе автора и почти ничего - о жизненном пути Елены Владимировны до «научного периода». Поэтому будет вполне уместным хотя бы кратко познакомить читателя с биографией замечательной женщины Елены Владимировны Марковой.

Елена Маркова (дев. Иванова) родилась и выросла на Украине в учительской семье. Отца Владимира Платоновича Иванова расстреляли в 1937 г. Мать, Вацлава Михайловна Корибут-Дашкевич, почти полтора года провела в тюрьме. В 1941 г. Лена Иванова закончила школу, собиралась поступать в ленинградский университет, но стать студенткой смогла только через 13 лет - началась война, оккупация, затем - советские лагеря...

Однако дадим слово самой Елене Владимировне: «В конце августа немцы дошли до Донбасса, где в последние годы в небольшом городке Красноармейске жила наша семья. Мы попали в оккупацию, которая продлилась до осени 1943 г. В феврале 1943 г. во время прорыва фронта наш район временно был освобожден от немцев (с 11 по 18 февраля). Во время боев на улицах города я начала подбирать раненых бойцов, оказывать им посильную помощь, и с прибытием медсанбата осталась работать в полевом госпитале. Когда город опять захватили немцы, мне удалось укрыть у местного населения несколько легко раненых бойцов, а в нашем доме спрятать личное оружие и партбилеты врачей и некоторых командиров. Для тех, кого удалось укрыть, нужно было достать документы, свидетельствующие, что они являются местными жителями. В противном случае, при проверке населения жандармерией (а такие проверки проводились регулярно), расстрел грозил не только скрывавшимся красноармейцам, но и семьям, которые их укрывали.

После длительных обсуждений положения дел с сотрудниками медсанбата, которые остались работать при госпитале в качестве военнопленных, меня попросили устроиться работать на биржу труда, так как именно там выдавались документы для местного населения, удостоверяющие личность. Почему попросили именно меня?

Потому что я одна среди сотрудников медсанбата была местная, пришедшая работать в полевой госпиталь во время прорыва фронта. В мое задание входило незаконным образом достать документы для скрывавшихся красноармейцев и этим спасти их и тех, кто их укрывал. Так я попала на биржу труда. Мне удалось достать нужные документы и всех спасти. Моя деятельность по спасению бойцов и командиров Красной армии была отражена в «Боевой характеристике», подписанной гвардии майором медслужбы А.Н.Ульяновым ... Предполагалось представить меня к награде, когда опять придут наши войска»^¹.

«Наградой» стал приговор военного трибунала войск НКВД Сталинской области от 31 мая 1944 г.: за измену Родине (работу на бирже труда) -15 лет каторжных работ с последующим поражением в правах на 5 лет. Так Елена Владимировна оказалась в Воркуте, в каторжном лагере, отличавшимся от обычных ИТЛ особо строгим режимом и тяжелыми условиями труда. Каторжане даже имен не имели - только номера. И стала юная каторжанка (ей же всего 21 год был!) «Леночкой стопятой» (лагерный номер Елены Владимировны - Е-105). В 1951 г. ей «милостиво» снизили срок до 10 лет, а в 1953 г. - освободили, правда, без права выезда из Воркуты. В 1955 г. освободили и от ссылки. Но полностью реабилитировали Елену Владимировну Маркову только в 1960 г.

В Воркуте, уже после освобождения, Елена Владимировна наконец стала студенткой - Воркутинского филиала Всесоюзного заочного политехнического института. Вышла замуж за Алексея Алексеевича Маркова, тоже бывшего заключенного, родила дочь. В 1958 г. молодая семья переехала в Москву, где до ареста жил А.А.Марков. Елена Владимировна Маркова стала известным ученым, специалистом по технической кибернетике и теории информации, доктором наук. В последние десять лет Елена Владимировна очень много пишет о воркутинских (и не только воркутинских) лагерях, о замечательных людях, ставших невинными жертвами сталинского режима. Она считает своим долгом донести до новых поколений правду о трагедии того времени. И свой долг Елена Владимировна выполняет с честью. Свидетельстом тому и эта книга.

Книгу «Жили-были в XX веке», как и предыдущую, нельзя на-

звать «чистыми» воспоминаниями. Это воспоминания-исследование, где личные воспоминания автора дополнены сохраненными ею лагерными письмами и стихами (архив у Елены Владимировны уникальный!), записями бесед с разными людьми, опубликованными документами, фотографиями, подчас уникальными.

Не буду касаться содержания книги - об этом подробно рассказано в авторском предисловии. И все же обращу внимание читателей на два ее раздела - о детях ГУЛАГа и «советских женах-декабристках». В «лагерной жизни» Елене Владимировне довелось какое-то время работать воспитательницей в лагерных яслях. И это дало ей возможность рассказать о почти неизвестной странице истории ГУЛАГа - о детях, рожденных в зоне, о матерях-каторжанках. Это потрясающий рассказ о светлом мире детства за колючей проволокой - там, где, казалось бы, никакого «светлого мира» быть не может по определению; о женщинах, решившихся на подвиг материнства в самых жестоких, самых беспросветных лагерях ГУЛАГа - каторжных.

Елена Владимировна Маркова впервые подняла, но и давно разрабатывает тему «советского декабризма». Удивительные истории некоторых женщин, приехавших к своим мужьям, бывшим заключенным (а, бывало, и еще не освобожденным), в заполярную Воркуту, рассказаны в «Воркутинских заметках каторжанки «Е-105». В новой книге тема «советского декабризма» значительно расширена, «обросла» новыми судьбами, и не только воркутинок.

Редколлегия приложений к Коми республиканскому мартирологу жертв политических репрессий «Покаяние» надеется, что книга Елены Владимировны Марковой будет интересна всем, кто стремится понять непростые страницы нашей истории.

М.В.Рогачев

Стой, выслушай меня!

Я жил в двадцатом веке.

Павел Антокольский

ОТ АВТОРА

Опять о ГУЛАГе... Да, о ГУЛАГе, но не только о нем. Кое-что есть о науке, например, о кибернетике. Да и на гулаговских страницах можно найти что-нибудь новое и не совсем привычное. Скажем, советскую каторгу. О царской каторге трубили громко, о советской - совсем не трубили, словно ее и не было. В этой книге действие происходит, в основном, на воркутинской каторге - главные персонажи, женщины и дети, живут за Полярным кругом.

О декабристках XIX века также трубили «на всю Ивановскую». О декабристках XX века не произнесли ни единого слова, словно их вовсе не существовало. Здесь мы решили исправить эту оплошность, в некоторой мере, конечно. Попытались собрать конкретные истории, нарисовать «тройные портреты» - жена, муж и их дети.

Не совсем обычен ракурс, под которым рассматривается лагерная жизнь - проводится линия духовного сопротивления узников, обреченных на духовную смерть. О физической смерти написано много: советские концлагеря были гибельными местами. Но встречались те узники, которые вопреки всему пытались сохранить человеческое лицо и оказывали духовный СОПРОМАТ. О них пойдет речь на многих страницах.

Перед автором этой книги, носящей мемуарный характер, стоял выбор: либо отдать предпочтение детальному описанию своей собственной жизни, либо главное внимание уделить людям, событиям и явлениям, с которыми пришлось столкнуться во время пребывания в запроволочном мире. Был выбран второй путь. Именно поэтому автор часто выступает в роли наблюдателя и комментатора событий.

Повествование начинается с детской темы: описывается «счастливое детство» маленьких узников лагерей, родившихся в зоне. Действие этой гулаговской трагедии происходит в заполярной Воркуте, время действия: конец 1940 - начало 1950-х годов. Дети и их мамы являются главными персонажами первой части этой книги. Разные мамы, разные судьбы, разные истории, напоминающие иногда сюжеты из авантюрного романа - получается цепочка из отдель-

ных рассказов.

Перехожу ко второй части книги. Духовное сопротивление - основной стержень, объединяющий разносюжетность как этой книги, так и предыдущей, «Воркутинские заметки каторжанки «Е-105»^¹. Духовное сопротивление - это явление, когда люди находят в себе силы сопротивляться среде, чуждой им в нравственно-моральном смысле. Это своего рода СОПРОМАТ, но духовный, а не материальный. Вопреки всему, что их окружает, такие люди стремятся сохранить свой внутренний мир. В концлагере это сделать было особенно трудно: закрытое пространство, жестокий контроль, большой срок, слабая связь с родными, тяжелая работа, безнадежность... А кто «правит бал» в этом закрытом пространстве? Вохра и уголовники со своей грязной моралью! Меня всегда интересовали те люди, которые сопротивлялись, а не подделывались под окружающую среду. С ними я дружила в лагере, о них я пишу сейчас.

Достоверными свидетельствами духовного СОПРОМАТА являются стихи и письма, отражающие духовный мир человека. Лагерные стихи - носители информации о духовном мире узников ГУЛАГа. С этих позиций их прежде всего и нужно рассматривать. Других свидетельств просто не существует. В главе 3 сделана попытка использовать «язык лагерных стихов и писем» для воспроизведения духовного мира узников Воркутлага.

В главе 4 описывается жизненный путь автора этой книги после освобождения. «Путь на каторгу» дополняется рассказом о «пути в науку». Сделано это в очень сжатой форме.

Третья часть книги посвящена декабристкам XX века, их мужьям и их детям. Здесь главными персонажами являются матери и дети, но обстановка меняется по сравнению с первой частью. Они выходят за пределы запроволочного мира и поселяются в окололагерном пространстве, добавляется мужской состав. Мужской состав - это мужья декабристок, жертвы необоснованных политических репрессий. А декабристки - это их жены, которые не отказались от своих репрессированных мужей, а приехали на Север разделить их участь, по аналогии с декабристками XIX века. Уделяется внимание и их детям - невольным участникам этой трагедии.

Когда речь идет о декабристках, то место действия значительно

расширяется. События происходят не только в Заполярье, но и в таежной Ухте, отдельные сценки разыгрываются даже в Магадане, Игарке, Темиртау и других местах. Расширяется и диапазон времени, включаются 1930-е годы. Судьба каждой декабристки - это отдельная история, требующая самостоятельного рассказа. Чтобы как-то навести порядок в структуре главы 5, истории декабристок сгруппированы по профессиональному признаку: в первом параграфе рассказывается о химиках, во втором - об учителях, в третьем - о медиках. Не обошлось, конечно, и без театральных декабристок.

Впрочем, пора остановиться, читатель сам во всем разберется. Прекращу объяснять, где что написано, но разрешу себе небольшой эмоциональный всплеск по поводу декабристок. Их реальное существование потрясло меня больше всего. Не потому, что в сталинских лагерях меня ничего больше не потрясло. Нет, конечно. От всего, что там творилось, волосы становились дыбом! Декабристки явились неожиданным потрясением. Я не могла себе даже представить, что в бесчеловечное сталинское время могло существовать такое явление! Декабристки - это самопожертвование, милосердие, доброта, стремление помочь, облегчить. Но это и духовное сопротивление тоталитарному режиму, беспощадно уничтожающему миллионы жертв. Режим требовал, чтобы весь советский народ кричал «ура!» и прославлял великого вождя даже тогда, когда он уничтожал свой народ. А кто этого не делал...

В моей детской памяти навсегда запечатлелись сцены «народного гнева», когда велись открытые судебные процессы над «врагами народа». Истерически кричащие толпы на митингах и демонстрациях требовали «уничтожить», «расстрелять», «казнить», «очистить нашу землю от нечисти» и тому подобное.

От жен и детей требовали быть бдительными, разоблачать и доносить, осуждать и отрекаться. Кто так не поступал, тот - социально опасный элемент, и - ату его, ату! Все это я знала не понаслышке, а по своему детскому опыту. Когда в 1937 г. арестовали моего отца, Владимира Платоновича Иванова, меня вызывали на школьные собрания и требовали публично отречься от своего отца, осудить его «враждебную» деятельность и, чтобы показать, что я настоящая советская школьница, написать в стенгазету покаянное письмо и любовно-хвалебное стихотворение, прославляющее Великого вождя, Отца всех народов. (Я в детстве писала стихи). Были дети, которые так и поступали. Я хорошо помню подобный случай. В одной

семье отца расстреляли, мать посадили, сына приютили родственники. Мать сидела недолго, вернулась домой. Первое, что ей сказал сын, с отчуждением глядя на мать, что он обожает Сталина, считает его отцом всех советских детей и что он готов без колебания отдать за него свою жизнь... Сталин расстрелял его отца, а он готов отдать жизнь за палача!

Вы скажете - не может этого быть! В нормальном человеческом обществе не может, а в тоталитарном так было! Когда в 1943 г. я сама попала в тюрьму, следователь припомнил мне, как я вела себя в 1937, когда мне было 14 лет. Он сказал, что я уже тогда наглядно показала свою «вражескую сущность»: не покаялась, не отреклась от своего отца, великого вождя не прославила! Еще более жестокую процедуру отречения и покаяния проходили жены «врагов народа». Зная все это, могла ли я себе представить, что в такой стране появятся декабристки? А они все-таки появились и их было достаточно много (можно говорить о массовом явлении!). Вот почему явление «советских декабристок» мне так дорого, вот почему я стараюсь собрать как можно больше конкретных данных.

Автор выражает глубокую благодарность всем, кто оказал помощь при создании этой книги. Особенные трудности возникли при попытке воссоздать жизненный путь декабристок. Спасибо, что откликнулись их дети, родственники, друзья - прислали фото, документы, свои воспоминания, не отказывались от интервью.

Эта книга не вышла в свет, если бы не участие и поддержка Коми республиканского благотворительного общественного фонда жертв политических репрессий «Покаяние», Союза женщин Республики Коми и Национального музея Республики Коми. Всем им выражаю искреннюю благодарность.

Вообще мне хотелось бы отметить, что для меня как бывшей узницы коми лагерей очень важны контакты с интеллигенцией Республики Коми в размышлениях и раздумьях над тем, «А что же все-таки было?» Я рада, что такие контакты существуют с историками-краеведами, профессиональными историками, публицистами, преподавателями вузов и даже со школьниками. Хотелось назвать много имен, но приходится ограничиться (как всегда!) лишь некоторыми: ААПопов, В.М.Полещиков, Е.П.Шеболкина, И.В.Федорович, Л.П.Рощевская. Спасибо, друзья, за внимание и поддержку, они очень необходимы всем авторам, а авторам гулаговских воспоминаний - особенно. Низкий поклон Сыктывкару!

Марина Геннадиевна Рябова оказала мне неоценимую помощь при работе над текстом этой рукописи. Она была первым ее читателем, первым «искателем» ошибок и неточностей, мы обсуждали с ней наиболее трудные места, и эти обсуждения явились для меня очень полезными - она историк по образованию. Марина Геннадиевна - москвичка, но познакомились мы с ней в Сыктывкаре на научной конференции. Так что - все дороги ведут в Сыктывкар! Задачу компьютерного набора текста осуществила Ольга Александровна Макарова. Сердечное вам спасибо, дорогие помощницы! Отрадно сознавать, что молодое поколение проявило интерес к «делам давно минувших дней, преданью старины глубокой».

ДЕТИ ГУЛАГА

Свою молодость мне пришлось провести на Воркуте в каторжных лагерях. Попала я туда в 1944 г. в двадцатилетнем возрасте. Срок дали большой - 15 лет каторжных работ и 5 лет поражения в гражданских правах. В 1953 г. меня досрочно освободили, а затем реабилитировали за отсутствием состава преступления. Я поступила в институт (заочно, конечно), вышла замуж, родила дочь, переехала в Москву. Казалось бы, ну и живи настоящим, зачем думать о страшном прошлом? Но нет, прошлое не забывается... Так и живешь в двух временных пространствах. Одно – московское, настоящее, другое - воркутинское, прошлое.

Особенно часто вспоминаются дети, те, которые родились за колючей проволокой. Появившись на свет, взглянули они на мир Божий, а этот мир был окружен заборами и вышками. В таком усеченном мире прошли первые годы их жизни. Мрачные бараки, измученные, угрюмые люди, конвой с собаками, встревоженное лицо мамы, с которой нельзя было находиться все время вместе... Дети не знали, что такое цветок, пение птиц, небо без вышек. Но другой жизни у них не было и им казалось, что так живут все, что иначе и быть не может! Трудно об этом писать, но писать надо. Уходят очевидцы и «река времен в своем теченье смывает все дела людей».

Не только воспоминания сохранились в моем сердце. Пронесла я сквозь годы и некоторые документы: фотографии детей, мои письма о детях, которые я посылала своей мамочке, несколько писем детей из детдома, письмо их детдомовской воспитательницы ко мне и т.д. Таким образом, имеется и некоторый архив.

Часто меня спрашивают, о каком архиве лагерных документов может быть речь? Этапы, шмоны - ничего нельзя было сохранить! Да, это так. Я ничего не сохранила бы, если бы все эти бумаги пыталась хранить в зоне. Но нас, каторжан, строго регламентированных в переписке, окружали ссыльные, вольные (в прошлом чаще всего - политзаключенные) и декабристки, которые помогали нам поддерживать связь с родными. Я все дорогие мне документы не хранила у себя в бараке, а пересылала моей маме, которая свято все сохранила. Когда я освободилась, она вручила мне большой архив. Помимо моих писем к родным, здесь были и фото детей, и стихи, и письма ко мне моих друзей из других зон, и многое другое.

Рожденные за колючей проволокой

С маленькими узниками мне пришлось встретиться дважды: в конце 1940-х гг. на ОЛПе № 2, где находились каторжане, и в начале 1950-х гг. в специальном лагере «матери и ребенка» для заключенных Речлага. В первом случае я работала воспитательницей в старшей группе лагерных яслей, во втором - лаборантом клинической лаборатории, брала у детей анализы.

Маленькие каторжане ОЛПа №2

Это было на «Втором» - так называли ОЛП, который обслуживал шахту № 2. Я провела на нем почти пять лет. За это время могла бы окончить университет! Но судьба определила меня в «Воркутинскую академию имени Лаврентия Берия»... В 1946-1947 гг. я «вкалывала» на этой шахте на разных подземных работах. Мне пришлось подносить бревна в забой для крепления лавы и работать на откатке. Лошадей в те годы под землей не было, и вместо них вагонетки с углем передвигали каторжанки.

Мой подземный труд неожиданно прервался в связи с эпидемией тифа. На лагерь обрушились «три Т» - тиф брюшной, тиф сыпной и тиф возвратный. Они буквально косили каторжан, среди которых и без того была очень высокая смертность. Лагерных медиков мобилизовали на борьбу с этим злом. Не забыли и тех, кто был списан на общие работы. Так я вырвалась из подземелья и стала медсестрой в тифозном бараке. И по сей день не могу понять, как я тогда не заболела тифом. Я не соблюдала самые элементарные предосторожности. Собственная жизнь, жизнь на каторге, не представляла для меня никакой ценности. Мною владело одно стремление - вырвать из когтей смерти как можно больше человеческих жизней. Тогда и собственная жизнь приобретет смысл. Работа в тифозном бараке напоминала мне полевой госпиталь февраля 1943 года. Также непрерывным потоком шли тяжелораненые (теперь-тифозные боль-

ные). Так же не хватало лекарств и других лечебных средств, не хватало времени и рук, приходилось несколько суток не спать... Тогда была война, теперь лагерь.

Помню чувство торжества над смертью, когда в тифозном бараке удалось спасти одного юношу родом из Западной Украины. По всем показателям он был обречен на смерть. «Летальный исход неизбежен», - говорили врачи. Ему едва исполнилось 17 лет. Его звали Василь Перун. Фамилия легко запомнилась. Перун - верховный бог древних славян, громовержец и повелитель стихий. Земляки говорили, что Василя Перуна загнали на каторгу за крынку молока. А эту крынку он принес бойцам УПА (Украинской повстанческой армии). Срок, 20 лет каторжных работ, превышал его возраст!

Хотя Перуна доставили в тифозный барак полуживого, он поразил всех нас необыкновенною красотой. «Красив как бог» - это сказано про него. И вот он, такой молодой и красивый, умирал в тифозном бараке. Он был совершенно беспомощным и к тому же не говорил по-русски. Незнание русского - характерная черта всех западных украинцев. Кроме своего родного украинского, они, как правило, знали польский, некоторые - немецкий или венгерский, русский - никто. Перун был вежливым мальчиком, благодарил нас за любую мелочь. Лицо его поражало тихой просветленностью. И вот нам, лагерным медикам, удалось его вытащить с «того света». Он начал поправляться, на его лице появилась улыбка. Его сделали санитаром и он пополнил наш медотряд, отважно сражавшийся на тифозном фронте.

Когда медикам удалось победить «три Т», меня оставили работать в санчасти. Так я избавилась на какое-то время от общих работ.

Примерно в эти же годы в женской зоне появились маленькие каторжанчики. Для хранителей лагерного режима это событие стало полной неожиданностью. Каторжанки предназначались для уничтожения, а не для размножения. В системе исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) предусматривались лагеря матери и ребенка, а в каторжных лагерях не должно было быть никаких детей. На каторге был создан особо строгий режим: мужчины и женщины находились в изолированных зонах, бараки запирались на запор, на окнах- решетки, даже внутри зоны запрещалось свободное хождение (исключение делалось для медиков и некоторой обслуги). Вольные мужчины строго наказывались за связь с каторжанками. Казалось, все

было предусмотрено, все продумано. И вдруг - появились дети! Откровенно говоря, это событие поразило даже нас. Нет, мы, конечно, были наслышаны о лагерях матери и ребенка. До нас доходили слухи, что уголовницы и бытовички намеренно заводили детей, чтобы избавиться от тяжелых работ. Их мало тревожила судьба ребенка, они думали только о себе. Но мы, 58-я статья, мы, политкаторжанки, были совсем другие люди, у нас - иное отношение к жизни, другой нравственный уровень и нас нельзя сравнивать с ними! Да и вообще, как на каторге могут появиться дети? В этом есть нечто противоестественное и жутковатое!

Но факт остается фактом. Первый каторжанчик появился на моих глазах в общем рабочем бараке. В 1946 г. у каторжанки Ани Осечкиной родился сын Сашенька. Он так и жил среди каторжанок примерно до годовалого возраста. В женской зоне ведь не было предусмотрено создание детяслей, не была спущена смета, не выделен обслуживающий персонал. А отправить Аню с сыном в лагерь матери и ребенка ИТЛ начальство не имело права. Смешивать обычных зэков и каторжан строго запрещалось. (Здесь хотелось бы обратить внимание на очень распространенную ошибку, бытующую в современных публикациях, когда не делается различие между заключенными ИТЛ и каторжанами. Даже авторы, специально занимающиеся репрессиями, иногда называют заключенных ИТЛ каторжанами и наоборот).

Трудно описать, какие мучения испытывала Аня Осечкина, находясь с новорожденным в общем бараке без малейших удобств, без пеленок, детского питания, без отдельной кроватки для малыша! Трудно описать и мучения женщин, которые приходили в барак после 12-часового рабочего дня и не могли уснуть - ребенок своим криком не давал им покоя.

Когда число маленьких каторжан увеличилось, лагерному начальству пришлось принимать экстренные меры. Для детей пришлось отвести отдельный барак и выделить медперсонал. В ОЛПе №2 появились детясли. Я вначале работала медсестрой, а когда были укомплектованы две группы детей, младшая и старшая, я стала воспитательницей старшей группы. Вот таким образом в своей лагерной жизни я близко столкнулась с детьми, рожденными за колючей проволокой.

Свой рассказ о детях я начну с подлинного документа 1947 г.,

который здесь и воспроизведу. Я написала «маленький очерк» о первом мальчике, Саше Осечкине, который родился в каторжанском бараке, и этот очерк отправила своей маме. Вот выдержка из моего письма:

9 октября 1947 г.

Воркута.

«Родненькая мамусенька!

Посвящаю Тебе свой первый маленький очерк. Я пишу о Саше, который находится в наших детяслях. Ты любишь детей и, возможно, с интересом и волнением прочтешь о маленьком узнике. Постарайся сохранить...»

Приведу с сокращением свой «очерк», который я назвала «Рожденный в каторжанском бараке». Пусть прозвучит голос из далекого 1947 года.

«Он родился в длинном деревянном бараке, где семьдесят женщин, пришедших с тяжелой двенадцатичасовой работы, кричали, ссорились, смеялись, плакали, перетряхивали грязную рабочую одежду и рядом с мокрыми чунями, поставленными на печку для просушки, подогревали синий турнепсовый суп.

За колючей проволокой он казался пришельцем из иного недоступного мира! Подходили, рассматривали...

- Мальчик, маленький живой мальчик! - радостно звучал голос девушки.

- Боже мой, что будет с этим несчастным ребенком! - горестно сокрушалась женщина.

Ребенок принес с собой бесконечные темы для разговоров, некоторые сочувствовали матери и с умилением относились к крошке. Ребенок стал для них живым напоминанием о свободе, семейном очаге, домашнем уюте, о многом дорогом и любимом, ушедшем в далекое невозвратное прошлое.

Были и те, которые негодовали. С грязных мешков, заменявших подушки, поднимались взлохмаченные головы и

раздавались ругательства. Перепуганная мать прижимала ребенка к своей груди: «Спи, мой хороший, спи!»

Он болел с самого дня своего рождения и к году с трудом сохранял равновесие, когда его ставили на тоненькие дрожащие ножки. Он много плакал и почти совсем не умел говорить.

- Ма-ма-ма, - лепетал он, когда хотел кушать, и, - ба-ба-ба, - когда сердился.

Когда ему исполнился год, его поместили в детясли, где уже собралось шестнадцать деток, среди которых он был самым старшим.

Для детей отвели половину барака, разделенную на две части: в одной они спали в деревянных кроватках, тесно прижатых одна к другой, во второй - играли, ползая по небольшому, наспех сколоченному манежу. В этой комнате дети виделись с матерями, занятыми в течение дня работой, а вечером приходящими к ним на свидание. Саша понемногу окреп и учился ходить, держась за перила манежа. Он был капризен и общество детей часто раздражало его. Он любил оставаться один и сосредоточенно играл обрезками дерева и жестянками, заменяющими ему игрушки.

Маму он ожидал с нетерпением. Иногда, очнувшись от глубокой задумчивости, он повторял: «Мама - мама - мама!» Когда ему исполнился год и восемь месяцев, он еще не умел разговаривать и лепетал на своем собственном языке. Если ему хотелось выйти из комнаты и он не мог открыть дверь, он настойчиво выкрикивал «Ка! Ка!», что заменяло «открой».

Увидя зеркало или что-либо блестящее, он в восхищении повторял: «Га-га! Га-га!» Девочек он, называл «нана», а мальчиков и мужчин «дада».

Очень привлекала его музыка. При звуках радио он поднимал крохотный пальчик и настороженно прислушивался. Однажды на прогулке он столкнулся с баянистом, что-то наигрывавшим на своем инструменте. Вначале он был удивлен и испуган. Его глаза наполнились страхом дикаря, увидевшего необыкновенное чудо. Еще бы! Незнакомый большой «дада» держал на коленях что-то живое, подвижное, издававшее диковинные звуки! Но страх быстро прошел и

море звуков унесло его на своих волнах. Грустные напевы делали его задумчивым, услышав веселые, он улыбался и притопывал в такт.

Вернувшись в ясли, он сейчас же взял в руки маленькую скамеечку, сел в уголок, поместил ее на коленях и, перебирая пальчиками, начал раскачиваться и напевать «та-та», «та-та».

Приближалось обеденное время. Детей усаживали за круглый столик на маленькие детские стульчики. Саша самостоятельно тащил свой стул и усаживался. Ведь он был старше всех! Открывалась дверь и показывалась няня с ведром супа. Как и все дети, Саша бурно приветствовал ее появление: он стучал по столу крошечным кулачком и оглушительно визжал.

После еды, пока шли приготовления к дневному сну, Саша подтягивал свой стульчик к окну, становился на него и, касаясь носиком подоконника, всматривался в движущийся за окном мир. Он видел немногое: угол соседнего барака, кусок деревянного настила (тротуара) и часть дороги, покрытую грязным снегом, утоптанным ногами каторжан. Проходили темные фигуры людей, занятых своими мыслями и делами и не замечавших, что кто-то маленький стучал в стекло крошечным кулачком и тоненьким голоском, умирающим там же за окном, кричал призывающе: «Ди! Ди!», что означало «Приди!»

В письме упомянуты 16 детей. В детяслях они составляли старшую группу. Подробно воспроизведен словарный запас Саши Осечкина. Остальные дети разговаривали еще хуже. Их детский лепет иногда пополнялся некоторыми словами, но чаще всего это были нерусские слова. Среди мамок были украинки, немки, польки и женщины других национальностей. Каждая мама в часы своих свиданий общалась с ребенком на своем родном языке. А детям предстоял русскоязычный детдом. Их срочно нужно было обучать русскому языку!

Заведующая детяслями, милая женщина из «декабристок», забила тревогу и начала добиваться у лагерного начальства должности воспитательницы:

- Нужно взять молодую энергичную женщину с правильной рус-

ской речью, которая охотно бы возилась с детьми и за короткое время смогла бы научить детей говорить по-русски.

Начальство не возражало. Решили взять вольнонаемную. Но подходящей кандидатуры не нашлось. Тогда заведующая предложила на эту должность меня. Она не раз наблюдала, как я, будучи медсестрой, подолгу вожусь с детьми, пытаясь научить их говорить: «это - стол, это - стул, это - мальчик...». Другие медсестры выполняли только свои медицинские обязанности и не пытались обучать детей говорить. Вначале начальство возмутилось: не может каторжанка быть воспитательницей, детей нужно воспитывать в советском духе, все каторжане - «фашистские прихвостни», чему они научат детей!

Но неожиданно один из «режимников» поддержал нашу заведующую:

- Знаю я эту каторжанку «Е-105». Мы всегда при обысках у нее находим то книги, то тетради с записями. Она все убивается, что вместо университета попала на каторгу, ей очень учиться хочется. Значит, и детей будет охотно обучать. (Эти подробности я узнала через некоторое время от самой заведующей).

Так в моей лагерной жизни произошла перемена, на сей раз благополучная. Кстати, я к этому не приложила никаких усилий. Все произошло как бы само собой. Я старалась не пользоваться приемами, вполне естественными для обездоленных, несчастных людей - молить о помощи и спасении, или любой ценой пытаться устроиться на легкую работу. Когда попадала в шахту, старалась, стиснув зубы, переносить ужас общих работ. Но судьба время от времени проявляла ко мне свою милость и давала мне передохнуть.

Я с воодушевлением принялась за новую работу, всеми силами старалась облегчать участь маленьких узников, принести свет в их мрачную жизнь. Но, Боже мой, сколько трудностей ожидало меня на этом пути! Передо мной поставили главную задачу- научить детей говорить по-русски как можно быстрее. Задача эта могла быть решена в том случае, если попутно преодолеть многие трудности, связанные с лагерной действительностью. Дети были болезненными, нервными и запуганными. Они не бывали на воздухе. Систематические прогулки были для них невозможны из-за отсутствия теплой одежды, а на Воркуте, как известно, «двенадцать месяцев зима, остальное-лето». Ни медсестры, ни няни не имели свободного времени, чтобы выводить детей на воздух даже в редкую хорошую погоду. Мне предстояло решить эту проблему.

Дети росли без игрушек и детских книг, без всего того, что привычно окружает обычных детей. Они никогда не видели домашних животных. Живой котенок был для них столь же далек и недоступен, как живой слоненок. Часть этих трудностей объяснялась тем, что детясли возникли на каторге неожиданным образом и не были обеспечены даже тем малым, чем официально снабжался лагерь матери и ребенка. Невозможность прогулок на свежем воздухе, отсутствие игрушек и детских книг приводило к задержке физического и умственного развития детей. Я решила срочно достать детские книги и игрушки. Но как? Если действовать через КВЧ, то это затянется на долгие времена. В письме домой я попросила свою мамочку как можно скорее выслать мне посылку с детскими игрушками и бандероль с детскими книгами. Наша заведующая добилась у лагерного начальства разрешения на получение таких посылок не только для меня, как воспитательницы детяслей, но и для мамок. Не все мамки могли рассчитывать на такие посылки. Иностранцы не имели связи с домом. Не все наши отечественные узницы поддерживали связь с родственниками. Но некоторые мамки откликнулись на мой призыв и вскоре наши маленькие каторжане увидели книги с красочными рисунками и смогли обучиться таким нехитрым детским играм, как складывание кубиков, постройка пирамидок и домиков, катание зверюшек на грузовичках. Мы с заведующей искали любые возможности, чтобы изменить плачевное положение детей.

Нужно сказать, что нам всем очень повезло с заведующей. Она от души заботилась о маленьких каторжанах, доброжелательно относилась к обслуге детяслей и к мамкам, закрывала глаза на нарушение лагерного режима, к примеру, на то, что мамки врывались в детясли во внеурочное время. Ей приходилось почти ежедневно стучаться в двери лагерного начальства и просить, требовать, убеждать. Только так, вложив в дело свою душу и свою энергию, можно было осуществить невозможное и вывести детясли из убогого состояния.

Дети начали преображаться буквально на глазах. Они окрепли, похорошели и заговорили. Наши общие усилия принесли свои плоды! Я не могу назвать, к сожалению, фамилию нашей заведующей. Дело в том, что к вольнонаемному начальству мы обращались «гражданин начальник». Обращаться по имени и отчеству было запрещено. О ней я знаю только то, что она приехала на Воркуту к репрессированному мужу.

Все мамки были заняты в зоне на легких работах. Если бы они трудились на шахте, где рабочий день длился 12 часов, после которого еще нужно было из рабочей зоны под конвоем попасть в жилую зону (на что требовалось довольно много времени), то они не могли бы видеться со своими детьми - дети уже спали, когда шахтеры приходили с работы.

Свидания с детьми проходили в большой манежной комнате. Наша пожилая няня Дмитриевна обычно предупреждала всю обслугу: «Держитесь, бегут сумасшедшие мамки!» Возбужденная толпа мам врывалась в манеж и обрушивалась на нас с какими-нибудь претензиями. Повод для недовольства всегда находился. Каждая мама разыскивала своего ребенка, брала на руки, обцеловывала, обласкивала и сама кормила его во время ужина, а потом укладывала спать.

Нужно сказать, что детей кормили неплохо. Но это произошло не сразу. В период организации детяслей вообще не было детского питания, так как детям отпускались те продукты, которыми питалось взрослое население лагеря. Нужно было приложить немало усилий, чтобы дети постоянно получали молочные продукты. А их нужно было доставлять из сельскохозяйственных лагерей, расположенных южнее Воркуты. Наша заведующая сумела решить эту проблему. Молочная манная каша, молочный рисовый суп, кусочек сливочного масла, полстакана сметаны - все это попадало в ежедневное меню. Всегда были булочки, пирожки и овсяный кисель. Иногда попадала рыба, мясо - очень редко. Фруктов и овощей почти не было, разве только турнепс. Воркута - далекое Заполярье! Да и во всей нашей стране в те годы люди вели полуголодное существование.

Если прежде, когда не было воспитательницы, мамки все свое внимание сосредотачивали на кормлении, то теперь их уже интересовали вопросы развития ребенка. Каждая мама старалась найти время для разговора со мной. Я всегда с подробностями рассказывала, как ребенок себя вел, какие книжки и какие игры его больше всего интересуют, какие он выучил стихи, какие происходили события. Я любила своих подопечных. Я хорошо знала каждого ребенка, мамы это чувствовали и очень ценили. Раньше мама была один на один со своим чадом, а теперь я совмещала с ролью воспитательницы еще и многие другие роли, обычно на воле присущие род-

ственному окружению. О каждом ребенке я говорила только доброе слово. Дети, естественно, были очень разными. Некоторые развивались быстро, проявляя те или другие способности. Саша Осечкин проявлял интерес к музыке, Светочка Панчук - к танцам. Но были и пассивные дети, ни к чему не проявлявшие интерес. Однако я не допускала никакого разделения детей на одаренных и бездарных. Дети и так уже были обездоленными от рождения. Они появились на свет в зоне, без всякой вины они стали маленькими каторжанами!

В каждом маленьком существе я старалась найти что-нибудь положительное и сказать о нем только доброе слово. Например, если ребенок не проявлял себя в танцах или на уроке рисования, я находила в нем другие добродетели - он хорошо себя ведет, он - доброго нрава, умеет дружить с детьми или еще что-нибудь. В этом смысле я не следовала методике некоторых воспитателей и учителей, от которых мама могла услышать: «Ваш ребенок ничем себя не проявляет, он серенький ребенок»^¹.

В общем, все дети в старшей группе наших детяслей довольно быстро сумели сделать качественный скачок на другой уровень развития.

Здесь я разрешу себе нарушить хронологический порядок описания событий и расскажу об одном эпизоде, произошедшем в 1993 г. В июне того года я принимала участие в Международном конгрессе политических узников Украины, который проходил в Киеве с выездной сессией в Каневе. После моего выступления о воркутинских лагерях ко мне подошли несколько бывших каторжанок-воркутянок. Мы с трудом узнавали друг друга, ведь прошло более 40 лет. Одна из них бросилась ко мне со словами: «Я Магдалина Бегар, была с Вами на Воркуте. Мой мальчик воспитывался в лагерных детяслях. Он очень хорошо себя вел и Вы часто повторяли: «Маленький Бегарчик - идеальный мальчик!» Помните его? Спасибо Вам за все доброе, что Вы делали для наших детей. Мы живем в Ивано-Франковске, улица Суворова, дом 45. Приезжайте к нам в гости!»

Ее слова прозвучали как лучшая награда, которую я неожиданно получила из того давно ушедшего запроволочного мира. В страш-

ных лагерных условиях добрые дела ценились очень высоко.

Но вернемся в ОЛП № 2 к маленьким каторжанам. Детские книги как бы открыли для них окно в окружающий мир. Они перешагнули через колючую проволоку, увидели леса, моря, реки и поля. Мир населился множеством животных, птиц и растений. Дети начали мечтать о своем месте в этом огромном мире. Кто-то хотел стать капитаном, кто-то летчиком, другие мечтали о сцене. Как только дети одолели трудности с русской речью, мы стали готовить детские концерты, в которых участвовали все. Пусть это был самый короткий концертный номер или всего лишь немая картинка, пусть это была массовка, важно другое - всеобщее приобщение к искусству.

Да, я еще не упомянула об одной важной детали: в наших детяслях детей не стригли наголо, как было принято в детдомах. Поэтому маленькие артисты имели очень привлекательный вид. Но для этого нам пришлось немало потрудиться, чтобы победить завшивленность. И, конечно, нужна была добрая воля заведующей. Если бы нагрянула какая-нибудь комиссия, она непременно получила бы взыскание. Ведь детдомовские дети стриглись наголо во всей нашей стране! Голая ребячья головка - непременный признак детдома. А дети в детяслях каторжанского лагеря имели почти что домашний вид! Это можно рассматривать как некоторый парадокс, но так было. Когда я выходила с детьми на прогулку, можно было услышать такие возгласы:

- Какие красивые, какие приличные дети!

- Никогда не скажешь, что это лагерные дети!

- Совсем домашний вид у этих деток!

Такое мнение окружающих окрыляло меня... Мои слова могут сейчас восприниматься как преувеличение. Однако на детей можно взглянуть. В моем архиве сохранились фото моих воспитанников и некоторые из них приведены на этих страницах. Детей разрешили сфотографировать незадолго перед отправкой в детдом. Для мам это было подарком судьбы. В каторжанских лагерях никто не имел право фотографироваться по собственному усмотрению. Фото в профиль и фото анфас делались только для личных дел так же, как и отпечатки пальцев. Детей тоже не разрешалось фотографировать, но перед разлукой разрешили, как исключение. Теперь мамы не только смогли сохранить на память изображение своих крошек, но и послать снимки своим родным. Тогда и я получила на память фото

своих воспитанников. Им было около трех лет, кому-то больше, кому-то меньше.

Вот Томочка Кокорева. Милое личико в пышных кудрявых волосиках, чуть лукавое выражение. У нее вид очаровательной домашней девочки. А здесь она со своим лучшим другом Витенькой. Витя красив и очень нравится девочкам. Он собирается стать летчиком. Когда он был совсем маленьким, его считали трусоватым - он боялся заячьего хвоста. Тогда у детей еще не было игрушек, и какая-то мама принесла детям заячий хвостик. На Витю этот хвост произвел устрашающее впечатление! Но это случилось давно. А теперь он стал совсем другим, смелым и умным. Он мастерит бумажные самолетики, и обязательно будет летать. А Томочка хочет быть капитаном. Неважно, что она девочка, она ничего не боится, и обязательно будет плавать по морям и океанам.

Сережа Толочко - самый неспокойный мой воспитанник, но и самый любознательный. Мне казалось, что он больше всех привязан ко мне. Он ходил за мною по пятам и без конца задавал вопросы. «Милый, милый Зозик» - так он называл себя, когда был совсем маленьким. Зозик явно предпочитал общество очаровательной Светочки Панчук. Она себя называла Кузей. Это случилось, ясное дело, когда она была маленькой. Но всем детям «Кузя» нравилась больше чем «Света». Так она и осталась «Кузей», даже тогда, когда стала знаменитой артисткой в старшей группе лагерных детяслей. Она лучше всех танцевала и пела. На новогоднем концерте Светочка-Кузя исполняла роль Снегурочки!

Надю Лозинскую называли Галочкой и «Бендочкой». Ее мама попала на каторгу из Западной Украины, отсюда и «Бендочка». Она самозабвенно складывала кубики, была просто виртуозом в

этом деле. Засыпая, она всегда просила меня спеть ей песенку «У кота ли, у кота, колыбелька хороша». Впрочем, эту колыбельную любили все дети, и я ее напевала каждому, переходя от одной постельки к другой.

У Катеньки Грюнинг были особенно большие трудности с русским языком, что и понятно: ее мама - немка. Словарный запас маленькой Грюнинг вначале состоял из немецких слов, но общими усилиями нам удалось научить ее и русскому языку. Катенька отличалась добрым, покладистым характером.

Глядя на все эти милые личики трудно теперь подозревать меня в преувеличении! Но кто-нибудь может сказать: «Да что в них особенного? Обыкновенные дети!»

Ну что ж, наша задача и состояла в том, чтобы лагерных детей превратить в обыкновенных. Мы старались смыть с их облика лагерно-детдомовский штамп. Если это удалось, значит мы действительно сделали все возможное и невозможное! Но не скрою, мне это далось непросто. Роль воспитательницы я получила нежданно-негаданно по причудливой прихоти лагерной судьбы. Без специального дошкольного педагогического образования мне приходилось всецело опираться на свою интуицию и на воспоминания о своем детстве. Я старалась копировать ту манеру воспитания, какой пользовались мои родители.

Прежде всего мне хотелось создать атмосферу добра и спокойствия. Со стороны обслуги не допускались никакие наказания, шлепки, грубые слова и громкие окрики. Что греха таить, няни любили повышать голос, а «шлепки по попе» считали совершенно необходимым средством воспитания. Мне пришлось воспитывать не только детей, но и детясельную обслугу.

Ласка и внимание - это был первый принцип моей «педагогической деятельности». Второй же принцип состоял в том, что детей нужно обязательно увлечь. Увлечь чем? Книгами, игрушками, рисованием, детским театром. Да, театром, и об этом я расскажу подробно чуть дальше. Меня очень обрадовало, что детские книжки, кубики и другие игрушки оказали на детей буквально волшебное действие, но все же некоторых детей было трудно растормошить и увлечь. Требовалось более сильное средство для того, чтобы вывести их из пассивного состояния. И меня осенило - нужно создать детский театр, ставить не только концерты, но и пьески, в которых были бы заняты все дети. Если они будут вовлечены в единое действо, то не останется места для безразличия и пассивности.

Здесь я также опиралась на свой детский опыт. Будучи первоклашкой, я стала артисткой ТЮЗа (театра юного зрителя). Но наш ТЮЗ состоял не из взрослых артистов, а из детей. Дети были артистами и зрителями. Мой первый спектакль - «Цветы маленькой Иды» (по сказке Андерсена), в котором я играла роль Иды. Затем была детская пьеска «Репка» (по мотивам народной сказки), где я танцевала бабочку. Я остановила выбор на «Репке», адаптировав ее к дошкольному возрасту и к лагерным условиям. И закипела работа. Репетиции, объяснения, как нужно входить в роль, костюмы, декорации...

Я читала текст, а дети разыгрывали действия в виде пантомимы,

танцев и песенок.

«Посадил дед Репку» - начинала я.

Саша Осечкин как самый высокий и самый старший был Дедом. Он усаживал на маленький стульчик Репку, которую изображала Галочка Лозинская (Бендочка).

«Выросла Репка большая-пребольшая». При этих словах Галочка постепенно выпрямлялась и тянула вверх ручки, показывая как она выросла. Наибольший эффект в этом месте производили вставные номера с массовками. Полюбоваться, как выросла Репка, прилетали Бабочки. Они порхали вокруг Деда и Репки, танцевали и пели. Самые сложные движения выполняла Светочка-Кузя, которая была царицей Бабочек. После Бабочек на сцену выпрыгивали Кузнечики, а за ними появлялись Букашки, которые хороводили вокруг Дедки-Репки. Букашками были малыши из младшей группы, что вызывало особое умиление зрителей. Красочные массовые сцены неизменно проходили «на ура».

«Стал Дед Репку тянуть. Тянет-потянет вытянуть не может!». На помощь поочередно приходят Бабка, Внучка, Жучка и Кошка. Но Репка не поддается. И только приход Мышки приводит к победному результату. Ура, - вытянули Репку! И опять пляшут и поют Бабочки, Кузнечики, Букашки.

Премьера «Репки» прошла с потрясающим успехом. Артистов вызывали на бис, дарили подарки, просили готовить новые номера. Радость успеха окрылила всех - детей, мам и меня, конечно. До спектакля мало кто верил в успех. Скептики говорили: «Да не может этого быть, дети еще двух слов связать не могут, о каком детском представлении может быть речь среди слаборазвитых лагерных детей!» Но наши малыши показали, что никакие они не слаборазвитые, хотя и лагерные. Особенно радовались мамы детей из младшей группы. Они даже не мечтали, что их малышей привлекут к выступлению. Ведь в их группе не было воспитательницы и с детьми никто не занимался. Старшая группа считалась в детяслях «элитным подразделением» - здесь была воспитательница. Всех удивляли успехи детей, словно они совершили прыжок из состояния полной дикости в эру цивилизации.

«Репка» оживила все наши занятия. На уроке рисования я могла предлагать знакомую всем детям тему: «А теперь давайте рисовать репку. Какие у нее листочки? Зеленые. Берем зеленые карандаши. А какое небо над репкой? Синее», - и дальше в таком же духе.

Во время всех наших начинаний кто-нибудь из детей стремительно вырывался вперед и показывал наилучшие результаты. Лучше всех рисовал Валерик Мормоль. И, что интересно, во время свободного урока, когда дети могли заниматься тем, чем захотят, Валерик всегда просил бумагу и цветные карандаши и принимался рисовать. А Галочка Лозинская всегда начинала заниматься кубиками. Дети очень отличались друг от друга и способностями, и пристрастиями, и поведением. К каждому ребенку был нужен индивидуальный подход.

«Что их ждет в будущем?» - грустно задумывалась я над их судьбой. С каждым днем близился час разлуки. Когда увезут детей и куда - этого никто точно не знал. Паническое настроение матерей нарастало. Приближался детдом и, может быть, разлука навеки. Как смогут маленькие дети перенести этап в условиях Заполярья? Этап будет длиться долго, предстоят пересадки. Кто их будет сопровождать? Наверное, вольная няня и медсестра. Разве смогут они за всеми уследить, вовремя накормить, как следует одеть! При оформлении документов могут перепутать фамилии и имена. Дети еще не в том возрасте, чтобы отвечать за себя. Когда придется встретиться? Если и случится дожить до окончания срока, если и наступит день долгожданной встречи, то что тогда предстоит? Старая женщина встретится со взрослым человеком, сыном или дочерью, который может быть и признать не захочет свою мать...

Все эти опасения, вполне реальные и нисколько не вымышленные, приводили матерей в полнейшее отчаяние. Сердце охватывал леденящий ужас. С мамами вела успокоительные беседы наша вольная заведующая. Для сеанса психотерапии вызывали их к оперуполномоченному. Все беседы сводились к тому, что нужно держаться спокойно и радостно, чтобы не травмировать детей. Разве им в лагере, за колючей проволокой, хорошо? В детдоме им будет значительно лучше. Их повезут на юг, в красивые теплые места. Их будут учить, им откроют дороги в светлое будущее. Мамы соглашались, но расставаться со своим ребенком было мучительно больно.

Когда за детьми «пришли» и после коротких сборов построили попарно для вывода из зоны... Боже мой, что тогда началось! Дети шли к вахте, крепко держась за ручки, будто бы прося друг у друга помощи. Томочка Кокорева держалась за руку Витеньки, Света Панчук - за Зозика... Видеть это без слез было невозможно. Вся обслуга рыдала. Матери с воплями бросились к своим детям, каждая хватала своего ребенка, прижимала к груди, целовала, заливаясь слезами. Дети кричали и плакали. Их пришлось насильно отрывать от матерей. Из зоны их выносила вохра...

Дети Речлага и их мамы

После отправки детей в детдом в ОЛПе № 2 произошли большие перемены. Это было время, когда завершилась организация Речлага. О Речлаге нужно сказать несколько слов. В конце 1940-х гг. началось преобразование лагерей в связи с усилением лагерного режима. В Коми АССР в период 1948 -1950 гг. были созданы два особых лагеря: Речной в Воркуте (Речлаг) и Минеральный в Инте (Минлаг). В этих лагерях сосредоточили «наиболее опасных преступников», осужденных по ст.58 УК РСФСР (и по аналогичным статьям УК других союзных республик). Среди них были политзаключенные и каторжане. Хотелось бы обратить внимание на то, что в 1948 г. указ о введении в нашей стране каторги, принятый в апреле 1943 г., был отменен, и те, кто был осужден на каторжные работы, перешли в Речлаг или в Минлаг. В этих лагерях режим во многом напоминал каторжные лагеря - решетки на окнах, запоры на дверях бараков, вохра с автоматами и собаками, запрет на бесконвойный выход из зоны, номера на одежде. Прежде номера носили только каторжане. Параллельно с Речлагом существовал Воркутлаг, который считался лагерем обычного (не особо строгого) режима. В нем попадалась и 58-я статья, но в небольшом количестве (главным образом - малосрочники), основное же лагнаселение состояло из бытовиков и уголовников.

Меня перевели в Речлаг 30 ноября 1950 г. В моей учетной карточке, с которой я познакомилась в 1993 г., так и написано: «убыла в Речлаг 30.XI.50». Номер мой изменился. Вместо каторжного номера «Е-105», который я носила шесть лет, с 1944 по 1950 г., я получила речлаговский номер «М-702». Некоторое время меня перебрасывали из одного лагерного подразделения в другое. На Мульде и на «14 километре» я строила железную дорогу местного значения. Место стройки все время удалялось от зоны, где мы проживали, увеличивалось время подконвойного похода «туда» и «обратно», мы уставали до такой степени, что, добравшись до барака, валились на нары без сил. Здесь пришлось перенести сильнейшее потрясение:

когда нас пригнали в зону, мы нашли следы недавней расправы - на стенах бараков следы от пуль, кровавые пятна, на нарах засохшие лужи крови и более страшные свидетельства. До нашего женского этапа здесь был мужской лагерь. Поползли слухи, что произошло восстание, подавленное самым свирепым способом.

Потом был женский лагерь на «Втором Кирпичном». Вначале я опять попала на общие работы, но в скором времени меня взяли медсестрой в санчасть и «жить стало лучше, жить стало веселее». Здесь на меня сильнейшее впечатление произвело посещение мужского лагеря на Безымянке, где содержались «немецкие военные преступники». Но об этом нужно рассказать отдельно, чтобы далеко не уходить от основной темы - рассказа о лагерных детях и их матерях.^¹ А с ними я встретилась в мамском лагере на юге Воркутинской земли, на берегу многоводной реки Усы. Точный речлаговский номер лагерного подразделения мне не удалось установить, а описательно он, лагерь матери и ребенка, находился между пристанью Воркута-Вом (впадение реки Воркуты в Усу) и железнодорожной станцией Сейда. Неподалеку находился совхоз «Заполярный». Так я второй раз в своей лагерной жизни столкнулась с маленькими узниками. Первый раз это были маленькие каторжане на ОЛПе № 2, второй - маленькие речлаговцы.

Попытаюсь сравнить эти два запроволочных мира. Объединяло их то, что дети появились на свет за колючей проволокой. Они с самого рождения были обделены судьбой и всю свою дальнейшую жизнь должны были носить клеймо детей «врагов народа». Некоторое различие заключалось в происхождении и бытоустройстве этих двух лагерей. Каторжанский ОЛП № 2 был производственным лагерем. Все его лагнаселение предназначалось для работ в шахтах. Детясли представляли собой некий экзотический островок, жизнь которого во многом зависела от доброй или злой воли начальства. Речлаговский лагерь матери и ребенка с самого начала был задуман и создан как специализированное учреждение, вся обслуга которого предназначалась не для работы на производстве, а для внутрилагерных работ. Здесь не нужно было ходить к лагерному начальству и добиваться разрешения на получение детского питания, детской одежды и т.д. Все это было предусмотрено с самого

начала. В основном в этом лагере было лучше и детям, и матерям. Но в чем-то было хуже - детей отправляли в детдом в двухлетнем возрасте, а на ОЛПе №2 они задержались до 3-4 лет. Этап двухлетних крошек в условиях Севера приводил матерей в отчаяние. Единственное спасение все видели в одном - в приезде родственников, готовых взять на воспитание лагерного ребенка. Были случаи, когда детей забирали в возрасте 10-11 месяцев, чаще всего - в полуторагодовалом возрасте.

Медицинское обслуживание детей здесь было организовано гораздо лучше. Например, была лаборатория клинических исследований, в которой проводились исследования крови, мочи, мокроты, желудочного сока, кала и конгрементов. В соседнем сангородке, где находилось взрослое население (доходяги и прочая слабкоманда), подобной лаборатории не было.

С этой лабораторией связаны последние три года моей лагерной жизни. Я создавала лабораторию, я была ее единственным сотрудником - и лаборантом, и заведующей. Моя мамочка прислала мне из Москвы книгу А.Я.Альтгаузена «Лабораторные клинические исследования» (Медгиз, 1951) - учебное пособие для медицинских учебных заведений и школ медицинских лаборантов. Она служила мне настольной книгой, с которой я не расставалась. Она была моим университетом, моим храмом науки. Мне приходилось абсолютно все выполнять самостоятельно: от подготовительных и подсобных манипуляций до самых сложных анализов, включая микроскопию. Помощников и наставников я не имела. Все свободное от непосредственной работы время я проводила, уткнувшись в книгу. И училась, училась, училась.

Случались и казусы. Наш врач, Мария Мироновна Коцюба, получила медицинское образование за рубежом. Когда она назначала те или иные клинические исследования, она пользовалась терминологией, принятой в странах Запада. При составлении учебника Альтгаузена сказалась наша советская тенденция - как можно меньше упоминать зарубежных фамилий (будто бы все сделано нашими медиками и химиками). Однажды Мария Мироновна мне говорит: «Определите виноградный сахар в моче с помощью реакции Фелинга». Я бросаюсь к Альтгаузену, лихорадочно листаю страницы - нет такой реакции! Я в полнейшем отчаянии - не знаю что делать, как быть. Благо в этот день в нашей зоне находился профессор Александр Васильевич Хохлов. Он проживал в соседнем сангородке, к

нам его приводили под конвоем как консультанта. Я к нему с вопросом: «Что это за реакция Фелинга?» Он берет моего Альтгаузена. «Вот смотрите, здесь все описано, это реакция со щелочным раствором сернокислой меди. Фамилия Фелинга не значится, а когда я учился, ее еще упоминали».

Такая же история произошла с количественным определением белка в моче. Мария Мироновна назначает «пробу Геллера». Нет Геллера в моем учебнике, а есть способ, усовершенствованный Альтгаузеном! Мне пришлось в своем учебнике делать во многих местах перевод советских медицинских терминов на западноевропейские.

Мария Мироновна Коцюба была в нашем лагере примечательной личностью. Родом из Западной Украины (родилась в Самборе). Осуждена на 15 лет каторжных работ как украинская националистка, прибыла на Воркуту из львовский тюрьмы. Ее каторжанский номер «Ш-251»-конец алфавита. Сразу можно определить, что прибыла в лагерь гораздо позже меня: мой номер «Е-105». Действительно, из учетной карточки я узнала, что ее пригнали этапом в январе 1946 г. (а меня - в июле 1944). Мы с ней вместе были на ОЛПе № 2, потом встретились на Усе. Ее девичья фамилия Тарнавская. Она дочь известного генерала времен первой мировой войны Мирона Тарнавского. Род Тарнавских - старинный украинский дворянский род, вернее, польско-украинский. Некоторые представители рода считали себя поляками, некоторые - украинцами. В русском варианте фамилия преобразовалась в Тарновскую. В лагере Мария Мироновна продолжала держаться со шляхетской гордостью. Западные украинцы относились к ней чрезвычайно почтительно, считая ее одной из героических личностей УПА. Она была значительно старше многих из нас. В 1950 г. ей исполнилось 48 лет.

Работа в клинической лаборатории меня очень увлекла. Каждый день я пополняла свои знания, а это было именно то, к чему я всегда стремилась. Если мне не судьба учиться в университете, то здесь, в лагере, хоть чему-то постараюсь научиться! Последние три года лагерной жизни были для меня самыми «светлыми», если так можно выразиться, говоря о лагере. Я называю этот период «рассветом над рекой Усой».

С детьми я общалась каждый день, но далеко не так, как на ОЛПе № 2. Там я была воспитательницей, знала каждого ребенка как своего собственного, о каждом могла написать целый трактат.

Здесь же я хорошо знала только тех детей, с мамами которых была дружна.

Однажды произошло страшное событие - пожар в бараке, где находились дети. Это случилось ночью. Поскольку наш лагерь был режимным, то на ночь бараки запирались на запоры. Мамки жили отдельно от детей. Детские бараки находились в той же зоне, но группировались отдельно. Эта часть зоны называлась «Детскими яслями». Детские бараки не запирались. На ночное дежурство оставалось несколько человек- няня, медсестра в каждом детском бараке и одна дежурная врачиха на все детясли.

Когда в мамском бараке кто-то увидел через окно языки пламени над одним детским бараком, началась страшная паника. Боже мой, какие вопли и стоны начали сотрясать воздух! Мамки пытались выломать двери барака, и в одном бараке это удалось сделать. Толпа мамок понеслась к детским баракам. С вышек раздались выстрелы. Это была ужасная ночь! Пламя и дым над бараками, крики и плачь детей, вопли матерей, оставшихся в запертых бараках, рев толпы, вырвавшейся из-под запоров, и стрельба с вышек! Страшная ночь! Общими усилиями детей удалось спасти, пожар ликвидировать. Но чего это всем стоило!

Расскажу несколько конкретных историй о лагерных детях и их мамах.

Димочка, который остался без мамы. Прежде всего речь пойдет о маленьком Димочке Слёзкине, которому пришлось некоторое время жить в лагере без мамы. Его мама, Женя Слёзкина, моя большая приятельница, попала в лагерь самым невероятным и самым обидным образом. Будучи белорусской партизанкой, она оказалась в тюрьме гестапо, откуда ее спас один немецкий офицер. Как это произошло - я описала в своих «Воркутинских заметках каторжанки Е-105». Поэтому не буду здесь повторять эту совершенно невероятную историю. Речь пойдет только о Димочке. Как уже было сказано, в нашем мамском лагере детей держали только до двух лет. Затем формировались группы для отправки в детдома, которые обычно располагались в более южных краях по отношению к Заполярью. Например, большой детдом, куда попадали дети, родившиеся в северных лагерях, находился в Тотьме. Во время отправки адрес детдома был неизвестен. Адрес сообщали мамкам гораздо позже. Перед отправкой детей фотографировали. В этот момент удавалось

сфотографировать и более младших детей. Женя сфотографировала Димочку примерно в полуторагодовалом возрасте. Отослала снимок своей маме. Я тоже получила подарок. Эта фотокарточка хранится у меня по сей день.

Все, кто имел хоть малейшую возможность, старались отправить своего ребенка к родным на «Большую землю». Когда ребенок доживал до годика (многие покидали сей мир в младенчестве), из зоны к родным неслись слезные просьбы приехать и забрать несчастное чадо, и не в коем случае не опоздать. Нужно отдать должное родственникам - многих детей забрали из лагеря, спасли от детдома. А добиться разрешения посетить Воркуту, которая в 1940-1950-е гг. считалась закрытой секретной зоной, было далеко не просто и очень даже не безопасно!

Женя договорилась в письмах со своей мамой, что, когда Димочке исполнится примерно год и девять месяцев, она постарается забрать его в Минск. Но вскоре Женя получила письмо с извещением, что мама заболела. Женя буквально извелась от страха, что Димочку не успеют забрать домой. Напрасно я пыталась ее успокоить. У нее были плохие предчувствия. Эти предчувствия оказались не напрасными - Женю вызвали на переследствие. Ей предстоял путь из Воркуты в Минскую тюрьму. Опять этапы, пересылки, опять допросы и упорное стремление следователей проводить их собственные версии, которые ничего общего с действительными событиями не имели. Опять все сначала... А как же Димочка? Успеет ли бабушка приехать до отправки детей в детдом? Как он, такой слабенький, останется в зоне без мамы? Женя металась как безумная. То начинала собирать вещи, то бросалась к Димочке, то ко мне, умоляя не оставить ее сыночка...

- Женечка, даю тебе слово, что буду заботиться о Димочке как о родном! До приезда твоей мамы мы не отдадим Димочку на этап. Добьемся у начальника разрешения, чтобы его не отправляли.

А конвой торопил: «Скорей собирайся с вещами! Давай, давай!» Когда ее уводили, она не в силах была идти, конвоиры буквально выволокли ее из барака.

Потянулись тяжкие дни ожидания. Тревожило состояние здоровья Димочки. Он был нервным, впечатлительным ребенком. Разлука с мамой, да еще при таких обстоятельствах, потрясла его. Я старалась как можно чаще находиться с ним рядом, при первой возможности прибегала к нему с работы, часто оставалась на ночь.

Нужно сказать, что и многие окружающие не остались безучастными. Общими усилиями мы организовали при Димочке постоянное дежурство.

Наконец наступила счастливая минута - приехала Димочкина бабушка! Она надеялась взять Димочку из рук своей дочери и хотя бы несколько минут поговорить с ней. Но дочери в зоне не было. Можно представить себе как это потрясло ее маму! Не знаю, о чем говорило лагерное руководство с этой несчастной женщиной, наверное, она не услышала никаких объяснений. Я пыталась получить разрешение вынести Димочку из зоны, передать его бабушке и хотя бы в нескольких словах объяснить ситуацию, сказать, что Димочка все время был со своей мамой и ее только недавно вызвали, видимо, на пересмотр дела. Но разрешения я не получила. Димочку забрала вольнонаемная сестра, которая уверила нас, что вручит его бабушке. Из вещественных напоминаний об этой печальной истории у меня осталась лишь одно фото! Худенький болезненный малыш с отчаянием взирает на окружающий мир.

А вот еще одно фото маленького речлаговского узника Славика Кузнецова, подаренное мне его мамой перед отправкой в детдом. Мальчик много хворал, мне часто приходилось брать кровь на анализ из его маленького пальчика. Мама старалась как можно дольше задерживаться в лаборатории, чтобы излить мне свою душу. У нее не было надежды на родственников, никто из них не обещал приехать за лагерным ребенком. Оставался путь в детдом! Когда детей фотографировали перед этапом, она с рыданиями прибежала ко мне и подарила на память его фото. Ей некому было послать изображение своего лагерного ребенка, у нее не было надежды, что кто-то сохранит его младенческий образ. Она попросила об этом меня, и я выполнила ее просьбу.

Свою дочь она назвала Музой. Вся жизнь Маргариты Николаевны Маньковской прошла под знаком музыки. До войны она окончила Харьковскую консерваторию сразу по двум отделениям: фортепиано и композиторскому. С 1941 по 1943 г. находилась на территории, оккупированной немцами. Осуждена Военным трибуналом войск НКВД Полтавской области в октябре 1943 г. на 15 лет каторжных работ и 5 лет поражения в гражданских правах. Я познакомилась с ней в 1946 г. на ОЛПе № 2, мы жили в одном бараке. Ее каторжанский номер «Ж-965». Затем мы встретились в Речлаге на

мамском ОЛПе, где она носила номер «М-154». Здесь Марго (как мы ее называли) активно работала в лагерной самодеятельности. В детяслях у нее была какая-то не очень четко определенная должность, нечто вроде музыкального руководителя. Она писала музыку к детским песенкам, готовила музыкальную часть праздничных концертов для малышей. У меня сохранились ноты сочиненного ею «Первомайского марша». Здесь я приведу эти ноты как пример лагерного музыкального творчества. Ее лагерная судьба была трагична в смысле нереализованности богатейшего музыкального потенциала. Специалист высокого уровня, она не могла работать по специальности. Казалось бы, ее должны были взять в Воркутинский музыкально-драматический театр, в котором работали заключенные артисты. Так не случилось - она ведь была каторжанкой, а не заключенной. Каторжане не имели права на свободный выход из зоны, а артисты театра имели такие пропуска и разъезжали по гастролям. Вот Маргарите и пришлось все годы неволи довольствоваться лагерной самодеятельностью и сочинением детских песенок и праздничных маршей.

Свою дочь, родившуюся в лагере, она назвала Музой. Мне кажется, что этим именем она как бы заклинала судьбу, чтобы та смилостивилась и хотя бы дочери даровала счастье жить в мире искусства и музыки...

Мы с Маргаритой Николаевной часто и много говорили о музыке. Я была глубоко тронута ее подарком ко дню моего рождения 24 апреля 1953 г. Это был мой последний (десятый) день рождения за колючей проволокой. Марго подарила мне небольшую сделанную своими руками книжечку «На память, Леночке». Она начиналась поздравительными стихами - своего рода репортажем о нашем «сидении в волшебных музыки мечтах»:

Примите, Лена, в день рожденья

Вы поздравление в стихах!

Как часто с Вами мы сидели

В волшебных музыки мечтах.

Мы с Вами, кажется, имеем

Почти один и тот же вкус,

Люблю я музыку Шопена,

А за Равеля не берусь!

Мы долго Листа помнить будем,

А также Скрябина прелюд

И никогда мы не забудем

его «Двенадцатый этюд»!

Волнует сердце Григ суровый,

Над нами взял свою он власть,

Как будто ледяным покровом

Покрыл он пламенную страсть!

Уж если Грига я играю,

То оперетту не проси!

И с Вами я как льдинка таю

От «Увлеченья» Дебюсси.

Чайковский вечно будет с нами,

«Онегин» так чарует нас!

Вскружил нам голову мечтами

Его «Забытый» нежный вальс.

Шопеном увлекались с Вами,

Он уносил нас до небес,

Овеян сладкими мечтами,

Его «As-dur»-ный полонез!

Как счастлив тот, кто понимает

И ценит музыку всегда.

Кто силу музыки узнает,

Тот не скучает никогда!

Мы скоро с Вами расстаемся

На много месяцев и дней

И никогда уж не сойдемся

В «Собранье Шмаговских друзей».

И пусть когда-то на свободе

Вам эти встретятся стихи,

Тогда и вспомните Вы годы

Что с нами вместе провели!

Желаю счастья! Уважающая Вас

М.Маньковская. 23/IV53

А дальше в этой книжке рукою Маргариты написаны ноты: «Этюд № 12» Скрябина, «Поэма» Фибиха и «Воспоминание о Гапсале» Чайковского. Сделано это в адаптированном варианте с учетом моих технических возможностей. Вот такой подарок я получила от нашей Марго на свой день рождения! Не хлебом единым жили узники режимных лагерей!

Маргарита Николаевна освободилась на два года позже меня. Она навестила нас с мужем в квартире на улице Победы, и мы предло-

жили ей на первых порах пожить в комнатушке Алексея в доме на Советской, 1. Там время от времени находили приют многие наши знакомые после выхода из зоны. Но Марго уже устроилась на одной из шахт Северного района, где организовала в клубе шахтеров самодеятельность и дирижировала хором. В дальнейшем наши контакты оборвались, к моему большому сожалению. Через много-много лет от Ларисы Высоцкой (Гуляченко) я получила ксерокопию фото Марго с дочерью Музой. Никаких сведений об их судьбе мне так и не удалось собрать.

Дуся Андрощук и ее сыночек Мирослав. В моей памяти Дусенька Андрощук занимает особое место. Тихая, скромная, задумчивая, приученная к одиночеству, она в то же время обладала скрытым от посторонних глаз стержнем - мужеством и спокойной твердостью. Она избегала рассказов о себе. Я никогда от нее не слышала, кто был отцом ее лагерного сыночка Мирослава. Натура жертвенная, она будто бы жаждала принести себя в жертву. Я с ней познакомилась задолго до Речлага - мы обе были каторжанками, жили в одном бараке на ОЛПе № 2. Я относилась к ней с большим уважением и симпатией за ее высокую нравственную планку. Мы дружили, она попросила меня стать крестной матерью Мирослава, родившегося в Речлаге. Родом она из Западной Украины, перед войной окончила гимназию в Луцке, свободно говорила по-польски, русским языком пользовалась по необходимости и при случае старалась переходить на украинский.

Когда Западная Украина в 1939 г. была присоединена к СССР, Дуся стала участницей молодежного сопротивления, за что попала в тюрьму. Ей пришлось перенести страшное потрясение в начале войны, когда немцы наступали, а «комуняки»^¹ спешно покидали Луцк. Что в таких случаях делали с тюрьмами? Обычно тюрьму поджигали, так как эвакуировать заключенных не было возможности, а оставить их целыми и невредимыми было нельзя. Луцкая тюрьма находилась в старинном каменном соборе, который огонь не брал. Тогда заключенных решили уничтожать другим способом. Распахнули двери тюрьмы и якобы выпустили заключенных на свободу, а затем выбегающих узников начали косить пулеметным огнем. Дуся чудом

уцелела - женская камера находилась в самом конце длинного коридора и ее не успели открыть.

Луцкая трагедия навсегда осталась в ее памяти, она не могла говорить о ней без содрогания.

На ОЛПе № 2 Дусенька работала в санчасти хирургической сестрой. Школу медсестер она прошла еще в УПА и была специалистом высокого класса. В стационаре она работала вместе с одним фельдшером. Они полюбили друг друга. Некоторое время о их тайных встречах никто не знал, а когда запретная любовь перестала быть тайной, его решили перебросить на другую шахту. Так решило начальство, но они не захотели разлучаться и приготовились покончить с собой. Это было выражением их сопротивления лагерной системе, которая их безжалостно разлучила. Они приготовили яд и договорились вместе умереть, если его возьмут на этап. Когда группу мужчин пригнали к вахте для отправки в другой лагерь, Дуся подошла туда, чтобы убедиться, есть ли он там. Белый халат служил ей пропуском для свободного передвижения по зоне: медиков вохра не задерживала, их часто вызывали в бараки для оказания медицинской помощи. Увидев своего избранника в группе этапируемых, она вынула из кармана халата флакончик с ядом, выпила его и через несколько мгновений упала неподалеку от вахты. Он должен был проделать то же самое. Ведь они решили умереть вместе, если придется разлучаться! Но яд приняла только она одна, он этого не сделал. Может быть, при обыске у него изъяли флакончик с ядом, может быть он передумал...

Дусю мгновенно отнесли в стационар, начали интенсивное промывание желудка. Собратья-медики ее спасли, но скандал сокрушительно потряс всю санчасть. Вызвали к ответу начальника санчасти доктора Ваго (он уже освободился, но не имел права выезда и работал в лагере как вольнонаемный), главного врача Марию Матвеевну Пуземо (она была каторжанкой), хирургов того отделения, где работала Дуся. Как посмели лагерные медики допустить, что в их среде совершается попытка самоубийства? Им разрешили работать по специальности, а они что вытворяют? Сегодня травят самих себя, а завтра начнут травить других! Медиков начали списывать на общие работы, Дусю отправили в шахту как только она мало-мальски поправилась.

Вот такая трагическая любовная история произошла с каторжанкой Дусей Андрощук на ОЛПе № 2. Вскоре нас разбросали по раз-

ным лагерям, но в 1951 г. мы неожиданно встретились на мамском ОЛПе неподалеку от пристани Воркута-Вом. Сыночек Мирослав очень походил на свою красивую маму: те же огромные синие глаза, длинные ресницы и густые черные брови. И характером он тоже походил на нее: не кричал, не орал, был тихим, ласковым ребенком.

В 1953 г. Мирославу исполнялось два года и его должны были отправить в детдом. Дуся попросила свою старшую сестру забрать ее сына на воспитание. Надежда на это была очень слабая. Родственники Дуси жили в крайней бедности, их всячески притесняли за украинский национализм и за связь с ней, каторжанкой Дусей Андрощук. К тому же, в среде западных украинцев, отличавшихся религиозностью и строгостью нравов, появление незаконного ребенка считалось предосудительным. Несмотря на все трудности и препятствия, сестра приехала и забрала своего племянника. Мирослав не попал в детдом.

Дусенька освободилась в 1956 г. и, не задерживаясь на Воркуте, поехала на юг. К нам она забежала буквально на минутку. Она была плохо одета. Я отдала ей свое синее шелковое платье в белую полоску (под цвет ее глаз!), чтобы она предстала перед сыном в приличном виде.

Детдомовские письма из Тотьмы

Несколько лет я ничего не знала о судьбе моих маленьких воспитанников из ОЛПа № 2. В конце 1953 г. я досрочно освободилась. Десять лет неволи остались позади, казалось бы - какое счастье! Но удары судьбы продолжались. Я не получила паспорта и не имела права выехать на Большую землю. Мне предстояла вечная ссылка в Заполярье. Вместо паспорта мне выдали справу об освобождении. С этой справкой я могла передвигаться только в районе Воркуты. Рухнула надежда поехать домой к своей любимой мамочке! Примерно через два года положение изменилось: освобождающимся стали выдавать паспорта и разре-

шать возвращение в родные края. Тогда и мне выдали паспорт, а в 1953 г. я этих прав не имела и должна была каждый месяц отмечаться в комендатуре.

В связи с закрепощением на воркутинской земле рухнула надежда вернуться в Ленинградский университет (в 1941 г., перед войной, я была принята на матмех ЛГУ). Университет - моя заветная мечта! Без университета я не представляла свою жизнь. Я десять лет ждала, когда смогу войти в его двери, ждала, несмотря ни на что, на каторгу, на пропущенные годы, на полнейшую дискриминацию личности! Нам ведь упорно внушали, что мы не люди, мы враги народа, мы рабы - о каком университете можно было думать? Но я в глубине души надеялась, ждала, иначе и жить бы не смогла. Теперь же стало ясно: да, я освободилась, дожила до этого момента, но университета мне не видать! Да и все другие очные институты были для меня недоступны, остались только заочные. Собственно, доступным ВУЗом оказался только один - Всесоюзный заочный политехнических институт (ВЗПИ): в Воркуте организовали учебно-консультационный пункт (УКП) этого института, где можно было сдавать экзамены и слушать вечерние лекции после работы. Летом 1954 г. я сдала экзамены и стала студенткой первого курса ВЗПИ.

И вот однажды в конце августа 1954 г. я шла по улице Ленина, погруженная в свои мысли о предстоящей учебе. И вдруг меня как током ударило. Я увидела серую длинную колонну по пять человек в ряду, слева и справа конвой с собаками, автоматы наготове. «Шаг влево, шаг вправо считается побегом, конвой стреляет без предупреждения!» - в моих ушах прозвучала привычная угроза. Гонят заключенных... Не так давно я была среди них! Я прижалась к стене дома и вглядывалась в лица проходивших мимо меня женщин. Сердце мое тревожно билось.

- Ленушка, Ленушка! - вдруг услышала я чей-то отчаянный и в тоже время радостный крик.

Я бросилась на звук голоса. Кто бы это мог быть? Все фигуры одинакового серого цвета, лица трудно различимы.

- Ленушка, это я, Аня Осечкина, мама Саши!

- Аня, Аня, где же дети, где Саша?

Ответить Аня не успела, подбежал конвой, и меня отогнали в сторону.

Меня трясло, как в лихорадке. Боже мой, случайно встретила Аню, могла узнать, наконец, о судьбе моих первых воспитанников, и... потерять такую возможность! Но я все-таки сообразила, как выйти из положения. Быстро написала записку Ане с моим адресом, догнала конец колонны и умудрилась передать записку в руки первой попавшейся заключенной, крикнув: «Ане Осечкиной!» Я знала, что записку сумеют скрыть от конвоя и передать по назначению.

С нетерпением ждала ответ. Просто не верилось, что наступит такой день, когда я узнаю, где находятся и как живут мои бывшие маленькие воспитанники. И наконец получила от Ани письмо! Привожу его полностью.

«Дорогая Ленушка!

Не обижайся, что так называю. Это приятное воспоминание о детях. Они Вас так называли. Когда я Вас увидела, я очень расстроилась, наплакалась. Мне кажется, что они (дети) должны за Вами следом откуда-то выйти, как это было когда-то, но это прошло и больше не вернется, только горькие воспоминания остались. Может, Бог даст, увидимся, но будем все другие… Они - молодые взрослые люди, а мы пожилые и старые, но ничего, только дожить бы до встречи, обнять всех и заплакать слезами радости.

Желаю Вам успеха во всех делах Ваших и счастья в жизни. Извините, что плохо написала, очень волнуюсь.

Целую Вас как родную.

19-9-54.

Сашина мама Аня.

Адрес Саши:

Вологодская область, г. Тотьма, школьный детдом №3. Барбосовой Антонине Ивановне».

Я читала это письмо бесчисленное число раз. Принималась писать то общее письмо детям, то каждому в отдельности, то Антони-

не Ивановне... Не было ясно, кто из детей, помимо Саши, попал в этот детдом. Наверное, вся группа, ведь этап был один! Купила всем детям книги и послала кроме писем бандероль.

Воспитательнице, Антонине Ивановне, я написала большое письмо с подробной характеристикой каждого из моих прежних воспитанников, с просьбой рассказать мне о них. Что же с ними стало, как они развиваются, как себя ведут, помнят ли меня, кто с кем дружит? Спасибо этой женщине, она немедленно откликнулась и примерно через месяц я получила от Антонины Ивановны обстоятельный ответ и общую фотокарточку, на которой я видела изменившиеся (детдомовские!) лица шестерых моих воспитанников: Сережи Толочко, Саши Осечкина, Томы Кокоревой, Светы Панчук, Нади Лозинской, Валеры Мормоль. Особенно меня поразила перемена, которая произошла во внешнем виде двух моих очаровательных красавиц Томы и Светы! У нас, в детяслях в каторжанском лагере, это были домашние кудрявые улыбающиеся девочки, а здесь - вытянутые окаменелые лица, голые головы, униформа... Детдом, что же делает с детьми детдом!..

Но приведу (с небольшим сокращением) письмо Антонины Ивановны и письма детей.

«Здравствуйте, Елена Владимировна!

Получили от Вас мои воспитанники книги, которые Вы послали в бандеролях. Прежде всего благодарю за них и шлю Вам свой привет вместе с приветами моих деток и пожеланием Вам долгих лет жизни, успехов в работе, счастья в личной жизни.

Вполне понятно мне Ваше беспокойство и любознательность в отношении их. Прежде всего должна Вам сообщить, что дети очень выросли, ходят во 2 класс, все без исключения имеют хорошие способности, учатся хорошо.

Из их разговоров можно понять, что они Вас помнят, правда представляют это не очень ясно. Вашим книгам они были очень рады и очень благодарны Вам. По своим запросам и интересам они очень отличаются.

Сережа остался таким же неусидчивым, но должна сказать, что он очень умный и способный, делает все сознательно <...>. Он стесняется танцевать с девочкой, петь, а больше любит подвижные игры, рисование, катание на

коньках и лыжах.

Валерий Мормоль - спокойный, настойчивый, он любит всякое дело сделать хорошо. Валерик хорошо рисует, он, также как и Сережа, бережливый, любит читать книжки. Любит шутить с ребятами. В группе его считают дети художником, и если сам не знает, как рисовать и каким цветом лучше красить - сейчас же спросят у него и Валерик научит.

Саша Осечкин больше всех располагает к себе. Он выше их на целую голову, очень здоровый. Что бы не начал делать, все сделает как надо. Он честен и справедлив, никого не обижает, но если задели его - ни за что не уступит.

Тамара Кокорева очень мила на вид. В прошлом году была подвижна и неряшлива. А нынче очень старается, стала довольно спокойная, очень любит читать и больше всех читает. Надя Лозинская действительно может часами играть в кубики. Очень спокойная, учится только на 5, ласковая, она никого никогда не обидит и словом. Она любит и делает все, что предложит ей воспитатель. Она лучше всех детей в этом отношении.

Светлана Панчук уехала жить к тете - сестре матери. О ней можно было в прошлом году сказать, что она упряма, училась хорошо, ее слушали все дети, и особенно ее любил Сережа Толочко.

Вот коротко, что я смогла написать Вам о них. <...>. На этом кончаю. Читайте, что пишут Вам дети, привет их мамам.

15.Х. 54. С уважением к Вам»

/A.M. Барбосова/.

В конверт было вложено четыре детских письма, написанных на листочках бумаги в косую клетку. Я с трепетом начала читать. Письмо Сережи Толочко:

« Тетя Лена! Хорошо Вас помню, когда Вы занимались с нами. Я живу хорошо, учусь в этом году хуже, чем в 1 классе. Я люблю играть с ребятами, люблю слушать, когда читают книги и особенно люблю интересные сказки. Скоро кончится 1-я четверть, у меня наверное за четверть будут 4.

Передайте привет моей маме, желаю Вам здоровья. Сережа».

Письмо Саши Осечкина:

15 октября.

«Тетя Лена! Спасибо за книгу, я живу хорошо, учусь во 2 классе, очень люблю смотреть кино и читать книги. Вас я помню плохо, уже стал забывать. Нет ли у Вас фотокарточки - пошлите нам, чтобы лучше вспомнить. До свидания.

Саша».

Письмо Валерика Мормоль:

15 октября.

«Здравствуйте, тетя Лена! Большое спасибо Вам за книги, я хорошо помню Вас. Я уже учусь во 2 кл., люблю рисовать, посылаю вам на память мой рисунок, сейчас я готовлюсь в пионеры. Желаю Вам хорошего здоровья. Привет маме. Целую.

Валерик».

Письмо Томы Кокоревой:

15 октября.

«Дорогая тетя Лена! Спасибо за книжку, я очень люблю их читать. У меня есть кукла, я с ней играю и шью ей одежду. До свидания, пишите нам всем.

Тамара.

Я живу хорошо. Я уже во 2 классе.

Тамара».

Вот так нашлись дети!

Увезли их этапом из ОЛПа № 2 в 1950 г., получила я эти письма в 1954 г., когда они уже учились во 2-м классе. Я долгое время находилась под большим впечатлением от писем и фото детей и буквально не расставалась с ними. Как мне казалось, Валерик меня хорошо помнит потому, что он прирожденный художник. У него цепкий и зоркий глаз, он запомнил, как я выгляжу. И Зозик тоже меня помнит. Он так и написал: «Хорошо помню Вас, когда Вы

занимались с нами». Это потому, что он был больше всех привязан ко мне. А Саша «уже стал забывать» и просит мою фотокарточку. Не нужно расстраиваться - утешала я себя, - я работала с детьми, когда им было 2-3 года. В этом возрасте они плохо запоминают события и окружающих людей. В таком духе я беседовала сама с собой, перечитывая письма, вглядываясь в фото.

Мой муж Алексей Марков, с которым мы только-только начали свою совместную жизнь, удивленно спросил:

- Что это ты так разволновалась? Что это за письма?

И он прочел обратный адрес: Тотьма, школьный детдом №3. Вид у него был удивленный.

- Понимаешь, нашлись дети! Те, которые родились на ОЛПе № 2. Я о них ничего не знала четыре года! И вот получила из Тотьмы большое письмо и их фото. Как они изменились, мои милые детки!

По дороге в театр Алексей встретил своего друга, артиста театра Бориса Козина. На его вопрос: «Как дела дома?» - он подробно рассказал ему о последних новостях. Козин без промедления сделал логический вывод, показавшийся ему единственно правильным.

- Слушай, Лешка, а ты ведь колоссально влип. Неужели ты ничего не понимаешь? У нее в Тотьме лагерный ребенок!

- Не может этого быть, я Леночке полностью доверяю.

-Доверять доверяй, но проверяй. Если она говорит о «милых детках», значит у нее там их несколько. Ты что, не знаешь женщин? Это их обычная тактика: вначале прикидываются бездетными, а потом преподносят сюрприз! Вот увидишь, скоро она во всем признается и пошлет тебя в Тотьму за своим потомством. Ты станешь

многодетным отцом, с чем тебя и поздравляю!

Мужская железная логика, видимо, оказала свое действие, и Алексей с большим вниманием стал рассматривать лица детей, будто бы опасаясь увидеть на фото «то же выражение милого лица». И только после моего подробного рассказа, как все было на самом деле, он вздохнул с облегчением.

О Томочке Кокоревой и ее маме

В 1955-56 гг. началось массовое освобождение политзаключенных. Матери, дожившие до этого счастливого момента, смогли забрать из детдомов своих детей. Многие мамы на первых порах оставались жить на Воркуте, и их дети вновь оказались в Заполярье. В конце 1950-х гг. начался процесс массовой реабилитации. Она открыла северянам путь на юг, и бывшие маленькие каторжане вместе со своими родителями разбрелись по всему свету.

Поздней осенью 1957 г. я получила от двенадцатилетней Томочки Кокоревой и ее мамы письма, из которых узнала, что Томочка живет с мамой и папой на одной из воркутинских шахт. Год тому назад ее привезла к маме «одна тетя». Вместе с ней прибыли на Воркуту Сережа Толочко (Зозик) и Валерик Мормоль. Привожу письмо Томочки.

«Здравствуйте, Елена Владимировна!

Это вам пишет Тома Кокорева, ваша воспитанница. Мне исполнилось 14 марта 12 лет. Я учусь в 5 классе, учусь хорошо. Моя мама работает в детяслях поваром, а папа завхозом фермы. Елена Владимировна, я Вам высылаю свою фотокарточку. Это я фотографировалась в прошлый год. Если будет возможно, я вам еще вышлю фото. Я приехала в 1956 году к маме и папе. Нас привезла одна тетя: меня, Валерика Мормоль и Сережу Толочко. Валерик поехал к маме на 40-ую шахту, а Сережа вместе со мной, он сейчас уехал с мамой в Россию.

Елена Владимировна, я вас не помню, пришлите пожалуйста мне ваше фото, я хочу вас видеть. Мне у папы и у мамы очень хорошо. Может быть мы с вами увидимся. Пока до свидания.

Целую Инночку.

Тома Кокорева».

На фото Томочке 11 лет. Милая курчавая девочка, уже не подстриженная наголо, как на детдомовском фотоснимке. Меня очень растрогало, что она написала «целую Инночку». Я наконец тоже стала мамой, Инночке в это время исполнилось 7 месяцев.

Меня радовало, что трое из моих воспитанников, Тома, Сережа и Валерик, встретились со своими мамами. Я надеялась, что и у других маленьких воркутинских узников наступил светлый период жизни. Светочка Панчук еще в 1953 г. уехала из детдома к тете. Теперь ее мама тоже освободилась и, конечно же, они живут вместе.

Много нового я узнала из письма Татьяны Кокоревой. В нем она рассказывала о своей жизни. Мы с Татьяной не один год прожили в одном бараке на ОЛПе № 2, но я, оказывается, ничего о ней не знала, что меня очень поразило. Передо мной раскрылась новая, неизвестная мне Таня Кокорева со своей сложной жизненной историей. В лагере нам всем казалось, что все несчастья и беды здесь, в этом темном и холодном запроволочном мире. А там, на свободе, нас ждет счастье. Но жизнь всегда сложнее наших представлений. Так что же было в письме Татьяны Кокоревой?

Досрочно освободившись в 1955 г., она осталась жить на Воркуте. Ей посчастливилось встретиться с лагерным мужем, которого тоже досрочно освободили. Они стали жить вместе и взяли свою Томочку из детдома. В 1956 г. Татьяна вместе с мужем Николаем впервые смогла поехать на юг и после более чем десятилетней разлуки встретиться со своими родными. Вот тут-то и начинается сложная, причудливая и трагическая история.

Татьяна, сельская девушка, до войны родила дочь Валю. Муж, видимо, погиб на фронте. Татьяна с маленькой дочерью и пожилыми родителями оказалась в оккупации, которая длилась около трех лет. Пришли «наши», ее арестовали и этапировали на каторгу в Заполярье. Дочь Валя осталась у бабушки-дедушки, односельчане их активно травили. Все свои детские и юношеские годы Валя носила клеймо дочери каторжанки-преступницы, осужденной за измену Родине. Жили нищенски, всеми презираемые, всеми униженные. Но это еще не все. Оказывается, у Татьяны во время оккупации родился сын Валерик. Его судьба более трагична, чем дочери Вали. Что тянется всю жизнь за ребенком, появившимся на свет во время оккупации? Подозрение, что он сын немца, фашиста, злодея, страш-

нейшего врага советского народа! Такому ребенку нет пощады ни от взрослых, ни от сверстников. Дедушка-бабушка взять к себе этого ребенка не смогли. Не позволяла бедность, но не только она. Жизнь в селе, что жизнь в стеклянной банке. Любой шаг открыт взору односельчан. Всем было известно, что мальчик родился в оккупацию. Все были готовы извести «фашистское отродье». Пришлось Валерика отвезти подальше от села и отдать на воспитание чужим людям.

Поневоле придешь к парадоксальному выводу: маленькая Томочка, родившаяся за колючей проволокой, была самой счастливой из трех детей Татьяны Кокоревой!

Но вернемся к письму, где описывается приезд Тани с мужем в родное село после многих лет изгнанья. Все односельчане давно считали ее заживо погребенной в заполярных снегах. И вдруг она является живая и невредимая, и не одна, а с мужем. Учитывая послевоенный дефицит мужчин, это произвело особо сильное впечатление. Наконец-то для несчастных родителей и для обездоленной Валечки наступил праздник! Но все не так просто. Дочь выросла без матери в нищете и в невзгодах. Мать невольно оказалась виновницей всех ее бед. Когда мама появилась, как бы воскресла из мертвых, дочь уже вышла замуж, у нее родился сын. Жизнь нельзя остановить, река жизни течет очень быстро. Жизнь матери и дочери стремительно неслась в разных направлениях, их пути пересеклись слишком поздно. Радость встречи омрачила горечь отчуждения...

Татьяна встретилась также со своим сыном Валериком. Вот строки из ее письма:

«Валерик ходит в школу в 9 класс, живет на Украине, где я его оставила. Я ему помогаю и одеждой, и деньгами, и всей семье помогаю, что они его воспитали. Хороший мальчик. Я у них тоже была в отпуске в прошлом году. А теперь у меня осталась одна Томочка, но она никого не знает. Леночка, хотелось бы описать многое, может быть, мы встретимся, я тогда обо всем расскажу».

Я читала это письмо и думала, что жизнь - самый хитроумный, самый причудливый сценарист, а жизнь каждой из наших воркутянок-каторжанок- это целый душераздирающий роман, никем, к сожалению, не написанный.

Если мечта разбилась вдребезги...

Сейчас, когда пишу о маленьких узниках ГУЛАГа, естественно возникает вопрос, на каком этапе их жизни лучше остановиться? Когда ребенок избежал детдома и попал к бабушке-дедушке? Когда ребенок встретился со своей мамой после ее освобождения? Хотелось бы, чтобы после всех мучений прозвучали жизнеутверждающие нотки, чтобы был счастливый конец. Но понятие «счастья», как известно, весьма относительно. Во время войны мечтали об одном: вот окончится война... Ну и что тогда будет? Как что? Всеобщее великое счастье! В оккупацию ждали прихода «наших»: вот окончится оккупация, придут «наши», выгонят немцев... Что из этого получилось, многие узники Воркуты узнали на своей шкуре. Те, кто сидел в лагере, мечтали: вот выйдем на свободу... И что же тогда будет? Как что? Свобода - великое счастье!

У женщин, родивших в лагере детей, формула счастья также зависела от обстоятельств. На первых порах они молили Бога только об одном - чтобы дитя не попало в детдом! Когда возраст ребенка приближался к двум годам, мать начинала в отчаянии метаться. К родственникам летели письма с криками о помощи - спасите ребенка, возьмите ребенка! И нужно отдать должное некоторым родственникам - приезжали, спасали. И мамы облегченно вздыхали: счастье - это когда малыш попадает в заботливые руки родных!

В хрущевские времена, когда многие узницы вырвались на волю, изменилась и формула счастья: счастье - это когда мама встретилась со своим ребенком! Каторжанка Аня Осечкина в своем письме писала: «... Только бы дожить до встречи, обнять всех и заплакать слезами радости!» Встретились мать и дитя, значит - happy end! Наверное, на этом и стоит остановиться.

Но все-таки возникает вопрос: а что же было потом, как сложились отношения между родителями и детьми? Можно возразить, что это уже другая история. В жизни, однако, все взаимосвязано, последующие истории связаны с предыдущими. О нескольких печальных историях, которые произошли с моими солагерницами, я здесь расскажу, не называя их фамилий, чтобы не травмировать тех, кто, может быть, остался в живых.

Прежде, чем начать конкретное повествование, хотелось бы обратить внимание на общую беду, с которой столкнулись многие мамы после своего освобождения. Беда заключалась в том, что они с тру-

дом находили контакты с повзрослевшими детьми. Они (мамы) в отчаянии обвиняли бабушек-дедушек в том, что дети неправильно воспитывались. Вот строки из одного письма:

«... Я думаю, всему виною чрезмерная, слепая, всепрощающая любовь. В деле воспитания тоже надо иметь особый талант. Надо уметь любить и в то же время не формировать эгоиста и бездельника. Это очень трудно, мало кто наделен таким талантом. Вот почему у нас такая масса тунеядцев, эгоистов, хамов и невежд!»

Другая мама мне с горечью писала:

«Мой сын не хочет ни учиться, ни работать. Я пыталась увещевать, бороться, но кроме оскорблений на свою голову ничего не добилась».

И еще одно материнское горе: ребенок проявлял большую привязанность к бабушке-дедушке (или к тете-дяде), чем к новоявленной матери. Это, в сущности, понятно: ребенок любил тех, кто ежедневно проявлял к нему любовь, внимание и заботу. Но матерей это очень травмировало.

Первая из трех рассказанных ниже историй относится к тому периоду лагерной жизни, когда формула счастья заключалась в одном: только не детдом! Попадет ребенок к бабушке - это счастье!

Этим мучениям нет конца. На шахте № 2 был молодой синеглазый хирург, очень милый, очень общительный и доброжелательный. Он снискал всеобщую симпатию, нравился многим узницам, но долгое время избегал серьезных лагерных связей, хотя медики пользовались относительной свободой в общении друг с другом - в лагерных стационарах и амбулаториях мужчины работали вместе с женщинами. Но наш доктор упорно рассказывал своим поклонницам о своей любимой жене, с которой его разлучил лагерь. Шли годы, исчезала надежда вырваться на волю, а срок, как у всех каторжан, далеко переваливал за десятку. И Он не выдержал - завел лагерную семью. Она не была медиком по образованию, но в медицине работала несколько лет на должности секретаря начальника санчасти. (В те годы санчасть ОЛПа № 2 возглавлял доктор Тибор

Эммануилович Ваго, получивший высшее медицинское образование в Венгрии. Его арестовали в 1940 г., этапировали на Воркуту, где он освободился в 1945 г. без права выезда из Воркуты). Будучи лицом, приближенным к начальству, она имела большую степень лагерной свободы, чем обычные каторжанки, что благоприятствовало созданию лагерной семьи. Мне Она хорошо запомнилась по лагерной самодеятельности. Ее коронными номерами были цыганский и испанский танцы. В моей памяти Она осталась красивой, улыбающейся, с распущенными пышными волосами, в легком стремительном полете на нашей жалкой лагерной сцене.

У них родился сын, чудесный ребенок, очень любимый и очень хранимый. У матери и отца впереди еще огромный срок (они оба имели по 20 лет каторжных работ и по 5 лет поражения в гражданских правах). Сталин еще здравствовал, впереди не видно никакого просвета. Как всем лагерным детям, сыну грозил детдом. И как для всех лагерных матерей, для нее формула счастья одна - только не детдом. Ее родители не могли забрать ребенка, а его родители с радостью согласились. Ребенка записали на отцовскую фамилию. Нужно сказать, что в таком случае положение лагерной матери становится шатким. Но Она надеялась, что их лагерная связь перейдет в законный брак, если они дождутся освобождения.

Когда наступили хрущевские перемены, Он освободился раньше, чем Она, и уехал к сыну. Она же осталась в лагере. Он встретился со своей первой женой, брак с которой не был расторгнут. Предчувствуя беду, Она металась в отчаянии, засыпая его письмами. Когда Она освободилась, ей не отдали сына. Она осталась одна без любимого мужа и без любимого сыночка. Столь долгожданная свобода не принесла ей счастья. Ее мучениям не было конца...

Рожденный в зоне вернулся в зону. Эта история началась в речлаговском лагере матери и ребенка. У лагерных детей всегда была известна мать, а отец не всегда. При рождении ребенок записывался на фамилию матери. В этом случае фамилия отца оставалась за кадром. В данной истории ходили слухи, что отец уголовник, чуть ли не убийца. Для женщин с 58-й статьей подобный союз был нетипичным. Политузницы сторонились уголовного мира. Но нет правил без исключения.

Своего сына она очень любила, заботилась о нем и добилась, что за ним приехала бабушка, ее мама. Сын не попал в детдом, это

по лагерным понятиям воспринималось как счастье. Года через четыре мама освободилась, вернулась в отчий дом, встретилась с сыном. Лагерная драма закончилась счастливым концом, и здесь можно было бы поставить точку. Но у этой истории было продолжение.

В 1980 г. я приехала на научную конференцию в город, где они жили. В памяти возник их адрес. Я спросила свою коллегу, профессора местного университета, далеко ли расположена эта улица? Оказалось, совсем близко, и мы вместе пошли искать их дом. А сердце мое как-то тревожно заныло - не надо, вернись! Я бы вернулась, если б шла одна. Но мы шли вдвоем, мне было неудобно проявить странную непоследовательность: то я хочу искать старых знакомых, то вдруг не хочу. Подходим к дому. Небольшой кирпичный особнячок довоенной постройки с маленьким двориком. Но что это? Окна заколочены, вид нежилой. Обходим вокруг дома. С другой стороны дверь приоткрыта и видно, что молодая женщина стирает белье.

- Добрый день, могу ли я видеть... (я называю имя и отчество моей старой лагерной знакомой).

Женщина некоторое время молча смотрит на нас.

- Вы что, из органов?

Я меньше всего ожидала такого приема. Объясняю ей, что я из Москвы, здесь на конференции, а моя спутница- профессор местного университета. В молодости я хорошо знала хозяйку этого дома и хотела бы с ней повидаться.

- Она умерла год тому назад...

- Тогда я хотела бы поговорить с ее сыном. Я знала его, когда он был совсем маленьким.

Еще более длительное молчание, затем:

- Он сидит в тюрьме.

- Как в тюрьме, за что?

У меня теплилась надежда, что он - диссидент, правозащитник...

- За убийство!

Боже мой, какая страшная судьба! Как будто бы раздался голос Рока: рожденный от убийцы обречен на убийство! Перед моим мысленным взором встали его детские фото. Милый мальчик с доброй улыбкой. А вот рядом с ним счастливые лица бабушки и дедушки. А на этом фото он с мамой, когда она вернулась домой. Сколько на их лицах счастья и надежды! Что же произошло потом? Может быть

они видели, как их любимое дитя год от года превращался в злобное чудовище и испытывали адские муки? Может быть от этого умерла мама, не дожив до своего шестидесятилетия? Может быть, может быть...

Моя дочь превратилась в мою сестру. Очень сложные и мучительные истории связаны с подменой понятий «кто есть кто». Например, тетя ребенка становилась его матерью или бабушка ребенка превращалась в его маму. Когда настоящая мать возвращалась, то страдали все действующие лица. Такие превращения изначально задумывались не из злого умысла, а ради блага лагерного ребенка. Старались, чтобы он не чувствовал себя сиротой, чтобы имел «чистую» биографию и не стал изгоем общества. Мама - преступница, отмеченная во всех анкетах и документах, обрекала ребенка на бесконечные страдания и унижения. Поэтому сестра матери, например, забрав дитя из лагеря, усыновляла его. Если она была замужем, то ребенок приобретал мать и отца. Он оказывался благоустроенным и его истинная мама радовалась счастливому исходу дела. Ведь ей самой предстояло находиться в неволе еще много лет и она не была уверена, что доживет до освобождения.

Если бы предвидеть грядущие перемены и знать, что лагерная мама досрочно освободится, то таких подмен, может быть, было меньше. Но тоталитарный режим выглядел незыблемым!

А теперь представим себе, какие стали разыгрываться драмы при неожиданном появлении настоящих мам. Ребенок узнает, что его мама вовсе не мама, а мамой является чужая незнакомая женщина! Это наносит ему страшный удар. А что происходит с вымышленными родителями, если усыновленный ребенок был их единственным сыном или дочерью?

Таких историй я знаю несколько, но особенно близко приняла к сердцу трагедию одной моей приятельницы, лагерная дружба с которой перешла в многолетние контакты после освобождения, хотя жили мы в разных городах.

У нее в лагере родилась дочь. В десятимесячном возрасте девочку забрала бабушка. Она была еще достаточно молода, недавно вышла второй раз замуж. Девочку удочерили, и все окружающие считали ее поздним ребенком этой новой супружеской пары. Девочку очень любили, нежно о ней заботились и у нее никогда не возникало сомнение, что она не их дочь. К тому же она внешне походила

на свою маму-бабушку, у нее были такие же большие сине-голубые глаза, белокурые волосы и нежная кожа.

Но вдруг в стране меняется обстановка и домой возвращается настоящая мама. Что делать, как быть? Чтобы не травмировать девочку, решили не открывать тайну. Истинная мать превратилась в старшую сестру этой девочки.

Я с мужем как-то приехала в их город и мы с радостью поспешили с ним в гости. Нас встретили с волнением.

- Ради Бога, только не проговорись, что я ее мама! Запомните, я ее старшая сестра. Очень вас прошу, не проговоритесь!

Нам стало не по себе. Мы-то, конечно, не проговоримся, но мало ли кто потом может сказать неосторожное слово, а подозрение невольно ляжет на нас. В атмосфере этой семьи чувствовалось мучительное напряжение. Печальные тревожные глаза «мамы» и «старшей сестры» нас очень взволновали. Чувствовалось, как они страдают.

Возвращаясь из гостей, мы медленно шли по улицам вечернего города. Мой муж задумчиво произнес:

- Когда на театральных подмостках идут античные трагедии, где сын не знает, кто его мать, сестра не знает, кто ее брат, мы это воспринимаем, как что-то неправдоподобное и очень от нас далекое. А здесь на наших глазах разыгралась трагедия, не менее ужасная, чем античная...

- Все это последствие тех бед, которые натворили репрессии. Даже благие порывы Хрущева не в силах полностью исправить содеянное зло. Оно проявляется в новом обличье, - ответила я. - Казалось бы, какое это счастье - наконец освободиться, приехать домой, встретиться с родными! Ан, нет. Все так сложно запутано, что не знаешь, как этот узел распутать... Может быть, его надо было сразу же разрубить и сказать правду?

Через несколько лёт мы встретились вновь.

- Моя дочь все знает. После смерти моего отчима мы с мамой ей рассказали правду.

- Наверное, так лучше?

Оптимистического ответа не последовало. Она находилась в глубокой депрессии.

В одном из ее писем прозвучали трагические слова: «Мы совершенно чужие друг другу. Никакой близости, никакой любви. Она нисколько не считается со мной, не прислушивается к моему мнению. Она не может произнести слово «мама», обращается ко мне по имени. Я одинока, совсем одинока, у меня нет дочери! Все эти годы моим мучениям нет конца!»

Из Воркуты - в Швецию

Истории, только что рассказанные, мало кого могут оставить равнодушным. Когда я сталкивалась с ними, вся моя натура возмущалась и протестовала. Неужели нет никакой справедливости? Пройти адские мучения в концлагерях, дожить до освобождения и опять страдать! Подобно коллекционеру, я лихорадочно искала счастливые случаи, собирала их, лелеяла и хранила. Мне очень хотелось, чтобы бывшие маленькие узники стали хорошими, честными людьми, чтобы в них теплилось гражданское чувство и они хранили память о воркутинской трагедии, невольными свидетелями которой стали со дня своего рождения. Одним словом, мне хотелось, чтобы был happy end! Однако, однако...

Особенно тяжелым было положение иностранцев. Они не получали писем и посылок. Шанс выжить у них был более низким, чем у наших отечественных узников. Ни одна бабушка-иностранка не могла приехать на Воркуту и забрать своего лагерного внука. Малыш-иностранец мог легко затеряться в детдоме и никогда не попасть на свою родину, к своим родным и близким. Поэтому я с большим чувством радости хочу рассказать "о детях шведа Георга Киваримееса, которые после многих перипетий попали в Швецию к своим бабушке-дедушке.

Начало этой истории уходит в воркутинскую каторгу. На шахте № 2 судьба свела меня с будущей женой Георга молоденькой Леночкой Невгомоной. У нас оказалось много общего: как и я, она росла в семье учителей, перед войной окончила 10 классов, попала в оккупацию и затем на Воркуту. Мы жили в одном и том же бараке, работали под землей на одной и той же шахте. Даже имена у нас оказались одинаковыми, что нередко вызывало оживление у наших солагерниц:

- Позовите Леночку!

- Какую Леночку?

- Да ту, что не может угомониться!

В этом случае подзывали Леночку Невгомоную. А если говори-

ли: «Ту, что стопятая!» - тогда звали меня. Здесь обыгрывался мой номер «Е-105».

Однажды с Леночкой Невгомоной случилась беда, чуть ее не погубившая. После рабочей смены в шахте мы отмывались от угольной грязи. Мыла не было, нам давали какую-то зловонную жидкость - якобы жидкое мыло. На коже оставались черные разводы, мы всегда оставались «чумазыми», свинская жизнь нас очень угнетала и приводила к постоянным кожным заболеваниям. Леночка, пытаясь отмыть свое лицо, нечаянно раздавила гнойный нарывчик на своей щеке. Наутро щека раздулась, покраснела, а сам гнойник заметно увеличился. Во время развода она подошла к нарядчику с просьбой разрешить ей обратиться в амбулаторию: может быть, врач даст ей больничный. Нарядчик разъярился и принялся поносить каторжан, которые по своей вражеской сущности только и думают о том, как сорвать производственный план. Если каторжан освобождать из-за какого-то прыщика, то кто будет работать в шахте? Пришлось Лене спуститься в шахту, но работать она не смогла - у нее поднялась температура, началась рвота. В конце смены мы вынесли ее на руках и тут же отправили в санчасть. У нее начался сепсис - общее гнойное инфекционное заболевание крови. Сепсис бывает разных видов, у Лены, как оказалось, была септикопиемия с метастазами. При этой форме инфекция из местного очага переносится в другие места, вызывая новые образования метастатических гнойников. Их формирование сопровождается приступами лихорадки, повышением температуры, ознобом, рвотой. Жизнь Лены висела на волоске. От флегмоны на лице у нее вытек один глаз. Лицо обезобразил большой шрам от вскрытия флегмоны. Все тело было покрыто шрамами: гнойники появлялись то тут, то там, их вскрывали, но возникали новые. Нужных лекарств не было. Кое-что удалось достать через вольных. Врачи пытались повысить сопротивляемость ее организма аутогемотерапией. (Это метод лечения собственной кровью. У больного берут из вены некоторое количество крови и сразу вводят эту кровь внутримышечно. Процедуру повторяют каждые 2-3 дня, постепенно повышая объем крови). Ей нужна была белковая пища и витамины, чего нельзя было получить в лагерной больнице. Но все-таки Леночку удалось спасти, хотя процесс выздоровления длился бесконечно долго.

Здесь мне хотелось бы сказать слово в защиту лагерной медицины. Мне пришлось читать много гневных страниц по этому пово-

ду, вплоть до того, что медицинской помощи в лагере вообще не было, да и атмосфера царила варварская - никто никого не спасал, каждый думал только о себе. Случаи, конечно, встречались самые разные, но огульно обвинять лагерных медиков нельзя. Это будет несправедливо и нечестно. Один из примеров - спасение Леночки Невгомоной, которая по всем данным должна была погибнуть.

Но общая картина в лагерях, конечно, была страшной. Высокая смертность среди каторжан и переполненные больничные бараки (стационары) являлись следствием не плохой лагерной медицины, а поистине каторжных условий, в которых оказались те, кто по суду был обречен на тяжелый каторжный труд. Особенно страшными оказались первые годы введения каторги-1944-1946 гг. Плохое питание, непосильный труд, постоянный моральный стресс (каторжане поступали в основном из оккупированных территорий и всячески унижались как «фашистские прихвостни») и антисанитарные условия в переполненных бараках. Каторжанам запрещалось иметь личные вещи - нельзя было переодеваться в чистую одежду. На нарах не было матрасов и постельного белья.

Неудивительно, что в такой грязи из небольшого гнойника на лице мог развиться септический процесс! Удивительно другое - как в таких условиях удалось все-таки кого-то спасти и после длительных усилий поставить на ноги!

Воркутинская судьба свела меня с Леночкой Невгомоной еще один раз, но это произошло после нашего освобождения, когда нас оставили на Воркуте в ссылке без права выезда. В марте 1954 г. я устроилась на работу в углехимическую лабораторию 4-го района. Лаборатория обслуживала шахты 5-6, осуществляя мониторинг качества добываемого угля. Руководила лабораторией замечательная женщина Галина Петровна Зеленина. Она относилась к категории «детей репрессированных» и к нам, бывшим узникам, испытывала самые дружеские чувства, стараясь во всем помочь. Я вначале работала пробораздельщицей. Моя задача заключалась в том, чтобы из большого количества угля приготовить для анализа небольшую гомогенную угольную пробу. Для этого нужно было долго и тщательно дробить уголь, пропускать его через сито, смешивать-перемешивать и на конечном этапе по особым правилам отбирать пробу. По своему внешнему виду пробораздельщица напоминала шахтерку - была такой же черномазой.

Через некоторое время меня «за хороший труд» повысили, пере-

ведя в лаборантки, а на должность проборазделыцицы взяли Леночку Невгомоную. Она только что освободилась и «нашла угол» в 4-м районе. Так мы опять оказались вместе, на сей раз в стенах одной и той же лаборатории. Лена носила на лице повязку, прикрывающую потерянный глаз. Лицо ее было обезображено шрамами.

Однажды Лена получила из дома письмо, в нем сообщалось, что мама едет на Воркуту для свидания с дочерью, которую не видела более 10 лет. Лена очень разволновалась. Что будет с мамой, когда она увидит ее обезображенное лицо? В памяти мамы остался образ юной веселой девушки, а встретит ее постаревшая женщина с одним глазом и лицом, покрытым шрамами... Лена судорожно ухватилась за меня:

- Прошу тебя, помоги мне. Ты здесь единственный близкий мне человек, больше у меня никого нет. Давай вместе встретим маму и ты сразу нас не оставляй. Мне страшно оставаться с ней наедине. Потом она смирится с моим видом... И знаешь что еще важно? Ты поступила в институт, об этом ей надо будет рассказать. У нее появится надежда, что и я смогу учиться. Она так страдает из-за того, что я осталась без высшего образования, без профессии. Мы вместе отведем ее в лабораторию, пусть она убедится, что меня окружают хорошие умные люди.

Такой план Лену несколько успокоил. Ей очень хотелось в первые же часы свидания с мамой показать ей, что ее окружают не какие-то уголовники и бандиты, а приличные интеллигентные люди, на которых нет никакого лагерного штампа.

Мы вместе встретили ее маму. Ни один мускул не дрогнул на ее лице при первом взгляде на дочь. Полное спокойствие и абсолютное самообладание. Так и должен себя вести педагог и учитель. Меня поразило, что между матерью и дочерью не было никакого сходства. Мама - высокая полная женщина западноевропейского типа с прямым носом, светлыми глазами, русыми волосами. У Леночки бросалось в глаза нечто восточное - черноглазая, черноволосая, небольшого роста, худая, гибкая, с мелкими чертами лица. Мама - спокойная, рассудительная, уравновешенная. Дочь - эмоциональная, вспыльчивая, тревожная.

Я почти ежедневно бывала у них в гостях, выполняя роль «положительного героя» в нашей общей воркутинской трагедии. Мы вместе проводили маму домой. Сотрудники лаборатории понравились маме, и она уехала успокоенная за судьбу дочери, убедившись, что

ее дочь окружали хорошие сердечные люди.

У меня сохранилось несколько фото того далекого 1954 г. Вот мы группой стоим на крыльце деревянного здания углехимической лаборатории. Вверху Лена с повязкой, прикрывающей вытекший глаз. Рядом Галина Петровна Зеленина, наша маленькая заведующая небольшой лабораторией. Она не была заключенной, но ее отец погиб во время сталинских репрессий. Ниже Ольга Горст, лаборантка. Она попала на Воркуту как российская немка. Высланных немцев называли трудармейцами. Они занимали промежуточное положение между заключенными и вольнонаемными. Внизу стою я, лаборантка Елена Иванова. (Тогда я еще не носила фамилии Маркова).

Вот такая у нас образовалась углехимическая компания! Все мы в разной степени пострадали от репрессий, хотя не все провели годы за колючей проволокой. Типичный слепок с нашего общества тех лет! Если не сам сидел, то кто-нибудь из родственников, если повезло и тебя не осудили за измену Родине, то лишили свободы по национальному признаку. Все пострадали в той или иной степени! Ни одного человека с чистой биографией!

Но как это ни покажется странным, я вспоминаю первую работу на воле с большой теплотой. Не потому что хорошо жилось, а потому что люди были хорошие, помогали друг другу, сопереживали в радости и в горе. Жили дружной семьей, умели радоваться тому немногому, что преподнесла нам судьба, отмечали дни рождения, при этом пекли пироги в муфельной печи! У меня сохранилось фото, сделанное в день, когда мне исполнился 31 год. Я отмечала свой первый день рождения после освобождения. Счастье - это состояние души. Мы делали все, чтобы чувствовать себя счастливыми!

Но я до сих пор не упомянула о шведских мотивах, обещанных в самом начале. Сейчас зазвучат и они. Как-то раз, идя на работу, Леночка Невгомоная столкнулась с бедно одетым молодым человеком с грустными глазами. Без слов ясно - недавно освободился.

Они улыбнулись друг другу, а через один-два дня опять встретились... и больше уже не разлучались. Георг Киваримеес долгие годы работал под землей в воркутинских шахтах. Он остался шахтером и после освобождения. Швед по национальности, он был арестован во время войны в Эстонии. Его родители жили в Швеции. Долгие годы (война, потом каторга) Георг не имел с ними никакой связи. Он не знал, живы ли они и где проживают. Они тоже ничего о сыне не знали и считали его погибшим. Георг пытался узнать о своих родственниках через Красный Крест, но особой надежды не имел. И вдруг он получает желанную весточку. Родители живы! Завязалась переписка. Из Швеции стали приходить посылки (огромного размера!) с продуктами и вещами. Жизнь Киваримеесов изменилась как по волшебству. До этого они ютились в крошечной комнатушке в деревянном лагерном бараке. Жили по-нищенски, с трудом сводя концы с концами. У них родилась дочь Галочка. Лена не работала, Георг кормил семью. Теперь же они могли не отказывать себе в питании, а заграничная одежда не только преобразила их внешний облик, но и помогла получить более приличное жилье. Леночка смогла обратиться к хирургам и косметологам. Ей сделали пластическую операцию, почти полностью удалили шрамы и вставили стеклянный глаз. Теперь она не носила повязку и трудно было заметить, что у нее нет одного глаза.

Переехав в Москву после реабилитации моего мужа (он перед арестом жил в Москве, и в 1959 г. получил комнату как жертва политических репрессий), мы продолжали тесные контакты с семьей Киваримеесов, которые все еще проживали на Воркуте. Это был период их «шведских страданий». Они добивались разрешения на поездку в Швецию для свидания с родными Георга. Подключили шведское посольство, Красный крест и еще какие-то организации. В Москве им приходилось бывать довольно часто, оббивая пороги разных учреждений. Они всегда останавливались у нас на Большой Марьинской. Наши жилищные

условия были не блестящи - в одной комнате жили четыре человека (мы с мужем, наша маленькая дочь Инночка и моя тетя по отцу Анна Платоновна Иванова). Казалось бы, где можно разместить гостей, прибывших с ночевкой на несколько дней? Но теснота не смущала ни нас, ни их. Постель устраивалась на полу, и мы с радостью принимали воркутинских друзей. К нам приезжали не только «наши шведы», воркутинский поток почти не прерывался. Приезжали «мои девочки» - приятельницы по лагерю, или «мои мальчики» - товарищи по институту (по воркутинскому УКП Всесоюзного заочного политехнического института). Так, частыми гостями были мои лагерные подруги Рузя Гавзинская и Клава А., мои друзья по институту Женя Рыдалевский и Толя Птушко. Приезжали поодиночке, приезжали и семьями: Гизатулины бывали у нас втроем - Дусенька, Рифат и маленький Вовочка, в подобном же составе бывал и Толя Птушко. Таким было то время и такими были мы! Гостеприимство в скудных жилищных условиях - примета того времени!

Конечно, здесь нужно отдать должное моему мужу - поток воркутинских гостей состоял из моих «девочек» и «мальчиков». Не всякий муж мог выдержать такое воркутинское засилье! Но он со всеми сумел установить дружеские отношения и радовался гостям вместе со мной. Таким он был человеком. О нем нередко говорили: Алексей - человек Божий!

Киваримеесы бывали у нас чаще других гостей. Путь в Швецию лежал через Москву! Родители Георга безумно хотели встретиться со своим сыном и были бы рады, если бы он приехал один. Георг, однако, настойчиво добивался разрешения на выезд всей семьи, что в те годы было нереально. Нам он объяснял это так:

- Если я поеду один, я не ручаюсь за себя, что вернусь. Что тогда будет с Леночкой и моими дочерьми? (У них уже родилась вторая девочка).

И вот в один из своих приездов в Москву он получил разрешение на выезд, но не для всей семьи, а только для себя одного. Смятению его не было предела. Он в отчаянии бегал туда-сюда по нашей комнате, хватаясь за голову.

- Что же мне делать, что делать? Друзья, посоветуйте, как мне поступить?

Мы были в полном замешательстве. В таком важном деле советовать не только трудно, но просто невозможно. Речь идет о судьбе их семьи, детей, больной жены. С этой точки зрения нельзя ему

советовать ехать в Швецию одному. Большая вероятность того, что, оказавшись в этом сказочном мире (по сравнению с Воркутой), он будет не в силах его покинуть. С другой стороны, старые родители ждут своего сына, который как бы воскрес из мертвых. Если он теперь не встретится с ними, неизвестно, представится ли такой счастливый шанс впереди. С этой точки зрения ему нужно ехать.

Отделаться молчанием, отмахнувшись от его просьбы, мы тоже не могли. Георг, обычно спокойный, рассудительный, находился в стрессовом состоянии. Мой муж сказал:

- Георг, прежде всего тебе нужно успокоиться. Давай вместе порассуждаем, как быть и что делать. Ты ведь не один попал в такое положение. Воркута собрала «детей разных народов». Какое-то время все жили вместе, потом начали разъезжаться. Мы с Леночкой можем рассказать тебе об известных нам историях, а ты сам сделай вывод, как тебе лучше поступить.

Я приготовила чай, мы уселись за наш круглый стол и принялись рассказывать. Самое главное, видимо, заключалось в том, чтобы переключить Георга на другие судьбы, отвлечь его от своих проблем, ибо он находился на пределе своих сил. Мы опасались, что с ним случится инсульт или инфаркт.

Алексей рассказал несколько историй, которые произошли с его коллегами-иностранцами во время их совместной работы в Воркутинском музыкально-драматическом театре. В пору расцвета этого театра, по разрешению самого генерала Мальцева в оркестр театра взяли несколько прекрасных музыкантов-иностранцев, главным образом - поляков. Завелись лагерные жены, появились дети. В 1954-55 гг. всех иностранцев начали поспешно вывозить из Воркуты. И, конечно, без лагерных семей. Большинство обещало, что, устроившись на родине, они добьются разрешения на приезд своих жен и детей. Но так не произошло. Воркутинские связи быстро разрушились под напором радостных встреч с родными и близкими, в вихре новых знакомств и увлечений. Судя по этим случаям, ему, Георгу, поехать в Швецию одному без семьи действительно опасно.

Известные мне истории также не внушали оптимизма в смысле стабильности воркутинских связей. У одной моей подруги был лагерный роман с грузином. После освобождения они зарегистрировали свой брак и жили в любви и согласии на шахте № 18. Семейная идиллия продолжалась до его поездки в Грузию и свидания с родными. После этого его как будто подменили. Он мечтал только о

том, чтобы поскорее вернуться в родные места, погрузиться в обычаи предков, в свой родной грузинский язык. Все русское его начало раздражать, в том числе и собственная жена, до этого горячо любимая. Его родные подлили масло в огонь. Они подыскали ему на выбор несколько юных грузинских невест и ратовали за этнически чистую семью. Воркутинская семья распалась. Подобные истории случались и с прибалтами.

Все известные нам истории имели один общий стержень: поездка на родину, встреча с родными, погружение в атмосферу жизни, которая была столь недоступной многие-многие годы неволи, все это оказывало магическое действие на бывших узников и стирало память о воркутинской жизни.

- Довольно, довольно! Мне все ясно! - спокойно и решительно произнес Георг. - Я и сам всегда чувствовал, что мне одному, без семьи, нельзя ехать в Швецию. Теперь я еще больше убедился - если поеду, то не вернусь. Но я также знаю, что меня замучает совесть. Я не смогу выбросить из памяти своих маленьких девочек и свою несчастную жену!

Георг отказался от поездки... Когда он вернулся из Москвы в Воркуту и все об этом узнали, всеобщему удивлению не было предела. Леночка потом мне рассказывала, что самоотверженный поступок Георга ее поразил, хотя у нее никогда не было причин сомневаться в его преданности семье. Но здесь речь шла о встрече с отцом и матерью, и у нее возникали сомнения. Что перевесит на весах, измеряющих родственные чувства: жена и дети или отец и мать?

Что же касается товарищей-шахтеров, то они пришли в шоковое состояние, считая, что такого просто не может быть! Сейчас вместо шахты он мог бы разъезжать по Швеции, чувствовать себя свободным и богатым человеком! (Его родители были вполне зажиточные люди). Он мог бы жить припеваючи, а вместо этого вернулся в нищую холодную Воркуту! Ну и что такого, если бы он бросил эту семью и завел новую в Швеции? Все так делают - жизнь одна, своя рубашка ближе к телу! Да он, Георг, просто ненормальный, дурак, идиот! Разве нормальный человек может отказаться от такого счастья? Да, поступок Георга действительно был из ряда вон выходящим. Он поступил так, как ему велела его совесть!

«Шведские страдания» длились еще несколько лет. Несмотря на неудачи, Георг оставался оптимистом и продолжал добиваться раз-

решения на выезд всей семьи. Он постоянно настраивал на веру в лучшее свою женушку, которая приуныла, потеряв всякую надежду. Родные забрасывали их письмами с призывами о скорейшем приезде, ибо жизненные силы их на исходе.

Старания Георга в конце концов завершились успехом - всей семье разрешили поездку в Швецию для свидания с родными. Разрешили на один месяц, но они остались там навсегда.

Могла ли подумать Леночка Невгомоная, недавняя каторжанка, потерявшая в шахте один глаз, что случайная встреча с худым бедно одетым человеком окажется для нее судьбоносной? Что на грязной улице 4-го района Воркуты она встретит свое счастье? Что швед Георг Киваримеес окажется верным другом, любящим мужем, заботливым отцом? Что он как сказочный волшебник перенесет ее из гиблой Воркуты в прекрасную скандинавскую страну, где она из Леночки Невгомоной превратится в фру Киваримеес?

Ни о чем этом она не знала, когда в 1954 г. мы вместе работали в углехимической лаборатории у Галины Петровны Зелениной. Да, жизнь - самый причудливый сценарист.

И еще. Всплывают ли в памяти младших Киваримеесов смутные очертания деревянного барака, где в убогой комнатушке прошли первые годы их жизни? Чувствуют ли они свою причастность к великой воркутинской трагедии?

Может быть я чрезмерно пристрастна к судьбам моих солагерниц, но я действительно считаю каждую из этих судеб интересной, значительной и, что самое главное, показательной для нашей лагерной и постлагерной жизни. А значит - и для жизни нашей страны середины прошлого века. Ведь массовые репрессии и пребывание миллионов сограждан за колючей проволокой - характерная черта этой жизни.

В следующей главе сделана попытка более подробного описания жизненного пути одной из моих близких подруг. Не стану называть ее фамилию, потому что будут затронуты интимные стороны ее жизни.

От Харькова до Берлина с заездом в Италию и долгой остановкой на Воркуте

ГУЛАГ чутко реагировал на все события в нашей стране. Об этом говорили этапы, один за другим прибывавшие на Воркуту. По ним мы судили о скорости продвижения на Запад нашей доблестной Красной армии. Пригнали прибалтов - значит, «освободили» Латвию, Литву и Эстонию. Прибыли поляки - значит, наши в Польше. После Дня победы в лагеря пошли этапы из Германии. Немцы прибывали разные, в том числе и военные преступники. В этом не было ничего удивительного, но вот что удивляло - из Германии поступали не только немцы, но и воины-освободители и даже их жены. Жены нас особенно впечатляли. Такие умопомрачительные наряды нам не снились даже в самых фантастических снах. И это при том, что жены появлялись перед нами не в полном своем блеске: по дороге их грабили уголовники, в лагере основная часть вещей поступала в каптерку. Но даже то малое, что доходило до барака, приводило нас в трепет.

В одном из этапов нас особенно заинтересовала одна красивая молодая особа, явно в заграничных нарядах. Поползли интригующие слухи - это жена адъютанта Жукова. Неужели самого Жукова? За что, про что? И каким образом?

О своей длинной сногсшибательной истории поведала она сама - каторжанка Клава. Чтобы оценить силу воздействия ее рассказов на нас, каторжанок с немалым стажем, нужно представить себе специфику нашей лагерной жизни. Для нас, грязных, завшивленных и обтрепанных, все было кончено. В двадцатилетнем возрасте нас сделали каторжанками, и мы думали, что никогда уже не сможем почувствовать себя молодыми, красивыми и свободными. Мы были словно заживо погребенными в вечномерзлой могиле, без малейшей надежды вырваться из нее на свет Божий.

И вдруг на нас обрушивается каскад удивительных историй, вернее, сказок, где через край льются любовные приключения, удивительные встречи, путешествия по Европе, и все это в интерьере красивой роскошной жизни. Клава надолго стала центром нашего внимания. Нужно отдать ей должное: она проявила яркий талант рассказчика и удивительную откровенность. Она раскрывала такие стороны своей жизни, о которых не всякая женщина упомянула бы даже в кругу самых близких друзей. Поэтому все, о чем здесь будет рассказано, не стоит трактовать, как раскрытие тайной жизни нашей удивительной солагерницы. Она сама громогласно обо всем рассказала и слушали ее десятки ушей.

Оказывается, она жила не только в Германии, но и в Италии, и Швейцарии. Клава свободно говорила по-немецки, немного знала итальянский и английский. Это придавало ей в наших глазах еще большую значимость. Мы так и говорили: пойдем послушаем сказки Клаваризады под названием «Тысяча и одна ночь от Харькова до Берлина с заездом в Италию».

Но прежде, чем я начну пересказывать «сказки Клаваризады», приведу о ней официальные сведения из учетной карточки заключенного: А-ва Клавдия Михайловна, год рождения 1921, родилась в Харькове, студентка Строительного института, русская. Арестована 27 декабря 1946 г. Осуждена Военным трибуналом Харьковской области по статье 54 «1 а» УК УССР на 15 лет каторжных работ и 5 лет поражения в гражданских правах. Начало срока 27.12.1946 г., конец срока 27.12.1962 г. В Воркутлаг прибыла из харьковской тюрьмы. Из Воркутлага переведена в Речлаг 7.09.1950 г. Освободилась 16.09.55 г. Уехала в Харьков.

Сказки Клаваризады, рассказанные в каторжанском бараке ОЛПа № 2

Клава - коренная харьковчанка. Очень бойкая, настойчивая, эмоциональная, яркая. Она во всем старалась быть первой. До войны - комсомольский лидер, чемпионка по теннису.

- Дорогие девочки, я всех вас приглашаю ко мне в гости, мы вместе пойдем на стадион «Динамо» и я покажу вам корты, где я добилась чемпионства, и мне восторженно аплодировал весь Харьков, - говорила Клава.

Мы смущенно улыбались и благодарили за приглашение, хотя совсем не были уверены, что доживем до освобождения. Только новенькая могла так лихо приглашать к себе в гости.

В годы нашего воркутинского знакомства Клава еще не потеряла спортивной формы. Движения ее отличались стремительностью и изящной отточенностью. Забегая вперед, замечу, что через несколько лет, когда нас перевели в Речлаг, нам представился случай полюбоваться Клавиной игрой в волейбол. На каторге были запрещены спортивные игры. В Речлаге разрешили волейбол, Клава была капитаном команды.

Я еще не описала ее внешность. Она была выше среднего роста, худощавая, светловолосая, с резко очерченными чертами лица, прямым носом и серо-голубыми глазами, порою становившимися зелеными. Цвет глаз зависел от одежды и настроения.

Она вышла замуж, едва окончив десятый класс. Ее муж Георг (грузин, проживавший в Харькове) по внешности несколько напоминал Константина Симонова, чем Клава очень гордилась. В 1939 г. Клава поступила в строительный институт, но грянула война и вся прежняя жизнь разбилась вдребезги. Георга забрали в армию.

Наступила оккупация. В Харькове разруха, голод, бомбежки, массовое уничтожение евреев, казни партизан. Но не только это. Харьков переполнен молодыми мужчинами, как бы пришедшими из иного мира, мало в чем напоминающего наш привычный советский мир. Речь идет о немецких солдатах и офицерах. Были среди них и воспитанные, европейски образованные люди, умеющие красиво ухаживать за женщинами. Вот такой немецкий офицер, Курт Шнайдер, и встретился на жизненном пути харьковчанки Клавы. Он работал в научно-исследовательском отделе сельскохозяйственной станции. Немцы рассчитывали, захватив Украину, быстро восстановить сельское хозяйство. Они придавали большое значение развитию продовольственной базы. Курт Шнайдер занимался генетическими проблемами в животноводстве. Его предназначение состояло не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы созидать.

В отношении к Клаве у него оказались самые серьезные намерения. Она стала его законной супругой, для чего понадобилось специальное разрешение самого фюрера. Для заключения законного брака между арийцем и славянкой Клаве пришлось пройти медкомиссию и получить справку о доброкачественности своих физических, психических и умственных параметров. Медкомиссия гарантировала, что она, славянка Клава, не испортит арийскую нацию.

А как же муж Георг? Он был на фронте, Клава не получала от него никаких весточек и предполагала, что он погиб. Для немцев советское брачное свидетельство не имело значения. А, может быть, Клава не упомянула о своем браке, заключенном в советское время.

Вокруг гремела война. Население Харькова, как и все население оккупированной территории, голодало, ютилось в полуразрушенных домах (Харьков постоянно бомбили то немцы, то наши), жило в вечном страхе, что сына или дочь увезут в Германию как остарбайтеров. Среди горя и нищеты Клава жила, как в оазисе. Она быстро овладела немецким языком, обзавелась красивыми заграничными нарядами и даже имела домработницу. Клава и Курт жили в двухкомнатной квартире при сельскохозяйственной станции, и Курт Шнай-

дер всеми силами старался окружить свою молодую жену достатком и комфортом.

Я хорошо знала особенности оккупационной жизни и, честно говоря, меня удивляло, что харьковчане не пристрелили Клаву. В Харькове действовали подпольные группы, которые жен немецких офицеров ненавидели больше, чем самих немцев, и очень часто жестоко расправлялись с «немецкими подстилками». Но Клаве во всем везло, она осталась невредимой.

Когда фронт стал быстро катиться на запад, Курт отправил свою жену к родителям в Гамбург, где ее встретили фатер Шнайдер, мути Шнайдер и швестер Шнайдер. Новоиспеченные родственники, увидев Клаву, крайне удивились. Они приготовились встретить неотесанную замухрышку, а прибыла нарядная красавица, стройная и изящная, к тому же прекрасно говорящая по-немецки. В общем, ждали Золушку, а появилась принцесса. Клава быстро освоилась с обстановкой богатой гамбургской семьи, от ее комсомольской юности не осталось и следа.

Все было бы хорошо, но вот беда - одна немецкая черта ее неприятно поразила. Клава имела широкую русскую натуру. У нее все было нараспашку, в том числе и карман. Еще в бытность свою комсомольским лидером, она нередко говаривала: «Дайте мне миллион и я сумею его растратить за один день!» Но тогда это говорилось так, для красного словца. Теперь же сказка сделалась былью. По русским обычаям в семье должно быть все общим. По немецким оказалось, что мути Шнайдер имеет свой счет в банке, фатер Шнайдер свой и швестер-Шнайдер тоже свой. И все эти Шнайдеры вовсе не собирались жить коммуной и позволить Клаве реализовывать свой жизненный принцип - если есть деньги, их нужно скорее растратить. «Упорядоченная немецкая скупость» крайне ее огорчила.

Курт часто писал. Его последние письма стали приходить из Белоруссии. От Германии его отделяла только Польша. Все Шнайдеры надеялись на скорую встречу со своим любимым сыном, братом и мужем. Однажды поздним вечером семья Шнайдеров сидела в гостиной за чаем. Клава сидела напротив окна. Она почему-то не могла оторвать от него глаз. На душе было тревожно. Вдруг она увидела, что к окну протянулась мужская рука в черной перчатке. Стук-стук-стук, - она услышала глухие удары по стеклу. «Это рука Курта!» - пронеслось в ее голове и она потеряла сознание.

Смысл этого мистического видения раскрылся через несколько

дней. Фронтовой товарищ Курта сообщил, как все произошло. Их расквартировали в белорусском селе. Курт принялся писать письмо Клаве. Ярко светила луна и он, вышел на крылечко хаты полюбоваться полнолунием. Его фигура отчетливо выделялась в проеме распахнутой двери. Раздался выстрел... Белорусские партизаны не дремали!

Клава тяжело переживала гибель мужа, впала в депрессию, начала хворать. Фатер-Шнайдер решил повезти молодую вдову в Италию для поправки здоровья. Несмотря на сопротивление мутти и швестер, несмотря на трудности и неудобства военного времени, задуманная поездка состоялась. Перед Клавой распахнулись двери чудесной страны, которая в советское время была доступна лишь избранным единицам. Они приехали в Милан...

При упоминании о Милане моя душа не выдержала, и я обрушила на Клаву лавину восторженных возгласов и вопросов: «Ах, Милан, какое это счастье! В первый же день вы, наверное, посетили картинную галерею Брера, чтобы полюбоваться Рафаэлем и Веронезе? Или, нет - прежде всего «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи в церкви Святой Марии! Смогли ли вы познакомиться с коллекцией ломбардской живописи? Может быть из-за войны не все сокровища Милана были доступны для обозрения? Но архитектурные памятники оставались на своих местах и конечно же можно было полюбоваться знаменитым миланским кафедральным собором, построенным в XIV веке в готическом, стиле! Какие оперы вам удалось послушать в театре «Ла Скала?» Моим вопросам не было конца.

Клава некоторое время молчала. Мне даже показалось, что она находится в замешательстве. Я недоумевала - разве я спросила о чем-то особенном? Да, мне не пришлось побывать в Италии, но мои вопросы касались известных вещей, ведь музеи и картинные галереи этой страны известны всему миру. Я полагала, что Клава, конечно же, вступив на итальянскую землю, прежде всего бросилась посмотреть на все эти сокровища. Неужели она их не видела? Мне было невдомек, что у путешественницы могут быть интересы другого рода.

Замешательство Клавы быстро прошло: «На эту тему я сделаю научный доклад в другое время и в другой аудитории!» - в ее голосе слышались железные нотки. Когда все разошлись по нарам, Клава спросила у своего ближайшего окружения: «Кто такая эта всезнайка-зазнайка? Она что, училась в университете? Если она еще раз

перебьет меня своими расспросами, я покажу ей эрудицию!» Ей подробно доложили обо мне, кто я такая, за что сижу, как себя веду и прочее, и прочее. Мы жили в бараке как в стеклянной банке, все обо всех все знали. Клаве я не понравилась и она демонстративно перестала меня замечать.

Но вернемся в Италию. Вопреки ужасам войны, итальянское путешествие проходило интересно и весело. Фатер Шнайдер не жалел денег. Вечером они посещали театры и рестораны. И вот однажды они сидели на концерте одного популярного певца. Клава не сводила с него глаз, он тоже обратил внимание на шикарно одетую молодую особу, сидящую в первом ряду, наверное, со своим отцом... Клава откровенно рассказывала: «Я должна вам сказать, девочки, что в моей жизни не было ни одного случая, когда мужчина мог бы передо мной устоять. Достаточно мне пристально на него посмотреть, положить свою руку на его руку - и все, он становится моим рабом, готовым выполнять все мои прихоти».

Появление нового «раба» явно не входило в планы фатера Шнайдера. После громкого скандала Клава навсегда рассталась с семьей Шнайдеров. Роман с эстрадным певцом продлился недолго. Но Клава не тужила, у нее появилось много поклонников среди итальянских офицеров. Вскоре офицерский корпус значительно расширился за счет притока новых интернациональных сил. В Италию вступили союзные войска, появились англичане и американцы, среди них были даже негры. Клава не жалела красок, рассказывая о своих приключениях. Ее широкая душа проявлялась во всем: гулять - так гулять, рассказывать - так признаваться во всем, выворачивая душу наизнанку.

Мы смущались и краснели. Ведь мы в глубине души оставались скромными школьницами довоенного образца. Где нам было понять в том далеком 1949 г. новый взгляд на мораль и нравственность, который исповедовала" Клава? Ведь новаторы всегда оставались непонятыми! Говорили же в свое время о музыке Прокофьева к балету «Ромео и Джульетта»: «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». А что происходит теперь? Все восхищаются этой музыкой, все ее понимают! То же происходит с моралью и нравственностью. Сейчас, когда наступил XXI век, Клава выглядела бы вполне современной. «Сказки Клаваризады» могли бы стать сюжетом для увлекательного телесериала. А тогда...

Я решила прервать ее рассказ и выступила с горячей пропове-

дью в защиту нравственности. Терпение Клавы лопнуло и она обрушила на меня поток презрительных слов:

- Что? Ты читаешь мне мораль? Что ты видела в своей жизни и что ты в ней понимаешь! Да, я была женой немецкого офицера! Да, я сумела и дальше жить в роскоши и объехала всю Европу! Да, меня любили мужчины и носили на руках. Я знаю, за что сижу, и не сожалею о том, что сделала! А ты что можешь рассказать о своей жизни? Что ты видела кроме полевого госпиталя? Раненых спасала? Вот и получила награду от советской власти за их спасение - вкалываешь на каторге также, как и я. Нас сравняли, ты такая же преступница, нечего тебе зазнаваться и читать мне мораль!

Клава расстроилась и прекратила свои «сказки». Возмущенные слушательницы стали во всем винить меня: вечно я высовываюсь со своими вопросами, замечаниями и проповедями! Опять я все испортила и лишила весь барак возможности узнать, что же дальше случилось с Клавой на ее жизненном пути? Но Клава смягчилась и по многочисленным просьбам заинтересованных слушательниц продолжила свой рассказ.

В Швейцарии она встретилась с одним английским лордом. Он воспылал к Клаве такой сильной любовью, что предложил ей руку и сердце. Он был готов отправить ее в Англию в свой родовой замок, чтобы она там, в безопасном месте, могла дождаться окончания войны. После окончания войны он вернется и они заживут вместе. А что же Клава? Неужели отказалась? Вначале она с радостью согласилась. Почему же ей не стать английской леди? Это не противоречило ее жизненным планам. Если бы не одна пагубная мысль... А мысль состояла в том, что все нужно тщательно проанализировать. И она принялась за анализ. Что ее ждет в Англии? Замок и богатство - это очень хорошо. Но как ей воспользоваться богатством? Там, конечно, полно родственников и царит пуританская мораль. Как и в Гамбурге у Шнайдеров, там все разложено по полочкам, каждый член семьи имеет свой счет в банке. Это ее возмущало больше всего! Ей, харьковчанке Клаве, любящей широкий размах, станет скучно и грустно, и некому будет руку пожать...

- Понимаете, девочки, до этого я шла по жизни без раздумий, шла туда, куда толкала меня судьба. И все у меня получалось как в сказке. Когда же я начала размышлять и анализировать, удача сразу отвернулась от меня. С этого момента начался крах моей жизни. Представляете, я могла бы быть женой английского лорда и жить в родовом замке! А я оказалась на каторге в этой страшной Воркуте, в грязном убогом бараке!

Слов нет, такой жизненный контраст может потрясти любое воображение!

«На каком трижды проклятом месте?»

Постойте, постойте! Клава еще находится в зоне действия союзных войск! «На каком трижды проклятом месте» появилась каторга? Для этого Клаве нужно попасть в нашу страну или хотя бы в советскую зону Берлина! Немного терпения и мы дойдем до этого места. Переход Клавы «оттуда» - «сюда» окутан тайной неизвестности. Я не берусь ее приоткрывать. В рассказе Клавы прозвучали туманные намеки на некое «важное задание». Может быть, она действительно пересекла границу не по случайной прихоти, а с целью... Но не станем уподобляться нашим бдительным органам, которые всюду искали шпионов. Обратимся к фактам. Победу наших войск над Германией Клава встретила в Берлине в ставке Жукова. И здесь произошло невероятное событие: она повстречалась со своим законным супругом Георгом, которого давно считала погибшим! Он, по ее словам, был одним из адъютантов Жукова. Клава решила во всем ему признаться. Она так рассказывала нам об этом:

- Мы пошли в парк, уселись на каменную ступеньку заброшенной лестницы. Здесь нас никто не мог услышать. И я начала свою исповедь. Рассказывала долго, очень долго. В парке было влажно и прохладно. Я озябла, меня стал бить озноб. Он поднялся и произнес одну лишь фразу: «Если стакан разбит его не склеивают, а выбрасывают». И ушел.

- Клава, неужели он тебя бросил? - сразу раздалось несколько голосов.

- Нет, вскоре он вернулся.

- И простил тебя? Ведь у тебя был немец... немцы, и не только они!

Клава холодно ответила:

- А у него были немки, и не только они! Разница между нами состояла лишь в том, что я как честная женщина (!) сама ему во всем призналась, а он пытался скрывать и хитрить. Мне пришлось распутывать не одно его приключение! Ах, девочки, любые женские похождения бледнеют перед тем, что вытворяют мужчины!

Таким образом, Клава и Георг все-таки попытались склеить осколки разбитого стакана! Клава с упоением бросилась в вихрь новой жизни с вновь обретенным мужем. Началось непрерывное пиршество победителей. Клава с удивительной быстротой вошла в роль жены офицера Красной армии, перенесшего все тяготы войны, с Победой вступившего на берлинскую землю. Будто бы и не было в ее жизни немецко-итальянских страниц, будто бы она шагнула в ставку Жукова из своей комсомольской молодости. Она активно включилась в будни и праздники армейской жизни, стала участницей самодеятельности, читала стихи и вела конферанс! Она открыла для себя поэзию военных лет, ей до этого совершенно незнакомую. Ее потрясли стихи Константина Симонова, он стал ее любимым поэтом. У нее появились фронтовые подруги. Одна из них, Алла, впоследствии проявила удивительную верность дружбе и систематически присылала ей в Заполярье письма и посылки. Клава умела полностью отдаваться сегодняшнему дню. Сейчас была советская зона Берлина, ставка Жукова, законный муж Георг, окружение офицеров Красной армии и никаких Куртов Шнайдеров, английских лордов и эстрадных итальянских певцов!

Но неужели совместная жизнь Клавы и Георга могла протекать безоблачно, и он никогда не упрекнул ее за бурное прошлое? Откровенно говоря, солнечные дни иногда сменялись пасмурными, но кто кого упрекал - это еще большой вопрос! Дело в том, что в ставку начали проникать женщины разных национальностей с маленькими детьми, которые мечтали хотя бы одним глазком взглянуть на любимого папочку. И Клава из обвиняемой жены превратилась в жену обличающую. Но не будем уделять много внимания деталям, остановимся на крупном плане.

Итак, Красная армия пировала на завоеванной земле, вместе с ней пировали адъютант Жукова грузин Георг и примкнувшая к нему жена Клава. Красная армия не только пировала на немецкой земле,

но и ненасытно грабила эту землю. Грабили все - от высокого начальства до неизвестного солдата. Увозили мебель, рояли, сервизы, зеркала, меха, ткани, одежду, обувь, животных, растения. Теперь эта темная сторона жизни освободителей на немецкой земле уже не покрыта непроницаемой тайной. По радио и телевидению прошло немало передач как обличительных, так и оправдательных. Но это произошло через полвека после окончания войны! А от Клавы мы, каторжанки-воркутянки, узнали о повальных грабежах в конце 1940-х гг. Здесь проявился феномен лагеря: с одной стороны -изоляция от всего мира, информационный голод; с другой стороны -распространение уникальной информации, о которой вся страна узнает только через десятилетия! Источниками этой информации были сами репрессированные субъекты, среди которых попадались люди удивительной судьбы. Широкие же массы узнают обо всем этом потом, когда получат разрешение быть осведомленными. Здесь и наступает тот момент, когда прояснятся подробности, почему Клаву арестовали:

- Скажу вам честно, девочки, меня погубила жадность. Мне ни в коем случае нельзя было объявляться в Харькове, даже посылать весточки родителям. Но не могли же мы с Георгом спокойно наблюдать, как из Германии в нашу нищую убогую страну текли реки, наполненные добром! Нам тоже хотелось порадовать наших родных и близких. Мы тоже нагрузили несколько платформ и отправили их в Харьков моим несчастным родным, чтобы они хотя бы на старости смогли пожить по-человечески. Но, Боже мой, какой гам и крик подняли в моем родном Харькове все наши завистливые соседи и знакомые! Они были уверены, что я погибла в огне войны, что меня давно нет на этом свете. И вдруг оказалось, что я жива и, судя по платформам, нагруженным невиданным добром, не страдаю от бедности. Посыпались доносы... Простые советские труженики Харькова требовали справедливого возмездия. Злодейка должна немедленно понести наказание, вплоть до расстрела.

Вот мы и приблизились к тому месту, где появилась каторга. Клава часто цитировала стихи Константина Симонова, вот и об этом месте можно поэтически вопросить: «И в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы ошиблись с тобою и больше поправить уже не смогли?» Местом оказался город Харьков, а произошло это событие 27 декабря 1946 г. Поправить, действительно, ничего не удалось. Срок получила не только Клава, но и Георг. Они попали в разные

лагеря и никогда больше не встретились. Клава появилась в Воркутлаге на ОЛПе № 2, где и решила облегчить свою душу сказками под названием «Тысяча и одна ночь от Харькова до Берлина с заездом в Италию».

Я ее «сказки» слушала с большим вниманием не из праздного любопытства. Мне хотелось сопоставить наши две жизни, которые пошли абсолютно разными путями. Мы были примерно ровесницами, мы попали в оккупацию в географически близких районах, наши юные годы пришлись на тяжелые времена войны и разрухи. Как говорил один поэт: со школьной скамьи мы шагнули в годы войны и тяжкие дни оккупации. Но распорядились своей юностью мы по-разному. Наши жизненные позиции оказались прямо противоположными. Мы с Клавой стали антиподами^¹.

Отсюда возникло наше противостояние, наш диалог о нравственности. Клаву это раздражало, она не терпела никаких наставлений и замечаний. Не только меня возмущали некоторые сюжеты «сказок Клаваризады». Состав каторжанок был крайне неоднороден. Среди узниц ОЛПа № 2 встречались так называемые «героические девочки» - советские разведчицы, партизанки, узницы фашистских лагерей, - которые распорядились своей юностью совсем иначе, чем Клава. Уже один только факт, что Клава в оккупацию стала женой немецкого офицера, тогда как они, рискуя жизнью, боролись с фашизмом, убедительно показывал, по каким разным дорогам шагала их юность. В нашем женском бараке было много участниц УПА, которые ненавидели немцев также сильно, как и «комуняков». Жена немецкого офицера не могла вызвать их симпатию. К тому же их возмущала свобода поведения Клавы в «мужском вопросе». Они считали Клаву развратной особой. Лагерный нравственный принцип девочек из Западной Украины формулировался очень жестко: нiкому, нiколи, нi за що. А каких взглядов придерживалась Клава? Страшно даже подумать!

Казалось бы, столь разная публика, затиснутая в сжатое пространство лагерного барака, должна была передраться и перессориться. Конечно, бывали всякие случаи, но в общем лагерь научил нас быть терпимыми к инакомыслию. На одних нарах приходилось спать вме-

сте не только людям с различным моральным кодексом, но и лютым врагам, воевавшим под разными знаменами.

Нужно также отметить, что откровенность Клавы, ее манера выворачивать свою душу наизнанку, очень подкупали. Широким размахом своей души она могла увлечь даже тех, кто предпочитал пуританский стиль поведения. При этом она была талантливой рассказчицей, ее «сказки» напоминали современные телесериалы, отвлекающие от неприятных жизненных проблем. Поэтому ее «сказки» слушал очень охотно самый разный народ.

Мамский лагерь в Речлаге

Я вновь встретилась с Клавой в 1951 г. в лагере «матери и ребенка», который в народе назывался «мамским лагерем». О нем уже была речь в предыдущей главе. Но поскольку непосвященному читателю трудно запомнить лагерную географию, напомню, что этот лагерь располагался на юге Воркутинской земли при впадении реки Воркута в реку Уса. Неподалеку находилась пристать Воркута-Вом, она же Усть-Воркута. (Вом на местном языке означает устье). Ближайшая железнодорожная станция - Сейда. Она расположена на ветке, ведущей на Лабытнанги от полустанка Чум на железной дороге Воркута-Москва. Ветка на Лабытнанги доходит до Оби: она переваливает через Полярный Урал и соединяет европейский Север с Сибирью.

В лагерных воспоминаниях встречаются различные названия этого лагеря. Некоторые называют его лагерем или ОЛ Пом (отдельным лагерным подразделением) на Воркуте-Вом, другие - на Сей-де. Называют его и женским сангородком (неподалеку был сангородок для мужчин). Иногда бывшие узники говорили даже так: «Когда мы жили на Усе...» Во всех этих случаях речь идет об одном и том же речлаговском лагере матери и ребенка. Меня отправили туда как медработника. Со временем я там создала и возглавила клиническую лабораторию, в которой производились анализы крови, мочи, кала, мокрот и т.д. «Возглавила» - это несколько громкое слово. Я была в этой лаборатории единственным сотрудником - и руководителем, и исполнителем. В мамском лагере я встретилась со многими старыми знакомыми по ОЛПу № 2. С большим удивлением узнала, что среди мам (их называли мамками) есть и сказительница Клаваризада с маленьким сыном Костиком.

Судя по набору ее прежних мужей, можно было предположить, что отец ее сына какой-нибудь важный лагерный начальник. Случалось и такое! Но нет, как доложило лагерное информбюро, им оказался простой советский заключенный, осужденный даже не по знаменитой 58-й статье, а по какой-то уголовной.

Я была потрясена переменой, которая произошла с Клавой. Мне она помнилась как «новенькая», только что вступившая в царство ГУЛАГа. В своем облике и в своем поведении она еще не утратила черты, напоминавшие ее прежнюю жизнь. На ней еще не было печати лагерницы. Она упивалась рассказами о своих похождениях, как будто бы желая воскресить свой прежний облик, и это ей в какой-то мере удавалось. Теперь же передо мною стояла несчастная мать, до самозабвения любящая своего сына, терзаемая мыслями о его судьбе, о его будущем. Ближайшей ее целью было одно - как бы избежать детдом, как устроить так, чтобы сынуля попал к бабушке в Харьков. Несчастные ее родители под постоянными ударами судьбы едва держались на ногах. Хватит ли у них сил забрать лагерного ребенка и взять на себя все трудности по его воспитанию? Вопросы, вопросы, которые не давали покоя и совершенно измучили Клаву.

Мы с ней стали часто встречаться в клинической лаборатории, куда Клава приносила своего сыночка на анализы. Поднималась температура - нужен был анализ крови. Болел животик-делался анализ на дизентерийную палочку. Начинался кашель - исследовалась мокрота. Клава с волнением просила меня колоть пальчик Котеньки для анализа крови так, чтобы ему было не очень больно. Затем она тревожилась, не обнаружена ли дизентерийная палочка? В общем, причин для встреч оказалось предостаточно. Клава с присущей ей откровенностью делилась своими трудностями и тревогами. У нее душа и мысли были всегда нараспашку. Теперь она открылась совсем с другой стороны. Постепенно мы сделались друзьями. И потекли наши совместные лагерные дни, наполненные заботами о хлебе насущном, ожиданиями весточек из дома и общими попытками приблизить к домашним условиям лагерную жизнь маленького Костика.

Ему повезло: в возрасте 1 года и 9 месяцев его забрала бабушка. Несмотря на болезни, она нашла в себе силы пройти сложную процедуру, связанную с получением разрешения на въезд в заполярную зону под кодовым названием почтовый ящик 223/61 (таким

был код Сеиды). Нужно было пережить тяжелую встречу с дочерью, которая, заливаясь слезами, передала ей своего сына. А потом с плачущим ребенком на руках уходить все дальше и дальше от страшного места, называемого зоной, где за колючей проволокой осталась ее дочь. Такие испытания не каждый может вынести.

Бедные наши мамы, сколько же горя мы вам принесли! Вместо радости, одни страдания!

После расставания с Котенькой весь пыл своей души Клава отдала самодеятельности. В зоне мамского ОЛПа содержались одни женщины, следовательно и артистами лагерного театра были одни женщины. Им приходилось играть все роли, включая мужские. Клава в основном выступала в мужских ролях, чему способствовали ее спортивная внешность и резко выделяющиеся черты лица. В концертах она вела конферанс и читала стихи. Пробовала она свои силы и в режиссуре. Мне приходилось принимать участие в ее режиссерских работах в качестве помрежа, а иногда суфлировать.

Однажды на театральной почве у нас произошла ссора, чуть не приведшая к прекращению нашей дружбы. Проходила последняя репетиция, все шло не так, как ей хотелось. Клава нервничала, злилась и орала на артистов. Создавалась напряженная нервозная обстановка, которая никогда не приводила ни к чему хорошему. Я всегда говорила Клаве - нельзя орать, это унижает не только тех, на кого орут, но и того, кто орет. Мои родители, педагоги, никогда не орали на своих учеников, не впадали в нервное раздражительное состояние и всегда добивались успеха. В нашем доме никто не повышал голоса. В таких традициях они воспитали и меня, поэтому я не могла спокойно наблюдать за нервозным стилем работы Клавы-режиссера.

И вот во время этой злосчастной репетиции, когда все шло из рук вон плохо, я стояла рядом с Клавой, держа в руках текст пьесы, и следила за правильностью актерских реплик. Клава до такой степени накалила себя, что выругалась матом. Это уже было сверх моих сил, я швырнула пьесу ей в лицо и покинула репетицию. Мне могут возразить, нашла чем возмущаться! Многие наши режиссеры открыто заявляют, что без мата нельзя сделать хорошую пьесу и создать фильм. Да и вообще сейчас вся атмосфера пропитана матом и ставится вопрос о его узаконивании. Если это так, то на лицо страшное падение нашего общества. Оно докатилось до уровня уголовного мира. В наших лагерях, где находилась 58-я статья, мы себя

оберегали от грязнословия, старались не потерять человеческий облик. Недавно я прочла в украинском журнале «Зона» воспоминание одного бывшего узника. Он рассказал, что они, выходцы из Западной Украины, никогда не ругались матом - он ассоциировался с ненавистными «комуняками», с ненавистной советской властью. У меня также мат ассоциируется с этой властью, с разнузданностью, бескультурьем и грязью. Я привыкла высоко чтить слово. Грязное слово ранит и калечит душу, чистое слово ее врачует и возвышает. В атмосфере ругани мне тяжело дышать.

Несколько дней мы с Клавой не разговаривали и избегали друг друга. Ко мне пришли девочки, пытались смягчить мой гнев. Они обратили внимание и на мою вину перед Клавой - я швырнула пьесу ей в лицо! Разве это не обидно для режиссера? Разве так можно поступать? Потом я получила от Клавы записку, написанную карандашом на тетрадном листочке. Она сохранилась в моем архиве, как и большинство Клавиных писем, написанных после, когда мы разлучились.

Моя девочка!

Мне очень больно обо всем этом говорить, а поэтому прости, прости меня, Аленушка! Я не хотела тебя обидеть. Но ты это сделала для того, чтобы мне было больно, и ты сознавая это сделала и мне было так больно, что я не помню себя. Прости, если можешь! Я чувствую себя мерзко и гадко. < > Я как сумасшедшая и не нахожу себе места. Если можешь простить, то прости...

Мы помирились. Мой лагерный срок истекал. Начальство медсанчасти предложило мне найти себе замену, чтобы было кому передать клиническую лабораторию. В нашем мамском ОЛПе я была единственным специалистом, освоившим все виды лабораторных исследований. Лаборатория была хорошо оборудована. В ней проводились физико-химические, макро- и микроскопические исследования. У нас был даже микроскоп. Нужно было время, чтобы моего приемника обучить всем премудростям лабораторных клинических исследований, включая микроскопию. Я предложила кандидатуру Клавы. Возражений не последовало, и Клава стала моей ученицей. Меня радовало, что передав ей лабораторию, я надолго обеспечу ей хорошее положение в лагере и уменьшу потенциальную опас-

ность попасть на тяжелые общие работы. Такая опасность постоянно висела над 58-й статьей. Стоило усилиться режиму, как политузников начинали выгонять на общие.

Обучать Клаву пришлось очень тщательно, чтобы она при самостоятельной работе не наделала ляпов, неизбежных для новеньких. От результатов анализа зависит врачебная диагностика. Если Клава ошибется раз-другой, то такие требовательные врачи, как Мария Мировна Кацюба-Тарнавская и профессор Александр Васильевич Хохлов ей этого не простят. В глубине души я понимала, что эта работа не для Клавы. Она требует большого внимания, усидчивости, тщательности, постоянного обращения к книге и умения находиться в контакте с врачами. Нужно очень внимательно относиться к их замечаниям и корректировать свою работу. Но мне хотелось спасти Клаву от общих работ, а это был единственный выход из положения, мне доступный.

Во время Клавиной учебы мы находились с ней в лаборатории весь рабочий день. Она наблюдала за моей работой, я ей поясняла, как и что нужно делать. И здесь я заметила у Клавы одну особенность, которая прежде как-то ускользала от моего внимания. Она не только тосковала по своему сыночку Котеньке. У нее была еще одна тоска, гораздо меньшая, не столь мучительная, но все же была. Клава тосковала по немецкой речи. И раньше, бывало, в разговорах со мной она переходила на немецкий, часто повторяла любимые изречения и поговорки. Но теперь, когда мы непрерывно общались в течение 8-10 часов, ее стремление к немецкому проявилось в полной мере. Я, к сожалению, оказалась слабым партнером. Мой немецкий не мог сравниться с блестящей речью Клавы. Сказался ее многолетний разговорный опыт во время жизни в немецкой семье. Что же касается меня, то я с немцами общалась эпизодически и только около трех месяцев в 1943 г., когда работала на бирже труда переводчицей. Это было время после февральского неудачного десанта наших войск в тыл немцев, когда часть советских командиров и бойцов скрывалась у местного населения. Я доставала на бирже труда справки, обеспечивающие их безопасность. За эти три месяца мне и влепили 15 лет каторжных работ. В моем личном деле значилось, что я у немцев работала переводчицей. О том, что я спасала командиров и бойцов Красной армии следователи умалчивали.

В нашем мамском лагере была немногочисленная группа немок из Германии. Они держались обособленно. Несмотря на общую дру-

жескую атмосферу, которую мы старались поддерживать в зоне, наши дамочки избегали близкого общения с ними. За исключением Клавы. В их обществе Клава не чувствовала себя чужой. Одна из немок, Эрика, была ее подругой. У меня сложилось впечатление, что в атмосфере немецкой речи Клава отводила душу. В ее памяти воскресали иные, более счастливые, времена. Кроме этого, я думаю, она судорожно хваталась за любую возможность поддерживать свой немецкий, не дать ему зачахнуть. Без постоянной практики язык забывается, а это огромная потеря для каждого, кто сумел забраться на вершину знания иностранного языка.

В апреле 1953 г. я отмечала свое 30-летие. Десять лет из тридцати мне пришлось провести за колючей проволокой. Мои друзья по лагерю очень тепло откликнулись на мой юбилей, я получила много открыток с добрыми пожеланиями. Все знали, что осенью я должна освободиться, что это мой последний год и последний день рождения в неволе. Клава тоже меня поздравила: заказала у местной нашей художницы поздравительную открытку, на которой была изображена статуя свободы с разорванными оковами. Смысл был таков, что скоро мои оковы будут разорваны и я выйду на свободу. К открытке было приложено послание с эпиграфом из Федина:

24 апреля 1953 г. Воркута.

«По разному можно жить. Но редко отыщется человек, который на вопрос совести - как он живет?- ответил бы, что живет вполне правильно. А люди, способные наедине с собою говорить правдиво, так хорошо видят свои ошибки, что в интересах самосохранения предпочитают утешать себя поговоркою о солнце, на котором, как известно, тоже есть пятна».

(К.Федин).

В день твоего рождения, дорогая Алёнушка, ко всем тысячам пожеланий счастья и благополучия хочу добавить одно: Живи так, чтобы на твоем Солнце не было пятен, чтобы оно своим золотистым светом покрыло всю твою будущую дорогу.

«Светить - всегда!

Светить - везде!

До дней последних донца.

Светить - и никаких гвоздей, -

Вот лозунг мой - и Солнца»

(Маяковский).

Сегодня, последний, 10 праздник, который ты встречаешь с нами. Еще пару шагов и ты уйдешь от нас в настоящий, живой и радостный мир. Пусть никто и ничто не омрачит твоего счастья, а Ангел-хранитель хранит тебя от горя и страданий. Но и в радостях помни о тех кто делил с Тобою горе.

Клава

Я на свободе, Клава в зоне, а сынуля в Харькове

Я освободилась 18 ноября 1953 г., Клава осталась в мамском ОЛПе на Сейде. До конца срока ей оставалось около 8 лет. Но все узники надеялись на досрочное освобождение, ведь в стране начались перемены. Я - вольная, Клава - заключенная Речлага, ребенок - у бабушки в Харькове. Мой святой долг поддержать морально и материально Клаву в лагере, Котеньку и бабушку в Харькове и обеспечить бесперебойную переписку между ними. В Речлаге связь с волей носила ограниченный характер, а письма узнику были нужны как воздух. Когда я была каторжанкой, мне помогали вольные, в большинстве случаев совершенно незнакомые люди. Таким был окололагерный кодекс помощи. Теперь пришло время принять эту эстафету мне.

Письма Клавы ко мне в город Воркуту приносили вольные, чаще всего только что освободившиеся узники. Приведу несколько отрывков из писем Клавы, которые дают представление о ее душевном состоянии после моего освобождения.

21.XI. 53. Сейда, 10 часов вечера.

Милая Аленушка!

Больше не надо нам считать месяцы, дни - они просчитаны, просчитаны даже часы - Ты уехала! Время ползет дальше своим неумолимым шагом, зловещая тишина. Нет тебя со мной! Когда поезд уносил тебя все дальше и дальше, я вернулась в лабораторию, ко мне пришли девочки, ну

тут уж я дала волю слезам! Потом ушли девочки, стало тихо, пустынно и жутко. Первое время казалось, что откроется дверь, войдешь ты и начнешь говорить, но, увы!.. Тяжело мне, очень тяжело...<...>.

Родная, вчера получила из дома от мамочки открытку. Тебе она тоже послала поздравление с Новым годом. Мама пишет, что у них все хорошо, Котя послушен, сам умывается, больше всего любит стишки «Дети в школу собирайтесь» и «Купил баран аэроплан». <...>.

30.XI.53. Сейда.

Милая моя девочка!

Двенадцать дней разделяют наши так далеко и противоположно разошедшиеся жизни. Первые дни было не только тяжело, а жутко и страшно. Одиноко, тоскливо кругом и пусто. Но вот твоя первая весточка. Она принесла мне радость. А что с тобой сейчас, даже не знаю. Ждала телеграммы, но нет ее. Может быть у тебя все нехорошо? Мысли летят, порой я злюсь. Думаю, вероятно в вихре новых впечатлений, может быть радости и счастья, нет времени вспомнить о тех, с кем делила горе? Но мысли обрываются на этом и перед глазами начинают проноситься другие картины. Боже, сохрани тебя от горестей!

Ленок, ты помнишь, как мы вдвоем ждали писем, мучались неведением? Но мы были вдвоем, мы старались утешить друг друга! А теперь?<...>. Сейчас у нас сногсшибательная новость: Домке Редько сняли весь оставшийся срок и завтра она едет на свободу. Боже, сколько радости! Какое счастье! <...>.

12.12.53. Сейда.

Ангел мой, Леночка!

Только что получила твое письмо с фото. ... Что писать, где взять слова, которые так необходимы, чтобы выразить всю сложную гамму переживаний, которые бушуют в душе при виде твоих строк, твоего дорогого незабываемого лица! Сестра моя родная, единственная, милая подруга тяжело-безрадостных дней! Как далеко ты от меня, как много хочется сказать, даже не сказать, а просто по-

смотреть в твои глаза и в их глубине обрести покой и равновесие! <...>. Ты вероятно и не думаешь, что я почти ежечасно в мыслях с тобой? Как мне пусто без тебя и как я радуюсь малейшей твоей радости! Я по-прежнему работаю в лаборатории, всех детей увезли в детдом, работы немного. На нашей самодеятельной сцене ничего не делаю. С твоим отъездом мне сцена не приносит того огромного удовлетворения, которое было раньше. Все мои искания в создании образов мне не с кем разделить, некому подхлестнуть меня своими замечаниями, а поэтому вынашивать в своей душе все это для меня чрезвычайно трудно. К тому же здоровье отбирает много сил, я ведь как свеча горю и таю! Лесик, я очень плохо выгляжу, замучила бессонница. <...>. Помнишь Симонова:

Отчего мне так грустно?

Зачем я пишу без помарок

Все подряд о своих то веселых,

То грустных часах?

Так письмо тяжело, что

Еще не придумано марок,

Чтоб его оплатить, если

Вешать начнут на весах.

Письма, письма, письма... У меня на воле были свои трудности: негде было жить, в городе не прописывали, на работу очень долго не могла устроиться (нет прописки - нет работы; нет работы - нет прописки!), приходилось буквально голодать, настроение было далеко не праздничное. Но для них, моих подруг по несчастью, я была счастливым человеком (вырвалась на свободу!), а они - мучениками, оставшимися в невбле. И поделиться с ними своими трудностями я не могла. Ведь я помнила нашу формулу: «Счастье - это свобода». Даже робкие намеки на мои трудности вызывали у Клавы бурю негодования. Примером может служить ее письмо от 20 декабря. Видимо, в моем письме, на которое она отвечала, я написала, что мне тяжело и я тоскую. За это она и обрушилась на меня со всей силой своего гнева. (В моем архиве сохранились письма Клавы ко мне. Моих же собственных писем, естественно, нет, поэтому я только могу предполагать, что же я в них писала).

20.12.53. Сейда.

Алена.

О себе писать много нечего. Живу по-прежнему, работаю, да грущу. А вот ты... Ты томишься тоской? Это с чего же? Как все-таки человек быстро забывает горе и лишения! Ты вероятно забыла, как ели сухари с чаем и тюльку, а ходили в драных бушлатах? А теперь ты думаешь о белом песце и прочее и все-таки томишься! Эх ты! А я пишу эти строки и томлюсь, где бы «подстрелить чинарик!» - вот тебе и жизнь! Брось, Алена! Ты свободна, имеешь круг тебе приятных людей, можешь читать, свободно передвигаться, танцевать, любить, слушать музыку, а поэтому будь умницей! Пожалуйста, не витай в небесах, спустись на грешную землю и не ставь тысячу раз вопрос: «Что делать?»

Пиши чаще и поподробнее. А про день рождения Кости ты забыла? Жаль... Спешу, извини, завтра постараюсь написать более подробно. Оставайся здоровая и не вешай носа! Целую.

Вот так расправлялись с нами, вольняшками, наши недавние коллеги по заключению, зэки! Было очень обидно получать подобные письма, но приходилось терпеть. Связь с лагерем - не только трудная задача, но и опасная, можно было легко заработать новый срок. Иногда приходилось писать письма на материи, а не на бумаге. Материю легко было подшить в подкладку пальто, например, и при обыске, когда письмо нелегально выносилось из зоны (либо вносилось в зону), такое письмо вохре было труднее найти, чем написанное на бумаге.

Я сохранила несколько писем, написанных на кусках белой материи. (Одно из них хранится в Воркутинском краеведческом музее, другое - в Национальном музее в Сыктывкаре). Здесь приведу письмо от Клавы, написанное чернильным карандашом на небольшом куске белой материи. Дату она не поставила. По смыслу - это начало февраля 1954 г.

Милая Леночка! Родной Рыжик!

Пишу уже без всякой надежды, что ты это получишь. 6-го февраля у меня был бесконечно счастливый, но и беспредельно грустно-тяжелый день. В этот день я одна распа-

ковывала сразу две посылки от тебя и от мамы. Милая сестра, друг, родная, сколько теплоты, заботы, памяти в каждой вещичке и как ужасно сознавать, что все так далеко, и эту радость вдвойне тяжело переживать одной. Все еще здесь так живо тобой, даже пробирки смотрят иногда на меня твоими глазами, а часы все также тикают и подчеркивают грустное одиночество. Я разложила все и стояла, я даже не плакала, а как-то окаменела и казалось, что я вся в каком-то тумане, сквозь который вырисовывалась теперь твоя, такая далекая от меня жизнь. Пусто и жутко... Потом прибежала Фаина и З. Я что-то делала, говорила, даже радовалась, но все это делал за меня как будто кто-то другой, а я была где-то далеко. К вечеру я слегла и сознание радости настоящей пришло только на утро. Спасибо, хорошая моя! В маминой посылке получила пять Котиных и одно твое фото. Котик большой, очень хорош, лицо осмысленное, а позы - мальчик мой! Пьесы взяли на проверку, остальное отдали сразу. С огромным удовольствием читаю «Работу режиссера...», хорошо, спасибо. Все, что ты прислала, очень хорошее, прими от меня искреннюю, душевную благодарность. Очень тронута вниманием Бориса Сократовича, представляю, как подробно ты говорила обо мне, что он прислал мне то, что я очень люблю. Передай ему мое душевное mersi. Ты знаешь, мне хотелось послать ему что-нибудь, но зная его строгую критику <...>, не решилась ставить под угрозу произведение наших «мастеров». Я живу по-прежнему, работы хватает. На сцене работы еще больше, но только это держит, чтобы совсем не раскиснуть. Вещь «Раскинулось море...» идет плохо, работаю с девчатами много, но толку мало, собрались с голосом, но... Жаль, что ты не могла посмотреть, я ё один вечер показывала монолог Елены и в тот же вечер вела сценку разоблачения Кисы, интересно, какую бы ты нашла сильнее. Ах. Как мне тебя не хватает! После этого будем ставить «Коварство и любовь». <...> Как встретилась с мамочкой? Телеграмму получила. Писем по почте с 1-го января не имею. Если шлешь, шли доплатные. Как хочется знать подробности твоей жизни...

Из этого письма видно, что Клава в посылке получила несколько

пьес, которые взяли на проверку. В репертуаре лагерной самодеятельности был строго ограниченный набор разрешенных к постановке пьес, за этим строго следили «режимники». Некоторые пьесы я не могла достать на Воркуте, мне приходилось просить мою мамочку, чтобы она покупала их в Москве, высылала мне в Воркуту, а я затем пересылала их в лагерь.

Американское пальто

После кошмарного периода моей свободной жизни, когда я не имела жилья и не могла устроиться на работу, наступил некоторый просвет. Я нашла угол благодаря неожиданному знакомству с Алексеем Марковым, артистом Воркутинского музыкально-драматического театра. Он на время уступил мне свое «купе» - крохотную комнатушку с тахтой и маленьким столиком. Сам он решил ночевать в театре, где обитали многие освободившиеся актеры, не имеющие жилья. Появилась перспектива устроиться на работу в углехимическую лабораторию. Не стану описывать подробности моей жизни - это другая история, а здесь основной разговор о Клаве.

У Алексея Маркова было старое демисезонное пальто, которое он уже не носил и хотел выбросить. История пальто довольно любопытная. В середине 1940-х гг. воркутинский театр получил большую партию вещей по линии американской помощи Советскому Союзу. Основная часть вещей поступила в костюмерную театра, а кое-что получили заключенные артисты, чтобы во время гастролей они имели приличный вид. Алексею, попало это американское пальто. По советским меркам оно выглядело просто шикарно. Пальто с наружной стороны было серого цвета, а внутренняя сторона была в клеточку с красными прожилками. Я решила, что пальто выбрасывать грех: можно его перелицевать и пошить себе отличное пальто. Ведь о нас, освободившихся и неустроенных, можно было сказать одно - гол как сокол. Потом мне пришла в голову альтруистическая мысль, что лучше переслать пальто Клаве, которой не в чем освобождаться. Написала ей об этом, она мою мысль одобрила. Я стала развивать более широкие планы и решила не пересылать пальто, а привезти в лагерь самой. Очень уж я соскучилась по нашей дружной лагерной компании, по Клаве и моим милым девочкам - Дусе Андрощук, Ларисе Гуляченко, Лиде Чубчиковой, Ольге Дзюбе, Ане Ивио,

Марго Маньковской, Зине Красуле и многим другим. Хотелось их всех увидеть и хотя бы переброситься словом. Задумано - сделано. У меня во второй половине февраля 1954 г. оставалось несколько свободных дней. С марта я должна была выйти на работу в углехимическую лабораторию, которую возглавляла Галина Петровна Зеленина. Я с ней уже встречалась и она одобрительно отнеслась к моей кандидатуре.

Я впервые отправилась путешествовать по воркутинской земле без конвоя (о чем мне вскоре пришлось горько пожалеть!). Паспорта я не имела, права выезда из Воркуты - тоже. Но пристань Воркута-Вом и станция Сейда входили в разрешенную зону передвижения. Я выехала поездом Воркута-Москва. На полустанке Чум мне предстояла пересадка на железнодорожную ветку, ведущую на Лабытнанги. Выйдя из вагона, я увидела картину, от которой содрогнулась моя душа. В голой безлюдной тундре стояла крохотная хибарка - это и был полустанок Чум. В хибарке у раскаленной печки сидел совершенно мерзкий тип с явно выраженной уголовной внешностью. Наверно, недавно освободившийся вор или убийца. Вокруг ни души. Полярная ночь, февральский холод и несколько часов ожидания поезда на Лабытнанги. И я один на один с этим мерзким типом! В случае необходимости нет никакой надежды на помощь. Как же я не сообразила, что меня ждет на пересадке! Я стояла в дверях, не решаясь войти.

- Что стоишь, иди к печке, она тебя согреет с одного боку, а я с другого. Как это муж отпустил тебя одну? Можешь другому приглянуться, например, мне, - раздался его хриплый голос.

Сердце мое отчаянно заколотилось. Ну вот, начинается, что же мне делать, что делать... Но тут меня осенило - муж, спасение может быть только в нем. Нужно придумать какую-нибудь байку, что муж вот-вот приедет. И я спокойно сказала:

- Почему отпустил одну? Он сам скоро сюда приедет.

- С неба свалится твой муж, что ли? Как он здесь очутится? - услышала я его насмешливый голос.

Действительно - как? Московский поезд только что ушел, поезд на Лабытнанги прибудет через несколько часов, никакого другого сообщения нет.

- На оленях прибудет мой муж! Он работает в органах, ему приходится часто разъезжать по тундре, даже по самым глухим местам, - уверенно заявила я.

А сама прошу Господа, чтобы он дал мне силы не дрогнуть, не показать, что я его смертельно боюсь, иначе я пропала. Я собрала всю свою волю и спокойным голосом начала нести небылицы о своем несуществующем муже, который якобы работает в органах. Я надеялась, что такая версия меня может спасти, что он, этот мерзкий тип, побоится меня тронуть.

Я все говорила и говорила. И вдруг... К хибаре подъезжает оленья упряжка! «Это мой муж!» - вскрикнула я, а сама подумала, что я схожу с ума, что олени мне привиделись, что такого просто не может быть! Но нет, оленья упряжка оказалась реальностью, а не видением. В хибару вошли мужчина и женщина, по наружности похожие на ненцев. Я с трудом верила своему счастью. Ведь это спасение! Теперь он меня не тронет, теперь мы не одни. Неужели окончился этот кошмар? Вместе с новоприбывшими я подошла к горячей печке. Меня бил озноб, зуб на зуб не попадал.

- Что с вами? Вы больны, - спросила женщина.

- Ничего страшного, я просто очень замерзла, - ответила я. Наконец, пришел поезд. Я вошла в вагон, уселась на свое место и долго еще не могла поверить, что я жива и невредима. Мне хорошо было известно, как поступали уголовники с женщинами, если они оставались с ними один на один в глухом и безлюдном месте... Вот такой оказалась моя первая поездка без конвоя по железной дороге, ведущей на Лабытнанги!

Я вышла на станции Сейда. До лагеря лежал путь в несколько километров по заснеженной тундре. Этот путь проложили этапы. Регулярный транспорт здесь отсутствовал, пришлось шагать пешком с довольно тяжелым грузом на плечах. Подхожу к вахте той зоны, где провела последние три года своего заключения. Всякие мысли проносятся в моей голове, я стараюсь взять себя в руки и настроится на радостную встречу с Клавой и моими милыми девочками. Эта встреча станет наградой за мучительные часы, пережитые мной на полустанке Чум. Эта встреча оправдает мое решение передать Клаве из рук в руки американское пальто, которое проще всего можно было переслать почтой. Вступаю в переговоры с вохрой. Увы! Никакой радостной встречи и быть не может! Свидание разрешается только с родственниками. А я кто такая? Недавно освободилась, хочу повидаться с друзьями. Ну что ж, если я соскучилась по лагерю, то этому можно помочь и опять засадить меня за колючую проволоку...

С девочками я так и не повидалась. С большим трудом удалось добиться краткого свидания с Клавой. Она заливалась слезами, жаловалась на беспросветную лагерную жизнь, на то, что у нее нет больше сил терпеть неволю, что нет у нее надежды встретиться с Котенькой и родными. Одним словом, свидание было очень тяжелым.

А что же американское пальто, которое воодушевило меня на поездку в мой бывший лагерь? Пальто я передала, Клава его перешила и через год и десять месяцев в нем вышла на свободу. Но тогда, во время нашего свидания, она не знала, что ее досрочно освободят...

Через несколько дней после моего возвращения в город Воркута пришло от Клавы длинное-предлинное письмо:

19.02.54

Милая, дорогая Лёсенька!

Сон это или явь? Или какой-то мираж в этой бесконечной снежной пустыне? Милая, родная, до сих пор не могу представить себе, что ты была здесь рядом со мной, так близко и так непостижимо далеко. Вокруг меня твои вещи, подарки, везде чувствуется твоя забота, в каждой мелочи, я смотрю на все - слезы закрывают глаза. Почему вещи не могут говорить, почему не скажут, что думала ты, когда готовила их мне! О! Какое это мучение! Родная! Сердечное, огромное спасибо за твою светлую память обо мне и заботу. Вновь зима, дорога, по которой мы всегда гуляли, вновь расчищена, все вокруг то же, и звезды, и небо, и проволока, только я одна и вновь я не могу подходить и смотреть на ворота, в них мука и пытка - за ними уходят в недосягаемую даль самые дорогие, родные лица, унося от меня самое дорогое - сына, а теперь и ты стояла в предутренней дымке и тоже скрылась в ней.

Лёка! Бывает ли конец пыткам? Я так ждала тебя, тысячу раз перед сном все обдумывала, как брошусь к тебе, как скажу все, что вынуждена теперь всегда думать одна, как услышу твой голос, подробности твоей жизни и ... - ничего не сказала и почти ничего не услышала. Конечно, я довольна, хоть увидела тебя, ведь всегда, даже когда я не имею вестей от тебя, я думаю о тебе и мне кажется, мо-

жет быть это только кажется, что какая-то ниточка от меня к тебе тянется, правда? Может быть это мое нервное, больное воображение, а? Ты знаешь, перед твоим приездом я знала, что ты приедешь, то есть, я не знала, но предчувствовала. Пришла утром, в лаборатории работы очень много, а я села и руки ни к чему не поднимаются, сижу и плачу, и целый день места себе не находила. Наконец не выдержала, вечером пошла к Нюсе Г., поговорили, ночь не спала, а утром - Ты!

За сатин огромное спасибо, сделаю себе летнее платье. Из пальто черного твоего сделаю себе зимнее платье с вставкой из синего штапеля, а из пальто, что ты привезла, как разбогатею, сделаю осеннее широкое пальто. <...>

Оставайся здоровенькая и радостная. Да хранит тебя Бог. Была ли ты в церкви? Сделай это ради меня. Крепко обнимаю и целую, желаю всех благ.»

После моего возвращения в Воркуту между нами продолжалась интенсивная переписка. Главной темой был, конечно, сынуля Котик. В этом же письме от 19.02.54 г. Клава пишет:

«Спасибо, родная, особенно за Котеньку и переписку с моей мамой. Как мамочка хочет, чтобы ты к ним приехала! Помни всегда, чтобы не случилось, мой дом примет тебя как родную и близкую! Может у них сейчас и бедно, и не так, как хотелось бы, но тебя они встретят искренне и тепло! Я получила от мамы письмо с описанием дня его рождения. А потом узнала, что он переболел свинкой, а мама - гриппом. Я чуть не сошла с ума! Пожалуйста, разузнай все подробности его болезни, не резали ли ему опухоль, нет ли осложнений? Я очень, очень за все это боюсь! Теперь я ужасно мучаюсь, хочу как-то устроить свидание с сынулей. Но как? Писать маме не могу, потому что не имею права забирать у нее остатки сил на поездку! А так хочу увидеть своего сыночка, он ведь уже такой большой! Мама пишет: Котенька лежит в кроватке и говорит «Бабушка, я лежу и думаю, как я жить буду?» Ты можешь себе представить, что это для меня?! Да, только ты и можешь себе это представить! О, как мне необходимо твое слово! За деньги спасибо, это

для меня огромная помощь.

Да хранит тебя Бог!

P.S. Ты была в церкви?

Целую. К.

Несколько писем пришло в марте, привожу одно из них.

21 марта 1954. Сейда.

<...> Сейчас получила письмо от мамочки и три фотокарточки Котеньки в день его рождения. Боже, до чего он хорош! Я не знаю, какое фото есть у тебя, там, где он стоит или сидит? Где сидит он просто прелесть! Ты права, он больше стал походить на меня. Лена, милая, плачу до исступления... Сыник мой маленький! Когда же я тебя увижу! Какой это кошмар! ...<...>

<...> Мамочка Котиком не нахвалится, пишет, что он с отличным выражением читает «Стрекозу и муравья». Особенно хороша интонация в месте: «Ах, ты пела?- Это дело! Так пойди же, попляши». Букву «ша» выговаривает только в трех словах «бабушка», «дедушка» и «машина».

Ленусик, напиши маме, чтобы она прислала мне фото Котеньки, а может они все вместе сфотографируются на коричневом фоне - мама, папа и мой сынуля. Ты помнишь, что 22-го ему исполнится 3 года? Пошли от моего имени телеграмму. Извини, что так запросто обо всем прошу. Мне кажется, что мы сидим, как бывало, vis-a-vis за нашим столом и я тебе все говорю.

В поисках дорогого папочки

Когда я освободилась, многие мамы стали обращаться ко мне с просьбой найти отцов их лагерных детей. Некоторые отцы еще сидели в зоне, некоторые уже освободились и жили где-то в шахтных поселках. У меня, как у вольняшки, появилась еще одна обязанность - поиск отцов лагерных детей. Задача эта оказалась трудной, а порою и неприятной. Но отказаться от нее я не могла: я ведь вырвалась на свободу, а они, лагерные мамы, еще сидят за колючей проволокой! Папы встречались разные - от любящих и заботливых до равнодушных и не признающих свое лагерное потомство. Некоторые придерживались простой мужской позиции: ничего не знаю и знать не хочу. Найти с такими отцами контакт было очень трудно, и я нередко впадала в отчаяние. Да и сам процесс нахождения лагерных отцов оказался изнурительно долгим и требовал подключения многих людей. Для примера расскажу, как я искала одного папу.

В одном из своих посланий Клава мне пишет: «Выберись в Северный район, найди Петра Эльтера и узнай о состоянии ребенка Марии Питкеевской Геночки. Ей все обещают, но никто ничего не сделал». В начале я ничего не могла понять. Потом вспомнила, что Мария Питкеевская имела лагерного мужа (Петр Эльтер, наверное, и был им), который освободился раньше ее и сумел забрать на воспитание их сына Геночку, чтобы он не попал в детдом. Видимо, Эльтер ничего не пишет Марии и она просит его найти. Но по таким кратким данным трудно искать человека - шахтерская Воркута большая. Кто Эльтер по специальности? Где конкретно его искать? Я прошу прислать мне более подробную информацию. Через некоторое время получаю: «Эльтер Петр Сергеевич, год рождения 1912, проживает в Северном районе на шахте № 7, работал на подстанции или в горноспасаловке. Если его там нет, то наведи справки в комендатуре, куда он выбыл. Представь, одна надежда на тебя». Что поделать, нужно было обязательно найти Эльтера. На шахте № 7 работал мой добрый знакомый Борис Сократович Басков. Он, как и я, недавно освободился и жил в комнатке у главного инженера шахты № 7, который «дал ему угол». Я к нему за помощью - так и так, нужно найти Эльтера. Далее события развивались как в детской сказке «Репка». Главный инженер поручил своей секретарше сесть за телефон и поочередно обзвонить отделы кадров всех шахтных служб, ссылаясь на его имя. Естественно, если бы звонила я, никто не удостоил бы меня ответом. Наконец Эльтера нашли. Я с ним связалась и узнала, что Геночка жив и здоров, но требует много забот, а он, Эльтер, так загружен работой и домашними заботами, что не имеет ни секунды свободного времени, поэтому и не пишет Марии. Я не-

медленно отправляю радостную весть Клаве, чтобы она успокоила несчастную Марию. Получаю ответ:

«За Эльтера большое спасибо, но Мария уехала на Предшахтную, так что я не могла ей сообщить, что ее сын жив. Если сможешь это сделать - сделай!»

Каждый поиск имел свой долгий путь, забирал много сил и времени, требовал подключения многих людей, которые становились участниками поисковой операции. Но что интересно: никто не отказывался, все помогали! Это характерная примета той далекой воркутинской жизни. Если бы люди не помогали друг другу, то весь запроволочный воркутинский мир просто-напросто вымер.

Мысли Клавы постоянно уносились в Харьков к любимому сыночку. Она представляла себе, как трудно старым родителям его содержать и воспитывать. Он часто спрашивал, где его мама, где его папа? Решили говорить, что мама в длительной командировке, что она любит своего сыночка и часто пишет письма. А где папа? Тоже в командировке? Почему же от него нет ни одного письма? Клава решила исправить плачевное положение с папой: нужно разыскать лагерного папу, рассказать ему о сыне, сообщить харьковский адрес, обязать его, лагерного папу, писать сыну письма и финансово ему помогать. Реализовать этот сложный проект Клава поручила мне. Я пришла в отчаяние. О лагерном отце Костика я ничего не знала, даже его имя и фамилия были мне неизвестны. Да и как я его могла заставить писать сыну письма и помогать ему финансово? Такие вопросы должны решать сами родители, а не посторонние лица! Но Клава как всегда была лаконична и беспощадна: ищи Павла Рубинова!

От солагерниц я знала, что лагерный муж Клавы осужден не по 58-й статье, а по какой-то уголовной. Значит, искать его надо в Воркутлагере, а не в Речлаге. К сожалению, все мои знакомые находились в Речлаге. Поморслучай: кто-то сказал, что Павел Рубинов работает в культбригаде в ансамбле песни и пляски. Пришлось подключить к поиску Алексея Маркова, а он - очень многих из своих коллег-артистов. После ряда неудачных попыток Павла Рубинова удалось все-таки разыскать, но пришлось наткнуться на категорическое «ничего не знаю и знать не хочу». Я тем не менее сообщила ему харьковский адрес и передала просьбу Клавы писать и помогать сыну. Он всеми силами сопротивлялся и грозил жаловаться на меня, что я его шантажирую. Когда Клава узнала об этом, она мне

написала: «... Теперь насчет Павла. Ради Бога, брось ты ему писать, еще не хватало, чтобы ты имела через него неприятности. Он был, есть и остается подлецом. За все твои заботы спасибо, родная». А в следующем письме опять вопрос: «Что Павел Рубинов?» И снова: «Ты пишешь о письме Павла, о котором я не знаю, и знать не хочу!» В конце концов я уговорила Клаву самолично вступить в переписку с Павлом и выяснить их отношения между собой и сыном. С моих плеч свалился этот непосильный груз, но передача писем совершалась через меня, у Клавы не было налаженного канала для передачи писем из ее зоны в культбригаду. Я получала письма от нее, передавала их Алексею Маркову, а он искал удобный случай вручить письмо адресату. Иногда письма терялись. Наиболее важные письма Клава передавала мне в двух экземплярах. В моем архиве сохранилось письмо Клавы от 01.08.54 г., адресованное Павлу. По этому письму можно судить, какие непростые отношения складывались в «лагерных семьях».

«Павел! Сегодня воскресенье. Все тихо. Я сижу в лаборатории и перечитываю твое последнее письмо и ты мне кажешься каким-то чрезвычайно далеким и близким. Столько прошло лет - в памяти мелькает все, и наша коротенькая совместная жизнь, и мое одиночество, и мое счастье - рождение Котеньки, его первые шаги, улыбка, лепет и ужас разлуки с ним. И вновь - одиночество.

Ты был где-то далеко, тебя ничто это не интересовало, и вот снова твои письма. Чрезвычайно трудно описать всю гамму душевных встрясок, да и скучно читать такие вещи. Но два дня назад я пережила еще более интересный случай. Вечером меня вызывают в КВЧ и говорят, что кто-то приехал из культбригады для отбора людей. Я собираю девочек и приблизительно говорю, что нам показать, а сама иду поговорить с этим человеком. Встречаю мужчину средних лет с бородкой, к сожалению фамилии его не знаю. Начинаю расспрашивать о цели его приезда. Окончив разговор на эту тему, спрашиваю о тебе. Он говорит, что тебя очень хорошо знает и даже спит с тобою рядом. Я, конечно, была поражена, что ты, зная человека, едущего ко мне, даже не послал привета! Спрашиваю о твоей жизни, мне очень хотелось узнать о твоей работе на сцене. Вижу, что этот

человек очень скупится говорить о подробностях твоей жизни, ограничиваясь ответом: «живет Павел весело, поет и танцует». Яне стала расспрашивать дальше, а попросила передать привет и приехать с культбригадой. Он очень удивился и спрашивает, а от кого привет? Я даже немного растерялась, но потом решила сказать - от матери его сына.

Осадок после этого разговора меня гнетет и я решила тебе это написать. Я не упрекаю тебя, нет. Просто очень хотелось услышать теплое слово, но его не оказалось.

Павлик! Хочу пару слов сказать о нашем катастрофическом положении. Мы очень от всего далеко, раньше у нас были хорошие силы и работа на сцене приносила много радости. Теперь контингент переменился, силы чрезвычайно слабые, а культорг М.Н.Маньковская - это сплошная набитая дура без признаков какого-либо чувства эстетики. Так что ужасно гнусно. Ты ближе ко всем лицам, связанным с КВО, может ты добьешься вашего приезда к нам. Ты себе не представляешь, какой это угол и тоска! Конечно, для меня этот угол имеет свои преимущества. Я работаю лаборантом, что и морально и физически меня удовлетворяет, и я никуда не думаю двигаться. Но только сидеть у микроскопа и с книгами о крови и прочих отнюдь не поэтических вещах ужасно утомляет. Думаю, что ты приложишь все силы и приедешь. Может быть, тебя смущает встреча со мной в связи с каким-либо сценическим твоим романом? Пусть это тебя не волнует. Я в первую очередь мать, но увидеть тебя очень хотелось бы, так хочется рассказать все подробности о Костюше.

Ты спрашиваешь, чью он носит фамилию. Он А-ов, так как без брачного свидетельства не записывают на другую фамилию.

Большое спасибо за сборник с пьесами. Для нас возможна постановка только «Славы». Только что получила письмо от мамы, очень расстроилась. У них положение чрезвычайно тяжелое. Была засуха такая сильная, что в Полтавской и Харьковской областях из-за отсутствия пастбищ скот весь выгнали в Западную Украину, а яровые хлеба вспахали под зябь. Молоко для Кости достают с большим

трудом. Конечно, мама меня успокаивает, но я сама чувствую, что им тяжело. Вот уже четыре месяца как не получаю от них ни одной посылки. Так, Паша, болит душа, что не знаешь, куда себя деть. Мама пишет, что получила от тебя письмо и рада, что ты пишешь Коте. Она вышлет тебе последние Котины фото. Котик здоров, хорошо развивается, прекрасно для его возраста владеет речью.

Папа получил с 19-го отпуск, так он говорит: «Дедушка, ну что же это такое, все получают отпуск, а мои мама и папа нет, почему?» Представляешь, как родные плакали!

Я послала Коте открытку «петушок везет в экипаже зайку» и написала стишок, в котором есть слова - если Котя будет умный мальчик, то петушок привезет к нему маму. Так он каждое утро говорит: «Бабуля, я хороший мальчик? Напиши петушку, чтобы он привез маму!» Ты представляешь, что творится в душе этой малюточки! Я порой просто схожу с ума. Одно счастье, что он у родных, а если бы еще в детдоме, так тогда совсем повеситься!

Павлик, есть ли у тебя зачеты и когда конец твоего срока ? Оставайся бодрым и здоровеньким. Жду твоего приезда. Целую Клава».

Итак, между Клавой и Павликом Рубиновым установилась переписка и у Клавы порою вспыхивала слабая надежда, что Котенька обретет отца. К сожалению в письмах Рубинова было мало теплых чувств. Клаву это огорчало и раздражало. Ее плохое настроение выливалось и в письмах, адресованных мне:

«Дорогая, родная Лёсенька!

Получила твое фото и письмо с Фаиным и Павлика. Спасибо, родная, за строки. Я безгранично рада, что ты сдаешь экзамены и от всей души желаю тебе успеха. Ленусик! Ты пишешь, что я замолчала, нет, ты просто забыла, что я еще нахожусь по другую сторону от тебя и мой мир «немного» иной. Как видно, два последних письма ты не получила и мне очень и очень жаль, так как описала всю последнюю ужаснейшую обстановку моих невзгод, а может ты и получила, да не до этого теперь тебе. На последнюю же

открытку я и не отвечала. Ты же знаешь, меня ответы в двух фразах без искорки прежних отношений не радуют, а твоя открытка да и это письмо окончательно разорвали мне душу. Я для тебя уже абсолютно ненужный человек в твоем новом мире. Мне очень странно, что П.Я., бывая у тебя, никогда мне ничего не рассказывает, я не знаю почему? Я понимаю, что у тебя сейчас времени в обрез и тебе не до меня. Я очень ждала все время, что ты все-таки выберешь два дня и навестишь меня, ждала каждый день и час, но, увы, и это мне не улыбается. Конечно, зачем те, которые заживо погребены. А время прошло достаточно, чтобы изгладить следы прошлого. О моей жизни скажу пару слов. От мамы получила письмо, где она пишет, что получила от тебя письмо, спасибо за это, но положение у них чрезвычайно тяжелое, Костя (брат Клавы - авт.) ничего не помогает, а у них засуха, папа в отпуске, но никуда не поехал, потому что стараются запастись на зиму, о привозе ко мне Коти нечего и мечтать. Уже 3-й м-ца, как они не имеют возможности чем-либо мне помочь. Можешь себе представить мое состояние после таких писем, плюс к этому последние дни я имела неприятности и стала жертвой каких-то неполадок между в/н, из меня чуть не сделали сволочь такого порядка, как тогда устроила Чеся. Сколько я пережила, перемучилась только знает один Бог. Я подробно писала тебе эту историю, сколько всего пережито, трудно описать.

Леночка! Я очень рада за твои успехи и, конечно, волнуюсь, как тебе бедняжке тяжело в твоем положении еще сдавать, но крепись девочка. <...>

Крепко, крепко целую Клава.

PS. Привет от Оли Дзюбы, Лиды, Ларисы, Лиды Обориной, Гурьевой, Марии Семеновны, Вали Перовой, Мили Ковальчук».

Клава не дождалась приезда Павла с культбригадой. Она надеялась, что он поможет ей вырваться из Сейды и перевестись в культ-бригаду. Эта надежда не сбылась. Наконец, она рассчитывала, что у Павла пробудится отцовское чувство, что он проявит заботу о сыне и внимание к ее родным, которые с невероятным трудом делали все

возможное и невозможное, чтобы Котенька не чувствовал себя обездоленным. Увы, и этого не случилось. Клава пришла в отчаяние:

«Лена, насчет Павла - не смей ему больше писать, он подлец! Только это можешь ему передать. Маме напиши, что всякую переписку с Павлом я запрещаю, пусть мама напишет ему, что негодяи-отцы моему сыну не нужны. Он живет прекрасно, я знаю, у него есть новая баба (извини), а ребенку он не выслал ни копейки, да еще жалуется на свою бедность!»

Так нехорошо закончилась попытка найти Котеньке его папу. Что говорить, простой советский заключенный Павел Рубинов, то ли вор, то ли бандит, мало напоминает Курта Шнайдера, английского лорда и других зарубежных Клавиных мужчин, готовых исполнить любую прихоть юной Клавы!

Снегопоезд: спасите, спасите меня!

В конце 1954 г. Клаву списали на общие работы. Случилось самое худшее: ее отправили на снегопоезд. Что это такое? В снежное время года бесперебойная работа железной дороги требует постоянной очистки от снежных заносов. Организуются отряды заключенных, которых поселяют в вагонах специального поезда, называемого снегопоездом. Он курсирует на определенном участке железной дороги и заключенные по 10-12 часов в сутки разгребают заносы, обеспечивая проезд товарных и пассажирских поездов. Работа адова - все время на морозе, остановиться нельзя, иначе замерзнешь, постоянная жизнь в вагонах, отсутствие бани, плохое питание... Зона становится пределом мечтаний!

Клава не объяснила, почему случился такой крутой поворот в ее лагерной жизни. Но я могла и без ее слов сделать правдоподобный вывод. При усилении лагерного режима наступало массовое списывание 58-й статьи на тяжелые работы. За свой долгий срок я не раз подвергалась такой карательной акции. Но на сей раз не было усиления режима и массового списания 58-й статьи. Клава попала в «штрафной батальон» за какую-то провинность. Клиническая лаборатория была по лагерным понятиям теплым местечком, но требовала напряженной самоотверженной работы. Врачи не прощали ошиб-

ки и нерадивость. Если медсанчасть не защитила Клаву, значит что-то было не так в ее работе. Кроме этого, до меня дошли слухи через лагерное информбюро, что она пыталась продать на сторону дорогое лабораторное оборудование. Это меня особенно потрясло, я с такими трудностями создавала эту лабораторию на пустом месте...

Клава продержалась на снегопоезде около двух месяцев. Затем она тяжело заболела, ее госпитализировали и отправили в больницу в тот же мамский лагерь, откуда ее взяли на снегопоезд. По отработанному каналу опять полетели ко мне ее письма. Она молила вырвать ее из мамского ОЛПа, перевести в другой лагерь, где она могла бы работать либо в театральном коллективе, либо в медсанчасти. Алексей пытался устроить ее в Воркутинский драматический театр, где сам, будучи заключенным, работал 10 лет. Но в 1955 г. обстоятельства здесь радикально изменились. Бывшие зэки-артисты почти все освободились и театр из «крепостного» превратился в вольный. Более реальным был переход в культбригаду, состоящую целиком из заключенных. Но там действовал отработанный механизм: в лагерную самодеятельность выезжали представители культбригады, знакомились с творчеством артистов и делали отбор по собственному усмотрению. В мамском лагере уже работала такая отборочная комиссия, Клаву записали как возможную претендентку, но пока вызова в культбригаду не последовало. Приведу отрывки из Клавиных писем. Письмо после снегопоезда:

Сейда, 21.01.55

«Мне очень трудно и неудобно постоянно писать о всех тяготах моей жизни, но как-то так складываются обстоятельства, что хорошего почти ничего нет, а плохого хоть отбавляй. Особенно тяжелы мне эти два месяца. Тот ужас, какой пришлось пережить в снегопоезде, не поддается никакому описанию. Короче говоря, со снегопоезда меня привезли прямо в стационар и то с очень большими трудностями. В первый момент все было безразлично. Потом сердце наполнилось радостью, что над тобой постоянная кровля, а дом не стоит на колесах и не дребезжит при каждом порыве ветра, и воздух такой, что можно мало-мальски дышать. Но беда никогда не приходит одна, место в лаборатории уже занято некой Лидой Нетребеной, она была на 2-м, ужасно противный самолюбивый тип с большим про-

теже из санотдела. Мои взаимоотношения с нарядчицей самые ужасные. Начальник плановой части настроен так, что, когда услышал, что меня возвратили со снегопоезда, то сказал, что штатного места мне не видеть, как своих ушей без зеркала. Что же мне остается делать? Что? Кончать с собой, а Котя? Где найти выход?

Лёсик! Ходить по ОЛПу не могу от слез, в стационаре заставляют дежурить, не хватает сестер, больные тяжелые, к вечеру чувствую, что черепная коробка трещит по всем швам. Эрика 9-го числа вывезена вместе со всеми иноподданными на родину. Вот в какой ужасной обстановке я сейчас нахожусь. Ты пишешь, что Алексей кое-что предпринимает, чтобы перевести меня в театр, но ты же знаешь, что театрального образования я никакого не имею, так что в этом отношении врать не приходится. Конечно, я была бы очень рада, если бы получилось что-нибудь со сценой, да и вообще согласна в дневальные, лишь бы иметь мало-мальские средства к существованию да не погибнуть на общих,...»

Сейда, 02.02.55.

«Дорогие мои, милые, Лесинька и Алеша! Получила я твое письмо, моя девочка, с фото и 100 р. денег. Большое сердечное спасибо, правда, это так серо и тускло звучит по сравнению с тем наплывом чувств, которые охватывают меня, когда я держу столь дорогие моему сердцу строки, что даже как-то и писать неудобно. Я очень рада, что твои зачеты и экзамены идут успешно. <...> Родная, милая, как же тебе достается, я и представить не могу, как ты на все выкраиваешь время. Гордость ты моя ненаглядная! Конечно, все знают о твоих успехах и это единственное, что мало-мальски меня утешает.

Лесик! Почему ты не пишешь мне прямо, что никаких нет надежд вырвать меня из этого ада? Но нет, нет, я не могу с этим смириться, что я должна здесь погибнуть. Ты понимаешь, у меня создается безвыходное положение и единственный исход - это выезд отсюда.

Лена, ты прости, что я тебя загружаю всеми этими ужасными хлопотами обо мне, но я, как утопающий, хвата-

юсь за каждую соломинку. Я сейчас госпитализирована, но некоторые ждут моей выписки, как ворон крови, чтобы вновь столкнуть меня на снегопоезд. Поехать туда я не поеду, значит или отказ, или что-нибудь страшное. <...> Во время пребывания у нас культбригады после просмотра нашей самодеятельности меня записали и обещали забрать. Если у тебя есть возможность, то свяжись с Юрой (конферанс, фамилии не знаю), он очень хорошо знает Алешу, с ним вместе отбывал на Руднике, или с Володей (аккордеонистом, высокий брюнет) фамилии тоже не знаю, но он также знает Алешу, и узнай, есть ли какие-либо надежды с этой стороны. Если же и здесь ничего нет, то остается единственное и последнее: через Марию Емельяновну (Предшахтная) найти какой-либо контакт с кем-нибудь из начальников санчастей и спустить наряд как на медика, или еще что-то придумать.

<...> Я чувствую, что в таком состоянии легко потерять рассудок. Я тебя прошу откровенно и подробно написать все соображения по этому вопросу.

<...>Лена, я чувствую, что мой круг все уже и уже смыкается, и не могу найти выхода из этого кошмара, не могу даже писать о всех переживаниях, которые сейчас падают на мою голову Да и сколько можно жить на этом клочке, где каждая пядь теснит жгучими воспоминаниями о всем дорогом, что может быть в жизни - сын, его отправка, наша дружба... Душа истерзалась вконец».

13.02.55 Сейда.

<...>Яне нахожу себе места, я чувствую, что с каждым днем петля все туже затягивается вокруг моей шеи, я задыхаюсь.

Лена, милая, спаси, спаси меня, неужели ты не чувствуешь, как я каждый вечер кричу, бродя одна по нашей широкой дороге к вахте! Я не могу описать тебе всего кошмара, который со мной творится. Надежду на культбригаду я потеряла, все это только обещания и красивые жесты. <...> Только бы вырваться из щупальцев спрута Усы, каждый день высасывающего остатки моих сил. Лёсик! Ты прости меня, что я без конца пишу тебе об этом, но если ты еще не

забыла, как можно страдать за проволокой, если в тебе осталась хоть искорка прежнего сочувствия к страданиям людей вообще, а моим в частности, то ты понимаешь меня. Я тебя очень прошу, пиши мне, какие бы результаты не были твоих хлопот, пиши! Когда от тебя нет писем, я чувствую, подходит мой конец. Ведь ты сейчас свободна...

15.02.55

Дорогая моя Лёсенька!

Пишу тебе письмо с ужасной болью в сердце, все еще ничего по сравнению с тем, что я пережила сегодня вечером. Рухнули все надежды. Сегодня пришел запрос из культбригады на Полю Воробьеву и Аню Рогульскую, а на меня ничего. Что можно говорить и как можно писать после всего этого! Неужели я должна здесь гибнуть до конца моего срока. Лёсик, милая, я не могу, не могу больше. Ты понимаешь, никакой перспективы, кроме снегопоезда и околотков, а куда мне с моим состоянием здоровья, это ведь равносильно гибели. У меня остается только выбирать путь этой гибели. Ну, что делать?

Леночка милая, родная, спаси меня! Узнай, запрашивала ли культбригада обо мне или нет. <...> Мне порой кажется, что я попала в какой-то заколдованный круг и не могу из него выбраться. <...>. Единственный выход - это выезд на Воркуту и нет возможности мне самой что-либо предпринять по этому поводу, подумай обо всем этом и срочно пиши все подробно, как обстоят дела с этим вопросом и все соображения, а главное, реально что возможно сделать. Ты прости, что я так перегружаю тебя, но думаю, что, окончив экзамены, ты имеешь немножко больше времени. Леночка, если нет ничего возможного мне помочь, напиши прямо без обиняков, я буду знать, что выхода у меня больше нет...»

Всему приходит конец, пришел конец и кошмару, в котором находилась Клава и в который попали и мы с Алексеем. Она ухватилась за нас, как за последнюю возможность, но что мы могли сделать? Все-таки удалось перевести ее в культбригаду. Алексей несколько раз встречался с руководителями этого коллектива и, как

только появилась вакансия, Клаву вызвали на шахту №3, где базировалась культбригада. Я получила от нее записку:

02.03.55

«Леночка! Я тебя очень прошу завтра 03.03.55 в 3 часа приехать к зоне 3-ей шахты, у меня будет перерыв и я буду тебя ожидать. В случае меня не будет, подожди минуточку. Очень и очень тебя прошу, мне крайне необходимо. Я думаю, ты понимаешь, как нужно мне человеческое слово. Приезжай одна».

Я приехала, ходила туда-сюда перед вахтой. Клавы не было. Через некоторое время мне вынесли ее записку:

«Сейчас уже нет смысла переговариваться. С вышки позвонили на вахту, чтобы следить за мной. Ты иди, родная, отдыхай. Я видела тебя, верю, что ты - моя единственная и неповторимая сестра и друг. Будь счастлива, да благословит тебя Господь за все доброе».

В культбригаде КВО^¹

Итак, с марта 1955 г. у Клавы началась совершенно другая жизнь: любимая работа на театральных подмостках и относительная свобода передвижения. Артисты культбригады жили в отдельном бараке в ОЛПе № 3. Им выдали пропуска для свободного выхода из зоны. Почти все время они гастролировали, выступая перед заключенными, а также перед вольнонаемными в шахтерских поселках. Клава несколько раз побывала у нас в гостях. В это время мы с Алексеем поженились и жили в большой комнате на улице Победы. Досталась мне эта комната совершенно неожиданно. В Воркуте был страшный квартирный кризис, и у меня не было никакой надежды получить отдельную комнату. Но мир не без добрых людей. Мина Степановна Вольф посоветовала мне прописаться в комнате ее хорошей знакомой Розы Борисовны, которая в скором времени должна была покинуть Воркуту и уехать в Ленинград. Когда она уехала, комната осталась за мной.

Клава очень похудела, лицо ее выглядело измученным и посеревшим. Снегопоезд и болезнь оставили свои следы. В первый же свой приход она попросила дать ей приличное платье. У меня было одно-единственное нарядное платье, которое я перешила из своих старых (еще долагерных) двух платьев, присланных мамой в посылке. Денег на новое платье я не имела. Я не раздумывая отдала Клаве это платье, но отсутствие у нее одежды меня крайне удивило.

Она постоянно получала в посылках от своей мамы и подруги Аллы очень красивые вещи из «берлинского наследства». У Клавы, правда, они долго не задерживались, но какой-то небольшой набор одежды сохранялся неприкосновенным. А тут - ничегошеньки не осталось!

В культбригаде Клава играла в скетчах, читала стихи и вела парный конферанс с Александром Клейном. О культбригаде стоит рассказать подробнее. Это было яркое, но кратковременное событие в культурной жизни Воркуты. Культбригада была организована в 1954 г., когда к руководству Речлага пришел генерал-майор Деревянко. Он оказался большим любителем театра. Узнав, что среди заключенных Речлага есть много профессиональных актеров, режиссеров и музыкантов, он решил создать Центральную культбригаду культурно-воспитательного отдела (КВО) Речлага для обслуживания всех лагерных пунктов воркутинского региона. Первое время он сам с двумя охранниками ездил по зонам и отбирал артистов. Потом он поручил это дело Виктору Дмитриевичу Лаврову, возглавившему культбригаду. Лавров - великолепный артист и примечательная личность. Сам он из Харбина, где был ведущим артистом русского театра оперетты. Срок он отбывал в Азенках Свердловской области. С образованием Речлага попал на Воркуту как и многие другие заключенные с 58-й статьей. Красивый, талантливый, энергичный он очень быстро поднял выступления культбригады на такой высокий уровень, что она затмила вольный Воркутинский драматический театр, возглавляемый Гайдаровым. Этого и добивался генерал-майор Деревянко. Среди «своих» ар-

тистов он рассуждал так: «Воркутинский театр получает дотацию в 1 млн. рублей в год; КВО Речлага имеет в своем распоряжении 3 млн. рублей в год; мы создадим такой замечательный театральный коллектив, что быстро «утрем нос» Воркутинскому театру».

И это были не пустые слова! Культбригада быстро превратилась в полноценный театральный коллектив с оркестром, хором, танцевальным ансамблем и группой «разговорников». А какие там встречались имена! Режиссер Волдемар Петрович Пуце был до ареста известным латышским театральным деятелем. От него тянулась ниточка к прославленному актеру Михаилу Чехову - он был его учеником. Пуце был первым латышским кинорежиссером и вот теперь он режиссировал в культбригаде! После освобождения Пуце возглавит Рижский республиканский театр оперетты.

В культбригаду попали замечательные оперные певцы: лирический тенор Н.Синицын, баритон С.Ребриков (после освобождения он станет доцентом Московской консерватории), драматический тенор Б.Раджус (впоследствии премьер Пермской оперетты). Синицын и Ребриков до культбригады работали в Воркутинском музыкально-драматическом театре. Когда был организован Речлаг, то ряд артистов - заключенных уволили из театра по режимным соображениям. Деревянко всех их старался собрать в своей культбригаде. Она пронеслась по воркутинскому небосводу как яркая комета, но жизнь ее была коротка. Это было время массового исхода заключенных из воркутинской земли. В 1956 г. в связи с ликвидацией Речлага культ-бригада была расформирована.

Но это случилось уже после того, как Клава освободилась и уехала в Харьков. А весной 1955 г. жизнь в культбригаде еще била ключом. Клава работала с увлечением, она опять почувствовала вкус к жизни, поправилась и похорошела. Театр - это был ее родной мир. Здесь она находила себя и могла себя выразить. Потом, когда мы встретились в Москве и вспоминали Воркуту, она не раз говорила что воркутинская сцена - ее звездный час. Здесь, за Полярным кругом, она нашла увлекательную работу и интересное, можно даже сказать - избранное общество. Такое в ее жизни больше не повторилось! Между прочим, подобные мысли высказывал и Алексей Марков. Десять лет его заключения прошли в Воркутинском музыкально-драматическом театре. Он выступал в опереттах, операх, драматических спектаклях, играл в оркестре и квартетах, пел в хоре, заведовал электроцехом, работал художником по свету. Для него

воркутинский театр - это целый мир, это театральная академия, это родной дом. Такое в его жизни больше не повторилось! Оказывается, и лагерь можно вспомнить с восторгом и благодарностью. Но какой лагерь? Конечно, не колючую проволоку, вохру, снегопоезд и шахты, а любимую работу, творческий порыв и замечательное окружение. И свет человеческой души, перед которым отступала тьма.

Трудная дорога к сыну

В ноябре 1955 г. Клава досрочно освободилась. В неволе она провела неполных 10 лет. Мы торжественно провожали ее в Харьков. Мы - это я, Алексей и наш друг Эдгар Штырцкобер. Эдик сделал в вагоне прощальный снимок. Клава смотрит в окно, в ее позе - напряженное стремление вперед, головка в профиль, на лице надежда. Вскоре я получила из Харькова письмо.

Харьков, 05.12.55.

<«...> Вот я под крышей родного дома, рядом все то, о чем грезилось долгие тяжелые годы. Радость и счастье так велики, что порою надо себя ущипнуть, чтобы убедиться, что это не сон. Нет, это не сон, а явь чудесная. Рядом прелестная детская головка, заглядывающая по-детски пытливо в глаза и без конца повторяющая слово «мамочка» и нет более нежной музыки, чем этот золотой лепет.

Первый день Котя немного дичился, все меня рассматривал, а на следующий день начал мне рассказывать и показывать. Когда дело дошло до тех книжек, которые ты ему посылала, он мне говорит, а что же это тетя Леночка с тобою не приехала? А я говорю, а какая тетя Леночка, я не знаю! Он тянет меня к столу, там ваше с Алексеем фото, он показывает пальчиком, пришлось сказать, что

скоро приедешь.

Родные получили твое письмо и страшно опечалены, что Алексей Алексеевич еще не имеет возможности выезда. Вообще они очень тепло и чутко относятся к вам. <...> Здесь еще совсем тепло, снег падает и еще такое солнышко, что к вечеру весь тает. Жду от вас весточки.

Ваши Клава и Котик».

На этой радостной ноте может быть и следует окончить рассказ о Клаве и ее сыночке. Ребенок встретился с мамой - значит happy end! Но будем продолжать. Жизнь не так проста, она не аппроксимируется линейной моделью! В последующих письмах все чаще и чаще звучал тревожно-печальный мотив - своего рода ревность матери к бабушке:

«... У меня с ним (Котей - авт.) целая трагедия: то есть он меня встретил очень хорошо, очень ласково, но все-таки основное в его жизни - бабушка, он никого не хочет знать кроме своей бабушки, он никуда не идет, если не идет, как он говорит, моя бабушка. Это и понятно, со временем это сотрется. Мама и папа очень постарели, со здоровьем у них плохо, в доме после всех разрух ничего не сохранилось. Но все это пустяки. <...>.

Лена! Котька очень трогательно мне рассказывал о тебе, показывал книжки, матрешку, что ты ему посылала. Фотографии твои ему очень нравятся и он говорит «мамочка, правда тетя Лена красивая». Он очень хорошенький и очень похож на дедушку, но отдельные черты Пашкины».

В дальнейших письмах о Пашке не было упоминаний. Он навсегда исчез из жизни Клавы и Котика. Короткие «встречи в письмах» сына и папаши принесли Котику только одни травмы.

Клаве очень хотелось, чтобы у ее сына был папа. Некоторое время теплилась надежда, что у нее сложится жизнь с Антоном, литовцем, с которым она встречалась в последние месяцы жизни на Воркуте, когда работала в культбригаде. Клава рассчитывала, что, если Котик будет жить в новой семье с мамой и папой, он быстрее оторвется от «своей бабушки» и все станет на свои места. Январские письма Клавы (1956 г.) посланы из Каунаса:

«Встретили Новый год мы с Антоном хорошо и оба очень счастливы. Правда, дела наши не весьма удачны. Устроиться на работу можно, но плохо с нашим прошлым, ставки низкие. Поэтому Антон хочет еще на годик съездить в Воркуту, я думаю тоже, что это правильно, хотя ненавижу ее всеми фибрами души, так что по всей вероятности будем опять вместе».

Желание вернуться в Воркуту очень типично для тех, кто после освобождения поехал на Большую землю. Бывшие узники встретили на воле массу трудностей и ограничений. Воркута оказалась лучше, чем родная земля! Это еще один из примеров несбывшихся мечтаний и призрачности лагерной формулы: «счастье - это свобода». Мы с Алексеем до конца 1959 г. жили в Воркуте, но Клава и Антон не вернулись в Заполярье. Однако они не нашли счастья и в Харькове-Каунасе. Вот отрывок из письма Клавы от 11.01.1956 г.:

«... Вновь пишу вам из Каунаса, хотела к Рождеству быть дома, но жизнь всегда приносит свои неожиданности. Дела наши с Антоном очень неважные. Дело в том, что его должны забрать на 6 месяцев на учение как военнообязанного. Я жду окончательного решения этого вопроса и скорее всего поеду в Харьков одна. Настроение не из хороших, что поделаешь! Особенно нигде не бываем, так как сидим на иждивении родных. Каунас красивый город, но последние события выбили нас из колеи счастья».

И далее из Харькова (17.07.1956 г.):

«Антон по-прежнему пишет и все у него какие-то неполадки жизненные, которые заставляют откладывать нашу совместную жизнь».

В письме от 04.04.1957 г. Клава писала:

«Леночка, многое-многое хочется знать, а еще больше сказать, но милый, родной мой друг, жизнь ужасно жестокая вещь. Пару слов о себе. С Антоном эпопея кончилась далеко не по моей вине. На арену выплыл вопрос национальности со стороны его матери и родственников. Мне было

очень тяжело за Котю и больно, он так к нему привязался. Большей гадости, чем сделал Антон, нельзя и придумать. Все это для меня не прошло даром. Я сейчас работаю в книжном магазине товароведом. Получаю 570 р.- далеко не разгонишься. Котя большой, славный, ласковый. Но к моему ужасу я ухожу в 8 часов утра, прихожу в 7 часов вечера и для него я очень мало значу, и многое в его жизни не так, как мне хотелось, но что сделать. Все казалось издали другим!»

Я пыталась в своих письмах Клаву успокоить и приободрить. Просила ее ни в коем случае не зацикливаться на дилемме «мама-бабушка». Родители отдали все свои силы несчастной узнице-дочери и ее лагерному ребенку, разве можно их в чем-либо упрекнуть и показывать недовольство, что Котя к ним привязан. Но Клава не могла успокоиться. В письме от 19.03.1958 г. опять звучит все тот же мотив: «... Но вообще он больше льнет к бабушке и дедушке, я для него на втором месте. Для меня это большая и ужасная травма. Я поэтому очень одинока».

Мы повстречались с Клавой в 1964 г. у нас в Москве. Она приехала с новым мужем, у которого был 19-летний сын. Костику исполнилось 14 лет. Он отказался переходить в новую семью и остался у бабушки-дедушки. Клава приехала неожиданно, без предупреждения. Когда я открыла дверь, то не могла скрыть удивление. «Что ты делаешь такие страшные глаза? Не ожидала, что я так изменилась? Ничего, мужчинам это тоже нравится!» - она со смехом повела своими бедрами, ставшими непомерно широкими. Я поспешила перевести разговор на другую тему:

- Как здоровье родителей? Каким стал Котенька?

- Уже совсем большой мальчик, четырнадцать лет. Но маленькие дети - малое горе, а большие... Когда был маленьким, мы были с ним близки, теперь он отдалился от меня. Впрочем, бабушку и дедушку он любит.

Я рассказала Клаве о своей Инночке, которой уже исполнилось семь лет. Она пошла в 1-й класс английской школы. Клава очень сожалела, что не могла повидать Инночку: она в те дни гостила у бабушки, Вацлавы Михайловны, в Пушкино. Я же готовилась к защите кандидатской диссертации, была всецело поглощена своими научными идеями и порывалась рассказать Клаве о своей работе в

Научном совете по кибернетике, который возглавлял прославленный академик и адмирал Аксель Иванович Берг. Но Клаву все это мало интересовало. К моему увлечению наукой она отнеслась даже с некоторым осуждением:

- Наукой должны заниматься ущербные женщины, например, уродки. Зачем тебе корпеть на книгами? Мы и так на Севере потеряли свою молодость! Такими молодыми и красивыми мы уже никогда и нигде не будем. Но это произошло не по нашей воле. Так зачем же ты опять нашла себе вторую каторгу? Нужно пользоваться радостями жизни, пока осталась еще хоть какая-то внешность!

Ее слова оставили в моей душе неприятный осадок, но я старалась не показывать это:

- Ах, Клавочка, нужно понять, что мы просто очень разные. Для меня радость жизни - в занятиях наукой. И не будем больше об этом. Давай лучше вспомним театр на Севере! Помнишь, с каким блеском ты играла мужские роли. Удивительное было время! Наш лагерный театр напоминал, в сущности, старинный японский. Там, правда, все роли исполняли мужчины, а у нас - женщины. Но мы тогда не задумывались над такими аналогиями...

Клава уехала, а меня долго мучили раздумья. Боже, что же происходит в нашей жизни! Сколько у Клавы было мучений в разлуке с сыном. Сколько слез пролилось, сколько ласковых слов было сказано в письмах... И что же получилось? Встретились мать и сын, стали жить вместе, а близости никакой, счастья никакого! Да еще эта мучительная проблема - кого Котенька больше любит, маму или бабушку-дедушку!

Может быть это произошло потому, что Клава по своей пылкой натуре была максималисткой. Она весь пыл своей души перенесла на своего сынулю и требовала от него такого же ответного чувства. Ей все время казалось, что он любит ее недостаточно сильно, что бабушка и дедушка ближе и роднее ему, чем она, мама. Со стороны это кажется диким и странным. Но она жила своим внутренним миром, в котором кипели сильные страсти и неукротимые порывы.

В поисках утраченного прошлого

Если 1960-е гг. были для наших семей благополучными, то семидесятые принесли много горя и невосполнимых потерь. Ушли из жизни родители Клавы. Они долго мужественно сопротивлялись

ударам судьбы, беззаветно любили Клаву и Котеньку, служили им опорой и защитой во всех бедах и горестях. И вот - их не стало... В 1970 г. покинула этот мир Вацлава Михайловна, моя любимая мамочка и любимая бабушка Инночки. Она до последнего дня не оставляла свою работу (была музыкальным воспитателем в детсадике), скончалась скоропостижно от тромба в сердце в день моего рождения 24 апреля. Через год ушла из жизни моя дорогая тетя Галочка (Анна Платоновна Иванова, родная сестра моего папы, расстрелянного в 1937 г.). В детстве она воспитывала меня - мои родители были полностью погружены в учительскую работу, на мое воспитание у них не оставалось свободного времени. Затем она воспитывала нашу дочь Инночку - ее родители также были полностью погружены в работу, домой возвращались вечером, когда Инночка усаживалась у телевизора слушать «Вечернюю сказку». С их потерей у нас никого не осталось из старшего поколения. Мы сами оказались в первом ряду перед пропастью, откуда нет возврата. В феврале 1973 г. в эту пропасть рухнул Алексей. Последние два года он тяжело болел. Спасти его не удалось. Никого из родных у нас с Инночкой не осталось в этом суровом, негостеприимном мире. В 1979 г. ушла из этой жизни Клава...

Мертвые живы, пока их помнят. Я помню, помню, помню! Особенно сильно взволновала мою душу память о Клаве, когда я оказалась в Харькове. Это произошло в 1980-х годах. Я оппонировала диссертацию в Харьковском институте радиоэлектроники им. М.К.Янгеля. Едва я ступила на харьковскую землю, в памяти всплыл адрес, по которому в течение многих лет посылались бесчисленные письма: Харьков, поселок Шатиловка, улица Красного летчика, дом 64. В этом доме Клава провела детство и юность. В этот дом бабушка забрала из лагеря маленького Котеньку, в этот дом вернулась Клава, вырвавшись из воркутинской неволи. Вспомнились слова Клавы: «Помни всегда, чтобы не случилось, мой дом примет тебя как родную и близкую». Давно были сказаны эти слова, в мамском лагере, что находился между пристанью Воркута-Вом и железнодорожной станцией Сейда. Много воды утекло с тех пор. Я нашла эту улицу, я нашла этот дом, но в нем жили другие люди... Я долго стояла, прислонившись к стволу большого дерева, и смотрела на кирпичный домик, где когда-то текла иная жизнь. Эта жизнь была мне родной и близкой, хотя нас разделяло огромное расстояние. Но нас соединяли бесчисленные письма, которые неслись из Воркуты

в Харьков, из Харькова в Воркуту, а затем из Харькова в Москву и обратно из Москвы в Харьков. Это был большой пласт нашей эпистолярной жизни.

Здесь маленький Котя говорил бабушке: «Бабушка, я лежу и думаю, как жить буду». А Клава в это время терзалась в разлуке с сыном, Клава рвалась на волю. Но нас крепко держала в своих оковах Воркута, держала целых десять лет! (А если вспомнить, что я и Алексей не сразу покинули Воркуту, то получается больше 15 лет). О, Воркута, Воркута! Ты - наша молодость, ты - наша боль!

Полет души над вечной мерзлотой: духовный мир зыков и катээров

Вначале я хотела назвать эту главу только так, как написано в первой части заглавия. Потом подумала: не слишком ли поэтично для сурового лагерного житья-бытья? Появилось дополнение для ясности, о ком пойдет речь. Но не все поймут, кто же это такие - зыки и катээры? Какие-нибудь древние племена из рабовладельческого общества? Совершенно верно, но не древние, а жившие в XX веке. Зыки - устаревшее название племени заключенных. Теперь пишут - зэки. Впрочем, точно объяснить я не могу. Может быть, произношение слова «зыки» характерно для воркутинского диалекта гулаговского языка? Я, как воркутянка-каторжанка, привыкла к зыкам. У нас на Воркуте все так говорили. А, может быть, дело совсем в другом: существовал разговорный старогулаговский язык и во всех лагерях говорили - зыки. Потом появился письменный ново-гулаговский язык и все стали писать - зэки. Кто может внести ясность в этот вопрос? Лингвисты им не занимаются, а племя зыков почти все вымерло.

Сравнительно недавно я испытывала радостное чувство, наткнувшись на знакомое слово «зык». Мне в архиве показали письмо профессора Георгия Леонтьевича Стадникова о воркутинских химиках. В письме есть такая фраза: «Траубенберг был зык». Сразу повеяло Воркутлагом! Зык! Какое звучное и мощное слово! У нас на Воркуте говорили: он - зык, она - зычка, все мы - зыки.

Что же касается катээров, то об этом племени из рабовладельческого общества мало, кто знает. Даже некоторые специалисты по ГУЛАГу порой относят его к зыкам. Обидно ужасно, ведь катээры (каторжане) были самостоятельным племенем, о нем даже отдельные указы выходили. (Обидно потому, что я ведь из катээров!). Существовали катээры на самом нижнем круге гулаговского ада. Почти все они давно вымерли, остались единицы. А «единица - кому она нужна? Голос единицы тоньше писка!» Вот и не дают пищать тем, кто еще остался на этом свете. «Не было катээров, не было! Это клевета и вымысел!» - все еще раздаются голоса защитников

рабовладельческого государства. Не было, так не было, но свидетельства их духовного мира остались, о них и пойдет дальше речь - о стихах и письмах.

На выставке «Между строк» (Сыктывкар, 2004) о «памятниках личного происхождения» говорили:«... письма помогают увидеть другую, неофициальную сторону действительности, которая, как правило, и является «жизнью-историей» для обычного человека. Личностный характер письма дает возможность раскрыть истинное отношение человека к событиям, почувствовать эпоху, проникнуть в человеческое сознание и подсознание, понять духовный мир индивидуальности, ощутить сопричастность человеку недавнего прошлого».

Золотые слова! Они будто бы специально сказаны для этой главы! Мы здесь хотим с помощью стихов и писем показать неофициальную сторону жизни в 1940-1950-е гг.; раскрыть истинное отношение человека (зыков и катээров) к событиям; дать почувствовать читателю ЭПОХУ, о которой он ничего не знает (или забыл); понять духовный мир зыков и катээров (это наша заветная мечта!). Если лагерные стихи и письма помогут читателю ощутить сопричастность человеку недавнего прошлого, значит недаром они хранились в моем архиве более полувека!

Стихотворный дневник каторжанки «Е-105»

(Из поэтического наследия катээров)

Почти все лагерные стихи, представленные ниже, были нелегально вынесены из зоны и переправлены моей маме. Не пересылались те стихи, где прямым текстом написано о расстрелах, они восстановлены по памяти. Прочие же мои стихи, которых было немало, безвозвратно погибли, а с ними ушли в небытие мои мысли, чувства, раздумья -восстановить духовный мир невозможно, если не остались «свидетельства». Я не смогла бы написать эту главу, не имея лагерного архива - стихов и писем. Они - мой поэтический дневник! Мы не имели возможности вести дневник в обычном понимании этого слова, когда были в неволе. Но ни один режим не смог запретить ТВОРЕНИЕ СТИХОВ.

Предчувствие беды

Неуловимые,

Невозвратимые

Несутся дни.

Дорога дальняя,

Судьба печальная

Там, впереди.

Рукою властною,

Тропой опасною

Ведет нас Рок,

И неизвестность

Бросает в вечность

За годом год.

В стране прошедшего

Мечты ушедшие

Глотает тьма,

Тревожат смутные

Туманно-мутные

Обрывки сна:

Там злая Доля

Грозит неволей

На долгий срок

И, словно лопасть,

Сметает в пропасть

Людской поток…

Сентябрь, 1943, Донбасс.

Я еще на свободе, но сердце чует беду.

На Девятой шахте, под землей (1944-1945)

Там, на шахте угольной,

Девочку приметили,

Номера повесили,

Отвели в забой...

(На мотив известной песни)

Припев: И в забой направилась

Леночка «105»

Каторжанин в шахте

Люди скорбят над Прометеем.

Но был ли он?

А вот, в бушлате сером,

Прикованный под землей...

Молчит и не стонет,

Глаза - за транспортером,

Где вместе с углем

Жизни куски

В грязи и крови

Ползут...

И будто бы - нипочем?

Осень, 1944, Воркута, каторга, шахта № 9

Каждому - свое

А мне на роду -

Барак и конвой с собаками.

И вот я ношу

Бушлат с номерами-знаками...

И все кричат:

«Эй ты, Е-105»!

Где же имя моё?

Каждому - своё,

А мне на роду —

Молчать, не стонать, не плакать!

Долбить мерзлоту,

И маму не звать от страха!

Осень, 1944, Воркутлаг, каторга, шахта N3 9.

Двадцатилетней каторжанке

(Из цикла «Он говорил мне»)

Тебе бы в белом платье

Где-нибудь, может быть, в Ялте,

Смеяться, глядя на море!

А ты за Полярным кругом

Долбишь воркутинский уголь

И носишь 105-й номер...

1944, Воркутлаг, каторга, шахта № 9.

Сотвори мир сам

Передам свои мысли стихами,

Все порывы души опишу

И из мрака, что виснет над нами,

Светлый мир я сама сотворю!

1944, Воркута, каторга, шахта №9.

Лагерные стихи

Без бумаги и чернил

Мы стихи напишем

И наш скорбный тайный мир

Оживет, задышит

И дойдет до тех времен,

Когда станет можно

Говорить без скрытных слов

О судьбе острожной!

1944, Воркута, каторга, шахта №9.

Отданные на закланье

(накануне Нового 1945 года)

В Заполярье, в Заполярье

В ночь зимой,

Нас отдали на закланье,

Боже мой!

Мне, молоденькой, не спится

В час ночной,

Я б хотела устремиться

В бег домой!

Но крепки запоры-двери,

Не уйти!

Сквозь сугробы и метели

Нет пути!

На грани 1944-1945, Воркута, каторга, шахта №9.

Песнь каторжан

(На мотив «Мы кузнецы и дух наш молод»)

Мы КаТэЭр. Мы носим номер.

Мы строим шахты Воркуты.

Вздымайся выше, отбойный молот,

В забоях угольных стучи, стучи, стучи!

На шахту мы шагаем «стройно»

Под крик конвоя, лай собак!

А если кто нарушит строй наш -

Прикончит тут же автомат!

В бараках - вонь. Мы дышим смрадом.

В лохмотьях ходим. Жрем турнепс.

А если что... по спецнарядам

Ускорит опер наш конец!

«Я КаТэЭр. Еще я молод:

Мне двадцать лет и «двадцать» срок!

Вздымайся выше, мой тяжкий молот,

Даешь воркутский уголек!

Смиренья нет! Свободы вспышки

Сознанье жгут: «Беги! Давай!»

Но если что... пристрелит с вышки

Меня немедля вертухай!»

Идем мы в ночь... ряды редеют

Под крик конвоя, лай собак,

И смерть тому, кто лишь посмеет -

«Налево - Право» сделать шаг!

Мы КаТэЭр. Мы носим номер.

Мы гибнем в шахтах Воркуты!

Вздымайся выше, отмщенья молот,

В забоях угольных стучи, стучи, стучи!

1945, Воркутлаг, каторга, шахты 9-11.

Выстрел в женской зоне

Ах, мальчик - вохровец, сидишь на вышке ты,

И грозно щурится твой автомат!

А каторжаночки под лай и выкрики

Из шахты угольной идут в барак.

А каторжаночки под лай и выкрики

В бушлатах сереньких идут в барак.

Судьбою лютою, судьбой всесильною,

Они на каторге, ты - вертухай!

Вот каторжаночка перекрестилася,

К запретке бросилась... Давай, стреляй!

Вот каторжаночка перекрестилася...

Ах, мальчик-вохровец, не убивай!

Рука не дрогнула, а звук от выстрела

В морозном воздухе еще дрожит...

А каторжаночка внизу под вышкою,

Внизу под вышкою в крови лежит...

А каторжаночка внизу под вышкою,

Внизу под вышкою в крови лежит...

Ах, мальчик-вохровец, сидишь на вышке ты,

Вновь грозно щурится твой автомат.

А каторжаночки под лай и выкрики

В бушлатах сереньких идут в барак.

А каторжаночки под лай и выкрики

Толпой угрюмою идут в барак.

1945, Воркутлаг, каторга, шахта № 9.

«Я принес тебе белые розы...»

(Из цикла «Он говорил мне»)

Я принес тебе белые розы, смотри,

Они - отблеск нездешней, иной красоты,

Они - отзвук несбывшейся нашей мечты,

Они - знаки моей неизбывной любви,

Я принес тебе белые розы, возьми!

Я принес в подземелье живые цветы,

Чтобы их ароматом дышала и ты,

Чтоб развеялись сгустки сплошной черноты,

Разомкнулось кольцо удушающей тьмы,

Я принес тебе белые розы, возьми!

Пусть воскреснет мечта, что разбилася в прах!

И исчезнет твой лагерный серый бушлат,

Шахта Девять и спуск в этот адовый мрак,

И людей охвативший мучительный страх!

Я принес тебе белые розы, возьми!

Я принес в подземелье живые цветы!

Чтоб напомнить забытые нами миры,

Они - знаки всесильной, иной, красоты,

Они - символ моей всетворящей любви,

Я принес тебе белые розы, возьми!

1945, Воркута, каторга, шахта № 9.

Обращение к тундре

Скажи мне что-нибудь!

Прерви свое молчанье!

Мне жутко в напряженной тишине.

Немой тоской ты заморозишь мне

Всю душу. Снега мертвое мерцанье...

И ты молчишь... Оцепенелым взором

Глядишь куда-то, словно в мир иной.

Что видишь ты? Таинственным узором

На сводах вечности перед тобой

Открылась Книга Бытия и ты

Читаешь бесконечные листы.

И ужас овладел твоим недвижным оком,

И ты молчишь перед грядущим Роком!

Молчишь, недвижная... Вокруг все онемело,

Застыли недра под покровом снеговым,

Застыл и воздух под дыханьем ледяным.

Осталось только, чтоб душа оледенела...

Февраль, 1945, Воркутлаг, каторга, шахта № 9.

Шахта № 2, ОЛП № 2 (1945-1949)

Девять каторжан - прибалтов отважились на побег. Их догнали, пристрелили, растерзали собаками. Их трупы лежали несколько дней на выходе из зоны с табличками: «Собаке - собачья смерть».

Снежный Молох

Взмахнули заката кровавые крылья,

Словно падала подстреленная птица...

Крик застыл от ужаса пред былью –

Недоступного нарушена граница!

Даль со страхом переглядывалась с далью,

ночной мгле спеша укрыться.

Снежный Молох встрепенулся перед данью,

Принесенною на жертвенник сторицей...

марта 1946, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

Гибель каторжан

Тела лежали на снегу,

Растерзанные в клочья...

Тела лежали на виду

И днем, и ночью...

Нас гнали мимо на развод -

Для наставленья.

Рычал, хрипел овчарок взвод -

Для устрашенья.

9 марта 1946, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

Лишенные имени

Нет имени и нет фамилии.

Есть только номер: «Е-105».

И на судьбы моей извилины

Легла ГУЛАГова печать.

Где родилась ты? Неужели в Киеве?

А, может, был от века Воркутлаг?

И шли рабы по непрерывной линии,

Что началась в египетских песках?

И мы, рабы в двадцатом веке,

Вгрызаясь насмерть в мерзлоту,

Приняв от древних эстафету,

Возводим город ВОРКУТУ.

1946, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

Где вплетались в созвездья мечты

Свои звездные мечты

Я принесу тебе -

Земному.

Где сверкали астральные льдинки,

Где вплетались в созвездья мечты,

Долго шла я по звездным тропинкам,

Песнопенья не слыша Земли.

Ты мне руку подал. По эклиптикам

В мир земной меня тихо сводил,

И души твоей дивная лирика

Заменила мне сказки светил.

И растаяла звездная льдинка

Под дыханьем земного тепла,

И, сверкая, трепещет росинка

На взращенных тобою цветах.

С неба падают звездные грезы,

Утопая в объятьях Земли,

И несут темно-синие воды

Наших дней голубые венки.

1 июня 1946, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

Там, где пели белые цветы

В синий час рассветной рани,

Когда плачут белые цветы,

Ты меня позвал из светлой дали,

С берегов нетронутой весны...

Любовался светлою волною

Золотистых трепетных волос.

И вплетал ласкающей рукою

Жемчуга из предрассветных рос.

С плеч моих не сбросил шали

Цвета утренней зари,

Блестки загорающейся дали

Сыпал на моем пути.

И глядел в прозрачные глубины

Далеко манящих глаз...

А когда спустились сгустки сини

В предвечерний тихий час,

Ты меня провел через поляны,

Там, где пели белые цветы,

И простился в сумеречной дали

У страны нетронутой весны.

6 ноября 1946, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

На грани двух лет.

(Несбывшиеся новогодние надежды)

Двух лет передо мною грань.

Созвучья прошлого почти неуловимы -

Я слушаю, как дышит рань

Грядущей трепетной лавины.

На сводах пантеона звезд

Я вижу будущего пропись

И вновь, в порыве смелых грез,

Читаю тайную клинопись.

31 декабря, 1946, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

И моей юности приблизился закат

Мне показалось

(и стало больно),

Что светлой юности

приблизился закат,

Что вечереет жизнь

и опадают зерна

Желанья жить,

Надеяться и ждать...

9 января 1947, Воркутлаг, каторга, ОЛП № 2.

На бесплодье нив

Белым лебедем

уплывает молодость,

Незабудками

отцветают дни,

И рассыпана

золотая горсть

Зерен лет моих

на бесплодье нив...

9 января 1947, Воркутлаг, каторга, ОЛП № 2.

Я не гашу свои огни

Пусть ночь темна,

Пусть ночь длинна,

Я не гашу свои огни

На этом горестном пути!

Я жду рассвет. И я хочу

Навстречу светлому лучу

Надежды огонек поднять –

Пусть встретит он сиянье дня!

Я руки к солнцу протяну

И, может, только потому,

Что я сумела средь ночей

Не погасить своих огней,

Мне солнце бросит с высоты

Свои нетленные огни!

Вот почему я жду рассвет,

Хоть темной ночи будто нет

Конца и краю...

24 апреля 1947, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

Мой день рождения... Мне исполнилось 24 года.

Тундра осенью. Тоска.

Там, где чернеет тундра

За покрывалом дождя,

Там, где дышать так трудно,

Там, где мечтать нельзя...

Там, где и дали, и выси

Скрыты туманною мглой,

Там, где тяжелые мысли

Низко ползут над землей,

Там я тоскую ночи

Там я тоскую дни,

Там я на серый клубочек,

Нити мотаю тоски...

Жду я, когда оборвется

Длинная серая нить,

Может мне жизнь улыбнется

Вспышками светлых зарниц?

Сентябрь 1947, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

Над зоной звезда не восходит

Небо над зоной и хмуро и тесно.

Хочется видеть ЗВЕЗДУ!

Ищешь ее в ожидании тщетном,

Взгляды бросая во тьму.

Ищешь и молишь: взойди нам на радость,

Лучик свой в зону спусти!

Лучик надежды - такая ведь малость

Для света огромной ЗВЕЗДЫ!

Молишь, зовешь, но ЗВЕЗДА не восходит,

Над зоной не видно ни зги...

Черная тундра, бараки, затворы...

Смилуйся, Боже, и нас защити!

1948, Воркутлаг, каторга, шахта № 2.

В дали равнинной тундры видны отроги Полярного Урала

Уралу: Мне так страннознакомым

Показался твой профиль,

Будто смутно напомнил

Собой образ далекий...

Так же смело изломаны

Непокорные линии,

Будто мерам на зло они

Убегают в незримое.

И, сливаясь с неведомым,

Улетают в небо,

Чтоб отрезком измеренным

Никогда там не быть.

Тундре: Горизонты открытые

Свои брови не хмурят,

Но в глазах твоих скрытных

Нет сиянья лазури.

Смотрят мертвенно-пристально

Неподвижные очи,

В глубине их - мыслей

Непонятный почерк,

На устах спит молчания

Вековая печать.

Будто в самом начале им

Запретили сказать

То, что песней свободною

Должно в небо лететь,

И чему лишь под звездами

Суждено умереть.

1949, Воркута, каторга, шахта № 2.

В лагерях Речлага (1950-1953)

Безысходность

Сегодня вечером, когда заката

Ползут причудливые тени,

Мне хочется молиться или плакать,

Упасть с тоскою на колени,

Но не шептать слова молитвы

Чужой, заученной, холодной, -

Нет! В этот час, когда излить мне

Так хочется всю тяжесть горя,

Созвучья слов первоначальных

Простых, правдивых и бессвязных,

Хочу Тебе я прокричать их...

Но где? И кто Ты? - Я не знаю.

24.08.1950, Речлаг, Мульда.

Восставшие на Мульде заключенные были расстреляны. После их уничтожения туда пригнали женский этап.

Мертвый ОЛП

Нас пригнали этапом. Зона странно молчала.

Нас пригнали на Мульду. Весь лагерь был пуст.

Тишина нас пугала. Тишина угрожала.

И предчувствием тяжким теснила нам грудь.

Мы вошли и застыли... Там на стенах бараков,

Пятна свежие крови и выстрелов след...

На полу и на нарах - всюду страшные знаки,

Темно-красные знаки окровавленных тел...

Что же было на Мульде? В черной горестной тундре?

Кто расскажет-опишет самосудный расстрел?

Сколько душ погубили в дальнем ОЛПе на Мульде?

Кто ответит-заплатит за такой беспредел?

Нас пригнали на Мульду. Зона тяжко молчала.

Нас пригнали этапом, а лагерь был пуст...

Тишина нас пугала, тишина угрожала

И дыхание смерти не давало уснуть.

1950, Речлаг, ОЛП на Мульде.

Расстрел на Мульде

Здесь, на Мульде, холодно и страшно.

Здесь, на Мульде, ночь темна...

Сколько душ погибло в одночасье?

Сколько?.. Сколько...? Тишина...

1950, Речлаг, ОЛП на Мульде.

Ушедших звуков образ милый

Давным-давно, сквозь синеву мечты,

В созвучиях Бетховенской сонаты,

Мне чудились прекрасные черты —

Склоненный профиль, грустию объятый.

Умолкли клавишей вечерние загадки,

Покрылась пылью нотная тетрадь...

И светлые чарующие сказки

За долгий путь пришлось мне растерять.

Подземный мир без неба и созвучий...

Толпа понурых, обескрыленных людей...

Мечты и клавиши, не лучше ль

Вас позабыть среди цепей?

Но ты пришел, прекрасный, чистый,

Ушедших звуков образ милый,

Чтоб сделать ясным и лучистым

Мой путь, тяжелый и унылый!

Чтоб снова жить, и снова верить,

Увидеть небо над собою,

Мечтою мир другой измерить,

Вдохнуть предчувствие свободы.

Декабрь, 1950, Речлаг, Кирпичный завод № 2.

Труден путь

Труден путь, когда ноги в цепях,

А дороги снегами захолмлены...

Трудно жить, когда нужно дышать

Вместо воздуха - сгустками холода!

Когда нет светлой шири вдали

И кольцо горизонта сжато,

Когда взор не поднять от земли –

Он придавлен упавшим закатом.

Но пока мы идем - не погаснет заря!

И хоть силы осталось немного,

Мы друг другу должны повторять:

«Лишь идущий осилит дорогу!»

20.02.1951, Речлаг, Воркута-Вом, ОЛП «с/х Заполярный».

Антилагерный мир

Мы строим в стране незнакомой

Свой хрупкий, свой призрачный мир.

По лагерным зверским законам

Мы жить ни за что не хотим!

Мы строим, мы строим, мы строим

Свой мир - антилагерный мир!

И струны души мы настроим

На хоры нездешних светил!

Мы строим,

мы строим,

мы строим.

1951, Речлаг, Воркута-Вом.

В кромешной тьме

Погрузившись в темноту,

Мы ловили лучик света

И пытались на лету

Ухватить за хвост комету,

Чтоб не кануть в черноту!

Окунувшись в черноту,

Мы искали лучик света,

Чтоб держаться на плаву

И остаться Человеком,

Несмотря на «не могу!»

1952, Речлаг, Воркута-Вом.

Годы в ссылке (1953-1959)

Неуловимое

Промелькнуло, прикоснулось

Чуть заметным дуновеньем...

Пробудилось и уснуло

Непонятное волненье...

Или в небе отблеск новый

Загорелся и погас?

Иль несказанное слово

Прозвучало между фраз?

Что и где переменилось?

Тот же путь и ночь темна...

Почему же появилась

Неотступная мечта?

1955, Воркута, ссылка.

Черные следы

В хлопьях снега - тихий вечер,

Мы идем вдвоем.

Звезды падают навстречу,

Падают кругом...

Все так празднично! Лучисты

Снежные цветы.

На душе светло и чисто

И со мною - ты!

Вечер снегом засыпает

Старые пути,

Мы идем и оставляем

Новые следы.

Мы идем и наступаем

На искристый снег...

Разве мы не замечаем –

Снежный блеск исчез!

Разве мы не понимаем?

Оглянись - смотри!

За собой мы оставляем

Черные следы...

1955, Воркута, ссылка.

Звезда, которую я потеряла

Ты ЗВЕЗДУ свою искала?

Нет ЗВЕЗДЫ, забудь о ней!

Видишь: светлячок там малый?

Что ты ждешь? Бери скорей!

Не возьмешь - во тьме кромешной

День за днем ты побредешь.

Свет ЗВЕЗДЫ, ЗВЕЗДЫ нездешней

Лишь во сне ты обретешь!

Нет ЗВЕЗДЫ?! Но мне казалось,

Что я видела лучи!

Не узнала... Не признала...

Потеряла... Не ропщи!

1956, Воркута, ссылка.

Сомненье

Поймешь ли ты, когда встречу глаза,

Все, что лавина намножила?

А впрочем, не стоит картины Де Га

Показывать случайному прохожему!

Но, все равно, искать тебя буду,

С тревогой вглядываясь в лица.

Кусая в тоске пересохшие губы,

Молить об одном - чтобы ты Приснился!

30 июня 1956, Воркута, ссылка.

Pro memoria

Я помню жизнь на сумрачной планете

Молодость в неволе,

Прикованная цепью Воркутлага,

Осталась наша молодость в неволе

И под ударами тяжелого приклада

Из ОЛПа в ОЛП шагает под конвоем.

Прикованная цепью Воркутлага,

Там молодость моя кричит и стонет,

В бараке задыхается от смрада,

На волю рвется и себя хоронит.

Десять лет спустя после освобождения. Ноябрь 1963, Москва.

Воркута - моя юность, Воркута - моя боль

А прошлое вокруг все бродит,

А прошлое толкает вспять,

И на каком-то переходе

Шагнула я во времени назад...

Там предо мной - бредущие этапы,

Там безысходности застывший крик,

Направленные в спину автоматы,

Собачьей своры неотступный хрип.

Там раздаются окрики конвоя,

Там вместо воздуха дыхнуло смрадом,

Там чья-то молодость протяжно воет,

Пристреленная пулями ГУЛАГа.

Двадцать лет после освобождения. Ноябрь 1973, Москва.

Зов воспоминаний

Много лет разделяют нас.

Наша юность - на том берегу,

Где вокруг Воркутлаг, Вокутлаг,

Одни зоны чернеют в снегу.

И вдруг - от тебя письмо!

И вдруг - телефонный звонок!

Будто прошлое не прошло

И свидания близится срок!..

Хочу крикнуть «Не может быть!

Как я рада, меня ты нашел!»

Но не в силах я душу раскрыть

И нет теплых и радостных слов...

«У меня замечательный сын

и прекрасная есть жена».

Предо мною плывет, как дым,

Воркута, Воркута, Воркута.

Смысла слов не могу понять

И твой голос совсем не знаком.

Жизнь прошла, не вернуть, не догнать!

Но зачем-то звонит телефон...

Двадцать лет разделяют нас,

Наша юность - на том берегу,

Где вокруг Воркутлаг, Воркутлаг,

Одни вышки торчат на снегу...

20 сентября 1975, Москва.

Сумрачная планета

Я помню жизнь на сумрачной планете,

Планете под названьем ВОРКУТА,

Где режут небо вышек силуэты,

Где вохра расправляется с зэка.

Барак и смрад... Решетки на оконцах.

Дверь на запоре. Нары и клопы.

И жизнь во тьме, без проблесков и солнца.

И путь из зоны в шахты Воркуты.

Развод. Конвой. Собаки скалят зубы

И щелкает затвором автомат.

Слегка пуржит. Мы ежимся от стужи.

Пятерки гулко отбивают шаг.

Пурга... Удар неведомо откуда.

Еще удар и в сердце перебой...

Глаза слепит, тебя несет по кругу

И нет границ меж небом и землей.

24 апреля 1983, Москва.

Мой день рождения. Мне исполнилось 60 лет.

Воркуте - пятьдесят лет

За колючей проволокой,

проволокой,

проволокой

Теперь не услышишь каторжанский стон.

Но зловещим колоколом,

колоколом,

колоколом

Бьется и пророчит погребальный звон.

Сколько? Кто расскажет вам,

расскажет вам,

расскажет вам,

Жизней загубили в гиблой Воркуте?

Замолчали намертво,

намертво,

намертво,

Ямы погребальные в вечной мерзлоте!

На них построили дома

и провели дороги. Но ты, по улице идя,

остановись в тревоге –

Не наступи,

не наступи,

не наступи!

Ноябрь 1993, Воркута в юбилейные дни.

* * *

Ворваться памятью в поток былого,

Луч задержать и рассмотреть следы...

Связать концы с началами, чтоб снова

Пытаться вникнуть в таинства судьбы!

Зачем?..

«Я вытер вытекшие очи, сорвал с души печать»

(Из поэтического наследия зыков)

Что может лучше стихов рассказать о духовном мире человека? Здесь мы продолжим использовать «язык стихотворений» для документального описания «полета души над вечной мерзлотой». Вы-

браны стихи только одного лагерного поэта - Владимира Игнатова. Все они посвящены каторжанке «Е-105». Коротко об авторе стихов.

Владимир Власович Игнатов родился в 1918 г. в деревне Серетино Курской области, из крестьян, по профессии педагог. До войны входил в группу молодых поэтов Харькова. Считал своим учителем Семена Кирсанова. С начала войны - в рядах Красной армии. Попал в окружение, был взят в плен. Когда колонну военнопленных вели по его родным местам, родственники опознали его и упросили немцев отпустить домой. Вернувшись в родное село, он принялся за восстановление школы. Эта школа стала единственным культурным очагом на всю округу. После освобождения Курской области от немецких оккупантов Игнатов был арестован и 6 мая 1943 г. осужден Военным трибуналом 40-й армии по ст.58 п.l «б». Он получил 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах. В его личном деле значится такая формулировка: «Служил у немцев в школе». В январе 1946 г. прибыл в Воркутлаг. Освободился в апреле 1952 г.

В начале 1990-х гг. около 40 лагерных стихотворений Владимира Игнатова были переданы мною на хранение в архивы Воркутинского межрайонного краеведческого музея и Российского общества «Мемориал». К сожалению, ни разу никто не обратился ко мне с вопросом об авторе, ни в одной публикации не были задействованы его стихи, кроме тех, к которым была причастна лично я. Так, в книге «Гулаговские тайны освоения Севера»^¹ в приложение была включена подборка из семи стихотворений Владимира Игнатова. На основе поэтического приложения к этой книге в антологию «Поэзия узников ГУЛАГа»^² перекочевало одно стихотворение «Годы, годы! Как вихри летят». После того, как мне пришлось убедиться в абсолютном безразличии «хранителей памяти» к тем материалам, которые им передаются (здесь у меня богатейший опыт, касающийся лично моих воспоминаний, фото, стихов), я сочла своим долгом включать как можно больше стихов моих лагерных друзей и «коллег» по лагерю в свои публикации.

Еще несколько слов о Владимире Игнатове. Он входил в ту категорию узников, которые поступали в Воркутлаг в 1940-е гг. с оккупированных немцами территорий. В этих этапах было немало интелли-

генции: педагогов, врачей, артистов, журналистов и т.п. Их работа во время оккупации считалась преступлением. Игнатов был одним из тех «преступников», которые при немцах работали в школе.

Попробуем представить себе положение школ в период оккупации. Во многих местностях оккупация длилась 3-4 года. Ребенок, который учился до войны в 4-м классе, мог и к концу оккупации остаться четвероклассником, в то время как его одногодки уже учились в старших классах. Возобновление работы школ в голодное страшное оккупационное время, под бомбежками и обстрелами, зависело, в основном, от энтузиазма учителей, их верности профессиональному долгу, их любви к детям. Между тем эти «скромные труженики народного образования» (как принято о них говорить) беспощадно карались советскими репрессивными органами.

Владимир Власович мог причислить себя к тем узникам, которым очень и очень «повезло». Ведь за работу «при немцах» в учебных заведениях давали и каторгу. Тогда он перешел бы в катээры, а так попал в более привилегированное племя зыков.

Я познакомилась с Володей Игнатовым на ОЛПе № 2. Он был на нашем каторжанском ОЛПе нарядчиком. Нас сблизили стихи. Он считал себя профессиональным поэтом. Я была одержима желанием организовать «литературный кружок». Мысль совершенно бредовая, за стихи каторжан расстреливали или создавали новые лагерные дела. Но меня остановить было невозможно, и что-то вроде «кружка» организовать удалось. В него вошли в основном катээры, зык был один - Владимир Игнатов (мы его называли Вович). Из мужчин катээров в «кружке» принимали участие: режиссер Алексей Петрович Цветухин (мы его называли «АПэ»), белорусский поэт Шпаковский, из каторжанок-воркутянок несколько позже присоединились Зина Красуля, Марго Маньковская. На Воркуте-Вом я дружила с нашей лагерной артисткой-поэтессой Ларисой Гуляченко.

О том, что я занимаюсь «литературой», я с радостью сообщала в своих письмах моей маме - конечно, чтобы ее утешить! Если почитать мои письма, можно подумать, что я попала не на каторгу, а поступила в какой-нибудь литературный институт! Весь этот оптимизм - ложь во имя спасения. Спасала свою любимую мамочку, спасала и себя от отчаяния. Вот отрывок из одного моего письма:

«Мамусенька! Сообщу тебе то хорошее, что еще дает мне жизнь. Это мои занятия литературой. Помнишь, я тебе

писала, что мы собирались устроить литературный вечер. Он уже был у нас не один. Вович, Шпаковский, А.П.ия-вот наш кружок. Мы беседуем, спорим, разбираем свои вещи. Я многому научилась. Я счастлива в их обществе. Я расту благодаря им. Что это значит для меня - ты можешь представить. О Вовиче и АЛ. ты знаешь. Их стихотворения я посылала тебе. Познакомлю со Шпаковским. Пишет по-белорусски. Хорошо, сильно, красиво. Стихи музыкальны на редкость. Большая умница. Скромный и милый человек. Лично знаком со всей творческой интеллигенцией Белоруссии. Их участь еще более печальная, чем его (он ведь жив!). Под нашим влиянием начал писать по-русски. Прочти одно из его стихотворений:

Сегодня вечером, когда визжит пурга,

И тундра пенится холодным снегом

Мне хочется вселенную ругать

И успокоить боль ночным побегом.

Бежать без памяти, вздымая снежный пух,

В побеге бешено подхлестывая ветер,

Искать спасения, укрытую тропу,

Которой нет конца на этом свете.

Бежать туда, где желтый листопад,

Другими красками лицо земли украсил,

Упиться встречами и целовать подряд,

Пока есть юности хоть капелька в запасе.

Почти все время есть книги. Жаль только, что нет возможности изучать иностранные языки.

Мамулечка, моя милая! Пиши мне, пиши. Ведь у вас есть в запасе адрес. Используйте его, если не доходят письма на п/я.

Поцелуй за меня крепенько, крепенько всех наших. На рудник также отправляю письмо. Будь здорова. Целую тебя бесконечно. Твоя дочурка. Вович целует тебя».

Когда я принялась писать эту главу, меня, конечно, распирало желание поместить в нее стихи и других членов нашего «литературного кружка». Но объем ограничен и здравый смысл все-таки побе-

дил. Я остановилась только на 20 стихах одного автора. Все эти стихи - лагерные, написанные на ОЛПе № 2. Все они прошли свой, очень сложный, путь: вначале передавались (или приносились) из мужской зоны в женскую; я их читала и обычно отвечала стихом (эти мои стихи погибли, т.к. Вович был гораздо осторожнее меня и немедля их сжигал); затем стихи передавались в руки вольных (чаще всего - декабристок), выносились из зоны и отправлялись по адресу моей мамы. Моя мамочка, Вацлава Михайловна, их сохранила. В этом был тоже определенный риск - родители и близкие каторжан, из осторожности, редко хранили лагерные письма. Такие пути-дороги проходили лагерные стихи!

Стихи Владимира Игнатова

Ножом воткнутые стихи

Высыпались зубы звезд

Из черной пасти неба.

Апрель тащил по грязи хвост...

Зловещ земли молебен...

Как грешника душа, темна

Была та ночь.

Я шел один. Как смоль туман...

Невмочь...

Окутанный немою дрожью,

Я леденел.

И проклиная бездорожье,

Стенал, и пил, и пел.

Слепым щенком икал несмело

Сосок спасенья.

Но тщетны поиски. Моя неделя

Была без воскресенья,

А под ногами версты верст

Лихою тройкой сбиты...

Осколки месяца и звезд

И голоса пропиты...

Вдруг тень столба или вехи

Грехом передо мною встала.

Ножом воткнутые стихи

Как самоцветные кристаллы

Засверкали, заиграли.

Я вытер вытекшие очи,

Сорвал с души печать

И обронил обрывки строчек

Перед верстою «Е - 105».

Она сверкнула (и ушла!)

Звезд гроздью винограда.

Затем погасла, прошептав:

«Народ... слова... Не надо...»

Я был блажен. Но тень версты

Уходила, тая.

Свернулись, пожелтев, листы

Преждевременного мая.

Она ушла. Махая вслед

Платком стихов коротких,

Я пил пролитый ею свет,

Проливая водку.

Высыпались зубы звезд...

Губы смертельно закушены...

О! Боже! Дай мне слез –

Они меня задушат...

Апрель 1946, Воркутлаг, ОЛП № 2.

За моим за окном расцветала сирень,

На сирени - кукушкины слезы...

И акация бережно тень

Положила на розы.

Ты какую-то русскую песню

По тропинке шагая запела,

Ей в девичьей груди было тесно -

Она в небо летела.

И сама, как росинка, чиста

И как русская песня правдива

Непривычным движением стан

Изгибала, игриво,

Собирала, срывала цветы

И вплетала в венки своих лет:

Вот этот голубенький - ты,

А желтые, белые - нет!

Золотая серьга полумесяца

В ухе облака тихо качалась.

Я сидел на заброшенной лестнице,

Где сычи на несчастье кричали,

И глядел, как распущены косы

У ручья, точно змеи, свисали.

Там синие волны уносят

Венки с голубыми глазами...

Но что мне в твой день именин подарить?

Я нищ, как засохшая груша.

Хочешь - могу отвинтить

Свою ржавую душу?

Хочешь - в рассказах глаза?

Слезы - в рожке пастуха?

Хочешь?.. Моей души признало тебя море

Своей волной

И движется и в радости и в горе

Тобой одной!..

24.04.46, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Прости меня, о милая, прости

Я рву цветы и пью нектар

Нетронутой весенней ранью,

К цветам прикладывая жар

Моей любви открытой раны...

Я пью нектар и в сладком упоенье

Цветы со страстию сжигаю.

Я не целую - звездные каменья

В Байкал души твоей бросаю...

Чудесный сад черешневых цветов

В дыханьи чар благоухает

И Млечный путь среди кустов

Свои полотна расстилает...

А я, земной, по Млечному Пути

(Не всякому дано такое счастье!)

Хожу и рву с черемухи цветы

С приглушенной немою страстью...

В мой дивный сад хожу я лишь во сне,

Когда поет, рыдая, соловей,

Чтобы страдать, чтобы гореть,

Чтоб жить и умереть скорей!..

Я рву в твоем саду цветы

С дерев черемух и черешен...

Прости меня, о милая, прости,

Я грешен пред тобою, грешен!..

7 ноября 1946, Воркутлаг, ОЛП № 2.

* * *

Мне в знойное лето с тобою прохладно,

Я в зимнюю стужу тобою согрет.

В неволе, в несчастье с тобою отрадно,

А в счастье - несчастье, когда тебя нет!

* * *

Как бурную ночь я тебя полюбил,

Как море, как звезды, как небо!

Страшная ночь - это быль,

А тихая - сон или небыль...

* * *

Он: - Отчего так прозрачно глубоки

Твоих глаз неземные озера?

Она: - Оттого, что их тайна истоков

Лишь доступна любимого взору!

1947, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Выйди в сад. Чуть колышутся листья

И качается небо чуть-чуть...

Соловьиным заманчивым свистом

Оглашается радостный путь.

Чуть колышутся листья - то ветер,

В полпути обогнав облака,

Прилетел с долгожданным приветом,

Прилетел, чтоб тебя обласкать.

Во мгновение глаз к черноклену

Подскочил, за вихор потрепал

И дрожащие листья - ладони

В своих нежных ладонях он сжал.

И в почти незаметной морщине

На щеке заблестела слеза...

Властный ветер! Как взрослый мужчина

И невзрослой девчонки глаза!

Выйди в сад. Этот ветер вечерний,

Что летает быстрей облаков,

Это - я в неземном увлеченьи,

Это - ты, неземная любовь!

Выйди в сад. Чуть колышутся листья

И качается небо чуть-чуть...

Соловьиным заманчивым свистом

Оглашается радостный путь.

И косым, и прищуренным глазом

Из-за леса косится луна.

Она внемлет земным пересказкам,

Пересказов небесных полна.

24.04.47, Воркутлаг, ОЛП № 2

Приди ко мне

Приди ко мне, когда в глазах огни

Огарками свечей дымятся и тускнеют,

Прильни к устам, в глаза мои взгляни -

Ты знаешь, так никто ведь не умеет...

Приди ко мне, капризной и невзрослой,

И чуть смешной, но милой и родной,

Чтоб я сказал: «Нельзя, немного после.

Конечно, милая, тебе одной!»

Приди ко мне невестой долгожданной,

Прекрасна, непорочна и чиста...

Приди ко мне и путницей незваной

Иль гостьей, прибывшей издалека.

Приди ко мне, телесная, земная,

Усталая от жизненных камней...

Приди ко мне, тебя я заклинаю!

Приди ко мне! Приди ко мне...

2.08.47, Воркутлаг, ОЛП № 2.

О, дай мне тебя испить

О, дай мне тебя испить,

Моя ключевая прохлада!

Мне трудно такую любить,

Убегающую куда-то...

Мне трудно такую обнять,

Что в жизнь ударяет волною.

Я хочу тебя на руки взять:

Побудь, о волна, со мною!

О, дай мне тебя испить,

Чтоб ты берегов не знала,

Ты будешь волною бить

О сердце мое, как о скалы.

О, дай мне тебя испить

В минуты твоих прибоев,

Я буду тебя любить

Большою морской любовью!

А в час роковых отливов,

Куда бы тебя не снесло,

Ты будешь со мною счастливой,

Я буду твоим руслом!

Я жажду тебя, прохлада,

Мне трудно такую любить.

Упади на меня водопадом

И дай мне тебя испить!

2.08.47, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Под собой земли не чуя,

К ненаглядной, милой,

Точно перепел, лечу я –

За спиною крылья...

Молоком парным душистым

Умывает ветер...

Поднимаются со свистом

Тучи пташек с ветел.

Узкой просекой к ручью

Ветер подгоняет...

Вот она! Бегу.. .лечу...

С лету обнимаю...

И до утра соловьи

Неустанно пели,

Мы пьянели от любви

И от ихней трели...

Гаснут звезды, будто свечи...

Бор горит сосновый.

Я хочу, чтоб этот вечер

Повторился снова...

29.09.47, Воркутлаг, 0/7/7 № 2.

Ветер бросил луну с высоты

Я теперь уже, право, не помню,

Сколько раз расцветала сирень

С того дня, когда сладким запоем

До рассвета страдал соловей...

Сколько раз умывалася ива

В половодной воде снеговой,

Когда вечер в безумном порыве

В омут бросился вниз головой...

В этот вечер измятая темень,

Будто с неба оборванный тент,

Опускалась на горное темя,

Опускалась на сонную степь...

В эту ночь чьи-то черные крылья

Пронеслись в облаках, между звезд,

И закрыли, навеки закрыли,

Белый дым незаплетенных кос.

Это ветер озлобленный бросил

Молодую луну с высоты.

Разметалися лунные косы

И упали на черный сатин...

Это ветер ловил занавеску

И с цветами сирени жевал

Подвенечное платье невесты,

Невенчанной фаты кружева.

Над землей кто-то плачет и тужит,

Это ищет покойницу кто-то...

А рассвет уже выткал из кружев

Покрывало с густой позолотой,

И с тех пор ее призрак восходит

Каждый вечер на небе, как явь...

Как эмблема любви и свободы...

Это символ обетов и прав...

29.10.47, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Сновидение

Я пришел к тебе, как осень,

Грустен и непрошен...

Ты была простоволосой

И такой хорошей,

Будто в поле рожь в наливе -

Рослая, густая..:

Я припал к душистой ниве

Жадными устами...

Ты колосьями шумела,

Рук моих касаясь,

Сновидения мне пела

(Ты их написала).

Вдруг умолкла на полслове,

В сторону качнулась,

Ото сна будто бы снова

Невзначай вернулась...

Тебе снилось прошлой ночью:

Кто-то, я не знаю,

Мою ниву мнет и топчет,

Васильки срывает...

И в глазах сверкнули змеи,

Красной стали косы:

Да, пока любить умеют –

Сжать, под ноги бросить!

Пусть лежит она постелью

До весны, до лета,

Чтоб видала в сновиденьях

Косаря - поэта!

31.10.47-3.11.47, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Вабанке - жизнь...

Тихо. Ночь. Мороз и лунь...

И, как лунь, седая,

С неба сыплется латунь,

Закрывая дали...

Тихо. Ночь. Мороз. Тоска,

Жизнь - сплошная драма!

Предо мною - смерть, доска,

Пиковая дама...

Тихо. Ночь. Уж ставок нет.

В гневе и азарте

Я играю, как поэт,

На последней карте...

Тихо. Ночь. Ва-банке - жизнь...

И любовь - ва-банке...

Все равно: «Ва-банк! Держись!»

Выигрыш! И ... ставка.

На доске трефовый туз

И игра в разгаре.

Говорят в народе: «Трус

В карты не играет!»

31.10.47-3.11.47, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Эх, вы, ночи, полярные ночи!

Эх, вы, ночи, полярные ночи!

Бесконечная снежная бель,

Белогривые вихри хохочут,

Обгоняя седую метель.

Где ты, молодость, гордая птица?

Белокрылая радость, вернись!

Мне в такую погоду не спится...

Где ты, где ты, пропащая жизнь?

Эх вы кони, мои чертенята,

Белоногие, мчите быстрей!

Здесь дороги без верст полосатых,

Без дорожных слепых фонарей.

Мчите кони, чтоб черные годы

Оставались у нас позади...

Я украл у них жизнь в непогоду,

Белоногие кони мои.

Эх, вы ночи, полярные ночи!

Белокурая тундра - простор!

Снятся мне васильковые очи...

Эх, вы, кони, летите в упор!

Догоню и стократ расцелую

Голубые, как молодость очи...

Затяну свою песню лихую

«Эх, вы, ночи, полярные ночи!»

25.11.47, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Тоска по весне на родине далекой

Сегодня небо, кажется, впервой

Так смотрит ласково на землю,

И выцветшей за зиму синевой

Её, озябшую, объемлет...

И солнце может быть впервой

Насквозь прогрело мою душу:

Ей верится вот-вот над головой

Молчанье жаворонок нарушит!

Ей верится, что скоро расцветет

Каштанов узкая аллея

И грусть, как снег, растает и уйдет,

Вернется все, о чем жалеет.

26.03.48, Воркутлаг, ОЛП № 2.

На море ненастье

Мы с тобой сидели

Над крутым обрывом.

А вдали белели

Облака с отливом.

И в глаза глядели

Маяки игриво...

Ты волну встречала

Осторожным взглядом,

И, дрожа, шептала: -

Не целуй... Не надо...

Ты целуешь раны...

А сама вздыхала

Глубже океана.

И взлетела пена

На мои запястья,

У меня с коленей

Ночь украла счастье!

Мой корабль накренен –

На море ненастье!

05.04.48, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Я, как всегда, вошел без стука

И, как всегда, без извинений,

Ищу неподанную руку

Рукой, дрожащей от волненья...

И вижу, как с лица слетело

То чувство радости, веселья,

Что согревало душу, тело

В твой день рожденья...

Я вижу, как глаза потухли,

Как взгляд, ударившись о камень,

Упал безжизненно на туфли –

На памятный подарок мамин...

Молчанье вьет из дыма кольца,

Они плывут воспоминаньем

И тонут в сумраке оконца

Венками счастья и страданий...

А там, где как в безумном бреде

Апрель с открытыми глазами.

Апрель... весна... И все как прежде

Луна с чуть видными звездами...

Как прежде в тундре две-три птицы

Зовут меня знакомым свистом

И беспокойной вереницей

Летят, как птицы, мысли... Мысли...

И я - лишь мысль в больничной келье

Над головой твоей летаю;

Та мысль, что днями над постелью

В забвенье спать тебе мешает...

Меня там нет. Заздравный кубок

Не пью с твоих я уст сегодня!

И шепчут нервно твои губы

О том, что я - неблагородный...

23.04.48, Воркутлаг, ОЛП №2.

Невидимая звезда

Осень. Тихо. Вечер поздний.

Будто дрофы - облака.

Подбодряет легкий озноб,

Душу грусть сосет слегка...

Ты сказала мне: «Взгляни-ка,

Вон - вечерняя звезда!»

И дохнула земляникой

Мне в лицо. Я молвил: «Да».

«Но, неправда ли, прекрасна

Та вечерняя звезда?»

Я искал ее - напрасно!

Не нашел, но молвил: «Да».

И, досадуя на тщетность,

Я в глаза твои глядел...

(Между тем, совсем уж смерклось,

День улегся в колыбель).

Не нашел. Но свет чудесный

Лился в душу - точно хмель!

И, как чайка, билась песня

В пене радости моей.

И рассеялось ненастье

Моей грусти без следа:

Да, прекрасна! Да, прекрасна

Незакатная звезда!

7.08.48, Воркутлаг, ОЛП № 2.

Ах, зачем глубина твоих глаз

Недоступна моим глазам!...

Я как в небо гляжу сейчас

И не смею тебе сказать,

Что я сердце в глаза обронил

Молчаливое, хоть и больное...

Я ищу средь чужих могил

Свое сердце еще живое.

Я ищу его, чтоб не застать

На коленях пред старой могилой!

Оно будет украдкой листать

Поминанье своей любимой...

Я ищу его, чтоб не застать

За вскрытием сейфа - тайны,

Оно будет во сне лепетать

Имена проходящих случайно...

Я ищу мое сердце, где нет

Ни упреков, ни клятв, ни проклятий.

Я ищу его там, где поэт

Недопетую пел сонату.

23.04.48, Воркутлаг, ОЛП № 2.

С Новым 1949-м!

Где-то там, где жизнь в своих правах,

Кружится юность новогодней елки...

В Москве, в Крыму и на Курильских островах,

И на далеких северных зимовках.

Могу ли я на жизнь свою роптать?

Мне дарит жизнь богатые подарки

И вправе я по-своему встречать

Мой Новый Год на Заполярье.

Моя Звезда горит среди огней

На нашем бедном карнавале

И я кружусь вкруг Елочки своей

И пьян, хоть мне не наливали

31 декабря 1948, Воркута.

Годы ушли без возврата,

Как опавшие листья дубрав...

Как засохшие розы, когда-то

Расцветавшие кровью цветов.

И зловещие тучи заката

Пронеслись над моей головой...

Ты ль предо мной виновата?

Я ль виноват пред тобой?

Ты ли за то, что так скоро

В горе, страданьях, борьбе,

Друга забыла, который

Душу всю отдал тебе?

Я ли за то, что так верил

В ту, что без меры любил?

Кто любовь мою может измерить

Миллиардами жарких светил?

И свинцовые тучи заката

Над моею висят головой...

Ты ль предо мной виновата?

Я ль виноват пред тобой?..

18.08.49, Воркута, ОЛП № 3.

Открой глаза

Во сне я горько плакал -

Мне снилось, что ты умерла

Среди цветов - кувшинок, белых лилий -

Твой черный гроб качается, как челн...

Последних дней осыпавшийся иней

Врезается в вечерний сумрак щек...

Открой глаза! Ты небо мне закрыла

Холодной тенью золотых ресниц!

В твою еще открытую могилу

Слетает с липы прежде цвета лист...

Еще ручей смеется твоим смехом,

Целуя берег радугою брызг...

Дрожит на кронах раненое эхо,

В венчальном платье умирает жизнь...

От жарких слов твоих узоры тают,

Стекает с покрывала бирюза,

Как от дыхания стекает

С окна замерзшая слеза...

В косички вплетен пьяный, серебристый

Моей любови безъязычный хмель,

И сорванные будущего листья

Неровно стелятся в цветочную постель...

Открой глаза! Ты видишь, я глотаю

Сухой тоски отравленную плесень...

Мои уста поблекшие взывают:

«Вернись, еще не спето столько песен...»

Вернись та ночь в жемчужном ожерелье

С волшебным под полою фонарем,

Когда душа моя свечой горела

Перед девичьим алтарем...

И молодость моя блуждала в облаках,

Твои глаза рассыпав между звезд,

Я звезды сжег в расплавленных глазах,

Как я сейчас сжигаю блестки слез!

Я звезды сжег... Я сжег глаза вселенной!

На миг весь мир от ужаса застыл...

Твои глаза горели неизменно

Во мраке догорающих светил!

Открой глаза! В небесных каруселях

Во мраке ночи тонут облака

И в отблесках вчерашнего веселья

Твой черный гроб качается слегка...

Прощай, мой друг! В последнем поцелуе

Живых цветов смертельный аромат...

Прощай, мой друг! К тебе еще приду я

В нетронутый девичий сад...

К тебе приду, предутренний, прозрачный,

Без слез, без жалоб и земных страстей...

И будет нам постелью новобрачной

Из белых роз и ландышей постель...

1950, Воркута, ОЛП № 3.

«Осуждены судьбой в безвестности бродить»

(Из эпистолярного наследия ссыльных:

бывший зык пишет бывшей катээр)

Продолжаем попытку показать духовный мир узников ГУЛАГа посредством документальных свидетельств. На сей раз воспользуемся «языком писем». Эти письма не передавались из зоны в зону нелегальным путем, как стихи, а шли через официальную почту. Бывшие зыки и катээры освободились, но попали в ссылку. Сделав-

шись полусвободными людьми; почтой, во всяком случае, они могли пользоваться. Из множества писем, хранящихся в моем архиве, я выбрала только три, написанные Борисом Сократовичем Басковым и адресованные мне (бывшей каторжанке «Е-105»). Письма носят характер размышлений (что я больше всего ценила). Кстати, именно такие письма лучше всего свидетельствуют о духовном мире автора.

О Борисе Сократовиче я подробнее расскажу в части III. О нем много написано в моей предыдущей книге «Воркутинские заметки каторжанки «Е-105», поэтому привожу его письма без комментариев. После писем помещено одно стихотворение. Здесь комментарии необходимы, потому что это не обычное лагерное стихотворение, а особое, датированное 1948 г., когда мы находились в зоне ОПЛа № 2. Борис Сократович свободно владел немецким языком, читал немецких авторов в оригинале, знал наизусть многие стихотворные произведения. «Фауста» Гете он переводил на русский язык по памяти - оригинала у него под рукой не было. Почему переводил? Конечно, не для того, чтобы его перевод когда-нибудь увидел свет, а для того, чтобы остаться ЧЕЛОВЕКОМ, не потерять умственных и творческих способностей, не превратиться в типичного зыка. Я не могу судить, как много он в лагере перевел и переводил ли только Гете. У меня в архиве остался только один отрывок перевода «Фауста». Чтобы он сохранился, ему (этому отрывку) пришлось проделать сложный и опасный путь, как и всем лагерным стихам: мое письмо к маме с этим отрывком кто-то вынес из зоны, кто-то отправил в Москву (минуя таким образом лагерную цензуру), а, может быть, не отправил по почте, а привез, будучи командированным, и моя мамочка его сохранила. Когда я освободилась, она передала мне мои лагерные письма. Такой путь проходили и другие свидетельства духовного мира узников ГУЛАГа, представленные в этой книге.

Я пытаюсь ничего не утверждать голословно. Пусть читатель сам приходит к выводу, каков же был духовный мир зыков и катээров, читая их стихи и письма. И существовал ли вообще этот духовный мир у людей, оторванных от цивилизованного мира, лишенных сво-

боды, возможности заниматься творческой работой, превращенных в рабов?

Воркута, Северный район, шахта №7. 3 января 1954 (ссылка).

«...Ничего не читаю. Нет, впрочем, читаю «Мертвые души». С удовольствием. То загрущу перед сном, прежде чем выронить книгу, то смеюсь от всей души. Он, этот Николай Васильевич Гоголь, был чудак-человек, за что и был судьбой наказан. Он велел каждому, отправляясь в трудный путь жизни, забирать с собой из юности всё, что связано с живой душой, с её отзывчивостью на все радости жизни и на всякое горе, с ненавистью к злу, с любовью к добру, и всё это донести до чёрствой старости: чудак. Он в юности населил свою родину Виями и образами «Страшной мести», свиными рылами «Ревизора», и даже саму совесть человека не мог себе представить иначе, как в виде жандарма. Он быстро и кипуче жил, трепещущей душой воспринимая всё, что творится вокруг, и, обгоняя время, быстро шёл к тому мудрому восприятию жизни, которое так свойственно Ромен Роллану и, в меньшей степени, Льву Толстому. Но не вышло из него «порядочного старика», потому что в свою старость морально-психическую он нетронутой пронес свою пылкую юношескую душу, со всею страстностью, со всею горячностью. О, это очень сложная комбинация, которая только и могла привести к сумасшествию.

К старости должно установиться то состояние отрешенности от жизни, когда человеку ничего не надо, когда можно наблюдать течение жизни со стороны и, примеряя свой опыт «ума холодных размышлений и сердца горестных замет» к творящейся жизни, уметь предвидеть грядущие радости окружающих (это оптимисты) или предугадывать грядущие беды и лишения (для пессимистов). Но минуй нас пуще всех печалей сохраненная от юности живая душа с воображением юноши!

Эта фантазия и в юности опасна, потому что часто заводит в дебри сказочных лесов, в русалочьи болота, где гибнут напрасно юные души в погоне за русалками.

Бедный Николай Васильевич знал, что не ждет его слава светлого гения Пушкина и что не побегут к нему девуш-

ки с венками, как они бегали за Шиллером. Хорошо, что мы не отнесли его вовсе к мракобесам, хоть и умер он сумасшедшим и перед смертью убоялся своего демонического смеха. Забудем об этом во имя его великих страданий: потому что и сама его юность была отравлена горечью восприятий самого грязного, самого отталкивающего в жизни. Он хоть и верил в могучий полет России, но, прежде всего, видел грязную дорогу, которая вела к этому прекрасному будущему.

Судьба. Что и говорить, судьба бывает разной. Но очень часто мы называем жестокой судьбой просто неоправданные надежды.

Вообразит себя человек артистом и идет на сцену, и жалуется на судьбу. А дело не в судьбе, а в опережении судьбы. Может быть, и есть талант, который надо еще холить и растить, а человек уж гонится за успехом и терпит крах - жалуется на судьбу. Конечно, далеко не всегда человек кузнец своего счастья. С туберкулезом позвонка много не нарезвишься. Бывает судьба, преследующая человека. Тогда на сцену выступает вопрос о том, как относится к судьбе, по Баху или по Бетховену. Бах жил, грешил, расплачивался за свои грехи. Расплачивался раскаянием, покаянием, вполне уверенный, что Бог милосерд и что судьба к нему милостива, что впереди его ждут радостные, пусть и греховные дела. Круг жалких надежд и возрождений - извечный круг жизни. Надо жить, страдать и радоваться. Время лечит раны. В сущности, это почти семейные отношения с судьбой.

Бетховен ничем судьбе не обязан, она ему ничего не подарила. Тернистый путь очищений и страданий. Ему не на что надеяться. Его гордый дух противостоит ударам судьбы, бессильным сокрушить его душу. Чудесный путь. Но это путь героев, путь людей, творящих эпоху. Представь себе, что Бетховен не был бы композитором, так чудесно воплотившим и милую природу, и человеческую радость, и безмерные страдания. И был бы Дон Кихот - тоже образ чудесный, но уже совсем в другом роде.

Ну где нам гоняться за героями? Вот образ - Кола Брюньон. Этот живет по Баху и в основе его жизни лежит жи-

вая способность залечивать раны. Бывает так, что ранит человека, ионе этой раной носится по жизни, она заживает, а он ее бередит. Надо уметь отдыхать и затягивать раны, создавать психологическую иммобильность раненого места, даже если это душа. Разве Кола, твой старый знакомый, был неспособен к глубоким мыслям и чувствам, а вот же умел лечить свои сердечные раны и не носился с ними.

И милая Аннет, с которой еще предстоит тебе радостное знакомство, умела не только лечить свои раны, но и находить пути к радости жизни. Я не против слез, милая Леночка, плакать иногда необходимо и от горя, и от радости. Но плакать надо редко, надо верить в свои силы, в свою судьбу, в свое счастье.

С Новым годом, желаю тебе удач в новом году, радостей солнечных, светлых и как можно меньше слез, особенно над прошлым и особенно над судьбой, над роком!

Выше голову и тверже шаг. Легких путей не бывает, бывает только способность легко идти и трудными путями.

Будь счастлива в новом году. Вяйнямейнен (старый мудрый Вяйнямейнен)»

8 марта 1954. Воркута, шахта №7, (ссылка).

«Смотрел «Призыв судьбы». Очень хорошо. Хорошо потому, что это жизнь, в которой есть все важнейшие элементы -1) творчество, т.е. способность претворять воспринимаемое в образы. Видеть, слышать, понимать и все претворить. 2) Борьба, стремление к поставленной цели. Способность быть стойким в стремлении. 3) Любовь, дружба, ум (эмоции), воля и сердце. Все это чудесно скомпоновано и овеяно радостью музыкального сопровождения. Для меня же это была музыкальная поэма, сопровождаемая нехитрой, но отнюдь не пошлой музыкой, в рамке радующих глаз видов Венеции, Рима, Флоренции. <...>.

В консерватории сложные звукозаписи не демонстрируются. А следовало бы делать (особенно по классу компози-

ции и дирижерства) примерное исполнение одной и той же симфонии, скажем, Мравинским, Ферреро, Головановым и Гауком. Вот тогда из этого сопоставления были бы ясны - чудесные способности Мравинского и Ферреро, академическая строгость Голованова и ничтожество Гаука. Ах, как хорошо иногда попасть в эту сказочную область музыки. Очень любопытно, что этот, в сущности бедный фабулой фильм, пользуется исключительной популярностью. Места брали с боя. Живого места не было. И слушали с удовольствием. Вот что значит соприкоснуться с подлинным живым искусством. То палаццо дожей мелькнет, то римский Колизей, то кампанелла Паганини - Листа, то Бетховен, то гондолы на канале, то песня гондельера.

Милая Леночка, поздравляю тебя с 8 марта. Попытка увидеть тебя в воскресенье не имела успеха. Мне сказали, что в воскресенье ты работаешь. И вот я побежал в химлабораторию. И увы: вот ведь как не везет. А ведь я тебя не видел больше недели, нет, больше двух. Потому что в последний раз я тебя тоже почти не видел. Постараюсь попасть как-нибудь на этой неделе.

Как говорится - с тем и до свиданья. А когда свиданье - неизвестно.

Знаю, что вчера ты мне звонила домой, но я смотрел «Призыв судьбы», а потом мне сказали, что ты звонила поздним вечером.

Целую твою милую ручку.

P.S. А между тем мне очень, очень надо бы тебя увидеть».

Письмо «Кроки» (набросок, эскиз) Б.С.Баскова («Кроки» это впечатление Бориса Сократовича о каторжанке «Е-105»)

«Всякое человеческое общество, случайно собранное, даже при условии единства воспитания и навыков, представляет собою сложный конгломерат различных характеров, умственных способностей, талантов и личных свойств. Впрочем, в большинстве случаев, штампы ходячих выражений, оборотов, жестов, улыбок делают однообразный фон,

чаще всего прикрывающий собою однообразие серых, тусклых мыслей и чувств. Появление внешаблонных людей, отличных от общей серой массы, совсем нечастое явление. Зато появление человека, отличного от среды, всегда радостно. И чем серее фон, тем ярче индивидуальность противостоящего серой среде человека.

В далекой заполярной командировке собраны с разных концов страны, чужие друг другу, разочарованные в жизни люди, не имеющие завтрашнего дня. Люди сегодняшнего дня, забывающие свое прошлое, не имеющие будущего, живут под лозунгом «лови момент» и быстро теряют какие-либо границы дозволенного, нужного, необходимого. В этой среде маломыслящих, стремящихся эмоции заменить инстинктом, подавление мыслей и чувств переходит в способ самозащиты, чтобы случайно не попасть в плен мыслей, заставляющих осознавать окружающее, осмысливать свои поступки, оглядываться назад на пройденный путь, всматриваться в дали грядущих дней. Особенно чувств, чтобы не ослабить своего жестокосердия, позволяющего (в целях самозащиты от своей совести) не видеть, не слышать. Вот иногда в такой среде вдруг появляется человек, тоже многого не видящий, многого не слышащий и, тоже по инстинкту самосохранения, о многом старающийся не думать. Вот, как Пьер, и слышит и не слышит выстрел за спиной и только вечером, когда пришла фиолетовая собака, Пьер осознал, что он слышал выстрел, которым убили Платона Каратаева, но инстинктивно не осознал его. Это называется жить зажмурившись. Так вот появляется человек, который тоже живет зажмурившись и тоже как будто много не видит. Но это он защищает свою живую душу от окружающей грязи, пошлости, от психической травли.

Однажды мне пришлось встретиться с очень молодой и чистой женщиной в такой среде. Она была очень молода, прямо со школьной скамьи, ее чистота в значительной мере определялась впечатлениями предшествующей жизни, где ей пришлось столкнуться с гибкой способностью людей приспособляться к жизни. Воспитание человека складывается не только из опыта наблюдения, поучительных об-

разцов, но очень часто из отрицательных впечатлений. По-видимому, эти отрицательные впечатления и создали у этой женщины броню, защищавшую ее от окружающей жизни.

При всем том это был человек, обуреваемый жаждой познания. Наличие хороших способностей позволяло ей легко осваивать и теоретические основы, и практические знания в некоторых областях, где ей приходилось работать. Стремление расширить круг познания в литературе, истории искусств, музыке побуждало ее проглатывать всю литературу, которую только можно было достать по этим вопросам. Так она росла, развиваясь физически из ребенка в женщину, обогащая свои знания, расширяя кругозор, превращаясь во взрослого человека. Жизнерадостность прирожденная, любовь к жизни страстная заставляли ее тянуться к людям. Но в общем, отношение к людям у нее было пчелиное. Взять все, что можешь, и мед, и пыльцу, и скорее назад в свою ячейку. В поисках этого расширения своего кругозора она внимательно оглядывала всякого и при малейших признаках цветения бросалась за «взяткой». Увы, пчела вооружена совсем особенно - и телескопические глаза, и способность видеть ультрафиолетовые лучи. У этой женщины не было этих пчелиных качеств. Поэтому часто она улетала, что называется «не солоно хлебавши». Но травмы от этого не испытывала. Просто летела к другому источнику. Несмотря на наличие несомненного темперамента, органическое отвращение к пошлости хранило ее от опасности легких увлечений.

Так шла она трудным путем, одинокая, но не страдавшая от своего одиночества. Любила ли она человека, вообще человека - трудно сказать. Она была, конечно, способна любить и любила детей, щенков, котят, цветы. А человека, совсем не ясно, любила ли она человека? Так или иначе, среди многих людей она отличалась всем. И нежным румянцем, и крепким здоровьем, и ясными глазками, и великолепным общим тоном, в котором не было ни тени пошлости, и умением себя держать, и способностью слушать, и умением говорить. Не знаю, умела ли она петь. Не слышал, чтобы она пела. И это очень странно для нее. Такая женщина должна была петь. Потому что душа у нее была песне род-

ная. Она представляла собою редкое явление на этом общем, очень сером, фоне. К тому же эти редкие ее качества были в той среде по чувству контраста очень ценимы. И потому, хоть она и была одинока, ее одиночество (без друга близкого и сердечных подруг) было для нее как бы естественным оформлением, подчеркивая ее исключительность.

Кажется, посетила ее и любовь. Я всегда тщательно берег и оберегал сердечные тайны людей. Потому я никогда ни одного слова об этом не слышал от нее. И никому никогда не задавал таких вопросов. Только по одному случайно сделанному замечанию я догадывался об этой любви. Эта милая женщина обладала тем великолепным качеством душевной упругости, которое помогало ей через долгие годы тернистого пути выйти на новые жизненные просторы с чистой и радостной душой. К сожалению, в новой среде душевная чистота рассматривается как чудачество. В массе эта среда - все та же серая среда маломыслящих людей, только одетых прилично. Что ждет ее на этих путях, предсказать невозможно. Но в моем сознании навсегда сохранится память об этом существе, одаренном всеми качествами, позволяющими человеку жить в самом глубоком значении этого слова. Ей открыта возможность самых разнообразных радостей жизни. Ее способность воспринять разные стороны жизни - великолепны. Мысли, чувства, эмоции самые утонченные, способность радоваться солнцу и небу, цветку и животному, картине и музыке, и книге, и людям - какой чудесный диапазон! Она прошла мимо меня, но оставила неизгладимый след среди бесчисленных впечатлений жизни. Радостный след, живущий в моей душе, как давно отзвучавшая мелодия».

Из «Фауста» Гете.

Отрывок перевода с немецкого на русский, сделанный по памяти в лагере на ОЛП № 2 Басковым Борисом Сократовичем в 1948 г. во время Речлага.

Посвящение

Вы вновь передо мной, мерцающие тени,

Хранившие печаль давно минувших лет.

Смогу ли удержать вас, милые виденья?

Смогу ли разбудить в душе весны рассвет?

Столпились вы, как облачные звенья.

Владей же мной, мечты туманный бред!

Потрясена душа, как в юности былой

Дыханьем колдовства, как вешнею грозой.

Дни радости и тени, милые сердцу,

Встают, преображаясь в плоть и кровь,

Так вспоминается сонаты старой скерцо,

Давно ушедший друг и первая любовь.

Я стражду вновь. Аккорд печальных терций

Напоминает путь блужданий прежних вновь.

Где лучшие друзья, обманутые роком,

Вдаль унесенные стремительным потоком?..

Вы не услышите моих последних песен,

Друзья, которым пел я первые стихи.

Вы вдаль ушли и путь ваш неизвестен,

Угасло эхо. Отзвуки далекие глухи.

Пою другим. Их круг мне чужд и тесен,

Их похвалы безрадостно плохи.

В тревоге сердце. Те ж, кто могут радость разделить,

Осуждены судьбой в безвестности бродить...

Декабрь 1948, в преддверии Нового 1949 года,

Воркута, Речлаг, ОЛП №2.

Вместо линии жизни - отрезки дыбом

Гаснут во времени, тонут в пространстве

Мысли, событья, мечты, корабли.

Я ж уношу в свое странствие странствий

Лучшее из наваждений Земли...

М.Волошин

Все о репрессиях и о репрессиях... Все-таки нужно рассказать и о других сторонах жизни, например, о линии научной деятельности. Получилось как-то несправедливо: «Путь на каторгу» описан подробно, а о «Пути в науку» - ни единого слова. Сложилось впечатление, что мой жизненный путь - Воркута и каторга. Было еще кое-что в моей жизни, о чем я пытаюсь хотя бы упомянуть.

О науке, о семье и немного о себе

Я часто вижу один и тот же сон. Вокруг меня тесным кольцом столпились горы. Я хочу вырваться на равнинный простор, ищу дорогу, не нахожу, в тревоге бросаюсь в разные стороны, карабкаюсь вверх, спускаюсь вниз - нет выхода! Замечаю неясную тропу, в моем сердце вспыхивает надежда на спасение, иду, иду - а меня опять со всех сторон теснят горы. Солнце близится к закату, скоро опустится тьма и закроет все вокруг. А выхода все нет...

«Лучше гор могут быть только горы!» - это сказано не для сновидений. Во сне мы попадаем в другой мир, там иная знаковая система, где горы - зловещий символ-знак.

Я родилась 24 апреля 1923 г. в Киеве в семье учителей. С самых ранних лет я оказалась между двух огней. Со стороны моей мамы, Вацлавы Михайловны, урожденной Корибут-Дашкевич, ощущалось мощное влияние польской культуры и дворянского стиля поведения. Со стороны отца, Владимира Платоновича Иванова, влияла другая культура: чувствовалось дыхание приазоёских степей, по которым передвигались орды древних кочевых народов. Два разных мира. Мои польско-литовские предки - родовитые дворяне. Они очень отличались от русских дворян, которые только при Петре стали оформлять свои гербы. Западные же дворяне имели гербы с рыцарских времен. Все мои предки с материнской стороны исповедовали католическую веру. Русско-украинские предки по отцовской линии принадлежали к духовному сословию и все были православными. Разный духовно-религиозный мир, разные традиции.

Я металась из стороны в сторону, не чувствуя устойчивости под ногами. Одним словом, четкая и прямая линия жизни не вырисовывалась предо мной со дня моего рождения.

Между тем, мне всегда хотелось заглянуть за черту, разделяющую реальный мир, в котором я существую, и мир прошлого, где жили мои предки. Я в нем тоже существовала, но не как живое существо, а в другом виде. Вопрос «Кто мы?» тревожил мой ум. Конечно, я его формулировала не в таком широком смысле, как Феликс Разумовский^¹, а гораздо уже и скромнее. Мне хотелось узнать, как жили мои собственные предки. В советские времена это разрешалось узнать, если предки были революционерами и обязательно большевиками. Мои предки не входили в эту категорию. Они принадлежали к сословиям, которые подлежали полному и безоговорочному уничтожению. Все фотографии, на которых запечатлелись офицерские погоны царской армии, были изъяты из наших семейных альбомов. Все старинные поздравительные открытки, адресованные Корибут-Дашкевичам, имели общую особенность: первая часть фамилии была тщательно заштрихована, прочесть ее было невозможно.

Все равно я кое-что знала уже в детстве, когда же приехала в Москву после реабилитации, устремилась в историческую библиотеку. И предо мной открылась широкая панорама жизни моих предков.

Род Корибут-Дашкевичей имел длинную линию жизни, исходящую от великого князя Литовского Гедимина (XIV в.). Корибут - его внук, сын великого князя Ольгерда. В этой линии есть разрывы и неясности, но обсудить их с моим дедушкой, Михаилом Васильевичем Корибут-Дашкевичем, я не успела - он погиб в 1929 г. в киевской Лукьяновской тюрьме.

Мне удалось проследить линию жизни моих предков со стороны моей бабушки, урожденной Йодко-Наркевич. Этот род произошел от бояр XVI века и дал миру несколько деятелей в области науки и

политики. Я оказалась правнучатой родственницей доктора медицины Витольда Александровича Йодко-Наркевича (окончил университет в Дерпте, ныне Тарту) и профессора Якова Оттоновича Йодко-Наркевича (к тому же талантливого пианиста и композитора). Мой троюродный дед, Витольд Витольдович Йодко-Наркевич, был известным в Польше политическим деятелем, сподвижником Пилсудского.

Но стоп! Ни слова больше о предках! Это отдельная большая тема. Дальше только о своей собственной жизни. Мне бы очень хотелось найти прямую линию в моей жизни, хотя бы на отрезке от рождения до двадцати лет. Увы, ничего не получается! В 1937 г. арестовали папу и (как я узнала потом) расстреляли. В 1938 г. арестовали мою маму и продержали в тюрьме до конца 1939 года. Линия моей жизни резко изломалась, для меня весь мир рушился и летел в пропасть!

Я пыталась как-то оправиться от ударов, нанесенных жестокой судьбой, и хотя бы наметить линию моей учебы. Если линия всей моей жизни оказалась изломанной, то может быть, мне удастся проложить прямую линию к знаниям? Здесь я чувствовала силу и уверенность: училась всегда легко и успешно, любила учиться, стремление к знаниям у меня было всепоглощающее, я явственно видела перед собой одну цель - университет. Но и здесь мне не удалось ступить на прямую линию. Началась война. Не только у меня, но и почти у всех земля зашаталась под ногами. Наши отступали, пришли немцы, началась оккупация - новая жизнь, новые лишения, ужасы, страдания.

Можно попытаться выделить как отдельный отрезок жизни период от начала войны 22 июня 1941 г. до конца оккупации Донбасса - августа 1943 г., - и вспомнить, что же тогда было? Из этого периода я описала, в сущности, в своей первой книге только один эпизод: мою работу в полевом госпитале, чтобы было понятно, за что же меня судили и дали каторгу. Больше ничего я не затронула. А на этом, небольшом по времени, отрезке произошла масса событий. Мы столкнулись с незнакомой и чужой нам «цивилизацией» - немецкой. До этого мы долго жили за непроницаемой стеной, полностью изолировавшей нас от внешнего мира. И вдруг ворота распахнулись, и мы оказались бок о бок с совершенно иным народом. Конечно, если думать и писать заезженными штампами, то о немцах-оккупантах все уже известно и описано - вопрос закрыт! Об отдельных

сторонах оккупации, об уничтожении евреев, цыган и других народов - да, закрыт! Спорить здесь не приходится. Зверства есть зверства, другой интерпретации быть не может. Кстати, о зверствах. Здесь «наши» и фашисты были достойными противниками, кто кого превзошел - вопрос остается открытым. Отличие, в основном, состояло в том, что немцы все зверства делали открыто, а наши скрывали и без конца лгали. Немцев судил Международный трибунал, а наши преступники остались безнаказанными.

Но я хотела бы сказать не об этом. Оккупантов можно рассматривать как монолитную массу и клеить штампы, а можно уделить внимание немцу-человеку. Тогда картина получается иной. Немцы были разные, попали на войну не по своей воле, не все из них хотели убивать и все не хотели умирать.

Итак, отрезок моей жизни от начала войны до конца оккупации хранится в моей памяти в мысленном виде, он не попал на страницы книг. Он «стоит дыбом» сам по себе, ничего подобного не случилось ни «до», ни «после».

Окончилась оккупация, и вот тут мной овладела бредовая идея как можно скорее вступить на прямую линию к знаниям, которую я наметила до войны. Я рвалась в университет, а практически не имела права сделать ни шагу с места жительства. Многим совершенно неизвестно, что население освобожденной от фашистов территории не имело права свободного передвижения по родной стране. Я стремилась в университет, а попала на каторгу. Опять отрезок жизни «встал дыбом». Отрезок моей воркутинской жизни от 1944 до 1959 г., в который вошли каторга, Речлаг, ссылка и жизнь без возможности выезда, мной кое-как описан.

В этот отрезок вошло самое начало линии моей семейной жизни. Для меня эта линия имеет особое значение, потому что она не прерывалась и не изламывалась. Это единственная линия, начало которой -1954 г. и конец -1973 г., где меня не терзали ужасы и несчастья, как на других «отрезках дыбом». Бог дал мне мужа с необыкновенными, добрыми человеческими качествами. Я познакомилась с Алексеем Алексеевичем Марковым в Воркуте после своего освобождения. В лагере мы не встречались. Он был зык, я - катээр. Мы находились на разных кругах Гулаговского ада. Алексею Маркову «повезло» - весь свой срок он работал в музыкально-драматическом театре КВУ (комбината «Воркутауголь»). Посадили Алексея Маркова за анекдот дали 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

Род Марковых происходил из дворян. По семейной легенде Марковы получили дворянство во времена Екатерины II за прививку оспы. Алексей Марков каким-то образом сумел, пройдя лагерь, сохранить стопроцентную интеллигентность. Это всех потрясало. Потрясло и меня, когда я его повстречала, выйдя из воркутинских каторжных нор. Восхвалять своего мужа негоже (также как и свою собственную персону). Я не стану делать этого, а передам слово Ирине Владимировне Усовой, первой жене выдающегося ученого В.В.Нали-мова. У меня сохранилось ее письмо, переданное мне в феврале 1973 года, когда Алексей Алексеевич покинул этот мир.

Москва, февраль, 1973

«Светлой памяти

Алексея Алексеевича Маркова

Он был Рыцарем.. А это с такой острой признательностью воспринимается особенно в наше время, когда на каждом шагу встречается с антирыцарством (иначе говоря с хамством). И не только в учреждениях, магазинах и на улице, но что еще страшнее - даже у себя дома...

Как и подобает каждому Рыцарю, - он имел свою «Даму Сердца» и даже двух сразу - жену и дочь. Они были центром и средоточием его жизни и служил он им по рыцарски. Если бы, как в средневековье, он носил щит, то девизом на нем было бы начертано: «Преданность. Верность. Любовь», и он всегда был верен этому девизу!

Но он был Рыцарем не только по отношению к своим любимым и дорогим. Это было свойство, органически присущее его натуре. Я почувствовала это, когда мы возвращались на даче с прогулки. Надо было перейти через топкое место, по которому проложены были две тонкие жердочки. Он быстро прошел вперед, чтобы подать мне руку, а сам, чтобы не загораживать мне дорогу, стал сбоку, с трудом укрепившись на шатких кочках, рискуя свалиться с них и промочить ноги.

И с какой это было проделано ловкостью, вкусом, даже удовольствием, - чувствовалось, что это его сущность - помогать нуждающимся в помощи, и тем более женщине, и тем более старой и слабой.

Но вот что было уже совершено уникальным случаем, -

ему, наверное единственному из многих миллионов, удалось пристыдить сталинского следователя! Когда он был арестован, то, как и громадное большинство других, и понятия не имел - за что... Вызывают на допрос: «Сознайся, такой-разэтакий!» Отборная ругань и кулаком замахивается в лицо - не бьет, но заставляет отшатнуться... Но Алексей Алексеевич не знает - в чем же он должен признаться? И так вызывают второй, третий раз... Наконец следователю надоело и он спрашивает: «Анекдот рассказывал?» «Таквы бы давно так и сказали! Да, рассказывал!» И тот опять кулаком в лицо и кроет его матом... А этот Рыцарь произносит увещевательную речь: «Как же вы, коммунисты, и так говорите о той, кто является для каждого человека самым высоким и чистым, самым святым - о матери!» А ведь подействовало - перестал материться! Мало того, даже остановил другого следователя, который приступил к Алексею Алексеевичу с подобными выражениями.

Кроме золотого сердца, у Алексея Алексеевича были еще золотые руки. Все решительно по дому - всякое устройство, ремонт, переделка, все он умел и все делал сам. И все это делал несравненно лучше, рачительнее и искусней казенных рабочих, которые норовят сделать все кое-как, а содрать побольше. Даже уже будучи безнадежно больным, он в промежутки между больницами умудрялся в их новой квартире все наладить, устроить, доделать-переделать и все сделал просто идеально! А все это очень большая экономия времени, нервов и средств для всех остальных членов семьи.

Когда он был еще здоров, они навещали нас иногда вдвоем или втроем на даче Однажды он приехал один, так как дочка была в школьном лагере, а жена поехала ее проведать с тем, чтобы оттуда ехать уже прямо к нам. Когда он увидел, что ее еще нет, лицо его вытянулось, он был явно «не в своей тарелке». Когда же она появилась, он весь просиял и поздоровался с нею с такой нежностью, как будто они не виделись по крайней мере несколько месяцев! А ведь они виделись этим утром!.. А когда они уходили от нас, - как бережно и крепко брал он ее сразу под руку.

Как-то она провела на обследовании в больнице несколь-

ко недель и мы никак не могли застать его по телефону дома. Оказывается, он все это время после работы проводил у нее. О, если бы все мужья были хоть на одну сотую такими Рыцарями по отношению к своим женам, как Алексей Алексеевич! Насколько же меньше было бы в мире страданий, горьких женских слез и разрушенных Храмов Любви! Светлая память и низкий поклон его Рыцарству и таланту его умеющего любить Сердца!

По письму Ирины Владимировны можно себе представить, что за человек был Алексей Алексеевич Марков. Она сумела нарисовать «живые картинки» с талантом художника, который штрихами оживляет «натуру».

Наша дочь Инночка родилась в феврале 1957 г., когда мы еще не могли покинуть Воркуту. За несколько дней до ее рождения я приехала к маме в подмосковное Пушкино, где она жила с моим отчимом, Михаилом Кузьмичом Кузнецовым, и его двоюродной сестрой, Марией Николаевной Никишкиной. В свидетельстве о рождении у Инны значится не Воркута, а Пушкино. Потом я опять уехала в Заполярье вместе с Инночкой и продолжила там работать и учиться во Всесоюзном заочном политехническом институте на химико-технологическом факультете. (В институт я поступила в 1954 г.).

Всей семьей мы переехали в Москву в конце 1959 г. Муж был реабилитирован раньше меня - в 1956 г., а я в 1960 г. Как реабилитированному жителю Москвы (после Ленинграда он жил в Москве) ему дали жилплощадь - одну комнату около 18 кв.м на четырех человек: кроме нас троих с нами жила тетя, Анна Платоновна Иванова, родная сестра моего отца. Так мы начали жить в Москве, так начался новый отрезок моей жизни - московский. Скажу откровенно, москвичи произвели на меня неприятное впечатление. После моих воркутинских друзей, приятелей и коллег они показались мне очень

мелочными, мелкими, заносчивыми, эгоистичными, кичливыми, грубыми и бездуховными. Я с недоумением подумала: «Какие мелкие и неинтересные люди! Вот у нас на Воркуте...» Это разочарование скрасила радость общения с мамочкой, возможность побывать в музеях, театрах, библиотеках. Я сразу же бросилась в Третьяковку, Большой театр и Консерваторию.

На работу долгое время устроиться не могла, хотя в 1960 г. защитила диплом и стала дипломированным химиком-технологом. Алексей с большим трудом поступил в театр «Современник» на должность «художника по свету», но платили там гроши, я не работала, и он ушел работать на ВДНХ, занимался там динамической рекламой.

В 1960 г. мне наконец удалось устроиться инженером в ЦНИКА (Центр. НИИ комплексной автоматизации) в отдел автоматизации химических производств. Здесь и началось мое приобщение к математико-статистическим методам, что очень скоро коренным образом изменило мою жизнь. Дело в том, что в наших ВУЗах не преподавали математическую статистику в таком объеме и таком виде, как это понадобилось при наступлении кибернетического периода развития нашей науки. В химических вузах вообще о математической статистике слыхом не слыхивали. Пришлось мне все начинать с нуля и по английским книгам. Так же изучала и кибернетику. Именно эти «нетипичные» знания, полученные самообразованием, позволили мне перейти на работу в Научный совет по кибернетике, где начался самый счастливый и удачный период в моей научной жизни.

Для краткости перейду к телеграфному стилю. В Совете произошли следующие, счастливые для меня, события: приобщение к новой области знаний - кибернетике, которая сама недавно была реабилитирована; работа под руководством академика Акселя Ивановича Берга (в 1930-х гг. узника Лубянки и Крестов); поступление в заочную аспирантуру Московского экономико-статистического институ-

та. В 1965 г. я защитила кандидатскую диссертацию по специальности «Кибернетика химико-технологических процессов». Тема диссертации - «Планирование эксперимента при оптимизации процессов в тонком органическом синтезе». Защита происходила в МХТИ им. Д.И.Менделеева. С первых же дней работы в Совете была тесно связана с В.В.Налимовым, создавая новые научные направления: химическую кибернетику, хемометрию, планирование эксперимента (математическую теорию эксперимента), наукометрию. Областью моих особых интересов стал комбинаторный анализ применительно к планированию эксперимента. Именно в этой области я защитила в 1971 г. в МЭИ докторскую диссертацию по специальности «Техническая кибернетика и теория информации». Тема диссертации - «Теория и применение комбинаторных планов в задачах идентификации и оптимизации».

В конце 1960-х и в 1970-е гг. я принимала активное участие в международных конгрессах, конференциях и семинарах по кибернетике и планировании эксперимента. Посетила Англию, Францию, Австрию, Бельгию, Нидерланды, Германию, Польшу, Болгарию. Особенно часто бывала в Болгарии (в Софии 30 раз), читала там лекции в разных ВУЗах. Одной из функций Совета являлась организация Всесоюзных конференций, конгрессов, научных семинаров - этим приходилось заниматься очень много. Большое внимание уделяла чтению лекций по новым кибернетическим дисциплинам по своим же разработанным учебным курсам, подготовке аспирантов (более 20 аспирантов) и т.п. В течение 1970-х и 1980-х гг. я была зам. председателя редакционной коллегии двух ежемесячников, издаваемых Научным советом по комплексной проблеме «Кибернетика» при президиуме АН СССР, - «Вопросы кибернетики» и «Информационные материалы: Кибернетика». Одним словом, моя деятельность в Совете отличалась большим разнообразием и предельной насыщенностью.

В Совете я проработала 20 лет (с 1962 по 1982 г.). Этот отрезок в служебном плане можно разделить на две части: 10 лет я была ученым секретарем секции «Химическая кибернетика» и 10 лет - зампредом секции «Математическая теория эксперимента». Председателем этих двух секций все эти годы был Василий Васильевич Налимов. Он занимал председательскую должность на общественных началах (как и все председатели других секций), сам же работал в МГУ. Налимов возглавлял огромный «незримый» коллектив, в который входили энтузиасты кибернетики и энтузиасты планировщики эксперимента из разных городов нашей страны. Жизнь в «незримом» коллективе бурлила ключом: проводились научные школы, семинары, конференции, разрабатывались новые учебные пособия, готовились диссертации, создавались новые научные направления. Морально-этический климат в «незримом» коллективе был на достаточно высоком уровне - склоки, сплетни, подсиживания не поощрялись. Мне всегда казалось, что мы любим друг друга и хотим помочь друг другу, очень радуемся, что работаем вместе дружным коллективом. Впрочем, это лично моя интерпретация, не исключено, что другие воспринимали жизнь «незримого» коллектива совсем иначе. (Двое смотрят в лужу - один в ней видит отраженные звезды, другой видит грязь).

Таким образом, если линию жизни разбить на отрезки, я могу сказать себе, что двадцатилетний отрезок моей научной деятельности в Совете - счастливый отрезок моей жизни в науке. Но, увы, в личной моей жизни 1970-е годы оказались трагичными: в 1970 г. покинула этот мир моя мамочка, в 1971 г. моя тетя Анна Платоновна, в 1973 г. - мой муж... «На свободе» в Москве мы прожили вместе лишь 13 лет. Когда он умер, Инночке было 16 лет. Если вспоминать мое детство, то папа погиб, когда мне было 14 лет. Над нами тяготел злой рок...

В 1979 г. ушел из жизни академик Берг. Кибернетическое здание начало быстро разрушаться, резко изменился стиль работы в Совете, изменились научные направления. Берговского Совета больше не существовало. Я пыталась ловить свет погасшей Звезды, но для этого не нужно было работать в Совете - там этот свет не хотели замечать. По собственному желанию я покинула Совет и перешла на работу во ВНИИНС (ВНИИ автоматизации непромышленной сферы), принадлежащий другому ведомству. Иначе говоря, я покинула

Академию наук. Может быть не стоило так поступать - из-за морально-этических соображений взять и покинуть Академию наук! Из-за того, что Совет стал антиберговским, никто другой из наших сотрудников не ушел из Совета, а я ушла... Мне трудно было решиться на такой шаг. Я была очень увлечена кибернетикой и планированием эксперимента, очень любила наш «незримый» коллектив, может быть надо было притерпеться к антиберговскому Совету? Но я не захотела жить в разрушенном кибернетическом доме, где все стало чужим моей душе.

Во ВНИИНСе я работала 10 лет, какое-то время в должности завлаба экспертных систем, какое-то - ведущего научного сотрудника. Руководила научным семинаром по экспертным системам, участвовала в конференциях, писала статьи. Тема была близка к кибернетике, и научных трудностей я не испытывала, но планирование эксперта здесь не процветало. Я занималась своим любимым планированием эксперимента только с аспирантами. В Иркутском университете у меня была замечательная аспирантка Людочка Ежова, в Новосибирске, в НЭТИ, несколько аспирантов на кафедре прикладной математики. Кроме этого, продолжались научные исследования с Анатолием Маслаком в области рандомизации. Все это создавало для меня видимость, что я продолжаю работать в прежнем научном направлении, которое определило мой путь в науку.

Перестройка ускорила темпы разрушения науки как таковой. НИИ рушились, сотрудников увольняли, площади продавали офисам. В 1992 г. прекратилась моя деятельность во ВНИИНСе. Мне стукнуло уже 69 лет. Можно было успокоиться и стать обычной пенсионеркой. Но я не привыкла существовать без состояния абсолютной занятости, когда нет ни минуты свободного времени. Не привыкла и не хотела привыкать. Как-то позвонил мне Борис Владимирович Бирюков, с которым мы вместе трудились в берговском Совете. Он, Бирюков, стал деканом гуманитарйого факультета в Международном славянском университете. Предложил мне должность замдекана. Согласилась, мы вместе стали строить планы по математизации гуманитарных наук. Все бы было хорошо, но... Институт был платным, в стране творилось что-то невообразимое с ценами. В нашем университете назначалась одна плата за обучение, через месяц другой мы уже объявляли другую плату. Студенты приходили в ужас. Я постоянно испытывала душевную травму, выступая в роли финансового стяжателя. И, вообще, идея платного обучения по своей сущности была

для меня неприемлемой. Я не привыкла продавать знания. Работая 20 лет в Совете по кибернетике, я со щедростью распространяла «знания в новой области» совершенно бесплатно. Мне часто говорила моя дочь: «Ты бесплатно консультируешь весь Советский Союз». Да, это было почти так. Ко мне приезжали за консультацией на работу, ко мне звонили из самых разных городов после работы.

Очень типичной была такая картина: прихожу с работы, мы садимся за стол обедать, раздается телефонный звонок. «Мама, тебя вызывает Иркутск». Я иду к телефону. Разговор, обычно, довольно долгий. Сажусь за стол, опять звонок. «Мама, тебя вызывает Одесса». И так несколько раз. Все домашние давно уже окончили обед, мои тарелки остыли. Конечно, можно было бы сказать: «Позвоните позже, мама обедает». Но у нас это не было принято. Для меня разговоры о научных проблемах были более важными, чем обед. Я хотела их обсуждать немедленно, а не потом.

И вот теперь мне пришлось работать в платном ВУЗе, где продавались знания, где высоко ценилось «время профессора», где консультации тоже продавались. Это было не для меня!

В 1995 г. появилась некоторая возможность заняться интересной темой по гранту вместе с историками науки из Института истории естествознания и техники РАН. Я стала руководителем темы «Наука в Воркутлаге». В нашей группе из четырех человек трое были ворку-тянами. Вадим Кононович Ясный - старый зык из Абези, Александр Нееминович Родный - сын зыка Наума (Неемии) Иосифовича Родного, ну и я - воркутянка-каторжанка. Четвертым был замечательный историк-архивист Владимир Акимович Волков. Он успел «накопать» в архивах потрясающие документы - архивы быстро потом закрыли. Я с энтузиазмом бросилась в новую научную область. В ИИЕиТ бывала очень часто, став кем-то вроде научного сотрудника института на общественных началах. В результате появилась наша книга «Гулаговские тайны освоения Севера». Попутно я издала еще одну книгу «Константин Генрихович Войновский-Кригер» (совместно с его дочерью). Так появился еще один отрезок моей научной деятельности - Гулаговский. Эту линию я продолжаю.

С 1996 г. по 2002 г. в моей научной жизни был РОСТЕСТ-Москва Госстандарта РФ. (Российский центр испытаний и сертификации). Это - из области метрологии. Интересно отметить: В.В.Налимов начал свою научную деятельность с метрологии и защищал две свои диссертации во ВНИИМ им. Д.И.Менделеева. Я же завершила свою

научную деятельность тоже на метрологическом поприще. Связующей нитью с нашей другой деятельностью здесь являются математико-статистические методы. В РОСТЕСТе работал Сергей Федорович Левин, который входил в наш «незримый» коллектив в былые дни. Мы познакомились с ним в конце 1970-х гг. при организации Минского филиала нашей секции. (Секция «Математическая теория эксперимента» имела 7 филиалов). Левин был тогда ученым секретарем Минского филиала. Работая в РОСТЕСТе, мы опубликовали с ним несколько статей. В то же время я продолжала преподавательскую деятельность: занимала профессорскую должность в Академии стандартизации, метрологии и сертификации (учебной) Госстандарта РФ, а затем - в Московском институте испытаний и экспертизы (МИИЭ) на кафедре метрологии и метрологического обеспечения, которой заведовал С.Ф.Левин.

Возникла и еще одна педагогическая возможность. Мой бывший аспирант, Анатолий Андреевич Маслак, решил «поставить на высокий современный уровень систему образования студентов» и перебрался из Курска, где он жил и работал последние годы, в город Славянск-на-Кубани, где он занял должность проректора по научной работе в педагогическом институте. Там у него появилась свобода действий для «совершенствования системы образования». Я состою там профессором-консультантом на полставки.

Завершу сей служебный сюжет поэтической ноткой. Один из моих коллег по РОСТЕСТу, Сергей Иванович Пляскота (профессор, доктор наук), преподнес мне в день моего рождения (2000 г.) стихотворный подарок, который тронул мою душу: в нем были слова и о моей родословной и о моей любимой кибернетике.

ЕВМ в день рождения

Преодолев судьбы зловещие препоны,

Наследница «литовских королей»

Некоронованно увенчана короной

Кибернетических идей - любви своей.

24.04.2000 Сергей Пляскота.

Дополнительные сведения о моей научной деятельности можно получить из Приложения (в конце книги), где помещен список моих опубликованных работ.

Многоголосое эхо ГУЛАГа

Когда я в 1962 г. пришла оформляться на штатную должность в Научный совет по комплексной проблеме «Кибернетика» при Президиуме АН СССР, я была наполнена большими сомнениями. Мне не верилось, что меня зачислят в штат этой элитной академической организации. В моих ушах не умолкал голос начальника отдела кадров одного химического академического института, куда я пыталась устроиться, переехав из Воркуты в Москву: «И вы посмели явиться в наш институт с ТАКОЙ биографией!?»

Но меня, к моему огромному удивлению, зачислили на штатную должность ученого секретаря секции «Химическая кибернетика», председателем которой (на общественных началах) был В.В.Налимов. С Налимовым я уже была знакома и даже выступала с докладом на его научном семинаре. Нас связывали математико-статисти-ческие методы, которыми в начале 1960-х гг. мало кто занимался.

Секция «Химическая кибернетика» собрала химиков, технологов, математиков, статистиков, экономистов, специалистов по вычислительной технике. Перед секцией была поставлена задача разработки методов оптимального управления химическими и химико-технологическими процессами и задача оптимизации экспериментальных исследований. В вопросах математического описания и моделирования члены секции разделились на два лагеря. «Трубадуры черного ящика» придерживались принципа: абстрагируясь от неизученной сущности процесса, будем строить математическую модель на основе информации о входных и выходных переменных. Классически воспитанные химики, «детерминисты», не желали «абстрагироваться от сущности». Они хотели ее изучать и строить модель на основе уравнений химической кинетики, законов переноса реагирующих веществ и продуктов реакции, передачи тепла и гидродинамики. Они были «трубадурами прозрачного ящика» (или - «белого ящика»). В.В.Налимов и я относились к «трубадурам черного ящика».

О том, как председатель Совета Аксель Иванович Берг принял меня на работу, вспоминала потом ученый секретарь Совета Сусанна Степановна Масчан:

«Кадровая политика Берга была очень проста. Научные сотрудники Совета были учеными секретарями секций. Для их поступления на работу нужно было только представле-

ние председателя секции. И всем председателям Берг задавал один и тот же вопрос:« Толковый человек? Умеет работать?»

Никакие биографии и характеристики его не интересовали. Показательным был прием в штат Совета Е.В.Марковой. Она была репрессирована и в 1962 г., несмотря на полную реабилитацию, у нее возникли трудности с устройством на работу. А.И.Берг подписал сразу приказ о ее зачислении, что не переставало удивлять Е.В.Маркову долгое время. И Е.В.Маркова была одним из самых серьезных научных сотрудников, за время работы в Совете она защитила кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию»^¹.

Этих подробностей я тогда не знала и долгое время чувствовала большую тревогу: я опасалась, что окажусь белой вороной с длинным черным хвостом (т.е. с черной биографией), и меня быстренько выбросят за борт кибернетического корабля. Но постепенно я с величайшим изумлением убедилась, что на многих кибернетиках-шестидесятниках лежит Гулаговская печать: они либо сами были репрессированы, либо были репрессированы (и расстреляны) их отцы.

Прежде всего о самом председателе Научного совета по комплексной проблеме «Кибернетика» при Президиуме АН СССР академике Акселе Ивановиче Берге. Он шутил: «Мои предки совершили путь из варяг в греки, а я - из дворян в зэки» (предками Акселя Ивановича были шведы). Берг попал в тюрьму 21 декабря 1937 г. Ему удалось родиться второй раз: 24 мая 1940 г. его освободили, восстановили в воинском звании инженера-флагмана 2 ранга и назначили преподавателем Военно-морской академии, профессором которой он был с 1935 г. В мае 1941 г.

ему было присвоено воинское звание контр-адмирал-инженер. При этом родилась еще одна шутка Акселя Ивановича: «Из контрреволюционеров сразу попал в контр-адмиралы». В 1943 г. Берг был избран в члены-корреспонденты, в 1946 г. - в действительные члены АН СССР. В 1955 г. ему было присвоено воинское звание инженер-адмирал.

За тысячу дней, которые Берг провел в тюрьмах, он встречался с очень интересными людьми, например, с К.К.Рокоссовским (будущим маршалом), А.Н.Туполевым (знаменитым конструктором самолетов), П.И.Лукирским (будущим академиком). Когда в камере собирались такие узники, они устраивали научные семинары. Каждый читал лекции из своей области знаний. Ну а Аксель Иванович еще дополнительно читал на память поэмы и стихи не только на русском, но и на немецком, французском, английском языках.

Среди тех, кто боролся за кибернетику, развивал новые направления, был академик АМН СССР и академик АН СССР Василий Васильевич Парин - основатель и председатель секции «Биомедицинская кибернетика». Бывший узник ГУЛАГа, отморозивший ноги на лесоповале в Сибири, он передвигался медленно, с трудом. ГУЛАГ не давал себя забыть. Мы, сотрудники Совета, часто наблюдали такую сцену: академик Парин медленно входит в берговский кабинет, в углу которого стояла огромная пальма. Берг быстро поднимается со своего кресла, стремительно направляется навстречу Парину, крепко пожимает руку. И два бывших узника тоталитарной системы долго беседуют о путях развития кибернетики за длинным берговским столом, покрытым зеленой скатертью из тонкого сукна.

В области биомедицинской кибернетики активно работал Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский - генетик, эволюционист, биофизик, радиобиолог. С 1925 по 1945 г. он жил в

Германии, где руководил отделом генетики и биофизики Института Кайзера Вильгельма в Берлине. В 1945 г. вернулся в Россию, был арестован и 10 лет провел в лагерях. Освободился в 1955 г., до 1963 г. заведовал отделом радиобиологии и биофизики Института биологии

Уральского филиала АН СССР в Свердловске. В Москву смог переехать в 1954 г. Скончался в 1981 г.

Председателем секции «Философские вопросы кибернетики» был доктор философских наук (затем - член-корр.) Александр Георгиевич Спиркин. Он три года провел в тюрьме. У зампреда этой секции, доктора философских наук Бориса Владимировича Бирюкова, был расстрелян отец.

В математической секции Совета работал математик Юрий Алексеевич Гастев (кандидатскую диссертацию он защитил по логике). Был арестован в 1945 г., освобожден в 1949 г. без права проживать в Москве. В Москву вернулся в 1953 г. после смерти Сталина. В 1960-е и 1970-е гг. был активным участником правозащитного движения. (Уехал в США). Его отец, Алексей Капитонович Гастев, создатель методов научной организации труда, был расстрелян в 1939 г., мать, Софья Абрамовна, и два старших брата были арестованы. В этой же математической секции работал внебрачный сын Сергея Есенина-Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, математик (занимался вопросами метаматематики), полиглот, поэт, диссидент. (Уехал в США).

В области программированного обучения с Бергом работал Анатолий Владимирович Нетушил, доктор технических наук, профессор. Его отец был многолетним узником Ухтпечлага и Воркутлага, мать-декабристкой (о них в части III).

А теперь перейду к моей «родной» секции «Химическая кибернетика». Здесь Гулаговская тема расцветает во всей своей красе, но это вовсе не значит, что в других секциях ее цветение было хилым - просто у меня больше информации о той секции, где я непосредственно работала.

Председатель секции, доктор технических наук, профессор Василий Васильевич Налимов, 18 лет провел в лагерях и ссылках. Его сестра, Надежда Васильевна Уайтхед (урожд. Налимова), была арестована в 1948 г. и 7 лет провела в лагерях Мордовии. Их отец, Василий Петрович Налимов, профессор, этнограф, финно-угровед, погиб в 1939 г. в сыктывкарской тюрьме. Жена Налимова, Ирина Владимировна Усова, стала декабристкой (о ней в части III). Ее родная сестра, Татьяна Владимировна Усова, арестована в 1948 г. по делу Даниила Андреева, осуждена на 10 лет лагерей. (Вы слышите какой зловещий скрежет репрессивной машины раздается только в одной, отдельно взятой, семье!). Ученый секретарь секции (я, собственной персоной) осуждена в

1944 г. на 15 лет каторжных работ. Мой отец расстрелян в 1937 г., мама арестована в 1938, один дед погиб в 1929 г., другой дед и дядя в 1922 г... В 1961 г. ученым секретарем нашей секции на общественных началах был Побиск Георгиевич Кузнецов. Он тоже был жертвой политических репрессий, отбывал свой срок в Норильске. Зампред секции, Герман Карлович Круг, во время войны со всеми родственниками был выслан в Среднюю Азию как «русский немец». В нашей секции работал Александр Юделевич Закгейм - отец расстрелян, мать, Ольга Львовна Адамова-Слиозберг, арестована, срок отбывала на Колыме. Ее книга воспоминаний «Путь» широко известна, несколько раз переиздавалась.

А теперь представьте себе, в какое окружение я, бывшая узница, попала, очутившись в Совете! Знакомые все лица! Свой перечень я привожу по памяти, без специального изучения этого вопроса. Если же заняться специальным расследованием, то перед изумленным взором откроется удивительная панорама! Судьба каждого из вышеупомянутых лиц достойна пера. Меня, конечно, распирает желание немедленно собрать «караван историй». Ноя понимаю, что получится отдельная большая публикация, которая не сможет поместиться в рамки данной книги. Но все-таки об одной личности я сообщу более подробно - для примера, для иллюстрации. Естественно, об «объеме» я не забуду, постараюсь быть предельно лаконичной. Речь пойдет об одном химике-детерминисте, который работал в нашей секции в первые годы ее существования. Он был не просто узником ГУЛАГа, а дважды узником.

Академик АН СССР Алексей Александрович Баландин - автор мультиплетной теории гетерогенного катализа. Ученик академика Н.Д.Зеленского, окончил в 1923 г. МГУ по специальности «физическая химия». Арестовали его в декабре 1936 г., он был тогда профессором МГУ. Обвинение - «подготовка взрывчатых веществ для теракта». Накануне «террорист» стал лауреатом премии им. Д.И.Менделеева. В марте 1937 г. Баландин был сослан в Оренбург на 5 лет.

Нужно отдать должное коллегам-химикам: за Баландина ходатайствовали Н.Д.Зеленский, А.Н.Бах, В.И.Вернадский, Н.Е.Курнаков, А.Н.Фрумкин. В 1939 г. Баландина освободили, он вернулся в Москву и стал руководителем группы «Кинетика контактных процессов» в лаборатории органического катализа Института органического синтеза АН СССР В1948 г. Баландину было присвоено академическое звание и он стал деканом химфака МГУ.

Казалось бы, черные дни миновали, можно спокойно работать, заниматься любимым делом. Но нет - в 1949 г. второй арест, 10 лет ИТЛ, Норильск, 4 года тяжелых подконвойных работ. В 1951 г. Баландину удалось устроиться химиком на Норильском горнометаллургическом комбинате. Смерть Сталина сократила десятилетний срок заключения, и в 1953 г. Баландин вернулся в Москву. Он создал в МГУ первую в мире лабораторию органического катализа. Его сотрудничество с секцией «Химическая кибернетика» относится к первой половине 1960-х гг. К сожалению, в нашей секции он работал недолго, в 1967 г. Алексей Александрович Баландин покинул этот мир^¹.

Мы приоткрыли двери только одной академической организации - Научного совета по кибернетике АН СССР, чтобы посмотреть, что за народ собирается у академика Акселя Ивановича Берга? А если открыть двери других организаций, и не только Москвы, и не только академических!

Перед нами откроется картина, которая может потрясти любое воображение! Многоголосое и многократное эхо ГУЛАГа раздавалось во всех уголках нашей необъятной, нашей многострадальной страны!

В НЕСЧАСТЬЕ ВЕРНАЯ ЖЕНА: ДЕКАБРИСТКИ XX ВЕКА И ИХ ДЕТИ

В III части автор, т.е. я, опять выстроил в ряд множество разных историй вместо того, чтобы описывать свою линию жизни, как принято у порядочных мемуаристов. Истории эти посвящены декабристкам XX века. Мы после краткого отдыха на отрезке научной линии авторской жизни, опять окунаемся в мир репрессий. С репрессий начали, репрессиями и заканчиваем. Почему эта часть выделена отдельно? Здесь повествуется о целом явлении, которое поразило автора в бытность его на каторге. Вообще, в мемуарах допускается описывать явления, поразившие воображение мемуариста. Но стиль описания здесь несколько иной: привлекаются многие свидетели, показания которых вмонтированы в авторский текст. Вместо голоса одного автора, раздается многоголосие. Я поступила так специально - для пущей достоверности.

Неизвестно, как сложилась бы моя лагерная жизнь, если бы мне не встретились декабристки. Меня могут спросить, о каких декабристках идет речь? Всем известно, что декабристками называют женщин, последовавших в Сибирь за своими мужьями, осужденными на каторжные работы за участие в восстании 14 декабря 1825 г. Однако и в XX веке были женщины, повторившие во времена сталинских репрессий их подвиг. Сохраним за ними благородное имя - декабристки. Как и декабристки XIX века, они помогали выжить не только своим мужьям, но и многим тем, кто оказался вместе с ними в запроволочном мире. Их спасительную помощь познала и я, когда в 1944 г. попала в каторжные воркутинские лагеря. Переписка с домом была запрещена. Мы ничего не знали о своих родных, они о нас. Отсутствие писем вызывало опасение, что нас нет в живых: «без права переписки» означало расстрел. Свои первые письма я отправила через декабристок. И потом, когда лимитированная переписка была нам разрешена, их помощь в отправке писем продолжалась, несмотря на то, что за это можно было получить срок. К сожалению, я не могу назвать их имена, я их не знаю. Помощь шла по цепочке. Кто-то выносил письмо из зоны, кто-то отправлял письмо

по почте, указав свой обратный адрес. Если случалась командировка, то письмо отправлялось из другого места, подальше от Воркуты. На чей-то адрес приходила мне посылка. В зону ее приносили по частям. Вот так действовали «невидимые бойцы милосердного фронта».

Людям, не испытавшим ужас сталинских лагерей, невозможно понять, какую спасительную силу имела эта бескорыстная помощь. Полученная посылка спасала от голода, но еще большую роль играл сам факт существования добрых людей. Он вселял веру в добро. Даже в Гулаговский ад пробивался луч света. Разве такое можно забыть!

Когда в конце 1953 г. я освободилась и осталась на Воркуте как ссыльная, невидимые ранее добрые люди материализовались, я с удивлением узнала о существовании «советских декабристок» и о том, что именно они, в основном, оказывали помощь каторжанам, в том числе и мне. Поскольку я начала работать в углехимической лаборатории, то прежде всего я познакомилась с декабристками-химиками. Они и станут первыми героинями моего рассказа о декабристках XX века.

Химики Заполярья

Первыми декабристками-химиками, прибывшими на Воркуту в 1939 г., были две молодые красивые женщины с высшим химическим образованием - Е.П.Чичикова и Б.Я.Коровина. Они сыграли, основную роль в становлении химической службы Заполярья. Прежде, чем начинать о них рассказ, нужно пояснить, какое большое значение для угледобывающей Воркуты имело создание химической службы в этом отдаленном и необжитом заполярном районе.

Днем рождения Печорского угольного бассейна считается 1 сентября 1934 г., когда была сдана в эксплуатацию первая воркутинская шахта. С этих пор началось преображение суровой необжитой тундры, где 100 дней в году бушует пурга, в «угольную сокровищницу Севера». Об этом в советское время писали немало, не говорили только правды о том, чьими руками и чьим умом было совершено это чудесное преобразование. Чтобы в короткий срок поставить

воркутинские угли на службу отечественной промышленности, нужна была огромная совместная работа геологов, химиков, мерзлотоведов, шахтостроителей и горняков. Почти все эти специалисты, так же как и рабочая сила, оказались в Заполярье не по своей воле. Их пригнали этапами. Не только Заполярье, но и весь Коми край был в те годы владением ГУЛАГа-сплошным концлагерем. Это на костях заключенных построены дороги, пущены в эксплуатацию шахты, возведены города Воркута, Инта, Ухта.

Пуск первых воркутинских шахт требовал организации химической службы для контроля за качеством угля. Для этой цели на Воркуту был этапирован заключенный химик Траубенберг. Иван Константинович Траубенберг родился в 1882 г. в селе Плохино Калужской области в немецкой семье. Имел высшее химическое образование (узкая специализация-технология органических веществ). Был осужден Коллегией ОГПУ 22 октября 1933. по статье 58-6, 7,9,11 на 10 лет лишения свободы. Прибыл в Воркутинское отделение Ухтпечлага в декабре 1933 г. (сведения из личного дела, хранящегося в воркутинском архиве). Заключенный Траубенберг возглавил небольшую углехимическую лабораторию, в которой работали заключенные химики. Первые «вольняшки» появились в конце 1930-х гг. С их приездом Траубенберга сняли с должности завлаба.

Какие же задачи стояли перед химиками Заполярья при освоении и развитии Печорского угольного бассейна? На самом первом этапе - организация химической службы, которая обеспечивала бы анализ качества углей воркутинских месторождений и постоянный контроль качества углей, добываемых в воркутинских шахтах. Очень важно было определить, какие месторождения содержат энергетические угли, пригодные для топливной промышленности, пароходства, железных дорог, теплоэлектростанций, а какие - коксующиеся угли, пригодные для коксохимической и металлургической промышленности. Большую ценность представляли коксующиеся угли. Нуж-

но отметить, что воркутинские коксующиеся угли отличаются малым содержанием серы и фосфора. Это ценнейшее технологическое и химическое топливо, из которого получают лучший в стране малосернистый и малофосфористый металлургический и литейный кокс. Когда в конце 1940-х годов был введен в строй Череповецкий металлургический завод, сырьем для него стали воркутинские коксующиеся угли. Череповецкий литейный кокс потребляли свыше 400 предприятий машиностроительной и смежной с ней промышленности. Так было до перестройки!

Химики Заполярья уже в 1940-е годы начали исследования по систематизации характеристик углей и их классификации по марочному составу. Необходимо было также наладить газовую разведку и анализ газов с целью изучения газоносности угольных месторождений. При строительстве шахт возникали задачи исследования их метанообильности, что было очень важно для определения категорий шахт по взрывоопасное™. Большинство воркутинских шахт взрывоопасны. Составлялись карты прогноза газоносности по пластам и месторождениям в целом. Химическая служба обеспечивала не только углеразведку и угледобычу. Она занималась также анализом различных горных пород, стройматериалов, горючих сланцев, грунтов, глин, торфа, природных вод, электролитов. Химики разрабатывали для геологов методы быстрого анализа горных пород и минералов.

Но вернемся в углехимическую лабораторию 1939 г., когда ее работу возглавила декабристка Е.П.Чичикова. Все эти исследования проводились под руководством декабристок Чичиковой и Коровиной и при их непосредственном участии.

Екатерина Павловна Чичикова окончила один из московских химических вузов. Она приехала на Воркуту к своему мужу В.А.Панкратову, который после освобождения остался на Севере и

работал начальником связи. Как и все декабристки 1930-х гг., она добиралась до Воркуты с огромными трудностями по северным морям и рекам. Железной дороги до Воркуты тогда еще не было, она только строилась на костях заключенных. Екатерина Павловна стала первой вольной заведующей углехимической лабораторией. Что касается заключенного Траубенберга, то он ждал увольнения с этой должности с часу на час: еще в феврале 1938 г. вышел приказ по Ухтпечлагу начальника концлагеря Я.М.Мороза, который гласил «Всех заключенных, осужденных по контрреволюционной статье, немедленно с ответственных должностей снять и впредь до замены использовать по специальности в качестве инженеров, техников». Задержка со снятием Траубенберга объяснялась тем, что на Воркуте среди вольного населения не оказалось специалистов-химиков. Когда Чичикова возглавила лабораторию, она стала называться Центральной углехимической лабораторией (ЦУХЛ) и перед Екатериной Павловной была поставлена задача расширения ее деятельности. Чичиковой пришлось сочетать научно-исследовательскую работу с тяжелым организаторским трудом.

Прежде всего расскажем, что представляла собой углехимическая лаборатория до приезда Екатерины Павловны. Это сделать нетрудно - сохранились воспоминания заключенного химика Г.Э.Бонвеча, позволяющие восстановить реалии того времени. (Воспоминания хранятся в архиве Геологического музея объединения «Полярноуралгеология» в Воркуте):

«На краю тундры вся занесенная снегом притаилась землянка. Приблизившись к ней, можно было различить деревянные антенны и догадаться, что стоишь перед более чем скромной радиостанцией, однако, войдя внутрь, можно было убедиться в том, что домик населен не только радистами. За перегородкой, сколоченной из клепки от старых бочек, в полумраке копошатся еще какие-то люди. Один из них сидит у примитивного очага и напряженно следит за кипением жидкости в ряде колб и стаканов, второй с посиневшими от холода руками взвешивает что-то на маленьких аптекарских весах, третий усердно стучит, держа в руках обыкновенную кухонную ступку... В этой половине работают химики. Эта комнатушка действительно являлась химической лабораторией рудника и именно здесь произво-

дились анализы воркутинского угля, добываемого из наклонной шахты, которая много лет спустя окажется самой старой шахтой бассейна и получит название №8».

Отправляясь на Север к мужу, Екатерина Павловна, конечно, не надеялась на легкую жизнь, но вряд ли представляла себе, что ей придется заведовать ТАКОЙ лабораторией!

Из воспоминаний узника Воркутлага профессора Г.Л.Стадникова. (Воспоминания Стадникова хранятся там же, где и воспоминания Бонвеча):

«В 1939 г. лаборатория помещалась в сарае, фронтоны которого не были забиты, зимой чердак заносило снегом, который таял понемногу, а вода по щелям в потолке капала в рабочую комнату. ... Екатерина Павловна Чичикова приехала в сентябре 1939 г. и была назначена заведующей лабораторией. С поразительной энергией привела в порядок здание (утеплила, забила досками фронтоны, заказала химические столы и т.д.). Вскоре мы переехали в новое здание (бывшего лагерного стационара). Екатерина Павловна оборудовала его приборами (несколько аналитических весов), посудой, реактивами, стала заводить библиотеку и т.д.».

Если говорить в общем о жизни специалистов на Воркуте в 1930 начале 1940-х годов, то это жизнь в землянках в необжитой суровой тундре, отсутствие необходимой аппаратуры и библиотек, научная работа по памяти, надежда только на собственную голову и уменье, полуголодное существование. В таких условиях работали первые заполярные химики, в таких условиях зарождалась химическая служба Заполярья, в такие условия попала декабристка Екатерина Павловна Чичикова.

В 1940-1950-е гг. с пуском железной дороги и строительством города значительно улучшились условия работы научных коллективов: были организованы библиотеки, лаборатории стали оснащаться современной аппаратурой, были расширены и благоустроены служебные помещения.

Но оставалась постоянная трудность - гулаговская сущность Воркуты как концлагеря особо строгого режима. Все кадровые назначения проходили через органы НКВД. Высшее начальство в основном

состояло из офицеров этой организации. Большую власть имели «оперы» (оперуполномоченные), основные функции которых состояли в надзоре за заключенными и их связями с вольнонаемными. Над заключенными и освободившимися узниками, перешедшими в категорию вольнонаемных, всегда висел дамоклов меч: для заключенных - быть отстраненными от научной работы с возвращением на тяжелые общие работы; для вольнонаемных - попасть за решетку.

Екатерина Павловна жила и работала в атмосфере не прекращавшегося страха оказаться в запроволочном мире за малейшую неосторожность. Работа воркутинских гибридных коллективов (заключенные плюс вольнонаемные) отличалась большой нестабильностью из-за частых кампаний по усилению режима и реорганизаций, что приводило к увольнениям сотрудников, понижениям их в должности, переводам на другие работы.

Вся научная тематика спускалась сверху и диктовалась производственной необходимостью Печорского угольного бассейна. Никакая «самодеятельность» здесь не допускалась. Шел жестокий контроль за выполнением планов, сбои в работе грозили самыми суровыми наказаниями, вплоть до расстрела. Достаточно вспомнить судьбу геолога Петра Игнатьевича Полевого, обвиненного в «занижении запасов воркутинских углей», отстраненного от работы и погибшего во время кашкетинских расстрелов в 1938 г. (он умер еще до приговора в лагерной тюрьме).

Особо тяжкие времена наступили в военные годы. В день начала войны 22 июня 1941 г. вышел приказ НКВД и Генерального прокурора СССР № 00221 об ужесточении режима в лагерях. Расконвоированных заключенных загоняли в зоны, многих политзеков сняли с ответственных должностей и с работы по специальности, отбывших срок не освобождали, а оставляли в зоне «до окончания войны» (они становились так называемыми пересидчиками), участились повторные аресты. Был введен 11-часовой рабочий день на тяжелых работах и 12-часовой на остальных, в зонах усилилась охрана, начальники лагерей и оперуполномоченные получили право неограниченных действий. Ужесточение режима коснулось прежде всего политических заключенных. Во время войны расслоение заключенных на «друзей народа» (бытовиков и уголовников) и «врагов народа» (политических), которое было и прежде и всячески поощрялось гулаговскими властями, приобрело еще более четкие границы. В

лаборатории у Екатерины Павловны работали в основном «враги народа», что делало положение всей лаборатории очень шатким, а заведующей лабораторией приносило много трудностей, а также моральных и нравственных потрясений.

Екатерина Павловна испытывала неловкость, имея в своем подчинении «лаборанта» Стадникова. Научный «табель о рангах» здесь явно не соблюдался. Кто находился в ее подчинении? Профессор, доктор наук, ученый с мировым именем, еще в 1909 г. получивший премию им. Бутлерова за работы по аминокислотам. В 1930-е гг. на русском и немецких языках выходили его книги по химии угля, торфа и происхождению нефти. По учебникам Стадникова обучали студентов. Его имя как ученого-углехимика стало известным далеко за пределами нашей страны. Но этот стремительный творческий полет оборвал арест... В апреле 1939 г. Стадников был осужден по ст.58-6, 7, 8, 10, 11 на 20 лет ИТЛ и этапирован на Воркуту. В начале он содержался на общих работах (тяжелый физический труд), затем попал в углехимическую лабораторию, где числился лаборантом. Как «особо злостный преступник» с 20-летним сроком он не имел права занимать научную (и тем более руководящую) должность. Конечно, в этой трагедии ученого не было вины ее, Екатерины Павловны, но все же...

Когда я в 1997 г.работала в воркутинском лагерном архиве, в личном деле ГЛ.Стадникова нашла копию приговора и узнала, в чем же именно его обвинили. Вот как выглядело это «преступление»: «С 1929 г. Стадников является агентом германской разведки, которую систематически снабжал секретными материалами по научно-исследовательским работам в области угля. С 1917 г. вел активную борьбу против Советской власти. В 1936 г. вошел в состав антисоветской террористической группы и по заданию последней проводил вредительскую работу в Институте полезных ископаемых АН СССР с целью срыва исследований в области химии угля. В своих преступлениях признался».

Итак, в своих преступлениях признался... Мне приходилось не раз слышать: «Но он же сам признался! Значит - виноват, значит не даром судили и дали 20 лет!» Лично я знала, как ТАМ все делалось, ну а другие не знали, или не хотели ничего знать. Впрочем, пришло время, когда заговорили и секретные архивы.

О том, каким образом добывались «признания» профессора Стадникова и тысяч других жертв произвола, можно судить по официаль-

ному документу, появившемуся через месяц после смерти И.В.Сталина - совершенно секретному приказу министра внутренних дел Л.П.Берия от 4 апреля 1953 г. № 0068 «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия». Задним числом Берия сообщил, «что в следственной работе органов МГБ имели место грубейшие извращения советских законов, аресты невинных советских граждан..., широкое применение различных способов пыток: жестокие избиения арестованных, круглосуточное применение наручников на вывернутых за спину руках, продолжавшееся в отдельных случая в течение нескольких месяцев, длительное лишение сна, заключение арестованных в раздетом виде в холодный карцер и др. Такие изуверские «методы допроса» приводили к тому, что многие из невинно арестованных доводились следователями до состояния упадка физических сил, моральной депрессии, а отдельные из них до потери человеческого облика. Пользуясь таким состоянием заключенных, следователи-фальсификаторы подсовывали им заблаговременно сфабрикованные «признания» об антисоветской и шпионско-террористической работе»^¹.

Декабристки 1930-1940 гг. многое знали-понимали еще тогда, в разгар тоталитаризма. Поэтому и не отказывались от своих мужей - «врагов народа», поэтому и последовали за ними на холодную окраину земли. Декабристка Екатерина Павловна Чичикова относилась к заключенному профессору Стадникову с большим пиететом. Она не принуждала его делать лаборантскую работу и предоставила ему возможность самому сформулировать научно-исследовательскую тему, над которой ему было бы интересно работать. И он выбрал -исследование причин самовозгорания углей. Эта тема не была спущена «сверху», как все темы, над которыми работала лаборатория. Контролирующие органы (особенно оперы) могли обрушить на лабораторию суровые репрессии и больше всех пострадала бы заведующая лабораторией. Но это не остановило Екатерину Павловну - она дала заключенному профессору свободу действий, свободу творческой мысли.

Стадникова давно занимала загадка самовозгорания углей. Над

решением этой проблемы бились углехимики разных стран в течение последних 100 лет. Наблюдая процесс тления углей в шахтных отвалах воркутинского Рудника, Стадников пришел к выводу, что способностью самовозгорания обладают не сами каменные угли, а сопутствующие породы, углистые аргиллиты. Именно они самовозгораются и зажигают угли, обеспечивая для них необходимую температуру возгорания.

После смерти Сталина Стадников досрочно освободился (более 15 лет он «отбухал» в заполярном концлагере, в 1950 г. был переведен в воркутинскии строгорежимныи лагерь Речлаг), и в 1955 г. уехал в Москву. Одна из первых его опубликованных после освобождения монографий была посвящена самовозгоранию углей. Стадников объяснил процесс самовозгорания углей и предложил способы распознавания самовозгорающихся пород. В таком «счастливом конце» немалая заслуга отважной декабристки Екатерины Павловны Чичиковой, позволившей Стадникову заниматься этой научной проблемой. Она даже выделила ему помощника - заключенного химика Георгия Павловича Пшеничного. Он попал в Воркуту из Софии, высшее химическое образование получил за рубежом. Я с ним работала вместе после своего освобождения. Исключительно порядочный, скромный, интеллигентный человек!

Под руководством Чичиковой лаборатория прошла сложный путь развития, с каждым годом расширяя сферу своей деятельности. В 1948 г. ЦУХЛ была преобразована в Центральную научно-исследовательскую базу (ЦНИБ), в составе которой находились более десяти лабораторий. Чичикова стала главным инженером ЦНИБ. В 1953 г. ЦНИБ преобразовалась в Печорский филиал ВУГИ - Всесоюзного угольного института. Дело в том, что в 1953 г., после смерти Сталина, комбинат «Воркутауголь» был переведен из ведения МВД в Министерство угольной промышленности, что и послужило основанием преобразования ЦНИБ в Печорский филиал ВУГИ. В Заполярье появился крупный научно-исследовательский центр, тесно связанный с «большой наукой».

Целая сеть шахтных углехимических лабораторий контролировала качество добываемых углей. Освободившись, я попала в лабораторию 4-го района, которая обслуживала шахты 5-6. Моей непосредственной начальницей была Галина Петровна Зеленина, а высокое начальство находилось в Печорском филиале ВУГИ. Там я и познакомилась с Чичиковой, Коровиной и многими другими хими-

ками. Затем я значительно приблизилась к ним, перейдя на работу в химическую лабораторию шахты «Капитальная». Она (лаборатория) помещалась в том же здании, что и ВУГИ, и жили мы одной семьей.

Мое впечатление от Чичиковой - спокойная, углубленная в работу, доброжелательная и очень грустная. В ту пору она провела на Воркуте более 15 лет, тяжелых, напряженных, очень неспокойных лет. Ее муж прибыл на Воркуту по этапу, она же добровольно обрекла себя на жизнь вдали от удобного цивилизованного мира, на жизнь в суровом Заполярье среди заключенных, ссыльных, высланных и прочих репрессированных лиц. Вокруг простиралась тундра. Морозы доходили до -50 градусов. Долгая полярная ночь, короткий полярный день. «12 месяцев зима, остальное-лето», - так говорили воркутяне о местах, где им пришлось жить. И вечная мерзлота, стометровая мерзлая толща под ногами.

Кто может рассказать, что происходило в душе этой хрупкой маленькой женщины с большими голубыми глазами?..

Бронислава Яковлевна Коровина - еще одна воркутинская декабристка-химик, приехавшая в 1939 г. к мужу Николаю Ивановичу Коровину. Ее история подробно описана мною в предыдущей книге «Воркутинские заметки каторжанки «Е-105», поэтому здесь я не буду воспроизводить всю жизнь этой удивительной семьи, ограничусь лишь кратким рассказом.

Бронислава Яковлевна окончила химический факультет Харьковского университета. В год ареста своего мужа, профессора Николая Ивановича Коровина, она училась в аспирантуре этого университета. Это был 1936 год. После ареста мужа ее исключили из комсомола, отчислили из аспирантуры, выгнали из квартиры. Николай Иванович Коровин до ареста подготовил в Украинском физико-техническом институте одну из первых диссертаций по ядерной физике «Рассеяние нейтронов при прохождении через вещество», которую, по оценкам академиков А.И. Лейпунского и А.Ф.Иоффе, следовало защищать как докторскую. Но защита не состоялась. 26 февраля 1936 г. его осудили за контрреволюционную троцкистскую деятельность на три года и направили сперва в Чибью в радиевую лабораторию, а затем в 1937 г. на Воркутинскую мерзлотную станцию, которая находилась в ведении АН СССР. Работал он там недолго. Переведенный на ТЭЦ, он организовал лабораторию контрольно-измерительных приборов и разработал оригинальную методику контроля аппарату-

ры. После освобождения Коровин остался работать на Воркуте. Тогда и приехала к нему Бронислава Яковлевна, оставив на руках у свекрови сына Вовочку.

Бронислава Яковлевна устроилась на работу в ЦУХЛ, где в основном занималась научной работой. Проведенные ею исследования охватывали широкий круг научных и практических вопросов: изучение химико-технологических характеристик и обогатимости углей Печорского бассейна, изучение и прогнозирование метанообильности заполярных шахт. В этих шахтах часто происходили взрывы. Гибли люди. Газоносность угольных месторождений Воркуты и Инты не была изучена. Отсутствовали сравнительные характеристики метанообильности угольных месторождений этих регионов. Коровина первой стала заниматься изучением газоносности этих северных угольных месторождений. По ее инициативе начались специальные исследовательские работы по прогнозу метанообильности шахт Печорского угольного бассейна. Она создала лабораторию по исследованию качественного и количественного состава угольных газов. Сотрудники этой лаборатории систематически измеряли газовое давление в угольных пластах и изучали сорбционную метанообильность углей. Все эти вопросы являются частью очень важной проблемы - геохимии природных газов угольных месторождений. По результатам исследований, которыми руководила Б.Я.Коровина, были составлены схематические карты прогноза газоносности для Воркутинского и Интинского месторождений. По этим картам делался прогноз метанообильности нижних горизонтов действующих и строящихся шахт. Карты прогноза опубликованы. В фондах ОАО «Полярноуралгеология» хранятся десятки научных отчетов, автором которых является Б.Я.Коровина.

Бронислава Яковлевна отдала много сил организации шахтных углехимических лабораторий и подготовке необходимых кадров для работы в них. Она составляла учебные программы для курсов лаборантов и пробораздельщиков, писала учебные пособия, читала лекции, принимала экзамены. По этим учебным пособиям училась и я,

когда после освобождения стала лаборантом шахтной углехимиче-ской лаборатории, обслуживавшей шахты № 5-6.

Несмотря на то, что Н.И.Коровин получил маленький срок и уже в 1939 г. освободился, все последующие годы своей жизни он испытывал постоянную дискриминацию как «бывший». Страдала вся его семья, испытывали трудности его дети. Коровин решил обратиться в прокуратуру СССР за реабилитацией. В письме на имя Генерального прокурора СССР от 5 сентября 1955 г. он писал:

«27 февраля 1936 г. Харьковское областное управление НКВД меня арестовало и в первый же день допроса предъявило мне обвинение в том, что я являюсь участником подпольной троцкистской антипартийной контрреволюционной организации. Тогда же я заявил следователю, который вел допрос, что я беспартийный, ни о какой подпольной троцкистской организации ничего не знаю, ни в троцкистской, ни в каких других контрреволюционных организациях никогда не состоял и не состою, против советской власти борьбы нигде и никогда не вел и поэтому считаю свой арест неправильным и ошибочным... Работа моя с момента ареста протекала следующим образом: в 1936 г. меня направили по спецнаряду на Ухту в радиолабораторию как специалиста физика-ядерщика; в июне 1937 г. меня перевели на Воркуту, где я до 1941 г. вел научную работу на мерзлотной станции АН СССР, в 1942 г. меня перевели на построенную первую Воркутскую ТЭЦ начальником электролаборатории, где я проработал до 1950 г. С 1950 г. по настоящее время работаю на Воркутском механическом заводе в качестве старшего инженера. Одновременно с основной работой веду преподавательскую работу в Воркутском филиале Всесоюзного заочного политехнического института. ... В течение всего периода, вплоть до амнистии, я испытывал на себе всю тяжесть положения человека - бывшего осужденного. В 1941 г. меня как бывшего осужденного уволили с Воркутинской мерзлотной станции Академии наук, где я плодотворно проводил научную работу в течение 4-х лет; в 1950 г. меня по этим же причинам уволили с Воркутинской ТЭЦ, где я работал со дня ее пуска в течение 8 лет и за отличную работу был представлен к награде (последнюю я не получил по той же причине). В том же 1950 г. меня уволили из техникума, где я в качестве внештатного преподавателя работал со дня его основания... Итак, 17 лет унижений и дискриминации по отношению ко мне и всей моей семье за несовершенные мною преступления»^¹.

Добавим, что постановлением президиума Харьковского областного суда от 20 марта 1956 г. протест прокурора Харьковской области был удовлетворен и дело Коровина прекращено за отсутствием состава преступления.

Говоря о «декабристках», нельзя забывать и о судьбах их детей, которые стали невольными участниками заполярной трагедии. Из трех сыновей Коровиных двое появились на свет в Воркуте. Здесь сыновья Коровиных провели свое детство и школьные годы. Старший сын Володя после окончания средней школы поступил в Московский горный институт на факультет обогащения полезных ископаемых, который окончил в 1957 г., вернулся на Воркуту и работал на обогатительной угольной фабрике. Затем - Москва и 36 лет работы в Институте горючих ископаемых Академии наук. В этом институте он защитил кандидатскую диссертацию, написал десятки научных статей, стал известным специалистом в области обогащения угля. Скончался Владимир Николаевич Коровин в январе 1998 г. Второй сын, Лева, окончил физфак ХГУ - пошел по стопам физика-отца. После окончания университета работал в Харькове во Всеукраинском институте низких температур, в Иркутске - в Проблемной лаборатории педагогического института, где поступил в аспирантуру, и в Новомосковском филиале ГИАП (Государственный институт азотной промышленности). В ГИАПе он защитил кандидатскую диссертацию. Младший сын, Миша, окончил Ленинградский химико-технологический институт им. Ленсовета, стал химиком-полимерщиком, работал в Туле, а последние 18 лет в Сибири - он возглавлял Центральную лабораторию управления буровыми работами Западносибирского объединения «Лукойл». И старшие, и младшие Коровины сумели ПРЕОДОЛЕТЬ трудности и невзгоды.

Мое знакомство с семьей Коровиных произошло в 1954 г. С тех пор нас связывают многолетние дружеские отношения. После реабилитации Николая Ивановича вся семья могла переехать в Харьков (по месту жительства до ареста). Но по какой-то причине этого не произошло, Коровины решили поселиться в Новомосковске (тог-

да - Сталиногорск). Первой туда переехала Бронислава Яковлевна, Николай Иванович еще некоторое время работал в Воркуте, защитил диссертацию и после защиты переехал в Новомосковск. Они купили большой дом, там проводила теплое время года их большая семья - дети, внуки, друзья и знакомые старших и младших Коровиных. Всегда собиралась большая веселая компания, приезжали интересные люди, не умолкали блестящие рассказчики. Я благодарю судьбу за счастье встречи с такими замечательными людьми.

Шарлотта Фердинандовна Траубенберг занимает особое место среди воркутинских декабристок - ей, в недалеком прошлом жительнице Вены, пришлось совершить сложный путь из Австрии через Москву и Башкирию в Заполярье. Вместо того, чтобы жить на берегах прекрасного голубого Дуная, ей пришлось вести окололагерное существование на берегах суровой полярной речки Воркута. Она приехала сюда к своему мужу Ивану Константиновичу Траубенбергу, у которого десятилетний срок заключения должен был окончиться в 1943 г. Однако желанный миг свободы для него не наступил. Как мы уже знаем, в день начала войны вышел приказ № 00221 об ужесточении режима в лагерях. В числе ужесточающих мер была и такая: заключенных, отбывших срок, не освобождать, а оставлять в зоне «до окончания войны». Ивану Константиновичу пришлось стать пересидчиком.

Траубенберг погрузился в глубокую депрессию. Пришлось Брониславе Яковлевне Коровиной спасать своего несчастного коллегу. Она не побоялась отправиться на прием к начальнику Воркутлага генералу Михаилу Митрофановичу Мальцеву с просьбой перевести Траубенберга в положение условно освобожденного с правом жить за зоной. Мальцев удовлетворил ее просьбу, и Траубенберг стал добиваться разрешения на совместное проживание с женой.

Таких случаев, когда декабристки облегчали участь заключенным, было чрезвычайно много. Они выполняли свою милосердную роль не только по отношению к своим мужьям, ради которых они решились на тяжелое окололагерное существование. Они стали «ангелами-хранителями» для массы бесправных и обездоленных узников Воркутлага.

Теперь расскажем историю знакомства наших героев. Для этого вернемся вдолагерные времена, когда Траубенберг был вольным преуспевающим человеком.

Был он родом из дворянской семьи. Обрусевшие немцы Трау-бенберги с давних времен служили на благо России. Иван Константинович в 1902 г окончил с серебряной медалью Калужскую гимназию и поступил в Московский университет. Получил в 1908 г. диплом первой степени по специальности «техническая химия». Был оставлен при университете на одноименной кафедре в качестве лаборанта. В 1913 г. стал приват-доцентом. В 1917 г. защитил магистерскую диссертацию «Исследование бетулина» и в следующем году был избран профессором Киевского политехнического института по кафедре технологии органических веществ. Потом была Москва, напряженная работа по созданию крупных химических предприятий, поездки за рубеж. В одной из командировок в Австрию они встретились-очень серьезный, всецело погруженный в свою работу советский инженер Иван Константинович Траубенберг и молодая, веселая, кокетливая Шарлотта, подданная Австрии. Кратковременное знакомство коренным образом изменило их жизнь. Шарлотта Фердинандовна покинула Австрию, приняла советское гражданство, переехала к мужу в Москву. Знала бы она тогда, какая страшная участь ждет ее в Советской стране! Но в самом начале все было хорошо. Они были счастливы в семейной жизни, Шарлотта Федринандовна с интересом включилась в новую для нее работу в радиоцентре. Она устроилась диктором - готовила передачи для заграницы на немецком языке.

Но грянула беда. В 1933 г. Ивана Константиновича арестовали, осудили на 10 лет лагерей, а Шарлотта Фердинандовна попала в ссылку в Башкирию. И вот после долгих лет разлуки они встретились... От прежнего Траубенберга не осталось и следа. Худой, с седым ежиком на голове. По свидетельству Брониславы Яковлевны Коровиной, на глазах которой протекала вся их воркутинская жизнь, Шарлотта Фердинандовна мужественно переносила убогую, совершенно неустроенную жизнь в суровом Заполярье. Детей у них не было. После кончины Ивана Константиновича в 1952 г. его жена осталась одинокой в чужой стране, где у нее не было родственников. Траубенберги дружили с Агнессой Львовной Миловидовой, химиком-аналитиком, проработавшей с Иваном Константиновичем вместе многие годы. Муж ее был расстрелян, детей у нее не было. После реабилитации Миловидовой Шарлотта Фердинандовна уехала вместе с ней в Ригу, на родину Агнессы Львовны, там они и жили до

своей смерти в 1970-е гг. Вот такая печальная история произошла с воркутинской декабристкой Шарлоттой Фердинандовной Траубенберг, которая из-за большой любви к мужу покинула Австрию с надеждой на счастливую жизнь в стране Советов.

Жена химика Герберта Эмильевича Бонвеча - также из воркутинских декабристок. К сожалению, не удалось собрать о ней достаточных сведений. По словам Брониславы Яковлевны Коровиной, она приехала на Воркуту в середине 1940-х гг., и своим приездом спасла жизнь своему мужу. Бонвеч входил в число сотрудников ЦУХЛ. Он окончил в 1917 г. физико-математический факультет Киевского университета по специальности «органическая химия». Был осужден в 1933 г. на 10 лет ИТЛ. В Воркутлаг попал из Мончегорска в 1941 г. В 1943 г., когда заканчивался его срок, не был освобожден, а продолжал отбывать заключение как пересидчик. Бонвеч тяжело заболел и был отправлен в сангородок на Воркуту-Вом, где чудом выжил. Тяжелое заболевание Бонвеча было связано не только с большим истощением организма, но и состоянием тяжелейшей депрессии. Десять лет он ждал дня, когда выйдет на свободу! Наконец дождался, выжил, вытерпел, а срок продлили, и неизвестно было, когда же окончатся эти мучения! Многие пересидчики кончали жизнь самоубийством или сходили с ума. В эти тяжелейшие для Бонвеча дни приезд декабристки-жены спас ему жизнь.

Освободился Бонвеч только в 1946 г., проведя в заключении 13 лет, вместо положенных 10. Работая в углехимической лаборатории, он много сделал для развития комплексного подхода к исследованию свойств углей, внедряя физико-химические и физические методы. Он делал анализы углей на базе петрографических методов изучения горных пород. С 1953 г. он заведовал химической лабораторией треста «Печоруглегеология». На Воркуте в общей сложности он провел более 20 лет.

Мина Степановна Вольф приехала на Воркуту в 1946 г. к своей сестре Галине Степановне Вольф. К ней подходит известная стихотворная фраза «несчастью верная сестра». (Мы ее перефразировали «в несчастье верная жена», говоря о тех, кто приехал к своим репрессированным мужьям). Мина Степановна перед войной окончила химических факультет Одесского университета. Ее сестра, Галина Степановна, с середины 1930-х гг. находилась в северных ла-

герях как троцкистка. В 1941 г. должна была освободиться, но началась война и ей пришлось стать пересидчицей. В тюрьме у Галины Степановны родилась дочь Ирочка. Свои первые годы она провела с матерью в лагерях, потом ее отправили в детприемник в Архангельскую область, откуда ее забрала Мина Степановна и увезла в Одессу. Во время войны связь между сестрами прервалась и чудом восстановилась в конце войны. Когда Мина Степановна привезла на Воркуту Ирочку, ей уже было двенадцать лет, а Галина Степановна все еще находилась в статусе пересидчицы с правом свободного выхода из зоны только в дневные часы. Оставить их вдвоем на Севере Мина Степановна не могла и решила остаться в Воркуте. Знала бы она тогда, что воркутянкой она пробудет около 30 лет!

Мина Степановна устроилась работать на Воркутинский механический завод заведующей химической лабораторией, вышла замуж за бывшего заключенного Анатолия Борисовича Бережанского, инженера шахты № 5-6, вырастила двух сыновей, Володю и Борю, которые затем получили высшее образование. После реабилитации Бережанского вся семья поселилась в Москве. Однако в новой московской жизни пришлось столкнуться с большими трудностями. Анатолий Борисович не смог найти работу, которая его бы устроила, и вернулся в Заполярье, где все было для него знакомо и близко. Между прочим, это довольно распространенный случай, когда воркутяне возвращались на старые места, где прожили многие годы. Здоровье Анатолия Борисовича было сильно подорвано. Он рано покинул этот мир. Все же остальные члены его семейства сделались москвичами. Старший сын Владимир защитил кандидатскую диссертацию и посвятил себя преподавательской деятельности в Московском текстильном институте.

Но вернемся к воркутинской жизни 1950-х гг. Мина Степановна, как и большинство декабристок, сделала много добра, спасая «изгоев общества» в тяжелые минуты их жизни. В сферу ее добрых дел попала и я. Это было не в лагере, а когда я уже освободилась. Казалось бы, я должна была захлебываться от счастья, выйдя на свобо-

ду после долгих лет заточения. Увы, свобода повернула ко мне недобрый и суровый лик. Я вышла из зоны, но не стала свободным человеком - мне предстояла бессрочная ссылка без права выезда из Воркуты. Значит, все надежды поехать домой, встретиться с мамочкой, поступить в университет и прочее, и прочее мгновенно рухнули. Рухнули тогда, когда все должно было бы наладиться, пойти подругой, более счастливой, дороге. Мое дело пересмотрели, вместо 15 лет каторжных работ я получила 10 лет ИТЛ, досрочно освободилась в ноябре 1953 г. И что же я получила в своей новой после-лагерной жизни? Ссылку, вечную ссылку, без права выезда, без права получения паспорта, без многих других прав.

В городе Воркута у меня не оказалось ни единой знакомой души, ведь все мои друзья по несчастью еще оставались в зоне, я одна вырвалась досрочно из запроволочного мира. Через год-два начнется массовый исход узников из мест заточения, но в ноябре 1953 г. этот освободительный процесс еще не начинался. Я оказалась в заколдованном круге: на работу устроиться не могу - нет прописки, прописаться не могу - нет работы и нет жилплощади. А из Воркуты домой уехать не имею права. Без жилья, без средств к существованию, без теплой одежды (я освободилась в резиновых ботинках в ноябре, когда лютовала заполярная зима) я оказалась в отчаянном положении. Случайная встреча на улице с Миной Степановной буквально спасла мне жизнь. Она и Анатолий Борисович Бережанский быстро решили все мои проблемы: прописали, устроили на работу, накормили, согрели.

Бережанский нашел для меня должность в углехимической лаборатории шахты № 5-6. Но без прописки я не могла устроиться на работу. Тогда Анатолий Борисович прописал меня на своей жилплощади. Прописал с условием, что я не буду жить у них, а где-нибудь найду себе угол. На том этапе самым важным был факт прописки, в противном случае я оставалась безработной. По счастливой случайности «угол» мне дал Алексей Марков, который решил пожить в театре до тех пор, пока я не найду квартиру. Решить вопрос с квартирой мне помогла Мина Степановна. Ее приятельница, Роза Борисовна, через месяц-два собиралась покинуть Воркуту, вернуться в Ленинград. (На Воркуте она провела много лет кактроцкистка). Значит, ее комната около 12 кв. метров вскоре должна была освободиться! Мине Степановне пришла в голову «гениальная мысль» - прописать меня заранее в этой комнате, а когда Роза Борисовна

уедет в Питер, эта жилплощадь останется за мной, я ведь уже буду в ней прописана! Так все и случилось! Я приобрела свою комнату, что было просто чудом!

Мина Степановна и Анатолий Борисович помогли не только мне. Число добрых дел, сделанных этими изумительными людьми, перечислить невозможно. Мина Степановна обустроила Аню Ивио, свою землячку-одесситку, когда Аня освободилась и надолго осталась в Заполярье. Мина Степановна сохранила поэтическое наследие некоторых лагерных поэтов, о чем я расскажу чуть ниже. Поэзия всегда была ее всепоглощающей страстью. Она старалась жить в атмосфере стихов Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Есенина даже в те годы, когда эти поэты были запрещены и распространять их стихи было опасно. Я впервые от Мины услышала об ахматовском «Реквиеме» - сначала по телефону, а затем она принесла мне весь текст, размноженный на стеклографе.

Когда я вспоминаю о Мине Степановне 1960-х гг., то прежде всего она мне видится окруженной горами «толстых журналов». Это было время повального увлечения «толстыми журналами», где впервые были напечатаны многие произведения, воспринимавшиеся как глоток свежего воздуха. Вышел «Один день...» Солженицына, и Мина торопится сообщить эту сногсшибательную новость. Опубликовали «Мастера и Маргариту» Булгакова - разговорам и обсуждениям нет конца. Но при всем при этом самой волнующей темой при наших встречах всегда оставалась жизнь на Воркуте. Вспоминались разные эпизоды, происшествия, судьбы и лица.

Как-то Мина вспомнила коровинскую хохму о ней самой. Николай Иванович Коровин был известный воркутинский хохмач. Работали они вместе на ВМЗ. Мина заведовала химической лабораторией, Коровин занимал должность старшего инженера. Случилось так, что на ВМЗ сменилось начальство и новому начальнику нужно было представить руководящий и инженерный состав завода. Николай Иванович всегда производил большое впечатление своей профессорской внешностью и эрудицией. Ему и поручили эту процедуру. Когда очередь дошла до Мины Степановны, Коровин произнес с важным видом: «А это - уважаемая заведующая нашей химлабораторией Торпеда Степановна Вольф». Начальник даже не удивился: Торпеда так Торпеда, мало ли странных имен встречается в нашей стране Советов. Случаются и такие, как Трактор, Авангард, Кармия (Красная армия). При встречах и по телефону он стал об-

ращаться к Мине - «Торпеда Степановна», пока кто-то не решился сказать, что «торпеда» - это шутка Коровина.

У Мины Степановны всегда был в запасе набор коротких рассказиков о воркутинской жизни. Она предпочитала «малые формы» с изюминкой. Длинные истории она не любила. Один из рассказов - об узнике Воркуты, который родился в Лондоне. Когда ему приходилось оформлять бесконечные документы и он писал «место рождения - Лондон», его тут же поправляли: укажите, какой области, какого района. К сожалению, Мина Степановна не записала свои рассказы, а пересказывать их нельзя, они тут же теряют весь свой аромат. Ее племянница Ирина Скаковская (та самая маленькая Ирочка, которую Мина Степановна привезла в 1946 г. на Воркуту) опубликовала очень интересные воспоминания «О Воркуте и воркутянах», в которых оживают странички далекой воркутинской жизни^¹. Это несколько утешает, не все бесследно исчезло, не все смыл безжалостный поток времени.

С годами круг старых воркутян сжимался, многие добрые друзья покидали этот мир. Воркута теряла свои четкие очертания, отодвигалась дальше и дальше в туманное прошлое. Те, кто оставался, пытались судорожно удержать ее расплывающийся образ. Наши встречи, наши разговоры всегда были встречами с Воркутой. Теперь эти встречи ценились еще больше, чем прежде. Чаще всего встречи заменялись телефонными разговорами, не хватало сил одолевать трудности московских дорог. В московском окружении Мины Степановны в последние годы оставался только один человек (насколько я знаю), с которым она вместе работала на ВМЗ - Владимир Викторович Гагарин, харбинец, который попал на Воркуту после войны. Только в разговорах с ним она могла окунуться в атмосферу заводской жизни тех лет, вспомнить не просто Воркуту, а воскресить в памяти ВМЗ, где прошли все ее воркутинские служебные годы. Общение с Гагариным ей было очень приятно, часто после разговоров с ним она перезванивала мне, в ее голосе слышались нотки молодого задора.

Из воркутян более молодого поколения она дружила с Эльдой

Абрамовной Веселовой. Когда я впервые услышала ее имя, мне показалось, что я неверно расслышала, как ее зовут:

- Мина Степановна, по телефону плохо слышно. Эльга Абрамовна или Эльда Абрамовна?

- При чем здесь Эльга? Конечно - Эльда, это имя - производное от Льва Давидовича! Ведь ее родителями были троцкисты! - удивилась она моему невежеству.

«Воркутинское братство» всегда оказывало благотворное влияние на нашу душу, помогало переносить трудности, невзгоды и старость. При слове «Воркута» стрелка времени с бешеной скоростью начинала свой ход в обратном направлении, перед глазами возникали видения молодых лет. Да, с Воркутой связано много страданий, но мы тогда были молоды! Другой молодости у нас не будет...

Мина Степановна и Эльда Абрамовна сумели сохранить обширные семейные архивы. Они переписывались с краеведами и историками, в область интересов которых входили репрессии 1930-1950-х гг., история лагерей в Коми крае, судьбы репрессированных лиц и лагерное поэтическое творчество. Из тех краеведов, которые были с ними в тесном контакте, я знаю Анатолия Александровича Попова, неутомимого искателя «гулаговских северных сокровищ». В этих семейных архивах он нашел немало интересных материалов из жизни Воркуты 1940-1950-х гг. Мина Степановна передала Попову лагерные стихи Наташи Успенской и Александра Вернадского и рисунок на линолеуме, сделанный рукой Аллы Андреевой, жены Даниила Андреева.

В конце 2002 г. в помещении Музея и общественного центра им. Андрея Сахарова состоялась презентация нашей книги «Гулаговские тайны освоения Севера» (авторы Е.В.Маркова, В.А.Волков, А.Н.Родный, В.К.Ясный). Мина Степановна, как одна из действующих лиц, готовилась там выступить. Она в большом волнении обсуждала со мной по телефону тему своего выступления. Ей не хотелось произносить стандартные слова, ей хотелось сказать что-нибудь оригинальное. Она решила выступить со своими короткими рассказами о Воркуте. Мы договорились, что ее повезет на своей машине ее сын, Борис Анатольевич, и что по дороге они заедут за мной. Очень хотелось нам, старым воркутянкам, вместе войти в зал, где состоится презентация книги, в которой много места отведено вор-кутинской трагедии! Но, увы, это событие не состоялось. Борис Анатольевич накануне вечером попал в небольшую аварию, машина

была повреждена, поездка Мины Степановны отменилась. Не состоялось и ее выступление на этом, столь дорогом нашему сердцу вечере.

Память о Воркуте, думы о Воркуте не покидали Мину Степановну до последних дней ее жизни. Она откликнулась на призыв Семена Самуиловича Виленского и Заяры Артемовны Веселой принять участие в подготовке сборника «Антология поэзии узников ГУЛА-Га», редактором которого стал академик А.Н.Яковлев. Она передала несколько стихов лагерных поэтов, сохранившихся в ее памяти. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мною лежит этот большой том (более 900 страниц), я ищу в нем страницы, где встречалось бы ее имя. Вот, нашла, страница 678. Александр Вернадский, несколько поясняющих фраз, подписанных М.С.Вольф:

«Вместе с заключенными я, вольнонаемная, работала в Воркуте в химической лаборатории. Однажды, это было вскоре после смерти Сталина, друзья-заключенные попросили меня устроить к нам человека, который погибает на общих работах. Это был Александр Александрович Вернадский. Химик, кандидат наук. До того, как попал в лагерь, он работал в «шарашке» у Туполева. Этот человек великолепно знал литературу и сам писал стихи. Работая в лаборатории, он никогда не садился на стул, чтобы не вскакивать, когда появится кто-то из начальства. Проработал он вместе с нами примерно полгода, и потом вдруг исчез».

Далее идут два небольших стихотворения. Одно из них я приведу. В память о заключенном поэте Александре Вернадском. В память о Мине Степановне, которая сберегла его стихи.

Что жизнь людей - костры в тумане,

Где человек, лишившись крова,

На перекрестке двух скитаний

Уют и счастье ловит снова.

Что жизнь - дорога меж кострами,

Когда душа и ветер стонут

И дружба, и уют, и пламя

В который раз в тумане тонут.

Мина Степановна Вольф покинула этот мир в 2004 году.

Они обучали детей в далеких северных селениях

Некоторые декабристки имели педагогическое образование. Оказавшись на Севере, они работали в школах, библиотеках и других учреждениях, связанных с обучением и воспитанием детей.

Зинаида Кузьминична Штединг приехала на Воркуту в 1936 г. по особому разрешению начальника Ухтпечлага (Воркута в те годы входила в состав этого лагеря). Её муж, Александр Эрнестович Штединг, обрусевший немец, в 1924 г. окончил Днепропетровский горный институт и до ареста работал на шахтах Донбасса, Кузбасса и Урала. В 1933 г. он был арестован, а в 1934 г. коллегией ОГПУ по ст. 58-2,6,7,11 УК РСФСР приговорен к расстрелу, замененному на 10 лет ИТЛ, и этапирован на Воркуту, где вскоре был назначен начальником проектной группы. Эта группа была создана в 1934 г. в поселке Воркута-Вом. Она состояла из 10 заключенных. Группа должна была разрабатывать проектную документацию для первых строившихся шахт с учетом данных по конфигурации шахтных полей, мощностей пластов, глубине их залегания и т.д. Через год группа преобразовалась в проектное бюро и была переведена на Рудник, непосредственно к месту строительства первых шахт.

Непосвященному читателю все здесь написанное может показаться странным. Как мог Штединг попасть на ответственную работу по проектированию шахт, если он - «враг народа», осужденный к расстрелу, замененному на 10 лет ИТЛ? Это выглядит абсурдно, но, увы, такой абсурд творился в нашей родной стране не один десяток лет. Все знали, что дела сфабрикованы, что политузники страдают безвинно (кто говорит, что он ничего не знал, тот не хотел этого знать), что на Север пригнали этапы высококвалифицированных специалистов и только им можно было поручить ответственную работу. Не на уголовников же опираться в таком важном деле, как освоение Севера! Вот почему, несмотря на статус заключенного, Штединг пользовался большим уважением у лагерного начальства, в том числе у начальника Ухтпечлага Я.М.Мороза.

Приказом по Ухтпечлагу № 295 от 28 ноября 1935 г., подписанным Я.М.Морозом, Штединга назначили по совместительству инспектором по качеству. В это же время он был включен в комиссию по определению места для строительства будущего города Воркута. По приказу от 13 января 1936 г. того же Мороза ему было разре-

шено проживание с женой. Привожу содержание этого приказа, который, как и другие сведения о Штединге, я нашла в архиве Воркутинского межрайонного краеведческого музея: «Премировать часами начальника Проектного бюро Штединга и разрешить ему совместное проживание с женой и принять ее на работу». Обратите внимание на то, что Штединг был «премирован часами». Зэки не имели право носить часы. Перед тем, как был издан этот приказ, А.Э.Штединг был переведен на положение колонизованного.

Получив разрешение на приезд жены, Александр Эрнестович послал ей вызов, и Зинаида Кузьминична с маленьким сыном Сережей отправилась в дальний путь в Заполярье: сначала в Архангельск, оттуда Белым и Баренцевым морями до Нарьян-Мара, по Печоре и Усе до Воркуты-Вом. Последний путь вверх по Усе был особенно тяжел. Пришлось плыть на плоскодонке, которую тянули лошади. В Воркуте-Вом жену встретил Штединг и далее по узкоколейке они ехали вместе.

Зинаиде Кузьминичне с юных лет было присуще чувство самопожертвования. В Первую мировую войну в семнадцатилетнем возрасте, вопреки воле родителей, она отправилась на фронт сестрой милосердия. Самоотверженно вытаскивала под огнем раненых и одному тяжелораненому солдату при операции отдала большой кусок своей кожи. Огромный шрам на предплечье остался у нее на всю жизнь.

На Воркуте Зинаида Кузьминична прожила недолго. Маленькие дети тяжело переносят суровый климат Заполярья - сильные морозы, полярную ночь, низкое содержание кислорода в воздухе, магнитные бури и пр. Быт был неустроен, свежие овощи и фрукты отсутствовали. Сын тяжело заболел, пришлось вновь разлучаться с мужем и уезжать на юг. То, что дальше произошло с Александром Эрнестовичем Штедингом, является свидетельством крайне неустойчивого положения любого заключенного. Несмотря на то, что он был переведен на положение колонизованного и ему разрешили вызвать семью, в 1938 г. при новом ужесточении режима его отстранили от руководства проектной работой, а с начала войны, поскольку по документам он был немцем, отправили на общие работы. Затем возникла необходимость опять восстановить его на инженерной должности. В 1946 г. Штединга освободили и назначили начальником Горного отдела Горноэксплуатационного управления комбината «Воркутауголь». В 1948-1950 гг. он работал начальником Техниче-

ского отдела того же управления, а с 1950 г. перешел на научную работу в ЦНИБ.

Зинаида Кузьминична возвратилась на Воркуту в 1946 г., на сей раз надолго. Она работала в школе преподавателем немецкого языка. Многие воркутинские школьники помнят ее как прекрасного педагога.

В 1959 г. Штединга реабилитировали и семья переехала в Донецк - в родные места Александра Эрнестовича, где его отец и дед посвятили свои жизни созданию горнорудной промышленности. В 1960 г. Александр Эрнестович защитил кандидатскую диссертацию, а в 1970 г. - докторскую. До своей кончины в 1983 г. он вел научную работу в Донецком угольном институте.

Несколько слов о сыне Штедингов. Из-за ареста отца, поездок в Заполярье, военных мытарств и болезней Сергей с опозданием окончил среднюю школу - только в 20 лет. Он поступил в МЭИ (Московский энергетический институт), который окончил в 1955 г., и после недолгой работы в Москве отправился на Воркуту. Первые 10 лет место его работы - Печорский филиал ВУГИ и ПечорНИИпроект. В 1965 г. он перешел в Воркутинский филиал ЛГИ, где заведовал кафедрой (1977-1985 гг.) и был деканом факультета (1980-1985 гг.).

В 1972 г. Сергей Александрович защитил кандидатскую диссертацию, в которой обобщил свои исследования по проблеме регулирования привода угольного комбайна. Сын декабристки и заключенного «буржуазного спеца» воспитал не одно поколение квалифицированных горных инженеров. Тот факт, что дети бывших заключенных, завершив учебу в вузе, возвращались на Воркуту, заслуживает внимания. Воркута становилась для них родной, несмотря на все связанные с ней бедствия.

После смерти Александра Эрнестовича Зинаида Кузьминична переехала к сыну. Туда, в Заполярье, она попала в третий раз в своей жизни, но уже не в роли декабристки, а по доброй воле. Здесь она провела свои последние годы. Скончалась Зинаида Кузьминична в возрасте 88 лет.

Сведения о семье Штедингов получены от Сергея Александровича Штединга. От него я также узнала, что в Воркутинском филиале Ленинградского горного института работает его сын - представитель четвертого поколения горняков в семье Штедингов.

Наталья Сергеевна Измайлова, дочь академика С.Ф.Плато-

нова, - одна из первых ухтинских декабристок. В Ухтпечлаг ее привело очень громкое дело, известное как «Дело Академии наук» (сокращенно «Дело АН») или «Дело четырех академиков» (1929-1931 гг.). Четырьмя академиками были крупнейшие историки: Н.П.Лихачев, С.Ф.Платонов, М.М.Богословский, Е.В.Тарле. За каждым из этих имен стояли академические и учебные учреждения, созданные ими научные школы, сотни научных сотрудников, музеи и библиотеки. После ареста академиков все это подверглось разгрому.

Академик Николай Павлович Лихачев был не только всемирно известным историком, но и палеографом, искусствоведом и коллекционером. Его коллекция икон вошла в иконную палату Русского музея. Он собирал памятники письменности на любом материале. Отец Натальи Сергеевны Измайловой, академик Сергей Федорович Платонов, до ареста занимал много ответственных постов: он был директором библиотеки Академии наук, директором Пушкинского дома, председателем Археографической комиссии, академиком-секретарем Отделения гуманитарных наук АН СССР. После его ареста репрессии обрушились на все эти учреждения. По «Делу АН» было арестовано около 200 человек, в том числе и муж Натальи Сергеевны, старший ученый-хранитель Пушкинского дома Н.В.Измайлов. Его арестовали в ноябре 1929 г., ему тогда исполнилось 36 лет, а их дочери 5 лет.

Следователями было сфабриковано дело, напоминавшее фантастический роман. Будто бы монархисты создали «Всенародный союз борьбы за возвращение свободной России», цель которого - восстановление монархии во главе с великим князем Андреем Владимировичем. Главная роль в этом монархическом заговоре предназначалась Сергею Федоровичу Платонову, который, якобы, собрал монархистов из разных академических учреждений и старался привлечь к заговору молодежь, к числу которой принадлежал и его зять Н.В.Измайлов. Он, якобы, состоял членом военной секции «Всенародного союза борьбы за возвращение свободной России». Во время следствия Измайлова принуждали давать показания на своего тестя и других подследственных.

В 1931 г. следствие по «Делу АН» завершилось, несколько человек расстреляли, некоторым расстрел заменили на 10 лет заключения, большинство получили сроки от 3 до 8 лет. Н.В.Измайлова отправили в Ухтпечлаг, где он перешел на поселение. Наталья Сергеевна последовала вслед за мужем «на Печору». Там они ра-

ботали школьными учителями. Академик С.Ф.Платонов и его две дочери, Нина Сергеевна и Мария Сергеевна, были отправлены в ссылку в Самару. В январе 1933 г. Наталья Сергеевна получила скорбную весть: в ссылке скончался ее отец Сергей Федорович Платонов. Так была разгромлена семья академика Платонова. И не только семья. С «Делом АН» связан разгром научной интеллигенции гуманитарного профиля, уничтожение духовной инфраструктуры отечественной науки, полное уничтожение научных школ, которые возглавляли «лидеры дореволюционной науки». Академик Н.П.Лихачев, отбыв ссылку в Астрахани, умер в 1936 г. Академик Богословский скончался в апреле 1929 г. еще до того, как началось следствие. Из четырех академиков в науку вернулся один лишь Тарле. Историк науки Ф.Ф.Перченок подвел итог: «Дело АН» обозначило высшую фазу «великого перелома в Академии наук СССР и вообще в советской науке»^¹.

Антонина Михайловна Полевая также была связана с «Делом АН», вернее не она, а ее муж, известный геолог П.И.Полевой. Может возникнуть вопрос, какое отношение к этому делу мог иметь геолог, если по делу проходили гуманитарии - историки, краеведы, музейные и библиотечные работники? По сценарию следователя «Всенародный союз борьбы за возвращение свободной России» имел разветвленную шпионскую сеть. В «секретной службе», якобы, состояли и геологи, среди которых основную роль играл П.И.Полевой. Вот каким образом оказался геолог Полевой задействован в «Деле АН» вместе с гуманитариями.

Петр Игнатьевич Полевой - выпускник Петербургского горного института, крупнейший специалист по угольной геологии, известный исследователь Сахалина, Камчатки, Средней Азии, Маньчжурии и Севера. За монографию «Анадырский край» он в 1911 г. получил от Географического общества медаль им. Н.М.Пржевальского. В 1917 г. вышла его книга «Знание Сахалина». В 1920-1928 гг. Полевой был исполнительным директором ГЕОЛКОМа на Дальнем Востоке. В 1926 г. он принимал участие в работе Третьего Тихоокеанского конгресса в Токио вместе с известными учеными Л.С.Бергом и В.А.Комаровым.

Он выступал с докладом по вопросам геологии Дальнего Востока. В 1930 г. Полевой был арестован по «Делу Академии наук» и этапирован в Ухтпечлаг, где руководил геологоразведочными работами будучи старшим геологом Усинского отделения Ухтпечлага.

В ноябре 1935 г. против него было начато новое дело: его обвинили в занижении запасов угля Печорского угольного бассейна, объявили главой вредительской организации внутри Ухтпечлага.

Антонине Михайловне не были известны все трагические обстоятельства, обрушившиеся на ее мужа. Она надеялась, что он освободится, что они встретятся после долгой тяжелой разлуки и, может быть, она будет жить рядом с ним до тех пор, покуда ему не разрешат покинуть Север. Разрешения на приезд к мужу у нее не было. Антонина Михайловна добиралась до Ухты не северным путем (через Архангельск, северные моря и реки), а южным. Этот путь шел из Котласа, где находился многолюдный пересыльный лагерь (знаменитая котласская пересылка). Речным транспортом по Северной Двине и Вычегде она добралась до Усть-Выми, а далее пешим ходом по глухой тайге 286 км до Чибью. Декабристки обычно пристраивались к этапу и передвигались в его хвосте.

Так добиралась до своего мужа не одна Антонина Михайловна Полевая, а многие-многие декабристки. Поэтому опишем этот путь через тайгу более подробно, следуя Льву Смоленцеву^¹. Этап, в хвосте которого она шла, состоял из политзаключенных (к уголовникам, естественно, женщина не отважилась бы пристроиться). Основные составляющие этапа: военкомы, старые большевики (старболы) и служители культа (служкули), старшим по сану в том этапе был епископ Ростовский и Новочеркасский Стефан Чернов. Обессиленных заключенных, которые отставали, вохра пристреливала. Дорога была усеяна трупами. Антонина Михайловна тоже отставала, иногда падала. Потом заставляла себя подняться и догоняла этап. Помогали доносившиеся издалека песни заключенных. Военкомы пели строевые песни:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед...

«Старболы» вспоминали песни своей молодости, когда они си-

дели в царских тюрьмах:

На этапном дворе слышен звон кандалов –

Это партия в путь собирается...

Антонина Михайловна шла за ними как в кошмарном бреду. Спать приходилось, сидя у костра. Она добралась в конце концов до Ухта. Но мужа своего не застала... Он погиб в тюрьме в феврале 1938 г. Подробности его гибели достоверно неизвестны. В то время шли массовые кашкетинские расстрелы. По одной версии, его расстреляли, по другой - сожгли заживо вместе с другими заключенными в одном из бараков на Ухтарке.

Раиса Абрамовна Македонова преподавала русский язык в школе. Рассказывая о ней, мы продолжим тему «Декабристки-педагоги». Она приехала на Воркуту во время войны. Путь на Воркуту всегда был трудным и изнурительным. Во время войны он стал опасным из-за бомбежек, которые стали причиной многочисленных трагедий. Такая трагедия произошла в семье Македоновых.

Адриан Владимирович Македонов был арестован в 1937 г. после окончания аспирантуры за «связь» с троцкистом Л.Л.Авербахом - племянником Троцкого, осужден на 8 лет ИТЛ и этапирован на Воркуту. Здесь он, литератор по профессии, приобщился к геологии под руководством Кригера-Войновского. Он заочно окончил геологический факультет Саратовского университета, защитил кандидатскую диссертацию, затем - докторскую. Он стал одним из ведущих геологов в стране. В угольную геологию прочно вошел разработанный Македоновым новый метод литологических исследований - так называемый конкреционный анализ и методика для составления палеозоологических и литолого-палеографических карт на примере Печорского угольного бассейна.

Одновременно Македонов выступает и как ученый-исследователь в области советской литературы. Он пишет книги о творчестве А.Твардовского, О.Мандельштама, Н.Заболотского, В.Шефнера, поэтов «смоленской школы» и более сотни статей по различным вопросам литературы. Все это произошло после его освобождения.

А.В.Македонов был удивительным человеком, отзывчивым, доброжелательным, верным своим друзьям, очень эрудированным. Старым воркутянам хорошо известна история его дружбы с А.Твар-

довским. Когда Твардовский 15-летним юношей появился в Смоленске со своими стихами, Македонов сразу разглядел в нем большого поэта и постоянно ограждал его от нападок за «кулацкое происхождение», попыток обвинить его в антисоветских настроениях. Македонов терпеливо вводил своего младшего друга в прекрасный мир русской поэзии. Твардовский позже вспоминал: «Как поэт во многом обязан ему (Македонову - авт.) своим творческим развитием».

А когда Адриана Владимировича постигла беда, Твардовский, в это время уже известный поэт и общественный деятель, добивался пересмотра дела Македонова. И это в годы жесточайших репрессий! Однако помешала война, его дело не было пересмотрено.

Все долгие воркутинские годы Раиса Абрамовна провела рядом со своим мужем. Македонов очень гордился поступком своей жены, не побоявшейся стать декабристкой. Но... постоянным укором была их больная дочь Элла. В пути жена и дочь Македонова попали под бомбежку, дочь сильно контузило, что послужило причиной ее тяжелого психического заболевания. Вылечить ее не удалось. За «декабризм» приходилось платить иногда и такую ужасную цену!

Эрнестина Давидовна Шапиро оказалась за Полярным кругом, пройдя сложный жизненный путь «Берлин-Москва-Башкирия-Воркута». Начнем с Берлина. Туда она приехала в начале 1920-х из Кишинева для учебы на рентгенолога. Тогда она была Эрнестиной Гольденбланк. Здесь и произошло ее знакомство с Паулем Шапиро, который стал ее мужем и из-за которого через много-много лет судьба забросит ее в Большеземельскую тундру. Но тогда, в Берлине, жизнь виделась в розовом свете.

Павел Вениаминович Шапиро происходил из зажиточной еврейской семьи, его отец был купцом 1-й гильдии. Павел увлекся революцией, в 17 лет вступил добровольцем в Красную армию и участвовал в гражданской войне. В 1920 г. был ранен в боях с белополяками. Семья Шапиро в это время жила в Риге, а затем эмигрировала в Германию, куда приехал раненый Павел. В Берлине он поступил в Высшую техническую школу на механическое отделение. После ее окончания работал в советском торгпредстве, вступил в компартию Германии. В 1929 г. Шапиро вместе с женой и маленькой дочерью Майей приехал в Советский Союз. Его направили на военный завод под Москвой. В 1935 г. произошла катастрофа: Павла Вениаминовича арестовали. Особым совещанием по подозре-

нию в шпионаже он был осужден на 5 лет лагерей и этапирован на Воркуту. Жену и детей отправили в ссылку в Башкирию. Эрнестина Давидовна с двумя детьми (дочери Майе было 10 лет, сыну Гарри 5 лет) оказывается в деревне Давлеканово без родственников, без знакомых, с клеймом жены «врага народа». Здесь ей пришлось работать возчиком и, чтобы спасти детей от голода, вскапывать жителям деревни огороды.

В 1943 г. Павел Вениаминович добился у начальника Воркутлага Мальцева разрешения на переезд его семьи из Башкирии в Заполярье, куда въезд был только по пропускам. Супруги Шапиро пробыли на Воркуте до 1958 г. - до реабилитации Павла Вениаминовича.

Эрнестина Давидовна все воркутинские годы занималась воспитанием подрастающего поколения, заведуя Домом пионеров и школьников.

Появление Дома пионеров и школьников в промышленном заполярном городе было встречено воркутянами с большим восторгом. Если для взрослых жителей очагом культуры стал Воркутинский музыкально-драматическим театр, то для детей не меньшее значение имел Дом пионеров. Здесь было организовано множество кружков, здесь была библиотека и спортивный зал, здесь можно было посмотреть кино и театральные представления.

Эрнестина Давидовна с энтузиазмом отдавалась своей работе, стараясь привлекать к руководству кружками заключенных инженеров, ученых и артистов. Рисунку и живописи обучал заключенный художник П.Э.Бендель, танцевальным кружком руководила заключенная балерина Н.В.Попова, музыкальным - заключенный дирижер В.В.Микошо и т.п., и т.д. Такова была специфика Воркуты. Других культуртрегеров не было, только зэки.

Эрнестина Давидовна без всяких преувеличений была удивительным человеком, очень тактичным, доброжелательным, всегда готовым прийти на помощь. Она любила людей и, куда бы не забрасывала судьба, она становилась центром притяжения, к ней стремились, в лучах ее доброты согревались. На Воркуте (а в период «позднего реабилитанса» - в Москве) семья Шапиро являлась центром, где собиралась интеллигенция «из бывших». Вообще, такие интеллектуальные центры заслуживают специального рассмотрения. Существовал своего рода «культурный феномен Воркуты». Представить только: район Крайнего Севера, длинная полярная ночь, 100 дней в году бушует пурга, дефицит кислорода, дефицит свободы, вокруг зоны,

под землей работают каторжане и ... изобилие необыкновенных личностей, концентрация талантов и интеллекта, бьющая ключом информация о богатейших жизненных впечатлениях, информация, которая на «Большой земле» станет известна через несколько десятилетий или же никогда.

Когда многие воркутяне после реабилитации перебрались в Москву, то именно семья Шапиро благодаря удивительным человеческим качествам Эрнестины Давидовны стала центром «воркутинского землячества». Здесь собирались старые воркутяне в течение четверти века - до кончины Эрнестины Давидовны. Какие это были теплые интересные встречи! Как и на Воркуте, в доме Шапиро собирались не ради обильного застолья, а ради увлекательных бесед, рассказов и стихов. Сам хозяин дома, Павел Вениаминович, великолепно знал поэзию и обладал даром чтеца. Ему удавалось блестяще читать таких разных поэтов, как Блок, Цветаева, Пастернак, Ахматова, Гумилев и Маяковский. В семье Шапиро немецким языком владели также свободно, как и русским. Немецкие поэты звучали, конечно, на языке оригинала. Автору этих строк выпало большое счастье в течение почти что 25 лет быть участницей собраний «воркутинского братства» у Шапиро. Я вспоминаю эти годы как светлое, радостное и очень интересное время моей жизни.

Несколько слов о детях Эрнестины Давидовны и Павла Вениаминовича. Им пришлось перенести массу трудностей и унижений, как и всем детям «врагов народа». Дочь Майя Павловна окончила полиграфический институт, работала в разных издательствах редактором, последние годы живет в Германии. Их сын Гарри Павлович окончил Московский институт стали и сплавов, стал видным специалистом в области металлургии, по его проектам и под его руководством строились металлургические комбинаты в Индии и Венгрии. Сейчас живет в Германии. Имя Павла Вениаминовича Шапиро внесено в книгу Памяти немецких коммунистов, репрессированных в СССР. Книга называется «В тенетах НКВД». В ней есть упоминание о коммунисте Пауле Шапиро. А о декабристке Эрнестине Шапиро осталась светлая память в сердцах всех, кто ее знал.

Когда уходят из жизни такие замечательные люди, возникает чувство пустоты и тоски, я очень грущу, что рядом нет светлой и доброй Эрнестины Давидовны, мудрого и всезнающего Павла Вениаминовича. «И все они умерли, умерли...» Иногда к нам в гости приходит их внук Саша Плоткин (сын Майи Павловны). Для нас с Инночкой

это большой праздник. С Сашей Плоткиным мы в дружбе давно. Когда он в 1970-е годы защищал кандидатскую диссертацию (это было при жизни бабушки и дедушки), я с ним вела жаркие споры о различных возможностях применения математико-статистических методов в различных областях. Он применял эти методы в психологии, я - в химии. Старшие Шапиро слушали наши дискуссии с большим вниманием. Они всегда очень гордились своим внуком. Дедушка и бабушка не застали уже те годы, когда их любимый внук преподавал в одном из университетов Израиля и когда он стал делать смелые шаги на литературном поприще. В 1995 г. в Израиле вышла в свет его книга «Рождение империи. Пьесы и рассказы». В 2002 г. в Москве издана его вторая книга «Фокус-группа». Пьесы и рассказы Александра Плоткина печатаются также в США.

Наталья Николаевна Флуг дает нам возможность обозначить еще одну тему: до этого мы писали о декабристках-женах, теперь расскажем о декабристке-матери. В Воркутлаге отбывал срок наказания ее сын, студент МВТУ Костя Флуг. Его арестовали в 1932 г., осудили на 10 лет ИТЛ, послали на строительство узкоколейки, которая предназначалась для соединения Рудника с пристанью Воркута-Вом на реке Усе (в том месте, где река Воркута впадает в Усу). Он укладывал рельсы на вечную мерзлоту. Смириться со своим положением раба он не смог и решился на побег, хотя понимал обреченность этого отчаянного шага - из Воркуты, расположенной в равнинной тундре среди непроходимых болот, побег был практически невозможен. Его поймали, против него начали новое судебное дело и увеличили срок на три года.

Заведующему углехимической лабораторией И.К.Траубенбергу удалось устроить Костю лаборантом в свою крохотную лабораторию, спасти его от общих работ. Затем Костя стал работать у геологов. К нему приехала мама, Наталья Николаевна Флуг, педагог. До революции она окончила Высшие женские курсы (Бестужевские). Начальник Воркутлага М.М.Мальцев разрешил ей остаться в Заполярье и поручил организацию горного техникума. Десятилетие промышленного освоения Печорского угольного бассейна было решено ознаменовать открытием первого в Заполярье учебного среднетехнического заведения. Профессионалы-педагоги были очень нужны. Техникум открылся в 1944 г. Местная газета «Заполярная кочегарка» писала: «2 октября начались занятия в Воркутинском гор-

ном техникуме. В техникум принято 90 человек, но на занятиях присутствовали 60 человек. Остальные учащиеся, проходившие испытания в Сыктывкаре, еще не приехали. Учебный год начался. Наш заполярный техникум вступил в строй среднетехнических учебных заведений Союза и в скором времени будет обеспечивать комбинат кадрами технически грамотных работников». Первым директором техникума был Н.И.Юриков, а его заместителем - декабристка Н.Н.Флуг. На ее плечи выпал самый тяжелый груз организатора-первопроходца.

В Геологическом музее объединения «Полярноуралгеология» (Воркута) хранится рукопись К.В.Флуга «Воркута - черный остров ГУЛАГа» - журнальный вариант романа «Один день Константина Валериановича». Роман задуман Флугом как некая альтернатива повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Рукопись имеет посвящение: «Посвящается матери, Наталии Николаевне Флуг, бестужевке, заместителю директора Воркутинского горного техникума во время Великой Отечественной войны». Так сын отметил подвижничество своей матери.

Многие матери стремились попасть на Воркуту к своим детям, но не всем это удавалось. На примере Н.Н.Флуг мы видели, что ее нахождение на Воркуте рядом с сыном стало возможным после личного разрешения начальника Воркутлага, чему способствовало стечение благоприятных обстоятельств - спешили открыть техникум, вольных специалистов не хватало, а декабристка Н.Н.Флуг оказалась педагогом со стажем, способной к организационной работе.

А теперь перенесемся из Воркуты в Ухту.

Констанция Освальдовна Немировская приехала во время войны в поселок Водный промысел (20 км от города Ухты) к своему сыну, который находился в Ухтпечлаге с 1930-х гг., а ко времени ее приезда был колонизованным. Она ехала из Ленинграда вместе со своим мужем, но муж на станции в Ухте скончался... Она мужественно перенесла этот удар, все свои душевные силы отдавая школьникам. Из воспоминаний ее бывшей ученицы Виктории Димитровой:

«Констанция Освальдовна Немировская в годы войны была директором школы на Водном промысле и преподавала нам русский язык и литературу. Но как преподавала! Вро-

де и просто рассказывала все на уроках, но было до того интересно ее слушать, что мы забывали обо всем - что идет война, что нам постоянно хочется есть и вообще про все невзгоды. Она была человеком высокой культуры и нам казалась просто необыкновенной.

Тягость военных лет, нервные переживания - а она в школе по вечерам, после уроков, ведет с нами литературный кружок. Я тоже посещала его с интересом, хотя он был организован для старшеклассников, а я в то время доросла до пятого класса. Уж где она доставала книги по мировой классике, не знаю, но в унылых стенах деревянного барака звучали голоса героев романов Вальтера Скотта, Майн Рида, Стивенсона, Виктора Гюго и др. Это мы с ее помощью устраивали коллективные чтения. С каким азартом мы включались в разыгрывания литературных шарад, как задорно смеялись, и она вместе с нами! Она умела привлечь к этому делу мальчишек. А ведь если бы мы знали тогда, через какие испытания прошла эта бедная женщина!.. > До сих пор я благодарю судьбу за то, что довелось мне, дочери репрессированного, проживающей тогда на территории Ухтижемлага, в годы репрессий, отягощенных войной, встретиться с изумительным человеком, чьи добрые семена так крепко осели в моей душе!»

После войны Констанция Освальдовна вместе с сыном и невесткой вернулась в родной Ленинград. Но ей пришлось пережить еще две потери - смерть невестки, а затем и сына. В их преждевременных кончинах с большой вероятностью можно винить такое опасное для здоровья место, как Водный промысел. Ведь там находился завод по добыче радия из подземных вод! Подробнее мы об этом расскажем чуть позже. А пока еще приведем примеры учительниц-декабристок из поселка Водный промысел, воспользовавшись рукописью В.И.Димитровой «Вопреки всему или от пра-пра-прадедов к пра-пра-правнукам» (Киев, 1993).

Доминика Васильевна Позднякова приехала на Водный промысел со своими двумя сыновьями к мужу, Григорию Григорьевичу Позднякову, узнику Ухтпечлага, после того, как его вывели на колонизацию. Он работал кассиром в заводоуправлении. А Доминика

Васильевна - в пошивочной мастерской и одновременно в течение многих лет вела в школе уроки рукоделия. Из воспоминаний ее бывшей ученицы Виктории Димитровой:

«Сначала мы учились вышивать. Вместе с нами занимался и ее сын Боря, который тоже умел держать иголку в руках и вышивать. Сначала вышивали маленькие салфеточки, применяя и мережки, и ришелье, и гладь, и крестик, а потом она затеяла оставить школе на память подарок, сделанный нашими руками. Это была льняная скатерть, составленная из нескольких квадратов, где мы применили разные виды мережек. Потом стала учить нас основам кройки и шитья. С ее помощью мы с Полей (сестрой Виктории - авт.) сшили себе по сарафану, я сама сшила себе ситцевое платье с настоящими оборочками из материала, который нам вручили как премию за активное участие в балетном кружке. Она не ограничивалась проведением занятий только в школе, мы часто бывали у нее и дома. Ее добрые семена проросли в моей душе и остались на всю жизнь, я до сих пор увлекаюсь всяким рукоделием.

И Доминика Васильевна, и Григорий Григорьевич никуда не выезжали с Водного, умерли там и похоронены на Водненском кладбище. Старший их сын, Борис Григорьевич, до сих пор живет на Водном, проработал всю жизнь на радиевом заводе, а потом его переименовали в завод «Прогресс», выпускавший уже мирную продукцию - стеатитовую. Я с ним встречалась и в 1970, и в 1989 годах. А младший брат его, Дмитрий, живет и работает в Ухте».

Анна Григорьевна Токарева приехала в поселок Водный промысел к своему мужу, инженеру С.И.Головинскому, когда его выпустили из зоны для проживания в Водном. Они оба преподавали в школе, она - историю, он - математику. Из воспоминаний Виктории Димитровой:

«Мы с Анной Григорьевной изучали историю Древнего мира. Мне в школе вообще все предметы нравились, увлекалась я и историей. Да до того, что даже сама смастерила по рисунку модель древнеегипетской водоналивной систе-

мы. Между прочим, эта любовь к истории не покинула меня и до сегодняшнего дня. Анна Григорьевна и Сергей Иванович возвратились потом в Ленинград».

Ольга Сергеевна Сорокина в школе на Водном вела 3-й и 4-й классы. Она приехала из Одессы к своему брату, инженеру на радиевом заводе, после его освобождения из лагеря, где он сидел по 58-й статье. По словам Виктории Димитровой, она заботилась о малышах как родная мать. В военные голодные годы она (совместно с Констанцией Освальдовной) добилась у заводского начальства, чтобы школьники на большой перемене получали бесплатные завтраки. Им давали белую булочку и горсточку изюма, а потом добавили винегрет. Кто не испытал голод, тот, может быть, не поймет, что эти завтраки потом помнишь всю жизнь. После войны Ольга Сергеевна вернулась в Одессу.

Кулевская Зоя (?) приехала в Ухтинский край с тремя детьми из Ленинграда к своему мужу, географу и геологу, Александру Васильевичу Кулевскому. Александр Васильевич Кулевский, подпоручик царской армии, в 1923-1925 гг. учился в Петроградском географическом институте. Арестован в 1928 г., по ст.58-7 УК РСФСР осужден на 10 лет ИТЛ, прибыл в Чибью первым этапом, сформированном в июне 1929 г. на Соловках, а затем пополненном на пересылочном пункте в Кеми. Из Архангельска по Белому и Баренцеву морям они добирались до устья Печоры и шли по северным рекам до Чибью. Во время морского перехода заключенные находились в носовом трюме в тесноте и духоте. В Белом море разыгрался шторм, чудом удалось избежать гибели. Кулевский вел подробный дневник этой «экспедиции»^¹. На Третьем промысле Кулевский возглавлял геологическую службу. Он был одним из открывателей твердой нефти на Яреге, предложил новый способ термообработки пласта. В1932 г. колонизован, освобожден в 1939 г.

Жена и дети приехали к нему, когда он перешел в статус колонизованного. Поселились на Яреге. А дальше произошло вот что. Очень многие семьи колонизованных подверглись сильному удару со стороны ГУЛАГа, когда в разгар кашкетинских расстрелов наступила массовая деколонизация. Семьи деколонизованных в 24 часа высе-

лялись с мест их проживания, многие деколонизованные попадали в расстрельные списки.

Кулевский был деколонизован в марте 1938 г. До его освобождения оставалось всего лишь 4 месяца! Это воспринималось как плохой знак - он ожидал, что попадет в расстрельные списки. Семье предложили в 24 часа покинуть Ярегу. К счастью, расстрела удалось избежать. Освободился Кулевский в 1939 г. и вместе с семьей поселился на Водном промысле. Свою основную работу Кулевский сочетал с преподаванием ботаники в школе. Виктория Димитрова вспоминает:

«Александр Васильевич - наш преподаватель ботаники в 5-6 классах. Почему он мне так запомнился? Ну, подумаешь, ботаника! Но он преподносил эту ботанику не просто по учебнику. Он хотел, чтобы мы не только верили голым словам учебника, но чтобы убедились на собственном опыте, и для этого давал нам каждому индивидуальное задание на дом. У меня дома прорастали то семена гороха, то овса. И я должна была вести дневник, записывать каждый день, какие происходят изменения.

Александр Васильевич был не только преподаватель, но и хороший краевед, водил нас часто на экскурсии – и в тайгу, и к реке Ухте на то место, где еще сохранились остатки нефтяного промысла Гансберга. Своими увлекательными рассказами об истории этого таежного края он невольно зародил в нас любовь к этим местам.

Как же я горько плакала, когда он вдруг так неожиданно для нас умер в 1943^¹ г., в середине учебного года».

Сын Кулевских Роман погиб во время войны. Дочь Татьяна окончила педагогический институт, преподавала математику. (По воспоминаниям Тамары Львовны Давыдовой, ухтинки второго поколения, она заочно училась в Сыктывкарском педагогическом институте). Татьяна очень рано вышла замуж за бывшего политузника, эстонца Казе, у них родились сын и дочь. После смерти мужа она второй раз вышла замуж тоже за бывшего заключенного, Василия Иосифовича Посудневского (он был родом из Белоруссии). Они купили коопера-

тивную квартиру в Курске и покинули Север. Из Курска переехали в Сумы. Тамара Львовна Давыдова до настоящего времени поддерживает переписку с Татьяной Александровной Кулевской. Ухтинцы второго поколения остаются верными своей детской и юношеской дружбе и хранят память о гулаговском прошлом.

Они лечили вольных и заключенных: истории из жизни медиков

Елизавета Ивановна Нетушил^¹ в 1915 г. окончила в Петербурге Женский медицинский институт. Ее муж, горный инженер Владимир Иванович Нетушил, был арестован в 1933 г. и сослан в Ухто-Печорские лагеря. Туда она и приехала в 1934 г. Города Ухты тогда не существовало. Место, где располагался один из лагерей, называлось Чибью (Чибью - приток реки Ухты). Попасть в те края было непросто. У Елизаветы Ивановны хватило воли и мужества добраться еще дальше - до места заключения мужа, рудника Еджыд-Кырта, что на Печоре.

Несколько слов о необычной фамилии «Нетушил» и о причинах ареста мужа. Нетушилы - выходцы из Чехии, осевшие на южных землях Российской империи. Отец Владимира Ивановича, Иван Нетушил, имел высшее образование, профессорствовал в Харьковском университете и несколько лет был его ректором. Владимир Иванович свой путь к высшему образованию начал по семейной традиции с Харьковского университета. Началась русско-японская война, и он в 1905 г. прервал учебу в университете и добровольно ушел на фронт. После окончания войны он поступил в Петербургский горный институт. В 1929 г. во время знаменитого «шахтинского дела», когда репрессии обрушились на техническую интеллигенцию и пострадала масса горных инженеров, обвиненных во «вредительстве и диверсиях», Владимир Иванович Нетушил выступил свидетелем защиты. Попытка защитить «буржуазных спецов-вредителей» привела к трагическим последствиям: в 1933 г. он сам был арестован и приговорен к высшей мере наказания. Спасло его то обстоятельство, что в эти годы началось освоение Северной топливной базы и реп-

рессированных инженеров направляли в северные лагеря для промышленного освоения нефтеносной Ухты и угленосной Воркуты. «Вышак» был заменен на 10 лет лагерей, и Владимир Иванович Нетушил был этапирован в Ухто-Печорский лагерь. Там он работам горным инженером на руднике Еджыд-Кырта. Сюда и приехала Елизавета Ивановна.

Остаться жить вместе с мужем можно было лишь в том случае, если он вышел из зоны и сделался колонизованным. Если же он был заключенным, то положение чрезвычайно осложнялось. Требовалось специальное разрешение начальника Ухтпечлага. Если такое разрешение выдавалось, то обычно заключенного переводили на положение колонизованного. Статус «колонизованный» был введен в 1930 г. зампредом ОГПУ Г.Г.Ягодой, который предложил некоторых заключенных и досрочно освободившихся переводить на поселковое положение для эффективного заселения северных малообжитых районов. Колонизованные имели право строить себе жилище и вызывать семью.

Медики на Севере были в особой цене, поэтому у Елизаветы Ивановны не возникли трудности с устройством на работу по специальности. Казалось, все складывалось неплохо, главное - воссоединилась семья. Но в 1939 г. ей запретили совместное проживание с мужем. К этому времени статус «колонизованный» был ликвидирован и Владимир Иванович Нетушил опять перешел в статус зэка. Срок его заключения оканчивался в 1943 г.

Когда мужа деколонизировали, Елизавета Ивановна уехала в Москву, где провела всю войну, получила медаль «За оборону Москвы». В 1943 г. В.И.Нетушил освободился и начал хлопотать о получении разрешения на приезд жены. Разрешение было получено, и Е.И.Нетушил надолго стала жителем Воркуты. Она занималась врачебной работой в санитарном управлении комбината «Воркутауголь». Интересно отметить, что главным в этом управлении была Тамара Вениаминовна Надеинская, тоже декабристка, а медсестрой работала Наталья Алексеевна Рыкова, дочь расстрелянного председа-

теля Совета Народных Комиссаров А.И.Рыкова. Дочь арестовали за недоносительство на «врага народа» - своего собственного отца, - и за антисоветскую пропаганду. Она отбывала десятилетний срок заключения в воркутинских лагерях и какое-то время работала в лагерной больнице, главным врачом которой была вольнонаемная Елизавета Ивановна Нетушил. После реабилитации Наталья Алексеевна Рыкова вернулась в Москву. С ней познакомил меня Анатолий Владимирович Нетушил. Наталья Алексеевна с готовностью откликнулась на мою просьбу рассказать о совместной работе с Елизаветой Ивановной Нетушил. Она даже записала свои воспоминания, чтобы избежать возможных ошибок, присущих устному рассказу:

«В 1943 или 1944 году в городе Воркута, отбывая вторую половину восьмилетнего срока заключения «за недоносительство и агитацию» (имелся в виду расстрелянный по процессу 1938 г. мой отец, бывший предсовнаркома А.И.Рыков), я работала санитаркой в поликлинике ОЛПа (отдельный лагерный пункт). Изредка мне приходилось видеть там представительную, статную, с совершенно белыми, всегда хорошо причесанными волосами, с внимательным взглядом светлых глаз даму-главного врача больницы Елизавету Ивановну Нетушил. Известно было, что она вольнонаемная, жена бывшего заключенного, горного инженера, оставшегося работать на Воркуте после освобождения.

Вскоре меня перевели на работу сестры по питанию в больницу. Вот тогда, работая непосредственно под руководством Елизаветы Ивановны, я хорошо узнала эту чудеснейшую женщину. Можно понять, что положение вольнонаемных врачей, работающих в зоне, было непростым. Елизавета Ивановна обладала непогрешимым тактом, потому общаться с ней было легко и спокойно. С виду несколько суховатая и строгая, она смотрела на каждого с внимательным интересом и такой доброжелательностью, что полностью располагала к себе. Мне кажется, что Елизавете Ивановне ничего не надо было говорить, - она понимала все без слов. Никогда никакого разговора о Владимире Ивановиче, о его «деле» или о моих родителях и их «делах» у нас

не было. Ведь все было ясно без слов.

Виделись мы чаще всего у постелей тяжелых больных, на больничной кухне, иногда в кабинете (крошечной коморке) Елизаветы Ивановны. Говорили о своей работе, о больных. Нам удалось выходить двоих пеллагриков. Какая же это была радость, когда отправили их домой... А когда приходилось отправлять «в тундру» (т.е. на похороны), что бывало значительно чаще, мы на несколько дней совсем замолкали.

Нельзя забыть, как однажды на шахте «Капитальная», где работали люди нашего ОЛПа, произошел взрыв газа и пожар. Было это полярной зимой, когда дня не бывает. К нам в больничные бараки стали привозить пострадавших. В полной темноте их выносили из машин, заносили в помещения, где старались немедленно оказать помощь. Приходилось укладывать людей прямо на полу, но и так ни наших рук, ни места не хватало. И вот в этой тяжелой суете я увидела Елизавету Ивановну, несущую на своей спине пострадавшего шахтера. В первую минуту я не поверила свом глазам. Но это было так.

Весной 1945 г. мне сделали вторую серьезную операцию в больнице соседнего ОЛПа. Проходило все это довольно тяжело и я долго не могла есть. Навестившая меня Елизавета Ивановна просила подумать, что бы я смогла, захотела съесть, тогда она постарается заполучить это. Во сне я увидела вареную картошку - продукт на Воркуте редчайший. Там в те времена была сушеная. Не знаю, каким образом Елизавета Ивановна раздобыла этот воркутинский дефицит, но она мне картофелину принесла. После этого я стала понемногу есть и вскоре встала на ноги. Не побоялась Елизавета Ивановна, что ей припишут «связь с политзаключенной», а примеры тому были, хотя на Воркуте того времени не частые. А вот в приговоре к расстрелу моей матери в 1938 г. вторым пунктом значится: «помогала семьям репрессированных».

Некоторое время я оставалась на Воркуте. То в качестве «освобожденной», то ссыльной. Работала в больнице. Иногда забегала в городскую поликлинику к Елизавете Ивановне, которая вела там прием. Дальше был Северный Казахстан, Енисейский район, Красноярск, Малоярославец,

снова Красноярск... прошло лет десять, пока я снова увиделась с Елизаветой Ивановной. Уже в Москве, у нее дома. Но судьба не баловала. Ведь я оставалась дочерью «врага народа» до 1988 года, когда мой отец был, наконец, реабилитирован.

В моей душе живет благодарная память о Елизавете Ивановне Нетушил и радость от того, что я знала чудесную женщину. А в ящике стола хранится ее письмо по поводу смерти моего мужа - Вальтера Густавовича Перли, которого она тоже хорошо знала по Воркуте».

Дружеские отношения между Н.А.Рыковой и Е.И.Нетушил продолжались и после того, как они покинули Заполярье и переехали в Москву. Реабилитация мужей позволила им прописаться в столице. Но в Москве их постигло новое горе. Ушел из жизни В.И.Нетушил, а вскоре за ним в 1961 г. и муж Рыковой, Вальтер Густавович Перли. Он был репрессирован как офицер эстонской армии в 1939 г. Со своим будущим мужем Наталья Алексеевна познакомилась в лагере. После освобождения они поженились, но около 10 лет им пришлось бедствовать в ссылках (Казахстан, Енисейск, Красноярск), где им не всегда удавалось быть вместе. А когда пришла реабилитация и стало возможно совместное проживание в Москве... - пришлось расстаться навсегда. Елизавета Ивановна старалась поддержать Наталью Алексеевну в ее горе. Вот письмо Елизаветы Ивановны, адресованное Наташе:

«... Всей душой я с Вами, вместе плачу все эти дни. Слов утешения нет и не может быть в таком огромном горе! Так мне близко это, так больно, горе еще свежее. Терять друга жизни в наше время невероятно тяжело, но что ж поделаешь? Если бы не эти ужасные годы, которые выпали на нашу долю, то еще можно бы было жить и жить нашим дорогим мужьям. Я прямо не могла без слез подумать о случившемся, рука не подымалась писать Вам, моя родная, так как знаю, что это неутешное горе ничем не облегчишь и только время будет сглаживать и примирять. «Надо жить и вот они роковые слова, и вот она роковая задача», а потому приходится взять себя в руки и мириться. Не могла быть с Вами в эти тяжелые дни и у меня перед глазами

остался светлый образ красивого, сильного, атлетичного сложения Вальтера Густавовича - пусть так и будет! Очень хочу Вас, дорогая, повидать. Когда чуточку уляжется Ваше горе - хоть позвоните. Желаю сил пережить великое горе. Берегите себя, и так много выпало на Вашу долю...».

На воле, как и в лагере, дружеская поддержка помогла выжить.

На Север к родителям в летние студенческие каникулы приезжал Толя Нетушил, студент МЭИ. Пройдут годы, и он станет Анатолием Владимировичем Нетушилом - известным ученым, доктором технических наук, профессором. Но это в будущем, а тогда, в 1930-е гг., его едва не исключили из института и только неожиданное вмешательство начальника главного управления учебными заведениями Валерия Ивановича Межлаука, который отменил приказ об исключении студента А.В.Нетушила с формулировкой «за сокрытие социального происхождения», спасло положение и позволило ему окончить МЭИ. (Межлаук был впоследствии арестован и расстрелян).

В 1945 г. Анатолий Владимирович Нетушил получил медаль «За трудовую доблесть» в награду за наладку и пуск доменной печи на Челябинском металлургическом заводе. В этом же году он поступил в аспирантуру МЭИ, через два года защитил кандидатскую диссертацию, а в 1953 г. - докторскую по теме «Исследование полей при высокочастотном нагреве металлических материалов». Последующие годы связаны в основном с педагогической деятельностью: в течение 10 лет А.В.Нетушил заведовал в МЭИ кафедрой автоматики и телемеханики, затем стал первым деканом факультета «Автоматика и вычислительная техника» этого ВУЗа (1961-1971 гг.), 15 лет возглавляет кафедру электротехники, электроники и вычислительной техники в МХТИ им. М.В.Ломоносова (1972-1987 гг.). А.В.Нетушил был одним из пионеров в области компьютеризации процесса обучения. В 1960-е гг. он активно работал на общественных началах в Научном совете по программированному обучению, который возглавлял академик А.И.Берг. В это время я и познакомилась с Анатолием Владимировичем Нетушилом и поддерживала с ним дружеские отношения вплоть до его кончины в январе 1998 г.

Ирина Александровна Войновская-Кригер - еще одна декабристка-медик. Она последовала за своим мужем в первые же годы

заключения, несмотря на то, что ей пришлось оставить у родителей трехлетнюю дочь. Она провела на Севере 26 лет (1930-1956 гг.). Ее муж, Константин Генрихович Войновский-Кригер, геолог, был арестован в 1929 г. и этапирован в Чибью в Ухтинскую экспедицию ОГПУ осваивать природные богатства Севера. За открытие угольного месторождения Еджыд-Кырта его досрочно освободили, но «закрепили за Севером», как и большинство других освободившихся. Чаще всего они оставались в местах своего заключения как колонизованные. Из воспоминаний Ксении Войновской о своих родителях:

«Константин Генрихович и Ирина Александровна родные друг другу, они были двоюродными братом и сестрой и жили вместе почти с детства. Юность, студенческие годы еще больше сблизили их, а с 1925 г. они стали мужем и женой. С этого момента они практически не расставались и были рядом почти всегда. Мама сопровождала папу в экспедициях (Забайкалье) и также тогда, когда судьба забрасывала папу в суровые северные края.

В 1929 г. она, оставив меня, трехлетнюю девочку, у бабушек в Ленинграде, поехала за папой, чтобы быть если не рядом, то хотя бы поближе к нему. (Ухта, Печора, деревня Щугор). В 1933 г. мы с мамой (мне было 7 лет) пароходом приехали к папе в Еджид-Кырту. С этого времени началась для нас жизнь вместе на Севере (Еджид-Кырта, Усть-Уса). Вспоминаются маленькие, утопающие в снегу поселочки, где было холодно зимой, но так тепло от людских сердец, живущих с нами рядом! Я помню нашу маленькую семью всегда в окружении удивительных людей, также согретых теплом сердец моих родителей. Потом была Воркута и вновь наша семья окружена доброжелательными и интеллигентными людьми».

В 1936 г. Константин Генрихович был назначен руководителем

геологоразведочных работам Печорского угольного бассейна. С этого времени началось его служение Воркуте - непрерывная двадцатилетняя научная, производственная, организационная и педагогическая деятельность. В 1936 г. он был переведен на работу в Воркуту старшим геологом, в 1937 г. начал планомерную съемку восточной окраины Печорского угольного бассейна, в 1941 г. назначен руководителем научно-исследовательского отдела геологоразведочного управления комбината «Воркутауголь».

Все эти годы рядом с ним находилась его супруга, Ирина Александровна. Высококвалифицированный врач терапевт, она работала много лет в городской поликлинике и оставила о себе добрую память в сердцах воркутян. Человек светлый, общительный, остроумный, она имела массу друзей не только в Воркуте, но и в других местах Печорского края, куда часто отправлялась в командировки. К ней тянулись, ее обожали и взрослые, и дети. Примечательна ее многолетняя дружба с врачом из Ухты М.И.Протасовой, с которой Ирина Александровна не раз встречалась на медицинских семинарах и в медико-санитарных экспедициях по обследованию здоровья местного населения.

Эта дружба оказалась спасительной, когда в 1938 г. Ирину Александровну арестовали в поезде по дороге из Воркуты на юг, куда она ехала в отпуск с дочерью Ксенией. Ее и дочь высадили из поезда в Ухте. Мать успела передать записку Протасовой с просьбой, чтобы она забрала девочку к себе, и это спасло Ксению от детдома. Сам Войновский-Кригер в это время был в геологической экспедиции и понятия не имел о случившемся. Дружба матерей перешла в дружбу их дочерей. Об этом рассказывается в воспоминаниях Татьяны Протасовой.

«Почему-то мне кажется странным, что многое в нашей семье совпадало с событиями в жизни семьи Войновских. Обе наши семьи жили в Ленинграде, в обеих семьях было по три человека (отец, мать, дочь); дочери - Ксения Войновская и Татьяна Протасова, - родились в 1926 г., обе наши мамы были врачами. Но в период ленинградской жизни наши семьи еще не были знакомы - это произошло гораздо позже. У меня были репрессированы и мать, и отец, отец получил срок 10 лет и умер в 1938 г. на Колыме. Мама получила 3 года, но была освобождена через 1,5 года и осталась работать в системе Ухтпечлага НКВД. С конца 1935 г. мы

жили в рабочем поселке Чибью (с 1943 г. он стал городом Ухта), где мама работала заведующей поликлиникой и врачом-терапевтом. Ирина Александровна Войновская, приехав к мужу на Север, тоже работала врачом-терапевтом. В те годы начальство лагерей организовывало врачебные конференции и поездки групп врачей для обследования состояния здоровья, питания и условий жизни коренного населения Севера. Эти экспедиции и конференции включали врачей из разных подразделений Ухтпечлага и разных специальностей. По результатам этих экспедиций было выпущено несколько брошюр для служебного пользования, к сожалению, у меня не сохранилось ни одной. В них, в частности, рассматривались частота заболеваемостью цингой и другими авитаминозами и пути борьбы с ними. Знаю, что такие брошюры частично сохранились в г.Ухте в недавно организованном музее первых медиков Ухты. Вот в такой экспедиции (а может быть и на конференции) и познакомились Ирина Александровна Войновская и Матрона Ивановна Протасова. Их знакомство быстро перешло в дружбу, но я и Ксения тогда еще знакомы не были.

А в 1938 г. произошло следующее. Февральским вьюжным вечером в нашу ухтинскую квартиру постучали. Мы трое (мамина сестра Варвара Ивановна, жившая с нами, домработница и я) открыли дверь. Дочь Варвары Ивановны (неполных двух лет) мирно спала, а мама была в театре, как сейчас помню, на «Кармен». Вошел вохровец (так мы звали охранников НКВД), весь в снегу, с ружьем, держа за руку тоже заснеженную, уставшую плакать и только уже судорожно всхлипывавшую девочку. Это была Ксения. «Здесь живет доктор Протасова?» - «Да, но ее нет дома». Вохровец растерялся. «Ей письмо», - сказал он. «Давайте», - ответила Варвара и прочла письмо вслух. В письме Ирина Александровна писала, что по дороге в отпуск (она ехала в Малоярославец) в Ухте ее арестовали и она просила маму (мою) приютить Ксеню до тех пор, пока выяснится, в чем дело. Конечно, Варвара Ивановна велела оставить девочку у нас и вохровец с облегчением ушел. Мама, как будто чувствуя это, вернулась после антракта и мы все начали мыть, успокаивать и кормить Ксеню. Вот тут уж мы подружились с Ксеней, как ранее подружились наши мамы. Ксеня начала

учиться в Ухтинской школе, мы вместе готовили уроки, ходили на лыжах, в кино, театр. А Ирина Александровна находилась на ОЛПе, недалеко от Ухты и периодически моя мама ездила с Ксеней на свидание к ней. Не знаю, в чем было дело, уже много позже мама сказала, что на Ирину Александровну написал донос ее фельдшер, и это было причиной ареста. Во всяком случае с февраля до осени Ирина Александровна находилась на ОЛПе.

Пришло лето, ухтинцы дружно потянулись в отпуска, большинство через Москву. Ирина Александровна просила отправить Ксеню с кем-нибудь из знакомых в Москву, чтобы там их встретили родные из Малоярославца. Как назло, у моей мамы не было в это лето отпуска, так как в Ухте была неблагополучная эпидемиологическая обстановка. Мама начала просить знакомых взять Ксеню до Москвы, но все дружно отказывались под разными предлогами. А одна учительницы даже сказала: «Если Вам недорога судьба Вас и Вашей дочери, то не все такие безрассудные». Так мы и проводили лето в Ухте, но вдруг один из маминых пациентов (кстати, оперуполномоченный НКВД) узнал эту историю и довез Ксеню прямо до Малоярославца. А осенью освободили Ирину Александровну и она уехала. Константин Генрихович был в это время в экспедиции.

После окончания школы мы с Ксеней встретились в Москве - она поступила в МГУ, я-в 1-й медицинский институт. Жили мы обе в общежитиях, помню ее огромную комнату на Стромынке (чуть ли не на 10 человек), у нас все-таки было четверо. Дружба наша продолжалась и укреплялась и, когда после института мы обе поступили в аспирантуру, то поселились вместе, сняв комнату на двоих. Эта комната часто видела родителей Ксении и мою маму, когда они ездили в отпуска. Чем больше я узнавала Ирину Александровну, тем больше она мне нравилась. Она не была так уж хороша собой, но ум, обаяние и насмешливость (очень добрая) стоили гораздо больше. Следует добавить к этому оптимизм, природную веселость, живость, женственность, умение найти общий язык с любым человеком(редкий дар), интерес к людям независимо от их положения и т.д. Помню, как мы с Ксенией жадно ждали ее возвращения из поездок в отпуск-

у нее в записной книжке всегда была масса умных, смешных и метких заметок о встреченных людях и ситуациях. Например, нас особенно почему-то веселила списанная ею в рекламе уличного курортного фотографа надпись на мужской фотографии: «Может скоро придется расстаться, значит наша такая судьба. Пусть на память тебе остается неподвижная личность моя». Кроме того, Ирина Александровна была добра и великодушна, и не напоказ, а от всего сердца.

Потом Войновские переехали в Алма-Ату, а мы остались в Москве. Дружба продолжалась. Ксения приезжала в Москву, я в Алма-Ату (даже совершили с ней восхождение на гору Кумбель, 3600м). А какие замечательные сыновья у Ксении! В этом очень большая заслуга Ирины Александровны и Константина Генриховича. Да, повезло мне в жизни на хороших людей»

Приведем еще один отрывок из воспоминаний Ксении Войновской.

«Я покинула Воркуту в 18 лет в далеком военном 1944 г., уехала в Москву учиться и работать и все последующие 12 лет мама и папа постоянно и чутко помогали мне советом, поддерживали во все трудные для меня дни последнего военного года и тогда, когда университет был позади.

Папа увлек меня своей любовью и истинным интересом к науке и это помогло выбрать свой путь, трудный и увлекательный. В 1956 г. наша семья снова объединилась, но уже в Алма-Ате, куда папа переехал работать в Политехнический институт. Папа и мама обрели двухлетнего внука Андрюшу. Для Константина Генриховича Алма-Ата стала новой страничкой его яркой жизни. В свои 62 года он начинает новую для себя жизнь - обучение студентов Политехнического института, и вновь для него это становится любимой и увлекательной работой. Сейчас, думая о всем этом, я прихожу к выводу: если мы, младшие Войновские, успели сделать что-то важное в этой жизни, то это результат постоянного интереса, и забот, и внимания папы и мамы, их требовательной и постоянной любви, терпения и участия».

Сама Ксения Константиновна сделала в науке немало. Она окончила в 1949 г. биофак МГУ и поступила в аспирантуру Института биохимии им. А.Н.Баха АН СССР к профессору А.А.Красновскому. После окончания аспирантуры защитила в 1952 г. диссертацию на тему «исследование фотохимических свойств бактериохлорофолла». До 1956 г. она с большим увлечением работала в лаборатории фотобиохимии этого института. Переехав в Алма-Ату, стала работать в Институте ботаники АН Казахской ССР в лаборатории фотосинтеза, которую ей удалось организовать и пять лет ею заведовать. Затем она создала в составе этой лаборатории самостоятельную группу по изучению хлорофиллов растений, которую возглавляла до 1983 г. Ксения Константиновна написала свои воспоминания о родителях в светлых оптимистических тонах. Девизом воркутян, проживших трудную жизнь, наполненную лишениями, было - не жаловаться, не унывать. На самом деле в жизни семьи Войновских встречалось немало тяжелых моментов. Вспомнить хотя бы арест Ирины Александровны, когда Ксения могла попасть в детдом. Да и не только это. Бывшие заключенные всегда входили в дискриминированную часть населения нашей страны и с минуты на минуту ждали повторного ареста.

Константин Генрихович Войновский-Кригер ушел из жизни 2 марта 1979 г. В этот день он пришел на ученый совет в сопровождении своей жены. Здесь должна была состояться защита докторской диссертации одним из его учеников. Он искренне радовался встрече со всеми, с кем был связан все алма-атинские годы. И все радовались встрече с ним. В этот же день он - скоропостижно скончался от инсульта.

Через год, 6 июля 1980 г., рядом с ним на алма-атинском кладбище была похоронена его жена, верная спутница жизни, Ирина Александровна. И после кончины они покоятся рядом^¹.

Нина Сергеевна Давыдова появилась в Ухте с дочерью Тамарой, проделав до этого сложный путь Москва-Башкирия-Москва. В Ухте

она оказалась все по той же причине: там работал ее муж, врач Лев Львович Давыдов, который был репрессирован и срок наказания отбывал в Ухтпечлаге. Об их нелегкой жизни рассказывает дочь, Тамара Львовна Давыдова (в замужестве Чугунова):

«Моя мама, Нина Сергеевна, девичья фамилия Кирсанова, родилась в Москве в 1902 г. Семья была большая - 10 детей. Ее отец, купец 2-ой гильдии, имел лавку, где торговал скобяными товарами. Всем детям он дал образование: девочки окончили гимназию, а сыновья коммерческое училище. Мама после гимназии имела право преподавать в начальных классах и кроме того окончила курсы стенографии. Мама хотела учиться в вузе, но по происхождению поступить в институт не могла. После революции из собственного дома на Мещанской их выселили и каждый устраивался как мог. Сыновья ушли в армию, а дочери работали. В 1928 г. мама вышла замуж за врача Давыдова Льва Львовича, который жил с родителями в Сокольниках. Папа родился в 1899 г. в Москве в семье врача. Окончив в 1918 г. Московскую 3-ю гимназию с золотой медалью, поступил на медицинский факультет I Московского гос. университета. Окончил его в 1924 г. До 1934 г. (10 лет) работал врачом - дерматологом в 5-ом вендиспансере. В 1929 г. родилась я.

Относительно спокойно мы жили до конца 1934 г. После убийства Кирова, 1 декабря 1934 г., в Москве начались аресты. Был арестован папин приятель Лаптев, который на допросе сказал, что вел с отцом контрреволюционные разговоры. Папу арестовали 22 декабря 1934 г.

После такого потрясения мама слегла, она заболела туберкулезом, немного подлечившись, пошла работать в строительный техникум библиотекарем. Папа после тюрьмы, получив 58 статью пункт 10, был осужден на 5 лет. Он попал в пересыльный лагерь Пинюг, около Котласа, где лечил заключенных. Узнав, что лагерь расформировывается и всех отправят дальше на Север, папа получил разрешение попрощаться с женой и матерью. Они ездили к нему в Котлас. Это был 1936 г. Лагерь закрыли и заключенные вместе с обозом двинулись на север пешком около 500 км. Папа попал на Водный промысел, где проработал 20 лет до

своей реабилитации в 1955 г.

После ареста папы мы трое жили в Москве до августа 1937 г. (бабушка, мама и я), когда нам приказали в 24 часа покинуть Москву. Из-за болезни матери Казахстан заменили на Башкирию, г. Белебей. Там мы прожили 2 года, взрослые каждые 10 дней ходили отмечаться в милицию, там было очень много высланных из Москвы и Ленинграда. Однажды бабушка (мать отца) пошла на день рождения к такой же высланной, а через день, ночью, к нам пришли с обыском, наверное кто-то донес, что собирались высланные. Была ночь, от света и разговоров я проснулась и все видела. Мне запомнился такой эпизод. У нас было много клубков шерсти. При обыске женщина, которая участвовала в обыске, взяла ножницы и методично, не спеша разрезала все клубки до конца, искала, что там внутри спрятано. К счастью, все закончилось хорошо, никого не забрали.

Наступил 1939 г., отец освободился и приехал за нами в Башкирию. Нас отпустили и мы приехали в Москву, но жить было негде. Пришлось ехать в г. Пушкино, где у сестры мамы была дача. Отец опять уехал на Север зарабатывать деньги, он был там начальником санчасти на Водном. Родители решили, что отец вскоре уедет с Севера в г.Александров и там устроится работать. Но все планы спутала война. В августе 1941 г. уже мы поехали на Север к отцу. Так мы стали жить в поселке Водный промысел. Мама работала в школе библиотекарем, потом перешла на бухгалтерскую работу.

Родители проживали на Севере до 1955 года. Папа работал на Водном с 1936 г. по 1953 г. начальником санчасти. В 1953 г. он был переведен в Сангородок врачом-ординатором в инфекционное отделение, а потом назначен заведующим этим отделением. В 1955 г. уволился в связи с реабилитацией и переездом в Москву, где работал врачом-дерматологом. Умер в 1974 г. в отпуске от инфаркта в возрасте 74 лет. В медицине проработал 50 лет. В жизни у него было много огорчений, но он никогда не унывал. Участвовал на Водном в художественной самодеятельности - был бессменным конферансье. Хорошо знал немецкий. Еще до ареста его статьи печатались в немецких журналах. Собирал ма-

териалы для диссертации, но все это оборвалось с арестом.

Я в 1947 г. окончила ухтинскую среднюю школу №1. В Москве поступила в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии на факультет картографии. Окончила институт в 1952 году. Меня направили на работу в Минск на картофабрику. Там я проработала 1 год и, выйдя замуж за Чугунова Н.П., уехала из Минска опять на Север, на Водный промысел, где инженером-химиком работал мой муж. В 1956 г. у нас родилась дочь Людмила.

В 1959 г. мы все уехали с Водного в Москву. Муж умер в 1971. Дочь Людмила окончила Педагогический институт им. Крупской, романо-германское отделение, факультет немецкого языка. Работала референтом на швейцарской фирме. Умерла в 2003 г. Я еще живу, пенсионерка. Внук, Иван Сергеевич Полтавцев, окончил Автодорожный институт. Работает по специальности. Поддерживаю отношения с друзьями на Водном и в Москве.

Я рада, что папа хотя бы пережил оттепель при Хрущеве, с которым он очень хотел встретиться, когда тот уже был в опале. Но не пришлось. Когда я посетила Новодевичье кладбище, цветы положила только на могилу Хрущева, хотя знаю, что грехов у него очень много».

В беседах со мной Тамара Львовна рассказала, как ее отец чудом уцелел во время кашкетинских расстрелов (в приведенном выше

рассказе она не упомянула об этом случае). Дело обстояло так. Лев Львович как опытный врач пользовался большим уважением среди вольного населения Водного. Его часто вызывали из зоны на дом, если кто-либо из «высокого начальства» заболевал. В конце 1937 г. он лечил на дому дочь одного из лагерных начальников. Время было страшное, заключенные прослышали, что начались массовые расстрелы. Однажды Лев Львович узнал, что его фамилия включена в список очередного этапа. Во время своего врачебного визита к больной девочке он сказал ее матери, что это его последний визит, что завтра его отправляют этапом. И что же произошло дальше? Его фамилия была вычеркнута из списка, его не тронули. Через некоторое время он узнал, что жена начальника поставила мужу ультиматум: или он вычеркивает Давыдова из списка этапируемых, или она оставляет его и уезжает с дочкой из Ухты. И муж сдался. Так чудом Лев Львович остался жив.

О том, каким замечательным врачом был Лев Львович Давыдов и как его любили дети, вспоминает его бывшая маленькая пациентка Виктория Димитрова:

«Лев Львович был врачом широкого профиля - и терапевт, и педиатр, и отоларинголог, и дерматолог, только хирургией не занимался. Для нас, детей, он был добрым доктором Айболитом. И не только потому, что хорошо лечил, а знал для каждого доброе слово. Ни к одному ребенку он не подошел без улыбки, без бесхитростных фокусов, которые он ловко проделывал то пальцами, то языком, без внимательного прослушивания. Когда он шел по поселку, его всегда окружала детвора. Вызывать к больному его всегда можно было в любое время дня и ночи. И уж если болел ребенок и он посетил его первый раз, то потом без всяких вызовов он посещал ребенка ежедневно, пока не наступит выздоровление».

И еще одна деталь. Лев Львович по национальности немец. Но семья Давыдовых давно обрусела и в паспорте значилось, что он по национальности русский. Это спасло его во время войны, когда русских немцев загоняли в «трудколонии», делая их «трудармейцами».

Нужно также сделать пояснение, что представлял собой Водный

промысел, где проживала семья Давыдовых. Воспользуемся при этом воспоминаниями Виктории Димитровой (Колыбиной) и Тамары Давыдовой (Чугуновой). Это место пользовалось среди ухтинцев дурной славой, было очень опасным для здоровья и жизни. Дело в том, что в поселке Водный промысел находился завод, на котором получали радий из подземных минерализованных вод. В системе Ухтпечлага это был секретный объект. Поселок Водный промысел располагался на берегу реки Ухта. Река омывала его с трех сторон - здесь она делала сложный поворот, устремляясь на северо-восток к реке Ижма, притоку величественной Печоры. Территория поселка разделялась на три части: производственная зона, где находился радиевый завод и вспомогательные службы; лагерная зона, где располагались бараки для заключенных; жилая часть для вольнонаемных (лагерного начальства, охраны, служащих, колонизованных и спецпоселенцев).

Технологию получения радия из подземных вод разработал узник Ухтпечлага Ф.А.Торопов. Он в течение трех десятилетий работал главным технологом радиевого завода. Главным инженером был Крашенинников, также попавший туда по 58-й статье. Техника безопасности находилась на самом низком уровне, люди подвергались облучению и заболевали. Академик АН СССР Григорий Алексеевич Разуваев вспоминал:

«С 1942 года я работал на радиевом заводе. Технология очистки и выделения радиоактивных солей была сложной и малонадежной; техника безопасности - в зачаточном состоянии. Пока вещества находились в растворах, с ними обращались без каких-либо предосторожностей и только на стадии выделения твердых солей начинали работать со свинцовыми экранами под тягой. Вентиляция при этом нередко выключалась: то авария на электростанции, то учебная воздушная тревога. Людей, которые работали со мною там, на заводе, в лаборатории, давно уже нет в живых: они на себе узнали, что такое лучевая болезнь. Мне же опять повезло... Несмотря на тяжелые условия, работу завода удалось наладить бесперебойно. Начальник лагеря, которому мы подчинялись, оказался понимающим человеком. В 1942 году он расконвоировал меня и еще одного специалиста. Мы поселились в обычном деревянном домике, напасли на зиму

дров, картошки... Это казалось недосягаемым счастьем»^¹.

Когда Разуваев жил на Водном промысле, он не был академиком, а имел статус (как и все его собратья) «простого советского заключенного». Это потом, досрочно освободившись, он начнет быстро подниматься по научной лестнице: 1946 г. - профессор Горьковского университета (в Москве и Питере жить ему не разрешили); 1969-1988 гг. -директор Института химии АН СССР (г.Горький); 1958 - лауреат Ленинской премии; 1966 - академик АН СССР; 1969 -Герой Социалистического Труда, 1971 и 1985 - дважды лауреат Государственной премии. Умер он в 1989 г. в 94 летнем возрасте.

Тамара Львовна рассказала мне о «хождении по мукам» женской части его семьи. Она на Водном промысле училась вместе с дочерью Разуваева Лялей. Они дружили (эта дружба продлилась до настоящего времени) и Тамара Львовна знала историю их семьи. Вернемся в 1930-1940-е гг.

Григорий Алексеевич Разуваев, выпускник Ленинградского университета, перед арестом работал в Государственном институте высоких давлений в Ленинграде. В 1934 г. был арестован и этапирован в Ухтпечлаг. Пришлось работать на лесоповале. В Ленинграде осталась семья: жена, дочь, мать и бабушка жены. Жена приехала в Ухтпечлаг на свидание к мужу, но остаться на Севере не смогла - Григорий Алексеевич имел десятилетний срок заключения. На жену написали донос, что она поддерживает тесные контакты с мужем, «врагом народа», и ее тоже арестовали. В тюрьме она сидела полгода, потом ее выпустили. Дома ее с трудом узнали - из тюрьмы пришла больная, измученная, сильно постаревшая женщина. Во время войны все они остались в Ленинграде. Бабушка жены умерла, а троим (Ляле, ее маме и бабушке) удалось по «дороге жизни» покинуть голодный Ленинград. Вывезенных ленинградцев направили на Кубань. Ехали долго и тяжело. По дороге жена Разуваева умерла. Тело ее вынесли на ближайшей станции, а Ляля с бабушкой, Елизаветой Григорьевной, отправились дальше на юг. Высадили их в какой-то кубанской станице. Вскоре в эти места пришли немцы, и они попали в оккупацию. Елизавета Григорьевна знала немецкий

язык. Жители станицы часто обращались с просьбой к Елизавете Григорьевне, чтобы она перевела на немецкий их заявления в комендатуру. Она им помогала, переводила.

Когда фронт приблизился к станице, Елизавета Григорьевна с Лялей начала продвигаться на запад. Им пришлось некоторое время жить в лагере для перемещенных лиц, затем они нашли приют в католическом монастыре в Австрии. Их освободили американцы. Можно было уехать в США, но они предпочли вернуться в Россию. Поезд с возвращенцами двинулся на северо-восток. В пути пришлось провести много томительных, голодных, трудных дней. Наконец приблизились к Ленинграду. Поезд шел медленно, останавливаясь на пригородных станциях. Сестры Елизаветы Григорьевны жили на окраине Ленинграда. Она решила выйти на ближайшей к их жилью остановке, не доезжая до центрального вокзала. В тот момент она не знала, что это решение окажется для них спасительным: эшелон возвращенцев задержали на центральном вокзале и всех отправили в Сибирь.

Осенью 1945 г. Елизавета Григорьевна привезла Лялю в поселок Водный промысел. Отец и дочь встретились после одиннадцатилетней разлуки! Ляля поступила в школу. С учебой у нее были большие трудности: она начала учебу в ленинградской школе, потом пришлось учиться в кубанской станице, а последнее время в Австрии на немецком языке по программе, совершенно отличной от советской. Но все удалось преодолеть. Через год, в 1946 г., семья Разуваемых покинула Север, начался новый период их жизни в Нижнем Новгороде и триумфальное восхождение академика Г.А.Разуваева по научной лестнице.

Вот такие необычные жизненные истории связаны с глухим таежным поселком Водный промысел, где добывался радий - секретный продукт военного назначения.

Ольга Яновна Эйзенбраун. Эта история стала мне известна благодаря Тамаре Львовне Давыдовой-Чугуновой, которая является своего рода центром притяжения ухтинцев второго поколения: она поддерживает многолетние связи со своими товарищами по школе в Водном промысле и в Ухте. Услышав от меня, что я собираю сведения о советских декабристках, она написала письмо Ванде Эмильевне Трифановой (урожд. Эйзенбраун) в Ухту и, получив ответ, передала его мне. Итак, Ванда Эмильевна рассказывает:

«Мама родилась 4 апреля 1900 г. в деревне Кончи-Шава Таврической губернии Перекопского уезда (теперь это Крымская область). Это была эстонская крестьянская многодетная семья. В семье было шесть детей. Мама окончила гимназию и поступила в медицинский институт. В сентябре 1924 г. она вышла замуж за Эмиля Вильгельмовича Эйзенбрауна, моего отца. Папа родился в 1897 г. в Крыму в немецкой семье. Родители занимались сельским хозяйством, в семье было 5 детей. В 1917 г. он окончил гимназию в городе Запорожье, поступил в Одесский медицинский институт, но началась гражданская война и он проучился только один курс. Медицинский институт ему удалось окончить в 1925 году в Симферополе, после чего он был направлен в Молочанск заведующим хирургическим отделением. После рождения первого ребенка (моего брата Гарольда) мама ушла с третьего курса медицинского института, окончила фельдшерско-акушерский техникум в Симферополе, с 1929 по 1930 г. работала фельдшером районной больницы в Молочанске Днепропетровской области. Затем, в 1931 г., она перешла в поликлинику Красного Креста, где и работала до нашего отъезда в Ухту в 1934 г. Почему мы оказались в Ухте? Папу арестовали в ноябре

1933 года. В феврале 1934 г. его судила тройка, он получил ссылку на три года. Ссылку отбывал в Сольвычегодске. В 1934 г. был реабилитирован. В справке о реабилитации сказано: «По постановлению судебной тройки при коллегии ГПУ от 26.02.1934 г. был необоснованно репрессирован». Таким образом, в ссылке он находился три месяца вместо трех лет. С 26.06.34 он начал работать в Чибью как вольнонаемный врач. В том же году к нему приехала семья: мама, 8-летний сын Гарольд и 5-летняя дочь Ванда, т.е. я. Папа возглавил в Сангородке больницу и организовал в ней хирургическое отделение. Мама работала в этом отделении старшим операционным фельдшером, целыми днями оперировала вместе с папой.

Чтобы было понятно, в каких условиях пришлось им работать, а всем нам жить, приведу отрывки из папиного доклада, который он делал в 1966 г. ко дню медика: «В 1934 г., когда я прибыл сюда, Сангородок со своей больницей выглядел совсем иначе, чем мы видим его сегодня. Это был маленький населенный пункт, расположенный на левом, нагорном берегу Ухты, в песчаной местности, в красивом сосновом бору. Всего было тогда около десятка деревянных приземистых построек барачного типа. Вся остальная территория, где сейчас расположен поселок, представляла собой густой сосновый лес, в котором водилась разная дичь. Связь поселка с городом (тогда поселком Чибью) была только по грунтовой дороге через совхоз «Ухта» и еще водным путем по реке Ухта на шнягах - маленьких баржах, которые лошади тащили длинной бичевой по берегу реки. С большим трактом Сангородок тогда еще не был связан. Электрического света не было. Освещение - керосиновыми лампами. В поселке все перевозилось на лошадях и телегах (зимой на санях), вода в корпуса доставлялась бочками на лошадях с реки Ухта. Доставка дров и ассенизационный обоз также обслуживались гужевым транспортом.

В то время находилось в Сангородке около 500 человек населения. В основном в больнице лежали больные цингой самых разнообразных форм. Эти больные производили тяжелое впечатление, т.к. физически выглядели хорошо, но

цинготные поражения в виде кровоизлияния в глаза, характерной бронзовой сыпи, кровоточащих десен, больших одеревенелых геморрагических мышечно-суставных инфильтратов конечностей с тугоподвижностью, кровавых цинготных поносов, кровавых выпотов в плевральную и околосердечную полости, а также способов передвижения больных - то на одной ноге, то на четвереньках, то ползком. Они так искажали облик больного, что, казалось, он выбыл из строя надолго. Но обычно назначения противоцинготного питания, настоя хвои, зеленого лука, простокваши + аскорбиновой кислоты быстро восстанавливали их прежнее здоровье. Из других заболеваний имели место острые гнойные поражения кожи и подкожной клетчатки, острые травмы, желудочно-кишечные заболевания.

С моим назначением в Сангородок должна была быть налажена хирургическая работа, а материальной базы и условий для развертывания ее вначале совсем не было. Помещения для операционной не было. Инструменты состояли из нескольких пинцетов, зажимов, скальпелей, хирургических игл и иглодержателей. Операционное белье, салфетки, перевязочный материал не стерилизовались, инструменты не кипятились. Пользовались только антисептикой: спиртом, растворами марганцовокислого калия и карболовой кислотой. Все эти недочеты надо было быстро устранить.

В этих условиях в первый год работы было проделано около 300 чистых и сложных операций. Хочется рассказать, как проходили первые операции. Буквально через 3 дня после моего приезда в Сангородок, ночью, в 2 часа, был доставлен рабочий с ранением в живот от взрывной шашки во время работы по прокладке тракта. Больной был уложен в раздаточной комнате 3-го терапевтического корпуса на кушетку, где была произведена первая сложная операция в больнице Сангородка, под местным обезболиванием сначала, а затем общим наркозом. Больной выздоровел и вернулся через некоторое время на свою прежнюю работу. В тот же день вечером по реке Ухте в лодке на носилках был доставлен больной с тремя ножевыми ранениями в живот и выпадением сальника. Этот больной был прооперирован на раз-

даточном столе под местной анестезией. Операция прошла благополучно...»^¹.

Ванда Эмильевна продолжает свой рассказ:

«Пока я рылась в бумагах и документах, чтобы восстановить главные даты нашей жизни, я вспомнила, как мы добирались из Водного в Сангородок: мы на шняге спускались по речке, а по берегу шли лошади и тащили эту шнягу. Тогда ведь не было дороги на Сангородок от основного тракта. Ее строили при нас. А брат Гарри ходил в школу в Ухту по берегу речки - там каждый день ездили из Сангородка в совхоз «Ухта» за молоком и ему не было страшно совершать этот путь. В первые годы в Сангородке нас было два ребенка (я и мой брат). За нами присматривал какой-то богомольный дед Абай, который вечером загонял нас домой. Мамы и папы все время не было дома. Они оперировали вместе: папа хирург, мама старшая операционная фельдшерица. Потом приехала еще пара детей и стало веселее.

Летом 1937 г. мы всей семьей поехали в Кисловодск. Это было наше первое очень интересное и счастливое лето. Когда началась война с фашистами, всех русских немцев отправляли в трудармию и высылали. Папа пользовался в Ухте большой славой как талантливый и опытный хирург. Его должны были куда-то выслать. И вот что интересно: само начальство предложило отцу в документах написать, что он по национальности эстонец. Это казалось вполне правдоподобным, потому что мама эстонка. Это спасло папу и всю нашу семью от очередной репрессивной акции. Сангородок теперь называется Шудаяг. Кстати, при папе там было 1200 коек, сейчас каждый год сокращают койки, дошли уже до 600 коек. Кошмар какой-то, в больницу не попасть! Называется она теперь УГБ - Ухтинская городская больница. Последние годы своей жизни папа работал кон-

сультантом, умер 28 сентября 1968 г. Вместе с мамой они прожили 44 года. Папа заслуженный врач РСФСР и Коми АССР, награжден медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и «За трудовую доблесть».

Мама в 1954 г. получила медаль «За трудовую доблесть», в 1958 г. награждена значком «Отличник здравоохранения». Ушла на пенсию в 1960 г., когда ей исполнилось 60 лет. Умерла 18 марта 1974 г., пережив отца на 6лет. Мой брат, Гарольд Эмильевич Эйзенбраун, получил инженерное образование, работал на сажевом заводе в Сосновке. Умер скоропостижно в 65 лет. Я в смысле профессии пошла по стопам родителей, в 1953 году закончила Саратовский медицинский институт, педиатрический факультет, все время работала в больнице, сначала педиатром, потом заведующей инфекционным отделением. В 1991г. перешла на преподавательскую работу в медицинское училище. Окончила свою служебную деятельность в 2003 г. Мой медицинский стаж - 50 лет. Я заслуженный врач Коми АССР. Сейчас меня периодически привлекают к занятиям и экзаменам в медучилище.

Моя дочь Марина закончила Ярославский мединститут. Когда родился Ярослав (мой внук), перешла работать в Дом ребенка. Сейчас она главврач этого Дома, а Ярославу уже 10 лет. Ее муж, Игорь, инженер, работает в Севергазпроме. Ярослав - правнук Ольги Яновны и Эмиля Вильгельмовича Эйзенбраун, но эту фамилию он уже не носит. Не известно, какую профессию он изберет. Если станет медиком, то мы сможем сказать: в Ухте работает четвертое поколение медиков из нашей семьи!»

Нина Александровна Виттенбург - ухтинская декабристка 1940-х гг. Она приехала в Ухту в 1946 г. к мужу, Вильгельму Владимировичу Виттенбургу, профессору, доктору медицинских наук, после его освобождения из лагеря. До ареста Вильгельм Владимирович был директором акушерско-гинекологической клиники 2-го Киевского мединститута. Его арестовали в Киеве 22 марта 1938 г., когда ему было 56 лет. Следствие длилось два с половиной года. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 2 сентября 1940 г. по ст. 54-1 а, 9,11 Уголовного кодекса УССР он был осужден на 8 лет

лишения свободы. (Напомним, что статья 54 УК УССР - аналог статьи 58 УК РСФСР). Вильгельм Владимирович - этнический немец, во время следствия «национальный признак» всегда обыгрывало не в пользу подследственного. В лагере профессор Виттенбург работал по специальности, в больнице «Ветлосян» пользовался большим уважением и любовью своих коллег. Лагерный ученик Виттенбурга, В.А.Самсонов, описал их житье-бытье в своей книге, которую мы используем в описании судьбы В.В.Виттенбурга^[1]. Когда Вильгельм Владимирович освободился, здоровье его было сильно подорвано, да и возраст давал себя чувствовать - ему уже исполнилось 65 лет.

Нина Александровна без промедления приехала к нему в Ухту, когда он вышел из зоны. Он рвался в родной Киев, но еще год пришлось прожить на Севере. Наконец он получил разрешение на выезд и приглашение на работу в Киев. Он приехал туда 4 октября 1947 г. вместе с Ниной Александровной. Казалось, все мучения остались позади, наконец наступит спокойная радостная жизнь в родном Киеве. Но... судьба не подарила им счастливых дней. На второй день, 6 октября 1947 года, Вильгельм Владимирович скоропостижно скончался. Он приехал домой для того, чтобы умереть...

Отчаянию Нины Александровны не было предела. Во время войны их постигло великое горе - погиб единственный сын. Теперь пришлось испытать второй удар - ушел из жизни любимый муж, которого она ждала долгих 8 лет. В 1956 г. В.В.Виттенбург был полностью реабилитирован. Посмертно! Нина Александровна умерла в Ленинграде в 1970 г.

Здесь интересно отметить, с каким трудом собирались сведения о бывших узниках ГУЛАГа. В 1989 г. В.А.Самсонов послал запрос о В.В.Виттенбурге председателю КГБ Украинской ССР: «Будучи еще в свои годы в заключении в Ухтижемлаге НКВД (Коми АССР), в течение 1940-1942 гг. я работал в центральной больнице «Ветлосян» (ОЛП № 7) вместе с заключенным киевским профессором Виттенбургом Вильгельмом Владимировичем. Там он обучал меня основам акушерства, уделив очень много внимания моей профессиональной подготовке по фельдшерской программе. Теперь, когда я

сам стал старым профессором, пришло время вспомнить добром своих учителей...»^¹. На этот запрос Самсонов получил краткие сведения о Виттенбурге, которые представлены нами раньше.

После выхода в свет первой книги Самсонова, он получил письмо от племянницы В.В.Виттенбурга, Евгении Павловны Виттенбург: «...С благодарностью читала теплые слова о Вильгельме Владимировиче - моем дяде. Он старший брат моего отца, Павла Владимировича, тоже доктора наук и профессора, но геолога, тоже сидевшего в лагере, но несколько раньше». Из переписки Евгении Павловны Виттенбург с Самсоновым выяснилось, что ее мама тоже была декабристкой, но к сожалению, имя ее не названо. Тем не менее, напишем и о ней.

Жена Павла Владимировича Виттенбурга, врач по профессии, в начале 1930-х гг. следовала по лагерям за своим заключенным мужем, работая вольнонаемным врачом. О Павле Владимировиче Виттенбурге, младшем брате В.В.Виттенбурга, написано в нашей книги «Гулаговские тайны освоения Севера» (2001). (В книге ошибочно указано отчество «Николаевич», правильно - «Владимирович»).

Павел Владимирович Виттенбург получил образование в Тюбингенском университете, работал в Геолкоме. С 1908 г. исследовал Приморье, Северный Кавказ, Кубань, Шпицберген. В начале 1920-х гг. принимал участие в экспедиции на Кольский полуостров и Новую Землю, возглавлял кафедру Полярных стран в Географическом институте, где получил звание профессора. Арестован в 1930 г. по «Делу АН», приговорен к расстрелу по ст.58-11 УК РСФСР. Расстрел заменили на 10 лет лагерей. В Печорский край он попал не сразу, перед этим прошел Беломорканал, лесоповал, Вайгачскую экспедицию ОГПУ. По ходатайству президента Академии наук Карпинского, в 1935 г. Виттенбурга освободили досрочно, но без права выезда. В начале 1940-х гг. он работал на Ухте и в Воркуте, преподавал в Карело-Финском университете. С 1946 г. Виттенбург заведовал кафедрой физической географии Арктики Высшего морского училища, но на новой волне «усиления бдительности» был уволен в 1955 г. Реабилитация пришла в 1957 г.

Из писем Евгении Павловны Виттенбург выяснилось, что она вместе с мамой побывала даже на острове Вайгач, когда отец работал там геологом, будучи в заключении:

«Мама только следовала за папой в лагеря в качестве вольнонаемного врача (на о.Вайгач брала и меня с собой). Остальное время мы жили в Ленинграде, в комнате, которую предоставило ГПУ взамен конфискованного дома в пос. Ольгино (12 км. от Л-да)». О себе Евгения Павловна сообщила: «Я его младшая дочь, последняя оставшаяся в живых. Окончила в свое время Лен.гос.университет по кафедре теория и история искусства, работала большую часть жизни библиографом в Научной библиотеке Академии Художеств в Л-де. Давно уже на пенсии, два года назад потеряла мужа, живу одна. На общественных началах веду в научно-архивной комиссии «Мемориал» тему «Репрессированные художники». Для души пишу «Семейную хронику». Дядю Вилю (Вильгельма Владимировича - авт.) я видела последний раз в Киеве летом 1937 г., мы гостили у них, а папа в эти годы был в экспедиции на Сев.-Зап. Таймыре (благодаря чему избежал очередных репрессий). В 1966 г. мы пригласили жену В. В. Нину Александровну к себе. Она умерла в Ленинграде в 1970 г.»^¹.

Письма Евгении Павловны Виттенбург расширили наши представления о географии «Советских декабристок»: оказывается, они следовали за мужьями даже на острова Ледовитого океана - Вайгач один из таких островов.

Вера Григорьевна Каминская - ухтинская декабристка 1940-1950-х гг. Ее муж Яков Иосифович Каминский относится к той плеяде репрессированных врачей, которые оказали большое влияние на развитие здравоохранения в Республике Коми. Он был арестован в Одессе в 1937 г. и с восьмилетним сроком этапирован в Чибью. Врачебная профессия спасла ему жизнь, как и многим его коллегам. Врачи в лагерях были всегда востребованы. А Каминский по-

пал за колючую проволоку опытным врачом. В 1921 г. он окончил Одесский медицинский институт, работал эпидемиологом, затем специализировался в области рентгенологии, был приглашен в качестве ассистента на кафедру рентгенологии Одесского медицинского института. Ему удавалось удачно сочетать педагогическую работу с научно-исследовательской в НИИ туберкулеза. С появлением профессиональной лучевой болезни Каминскому пришлось переключиться на другую работу - он стал заниматься лечебной и физической культурой. Его кандидатская диссертация была посвящена изучению сердечной деятельности при физическом напряжении у спортсменов. В 1932 г. Каминский организовал Одесский филиал Всеукраинского НИИ физической культуры и стал его директором. Затем он возглавил в мединституте кафедру лечебной физкультуры и лечебного контроля. В лагере, в больнице «Ветлосян» он возвращается к рентгенологии, проводит научные исследования, организует конференции^¹.

Яков Иосифович весь свой восьмилетний срок отбывал в Ухтпечлаге, работая врачом. Освободившись, он остался работать на Ветлосяне, затем перебрался в Ухту. Свой отъезд на юг он все время оттягивал, объясняя это тем, что не может бросить интересные научные исследования, не завершив их. В начале 1950-х гг. он провел большую работу по организации массовых обследований населения для выявления больных туберкулезом. Главная его мечта состояла в том, чтобы радиоактивные воды использовать для лечения многих болезней, построить водолечебницы для оздоровления и лечения людей.

Каминского реабилитировали в 1956 г., но он все еще оставался в Ухте, надеясь осуществить свою мечту. В 1958 г. он писал В.А. Самсонову о своих планах:

«Мы с Евгением Ивановичем (Харечко - В.А. Сам-ов) сейчас будем работать над очень интересной темой, разрабатываемой Академией наук у нас в Ухте, - о влиянии на организм малых доз ионизирующего излучения. Кроме того, я ношусь с идеей исполь-

зования природных курортных факторов в наших условиях. Кажется, в этом году удастся кое-чего добавить - обещают построить здание для водолечения и грязелечения и организовать каптаж имеющейся у нас минеральной воды типа «Арзни»^¹.

В 1959 г. в «Известиях Коми филиала Всесоюзного географического общества», № 5 была опубликована статья Я.И.Каминского «Курортные богатства Ухтинского района Коми АССР», за которую его приняли в действительные члены Географического общества. В статье подробно характеризуются местные природные ресурсы, которые могут быть использованы при лечении многих болезней: ухтинские минеральные радиоактивные воды, воды сероводородных источников, слабо минеральные питьевые воды, иловая грязь, содержащая сероводород, и сапропелевая грязь. Все эти природные богатства содержатся вдоль берегов реки Ухты и ее притоков. Каминский доказывал необходимость организации в этих местах грязе-бальнеологического курорта. Но энергия его творческого поиска не смогла сдвинуть с места эту проблему.

В 1960 г. Яков Иосифович Каминский вместе со своей женой Верой Георгиевной вернулся в Одессу. Жена провела в ухтинских краях 13 лет, он - более двадцати. Ему присвоили почетное звание Заслуженного врача Коми АССР и Заслуженного работника науки и культуры Коми АССР.

В Одессе Каминский работал врачом-рентгенологом областной клинической туберкулезной больницы, продолжал заниматься научными исследованиями. С 1961 г. Яков Иосифович начал работать заведующим рентгенологическим отделением областного противотуберкулезного диспансера, а с 1973 г. - ординатором областной противотуберкулезной больницы. В 1992 г. отмечались его девяностопятилетие и 71 год его профессиональной деятельности. Удивительные люди - бывшие узники Ухтпечлага!

Екатерина Павловна Харечко завершает нашу медицинскую тему. По специальности она врач-стоматолог. Была репрессирована как «харбинка». После освобождения жила в Ухте с мужем, Евгением Ивановичем Харечко, отбывшим свой пятилетний срок в Ухтпечлаге.

Е.И.Харечко родился в 1903 г. в Полтаве. После окончания мединститута работал ассистентом Первого Ленинградского медицинского института. Писал стихи, сотрудничал в журнале «Литературный современник». Я.И.Каминский, друг Харечко, так описывает его появление в Ухтпечлаге:

«Евгений Иванович появился в нашем лагере в 1938 году. Я был тогда главрачом лазарета «Шор» - пересыльного лагеря. Однажды, в начале зимы, ко мне в комнату явился з/к, которого прислали для починки дверного замка. Оказалось, это был Евгений Иванович, который прибыл из Воркуты. Ассистент профессора Ланга, Евгений Иванович был арестован и осужден по ст. 58, п. 10, (разговоры). Попал в Ухтижемлаг (где работал - не знаю). Но внезапно был вызван на этап и отмахал пешком 1000 км на Воркуту. Там был на общих работах. Опять же внезапно вызван «с вещами» на этап. Оказалось, что его по ошибке (!) отправили на Воркуту вместо другого Харечко, спутав имя-отчество. Узнав эту историю, я тотчас уложил Е.И. в лазарет, где он постепенно «научился» перкуссии и аускультации и вновь стал врачом. Меня перевели на «Ветлосян», он остался на Шоре, через ? года мы встретились уже на «Ветлосяне».

Мы дружили вплоть до его безвременной смерти (в 1982 г. - В. С), переписывались. ...Он приглашал меня на встречу ветеранов в Ухту. Я не мог приехать. К моему 80-летию он написал поэму, посвященную «Ветлосяну»^¹.

Евгений Иванович обладал поэтической натурой, он не только писал стихи, но и прекрасно пел, имея сильный и хорошо поставленный баритон. В отличие от большинства других семей репрессированных, которые после долгих северных лет уезжали в родные края, семья Харечко решила не покидать Ухту. Они выезжали на юг только в отпуск или в командировку. Евгению Ивановичу в признание его больших заслуг в развитии здравоохранения Севера присвоили почетное звание Заслуженного врача РСФСР и Коми АССР. Он был назван почетным гражданином Ухты, где проработал более 40 лет.

Его верная жена, Екатерина Павловна, все эти годы была его другом, разделившим с ним горести и невзгоды их нелегкой жизни. Его первая жена отказалась от него, как только он был арестован. Она забрала сына и уехала на родину в Киев. В сущности, она поступила так, как требовалось от послушных советских граждан: немедленно отрекаться от «врагов народа», клеймить их преступную деятельность, не иметь с ними никакого контакта. Именно поэтому факт существования «советских декабристок» - явление удивительное, достойное уважения и пристального внимания.

Судьба детей Харечко сложилась трагично. Сын от первой жены умер в Киеве от опухоли мозга; сын от второй жены, Екатерины Павловны, попал в Москве в автомобильную катастрофу и скончался. А вскоре ушла из жизни и Екатерина Павловна.

Они строили здания на вечной мерзлоте

Александра Михайловна Челбарю провела на Севере долгие годы вместе со своим мужем, Леонидом Ефимовичем Райкиным. Имя Райкина было хорошо известно воркутинцам и интинцам - по его проектам строились эти северные города.

Райкин получил архитектурное образование в Москве. В 1930 г. он окончил архитектурное отделение МВТУ. Учился и дружил с сыном Троцкого, что в дальнейшем не украсило его биографию. После окончания ВУЗа Райкин работал архитектором в Архангельске и Ташкенте. В 1936 г. его арестовали и ОСО при НКВД СССР осудило его на 5 лет ИТЛ. Он был обвинен в контрреволюционной троцкистской деятельности (КРТД). Его этапировали в Ухтпечлаг, где он работал некоторое время на радиевом промысле, затем последовала Воркута и работа в проектном отделе «Воркутстроя». Там он начал с проектирования первой очереди поселка шахты «Капитальная». В 1941 г. Райкин освободился, но выехать из Воркуты не смог, и был назначен начальником группы проектного отдела «Воркутстроя».

Интеллигенция Воркуты старалась держаться дружно. Эти широко образованные люди, специалисты высокой квалификации, оказавшись в Заполярье не по своей воле, понимали, что только дружба и взаимное участие может спасти их от деградации. Общими усилиями они поддерживали интеллектуальную и нравственную атмосферу в маленьком заполярном городе под названием Воркута.

Вначале это был не город, а маленький поселок Рудник. За несколько лет в голой тундре, на вечной мерзлоте, вырос большой рабочий поселок, который в 1943 г. был преобразован в город. Вклад заключенного архитектора Райкина в это преобразование немалый.

Большой друг семьи Райкиных, Бронислава Яковлевна Коровина, вспоминает:

«Райкин был первопроходцем в проектировании и строительстве города в условиях Крайнего Севера. Он тщательно исследовал графики движения ветров, направления и силу снегопадов, интенсивность соляризации и прочие особенности Большеземель-ской тундры, где совершенно не действуют привычные нормы и принципы градостроительства. Он проектировал целые кварталы, городские районы, обустраивал большие территории с учетом заполярных особенностей. Строил на сваях, строил на скальном грунте, строил, строил, строил. Он работал по 18 часов в сутки. Однажды произошел такой случай. Московская комиссия принимала очередной проект. В заключении она отметила «высокие профессиональные знания группы проектировщиков». А этот проект разрабатывал один Леонид Ефимович! Вот так трудились воркутяне-изгнанники, «враги народа!»

С 1942 по 1948 г. Райкин-главный архитектор интинской проектной конторы, автор генерального плана Инты, которая (как и Воркута) вначале была рабочим поселком. В ноябре 1954 г. в газете «За новый Север» появилось сообщение: «Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 сентября 1954 г. утверждено представление Президиума Верховного Совета Коми АССР о преобразовании рабочего поселка Инта в город районного подчинения». Но в то время, когда Инта интенсивно строилась по генплану, разработанному архитектором Райкиным, сам автор оказался далеко. В 1948 г. его вновь арестовали и отправили в ссылку на «Волгодонстрой». Благодаря усилиям начальства комбината «Воркутауголь», в 1949 г. Райкина удалось отозвать на Воркуту, и он был назначен старшим архитектором проектной конторы, а затем начальником архитектурного отдела. В 1952 г. им был разработан проект планировки поселка шахт № 19 и № 20 (Воргашор). Вместе с архитектором В.Н.Луневым он начал разработку нового генплана Воркуты, который в 1956 г. был утвержден Советом Министров Коми АССР По их совместному проек-

ту в Воркуте построен кинотеатр «Родина». В 1959 г. Райкин был назначен начальником архитектурно-планировочного отдела проектной конторы.

В 1960 г., после реабилитации, появилась возможность покинуть Заполярье. Для Райкина завершилось почти 30-летнее служение Воркуте. Семья Райкина навсегда покинула Север и переехала в Москву. Но мысли о воркутинской трагедии, свидетелем которой он оказался, не покидали его. Вместе с архитектором Мюлером, бывшим воркутянином, он написал воспоминания о строительной эпопее Большой Воркуты, в которых нашли место рассказы о судьбах многих воркутян. К сожалению, эти уникальные воспоминания не были опубликованы. Когда началась «перестройка», Райкин и Розенблюм написали письменное заявление в Воркутинский горисполком:

«Заявление бывших зэка Воркутлага В.Розенблюма и Л. Райкина в Комиссию по созданию Мемориала жертвам сталинских репрессий воркутинского горисполкома.

...Мы хотим поднять вопрос о трагических событиях, о которых до недавнего времени нельзя было упоминать, а именно - о массовых расстрелах политзаключенных в Воркутинском ИТЛ в 1937 г.

В 1936-37 гг. в Воркутлаге были сосредоточены тысячи политзаключенных, большинство которых имели статью «кртд», осужденных не судами, а Особым совещанием (ОСО) при НКВД СССР. Многие из этих «троцкистов» сами не знали, что такое троцкизм. В 1936 г. большая группа заключенных «кртд» объявила массовую голодовку с требованием предоставления им режима политзаключенных, отделения от уголовников, улучшения бытовых условий и т.д. Примерно двухмесячная голодовка закончилась после того, как начальство дало голодающим какие-то обещания. С конца 1936 г. многих заключенных, и в первую очередь тех, кто участвовал в голодовке, начали сосредотачивать в особом лагпункте на территории старого (уже не действующего) кирпичного завода в нескольких километрах от Воркуты. Отбор проводил специальный эмиссар, присланный из Москвы. Эта фамилия надолго запомнилась старым воркутинцам... Вначале 1937 г. все собранные в спецлагере «троцкисты» были расстреляны. По осторожным оценкам погибло около 1000 человек».

Неизвестно, как бы сложилась судьба заявления старых ворку-тинцев, не попади оно в руки сотрудника КГБ Вениамина Михайловича Полещикова, который по собственной инициативе провел расследование и результаты опубликовал в своей книге^¹. В этой книге впервые были приведены достоверные сведения о кашкетинских расстрелах, о которых упоминал А.И.Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». Все воркутяне, знавшие и дружившие с Леонидом Ефимовичем Райкиным, могут гордиться тем, что они с Розенблюмом инициировали архивные поиски Полещикова.

Нравственный и интеллектуальный климат в семье Райкиных всегда был очень высок, несмотря на бесконечные трудности и невзгоды. Жизнь семьи все северные годы была крайне нестабильна из-за нестабильного положения архитектора Райкина (зона, ссылка, освобождение, опять зона, опять ссылка), только после реабилитации Леонида Ефимовича семья вздохнула с облегчением. Спасло, конечно, то, что рядом с мужем все трудные годы находилась его жена, которая помогла ему выстоять и продуктивно трудиться. Семья Райкиных отличалась особой верностью дружбе. Когда в 1986 г. в Москве в дружеском кругу отмечалось 80-летие Леонида Ефимовича, то на этом юбилее присутствовали две его одноклассницы, с которыми он учился с 1 по 10 класс!

Эту верность дружбе унаследовал и младший Райкин, Владимир Леонидович. Все свое детство и школьные годы он провел на Воркуте. Он был, как и другие подобные дети, воспитанником Воркутлага. Он дружил с сыновьями Коровиных, Володей, Левой и Мишей, и эту дружбу они сохранили на все последующие годы, как и их родители. Верность дружбе - один из признаков нравственного облика человека. Декабристки сохраняли преданность своим мужьям и следовали за своими мужьями за Полярный круг, их дети сохраняли верность воркутинской дружбе.

Я часто встречалась с Леонидом Ефимовичем у Шапиро и у Коровиных. Слушать его рассказы о Воркуте и воркутянах всегда было очень интересно. Последний раз мы встретились на печальном событии - похоронах Николая Ивановича Коровина в 1988 г. Уходила старая воркутинская гвардия, уходила...

Жена студента Водолазкина. Эту историю я услышала совершенно случайно, будучи в командировке в Воркуте в 1997 г. Я собирала сведения о репрессированных ученых и инженерах для нашей книги «Гулаговские тайны освоения Севера». Среди прочих воркутинских архивов работала в Северном отделении НИИ оснований и подземных сооружений. Там я познакомилась с Владимиром Михайловичем Водолазкиным, отец которого был репрессирован, а его мать повторила подвиг декабристок. Вот в кратких словах эта история.

Михаил Семенович Водолазкин родился в 1909 г. в Новосибирске, в 1934 г., будучи студентом Инженерно-строительного института, был арестован и осужден 15 мая 1936 г. по ст.58 на 5 лет ИТЛ. Прибыл в Воркутлаг из Ухтпечлага. До Ухтпечлага он короткое время работал на строительстве Чирчикской ГЭС, куда к нему приехала жена с маленьким сыном. В Воркутлаг семья последовала за ним. Яновский, начальник ВНИМСа^¹, взял Водолазкина в отдел изысканий как специалиста-строителя. С этого времени началась его многолетняя деятельность в области строительства в условиях вечной мерзлоты. В 1940-е гг. на базе изыскательского сектора ВНИИМС была создана Мерзлотно-геотехническая контора комбината «Воркутауголь», ставшая позднее отделом инженерно-геологических изысканий ПечорНИИПроекта. Одним из основателей этой конторы был М.С.Водолазкин. До конца жизни он занимался инженерной геокриологией. Умер в возрасте 52 лет от инфаркта и похоронен на кладбище на Руднике.

Его сын, Владимир Михайлович Водолазкин, приехавший с матерью на Воркуту в 7-летнем возрасте, учился в воркутинской средней школе, затем окончил Московский инженерно-строительный институт, и с 1956 по 1991 г. занимался проблемами строительства в условиях вечной мерзлоты. В 1980-е гг. он возглавил Северное отделение НИИ оснований и подземных сооружений. Внучка Михаила Семеновича и декабристки, Марина Владимировна Водолазкина, окончила Воркутинский филиал ЛГИ и работала в институте «ПечорНИИПроект». Более 50 лет три поколения Водолазкиных занимаются проблемами проектирования, строительства и эксплуатации зданий и сооружений в Заполярье.

Эта история меня поразила по ряду причин. В известных мне до этого случаях «советского декабризма» жена приезжала к репрессированному мужу, который в лагерной системе занимал некоторое «высокое» положение благодаря своему профессионализму. Да и сами декабристки представляли для Севера определенную ценность, имея высшее образование, особенно такое, как медицинское или химическое. А что же было в этой истории? В лагерь попал студент, за ним следует молодая жена без образования, без средств, с маленьким ребенком на руках! И как следует: она совершает маршрут по всей «необъятной Родине» (как любили говорить раньше): из Новосибирска в Чирчик, из Чирчика в Ухтпечлаг, из Ухты на Воркуту. Как решалась транспортная проблема в 1930-е годы - об этом мы уже говорили. Трудно себе представить, как можно было вытерпеть все трудности и ужасы такого крестного пути! Декабристка с маленьким сыном шла по «путям больших этапов». Можно задаться вопросом: за что вся семья была обречена на такие адские муки? (Постоянный вопрос - за что?).

Владимир Михайлович Водолазкин рассказал, за что отец получил срок. В 1934 г. убили Кирова. Студент Миша Водолазкин, узнав эту новость, воскликнул: «Убили, гады, Кирова!» На него написали донос, в котором эта фраза преобразовалась следующим образом: «Убили гада Кирова!» Потерялись запятые, всего лишь! Однако за эти утерянные запятые Михаил Семенович Водолазкин получил срок и на всю оставшуюся жизнь оказался в крае вечной мерзлоты.

В этой истории поражает также верное служение Воркуте всех трех поколений Водолазкиных. Более полувека они возводили здания на вечной мерзлоте - срок солидный! Эх, матушка-Родина, неужели ты не знала, не ведала, каких верных и преданных сынов и дочерей своих ты наказала!

Архитектор Мария Федоровна Гвоздева. Героини уже прозвучавших рассказов имели разные специальности, но архитекторов среди них пока не было. И еще: почти все наши героини стали декабристками в молодом возрасте. Молодость, несомненно, помогала преодолевать трудности, встречавшиеся на их пути. Сейчас речь пойдет о декабристке-архитекторе, приехавшей из Москвы на Воркуту, когда ей было за пятьдесят.

Мария Федоровна Гвоздева родилась в Петербурге в 1900 г. В 1926 она окончила архитектурное отделение Академии художеств.

С этого времени началась ее деятельность как архитектора сначала в Ленинграде, затем в Москве.

Ее муж Борис Сократович Басков был видным специалистом в области электротехники. Он окончил Петербургский электротехнический институт, участвовал в разработке и реализации плана электрификации России (ГОЭЛРО), строил ДнепроГЭС, возглавлял строительство высоковольтных линий, ведущих в Донбасс. Затем работал в советском торгпредстве в Берлине (что оказалось миной замедленного действия) и в Москве в Наркомате электростанций СССР. В 1945 г. его арестовали. Приведем официальные сведения из учетной карточки заключенного Баскова:

Басков Борис Сократович, г.р. 1884, город Ленинград, из служащих, русский, образование высшее, беспартийный. По специальности инженер-электрик. Перед арестом работал в Москве в «Теплопроекте» наркомата электростанций СССР. Осужден ОСО при МГБ СССР 4.12.1946 по ст.58 1а на 8 лет ИТЛи5 лет поражения в гражданских правах. Начало срока 4.09.1945 (день ареста), конец срока 4.09.1953. Прибыл в Воркутлаг 28.01.47 на ОЛП №2. Переведен в Речлаг 19.XI.48. На учетной карточке имеется пометка: «Шпион Германии».

Я познакомилась с Борисом Сократовичем в 1947 г., когда он прибыл на ОЛП № 2. Этот ОЛП состоял тогда из двух зон: большой мужской зоны и маленькой женской. Я работала в медсанчасти и имела пропуск в мужскую зону, где находились поликлиника, больница (стационар), аптека и барак с лагерными детьми (детясли). Борис Сократович меня поразил эрудицией, силой духа, нравственной высотой и доброжелательностью. Мы надолго стали друзьями. Я считала его своим духовным учителем. Чтобы тренировать в лагере память и ум, Борис Сократович переводил «Фауста» с немецкого на русский. Подлинника у него, кончено, не было, он знал «Фауста» Гёте наизусть. Прекрасно владел немецким языком и старался при встречах со мною переходить на немецкий, чтобы я не забыла этот язык. Говорить по-немецки, однако, было опасно: легко могли пришить новое дело, обвиняя в тайном сговоре против советской власти. Да и вообще, пришить могли, что угодно. Когда в 2000 г. готовилась к печати наша книга «Гулаговские тайны освоения Севера»,

мы решили в Приложении дать небольшую подборку лагерных стихотворений. В числе их я поместила небольшой отрывок из «Фауста» в лагерном переводе Б.С.Баскова. Из нашей книги он перешел в антологию «Поэзия узников ГУЛАГа» (составитель С.С.Виленский, 2005) В моей книге «Воркутинские заметки каторжанки Е-105» помещено несколько писем Бориса Сократовича, адресованные мне в 1954 г в ссыльный воркутинский период. Это то немногое, что удалось сделать для сохранения памяти об этом замечательном человеке.

Борис Сократович освободился в конце 1953 г. Это радостное событие (выход из зоны) было омрачено реалиями, с которыми столкнулись почти все освободившиеся воркутлаговцы: выезд за пределы Воркуты запрещен, нет никакой надежды на получение жилплощади, на работу устроиться крайне трудно в связи с избытком вольнонаемного населения, в которое постоянно вливалась масса недавних заключенных. В такую трудную обстановку попали и декабристки 1950-х годов, и в их числе Мария Федоровна Гвоздева.

Бориса Сократовича приютил в своей крохотной квартире главный инженер шахты № 7, бывший заключенный, но освободившийся раньше Баскова. Он «дал ему угол» - как говорили тогда. В этот угол приехала его жена. И Баскову, и ей нужно было найти работу. Басковых спас тот же главный инженер: он устроил Бориса Сократовича инженером-электриком на шахту №7, а его жену, известного московского архитектора, прорабом в стройконтору. Такова была специфика Воркуты - видных специалистов с большим опытом работы можно было встретить на любой работе. Состояние здоровья Бориса Сократовича вызывало опасение. Врачи настоятельно советовали покинуть Север. Но Басковы смогли это сделать только в конце 1957 г. (или в начале 1958 г.). Они покинули Заполярье, но в московскую квартиру на Плющихе смогла вернуться лишь Мария Федоровна Что же касается Бориса Сократовича, то он имел право проживать не ближе, чем в 100 километрах от Москвы. (Опять «зона», опять продолжение мучений!) И только после 1960 г., когда Борис Сократович был реабилитирован, семья Бесковых смогла воссоединиться и вместе проживать в Москве.

Я часто посещала их квартиру на Плющихе в доме архитекторов и бывала на даче в Жаворонках. Мария Федоровна имела небольшую коллекцию картин. В их доме я впервые услышала трагическую повесть о художнице Марии Башкирцевой и увидела несколько ее картин в подлиннике. Борис Сократович ушел из этого мира в 1964 г. Мария Федоровна пережила его почти на семнадцать лет. Она скончалась в январе 1981 г.

Они несли свет искусства: театральные истории

Среди декабристок встречались деятели искусства, связанные с театром. Какая судьба ожидала их на Севере? Чтобы не потерять профессиональный уровень, им, конечно же, хотелось работать в театрах. Но в 1930-е гг. в лагерях Коми АССР профессиональных театров не существовало. Они появились лишь в начале 1940-х гг. в Ухте, Воркуте и Абези. Если мужья декабристок находились в этих поселениях, то жены имели шанс устроиться в профессиональный театр, в противном случае их ожидала самодеятельность в поселковом клубе.

На этих страницах речь пойдет в основном о Воркутинском музыкально-драматическом театре. Не потому, что в Ухте и Абези не было театральных историй, связанных с декабристками. Такие истории, конечно, были. Выбор Воркуты объясняется лишь тем, что я, автор этих строк, отбывала свой срок в Воркуте и была очевидцем театральной жизни этого заполярного города. Тем более что мой муж, Алексей Алексеевич Марков, весь свой десятилетний срок работал в воркутинском театре и потом постоянно о нем рассказывал. Когда я освободилась, он познакомил меня почти со всеми артистами театра.

Воркутинский театр в 1940-е гг. имел любопытное название - Музыкально-драматический театр комбината «Воркутауголь» МВД СССР Неплохая концовка, не правда ли? Можно подумать, что актерами театра были сотрудники МВД. А артисты-то, в основном, находились за колючей проволокой. Но тогда на это название театра никто не обращал внимания.- Весь Север был сплошным концлагерем и находился в ведении МВД. И вдруг - театр! Первый профессиональный театр в Заполярье! Среди голой тундры, неподалеку от Ледовитого океана. А вокруг лагеря, даже каторжные. Вышки, заборы, колючая проволока...

Воркутяне считали, что театр возник подобно чуду. Начальником Воркутстроя был тогда Михаил Митрофанович Мальцев. Прибыл он на Воркуту из Сталинграда, где командовал воинской частью по сооружению оборонительных линий. Ходили слухи, будто бы он в чем-

то провинился. На Воркуту даже большие начальники просто так не попадали. Вначале он был инженер-полковником, потом стал генералом. Так вот, театр возник благодаря воле и энергии двух энтузиастов - «властелина» Заполярья Мальцева и зэка Бориса Аркадьевича Мордвинова, бывшего режиссера Большого театра. Приказ об основании театра Мальцев подписал летом 1943-го г. В этом же году Воркута из поселка стала городом. Театр не имел своего здания, первое время артисты выступали в клубе поселка Рудник. По приказу Мальцева за фантастически короткий срок было воздвигнуто прекрасное белое сооружение с колоннами по проекту спецпоселенца - архитектора Лунева В.Н. Увы, это здание сгорело в 1957-м г.

Театр предназначался для вольнонаемных. Среди этой категории населения Воркуты были бывшие зэки и ссыльные. «Чистыми» считались военнослужащие и молодые специалисты. Артисты же в подавляющем большинстве были зэками. (Это относится к 1940-м гг.). Специальная комиссия выезжала в ОЛПы и отбирала артистов, певцов, музыкантов и художников. Обратим внимание, что из каторжанских ОЛПов отбор не производился из-за их строгого режима. Речь могла идти только об ИТЛ - исправительно-трудовых лагерях. Об этом первом этапе создания театра сейчас уже почти никто не знает. Мы начнем рассказ о театральных декабристках с Эсфири Абрамовны Айнгорн, которая участвовала в отборе артистов, будучи и.о. директора театра.

Вольные артисты составляли незначительную часть труппы. Примадонна театра Наталья Ивановна Глебова приехала на Воркуту не по этапу, а вслед за мужем, Шварцманом, - главным инженером энергоуправления. Вера Макаровна Пясковская, солистка театра, была женой Печуги, тоже большого «гражданина начальника». Обе вскоре получили звание заслуженных артистов Коми АССР. Из семьи ссыльных немцев в театр пришли две красивые девушки, сестры Рейзвих, Маргарита и Ада. Их «воспитали в собственном коллективе». Они блистали в оперетте. Маргарита Рейзвих вышла замуж за бывшего зэка, румынского инженера Бичая, и стала Маргаритой Бичай. Инженер Бичай был чрезвычайно интеллигентным человеком, интересным собеседником, свободно говорившим по-французски и по-немецки. Я с мужем бывала у них в гостях. Эрудиция и светские манеры Бичая меня восхищали. Но когда в театре появился харбинский артист Виктор Дмитриевич Лавров, Маргарита развелась с первым мужем и стала Лавровой. Если сейчас кто-нибудь

заинтересуется историей воркутинского театра, то может подумать, что М.Рейзвих, М.Бичай и М.Лаврова - разные артистки. То же относится к Аде Рейзвих - она стала Адой Тугановой, выйдя замуж за бывшего зэка, балетмейстера Туганова.

Примечательно то обстоятельство, что воркутинский театр с первых лет своего существования стал одновременно и театром-студией, подготовившей много замечательных артистов из талантливой молодежи. За короткий срок удалось собрать замечательный коллектив. Театр имел свой симфонический оркестр, балет, хор. При Мордвинове труппа состояла примерно из 150 человек. Предпочтение отдавалось оперно-оперетточному репертуару. Шли такие произведения, как «Фауст», «Риголетто», «Травиата», «Чио-Чио-сан», «Севильский цирюльник» и др. Что же касается оперетт - все и не перечислишь! С опереттами, кстати, произошла интересная история. Канкан находился тогда под запретом. А в Воркутинском театре танцевали канкан! Разрешил Мальцев. Дирижировал оркестром Владимир Владимирович Микошо, музыкант высокого класса. Окончил две консерватории - Московскую и Киевскую. Короткое время был и второй дирижер - Вигорский, из Киевского оперного театра. Много прекрасных музыкантов собралось тогда в труппе. Мой муж Алексей Марков работал в театре с 1944 по 1959 г., хорошо знал Мордвинова, восхищался им как режиссером и человеком. На его глазах прошла пятнадцатилетняя жизнь театра, его взлет и угасание. Мордвинов после освобождения в 1946-м г. переехал в Сыктывкар, затем в Саратов и Минск. Получил заслуженного. Театр постепенно превращался в драматический. Музыкальные спектакли ставились редко. В 1950-е гг. театр возглавлял Гайдаров. Он с супругой, актрисой Утехиной, приехал из Киева. Но в эти годы театр уже так не славился, как при Мордвинове... Вспомним же некоторые страницы его истории, связанные с декабристками, которые в 1940-е и в первой половине 1950-х гг. работали в театре.

Эсфирь Абрамовна Айнгорн - многолетний и.о. директора театра. Вместе с маленькой дочерью она приехала на Воркуту к мужу, Истеру Григорьевичу Айнгорну, который до своего ареста в 1937 г. работал в Москве заместителем начальника Метростроя и был членом коллегии Наркомтяжпрома. О воркутинской жизни рассказывает их дочь, Марина Истеровна:

«Отец освободился в 1944 г. и мы сразу же поехали к нему. Мама была человеком широко образованным, владела английским, немецким, польским языками, у нее был абсолютный музыкальный слух. Когда мы прибыли на Воркуту, процесс создания театра был в разгаре, и мама сразу же предложила свою помощь. Она стала исполнять обязанности директора. Артисты потом долго вспоминали, что их директор старалась тайком подкармливать заключенных, вызывая их в кабинет как бы по делу. Она добилась, чтобы всем им выписали пропуска «зона-театр-зона», с которыми они могли в любое время ходить без конвоя на репетиции и спектакли.

Вначале мы с папой жили в общежитии, где были комнаты для освобожденных. Помню, я часто смотрела с подругой спектакли из оркестровой ямы, видела сразу и оркестр, и артистов. Мне было уже 16 лет, я хорошо помню репетиции Мордвинова, первые постановки «Сильвы» и «Марицы». А в 1951 г. снова началось усиление режима. Многих лагерных артистов загнали в зоны. Повторно арестовывали тех, кто освободился. Отец, к счастью, избежал этого. Мальцев уважал его, вызвал в кабинет и сказал: «Я не хочу, чтобы Вы во второй раз сели. Подайте заявление об отъезде по семейным обстоятельствам. И пусть Ваша жена тоже подаст заявление об увольнении из театра». Я к этому времени уже поступила учиться и уехала в Ригу. А мама и папа отправились в Салехард. Посоветовал им туда поехать Иванов, секретарь парткома комбината «Воркутауголь». Он сказал, что в Салехарде нет зон и туда приказ о повторных арестах не придет».

Этот эпизод говорит о многом: о неустойчивом положении бывших заключенных, которых в любой момент могли лишить свободы, о шатком положении жен-декабристок, о широте размаха повторных арестов, от которых приходилось спасаться бегством даже тем, кто работал в непосредственной близости к высокому начальству. Кста-

ти, этот эпизод делает честь и начальнику концлагеря генералу М.М.Мальцеву, стремившемуся в меру своих сил оградить своих приближенных от очередных бед. Марина Истеровна подарила мне несколько фотографий из семейного архива, среди них групповое фото, где ее отец сопровождает генерала Мальцева, осматривающего строительную площадку, на которой работают каторжане с номерами на спинах.

Певица А.П.Вигорская работала в Воркутинском театре во второй половине 1940-х и в начале 1950-х гг. До приезда на Воркуту она была солисткой Киевского оперного театра. Чем привлекла ее Воркута, это гибельное место, окутанное колючей проволокой? Сюжет все тот же - добровольное желание разделить судьбу репрессированного мужа, дирижера Е.М.Вигорского. Он появился в Воркутинском театре во второй половине 1940-х гг. на должности первого дирижера, которую до этого занимал В.В.Микошо, ставший вторым дирижером. Вигорский побывал в немецком плену, но на Воркуту он попал не как заключенный, а как «спецконтингент». Впрочем, четких данных о его статусе у меня нет. По словам А.Маркова и виолончелиста Л.Брокера, он принадлежал к «спецконтингенту», что и позволило приехать к нему его жене А.П.Вигорской. Будь он заключенным, это вызвало бы определенную реакцию у воркутинских режимников. Однако никакого скандала не произошло. Жена совершенно спокойно выступала вместе со своим мужем, а они ведь носили одну и ту же фамилию!

А.П.Вигорская стала одной из ведущих солисток в оперной труппе театра, исполнительницей партий Иоланты в одноименной опере П.И.Чайковского, гейши в «Чио-Чио-сан» Дж.Пуччини, Антониды в «Иване Сусанине» М.И.Глинки. В спектаклях, где она выступала, дирижером, как правило, был ее муж. Вигорский дирижировал очень артистично, подражая Леопольду Стоковскому.

Старожилы Воркуты по сей день с благодарностью вспоминают музыкально-образовательный цикл лекций «Классики русской музыки», организаторами и вдохновителями которых были дирижеры В.В.Микошо и Е.М.Вигорский. В группу вокалистов, участвовавших в этой просветительной работе, входила и А.П.Вигорская, исполнявшая арии из многих опер. На Воркуте с большим энтузиазмом отмечались различные памятные даты. Это приобщало жителей далекой тундры к жизни на «Большой земле». Так в 1949 г. отмечалось 100-летие со дня смерти Шопена. Вигорская выступала в юбилейном концерте как певица и как пианистка. В 1947 г. на Воркуте отмечалось 800-летие Москвы. В программу юбилейного концерта входили, прежде всего, произведения, связанные с историей нашей столицы. А это, конечно же, опера Глинки «Иван Сусанин» как самое яркое музыкальное произведение, в котором отражалась героическая борьба русского народа с иноземными захватчиками. А.П.Вигорская исполняла арию Антониды. Это лишь несколько штрихов ее многогранной деятельности. Для воркутян, оторванных от мира и живущих среди зон, окутанных колючей проволокой, прикосновение к прекрасному имело особо спасительное значение. В начале 1950-х гг. Вигорские покинули Воркуту.

Корнелия Николаевна Рутковская в течение десяти лет была примадонной Вокутинскоготеатра (середина 1940-1950-х гг.). Как же она попала на Воркуту? Она приехала за Полярный круг как вольнонаемная и как декабристка - инкогнито. Дело в том, что ее муж, актер и режиссер театра Борис Валерьянович Харламов, был в ту пору заключенным и жил в зоне. Он имел пропуск для свободного выхода из зоны, как и все другие артисты-зэки, но не имел права проживания с женой. О том, что они муж и жена, до поры до времени никто не знал. Фамилии разные, он жил в зоне, она «сняла угол» в городе. На работе они были все время вместе, вместе выезжали на гастроли. Они как бы вырвали у судьбы право быть вместе в то время, когда она их разлучила на многие годы и, может быть, могла разлучить навсегда.

Борис Валерьянович стал узником военного времени после того, как во время немецкой оккупации продолжал работать в театре. За это после освобождения его арестовали и этапировали в Воркутлаг. История, типичная для многих театральных работников, побывавших на оккупированной территории! Существование в Заполярье городского профессионального театра, где разрешалось работать заклю-

ченным артистам, было для него спасительной неожиданностью. В театре он получил статус ведущего артиста и режиссера. В 1946 г. он поставил комическую оперу Шарля Лекока «Дочь Анго» (дирижер Е.М.Вигорский, художник П.Э.Бендель). Затем он режиссировал концертную постановку оперы М.П.Мусорского «Борис Годунов» (дирижер В.В.Микошо, хормейстер Г.И.Жильцов, концертмейстер Е.М.Добромыслова). В 1947 г. Харламов поставил музыкальную комедию «Раскинулось море широко» (дирижер В.В.Микошо, художник П.Э.Бендель). По его инициативе и в его постановке воркутяне увидели литературно-драматическую композицию «Анна Каренина».

О, это была его звездная постановка! Он исполнял роль Каренина, Рутковская - Анны, Н.И.Кошкин - Вронского. Особое очарование спектаклю придала чудесная музыка Рахманинова, Чайковского и Листа: спектакль шел в музыкальном сопровождении трио: скрипка - М.И.Носырев, виолончель - Л.В.Брокер, рояль - Т.В.Юнгферд. «Анна Каренина» пользовалась огромным успехом и принесла исполнителям главных ролей большую любовь публики.

Но, как известно, всякое тайное рано или поздно становится явным. Каким-то образом оперативному отделу Воркутлага стало известно, что вольнонаемная примадонна воркутинского театра Корнелия Рутковская приехала в Заполярье неспроста, а для «преступной связи» с заключенным артистом Харламовым, женой которого она, оказывается, является. Разразился страшный скандал. Рутковской приказали в 24 часа покинуть Воркуту. Однако нашлись добрые люди и их спасли. Корнелия Николаевна осталась на Воркуте и продолжала работать в театре. Все это кажется невероятным, но так было. Воркута - сгусток тьмы, гиблое место, страшный концлагерь. Но и здесь действовали светлые силы... Рутковская участвовала почти во всех спектаклях, которые ставил Харламов. Это давало возможность им не разлучаться в рабочее время, в нерабочее же они не могли быть вместе.

Я освободилась в конце 1953 г. и, благодаря знакомству с Алексеем Марковым, окунулась в театральную жизнь Воркуты, посещала все спектакли, познакомилась со многими артистами и музыкантами. Первым спектаклем, с которого началось мое приобщение к воркутинскому театру, была пьеса Виктора Гюго «Анджело» в постановке главного режиссера театра, заслуженного артиста УССР Н.Г.Гайдарова. Музыку для этой постановки написал В.В.Микошо, художественное оформление делал К.И.Гусев, Б.В.Харламов испол-

нял главную роль Анджело Малипиери, наместника Падуи. В этом спектакле участвовал и Алексей Марков в небольшой роли дозорного Гибардо. Он пригласил посмотреть спектакль меня и Бориса Сократовича Баскова, который, как и я, недавно освободился и жил на шахте № 7, откуда добираться до города нужно было автобусом. Борис Сократович принял приглашение и вот мы, недавно бесправные узники, впервые за много-много лет сидим в партере Ворку-тинского драматического театра! Настроение праздничное, мы с интересом рассматриваем публику, Марков знакомит нас со своими друзьями-артистами.

Распахнулся бархатный занавес, взору открылась красочная декорация - виды Падуи XVI века, раздались звуки прекрасной музыки, взволновал глубокий голос наместника Падуи Анджело Малипиери... Наконец, наконец я сижу в зале настоящего театра! Еще недавно я могла смотреть только самодеятельность в лагерной столовой, с жалкой декорацией, бедными костюмами, тусклым освещением. И продолжалось это десять лет! Картины недавнего прошлого с лихорадочной быстротой стали проноситься перед моим взором, вытесняя действие, происходящее на сцене. Этапы с конвоем и собаками, грозные оклики «шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения!». Бесправное, рабское существование, голод, холод, смрад в бараках, непосильная работа в шахтах... Умирающие доходяги, расстрелы каторжан, их окровавленные трупы и дощечки с надписями кровью «Собаке - собачья смерть!». И эти жуткие годы поглотили всю мою молодость... Как я смогла все это пережить? И за что, за что обрушился на меня этот лагерный ад???

Слезы текли из моих глаз, я не могла их остановить, у меня не было сил взять себя в руки. Борис Сократович с удивлением и тревогой взглядывал в мою сторону. Он знал меня в тяжелые годы на шахте № 2, где я держалась мужественно и достойно. Он никогда не видел меня плачущей. За это он уважал меня и удостоил своей дружбой. Слабых и хныкающих он не любил. И вдруг здесь, в теат-

ре, когда мы свободны (почти свободны - мы были в ссылке), я плачу без видимых причин! Я представила себе, как он презирает меня за слабость и безволие, но остановить поток слез не могла. В антракте он крепко взял мою руку и вывел из зала. Мы спустились в гардероб, взяли свою одежду и вышли в морозную воркутинскую ночь. «Анджело» остался недосмотренным. Вот так я впервые познакомилась с воркутинским театром и Борисом Валерьяновичем Харламовым, исполняющим роль Анджело. Да, театр-это непросто, он может вызвать непредсказуемую реакцию! Через несколько дней пришло письмо из шахты № 7 от Бориса Сократовича, который в первых строках вопрошал: «О чем слеза?..».

Потом я часто бывала в театре и больше уже не плакала. Было много спектаклей, поставленных Харламовым, с его участием и участием его жены. Они очень активно выступали в театре. Чтобы не казаться голословной, приведу примеры, что, кстати, позволит вспомнить репертуар 1950-х гг.

В 1953 г. в постановке Харламова шла горьковская «Васса Железнова» с Рутковской в заглавной роли, Харламов исполнил роль Прохора Храпова, ее брата. (Художник Я.Я.Вундер). В его же постановке шла пастораль «Мастерица варить кашу», где он играл роль управляющего Городнищева. Большой популярностью пользовалась комедия М.Бараташвили «Стрекоза», в которой Харламов выступал в роли профессора Ираклия Наморадзе, а Рутковская - в роли его жены Елены. (Постановка гл. режиссера театра Н.Г.Гайдарова, художник К.И.Гусев, дирижер В.В.Микошо).

В 1954 г. шла пьеса К.Симонова «История одной любви» в постановке Харламова (художник Я.Я.Вундер), в которой Борис Валерьянович был занят в роли Николая Семеновича Голубя, а Корнелия Николаевна - в роли Марии Петровны. В его же постановке шла пьеса А.Н.Островского «На бойком месте» - роль Бессудного исполнял сам же постановщик, роль его жены - Рутковская. Харламовым была поставлена еще одна пьеса А.Н.Островского, а именно «Без вины виноватые», в которой роль Отрадиной исполняла К.Н.Рутковская, а Харламов - роль Нила Стратоныча Дудукина. (Художник Я.Я.Вундер). И далее в его постановке шли «Обыкновенный человек» (1954 г.), «Персональное дело» (1955 г.), «Живой портрет» (1955 г.), «Два клена» (1955 г., здесь он был режиссером), «Бешеные деньги» (1955 г.), «Дача Дроздовых» (1956 г.)- всего не перечислишь!

После реабилитации Харламов со своей верной женой, декабристкой Корнелией Рутковской, покинул Воркуту, переехав в Ленин-

град. Там, в Доме ветеранов сцены, закончился их земной путь.

Балерина Н.В.Попова прибыла в Воркутлаг из Сиблага. Она работала в Воркутинском театре вместе со своим мужем Л.В.Брокером. Случай, скажем прямо, невероятный. В одном лагере строго запрещалось пребывание мужа и жены. Они же не только «пребывали», но и работали вместе, имея пропуска для свободного выхода из зоны. Смогло это невероятное событие произойти потому, что у них были разные фамилии и «режимники» не знали, что они муж и жена. Попова попала в Воркутинский театр по запросу театрального руководства. Ее затребовали как балетмейстера, и в 1946 г. она прибыла в Воркутлаг. Конечно эту «аферу» провернул ее муж Леонид Брокер. Как это ему удалось сделать - остается тайной. Но факт есть факт. Счастливый случай для лагерной жизни!

Ее дебют как балетмейстера состоялся в оперетте «Коломбина» (постановка Б.А.Мордвинова, дирижер В.В.Микошо, художник Т.Т.Буря, хормейстер Г.И.Жильцов, режиссеры А.А.Гольдбурт и Б.А.Козин, 1946).

В 1946 г., 26 декабря, шел 100-й спектакль оперетты «Сильва», очень полюбившейся воркутянам. Это была новая редакция «Сильвы» в постановке В.В.Рыченко. Борис Аркадьевич Мордвинов, создатель и душа Воркутинского музыкально-драматического театра, в это время уже освободился и переехал в Сыктывкар, а затем последовали города на «Большой земле» Саратов и Минск, где Мордвинов получил звания заслуженного артиста БССР и РСФСР. Мордвинов покинул Воркуту, но воркутинская театральная жизнь продолжалась, хотя и не с тем блеском, как при нем. Балетмейстером в новой постановке «Сильва» была Н.В.Попова. В оперетте «Веселая вдова» (1947 г.) она исполняла вместе с П.К.Герко лирический танец. В концерте из произведений П.И.Чайковского (1949 г.) она ставит танцевальные номера, и так далее, и тому подобное.

О театральной жизни музыканта Л.В.Брокера можно было бы рассказать многое. Но я не стану это делать. У меня сохранилась диктофонная запись его рассказа и имеется счастливая возможность предоставить слово ему самому^¹. Леонид Владимирович

Брокер рассказывает:

«Я проработал в театре с 1945-го по 1956-й год. Приехал я в Воркуту, как и большинство, не по своей воле. История моя долгая. Был репрессирован трижды. Впервые меня арестовали в 1934-м году. Учился я в училище при консерватории по классу виолончели, взяли меня и продержали месяц, потом два месяца погулял, и снова меня арестовали. За что меня арестовали? Этого я объяснить не могу. Дело обстояло так.

Был у меня приятель, музыкант, вместе в кинотеатре подрабатывали. Мне было за двадцать. Обычно к этому времени все музыканты уже профессионально подготовлены. А мне еще надо было догонять товарищей. И вот однажды затащили меня на одну вечеринку. Упирался я, не хотел идти. Вообще никуда не ходил, кроме концертов. Но меня моя будущая жена упросила.

Пришли мы - накрыт большущий стол, на одном конце его сидит хозяйка дома, а мы с женой на самом краешке с другой стороны. И вот нашелся один человек, который был влюблен в эту самую хозяйку, и он сказал какую-то неподобающую хохму. И после этого нас всех троих взяли. У него отец был преподавателем Академии Фрунзе, старый генерал еще царской армии. У меня отец тоже был подполковником царской армии, получил это звание во время войны. В компании я даже толком и не разобрал, что там было сказано. Но так как мы были оба сыновьями царских офицеров, нас сразу и взяли. Во всякой большой компании всегда бывали осведомители. Один допрос и пять лет приговора. Я спросил у следователя, в чем я должен сознаться. Они, обычно, в таких случаях свирепеют. Это был второй арест.

Отправили меня на пять лет на Дальний Восток. Знаете БАМлаг? Там мы вторые пути строили. По этим путям я и ехал, досрочно освободившись в 1937-м году. Там мне повезло, сняли с общих работ, попал в лагерный театр, в концертную группу. Был инструмент очень приличный и я как музыкант быстро восстановил свою форму. А перед Воркутой я три с половиной года инструмента не видел. Там посложнее дело было.

В третий раз меня арестовали в 1942-м году, в Иванове. После освобождения в Москву я возвращаться не мог. Я там в оркестре работал, до войны. Потом был на фронте, в стройбате, пока нас не расформировали. Вернулся в Иваново, опять взяли в армию, строили аэродром. Там нас с женой арестовали, дали по 10 лет. И вот за что. Я где-то сказал, что если так воевать, то недолго войну проиграть... Это было время, когда немцы к Волге подходили. Видно, хозяин квартиры, где мы жили, стремился от нас избавиться и написал донос. Так я и попал в Недель. А жена попала в знаменитый СИБлаг. Мы переписывались с нею. Правда, когда меня везли этапом, то солдат, который меня обыскивал, все письма жены выбросил. Столыпинский вагон - худшее, что может быть. В четырехместном купе было набито 22 человека. Да, эту школу я прошел в полном объеме. В Неделе я пробыл 29 месяцев в больнице. Пеллагра, дистрофия, я там умирал. Не знаю, почему выжил. При мне умирали люди ежедневно. Один, два, три человека... Огромный барак, наполненный лежачими. В Неделе с пересылками меня хотели послать на общие работы. Но увидели, что слабый, послали на легкий участок - корчевать пни. А слабые мы приехали потому, что голодали всю дорогу. На двое суток нам дали сухой паек - килограмм хлеба, кусок соленой рыбы, два кусочка сахара пиленого... А в тюрьме знаете как? Если что дают, тут же все и съедаешь - хоть кусочек, хоть килограмм. Потом голодаешь.

Пробовал я голод, три с половиной года не бывал сыт. Представляете, если люди ни о чем, кроме еды, говорить не могут. И ведь никакие пирожные или колбасу не вспоминают - только хлеб, хлеб ржаной. Я не понимаю, как остался жив. Когда меня с пересылки послали переосвидетельствовать, то врач попался венгр, военнопленный, и он меня послал на самую тяжелую командировку: на шпалорезку, бревна там надо было на себе таскать. Страшное место - Палкино, это на Северном Урале. И вот когда я туда прибыл, там была своя комиссовка. Меня осмотрели и поместили в больничку. Но через какое-то время оттуда выписали. Оказывается, я должен был заниматься самодеятельностью, да еще и «натаскивать» какую-то

дочку полковника НКВД. Это была красивая, высокая женщина, но жуткая матерщинница, к тому же и кулакам своим волю давала. Не пошел я с ней заниматься.

В Воркуту меня выписал театр. Я сам писал в ГУЛАГ просьбу использовать меня по специальности. Когда я приехал, оркестр в театре был слабый. Оперетты играл, а так - ничего серьезного. Да и сама Воркута - не город, а сплошные бараки. Поселили меня в «театральном» бараке, совсем недалеко от театра. Форма у меня была плохая. У всех профессиональных музыкантов - струнников на пальцах постепенно образуются подушечки, от соприкосновения со струнами. Так что мне пришлось восстанавливаться. Инструменты были плохие, совершенно непригодные для работы. Но постепенно я все-таки входил в норму. И однажды мою игру услышал главный режиссер театра Мордвинов и взял меня в оркестр, где я стал единственным виолончелистом. Сам Мордвинов сидел, кажется, по обвинению в шпионаже. Американский шпион... Всех так сажали, и меня не лучше. И вот Мордвинов, он же «шпион», вызвал администратора, Гришу Литинского, и сказал, что меня надо поддержать. Мне сразу дали паек, который давали начальству - сгущенное молоко, масло, сахар. А потом прикрепили к больничному питанию.

Жена моя, Н.Попова, была балериной. Ее тоже потом перевели в Воркуту, летом 1946-го года. Она работала там балетмейстером. Я добился этого перевода через руководство комбината «Воркутауголь». С концертными бригадами театра я объехал все ближние места - Печору, Абезь, Ухту...

Проработал я в театре до освобождения 19 октября 1952 года. После освобождения остался в театре еще на три года, потому что сталинский режим был еще жив, система была такая, что лучше было в Центральной России не появляться. В театре я играл все - в оркестре, и соло, и трио у нас было. Шла «Анна Каренина» и перед занавесом мы как бы прелюдией играли трио Чайковского. Очень хороший был спектакль. Преподавали мы с женой и в детской студии. Она была хореографом всех детских постановок.

Наверное, надо вспомнить о некоторых музыкантах, ра-

ботавших в театре... О дирижере Вигорском, первоклассном музыканте. Он попал в лагерь после немецкого плена. У немцев он тоже играл в оркестре. Кажется, он не был у нас заключенным, а на положении спецконтингента. О Вигорском меня предупредили, что он имеет склонность к «стуку», чтобы я был поосторожнее с ним. Впрочем, я настолько был бит-перебит, что старался ни с кем ни о чем лишнего не говорить, тем более, если предупреждают. К Вигорскому, кстати, приехала через какое-то время жена, актриса из киевского оперного театра. В Воркутинском театре она исполняла оперные партии.

Высокообразованным музыкантом был Микошо, преподаватель московской консерватории, дирижер и композитор. Для спектакля «Золушка» он написал очень милую музыку. Жаль, что тогда нельзя было записать тот спектакль на пленку. Великолепный был спектакль! Все роли в нем исполняли дети, а Золушку играла дочь нашей Веры Макаровны Пясковской, звезды воркутинской сцены (она была женой одного из тамошних больших начальников Печуги).

В труппе театра вообще было немало подлинно талантливых людей. Здесь работала актриса Глебова, тоже одна из звезд (она приехала сюда вместе с мужем-энергетиком Шварцманом). Выступала пианистка Тамара Юнгферд, ученица Нейгауза, из Московской консерватории. Актриса Малого театра Михайлова, великолепная чтица, Кошкин из Большого драматического, Н.Фомин, Миша Носырев, скрипач из Ленинградской консерватории, москвич Лева Рейнштейн, пианист... В зале театра было мест 200-300^¹ и всегда он был полон. К сожалению, заключенные в него никакого доступа не имели. Он работал как обыкновенный городской театр.

Как-то попал к нам в лагерь Данзас, француз, когда-то работавший в экскурсионном агентстве Кука, водивший экскурсии на Ватерлоо. Его отец, обрусевший француз, был послан в составе экспедиционного русского корпуса на фронт первой мировой войны в 1914-м году во Францию. Сам

Данзас окончил Сенсирскую школу, был офицером французской армии и воевал с немцами, уже во вторую мировую войну, попал в плен к немцам. А из немецкого плена - уже к нам. Человеком Данзас был очень приятным и интересным, работал у нас ассенизатором. С помощью этой блатной работы он и сохранил себе жизнь. В театре у нас работал Стин Афанасий Иванович, по происхождению граф. Он у Доватора был на фронте корреспондентом от какой-то газеты. А в театре занимал должность коменданта.

Еще один мой приятель, Франек Клопотек-Лувчевский, играл в оркестре на альте. Он был одним из немногих иностранцев у нас в театре. А сначала он был доведен лагерными общими работами до такого состояния, что не мог даже вспомнить своей фамилии. Но у него была замечательная сила воли: он прошел выучку в иезуитской гимназии. А в лагерь попал так - при немцах был директором кинотеатра, вот и все... Ненавидел он нашу страну сильно, но тому много причин, начиная от Екатерины II.

Но вот, отвлекаясь, должен сказать, что с детства помню, а я вырос в военной семье, в казарме - у нас была масса поляков. Они воевали в первую мировую блестяще. Правда, немцев они не любили еще больше, чем русских. У моего отца в полку тоже были поляки.

Предки мои были англичане, вернее - шотландцы. Меня уверяли, что фамилия Брокер шотландская. По семейной легенде один из Брокеров был комендантом Нарвы, когда Петр взял Нарву, он попал в русский плен. Потом он принял подданство, пошел служить в армию. И вот весь род Брокеров на мне кончается. В этой стране продолжать наш род, кажется, и не стоит. Моя жизнь не заслуживает повторения.

На пенсию я ушел в 1969-м году. А до этого работал в оркестре Вероники Дударовой виолончелистом. А потом еще поехал зарабатывать пенсию в Якутск. Знаете, когда пройдешь такую жизненную школу, уже долго не раздумываешь: собрался в один день и уехал. Два года я там работал, в оперном театре и на радио. Вот такая моя история...»

Г.П.Чадук-Ага работала в Воркутинском театре заведующей кос-

тюмерным цехом. Имя ее встречается в театральных программках конца 1940-х гг. В эти же годы среди мужского состава артистов театра можно найти М.М.Чадук-Ага. Например, в пьесе А.Галича, К.Исаева «Вас вызывает Таймыр» (постановка Р.Холодова, художник П.Бендель, 1948 г.) роль директора филармонии исполняет М.М.Чадук-Ага. Он же выступает в роли моряка в оперетте «Вольный ветер».

Фамилия редкая, сразу же обращает на себя внимание. Я как-то спросила у Алексея Маркова, что это за люди? Он ответил, что они муж и жена, и с их пребыванием в театре связана интересная история. Но подробностей, к сожалению, я не знаю. Было это сказано очень давно, в 1960-х гг. Ни я, ни Алексей не думали тогда, что наступит такое время, когда воспоминания о Воркутинском театре будут представлять интерес. Я не в силах сейчас развернуть эту тему и написать что-либо внятное, была ли Г.П.Чадук-Ага вонольнаемная (как К.Рутковская) или же заключенная (как Н.Попова), прибывшая к заключенному мужу. И тот, и другой случай маловероятны - фамилии ведь одинаковые! Пишу о них в надежде, что, может быть, найдутся знающие люди и дополнят эту историю.

А теперь расскажем историю об артистке театра «Ромэн», у которой судьба сложилась так, что она не смогла выступать в театре, а пришлось ей довольствоваться поселковым клубом.

Александра Константиновна Павлова-Федянина попала в ухтинские края сложным маршрутом: Москва-Англия-Москва-поселок Водный промысел, где находился радиевый завод. В Москве был театр «Ромэн», где она, настоящая цыганка, работала вместе с Лялей Черной (которая, кстати, была цыганкой только наполовину). Ну а причем тут Англия? Как в Англии, так и в Ухте она оказалась из-за своего мужа, Михаила Павловича Федянина, выпускника Высшего технического училища им.Баумана. Он учился вместе с Туполевым у Н.Е.Жуковского, который его как талантливого студента уговаривал пойти в авиацию. Но Михаил Павлович выбрал другой путь - стал механиком текстильного оборудования. Может быть, он решил таким образом почтить память деда, у которого до революции была своя текстильная фабрика.

В 1927 г. его послали в командировку в Англию на четыре года в качестве эксперта для покупки текстильного оборудования. К нему в Англию приехала его жена, Александра Константиновна, актриса театра «Ромэн». Прошло четыре года. Можно полагать, что это были

их самые счастливые годы... В 1931 г. они вернулись на Родину, вскоре у них родилась дочь Елена. В 1937 г. Михаила Павловича арестовали, обвинили в шпионаже и как «врага народа» этапировали в Ухтпечлаг, конкретно, в поселок Водный промысел на радиевый завод. Здесь он стал заместителем главного механика, а затем - главным механиком. Выпускники «Бауманки» высоко ценились не только за рубежом, но и в ГУЛАГе! В зоне он пробыл всего около полутора лет, после чего его перевели на поселковое положение. К нему из Москвы приехали жена с дочерью Леной и племянницей Люсей Павловой, которая осталась без родителей. Лена и Люся учились в одной школе вместе с Викой Колыбиной (Димитровой) и Тамарой Давыдовой, их школьная дружба продолжалась потом многие и многие годы. Они, эти школьные подруги Лены Федяниной, и оказались тем источником информации, который позволил мне описать эту удивительную историю артистки-цыганки, цыганки-декабристки, Александры Павловой. Девочки, подруги Лены Федяниной, называли ее тетей Шурой. Виктория Колыбина вспоминает:

«То, что отец Лены был высокообразованным специалистом, говорил тот факт, что в школе у нас он преподавал и физику, и математику, и английский язык. А последние годы пребывания на Водном промысле он удивил всех еще своими художественными способностями. При встрече с Леной в Москве я увидела его рисунки, выполненные обыкновенными цветными карандашами - там и портрет тети Шуры на фоне молодых сосенок, и портреты дочери, и копии с картин знаменитых итальянских художников эпохи Возрождения. Да, можно только диву даваться - как же многогранен был его талант!

Между прочим, то, что мы с сестрой Полей, поехав в Москву, поступили в текстильный институт, это во многом его влияние. А тетю Шуру я все время вспоминаю по концертам в нашем клубе. Мне так нравилось, как она пела цыганские песни и старинные русские романсы! Особенно нравился в ее исполнении романс «Наш костер в тумане

светит». Жаль, что тогда не разрешали много петь цыганских песен. Тетя Шура устроилась сначала работать дежурной на вышке-качалке, которая качала радиоактивную воду с химзаводов в тайге для завода концентратов, а потом перешла на телефонную станцию.

Их дочь, Лена, росла очень красивой девочкой, чем дальше, тем ярче проступала в ней цыганская красота. Лена была на 1 год старше меня, поэтому мы учились не в одном классе, но в интернате в Ухте нам пришлось жить вместе. Лена окончила в Москве педагогический институт и пошла по стопам отца - стала преподавателем математики и физики. Даже на несколько лет уезжала в Польшу, там работала тоже в школе, преподавала для детей работников посольства. А сейчас работает в одной из московских школ, преобразованных в гимназию. (Речь идет о 1993 г. - авт.). Отец ее умер в 1980 г., а мать еще раньше, и осталась Елена Михайловна в квартире одна».

Когда я узнала об этой истории, мне вспомнилось, что нечто подобное было в Воркуте. В 1954 г. мы жили вместе с мужем Алексеем Марковым на улице Победы, а неподалеку в новом доме на Московской улице жил товарищ мужа по лагерю, инженер, до ареста занимавший какой-то ответственный пост. Он женился на красивой цыганке, они вместе время от времени бывали за рубежом. Потом его посадили, срок он отбывал в Заполярье, чудом выжил. Жена к нему приехать не могла, а когда он в конце 1953 г. освободился без права выезда - то сразу же приехала. Воркутинские реалии произвели на нее удручающее впечатление. Алексей попросил меня навещать ее, чтобы как-то приободрить и проявить участие. От былой ее красоты, увы, ничего не осталось. Предо мной была измученная, больная женщина. Она по-прежнему любила бусы, кольца, браслеты, но это мало ее украшало. Иногда мы вместе ходили в театр. Песни и танцы ее несколько оживляли, драматические же пьесы она не любила. Как только муж получил реабилитацию, они немедля покинули Воркуту.

Языком архивных документов: дополнение к вышесказанному

Нам пришлось «языком воспоминаний» упоминать о событиях государственной важности - о создании Северной топливной базы умом и руками заключенных и бывших заключенных. Особо секретным был в те годы Водный промысел, где добывали радий. «Язык воспоминаний» всегда вызывает недоверие у скептически настроенного читателя. Дополним его «языком архивных документов».^¹ Поясним, что РЦХИДНИ - Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории; ГАРФ - Государственный архив Российской Федерации.

I. Приказы о создании и функционировании Ухто-Печорских лагерей

1. Из протокола № 120 заседания Политбюро ЦК ВКП (б) №120, п.ЗЗ/б «О Печоре». 23 октября 1932 г.

а) Создать специальный трест «Ухтпечтрест» с правами, аналогичными «Дальстрою» (на Колыме), сконцентрировав в нем все работы как по разведке, так и по организации промышленной добычи ископаемых. Во главе треста поставить т.Мороза Я.М. (нач. Ухт-печлага).

б) Возложить на ОГПУ общее руководство всеми указанными работами.

в) Из состава Печорского управления речного транспорта выделить в распоряжение Ухтпечтреста потребное для треста количество пароходов и барж.

г) Обязать Наркомфин впредь все кредиты, связанные с работами на Ухте и Печоре, выделять в распоряжение ОГПУ для «Ухтпечстрой».

д) Для рассмотрения заявок ОГПУ по оборудованию и техническому снабжению создать комиссию в составе тт. Межлаука (созыв), Берлина, Ганшина, Израиловича, Серебровского и Зофа.

Срок работы комиссии -10 дней.

РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.З.Д.904. Л. 10.

2. Из постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «Об организации Ухто-Печорского треста». 13 ноября 1932 г.

1. Создать Ухто-Печорский трест, действующий на основании особого о нем Положения, утверждаемого СНК СССР, поручив тресту:

а) разведку и эксплуатацию имеющих промышленное значение ископаемых Печорского бассейна и все связанные с этим подсобные работы;

б) строительство железнодорожных и грунтовых дорог;

в) строительство жилищ и культурно-бытовых учреждений;

г) улучшение водных путей сообщения в районах треста, с воз ведением необходимых причальных и складочных сооружений;

д) строительство ремонтных заводов для обеспечения имеющихся и строящихся рудников, нефтепромыслов и речного судостроения;

е) организацию речного судостроения;

ж) колонизацию районов треста;

з) развитие сельского хозяйства, промысловой охоты и рыболовства в колонизуемых районах.

2. Руководство трестом возложить на ОГПУ.

3. Определить программу работ Ухто-Печорского треста на 1933 г. в следующих размерах: По нефти:

а) Выделить не менее 20-ти станков для детальной нефтеразведки в Сойвинском и Устьвымск-Береговском, Воя-Соплесском и Кожвинском районах.

б) Заложить на участке Чибью небольшой нефтепромысел с добычей в 1933 г. 10-15 тысяч тонн нефти.

в) Построить простейшую нефтеперегонную установку для получения керосина.

г) Вывезти в потребляющие районы Северного края 11 тыс. тонн нефтепродуктов.

По углю:

а) Во изменение постановления СТО от 27.III.32 г. из предусмотренных программой 1932 г. пяти угольных шахт, построить две шахты на Воркуте и две в Щугоре.

б) Строительство шахты на Заостренной исключить.

в) Добыть в течение 1933 г. 100 тыс. тонн угля, вывезти 60 тыс. тонн.

г) Вести усиленную разведку в Воркутинском и Шугорском районах, а также продолжать перспективную разведку прочих районов, сконцентрировав не менее пяти станков на Воркуте и не менее трех на Шугоре.

По радию:

Определить размер добычи радия на 1933 г. по Ухто-Печорскому тресту - 8 грамм.

Поручить НКТПрому и ОГПУ в двухдекадный срок определить место и методы переработки концентратов в готовый продукт.

Обязать НКВнешторг предусмотреть в плане 33 г. 14 тыс. руб. валюты для покупки Ухто-Печтрестом алмазов-карбонатов и необходимой химаппаратуры.

По асфальтитам:

Приступить к промышленной добыче ижемских асфальтитов, для чего:

а) заложить одну разведочно-эксплуатационную шахту;

б) добыть в 1933 г. 10 тонн асфальтита;

в) разработать проект завода мощностью не менее 3 тыс.тонн готового продукта.

По дальнейшим разведкам полезных ископаемых:

а) Представить в конце 1932 г. доклад о результатах работ 1932 г. по всем видам разведки, указанным в постановлении СТО от 27.11.32 г.

б) Произвести поисковую разведку на полиметаллы в районе хребта Пай-Хоя и Цильмы и на железные руды в районе Чешской губы, а также в верховьях Печоры и Вычегды.

в) Произвести детальную разведку по обнаружению газовых месторождений в районах южного и Северного Тимана ...

По кадрам:

Предложить ОГПУ совместно с Наркомпросом и НКТП разработать план организации в 1933 г. в районе Печоры двух техникумов для подготовки кадров среднего и младшего технического персонала.

Комплектование этих учебных заведений производить путем привлечения оканчивающих школы и за счет колонизуемых.

Мобилизовать из основных нефтяных и угольных районов Союза 25 человек-работников с партийным и хозяйственным стажем для руководства работы по Ухто-Печорскому тресту.

Предложить НКТП оказать содействие в выборе горных масте-

ров в количестве 25-ти человек.

По колонизации:

Для обеспечения развертывающегося строительства постоянной рабочей силой предложить:

ОГПУ - перевести на колонизацию Ухтинско-Печорский лагерь, обеспечив колонизуемых соответствующими жилищными и культурно-бытовыми условиями, бесплатной доставкой семей колонизуемых на место назначения.

Севкрайисполкому - перебросить с открытием навигации на Печору до трех тысяч семей спецпереселенцев, сняв их у организаций, недостаточно удовлетворительно устроивших их.

Комзагот СТО - обеспечивать завоз в район колонизации потребного количества семенного материала, а НКзему - выделить в распоряжение Ухто-Печорского треста соответствующее количество сельскохозяйственных орудий.

Наркомлесу - выделить в распоряжение Ухто-Печорского треста необходимое количество лесосечных участков и годного для крепежа леса, форсировать постройку лесозавода №2 на Кожве с расчетом пуска в эксплуатацию с 1.VII.33 г....

РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.З.ДЭОб. Л.40-44.

3. Из постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О строительстве Северо-Печорской железнодорожной магистрали и о развитии Воркуто-Печорских углей». 9 мая 1940 г.

В целях быстрейшего развития производительных сил в Северо-Восточной части СССР, постановляем:

А. По строительству Северо-Печорской железной дороги.

1. Построить в кратчайший срок Северо-Печорскую железную магистраль от Котласа до Воркуты общей протяженностью 1191 км.

2. Установить следующее направление магистрали: Котлас-Ухта (Чибью)-Усть-Кожва (Печора)-Абезь-Воркута. Сооружение магистрали возложить на НКВД СССР ...

49.Разрешить НКВД СССР прекратить комплектование рабочей силы из заключенных для строительства других наркоматов и снять с работы заключенных в других ведомствах 20 тысяч лагерников ...

51. Разрешить НКВД СССР направлять в исправительно-трудо-

вые лагеря и строительства НКВД из тюрем и колоний заключенных независимо от срока их осуждения.

Б. О развитии добычи Воркуто-Печорских углей....

53. Для достижения в 1942 г. общей производительной мощности шахт в 3,2 млн. тонн и добычи угля в 2 млн. тонн, а также обеспечения в дальнейшем прироста мощности шахт и угледобычи обязать НКВД СССР:

а) обеспечить прирост разведанных промышленных запасов угля в 1940-42 гг. с 201 млн. тонн до 320 млн. тонн

б) реконструировать разведочно-эксплуатационную шахту №1 -2, доведя добычу из нее в 1942 г. с 250 тыс. тонн до 500 тыс. тонн

в) закончить строительство шахты №1 «Капитальная» и заложить 10 новых шахт.

Председатель СНК СССР В.М.Молотов.

Секретарь ЦК ВКП/б/ И.В.Сталин.

РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.З.Д.1023. Л.62-72.

4. Из приказа наркома внутренних дел СССР Н.И Ежова №090 «О реорганизации Ухто-Печорских лагерей НКВД». 10 мая 1938 г.

Приказываю:

1. Реорганизовать Ухто-Печорские лагеря НКВД в четыре самостоятельных лагеря с непосредственным подчинением ГУЛАГу НКВД:

а) Воркуто-Печорский ИТЛ с центром в г. Воркуте, возложив на него работы по шахтному строительству, добыче угля и баржестроению на р. Печоре

Врио нач. лагеря назначить ст. лейтенанта госбезопасности Попова Б.И.

б) Ухто-Ижемский ИТЛ с центром в п.Чибью, возложив на него работы по разведке и добыче нефти, газа, асфальтитов и переработку воды.

Врио нач. лагеря назначить капитана госбезопасности Шемена СИ.

в) Нач. лагеря Северной железнодорожной ИТЛ с центром в п.Княжий-Погост назначить ст. майора гос. безопасности Мороза Я.М., возложив на него строительство железнодорожной магистрали Воркута-Котлас.

г)Усть-Вымский ИТЛ с центром в с.Усть-Вымь, возложив на него лесозаготовки в Усть-Вымском лесном массиве.

Нач. лагеря назначить ст. лейтенанта госбезопасности Черепанова.

Начальникам вышеуказанных лагерей представить в ГУЛАГ НКВД к 25 мая дислокацию лагерей, штаты и перечень практических мероприятий, обеспечивающих выполнение намеченных на 1938 г. планов работ.

Начальнику ГУЛАГа дивинтенданту Плинер командировать на место бригаду для проведения реорганизации и распределения имеющихся кадров вольнонаемных работников, а также для разграничения хозяйственных функций и перераспределения оборотных средств, имеющихся в Управлении Ухто-Печорских лагерей.

ГАРФ. Ф.9401. Оп.1а.Д.22. Л.67-67об.

5. Из приказа наркома внутренних дел СССР Л.П.Берия № 0193 «О развитии добычи Воркуто-Печорских углей». 14 мая 1940 г.

Во исполнение постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 10 мая 1940 г. о развитии добычи Воркуто-Печорских углей в 1942 г. до 2 млн. т.с последующим увеличением угледобычи в 1945 г. до 6200 тыс. т.

Приказываю:

1. Начальнику Воркутстроя НКВД капитану госбезопасности т. Тарханову:

I. По геологоразведочным работам.

а) обеспечить по всем месторождениям общий прирост разве данных запасов угля до 1940-41 гг. с 201 млн. т. до 320 млн. т.;

б) закончить разведки в 1940 г. полей для закладки шахт №5 и №6 на северо-восточном крыле Воркутинского месторождения;

в) дальнейшие разведки в 1940-41 гг. вести на севере восточного и западного крыльев Воркутского месторождения с расчетом оконтурить замыкание мульды на севере и детально выявить поле для закладки в 1942 г. 3-х шахт;

г) закончить разведки в 1940-41 гг. на Интинском и Щугорском месторождениях для закладки в 1941 г. на этих месторождениях 5-ти шахт и обеспечить оконтуривание шахтных полей для закладки на Инте дополнительно в 1942 г. 2-х шахт и в 1943 г. - 3-х шахт. Все

шахты запроектировать мощностью по 100 тыс. т. угля в год.

II. По шахтному строительству.

а) Реконструировать существующую шахту № 1-2 с расчетом увеличения добычи угля в 1942 г. до 500 тыс. т.

б) Закончить строительство шахты № 1 «Капитальной» и сдать ее в эксплуатацию во II кв. 1942 г.

в) закончить 10 новых шахт...

III. По жилищному строительству и строительству подсобных пред приятий.

а) начать лагерное строительство в 1940 г. на участке вновь закладываемых шахт с расчетом расселения дополнительного контингента рабочих в 1940 г. - 4000 чел. и в 1941 г. - 7000 чел.

б) закончить в 1942 г. первую очередь поселка Воркуты для вольнонаемных,

в) приступить в 1941 г. к строительству цементного завода производительностью 10 тыс. тонн, кирпичного завода -1-12 млн. шт. кирпича и ремонтно-механического завода со сдачей их в эксплуатацию в IV кв. 1942 г.

IV. По энергостроительству.

а) Закончить в 1941 г. строительство главного корпуса ТЭЦ, топливоподачи и здания главного распределительного устройства.

б) Закончить монтаж первого турбогенератора на 4000 кВт в IV кв. 1941 г. и второго турбогенератора на 4000 кВт в IV кв. 1942 г.

в) Построить временные локомобильные станции на Воркуте, Щу- горе и Инте для энергоснабжения вновь закладываемых шахт ...

ГАРФ. Ф.9401. Оп.1а. Д.63. Л.74-75об.

6. Из приказа наркома внутренних дел СССР Л.П.Берия № 0225 « О возложении наблюдения и оказания помощи в строительстве Северо-Печорской ж-д. магистрали Воркуты на зам. нач. ГУЛАГа НКВД т.Френкеля». 4 июня 1940 г.

Воркуто-Печорское строительство на угольном месторождении и строительство Северо-Печорской ж-д. магистрали представляют из себя единый комплекс работ НКВД, связанных с общей перспективой развития народного хозяйства районов Печоры и Воркуты и зависимых от одних путей сообщения и связи.

В целях объединения всех усилий на строительство Северо-Пе-

чорской магистрали на угольном месторождении

Приказываю:

Возложить на зам. нач. ГУЛАГа корп. инженера Френкеля^¹ постоянное наблюдение за строительством Северо-Печорской ж-д. магистрали и оказание систематической помощи строительствам по всем вопросам организации работ, снабжения материалами и оборудованием.

ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 1а. Д. 63. Л. 195.

II Образование особых лагерей со строгим режимом

7. Гулаговской новинкой военных лет можно считать введение каторги. В 1943 г. вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР от 22 апреля «О мерах наказания изменникам Родины и предателям, о введении для этих лиц, как меры наказания, каторжных работ». Согласно этому указу в Воркуте были организованы каторжные отделения с установлением особо строгого режима: полная изоляция от остального лагконтингента в отдельных зонах, использование каторжан только на тяжелых работах в угольных шахтах. Каторжане не имели права носить «вольную» одежду (и даже иметь ее при себе в бараках), им выдали спецодежду! - телогрейку, бушлат, ватные брюки, шапку-ушанку, чюни с галошами. На одежде в трех местах (на спине, на брюках выше колена, на шапке-ушанке) пришивались номера. Номера состояли из буквы и числа - от единицы до тысячи. Во время суда каторжанам давали два вида срока - пятнадцать или двадцать лет. Среди каторжан не было расконвоированных, свободный выход из зоны был строго запрещен, на работу их водили колоннами с усиленной охраной - конвой с овчарками. Каторжане жили в бараках с решетками на окнах, двери запирались на запор, внутри бараков помещались параши, как в тюрьмах.

8. В послевоенный период происходило дальнейшее уже-

сточение лагерного режима. Во исполнение постановления Совета Министров СССР от 21 февраля 1948 г. за № 416-159 сс был издан совместный приказ министров внутренних дел СССР, госбезопасности СССР и Генерального прокурора СССР от 16 марта 1948 г. № 00279/ 00108 /72/ «Об организации особых лагерей и тюрем МВД для содержания особо опасных государственных преступников и о направлении последних по отбытии наказания в ссылку на поселение под надзор органов МГБ». Этим приказом предусматривалось в 8-месячный срок перевести осужденных (шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, монархистов, националистов, белоэмигрантов), участников других антисоветских организаций и групп и лиц, представляющих опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности, из общих исправительно-трудовых лагерей и тюрем в организуемые МВД СССР особые лагеря - в районе Колымы на Дальнем Севере и в Норильске, в Коми АССР, в районе Караганды, в Темниках Мордовской АССР и особые тюрьмы - в городах Владимире, Александровске и Верхне-Уральске. Запрещалось содержать в особых лагерях и тюрьмах осужденных за другие виды преступлений. (ГАРФ. Ф.9401. Оп. 1а. Д.267.Л.79-82)

9. В Коми АССР были созданы два особых лагеря: Особый лагерь № 1 (Минеральный или «Минлаг») в Инте и Особый лагерь № 6 (Речной или «Речлаг») в Воркуте. Формально в 1948 г. указ от 22 апреля 1943 г. о введении каторги был отменен, но тем, кто до 1948 г. был осужден на каторжные работы, статус «каторжанин» не отменили. Новизна заключалась в том, что в Речлаге объединили всю 58-ю статью и всем речлаговцам и минлаговцам повесили номера. Режим же в обоих особых лагерях приближался к каторжному - решетки, запоры, конвой с собаками и проч., но строгого запрета работы по специальности не было.

В конце 40-х годов в особые лагеря Воркуты и Инты стали прибывать немецкие военнопленные и лица, арестованные на территории Германии.

На 1 января 1949 г. в Особом лагере № 6 (Речной) содержались 6774 человека, в т.ч. заключенных - 2731, каторжан - 4043. Они размещались в 66 бараках площадью 9533 кв.м. Но уже на 1 сентября того же года численность «лагерного населения» возросла до 24718 человек, в том числе каторжан -10771 и заключенных -13947 (ГАРФ. Ф.9414. Оп.1. Д.346. Л.40, 191).

Что же касается Особого лагеря № 1 (Минеральный), то на 20 октября 1951 г. в нем содержалось 35005 человек (в т.ч. мужчин -28229 и женщин 6776). Из них особо опасных преступников 30509 (в т.ч. мужчин - 24307, женщин - 6202). В числе особого контингента 142 каторжанина. В числе особо опасных преступников - 957 иноподданных. Заключенных общего режима - 4496, из них мужчин -3922, женщин - 574. Лагерь включал в свой состав 11 лаготделений. Заключенные особого контингента размещались в восьми лагерных отделениях и использовались на тяжелых физических работах, в основном, в шахтах. Для доходяг и инвалидов были организованы специальные лагерные подразделения, как, например, «Сангородок» на Воркуте-Вом и «Лагерный пункт» в Абези (ГАРФ. Ф.9414. Оп.1. Д.640. Л.4,10).

10. Наряду с особыми лагерями продолжал свое существование Воркутлаг. На 1 января 1952 г. в Воркутлаге содержались 41667 заключенных и каторжан, в том числе мужчин - 38438, женщин - 3239. За период с 1 января по 1 июля 1952 г. из Воркутлага выбыли по различным причинам (освобождены, отправлены в другие лагеря и тюрьмы и т. п.) 5188 чел., в т.ч. мужчин-4796, женщин - 392. За это же время прибыли - 3392 чел., в т.ч. мужчин - 2877, женщин-515. Таким образом, уже по состоянию на 1 июля 1952 г. в Воркутлаге отбывали наказание 39881 заключенных и каторжан, в т.ч. мужчин - 36519 чел., женщин - 3392. (ГАРФ. Ф.9401. Оп.1. Д.526. Л. 165-166).

Пути-дороги вели в Сибирь

На предыдущих страницах рассказано более тридцати историй о декабристках XX века, пути-дороги которых вели в лагеря Коми АССР - на Воркуту и Ухту. Это только малая часть обширных владений ГУЛАГа. Но декабристки были повсюду, они шли трудными путями в Норильск, Магадан, Тайшет, Темиртау и другие гулаговские места, которым нет счету. Было бы несправедливым не упомянуть хотя бы некоторых из них, известных мне.

Певица Ванда Антоновна Савнор. Эта история для меня имеет особенное значение - совершенно неожиданно, в Москве, я уз-

нала еще об одной «театральной декабристке». С Вандой Савнор я познакомилась в начале 1990-х гг. в московском «Мемориале». Она мне очень понравилась своей интеллигентностью и доброжелательностью. На концерте, посвященном памяти жертв политических репрессий, меня восхитил ее прекрасный голос. Между нами установились дружеские отношения. Постепенно она рассказала мне о своей потрясающей истории, познакомила меня со своим сыном, который в малолетстве вместе с мамой отправился в холодные края к своему репрессированному отцу. Их путь лежал в Игарку через Салехард. Там в середине XX века руками заключенных строилась северная транссибирская железнодорожная магистраль, которая должна была соединить главные промышленные заполярные центры - Воркуту, Салехард, Игарку и пройти до Чукотки. В настоящее время функционирует лишь одна ветка «Воркута-Лабытнанги». Лабытнанги расположены на левом берегу Оби, Салехард - на правом. На остальном пространстве - это «мертвая дорога», под насыпями которой схоронены тысячи жизней мучеников «эпохи тоталитаризма».

В 1949 г. в эти края приехала с маленьким сыном декабристка Ванда Антоновна Савнор, певица, полька по национальности. Она родилась в 1914 г. в Петербурге, училась в музыкальном техникуме им. Стравинского (позднее переименованном в им. М.П.Мусоргского). В 1935 г. приняла участие в конкурсе на оперное отделение студии К.С.Станиславского, успешно прошла четыре тура. Из 700 претендентов были отобраны 19, в том числе Ванда Савнор. Ее педагогом по вокалу была М.Г.Гукова, партнерша Л.Собинова, Ф.Шаляпина, лучшая в свое время Татьяна в «Евгении Онегине» и Маргарита в «Фаусте». Она считала, что голос Ванды Савнор по красоте, мощи и силе звучания похож на голос звезды европейского масштаба Фелии Литвин, которая уехала за рубеж и в «Мариинку» приезжала только на гастроли. Ф.Литвин обладала «вагнеровским голосом», исполняла партии Эльзы в «Лоэнгрине», Изольды в «Тристане и Изольде», Брунгильды в «Валькириях». Она могла осилить три регистра: контральто, меццосопрано и сопрано. Вот такую высокую

оценку получила молодая певица! Но «советской Фелией Литвин» ей не суждено было стать.

В 1938 г. последовал арест. Она подозревалась в шпионаже - обвинения предъявлялись по ст. 58-6. В этом же году был арестован ее муж, Александр Яковлевич Якубович, выпускник МХТИ им. Д.И.Менделеева, инженер-технолог, до ареста - главный инженер проектов ВНИИасбестцемент. В 1932 г. он был командирован в Италию на асбестоцементные заводы изучать новые технологии. По возвращении на родину стал внедрять эти новшества в отечественное производство. Ванде Савнор повезло - она вышла из тюрьмы через 10 месяцев, а Александр Якубович со сроком «5 лет лагерей» был этапирован на Север, в Коряжму.

Началась война, Ванда Антоновна перешла работать в Музыкальный фронтовой театр и часто выезжала в части действующей армии с концертами. Когда в 1943 г. театр им.Станиславского вернулся из эвакуации в Москву, она вновь стала работать в своем любимом театре. В 1944 г. вернулся из заключения муж, через год у них родился сын, казалось, что ужасы позади и жизнь наладилась. Но в 1949 г. страну захлестнула новая волна репрессий, Александр Яковлевич был опять арестован и неизвестно куда отправлен. Находясь на гастролях в Красноярске, Ванда Антоновна узнала, что он в Игарке, и с трудом туда добралась. ,

«Трудно описать нашу встречу с Александром. Кто пережил такие минуты, поймет меня. Увидев его исхудавшим, взволнованным, но живым, - я была счастлива! Местный житель предложил поселенцу курятник, куда поставили большую печь. Ко мне пришла делегация с просьбой принять участие в концерте после какой-то конференции. Я с радостью согласилась. Но кто же сможет мне аккомпанировать здесь, в этой сибирской глуши? Каково же было мое изумление, когда ко мне привели заключенного пианиста, и им оказался великолепный музыкант, аспирант Московской консерватории, концертмейстер Давида Ойстраха Всеволод Топилин! Во время войны он попал в плен и после «освобождения» нашими войсками был этапирован на Север. Я исполнила «Арию кумы» из оперы Чайковского «Чародейка», «Черный веер» Сарасате, «Испанскую песню» Делиба и многое другое. Концерт прошел с успехом. Меня окружили артисты - все они были заключенными. Я была потрясена, что среди них находился дирижер Одесской

оперы Николай Николаевич Чернятинской, прекрасный оперный тенор Иван Чигринов, известный кинодеятель Леонид Оболенский. Они начали меня уговаривать перевестись на работу в театр Игарки», - так вспоминает Ванда Савнор о своем первом приезде в Игарку.

Вернувшись в Москву, она начала собираться в Игарку и решила взять с собой сына. Почти все не одобряли ее решение, многие считали ее поступок безумием, а это ранило ее душу. Ей говорили, что она сошла с ума, погубит свой талант, потеряет Москву, навсегда останется жить среди ссыльных и заключенных в диких северных краях. Другие считали, что ни в коем случае нельзя брать с собой сына, что это приведет к болезни ребенка и, возможно, к его гибели. Приводили примеры, когда жена арестованного, ради будущего детей, отказалась от своего брака, вновь вышла замуж, изменила фамилию. Все убеждали, что ради сына она должна поступиться своим браком, и только профессор Павел Александрович Ламм, ее педагог, сказал: «Надо ехать, Вандочка. Настоящие люди есть везде!» - и дал денег на дорогу. На проводах, когда собрались друзья, Ванда пела романс Рахманинова «Ночь печальна»:

Путь далек, глухая степь безмолвна,

Ночь печальна, как мои мечты.

Начался для Ванды Савнор «период вечной ссылки». В Игарке Ванда Антоновна начала готовить большую концертную программу с оркестром, которым дирижировал маэстро Чернятинский. В программу входило много дуэтов из опер и оперетт. Из «Бориса Годунова» готовилась «Сцена у фонтана». Марина Мнишек-Ванда Савнор, самозванец - Иван Чигринов. После первого приезда в Игарку Ванда Антоновна уверовала в стабильность театра. Ей казалось, что он даже «процветает» благодаря скоплению талантливых артистов, которых никогда бы не было в Игарке, если бы не ГУЛАГ. Но она не знала, что в ГУЛАГе все крайне нестабильно: сегодня зэк в одном лагере, завтра его этапировали в другой. «Сцена у фонтана» не состоялась. Театр расформировали, заключенных артистов отправили в разные лагеря. Ванда Антоновна с семьей перебирается в Ермаково. Там была закрытая Стройка 503 - заключенные строили дорогу, которая скоро станет «мертвой». Ванду Антоновну назначили художественным руководителем клуба Стройки 503 и самодеятель-

ности. Сцену оформлял заключенный художник Дмитрий Зеленков, из рода Лансере-Бенуа. Он попал в лагерь после финского плена. Как-то во время концерта он пытался повеситься. Его спасли. До освобождения ему оставалось несколько месяцев. Он знал, что предстоит остаться на Севере. В один летний солнечный день он повесился в туалете за клубом.

После смерти Сталина начались перемены в гулаговском мире. Стройка 503 закрылась, заключенных вывезли, вольнонаемные разъехались. В Ермаково остались одни «поселенцы», не имевшие права выезда, да брошенные собаки, которые страшно выли от голода и холода. Как жить? А на руках ребенок, который часто болеет... Не так уж неправы были те родные и близкие, кто считал поступок декабристки безумием...

После бесконечных хлопот удалось получить пропуск в закрытый город Норильск и разрешение на проживание в нем. Ванда Антоновна устроилась в городском театре, ее муж стал зам. начальника Научно-исследовательской лаборатории строительных материалов. Из воспоминаний норильчанки Ларисы Назаровой^¹:

«Я познакомилась с Вандой весной 1955 г. Ей было уже 40 лет, но она была яркой, живой, обаятельной, энергичной. Вместе с мужем мы пошли в «Дом ИТР» на ее концерт. Красивая, высокая, она вышла на сцену в сверкающем платье, стала возле рояля и вдохновенно запела. Она смело повела нас по дороге звуков и мы безмолвно следовали за ней. Она поднимала нас на Олимп и бросала в бездну. Мы молились вместе с ней, ее «Аве Мария» сжимала сердце. Наш приятель сказал, что, слушая ее, у него на голове шевелились волосы. Встреча с настоящим искусством всегда потрясение. Этот концерт был настолько прекрасен, что мы все влюбились в Ванду и, окружив ее после выступления, стали наперебой приглашать в гости».

В 1956 г. А.Я.Якубович был реабилитирован. Представилась воз-

можность вернуться в Москву. Он поступил на работу в НИИасбест, а Ванда Антоновна - в главную редакцию музыкальных программ центрального телевидения. Но ... годы ушли, здоровье было подорвано.

В 1967 г. вышла книга воспоминай Фелии Литвин «Моя жизнь и мое искусство». Одна из фронтовых подруг Ванды Антоновны, знавшая, что ее голос напоминал голос знаменитой певицы, подарила эту книгу с надписью: «Моей дорогой Ванде, обладательнице золотого голоса, чуткой, тонкой, талантливой певице. Грущу о несостоявшейся певческой судьбе. В те тяжелые и грозные годы, в которые расцветала наша молодость, иначе и быть не могло. Целую, люблю твой неповторимый голос и рада, что ты еще поешь, умница моя!» Сколько же певческих судеб сломала репрессивная машина, сколько наших «Фелий Литвин» могли бы украсить сцены отечественных театров!

Мария Дмитриевна Гагарина. Эту историю мне рассказала Ирина Васильевна Налимова. Истоки ее уходят в дореволюционные годы - тогда станет ясно, откуда появилась фамилия, которая прежде всего ассоциируется с княжеским родом. (Хотя мы знаем на примере нашего знаменитого космонавта, что это бывает далеко не всегда). Мария Дмитриевна не урожденная Гагарина, а получила эту фамилию в замужестве. Ее, молодую медсестру, пригласили ухаживать за больной женой князя Гагарина-старшего. Обладая красивой внешностью, она вскружила головы двум Гагариным, отцу (мужу больной жены) и молодому Гагарину-сыну. Они даже дрались друг с другом на дуэли, слава Богу, никто не был убит. В конце концов Гагарин-сын женился на Марии Дмитриевне, и она стала княгиней Гагариной.

С наступлением революции княжеская жизнь разбилась в прах. После смерти мужа Мария Дмитриевна вышла второй раз замуж за Роберта Иогановича Зиса, авиаконструктора, работавшего у Туполева. Вот здесь и начинается история ее «декабризма». Зис был арестован вместе с Туполевым и работал вместе с ним в лагерном конструкторском бюро, которое в зэковском просторечии называлось шарашкой. Пока существовало туполевское бюро, положение зэков было вполне сносным, но после освобождения Туполева шарашку расформировали и сотрудников-зэков этапировали в разные лагеря. Роберт Иоганович Зис попал в один из лагерей Восточной Сибири,

не то возле Красноярска, не то возле Иркутска. Эти лагеря - не чета шарашкам, выжить в них было трудно. Мария Дмитриевна направилась в окололагерное пространство спасать мужа. Ей удалось устроиться в лагерной санчасти медсестрой. Она поселилась в ближайшей деревне, завела корову и систематически передавала в лагерь молоко не только для мужа, но и для других его товарищей по несчастью. Так она помогла им выжить! После реабилитации Роберта Иогановича Зиса они вернулись в Москву.

Мне, как старому узнику ГУЛАГа, хотелось бы прокомментировать эту историю. Она наглядно показывает, насколько различными были лагеря как по режиму, так и по своему географическому положению. Если взять строгорежимные лагеря заполярной Воркуты, то такой вид «декабризма» был бы маловероятным. Здесь ей было бы трудно устроиться работать медсестрой в том же лагере, где в заключении находился ее муж, и поселиться среди деревенских жителей, потому что их в Заполярье не существовало как таковых. Воркута - это сплошные лагеря, сплошные шахты, в которых работали зэки, жившие в зонах, и не было никаких деревенских жителей. Возле шахт существовали небольшие поселки для вольнонаемных: вохры, лагерного начальства, вольной администрации и пр. Затеряться среди них нельзя, да и приехать на Воркуту так просто, без вызова, без направления, было невозможно. Однако не все лагеря были подобны воркутинским. В обжитой части страны устроиться вблизи лагеря было проще. Здесь можно было не ожидать, когда муж освободится, а приехать к нему без вызова, устроиться работать в лагере и проживать в деревне даже тогда, когда он еще находился в зоне. Очень важно успеть собрать разные случаи «декабризма», пока есть еще хоть кто-то, кому известны истории о «советских декабристках». Увы, очевидцев событий или их участников почти уже нет. Даже их дети начинают покидать этот мир.

Ирина Владимировна Усова приехала в Магадан к Василию Васильевичу Налимову. В 1936 г., в двадцатишестилетнем возрасте, он был арестован по групповому делу анархистов-мистиков, обвинен по статье 58-10,11 в антисоветской агитации и активном участии в контрреволюционной анархо-мистической организации и с пятилетним сроком этапирован на Колыму. Здесь ему пришлось работать на лесоповале и в забое золотоносного прииска. В 1941 г. срок его наказания подходил к концу, но в связи с войной политзэ-

ков не освобождали. Его перевели на Оротуканский завод горного оборудования в нескольких сотнях километров от Магадана и разрешили работать в лаборатории - заниматься химическим анализом металлов. В 1943 г. Налимов был освобожден из лагеря без права выезда с Колымы, его повысили в должности, сделали заведующим лабораторией. Вот тогда он стал хлопотать о разрешении приезда к нему Ирины Владимировны Усовой. Из воспоминаний Василия Васильевича Налимова:

«Осенью 1944 года по моему вызову приезжает из Москвы Ирина Владимировна Усова. Она становится первой моей женой. Наши романтические отношения начали складываться еще до ареста. В вечер ареста я вернулся из консерватории, где мы были вместе, и билет еще до сих пор сохранился - такова ирония судьбы. Позднее она мне писала в лагерь, посылала посылки. Это согревало душу. Ниточка не порвалась окончательно. Кто-то был дорог мне, кому-то был дорог я. Все остальные близкие мне люди погибли - кто-то был расстрелян, кто-то погиб в лагере или тюрьме, кто-то убит на войне. Ураган прошел по стране, все разметал и уничтожил - не только людей, но и культуру, в которой я вырос.

Ирина Владимировна оказалась обломком от кораблекрушения, как, впрочем, и я. Правда, затонувшие корабли изначально были разными.

Она происходила из небогатого помещичьего дома Курской губернии. Ее отец, агроном-энтузиаст, пытавшийся ввести западный стиль хозяйствования, умер, не выдержав разрушения всего того, что он создал с любовью. Ее брат был расстрелян при отступлении колчаковской армии. Остались в живых: ее сестра-переводчица и мать, окончившая институт благородных девиц и позднее - Брюсовские курсы поэтического перевода.

Ирина Владимировна не получила высшего образования: ее упорно не принимали в университет - не то происхожде-

ние. Работала она то библиотекарем, то лаборантом-микологом и, наконец, после окончания соответствующих курсов - лесопатологом. Эта специальность давала ей возможность работать в лесах всей нашей страны. И война ее застала у закарпатской границы: она бежала из-под бомбежки. Но настоящим ее призванием была все же поэзия. Она знала ее, любила, сама писала стихи»^¹.

В 1944 г. Налимов был переведен в Магадан в лабораторию Главного геолого-разведочного управления. В Магадане Налимовы прожили около трех лет. Разрешение покинуть Колыму было получено в 1947 г. и только лишь потому, что здоровье Ирины Владимировны резко ухудшилось из-за базедовой болезни. На два месяца они нелегально заехали в Москву. Нелегально потому, что у Василия Васильевича не было «чистого» паспорта, Москва для него оставалась запретным городом. Но он рискнул появиться в Москве, где надеялся, встречаясь со знакомыми, определиться с работой в каком-нибудь доступном для него городе.

Кратковременное пребывание в Москве оставило тягостное впечатление. Василий Васильевич каждую минуту мог подвергнуться аресту из-за нелегального пребывания в столице. И для Ирины Владимировны неожиданно возникла опасность попасть в тюрьму. Дело в том, что в Москве начались аресты в кругу знакомых Даниила Андреева, а семья Усовых, две сестры, Татьяна и Ирина, и их мама, Мария Васильевна, были близкими друзьями арестованного поэта. Для них он был дорогой и любимый Даня, стихами которого они восхищались, считая его самым талантливым поэтом современности. Татьяна Владимировна (родная сестра Ирины Владимировны) до войны считалась невестой Даниила Андреева, ждала его, пока он воевал, когда же он вернулся с фронта, то женился на другой женщине.

В своей автобиографический книге «Канатоходец» Налимов писал:

«Позднее Татьяна Владимировна получила десять лет лагерей за знакомство с Даниилом Андреевым. Для нее это

был двойной удар. Она еще после окончания войны ждала Даню как будущего мужа. И вдруг все рухнуло в один день. Другая женщина неожиданно оказалась избранницей. Не состоявшийся долгожданный брак, а потом еще и арест из-за бросившего его человека. Сражена была и ее мать - она мечтала увидеть свою любимую дочь замужем за поэтом. Настоящим поэтом. Поэтом милостью Божьей. Она не на много пережила случившееся» (с.225).

Нарушая хронологический порядок, мне хотелось бы здесь сообщить, что краткая биографическая справка и два стихотворения Татьяны Владимировны Усовой содержатся в антологии «Поэзия узников ГУЛАГа». Вот эта справка: «Татьяна Усова (1908-1985). Окончила МГУ, осуждена на 10 лет по делу Даниила Андреева. Срок Татьяна Владимировна Усова отбывала в Тайшетских лагерях - с августа 1947 года по январь 1956 года. После реабилитации в 1957 году работала в Институте мерзлотоведения вместе с академиком Обручевым».

Сам Даниил Андреев и его жена Алла получили по 25 лет: он - тюремного заключения, она - ИТЛ (отбывала срок в Коми АССР). По делу Андреева были арестованы десятки людей. Без преувеличения можно сказать, что Ирина Владимировна спаслась чудом. Ей была посвящена первая часть «Странников ночи», а именно за это произведение обрушились аресты на автора и всех, кто его читал. Чудо, собственно, заключалось в том, что она находилась далеко от Москвы - ей пришлось вслед за мужем странствовать то по сред-неволжским просторам (Налимов был назначен начальником геофизического отряда Средневолжского геофизического треста), то по берегам могучего Иртыша (Василий Васильевич получил направление в Усть-Каменогорский филиал геофизического треста для работы по спектральному анализу горных пород).

В начале 1949 г. Налимова вызвали в Алма-Ату. Снова арест, снова тюрьма. Ирина Владимировна четыре месяца носила передачи в тюрьму, ожидая, что муж попадет в лагерь, но его приговорили к вечной ссылке Темиртау Карагандинской области. Ссылка - это проживание вне зоны, это передвижение без конвоя, это отметки в комендатуре каждые 10 дней, это право жить вместе с женой. Начался пятилетний отрезок их жизни в Темиртау. Василий Васильевич был назначен на должность инженера-исследователя центральной

лаборатории Казахского металлургического завода. В 1953 г. он был освобожден из ссылки по амнистии, и в 1955 г. Налимовы переехали в Москву. Василий Васильевич провел в лагерях и ссылках более 18 лет, Ирина Владимировна свою миссию декабристки, верной спутницы по дорогам страданий и невзгод, выполняла в течение одиннадцати лет.

Теперь у них началась другая, - вольная, московская, - жизнь. Именно в этой жизни я познакомилась с Налимовыми: с Василием Васильевичем мы вместе работали более 20 лет в Научном совете по комплексной проблеме « Кибернетика» АН СССР, с Ириной Владимировной находились в дружеских отношениях и часто встречались.

О творческом содружестве с Налимовым я рассказала во многих статьях и в книге «Я друг свобод... В.В.Налимов: вехи творчества» (авторы: Ю.В.Грановский, Ж.А.Дрогалина, Е.В.Маркова. Водолей Publishers, Томск-Москва, 2005) Об этом здесь речи не будет. А об Ирине Владимировне хотелось бы сказать несколько слов.

Начну с казусов. Это произошло в самом начале 1960-х гг. В то время было принято письменно поздравлять друг друга со всеми праздниками и желать всех благ. Даже москвичи, несмотря на телефонную связь, посылали друзьям поздравительные открытки. Наша семья обычно получала 30-40 поздравлений и строчила ответные. Как-то к «Великому Октябрю» я послала поздравление и Налимовым. Через несколько дней по телефону раздался строгий голос Ирины Владимировны: «Елена Владимировна, прошу Вас никогда не поздравлять нас с советскими праздниками. От Вас, признаюсь, я этого не ожидала». Мне было ужасно стыдно. Самое главное, что я всегда испытывала неловкость, когда нашу семью, где все пострадали от «Великого Октября», а мой папа и мои деды погибли, поздравляли с этим праздником, но поддавалась массовой праздничной «истерии» и делала, как все. Ведь неудобно было не ответить на поздравление! И вот нашелся человек, который делал не как все и жил не как все. Это послужило мне большим уроком.

О втором казусе рассказал мне Соломон Менделевич Райский, большой друг Налимова. Как-то к Райским был приглашен Галич. Собралась большая компания, Галич исполнял свои песни, гости восхищались и аплодировали, но не Ирина Владимировна. Она не приняла песенное творчество Галича и раздраженно сказала: «Да это же пошлость!» - и ушла. Как рассказывал Райский, все были

просто ошеломлены. Никто не мог себе даже представить, что так можно поступить. Не нравятся тебе песни, ну и сиди себе молча. Зачем говорить, что это пошлость, другим ведь нравится. А Ирина Владимировна поступала не как все, взяла и сказала. Смелая и бескомпромиссная была женщина! О вкусах, конечно, не спорят. Вкусы же Ирины Владимировны были сформированы в ее молодости в семье Усовых. Она воспитывалась на высокой поэзии. Ее мама, Мария Васильевна, признавала только поэтов «милостью Божьей». Она переводила Рильке, Верлена, Бодлера, Гельдерлина. Она могла (как вспоминает В.В.Налимов) часами обсуждать перевод какой-то одной строчки. Своих дочерей она воспитала на истинной поэзии, любовь к которой они пронесли через всю жизнь.

Как-то, в первой половине 1960-х гг., Василий Васильевич и Ирина Владимировна были у нас в гостях (мы жили тогда всей нашей семьей в одной комнате на Большой Марьинской в районе Рижского вокзала, Налимовы - в одной комнате на Песчаной улице в районе метро «Сокол»). Ирина Владимировна пришла к нам в радостно-торжественном настроении духа. В руках она держала журнал, в котором были опубликованы пять или шесть стихотворений Даниила Андреева. Первая публикация горячо любимого Дани, поэта Божьей милостью! Мы слушали вдохновенное чтение его стихов, мы слушали рассказы Ирины Владимировны о давно ушедшем времени, когда семья Усовых дружила с поэтом и была духовно очень близка с ним.

Для меня и моего мужа, Алексея Маркова, это было настоящим открытием. Мы знали творчество его отца, Леонида Андреева, а о сыне, о его судьбе и его стихах, не имели никакого понятия. И вдруг на нас обрушился бурный поток информации из «первых уст» - от человека, лично знавшего Даню, дружившего с ним, любившего его и хранившего в своих тетрадях его стихи! Мы узнали также, что Ирина Владимировна тоже писала стихи, но никогда их не публиковала. Некоторые ее стихи нравились Даниилу, особенно те, что посвящались лесу. Были у нее стихи, посвященные самому поэту, которого Ирина Владимировна называла «светлым рыцарем моей мечты»:

Ты пришел не в сверкающих латах,

Но сияли твои черты

Над плечом твоим остро-крылатым,

Светлый рыцарь моей мечты.

И к тебе из праха земного

Я расту, как растут цветы,

В жизни нет мне солнца иного,

Светлый рыцарь моей мечты^¹.

Ирина Владимировна в последние годы своей жизни написала воспоминания о Данииле Андрееве. Они долгое время лежали в столе и никому, кроме В.В.Налимова, не были известны. Но все-таки пришло время, когда они увидели свет. Публикацию подготовил Василий Васильевич. Они вышли в двух номерах журнала «Волшебная гора» в 1995-1996 годах^². С организацией Межрегионального общественного благотворительного фонда «Урания им. Даниила Андреева» появилась возможность передать в Фонд некоторые материалы и фото И.В.Усовой, имеющие отношение к Даниилу Андрееву. Они хранились в архиве В.В.Налимова. В Фонде отнеслись с большим интересом к этим материалам и к самой личности Ирины Владимировны, которая настолько хорошо знала творчество Даниила Андреева, что по ее тетрадным записям стихов поэта можно было исправлять ошибки в опубликованных стихах, появившихся в годы, когда был снят запрет на его творчество. Ее воспоминания «Даниил Андреев в моей жизни» ценятся специалистами очень высоко.

Советские жены британских подданных

При описании судеб декабристок XX века работала следующая схема: муж репрессирован, этапирован на Север; жена не отрекается от «врага народа», а, наоборот, приезжает к нему, чтобы разделить его судьбу, вместе воспитывать детей. О таких женщинах можно сказать: в несчастье верная жена.

В период массовых репрессий военного и послевоенного време-

ни существовала еще одна разновидность «в несчастье верных жен», но здесь работала несколько иная схема: он - иностранец (чаще всего офицер союзных войск); она - советская девушка, ставшая его законной женой; ее заставляют развестись с «потенциальным шпионом», она не разводится; ее арестовывают и отправляют в лагерь. О таких женщинах тоже можно сказать: в несчастье верная жена, ради мужа готовая пойти даже в запроволочный мир.

Сколько было подобных историй? Восстановить их число по следственным делам довольно трудно: «русских жен» обвиняли в шпионаже, а не в замужестве. Этот вид «гулаговского разнотравья» остался малоизученным. Описаны только единичные случаи, например, судьба известной актрисы Зои Федоровой, ставшей во время войны женой британского офицера, родившей дочь Викторию, в 1946 г. осужденной на 25 лет лишения свободы.

Из личного лагерного опыта смею утверждать, что такие истории не были единичными. А если добавить гражданские браки с иностранцами и, вообще, любовные связи с ними, то речь уже пойдет о массовом явлении. Лагеря военного и послевоенного времени были наполнены так называемыми «интерклуб-девочками» и «боевыми подругами союзных войск». Чаше всего виновниками этих историй оказывались моряки арктических конвоев, в том числе офицеры британского королевского флота, что доставляли оружие и продовольствие по «ленд-лизу» северным караванным путем в Архангельск, Мурманск и Северодвинск. Это были очень трудные и сложные операции. Северные караваны часто погибали от немецких бомб и торпед. Моряки рисковали своей жизнью, помогая нашей стране выстоять в смертельной борьбе с фашизмом. В Архангельске и других северных городах для их отдыха были организованы интерклубы. Они и послужили мощным поставщиком женских этапов, направляемых в многочисленные гулаговские лагеря. Да и не только они. Интерклубы существовали во многих центральных городах для сотрудников иностранных посольств и миссий.

Когда я в 1944 году прибыла этапом на Воркуту, первым медиком, с которым я столкнулась, была медсестра Люба Сапогова из Архангельска, голубоглазая блондинка очень привлекательной наружности. Она имела срок 10 лет ИТЛ за то, что посещала интерклуб в Архангельске. И таких примеров можно привести множество. Но здесь мы сузим круг лиц и остановимся только на русских женах британских подданных.

«Дело пятнадцати жен» относится к концу 1940 - началу 1950-х гг. Название дела условное. Речь идет о пятнадцати советских женщинах - законных женах британских подданных, которым Верховный Совет СССР упорно не выдавал выездные визы. Эта история началась в 1946 г. и длилась несколько лет, пока всех «русских жен» не пересажали. Всех их обвинили в шпионаже по 58-й статье. Меня поразила эта история, как только я взглянула на групповой портрет этих «советских жен», помещенный в номере «Московской правды» от 10 июня 1994 г. Какие красивые, умные, интеллигентные лица! И какая страшная судьба... За что? - невольно вырывается вопрос, такой наивный и бессмысленный для жестокого сталинского времени. За любовь! За то, что они стали женами британских подданных и во время суда не захотели подписать заявление о разводе.

«Не может этого быть! - можно предвидеть недоверчивую реакцию здравомыслящего читателя. - Неужели за любовь женщин отправляли в сталинские лагеря? Нигде в мире такого не бывало!» А у нас было, мы ведь особая страна, мы особый народ.

Групповое фото «советских жен» помещено в статье Татьяны Га-ген «Дело о советских женах». Она пишет о 15 женах, на фото представлены восемь: Людмила Сквайр, Клара Холл, Ирина Роули, Инна Прайс, Роза Хендерсон, Ольга Берк, Надежда Болтон, Наталья Вайтхед (здесь допущена ошибка: Надежда, а не Наталья). Автор статьи, Татьяна Гаген, проследила жизненный путь только трех «жен» - Розы Хендерсон, Ольги Берк и Надежды Болтон - и попросила читателей откликнуться, если им известно что-нибудь о других женах. Прошло уже более 12 лет со дня публикации статьи, но, тем не менее, нам представилась возможность откликнуться и рассказать историю Надежды Уайтхед (на основе материала, полученного от ее сестры, Ирины Васильевны Налимовой). Мы это сделаем чуть дальше, а пока - о том общем, что объединяло «15 советских жен».

Время начала действия - победный 1945 год, оказавшийся щедрым на браки советских девушек с союзниками. Браки регистрировались в ЗАГСах Москвы, некоторые пары венчались в католических соборах. Среди мужей были не только моряки арктических конвоев, но и сотрудники британского посольства, например, муж Надежды Гордович, Джон Болтон, был военным атташе. Возраст «советских жен» - от 18 до 27 лет. У всех семейная жизнь была недолгой, некоторых разлучили в день свадьбы. «Жены» испытывали за собой слежку, по телефону раздавались угрозы с требованием не-

медленно развестись с «английским шпионом», с работы их увольняли, лишь немногим удалось устроиться секретарями-машинистками в британское посольство. Кстати, групповое фото «советских жен» сделано в британском посольстве в 1946 г.

Все британские мужья вскоре после Победы покинули Москву, контакты с женами поддерживались перепиской. Выездные визы никому из жен не выдавали. Британское правительство пыталось найти выход из создавшегося положения. Когда в Москву прибыла английская правительственная делегация, маршал Монтгомери на переговорах с Молотовым намекнул, что «создавшаяся ситуация может повредить англо-советским отношениям» и что для вывоза пятнадцати русских жен подготовлены четыре самолета. Но, как пишет Татьяна Гаген, в ответ правительство СССР приняло закон, запрещающий браки между советскими гражданами и иностранцами.

Британские мужья устраивали манифестации с плакатами «Верните нам наших русских жен», посылали протесты, возмущались, собирали подписи, писали в газеты. Все было бесполезно. Жен начали арестовывать и, если они не соглашались поставить подпись на заявлении о разводе, отправляли в лагеря. Первой арестовали в 1948 г. Надежду Уайтхед, она попала в Потьму. В 1950 г. арестовали Ольгу Берк и отправили в Инту, в 1951 г. пришел черед Розы Хендерсон и Надежды Болтон. Одну отправили в Тайшет, другую - в Караганду. Остальных жен ждала подобная же участь, если они не отрекались от своих мужей.

Вот то общее, что объединяло «Дело пятнадцати жен». Это было не единственное дело, таких дел существовало достаточно много. И «британские мужья» не исчерпывали весь многонациональный набор мужей. Аресты участились после выхода в свет закона о запрещении браков между советскими гражданами и иностранцами. Закон отменили в1953 г., после смерти Сталина. Но не отрекшихся жен начали освобождать только в 1955 г.. А теперь расскажем о Надежде Уайтхед и ее родственном окружении.

Надежда Уайтхед - верная жена британского подданного.

Ее девичья фамилия - Налимова. Она родилась в 1918 году во время революционных потрясений, голода и разрухи. Рано осталась без матери, чье имя носила. Надежда Ивановна Налимова, урожденная Тотубалина, врач по профессии, скончалась от тифа в гражданскую войну. Отец Надежды, Василий Петрович Налимов, про-

фессор, ученый-этнограф, по национальности коми, уроженец села Выльгорт (вблизи Сыктывкара). Когда он овдовел, на его руках осталось трое детей: десятилетний Василий, шестилетний Всеволод и двухлетняя Надя. Второй женой Василия Петровича, взявшей на себя заботу о всей семье, стала Ольга Федоровна Логачева. Она происходила из коми-пермяцкой семьи. Ее родителями были сельские учителя из села Егва, что под Кудымкаром. В семье было семеро детей. Все получили высшее образование. Ольга, самая старшая, с отличием окончила пермскую Мариинскую женскую гимназию, физико-математическое отделение Московских высших женских курсов профессора В.И.Герье. Учительствовала на Ставрополье, а после революции - в родном Кудымкаре. От второго брака в 1923 г. в семье Налимовых появился четвертый ребенок-дочь Ирина, в 1940-х гг. окончившая Московский институт геодезии и картографии, многие годы проработавшая в геодезических экспедициях не только во всех концах нашей страны, но даже в Китае.

В 1930 г. в семье случилось великое горе: от несчастного случая погиб шестнадцатилетний Всеволод. В памяти сестры Ирины остался мальчик, больше всего на свете любивший читать. Зимними вечерами младшие дети, Надя и Ира, устраивались на диване слушать чтение книг. Читал им чаще всего Сева. Даже увлечение братьев рыцарскими играми, для которых они сами мастерили мечи и щиты, было связано с книгой. Уже с юного возраста Севе было свойственно обостренное чувство справедливости. В качестве примера опишем следующих случай. После смерти мамы Севу отправили к родителям Ольги Федоровны в деревню, т. к. он был очень слаб и болезненен. Там-то он и познакомился с проблемами деревенской жизни, свое отношение к которым выразил позднее в школьном сочинении. В сочинении ученик начальной школы Сева Налимов писал, что деревня ничего не получает от города, а город все отбирает у деревни. После этого Василия Петровича вызывали в школу.

Смерть Всеволода явилась предвестником грядущих потрясений, которые обрушились на семью в 1930-е и 1940-е годы.

В 1932 г. арестовали Василия Петровича Налимова. Он проходил по делу союза финно-угорских народов, целью которого, якобы, было отделение от Советского Союза его северной части от Финляндии до Охотского моря и образование буржуазной республики финских народов. Василий Петрович, московский профессор, давно покинул землю своих предков. Но он был коми, занимался этнографией коми,

печатался в коми журналах, состоял членом общества по изучению вотяцкой культуры, входил в Комитет содействия народностям Севера при ВЦИК. Одним словом, органам ГПУ ничего не стоило сделать из него активного участника финно-угорского националистического движения. Арест продлился недолго. Через несколько месяцев Василий Петрович вернулся домой. Но на этом дело не закончилось. Позднее было вынесено постановление о трехлетней ссылке в Норильск. После обращения Василия Васильевича к другу отца П.Г.Смидовичу, заместителю председателя ВЦИКа, дело было пересмотрено и ссылка отменена. Однако нападки на Василия Петровича не прекращались и в последующие годы. Было предпринято несколько попыток выгнать профессора Налимова из Географического института МГУ.

В 1936 г. арестовали Налимова-младшего и с пятилетним сроком этапировали в Магадан. (О Василии Васильевиче Налимове уже говорилось в предыдущем параграфе).

25 августа 1938 г. Василия Петровича арестовали вторично. Арест произошел не в московской квартире (Мало-Коковинский переулок, д. 1/8, кв. 16), а на даче в Подмосковье, в Павловской слободе. Во время ареста отец сказал пятнадцатилетней Ирине: «Ты остаешься за старшую. Береги маму». (Надя в это время уже была замужем). В сентябре следственное дело вместе с арестованным профессором Налимовым было направлено в Сыктывкар. Через много лет со следственным делом В.П.Налимова удалось ознакомиться В.А.Семенову, доктору исторических наук, профессору Сыктывкарского госуниверситета. Он пишет, что Налимова неоднократно допрашивали сначала в Москве, затем в Сыктывкаре, но он в предъявленных обвинениях не сознавался, в отличие от других обвиняемых (дело было групповое). Его обвиняли в попытке создать буржуазное Коми государство. А поскольку он жил в Москве и участвовал в работе некоторых национальных комитетов, то ему пытались приписать руководство преступной группой. Допросы продолжались долгие месяцы по ночам, но В.П.Налимов ни в чем не сознался. 29 декабря 1939 г. Василий Петрович Налимов скончался в следственном изоляторе сыктывкарской тюрьмы^¹.

После ареста Василия Петровича семья осиротела. Дом опус-

тел, в семье остались одни женщины. Но, по словам Ирины Васильевны, со стороны окружающих они не испытывали жестокой травли. Вокруг оказалось много достойных людей, проявивших поддержку и сочувствие. В.А.Семенов приводит сведения об обыске в московской квартире Налимовых в присутствии дворника Аталуллы Эксанова. Но в протоколе не сказано, что во время обыска Анатолий (так называли дворника жители дома) сидел ни жив, ни мертв. Ведь именно Василий Петрович всегда приглашал детей Анатолия в свой дом на новогоднюю елку. Ирина Васильевна до сих пор с большой теплотой вспоминает директора своей школы Александра Михайловича Смирнова. Когда в Москве начались массовые аресты, директор собрал учеников школы и сказал: «Как «враги народа» арестованы родители некоторых ваших соучеников. Но дети за отцов не отвечают. Будьте внимательны и дружелюбны к своим товарищам, оказывайте им всяческую помощь и поддержку!». В то время это был поступок!

Но вернемся к главной героине этой истории. Когда отца арестовали второй раз, Надежда училась в Институте иностранных языков. Могла ли она себе представить, что через десять лет арестуют и ее и отправят по этапу (такую молодую и красивую!) в Потьму? Нам не дано знать будущее - и слава Богу, иначе мы не смогли бы жить!

Она рано вышла замуж за музыканта Бориса Семеновича Васбора. Семейная жизнь у них не сложилась, и в июне 1944 г. они развелись. После прекращения брака у нее осталась фамилия Васбор. В английском клубе Надежда Васильевна познакомилась с сотрудником британской Королевской военной миссии в Москве полковником Клиффордом-Генри Уайтхедом. 19 мая 1945 г. она стала его законной супругой. Они зарегистрировали свой брак в ЗАГСе Бауманского района Москвы. Закона о запрещении браков с иностранцами тогда еще не было. Счастье длилось недолго. Клиффорд Уайтхед должен был покинуть Москву. Он уехал в полной уверенности, что жена получит выездную визу и переедет на жительство в Лондон. Но им не суждено было встретиться, они никогда больше не увидятся!

Как мы уже знаем, Верховный Совет СССР упорно отказывал в выдаче визы советским женщинам, связавшим свою жизнь с иностранцами. Надежда входила в число пятнадцати советских жен британских подданных. Вместо радостной встречи в аэропорту Хитроу ее ждала тюремная камера и «пути больших этапов». Впрочем, у нее был шанс выйти на волю - нужно было только подписать заявление о разводе, ведь ее арестовали только за то, что она стала женой британского подданного! Да, он был офицером союзных войск! Да, он был нашим другом в борьбе с фашистами! Все это так, но он мог оказаться потенциальным шпионом и она, советская женщина, взявшая его фамилию, стала на путь преступления, связав с ним свою судьбу! «Откажись от него и ты тотчас выйдешь на свободу!» Так твердил следователь во время допросов, так требовало лагерное начальство, когда она оказалась в Потьме.

Но Надежда не шла на компромисс со своей любовью, она не отрекалась от своего мужа-англичанина. В этом она оказалась достойной дочерью своего отца, Василия Петровича Налимова, который имел мужество бороться со следствием, а не сотрудничать с ним!

Ради справедливости нужно сказать, что и некоторые другие «русские жены британских подданных», проходившие по делу «пятнадцати жен», не отреклись во время следствия от своих мужей. Как свидетельствует Татьяна Гаген в вышеупомянутой статье, Роза Хендерсон, Надежда Болтон и Ольга Берк не подписали заявление о разводе и суд приговорил их к 25 годам исправительно-трудовых работ и пяти годам поражения в гражданских правах. Но затем, ког-

да в лагере продолжали требовать подписать заявление о разводе, обещая свободу, они не выдержали и сдались:

«Осенью 1953 года Надежду (Болтон - авт.) неожиданно привезли в Москву. В Бутырке сказали: подпишешь заявление - завтра выйдешь на свободу. Она не поверила. Но., .поняла, что лишиться последнего шанса уже не в силах. И поставила свою подпись под документом. В те же дни точно такую процедуру проделали с Ольгой и Розой. Рассказывают, что проводивший эту «операцию» офицер НКВД получил за успешно выполненные спецзадания чин полковника. Их выпустили с формулировкой «условно-досрочно», выдали новые паспорта и велели никому не говорить о том, что с ними произошло».

Итак, они подписали заявление и вышли на свободу. Надежда Уайтхед не сдалась и продолжала оставаться за колючей проволокой. Нужно ли говорить о том, что ей тоже очень-очень хотелось поскорее вырваться на волю, что каждый лагерный день был невыносимо тягостен и, кажется, уже не было сил встретить завтрашний день в душном бараке за колючей проволокой... Но она все-таки не подписала заявление! Преклонимся же перед ее мужеством и стойкостью, перед ее верностью любви!

В 1955 г. начался массовый исход политзэков из сталинских лагерей. И у Надежды Уайтхед затеплилась надежда. В новогодней открытке, адресованной сестре Ирине, она пишет:

«Ира! Поздравляю тебя с Новым годом и днем рождения. Желаю тебе здоровья, счастья, успехов в работе. Подарок за мной, но скоро настанет время, что я смогу его тебе преподнести и поблагодарить за все то хорошее, что ты мне сделала. Привет тебе от одной милой дамы - моего друга».

Самодельные поздравительные открытки - характерная примета лагерного быта. Во всех лагерях находились умельцы, которые снабжали узников поздравительными открытками на все случаи жизни. Зэки - тоже люди, и им хотелось послать праздничный привет своим близким. Вот и процветал лагерный открыточный промысел. В моем архиве сохранилось более десяти лагерных открыток. Здесь же мы имеем возможность взглянуть на новогоднее поздравление из Потьмы.

В 1956 г. дело Надежды Уайтхед было пересмотрено и она вышла на свободу.

Военная Коллегия

Верховного Суда

Союза ССР

23 октября 1956 г.

№4н-017857/56

СПРАВКА

Дело по обвинению УАЙТХЕД-ВАСБОР Надежды Васильевны пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 20 октября 1956 года.

Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 16 октября 1948 года в отношении УАЙТХЕД-ВАСБОР Н.В. отменено и дело прекращено.

Она вернулась в Москву после восьми лагерных лет. При аресте в 1948 г. у нее было конфисковано имущество и все личные документы. Выйдя на свободу, она ничего не имела - ни метрики о рождении, ни вузовского диплома, ни свидетельства о браке с Клиффордом Уайтхедом. Именно сейчас можно было отказаться от английской фамилии, доставившей ей столько страданий и бед. Но она первым делом отправляется в ЗАГС Бауманского района и восстанавливает брачное свидетельство, полученное 19 мая 1945 г. Через одиннадцать лет после своей свадьбы она вновь заявляет: «Я - Надежда Уайтхед, я - жена Клиффорда Уайтхеда, я от него не отреклась, я ношу и буду носить его фамилию!» Такой смелой, несдающейся, преданной своему мужу была эта женщина из рода выльгортских зырян Налимовых!

Она пишет в МГБ запрос о личных документах и получает ответ:

КОМИТЕТ

ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

27 июня 1957 г.

№137

Гор. Москва

СПРАВКА

Из материалов прекращенного дела на УАЙТХЕД-ВАСБОР Надежду Васильевну, 1920 года рождения, видно, что отобранные у нее при аресте 5 июля 1948 года личные документы не сохранились.

В этой справке ошибочно указан год рождения 1920, в действительности -1918. Надежда Васильевна устанавливает через британское посольство связь с мужем. Опять начинается борьба за получение выездной визы, которая длится, и длится, и длится...

Клиффорд Уайтхед помогает ей материально, эпистолярные контакты осуществляются через его сестру. С жильем у Надежды возникают трудности, она снимает комнату и только в 1970-е гг. ей удается получить отдельную квартиру. Надежда Васильевна не забывала товарищей по лагерю, помогая с жильем, когда им случалось заехать в Москву. Пока у нее не было собственной квартиры, она приводила их к родным - Ольге Федоровне и Ирине. А что же подруги по «делу о пятнадцати женах»? С Розой Хендерсон Надежда Васильевна была дружна до конца жизни.

Получив квартиру, Надежда Васильевна наконец-то смогла создать домашний уют. Она любила все красивое - красивую одежду, старинную мебель, красивые украшения. Свою квартиру она обставила антикварной мебелью. На стенах висели картины современных художников. Одного из них она опекала, помогая при случае продавать его картины и спасая от алкогольной зависимости. Работала она в британском и других англоязычных посольствах: преподавала русский язык сотрудникам посольства. Замуж больше не вышла, детей не имела. Она продолжала надеяться на получение выездной визы, на встречу с мужем. И так год за годом...

Когда я думаю о Надежде Уайтхед, меня прежде всего поражает сила ее непримиримого духа в борьбе со злой судьбой. Эта борьба

продолжалась более сорока лет! Казалось, проще было бы смириться и расстаться с мечтой о встрече с Клиффордом, который был так дорог ее сердцу. О других участниках этой трагедии Татьяна Гаген пишет, что первой вышла замуж Ольга Берк, родила дочь, устроилась работать в гостиницу. Искать своего бывшего мужа она уже не хотела. Ей было стыдно, что она предала их любовь. Роза Хендерсон вышла замуж за человека, с которым познакомилась в пересыльной тюрьме. Надежда Болтон вышла замуж в 1959 г. за испанского врача, с которым познакомилась в лагере, и уехала с ним в Испанию.

Так поступили те «русские жены», которые прекратили сопротивляться злой судьбе. А Надежда Уайтхед сопротивления не прекращала! Клиффорд также не забывал ее. До последних своих дней она получала финансовую помощь от Клиффорда через инъюркол-легию.

Надежда Васильевна была верующим человеком, что особенно проявилось в последние годы ее жизни. Покинула она этот мир в 1987 г. в 69-летнем возрасте. Может быть, они встретились в иных измерениях - британский подданный Клиффорд Уайтхед и его верная жена Надежда, урожденная Налимова?

Воскресить из забвения историю этой жизни было бы невозможно без семейного архива, который сберегла и частично передала в Национальный музей Республики Коми Ирина Васильевна Налимова. Большое значение имели ее устные рассказы, а также наши беседы с родственницей Налимовых, Мариной Геннадиевной Рябовой. Хотя она принадлежит к молодому поколению и не является очевидцем тех давних лет (как Ирина Васильевна), но, будучи историком по образованию, хорошо осведомлена в родословных связях выльгортских Налимовых. В этих беседах постепенно оживал сложный узор налимовского родословного дерева. Какими же разными оказались жизненные пути ближайших родственников!

Дедушка Марины Геннадиевны по метаринской линии, Михаил Алексеевич Налимов, был племянником Василия Петровича Налимова - сыном его родного брата Алексея. Он окончил физфак МГУ, работал в закрытой организации. Арест в 1936 г. его двоюродного брата, Василия Васильевича Налимова, а затем арест и гибель в тюрьме дяди Василия Петровича могли иметь для него трагические последствия - ведь он работал над проблемами, которые были засекречены! В таких случаях от репрессированных родственников

отрекались и старались не поддерживать с ними никаких контактов. Но все-таки Михаил Алексеевич не побоялся позвонить Ольге Федоровне Налимовой и сообщить ей печальную весть о гибели ее мужа в тюрьме. В наше время, когда забыли реалии сталинского режима, могут сказать: ну и что здесь такого, он же был их родственником, узнал о смерти дяди и позвонил! В том-то и дело, что для того времени это был отважный поступок. О смерти в тюрьмах или в лагерях вообще запрещалось сообщать. Мне, например, стало известно о гибели отца в тюрьме только в конце 1980-х гг., до этого на мои запросы о судьбе отца сообщали, что он был сослан на Колыму и умер в 1944 г. от менингита. А его расстреляли в 1937 году!

В 1947 г. Михаил Алексеевич Налимов получил Сталинскую пре мию в области техники. В эти годы его двоюродная сестра Надежда Васильевна стала женой британского подданного Уайтхеда, за что в 1948 г. была арестована и отправлена в Потьму. Вот такими разными путями прошла жизнь ближайших родственников из клана выльгортских Налимовых! Этот жизненный контраст, сам по себе, мог бы стать сюжетом для отдельного рассказа.

Гулаговская Атлантида, которая погрузилась в океан забвения

Мы прошли по следам судеб нескольких десятков декабристок и верных жен британских подданных. Их было гораздо больше и в самой Воркуте, и на всех островах «Архипелага ГУЛАГ». Но о них почему-то забыли... А если выразиться более точно, их почему-то не заметили. Хотя декабристок XIX века заметили, о них пишут, это явление изучают. Декабристки XX века совершили не меньший гражданский подвиг, но их почему-то не заметили...

Когда-то Анна Ахматова в разговоре с Анатолием Найманом затронула тему жен, отказавшихся от своих репрессированных мужей. Речь шла о женах артиста Н.: «Три года, когда Н. был заслуженным, она была счастлива. Она была задумана как жена заслуженного артиста. Потом ему дали народного, она растворилась в небытии. Ее место заняла другая, приспособленная быть женою народного артиста. Потом Н. оклеветали, посадили, сняли с него звание и он остался один. На эту роль дамы не нашлось», - жестко проговорила Ахматова.

Позвольте не согласиться с уважаемой Анной Андреевной, если это явление попытаться рассмотреть более широко. Находились, находились подвижницы и на «эту роль»! Но кто теперь скажет, сколько их было, кто назовет их имена? Если писать трактаты о заключенных смогут и будущие исследователи, вооружившись следственными и лагерными делами, то для исследования такого неизученного явления, как «декабристки эпохи сталинизма», нужны живые источники информации. Мы смогли описать приведенные выше судьбы только на основе личного знакомства с декабристками или с их детьми и близкими. А таких «живых источников информации» становится все меньше. «Нас не то чтобы мало осталось, нас почти уже нет...». Явление под названием «Декабристки XX века» - это «Атлантида, которая опустилась на дно океана забвения».

Может быть социологи, психологи и историки репрессий когда-нибудь заинтересуются этой проблемой? Когда вымрут окончательно все «живые источники информации» и никто не сможет сказать ни одного слова - а что же такое это было? Зная наши нравы и обычаи, можно представить себе и такой ответ: ничего не было, никаких декабристок не было, все это придумали, чтобы опорочить историю нашей великой страны, и, вообще, хватит о репрессиях, надоело! И о «детях ГУЛАГа» тоже надоело? Репрессии - это гигантская липкая паутина, которая затянула в свою сеть не только тех, кто оказался за колючей проволокой, но и их детей, жен, родственников, знакомых. Все задыхались, все погибали, если не физически, то нравственно! Попытаемся на основе собранных данных сделать некоторые обобщения и выводы. (Данных, к сожалению, не очень много. Говоря по научному: мы имеем выборку из генеральной совокупности в объеме сорока единиц).

Кто знает и помнит, что представляло собой наше тоталитарное государство, в котором царила атмосфера страха и раболепия, наверное, согласится с моей оценкой: декабристки совершили гражданский подвиг, оказали духовное сопротивление тоталитаризму, осмелившись действовать «вопреки». В каких же случаях они могли приехать на холодную окраину земли к своему мужу? Если отвечать однозначно - после его освобождения. Как правило, освобожденным политузникам не давали права выезда (или ограничивали это право), они не могли вернуться домой и для воссоединения семьи: жена приезжала к мужу. Но здесь существовали свои «тонкости». Мы не станем давать однозначный ответ, а построим неболь-

шую классификационную схему из пяти ситуаций.

Муж освободился без права выезда. Эта ситуация встречается наиболее часто, ее можно назвать стандартной. Срок заключения истек, права выезда нет, мужа переводят на поселковое положение, разрешено вызвать семью, если она готова разделить с ним полусвободное существование. По терминологии 1930-х гг., муж переводился на положение колонизованного. Идея колонизации исходила от Г.Г.Ягоды, когда он в 1930 г. был зампредом ОГПУ. Ее поддержал начальник управления лагерей ОГПУ Л.И.Коган. В нашей «выборке» эта ситуация имела место неоднократно, начиная от первых декабристок-химиков. Таким образом прибыли на Воркуту Коровина, Чичикова, ухтинские декабристки и многие другие.

Виктория Димитрова (Колыбина) в своих воспоминаниях описывает, как ее мать, неграмотная крестьянка из Архангельской области, приехала к мужу с пятью (!) детьми. Иван Афанасьевич Колыбин с 1933 по 1938 г. находился в заключении в Ухтпечлаге. В 1938 г. его колонизовали и разрешили вызвать семью. Жена, Анастасия Григорьевна, проживала в деревне с пятью детьми в ужасающем положении, но до момента колонизации мужа не имела никакой возможности приехать к нему. Только после его колонизации приехала вся многодетная семья и поселилась на Водном промысле. Мы не раз обращали внимание на транспортные трудности тех лет. Можно себе представить, какой крестный путь совершила эта женщина, имея на руках пятерых детей! Дети провели на Водном все свои школьные годы.

Муж заключенный, но его вывели из зоны. Эта ситуация уже нарушает однозначность ответа на поставленный вопрос. Дело в том, что колонизационная идея Г.Г.Ягоды распространялась не только на узников, окончивших срок своего заключения. Ягода предложил вывести на положение колонизованных и часть заключенных, дать им «вольную», сохранив за ними жесткий контроль. В случае провинности или в случае ужесточения режима эти «колонисты» опять загонялись в зоны. Оправдывалась эта колонизационная идея экономическими соображениями: «колонисты» сами построят себе дома, проведут дороги, возведут школы и клубы, будут обрабатывать свои огороды (все это в нерабочее время), а со временем смогут и жить за свой счет! Все это принесет ГУЛАГу огромный экономический эффект!

«Колонистам» разрешалось вызывать семью или вступать в но-

вый брак, хотя они оставались по сути зэками, срок их заключения еще не истек. Поселки-колонии строились в непосредственной близости от зон, где находились неколонизованные зэки, чтобы обеспечить жесткий контроль за поведением, бытом и трудом колонизованных.

На предыдущих страницах можно найти соответствующие примеры: Штединг, Нетушил, Войновская-Кригер, Кулевская. В этой ситуации были свои плюсы и минусы. С одной стороны - большое счастье воссоединиться семье, хотя глава семьи еще в статусе заключенного. С другой стороны, положение колонизованных отличалось крайней неустойчивостью: при усилении режима их подвергали деколонизации и опять загоняли в зоны, а семье приказывали в 24 часа покинуть колонию. Так случалось у Штедингов, Нетушилов и Кулевских.

После расстрела Ягоды и его окружения скончалась и идея колонизации Севера, термин «колонизованный» ушел из употребления. В мою бытность на Воркуте (с 1944 по 1959 г.) я понятия не имела, что означает «колонизованный», я ни от кого не слышала этого слова.

Муж - пересидчик. Во время войны политзэков не освобождали, а оставляли в зоне «до особого распоряжения». Казалось бы, срок заключения истек, можно вызвать семью, но нет, опять приходилось оставаться в зоне. В редких случаях удавалось добиться у начальника лагеря статуса «условно освобожденный». Тогда пересидчик мог выйти из зоны, поселиться рядом с лагерем, находясь под жестоким контролем режимных органов, и вызвать жену (семью). Такая ситуация рассмотрена у нас на примерах Траубенберга, Бонвеча и др.

Таким образом, нам удалось описать на конкретных примерах все три ситуации, когда декабристкам разрешалось приехать к мужьям. Однако реальная жизнь всегда богаче схематических построений. На практике выяснилось, что имели место «недозволенные ситуации». Оказывается, находились смелые женщины, нарушавшие представления о дозволенности. Дополним нашу классификационную схему еще двумя ситуациями.

Муж заключенный, жена приехала к нему инкогнито. Конкретным примером здесь служит театральная история: приезд на Воркуту актрисы Рутковской к режиссеру Харламову. Они имели разные фамилии и до поры до времени не было известно, что они

муж и жена. Когда узнали - приказали Рутковской в 24 часа покинуть Воркуту. Недоброжелатели спасли положение.

Муж заключенный, жена заключенная. Эта ситуация, описанная нами на примере «балерина Попова - виолончелист Брокер» относится к маловероятным событиям. О ней можно сказать: такого просто не могло быть! Но, случилось! И мы поспешим включить ее в нашу схему, еще раз убеждаясь - практика всегда богаче теории! Как теперь часто говорят ученые: «Появление этой неожиданной находки коренным образом изменило устоявшееся представление о...».

После некоторого прояснения вопроса, кто и каким образом мог стать «декабристкой XX века», перейдем к обсуждению этого явления с разных точек зрения: нравственной, моральной, социальной, культурно-просветительной, производственной и др.

Появление декабристок на островах «Архипелага ГУЛАГ» трудно переоценить. Своей добротой, стремлением помочь и облегчить жизнь они смягчали зловещую атмосферу лагерного и окололагерного пространства. Они помогли выжить не только своим мужьям, но и многим другим заключенным. Они оказались спасительным мостиком между узниками и высоким лагерным начальством. Например, статус условно освобожденного часто получали после походов декабристок к начальству концлагеря. Иногда им удавалось добиться у лагерной администрации облегчения лагерного режима. С их приездом восстанавливалась семья, дети приобретали отца. Если учесть, сколько в нашей стране было репрессованных (а их были миллионы!), то декабристки помогали сохранить семью как ячейку общества. Это очень важно с социальной точки зрения.

Насколько нам известно, декабристки вели себя очень мужественно, не теряли чувства оптимизма, несмотря на все то, что им пришлось вынести, через что пройти. Оставаться Человеком вопреки всему! - это девиз декабристок, их мужей и их детей.

Будучи людьми образованными (многие имели высшее образование), они внесли значительный вклад в освоение Севера. Декабристки стали основателями химической службы Заполярья. Их мужья и они создали «северную медицину» и здравоохранение в целом в глухих и малообжитых районах таежной Ухты и заполярной Воркуты. Они трудились на ниве образования, вели культурно-просветительную работу, трудились на разных производствах.

Дети декабристок, в сущности, были детьми ГУЛАГа, хотя и не жили непосредственно в запроволочном мире, т.е. в зоне. Но им

пришлось свое детство и юность провести в окололагерном пространстве, рядом с вохрой, они наблюдали этапы, слышали постоянные угрозы - «шаг влево, шаг вправо считается побегом, конвой стреляет без предупреждения!» Многие дети проникали в зоны и там проводили свое время. Им просто некуда было деться: поселок, где жили вольные, мал по размеру и неинтересен (все уже в нем обследовано и изучено), а зона огромная, в нее поступают новые и новые этапы, люди очень разные - совсем другой объект для наблюдений!

Большинство учителей в поселковых школах были заключенными, имеющими пропуска для выхода из зоны. Руководителями кружков в школах и домах пионеров также были заключенные. О театрах и говорить не приходится! Таким образом, на воспитание окололагерных детей, на формирование их личностей именно зэки оказывали огромное влияние.

Дети декабристок постоянно испытывали дискриминацию как дети «врагов народа». Это сказывалось при поступлении в вузы, в продвижении по служебной лестнице. Многим хватало мужества ПРЕОДОЛЕТЬ, остаться Человеком вопреки всему, что делает честь как детям, так и их родителям. Но сколько пришлось перенести страданий и унижений! Сколько судеб искалечено! Сколько погибло!

Я пишу о том, что мне пришлось непосредственно наблюдать. Но проблему «Дети ГУЛАГа» конечно же, нужно ставить шире, учитывая все зверские акции, проводившиеся тоталитарным государством: раскулачивание, депортации, переселение целых народов, ссылки-высылки... Сколько их было, трудно перечесть! А сколько оказалось разбитых семей, расстрелянных отцов, высланных матерей, обездоленных детей... Сколько? Сколько? Число заключенных и каторжан пытаются установить по следственным и лагерным делам и рассекреченным архивам. В результате появляются статистические данные. На них делается упор. Но специалисты знают: статистика - это одинокий фонарь, стоящий на темной улице, он мало что освещает, но в случае необходимости на него можно опереться.

Можно вспомнить еще один афоризм, касающийся статистики: есть три степени лжи - ложь, наглая ложь и статистика. Дело, однако, не в самих статистических методах, а в подтасовках и корректировках, которые делает человек. Только после этих процедур «результаты обработки статистических данных» выходят в свет. На них и базируются исследования, посвященные ГУЛАГу.

Что же касается других видов репрессий, когда на «субъекты»

не заводили досье, то здесь нет и статистических данных. Нет денных о декабристках, нет данных о детях. Эмоциональная реакция понятна - сердце содрогается от ужаса и боли, когда думаешь о погибших детях, их матерях и отцах, об изувеченных судьбах, разбитых надеждах, уничтоженных талантах... Но на вопрос «Сколько?» «Сколько?» - нет ответа. Имена не названы, судьбы не описаны, количественные оценки не получены - ничего нет!

Гулаговская Атлантида быстро ушла на дно океана Забвения.