ТЫ ПРОСТИЛ БЫ ИХ, ОТЕЦ?

Вот мы и встретились, отец, через полвека неизвестности. Передо мной твоя маленькая фотокарточка на профбилете, протоколы допроса, бумаги с пометкой «Сов. секретно», подшитые в архивное дело, ознакомиться с которыми мне дали возможность работники бывшего КГБ, ныне МБРФ по Новгородской области. Это все, что от тебя осталось. И еще остались память, долг сыновний — поведать людям о твоей трагической судьбе, типичной для лицемерного и жестокого прошлого.

Поверь отец, нелегко ворошить старое, во многом личное, сдерживать мысли и чувства. Мало ли семей, родные и близкие которых за неосторожно сказанное слово стали жертвами политических репрессий, людей с исковерканными судьбами, замученных в тюрьмах, расстрелянных, познавших адовы   муки ГУЛАГа! Или, может быть, момент истины и покаяния винов-

ных прошел, и люди прозрели? Не думаю. Не верится во всеобщее осознание трагедий миллионов, рикошетом простучавших по судьбам ныне живущих. И не по себе становится, когда слышишь голоса в оправдание или сглаживание преступлений сталинского режима. Ведь история, известно, способна повторяться.

Упаси, нас, Боже от безрассудства и беспамятства!..

За отцом приехали в очередной раз, так было принято, ночью. Мы со страхом наблюдали, как хмурые дяди из НКВД рылись в книгах и белье, разбрасывая их по полу. Понятая из соседнего дома пугливо и жалостливо поглядывала на нас. Неожиданные гости ничего не нашли, но отца забрали, оставив плачущую мать, боль и печаль в наших детских душах. Прежде его недолго задерживали в НКВД.

Возвращался домой усталый, осунувшийся. Матери говорил: «Там, на допросах, сильно бьют, заставляя признаться ) антисоветской агитации. Ты знаешь, мне не в чем признаваться». Однажды таскали за то, что он на какой-то вечеринке запел: «Боже царя храни!» Усилий стоило убедить следователя госбезопасности, что в названной компании не был, потому и не мог петь там антисоветский гимн. Выручила справка: находился в служебной командировке. Похоже на анекдот, а могло плохо кончиться.

На этот раз отца не отпускали дольше обычного. Я, восьмилетний мальчишка — старший в семье, тайком бегал   после школы на набережную и тоскливо смотрел на прикрытые «кормушками» окна тюрьмы №8, которая пугающе высилась на месте нынешнего отдела милиции. Казалось, вот-вот откроют тяжелую калитку тюрьмы, и папа, выйдя из нее, скажет: «Пойдем домой, сыночек». Но калитку не открывали, а охранник, которому мальчишка намозолил глаза, прогонял его с грубой бранью.

Мальчишка понуро брел домой. Ему было жалко отца и хотелось есть. Он не мог понять, почему столько зла и несправедливости. Кругом звучат бравурные песни-марши, а дома так плохо, тоскливо. По радио и в школе говорят о счастливом детсве, ему даже пятерку поставили за выученные стихи, а он чувствовал себя  несчастным. На школьном вечере его наградили портретом вождя всех народов, другим отличникам по коробке конфет подарили, а он, неблагодарный, от обиды вытирал

слезы. Но он хорошо понимал, что мать, провожая в школу, совала в ладошку последний пятачок на пирожок с вареньем. Чаще обходился на большой переменке без пирожка: семья едва сводила концы с концами. Лишь когда отец возвращался и устраивался на работу, на обеденном столе вместо тюри появлялся сладкий чай с булкой.

Однако маленькие радости сменялись горестями. Как и, теперь. Матери разрешили свидание с отцом, и мы пошли вместе. Через сетку и проход с бдительным тюремным надзирателем, разделявших нас, отец сообщил: по чьему-то доносу его осудили по статье 58 п. 10, ч. 1, что тогда означало: «Пропаганда и агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений», обвинили и в связях со священнослужителями: отец был глубоко верующим человеком. Сам, нуждаясь в моральной поддержке, утешал нас: «Не горюйте, родные, я вернусь».

Отца приговорила к трем годам заключения спецколлегия облсуда, а через полтора года, в конце тридцать девятого, Верховный суд РСФСР, пересмотрев дело, освободил его. Свидетелям за ложные показания дали по году принудительных работ. Случай во время произвола и беззакония неординарный. Но всесильные «Шерлоки» из местного аппарата госбезопасности, посадив человека под колпак, вряд ли могли оставить его в покое.

Осенью сорок первого нас — мать, меня, младших брата и сестру — эвакуировали в Омскую область. Перед отъездом мать ходила в Волгинскую кожевенную артель (кожзавод),  куда отец устроился главным бухгалтером, слезно просила председателя Котова отпустить мужа с семьей. Тот туманно сослался, что не может отпустить, не желает садиться за него.

Больше мы не видели отца. Летом сорок второго в глухую сибирскую деревушку, чужую и неприветливую, почта принесла известие: умер от туребркулеза легких, которым, мы знали, он раньше не болел.

Хлебнув лиха в эвакуации и вернувшись после войны в родной город, мы ничего толком не могли выяснить об отце. Довольствовались скудной и противоречивой информацией соседей. ну о каких запросах в архивы и речи не было. Страх перед репрессивной системой, впитавшийся в кровь и в плоть, цепко держал за горло обывателя — «свободного гражданина Страны Советов» еще долгие годы.

И только недавно, после моего обращения в органы госбезопасности, приоткрылись обстоятельства дальнейшей судьбы...

Следственное дело № 1454 на Мамкина Сергея Тимофеевича, уроженца г. Боровичи, русского, гражданина СССР, беспартийного, окончившего в 1918 г. реальное училище, служившего в красной Армии, работавшего главным бухгалтером Волгинского кожзавода, начато 31 января и завершено 22 марта 1942 года.

Внимательно перечитываю подшитые и   пронумерованные страницы, пытаюсь разобраться и понять, действительно ли он, простой служащий, человек, по словам знавших его, «добропорядочный, душевный, умный», был опасным преступником? Таких подтверждений в обвинениях следствия не нахожу. Я не юрист, но логика следователя, уровень его грамотности удручают. Да шут с ней, с грамматикой; гораздо хуже, когда следователь не в ладах с юриспруденцией. Следствие велось тенденциозно, дело явно сфабриковано. Широко известно, что такие недостойные методы, как ложь, фальсификация, давление на свидетелей и иная нечистоплотность, были обычными атрибутами геноцида против своего народа, далеко не худших его представителей. И рядовой исполнитель той системы вряд ли старался быть оригинальным.

Дело на отца, как и многие подобные, вел оперуполномоченный Боровичского РО НКВД сержант госбезопасности некто Смирнов. Не могу не привести дословно его «запевку» из постановления на арест отца, утвержденного начальником РО НКВД лейтенантом госбезопасности неким Леонтьевым и санкционированного боровичским прокурором — тоже Смирновым. На мой взгляд, она характерна для понимания механизма репрес-ои;й. Рассмотрев 30 января  «имеющийся материал  в РО НКВД», оперуполномоченный «нашел, что Мамкин С. Т., являясь враждебно настроенным к ВКП(б) и Советской власти, в силу чего систематически среди сотрудников Волгинского кожевенного завода проводит антисоветскую агитацию, восхваляет старые дореволюционные порядки, клевещет  на действительность в Советском Союзе, восхваляет гитлеровскую политику и так далее. Преступная деятельность Мамкина подтверждена свидетельскими показаниями: Завалишиным Н. В., Шиловой М. А., Нефедовой Т. А».

«На основании вышеизложенного» 31 января после обыска  и опечатывания жилья отца берут под стражу и сажают в знакомую тюрьму. В протоколе обыска, кстати, отмечают, что вещественных доказательств по делу не обнаружено.

Посмотрим, какой «имеющийся материал в РО НКВД» по. служил основанием для весьма категоричного вывода оперуполномоченного.

Само дело фактически было начато накануне. За два дня до ареста оперуполномоченный официально допросил двух сослуживцев отца по конторе, упомянутых выше. В протоколах один требовательный вопрос: «Расскажите, что вы знаете об антисоветской агитации (вариант — деятельности) Мамкина С. Т.?» Ответы тоже стандартные: «Об антисоветской агитации   (имя рек) мне известно следующее...». Далее фиксируется: примерно такого-то числа М., когда зашел в конторе разговор о жизни, оказал: «Не жизнь, а мученье, голодные сидим, курить нечего, а работу спрашивают»; в другой раз «восхвалял дореволюционную власть, заявив, что раньше у одного работаешь, мало платит, так к другому идешь и прибавляет, а теперь не уйдешь куда хочешь, а работай и все»; говорил, что «война кончится, а жизни не будет, все налоги лягут на наши шеи, может, и товары будут, но денег не будет».

За день до ареста составлен протокол допроса третьего сослуживца, который вспомнил те же примеры «антисоветской деятельности» и кое-что добавил. Дескать, «когда зашел разговор о жизни, М. высказал так, что у нас в Советском Союзе никакой свободы нет, а в капиталистических странах полная свобода всем народам и партиям, и тут же привел   пример:

«Смотрите, в Англии одна шестнадцатилетняя девушка организовала кружок по богомолению и свободно преподает и руководит». И еще: «В конце декабря 1941 года в бухгалтерии завода М. говорил, что немцы над населением не издеваются, а относятся очень хорошо, что по радио сообщают, то это не верно».

Больше свидетели ничего не могли показать.

Я не случайно процитировал эти обвинения из протоколов. Они иллюстрируют стиль следственного производства, присущий тоталитарной системе, возводившей малейшее инакомыслие в ранг государственного преступления, и, на мой взгляд, содержат информацию для размышления. Мне тоже хотелось найти ответы на некоторые вопросы. Кто, например, доносчик? Не вдруг же следователь вызвал свидетелей. Доносчик обязательно был, но я могу только предполагать, кто именно. В НКВД

умели оберегать стукачей... А понимали или нет свидетели, какую роковую роль сыграют в многострадальной судьбе нашего отца? Не посещало ли их впоследствии хотя бы маленькое раскаяние?..

Тем временем, вооружившись «добытыми сведениями о преступной деятельности» арестованного, сержант госбезопасности продолжал допросы. Велись они по несложному, сценарию, обычно в ночные часы. Вывшие политзаключенные  рассказывали мне, как проходили допросы. Многие не выдерживали, быстро «признавались в преступлениях», а кто выносил физические глумления, надеясь на чудо справедливости, все равно попадал в концлагерь или под расстрел. Печальная участь могла ожидать и строптивых свидетелей.

На первых допросах отцу, естественно, напомнили, что он ранее привлекался по политическим мотивам, что и теперь «старается уклониться от дачи правдивого ответа». Отец настаивал: «Я говорю только правду и еще раз заявляю о том, что антисоветской деятельностью никогда не занимался».

16 февраля сержант, «рассмотрев имеющийся следственный материал», пишет постановление о предъявлении арестованному обвинения: систематически среди окружающего населения (!) проводил антисоветскую » (далее все знакомо). Теперь его официально привлекали в качестве обвиняемого по ст. 58-10, ч 2, предусматривающей высшую меру наказания — расстрел.

Надо полагать, с того момента с ним вообще не церемонились...

На очередной допрос отца вывели из камеры 17 февраля, в день его 45-летия. Начали его в 22 часа, окончили в 1 час. З0 минут 18 февраля. В протоколе всего несколько строчек за три с половиной часа «беседы».

После той ночи, отец, тебя не брали из камеры двадцать дней.

Потом снова привели, чтобы упорно твердить: «Вы скрываете преступление, которое совершили перед Советской властью!» и снова услышать: «На следствии я веду себя откровенно и показываю только правду. Преступления никакого не совершал и считаю себя ни в чем не виновным».

Очные ставки между обвиняемым и свидетелями, при участии уже двух оперуполномоченных, подтвердили, что бездушная машина следствия, запущенная по целевой программе, обратного хода не знала Возражения и доводы обвиняемого в расчет не принимались. Приведу факт. Подследственный упорно

отрицал приписанное ему восхваление  политики немцев  и уточнял, что сослался лишь на рассказ председателя культсовета Гаврилова, прибывшего из оккупированного Чудовского района, что свидетелями искажены и другие разговоры. Следователь должен был пригласить того Гаврилова, чтобы установить истину. А он назавтра вызвал «для подкрепления» еще одну свидетельницу из конторы кожзавода — О. Н. Боборыкину, которая в сущности повторила записи из готовых протоколов. Единственно, что уточнила: «М. говорил, что немцы культурный народ и хорошо относились к населению. Это было в гражданскую войну». Новых фактов «антисоветской деятельности» бывшего сослуживца припомнить тоже не могла, и ее помощь впоследствии не понадобилась...

Ты хотел жить, отец. Ты был сильный духом, мужественный человек. В твоей истерзанной душе еще теплилась маленькая надежда. В протокол об окончании следствия ты дописал 14 марта: «для выявления полной истины прилагаю собственноручное объяснение по существу дела, если администрация тюрьмы даст 'возможность». Изложить письменно дополнительные показания тебе удалось только 21 марта....

«Несмотря на полный упадок сил из-за истощения и болезненного состояния», ты продолжал бороться. Ты писал: «чтобы пролить свет на причины, возбудившие против меня дело, с тем, чтобы справедливый советский суд мог бы реабилитировать меня...».

Ах, бедный отец!.. Кому нужен был луч света в темном царстве бесправия и беззакония?.. То, что ты излагал в камере обессилевшей рукой, следователь решительным жестом отбрасывал в сторону еще на допросах. Во всех бумагах нет ни одной доброй строчки, ни намека в твою защиту. С тупой жестокостью выколачивались совсем иные признания...

Поступив в июле сорок первого на кожзавод, ты как главбух столкнулся с бесхозяйственностью и злоупотреблениями в расходовании кожтоваров и готовой обуви, затрудняющими учет ч контроль ,о чем и сообщал подробно в дополнительных показаниях. Администрацию устраивал существовавший порядок, а ты не соглашался и, естественно, «поставил себя в обостренные отношения с руководством артели». Полез с ревкомиссией в столовую, которая «в ущерб рабочим удовлетворяла нужды администрации». Твой акт о недостаче  продуктов,  переданный председателю правления, согласен, окончательно «испортил отношения с руководством» и с его близким окружением. Возмущенный, что мер никто не принимает, ты, уходя в субботу со

службы, забрал домой акт проверки и наивно припугнул, что понедельник намерен передать материалы в вышестоящую реорганизацию.  Но не успел. В тот же вечер тебя арестовали. Акты изъяли при обыске. К делу, естественно, не приобщили, поскольку в их не усмотрели антисоветской агитации или пропаганды.

Не интересовали, отец, никого твои дополнительные показания. Сержант госбезопасности Смирнов сваливал с рук следственное дело. В обвинительном заключении 22 марта он  лихо закрутил» твою «деятельность» уже как контрреволюционную, оказав однако, что «обвиняемый виновным себя не признал»,  что показания свидетелей? Так что «добытых данных», чтобы подвести человека под вышку, было по тем временам вполне достаточно.

С заключением согласились и сменившийся начальник РО НКВД Корабельников и; новый прокурор Сучков.

Оставались последние   формальности — пройти через «справедливый советский суд», на который слабо уповал до конца не сломленный человек.

Дело № 1454, основанное на зыбких доводах, рассматривалось 2 апреля 1942 года в РО НКВД Постоянной выездной комиссией Военного трибунала войск НКВД СССР Ленинградского округа в закрытом судебном заседании в составе председательствующего — военюриста Рогожина, членов Федорова и Филиппова при секретаре военюриста Яковлеве, без представителей обвинения и защиты. Участвовали в судебном следствии и три свидетеля... Отца приговорили к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией имущества. Приговор обжалованию не подлежит.

Обреченного увели в камеру. Наутро он пишет на половинке оберточной бумаги Всесоюзному старосте Калинину короткое ходатайство о помиловании — последний крик измученной души, просит предоставить возможность «смыть позорное пятно с себя и со своих трех малолетних деток» на .фронте.

Ходатайство равнодушно подшивают в дело... Можно бы и закончить рассказ. Однако... В деле есть справка о смерти отца в тюрьме 5 мая, почему-то датированная июлем. А вот мнение председателя ВТ войск НКВД Ленокруга Марчука, пересылавшего дело с приговором в трибунал Ленинградской группы войск Ленфронта 3 июня: «По обстоятельствам дела и личности осужденного, считаю возможным ВМН ему заменить лишением свободы». В трибунале ЛГВ Ленфронта некий писарь-исполнитель, не вникая в суть и переписав об-

винительное заключение боровичского следователя, подсунул своему начальству резолюцию: «Приговор утвердить с немедленным исполнением». Проставлена дата: 11 июня.

Такие вот повороты случаются, когда один... находит другого. Что для них человек — букашка, червь.

Последняя бумага (16 июня) — направление дел на осужденных для исполнения приговоров. Среди других указана и фамилия отца.

Непонятно, то ли он, истощенный, брошенный без помощи, скончался в тюремной камере, то ли был отправлен на расстрел.

Прошлое оставляет вопросы. Получим ли когда-нибудь на них ясные ответы?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Говорят, не все списывается за давностью   срока. Физически ощущаю бессилие и страдания отца. Хочу крикнуть: «Будьте вы прокляты!..». А голос  разума обращает  к вечному: «Прости их, Господи, заблудших, и вразуми живущих». Только вот мертвых не вернуть. Они — наша боль, не смытая годами.

Жестокие нравы, царившие в стране, порождали бездуховных исполнителей, приспособленцев и доносчиков, формировали в людях двойную мораль. Многие из тех, бывших, прожили безбедно, до недавней поры красовались в президиумах и верили в правоту того, что творили. Многие сами стали жертвами преступного режима, которому исправно служили. В мясорубке репрессий прокручены и сотни тысяч чекистов, партсовработников. Тема эта, не столь простая, ждет глубоких исследований свободных от шор умов.

Но всегда, в любой обстановке находились люди, не терявшие человеческих качеств. Немало встречалось мне таких на жизненном пути. Словно по иронии, первым оказался именно работник НКВД, заглянувший в сибирскую деревушку, где от голода едва дышала забытая всеми, беспомощная семья эвакуированных из Боровичей. Он перенес детей в розвальни, закутал в тулуп и погнал помощь в соседнее село. С жильем устроил, паек выхлопотал. Престарелая мать до сих пор с благодарностью вспоминает душевного человека по фамилии Никишин. Без его помощи мы ушли бы на тот свет раньше отца.

Зря, выходит, утверждают, будто добро не помнится. Его быстро забывают те, от кого чаще можно ожидать зла.

Дело об отце с грифом «Хранить вечно» вернулось в областной архив госбезопасности. Ну а я в свой архив положил официальную справку о реабилитации Мамкина Сергея Тимофеевича – как знак восстановления через полсотни лет справедливости в отношении жертв политических репрессий  сталинской эпохи. Пусть эта справка останется для нас хотя бы слабым утешением взамен растоптанного отца, любившего жизнь, семью,  детей, и мечтавшего об их счастье*.

___________

* Николай Сергеевич Мамкин прислал нам в Музей имени А. Сахарова фото отца с таким письмом, процитируем его:

"Последнее фото отца… Отец мой – Мамкин Сергей Тимофеевич, русский, беспартийный, родился 17 февраля 1897 года в городе Боровичи (ныне Новгородская обл.). По отзывам людей, знавших его, человеком слыл добропорядочным, заботливым семьянином, никому не причинял Зла. Словом, был обыкновенным советским гражданином.

Судьба его не баловала. Трехлетним ребенком остался без отца. Через несколько лет мать вышла замуж вторично – за подпрапорщика, которого перевели в Выборг, где и обосновалась семья. Сергей там окончил реальное училище. В 1918 году вступил добровольцем в Красную Армию и служил при автокоманде штаба Выборгской крепости до прихода в город белофиннов. Когда погиб на германском фронте отчим с матерью вернулся в Боровичи. Здесь, войдя в состав продотряда, в 1919 году был прикомандирован к 38-ой дивизии 10-ой армии Южного фронта. В основном вся его трудовая биография связана с родным городом. Бухгалтер по специальности, он работал в различных предприятиях и организациях Боровичей.

В трудные и сложные для понимания годы политических репрессий наша семья (отец женился в 1929 году) постоянно жила в смутной тревоге. Отца не раз вызывали в РО НКВД, Возвращался домой грустный, помрачневший. Матери нашей говорил: «Ты знаешь, Тоня, мне не в чем сознаваться». А в ночь на 18 февраля 1938 года за ним приехали двое в форме. Дома все перерыли, разбросали по полу. Ничего нужного им не нашли, а папу забрали с собой.

Его осудила спецколлегия Ленинградского облсуда на три года по статье 58 п. 10 ч.I УК РСФСР. Обвинили в том, что он якобы на одной вечеринке пел старорежимный гимн «Боже, царя храни!», приписали связи со священниками. Отец был верующим и посещал богослужения в церкви, а в упомянутой компании не мог петь гимн, так как находился в командировке в Ленинграде. Позже Верховный суд РСФСР по кассационной жалобу пересмотрел дело. Отца освободили, а «свидетели» получили по году принудработ.

Последнее место работы отца – Волгинский кожзавод, должность – главный бухгалтер. Осенью 1941 года нашу семью – мать, сыновья 10 и 9-ти лет и годовалую дочь- эвакуировали в Омскую область. Отца, как ни просила мать, заводское начальство категорически отказывалось отпустить с нами, сославшись на какие-то обстоятельства. Почти месяц везли нас в товарных вагонах. Поселили в глухой деревушке Сысоево Аббатского района, где мы едва не погибли с голода. И только благодаря сердобольному работнику НКВД по фамилии Никишин, случайно заглянувшему в эту деревушку, мы остались живы. Он перенес нас в розвальни и погнал лошадей в соседнее село. С жильем устроил, паек выхлопотал. Мать до конца жизни с благодарностью вспоминала душевного человека.

О дальнейшей судьбе отца мы долгое время ничего толком не знали, если не считать полученного летом 1942 года свидетельства о его смерти. В Боровичи наша семья возвратилась летом 1945 года.

В конце 1991 года, после обращения в соответствующие инстанции, мне выслали справку о реабилитации Мамкина С.Т. и предоставили возможность подробно ознакомиться с материалами архива. На их основе написал документальный очерк «Ты простил бы их, отец?..». Опубликованный в местной газете «Красная искра», он вошел в сборник «Эхо из небытия», изданный Новгородским отделением Российской ассоциации жертв политических репрессий.

Итак, второй раз отца арестовали 31 января 1942 года. Допросив накануне трех работников конторы кожзавода, оперуполномоченный РО НКВД сержант госбезопасности Смирнов в постановлении на арест умозаключил, что «Мамкин С.Т., являясь враждебно настроенным к ВКП(б) и советской власти, в силу чего систематически среди сотрудников кожзавода проводит антисоветскую агитацию, восхваляет старые порядки, клевещет на действительность в Советском Союзе, восхваляет Гитлеровскую политику» и т.д. Для пущей важности не забыл и арест 1938 года.

На допросы подследственного приводили в поздние и ночные часы. Следователь методично предлагал подсудимому сознаться в преступлениях. Но арестованный отрицал все приписываемые ему обвинения. Отцу по его просьбе все-таки разрешили письменно в камере дополнительные показания. Но возможность предоставили лишь в предпоследний день следствия, что уже не играло роли.

Между тем в этих показаниях содержались факты на многое проливающие свет. Поступив на кожзавод главбухом, он столкнулся с бесхозяйственностью и злоупотреблениями кожтоварами и обувью. Заводское начальство содержало надомников: двух мастеров пошива мужской обуви и одного – дамкой. Куда и кому предназначалась их продукция, учесть было трудно. Главбух с ревкомиссией «сунул нос» и в заводскую столовую и выявил недостачу продуктов. Такая принципиальность сильно не понравилась начальству.

Акт проверки взял с собой, чтобы затем отправить в вышестоящую организацию. Однако не успел: в тот вечер его арестовали. Акт изъяли при обыске. Иных вещественных доказательств «Антисоветской деятельности» не обнаружили.

Дело Мамкина С.Т. рассмотрела 2 апреля 1942 года Постоянная выездная сессия Военного трибунала войск НКВД СССР Ленокруга в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты. Отца приговорили к расстрелу с конфискацией имущества. Приговор обжалованию не подлежал…

...Эта репродукция - с последнего фото Мамкина Сергея Тимофеевича, когда он находился под следствием в тюрьме г. Боровичи. Тогда ему было 45 лет. Старый снимок сохранил и передал семье покойного в 1945 году знакомый фотограф.

 Николай Мамкин,

Заслуженный работник культуры РСФСР, ветеран труда

 Дело №1434  КОПИЯ

 СОВ. СЕКРЕТНО

П Р И Г О В О Р

ИМЕНЕМ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК

 1942 г., 2 апреля ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ войск НКВД СССР Лен. Округа Постоянной выездной Сессией в закрытом судебном заседании в г. Боровичи в расположении РО НКВД в составе: Председательствующего - военюриста т. Рогожина

 членов: тов. Федорова и тов. Филиппова

при Секретаре военюристе III ранга тов. Яковлеве

без участия обвинения и защиты

рассмотрел дело № …… по обвинению главного бухгалтера Волгинского кожзавода МАМКИНА Сергея Тимофеевича, 1897 года рождения, уроженца г. Боровичи, из крестьян-середняков, служащего, судимого два раза по указу от 26/VI – 40 г. за прогул, русского, гражданина СССР, беспартийного, окончившего в 1918 году реальное училище, в Красной Армии служил с 1918 по 1919 год, женатого, жена и трое детей проживают в дер. Сысоево Омской обл. и работает в школе сторожихой, в преступлении, предусмотренном ст. 58-10,ч. II УК РСФСР.

Данными предварительного и судебного следствия установил: подсудимый Мамкин в декабре месяце 1941 года и в январе месяце 1942 года среди сотрудников конторы Волгинского кожзавода проводил антисоветскую агитацию, в которой высказывал клевету на советскую действительность и жизненные условия трудящихся в СССР, восхвалял жизнь при царском строе и восхвалял немцев за их якобы хорошее обращение с населением во временно занятых ими районах.

На основании изложенного В.Т. признал Мамкина виновным в преступлении предусмотренном ст. 58-10 ч.II УК РСФСРи руководствуясь ст.ст.319, 320 УПК РСФСР

П Р И Г О В О Р И Л :

МАМКИНА Сергея Тимофеевича подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу, с конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

 Печать Управления НКВД по Ленинградской области

Председательствующий: Рогожин

 Члены: Федоров,  Филиппов

 Копия верна Чл. ВТ военюрист 3р. Яковлев (подпись)

 Копия приговора заверена печатью Общего отдела Администрации г. Боровичи Боровичского района Новгородской области"