БАРЫШНЯ-СМОЛЯНКА

Воспоминания З.К. Манакиной (1990г.)

Барышня-смолянка... Это образ девушки с гладкозачесанными назад волосами, длинной косой,  милым, застенчивым взором и гордой осанкой.

Барышня-смолянка… Это, говоря современным языком, как бы визитная карточка барышни начала века, хорошо образованной, воспитанной и интеллигентной.

        Барышня-смолянка... Это словосочетание из прошлого, хотя и не очень далекого. Люди старшего поколения могут припомнить таких. А, в основном, знаем мы о них из литературы или читая воспоминания, которые последнее время довольно часто публикуются на страницах многих периодических изданий. Осталось их сейчас, в наши 90-ые годы, совсем мало. Время, время...

Мне повезло: я беседовала с такой барышней-смолянкой совсем недавно. Передо мной сидела элегантная дама с горделивой осанкой, с перманентом и маникюром, одетая просто, аккуратно и опрятно. Угощала кофе и рассказывала о себе. И лилась прекрасная, чудная речь! Может быть, слог был несколько возвышен, непривычен, но слушать было одно удовольствие! Как редко сейчас говорят красивым правильным языком!

Зинаида Константиновна Манакина живет в Москве, на Ленинском проспекте. В свои 94 года активно интересуется искусством, политикой, литературой. Читает разнообразные книги, в том числе и на французском языке, и обладает поразительной памятью, которая до мельчайших подробностей сохранила события давно минувших дней.

Родом я из офицерской семьи, рождена в 1889 году. Рано начала читать и писать, и сохранилась маленькая смешная открыточка "Милый папа, я уже пишу". Я помню себя в детстве, была удивительно общительна. Одной сидеть дома мне было неинтересно, я шла в соседний, так называемый, барак. Там жила девочка такого же возраста, и мы с ней играли в песочек. Отец с раннего утра уезжал на маневры или учения и говорил, чтобы к его возвращению, часам к 12-ти вся семья сидела за столом. Я решила, что это никоим образом ко мне не относится. И вот за мной приходит кухарка и говорит: "Зиночка, тебя сейчас будут пороть." Приходим. Выстроилась вся семья, мать стоит бледная, и розги висят. Было ли мне больно — не помню, но что мне было ужасно стыдно, помню хорошо.

Мать кончила трехгодичные педагогические курсы и до девяти лет воспитывала меня сама. Все мои тетки были тоже педагогами. Это было тогда принято: барышня, желающая создать семью, кончала эти курсы. Это немало способствовало развитию ее детей. Мать, видимо, была недурным педагогом. Она дарила мне много времени. Она никогда не давала мне понять, что я обладаю изумительной памятью — считала это непедагогичным. Например, в свои семь лет я говорила наизусть треть главы из "Евгения Онегина".

Мать разошлась с отцом, и мы долгое время жили в полуэмиграции в Германии. Было уже четверо детей, все были взрослые, я — меньшая.

Затем мы, наконец, вернулись в Россию. Консистория дала развод, и я жила в семье отчима — военного инженера, очень известного фортификатора Гейшфорда Василия Андреевича.

В девять с половиной лет я поступила в Смольный институт. Высшего образования он не давал — женщинам такого и не полагалось. Это было закрытое заведение типа гимназии, в который девушек устраивали на 7 лет полного затвора. Домой нас отпускали только на лето и на двухнедельные рождественские каникулы. У нас были уроки рукоделия, то, чего в гимназиях никогда не было. В остальном также. Нас учили древней истории с мифами, старой русской истории по Платонову и новой. По химии и физике были прекрасные преподаватели. Очень много . занимались музыкой и хоровым пением, куда входили светская программа и церковная. Этому уделялось много часов. В церкви всю службу несли сами воспитанницы. На уроках рукоделия нас

учили шить, вышивать, вязать. Хочу отметить некоторую подробность. В годы войны^¹ мы шили нательное белье для мужчин. При этом уделялось большое внимание обработке застежечки нижнего белья — ширинке. Это очень нежная часть тела, и нас учили выполнять эту застежку вручную скользящим швом. Иначе грубая стежка могла причинить мужчинам во время службы большой урон, особенно кавалеристам. У многих из нас братья были офицерами, и мы представляли, что такое провести восемь часов в седле. Поэтому относились к этой работе очень ответственно.

Девушек в классе было 20—25. Две классные дамы, одна — немка, другая — француженка. Очень часто были русские, блестяще владеющие языками. Классная дама имела платье или костюм для каждого дня, которые, на мой взгляд, носились лет десять. Также было еще и парадное платье тоже синего цвета, с высоким накрахмаленным воротником.

Начальницей у нас была княжна Ливен, бывшая фрейлина государыни Марии Федоровны^². В то время она уже была преклонного возраста. Каждое утро к ней приходили с рапортом, в каких классах какие отметки выставлены. Нас предупреждали: у княжны один вставной глаз, пожалуйста, не смотрите в него. Нечего и говорить, что только на него и смотрели. Она нас учила следующим образом: "Дети, шалости можно простить, даже глупую забывчивость, а вот ложь нельзя прощать никогда и никому." Мне это запомнилось на всю жизнь.

Были у нас инспектора, кто по части снабжения, кто по части преподавания. Они часто приглашались на обеды для того, чтобы барышни умели общаться со взрослыми людьми. Четырнадцать человек за столом каждый день. Приезжал митрополит, инспектор Ерломов^³ да еще и Булыгин^⁴. Говорили частично по-русски, частично — по-французски. Очень остроумно. Нас учили правильно обращаться со столовыми приборами. Княжна говорила: "Вы попали, скажем, в первый раз в жизни в чужую обстановку. У нас много национальностей, и каждая имеет свои

обычаи. Самый плохой и дурной тон, если вы, попав в чужую обстановку, пытаетесь показать разницу, как вы привыкли и как принято здесь. Это отвратительный поступок. Вы приедете в Киргизию, где едят мясо руками — извольте кушать так! А вот сегодня у вас лежат четыре разных вилки и ножа. Не волнуйтесь, подождите, посмотрите, как я с ними справляюсь. И вообще раз и навсегда запомните: когда вы не знаете, что делать, посмотрите, как хозяйка себя ведет и старайтесь подражать ей." Она нас учила: "Ложь унижает человека, ставит его в ужасную зависимость от дальнейшего: либо дальше лгать, либо опровергать себя." И мне это запомнилось на всю жизнь. Я не нарушала самых трудных заповедей в жизни, я знала, что есть расплата.

Распорядок дня был такой: в семь часов звонок — подъем. Очень многим классам удавалось пойти на гимнастику. Чай, обязательно каша, молоко и хорошенькая булка. В девять начинался первый урок. Обычно их было пять, иногда — шесть.

Каждый год к нам обязательно приезжала императрица^¹. Давали торжественный звонок. Она ходила по классам, слушала уроки, затем все собирались в большом актовом зале и слушали концерт воспитанниц. После этого нам давалось три дня отдыха от занятий. Мы очень любили эти приезды.

Характерно, что многие барышни ощущали женственность и грацию очень рано. В кондуит по поведению бывало включалось резкое замечание — кокетничанье с профессором, сбавлялся балл. А оно выражалось в очень милой застенчивой улыбке. Только в четырнадцать лет, в старших классах, мы получали преподавателей-мужчин. Нас называли "госпожа".

Выделиться можно было только способностями. Ничто не позволяло выдвинуть кого-либо по праву богатства. Даже если, возвращаясь с каникул, барышня привозила с собой просто хорошенький носовой платочек, классная дама говорила: "Дай, деточка, сюда." Платочек отсылался домой: "Моя классная дама просит извинения, у нас это не положено."

Одежда была казенная. Очень уродливые камлотовые платья служили нам по много лет. Ходили в ужасных шубах, так называемые, клеки. Если мы куда-то ехали, то на нас смотрели

как на пугало. А на голове была плюшевая шапочка. Очень некрасивая была форма. Белье часто меняли, была своя прачечная и баня.

Среди учебного года нас водили на живописные выставки. С нами ездила преподавательница Клара Федоровна Цейдлер. Она сама недурно писала натюрморты, нас же учила работать акварелью. За лучшие рисунки нас премировали хорошенькими открыточками. Это называлось соревнованием. Мы это очень ценили.

С молодых лет нас готовили к тому, что мы будем выходить замуж за офицеров. Так большей часть и получалось. Нас учили, что честь офицера — это высшее на свете, и поэтому мы должны воспитывать детей в преданности трону и уважению к офицеру.

Отношение к женщине — благоговейное. Иногда устраивались вечера. Для Смольного три учреждения присылали лучших танцоров. Это Пажеский корпус (иногда какой-нибудь другой), юнкерские училища — Павловское или Константиновское — по очереди. Отбирали танцоров с офицерами, они приезжали, и дирижер представлял их начальнице. Начальница всегда говорила: "Я не люблю эту фигуру — под ручку — в кадрили, вы ее избегайте." Танцевали сначала концертный менуэт, потом полонез торжественный. После этого выходили воспитанницы — самый старший класс — и танцевали с кавалерами. Каждый кавалер мог пригласить любую барышню. Держали они себя изысканно. А барышни потом еще долго обсуждали своих кавалеров. Переписываться с ними не разрешалось. Классная дама могла читать все наши письма. Некоторые барышни, в том числе и я, пытались обойти запрет, вели переписку на чужой адрес. И это считалось дерзостью!

У нас был прекрасный санаторий в Финляндии — "Халила" и мало-мальски малокровную девушку отправляли туда. Порой целый год находилась, возвращалась очень поздоровевшей. Там были чудные врачи-терапевты.

В здании старого ансамбля Смольного, построенного Растрелли, располагался лазарет. Это были покои необычайной красоты, плафоны расписные, потолок с лепными узорами. Врачи также наблюдали, как мы формировались. Классная дама вела дневник, как и когда у нас проявлялись физиологические явления. Я, например, была слабенькая, и по мне сразу было все видно. Клас-

сная дама сразу мне говорила: "Пожалуйста, девочка, в лазарет на два дня." И мне не надо было идти к доктору, можно было просто полежать два дня. В это время меня никто не волновал, никто не смеялся, никто ни о чем не спрашивал. Также отпускали всех слабеньких.

Я уже говорила, что у нас была своя церковь. Каждый день утром и вечером ходили на службу. Очень умный наставник по Закону Божьему. Мы так его боялись, хотя он был добрый, милый и настолько справедливый, что солгать ему было просто невозможно.

Оканчивать Смольный во что бы то ни стало не требовалось. Родители могли забрать нас из института и завершить образование дома. Тем, кто стремился расширить свое образование, предлагали остаться на трехгодичные курсы. Я оканчивала, так называемый, розовый класс — второй год педагогических курсов, когда произошла революция.

В семнадцатом году Смольный был занят прелестным вторжением. Вот это было взятие, я считаю, а взятие Зимнего — гораздо более скромное. В августе семнадцатого меня устроили в канцелярию Совета Министров при Керенском^¹. Моя работа заключалась в следующем. Машинистка перепечатывала все выходящие указы и постановления, а я должна была проверить правильность, вырезать, наклеить на карточки. Каждый день набиралось несколько новых поступлений. Это уже был август-сентябрь. Когда Временное правительство низвергли, я наблюдала весь состав министров. Они проходили через арабский зал, а я там сидела. Укрылись они в Гатчинском дворце, и Керенский с тремя адъютантами. Кто не любил, называли Керенский, а мы говорили Керенский.

В 1918 году я вышла замуж за сына губернатора Новгорода, Самары, Пензы, Перми, Ивана Францевича Кошко. Мы познакомились в канцелярии Временного правительства. Он был моим первым начальником и старше на пятнадцать лет. Жили мы на Спиридоновке.

Мой свекр попал в заложники после убийства Мирбаха^². Я начала бегать по инстанциям. Прихожу к Рыкову^³, как служа-

щая ВСНХ, и начинаю плакать. "Он больной, на полу спит. Неужели мы делали революцию, чтобы воевать с больными стариками."

Рыков произвел на меня очаровательное впечатление. Он очень обаятельно заикался, очень мягкий, очень воспитанный человек. Уж если в те времена говорил "Ваш батюшка", то это показатель вежливости. Он вручил мне нужные документы, я поехала в Бутырку и получила своего арестованного...

Я уже служила в Губвоенкомитете (Губернский Военный комиссариат Петроградского округа), в отделе снабжения. Мы голодали абсолютно, продавали все с себя. Каждое воскресенье муж и я ходили на рынок. Там мы могли встретиться со всей знатью Петербурга. Все расстилали там одеяло, садились на маленькую скамеечку и проводили весь день. Приходили мешочники, с ними долго торговались и продавали все, что нам казалось роскошью. Взамен получали картофель, немного муки. Больше всего им почему-то нравились статуэтки.

Через несколько месяцев опять свекра взяли, только в этот раз с сыном, т.е. с моим мужем. Установить причину было совершенно немыслимо. Опять я носила передачи.

Когда я пришла в Петроградскую ЧК, мне сказали, что у них такое количество заключенных, что опросить их просто не хватает сил. Для того, чтобы проверить, нужно время. Через неделю я позвонила Азолину, и он сказал, что скоро моих выпустят. И действительно, через неделю свекр и муж оказались дома, похудевшие, оголодавышие. Сказали, что тюрьмы полны.

В скором времени мне предложили работать в костюмерных мастерских театров города Петрограда. Верховной управляющей была Мария Федоровна Андреева^¹ — супруга Горького. Туда приходили самые интереснейшие театральные художники. Помню, когда мы узнали о том, что расстрелян Гумилев^², были в трауре. А вот когда скончался Блок^³, реакция была совершенно иной.

В двадцать втором году моему свекру пришло предложение о работе в Литве. Я поехала в Москву, в литовскую миссию.

Мне понравилось в Москве, сестра моя к тому времени жила там. С мужем я решила разойтись, так как он настроился уезжать в Литву, а я не хотела. Мы оформили через Синод развод. Они уехали, я осталась.

В это время появились новые московские знакомые, и жизнь пошла дальше. Кто-то меня однажды повез к цыганам, это произвело колоссальное впечатление. Устроилась работать в только что возникший сельскохозяйственный банк библиотекарем. Зарплата — сто рублей — это были золотые деньги. Я могла себе даже что-то из одежды купить, правда, по рабочему кредиту. На сто рублей тогда прекрасно можно было жить. Я держала прислугу.

В двадцать седьмом году пришло решение сократить штаты. Я попала под это сокращение, хотя была единственным работником в библиотеке. Отзывы были очень хорошие, и мне очень стало обидно. А время жуткой безработицы. Пошла на биржу труда, где и простояла года два. После ста рублей не иметь ни одного — очень ощутимо. Муж мой (это второй) работал в клубе собаководства и получал какие-то гроши. Чай всегда имели, картофель, овощи. Денег было мало, конечно, я нищенствовала.

Потом меня взяли с биржи в МВТУ (Московское высшее техническое училище) опять в библиотеку. Я поглощала на двух языках массу материала. Второй раз мне пришлось столкнуться с хорошей картотекой, а первая — картотека Временного правительства.

Вот так я служила до тридцать пятого года. Чудесно работала, была в упоении. А в мае тридцать пятого уже сидела в Бутырке, мне было тридцать пять лет. А получилось вот что. Мы вернулись с собачьей выставки и бурно обсуждали это событие. Было человек пять. Один из них был подвыпивший, плакал и жаловался, что его обложили неслыханным налогом. Эстрадный певец был. Мы его пригласили с гитарой, думали, что он что-нибудь споет. Ничего этого не случилось. Он пьянел все больше и больше, и говорил, что убьет фининспектора или кого-нибудь повыше. Через некоторое время нас всех арестовали. Один из гостей оказался доносчиком. А потом в тюрьме мы все встретились!...

За мной пришли вечером, в двенадцать. Я откуда-то возвращалась. Два человека в ордером на обыск меня поджидают. Вошли в комнату, стали просматривать книги. Все документы взяли, все карточки. Обыскивали очень внимательно. Так случилось, что я многое должна была писать, делая картотеку. Бумагу было купить почти немыслимо. В театральной библиотеке, где я перед этим работала, выбрасывались огромного формата листы. Это были портреты великих князей. Белая сторона подходила, ее я и разрезала. Один был еще не разрезан. Вопрос следователя: "Зачем у Вас Великий князь?" Все, что у меня нашли!

И приговор. Долго я сидела на Лубянке. У меня был очень забавный следователь. После первого же допроса он написал за меня весь ответ. Из него получалось, что у меня собирались люди для обсуждения и критики действий правительства. Я сказала, что этого не подпишу. Впрочем, давайте, и написала "требует огульной подписки". С тех пор он меня вызывал раз десять и потихонечку восстанавливал ход допроса. Он спрашивал меня очень гуманно, как скажу, так и ладно...

Тюрьма была полна. Когда я вошла, сидела пожилая дама и сказала: -"Будьте как дома." Камера — огромная. Нас — человек семьдесят. Нары без всего, что носили, то использовали как подушку. Поворачивалась одна —весь ряд поворачивался. Меня почему-то избрали старостой. Пели иногда хором. Было не страшно.

На допрос вызывали постоянно. Все время давали одну кашу. У всех были маленькие жестяные кружечки.

Однажды к нам привели молодую девушку, напряженный взгляд, бледная. Стала рассказывать, что работала в Кремлевской аптеке и взяли ее совершенно невинно. У нее есть любимый брат, который тоже арестован. Ночью она стояла и разговаривала с невидимыми призраком. Мы поняли, что она сумасшедшая. Я взяла ее под покровительство и сказала: "Ну, давай, рассказывай." Она была такая тихая, кроткая, а когда она читала стихи, то мы заслушивались.

Однажды открылась дверь. Наша конвоирша обежала взглядом всех и остановилась на личике этой девушки. — "Пойди сюда". — "Зачем, я хорошо здесь живу?" Я ее уговорила: "Там будет хорошая ванна, тебя будут лечить, иди." Она расплакалась, простилась и ушла. Больше я про нее ничего не знаю.

На этом рассказ Зинаиды Константиновны прервался...( Центр документации "Народный архив", далее ЦДНА, отдел аудиовизуальных документов, далее ОАВД, №22). Это — как бы первая часть ее жизни, о которой она говорила с радостью, гордостью и вдохновением.— Правда, концовка подпорчена,— усмехнулась она,— но такова жизнь. А дальше идет советско-лагерный период жизни барышни-смолянки, о котором Зинаида Константиновна обещала обязательно рассказать. Но не будем забывать, что возраст ее очень уважаемый и почтенный, и часто кружится голова, и часто бывают недомогания, да и погода — пасмурная, хмурая, давящая — зима — не зима, лето — не лето —   совсем не прибавляет сил. И тем не менее смотришь на Зинаиду Константиновну Манакину, слушаешь ее и поражаешься тому, как сумела сохранить барышня-смолянка в свои годы бодрость духа и ясность ума.

Публикация Н.А.Ландышевой.