Золотая осень. Теплый солнечный день бабьего лета. Летает бабочка. Кружатся желтые и красные опадающие листья. Я приехала на мои любимые Лужники полюбоваться Ленинскими Горами и стадионом в их багряном с золотом убором и насладиться чудесной тишиной, которая царит вокруг.

Эти места, отделенные от города высокой насыпью Окружной железной дороги, обладают своеобразным очарованием. Широкий купол неба, масса воздуха, сияние солнца и никаких резких звуков.

По стадиону проходят группы молодежи, детей, гуляют одиночки, но все это стороной, нисколько не мешая мне сидеть на большой скамейке под деревьями, любоваться окружающим, вспоминать и думать.

Лес на склоне другого берега кажется таким большим и уходит далеко влево к Центральному парку культуры и отдыха. Самая высокая точка на гребне Ленинских гор как раз против Университета - смотровая площадка - обрамлена мраморным парапетом.

Я так живо представляю себе огромную, кажущуюся бескрайней, площадь перед Университетом, покрытую парком с широкими панелями, посыпанными красным песком.

Люди на смотровой площадке отсюда, снизу, выглядят очень маленькими. Они набегают группами к парапету и снова исчезают. Там через определенные интервалы подходят экскурсионные автобусы, из них спешно выходят пассажиры и устремляются к красному мраморному парапету.

Отсюда открывается Москва в прозрачной дымке с далекими перспективами, высотными зданиями, куполами. Здесь можно стоять и без конца наслаждаться видом любимого города.

По Москва-реке важно проплывают пароходы и буксиры с баржами, весело снуют водяные трамваи-катера и проносятся длинные спортивные пироги, несколько пар гребцов гонят их плавными взмахами весел. Они скользят так быстро, что сразу теряешь их из вида лишь только отведешь глаза и потом долго ищешь их на реке.

Все звуки расплываются и тают в звенящей тишине этого солнечного дня.

Сегодня здесь я начинаю книгу о моей жизни, задуманную мною уже давно. Получилось, правда, так, что первой я закончила книгу по моей специальности - мосты "Индустриальное строительство больших мостов".

После двух лет работы по технике мостостроения сдан в издательство этот труд, давший мне такое глубокое удовлетворение.

Я с благодарностью вспоминаю это время творческой работы.

Теперь передо мной встают мои любимые, мои близкие, так преждевременно и трагически ушедшие из жизни.

Я хочу рассказать о них и о своей жизни, чтобы невозвратимое осталось на страницах книги, как память.

Потребность написать то, что я задумала, и что просится на бумагу, у меня так настоятельна, что я не могу откладывать и начинаю этот новый свой труд.

Не буду специально создавать типичных людей, могу и хочу написать только о пережитом, только о действительно бывшем, о событиях жизни, которые чередою проходят предо мной, набегают как волны и просятся к перу.

* * *

Я росла в своем родном доме как дикий полевой цветок, до которого нет дела решительно никому. Дом полон детей всех возрастов. Кроме своих десятерых, здесь живут еще несколько двоюродных сестер и братьев, родители которых - капитан волжского парохода с женой - уехали в плавание.

Среди своих детей я самая младшая, как и вообще среда всего многолюдного населения дома. Между мной и старшей сестрой Настей пролегли 20 лет.

Все здесь живут своими интересами, и даже странно, до чего я никому не нужна.

В большой комнате, так называемой столовой, ситцевой занавеской отделена в углу широкая кровать, где вдоль и поперек спят все младшие дети. Сюда же нас загоняют, когда приходят гости, и мы выглядываем, смотрим сквозь щелку.

Понемногу осваиваю дом, двор, сад и улицу. Деревянный дом в три окошка выходит на Московскую улицу, на окраине Симбирска, вернее на Богоявленский спуск этой улицы от центральной части города к реке Свияге.

И этот город, и эта улица стали известны всему миру, так как здесь раньше жила семья Ульяновых, и рос Владимир Ильич Ленин.

В детстве, до моего отъезда из Симбирска в 1917 году, мне ничего не было известно о семье Владимира Ильича и мимо их дома, известного тогда как дом Синицина, я ежедневно проходила, так как жида за пятнадцать минут хода ниже по Московской улице.

Мой родной дом состоял из нескольких маленьких комнат. Крыльцо дома, выходившее на улицу, кроме пяти ступенек, имело два открылка по обе стороны в уровне верхней ступеньки. Получалось в плане нечто вроде подковы, на которой очень уютно было сидеть. Вечерами на крыльцо выходила мамаша, приходили соседки и лился бесконечный разговор на темы будничных дней.

Кроме столовой, был еще зал в два окна на улицу, гостиная рядом с ним, детская и комната родителей- Маленькие тесные комнаты плохо вмещали многочисленное население дома.

В зале размещались два ломберных стола, на которых гости играли в карты, записывали какие-то пульки мелками на зеленом сукне, при свете свечей и медных шандалах. Говорили при этом о каких-то курах, но для меня это было странно и непонятно.

В зале зимой устраивали елку, веселились дети, по праздникам на столы ставили закуску и вино, то и дело раздавались звонки, входили мужчины, так называемые визитеры, они расправляли усы, выпивали рюмочку, стоя у стола, быстро закусывали и уходили.

Гостиная рядом с залом была комнатой сестер. В ней размещалось четыре кровати, количество которых постепенно уменьшалось, комод с зеркалом и самодельные пуфы, сделанные из табуреток, покрытых подушками и пестрыми накидками.

В детской, где кроме трех кроватей ничего не могло поместиться, жили младшие из братьев. Вся остальная детвора спала за занавеской в столовой. Здесь же на сундуке спала старушка няня, помогавшая мамаше по хозяйству и нянчившая маленьких детей до момента, когда они начинали ходить.

При жизни отца в доме всегда было шумно, оживленно и весело. Он был песенник, гитарист и балагур.

Отец был талантливым и умным человеком. Круглый сирота, он с детства попал мальчиком в баню и долгое время работал банщиком, парил сменявшиеся перед ним в парильной тела березовыми вениками, а в свободное время самоучкой выучился грамоте, прославился красивым почерком и поступил работать писцом.

С помощью займов был куплен участок земли на окраине Симбирска и построен небольшой в три оконца деревянный дом, такой же как и десятки таких же домов на спуске к реке Свияге. В тридцатых годах мать продала его за две тысячи рублей.

Детей в доме было множество, они росли, сестры шли на работу учительницами, выходили замуж, братья уезжали в Казань учиться, и население дома постепенно убы-

Мне едва минуло семь дет, как все существование моей семьи потряс страшный удар. Умер отец и кормилец. Он у меня не сохранился в памяти, так как существовал где-то вне моей жизни и никогда со мной не говорил.

Результаты этого потрясения для семьи были огромны. Старшие и родные разъехались, дом опустел, и остались только трое братьев и я.

Мать принялась выплачивать долги за дом, чтобы избежать продажи с молотка. Кроме самого необходимого все было продано. Убожество оставшейся обстановки не давало возможности принять каких-либо посторонних гостей. Да и приходить сразу оказалось некому.

Наступила нужда. Поступления от старших детей были весьма редки. Небольшую поддержку давал сад, семья перебивалась с трудом, особенно с одеждой.

Питание сводилось главным образом к картошке в мундире, сваренной в русской печке в громадном черном чугуне. Этот чугун с дымящейся картошкой ставился на лавку в кухне и рядом с ним большая черная бутылка с подсолнечным маслом.

Мать, которую все мы звали мамашей, была очень умным человеком и обладала большой, отзывчивой и доброй душой. Благородство и большая любовь к людям, безграничная доброта и в то же время строгость к поступкам детей заслужили ей исключительное уважение как посторонних людей, так и ее детей. Бывало скажет: "Это ты так матери отвечаешь?" - и каждый из нас готов провалиться сквозь землю.

Она была еще молода, когда не стало отца, и ей было чрезвычайно трудно справиться с детьми и долгами. Порой она не выдерживала свалившегося на нее горя, плакала и пила запоем.

По мере того, как я подрастала, я пыталась облегчить ей жизнь. Я мыла полы, стирала белье, сушила и гладила.

- Доченька, как трудно мне! Сбегай, принеси.

В такие минуты я очень жалела мамашу и сейчас же бежала в "казенку" за водкой, хотя сильно боялась тех мест, где она находилась.

Наша улица в пределах спуска к Свияге имела дома только на нашей стороне, от церкви в верхнем конце спуска до берега реки. На другой стороне в верхнем конце было всего пять-шесть домов от церкви до мостика через лоток, где начинался съезд в переулок, соединяющий Московскую и Конную улицы.

Улица была очень широкая и разделялась большим асфальтированным лотком, по которому во время дождя бешено несся под горку водный поток.

Ниже мостика, против нашего дома, лоток обрывался, и вода сливалась в овраг. Далеко, на другом берегу оврага, снова шел порядок домов в три окошечка.

Глубокий овраг с крутыми склонами шел вверх к центру города, и на дне его протекала речка Симбирка, приток Свияги. В обычное время эта речка шириной полтора метра имела глубину меньше полметра, а в дожди собирала паводковые воды с большой площади и обращалась в мутный, быстро несущийся поток.

Переезд через Симбирку в высокой стороне оврага переходил в переулок. Левый берег круто снижался, и овраг перед впадением Симбирки в Свиягу переходил в низменное и сырое место.

Немного ниже нашего дома Симбирку пересекал узенький деревянный пешеходный мостик, переходивший в лестницу для подъема на ту сторону.

Перебежав через дорогу и конец лотка, я быстро миновала мостик, лестницу и узенький переулок. В конце его мои шаги замедлялись, и я медленно, охваченная страхом, вступала в Конную улицу.

Наша Московская улица тихая и малолюдная. По ней проезжали редкие экипажи, летом шли из города купаться на Свиягу, зимой ребята катались на ледянках - плетеных корзинках, дно которых обмазано навозом и облито водой на морозе.

Наша улица выходила к плотине на Свияге и не имела продолжения - на той стороне стояла мельница на плотине, по которой не было проезда, а за ней - луга.

Соседняя улица - Конная - была основным въездом в город из деревень, поместий и расположенного за Свиягой завода. По ней всегда тащились груженые ямщицкие телеги или сани, и шло много людей. Недалеко от переулка стояла "казенка", где всегда было полно народу в зипунах и тулупах с кушаками и кнутами. У крыльца стояли запряженные лошади.

Я боялась этой непонятной шумной улицы, мужиков и пьяных. С чувством острого страха, почти ужаса, я отворяла дверь в "казенку", обходила по возможности стороной ее посетителей, и, получив шкалик водки, опрометью бросалась вон, в переулок, мчалась что есть духу и успокаивалась только на мостике.

Дома мамаша лежала больная, стонала, звала отца. Она вызывала во мне глубокую, какую-то щемящую, надрывную жалость и любовь. Запой продолжался несколько дней, потом снова начинались для нее одинокие заботы о доме, саде, обо мне и трех братьях.

Старуху няню, которую мы все звали бабушкой, после смерти отца отдали в богадельню. Одинокая старуха была душевно привязана ко мне. Это был единственный человек, от которого в детстве я видела ласку и заботу. Сестер, близких по возрасту, у меня не было. Старше меня шли трое братьев, которые дружили между собой и не питали ко мне тогда никаких теплых чувств. Бабушка защищала меня от них и потихонечку совала мне припрятанные ей любимые мной моченые яблоки. Когда бабушку уведи в богадельню, я заботилась о ней в пределах моих слабых сил.

Каждое воскресенье я собиралась в поход, мать давала мне горшок с пшенной кашей и несколько кусков сахара, и я через ту же Конную улицу, только в направлении центра города, спешила в богадельню. Для моих восьми лет это было дальнее и трудное путешествие. Надо было пройти всю Конную и пересечь огромную, на мой взгляд, Ярмарочную площадь.

На этой площади раз в год устраивали ярмарку с каруселями, качелями, большими конными и птичьими базарами и, главное, с длинными рядами, где продавались различные сладости.

Этой ярмарки мы, ребята, ждали с нетерпением и старались изо всех сил накопить несколько копеек на ярмарочные развлечения.

Наши ребячьи доходы поступали, главным образом, в праздники - на Рождество и Пасху, когда мы ходили к родственникам и пели хором "Рождество твое, Христе боже наш", то есть ходили со звездой Христа славить.

Собранные копейки очень приятно было потратить на ярмарке, на карусель, но главным образом на сладости: халву, залитые в блестящую сладкую пленку очищенные целые грецкие орехи или мелкие залитые миндальные орешки. Они отпускались в маленьких пакетиках и доставляли такое огромное удовольствие, что я сейчас с завистью их вспоминаю.

В обычное время площадь была пустынна, и ветерок перегонял по ней сор из сена, соломы и мелкой навозной пыли. В площадь вливались несколько улиц. Вступая в нее со стороны Конной улицы, видишь на правой стороне длинный ряд магазинов-лабазов, где торгуют мукой, крупами и другими товарами в больших мешках, овсом, отрубями, и где хозяева кажутся на одно лицо.

Волосы у них обрезаны "под горшок", намаслены, сапоги бутылками, черные плисовые широкие штаны с напуском и черные жилеты поверх розовых ситцевых рубах с длинными рукавами без обшлагов.

Здесь велась оптовая торговля, и многие лавки были открыты только во время ярмарки.

Напротив этих лабазов с левой стороны площади стоял острог - городская тюрьма -высокое серое здание с редкими окнами за решеткой во втором и третьем этажах-

Серая высокая каменная стена отделяет большой участок, от которого веет холодом и молчанием.

Миновав острог, я подхожу к длинному большому кирпичному зданию, занимающему всю торцевую сторону площади. Здесь и помещается городская богадельня. В середине здания встроена домашняя церковь, отмеченная снаружи куполом и крестом.

В подвале, окна которого располагаются вровень с тротуаром, помещались бедные старики, которые содержались за счет подаяний городских купцов и богачей. А те, кто имел свои средства, обитал в верхнем этаже, в совершенно других условиях, в чистоте и уходе.

Я спускаюсь к бабушке в подвал и, открыв дверь, стараюсь сначала привыкнуть к его смрадному воздуху. Огромная комната без перегородок сплошь заставлена железными кроватями так, что две кровати стоят рядом и головами вплотную к двум другим, между ними узкие проходы, где поставлены тумбочки, одна на двоих.

Серые сморщенные старухи сидят и лежат на своих кроватях и провожают меня глазами.

Все пристально следят, как я кормлю бабушку кашей, как целую ее, прибираю ее кровать и тумбочку. Мне больно смотреть в эти слезящиеся глаза, видеть трясущиеся руки и слышать похвалы себе:

- Не забывает старуху, ко мне вот некому придти.

Платить за бабушку некому, и потому единственная возможность для нее выбраться наверх - это, что называется, ногами вперед через отпевание в церкви. И когда этот момент наступил, мамаша вытерла слезы и сказала тихо:

- Отмаялась, сердечная!

* * *

Вопрос о моем воспитании никогда и ни в какой форме не возникал в нашей семье. Мамаша не учила меня ни готовить, ни шить, ни вязать, никакой домашней работе, и я никогда не умела этого делать. Вымыть полы, постирать и погладить - я не затруднялась, но все остальное осталось для меня бесконечно чуждым и неинтересным занятием.

Когда мне пришла пора учиться, мамаша ни сделала мне какого-нибудь темного, аккуратного платьица, и вопрос моей одежды меня очень отягощал. Почему-то мне сшили для школы светло-желтое сатиновое платье в коричневую полоску. Вероятно потому, что этот материал имелся в наличии у мамаши или его кто-нибудь подарил из своих ресурсов по случаю поступления моего в школу.

Несмотря на самое бережное обращение с ним и ежедневные переодевания после школы, к субботе мое платье принимало довольно печальный вид. Я его стирала, сушила, гладила и снова надевала в понедельник.

В детстве я не чувствовала большого неудобства от своей бедности перед другими детьми. В трехклассной приходской школе все были одинаковы, а круглые пятерки по всем предметам отмечали меня все время ученья.

Угнетала меня только моя неуклюжесть, неуменье как следует стать и сесть, и болезненная стеснительность. То же самое продолжалось и в пятиклассном городском училище, куда я поступила после приходской школы.

Мамаша была малограмотной, читала по слогам, писать умела только свою фамилию. Но она глубоко понимала необходимость образования и готова была на любые жертвы, только чтобы мы учились. Поэтому все дети получили среднее образование, а два брата, Петя и Коля, сестра Наташа и я, хотя и своими трудами, но добились высшего образования.

В детстве я совсем не видела ласки. Когда я училась в приходской школе, братья учились в первой мужской гимназии, а старший Петя - в Казанском университете. Братья никогда не играли со мной, я существовала для них, чтобы меня дразнить и обманывать.

- Лелька, дай нам половину того, что получишь, тогда скажем тебе, что это!

Если я отказывалась - меня не пускали в дом, если соглашалась, то отнимали сладости, которые приносили пришедшие гости.

Не имея дружбы с братьями, я росла довольно одиноко и любили читать или играть одна. В семье не было дружбы, кроме как у братьев, а я по возрасту была слишком далека от сестер. Немудрено, что я уже только в зрелом возрасте впервые стала с ними встречаться и знакомиться. В детстве было несколько подруг из соседей, но у них в семьях все было по-другому: родители следили за ними и наряжали их. Часто я играла одна.

Я любила набрать в овраге чистый желтый песок и часами могла строить во дворе крепости и плотины. Здесь не нужны была компания. Но часто по вечерам собиралась у нас веселая стайка ребят, главным образом моих двоюродных братьев и их друзей.

Ребята с нашей улицы любили играть на нашем дворе. Здесь никто не делал замечаний. Двор был почти квадратный, с небольшим уклоном к воротам. От наших игр травы на нем почти не было, только по краям росла мелкая пахучая ромашка.

Играли в пряталки, в горелки, в разбойников, в индейцев. На пасху катали крашеные яйца. По христианскому обычаю яйца к Пасхе красили в разные цвета, и они выглядели весело и жизнерадостно.

Каждый из ребят получал от кого-нибудь в подарок крашеные яйца, и игра с ними получалась шумной и оживленной, похожей на игру в кегли. Не обходилось без споров и слез.

Яйца укладывались в длинный ряд вдоль забора. Для участия в игре надо было каждый раз иметь не меньше двух яиц: одно ставилось на кон, другое катили. По установленной очереди каждый катил яйцо, метясь в кон, и если задевал одно из них, то выигрывал его и получал право еще на один раз.

Старшие играли на нашем дворе в крокет, а мы сидели на крыльце, страшно завидовали и следили за ходом игры, которая почему-то протекала всегда в громких спорах, доходивших порой до настоящих ссор.

Огромное удовольствие летом доставляло купанье в Свияге. Там, где у реки кончалась Московская улица, находились купальни и большая лодочная пристань для катанья по реке выше плотины.

Здесь требовались деньги, и все было для меня недоступно.

Я же с подружками бежала вдоль берега ниже плотины, через большой красный мост, запруженный телегами, через деревню Туть и попадала на отлогий песчаный берег, где барахталась масса ребят. Я быстро научилась плавать, плавала так долго, что вылезала из воды синяя, дрожащая, зуб на зуб не попадай, и напяливала ва мокрое тело свое платьишко, чтобы скорее согреться, так как о полотенце тогда и мысли не было.

Попрыгав на той и другой ноге, чтобы вылить воду из ушей, мы ватагой тем же путем возвращались домой.

Весной река привлекала нас ледоходом. Я бежала стремглав к плотине и здесь с глубоким наслаждением следила за тем, как большие и малые льдины забивались на плотину и рушились с нее в пенистую воду.

С реки дул ветерок, уже пригревало солнце , и я возвращалась домой с лицом, которое за эти часы на плотине покрывалось таким множеством веснушек, что братья дразнили меня рыжей - конопатой.

Зимой, кроме катанья на ледянках, иногда выпадало счастье прокатиться на "малайке". В Симбирске было много татар. Были среди них богатые торговцы, жившие в городе в особняках, но подавляющее большинство жило на Лосевой улице, за Ярмарочной площадью.

Отсюда приходили старьевщики, кричавшие по дворам:

- Шурум-бурум, старья берем!

А также извозчики, которые зимой назывались малайками - легкие низкие розвальни без боковых бортов, с широко разлетающимися, слегка приподнятыми краями, покрытые севом и какой-нибудь пестрядинкой.

Сидеть на них можно было только с вытянутыми ногами, как на полу, лучше полулежать. Зато ехать можно было целой оравой, кучей-малой, поплотнее могло усесться много людей. Веселье исключительное. Позванивает под дугой колокольчик, снежная дорога - вот она рядом - на ухабах подбрасывает, на поворотах сани далеко заносит, ребята визжат и хохочут, а свежий морозный ветерок обдувает румяные лица, нам же от тесноты не холодно.

Во все времена года одно занятие доставляло мне неизменное наслаждение и никогда не надоедало - это чтение. Я глотала книги школьной библиотеки, брала их у своих подружек и зачитывалась теми, что находила дома, без всякого выбора.

Целый шкаф был забит у нас журналом "Нива". Повесть "Драма в Андах" я перечитывала без конца. Двое детей, брат и сестра, десяти и двенадцати лет, были захвачены людоедами, которые прежде всего посадили их в клетку и стали откармливать, как гусей, чтобы съесть их на приближающемся празднике. Мальчик понял их замысел, ограничил в пищи себя и сестру и сохранял неприемлемую для людоедов худобу. Смелый и остроумный план освобождения сопровождался бегством по джунглям, пленом у других дикарей и снова освобождением.

От "Хижины дяди Тома", прочтенной мной в десять лет, я не могла оторваться и снова и снова к ней возвращалась.

Замечательные русские сказки я знала почти наизусть. Братец Иванушка, сестрица Аленушка, Кашей Бессмертный, баба Яга с ее домиком на курьих ножках "Стань к лесу задом, ко мне передом", русские богатыри и многие другие персонажи существовали для меня как живые и в какой-то степени принимали участие в моей жизни.

Многочисленные истории с краснокожими индейцами, Монтигомо Ястребиный Коготь, прерии, необыкновенные дружба, любовь, отвага захватывали воображение.

Все это мы инсценировали в наших играх, имевших всегда хороший конец и победу добра над злом. Чтение раскрывало мне мир и, обогащая мой ум, уносило далеко за границы моей детской жизни.

Кончились годы ученья в пятиклассном городском училище, и я попросила мамашу отдать меня в гимназию, куда я могла поступить прямо в третий класс.

Губернский город старой России Симбирск обладал своими особенностями; благодаря расположению на Волге он был крупным пунктом хлебной и другой торговли и в то же время не менее крупным культурным центром с массой средних учебных заведений, куда съезжалась молодежь со всей области; кругом Симбирска располагались сплошным кольцом помещичьи земли.

Город расположен на "горе", то есть на правом высоком берегу Волги. Вдоль всей линии берега в пределах города стояло подряд несколько пароходных пристаней, пассажирских и товарных. К ним причаливали пассажирские пароходы частных фирм "Самолет" и "Кавказ и Меркурий" и другие, а также тяжелые огромные баржи, груженые хлебом.

Здесь всегда оживленно. По сходням, переброшенным с берега на баржу-пристань, снуют грузчики с многопудовыми мешками на спинах. У пассажирских пароходов идет высадка и посадка пассажиров.

С нижней палубы парохода сходит народ в лаптях, с котомками, с верхней палубы, -где располагаются каюты первого и второго классов, идет так называемая чистая, нарядная публика. Первые идут пешком в гору, вторые садятся в собственные коляски или берут извозчиков.

Товары из пристанских складов везут на больших прочных телегах, в которые запряжены особые рабочие лошади, очень сильные - битюги, обладающие мощными крупами, сильными ногами с лохматыми бабками и большими хвостами и гривами.

Подъем в гору не прост: по пологим длинным "спускам", а для пешеходов можно и по лестнице в несколько сот ступеней.

Верх горы - красивейшее место в этом красивом городе - Венец. Аллеи, цветы, клумбы, скамейки, большая площадь и самые большие и красивые дома в городе. Здесь и величественное здание казенной палаты с колоннами и импозантным входом, крупные особняки, так называемое "Дворянское собрание", купеческий клуб, а немного дальше от берега - две мужские гимназии, губернский дом, Карамзинский сад, театр и на огромной площади - кафедральный собор.

С Венца открывается незабываемый вид на Волгу и Заволжье, настоящие "дали неоглядные". Горизонт уходит бесконечно далеко, краски неба отражаются в реке, а по ней идут пароходы, на которых рано зажигаются огни, паром пересекает реку, снуют лодки, а некоторые стоят на якорях - на них неподвижные рыбаки ловят волжскую стерлядь, сазанов и прочую рыбу.

На Венце по вечерам играет оркестр и два ряда гуляющих идут навстречу друг Другу до позднего вечера.

В те времена посередине Волги существовал остров, так называемый "осередок", прорезанный поперек каналом, через который проходил паром для сообщения между городом и Заволжьем. В Заволжье было много помещичьих имений и крестьянских деревень. Мамаша брала меня с собой, когда ехала в деревню Часовню на том берегу Волги.

Паром обычно полон самым пестрым народом и повозками. Здесь и горожане, и крестьяне с телегами, и роскошные коляски, запряженные вороными или серыми в яблоках рысаками, с роскошно одетыми дамами в модных шляпах в форме огромного лукошка, украшенного цветами.

Помещики и дворяне выезжали на лето в свои именья и на дачи, и город пустел. С наступлением осени, к началу учебного и театрального сезона, снова оживали их особняки, которых в Симбирске очень много.

Центральная часть города на горизонтальной части вершины горы постепенно и почти незаметно спускается в сторону Свияги и уже недалеко от берега переходит в довольно заметный спуск.

Свияга на протяжении многих километров течет параллельно Волге навстречу ей и впадает в нее далеко на севере, у Свияжска.

В Симбирске было много зелени, садов и яблок и небольшая промышленность.

Наличие большого количества учебных заведений, библиотек, больниц, театров, казенных губернских учреждений определило значительную прослойку интеллигенции в городе.

Здесь родился историк Карамзин, родился, жил и работал писатель Гончаров. Место действия его романа "Обрыв" происходит на берегу Волги в имении Кивдяковка, где есть описанный Гончаровым дуб и беседка - место встречи Веры с Марком.

Особенно много здесь мужских учебных заведений: реальное, коммерческое, землемерное, ремесленное училище, где готовили специалистов; духовное училище и семинария выпускали ежегодно служителей культа, кадетский корпус - военных.

Классическое образование давали две мужские гимназии. Одна из них, первая мужская гимназия, была массовой и более доступной. Другая, вторая мужская гимназия, так и называлась дворянской, с повышенной платой за ученье, специальной формой из светлого тонкого сукна, прием сюда был ограничен жесткими рамками.

Женских гимназий также было тогда две: казенная Мариинская и частная маленькая гимназия, принадлежавшая ее начальнице Якубович. В ней обучалось примерно двести девочек, прием не ограничивался никакими рамками, но была установлена, как в частном заведении, высокая плата за обучение.

Поэтому, естественно, здесь учились дети более состоятельных родителей, которых не пугала высокая плата. В то же время эта гимназий славилась отличным преподаванием и тщательным подбором высококвалифицированных учителей.

Отсюда выходили образованные девушки, знающие хорошо родную литературу, грамотные, изучившие французский и немецкий языки и преподавание. Я и не мечтала туда поступить.

Отправилась сдавать экзамен в третий класс Мариинской гимназии.

Поступало еще несколько девочек, все они показались мне хорошо и нарядно одетыми, умели себя держать и пришли в сопровождении старших.

Я резко выделялась среди них. Без взрослых, худая, плохо одетая, некрасивая, веснушчатая девочка, поглупевшая от волнения, я, вероятно, производила плохое впечатление и не только не вызывала у комиссии никакого желания по-настоящему глубоко проверить мои знания, которые в действительности у меня были, а скорее наоборот.

Мне задали вопрос, на который я и сейчас не могу полноценно и исчерпывающе ответить, а тогда и подавно:

- Из чего и как делают стекло?

- Стекло?

-Да!

Я молчала и меня отпустили, отказав в приеме. Это была тяжелая минута.

Мне так хотелось учиться!

И вдруг, совершенно неожиданно, жизнь мне улыбнулась. Не знаю, откуда Якубович узнала о моем положении, но она вызвала меня к себе.

Оказалось, что она открыла свою гимназию лет 10-15 тому назад, и моя сестра Наташа в числе первого выпуска из десяти человек была ее лучшей ученицей и до сих пор сохранила ее любовь и привязанность, она всегда виделась с Наташей во время ее приездов в Симбирск.

Якубович приняла меня в своем кабинете.

- Ты сестра моей дорогой Наташи, с которой связаны воспоминания о первых годах работы гимназии. Я тебе помогу. Ты получить стипендию, именно освобождаешься от платы за ученье, и кроме того, я сама буду выдавать тебе форму и учебники.

Так я поступила в гимназию и для меня начался чудесный период моей юности. Училась я блестяще и оправдала самые строгие требования Якубович.

Немного спустя, произошел еще один крутой поворот в моей жизни. Братья уехали вд дома, сестер уже давно не было, но зато приехал старший брат Петя, окончивший Казанский Университет.

Он пережил в Казани драму, из-за которой остался холостяком. Любимая им девушка умерла перед их свадьбой, и он вернулся в Симбирск и здесь остался работать, ведя уединенную и замкнутую жизнь.

После перенесенной в детстве скарлатины он плохо слышал, ходил в очках и был негоден для военной службы, почему и не попал на войну в 1914 году.

Его приезд был счастьем для меня; появился близкий, полюбивший меня брат, и я больше не чувствовала своего постоянного одиночества.

Мы прекрасно зажили втроем с мамашей, которая теперь пила все реже и реже.

* * *

Хотя Петя окончил естественный факультет Казанского Университета, но из-за глухоты и плохого зрения он не мог пойти преподавателем и поступил на небольшую должность в Казенной Палате.

Довольно замкнутый, в силу своих недостатков, он редко рассказывал о себе, а если разговаривал со мной, то какими-то мало понятными мне шутками. Да и разница в нашем возрасте составляла пятнадцать лет.

С его приездом жизнь в нашем доме совершенно переменилась. На первый взгляд заметнее всего была материальная перемена и прежде всего в питании. К его приходу с работы всегда был готов обед из двух блюд и чай.

Петя, как отец и братья, был страстным рыбаком. Поскольку Свияга была рядом, а Волга через весь город, основным местом рыбалки была Свияга. На берегу, возле плотины, лежала наша бударка.

Это челнок, выдолбленный из целого дерева - лодка без бортов, вертлявая, подвижная и послушная единственному веслу. Надев сапоги, старый пиджак, захватив удочки, провизию, палатку и все необходимое, тяжело навьюченный, Петя каждую субботу отправляется с ночевой на рыбалку на своей бударке.

- Петя, возьми меня прокатиться!?

- Поедем! Но я ведь еду с ночевкой. А ты доедешь до Кивдяковки, а оттуда пойдешь пешком домой. Согласна?

Я принимаю это суровое условие и бегу с ним на берег.

Мы опрокидываем лежащую вверх дном бударку, укладываем снаряжение и отправляемся. Ехать на бударке огромное удовольствие. Она сидит очень глубоко, от воды до ее верха всего несколько сантиметров. Сидеть надо тихо, спокойно, зачерпнуть ничего не стоит. И так уж - Петя взмахнет веслом, и бударка накреняется. Но я ничего не боюсь, я люблю воду, хорошо плаваю и не опасаюсь, что мы опрокинемся.

Когда я немного подросла, я каталась на бударке одна и ездила ловить рыбу. Но рыбака из меня не получилось.

Петя возвращается обычно к обеду в воскресенье, усталый и довольный богатым | уловом и полученным удовольствием.

Стерлядь в Свияге не водилась, за ней надо было ехать на Волгу, но зато Свияга не жалела для нас фазанов длиной по полметра, сомов, налимов, судаков, щук, окуней, карасей и всякой более мелкой рыбешки, которая жарилась целиком.

Петя любит вечером почитать, поиграть на мандолине, а иногда предлагает мне:

- Леля, давай сразимся?

- С удовольствием!

И мы усаживаемся за шахматы. Этой игре Петя учил меня терпеливо, я даже много лет спустя вышла победителем в месткомовском шахматном турнире, играла в своей жизни много, но не серьезно, так что мастером этого дела не стала, да и не стремилась стать.

Тогда же мы сражались с Петей и в шашки.

- Леля, а на коньках ты каталась когда-нибудь?

- А как же! У меня есть коньки!

- Ну-ка, покажи!

Я принесла два деревянных конька, обитых снизу полосками железа.

- Как же ты на них катаешься?

- Они привязываются к валенкам. Видишь веревочку и палочку? Когда крутишь веревочку при помощи палочки, можно очень крепко притянуть коньки, и они держатся неплохо

- А где ты катаешься?

- На них везде можно кататься: и на дороге, и на тротуаре. Очень хорошо съезжать к мостику по оврагу с нашей стороны.

- А хочешь настоящие коньки?

- Еще бы!

И вот я - обладательница настоящей "снегурочки", и Петя ведет меня первый раз на каток.

Очень большой каток ежегодно заливали на площади между первой мужской гимназией и Венцом. Вокруг наметены большие сугробы, стоят зеленые скамеечки для отдыха, играет оркестр.

Выход на каток через избушку, где помещается касса, вешалка и обогревалка Там неуютно, всегда спешишь скорее прикрепить коньки к ботинкам, распахнуть дверь на крылечко и сойти или скатиться по лесенке на лед.

Русская душа всегда любит зиму. Я с детства привыкла и любила сильные морозы, хотя и не жаловала сопровождающие их резкие волжские обжигающие ветры, любила обильный пушистый снегопад, скрип снега под ногами, чудесные зимние удовольствия - катанье на санях, коньках и лыжах.

Катаешься на катке одна, вдвоем или цепью и несешься последней в цепочке, когда вся цепь с силой натягивается при повороте - что с этим может сравниться?

Дышится так свободно, лицо горит с мороза, а ты легкими размашистыми движениями делаешь круг за кругом, и кажется, что ощущение свежести пронизывает каждую твою клеточку.

Петя любит фигурное катание, прыгает, вертится, делает пируэты в центре катка, но моей мечтой было научиться кататься так, как настоящие конькобежцы: согнувшись в виде буквы Г, заложив руки за спину, и поглощенные всецело только собой, они скользили огромными шагами по краям катка, моментально оставляя всю мелюзгу позади себя.

У меня не было таких коньков и такой обтягивающей одежды - так одевались только мальчики, мне же мешали мои юбки, но и при этих условиях я достигла некоторого мастерства и каталась хорошо.

Все тот же Петя купил мне лыжи. На лыжах больше любуешься природой, но имеешь и больше задержек, чем на коньках. То упадешь, то соскочит лыжа; я как-то больше увлекалась коньками.

Зима всегда сулит много радости ребятам в юности. В бесснежные и теплые зимы я тоскую о морозе и снеге, а мороз в двадцать градусов без ветра - моя любимая зимняя погода. С наступлением весны расцветал наш сад, отгороженный от двора забором и окруженный с трех остальных сторон соседними садами. В ширину сам невелик - с любой точки видны оба боковых забора, но в длину он значительно больше.

Вдоль сада вилась тропинка, которая шла сначала по ровной площадке, засаженной яблонями, доходила до скамейки, около которой росло ранетовое дерево, дававшее румяные , прозрачные, сладкие ранетки, спускалась вниз к колодцу в лощину, засаженную малиной и смородиной, и снова поднималась среди вишен с карабканьем на крутой склон, так называемой нами горы.

Здесь у забора стояла скамейка, с которой открывался далекий вид на луга, поля за Свиягой, виден был закат солнца, стояла звенящая тишина, прерываемая лишь пением птиц и отдаленными звуками жизни.

Пробежав две -три минуты от дома и усевшись на скамеечке, я оказывалась в особом мире, где можно было мечтать, читать и думать.

Весной здесь цвели яблони, вишни, сирень и черемуха, все было усыпано белыми и розовыми лепесточками. Яблок, вишен и смородины хватало на наши потребности. Мамаша варила варенье, мочила яблоки, заваривала листы смородины вместо чая.

Я любила свой сад и зимой скучала о нем. Как хорошо там читалось, где-нибудь на дереве, как легко писались мои детские стихи, как задушевно мечталось о будущем и о любви!

Осенью начиналась размеренная трудовая жизнь. Петя занимал комнату сестер, я -детскую комнату. Маленькая комнатка казалась мне уютной, и я хорошо себя там чувствовала.

Петя колол и приносил дрова, а я топила две печи: одну из столовой, обогревавшую и детскую, другую - от мамаши, обогревавшую и Петину комнату.

Сначала я обдирала белую упругую кору с березовых поленьев, укладывала их в печку и под ними поджигала кору, которая извивалась на огне, потрескивала и сразу жарко пылала.

Растапливала печи я с удовольствием, но потом старалась не подходить к ним, и уже мамаша сама следила за ними и закрывала вьюшки.

Я же в своей комнате усаживалась в углу, куда выходило зеркало печки, зажигала керосиновую лампу на маленьком круглом столике и заканчивала за чтением свой день, полный труда и радости.

А на утро - в гимназию, куда я ходила с неизменным удовольствием и где жадно набиралась знаний.

Гимназия, основанная Таисией Николаевной Якубович, помещается в центральной части города, недалеко от первой мужской гимназии и рядом с театром. Серое трехэтажное здание гимназии невелико, но удобно распланировано, и мне кажется очень красивым.

Широкая центральная дверь ведет в просторный холл, охраняемый представительным старым швейцаром с галунами и аккуратно подстриженной седой бородой.

Здесь раздевается преподавательский состав, гости, и по широкой пологой лестнице поднимаются во второй этаж, на площадке которого располагается кабинет начальницы.

Из холла незаметная дверь ведет в коридор первого этажа, где проходит вторая лестница, по которой бегаем мы. В конце этого коридора - наша раздевалка и боковой вход с маленькой дверью, открывающейся прямо на улицу.

В первом этаже размещены младшие классы, во втором - старшие. Лестница на третьем этаже заканчивается площадкой с входами в большой двусветный зал с натертым паркетом и в квартиру Таисии Николаевны.

Красивый зал с высоким потолком и огромными окнами свободно вмещает весь состав гимназии. В необходимых случаях в нем сооружается сцена. В обычное время в зале нет ничего, кроме рояля. Отсюда начинается и здесь заканчивается каждый учебный год, здесь бывают балы, спектакли, уроки пения.

Когда нас собирают здесь по какому-нибудь случаю, то потом мы выходим не спеша парами мимо стоящей у двери Якубович, делаем глубокий реверанс, а выйдя, стремглав несемся по лестнице в свой класс.

Таисию Николаевну мы очень любим и уважаем. Она не только умный и хороший организатор, но и спокойный, выдержанный и добрый человек

Гимназия была поставлена и работала образцово. Класс состоял из тридцати пяти девочек и имел специальную воспитательницу или "классную даму", присутствовавшую на всех уроках и следившую за дисциплиной и вежливым поведением.

Для завтраков в большую перемену была отведена специальная столовая. Во время остальных перемен все шли в большой зал и там гуляли или играли. На уроках стояла такая тишина, что сразу было слышно любое перешептывание.

В этих условиях каждый мог слышать учителя и при желании все понять. У меня такое желание было, я усваивала быстро и не имела в дневнике других отметок, кроме пятерок. Подбор учителей был превосходный. Выйдя из гимназии, я хорошо знала французский и немецкий языки.

В младших классах нас организованно вывозили, вернее выводили в свет, вероятно чтобы приучить бывать на людях.

Иногда, раза два в год нас, по несколько человек из класса, направляли на бал в кадетский корпус. Это огромное кирпичное красное здание, вместе с территорией огражденное высокой кирпичной стеной, занимало целый большой квартал.

Обычно в нем с улицы нельзя было уловить никаких признаков жизни, разве в каком-нибудь окне второго этажа мелькнет чье-то лицо.

Но в день бала дверь торжественно открывает швейцар и пропускает гостей в большой холодный и пустынный вестибюль без мебели и направляет мимо длинных коридоров первого этажа на лестницу во второй этаж.

Здесь нас встречали дежурные распорядители, помогали снять пальто и провожали в зал. Высокий зал казался мне огромным. В дальней его части устраивался лес из елок с аллеями, где пахло хвоей и можно было остыть после танцев.

Вся передняя часть зала отводилась под танцы. Играл большой военный оркестр, все люстры были зажжены, и все было залить светом. С левой стороны стояли стулья и кресла для гостей, там сидели классные дамы, преподаватели и просто нарядные дамы.

Они помогали девочкам поправить развязавшийся бант или другие неполадки в костюме. Я любила и умела танцевать и могла не присаживаться целый вечер, гуляя между елками в промежутках от одного до другого танца.

Вероятно, хозяева следили, чтобы девочки не оставались без пары на танец. Я танцевала непрерывно, как, впрочем, и на всех других вечерах. Кроме танцев, для нас ничего больше не полагалось и в назначенный час мы уходили домой.

Когда началась империалистическая война, балы прекратились, в городе появились раненые. Якубович отвела в гимназии под лазарет несколько комнат первого этажа с

отдельным входом, и мы стали дежурить у раненых, вязали им теплые вещи, читали им и в пределах своих сил старались облегчить им жизнь.

Война в той или иной степени коснулась всех нас и заставила задуматься. Мы начали интересоваться газетами, собирали вещи для фронта, и многие имели переписку с фронтовиками.

В период войны появились беженцы, которых воина гнала на восток. Мы сами становились старше и серьезнее. Между тем, наша учебная жизнь шла своим чередом. В старших классах появились новые интересные предметы: математика, физика, литература, а также пришли к нам новые учителя.

Военный офицер, ухаживающий за нашей "классухой", был особенно блестящим у нее на глазах, при занятиях математикой в нашем классе. Он подходил к доске и, держа мелок в вытянутой руке, чертил в мгновение ока на доске идеальную окружность.

Сердечные его дела не мешали ему чрезвычайно толково вести алгебру, геометрию и тригонометрию. Он жил на Московской улице, и я часто видела его идущим молодцеватой походкой, всегда без галош, и, тем не менее, он мне казался несчастным, и я жалела его потому, что ни разу не видела улыбки на его лице.

Учитель физики, Петр Николаевич, небольшого роста, толстенький, с маленькими глазками над пухлыми щеками, розовый и веселый, в старшем классе влюбился в меня и проявлял это большим и ненавязчивым, приятным для меня, вниманием.

Я любила выходить к доске, разбирать новое по физике или отвечать заданный урок Однажды Петр Николаевич предложил нам:

- Хотите поехать на пароходе на Сенгилеевский цементный завод? Кто хочет - поднимите руку.

Руки поднялись все. После шумных приготовлений и сборов, вот мы на пароходе и едем по Волге.

С Волгой связало мое детство и юность.

Непередаваемое удовольствие - ехать по Волге на пароходе. Сияющим ли днем, на нежной ли утренней заре, в тихие вечерние сумерки - Волга всегда прекрасна. То высокие лесистые Жигули, то обширные пойменные луга, то города и села сменяют на берегах друг друга. Краски неба нежны и переменчивы.

На каждой остановке перебрасывают сходни на берег, и суетливая толпа пассажиров устремляется к рядам торговок, предлагающих яблоки, груши, грибы, воблу, рыбу, соленые огурчики, молоко и всякую другую снедь.

Прижимая покупки к груди растопыренными руками, пассажиры созываются гудком парохода обратно и возвращаются довольные и веселые.

Я люблю шагать по верхней палубе вокруг парохода и после каждого круга немного посидеть на корме, где очень тихо, и берега уходят назад все дальше и дальше. На носу, однако, гораздо интереснее, так как впереди видишь надвигающиеся дали, картины разнообразнее, разглядываешь красные и белые буйки, указывающие путь пароходу, и если на корме - прошлое, то здесь - будущее, неспокойное и оживленное. Долго здесь не простоишь - свежий ветер бьет в лицо, дышится так хорошо, но скоро начинаешь зябнуть и идешь погреться на тихую корму.

Поездка в Сенгилей очень нас сдружила.

Мы собирались около Петра Николаевича на палубе, болтали и веселились.

Ощущение чьего-то ласкового внимания всегда вызывало у меня приподнятое настроения, я становилась тогда остроумной и веселой.

Петр Николаевич ведет себя просто, по-товарищески, он и сам помолодел в нашей компании. Остроты так и сыплются со всех сторон, и мы смеемся до упаду.

Солнечный теплый день, Волга сверкает, переливается, берега плывут мимо под шум рассекаемой воды. Вот почему все веселы и так много молодого смеха.

- Девочки! Давайте споем!

- Давайте, а что будем петь?

И над Волгой несется тихое и дружное пение:

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он!

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом!

И как я с ним навек простясь,

Услышал звон в последний раз.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он!

На заводе нам было интересно посмотреть и послушать объяснения по всему циклу приготовления цемента.

Петр Николаевич доставил нам, в особенности мне, еще одно громадное удовольствие. Он организовал в первой мужской гимназии спектакль с постановкой двух чеховских пьес. Нам он сказал на одном из уроков:

- В первой мужской гимназии мы решили поставить Чеховские пьесы "Предложение" и "Медведь". Женские роли у мальчиков никак не получаются. Требуются две актрисы. Ваша начальница разрешения дала.

- А кто? Кто будет играть?

- Я вот наметил Мамаеву и Батову. По-моему у них должно получиться. А как вы сами, согласны?

- Еще бы! Конечно согласны!

Нина Батова поступила в гимназию позднее остальных, но быстро сдружилась со всеми. Отец у нее артист, и все предполагают у нее артистические способности. Она, действительно, великолепно декламирует, умна, общительна и просто держится. Мы, конечно, будем стараться выполнить свои роли как можно лучше.

Режиссером взялся быть сам Петр Николаевич. И вот началось разучивание ролей и репетиции в мужской гимназии. Многие гимназисты специально оставались после занятий, чтобы посмотреть на "артисток" и на репетицию.

- Смотри, смотри, вот они идут!

А мы делаем вид, что ничего не слышим и не замечаем и быстро проходим в зал. Они гурьбой за нами. На одной из репетиций один мало знакомый мне гимназист подошел ко мне в тихую минуту и молча, с пылающими щеками, протянул мне прочесть листочек в его записной книжке:

- Леля мамаева мне очень нравится, такая милая.

Я прочитала, оторопело уставилась на него и убежала. Роман остался без развития, больше он ничего мне не писал. Наряду со старательным разучиванием ролей, на репетициях мы и веселились от души, шутили сами над собой и друг над другом.

Я играла невесту в "Предложении", Нина - вдовушку в "Медведе".

Петру Николаевичу особенно нравилось, как я произношу реплику в споре с женихом по поводу собаки:

- у вашего мургопегого не доберешься до породы!

При слове "мургопегий" я оттопыривала нижнюю губу и обливала жениха презрением. Петр Николаевич даже на выпускном балу попросил меня:

- Скажите мне в последний раз про мургопегого. Спектакль прошел в радостном тумане. Успех был большой.

Долго еще, встретив на улице меня или Нину, гимназисты нас узнавали и с трудом скрывали свое любопытство.

Самым любимым предметом была у меня литература, а самым любимым преподавателем - Александр Александрович Красов.

Он сумел развить во мне глубокую любовь к русской литературе, к русскому языку и вообще к литературе и книгам.

Мы обстоятельно изучали русскую литературу и зарубежную классическую литературу.

Александр Александрович организовал в нашем классе литературный кружок из 15 человек, который требовал большой подготовки изучения не только самих произведений, но и критики на них.

Мы спрашиваем:

- Александр Александрович, а как мы будем заниматься в кружке?

- Видите ли, разъяснил он нам - мы с вами изучаем классические произведения русской литературы, знаем эти произведения и их героев. Мы знаем их характеры, их идеалы и стремления, их взаимоотношения с окружающими людьми. А вот критического разбора этих героев мы не делаем или делаем недостаточно, оценки им не даем и своего личного отношения к ним не вырабатываем. Такие широкие разборы, конечно, не входят в нашу учебную программу, а вот в кружке мы сможем это сделать.

- Как же это организовать! - заволновались мы.

- Да очень просто, прежде всего давайте выберем произведения и героев, которых мы будем подробно разбирать и обсуждать, - сказал он.

- Александр Александрович! Давайте разберем Рудина!

- Хорошо, рассмотрим его с точки зрения, полезны ли рудины, как люди слова, для жизни и общества

- Можно взять Обломова и Ольгу.

- Также хорошая тема.

- А как Анна Каренина, Александр Александрович?

- Думаю, что вы еще слишком молоды и не имеете жизненного опыта, чтобы разобраться в общественной и личной стороне этого вопроса.

- Тогда начнем с Рудина.

- Теперь наметим тех, кто поведет тему. Одна из вас расскажет о его положительных качествах, другая - об отрицательных, потом обсудим и вынесем решение.

- Выходит, это будет суд над Рудиным.

- Ну и что же, пусть будет суд. Так кто же будет прокурором и кто защитником? Разобрались и в этом вопросе и выбрали меня и Нину Батову. Нам пришлось много почитать, чтобы получше подготовиться к диспуту. Весь кружок с нетерпением ждал назначенного дня. Сначала выступила я с обстоятельным докладом о Рудине.

- Нужны ли в жизни такие люди, как Рудин? У него одни фразы, слова, он призывает к чему-то других людей, но сам не делает буквально ничего, чтобы приблизиться к провозглашаемому им идеалу. У Рудина слова всегда расходятся с делами. А нам нужны волевые и убежденные люди, у которых слова и дело единая суть, и они своим примером ведут других людей вперед. А люди пустого слова, люди фразы в нашей жизни не нужны.

Как мне самой казалось, я говорила логично и так убедительно, что все должны будут со мной согласиться. Нина взяла совсем другой тон.

Она все выступление основала на чувствах, ее речь волновала слушателей, и когда она заканчивала, голос ее дрожал, а глаза увлажнились.

- Нет! Не фраза это, не фраза! Не фраза эти продранные локти, эти глубокие переживания, эти проникновенные слова! Он зовет людей вперед, он будит людей и потому он нужен и полезен в жизни. Не фраза это, не фраза!

Лица у девочек растроганные, в глазах влажные блики, у прокурора тоже появился комок в горле. Александр Александрович остался нами доволен.

Приняли решение, что слова и дела не должны расходиться, но что могут быть такие обстоятельства, когда слова, правильно и вовремя сказанные, тоже могут быть полезны.

Диспут прошел очень оживленно и был интересен и полезен.

Решили продолжать и для следующего раза выбрали героев Гончарова, Обломова и Ольгу. Прокуроров на этот раз было даже двое: Тася Сахова и Надя Козловская, а защитником - Таня Крюгер.

Прокуроры Обломова одновременно выступали как адвокаты Ольги. Должна ли она расстаться с Обломовым, предоставив его собственной участи, или перевоспитать его?

Споры были очень жаркие, аудитория еще более активна, чем в первый раз. Выступали почти все, но к общему решению не пришли. Симпатия к личности Обломова и неприязнь к Шмидту не позволили единодушно обвинить Обломова и оправдать Ольгу.

В следующий раз решили обсудить Наташу Ростову. Но диспут не состоялся, так как не смогли найти прокурора, ни у кого не поднималась рука осудить в чем-либо всеми любимую и обаятельную Наташу.

Александр Александрович играл в моей юности большую роль,

Он сыграл очень важную роль не только в моей жизни, но и в жизни многих из нас, в отношении мировоззрения и внутреннего восприятия.

Он был человеком талантливым, обладающим даром "глаголом жечь сердца людей", воспитывал в нас любовь к литературе и книгам и через литературу старался воспитать из нас хороших патриотов и достойных людей.

От него мы узнали революционные песни, в частности он напел нам "Слезами залит мир безбрежный". Он действительно сеял разумное, доброе, вечное.

Благодаря нашим литературным диспутам, беседам и общению с Александром Александровичем мы становились более серьезными и вдумчивыми. Перед каждой из нас вставал вопрос о будущем, о том, как организовать и прожить жизнь.

Размышляя об этом, я тогда же твердо решила, что обязательно буду учиться дальше, не останусь в Симбирске и получу высшее образование.

Недавно я узнала, что Александр Александрович вступил в Коммунистическую Партию задолго до революции, в 1937 году по ложному доносу был арестован и расстрелян, а много лет спустя, как и многие посмертно реабилитирован.

Сердце мое сжимается от боли при мысли о напрасной гибели такого хорошего человека, которого каждая из нас вспоминает с чувством теплоты и благодарности за то светлое, что он развивал в своих учениках.

В значительной степени благодаря ему гимназия Якубович выпускала образованных и сведущих людей, которые могли сразу идти преподавать и воспитывать в детях горячую любовь и преданность Родине.

На этих диспутах литературный кружок, куда входила значительная часть класса, очень сдружился. Часто мы сидели все вместе, расходиться не хотелось, пели хором или слушали Лилю Колову, у которой так хорошо получалось грустно-сентиментальная песенка:

В тени задумчивого сада,

Где по обрыву над рекой

Ползет зеленая ограда

Кустов акации живой.

Где так сирень благоухает,

Где ива дремлет над рекой,

В прозрачных сумерках мелькает

Твой образ милый и живой.

* * *

Работать мне приходилось много и упорно, что воспитало во мне большую трудоспособность.

Через год после поступления в гимназию, когда мне в 1914 году исполнилось пятнадцать лет, появился мой первый заработок, и с тех пор началась моя непрерывная трудовая жизнь.

Этой весной к мамаше пришла ее знакомая с сыном моего возраста и обливала слезами его плохие отметки и две назначенные на осень переэкзаменовки по русскому языку и математике. А мамаша гордилась моими успехами.

- А у меня Елена хорошо учится. Леля, ты покажи Косте что он не понимает.

- Хорошо, пойдем в сад и там позанимаемся. За первыми занятиями последовали другие, и так до самой осени. Мы садимся в саду на траве, едим крупную, почти черную вишню и занимаемся. Осенью Костя блестяще сдал оба предмета, а я почувствовала у себя некоторые педагогические способности.

Костина мама принесла мне в подарок, вернее за эти уроки, свой старый, бывший когда-то роскошным, белый тонкий оренбургский платок. Правда, он пожил недолго, этот подарок, но он навел меня на мысль о заработке частными уроками.

Как ни скромны были мои потребности, но они росли, и мне тяжело было просить у Пети из его личных ресурсов или у мамаши из хозяйственных.

- Мамаша, а ведь я теперь могу сама заработать!

- Смотри, как удачно получилось с Костей, - ответила она.

- Богатых родителей и их ленивых детей на мой век небось достаточно.

- Ну, что же, доченька, попробуй! Все будет своя копейка.

Мне не пришлось долго искать. У меня попросила помощи моя же одноклассница Миля Фарова, которая любила поесть и поспать, а приготовление уроков для нее лучше самого сильного снотворного.

Я приходила к ней, объясняла ей все непонятное и готовила с ней уроки, которые были одновременно и моими уроками. Теперь вечер у меня был свободен, я спешила домой, обедала и отправлялась на каток. А после катка меня ждала интересная книга и тишина в доме.

На следующий год у меня было уже два урока: та же Миля и ее купеческая дочка, которую я и не хотела брать, но родители были очень настойчивыми и действовали через мамашу. Для меня это было уже трудно, и я была довольна, что Миля переехала в другой город.

Я узнала прелесть экономической самостоятельности и много лет, уже в студенческие годы, занималась и жила частными уроками.

Приближается революция. Мы следим за ходом войны, слышим и передаем друг другу разговоры взрослых о неудачах на фронте, о продавшихся министрах, о царице немке, слабоумии царя, о Распутине.

В то же время в нашу школьную жизнь проникают либеральные веяния. Происходит то, чего раньше никогда не было: поездка девушек в Сангилей с познавательными це

лями, литературные суды с довольно свободными высказываниями различных мнений и, главное создание девятого класса.

Восьмой класс, последний в гимназии, пришлось потрудиться особенно много. Возникла мысль не только дать нам закончить гимназию в восемь классов, но открыть дополнительные вечерние занятия, так называемый девятый класс, в котором восполнить то, чем программа женской гимназии отставала от программы мужской гимназии, а по окончании устроить нам экзамен на аттестат зрелости, который давал нам возможность поступить в высшее учебное заведение.

В девятом классе учились только желающие, здесь нам преподавали латинский язык и дополнительную программу по математике и физике.

По окончании дневных занятий в восьмом классе, мы шли домой покушать и отдохнуть, а через два часа возвращались для занятий в девятом классе. Отзанимавшись здесь, все девушки отправлялись домой, а я спешила на урок.

Этот мой последний симбирский урок я вела с большим удовольствием, так как любила мою ученицу, и она отвечала мне тем же. На сей раз это была не лентяйка, не тупица и не купеческая дочка.

Болезненная хрупкая девочка отставала из-за частых пропусков уроков. Ее интеллигентные родители, симпатичная молодая пара, души не чаяли в дочурке, смотрели на меня благодарными глазами, так как я хорошо занималась и успехи были очевидны.

Они были довольны мной и мирились с поздним часом моего прихода. Я же с беспокойством думала о своей обратной дороге домой. Когда гостеприимные двери светлой и уютной квартиры закрывались за мной, я оказывалась на громадной Александровской площади, на другой стороне которой светились окна большой городской больницы.

Час уже поздний, площадь и эта сторона улицы пустынны, плохо освещены, в домах уже гасили огни, а я стремительным шагом двигалась вдоль площади, к зданию городской тюрьмы, замыкавшей площадь с торца.

Меня одинаково страшили и безлюдье, и появление пешехода. Наконец, площадь оставалась позади, я поворачивала направо, и мне оставалось пройти три квартала до Московской улицы и поворота на спуск по ней к дому.

Но и здесь идти было жутко. Вот миновала я площадь с мужским монастырем, затем направо тянется на протяжении целого квартала так называемый "Козий" сад, затем начинается длинная, во весь последний квартал, глухая каменная стена сада лесного ведомства.

Вот и последний поворот к Свияге и спуск к дому, где я почти бегу. Хотя всего около десяти часов вечера, но ложатся рано, кругом тихо, пусто и темно.

Обычно я добиралась благополучно, и лишь однажды, уже близко от дома, от мостика через лоток отделился человек и крупными шагами пошел наперерез мне через дорогу. Испуг придал мне силы, я бросилась бежать, промчалась мимо него, когда он подходил к тротуару, распахнула калитку, одним взмахом влетела на крыльцо и неистово задергала ручку звонка.

Мужчина оказался в просвете калитки, но в этот момент мамаша открыла дверь. В этот период мамаша начала глохнуть и, чтобы не пропустить моего прихода, спала на сундуке под самым колокольчиком звонка.

В конце концов я отказалась от обеда и давала урок промежутке между занятиями в восьмом и девятом классах. Отказаться от урока мне не удалось в виду слез девочки и просьб ее родителей.

Все же мне трудно было справляться с такой большой нагрузкой и перекрывать пешком огромные расстояния по городу. Никаких средств сообщения, кроме извозчиков, в то время не существовало в городе.

* * *

Жизнь моя была полна до краев. У меня было большое количество разнообразных интересов и занятий, я не всегда находила себе компанию, мои близкие подруги проводили со мной время, главным образом, в гимназии и иногда в театре.

На каток я всегда ходила одна и каталась со случайной компанией. Гулять на Венец я ходила с другими девочками, но они оставались, а я рано уходила домой.

При выходе с Венца часто меня поджидал Коля Евсеев, который никогда с нами не гулял, но любил меня провожать, вырастая вот так неожиданно передо мной.

- Здравствуйте, Леля! Как Вы поживаете? Можно мне Вас проводить?

Не изъясняясь в своих чувствах, он с исключительной теплотой и простотой приходил и исчезал, находясь на какой-то невидимой орбите рядом.

Летом развлечения более разнообразны. Часто по воскресеньям я собирала по пути девочек, живущих ближе к вокзалу, и мы шли в Киндяковку. Свияга и катанье на лодке сдружили меня с Надей Краевой, которая как-то по-детски сентиментально "обожала" меня.

Мы выбирали с ней самую маленькую лодочку и отправлялись вверх по реке.

Благодаря плотине, Свияга была очень приятной рекой, достаточно широкой, чтобы по ней кататься на лодках, и достаточно глубокой, чтобы купаться и ловить фазанов. Низкие берега покрыты травой, одуванчиками и полевыми цветами.

Главная красота в просторе, переливах красок на небе, прохладном воздухе и общем состоянии тишины. Я очень любила грести и всегда сидела на веслах. Часто я каталась одна.

Удовольствие доставляет само движение, берега Свияга становятся красивыми километра за два - три у Андреевки, где есть цветущий луг у реки, переходящий в заросшую кустами гору.

Там хорошо погулять наезжали целые компании, с детьми, самоварами и закусками Особенно любили мы рукав Свияш, заросший камышом, водяными лилиями и кувшинками. Здесь не всегда можно пользоваться веслами, приходится двигаться, цепляясь и подтягиваясь за камыш. Мы набирали целые охапки желтых кувшинок и белых лилий, но предпочитали сами камыши с их коричневыми бархатными концами-стрелками, такими приятными на ощупь. Они подолгу сохранялись на стенах моей комнаты, пока, пересохнув, начинали опадать мягким пухом.

Любила я также покататься на велосипеде, который мне любезно одалживала Маруся Дивнова.

Я носилась из конца в конец длинной асфальтированной Гончаровской улицы. Ездили компанией далеко за город и вдвоем с Борисов Соколом в Киндяковку.

В лиственном лесу Киндяковки, изрезанном тропинками, попадались просторные светлые поляны, усеянные цветами и темные овражки, где пушистые кроны деревьев образовывали своды над зеленым сумраком и журчащим ручейком.

Мы не спеша ехали друг за другом по тропинкам и почему-то наш путь казался мне бесконечным.

Борис отлично фотографировал, и мы часто много часов проводили в лесу, выбирая наиболее красивые места. Конечно, написали на беседке "Леля и Боря". Так жаль, что все фотографии у меня сгорели.

В тихие летние вечера я раскрывала окно в зале, садилась с ногами на подоконник, мечтала, сочиняла стихи, слушая, как невдалеке шумит Симбирка водопадом из-под моста.

Зимой время от времени мы собираемся у кого-либо из подруг. Весь наш класс живет дружно, но у нас есть еще своя небольшая компания, в которой мы особенно охотно бываем.

Тася Сахова, дочь известного в Симбирске старого доктора, выделяется своей оригинальной внешностью. Высокого роста, с гордой посадкой головы, классическими чертами лица и мальчишеской прической. Она больше походит на юношу и как бы подчеркивает это мужской походкой и несколько мужской, английской одеждой.

Мне ни разу не приходилось видеть ее взволнованной или разгневанной, так же как и безудержно веселой. Всегда сдержанная, немногословная, она любит музыку и сама играет. Глядя на нее, я часто задаю себе вопрос, кем она будет в жизни и как изменит ее когда-нибудь любовь

Вторая, тоже красивая девушка, Маруся Дивнова, чем-то напоминает грузинку. У нее большие черные косы и стройная фигура. Маруся удивительно старательно учится и всегда стремится дойти до корня вопроса. Она хорошо воспитана, скромна и умеет себя вести. Матери у нее нет. Она живет рядом с гимназией вместе с отцом, младшей сестрой и теткой. Возможно, поэтому она такая серьезная.

В день своего рождения она приглашает нас к себе на чашку шоколада. Мы идем к ней гурьбой, но при тете ведем себя образцово. Маруся, как и Тася, очень музыкальна и делает успехи в игре на рояле.

Лена Девина, семья которой занимает отдельный большой дом на Лисиной улице, живет с мамой и братом и имеет отдельную комнату в мезонине, Отец живет внизу.

В квартире большой зал с роялем, и мы танцуем, что называется "шерочка с машерочкой". Здесь весело и мило. Но к Лене я не люблю ходить. Надо попадать только тогда, когда нет дома ее папы, и поэтому мне чудится в доме какая-то настороженная тишина и драма, и я опасаюсь ее неожиданной вспышки.

Мать Лены интеллигентная, пришибленная неудачей семейной жизни, много времени уделяет детям, но нам почти не показывается, предоставлял зал в наше распоряжение. Лена, тихая и мало разговорчивая, в шумной компании больше слушает, чем говорит сама.

Куда проще у Шуры Светловой, отец которой доктор, живет с большой семьей на той же Лисиной улице. Шура - моя соседка по парте, добрая флегматичная девушка, очень замкнутая, молчаливая, лучшая музыкантша в нашем классе.

У нее много братьев, сестер, и наш приход всегда сопровождается шумом, пением и музыкой Танцевать там негде, и мы просто болтаем, слушаем Шурину игру и поем хором.

У Нали Козловской отец тоже доктор. Одну зиму они занимали весь верхний этаж большого дома на Покровской улице, с большой широкой лестницей и просторными комнатами.

Здесь нас встречает приветливая мама, играет нам на рояле, а мы с удовольствием танцуем и поем хором. Наля молчаливая девушка, мечтательная, грустная и очень застенчивая.

В младших классах она была влюблена в Шуриного брата Петю, носила на груди пуговицу от шинели своего кумира, грустила и вздыхала. Казалось, она старается все осмыслить, понять и потому так сосредоточенно думает и мало говорит.

На прощанье я подарила ей свои стихи, посвященные ей:

Грустить не надо.

Пройдут года, и вспомнишь ты

Ту пору юности живой,

Когда дверь жизненной тропы

Еще закрыта пред тобой.

Когда любовь тебе дарит

Свой первый утренний привет,

И нежной дружбы лучший цвет

Еще не топтан, не разбит.

Едва из детства вышла ты,

Но в жизнь еще ты не вошла,

Прекрасной юности цветы

Еще не все ты сорвала.

И если жизнь твоя пройдет

Печально, тихо, день за днем

В труде и горе, средь забот,

Не озаренная огнем,

Ты вспомни юности мечты,

Своих надежд безбрежный рой,

И в них ты силы почерпни,

Встряхни ты гордо головой.

А если в юности своей

Ты будешь лишь грустить, вздыхать,

Откуда ж силы почерпать

Ты будешь в горе худших дней?

Моим самым близким другом всегда была Таня Крюгер. Она живет недалеко от меня, и мы всегда вместе возвращаемся из гимназии. Между нами тесный душевный контакт и взаимопонимание. Мы способны часами разговаривать друг с другом на самые различные темы литературы и жизни и никогда не надоедаем друг другу.

Таня большая умница, мыслит самостоятельно, в ней чувствуется человек сильной воли и незаурядных организаторских способностей. С ней можно спокойно и обстоятельно разобраться в любом вопросе, она никогда не кипятится и всегда рассуждает очень разумно.

Мы охотно собираемся у нее, но не для танцев. Отец ее специалист по лесному хозяйству, имеет большую казенную квартиру, хорошо обставленную солидной и красивой мебелью. Мне очень нравится эта квартира, гостиная, украшенная зимними цветами в больших кадках, светлая уютная столовая с длинным обеденным столом, вокруг которого рассаживается детвора. Танины сестры и братья.

Но особенно хорош кабинет отца, где мы и собираемся. Уютно разместившись на диване и креслах, мы читаем вслух Чехова, разговариваем, а однажды даже занялись спиритизмом, было очень весело подталкивать опрокинутое блюдце, которое несло смежную чепуху.

Обстановка моего дома и наш быт сильно отличаются от обстановки жизни моих подруг. У них есть отцы, занимающие солидное положение, я росту без отца. Моя мать - простая женщина, их матери - интеллигентные дамы.

Мне некуда пригласить моих подруг, и я никого к себе не приглашаю. Так много в |жизни интересного, моя жизнерадостность и бодрость неисчерпаемы.

В Симбирске хороший театр. Имея возможность купить себе билет, я скоро сделалась страстной поклонницей театра.

Время от времени приезжают труппы из других городов на гастроли. Особенным успехом пользуется оперная труппа. Спектакли идут один за другим, а нам в будние дни ходить в театр не полагается Поэтому мы ходим на галерку, где нас никто не видит.

Многие мои подруги разделяют мое увлечение, и на каждый новый спектакль мы ходили дружной группой.

Сюда же ходят гимназисты, так что галерка вся принадлежит молодежи. В Симбирске я пересмотрела, и не один раз, все шедшие в то время оперы и драмы. Как только открывался занавес, остальной мир исчезал, а жизнь на сцене захватывала и потрясала всю мою душу.

От этого периода осталась на всю жизнь большая любовь к театру, но свежесть и острота переживаний неповторимы.

* * *

В старших классах меня уже начали интересовать вопросы любви. В литературе много написано о прелестях первой любви в юности. Глубокие чувства первой любви мне испытать не довелось, хотя были увлечения и была дружба.

Вероятно, я сама была первой, хотя и неразделенной любовью Коли Серпша, поселившегося в 1915 году на нашей улице. Они были беженцами.

- Я приехал сюда с матерью и братом. Мы похожи на сухие листья, которые гонит перед собой ветер. Этим ветром для нас явилась война. Когда бои подошли близко к нам, мы забрали с собой, что могли, и двинулись на восток. Мы ехали, останавливались и снова ехали, пока не решили остаться здесь.

Я всегда проходила мимо его дома, а он часто сидел на лавочке у ворот. Обычно он провожал меня, и мы подолгу разговаривали, стоя у моей калитки, обменивались стихами.

Высокого роста, стройный, с мягкими чертами лица и большими, грустными, никогда не улыбающимися глазами, Коля был милым и симпатичным юношей. Его влюбленность была робкой, покорной, застенчивой, а при живости моей натуры, даже скучноватой.

В этот период я как раз занималась и увлекалась тренировкой своей воли, ставила себе задачу и старалась ее выполнить во что бы то ни стало. Коля мне нравился, и я решила проверить свою волю и расстаться с ним.

Тогда стала впервые проявляться та черта всего характера, которая меня иногда и саму тяготит и которую я называю "я раба своих решений". Стоит мне что-нибудь решить, и я не могу отказаться от выполнения и успокаиваюсь только когда приму все меры для достижения цели.

Однажды я на этом чуть не сломала голову. В теплый зимний день, катаясь на лыжах по пологому склону оврага, я задумала съехать по его крутому и неровному склону, где никогда никто не катался.

Дня два я подходила к намеченному месту, мне было страшно и не хотелось съезжать, но я уже не могла успокоиться, пока не съеду, уходила, снова возвращалась и мучилась, ноги сами несли меня сюда. Я должна была выполнить задуманные спуск.

Наконец, я с замиранием сердца, двинулась вниз. Проехав полгоры, я со всего размаха упала, запуталась лыжами и долго пролежала, прежде чем смогла выбраться оттуда и приковылять домой.

Так получилось у меня и с Колей. Я перестала с ним встречаться, стала ходить по другой стороне улицы, избегала его, не отвечала на письма.

Бедный мальчик как-то вечером решился перелезть через глухой забор в переулочек, отделявший наш дом от соседнего, и постучать ко мне в окошко.

- Кто здесь?

- Это я, Коля. Прошу Вас, выйдете ко мне хотя бы на одну минуту!

- Нет, нет, я не буду больше с Вами дружить!

- Но почему, почему? Чем я провинился?

- Я не хочу и все.

- Даже приговоренный к казне знает, за что его казнят, а я не знаю!

- Коля! Простите меня, я не могу полюбить Вас и встречаться с Вами, я так решила и не могу изменить. Я решила расстаться с Вами, прощайте!

Перестал Коля сидеть на лавочке, ходить за мной тенью, писать стихи о любви и письма ко мне. Лишь много лет спустя я спросила мамашу:

- А как Коля Сергин? Он в Ульяновске и как поживает?

- Да, он кончил землемерное училище, женился, но очень поздно, все говорил матери: "Я женюсь, когда найду девушку, похожую на Лелю."

- Значит все же нашел! Он хороший человек, Коля.

В театре на галерке собиралась нас веселая и жизнерадостная толпа. Жесткие скамьи и барьеры, покрашенные в коричневый цвет, серое фойе с низким потолком и маленькими окнами не смущали нас, нам все равно хорошо и весело. Нас устраивает здешняя публика. Гимназисты специально ходят на галерку ради царящего здесь веселья.

Моя приятель и сосед Саня почти всегда ходил со мной в театр, во всяком случае удобно идти вместе из театра. В последнюю Симбирскую зиму Саня в фойе подвел ко мне красивого гимназиста.

- Леля, вот Борис Сокол просит меня познакомить его с тобой.

С этого началось наше взаимное увлечение. Это последний год в гимназии, я много работаю, имею урок, и будние дни исключены для наших встреч. Но в воскресенье мы обязательно видимся, ходим в театр, в кино, гуляем по городу. Много времени, особенно весной, мы проводили на Венце, С Борей нельзя соскучиться.

"Счастливы те, кому в очень холодную грезятся ласки весны".

Я люблю смотреть на его красивое лицо, темные глаза, на завитки его черных волос. Наши прогулки, разговоры веселы, но не особенно содержательны. Ничего похожего на интересные разговоры с моей Таней Крюгер.

С весны начались прогулки на велосипеде, доставляющие нам обоим громадное удовольствие. Оба мы собираемся ехать учиться, но я решила ехать в Нижний Новгород, а он - в Казань.

* * *

Февральскую революцию мы встретили с восторгом, хотя мало, я в частности, разбирались в событиях. Общая радость и ликование по поводу свержения царизма захватила и нас. Мы радовались, что царизм похоронен, задумывались о будущем и жили надеждами.

Тася Сахова принесла воззвание временного Правительства "Старый строй рухнул". Мы старались осмыслить политическую обстановку. Нас безмерно радовала, особенно тех, кто собирался учиться дальше, возможность поступить в любое учебное заведение, даже в те, куда раньше не принимали женщин. Этому очень помогал аттестат зрелости.

Вопрос о продолжении образования решал всю мою дальнейшую жизнь.

В том, что я буду учиться дальше, у меня не было ни сомнений, ни колебаний. Без колебаний я выбрала и специальность. Ни преподавательская деятельность, ни медицина не интересовали меня. Больше всего меня привлекала организаторская работа по созиданию нового.

Живость и настойчивость характера, переполнявшая меня энергия, обсуждение вопросов будущего с подругами и знакомыми мальчиками и несколько книг об инженерах-строителях дорог, определили мой жизненный путь. Я загорелась мечтой стать инженером-строителем.

Достижение этого я ставлю несколько ближайших лет моей жизни

Я знаю, что мне некому помочь, что я должна самостоятельно пробиться в жизни, что могу рассчитывать только на свои силы. Единственно, чем я могу воспользоваться, это возможность остановиться не первых порах у кого-нибудь из сестер: у Наташи в Ленинграде или у Насти в Нижнем Новгороде.

Я ясно отдаю себе отчет в том, что последние дни моего пребывания в Симбирске -это и есть последние дни моей юности. Дальше начинается не беззаботная, а суровая жизнь, с которой мне необходимо хорошо справиться.

Весной начались экзамены на аттестат зрелости, который мы сдавали в мужской гимназии. Когда кто-нибудь шел сдавать в класс, толпа подруг и гимназистов толпилась у двери, волновались и подглядывали в щелку.

Волнение перед этими экзаменами потрясало меня до глубины души, но, странное дело, забывалось сразу, как кончался экзамен

Моя золотая медаль открывала мне в жизни широкую дорогу, так по крайней мере считала я сама.

Я подала заявления в два Политехнических института: в Петрограде и в Нижнем Новгороде. Из Нижнего скоро пришел положительный ответ, и это решило мой выбор. Приняли меня без экзаменов. Я так поглощена крутой переменой в своей судьбе, что не могу думать ни о чем другом.

Прощаюсь с Симбирском, с Волгой, Свиягой, прощаюсь с подругами, со всем, что до сих пор составляло содержание моей жизни, и так мне дорого. Прощаюсь с Борисом.

Мы расстаемся без всякой драмы. Нам было хорошо вдвоем, но настоящей дружбы между нами не возникло. Перед отъездом мы провели весь день у нас в саду, сидя на горе или на срубе колодца.

Боря был так мил, что проводил меня на пароходе до Казани и там на пристани мы расстались навсегда.

К этому времени у Бори появилось новое, более серьезное чувство к Нале Козлов-ской, которая, кстати, ехала учиться так же в Казань, как и Боря.

От Бори осталась память о той легкости и красоте, в которых проходили наши встречи. Ничего серьезного, и потому так легка была разлука.

Но его красота и прелесть наших прогулок оставили светлое воспоминание, прелесть лиственных рощ, тропинок под колесом велосипеда, весенних прогулок, прелесть Волги, Венца и заволжских далей.

* * *

В августе 1917 года я уехала из родного города. Пароход отошел от пристани и взял направление вверх по течению. Любимый мой город на горе над Волгой стал удаляться и скрылся из глаз.

Хороша родная Волга, спокойная и величавая. Хороши по берегам леса в их осеннем наряде, когда осветит и оживит их последний луч заходящего солнышка.

Впереди еще целая жизнь, в которой, я знаю, будет много интересного и много труда. Я с надеждой смотрю вперед, выхожу на самостоятельную дорогу, где меня не пугают трудности.

У меня есть воля, знания, трудоспособность, горячее желание учиться, я верю в жизнь и в свои силы и пойду вперед и вперед.

Приехав в Нижний Новгород, я поселилась у своей сестры Насти.

- Тебе удобнее всего будет вот в этой комнате. Она хотя и темная, зато совершенно отдельная, - предложила она.

Маленькая комната площадью пять-шесть метров предназначалась раньше для прислуги или для склада вещей. В нее вошли кровать, стол и стул. То, что в ней темно и душно, возмещается изолированностью и возможностью заниматься без помех.

Политехнический Институт мне понравился своим расположением на площади, своими внутренними размерами, импозантным входом с широкой наружной лестницей. В институт я ходила пешком. Студенческая столовая располагалась довольно далеко и приходилось пользоваться конкой.

Это вагончик, перемещающийся по рельсам с помощью запряженных в него лошадей. Путь одноколейный, с разъездами, на которых приходится долго ждать встречной конки, чтобы двигаться дальше. Пока лошади двигаются и колеса вертятся, конечно, едешь, но на остановках и разъездах стоишь так томительно долго, что теряешь терпенье, выскакиваешь и идешь пешком.

В институте я быстро освоилась и сразу, с осени 1917 года, приступила к работе. Потаи целый день я провожу в чертежной, где учусь основам архитектуры, черчу колонны, классические архитектурные детали, фасады домов или же сижу в студии и рисую с натуры гипсовые головы, вазы и орнаменты.

Хожу на лекции и начинаю понемногу постигать высшую математику и начертательную геометрию. В чертежной у каждого свое место, и поэтому приходят всегда одни и те же студенты. Понемногу знакомлюсь с новыми товарищами.

Здесь Шура Андреев, черноглазый улыбчивый молодой человек, он продвинулся дальше, чем я, и охотно делится своим опытом. Но у него своя жизнь, и он вечно куда-нибудь торопится.

Здесь Ваня Михайлов, маленький, необыкновенно молчаливый студент, который ходит меня провожать и всю дорогу молчит. Молчит и в саду на откосе, откуда открывается далекий вид на мою родную Волгу.

Мне с Ваней совершенно неинтересно, но все-таки лучше, чем бродить совсем одной. Попытки вызвать Ваню на разговор ни разу не увенчались успехом.

В той же комнате работают две девушки, Таня Махова и Ксеня Мяздрикова. С ними быстро налаживаются хорошие отношения. Таня - хорошенькая черноглазая девушка, за которой всегда кто-нибудь ухаживает. Она охотно развлекается, смеется, шутит и часто приглашает меня в свою компанию.

Но мне не до этого. Я спешу домой заниматься, так как чувствую, что отстаю, что количество непонятых мной истин увеличивается. В таком же примерно положении и моя соседка Ксеня, толстая, добродушная и всегда спокойная. Мы с ней поговорим немного, да и отправляемся по домам.

На лекциях я познакомилась и неожиданно подружилась с Суреном Оганян, очень симпатичным пареньком, его, по-моему, нельзя не любить. Брюнет среднего роста, с мягкими чертами лица, простой и открытый товарищ, с ним необыкновенно легко говорить по любому вопросу.

Он хорошо разбирается в политике и охотно делится своими знаниями и мыслями. Он коммунист. Сурен немного покровительствует мне и шутит над моей неосведомленностью в происходящем, но около него всегда народ, которому он нужен, такие же энергичные и простые товарищи. Для меня у него остается мало времени.

Кроме этих простых и веселых товарищей-первокурсников, в институте есть старшие студенты, которые носят форму, щеголеваты и бывают с хорошенькими и изящными девушками.

Политехнический институт из-за войны был переведен в Нижний Новгород из Варшавы, и с ним приехало много обеспеченных студентов-поляков, поступивших в него еще при царизме. Они резко отличатся от наших первокурсников не только формой и выправкой, но и заносчивыми манерами.

Они устраивают вечера, танцуют, развлекаются, не обращая ни на что внимания. Таня бывает в их компании, ходит на их вечеринки и поддерживает с ними знакомство.

* * *

Небольшая сумма денег, которую я скопила уроками в Симбирске, была передана Насте на питание, но она через три месяца кончилась, да и возможности питания весьма сократились.

В семье произошла драма: Настя узнала об измене своего мужа, они расстались, он уехал, а Настя поступила на канцелярскую малооплачиваемую работу и жила с двумя детьми продажей вещей. Я не могла обременять ее, да и пришла пора мне работать.

Друзей у меня еще не было, уроков найти было невозможно, поступить на постоянную работу значило отказаться от дневных занятий, а, может быть, и вообще от учебы. Такую мысль я совершенно не допускала.

Быть инженером по-прежнему было моей целью и смыслом жизни.

Все вечера я упорно просиживала над высшей математикой, продвигалась вперед с трудом, медленно, шаг за шагом. Не так легко было постигать в одиночку всю эту премудрость.

Чувствовалось приближение великих событий. Мы дышали революционным воздухом. В Октябрьскую революцию я возвращалась домой поздно вечером. Улица была пуста. Спереди и сзади слышны были только выстрелы, цокали пули, вдали перебегали люди с винтовками.

Я стала пробираться от дома к дому, чтобы не попасть под выстрелы. Какие-то люди кричат мне из темноты:

- Не видишь, что ли, стреляют! Уходи скорее до дома!

На другой день я узнала, что ряд моих новых знакомых студентов ушли в Красную Гвардию, в том числе и Оганян, с которым у меня начала завязываться такая хорошая дружба. Последний раз я видела его на грузовике, проносившемся по главной улице, вместе с другими вооруженными людьми.

После Октябрьской Революции начался саботаж части служивой интеллигенции. На одной площадке с нами жила семья высокопоставленного банковского служащего. В доме стало известно, что он не выходит на работу, а с ним и другие сотрудники банка. Этот саботаж распространился и на другие учреждения.

* * *

Наступила зима, а с ней и голод.

В "Скупом Рыцаре" Пушкин назвал совесть когтистым зверем. Это сравнение больше подходит к мукам голода, когда действительно какой-то когтистый зверь терзает внутренности, не дает ни минуты покоя, вызывает слабость и головокружение.

Я голодала и искала работу, которую можно было бы совместить с учебой. От недоедания у меня начался туберкулез лимфатических желез, образовался гнойный нарыв на шейной железе, который пришлось вскрывать хирургическим путем.

Меня терзал голод и заботы о работе, которая нигде не находилась.

Некоторое время я не голодала, так как поступила подавальщицей в общественную столовую, организованную какими-то дамами. Но однажды я уронила поднос с посудой, в другой раз надерзила посетителю, вздумавшему жать мне ручку и совать чаевые, потом не проявляла достаточного почтения к устроителям столовой и в результате меня уволили за неподходящий к данной должности характер и непослушание.

Поиски работы привели меня в студенческую организацию, которой я предложила свои услуги. Она занималась питанием студентов, имела кооператив, столовую, чайный уголок.

Мне поручили хлеборезку. В определенные часы я резала хлеб и выдавала его в столовой по карточкам, аккуратно отвешивая хлеб и себе по строгой норме. Деньги за это платили мизерные, но зато включили в число дежурных студентов по кухне и чайному уголку.

Раз в неделю я приходила на кухню студенческой столовой еще затемно и осуществляла функции контроля за выдачей продуктов из кладовой и за закладкой их по норме в котлы.

Часа через два после прихода я получала порцию жареной картошки, а в обед - щи и кашу. В этот день я была сыта, а в другие дни получала по карточкам обед, значительно менее питательный и более скудный.

Каждый вечер, выдав хлеб, я шла дежурить в чайный уголок, где разливала чай и сама получала стакан горячего сладкого чая к своему хлебу. Все это не было достаточным и носило случайный характер.

К новому 1918 году я поступила продавцом в студенческий кооператив, где выдавала по карточкам крупу, соль и подсолнечное масло, что давало мне зарплату, но жизнь по-прежнему оставалась трудной.

Устаю я от всей этой беготни, недоедания, занятия двигаются плохо. Но мало-помалу расширяется круг моих знакомых среди студентов, появился даже весьма доброжелательный и спокойный приятель Абраша Зак, рыжий как огонь, усеянный рыжими веснушками, добродушный и заботливый

Судя по его поведению, он отдыхает в моем обществе, я несмотря ни на что была веселой и жизнерадостной, целеустремленной девушкой, но никогда он ничего не рассказывал мне о себе, и наши отношения не пошли дальше приятельских.

Именно он нашел мне подходящую работу. Однажды он предложил мне:

- Леля, у моих знакомых отдельная квартира и неуспевающая дочка. К тому же они боятся уплотнения. Они вам предоставят комнату за уроки с Олей. Хотите?

- Ой, Абраша, это же замечательно! Спасибо большое!

- Тогда давайте я вам помогу переехать.

- Спасибо, но у меня имущества всего одна плетеная корзинка. Так я попала на Полевую улицу, в уютную теплую отдельную комнатку, урок оказался нетрудным, и я прожила здесь несколько месяцев, до своего отъезда из Нижнего Новгорода.

Хозяева квартиры оказались великими паникерами. Каждый вечер, придя домой, я вынуждена была выслушивать всякие страшные истории и разговаривать с людьми,

охваченными ужасом перед большевиками. Никаких разумных доводов они не слушали.

Однажды вся семья высыпала мне навстречу, и все разом заговорили:

- Вы знаете, что большевики скоро объявят женщин общественной собственностью?

- Как это так? - не поняла я.

- Все женщины будут спать под общими одеялами с мужчинами, все, кого мужчина выберет! - уверяли меня они.

Я расхохоталась и не могла никак остановиться. Они принялись возмущаться:

- Вы не верите? Да что вы! Собирайте скорее вещи и уезжайте куда-нибудь в глушь! Это начнется в ближайшие дни во всех больших городах!

- Ну нет! - отвечаю я, - Никуда я не поеду. Я учусь и окончу институт во что бы то ни стало! Чепуха сущая - это ваше общее одеяло.

- Надо бы вам замуж выйти, все-таки мужчина - защита!

- Когда я закачивала гимназию, ко мне сватался какой-то чиновник, которого я и в глаза не видела. Я же не сумасшедшая, идти замуж за незнакомого человека.

- И вы отказали?

Моя мама сама ему отказала, а мне рассказала об этом курьезе много позже.

Собеседники мои начинают собираться в отъезд, потом пугаются дороги, распаковываются, а с каждым новым слухам опять впадают в панику.

С Абрашей мы виделись часто, но ненадолго. Он относился ко мне как старший товарищ, интересовался моими делами и проявлял ненадоедливую заботу и теплоту.

Однажды принес билет в театр, но сам со мной не пошел, в другой раз пришел без меня и оставил записочку и большой румяное яблоко, выглядевшее довольно странно в моей полуголодной и суровой жизни.

К осени 1918 года он нашел мне еще работу.

- Моему знакомому архитектору нужна копировщица. Работать три-четыре часа в день у него на дому. Он делает большой проект

- Но я ведь не умею копировать.

- Ничего, научитесь, будете стараться. Главное условие - не мешать ему болтовней, когда он работает.

- Это я могу. Буду стараться и буду молчалива

Архитектор оказался серьезным, пожилым и удивительно неразговорчивым человеком. Вместе со мной работали еще два студента. Они чертили, я копировала. Я первый раз взялась за рейсфедер, в первое время всех их боялась, а копировала из рук вон плохо.

Когда я немного наладилась, уже и проект был закончен.

Пришлось мне переключиться на перепись населения, с которой я обошла все Кана-вино.

Зимой стало известно, что Политехнический институт преобразовывается в Университет.

- Но я не хочу учиться в Университете, я должна быть инженером-строителем и учиться в техническом ВУЗе.

- Вы не одна. Разрешено открыть в Москве, в Московском Высшем Техническом Училище инженерно-строительный факультет, куда можно организованно перевестись отсюда.

- Запишите меня, я хочу учиться в МВТУ.

- Хорошо, мы отсылаем ваши документы туда. Сданные предметы вам зачтут.

Масса вопросов встало передо мной. Как доехать? Где жить и на что жить, ведь запасов у меня никаких и возможностей тоже. Студенты уезжали один за другим, а я не имела, куда заехать с вокзала. Обнадежил и поддержал меня Абраша.

- Леля, я нашел вам попутчика. Борис поедет около нового года, поезжайте вместе с ним, он согласился взять вас с собой. Я тем временем устроюсь. Приедете, решим с жильем. Там будет видно.

- Как хорошо,. Абраша, все устраивается, а то я не знала как мне и быть. Ждите меня в Москве!

Познакомилась с Борисом, и под новый 1919 год мы наметили отъезд. Сестра Настя проводила меня на вокзал. Мою белую плетеную корзинку везли с ней вдвоем на санках, они разъезжались на съезде, и мы бежали за ними.

Мы с Борисом втащили в переполненный вагон и корзинку, и санки. Всю ночь по очереди не спали и стерегли вещи. Ранним утром прибыли на Курский вокзал Москвы.

- Итак, впереди новая жизнь, новая обстановка, МВТУ!

- Здравствуй, Москва!

- Поехали, Леля!

* * *

Погрузив вещи на санки, мы вдвоем с Борисом покатили их по мостовой в общежитие. Борис еще раньше получил место в студенческом общежитии, а у меня нет ничего кроме надежды также поселиться в общежитии.

Вот и Бригадирский переулок № 14, первое общежитие студентов МВТУ. Борис показывает мне МВТУ, Московское Высшее Техническое Училище впоследствии имени Баумана. Оно расположено через дорогу от общежития.

Старинное трехэтажное здание своеобразной архитектуры, величественной и простой, МВТУ свободно раскинулось в глубине большого двора, перед ним садик и старинная чугунная резная решетка. Вот куда я так давно стремлюсь, где я стану инженером-строителем.

Здание мне понравилось, понравилось и общежитие, стоящее на углу улицы Коровий Брод и Бригадирского переулка. Большая широкая входная дверь располагается на срезанном углу здания. Но первая встреча неприветлива.

Только мы начали переносить вещи на четвертый этаж в комнату Бориса, появился комендант, который отказался меня пустить, заявив:

- Здесь общежитие только для мужчин, женщинам категорически запрещается здесь ночевать, а вы носите вещи.

- Почему нельзя женщинам? - спрашиваю я.

- Потому что это только мужское общежитие! - отвечает комендант.

- А вы знаете, что теперь Советская власть и равноправие?

- Я знаю, но при чем это тут. Вам сюда нельзя и разговор окончен, - стоит он на своем.

- Я же студентка, приехала учиться, а вы не даете мне пристанища, - возмущаюсь я.

- Учитесь на здоровье, только жить вам здесь нельзя, общежитие только для мужчин, - не сдается он.

Спор мог продолжаться до бесконечности, добились мы только согласия положить вещи к Борису и переночевать одну ночь, поскольку мне некуда деваться.

Сосед Бориса, Миша Коркин, принял нас очень приветливо. Со всего общежития сбежались студенты, приехавшие из Нижнего Новгорода, стали взволнованно обсуждать мое положение, куда меня девать. Миша Коркин предложил:

- Давайте сделаем так: в третьей комнате живут наши товарищи. Пусть они переночуют у нас, а Леля одна будет в их комнате. А завтра будем еще думать.

На другой день стало очевидно, что мне надо выбираться из общежития, так как недопущение женщин соблюдается очень строго. Появился Абраша Зак и, подумав, предложил мне:

- Леля, я вам уступаю свою комнату на Гарднеровском переулке, дом шесть, а сам перееду в общежитие, комнаты свободные есть. Согласны?

- Конечно, Абраша, спасибо вам.

Тотчас я поселилась в его маленькой комнате. Первое впечатление было ошеломляющее, как будто я попала в склеп. Двухэтажный дом с подвалом отстоит от МВТУ на расстоянии десяти минут хода. Это, собственно, единственное его достоинство.

Чтобы попасть к себе в подвал, я сразу за входной дверью черного хода спускаюсь вниз по темной и скользкой лестнице и вхожу в темную и сырую квартиру, состоящую из двух комнат. Первая, проходная комната, побольше, принадлежит хозяйке, древней и хилой старухе, вторая, угловая комната, - мне.

Через маленькое, расположенное в уровне тротуара окошко, запорошенное снегом, свет едва проникает в комнату. Из-за скудного освещения вечером комната тонет в полумраке. Холодно, темно, неуютно.

Иногда за дверью прошаркает полуслепая и полуглухая хозяйка, и снова могильная тишина и холод. Ко всему этому тот же когтистый зверь холод. Я сходила в Училище, оформилась на инженерно-строительный факультет, попыталась начать занятия.

Мужество мое не колебалось, но от недоедания силы быстро падают. Через две недели я не смогла подняться с постели. Ноги ниже колен отекли и покрылись язвами, затем отекли руки и, наконец, лицо.

Сквозь щелки, оставшиеся вместо глаз, я с трудом различаю предметы в этой мрачной и сырой комнатушке, что, впрочем, мне почти безразлично, мной овладела глубокая апатия. Даже терзания голода как будто утихли.

Товарищи из первого общежития заметили мое отсутствие и снарядили Абрашу Зак узнать, что случилось со мной. Квартира наша всегда не заперта, Абраша прошел прямо ко мне и понял все с одного взгляда.

Он вернулся в общежитие, каждый из товарищей уделил, что мог, и начал меня отхаживать. Было очевидно, что одна я тут пропаду, и что необходимо поселить меня в общежитие. Администрация отказалась наотрез по той же причине, что нельзя в мужское общежитие вселять женщин.

Тогда вступилась студенческая общественность. Представитель студентов в управлении общежитием, знавший меня по Нижнему, поручился за мою нравственность и настоял, чтобы мне дали место.

Было поставлено условие, что я буду жить не одна и найду вторую студентку. Я получила ключ от комнаты номер один, самой крайней на четвертом этаже, выходившую окнами на Коровий Брод, большую, светлую, залитую солнцем.

По моему вызову быстро приехала из Мурома Ксеня Мяздрикова, которая, хотя и перевелась из Нижнего в МВТУ, ехать одна не решилась и жила у родителей.

Так кончился трудный эпизод жизни, и завоевано равноправие там, где появились первые женщины.

Мы были первыми не только в общежитии, но и в самом МВТУ, куда до революции не принимали женщин. Ксеня добродушная и покладистая девушка, мы хорошо ладим друг с другом.

Идет 1919 год. Мы напряженно следим за положением на фронтах гражданской войны. В МВТУ мало студентов, в общежитии много пустующих мест. Студенты один

за другим уходят на фронт бить белых. Прощанья и проводы стали у нас обыденным явлением.

В общежитии жизнь моя организовалась и устроилась, вошла в размеренную колею. Живу я впроголодь, пайкового хлеба никак не хватает, но раз в день мы получаем в студенческой столовой горячий обед, состоящий главным образом из капусты.

По карточкам можно получить селедку и иногда картошку.

Картошку мы сначала моем до полной чистоты, а картофельные очистки аккуратно складываем и бережем. Самый вкусный суп - это суп с селедкой и картошкой. Горячий и ароматный, он не только утоляет голод, но дает большое удовольствие.

Много раз в последующей жизни я пыталась воспроизвести это кушанье, но оно почему-то горчит, пахнет ржавчиной и не имеет ничего общего с вкусным селедочным супом студенческих лет. Из картофельных очистков делаем на сковороде запеканку, которая считается сытным ужином.

Она действительно сытная, хрустит на зубах, но даже при сильном голоде - какой-то запах, похожий на запах сырой и затхлой земли, отбивает всякое удовольствие от еды, и речь идет лишь о том, чтобы проглотить эту запеканку, запивая большими глотками кипятка.

Весной я поступила на работу в студенческую художественную библиотеку, в то же время давала урок в семье служащего МВТУ, живущего в том же здании.

Абраша Зак, устроив меня в общежитии, совершенно успокоился за мою судьбу, жил своей особой жизнью и, уехав весной, вообще скрылся с горизонта, и я его больше не встречала.

Появились новые знакомые, но мы с Ксеней жили замкнуто, много работали, и заходили к нам только Шура Урбанов и Миша Коркин, живущие на нашем этаже. Шура входил обычно со словами из Бориса Годунова:

- Что, Ксения, что, милая?

И через несколько минут уходил. Миша Коркин, веселый рабочий паренек., открытый и добрый, приходит вечером с гитарой, играет и поет. Мы подружились с ним хорошей человеческой дружбой и всегда откровенно и тепло разговариваем.

Разлука с ним для меня большое горе. Осенью он пришел ко мне и заявил:

- Знаешь, я не могу больше сидеть туг сложа руки. Тяжелое положение на фронтах.

- Ты хочешь пойти добровольцем в Красную Армию? - спросила я.

- Чего я жду? Я молодой, здоровый, кто же за меня будет бить белых? Я тепло проводила его, уехал мой друг Миша и ни слуха ни духа. Только месяца через три он приехал в Москву в отпуск на несколько часов. Мы долго ходили с ним по коридору четвертого этажа и не могли наговориться. Обещал приехать еще, но наша встреча оказалась последней. Вероятно, он погиб на фронте, так как не дал о себе никаких известий и не прислал письма. Я помнила его всю жизнь и надеялась встретить.

* * *

В художественной библиотеке, где я работала до осени 1919 года, много книг и мало посетителей. Один посетитель, Миша Витко, стал приходить ежедневно и засиживаться подолгу. Он живет в общежитии, заходит за мной вечером, и мы идем гулять в парк за Яузой.

Миша внес в мою жизнь и украсил ее поэтической влюбленностью. Он производит на меня несколько странное впечатление из-за невыразительности лица, на котором .яикогда ае выражаются никакие чувства, даже улыбка не оживляет его.

Говорит он мало, любит слушать меня, а я остаюсь все такой же болтуньей и хохотушкой, как в Симбирске. Я, может быль, и не узнала бы никогда о его чувствах, если бы не пустяковый спор:

- Миша, который час? - спрашиваю я.

- Семь часов, - отвечает он.

- Не может быть. Сейчас уже восемь и мне пора закрывать библиотеку, - возражаю я.

- Нет, вы ошибаетесь, сейчас семь.

- Нет, восемь!

- Давайте пари? - предложил он.

- Давайте! А на что будем спорить? - соглашаюсь я.

- Пусть будет пари а дискретион.

- Что это за штука такая? Я и не слыхала о таком пари!

- Сейчас мы не будем назначать, на что спорим. А потом тот, кто проиграет, должен выполнить любые требования выигравшего.

- О, да вы хитрый! Я не знаю, что с вас потребовать, а вы назначите такое, что я не смогу или не захочу выполнить, - возражаю я.

- Нет, требования должны быть выполнимы.

Мы спустились вниз к часам и убедились, что я проиграла.

- Чего же вы требуете? - спрашиваю я.

- Я требую, чтобы вы каждое четное число писали мне письмо и клали его в ячейку почтового ящика в общежитии на мою букву.

- Вот так дискретион! А когда же я буду заниматься, если надо письма писать, да еще через день!

- А вы пишите маленькие, - советует он.

- Я вам буду писать, а вы будете получать и молчать?

- Нет, что вы! Я буду вам отвечать! - заверил он меня.

На другой же день он зашел ко мне в комнату и прикрепил над моей кроватью листок с самодельным разрисованным календарем на весь месяц с жирными четными числами. Наверху надпись: "Помни четный день!", внизу: "Четным числом называется число, делящееся на два".

В первый четный день я послала ему свое стихотворение в прозе, написанное когда-то Коле Сергину. В ответ я получила восхваление моего стихотворения. Я послала еще одно старое свое стихотворение, на третий раз я написала три слова: "Помню четный день".

Дальше мое терпение иссякло, и я перестала писать. Роли переменились. Теперь Миша писал мне длинные письма, в которых основным были объяснения в любви.

"День для меня начинается вечером, - пишет он, - утро - вечерней зарею. День для меня начинается мыслями, где сейчас Леля, что она делает, думает ли обо мне хоть раз в день?"

Письма его полны поэзией в стихах и прозе

"Леленыса, милая, нежная, ласково-скромная детка моя! Я хочу поведать тебе о себе, так как сердце полно через край и поет и трепещет душа... Люблю я любовью безбрежною, как смерть безнадежною, люблю мою Леленьку ясную, далекую и прекрасную",

Читать эти письма приятно, но отклика на них нет, так как душевной близости не создается, несмотря на частые встречи. Казалось, он любит созданный им образ, любуется своей любовью, но я-то тут не при чем.

Наступила весна, за ней лето. Заканчивается трудовой день. Вдвоем спускаемся мы с ним по лестнице общежития и отправляемся на Яузу. Этот большой благоустроенный

"Офицерский парк" в те времена был запущен, неухожен, но очень уютен благодаря прудам, которые соединяются между собой протоками.

Переступая по кочкам и затонувшим деревьям, мы попадаем на тенистый маленький островок, где подолгу сидим до сумерек и в эти вечера нам обоим бывает хорошо на душе.

Осенью 1919 года в МВТУ наступило оживление благодаря большому приливу студентов. Рядом со мной поселилась группа студентов, прибывших из Нижнего Новгорода. Образовалась большая и оживленная компания, в которой для замкнутого и молчаливого Миши не нашлось места.

Я не стремилась к его обществу, и наши встречи становились все реже. Наше расставание тоже сопровождалось стихами:

"Люблю я или нет, зачем вам это знать?

Люблю я, все равно в вас не найду ответа,

А если не люблю - не будете искать

Моей взаимности, как счастия и света.

Невозвратимое не надо воскрешать,

Чем я живу теперь? Все тем же, что когда-то

Мне было мило, дорого и свято,

Иль новой радостью, - зачем вам это знать?"

Не сумев войти в нашу компанию, он все больше отдалялся и, наконец, вернулся к своей девушке-землячке, которую и ее и его мать, бывшие подругами, поручили его заботам.

* * *

В нашу коммуну вошли шестеро студентов, мы питались вместе и готовили по очереди из продуктов, полученных по карточкам и обмененным на вещи. Кроме меня, здесь были Рая Хайкина, Рая Готлиб, Миша Шур, Шура Урбанов и Толя Брюшков.

Четверо из нас жили в соседних комнатах, что облегчало и общение, и готовку. Моя соседка по комнате. Рая Гатлиб, всем верховодила. Рая не была красивой, но лицо ее было оригинально. Большая копна черных вьющихся волос, блестящие и живые черные глаза и большой нос с такой горбинкой, которой я удивлялась и никак не могла привыкнуть.

Миша Шур, ее двоюродный брат, влюблен в нее. Привлекательность Раи зависела не от ее внешности, а от живости, веселости и уменья говорить. Дочь фабриканта, она росла в условиях, помогавших ее развитию. Она пользовалась большим успехом, Миша ходил за ней попятам.

Оба они обладали одинаковым свойством, крайне меня удивлявшим и шокировавшим, - полной беззастенчивостью. Они всегда все знали, везде бывали, не пропускали мимо ни одного мало мальски заметного человека. На студенческих собраниях они обычно сидели не на скамьях, как все студенты, а на переднем краю возвышения для сцены, спиной к президиуму, лицом к собранию, свесив ноги и непрерывно переговариваясь друг с другом. Их все знали, но большого количества друзей не было. Со студентами победнее им было неинтересно, я жила в одной комнате и поэтому вошла в компанию.

Рая и Миша всегда подавляли меня своим развитием, безаппеляционностью суждений и крайней самоуверенностью. Они стояли за Советскую власть, помогали в организации левого студенчества, но в Партию ни тот, ни другой так и не вступили.

Я была человеком совершенно другой структуры и, входя в их компанию, в то же время общалась с большим количеством качественно других людей и стремилась в Партию.

Собирались мы каждый вечер за общим столом в комнате у Шуры и Миши, ужинали, а затем обсуждали самые разнообразные вопросы. К этому времени комната наполняется студентами, приходящими на наш огонек.

Самый частый гость - Додик Эйнштейн. Его брат, работавший в ЦК ВКП/б, поддерживал его в деле организации Союза Революционного студенчества, который пытался объединить студентов, стоящих за Советскую власть. Коммунисты были на фронтах. Небольшая группа, организованная к этому времени Союзом, работала в полном контакте с коммунистами, которые пока насчитывались единицами.

Новое студенчество требовало от профессоров участия студентов в управлении МВТУ и совместного обсуждения и решения вопросов, касающихся студентов. Реакционная часть профессуры ревниво оберегала свои интересы и по отношению к пролетарскому студенчеству держалась чрезвычайно замкнуто и высокомерно.

Реакционная часть старого студенчества их поддерживала. Профессора не допускали представителей студентов на заседания Ученого совета, а когда студенты все же настаивали и приходили, заседание закрывалось.

Количество коммунистов понемногу стало увеличиваться, и партийная ячейка, хотя и немногочисленная, руководила студенческими организациями и, в частности, Союзом революционного студенчества.

Заметное оживление студенческой деятельности наступило с осени 1920 года, когда в МВТУ влилось много студентов с фронтов и пришли парттысячники, - коммунисты-рабочие, направленные Партией на учебу.

Жизнь в МВТУ стала полнокровной. Аудитории, общежития и библиотеки заполнились народом. Хотя посещение лекций еще не было обязательным, но жизнь уже оживилась. Борьба с реакционной профессурой вступила в новую фазу.

Начали собираться общие студенческие собрания, во время которых была переполнена самая большая аудитория. Обсуждались общестуденческие вопросы, прения были жаркими, ораторы сменяли один другого, аудитория весьма живо откликалась на каждое выступление.

События в МВТУ приняли широкий размах при назначении нового ректора. Профессура выдвинула реакционного кандидата, коммунисты и левое студенчество категорически запротестовали. Особенно бурным было решающее собрание на внутреннем дворе МВТУ.

Это был скорее митинг, чем собрание. Входили на это собрание с переднего двора через центральный вход под актовым залом.

Здесь по фасаду идут двумя полукружиями наружные лестницы, который, сходясь на втором этаже, образуют площадку перед летним входом в центральный коридор.

Этими лестницами обычно никто не пользуется. Сегодня, в день собрания, площадка лестницы занята коммунистами, которые агитируют прибывающих студентов. Здесь даются четкие, ясные формулировки, несогласные снизу перебивают ораторов, собравшиеся в зависимости от их мнений разделились на две большие группы.

Затем все мы проходим насквозь корпуса и попадаем на внутренний двор. Здесь на уровне второго этажа располагается большой балкон актового зала. На этом балконе профессура, внизу - море студентов.

Внутренний двор выходит на низкий берег Яузы, на другом берегу которой раскинулся парк Когда впоследствии МВТУ реконструировали, весь внутренний двор заня-

ли огромные новые корпуса, которые выступают сзади сохранившейся фасадной части здания.

На этом собрании весь внутренний двор до самой Яузы заполнен возбужденными студентами. Собрание бурлит. Коммунисты и левые студенты выступают напористо, категорически отказываясь принять реакционного ректора.

Страсти накалились, мнения высказываются весьма откровенно, в воздухе стоит гул, шум, возгласы. Кончился этот важный спор победой коммунистов. С таким же успехом завершился вопрос со студенческими представителями в Совет МВТУ.

В виду создания мошной партийной организации Союз Революционного студенчества перестал существовать. Одним из ведущих коммунистов являлся Николай Александрович Лохин со строительного факультета, товарищ всем известный и заметный.

Он бывший тульский рабочий, высокий, худой, со строгими черными глазами и аскетическим лицом. Он мало разговорчив, но всегда на людях, которые постоянно к нему обращаются по различным вопросам.

* * *

Я была удивительно невежественна в эту пору в отношении марксизма-ленинизма и совершенно не искушена в практике революционной борьбы. Я только твердо и всей душой стояла за Советскую власть и Коммунистическую партию.

Я не умела выступать, не умела связно высказывать свои мысли и возразить противнику, была очень стеснительна, но жадно тянулась к знаниям и могла пока быть полезна только как единицы массы, идущей за Партией.

Особенно любила я ходить на митинги в красноармейские Лефортовские казармы, куда набивалось так много народа, что приходилось стоять вплотную друг к другу.

Про эти митинги знал и меня туда водил старый коммунист товарищ Цудек. С теплым чувством благодарности вспоминаю я этого товарища, который сыграл большую роль в формировании моего мировоззрения, не уставал разъяснять мне все возникающие вопросы, был спокойным и терпеливым собеседником.

Товарищ Цудек дал мне рекомендацию в Партию, но сам скоро умер, и я без его поддержки никак не могла решиться на такой важный шаг.

Занятия в ВУЗе протекают совсем иначе, чем в гимназии. Сидя за партой в средней школе, я внимательно слушала объяснения учителей, все понимала, и приготовление уроков заключалось собственно в повторении уже известного мне материала.

Всегда можно было выяснить любой вопрос, на уроках преподаватель спрашивает, и знания постепенно закрепляются. Здесь все иное. Профессор читает лекции по курсу, ничего тебя не спрашивает, вопрос задать, конечно, можно, но легко задать вопрос, если владеешь предметом, а иначе очень стесняешься своего невежества.

Стоит не понять какой-нибудь даже мелочи, как начинает расти клубок неясности, который надо распутывать самостоятельно упорным трудом над учебником.

Первые математические дисциплины, которыми я начинала заниматься еще в Нижнем Новгороде, аналитическая геометрия, дифференциальное и интегральное исчисление я преодолевала с большим трудом, сидя до позднего вечера над книгой и разбирая фразу за фразой и пример за примером.

Дальше дело пошло легче, следующие дисциплины были как-то ближе, практичнее, легче усваивались, да и я уже несколько привыкла к новой системе. К тому же нам увеличили паек, я перестала систематически голодать и стала ежемесячно поиучать стипендию. Занималась с удовольствием.

Начертательная геометрия привлекает меня своей ясностью и интересными задачами. Я совершенно согласно с чьим-то изречением: "Чертеж - язык техники, а начертательная геометрия - грамматика этого языка".

Благодаря точности и ясности этой грамматики, чтение чертежей не представляет собой никаких трудностей. В большом зале МВТУ разложены на длинных черных столах различные детали машин.

Я не замечала времени и могла часами работать здесь, вычерчивая эти детали в трех проекциях. Интересным оказался проект фрикционной лебедки, который надо составить по дисциплине "Детали машин".

Хотя наш факультет инженерно-строительный, но общая серьезная постановка дела в МВТУ потребовала от нас изучения механизмов.

Очень интересным и увлекательным предметом оказалась теоретическая механика. Профессор МВТУ Николай Егорович Жуковский как раз в это время уже работал с созданным им аэродинамическим кружком. Я несколько раз ходила на его лекции, но занятия с нами вея его ученик профессор Алексей Николаевич Туполев, работая преподавателем МВТУ. Его ученики и соратники образовали дружную группу энтузиастов, сплоченную Н.Е. Жуковским и А.Н. Туполевым. Они проводили важнейшие опыты. На дворе МВТУ, между главным корпусом, зданиями текстильного факультета и старой литейной была построена первая деревянная аэродинамическая труба для испытания частей самолета мощным потоком воздуха.

В то же время на углу современных улиц Баумана и Радио отгородили забором часть квартала и начали строить ЦАГИ. Работы проводились с большим размахом.

Мне очень нравилась теоретическая механика, которая увлекала меня и давалась очень легко.

Учебник профессора Жуковского написан ясно, доходчиво и литературно. Детальное изучение этих дисциплин заложило хороший фундамент знаний и часто помогает мне в работе.

Очень серьезно и интересно поставлена гидравлика, мы решаем такие интересные задачи, что все законы усваиваются наглядно и просто.

На инженерно-строительном факультете несколько отделений и довольно скоро нужно уже выбрать специальность. Все они дают звание инженера-строителя, но далеко не все одинаковы для усвоения и окончание ВУЗа.

Меня привлекала одна из специальностей: "Мосты и конструкции", как самая интересная, с моей точки зрения, и в то же время самая сложная и трудная.

Эта специальность дает широкий простор и возможности теоретической и практической работы, творчества и инициативы. Проектирование и строительство мостов дает глубокое удовлетворение и не допускает застоя мысли.

Я с детства люблю воду, а строительство мостов связано именно с пересечением рек. Закончив один мост, строители едут на следующую реку, где в новых местных индивидуальных условиях, решают вопросы организации всего строительного процесса, сооружения опор и пролетных строений мостов.

Дисциплины старших курсов отличаются для различных отделений степенью подробности изучения, будучи наиболее серьезными для мостов и гидротехнических сооружений.

Когда мы приступили к изучению сопротивления материалов, студентов было еще не очень много, посещение лекций не обязательно. Лекции по сопротивлению материалов профессора Петра Кондратьевича Худакова обычно посещали пятнадцать-двадцать человек, при чем их состав обычно менялся.

Но два студента - я и Толя Брюшков - постоянные посетители этих лекций, что скоро было замечено профессором. Теперь это было бы странно, но т огда уже было известно, профессор Худяков начинает лекцию только тогда, когда мы оба на месте, так как Петр Кондратьевич обязательно спрашивает:

- А Брюшков или Мамаева придет сегодня на лекцию? Я подожду начинать.

Аудитория, в которой читал профессор, отмечена в МВТУ специальной надписью. Практические занятия он вел в фундаментальной библиотеке. Никакой очереди к нему не было, я обычно приходила сдать задание одна, и он занимался индивидуально неограниченное время, пока не разбирался полностью.

Как-то раз или два он даже принимал меня у себя на дому, в доме № 6 по Ново-Басманной улице. Такое же хорошее и внимательное отношение к студентам было у профессора Н.С. Стрелецкого, читавшего нам "Мосты" и руководившего в дальнейшем моей работой над дипломным проектом.

Были, однако, среди реакционных профессоров люди, не скрывавшие своего крайне отрицательного и даже издевательского отношение к получению женщинами высшего образования и к самим студенткам.

Один из профессоров отказался давать консультации и принимать зачеты у студенток, и мы сдавали у второстепенных преподавателей.

Впоследствии мне пришлось встречаться с этими круторогими профессорами в другом оформлении, но в студенческие наши годы они не скупились для нас в острой приправе.

Мы воспринимали это как мелочи. Молодость была с нами, а счастье учиться и получать образование в таком прекрасном институте, как МВТУ, давало удовлетворение и радость жизни.

* * *

Параллельно с учебой необходимо зарабатывать к стипендии либо уроками, либо физической работой. Зиму 1919-1920 годов я работала грузчиком дров в котельной нашего общежития. Работа заключается в том, чтобы со двора загружать котельную, находящуюся в подвале, кругляком длиной один метр.

Весной появилась работа по выставке всех зимних рам в общежитии и складировании их на чердаке. Я не боюсь никакой работы, только бы она давала мне возможность учиться. Жизнь была трудной до осени 1920 года, когда увеличили паек и упорядочили стипендию.

Раз в неделю по пятницам в общежитии чувствуется особое настроение - ложатся спать раньше обычного, шушукаются, сговариваются, а утром в шесть часов, еще затемно, общежитие оживает, и во всех коридорах четырех этажей мчатся со страшным топотом кое-как одетые студенты, стараясь обогнать друг друга, вылетают из общежития, мчатся через дорогу, через двор МВТУ, в низкую дверь первого этажа, и, запыхавшись, становятся в очередь у низенького столика в вестибюле.

Победителей этого соревнования ждет чудесная награда: билеты в лучшие театры Москвы - Большой, Художественный, Малый, Незлобина.

Моя любовь к театру поднимает меня ни свет ни заря, и я всегда могу выбрать любой театр и любую вещь.

"Евгения Онегина", "Пиковую даму" и особенно "Кармен" я могу смотреть с огромным наслаждением много раз. Шаляпин, Нежданова - наши кумиры. Максакова в роли Кармеа, Москвин, Качалов в Художественном театре в пьесах Чехова и Горького - этого нельзя забыть.

Пьесы Островского идут как в Малом, так и в Художественном театрах, и билеты на них расхватываются буквально с боем.

Трамваи не ходят, и от Баррикадного переулка до любого театра мы идем пешком большой группой в один-два ряда прямо по мостовой и поем хором. Обратно, усталые, тянемся уже без песен, но счастливые.

Иногда в общежитии случаются у нас маленькие праздники, когда Юрий Брюшков приезжает навестить своего брата и подолгу играет нам на рояле в клубе на втором этажа общежития.

Молодой, приветливый и скромный, он усаживается за рояль и дает настоящий большой концерт в соответствии с нашими просьбами и по своему выбору.

В общем же дни мои проходят в постоянном упорном труде. Когда моя Ксеня не смогла преодолевать трудности нашей жизни и бросила учиться, я поселилась с Раей Готлиб, около которой собирались ежедневно Миша Шур, Сережа Николаев и Павел Петрович Шведчиков.

Я обладаю способностью заниматься при любом шуме, когда за моей спиной собирается целая компания, идут споры и раздается смех. Павел Петрович ежедневно приветствует меня одними словами:

- Здравствуйте, Леля! Как Ваша наука?

- Хорошо, - неизменно отвечаю я.

- Учитесь, учитесь! - говорит он.

И я снова углубляюсь в сопротивление материалов. Тем временем компания понемногу распалась, так как незаметно для меня образовались пары.

Начали Рая Хайкина и Толя Брюшков, которые почему-то поставили на обсуждение всей компании вопрос об их женитьбе. Собралось человек десять, выслушала сообщение об их взаимной любви и обсудили вопрос об их переезде в отдельную комнату.

Голосованием все вопросы разрешили в их пользу. Вторая пара - Рая Готлиб и Шведчиков - обошлись без голосования, они просто переехали из общежития на Красносельскую улицу.

* * *

К концу учебного 1920-1921 года встал вопрос о лете. Студенческой практики тогда еще не существовало. Небольшой компанией мы поступили на временную работу по строительству Петроградского торгового порта, где нас распределили по различным участкам.

Я попала на Канонерский остров, где строятся первые гражданские здания. В то время остров был почти необитаем. В одном домике живет старый капитан с женой, в другом - шесть рабочих, не имеющих отношения к строительству.

Я назначена техником, в моем распоряжении десятник Михаил Иванович и рабочие Производитель работ, ведающий и другими работами, бывает наездами. Под мою контору и жилье отведен домик, так называемый "Вилла Росси", в одну комнату, размером с путевую будку.

В ней помещается кровать, стол и стул. Хотя домик и запирается, но Михаил Иванович проникает в него через единственное окно, рама которого закреплена гвоздями. Гвозди отводятся, рама вынимается.

На Канонерском острове строятся первые три здания. Для одного роют котлованы и делают бутовые фундаменты, для другого кладут кирпичную кладку стен, для третьего сооружают крышу и выполняют отделочные работы.

На этой постройке я впервые пережила непередаваемое чувство строителя, попавшего в свою родную стихию.

Каждый раз строительная площадка захватывает меня своим шумом и суетой. А ведь это была маленькая площадка.

Когда я, много лет спустя, выходила на строительство моста через большую реку, это чувство охватывало меня с огромной силой и всегда вызывало прилив энергии, бодрости и счастья.

Стук сваебойных молотов, характерный звук выгружаемого бетона, склады досок, бревен, работа кранов, не всегда простое передвижение через пути и котлованы, в общем вся обстановка и атмосфера строительства - все это необходимо строителю и дает ему радость участвовать в этом творческом людском оживлении.

Мой десятник, Михаил Иванович, чрезвычайно охотно и обстоятельно дает мне разъяснения, советы, в то же время слушается меня как начальство, а я его обучаю чтению чертежей.

Постройка гражданских зданий неизмеримо проще постройки мостов, но я стараюсь как можно больше узнать и научиться за время пребывания на Канонерском острове. Теперь этот остров заселен, там работает Ленинградский Торговый порт, с кранами, причалами и путями, я же была у его колыбели.

Строители утром приезжают на самоходной барже, вечером уезжают, и наступает тишина на безлюдном острове. Но я не скучаю, так как провожу свободное время на взморье. Передо мной расстилается Финский залив с парусными яхтами и лодками.

Я. могу без конца любоваться нежными и разнообразными красками неба и взморья, плеском волн у ног на камне. Как завидую я тем, кто едет на лодках, и как мне хочется взять в руки весла и грести. Как будто подслушав мои мысли, молодой человек в лодочке остановился против меня и предложил:

- Не хотите ли прокатиться?

- Очень хочу, - чистосердечно призналась я.

- Тогда пожалуйста!

- А вы меня вернете на то же место? - спрашиваю я.

- Обязательно, на эти же камешки!

Прыгаю в лодку, берусь за весла и с наслаждением гребу, вспоминая мои родные реки - Волгу и Свиягу. Меня совершенно не интересует мой спутник, я его ни о чем не спрашиваю, только слушаю шуршание воды о днище лодки, скрип уключин и ощущаю безграничное удовольствие.

Расспросив меня, кто я, где живу, он, вдали от берега, в начинающихся сумерках, неожиданно встает, говоря:

- Ну-ка подвиньтесь, я перейду к вам.

- Это зачем же? - опешила я.

- Вот увидите зачем, иначе нечего было ехать, - отвечает он.

- Видите весло? Если вы двинетесь с места, я вас ударю веслом по голове, а до берега я доплыву, я волжанка.

- Тогда поедемте в Ораниенбаум, там погуляем? - сказал он, усаживаясь обратно.

- Правьте к берегу, никуда я не поеду! - рассердилась я.

- Ну ладно, поедем к берегу. Я ведь знаю, где вы живете и приду к вам ночью в вашу избушку, - пообещал он.

Выйдя на берег, я вдруг отчетливо ощутила пустынность острова, легкость проникновения ко мне, свою беззащитность. Я строго ругала себя за доверчивость и болтливость. Мной овладел страх.

Всю ночь я не сомкнула глаз, сидя у окна и с ужасом убедилась, что остров ночью живет другой жизнью. Несколько раз мимо моего окна прошли группы вооруженных винтовками людей, слышались мужские голоса, словно здесь была база для сбора и переправки вооруженных отрядов.

Кончилась моя жизнь на острове, мне пришлось вместе со всеми ездить ежедневно из Петрограда.

Этот изумительный город меня пленил своей строгой красотой. Я люблю гулять по набережной, повторяя стихи Пушкина, любоваться чудесной Невой, Исаакием, Петром, львами, на которых сидел безумный Евгений.

Я вступаю на Ленинградскую землю и меня сейчас же охватывает его непередаваемое очарование. С тех пор я пользуюсь любым случаем, чтобы побывать в Ленинграде и снова, и снова, зачарованная, ходить по моим любимым местам.

Каждый раз я с сожалением покидаю этот чудесный город. Но начинается учебный год, и я снова сажусь за книгу. В виду наплыва студентов, произошло уплотнение в общежитии. В больших комнатах поселили по три человека, а в маленьких - по двое.

Я поселилась в маленькой комнате вместе с Аней Тульбович, парторгом химического факультета. Занимаюсь я очень много. Весь день на лекциях и в лабораториях, а вечером над учебниками.

Дома заниматься не легко; ежеминутно приходят и уходят товарищи, словно у нас клуб. Большей частью это химики, решающие с Аней различные вопросы по факультету. Появились и новые друзья: мой старый приятель Сережа Николаев полюбил Аню, а Миша Смирнов - меня.

Миша живет в одной комнате с Титовым, которого мы зовем просто по отчеству, Кондратьевичем. Поселяясь с Мишей, он объявил себя женоненавистником и поставил условие, чтобы ни одна женщина не переступала порога этой комнаты, а когда я переступаю, принимается меня дразнить, изощряясь в остроумии.

Это не мешает нам втроем ходить в парк за Яузой, где имеется излюбленное место на склоне оврага. Здесь мы укладываемся на траве и готовимся к зачетам и экзаменам. Мишу и Кондратьича связывает хорошая дружба, сохранившаяся на многие годы.

Но к осени Миша переехал от него в соседнюю со мной комнату. Миша проявляет большую заботу обо мне, и часто приносит то хлеба, то какао и очень старается смягчить голод, от которого я слишком часто страдаю.

Весной 1922 года мы решили повторить опыт предыдущего года и компанией в несколько человек поступили на временную работу - строительство Кизеловской районной электрической станции на Урале, выполняемой в соответствии с планом Ильича по электрификации.

Когда поезд за Пермью пошел по предгорьям Урала, природа изменилась. Однопутная линия железной дороги с редкими станциями и разъездами идет среди лесов, лугов и полей, покрытых никогда мной не виданными цветами.

Их красные, желтые и фиолетовые огромные чашки сияют в траве и создают роскошный ковер, от которого не оторвешь глаз. Речки с удивительно прозрачной быстро бегущей водой, опрятные прочные домики все снова и снова сменяют друг друга.

Хочется без конца ехать и ехать дальше. Но вот и станция Губаха, где надо выгружаться. Мы осматриваемся, и станции собственно не обнаруживаем, не оказалось ни вокзала, ни даже платформы. Немного поодаль видна постройка электростанции, здесь же маленькая железнодорожная станция, и у путей с другой стороны красный типовой дом для служащих железной дороги.

Из вагонов высыпают рабочие с семьями, узлами и деревянными чемоданами, располагаются на площадке вдоль линии, так как идти некуда из-за отсутствия жилья. И долго еще их не могут разместить.

Нам посчастливилось снять комнату в железнодорожном доме, где мы и жили вчетвером, разделившись занавеской: я. Рая Готлиб, Миша Шур и Сережа Николаев. У Раи, кроме обожавшего ее двоюродного брата Миши Шур, скоро появился поклонник, студент, который каждое утро перед работой подходил к нашему окну и громко пел приятным баритоном:

- К ружью, к ружью, живее, горит весенняя заря!

- Товарищи, скорее, товарищи, скорее, в лесу трубят рога!

Около Раи всегда собирается оживленная компания, а я, как всегда, полностью отдаюсь работе на строительстве и квитам. Рая и Миша работают в конторе. Сережа в электроцехе, а я - непосредственно на производстве, как мне и хочется.

Здесь возводятся огромные корпуса электростанции на берегу маленькой, быстрой и чистой речки Косьвы, которую когда-то предполагается запрудить. Работы мне знакомы, но объем их значительно больше, чем на Канонерском острове.

У меня замечательный десятник Владимир Николаевич, пожилой и опытный. Охотно и обстоятельно он учит меня производству земляных работ, бутовой и кирпичной кладке и в особенности контролю качества работ.

С ватерпасом и отвесом мы обошли с ним весь корпус, возведенный до четвертого этажа, земляные работы и кладку фундаментов новых корпусов. Центр строительства -огромный котлован под машинный цех электростанции.

Через котлован переброшен временный мостик, с которого далеко внизу видны рабочие, борющиеся с поступающей в котлован водой. Шумят центробежные насосы, которые рабочие называют "шантрепешка", и сверху, особенно в ночное время, котлован представляет фантастическую картину.

Главный инженер строительства Лясота, придя на работу к началу рабочего дня, всегда застает меня на площадке и мало по малу стал меньше бывать на стройке, как бы помогая мне выполнить выдвинутый мной лозунг: "Овладеть техникой! Вытеснить Лясоту с постройки!"

Работа идет успешно, Лясота мной доволен, и на следующий год студенты привезли известие, что Лясота при групповой беседе с ними, вспомнил и хвалил меня и высказал пожелание, чтобы все студенты также хорошо работали.

Наше строительство расположено на станции Губаха, в двадцати пяти километрах от районного центра Кизел, куда мы и предприняли экскурсию. Здесь мы увидели Кизеловекие копи, верхние входы в них, представляющие собой отверстия в горе, куда можно зайти согнувшись.

Уголь вывозят из них в вагонетках, которую толкает перед собой рабочий. Примитивная организация труда ясно говорит, что нам надо поторопиться с окончанием электростанции.

Мы осмотрели строительство нового рабочего клуба и заспорили - правильно ли строить клуб, если для приезжающих рабочих нет жилья, значит, сначала надо построить жилье, а уж потом клуб. Эта дискуссия протекала с большой страстью. Наконец, все-таки решили оставить клуб, так как он один на много бараков, а культура необходима всем и безотлагательно.

По воскресеньям, когда работы не производятся и все свободны, мы отправляемся по окрестностям Губахи, где места чудесные, природа нетронутая.

В частности, рядом Медвежья гора, овеянная легендами и требующая немало труда, | чтобы взобраться на ее вершину. С нее открывается далекий вид на дремучие леса и

необъятные дали. Наступила осень, надо возвращаться в Москву. Там меня ждет Миша Смирнов, который объявил, что не будет бриться до моего приезда. Как сообщают нам, студенты следят за ростом его бороды и ежедневно ее измеряют.

Борода выросла мошной, но мне не пришлось ее увидеть, на вокзал Миша пришел нарядный и гладко выбритый.

Миша Смирнов сравнительно недавно вошел в мою жизнь, но сумел как-то сразу стать своим, близким, родным. Он не похож ни на кого из моих прежних приятелей, не объяснялся мне в любви, но сразу встал рядом и оказался простым, очень заботливым другом и самым близким человеком.

Красивое лицо, большие черные глаза, темные волнистые волосы и общая привлекательность выделяют его из множества посетителей нашей комнаты.

Я сама не отличаюсь ни красотой, ни изяществом, но многие находят какое-то сходство между нами, считают нас братом и сестрой.

Несмотря на молодость, у Миши боевое и славное прошлое. Его родина - деревня Бибиково Московской области, надо доехать по Савеловской дороге до Талдома, а оттуда двадцать километров на подводе или пешком, по красивым местам, лесами и полями.

Многодетная семья занимается крестьянством и одновременно работает по найму в местных башмачных артелях. Миша старший, он стремится к знаниям, работает и учится. После Октябрьской революции, едва достигнув семнадцати лет, он пошел добровольцем в Красную Армию, был направлен в авиацию и сражался с белыми на Южном фронте.

Здесь он вступил в Партию. После разгрома белых, ЦК ВКП/б отобрал тысячу коммунистов, сражавшихся на фронтах Гражданской войны, и направил их учиться

В их числе Миша попал на электротехнический факультет МВТУ и поселился в первом общежитии. Он и стал моей судьбой, и эта моя судьба, по независящим от Миши условиям, оказалась трагической.

Мы поселились в маленькой комнате на четвертом этаже общежития и начали новую жизнь.

После лекций, лабораторий и библиотеки мы чаще всего проводим вечера вдвоем, в тишине, каждый за своей книгой. Отдыхаем большей частью на спектаклях Большого и Художественного театров.

С самого начала возникновения нашей близости у нас создались и в дальнейшем окрепли очень дружественные и задушевные отношения. Редкими случаями были какие-либо размолвки, которые мы обоюдно старались прекратить как можно скорее.

За всю нашу совместную жизнь мы не сказали друг другу грубого слова. Правда, не было и бурных любовных излияний Мы были необходимы друг другу, скучали в разлуке и в то же время много работали и были поглощены каждый своим делом.

Миша немногословен, не умеет говорить ласковые слова, но в то же время своим спокойным присутствием создает уют, охотно помогает во всем и строго соблюдает свое дежурство по комнате через день. Весной 1923 года он проводил меня в Киев.

На этот раз я поступила на летнее время работать в первую Восстановительную организацию НКПС, которая под руководством опытного инженера А.Ф. Эндимионова производила интересные работы по мостам.

Для восстановление моста через реку Припять у Мозыря, разрушенного в период гражданской войны, нужно снять несколько металлических пролетных строений с Подольского моста в Киеве и по воде перевести их на Припять.

Это сложные мостовые работы, но идея их выполнения очень проста. Две деревянные большие баржи рассчитываются и обустраиваются из расчета передачи на них весла в несколько сот тонн от пролетных строений длиной более ста метров.

На баржах строятся специальные башни для опирания пролетных строений. По окончании подготовки барж с обстройками, в баржи наливается вода, отчего они оседают в воду так, что остается лишь небольшой сухой борт над поверхностью реки.

В таком виде баржи устанавливаются под пролетным строением. Затем вода из баржей откачивается, они всплывают и, подпирая снизу, поднимают пролетное строение с его постоянных опор. Получается самостоятельная система из двух баржей и пролетного строения из них.

Эта система будет затем присоединена к буксирному пароходу, который по реке доставит ее на другой мост, где все операции будут повторены, но в обратном порядке: сначала систему установят в пролете моста, затем откачают воду из баржей, пролетное строение встанет точно на свои новые опоры, и тогда баржи выходят из пролета и едут за следующим пролетным строением.

По пути следования каравана и на Днепре, и на Припяти есть мели, так называемые перекаты, которые могут помешать перевозке. Чтобы караван не сел на мель, все мели удаляют при помощи землечерпальной машины.

Чтобы знать, где именно надо углубить дно для обеспечения судового хода, проводятся специальные изыскательские работы по всему пути следования плавучего каравана.

С нашего факультета на эти работы поехали трое. В Киеве нас зачислили в изыскательскую партию.

Весельные лодки под названием "дубы", геодезические инструменты, флажки, чертежные доски и другие чертежные принадлежности составляют наше оснащение. Изыскательская партия составлена из семи студентов.

В деревушке на берегу Днепра мы сняли хату у старой Ивги Береговой, кормившей нас скверно приготовленными варениками из черной муки и украинскими борщами. В составе партии две женщины: я и Надя.

Мы с ней стояли с геодезическими инструментами на противоположных берегах реки, а остальные пересекали реку в лодке точно по линии, соединяющей наши два теодолита. Мы направляли лодку флажками, а товарищи производили замеры глубины реки через определенные расстояния по створу.

По этим данным вычерчивается поперечный разрез реки в заданных створах, выясняется вся картина и определяются места и объемы землечерпальных работ.

Утром мы, отдохнувшие и веселые, шумной гурьбой усаживаемся в лодку и едем на створ. Вот установлен мой теодолит, все едут на Надину стоянку, а я остаюсь на пустынном берегу Днепра.

Солнце сияет на голубом небе, теплые ветерок ласкает щеки. Я шлепаю босиком по песку на краю воды и громко пою от переполняющей меня радости и полноты жизни.

Слежу за ходом лодки, даю сигналы промеров, перехожу на следующие стоянки, а лодка снует и снует между берегами, то маленькая вдали, так что не различишь гребцов, то с шумом подплывает ко мне.

Усталые и голодные мы возвращаемся к нашей Ивге и проводим вечер на берегу или на лодке за разговорами и песнями. Душа общества - Володя Никольский, которого мы за веселый нрав прозвали "Чижиком".

Красивый паренек, никогда неунывающий, организатор веселья, он чудесно поет, главным образом украинские песни. Какие они чудесные! Мне кажется ни на одном языке слова любви не звучат так проникновенно и душевно:

"Солнце низенько, вечир близенько

Спишу до тебе, мое серденько!

Ой, выйди, выйди, не бийсь морозу,

Я ж твои ниженьки в шапочку вложу!

Через риченьку, через болото,

Подай рученьку, мое золото!"

Когда "Чижик" поет, я забываю все на свете и готова слушать его без конца. Мы любим петь хором, особенно люблю я, хотя от природы лишена и слуха, и голоса. Как задушевно звучит голос Володи, выводя песню:

"Вверху одна горит звезда,

Звезда любви прелестная,

Ты будешь вечно неизменная

Другой не будет никогда!"

Изыскания прошли в товарищеской обстановке, деловито и беззаботно в одно и то же время.

Красивый, широкий Днепр, горячее солнце, ласковый песок на берегу, украинские вечера и песни, речной ветерок, приволье, сон на сене и в то же время серьезная работа - как все это чудесно!

Но вот мы закончили изыскания на нашем участке, привели в порядок все записи и вычертили поперечники исследованных нами створов реки. По ним определены места и объемы работы землечерпалок и будущий путь следования плавучего каравана.

Всех нас назначили на новые места.

Я стала десятником на Подольском мосту, мне поручено произвести усиление и обстройку баржей, совершенно новая для меня работа, которой я отдаюсь с большим увлечением.

Все конструкции выполнены из дерева, болтов и скоб. Чтобы распределить нагрузку по всей барже, внутри нее сделано усиление, а на нем - высокая обстройка.

Наконец, работа выполнена и принята, началось снятие пролетных строений с постоянных опор Подольского моста. После водной балластировки барж, я произвожу замеры, сидя на самом конце пролетного строения и наблюдая, как оно постепенно отходит от опор и повисает в воздухе, опираясь на две баржи. Вместе с ним я тоже как бы вешу в воздухе и плавно разворачиваюсь над Днепром. Буксиры начинают перевозку плавучего каравана на Припять.

Я работаю на строительстве до ноября. Володя остался до конца, остальные разъехались еще в августе. Я уезжаю с сожалением, но не могу остаться, и так я уже отстала в занятиях, которые идут с сентября.

В Москве жизнь пошла по заведенному порядку.

Зимой на страну пало тяжелое горе: умер Владимир Ильич Ленин.

Никогда не забыть того морозного дня, когда миллионы людей шли в Колонный зал прощаться с Ильичом. Траурный митинг был проведен в МВТУ в огромной химической аудитории.

После смерти Ленина оживились троцкисты, которые имели сторонников в МВТУ.

Однажды, совершенно неожиданно привели домой Мишу, избитого троцкистами до крови. Они собрались в большой аудитории третьего этажа, выставили дежурных на лестнице, а Миша с товарищами старались пробиться в аудиторию и разогнать сбори-

ще. Троцкисты оказали сопротивление, была битва, в результате Мишу пришлось уложить в постель.

В этом году я впервые забеременела. Миша очень хотел и просил детей. Я тоже считала, что надо иметь не меньше пяти детей, но поскольку носить, родить и кормить придется мне самой, я очень колебалась, хотя Миша обещает мне во всем помогать.

Учитывая мое состояние, мне предоставили летнюю практику в Москве на заводе "Серп и Молот". Здесь я попала в цех, где изготавливаются металлические конструкции, на работу слесаря-разметчика и сборщика. Через мои руки проходят металлические уголки и листы, из которых потом склепываются элементы конструкций. Я прочерчиваю риски по осям расположения заклепок и при помощи керна, представляющего собой заостренный кусок круглого железа, и молотка наношу на металле центры заклепок.

Размеченные элементы идут на обрезку по размерам, под дыропробивные и клепальные прессы. Работа на заводе понравилась мне значительно меньше, чем на строительстве. Интересно освоить новую специальность, но в связи с моим недомоганием и крайней утомляемостью, я не смогла войти в рабочий коллектив, спешу закончить работу и пойти домой прилечь.

Миша старается облегчить мне жизнь, но его возможности ограничены. В декабре он отвез меня в Покровский родильный дом. Роды очень тяжелая вещь. Самое тяжелое, помимо ужасных болей, это сознание неотвратимости того, что происходит.

Никто на свете помочь тебе не может, сама же беззащитна против раздирающих твое тело болей, вся в холодном поту, с трудом понимаешь, что тебе говорят люди кругом в белых халатах.

Сутки ужасных мучений и вдруг, выходя из врат ада, ощущаешь блаженную слабость, тишину, и начинаешь понимать, что все кончено, что у меня сын, сынок!

Ждешь с нетерпением часов кормления, о которых предупреждает разноголосый и дружный крик младенцев. Но вот он, наконец, со мной, мое сокровище, мой мальчик, тычется носиком, морщится и начинает сосать грудь со сладким причмокиванием, насыщается и тут же удовлетворенно засыпает.

Я тоже засыпаю, потом жду Мишу, получаю и отправляю записочки и быстро поправляюсь. Наконец, Миша приходит за мной. Приняв от меня маленького, он откидывает уголок одеяльца, рассматривает детское личико и произносит: "Белый!", голосом, в котором ему не удалось скрыть разочарование.

Выясняется, что он хотел мальчика, причем похожего на него самого, то есть черноглазого и черноволосого, я выполнила первое, а мальчик оказался блондином.

С появлением в семье ребенка, возникли трудные проблемы. Куда его положить? Все наше личное имущество ограничено моей плетеной корзинкой и Мишиным маленьким желтым сундучком. Миша предлагает:

- Давай уложим все наши мягкие вещи в сундучок не доверху, сверху положим мальчика. Как ты? Согласна?

- Хорошо, только надо крышку хорошо привязать, - отвечаю я.

- А соберемся с силами, купим кроватку.

Так и сделали. Получилось хотя оригинально, но слишком беспокойно. Каждый входящий удивлялся:

- Ребенок в сундуке! Ну и придумали!

Меня стала преследовать мысль, что крышка отстегнется и захлопает сундучок. Пришлось поторопиться с покупкой кроватки.

Купали маленького мы всегда вдвоем, пеленки стирали по очереди. От времен, когда я работала грузчиком для котельной, сохранилась дружба с истопником, благодаря чему мы получали горячую воду и жаркую быструю сушку в котельной.

Крупной проблемой явилось имя ребенка. Все наши приятели приняли в этом участие. Как и все в те времена, мы хотели дать ребенку оригинальное имя, не похожее на обычные нормальные имена.

То и дело открывается дверь в нашу комнатку, просовывается чья-нибудь голова и предлагает имя. Миша очень забавлялся и предлагал мне назвать мальчика "Ячуня Мохноногий". Я же волновалась.

Наконец, придумали имя Вольт - отражающее энергетическую специальность отца, легко пишется на всех языках, красиво и так далее Так оформился на свете Вольт Михайлович Мамаев.

Но самой трудной проблемой оказались няньки. Мне надо ходить на лекции и заниматься. Дрожь пробирает от одного воспоминания о няньках, которым до восьми лет мы доверяли своего ребенка. Сколько стоили они нервов и здоровья!

Мне приходится доверяться им полностью.

Что за галерея равнодушных и бессердечных людей!

Вот Нюша, вежливая и послушная, повторяя постоянно: "Вы не беспокойтесь, я все сделаю", берет с меня вдвое за то, что покупает. Я случайно обнаруживаю, что она ворует у нас примерно треть нашего бюджета.

Взяли Дашу, мощную веселую женщину с мужским басом. Скоро мы увидели, что она ежедневно пьет и, приплясывая перед мокрым орущим младенцем, притопывает и визгливо поет:

Отчего ты не пришел,

Я тебе велела!

До двенадцати часов

Лампочка горела!

Приехала Дуся из деревни, где она оставила мужа и двух девочек, к которым рвется ее сердце. Ей надо заработать и одеть семью. Любую минуту она урывает, чтобы шить платья дочкам и рубашки мужу и отправлять в деревню посылки. Мои дела ей глубоко безразличны. Она презирает меня за то, что я не умею готовить и вообще плохая хозяйка, что я слишком доверяю ей.

Акулина перешла ко мне от знакомых и оказалась ханжой и неряхой. Не глаженое белье она хранила только у себя под подушкой. Я уходила на работу, а она усердно посещала церковь и на это время привязывала трехлетнего ребенка к столу за ноги. И так далее.

Одержимая стремлением окончить МВТУ и стать инженером-строителем, я буквально разрывалась между учебой и домом, а Миша - между учебой и заработком.

К весне, когда Воленьке исполнилось полгода, у меня пропало молоко и сама я обратилась в скелет. Малютка хирел, слабел, от него осталось маленькое вялое тельце.

Доктор Никулин, которому я его систематически показывала, нашел белокровие, и когда ребенок посинел, и ножки его похолодели, а я пришла на грань отчаяния, сказал мне:

- Дети умирают только тогда, когда родители это допускают. Боритесь!

- Доктор! Что мне делать? - спрашиваю я с надеждой.

- Его спасти может только ваше молоко. Верните его любыми способами! Я бросила все и начала думать только о способах вызвать молоко. Целый день я ела все, что мы могли приобрести, но прежде всего селедку, немоченую и самую соленую. Любой ценой я вызывала у себя жажду и пила супы, молоко и воду день и ночь.

И я добилась возврата молока! Вся моя жизнь сосредоточилась на этом пункте. Едва я чувствовала малейший прилив молока, я прикладывала к груди чуть теплящийся комочек рожденной мной жизни и он делал несколько глотков.

Чудо свершилось. Когда его закатившиеся глазки стали открываться и смотреть на меня, ножки стали теплыми, безжизненные ручки-плети стали подниматься, я рыдала от счастья и бездонной глубины и силы материнской любви.

Доктор велел вывезти Воленьку на воздух. Оставив Мишу в Москве, мы втроем с Волей и Дуняшей переехали в Братовщину, где Воля целый день был в сосновом лесу, а я сидела в мансарде и составляла проект разводного моста через реку Волгу у Горького.

Конечно, принимая во внимание мои семейные и материальные условия, я могла бы на том же инженерно-строительном факультете выбрать специальность полегче, и тему дипломного проекта попроще.

Но специальность - мосты я выбрала уже давно, а идти на упрощение проекта просто не могла, так как, вероятно, презирала бы себя за это, да и отказ от задуманного не в моем характере.

Поэтому я выбрала большую реку, мою родную Волгу, и в составе моста - подъемный пролет. В архиве я нашла геологию места перехода и, зная конкретно состав грунтов в ложе реки, запроектировала опоры моста с опиранием на коренные грунты, на большой глубине ниже дна реки.

В главном русле я поместила металлические арочные пролетные строения, для которых рассчитала и разработала все сечения элементов и заклепочные соединения в узлах.

Чтобы вычертить это пролетное строение, пришлось много потрудиться. Самой интересной частью проекта является вертикально-подъемный пролет. По обеим сторонам его сооружены высокие металлические ажурные башни, внутри которых, во время разводки моста, вверх и вниз двигаются тяжелые противовесы.

Наверху башен располагаются большие шкивы с перекинутыми через них тросами. Одним концом тросы закреплены к концам пролетного строения, другим концом - к противовесам.

Если представить себе, что противовес на одном конце почти равен половине веса пролетного строения, и на другой опоре второй половины того же веса, то ясно, что противовес почти полностью уравновешивает вес пролетного строения и надо приложить лишь небольшую силу, чтобы вращать шкивы, поднять пролетное строение на необходимую высоту и пропустить под ним суда, идущие по реке.

Я работаю, не разгибаясь, делая иногда перерывы, чтобы съездить к моему руководителю профессору Н.С. Стрелецкому.

Дипломный проект закрепил и расширил имеющиеся у меня знание и придал мне уверенность в своих силах. Мой хороший друг Лазарь Зиновьевич Чериковер нарисовал к моему проекту большой и красивый перспективный вид реки и моста, и я была основательно вооружена для защиты дипломного проекта.

Осенью мы вернулись в общежитие, и в декабре 1925 года, когда сыну исполнился год, я защитила свой дипломный проект.

Защита прошла хорошо.

Первый ряд заняла профессура, а дальше аудитория заполнилась студентами моего курса и добрыми знакомыми с других факультетов.

Сильно волнуясь, я вышла докладывать и тут же успокоилась и смогла спокойно рассказать все, что наметила, и ответить на все вопросы.

Я была в числе первых студентов, поступивших на вновь открытый инженерно-строительный факультет МВТУ, и оказалась в числе последних из студентов этого факультета, получивших диплом МВТУ, так как инженерно-строительный факультет выделили и организовали из него самостоятельный большой Инженерно-строительный институт.

* * *

Моя мечта - стать инженером-строителем, мечта, которой я с такой настойчивостью и ценой лишений добивалась, осуществилась.

Добиться этого было нелегко. Но целеустремленность, воля, настойчивость не дали мне свернуть с пути или помедлить. Я поставила себе цель кончить МВТУ и как бы ни было мне трудно, я добилась бы этого при любых обстоятельствах.

Я удовлетворена и счастлива.

Но теперь безработица, и я не могу найти себе работы. Мне надо зарабатывать, чтобы дать Мише возможность закончить МВТУ.

Я зарегистрировалась на бирже труда в Рахмановском переулке, как безработный инженер, но ясно, что искать работу мне надо самой.

Некоторое время я выполняю чертежную работу сдельно, работая дома, затем поступаю на временную работу по проектированию ангаров. Все это не то, мне нужны мосты, и, наконец, я добиваюсь поступления в Мостовое бюро Наркомата Путей сообщения, которое занимается проектированием мостов.

Наконец, в мае 1926 года, меня приняли в эту молодую и, по моему мнению, замечательную организацию. Как приятно добиться того, к чему горячо стремишься!

Недавно созданный коллектив состоит почти сплошь из молодых мостовиков, возглавляемых опытном инженером и специалистом по мостам Н.Ф. Косорезом. Я не ошиблась в своем стремлении и в своей оценке этой организации.

Мостовое бюро сыграло большую революционную роль в советском мостостроении. Как раз в это время МПС решил перейти к новым, более тяжелым паровозам, которые могут везти более длинные и загруженные, а следовательно, и более тяжелые поезда, что весьма важно для увеличения товарооборота в стране.

Препятствием ы введению новых паровозов явились большие металлические мосты, которые не могут выдержать увеличения нагрузки. Стал вопрос, что же делать с мостами.

Старые специалисты во главе с профессурой потребовали произвести одновременную замену или огромное усиление всех больших металлических пролетных строений, на что требуется немедленно большое количество металла, средств, труда, времени и многих других ресурсов, которыми страна так свободно не располагала.

Вот тогда и выступило Мостовое бюро, небольшой, но спаянный коллектив молодых инженеров, которые доказали возможность и необходимость сохранить старые пролетные строения при выполнении некоторых условий.

Пролетные строения рассчитаны при обычных допускаемых напряжениях на эксплуатацию в течение десятков лет, когда они постепенно изнашиваются.

Если пересчитать на более высокие допускаемые напряжения, то смогут принять более тяжелую нагрузку, при этом будут изнашиваться быстрее, но постепенно, не сразу, а паровозы нового типа можно ввести немедленно, без больших затрат.

Кроме того, в пролетных строениях мостов не все элементы одинаково напряжены под нагрузкой. В одних элементах имеется какой-то запас прочности, в других этого запаса нет. Таким образом, прочность всего сооружения определяется прочностью

наиболее слабого элемента, усиление которого поднимает прочность всего сооружения.

Вокруг использования старых пролетных строений мостов при более тяжелой нагрузке разгорелась большая техническая дискуссия и на страницах печати, и на специальных совещаниях и собраниях.

Новое победило, старые металлические пролетные строения были сохранены и продолжали работать, а железнодорожный транспорт смог ввести более тяжелые паровозы и повысить грузооборот.

Вторая важная заслуга Мостового Бюро - изменение конструкции и технологии изготовления металлических пролетных строений, чрезвычайно упростившее все процессы.

До тех пор элементы пролетных строений проектировались и изготовлялись со сложными и вычурными очертаниями узлов, на концах элементов получались "вилки" и при монтаже соединения элементов в узле требовалось сдвигание элементов друг в друга, что вызывало затруднения.

Теперь мы проектируем элементы пролетных строений с простыми и легкими конструкциями узлов, отчего сразу облегчилось изготовление на заводе и монтаж на строительной площадке.

Эти упрощения значительно увеличили степень индустриализации строительства мостов и ускорили темпы их сооружения. В Мостовом бюро вырос грамотный и инициативный инженерный молодняк, посвятивший свою жизнь мостостроению.

В дальнейшем эти инженеры встречаются друг с другом в различных должностях и в различных проектных, строительных, оперативных и научно-исследовательских организациях, всегда находят общий язык и совместно решают многие трудные вопросы нашей практики.

С течением времени Мостовое бюро разрослось, несколько раз подвергалось реорганизации, меняло названия, но оставалось передовым коллективом, который совершенствует отечественные мосты.

Я с энтузиазмом работала здесь над проектами малых и больших мостов, принимала участие в создании типовых пролетных строений, изучила и проектировала специальные разводные мосты.

Отрадно сознавать, что на всех железных дорогах Советского Союза стоят типовые пролетные строения, в создании которых я принимала самое непосредственное участие.

Когда Мостовое бюро переехало в новое помещение, мне была предоставлена маленькая комната в его прежнем помещении на Грузинском валу, дом 25-а. Эта комнатка в десять квадратных метров очень мала, и Мише пришлось остаться в общежитии, где он имеет право жить до окончания МВТУ. Теперь он ходит к нам в гости.

Я подружилась с моим сослуживцем и соседом по квартире Александром Александровичем Коваленко. Мишу он тоже заинтересовал из-за моих отзывов о нем.

- Знаешь, Миша, я считаю Александра Александровича примером исключительного мужества. Он и моя сестра Наташа, оба поражают меня одним одинаковым свойством характера, которое я чрезвычайно высоко ставлю. Это мужество.

- А в чем мужество Александра Александровича? - спросил Миша.

- Как-то принято считать, что физически неполноценные люди, уроды, озлоблены, раздражительны, не любят людей и отталкивают их от себя.

- Я еще не встречался с ним. Он урод? - заинтересовался Миша.

- Да! У него горбы и спереди, и сзади, и нос, и кисти рук очень длинные, - отвечаю я, - Он такого маленького роста, что только подбородком достает до моего стола, когда подходит ко мне на работе и когда кладет подбородок на мою чертежную доску.

- Вот бедняга! - пожалел его Миша.

- Первое впечатление от него потрясающее, но чем больше его узнаешь, тем больше его любишь, - ответила я.

- За что же?

- Он большая умница, всегда ровный, веселый, добрый и очень остроумный. Исключительно занимательный собеседник.

- Он инженер или кто? - спрашивает Миша.

- Инженер-мостовик и, представь себе, несмотря на его физическую слабость, много работал на строительстве мостов и даже специалист по кессонам.

- Я слышу за стеной женский и детский голоса. Он что - женат, имеет семью или это не его?

- На одной из построек он встретил очень хорошенькую, очаровательную девушку, пленил ее своим обаянием, чудесным характером и настоящей мужской заботой. Жена рассказывает, что он всегда является душой общества и имел большой успех у женщин. У них маленькая дочка.

- Ты с ним дружишь?

- Это приятная и гостеприимная семья, я часто к ним захожу вечерком. Александр Александрович привлекает к себе много друзей.

- Он жалуется когда-нибудь?

- Вот именно никогда! Наоборот, к нему приходят пожаловаться, и он каждому даст хороший совет, развеселит и подбодрит. Когда человек засмеется, он уже легче все переносит.

- Но все-таки жалко его...

- Да что ты, Миша! Его не приходится жалеть. Он на вид не тяготится своим уродством, а мы просто его не замечаем и чувствуем себя легко и свободно.

- А знаешь, Леля, в нем есть что-то общее с твоей сестрой Наташей.

- Ты совершенно прав. Хотя она и не урод, но ее не даром прозвали "утоли мои печали". А ведь она слепая!

- Она была, наверное, красивая в молодости?

- Наташа очень красивая, умная и обаятельная женщина.

- Как она ослепла?

- С четырнадцати лет у нее появилась куриная слепота.

- Это что за слепота?

- Она хорошо видела при свете и слепла с наступлением темноты.

- Она ведь получила высшее образование?

- Да, она окончила в Симбирске гимназию Якубович, а затем Бестужевские женские курсы в Петербурге, выпускавшие образованных девушек.

- Кем же она работала?

- Она преподавала русский язык, литературу и историю.

- Но она остановилась на какой-то степени слепоты или нет?

- Нет, зрение ее все ухудшалось. Но муж и большое количество друзей помогали ей дойти до дома в сумерки или в темноте.

- И сколько так могло продолжаться?

- Она и сейчас бы работала, но с нее стали спрашивать общественную вечернюю работу, и таким образом директор школы только тогда узнан о ее слепоте, не захотел держать ее больше на работе, и ей пришлось перейти на инвалидность.

- Тяжело ей, наверное, было?

- Никто никогда не слышал жалоб от Наташи. Наоборот, все приходят к ней со своими горестями и расстройствами, каждый получает у нее разумный совет, утешается и уходит от нее с запасом бодрости и мужества.

- Что же она делает целый день? Тоскливо ведь всегда работавшему человеку оказаться не у дел? Она ведь не может ни читать, ни писать, ни шить!

- Еще бы! Но она стала давать уроки у себя дома и так прославилась, что отбою нет от учеников. За короткий срок она у любого ученика исправляет двойки и тройки и не знает провалов своих учеников на экзаменах. Слепота сильно обострила у нее память. Она знает и диктует наизусть большие отрывки из Тургенева и других классиков и помнит все диктанты на любое правило грамматики.

- Да, но ведь диктанты надо проверять. Кто же ей это делает?

- она никого не затрудняет этой проверкой, а сама придумала простой и оригинальный способ. Ученик читает написанное им, внятно выговаривая слова и знаки препинания, она сразу находит ошибки, а ученик объясняет ей правила.

- Молодец она! У нее есть чему поучиться! И действительно она не жалуется?

- Нет, никогда! Как-то она мне рассказывала, как в тяжелую минуту она попробовала пожаловаться своей ближайшей подруге, но та с возмущением сказала: "Ну вот, пришла к тебе за поддержкой, а ты сама жалуешься. Мне и без тебя тяжело. Я лучше уйду!" С тех пор я уже никогда не жалуюсь.

- Ничего не скажешь! Умница и молодец!

- Ты знаешь, Миша, когда мне почему-либо бывает тяжело, я вспоминаю этих двух людей и черпаю от них мужество.

* * *

Моя работа в Мостовом бюро обеспечила постоянный заработок, и Миша скоро закончил МВТУ. По своей специальности энергетика он поступил в проектную организацию, где с увлечением начал заниматься котельными установками.

С окончанием МВТУ он потерял право жить в студенческом общежитии, и нам пришлось вчетвером ютиться в 10-ти метровой комнате на Грузинах.

В этот период я много и упорно работала над собой. Хорошие знания, полученные мною во время учебы, оказались недостаточными для решения вставших передо мной практических вопросов. Вечерами я сидела над книгами.

В то же время я сильно увлекаюсь общественной работой и политическим просвещением. Несколько лет подряд я выполняю большую работу как редактор стенгазеты, которую мы выпускаем четыре раза в месяц со стихами и карикатурами. Мне удалось вокруг газеты создать хороший актив. Все так охотно и хорошо работают, что наша стенгазета заняла первое место на смотре стенгазет по Московскому железнодорожному узлу.

Большой интерес вызвали во мне занятия политкружка в НКПС, где руководитель очень интересно ведет занятия и в течение двух лет систематических занятий мы изучили довольно глубоко законченный комплекс по программе.

Я хочу вступить в Партию. На один учебный год я была прикреплена к партийной организации вагонно-ремонтного завода имени 1905 года, расположенного на Грузинском валу. Здесь я организовала занятия по техникуму, в которых приняли участие наша инженеры.

В 1930 году моя мечта о вступлении в члены ВКП/б исполнилась, я была принята с обычным двухлетним стажем.

Хотя я работаю в проектной организации, но все наши молодые инженеры стремятся поближе знакомиться с практикой, для чего организовали несколько интересных выездов.

С группой товарищей я выезжала в Сталине на металлургический завод и была потрясена красотой работ на заводских мартенах. Выплавка стали, прокатные станы - могучий и богатейший по содержанию комплекс работ, создаваемый и выполняемый слаженным рабочим коллективом.

Значительно ближе к нашей специальности был выезд на завод мостовых конструкций, где мы могли увидеть и проследить все процессы обращения прокатного металла -уголков и листов - в законченные элементы металлических пролетных строений.

* * *

В дружной семье, воспитывая вместе маленького Воленьку, рос, как инженер, и Миша. Наши специальности совершенно не соприкасаются, но в общих чертах мы понимаем интересы и стремления друг друга.

Занимаясь вопросами котельных установок, Миша заинтересовался использованием мелкого угля и угольной пыли для топок. Долгими часами просиживал он над своими выкладками и предложениями по этому вопросу и подготовил большую специальную статью.

Затем он своими силами разработал проект котельной большого завода на пылевидном топливе. В своей проектной организации он не имел поддержки и делился со мной своими огорчениями:

- Антрацит хорошо горит, имеет большую теплотворную способность, но он дорог и его в настоящее время не хватает.

- Ну, а мелкие угли, они же не могут заменить антрацит? - спрашиваю я.

- Вот именно, что могут! Я предлагаю такую систему колосников и такой метод дутья, что можно с успехом использовать самый мелкий уголь и дать государству колоссальную экономию.

- Ты все учел и предусмотрел?

- Да, я составил эскизный проект, в котором все учтено.

- Так в чем же дело? - удивляюсь я.

- Они не соглашаются и отказываются принять.

- Кто они?

- Мой начальник Ечкин и автор старого проекта на антраците Ольчинов.

- Ты их пробовал убедить?

- Много раз!

- Что же они?

- Ни в какую! Стали от меня что-то скрывать, совещаются о чем-то все время одни. В прошлый раз я зашел, они замолчали, потом вышли и в другой комнате снова шептались, а при виде меня замолчали. Чувствую ведь их недоброжелательное ко мне отношение.

- Но ведь они тоже должны быть заинтересованы в более экономном решении? - недоумевала я.

- Должны бы, но по-моему они вредители.

- Да что ты?

- Как-то на днях я вышел из комнаты, а когда вернулся, то обнаружил, что у меня похищены секретные документы, которые я только что держал в руках. Могли же зайти только они.

- Как же теперь?

- Я пошел в секретную часть и заявил на них. Вернули, представь себе, придумали какое-то объяснение, почему лазили в мой стол.

- В такой обстановке тебе трудно работать!

- Я решил обратиться в Совнарком со своим проектом, а сам уйду работать в производственное объединение, в ведении которого находятся эти заводы.

Так он и сделал. Его проект был рассмотрен в высших инстанциях, прошел солидную экспертизу и в результате принят к строительству, а старый проект был забракован.

Миша получил назначение на должность главного энергетика одного из объединений Наркомата Оборонной промышленности и смог лично проследить за сооружением котельной по своему проекту.

Котельная работает прекрасно, предположения Миши оправдались вполне, получена большая экономия. Миша счастлив.

* * *

1931 год оказался для нас удачным. Миша получил две комнаты в новом доме с удобствами на Панфиловском переулке, 3. Дом построен Наркоматом Оборонной промышленности, а заселен его работниками, многие из которых знают друг друга.

В нашем подъезде поселился Михаил Борисович Фриман, Мишин заместитель, который часто заходит к нам и очень любит и уважает Мишу.

В этом году Миша выезжал за границу в Германию с заказом оборудования для нашей промышленности.

Наступил следующий, 1932 год, богатый событиями в нашей жизни.

Исполнилось два года моего кандидатского стажа и я принята в члены ВКП/б.

Наша партийная организация входит в состав парторганизации НКПС. Общее партийное собрание, принимавшее меня, состоялось в огромном зале заседаний НКПС, который был целиком заполнен, и где из нескольких сот было всего несколько знающих меня товарищей.

Я сильно волновалась на трибуне перед таким большим собранием. От нашей организации выступил Лохин, с которым мы вместе учились в МВТУ. Это очень оригинальный человек, исключительно замкнутый, молчаливый, имеющий обыкновение не разговаривать, а пробурчать что-нибудь в ответ.

Но на собраниях он выступает прекрасно. Он показал себя как настоящий большевик, прекрасный товарищ, всегда очень толково и умно выступающий на собраниях, начитанный и добрый.

В студенческие годы он однажды зимой отдал свое пальто неимущему студенту, а сам остался в старой шинели. Сейчас он начальник нашей организации.

В своей речи на партийном собрании при моем приеме, он рассказал об обстановке в МВТУ и о том, что я все эти годы всегда выступала вместе с партийной организацией.

День моего приема в партию был днем моих глубоких переживаний и самым важным в моей жизни. Я очень люблю партийные собрания, всегда много от них получаю и ухожу обогащенная.

В момент моего приема в члены ВКП/б я уже носила в себе новую жизнь. Когда ребенок только зародился, я была измучена няньками и в то же время с ужасом думала о новом аборте.

Эту операцию я считаю самой отталкивающей, бесчеловечной и безнравственной. Помимо боли, которая ее сопровождает, само моральное унижение и непередаваемое чувство оскорбления от самой позы и занятия врача в этот момент вселяют в меня протест, и я никогда не могу забыть их.

А сверх этого опасность потерять способность к деторождению и приобрести изнурительную женскую болезнь пугали меня каждый раз, когда я решалась на эту операцию.

Не хотелось мне также, чтобы мой любимый Воленька рос один, а ему уже семь лет. Меня привлекает мысль иметь девочку, похожую на Мишу, с большими черными глазами и кудрями. Я не знаю, что мне делать, Миша дал мне совет:

- Поговори с моей сестрой Сашокой, может быть, она согласится жить у нас. Сашока пришла и я обратилась к ней:

- Сашока, я беременна и колеблюсь, сделать ли мне аборт или родить. Если ты согласна перейти к нам и ухаживать за ребенком, тогда я его оставлю, если нет, сделаю аборт. Наемные няньки все равно только мучают ребенка, а заодно и родителей в придачу

После некоторого раздумья Саша согласилась оставить работу и переселиться к нам. И она сказала:

- Хорошо, я согласна.

- Спасибо тебе, Сашока! Тогда я оставлю ребенка, мне очень хочется его иметь Ребенок родится в августе, мы в этом году не будем снимать дачу, я поеду родить в Ульяновск, поживу у сестры Насти, а Воля пусть поживет с тобой у вас в Сибикове.

Так и порешили. После многих лет я снова в родном городе, но живу не у Свияги, а на высоком берегу Волги, на Старом Венце. Когда начались схватки, сестра ведет меня пешком в Александровскую больницу, на той самой площади, где когда-то я давала урок маленькой девочке.

Вторые роды не страшнее первых, тем более, что я в руках опытной акушерки, которая тридцать три года назад принимала на свет и меня. Она так хорошо и мягко мной командует, что все проходит благополучно, за исключением того, что я требую от нее девочку. Она меня успокаивает:

- Ну вот, и головка уже вышла! Ах, какая хорошенькая черненькая девочка, какое кругленькое личико!

- А я уверена, что у меня будет девочка, я так о ней мечтаю!

- Постой-ка, да ведь это мальчик!

- Как мальчик? Нет, должна быть девочка!

- Ничего не могу сделать - мальчик!

- Тогда у меня двойни, принимайте девочку! Двойне я очень рада.

- Что-то не похоже. Хорошо, давайте я вас осмотрю... Нет, милая, с девочкой приходите в следующий раз! А пока посмотрите, какой большой, здоровенький у вас сын, черный, как жучок!

- Ну вот, теперь отец будет доволен: и сын, и черный!

- На сей раз не было колебаний с именем. На мою телеграмму Миша ответил радостным поздравлением и дал сыну имя Борис. Так стало у меня двое сынов и незаглохшее желание иметь черненькую дочку, Мишину копию.

Зато Миша счастлив вполне: сын и брюнет, весь в него!

Приехав за нами в Ульяновск перед окончанием моего декретного отпуска, Миша трогательно нянчится с сыном, бережно носит его на руках, гуляя по Старому Венцу.

С первой минуты он. обожает Бориса- Придя домой с работы, он любит с ним возиться, тетешкает его, а когда тот начал говорить, без конца спрашивает его:

- Ты чей сынок?

- Папин, - отвечает мальчик.

- Ты мой?

- Да, я папин!

Приближаясь к пятилетнему возрасту, Боря полюбил писать, если ему показывают буквы. Однажды, во время Мишиной командировки, я купила стеклянную банку леденцов с завертывающейся крышкой. Пробовали открыть, никак не можем.

Тогда Боря сел за письмо к отцу. Что именно писать, он знал, спрашивал только отдельные буквы. Пишет: "Папа, приезжай скорее, ты мне очень нужен открыть банку!" Подписался "Мамаев", потом подумал и говорит мне:

- Мама, но я ведь не только твой, я и папин!

И подписал еще: "Папаев". Это письмо, и в особенности подпись, еще долго вспоминалось нами и веселило всех нас.

С появлением Бориса, появилась у нас и Сашока, и вся жизнь наша организовалась и пошла совсем иначе.

* * *

В жизни каждого человека случаются удачи и неудачи, счастье и несчастье, радость и горе. Весь вопрос только в их силе, продолжительности, в их влиянии на жизнь человека.

В моей, достаточно нелегкой в целом жизни, выпало большое счастье, принесенное приходом в семью Сашоки. Если бы не ее помощь, дружеская поддержка и забота, вся моя дальнейшая жизнь сложилась бы совсем иначе и значительно горестнее.

В наиболее тяжелые и решающие моменты, она была с моими детьми, и это помогло мне выстоять под тяжестью испытаний и дополнительных невозвратимых потерь.

Миша был старшим в семье Смирновых, Сашока идет за ним через два года. Родилась она в той же деревне Бибикова, что и Миша. Но он рано ушел из дома, чтобы работать и учиться.

Саша тоже рано пошла работать, но учиться ей не пришлось, так как надо было помогать матери, у которой было еще четверо. Она пошла работать по найму в башмачную артель

Сашока в молодости была самой красивой девушкой в деревне, но никто ничего не знает о ее личной жизни. Драма ли какая была у нее, бедность ли бесприданницы, особенности ли характера, стечение ли обстоятельств, - неизвестно.

Никто не решается ее расспрашивать, а она замкнутая и молчаливая. В двадцать восемь лет она уехала из деревни, поступила в Москве на обувную фабрику и к моменту перехода к нам была одинока и свободна.

Приняв от меня двухмесячного Бориса, она более тридцати лет всегда с ним, он считает ее своей второй матерью, и это так и есть, а нас обеих вместе называет он "мои родители".

Сашока оказалась великолепной хозяйкой, любящей, экономной и аккуратной. К детям моим она относится как самая заботливая мать. Меня она освободила полностью от ежедневных домашних забот и, благодаря этому, я получила возможность жить и развиваться в соответствии с моими склонностями. Полная возможность заниматься партийной работой, ездить без ограничения в командировки, задерживаться вечерами на работе, - определили мне жизнь, в которой я нахожу удовлетворение.

Когда я в течение длительного периода была насильственно разлучена с детьми, она никуда не отдала их, как бы ни было ей это тяжело, в тяжелые годы эвакуации она позаботилась о них, во время моих болезней она охраняла моих детей.

И она не просто заботилась о них, готовила и кормила, нет, она воспитала их трудолюбивыми, любящими и благородными людьми. Не имея большого образования, Сашока обладает большим умом, глубокой человечностью и врожденной порядочностью.

Основными свойствами ее характера являются полное отсутствие эгоизма, доброта и сочувствие к людям. Человек молчаливый, Сашока за этой несловоохотливостью глубоко затаила способность чувствовать, и эта способность никогда не выражается словами, но ярко проявляется в ее делах для других и ради других,

Я часто поражаюсь благородству ее поступков и поведения Когда моя сестра Маня впала в детство, перестала управлять своими отправлениями, и никого нельзя было найти, чтобы ухаживать за ней, Сашока одна заботилась о ней и поддерживала ее жизнь.

Когда кому-то в поле зрения нужна помощь, Сашока не ждет просьб и делает все незаметно и тихо.

Конечно, Сашока не ангел с крылышками, не отличается особой кротостью, любит поворчать, возразить, побранить нас, как нерях и транжир.

Но мы все ее уважаем и любим, привыкли к ее ворчанию и радуемся, когда пригорит молоко, так как считаем это признаком благополучие в семье, - значит, Сашока на ногах, хлопочет и делает сразу сто дел.

* * *

С сестрой Маней я познакомилась заново в 1925 году, когда она переехала в Москву их Горького. Там я с ней встречалась всего несколько раз, а в Москве приобрела в ее лице верного и полюбившего меня друга.

Маня обладает очень легким характером и жила всю жизнь с беззаботностью птички на ветке. Хорошенькая и легкомысленная в молодости, она пользовалась большим успехом, но замуж так и не вышла.

В Москву она приехала уже старше сорока лет и сильно привязалась ко мне и детям. Мы все ее до сих пор зовем тетей Маней. Она всегда была отличным секретарем-машинисткой, грамотной и исполнительной.

Поэтому ее начальник, переведясь в Москву, взял ее с собой для работы в Московском Комитете Партии. Позднее она работала в Прокуратуре Союза и в Верхнем Совете. Жила на улице Матросская Тишина.

В обычной жизни она отличалась беспомощностью и беспредельной добротой. Эти ее качества всегда вызывали у окружающих ее порядочных людей желание позаботиться о ней и что-то сделать для нее. Никогда она не знала, что такое голод или бездомность, так как всегда находилось, кому помочь ей.

Тетя Маня всегда хорошо зарабатывала, а когда она состарилась, я ежемесячно помогала ей и затем взяла к себе. Любимое ее кушанье - свежий кофе с закусками. Приготовление ею кофе походило на священнодействие.

Сначала оно мололось на ручной мельнице, потом заваривалось в медном пузатом кофейнике и кипятилось строго определенное время. Получался исключительно вкусный и ароматный напиток, которым она угощала навещавших ее людей.

Людей же у нее бывало множество. Практически ее трудно, почти невозможно застать одну. Умение сочувственно и доброжелательно слушать собеседника привлекало к ней людей с их горячими и тяжелыми личными переживаниями.

Она обладает бесценным качеством утешения. Бесчисленное количество раз, когда горе убивало меня, я ехала к ней, и самая возможность высказаться уже давала облегчение и помогала жить дальше.

Тетя Маня всегда напоминала мне горящий камелек, около которого грелись озябшие люди.

Брат Петя переехал в Москву и поселился у Мани, а через некоторое время приехала и мамаша.

Маня оставила им свою комнату и поселилась у своей приятельницы Бибиковой, имевшей отдельную квартиру и предоставившей Мане отдельную комнату. Я почти не бывала у Мани, но часто навещала мамашу, и она любила бывать у меня.

Прожила мамаша недолго, ее скосил рак желудка. Она похудела совершенно, пища уже не воспринималась, она лежала и непрерывно стонала. Так тяжело было это слышать и видеть, как она на глазах тает.

Перед смертью она попросила меня:

- Леленька, я ничего не могу есть, не принимает ничего желудок. А вот как мне хочется колбаски и еще пирожного, мне кажется, я все это съела бы и мне будет хорошо.

Я специально поехала и купила ей все, что она просила. Она так обрадовалась, что я не могла удержать слез. Конечно, есть она не могла, но все-таки почувствовала вкус, и это ее порадовало. Скоро мы ее похоронили.

* * *

После реорганизации проектной организации, где я работала, я перевелась в трест по строительству больших мостов, что уже давно было моим желанием. Технический отдел треста, куда меня назначили, занимается составлением проектов организации работ, то есть изучает условия строительства и разрабатывает для них конкретные методы, порядок и последовательность работ.

Здесь я стала ближе к производству строительных работ и их организации. Хотя я с интересом занималась проектированием мостов, но чувствовала потребность не только сидеть нал расчетами и чертежами и иметь общение с довольно ограниченным кругом людей, но быть в гуще строительства, иметь дело непосредственно с производством работ, самой заняться организаторской работой.

Миша хорошо понимает меня, и мы с ним много раз возвращаемся к этому вопросу. Миша говорит:

- Тебе, конечно, надо поработать на производстве.

- Я уже имею некоторый опыт еще со студенческих лет, но мне хочется выехать на стройку и познакомиться на практике с определенными видами работ именно при строительстве мостов.

- А какими? - спрашивает он.

- Прежде всего с основными работами, то есть с сооружением элементов самого тоста, опор и пролетных строений.

- А какие работы тебя интересуют, кроме основных? Есть, вероятно, различные подсобные и подготовительные работы. В них что интересного?

- Да, это тоже очень интересная область - подготовительные работы. Они ведь состоят не только в том, чтобы завезти необходимые материалы, но еще и в сооружении различных строительных обустройств, конструкций и вообще временных сооружений, которые разбираются после окончания строительства моста. Надо устроить пути на строительной площадке, куда будут непосредственно заходить вагоны с грузами. Надо построить склады песка, гравия, щебня, цемента с расчетом их механизированной по

дачи на бетонный завод. Эти материалы нельзя просто привезти и свалить, надо увязать с ходом строительства процесса.

Пока у нас нет еще центральных бетонных заводов. Надо этот бетонный завод на площадке построить, подготовить механизацию подачи инертных и цемента на завод, а также подачу приготовленного бетона к местам укладки. Проект организации работ предусматривает строительство и ряда других временных сооружений. Особенно сложно то, что надо делать под водой.

- А там много работ?

- Когда смотришь на мост, то видишь только пролетные строения, по которым непосредственно происходит движение поездов или автотранспорта, а также надводную часть опор. Все, что находится ниже поверхности воды, скрыто от глаз.

- Действительно, ты знаешь, Леля, я никогда не задумывался, как опоры мостов опираются на дно. Наверное, ведь прямо на дно опору не поставишь, дно будет оседать, а опора при этом будет опускаться или крепиться? - спрашивает Миша.

- Конечно, каждую опору надо заглубить в дно реки до тех пор, пока подошва будет опираться на прочный грунт.

- А если грунты слабые?

- Все равно опирание должно быть совершенно надежным. Существует много способов обеспечить прочное опирание на различные грунты.

- Это, должно быть, не дешевые работы?

- Обычно считают, что подводные работы составляют шестьдесят процентов общего объема работ.

- Вот уж не подумал бы этого. Как же вы работаете ниже поверхности воды? И глубоко ли заходите ниже дна реки?

- Береговые опоры решаются просто и обычно легко выполняются, но вот речные опоры мостов на больших реках сооружать трудно. Бывает, что глубина воды превосходит пятнадцать метров, да и грунт зачастую требуется погрузить метров на двадцать пять, так что вместе получается сорок и больше метров. В настоящее время фундаменты таких опор выполняются, как правило, не кессонах но это дорого и вредно.

- А что такое кессон?

- Это закрытая коробка без дна. В потолок заделаны большие и малые водонепроницаемые трубы, верх которых выше воды. Через большие трубы проникают в кессон рабочие и выдается снизу грунт в бадьях. Через малые трубки кессон снабжается сжатым воздухом.

- Насколько я понимаю, сжатый воздух отжимает воздух из кессона?

- Конечно, и тогда в кессоне можно работать людям Специалисты землекопы-кессонщики разрабатывают грунт и выдают его наверх. Кессон при этом опускается до назначенной глубины ниже дна реки. Способ этот дорогой и вредный для людей, но ничего лучшего у нас пока нет. Кессонщики заболевают особой кессонной болезнью из-за того, что сжатый воздух вреден для здоровья человека. При самых больших глубинах рабочий день кессонщика всего два часа. Пока он опустится да поднимется, на работу остается всего около сорока минут в смену. Уже одно это удорожает работы. Помимо большого объема основных работ выполняется много дорогих дополнительных рабочих обустройств: строится компрессорная, которая вырабатывает сжатый воздух, укладываются трубопроводы для его подачи в кессон и многое другое.

- Все-таки страшно, наверное, работать под громадным слоем грунта и воды в маленьком пространстве, да еще при дополнительном давлении от сжатого воздуха. А вдруг компрессорная испортится, подача воздуха прекратится и вода зальет кессон? Что тогда?

- Ну, на этот случай есть компрессоры-дублеры. Но опасные случаи все же бывают. Подберут грунт под одной стороной больше, и кессон вместе с выложенной на нем кладкой может накрениться. Бывает, что кессон не успеют до ледохода и паводка заделать в грунт на достаточную глубину и высокой водой сдвигает его с места. А в Кашире был случай, что при крене кессона сжатый воздух прорвался через низ и вынес с собой рабочего, осталась в кессоне только шапка.

- Тогда ищите более безопасные и более дешевые способы.

- Чтобы отказаться от кессонов надо иметь механизацию для другого способа. Для кессонов есть и готовое оборудование и обученные кадры. Для других способов нет необходимого оборудования. Все знают об их недостатках, очень много говорят об этом, а кессоны тем временем все идут и идут.

- Это не годится. Надо искать другие способы и готовить новое оборудование.

- Может быть недостаточно быстро получается, но мы их ищем. На мосту через Западный Буг мы забиваем тяжелые большие сплоченные сваи, на Ингуле и Терновке мы испытываем металлические сваи-оболочки, на Битюге и Хопре опробовали большие опускные колодцы с извлечением грунта грейферами. И дальше будем искать новые конструкции и новые методы. Предстоит большая работа в этом направлении.

- А в других областях как ваши дела?

- На сегодняшний день мостостроение разделено. Одна организация, именно наша, делает только опоры и железобетонные пролетные строения. Совсем другая организация изготавливает и монтирует металлические пролетные строения. Это плохо и дорого.

- Значит, одна организация приедет, поработает, уедет, а потом на ту же строительную площадку приезжает другая организация и снова тратит деньги на расселение рабочих и подготовительные работы. Вы остряки самоучки, как я погляжу, - засмеялся Миша.

- Конечно, это не годится, мы уже поставили вопрос и в скором будущем все работы будет выполнять одна наша организация.

- Наверное, только одни мостовики это знают, а другим и в голову не приходит, что строительство моста такая сложная вещь.

- Вот мне и хочется самой все это увидеть и принять непосредственное участие.

- Жаль, что у нас разные специальности, а то мы вместе поехали бы на стройку.

- Миша, а ты не можешь меня отпустить поехать одну? Этот вопрос поднимался не один раз и обсуждался снова и снова. Как-то Миша спросил меня:

- А как же я и дети останемся одни?

- Скоро весна. Я поеду в мае, как только у Воленьки кончатся занятия и возьму детей и Сашу с собой.

- А куда?

- Я думаю поехать в Каширу, там строится мост через Оку, идут как раз основные работы. Это близко и ты по субботам будешь приезжать к нам.

- Хорошо ли там будет детям?

- Я в Кашире не была, но знаю, что там река, лодки, свежий воздух, может быть, и лес есть,

- Ну, что же, если тебе уж так хочется, давай попробуем.

Я просто счастлива, что Миша так по-дружески понял меня, согласился принять дополнительные заботы о детях и отпустил меня.

Строительство моста находится в той же системе треста, отдел кадров которого легко пошел навстречу, перевел меня на должность сменного инженера.

На строительстве моста через реку Оку у Каширы я получила две комнаты с необходимой, хотя и примитивной мебелью и переехала туда с семьей. Будучи сменным инженером, я могла осмотреть и изучить весь комплекс законченных временных сооружений. Многое я увидела в первый раз.

В свою смену я организовывала все работы и наблюдала за ними и за несколько месяцев узнала много нового, тем более, что не стеснялась задавать вопросы и рабочим, и персоналу.

Детям очень хорошо на вольном воздухе, у реки и в лесу. Миша приезжал каждую субботу на выходной день. Осенью мы уехали в Москву, и теперь я уже ездила к ним каждый свободный день.

К моему глубокому огорчению, стройку законсервировали, а организацию в полном составе перевели на строительство моста через реку Дон у Лисок, куда мне и пришлось выехать. Здесь обстановка совсем иная. Мы приехали на пустую строительную площадку и принялись за строительство жилых бараков и временных производственных сооружений.

Я назначена начальником цеха и руковожу постройкой бараков, складов, бетонного завода. Чтобы не ожидать полного окончания подготовительных работ, быстро выполнили земляные работы в котлованах береговых опор и принялись забивать в них сваи

Постепенно прибывает персонал и рабочие бригады- На время отъезда начальник строительства назначает меня исполняющим его обязанности

Я работаю с энтузиазмом, впитывая новые знания и опыт, особенно организационный.

Ездить домой мне слишком далеко. Брать к себе детей невозможно из-за неустройства на новостройке с жильем и питанием. В течение нескольких месяцев, показавшихся мне очень долгими, я пыталась примирить непримиримое, заглушая работой тоску по детям и семье. Но ночью я думаю о Москве и беспокойные мысли овладевают мной. Хотя я могу быть спокойна, что дети ухожены и не обижены, но правильно ли я делаю, оставляя их без матери?

Все окончилось сразу после письма Миши, где он сообщил, что дети разбаловались, Воля никого не слушается, требует меня и вообще без матери плохо. С огромным сожалением я покинула строительство и вернулась в Москву.

Окунувшись в кипучую атмосферу построек, я не имела желания вернуться к спокойной и размеренной проектной работе и приняла назначение в производственный отдел треста на должность старшего инженера-инспектора.

Меня устроил разъездной характер работы, позволивший мне часто выезжать на стройки и в то же время не покидать надолго семью. Перед выездом я внимательно изучаю по проекту и документам проект моста, проект организации работ и нужды строительства. Затем выезжаю на место, разбираюсь со всеми вопросами и стараюсь помочь стройке как в местных организациях, так и на месте работ и в Москве.

На одни стройки, например, моста через реку Волхов, я приезжаю к началу работ, на другие, например, через Ангару в Иркутске, в разгар основных работ, когда опоры уже закончены.

Пролетные строения этого широкого городского моста выполнены из красивых железобетонных арок. Для их бетонирования изготовлены на берегу деревянные кружала, которые передвинуты со строительной площадки на баржи, перевозятся на ось моста и устанавливаются в проектное положение.

По ним проложены узкоколейные пути для развозки бетона в вагонетках

Эти технически интересные работы проводятся с широким размахом и в больших объемах. Начальник строительства, Лохин, был, как и раньше, замкнутым человеком. Оживленной беседы с ним не всегда получается.

На строительстве про него рассказывают анекдот о том, как ему сшили костюм. Жил он одиноко в гостинице, ходил в старом костюме, и позаботиться о новом взялись товарищи, но он отказывался и мерку снимать, и в мастерскую идти, и вообще не хотел об этом разговаривать.

Договорились с портным. Он вошел в кабинет Лохина и строго спросил:

- Вы товарищ Лохин?

- Я, - ответил Лохин.

- Встаньте, - строго скомандовал портной.

Лохин в недоумении встал. Портной с необычайным проворством подскочил к нему и в мгновенье ока снял мерку.

На стройку я приехала вместе с автором проекта. Нас поселили на берегу Ангары. Каждое утро я ходила с кувшином за водой для умыванья.

Меня поражает быстрота течения могучей и поистине величавой Ангары. Она мчится по каменистому дну и так прозрачна, что видно дно.

Зачерпываю воду в кувшин и не могу дождаться, когда прильну к нему губами и буду пить ледяную и чрезвычайно вкусную струю. Хорошо и вечером на берегу Ангары. Вся строительная площадка освещена яркими огнями, которые отражаются и переливаются в быстробегущей реке.

Весь день на постройке в любимой мной атмосфере. Вечерами наш сосед, главный инженер строительства, милый человек с красивой женой, считает, вероятно, своим долгом занимать нас и ежедневно приглашает к себе то попробовать омуля, то на пельмени, то просто на чашку чая.

Мой компаньон охотно бывает там и без конца заводит патефон, предоставив мне разговаривать с хозяевами. Однажды я не пошла с ним и решила погулять и посмотреть Иркутск- Совершенно неожиданно я попала в приключение, над которым мой товарищ хохотал до слез.

Зная Лохина в течение десяти лет как хорошего человека, я посчитала незазорным зайти к нему посидеть. Стучу, Лохин открывает дверь и, не говоря ни слова и не помогая мне снять пальто, поворачивается, идет столу и садится на деревянном диване за столом.

Я в недоумении, думаю: "Вот чудак! Что мне делать?"

Я прохожу к столу и сажусь рядом с хозяином. Он молчит, и я молчу. Тогда я иду к книжной полке, беру книгу и решаю, что просижу сорок пять минут, хотя мне неловко и оставаться и уйти.

Возвращаюсь к дивану - Лохин пересел за торец стола, развернул чертеж и закрылся им от меня. Что такое? Не мог же он подумать, что я пришла его обольщать, этого за мной не водилось, и он это знал. Может быть, он ждал знакомую женщину, а я пришла незваная и сижу. Я нарушаю молчание:

- Николай Александрович, я вам не мешаю?

-Нет,

И снова молчание. Я поминутно смотрю на часы, жду, когда пройдут назначенные мной сорок пять минут. Но мне скучно и я сожалею о своем приходе.

- Хотите чаю? На столе чашки и чайник, - произносит он.

- Нет, спасибо, не хочу, - отвечаю я.

На столе действительно стоит чайник, валяются корки хлеба, остатки еды и грязная посуда навалом, молчание. Наконец, стрелка приползла куда надо. Я встаю и, ни слова не говоря, начинаю одевать пальто.

- Что, надоело? - спрашивает Лохин.

- Нет, почему же, мне пора идти, - отвечаю я.

Он остался сидеть. Я ухожу. Все это мне кажется настолько диким, что я даже не обиделась. Времени у меня много, и я иду на главную улицу, гуляю, потом возвращаюсь и направляюсь на стройку.

Навстречу Лохин. Остановился как ни в чем ни бывало, начинает разговор:

- Пойдемте со мной в магазин?

- Пожалуйста, мне все равно нечего делать. Я устала от омулей и пельменей, а остаться дома мне не дают, вот я и зашла к вам. Извините меня за вторжение.

Лохина не узнать. От угрюмости и молчания не осталось и следа. Он ведет меня в кондитерский магазин и говорит:

- Покупайте чего хотите и сколько хотите. Этих конфет хотите?

- Нет, спасибо.

- Ну этих? Вот торт.

- Мне ничего не надо.

Он разговорился и так откровенно рассказывает о своей жизни, заботах и огорчениях, что я диву даюсь. Дошли до гостиницы. Он дает мне ключ со словами:

- Вот ключ от моей комнаты. Заходите, когда захотите. У меня есть второй.

- Зачем же? Ведь мы послезавтра уезжаем.

- Тогда завтра оба приходите ко мне пить чай!

- Хорошо.

- Хватит ли вам денег на обратную дорогу? Возьмите у меня.

- Спасибо, не надо, я доеду.

- Я дам вам денег, внесите за меня в кооператив и напишите, как там дела.

- С удовольствием. Я напишу.

Так началась наша переписка, которая однако была недолговечной.

* * *

Начальник производственного отдела в 1936 году ушел на другую работу, и меня назначили исполняющим обязанности, а вскоре и начальником производственного отдела.

Я занимаюсь уже не отдельными стройками, а всеми, помогая им и выезжая, если потребуется, на любую из них.

По мере того, как я осваиваю свои новые обязанности, расширяется круг вопросов, которые я могу решать, работа становится все более интересной и захватывает меня полностью.

Миша с интересом следит за моим развитием и в какой-то мере принимает в нем участие. О своей работе, поскольку она секретная, он говорить не может.

- Что в настоящее время, - спрашивает он меня, - самое интересное в твоей работе, что можно рассказать и будет мне понятно?

- У нас сейчас идет энергичная работа по созданию передвижных строительных организаций. Идея их заключается в том, чтобы избежать длительных и подготовительных работ на стройках по созданию временных производственных сооружений и тем сократить общие сроки строительства. Для этого мы создаем передвижные временные сооружения.

- Тогда ваши временные сооружения становятся постоянными? - замечает Миша.

- Конечно, - отвечаю я, - нам не придется теперь по каждой строительной площадке строить многие временные сооружения в начале работ и разбирать ик после окончания. Мы будем их перебрасывать по миновании надобности с данной стройки на следующую.

- Это очень хорошо придумано. Как же вы делаете все это?

- Базой для этих передвижных сооружений выбраны железнодорожные вагоны и платформы. На их строго ограниченной площади должно быть размещено временное сооружение. Специально так проектируем, чтобы можно было разместить все необходимое в пределах одного вагона или платформы, - ответила я.

- Надо отдать справедливость, - говорит Миша, - такую штуку придумали умные люди. Такой мостопоезд с полным комплектом вагонов может быть доставлен к месту назначения очень быстро. Только материалы нужно привезти до его приезда.

- Видишь ли, мостопоезд идет с отдельным паровозом и к нему прицепляют платформы с запасом рельсов, шпал, леса и других материалов для начала строительства.

- Значит, он с первого дня в рабочем состоянии и может начинать работу достаточно широким фронтом? - спросил Миша.

- В том то и дело, для этого мы их создаем.

- Для такой передвижной организации, видимо, легко после окончания строительства сняться с места и перебазироваться на другой объект? - высказал Миша свои мысли.

- Конечно, Миша, первый сформировавшийся мостопоезд уже готов. Он был установлен на запасных путях Ярославского вокзала в Москве, состоялась торжественная приемка, которая закончилась праздничным обедом в новой блестящей вагон - столовой.

Из выездов на стройки особенно интересной и плодотворной была поездка по Восточно-Сибирской железной дороге. Эта дорога была построена двухпутной, за исключением больших мостов, которые сооружены были только на одном пути. Поэтому поезда имели на мостах так называемое скрещение, шли в обе стороны по одному и тому же однопутному мосту, из-за чего перед мостом дожидались встречного поезда. Постройка больших мостов на втором пути устраняет скрещение, что значительно увеличивает пропускную способность линии.

На строительство ряда больших мостов этой линии решено было выехать комплексной бригадой.

Мы выехали с главным инженером, главным механиком, снабженцем и двумя начальниками сибирских строек в специальном мягком служебном вагоне, который прицепляется к хвосту скорых поездов.

У застекленного тамбура задней площадки вагона мы поставили стулья и часами смотрели вдоль уходящего пути. Отсюда мы любовались священным Байкалом, который в свете только что взошедшего солнышка сверкал всеми красками.

Красота этих мест незабываема. За время пути я вдоволь налюбовалась сибирскими реками, тайгой, бескрайними просторами. В те годы Сибирь еще спала. Целина, гидростанции и новые города - еще в далеком будущем.

В Иркутске съехались начальники строительств всех сибирских мостов. Мост через реку Ангару сдан в эксплуатацию. Лохин назначен начальником треста, а все оборудование и оставшиеся материалы строительной организации мы делили между сибирскими стройками за большим круглым столом.

Последним пунктом поездки был суровый край на реке Селенге. Эти места обладают своеобразной красотой: темные хвойные леса по берегам, быстро бегущая своенравная

река, полное безлюдье, только рельсовый путь, да кое-где железнодорожные домики Около моста наши строители.

На каждом строительстве мы останавливались на несколько дней, разбирались со всеми вопросами. В каждом коллективе свои особые трудности, нужны и свои достижения.

Вернувшись в Москву, мы обсудили в коллективе производственного отдела нужды строек и наметили конкретные меры для улучшения дела.

Разнообразие работ на большом количестве мостов на этой линии и принимаемые нами совместно со строителями решения сложных технических и организационных вопросов значительно обогатили мой опыт и помогли мне в дальнейшей работе.

* * *

Шел 1937 год. В Москве мы застали необычайную обстановку. Арестованы начальник треста Пашковский и два начальника отделов. Никто ничего не говорит и объяснить не может.

Миша приходит с работы сумрачный и неспокойный. Раза два сказал мне:

- Будешь еще не раз вспоминать нашу жизнь, да будет поздно.

- Что это ты, Миша, так говоришь? Почему? - спрашиваю я.

- Дело в том, что я остался один, - отвечает Миша.

- Что значит один?

- У нас арестовали четырех главных инженеров.

- Да ведь он же у вас один! - восклицаю я.

- Вот в том то и дело! На одной должности арестовали четыре раза подряд, одного за другим. Назначают и арестовывают.

- Какая странность! Что-то действительно непонятное! - говорю я

- Кроме того, арестовали всех начальников отделов, назначили других. Я остался один из прежнего руководства, кругом меня арестовали всех, получается, что моя очередь, а я ни в чем не виноват.

- Тебя-то за что? Без причины не арестовывают!

- Так-то так, да ведь я этих людей знаю. Ума не приложу, в чем они провинились! С большинством из них я работаю очень давно и хорошо их знаю, уверен в них. Честные и порядочные люди, квалифицированные специалисты и хорошие работники. Вот что меня беспокоит.

- И все же как может случиться, что арестовывают честных людей? - недоумеваю я. В начале лета Миша выехал в командировку. Вернулся мрачнее тучи. Я спрашиваю его:

- Ты расстроен чем-то, Миша?

- Понимаешь, приехал я на завод, меня вызывают в НКВД и следователь предлагает мне дать компрометирующий материал на директора завода на предмет его ареста. А я его знаю. Старый большевик, умница и хорошо ведет завод.

- Что же ты ответил? - спрашиваю я.

- Я сказал, что проверю энергетическую часть, остальное - не моя специальность.

- Проверил?

- Да, самым тщательным и придирчивым образом.

-И как?

- Все в идеальном порядке. Никаких элементов вредительства нет.

- Как хорошо!

- Как ты думаешь, может он быть вредителем в другой области, а в энергетике нет?

- По-моему, так может быть в целях маскировки, - говорю я.

- Что же мне делать? Я клеветать не буду.

- Пусть поручат проверить по другим областям.

- Я так и сказал.

- А он что?

- Говорит: либо вы дадите требуемый материал, либо сядете сами в тюрьму!

- За что?

- Говорит: выбирайте одно из двух, я не шутки с вами шучу, а за что посадим, там увидите!

- Это он тебя пугает. Невинных не арестуют!

- Меня арестовать не за что. Ты это твердо знай.

- Я знаю, мой дорогой. Не волнуйся ты так!

В конце августа Миша выехал в командировку в Пермь. Когда мы запирали квартиру, он протянул мне связку ключей, говоря:

- Брать или не брать? Может, оставить?

- Бери, конечно. Как же ты войдешь в квартиру?

Он в раздумье положил ключи в карман. Даже и в эту минуту он пожалел меня и не сказал о своих опасениях и тяжелых предчувствиях.

Ничего не сказал мне Миша и по дороге на вокзал, он был молчалив и держал мою руку в своей. Мы посчитали, что в Пермь надо ехать с северного вокзала, но оказывается с Курского, и очень спешили, чтобы не опоздать на поезд. Приехали буквально за несколько минут до отправления.

Миша стоял на площадке своего вагона, я на платформе, и не отрываясь смотрели друг на друга. Мы не знали и не думали, что больше никогда не увидимся. Поезд тронулся, и мой Миша навсегда скрылся из глаз.

Это было в последних числах августа 1937 года.

В первых числах сентября я заболела и лежала дома., когда пришел Мишин брат.

- Правда ли, что Миша арестован?

- Откуда ты взял? Ерунда какая!

- А мне сказал один знакомый.

- Миша в командировке.

- Позвони к нему на работу.

- Хорошо, позвоню. Звоню:

- Скажите, когда приедет Михаил Тихонович?

- У нас он больше не работает.

- С каких пор?

- С первого сентября.

Мое потрясение невозможно описать словами. Как могло такое случиться? В его честности и порядочности просто невозможно сомневаться. Энтузиазм, с каким он отдается работе, исключает малейшее подозрение во вредительстве.

Звоню начальнику треста Лохину и сообщаю ему, рыдая, страшную для меня новость. Что делать? Как жить? Боря маленький и ничего не понимает, ему всего пять лет. Но Воля! Как сказать ему и, главное, как объяснить необъяснимое?

Придя из школы, он сразу видит, что я не в себе.

- Мама, что случилось?

- Большой несчастье, сынок!

- С папой?

-Да!

- Умер?

- Нет. Он арестован.

- Мама, значит он виноват! Ведь невиновных не арестовывают!

- Может быть, еще ошибка

Мальчик промолчал, и у меня лег на сердце еще один камень. К моему ужасному моральному состоянию прибавились сильные физические боли. В поликлинике меня не отпустили домой и в санитарной машине сразу отправили в хирургическое отделение Четвертой градской больницы.

Внематочная беременность. Пока готовят операционную, меня кладут в палату на койку. У меня лопается фаллопиева труба, от чудовищной боли я сползаю на пол и впиваюсь руками в кровать.

В страшной спешке, дорога каждая минута, меня укладывают на операционный стол, дают общий наркоз, и я проваливаюсь в бездну.

Прихожу в себя сразу после конца операции. Молодой приветливый доктор, делавший операцию, подходит ко мне:

- Как вы? Пришли в себя? Считайте, что вы заново начинаете жить. Еще несколько минут промедления и было бы уже поздно. Будете жить вторую жизнь.

- Спасибо, доктор! - говорю я слова, которых он ждет от меня.

Доктор и не подозревает, что меня не радует ни пробуждение, ни вторая жизнь. При одной мысли о том, какова же будет эта моя вторая жизнь, я просто холодею. Она представляется мне страшной.

Миша в тюрьме. С работы меня снимут, из партии исключат, на руках двое детей, и все от меня отвернутся. Мрачные мысли меня терзают день и ночь. От наркоза поднимается внезапный кашель, отчего разрывается часть шва.

Время от времени, объятая отчаянием, при мысли о будущем я начинаю рыдать и сознаю, что это еще только мои первые слезы, отнюдь не последние.

Как-то сложится моя жизнь в дальнейшем? Надо мной нависла черная туча.

Как мне идти в коллектив? До сих пор я не могла пожаловаться на плохое ко мне отношение. Рабочая обстановка была очень хорошая. Ни моей энергии, ни инициативы не стеснял никто, отношения были самые благожелательные.

У некоторых из-за моей должности хорошее отношение было преувеличенно показным, но я это видела. Так юрист Ринес, встречаясь со мной, склонялся в глубоком поклоне за несколько шагов и пел дифирамбы уму, мужеству характера, успехам в работе.

Ну, он-то подхалим, а сколько у меня было искренних и хороших друзей, как я их считала. Останутся ли они такими теперь, в тяжелую для меня минуту? Сомнения мои рассеялись как только я вошла в здание треста.

Случаю было угодно, чтобы первым я встретила Ринеса, который спускался по лестнице треста, подъем по которой показался мне сегодня особенно трудным.

Ринес прошел мимо меня так, будто кругом никого не было, хотя кроме нас двоих действительно никого не было и никто не мог бы увидеть, если он поздоровается со мной.

В незавидном состоянии я вошла в трест и единственное место, куда я вошла хоть и со стесненным сердцем, но привычно, был партком. Здесь, по крайней мере, мне внесут ясность.

Как я и думала, меня сняли с работы без всяких формулировок: "Освободить от должности начальника производственного отдела и назначить инженером в технический отдел".

Секретарь партийной организации сообщил мне, что назначена внутренняя партийная комиссия под председательством Петрова для проверки моей производственной работы - значит, кроме притупления бдительности, у меня будут искать вредительство.

Это в порядке вещей, и меня не волнует. Партийное бюро будет разбирать мой вопрос в ближайшее время. Я приступаю к работе. Моральная обстановка очень трудная. Она иногда вызывает у меня памяти рассказы Джека Лондона о прокаженных.

- Проказа - болезнь неизлечимая, очень заразная, опасная для окружающих, поэтому к прокаженным стараются не приближаться. Также вот не хотели товарищи приближаться ко мне. Меня подвергали сарказму, а это непереносимо больно.

Бывшие друзья и не друзья, сотрудники и знакомые не подают мне руки, обходят стороной, заходят в первые же двери, чтобы меня не встретить. Со мной не разговаривают, если же мне по необходимости приходится обращаться к кому-либо, то ответы даются сквозь зубы и максимально лаконичны.

Каждый боится, что на него упадет от меня какая-то тень, его могут обвинить в дружбе со мной, так лучше уж быть в стороне и не давать повода заподозрить у него притупление бдительности.

Правда не все товарищи шарахаются от меня, но разговаривать со мной избегают все.

Только два человека нормально ведут себя со мной, здороваются и беседуют спокойно, когда я захожу в кабинет. Один из них это начальник треста Лохин. Он ни разу не сделал вида, что не замечает меня, всегда здоровается независимо от окружающих людей, и я твердо знаю, что он меня знает, мне верит и жалеет о моем несчастье.

Он не подозревает, конечно, как ценю я его хорошее отношение.

Второй товарищ это секретарь партийной организации Михаил Николаевич Иванов, умный, спокойный и выдержанный человек. С ним я всегда могу говорить доверчиво, чувствуя, что он внимательно выслушает, ни на кого не оглядывается, имеет свое мнение, старается объективно разобраться в каждом вопросе.

Он немногословен, никогда не выражает мне сочувствия, не задерживает меня у себя. Тем не менее я всегда вхожу к нему и говорю с ним так, будто сбрасываю с себя свою ранимость, нервную напряженность и мнительность.

Как это для меня важно, как нужно, как помогает преодолеть мрачные мысли о невыносимости такой жизни! Много надо мне душевных сил и на работе, и дома.

Дети слишком малы, Сашока убита горем.

В тяжелое положение попала моя сестра Маня. Оставив в своей комнате на улице Матросская Тишина одного брата Петю, она жила у своей приятельницы Бибиковой. Маня имела у нее отдельную комнату и полный уход. Бибиков работал в секретариате Верховного Совета, имел машину и квартиру из пяти комнат с хорошей казенной мебелью. У них двое детей.

Однажды ночью Маня была разбужена звонком и топотом сапог по коридору. Люди пробежали бегом в спальню и арестовали Бибикова. Мане не дали выйти из комнаты, вывели арестованного, и воцарилась тишина.

В это время сестра Маня работала машинисткой в Верховном Совете и ей оставался месяц до пенсии. За близкую связь с семьей Бибикова Маню уволили с работы, но дали предварительно месяц отпуска, чтобы она могла оформить пенсию.

Квартиру Бибикова отобрали, имущество конфисковали и семью выселили без предоставления площади. Майя получила небольшую пенсию, вернулась в свою комнату и, встречаясь со мной, нагружала меня своими горестями, в то же время снимала с меня часть моих, дав мне выговориться.

Время шло, мой вопрос рассматривался тринадцать раз в различных инстанциях. И каждый раз я все заново болезненно переживаю, не жду пощады и только ужасаюсь происходящему и поклепам, которые на меня возводят.

Мое место начальника производственного отдела занял болтливый и глупый старикашка Гурнов, который на любое сделанное ему замечание по работе отвечал, склонившись перед начальством:

- Это все результат вредительства мадам Мамаевой.

Партийное бюро исключило меня из партии за притупление бдительности и поставило вопрос на партсобрании. На партийном собрании обсуждение шло так долго и горячо, и все перешли со мной на вы:

- Скажите, почему вы не зарегистрировались с мужем и обоих детей записали на себя?

- Я считаю брак действительным и без регистрации, а дети все равно при мне.

- Сколько лет вы жили с мужем? - спрашивают меня.

- Пятнадцать лет, - отвечаю я.

- Вот видите, товарищи, какой далекий прицел? За пятнадцать лет они предвидели, что их призовут к ответу и старались обезопасить себя, чтобы сказать, что мы, мол, не зарегистрированы. А брак остается браком, и если бы она была не виновата и не помогала мужу вредить, она должна была его разоблачить.

- Он был на секретной работе, я его никогда ни о чем не спрашивала по служебным вопросам, и он никогда мне ничего не говорил, - сказала я.

- Надо же ей что-нибудь говорить! Можно ли поверить, что она не была в курсе дела?

- И все же я говорю правду, - сказала я.

- А что скажет Петров, ведь он обследовал производственную деятельность Мамаевой?

- Мы комиссионно обследовали всю работу производственного отдела, опросили всех сотрудников, проверили всю переписку со стройками. Дела велись аккуратно, в отделе порядок, запросов и писем строек, оставленных без ответа, нет.

- Какой же вывод комиссии? - задали ему вопрос.

- Вывод такой, что она - вредитель, но хитрый и ловкий, все улики спрятаны.

Особенно красноречив по обыкновению Железкин. Он в 1917 году был рабочим, вступил в партию и принимал участие в революции. Он был в числе первых выдвиженцев и попал в трест агентом снабжения.

Он выступает на всех собраниях с общими фразами, постоянно ссылаясь на "мы рабочие" или "по нашему, по рабочему". Чаще всего его речи звучат как обвинение кого-либо из сотрудников.

На собрании он громил интеллигенцию, доказывал, что я вредитель и что мне не место в партии. Выезжая на строительства по делам снабжения, он везде разнес слух, что я троцкистка.

Единственным человеком, который нашел что-то сказать в мою защиту, оказался начальник треста Лохин:

- Я знаю Мамаеву со студенческих лет. Знал и ее мужа. Если бы она была участницей его вредительства, ее бы тоже арестовали. Однако, этого нет. Комиссия Петрова нашла дела производственного отдела в порядке. По административной линии она переведена на рядовую работу. Считаю, что по партийной линии ее следует за притупление бдительности перевести в кандидаты.

Собрание постановило исключить меня из партии. Райком вызвал меня, переговорил со мной и вернул мой вопрос в низовую партийную организацию на повторное об-

суждение. После многократных обсуждений мне поменяли партийный билет на кандидатскую карточку.

Жила я в обстановке невыносимого одиночества. В техническом отделе, куда я была назначена, начальник с перепуга поручил мне секретарские обязанности, запись входящей и исходящей почты, но постепенно работа наладилась.

Я стала заниматься проектированием, но в отделе долго еще разговаривали со мной, как с тяжело больным человеком, которому вредно говорить.

* * *

Из тяжелой для меня обстановки я охотно поехала в командировку на новостроящуюся линию Синарская-Челябинск.

Для составления проекта организации работ по нескольким новым мостам этой линии надо разведать местные условия и, прежде всего, карьеры песка, гравия, камня, транспортные связи с карьерами и станциями.

Нужно также обследовать возможность размещения рабочих по имеющимся населенным пунктам.

На основании этой разведки решаются основные вопросы организации строительной площадки и производства работ.

Я еду одна в конце зимы. Снег еще лежит на полях, но морозы ослабли. Строители линии с управлением в Челябинске уже имеют опорные точки на участках, а из мостовиков я первая, не считая, конечно, проектировщиков самих мостов.

В управлении мне дали возницу с лошадью и розвальнями и мы отправляемся по санному пути в дорогу. Ехать хорошо, хотя я немного и зябну. Не хватает только валдайских колокольчиков. По пути я осматриваю карьеры и делаю зарисовки и записи.

Ночуем в избах на голых лавках, покрывшись пальто. Произведя полное обследование, я возвращаюсь домой через Свердловск. Здесь на вокзале я совершенно неожиданно встречаю своего брата Колю.

Он врач, много лет живет в Чите. В Чите у них был дружный коллектив, но аресты 1937 года скосили целый слой руководящих работников и врачей города. Ему тяжело было оставаться там, и он едет к родственникам своей жены, чтобы перевестись на новую работу.

До этой встречи на вокзале мы виделись с ним один-два раза когда он приезжал в командировки в Москву на несколько дней, но в жизни моей он до сих пор не играл никакой роли. Эта встреча в Свердловске нас очень сблизила. Мы вышли из вокзала, уселись на скамеечке и часа два тепло, по-родственному откровенно и задушевно разговаривали.

С тех пор завязалась наша дружба, которая со временем развивалась и крепла. Мы уже перестали быть безразличны друг к Другу, завязалась переписка.

Позднее мы стали видеться чаще, и я приобрела любящего и любимого родного брата.

* * *

Арестованного первого сентября 1937 года, Мишу повезли из Перми в Чернигов, к тому следователю, который требовал от него ложного доноса. Мише удалось по пути следования бросить из вагона письмо, которое чья-то добрая душа опустила в почтовый ящик, и оно дошло до нас.

Он написал, что не виноват решительно ни в чем, что произошла ошибка, и что через полгода он будет дома. Очень просил все объяснить детям. Это полное горя, заботы о нас, любви и нежности письмо согрело меня какой-то надеждой.

Пришло и второе письмо, присланное Черниговским НКВД где был только список теплых вещей, которые Миша просил ему прислать. Список был написан рукой Миши, больше ничего не было. Письмо пришло в период моей операции, когда я лежала в больнице.

Сашока послала вещи, но они вернулись "за выбытием адресата". Вероятно, это было мерой наказания за отказ удовлетворить требования следователя. Мы решили искать его по Московским тюрьмам, но безрезультатно.

В справочном бюро через полгода нам ответили, что он осужден на десять лет дальних лагерей со строгой изоляцией и без права переписки. Только после смерти Сталина узнали мы условный смысл и значение этой формулировки.

Тяжелая одинокая зима шла медленно, угрюмо, без людей, с ощущением непрестанно устремленных на меня настороженных и пристальных глаз.

Через девять с половиной месяцев после ареста Миши, в июне 1938 года, меня вызвали по телефону в НКВД на улицу Дзержинского, дом № 14 и выдали пропуск к следователю.

Он меня допрашивал главным образом по анкетным данным и по Мишиным связям, о которых я ничего не могла сказать.

Через десять минут короткого разговора следователь меня отпустил и предупредил, чтобы я всегда имела при себе паспорт, так как он меня вызовет еще раз.

Через несколько дней вызов состоялся, но уже к другому следователю.

В большой просторной комнате стояло три письменных стола и сидело трое военных. Один из них сделал мне знак подойти и я села против него в ожидании допроса. Он однако без особых разговоров дал мне бумагу, которую я от волнения не в состоянии была понять. В конце стояло: "мерой пресечения избрать содержание под стражей". Что это? Мера пресечения по отношению ко мне? Арест? Я спросила:

- Что это значит?

- Там написано, - ответил он.

- Арестуете меня? - воскликнула я.

-Да.

- Невинных арестуете?

- Ну, ну, потише, а то знаете что... - пригрозил он.

- Дайте мне позвонить домой, - говорю я.

- Нельзя.

- Дайте мне позвонить. У меня там двое детей.

- Ну ладно, позвоните, только ни одного лишнего слова!

- Хорошо, - говорю я.

К счастью, к телефону подошла Сашока, но как я ни старалась объяснить ей, она никак не могла меня понять.

- Сашока, меня задержали, - сказала я.

- Задержали? А когда придешь? Кто задержал?

- Меня арестовали. Смотри за детьми.

- А когда придешь?

- Не знаю. Не говорят.

Так осиротели мои дети. Я настолько не ожидала ничего подобного, что была легко одета и без денег. У меня было с собой четырнадцать рублей. Впоследствии я узнала, что жены в этом случае приходили, надев на себя несколько смен белья и с деньгами.

Моя наивность мне дорого стоила. Но в этот момент, после почти года тяжелой жизни, недоверия, остракизма и мучений, меня на одну секунду пронизало чувство облегчения: "Кончились эти муки". Пусть будет хуже, только бы иначе. Мне не надо больше ходить в коллектив, укалываться об острые, подозрительные взгляды, чувствовать неловкость и стыд за своих бывших друзей, жить в ожидании чего-то страшного и неизвестного, переносить отлучение от общества. Кончился весь этот период незаслуженных мук и кошмаров.

А в следующую секунду начались новые муки беспокойства за детей и потери свободы. Мне не было предъявлено никакого обвинения, не было и допросов, арестовали - и все.

После личного обыска, во время которого у меня отобрали часы и деньги, меня отвели в камеру внутренней тюрьмы, где уже были три женщины.

И тут я впервые услышала относящиеся ко мне лично лязг запоров и увидела глазок в двери, то, что было мне известно из литературы и кино. В камере стояло пять кроватей с матрацами, но без постельного белья.

Все женщины были молчаливы, за исключением одной, которая сразу привязалась ко мне с вопросами, но я не поддержала разговора. Снова раздался лязг запоров и в комнату впустили пятую женщину маленького роста, одетую в белый халат.

Она села на кровать, вынула косынку, обернула ее вокруг шеи и начала тянуть за концы с явным желанием задушиться

Немного успокоившись, она рассказала, что она врач, не виновата ни в чем, у нее арестован муж, а теперь дети остались одни. Взяли ее прямо с работы.

Рассчитывая, что в халате ей удастся убежать на улицу, она после прочтения слов "содержание под стражей" бросилась бежать из комнаты, следователь за ней. Маленькая, юркая, она металась по коридорам, бежала по этажам, втягивая в погоню все больше людей.

Халат не помог, проскочить на улицу ей не удалось. Запершись в уборной, она выдержала осаду, стараясь одновременно удушиться косынкой. Объединенными усилиями работников безопасности ее наконец водворили в камеру, где словоохотливая женщина набросилась на нее с вопросами.

Мной овладел какой-то шок. Все мысли и чувства замерли. Безграничное изумление и возмущение застыли на высоком градусе, и я откуда-то издалека воспринимала все происходящее. Это состояние отрешенности сохранилось на много месяцев и никак не позволяло свободно жить в новой обстановке. Считая, что со мной произошла чудовищная ошибка, я всех других принимала за преступников.

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что меня окружают жены арестованных мужей, что репрессия обрушилась на их семьи. Понять это я не могла, можно было лишь считаться с фактом.

Нас покормили. Сводили под охраной в большую и мрачную уборную, где стены были испещрены надписями вроде таких: "Не мы враги народа, а те, кто нас посадил" или "Не подписывайте никаких бумаг".

Наступил вечер, за ним ночь, и мы все, не раздеваясь, улеглись на матрацы. Среди ночи нас разбудил грохот запоров, нас четверых, кроме говоруньи, вызвали по фамилиям, погрузили в тюремную машину и повезли.

Через маленькое окошечко в задней двери, у которой сидели два солдата, был виден путь нашего следования. В жизни бывают острые моменты, когда все существо напрягается, как струна. Здесь, в машине, мне пришлось пережить такой момент.

Машина с улицы Дзержинского поехала через центр на Арбатскую площадь, выехала по Арбату на смоленскую площадь и завернула по направлению к моему дому. Трудно описать, что со мной делалось!

Мне пришла в голову безумная мысль: они поняли ошибку и везут меня домой. Сейчас я разбужу моих мальчиков, я прижмусь к их горячим со сна телам и буду рыдать от счастья. Так и есть.

Машина заворачивает по Большому Новинскому переулку, вот проехали Прямой переулок, сейчас мой Панфиловский переулок, поворот налево и через два дома мои ворота. Но что это?

Машина заворачивает не налево, а направо и в двух минутах ходу от моего дома останавливается у ворот Новинской тюрьмы, около которой я часто гуляла с детьми.

Снова шум запоров, голоса, нас вводят в тюремный двор и там в маленькое здание у ворот, замыкают нас и мы остаемся в большой комнате с лавками, очевидно, временного помещения для прибывших ночью.

До утра никто нами не интересуется, а мы не спим, ждем на лавках и скупо разговариваем между собой. Кончается и эта молчаливая ночь, вблизи от моих детей и вместе с тем так бесконечно далеко. Утром нас ведут в баню, потом по камерам тюрьмы.

Пока идем по двору, из каждого окна на нас смотрят женщины, столпившиеся в камерах. Весь путь на второй этаж сопровождается лязгом отпираемых и запираемых железных решеток и дверей. Каждый этаж отделен от лестницы запертой решеткой.

Меня и маленького докторчика вводят в камеру № 10, остальных - в другие, и мы больше не видимся. Камера полна народа. Я сажусь у большого узкого и длинного стола на лавку и со стесненным сердцем осматриваю свое новое жилище.

Долго ли я здесь пробуду? Кто они, эти женщины? Я то ведь здесь по ошибке, а они преступницы. Но мне не дают размышлять, десятки вопросов сыплются на меня:

- У вас муж арестован? - спрашивают меня.

-Да.

- Вам предъявили обвинение?

-Нет.

- Вызвали в НКВД или домой пришли?

- Вызвали.

- Сказали, что посидите несколько дней, они разберутся и выпустят?

- Что-то такое говорили.

- Знаете, мы ведь все здесь сидим как жены изменников Родины и у всех одинаковые обстоятельства: арестовывают мужа, а за ним и жену, просто как жену, без всякой вины. Всем говорят одно и то же. Давно ваш муж арестован?

- Уже десять месяцев.

- А у меня неделя. Вот ее арестовали вместе с мужем, обычно не бывает большой разницы во времени арестов. У вас почему-то десять месяцев.

- Муж арестован не в Москве. Вероятно, про меня забыли, а теперь обнаружили по спискам, что я на свободе, и арестовали, - высказываю я предположение.

Такие же вопросы задают маленькому докторчику, но она явно не в себе, смотрит кругом с отчаянием, должно быть, она просто не верит происходящему, а мысли об оставшихся детях терзают ее.

Время от времени она снова берется за косынку и начинает душить себя, продолжая это всю первую ночь в камере. Когда схлынула волна вопросов, все снова рассаживаются, и жизнь входит в свою колею.

Я осматриваюсь и стараюсь разобраться в здешнем обиходе. Никаких кроватей нет, кругом стола стоят лавки, вдоль стен не полу лежат скатанные матрацы. Мне говорят:

- Обживайтесь тут!

- Где вы спите? - спрашиваю я.

- На полу. Вон у двери есть еще два свободных матраца. Берите их, а то ничего не останется.

- Уж очень грязные! - сомневаюсь я.

- Что было почище, разобрали. Кроме них ничего нет - ни подушек, ни одеял, ни белья. - отвечают мне.

- На стенах какие-то крючки, похоже здесь были откидные кровати, - говорю я

- Были, когда здесь содержались малолетние преступники.

- И следы проволок от радио видны.

- Все снято.

- Книги вам дают? - спрашиваю я.

- Абсолютно ничего, - отвечают мне.

- Что же вы делаете целый день?

- Ничего. Вот некоторые прядут нитки из ваты и вяжут варежки.

- А чем?

- Кто что смастерит.

- Где же берете вату?

- Раз в неделю приходит ларек.

- Что же можно купить?

- Если есть деньги, можно купить вату и кое-что из съестного: сливочное масло, селедку, сахар.

- А как кормят?

- Хлеба дают 400 грамм в день. Кормят три раза: утром перловая каша, днем суп и макароны, вечером каша.

- Хватает?

- Кому как. Вот Ира дома капризничала с едой, а муж и мать ежедневно кормили ее пирожными. Здесь она несколько дней ничего не ела, мы ее порцию делили, а теперь она все ест и ей не хватает.

А Ксюша после ареста мужа осталась одна с детьми без всяких средств, без близких и очень голодала. Все, что имела, отдавала детям, сама ходила мыть полы и никогда не была сыта. Так она говорит, что здесь она питается лучше, чем дома, и ничего не делает, а детям в детском доме, может быть, не хуже чем с ней.

В Новинской тюрьме о книгах не было и речи. В Бутырской тюрьме Манина знакомая Бибикова коротала, наоборот, время за чтением и считала библиотеку Бутырок хорошо подобранной.

Мы же могли заменять книги только собственными рассказами, но они, как правило, вертелись вокруг переживаемой нами трагедии, не поднимали настроения и не помогали забыться хотя бы на короткое время.

Я взяла себе менее грязный из двух матрацев и заняла на ночь еще оставшееся свободное место у стола, подальше от параши.

Каждое утро мы по очереди выносили парашу, когда нас раз в день выводили в уборную в конце коридора. Здесь было несколько кранов и каждая спешила к воде, чтобы умыться и помыть необходимые вещи.

В камере очень тесно. Ночью надо шагать через спящих. Днем сворачиваем матрацы, укладываем их вдоль стен и сидим на них и на скамьях вокруг длинного стола.

Жены все пребывают. Вот появилась Соня, плачущая непрерывно днем и ночью. Пришла Лида с туго забинтованной грудью. Она кормящая мать, ее взяли от ребенка.

Ей предложили взять с собой в тюрьму ребенка, но она отказалась, оставила его матери, а грудь забинтовала, чтобы прекратить поступление молока.

Дня два она себя плохо чувствовала, но потом молоко перегорело, и она поправилась.

Меня очень удивляет внимание к больным, столь неожиданное после всего пережитого. Жалобы на здоровье выслушивали надзирательницы. Одна из женщин подавилась костью от селедки. Вызвали дежурную надзирательницу и больную срочно в карете скорой помощи отвезли в больницу Бутырской тюрьмы, где ей извлекли кость, а ее сейчас же доставили обратно.

Тюремный персонал совершенно неразговорчив. Я не слышала там ни одного грубого слова, даже когда я через решетку на лестничной площадке, по пути на прогулку, дала папиросу заключенной с первого этажа, где сидят уголовницы. Мне сказали только, что этого делать нельзя и в следующий раз меня лишат прогулки.

Вероятно, персонал был обучен вежливому обращению со времен малолетних преступников, которых они должны были перевоспитывать.

Когда у меня заболели зубы, меня свели в тюремную амбулаторию в том же дворе. Тайная моя надежда уговорить зубного врача позвонить ко мне домой оказалась напрасной, об этом не могло быть и речи.

Съедаемая тоской, я подолгу стояла у окна и смотрела через решетку на тюремный двор, где время от времени происходило какое-то движение. Двор со всех сторон обстроен зданиями.

Из окна камеры налево видна вторая часть нашего корпуса, расположенная под прямым углом к первой части. Здесь, кроме камер, находится канцелярская комната, куда нас водили два раза писать заявления, на которые мы никогда не получали ответа.

Здесь же внизу тюремная баня. На правой стороне двора - домик, где мы провели ночь по приезде и тюремная амбулатория, прямо - кладовая с нашими вещами и закуточек за каменной наружной стеной, куда нас водили на десятиминутную прогулку.

Каждое утро привозят все новых и новых, ведут в баню, потом по камерам. В первый же дань я спросила:

- А гулять выпускают или нет?

- Полагается гулять раз в день вон в том закоулке. Он виден с балкона дома усовершенствования врачей.

- На балкон в это время выходит кто-нибудь? - спрашиваю я.

- Всегда, когда нас выводят, на балкон набивается очень много людей, чтобы смотреть на нас.

- Я живу отсюда два дома и хорошо знаю этот дом. Я тогда не знала, что моя сестра Маня с моими детьми ходила ежедневно вокруг тюрьмы и они хором звали меня:

- Мама! Мама! - в надежде, что я услышу.

Дни шли за днями. Я пряла нитки из ваты, смотрела в окно на вновь прибывающих, играла в шахматы и прыгунчики из фигур, сделанных из черного хлеба.

Чтобы как-нибудь отвлечься от горестных дум, устроили концерт, выступали кто с чем мог: с пением, рассказами, стихами, тихонько пели хором. Одна из женщин хорошо пела: "Вдоль по улице метелица метет".

Через глазок на нас поглядывали, за дверью, вероятно, слушали, но никто нам замечания не сделал. В конце концерта выступила худая маленькая женщина с декламацией, но сказав:

- А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут,

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют, - она зарыдала, за ней и другие. Одна из женщин, желая прервать этот тихий и горький плач, предложила:

- Давайте попросим Соню, пусть она нам что-нибудь оплачет!

Но шутка успеха не имела.

Однажды меня вызвали в контору. Агент отдал мне чемодан с вещами, столь необходимыми для меня. В подборе вещей чувствовалась заботливая и родная Сашокина рука.

Теперь я могу утереться полотенцем, а не носовым платком, который стирала без мыла в уборной под краном, могу сменить рубашку, чулки, имею теплый халат и фуфайку. Агент постепенно объезжает квартиры арестованных жен и привозит вещи.

Из того, что он мне привез, карточка моих детей вызвала у меня отчаянное рыдание. Воленька, десять лет, худенький, с улыбкой стоит около стула, на котором также стоит двухлетний толстый бутуз Боренька.

Мне казалось, что сердце мое разорвется. Провожаешь каждый день за днем, чего-то ждешь, но ничего не происходит, только ведут все новых и новых несчастных женщин-матерей, рассказы которых невыносимо слушать.

Много слез и горя видит, должно быть, ежедневно этот молодой агент, сначала на квартире с родными, потом в тюрьме, передавая вещи. Вспомнив, должно быть, что у него есть мать, он старается утешить меня и говорит:

- Не надо так плакать! Я видел ваших мальчиков Они здоровы. Не плачьте же так! Вот я вам карточку привез.

- Вы сказали им, что я рядом? - спросила я его.

- Сказал, конечно!

Он принес мне также зимние вещи, пальто, ботики, цигейковую шапку с длинными ушами, шарф, варежки и даже подушку. Видно было, что нас снаряжают надолго. Все вещи хранились в кладовой, в камеру почти ничего не разрешалось брать.

По-прежнему мы спали на полу, выносили по очереди парашу, смотрели на опостылевший двор и тосковали пол свободе и своим детям.

Мне пришли деньги за часы, отобранные при аресте, что было очень кстати.

Я с трудом переношу голод, начинает кружиться голова и мучает тошнота. Один раз я потеряла сознание в бане и меня принесли в камеру на руках.

Всему приходит конец. Прошли четыре месяца в Новинской тюрьме. На окна стали навешивать специальные ящики в виде воронок, закрывавшие все окно, открытые только сверху. Это действовало удручающе на заключенных, которые теперь лишались возможности смотреть в окно.

В октябре в тюрьму приехал какой-то начальник, вызывал всех по очереди и сообщал решение оперативной тройки, которая решала нашу дальнейшую судьбу. Без малейшего индивидуального подхода всем давали срок или пять, или восемь лет. Других вариантов не было.

Считалось, что кончено следствие, такое простое, без обвинения, допросов, суда и без возможности защищаться. Вызвали и меня.

Военный в форме сидел за столом и предложил мне место напротив.

- Объявляю вам решение: вы осуждены на пять лет лагерей.

- За что? В чем я виновата?

- Нам известно, что вы ни в чем не виноваты, - ответил он.

- Так освободите меня! - предложила я.

- Нельзя. Вы отвечаете за мужа, - сказал он мне.

- Как же так? Ни в чем не виновата, а отвечаю?

- В 1936 году издан закон, по которому за невозвращенца отвечает семья. Теперь этот закон распространен на изменников родины.

- У нас равноправие, а вы рассматриваете жену как придаток мужа. Это в древности вместе с убитым воином погребали его лошадь, сбрую и жену. А у нас Советская власть!

- Я сказал вам то, что есть. Можете идти, - прекратил он разговор.

Снова в камере, но уже в № 15, куда собрали всех, кому объявлен срок. Из окна видна часть Новинского переулка, курортология и люди, выходящие на балкон. Кажется невероятным, что где-то люди живут как хотят, а мы за решеткой.

В этой камере собрали тех, кто получил срок и отправляется в лагерь. С каждым днем становится все теснее, ночью совершенно не остается свободного места. Матрацы расстилаем по полу без промежутков. На ночь укладываемся вповалку, на бок, вплотную друг к другу.

Сзади кто-то прижимается ко мне в той же позе, спереди я так же прижимаюсь к соседке.

Ночью просыпаешься от усталости из-за позы и долго слушаешь тяжелое сонное дыхание и ждешь. Просыпаются товарищи, встают и поднимаются все, чтобы повернуться на другой бок и продолжать прерванный сон. Так два раза за ночь, пока не наступит рассвет. Днем спать не разрешается.

Я мечтаю о возможности уснуть на спине и не верю, что когда-нибудь у меня будет отдельная постель, на ней белье, а я смогу спать как захочу и не буду чувствовать дыхание другого человека на своем затылке.

Однажды с рассветом нас подняли, чтобы увезти из Москвы. "Черный ворон" с раскрытой задней дверью стоял на улице против ворот. От входа до машины вооруженный конвой с немецкими овчарками на поводках образует коридор, по которому мы по одному проходим и поднимаемся в машину. Я не верю, что это реальность - собака с лаем рвется ко мне, а я двигаюсь как манекен.

Прощальным взглядом окидываю площадку перед тюрьмой и начало Панфиловского переулка. На этот раз никого кругом нет и ничего не видно.

Нас привезли к деревянной платформе, очевидно за пределами станции, и также с собаками и по списку стали грузить в поезд. Конвойный, сдерживая рвущую поводок собаку, называет фамилию. Женщина откликалась и проходила в вагон. В этой обстановке странно прозвучал мужской смех, когда конвойный, назвав фамилию "Щука", спросил проходящую в вагон женщину: "А где же твой карась?" Нас погрузили в двухосные товарные вагоны с двухэтажными нарами. На этих нарах даже лежа ребром было очень тесно.

В маленьких, закрытых решетками, окошечках на верхних нарах мелькает родная страна, но ни разу не пришлось мне увидеть ни большой станции, ни нормального поезда.

Нас провозили по каким-то путям, где два раза прошли мы мимо таких же товарных поездов с заключенными, как и наш поезд. Три раза в день на какой-либо станции гремят запоры, откатывается дверь теплушки, и вооруженная охрана подает термосы с пищей и посуду.

Труднее всего мне ночью. Я представляю себе нашу темную, запертую снаружи коробку, набитую людьми и несущуюся в ночи в цепи таких же коробок, колеса стучат на стыках рельс, и картина этого поезда вселяет в меня ужас, в особенности отсутствие какой-либо возможности связи с внешним миром.

Мы знаем, что едем в Карлаг, что мы расшифровали как Карагандинский лагерь. Туда мы и прибыли через несколько дней пути. Пересыльный пункт, состоящий из одного барака со сплошными нарами и небольшим огороженным двором, служил нам пристанищем в ожидании машин для отправки к месту назначения, на так называемую точку № 26 под Акмолинском. Здесь мы пробыли несколько дней, как на отдыхе, проводя все время в прогулках по двору. Стояла хорошая погода, светило солнце и нас никто не беспокоил.

Пришли машины, мы погрузились и вечером, когда уже стемнело, подъехали к воротам лагеря, обнесенного колючей проволокой. Остро пришлось пережить первые минуты в лагере. Миновав ворота, мы поехали вдоль очень широкой улицы, по обе стороны которой стояли длинные одноэтажные бараки.

На улице никого нет, бараки темные, но в каждом бараке видны два освещенные окна, а вокруг стола склонились женщины в ватных стеганных бушлатах и таких же шапках. От всего этого мрака у меня захолонуло сердце.

Впечатление это так и не забылось, хотя и не повторялось в дальнейшем. Через одну минуту мы входим в барак №10 и размещаемся на двухэтажных нарах. Я занимаю место наверху. На каждого пришлось достаточно места, чтобы спать на спине.

Утром барак оказался светлым и чистым помещением, с окнами на обеих длинных сторонах. Вся середина занята нарами с проходами по середине и вдоль окон.

Целый день к бараку подходят женщины и называют фамилии своих знакомых, проверяя, не приехали ли они. Особенно настойчиво спрашивали жену начальника Мос-тотреста. Но он был жив, находился в северном лагере, имел право переписки и его жена все время жила в Москве.

Лагерь №26 управляется самими заключенными, которые состоят исключительно из жен и членов семей арестованных в 1937-1938 годах. Внутри лагеря нет никакого конвоя и не чувствуется никакого начальства, кроме самих женщин.

Абсолютная дисциплина осуществляется старшими по баракам, бригадирами рабочих бригад и начальником лагеря - заключенной Масловой, в прошлом секретаря райкома.

Она ходит в мужском наряде, и дети, прибывшие сюда с матерями и занимающие отдельный барак на отгороженном для них участке, говорят про нее:

- У нас только один мужчина и тот тетя Лиза.

Лагерь должно быть организован недавно. Все бараки сравнительно новые. Идет широкое строительство. Строится новая столовая, котельная, баня, многие заключенные заняты на изготовлении самана, на кладке стен зданий, штукатурных и других работах.

Вскоре после приезда нас порадовали баней. Старая временная баня размещается в небольшом помещении. Войдя сюда, первое, что видишь - двух женщин с черпаками в руках у двух бочек с горячей и с холодной водой. Каждому полагается по два черпака из каждой бочки. Как управиться с таким малым количеством воды, чтобы и помыться, и выстирать смену белья. Я знаю, что горячая, даже грязная вода, растворяет и смывает грязь. Надо лишь сохранить, не расплескать драгоценную воду.

Среди пара и гомона с трудом нахожу себе место, где можно поставить шайку на деревянную лавочку и встать самой. Осторожно, стараясь не пролить ни капли воды на пол, я моюсь над шайкой и с радостью вижу, что осталось немного мыльной воды, где я стираю свою смену. Во второй порции я смываю мыло с себя и белья и, не выплеснув ни капли, могу считать баню законченной. Я удивляюсь, что можно рационально использовать такое малое количество воды. Выхожу из бани, неся подмышкой мокрое

белье и с полным ощущением, что побывала в бане. День воспринимается как особенный.

Подошел праздник годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. В этот день особенно горько переживать лишение свободы, разлуку с близкими и товарищеским коллективом.

Горечь эта усиливается специальным распорядком дня в лагере в этот день. Работы не производятся. Из бараков выходить запрещается. В столовую и за хлебом идут строем, руки назад и в полном молчании.

Сидим на нарах на своих местах. Такой день один из самых тяжелых в лагере. Сидя или лежа на своем месте на нарах, не можем не вспоминать как проходил этот праздник на свободе. Никто не работает, всюду флаги, музыка, пение. Дети не идут в школу.

Если я не на демонстрации, я иду с ребятами гулять по заполненным радостными людьми улицам, покупаем китайские игрушки, сладости, прозрачных петушков на палочках и, вернувшись домой, усаживаемся за праздничный стол, где обязательно стоит торт, который мы все любим.

Очнувшись от этих воспоминаний, оглядываешься кругом и сердце замирает от унылой картины все того же барака, видишь печальные и понурые фигуры женщин, ни за что ни про что оторванных от детей и тоскующих по ним и своему семейному очагу.

Была у нас в бараке и маленькая тюремная радость: концерт самодеятельности.

Все мы сидим или лежим на нарах, а в поперечном проходе по середине барака выступают артистки, которых по лагерю набралась порядочная группа.

От хорошего исполнения песен, плясок, хорового пения, которые мне показались великолепными, надолго сохранилось приятное, теплое воспоминание. Казалось даже, что утром на другой день все поднялись на работу легче и повеселее обычного.

А работа предстоит тяжелая. Большинство из вновь прибывших назначены на заготовку топлива. Основа хозяйства лагеря - тростник, который идет на изготовление самана, на топливо и так далее. Сначала работа не показалась мне трудной.

Мы рано утром вышли строем под конвоем в степь за пределы лагеря, там жали мягкий пушистый камыш, вязали снопы и складывали их ив кучи. Стоят последние дни теплой солнечной осени, пахнет ковылем, дышится легко и свободно. Степь красива и приятна.

Но скоро наступили холода, мороз прихватил землю и покрыл тонкой коркой большое озеро с другой стороны лагеря. Ноябрь, декабрь и январь оказались очень суровыми.

Усилились холода, увеличилась дальность хода. Самый сбор перед воротами для выхода за камышом - операция мучительная. Нас привели сюда, мы ждем конвоя. Пронзительный ветер и мороз прохватывают насквозь. Мы все дрожим. Рядом пустое отштукатуренное здание. Вход открыт. Длинный коридор и безмолвные комнаты по обе стороны. Говорят, это карцер, но он кажется необитаемым, не раздается ни одного звука. Пока дрожишь на ветру, кажется, что в здании теплее. Действительно, ветра там нет, но от стен исходит такой леденящий могильный холод, что мороз и ветер в поле кажутся приятнее. Снова выходишь.

Наконец, приходит конвой, открывает ворота, мы спускаемся под горку и идем на работу. В ходьбе становится теплее и жизнь перестает казаться такой безнадежной.

Вместо мягкого камыша здесь пришлось на берегах и островах озера рубить жесткий бамбуковый тростник диаметром до пяти сантиметров. Резать, вязать и носить его очень трудно.

Невыполнившим норму заготовки тростника снижается порция хлеба до 400 грамм. Тяжелая физическая работа на морозе, отсутствие жиров и скудное питание держали меня в полуголодном состоянии. Голода я не могу выносить, страшно слабею.

Возможность получить в столовой дополнительную порцию щей я считала удачей, ради которой стоило дожидаться, когда пообедает смена. Правда, от других я особых жалоб не слышала, может быть, они получали деньги или посылки из дома.

Но силы мои заметно таят из-за недоедания и тяжелой работы. Все-таки уже под сорок, это не пустяк. В бараке есть старуха с французской фамилией. Она не работает и целый день проводит на нарах. Ее дети живут в Москве, на Кудринской площади, но ничего ей не посылают. Старуха эта не может есть пшенную кашу, и я вымениваю ее на печенье, которое беру в ларьке. Всегда такая брезгливая, здесь я не обращаю внимания, что ем объедки. Голод поистине не тетка, чувствую, что он меня доконает в союзе с холодом, безграничной усталостью и замороженными душевными силами.

Я не могу выработать нормы, мои снопы плохо перевязаны и рассыпаются, приближается конец моей энергии.

Один раз я попыталась облегчить свое положение и пошла в контору заявить, что я квалифицированный инженер и могу выполнять любую работу на постройке. В конторе отнеслись ко мне недружелюбно, как будто боялись за свои места и отказали в переводе, сказав, что мостовики им не подходят.

В лагере я встретила двух знакомых - Любу и Раю. Обе были хорошо устроены, но не помогли мне ничем. Люба даже не стала слушать о моем желании перейти на другую работу и не разговаривала со мной. Рая как-то дала мне корку хлеба от горбушки, из которой был вынут весь мякиш, и еще одну ценную вещь - иголку, которой я дорожила.

Была у меня однажды в лагере огромная радость, которую я омыла горькими слезами: мне прислали посылку из дома с конфетами и печеньем.

Все это было завернуто в полотенце, на концах которого были вышиты имена моих детей - Воля и Боря. Как завидую я людям, которые могут их видеть ежедневно! А ведь они не ценят это изумительное счастье!

Видеть серьезные и грустные Воленысины глаза! Слышать веселую болтовню Боречки! А мне хоть бы во сне их увидеть! Это счастье выпало мне всего один раз, но зато я видела сразу всех четверых: двух своих мальчиков, Сашоку и Маню.

Я стою на берегу огромной быстрой реки и вижу баржу, на борту которой смирненько сидят они все и улыбаются мне. Баржа подходит, я должна на нее прыгнуть с берега. Безумно волнуюсь, что не успею, вся дрожу.

Расстояние слишком велико, мне не перепрыгнуть, а баржа уже скользит мимо. Но вот чья-то дружеская и спокойная рука перебрасывает доску, и я по ней вихрем мчусь на баржу и охватываю в объятья моих любимых.

Пережитое счастье слишком велико, чтобы не прерваться, и я просыпаюсь вся в слезах и с трепещущим сердцем. В бараке тихо, слышно лишь дыхание спящих, иногда стоны, бормотанье, и снова все затихает. Я не могу уснуть, думаю о будущем моих детей, о себе и Мише.

Нет еще и года, как я арестована, а ведь мне дали пять лет, Мише вдвое больше. Какие они все будут, когда я вернусь? Да и вернусь ли?

Эта тяжелая работа, безрадостное унылое существование, эти ружья и собаки, охраняющие от меня мою семью, мою страну - сколько можно так выдержать? Чем и как жить в этой обстановке без будущего? Я так одинока здесь!

Я стала молчаливой, замкнутой, ни с кем не могу сойтись, не могу слушать без конца жалобы женщин, видеть слезы. Лучше одной уйти за завалинку барака и там посидеть, если выпадет несколько свободных от усталости и забот минут

Но вот в бараке начинается движение, все заняты одним и тем же - все готовятся к выходу на работу. Снова я на озере. Корка льда потрескивает под ногами, она до того прозрачна, что ясно видно дно и водоросли.

Вдруг на меня напал столбняк, меня охватило оцепенение, я стою на воде и не могу пошевелиться. Аналогичный случай был со мной на одном из мостов, когда я забралась на высокую башню. Я посмотрела вниз и тут меня парализовало, я не могла оторвать руки от конструкции и не могла двинуться ни вверх, ни вниз.

Тогда я стала смотреть вверх и заставила себя не думать, где я, а вспоминать о посторонних вещах. Оцепенение прошло, и я благополучно спустилась вниз.

Здесь на озере я не имела времени думать о другом, мне надо двигаться вперед, все уже давно ушли. Я позвала последнюю женщину в цепочке впереди идущих, чтобы она вернулась. Она повернула обратно. Вид спокойно шагающего человека меня успокоил, и я задвигалась снова.

В один из холодных зимних дней я провалилась в воду и обморозила пальцы ног. Несколько дней я отсидела в бараке и буквально с трепетом думала о скором выходе за камышом. У меня нет на это сил.

В это время настали морозы 54 градуса и работы на озере временно прекратились. Холод все сковал. Воздух как бы сжался и звенел, на небе появилось два солнца, выйти из барака было мучительно. Пока протягиваешь руку к окошечку выдачи хлеба - рука белеет.

Но вот погода смягчилась. Я чувствую только, что силы мои падают, и если ничего не переменится, я долго не протяну. Спас случай: меня внесли в списки заключенных, которые по этапу отправляются в другой лагерь.

Отбывающих перевели в отдельный барак, где мы отдыхали двое суток. Я восприняла как счастье возможность не идти на дальнее озеро. Мне не надо было целый день работать согнувшись, рубить и резать жесткие бамбуковые палки, собирать их и таскать, волноваться из-за нормы, потом усталыми тяжелыми шагами возвращаться в лагерь в свой барак, взбираться на нары и не видеть впереди ничего хорошего.

А сейчас я отправляюсь в новое место. Для меня ясно, что здесь, при моих почти сорока годах, мой труд непосилен. Сам переезд, связанная с ним суматоха, все внесло разнообразие в жизнь и вызвало какие-то надежды.

К нашему отъезду закончилась новая кирпичная баня с кранами, без ограничения в воде, с хорошим стоком и новыми деревянными желтыми скамьями. Отъезжающих помыли отдельно, без тесноты и спешки, женщины оживленно переговаривались, весело натирали друг другу спины, а обслуживающий персонал улыбался нам и желал счастливого пути.

Как раз к этому времени в ларек привезли печенье, и нам позволили купить по два килограмма, что показалось нам роскошью и подняло настроение. Нас проводили из лагеря остающиеся товарищи с ласковым сочувствием.

Этот переезд воспринимался с надеждой, что в новом лагере будет лучше. Снова подали открытые грузовики, снова мы едем навстречу неизвестности. Прибыли на пересыльный пункт.

Здесь люди задерживаются ненадолго, поэтому все производит впечатление чего-то случайного. Не капитально сделанный барак типа землянки, с низким потолком, неровным земляным полом, в который врыты стойки двухэтажных нар, черных и неопрятных, дощатые перегородки, распахнутые двери.

Бараки отделены друг от друга колючей проволокой. В соседних бараках видим заросших и нечесаных мужчин. Все здесь неприветливо и беспокойно. Отсюда двадцать шестая точка кажется культурным и чистым пунктом, как обетованная земля.

Такая неприятная обстановка, столько грязи, так близки соседние бараки, из которых на нас поглядывают неприветливо и не делают попытки сказать человеческое слово.

Все это тяжело и вызывает желание как можно скорее со всем этим расстаться.

Первую ночь я не могла уснуть, ворочались и мои соседки. Надолго ли мы в этом наспех сколоченном полутемном бараке? Настроение становится тревожным, тем более, что прибыли мы к вечеру. Тоска меня съедает.

Рано утром пришел какой-то администратор, объявил нам:

- Вот что, женщины: вас надо на машинах переправить в лагерь за сорок пять километров отсюда. Но машины сейчас заняты, как только освободятся - переправим. Когда это будет - неизвестно. А пока будете жить здесь.

- Нельзя ли ускорить прибытие машин? Здесь плохо, - говорим мы.

- Могу предложить только одно: идти пешком эти сорок пять километров. Те, кто хочет дождаться машин - оставайтесь здесь, кто добровольно согласен идти пешком -завтракайте и выходите на двор. Вещи повезем на подводах.

Часть женщин осталась, другая стала собираться в поход. У меня даже не возникло вопроса идти или нет - только бы подальше отсюда. Сил, правда, мало, но я все-таки пойду, не бросят же меня одну на дороге.

Солнечным февральским утром мы покинули этапный пункт и вышли в степь. Погода великолепная. В степи лежит снег, ярко светит и пригревает солнышко, воздух прозрачен и наполнен свежестью. Перед нами бескрайняя степь и дорога.

Мы стоим на площадке за зоной. Здесь ничто не напоминает о тюрьме и лагере, далекие просторы, прелесть слегка морозного утра, все кругом дышит покоем и счастьем. Впереди - уходящая вдаль дорога.

В степи ждала нас группа начальства, собравшаяся проводить нас. Мы выстроились. Они прошли вдоль рядов, отобрали тех, кто показался им слабее, бледнее или старее и посадили на подводы, поверх вещей.

Таким образом, я какую-то часть пути, может быть, половину, проехала на розвальнях поверх чемоданов. В пути сделали привал на молочной ферме. В обширном сарае мы смогли сесть отдохнуть, выпить по два стакана молока или обрата, которое нам разливали из бидонов и не отказывали в добавке.

Но я потеряла свое место на подводе. Когда была дана команда к отправке, все вскочили и побежали к подводам, которые в одну минуту оказались заполненными. Все мои попытки найти место окончились неудачей, слишком много людей были проворнее и догадливее меня.

Пришлось мне идти пешком весь оставшийся путь, которому, как мне казалось, конца не будет. Молчаливая цепь усталых женщин медленно двигалась вперед и скоро растянулась километра на два.

Где-то очень далеко впереди на снегу четко рисуются темные фигуры, поднимаясь и опускаясь гуськом, одна за другой, по склонам покрытых снегом невысоких холмов. Очень скоро я сильно устала и оказалась в конце колонны, которую замыкал конвой.

Несколько раз я боролась с желанием опуститься на снег, только бы не двигаться больше. Но все шли и шла я впереди замыкающего конвоя- Понемногу я потеряла ощущение времени, все у меня притупилось и, безгранично усталая, я деревянно и тупо передвигала ноги и не останавливаясь, зная, что уже не поднимусь снова.

Начало темнеть, наступала ночь, а мы все шли и шли. Но вот передние остановились, мы, все так же деревянно шагая, подошли ближе и увидели в свете фонарей колючую проволоку зоны и широкие ворота. Кто-то нас встретил, кто-то чем-то распоряжался.

Была глубокая ночь, когда мы вошли в зону лагеря. Шедшие впереди постепенно заходили в ближайшие бараки, задние шли дальше, постепенно заворачивая по чьей-то команде в следующие бараки.

Мы остановились у крыльца бывшей церкви, переоборудованной под жилье. Сделав последнее усилие, чтобы преодолеть ступени крыльца, я вошла в одно из помещений с такими знакомыми двухэтажными нарами.

Сюда попало мало народа и я остановилась у ближайших нар. В лагере должно быть не ждали такого количества народа и помещение не было подготовлено к нашему приему.

Бывшая церковь с толстыми стенами промерзла насквозь, и острый холод запустения охватил нас. Здание не отопили к нашему приходу. Все звуки гулко отдавались в пустом помещении. Здесь предстояло провести остаток ночи.

Всюду на кирпичных стенах мохнатится толстый слой белого инея или снега, им же покрыты деревянные нары, которые быстро стали отпотевать и мокнуть.

Был поздний час Не в силах что-либо предпринять, я повалилась не раздеваясь на нижнюю полку и, несмотря на сотрясавшую меня дрожь, все же погрузилась в глубокий сон, который к утру несколько освежил меня.

Утром пришла женщина и начала переписывать наши специальности. Я придала этому большое значение, так как не хотела попасть снова на рубку камыша или подобную работу. Может быть, часть специалистов остались на пересыльном пункте, а здесь мало строителей и меня назначат не на физическую работу. Я волновалась, Когда меня записали, я поняла как мало могу я повлиять на свою судьбу, ее будет решать кто-то Другой.

В этом склепе нас все же не оставили. В то же утро нас перевели и разместили в кирпичном теплом двухэтажном доме, светлом и чистом, каждый этаж которого разделен на четыре больших комнаты.

По обе стороны широкого прохода в каждой комнате двухэтажные нары, где можно расположиться без тесноты. Это - единственное двухэтажное здание лагеря. Улица, на которой оно стоит, застроена одноэтажными оштукатуренными бараками.

Лагерь представляет собой хорошо распланированный и добротно построенный городок, существующий, вероятно, давно. Несколько кирпичных зданий имели раньше специальное общественное назначение. Наш двухэтажный дом, возможно, был занят мастерскими.

Центральное место занимает ровная обширная площадка, на которой теперь происходят проверки. Местность здоровая, сухая, степной воздух, ручей пересекает лагерь и проходит по овражку. Откуда-то мы узнали и прежнее назначение этого лагеря - город Спасск.

Возможно, что к женам изменников Родины, о которых заведомо известно, что они ни в чем не виноваты, отношение в НКВД было иное, чем ко всем остальным заключенным. Ни в тюрьме, ни в обоих лагерях мы не видели грубого обращения.

Почти не видно также и лагерной администрации. Оба известных мне лагеря управлялись самими заключенными. 26-й лагерь был новым, благоустроенным, в нем были чистота и порядок. Спасск вполне благоустроен, здесь развернуто значительное строительство капитальных зданий.

До нас здесь была колония малолетних преступников, для которых были созданы хорошие бытовые устройства. Отличная душевая на несколько душей с хорошей раздевалкой. Отдельное кирпичное здание отведено под хорошо оборудованную светлую больницу.

Часть бараков имеет как бы отдельные квартирки из светлой комнаты, прихожей и тамбура. В бараках есть шахматы и шашки. Лагерь имеет свою электростанцию и наметил ряд строительных работ.

Зона ограждена забором из колючей проволоки. Как-то по степи прошли несколько человек с нагруженным верблюдом.

Ощущение горестного недоумения вызвала у меня эта картина. Каждый день у нас поглощен своей лагерной жизнью. Глядя, как завороженная на этого верблюда, детей и всю семью, идущую с ним, я как-то особенно остро ощущаю эту колючую проволоку и жизнь за ее пределами в бескрайней нашей стране.

Я потрясена мыслью, что где-то есть счастливые семьи, родители живут вместе с их детьми, кто-то может отдыхать на курорте, кто-то едет на пароходе по Волге, у кого-то есть будущее. А здесь колючая проволока и степь.

За проволокой видны дома сотрудников лагеря, конвоя. Там вдали бегают ребята и кричат нам: "Зэка, ззка, сидишь за мужика!"

Здесь в степи началась уже весна, мягкая, с нежным степным ароматом. Условия жизни для меня значительно легче, чем в первом лагере. Работа - самая лучшая, какая только возможна в этих условиях.

Меня назначили к начальнику строительства Николаю Петровичу. Он бывший заключенный, вольнонаемный, с развитием примерно на уровне практика. Начинаю работать вместе с двумя молодыми милыми женщинами - Верой и Мусей.

Нам поручено определить объем ремонтных работ всех зданий лагеря. Мы втроем идем от здания к зданию и производим инвентаризацию необходимого ремонта бараков, больницы, столовой, конторы и овощехранилища.

За зоной, немного поодаль от колючей проволоки, видим мы красное кирпичное большое здание. Оказывается, его тоже надо ремонтировать, и мы должны туда пойти для его осмотра. Это специально построенная постоянная больница, наша - внутри зоны - временная.

Для осмотра здания нас, к нашему удивлению и радости, отпускают за зону без конвоя. Конвой всегда производит на меня гнетущее впечатление. А тут мы втроем медленно прошлись до больницы и обратно.

Может быть, отчасти из-за этого нам так понравилась больница. Здание с высокими потолками, большими окнами, светлыми чистыми палатами, операционной и другими комнатами сделало бы честь любому населенному пункту и даже городу.

Масляная краска рам и дверей хорошо сохранилась, все цело. Сохранился специфический больничный запах. Здание не было использовано, вероятно, из-за своего положения на отшибе от других домов. Осмотрев здание, мы составили подробную дефектную ведомость.

Мой начальник Николай Петрович обходит отдельно все сам и проверяет нас. Сначала я чувствовала его недоверчивое отношение ко мне. Первое время он проверял меня через моих сотрудниц, проверял мою добросовестность, отсутствие саботажа и общее настроение.

Я же отношусь к работе так же как на воле. Через некоторое время происходит мое повышение. Мне поручают все строительство. Кроме того, мне поручено создать про-ектно - конструкторское бюро и руководить его работой.

По моей заявке мне направляют инженеров, архитекторов, техников и выделяют большую комнату, где мы смогли удобно и свободно разместиться. Тетя Лиза с 26-й точки переброшена сюда же, на ту же должность администратора.

В ее распоряжении все кадры. Я даю ей заявку на рабочих и распределяю их по объектам. Укомплектовав проектно-конструкторское бюро, мы развернули проектирование котельной и столовой.

Весь мой день с утра до вечера насыщен работой, объем которой все увеличивается. Я начинаю свой день с обхода всех строящихся объектов, затем иду в проектно-конструкторское бюро, где разбираюсь с проектами и обсуждаю их со своим маленьким коллективом.

Дни проходят быстро и осмысленно. Как следствие увеличения моих обязанностей, резко меняются мои бытовые условия. Из общего барака меня перевели в комнату с прихожей и тамбуром. Здесь нас всего восемь человек. В бараке одноэтажные нары, а у меня здесь даже отдельный топчан.

В прихожей располагается девятый товарищ - больная женщина, с которой я делюсь обедом. Мне назначен ИТР-овский паек, который получают ведущие работники, он очень отличается от обычного пайка и быстро поправляет мое здоровье.

Однажды из Долинки, своего рода лагерного центра, приехала комиссия, которая заслушала мой доклад о выполняемых нами проектах. Насколько стесняется мое сердце при форме НКВД настолько свободно я чувствую себя с людьми в штатском.

Комиссия дала распоряжение составить полную смету на 1939 год по всем строительным и ремонтным объектам лагеря и прислала из Долинки нормы и расценки. Всего требуется составить семнадцать пообъектных смет и сводную смету за очень короткий срок.

Выполнить эту работу можно только осуществив специальные организационные мероприятия. Здесь пригодились мои организационные навыки. Можно выполнить очень большую работу в короткий срок, если организовать дело по параллельному графику. Я дала дополнительную заявку на инженеров, техников и сметчиков, и работа у нас быстро вошла в необходимый темп.

Одна группа составляет сметы, другая проставляет единичные расценки, чтобы не было в них разнобоя по отдельным сметам, а третья группа производит только арифметические подсчеты.

Это дало возможность специализировать и ускорить работы. Наиболее трудным оказалось оформление смет. Машинистки у нас, конечно, нет, а сметы надо дать в двух экземплярах, следовательно, переписывать от руки.

На вечерней проверке объявили по лагерю вызов всех лиц с хорошим почерком, чтобы отобрать человек двадцать. В день этого отбора получилась великая толчея в нашем помещении- Пришла большая толпа. Несколько потоков женщин усаживались за столы, писали на листочках текст и цифры и предъявляли на просмотр.

Когда отбор закончился, водворилась тишина, слышался только скрип перьев. В кратчайший срок были подготовлены ведомости объемов, составлены и переписаны сметы и сданы в заданный срок. Дальнейшая работа продолжалась в прежнем ритме.

В работе я находила какую-то отдушину от съедавшей меня тоски. И мои товарищи, в большинстве матери, редко могли развеселиться. Часто, сидя за столом в проектно -конструкторском бюро, видела я как у кого-то останавливается рука с карандашом, лицо становится отсутствующим и сосредоточенный взгляд устремляется неподвижно в одну точку.

Сейчас между нами фактически нет этого товарища. Он отсутствует полнее, чем если бы уехал в Долинку. Это мать. Сейчас она видит свою дочку, может быть, гладит ее кудри, спрашивает, что-то вспоминает. Тяжело смотреть на это безжизненное лицо. Сразу выступает окружающая обстановка, нары, ружья, колючая проволока и бесперспективность собственного существования.

С трудом стряхиваю с себя наваждение, начинающее властно обволакивать меня. Я говорю что-нибудь, роняю книгу и всячески добиваюсь, чтобы очнулась моя соседка. Вот она поворачивает голову, осматривается, и тут я спрашиваю у нее что-нибудь по работе.

А в это время за окном неторопливо проплывает картина, похожая на замедленную киносъемку: две женщины несут носилки с мусором со скоростью, почти равной нулю. Медленно переставляются ноги, мерно колышутся носилки, и на всей картине печать тоски и постылого подневольного труда. Невозможно себе представить этих женщин улыбающимися или танцующими. Все напоминает похоронную процессию.

Несколько живей идет работа на строительстве, где сам процесс созидания интересен и приятен.

Каменщики кладут кирпичные стены, штукатуры отделывают помещение, а маляры подбирают рисунки для наката. Захожу в карцер. Это комната в отдельно стоящем домике. Он отличается тем, что его окна имеют решетки, которых нет в других помещениях, да на дверях висят замки.

Если бы не эти решетки и замки, это были бы уютные светлые комнатки. Наши маляры расписали стены цветочками под ситец и сделали комнаты похожими на детские. Карцер был занят два раза и каждый раз инженером-электриком Черновой.

Все электрики, обслуживающие электростанцию, живут в одном бараке вместе со своим начальником Черновой. Они проходят мимо нашего бюро дружной гурьбой, всегда шумно и оживленно разговаривая. Она - их заводила и бунтарь.

Она выражала громкое возмущение своим арестом, писала заявления и саботировала работу. За отказ от работы ее и сажали в карцер. Весь лагерь ходил смотреть, как она сидит с ногами на подоконнике и переговаривается со своими друзьями.

Меня Чернова презирает до глубины души по моим предположениям за то, что я работаю не за страх, а за совесть. Я не чувствую озлобления и ненависти, не хочу и не могу саботировать и отношусь к своим обязанностям так же энергично и добросовестно, как и на воле.

Меня не покидает убеждение, что ошибка с Мишиным арестом выяснится, его освободят, а следом за ним и меня. Запоры, решетки, собаки, конвой производят на меня удручающее впечатление и буквально иссушают мою душу.

Как-то нам надо было осмотреть материалы, лежащие за зоной. Пошла я с Лидой, она впереди, я за ней, а сзади - конвойный, винтовка с приткнутым штыком в обеих руках наперевес. Штык почти упирается мне в спину.

Непереносимо сознавать, что это мой народ ограждается от меня как от преступника. Это сильно ранит душу, но озлобления у меня нет. Я не могу здесь работать хуже, чем я могу. А Чернова говорит:

- Что, вы ее разве не знаете?

Для окончания смет понадобились нормы на количество электрического шнура, лампочек и прочее. Перерыли немногие имеющиеся у нас нормы, но ничего не нашли. Я не знакома с Черновой и узнаю ее только по большому росту, энергичной походке и окружению.

Когда она проходила со своей группой, я через окно попросила ее подойти.

- Зачем? - спросила она.

- Помогите нам определить объем работ по освещению, - сказала я.

- Да вы что? За кого вы меня принимаете? Я вам помогать не буду! Ишь чего выдумала! - прокричала она.

В лагере я вообще жила очень замкнуто. Вся душевно израненная, я искала уединения и ни с кем не сближалась. После утомительного длинного дня и вечерней провер-

ки, я предпочитаю посидеть на пороге моего тамбура, смотреть на степь и на холмы, возвышающиеся за лагерем.

Я здесь существую с замерзшей душой и без надежд Выпустят ли нас когда-нибудь? Не придется ли так и умереть здесь? А ведь есть на свете люди с легкой судьбой! Мне же всегда и все дается с трудом. Жизнь моя - сплошные торосы, я все чего-то достигаю, ставлю новые цели, снова и снова надо бороться с препятствиями.

Вот на гребне холма появляются люди. В вечернем свете на фоне заката обрисовываются их силуэты. Их четверо. Впереди два человека несут покойницу на длинных носилках, мерно покачиваясь в траурном ритме.

За ними женщина с лопатой в руках идет тем же шагом. Шествие замыкает конвойный с винтовкой наперевес. Они идут за пределы зоны к вершине холма и потом медленно и постепенно скрываются из глаз.

Зрелище это тяжело ложится на душу.

Где-то остались ее дети. К горлу подступает тяжелый ком, я потрясена до глубины души, мне хочется кричать, звать на помощь и распластаться на земле. Снова встает тот же вопрос. Как это могло случиться? На этот вопрос как-то мне ответила случайная попутчица с вечерней проверки, бывшая на свободе секретарем райкома:

- Это вредительское истребление кадров, уничтожение прослойки партийной и советской интеллигенции.

* * *

Июль 1939 года. Раннее солнечное утро. День только занимается. Все еще спят. Кто-то трогает меня за плечо:

- Собирайтесь с вещами!

- С вещами? - спрашиваю я.

- Да, и быстрее, - отвечает товарищ.

- Почему, вы не знаете? - беспокоюсь я.

- Не знаю. Может быть, на свободу, может быть, в этап.

Этап! Еще этап! Соседки мои проснулись, высказывают разные предположения. Лида и Муся встают, чтобы проводить меня. Лагерь еще спит, когда мы втроем пересекаем его и заходим в контору. Здесь тетя Лиза производит личный обыск, говоря:

- Вы меня извините, но таков порядок, я должна вас обыскать.

- Пожалуйста.

- Ну вот и все. А вот вам посылка из дома..

- Спасибо, берите, товарищи, конфеты и печенье. А вы не знаете, куда это меня и почему одну? Может быть, переводят в Долинку?

- Не знаю, как будто на свободу.

- Меня начинает трясти. Скоро весь лагерь будет переживать новость и обсуждать ее на все лады. Я прощаюсь и иду за зону. Стою с вещами в коридоре конторы начальника лагеря и долго жду. Пусто. Изредка пройдет кто-либо по коридору.

Обращаюсь к одному из них:

- Скажите, пожалуйста, где мой конвой?

- Какой конвой? Вы расконвоированы и свободны. Пришла телеграмма о вашем освобождении, - отвечает он.

Я выхожу во двор. Никто за мной не следит и ничего не говорит. Появляется грузовик, из дома выходит начальник лагеря, который провожает меня до Долинки. Мы забираем вещи и садимся в кузов.

- Это правда, что меня освободили?

- Да, это правда, поздравляю вас!

- Я никому не передала свою работу, - сказала я.

- Нельзя же из-за этого держать вас за проволокой.

- Кто будет вместо меня?

- Еще не знаю, вы прекрасно справлялись с работой, и другого такого работника, как вы, мне не найти.

Приехали в Долинку, где он привел меня в канцелярию для оформления документов. Молодой приветливый сотрудник НКВД в форме занялся со мной, поздравил меня, оформил мне документы и деньги.

Меня удивило и растрогало искреннее доброжелательство сотрудников, которые поздравляли меня, выражали радость и ласково напутствовали.

От Долинки до железнодорожной станции Караганда надо ехать на машине. Сидевшие в ней встретили меня злобной руганью почему-то по адресу интеллигенции. Мне с трудом удалось забраться в кузов. После этого все успокоились, и мы поехали. На станции Караганда я купила билет до Москвы, дала телеграмму домой и, наконец, села в поезд, который доставит меня туда, куда я так стремлюсь.

Вот, думаю, встретит меня сейчас Миша, дети, Сашока, и мы начнем заново жить. Как себя чувствует Миша? Давно ли он вернулся? Я стараюсь представить себе его жизнь. Прошло два года нашей разлуки, и много пережито за это время.

Но как бы то ни было, мы снова будем вместе, дети наши будут с нами. Тяжелый кошмар остался позади. В пути на одной из станций я встретила начальника одной из наших строек. Он видит и узнает меня, но не подходит и не здоровается.

У меня мгновенно оживают воспоминания о тяжелом годе моей жизни после Ми-шиного ареста. В Москве он немедленно расскажет о нашей встрече раньше, чем я появлюсь в Тресте, а сейчас с неприятным впечатлением от этой встречи я возвратилась с перрона в свой вагон и постаралась снова сосредоточиться мыслью на моих близких.

Я охвачена нетерпением и волнуюсь особенно перед самой Москвой. Вот, наконец, перрон. Навстречу мне Сашока и Маня.

- Здравствуйте, мои дорогие! Вот я и вернулась, а где Миша? - спрашиваю я.

- Его нет.

- Как нет? А где же он?

- Незнаем.

- Что он сообщил? - заволновалась я.

- Ничего.

- Его не освободили?

- Нет, от него никаких известий.

Свет буквально покачнулся в моих глазах. Миша не освобожден. Значит, все остается так, как перед моим арестом. Теперь мы опять семья изменника Родины. Я спрашиваю:

- А где же дети?

- Они в деревне.

- С кем?

- С бабушкой.

- А ты, Сашока?

- Я работаю.

Я беспокоюсь о Мише, волнуюсь, но в то же время чувствую, как чудесно вернуться домой после тринадцати месяцев разлуки.

Вот моя дорогая Москва, Ярославский вокзал, Каланчевская площадь с толпой народа, вот Панфиловский переулок, мой дом и моя квартира.

Я расспрашиваю про их жизнь, малейшая подробность меня интересует:

- Сашока, расскажи, как вы без меня жили? Приходили ли к вам из НКВД?

- В тот же день пришли за детьми, - отвечает Сашока.

- То есть как это за детьми? - спрашиваю я

- Пришли, говорят - дети остались без родителей. Мы их забираем в детский дом.

-А ты что?

- Я говорю - не отдам! Я их сама воспитаю. - У вас, говорят, средств нет. - Буди работать, родные помогут. Потом вызвали в райисполком на совещание. Было несколько таких, как я, но они получают по тысяче рублей, а меня спрашивают о зарплате. Я говорю - сто шестьдесят два рубля, а ты знаешь, что за квартиру мы платим сто шестьдесят рублей в месяц. Как же вы, говорят, их содержать будете? Я говорю, что мне помогут. Пусть, говорят, дадут обязательство, тогда, если не будут помогать, вы их по суду получите.

- Так и оставили детей и тебя в покое?

- Детей оставили, но несколько раз приходили проверять, как я их содержу.

- Откуда приходили, - спрашиваю я, - из Райсовета?

- Нет, только из НКВД. Сначала приходили через каждые две недели, потом реже.

- Почему так часто?

- Я спросила их об этом, а они мне говорят, что есть люди, которые обязуются заботиться об осиротевших детях, поселяются к ним, пользуются квартирой и вещами, а детей не посылают в школу, а посылают пасти своих коз, - вот меня и проверяли.

- Но потом они тебе поверили?

- Проверяли даже постели - есть ли простыни и чистые ли. Ходили к Воле в школу, узнавали как учится.

- Но ведь он - отличник?

- Он очень хорошо учится. Кто приходил, тот оставил мне телефон, чтобы в случае чего звонила.

- Да, я два раза звонила. Один раз домоуправша хотела нас переселить из наших двух комнат в одну, притом плохую комнату. Она предложила мне переехать, я отказалась и позвонила в НКВД. Он велел дать ей его телефон, чтобы она ему позвонила.

- Ты передала?

- Да, и с тех пор она не приставала к нам. Второй раз я позвонила весной, спросила, можно ли мне отвезти детей в деревню. Сказал, конечно, везите, если есть куда. Им там будет лучше. Еще приходили и спрашивали, не обижают ли детей во дворе и соседи, не дразнят ли их родителями. Нет, говорю, ничего. Тогда они говорят, если будет кто обижать, сообщите немедленно нам, мы поможем.

- И правда, их не обижали? - спрашиваю я.

- Правда, все их очень жалели.

- А какие-нибудь вещи забрали?

- Нет, пришли, описали вещи и предупредили, чтобы они были в сохранности, а забирать - не забирали.

- На какие же средства вы жили?

- Я сразу пошла работать на обувную фабрику по своей специальности. Очень помогала тетя Маня. Она переехала к Пете на Матросскую тишину и много работала, переписывала на машинке. Она нам давала ежемесячно триста - четыреста рублей. Потом присылала твоя сестра Наташа ежемесячно пятьдесят рублей и твой брат Коля пятьдесят рублей. Мы не бедствовали, жили не шикарно, но не голодали.

- Не понимаю, почему меня освободили одну из всего лагеря.

- Это тетя Маня хлопотала.

- Маня, - обращаюсь я к сестре, - расскажи, что ты сделала?

- Вот, Леленька, ведь в начале 1939 года стали многих возвращать из тюрем и лагерей. Я и подумала, как бы тебя выручить. Написала подробное заявление в ЦК партии, что ты коммунистка, квалифицированный специалист, остались двое детей, что ты не можешь быть виновата, прошу тебя освободить. Решила подать в мае. В солнечный день твоего рождения отнесла заявление В ЦК, у меня бумаги приняли и говорят: "Не беспокойтесь, предадим, куда надо". А потом прислали ответ, что верховный прокурор Союза дал телеграфное распоряжение о твоем освобождении. Тут мы и стали тебя поджидать. Глядишь, и твоя телеграмма пришла.

- Сашока, мне хочется поскорее к детям, - говорю я.

- Ну что же, я возьму отпуск, поедем в деревню, - ответила Сашока.

- Давай возьмем их сюда, все равно уже конец июля, через месяц Воле в школу, я уж очень соскучилась!

- Хорошо, так и сделаем, - сказала Сашока.

Ехали до Талдома, там двадцать километров пешком. Мальчики мои выросли, загорели, Боренька - толстячок, а Воля вытянулся к своим пятнадцати годам. Оказывается, после нашей телеграммы его главным занятием в деревне было влезать на ригу, смотреть на дорогу и ждать моего приезда.

Несколько дней провели мы в деревне с детьми. Пора возвращаться в Москву и приступать к работе. Раз Миша не вернулся, придется опять работать в Техническом отделе Треста.

Если бы он вернулся, я чувствовала бы себя спокойно и уверенно. Но я вернулась одна и независимо от чего так, как будто бы я была арестована по отдельному обвинению, и вот меня проверили и выпустили, дело мое прекратили, но муж мой репрессирован.

И все же мне легче, чем год назад. Никто меня больше не прорабатывает, мне вернули партийный билет с сохранением стажа, я бываю на партийных собраниях не как подсудимый и опасный человек. Но моя ранимость затрудняет мне жизнь.

Я болезненно воспринимаю любопытство, которым окружают меня первое время, когда я постоянно натыкаюсь на пристальные взгляды. Например, мне иногда кажется, что мой товарищ Кирилл, сидящий в конце комнаты, не работает, так как его взгляд я встречаю каждый раз, как поднимаю голову от работы.

Я занимаюсь уже не канцелярией, а проектированием. Но мне тяжело встречаться с Петровым, Железкиным и другими товарищами, так позорившими меня без всяких оснований. Лучше бы мне сменить коллектив. Здесь надо иметь и известный срок, чтобы все забылось и меня не терзали тяжелые воспоминания.

* * *

Как всегда утешение дает мне работа. Помогают командировки. Для бетонирования нескольких десятков арок на семи мостах через реку Кубань надо запроектировать поддерживающие кружала, которые можно было бы использовать на всех мостах: устанавливать их в пролет, бетонировать арку и, после выстойки бетона, кружала переносить в следующий пролет.

Я закончила проектировку и еду на место для помощи строительству. Здесь я попадаю в большой рабочий коллектив и встречаю много новых людей. Начальник строительства Сергей Васильевич Алексеев. Веселый, жизнерадостный, энергичный человек.

С ним и другими товарищами мы проехали на машине по всем будущим местам строек, осмотрели местность, знакомились с условиями и останавливались у источника, откуда бьет нарзан, которым мы и освежались.

Работы на Кубани производятся красиво, на высоком техническом уровне. Через реку переброшен кабель-кран, для устройства которого на берегах поставлены высокие мачты, между ними переброшен мощный трос с тележкой, к которой подвешивается груз.

Кабель-кран с берега подает в пролет крупные элементы кружал, устанавливает их точно на место и поддерживает, пока их закрепляют тросовыми расчалками к бетонным опорам. Вес одного элемента до пяти тонн. Когда все элементы кружал поставлены на место, расчалки снимаются, на кружалах устанавливается опалубка и арматура и тот же кабель-кран подает в нужную точку бетон самой арки.

Обновленная, возвращаюсь в Москву, где начинаю новую работу по временным наплавным мостам. В моем подчинении группа инженеров, мы изучаем вопрос и составляем типовые проекты временных наплавных установок для строек: плавучий копер для забивки свай, наплавной мост для подачи бетона на реку и так далее.

Во время отсутствия начальника технического отдела я его замещаю. Круг работы расширяется. Все же мне больше по душе организационная, живая работа с людьми, в кипучей обстановке стройки. Поэтому я рада выехать на группу мостов через реку Буг, Ингул и Терновку. Здесь развернуты большие и интересные работы, в особенности на двух последних объектах. Устройство опор мостов на кессонах связано с применением сжатого воздуха, что вредно для здоровья людей, требует сложного и дорогого оборудования, дополнительных устройств и вызывает большой объем работ.

В поисках новых решений для глубоких фундаментов опор мостов, применяются на Буге сплоченные деревянные сваи, изготовленные из брусьев на болтах, а не Терновке и Ингуле впервые опробованы сваи из металлических труб диаметром до 1,2 метра.

Инженеры и весь рабочий коллектив работают с энтузиазмом над внедрением новых видов основных опор. Эти работы вошли в историю мостостроения, но они не были закончены до начала Великой Отечественной войны.

Душевные раны мои постепенно затягиваются. Отношения с товарищами наладились, дети здоровы. Жизнь вошла в новую колею.

Настало лето 1941 года.

Сашока с детьми уехала к бабушке в деревню, захватив с собой наименьшее количество вещей.

Жизнь в деревне представляет собой раздолье для детей, в особенности для Бори. Ярко выраженная склонность и интерес к насекомым появилась у Бори с самого раннего возраста.

Едва начав ходить, он не играл на дворе с ребятами, а рылся в земле или в траве и искал жучков и других насекомых.

С возрастом интерес увеличивался, и диапазон его занятий расширялся. Одно время все подоконники квартиры были заставлены стеклянными банками, в которых устроены из пластмассы ветки и в каждую банку посажено по пауку.

Сам Боря гоняется за мухами, чтобы обеспечить паукам ежедневный рацион в объеме хотя бы одной мухи. Затем он переключился на бабочек.

Я всячески поддерживаю его увлечение. Он с энтузиазмом отдается своим занятиям энтомологией.

Основные его просьбы ко мне - это купить энтомологические булавки, коробки и книги о насекомых.

Осенью 1941 года ему исполнится девять лет.

Я не перестаю удивляться на моего маленького сына. Я - строитель, отец - энергетик, кругом даже никаких разговорров о насекомых, а он вот врожденный энтомолог, интересуется, наблюдает и проявляет явную склонность к исследовательской работе. Пишет мне: "Мама, сегодня я поймал жука, он очень мне понравился, он весь черный, у него чудное строение, голова и грудь у него как у майского жука, только величина его два на пять миллиметров. Но у него брюшко маленькое, а если сбоку глядеть, то кажется очень большое. У него нет крыльев, один хитиновый покров и под хитиновым покровом большая камера с воздухом. Края крыльев приросли к брюшку, только сзади брюшко может оттягиваться. Я оттянул брюшко и посмотрел, не вода ли под крыльями, и убедился, что не вода. Тогда я подумал, не водолюб ли это, налил стакан воды и пустил туда жука, он с четверть минуты подержался на воде и потом пошел ко дну. Сейчас сидит у меня в банке с мелконарубленной корой и не зарывается в нее.

Я недавно поставил банку под кровать, а там у нас холодно, и он от холода заснул, как на зиму. Я попробовал вынести его на стол, но он туту же начал шевелиться, и я его снес обратно."

По его письмам видна его интенсивная, я бы сказала, творческая жизнь. Из письма Бори ко мне:

"Здравствуй, мама! Вчера, когда я кончил писать, опять пошел дождь. Сегодня тучи, но по полету ласточек (высоко) дождя не предвидится... Сегодня еще поймал дубового шелкопряда, помнишь, у меня была бабочка под названием Волина, в честь его, потому что он ее поймал, бабушка поймала еще плавунца, окаймленного, в овсе, очень невероятно...

Сегодня я нашел в лесу и основал в огороде осиное гнездо, получил от мальчишки гусеницу, набрал червивых грибов, которые выбросили и, наконец, ходил на бочаги, наловил плавунцов и всякой живности и пустил все это в мой бочаг, который отгородил от лужи, которая с ним раньше соединялась. Я нашел, кроме того, гусиное и петушиное перо для твоей шляпы".

* * *

И вдруг, совершенно неожиданно, война. Вслушиваясь в сообщения радио, я ке могла осмыслить, что это уже случилось, что на нас уже напали, настолько невероятно это казалось.

Целый месяц в Москве было тихо, если не считать учебных бомбежек. Ровно через месяц после начала войны - первая боевая тревога. Бомбоубежище наше помещается под соседним домом № 1 по Панфиловскому переулку.

Добраться туда - дело одной минуты: спуститься с пятого этажа по лестнице во двор и через подъезд вход в просторное, хорошо оборудованное бомбоубежище в подвале, с двумя выходами.

В первый же день бомба ударила в керосиновую давку напротив наших ворот, повредила водопроводную сеть и ближайшие пожарные краны. Воздушная волна ворвалась в открытую дверь убежища, оглушила дворника и меня.

Стали приносить раненых. Мой слух восстановился довольно быстро, а дворник оглох полностью и потом жил подаянием.

Прекрасное слово "отбой" вернуло всех домой. Не понадобились ключи, чтобы войти к себе: взрывная волна выломала все двери, разбила все окна и переместила вещи по комнате. Ночь ушла на уборку стекой и наведение какого-то порядка после разгрома..

На следующий вечер ровно в то же время снова тревога, на сей раз до утра. Расположились в том же убежище, недалеко от входа и приготовились терпеливо ждать отбоя. Как хорошо, что дети в деревне.

Неожиданное волнение овладело всеми - зажигалка упала на наш дом № 3 и он горит. Некоторые бросились спасать вещи, но туда не пускали. Поврежденный накануне водопровод не дал возможности тушить.

Пока пожарные из какого-то далекого крана подавали воду, пожар бушевал во всю. Шестой этаж дома не имел перегородок и оттуда огонь спустился на наш этаж. На пылающий дом фашисты сбросили тяжелую взрывную бомбу, и она ударила в дом № 1, в подвале которого сидели жители многих соседних домов: Панфиловского, Проточного и других переулков.

Страшный удар раздался над нашими головами. Дом содрогнулся, свет погас, горло и легкие забились известковой пылью. Началась было паника, но ее моментально приостановил чей-то спокойный голос:

-Товарищи! Без паники, спокойно выходите по одному и направляйтесь на станцию "метро Смоленская".

Появилось освещение, и люди стали выходить в ближайший выход. Оказалось, что второй выход завален и там несколько человек не могли пробиться ни к другому выходу, и по лестнице.

Следующие дни их откапывали, слышали их голоса, просьбы пить, но когда до них добрались, мало кто остался в живых. А мы вышли во двор и некоторое время колебались, не пойти ли на пятый этаж в нашу квартиру и спасти часть наиболее ценных вещей.

Но дом пылал и был прекрасным ориентиром для следующих бомб. Мы пошли в метро. Били зенитки, осколки гремели по крышам. Мы пробирались вдоль домов и заборов и спустились в метро на станцию Смоленская.

Это метро неглубокого заложения, а потолок станции мало прикрыт грунтом. Дежурные, напоив тех, кто вышел из нашего бомбоубежища, направляли всех в тоннель, который ниже станции и более защищен.

По обе стороны путей сидели и лежали люди в напряженном ожидании отбоя. Вдруг острый металлический скрежет потряс воздух. Бомба пробила верх тоннеля метро недалеко от помещения станции и засыпала людей в нескольких шагах от нашей группы.

Через несколько минут туда прошли дежурные и санитары и стали выводить людей, которые напоминали собой живые статуи, совершенно серые, обсыпанные цементной пылью с головы до ног, в той или иной степени контуженные. У них были серые безжизненные лица, серые губы и потухшие глаза.

За ними на носилках пронесли тяжело пострадавших. Не в силах больше сидеть неподвижно, я пошла вдоль тоннеля и вышла на поверхность станции "Арбат". Шум от зениток и осколков в темном ночном небе, трассирующие пули мчались за вражескими самолетами, попавшими в пересечение лучей прожекторов. Тревога еще не кончилась. Спустившись опять в тоннель, я вернулась на станцию "Смоленская" и там в пять часов утра нас освободил спокойный голос диктора: "Отбой". Угроза воздушного нападения миновала.

Толпы людей направлялись по домам. Я пошла в свой Панфиловский переулок, тая в себе надежду. Но переулок уже перестал быть моим. Дом догорал. Сгорело все, что мы с Мишей нажили за пятнадцать лет совместной жизни.

Я осталась с детьми без крова и без вещей. Пришлось стать в очередь в Жилотдел и получить койку в зале школы на Плотниковом переулке. Здесь в этом гимнастическом зале жило пятьдесят семей с детьми и уцелевшим имуществом.

В течение года я занимала здесь койку. Немцы двигались к Москве и даже заняли Яхрому, находящуюся на пути к деревне Бибиково, где живут мои дети. Я считаю необходимым забрать детей из деревни и устроить их в более безопасном месте.

Прежде всего необходимо их вывезти, удобнее и ближе всего в Ярославль, где есть наша стройка. Начальник Треста дал распоряжение в Ярославль предоставить мне для поездки за детьми грузовую машину и выдать постельное белье.

Я выехала в Ярославль. Там дали мне комнату, кровати, постельное белье, а главное - дали грузовую машину, на которой я привезла детей и Сашоку. По возвращении в Ярославль пожить мне здесь не пришлось, так как у меня начались галлюцинации.

Днем я работала в конторе строительства, но с наступлением ночи на меня нападала тревога. Сдвинув две кровати, я ложусь в середине между двумя моими мальчиками и кладу на одного правую, а на другого - левую руку.

Они засылают, а я лежу без сна и вслушиваюсь в тишину ночи. Когда темнеет, я отчетливо слышу сигналы воздушной тревоги, вижу осветительные ракеты, слышу удары бомб и грохот разрывов.

В полной власти галлюцинации, я прижимаю к себе своих детей и жду отбоя. Едва первый луч солнца рассеивает ночную тьму, я засыпаю мгновенно, как убитая, и утром не верю, что никакого налета не было.

Но главное сделано: дети и Сашока со мной. Что же мне делать дальше? Можно уйти из Треста и остаться в Ярославле. Тогда мне уже не вернуться в Москву. У меня там нет квартиры. Нет, не хочу я плавать как скорлупка по воле волн.

Мне необходимо ради будущего своих детей вернуться в Москву и работать в Тресте. Временно куда-то надо отвезти детей и Сашоку. Поэтому из Ярославля я повезла свою семью на пароходе в Ульяновск, где решила их оставить до получения мной квартиры в Москве.

В Ульяновске жила моя сестра Настя Нужно иметь много энергии и сил, чтобы организовать и осуществить подобный переезд с детьми и вещами двум женщинам без посторонней помощи.

Получение билетов на пароход потребовало многих усилий.

Погрузка среди множества кричащих и толкающихся людей с узлами и мешками напоминала военную операцию. Разместились мы на нижней палубе со скудным освещением и без каких-либо скамеек и вообще удобств.

Первый раз во время путешествия по Волге я не обращала внимания на ее красоты, целиком поглощенная тяжелым бытом в этих условиях. Во время посадки пропала часть вещей, которые при скудности нашего имущества были нам необходимы.

Вещи Воля разыскал уже в пути по разным закоулкам. Сильное впечатление произвело на нас приближение Казани. Здесь в это время еще не было затемнения. Город и пристань блестели огнями, что было так непривычно.

Большое волнение вызвало появление вдали родного города на горе. Пароход забит народом. Трудно пробиться к выходу. Толкотня, ругань и неразбериха Перед сходнями оказалась толпа, не дающая выйти.

У оставленного узкого прохода стоит контроль, в город не пропускают. Мы ринулись в атаку, прорвались через толпу к контролю. Я размахиваю паспортом, где местом рождения указан Ульяновск, доказываю, что мы здешние, кричу и одновременно проталкиваю вперед Сашоку с детьми и вещами.

Наконец, они прошли, я вырываюсь, как пробка из бутылки, и мы идем по сходням на берег. Путешествие с начала до конца прошло как тяжелый сон. Нашли телегу, погрузили вещи и садимся сами.

Медленно поднимаемся по знакомому мне с детства спуску. Моя сестра Настя живет в мансарде из двух комнат. Одну она уступила нам. Устроив моих дорогих, я срочно выехала в Москву.

Дети остались с Сашокой рядом с Настей. Воля будет учиться, Боренька расти в спокойной обстановке. В Москве ежедневные бомбежки аккуратно в один и тот же час.

Из школьного зала в Полотниковом переулке все уходят в бомбоубежище в нижнем этаже.

Дни стали короче. Стало трудно добираться после работы по Арбату из-за полной темноты. Пятнадцатого октября бомбежка началась в обычный вечерний час. Я вышла во двор школы и была поражена контрастом звуков.

Стоит удивительная тишина, дома темные, ни сирен, ни разрывов бомб, ни грохота зениток, - ничего. Все замерло. И только непрерывный лязг гусениц танков заполняет эту тишину и подчеркивает ее.

Чувствуется крайнее напряжение.

Утром в Тресте я застала суматоху. Наступило шестнадцатое октября, день массовой эвакуации из Москвы. МПС организовал специальные поезда для своих сотрудников, и мы погрузили и выехали в образцовом порядке.

Трест выехал на станцию Ущелье за Орском, где мы строим мост через реку Урал. Этот мост был начат до войны, опоры большей частью закончены, временные деревянные пролетные строения устанавливались срочно теперь, чтобы открыть этот участок дороги.

Через несколько лет мне еще раз пришлось заниматься этим мостом. Надо было сменить износившиеся деревянные пролетные строения на металлические.

По проекту на время этой смены требовалось надолго закрыть движение на важном однопутном участке, на что дорога пойти не могла. Мною было предложено очень интересное и эффективное решение, к которому присоединился начальник строительства.

Оно было проведено в жизнь и не только не требовало закрытия движения, но осуществлялось в короткие перерывы между поездами, так называемые "окна".

Решение заключалось в создании инвентарных металлических элементов сборно-разборного продольно портального передвижного крана. Кран имел по фасаду моста очертание буквы "П" и длину, незначительно превышающую длину пролетного строения моста.

Кран, поставленный на передвижные железнодорожные тележки перемещался вдоль моста и подходов с помощью паровоза. К нему на берегу подвешивали новое пролетное строение (см. Приложение, фото 1), кран выводили на мост и останавливали над очередным сменяемым пролетом.

Ниже нового пролетного строения подвешивали к крану на самостоятельных полиспастах старое, приподнимали его, обрезали концы и опускали на землю. После этого на освободившееся на опорах место устанавливали новое привезенное пролетное строение, уводили пустой кран на берег и открывали движение.

На фотографии показан продольно-портальный кран, установленный над тем пролетам, где заменяют пролетное строение. Новое металлическое строение подвешено к крану, старое деревянное, также подвешенное к крану, но на отдельных полиспастах, спускается на землю, после чего новое будет установлено на опоры.

Таким образом были обновлены все многочисленные пролеты моста. А в 1941 году я проектирую щитовую опалубку для бетонных опор и живу в десятиметровой комнате в бараке. Когда позволила работа, я поехала за детьми. Жалея меня, они ничего не сообщили об одолевших их неприятностях.

Началось с того, что Сашоку мобилизовали на рытье окопов и отправили в Тагай за пятьдесят километров от Ульяновска. Дети остались одни. Застала я их в плохом состоянии. Уже месяц, как уехала Сашока. За это время они не стриглись и не мылись, развелись насекомые.

Сами грязные и лохматые, голодные и холодные. Такие они забытые и брошенные, что у меня даже дыхание стеснилось. В комнате сор, пол грязный, дров у них нет, и несмотря на морозы печь была истоплена всего три раза и то Настиными дровами.

Чемодан, обувь и даже стены заплесневели. Надежды на помощь Насти не оправдались. Она .работает, к ней приехал ее родной внук Илюша, сама она плохо питается. Спрашиваю Волю:

- Воленька, как же вы тут жили?

- Ужасно плохо, мама! Вывези нас отсюда скорее, - ответил он.

- Ты учишься? - спрашиваю я.

- Да. учусь.

- Кто получает по карточкам?

-Я сам.

- А кто готовит?

- Да я же сам сварю что-нибудь.

- Ты знаешь, сколько вшей я сняла с Бори? - спрашиваю я.

- Мама, - жалобно отвечает он, - я не успеваю. А сколько ты нашла?

- Восемнадцать. Да вот он еще заболел коклюшем. Боря сидел на кровати с опухшим лицом и сотрясался от затяжного коклюшного кашля.

- А как помогала вам тетя Настя? - спрашиваю я.

- Ой, мама, лучше жить под бомбами, чем здесь. Что ни оставишь - огурцы, морковь, картофель, помидоры, деньги - все исчезает и появляется потом у тети Насти. Что я ни куплю, все прячу, потому что тетя Настя все берет без спросу для Илюшки.

- Как же это так? - удивляюсь я.

- Да вот так. Печенье я подвешиваю снизу под крышку стола. Этого тайника она еще не отыскала.

- Да ведь вы ей родные племянники, и она меня всегда любила.

- Что ты, мама! Она говорит: "Кому нужны чужие дети". При Сашоке было хорошо, а теперь нам очень плохо стало. Голодные все время, и Борька заболел.

- Я завтра же с утра пойду в Исполком просить, чтобы Сашоку отпустили и увезу вас в Орск, будем по крайней мере все вместе.

Оформив не без труда отпуск для Салюта, я попутной машиной отправилась в Тагай. Стоял декабрь, но снегу было мало и не было сильных холодов. Нашла Сашоку в избе, грустную и усталую после целого дня работы в окопах.

Нам посчастливилось найти попутную машину. Мы уселись в кузов, прижались друг к другу и накрылись Сашокиным одеялом.

Сколько было радости, когда мы пришли домой! Мы быстро собрались и первым отходящим поездом выехали из Ульяновска.

Поезд состоял из дачных вагонов, шел полупустой и только до Инзы. От Инзы на Сызрань шли только воинские поезда из теплушек. От вагона к вагону ходили мы все четверо, просили посадить.

Наконец, в одном вагоне сжалились над нами и пустили в теплушку. Меня с Борей посадили у окна на верхние нары, а Сашоке с Волей пришлось расположиться на полу под нижними нарами, откуда они выглядывали на меня как из конуры.

Доехали за семь километров до Сызрани и долго стояли, я уже думала, что будем замерзать. Глубокой ночью приехали в Сызрань. Мороз сорок градусов. Ребята и Сашока замерзли, эшелон остановился далеко от станции, и мы с великим трудом поплелись на огни.

Каждый из нас, кроме Бори, нес что-нибудь из вещей. Их было немного, но все же подушки, одеяла и кое-какая посуда у нас были. Боренька, закутанный как узел, шел передо мной во тьме по шпалам, не капризничал, ничего не просил и шагал сосредоточенно и молча.

Я смотрела на него и думала, что его фигурка на путях будет тем образом, который не забывается и сразу восстанавливает все пережитое, связанное с ней. Уже на подходе к станции Воля вдруг остановил меня и говорит:

- Мама, я не могу больше терпеть, у меня страшные боли.

- Иди скорее в медпункт, - отвечаю я.

- Он положил вещи на обочине путей и ушел по направлению к станционным зданиям. Долго он не возвращался, я начала волноваться и остро почувствовала нашу затерянность, ведь никто не знает, где мы, да и мало кто интересуется нами.

Темнота приблизилась и обступила со всех сторон. В эту минуту со стороны станции показался Воля и бегом направился к нам. Мне показалось, что за ним кто-то гонится.

- Воленька, что случилось? - невольно воскликнула я.

- Ничего, мама, не случилось, теперь все хорошо, - отвечает он.

- Как твой живот? Болит?

- Да нет, как рукой сняло.

- Ты быстро нашел медпункт?

- Быстро, только не медпункт, а уборную. Ведь я всю дорогу от Инзы не вылезал из-под нар.

Гора свалилась с плеч. Мы весело рассмеялись. Переходим пути, подлезаем под вагоны и наконец добираемся до военного коменданта, на помощь которого я рассчитываю, так как он приходится родственником мужу моей сестры Наташи.

И, действительно, нас приняли по-родственному Николай Иванович прежде всего усадил нас в своем кабинете и спросил Борю:

- Хочешь булку?

- Хочу! - ответ Бори последовал с быстротой молнии. Он так уплетал булку, что все смотрели на него с улыбкой и молчали.

Правда, молчать пришлось недолго. Николай Иванович проводил нас на свою квартиру, где его жена приняла нас прекрасно. Мы выкупались, вволю покушали и отдыхали две ночи. От Сызрани Николай Иванович посадил нас в пустой санитарный поезд, идущий в нужном нам направлении на Оренбург.

Отдохнувшие, сытые и повеселевшие разместились мы в отдельном купе. Когда поезд прибыл в Кинель и отправился дальше, мы узнали, что ему изменили назначение и он идет не на Оренбург, а в Челябинск, куда нам было непопутно.

На следующей станции, Кротовке, мы выгрузились. Маленькая станция забита народом. Грязь, люди на полу с мешками и котомками. Никто не обращает внимания на насекомых, шевелящихся на воротниках и зипунах.

Мы были расстроены и волновались. К счастью, я вспомнила, что жена моего племянника, Нина, эвакуировалась в Кротовку и здесь работает преподавателем в школе.

Оставив семью на станции, я пошла на поиски школы и Нины, разыскала ее. Мы смогли зайти к ней, отдохнуть, опорожнили чугун картошки и самовар. Успокоившись

немного, мы вернулись на станцию и нам удалось попутным поездом вернуться в Кинель.

Здесь нас ждала почти невыполнимая задача - сесть в переполненный поезд на Оренбург. Кинель - большая, узловатая станция - была переполнена людьми. Воленька уселся на полу под кассовым окном и стерег нашу очередь. В этот день ему исполнилось семнадцать лет.

Сашока с Борей укрылись в комнате матери, а я ходила по вокзалу и искала возможности посадки. Присев отдохнуть на лавочке, я разговорилась с солдатом с ружьем. Внимательно выслушав меня и посочувствовав нашим злоключениям, он сказал:

- Я помогу вам, гражданка. Но вы тоже проявите проворство, все надо сделать быстро, народу очень много.

Мы разработали план действий. Пришел поезд. На площадке тамбуров стояли проводники и кричали: "Посадки нет, вагон полон!" Толпы народа бросились к вагонам. Мы тоже. Человек с ружьем стал у входа в вагон, отжимал народ, а мы с предельной быстротой и энергией подсадили ребят, побросали в тамбур вещи и вскочили на площадку, посылая благодарность солдату.

Вагон был действительно переполнен. Мы собрали свои вещи, кто-то потеснился для Бори, а нам пришлось долго стоять на ногах. Но все же мы радовались, что в поезде и едем в Оренбург. Снова вокзал, снова ночь и поиски поезда на Орск.

Боря уснул на вокзале и никак не мог проснуться, как мы его не расталкивали. Но не без добрых душ на свете. Откуда ни возьмись, знакомый инженер Крылыюлв Е.И. Узнав, что я с детьми, он предложил: "Я вам помогу". Нашел наш поезд, который скоро должны были подать, взял на руки Борю и удобно нас устроил.

Той же ночью мы прибыли в Ущелье. Поезд стоял одну минуту. Станции нет, мы побросали вещи под откос в темноту и соскочили сами. Добравшись до барака, мы начали обживать мою крошечную комнатку.

Здесь был уже свой коллектив, а также члены семей, жены, которые деятельно работали по организации столовой, читальни, прачечной и других бытовых устройств. Сашока поступила помощником повара в столовую, а Воля - электромонтером в элекгро-цех.

Каждый вечер после работы Воля встречал меня. Нас связывала большая дружба и нежная любовь. Боря бегал гулять в степь и на реку Урал. Бабочки, жуки и пауки привлекали его. Но Воле надо учиться.

Он поступил в школу за четыре километра, и вдвоем с соседкой Ирой они ходили туда и обратно пешком- Трест не стал задерживаться в Орске. После разгрома немцев под Москвой сразу стали, готовиться к отъезду. Меня вызвал заместитель начальника.

- Елена Александровна, у тебя двое детей, а едут только сотрудники, и детей мы не берем. Предлагаем тебе остаться здесь в должности заведующей архивом, который будет пока в Орске. Согласна?

- Нет, ни в коем случае.

- Почему?

- У меня сгорел дом и мне надо получить квартиру. Если я останусь здесь, это будет невозможно.

- С кем же ты оставишь детей?

- С членом моей семьи. Да и все семьи остаются. Неужели не помогут, если понадобиться, - ответила я.

- Тогда мы тебя включаем в списки отъезжающих. Со смертельной тоской и слезами оставила я свою семью в Ущелье под Орском. Я никак не думала, что мы проживем в эвакуации так мало. Что мне делать? Оставаться в

Ущелье в архивом, когда все уедут, не иметь, куда приехать в Москву, не добиваться квартиры? Нет, так делать не следует.

Надо ехать с коллективом работников в трест, получить площадь и привезти своих в какое-то гнездо. Очень тяжко мне оставить их троих беспомощных. Сашока - человек умный, работящий, живущий по принципу: поступай всегда так, как должен поступать человек.

Сама она очень хороший человек, но не боевой. Она не пойдет просить или добиваться, а молча будет все сносить, терпеть. А с чем я их оставляю? Ничтожные запасы продовольствия, немного денег и с скверное жилье.

Моих товарищей-инженеров поселили в двухэтажных рубленых домах, теплых, разбитых на квартиры, с кухней и минимальными удобствами. При этом учитывался состав семьи. Мои протесты не помогли, когда мне дали комнату в десять квадратных метров в общем одноэтажном бараке. Незачем заботиться о семье репрессированного.

В составе этих десяти метров и маленькая кирпичная плитка для отопления и готовки. Барак продувается всеми ветрами, вдоль всего здания проходит темный коридор из конца в конец между двумя входными дверьми по торцам барака.

По обе стороны идут комнаты-клетушки. В коридоре так же холодно как на улице, только нет ветра. И все-таки, что мне делать? Ехать считаю необходимым, так как позаботиться о нас совершенно некому.

Сердце мое разрывается, когда, поцеловав моих любимых последний раз, я стою на площадке тамбура вагона, хочу наглядеться сквозь слезы на них, они плачут, и я с ужасом чувствую, как тронулся поезд, и они остались одни в этой степи.

Вся моя надежда на добрых людей и на быстрое окончание войны. Вся жизнь моей семьи проходит теперь в частых письмах.

Они трое живут напряженной жизнью. Легче других, конечно, Бореньке. Ему исполнилось девять лет.

Он по-прежнему занимается своим любимым делом - энтомологией и книгами. Он пишет мне через день. Воля - через два дня. С наступлением зимы Воля вынужден перейти на сдачу экзаменов экстерном.

Письма их полны мольбой взять их поскорее из этого Ущелья. Я пользуюсь всяким случаем послать им посылку. Поскольку Трест - железнодорожная организация, он имеет возможность посылать туда свой вагон, который так и курсирует между Москвой и Орском

Дети мои с коллективом. Очень радует меня Боренька своей серьезностью, деловитостью и своим увлечением насекомыми. Оставаясь один целый день, он вполне мог бы избаловаться, сдружиться с хулиганами, но нет. Он всегда занят делом.

"В школу не хожу из-за того, что у нас в классе брюшной и сыпной тиф, потом еще чесотка", - и продолжает: "Хорошая куколка умерла. У меня была куколка, я положил ее в вату и из нее вывелся наездник. Сейчас он тоже лежит в вате, у него черные глаза и светло-коричневая спина.

Тут все не все, но большая часть заболели тифом. Я посадил в воду лук и ем перья, чтобы не заболеть цингой. Тут все как в ссылке. Сашока с Волькой говорят, что за какую провинность ты привезла нас сюда.

Все тебя ругают, кроме меня. Я думаю, что ты что-нибудь сделаешь, чтобы нас вывезти. Ты в письмах писала, что тебе живется хуже, и я на тебя немного рассердился. Перевези нас поскорее".

"Вчера взрывали на реке лед, и от взрыва у нас треснуло стекло, а около реки, не знаю, что делалось, в нашей школе вылетело два стекла. На горах уже зелено. С Волькой не деремся. Живем ничего. Сейчас дают нам акрихин.

Своими радостями, заботами и огорчениями Боренька немедленно делится со мной Частые письма позволяют мне быть в полном курсе всех его дел. Лето, конечно, его любимая пора.

Случалось, что уполномоченный администрации Треста обижал борю, не внося его в списки детей моих товарищей ИГР. Боря и Воля это тяжело переживают, как несправедливость. После нового года мне пожаловался Боря:

"В Новом году, - сообщает он, - я болел и не ходил на елку в школу, и когда Сашока пришла, ей сказали, что не осталось мне подарка. Сашока посмотрела список, и там все были записаны, кроме меня, и мне не выдали подарка: вот как хочешь, так и суди, по правилам это или нет и напиши им, почему это мне не дали, а всем дали!"

В другой раз пожаловался Воля:

"Сегодня раздавали детям масло по сто грамм. Все получили, а нам не дали. Сказали, что дают детям до восьми лет, хотя Антоненко получили и на девятилетних".

На следующий день пришло от Воли известие о восстановлении справедливости:

"Мы получили на Борю сто грамм масла и четыреста грамм колбасы. Я все-таки добился этого, хотя и не без разговоров. Сдал восемь предметов на "хорошо" и "отлично". Борис учится отлично. За последнее время плохо только с настроением. Очень по тебе соскучились".

Чрезвычайно тяжело и физически, и морально переживает Сашока жизнь в эвакуации. На ее плечи упала забота о двоих детях.

Так называемое Ущелье - это наиболее узкое место реки Урал между горами, перекрытое мостом.

Как это часто бывает, железнодорожный мост и в данном случае располагается не у населенного пункта, и весь коллектив строителей и прибывшие в эвакуацию сотрудники с семьями расположились в домах и бараках, построенных строителями для коллектива.

Ближайший населенный пункт - Соцгород - располагается за четыре километра. Все друг друга знают и по прежним стройкам, и знакомятся здесь. В таком большом коллективе многое переживается совместно, и любая новость распространяется молниеносно.

Сашоке чрезвычайно трудно. В семьях рабочих есть и отцы, и матери. В семьях уехавших сотрудников Треста остались бойкие жены, которым и на стройке уделяют внимание, а также есть с чем ходить по аулам обменивать и приносить детям мясо, молоко и масло.

Моя семья раздета и разута, вещи все сгорели, менять нечего, а здоровье у Сашоки неважное, то желудок болит, то малярия треплет. Поэтому она время от времени впадает в отчаяние и пишет мне тяжелые письма:

"Возьми нас скорее, пока еще можно выехать. Здесь муки уже нельзя купить, только менять. Воля ходит, как тень, в такой одежде и обуви работать нельзя. Если он переживет, это будет счастье. Масла у нас нет, нет также других продуктов.

Вышли нам что-нибудь от желудка, от клопов и от блох, нас совершенно съели, ловим ночью и днем".

Иногда ей делается так трудно и горько, что она разражается упреками:

"Какое тебе счастье, - пишет она, - живешь одна и забот совершенно нет. Заключила меня и оставила такую заботу, от которой я день и ночь не вижу покоя. Боря разбил градусник, болел, а я даже не могу узнать, какая у него температура.

Я ухожу на работу в четыре - пять часов утра, очень редко прихожу в шесть, обычно в девять-десять часов и позже. Ребенок один, народу на стройке полно. На сегодняш-

ний день Борис болен, но я должна уйти от него, так как его считают уже большим. Пусть я здесь умру, я согласна с этим, но возьми отсюда ребенка.

Я не хочу от тебя никакой помощи, никуда я не ходила к вашему начальству и не пойду: умру лучше с голода и холода. Спасибо тебе, моя дорогая, что привезла сюда, получили здесь оба цингу и малярию. Наказы даешь разным своим приятелям, чтобы они что-нибудь сделали, они даже Борису не сказали ни одного слова.

Буду жить, пока жива, но писать не буду. Я кляну день и ночь себя, почему я не осталась в деревне".

Получив такое письмо, я расстраиваюсь и порой прихожу в отчаяние, не видя ниоткуда никакой помощи. Я все еще живу в школе, хожу в Райсовет, чтобы получить площадь, но получаю одни обещания, пока ничем не могу помочь, кроме денег и посылок.

Отведя душу в нервном письме, Сашока немного успокаивается и через некоторое время я получаю письма другого содержания:

"Ты, наверное, получила мое письмо, которое тебя страшно огорчило, но ты не обижайся. Меня горе заставило писать. Вот скоро зима, работаю с четырех - пяти часов утра и до семи - девяти вечера. Борис один, да еще много наехало рабочих с разными болезнями, даже есть заболевание холерой",

Нет, есть у меня и радости - это Борины и Волины письма. Воля составляет мою моральную опору в жизни. Я не могу нарадоваться на такого сына. Мне нравится его целеустремленность, настойчивость и трудоспособность.

"Мама, - пишет он, - письма пишу через день регулярно, так как знаю, что это почти единственная поддержка тебе с моей стороны".

Работая электромонтером, он в то же время упорно учится, чтобы сдать экзамены за девятый класс. Пишет о своей жизни и учебе подробно:

"Мама, здравствуй! Пользуясь случаем, посылаю тебе это письмо. В нем опишу подробно нашу жизнь с момента твоего отъезда. Наше житье-бытье не из хороших. Почти месяц как ты уехала, и мы по тебе очень соскучились.

Скучаю также по Москве, чего никак не предполагал. Я лучше согласился бы жить в Москве на двести грамм хлеба в любых условиях, чем здесь. Собственно, хлеб мы получили по карточкам всего несколько раз. Из города хлеб на иждивенцев не привозят, в столовой хлеб дают только рабочим.

Приходится брать мукой. Напишу об одежде. Из-за частых прогулок в Соцгород и Орск я порвал галоши и частично бурки. Так что я остаюсь почти что босой. На штанах тоже дырки. У Бориса шапка ничего не греет. Он простудился, болел, но мы думаем скоро пустить его в школу.

В каком положении Сашока, ты знаешь: валенки носит одни с Борисом, пальто рваное, платья почти нет. Затем о погоде: то мороз до сорока градусов, то такая пурга, что нельзя высунуть нос на улицу. Так и теперь. Дороги на Соцгород, Орск, железная дорога бездействуют по несколько дней. Это сорвало сроки сдачи мною предметов. Кроме того, тупое и холодное отношение со стороны учителей ставит большие препятствия. Только благодаря моим частым посещениям я сдал половину предметов за девятый класс. Чтобы сдать предмет приходится ходить в Соцгород три - четыре, а иногда и больше раз.

Учителей в назначенное время часто не бывает, а когда их дождешься, у них не оказывается времени и они переносят сдачу на два - три дня позднее. Иногда в назначенный день бывает пурга и идти невозможно. Пять предметов сдал на "хорошо" и "отлично". Осталось сдать три предмета".

Учиться в таких условиях ему, конечно, очень трудно. Но он не отступает. Я очень просила его учиться, и он старается изо всех сил.

Однако, посещать школу он не имеет никакой возможности. Школа находится в Содгороде за четыре километра от Ущелья. Туда и обратно восемь километров. Занятия начинаются в школе в шесть часов вечера и заканчиваются в девять часов.

Возвращаться надо поздно вечером и с четырех часов вечера до двенадцати часов ночи ничего не есть. Кроме того, единственная возможность покушать у него - это идти в нашу столовую. Он пишет мне: "Пробовал оформиться в школу и ходить, но из этого ничего не вышло. Я не могу быть не евши, ходить далеко, в день надо тратить четыре часа на дорогу пешком. Ночевать надо в школе на голых партах. Все это мне не по силам, тем более при таком питании.

Поэтому я буду ходить только сдавать экстерном предметы и кончу девятый класс. Поступил на работу электромонтером. Работаю и учусь. Милая мамочка, не беспокойся, учебу я не брошу ни в коем случае, работа мне дает восемьсот грамм хлеба, а также рабочий паек.

Как рабочий, я получаю утром завтрак. Две недели, чтобы успешно сдавать экзамены, я работал в ночной смене с восьми часов вечера до восьми часов утра. День свой я располагал следующим образом: в семь часов тридцать минут вечера я выхожу на работу и учу уроки, сидя около печки.

Если вызовут, я иду, починю что нужно и опять за книгу. Как только выучиваю, то один день трачу на основательную проработку, то есть, приходя в восемь часов утра с работы, сажусь за учебник и учу до тринадцати часов.

На другой день в девять часов утра придя с работы, иду сдавать. За эти две недели я спал по четыре - шесть часов в сутки, переутомился и немного ослаб. До апреля сдам все предметы за девятый класс".

Климатические условия, особенно зимой и весной, в тех краях трудные. Зимой -пурга, весной - наводнение. В эту зиму пурга была особенно сильная.

"Мама, - пишет мне Воля, - уже четыре дня идет пурга, и мы не выходим на улицу. Ветер со стороны Соцгорода, поэтому у нас еще можно посмотреть в окно, что делается на улице, а с обратной стороны барака двери надо откапывать, так как их заносит снегом вровень с крышей.

Сараев, где лежат дрова, не видно, они тоже под снегом. Вчера я пробовал выйти на улицу, но сногсшибательный ветер не дал мне дойти даже до дровяного сарая. Кроме того, снега намело выше человеческого роста, и я все равно не дошел бы до сарая.

Борис тоже в школу не ходит. Хлеба в магазин не привозят, да и все равно до магазина не дойти. Воду тоже не возят. Свет электрический не горит, радио не говорит, вероятно, оборвало где-нибудь провода".

Благодаря выезду в эвакуацию не в одиночку, а с коллективом, материально они все же справлялись с трудностями, хотя бывали исключительно тяжелые периоды. Поэтому часто в письмах шли ко мне жалобы и просьбы о выезде:

"Вчера сдал химию, - пишет Воля, - на "хорошо". Сегодня учу географию. Мама, столовая с сегодняшнего дня закрывается. В Орске и аулах купить за деньги ничего нельзя. Свирепствует тиф, а питание ухудшается.

Если хотите вы, работники, видеть свои семьи живыми, вывозите куда-нибудь, тиф страшнее авиабомб. Авиабомбы могут застигнуть, а могут и нет, а тиф при данных ус-, ловиях неминуем. Все дело в том, сколько времени мы еще не заболеем.

Никаких лекарств нет. Доктора плохие. Из продуктов ничего достать невозможно, а если можно, то очень дорого: мука сорок рублей, мясо сто двадцать рублей. Страшнее, чем здесь, быть не может. Сидишь и ждешь, когда явится страшный гость - тиф - и в нашу комнату."

Однажды Воля прислал мне письмо, полное паники:

"Мама, если нельзя вывезти нас в Москву, перевезите семьи в Сызрань, Горький, Ярославль. Из-за пурги, больших морозов в город ходить нельзя. В аулах да и в Орске продукты (картофель, мясо, масло, крупу, муку) купить за деньги невозможно. Вещей для размена на продукты у всех немного.

С хлебом трудно. Дают только на одну карточку в день на всех нас, то есть четыреста грамм, а остальные две карточки отоваривают мукой. Имеется двадцать пять случаев заболевания брюшным тифом.

Уже сейчас начались кражи: раздевают по дороге в Соцгород, у нас украли из сарая полкубометра дров, открыв замок, перспектива остаться здесь до весны очень плохая.

Во-первых, весной будет наводнение, и все наши бараки будут под водой. Мы три -четыре недели вынуждены будем сидеть где-нибудь на холмах без топлива и пиши, так как никаких запасов на стройке нет. Сами же мы не имеем возможности запасти продукты. Весной здесь начнутся повальные эпидемии.

Ущелье - это место, где малярия особенно свирепствует. Хуже, чем здесь весной, нам нигде не будет. Поэтому вывезите нас поскорее отсюда."

На это письмо я дала Воле подробное разъяснение всей обстановки, своего положения и своих возможностей. Кроме того, к ним поступила информация о жизни в других местах, и они поняли, что как ни плохо в Ущелье, но все же терпимо.

Мой мальчик все понял, разобрался и не только не требует ничего, что сверх моих сил, но стал жалеть меня и стараться меня поддержать, поскольку мне хуже, чем им, и очень одиноко. Признав, что сгущал краски в надежде поскорее выехать, он пишет:

"От нас больше не услышишь ни одного вздоха о трудностях здешней жизни. Мы живем безусловно лучше, чем ты. В столовой получаем обед на всех, а я, как рабочий, получаю еще завтрак, а когда работаю двенадцать часов, то получаю и ужин. Хлеба у нас не остается, но в среднем хватает."

Однако, наводнение, которого все так опасались, пришло. Река Урал отличается в этих местах очень бурными паводками, которые заполняют огромные пространства, приносят большие разрушения и из года в год являются местным бедствием.

Однажды река размыла насыпь за устоем моста на протяжении шестидесяти метров и пришлось дать дополнительный пролет и удлинить мост. Мне пришлось видеть следы этих громадных разрушений.

"Мама, здравствуй! - пишет Воля, - До сегодняшнего дня связи с Орском не было из-за наводнения, которое было очень велико. Говорят, что такого наводнения не было триста лет. Если бы вода поднялась еще на семьдесят сантиметров, то наш барак тоже затопило бы.

Вода снесла контору, школу, кузницу, перешла через линию. Только сегодня восстановилось движение поездов. Вода поднималась всего двое суток, но так высоко, что затопило два этажа барака ИТР № 1, потом дней восемь - десять стояла на одном уровне. Сегодня, второго мая, начала спадать. Затоплен весь Орск, Соцгород, Никель."

Так живем мы, поглощенные своими заботами. Но через все наслоения каждый день и особенно ночь, как красный семафор, вспыхивает одна и та же мысль: "Осенью Воля призывается в армию". Эту мысль я освоить не могу.

Она живет во мне все время, ослепляет, как внезапный нервный луч прожектора, но освоить ее до конца я не могу. Я живу под постоянным грузом горя и эта дополнительная страшная мысль, что Воля идет на войну, меня просто убивает.

Но неотвратимое надвигается на нас. События весной сорок второго года стали развиваться быстрее. Известия от Воли поступают одно за другим:

"Мама, я получил повестку ставиться на военный учет. Скоро пойду бить фашистов. Хотелось бы, конечно, повидать тебя и всех остальных в Москве. Увидеть еще раз знакомых, посмотреть родную Москву."

В конце мая Воля сообщил:

"Меня поставили на военную приписку. Сказали, что призовут в июле. Учебу закончил и хочу теперь поскорее отсюда уехать. Если можешь, то оформи перевод в Звенигород, чем скорее, тем лучше."

Строительство моста через реку Урал в Орске как раз заканчивается. Рабочих переводят на другие стройки. Поэтому в июне из Треста была послана телеграмма, чтобы Волю и еще одного слесаря откомандировали на стройку под Москвой в Звенигород, и в конце Июня Воля снялся с военного учета и выехал.

Наконец-то мой мальчик будет со мной! Как раз к этому времени мои хлопоты о получении площади увенчались успехом, и я смогла переехать из школы, где я вот уже год прожила на койке в общей комнате.

Мое новое жилище - комната в шестнадцать квадратных метров на четвертом этаже дома номер три по Большому Новинскому переулку, очень близко от моего старого дома. Отсюда и ушел в армию мой сынок. Воля еще не получил моего нового адреса, приехав, не знал, где меня искать и ночевал у своих знакомых.

Утром он пришел ко мне на работу, и началась тревожная, но счастливая наша жизнь вдвоем. Он, наконец, смог повидаться со своими друзьями, погулять по Москве, походить в кино. Срок его явки с вещами назначен на седьмое сентября 1942 года.

Я хожу с ним всюду, куда его вызывают. Мы дорожим каждой минутой, которую можем провести вместе. Восемнадцатилетняя молодежь заполнила Киевский Райвоенкомат, куда мы пришли с Волей. Следующий этап - улица Фрунзе, 12, где мы сидим на ступеньках старого дома и ждем отправки, так как пришли со всеми вещами.

Воля получил назначение в артиллерийское училище в Ярославле. Я утешаю себя надеждой, что пока он будет обучаться, кончится война. А в Орске убивается Сашока и пишет письма мне и Воле:

"Воля, - пишет она ему, - какие страшные и тяжелые дни подходят. Я не могу даже вспомнить без слез, что я увижу твое письмо, в котором ты напишешь, что тебя призвали. Воля, я уже сейчас не могу смотреть без слез на раненных. Плачу каждый день. Я этого даже не ожидала.

Сейчас пишу, но, если бы ты видел меня, слезы текут рекой и даже вызывают рыдания. Хотела бы много написать, но не могу, душат меня слезы."

День и ночь Сашоке мерещится Воля, как он приходит на обед или с работы. В это время она всегда ждет его и не может свыкнуться с его отсутствием. Хотя он и снялся с учета, но Сашока получила ему повестку на явку в Военкомат Орска и пишет об этом: "Воле была повестка седьмого августа, я совершенно не могу даже спать, я вижу его во сне. Какое горе, я представляю себе, как ты это горе переживешь. Я знаю, что теперь его нет с тобой, но крепись немного. Не могу ничего писать. Сердце сжимается, и слезы текут ручьем.

Яго жду в обед и также вечером, когда он приходил с работ. В это время я особенно не могу держаться, он видится мне в спецовке, драной и масляной, и я не могу ничего делать."

Сашока жалеет меня и очень тоскует по Воле. Боря видит ее ежедневные слезы и пишет мне: "Мама, Сашока плачет о Воле, и мне его очень жалко."

Письма ко мне ей дают облегчение, но она не может скрыть своего тяжелого предчувствия:

"Милая Леля, какое горе, нет Воли, я не могу себе представить, как ты это переносишь. Я не могу ходить без слез. Наверное, это не переживем. Дала ли ты ему теплые вещи и сухарей. Старайся послать ему продукты, чтобы ему не было голодно.

Леля, я знаю, как тебе больно и тяжело, но пожалей Бориса, не плачь. Сказать что, может, вернется - нельзя. Не было такого горя в жизни."

Живут они вдвоем с Борисом, которому она отдает все свои силы. Она пишет мне о своей жизни:

"Вот как мы проводим дни: в пять часов утра я уже ушла. Прихожу домой в девять часов утра на пять минут, как кончается выдача в столовой завтрака. Если Боря встал веду его в столовую завтракать. И тут же он уходит на реку с удочками, которые он сделал сам, даже крючки.

Приходит обедать в двенадцать часов и позже и опять за работу. Я возвращаюсь домой в семь часов вечера и притом больна желудком и малярией. Лекарства нет и нельзя купить."

Жизнь в Ущелье все больше тяготит ее и порой ею овладевает отчаяние:

"Леля, я от Воли и от тебя ничего не получаю, очень беспокоюсь, где он. Теперь еще беспокоюсь о том, где мы будем зимой. Я в Орске и Ущелье не хочу. Я хочу хоть с голоду, но умереть в родной стороне, еще лучше на родной печи.

Ты совершенно спокойно относишься к нашей жизни. Наступил холод, дров сейчас не дают. Крыша вся течет. Шапки у Бори нет, валенок тоже. Ты пишешь, чтобы их починить. Здесь нет подшивки, нет ниток, нечем подшить.

Ты когда уезжала, говорила срок март, апрель, а теперь скоро октябрь, а ты даже нигде не написала, что когда-то будет срок нашего заключения. Ты ждешь, когда кончится война. Мы умрем здесь скорее, чем она кончится."

Ехать в Москву можно только по пропуску, а его дают при наличии вызова. Разными путями сотрудники Треста оформляют возвращение своих семей. Теперь и мне есть, куда принять мою семк' Стройка кончилась, но Сашока работает в столовой и не находится в распоряжении Треста.

После моих настойчивых усилий Сашоку оформили на строительство в качестве мотористки - лебедчицы, оформили и вызов. Приехал наш вагон в Ущелье. Боря и Сашока погрузились в этот вагон вместе с другой семьей, приехали в Москву. Вот закончился этот ужасный период бездомности и разлуки.

Боря поступает в школу. Сашока стала работать истопником котельной дома, в котором мы поселились, и смогла таким образом присматривать за Борей и вести наше хозяйство. С момента отъезда Воли в Ярославль начался ежедневный обмен письмами.

Он просил начальство отправить его учиться по специальности, но ему ответили, что он там, где он более нужен. Учится он без интереса, но добросовестно и через шесть месяцев получит звание младшего лейтенанта пулеметно-минометных войск

Учится отлично. После окончания училища, 1 апреля 1943 года, будет трехмесячная практика в тылу, следовательно, он 1 июля 1943 года пойдет на фронт. Ему и мне хочется, чтобы он учился по специальности и получил специальные звания.

Теперь же он пишет:

"Не упрекая меня за то, что мои письма мало содержательны. Писать нечего. Все дни между собой схожи до мельчайших подробностей. Питаюсь хорошо, учусь тоже хорошо, хотя без особого интереса."

Однажды, будучи в гостях у нашей сотрудницы Ляли, я встретила у нее командующего танковыми войсками Московского округа, комбрига, которому рассказала о Воле и нашем желании перевести его в танковое училище. Ляля тоже просила его за Волю, и он обещал устроить перевод.

В середине ноября 1942 года Воля прислал радостное известие: "Здравствуйте, дорогие! Осталось несколько часов до моего отправления в Ильино на место моей новой учебы. Большое спасибо тебе, мама, комбригу и Ляле. Верю, что вам стоило это больших хлопот и мое спасибо исходит из самой глубины души.

Вынужден ехать через Иванове и поэтому не смогу с вами увидеться. По приезде в Ильино - напишу. Живой, здоровый, радостный и желающий вам того же, ваш Воля."

В танковом училище Воле понравилось. Он дружно живет со своими товарищами, учится отлично, но временами все же тоскует о семье и другой жизни. Ведь ему только восемнадцать лет, а он уже много тяжелого пережил в жизни из-за отца и войны. Порой в его письмах сквозит грусть:

"Милая мама, - пишет он, - впереди еще восемь месяцев настойчивой учебы, а затем, овладев необходимыми знаниями, я пойду бить фашистско-немецких собак на добротном советском танке. Постараюсь бить их так, как бьют их сейчас под Сталинградом, как бьют их под Ржевом и Великими Луками.

Все мы с неослабевающим вниманием следим за боевыми операциями наших войск и восхищаемся их доблестью, мужеством и отвагой."

В другом письме он сообщает:

"Уже скоро год как я расстался с вами, Москвой и расстался, быть может, навсегда. Жизнь моя протекает спокойно, в глубине соснового леса. Здесь, конечно, лучше, чем в Ярославле, природа, учиться в самом танковом училище гораздо интереснее, чем в Ярославле, и вообще среда здесь более приспособленная для веселой, красноармейской гулянки, для общежития. Но несмотря на это, у меня скука, скука и скука, так как сидеть даже в кругу хороших друзей, слушая гармошку, смотреть на танцы надоедает.

Поэтому каждое ваше письмо или письмо от друзей ко мне и моим товарищам встречается с радостью и любовью. В каждом твоем письме читаю: "Здравствуй, дорогой сынок" и на сердце от этих трех слов делается тепло и уютно. Вспоминаю про вас, про тебя, про Бориса и Сашоку и жизнь мою вместе с вами.

Многие письма не из дома, но от знакомых и друзей читаем вместе и очень часто сообща пишем ответ в свободное от занятий время. Заниматься мне довольно легко, так как из моих товарищей мало кто имеет образование больше восьми классов, но против меня у них то преимущество, что все они с фронта и воевали на тех самых боевых машинах, которые мы сейчас изучаем, и они практически все знают.

Я самый молодой во всем подразделении. Остальные мои товарищи лет на шесть, а то и на десять старше меня, все старые служаки, кадровики. Ребята все с фронта, учиться с ними интересно. Сегодня сдал последний из госэкзаменов. Все оценки "отлично". Итак, я отличник первого Горьковского танкового училища."

Не оправдалась моя надежда, что война скоро кончится, и нас минует горькая чаша. Война все еще продолжается. Воля кончил танковое училище и получил назначение командиром танкового взвода и звание младшего лейтенанта.

В начале января 1944 года по пути на фронт мы повидали его в Люберцах в течение нескольких минут. Воля на прощанье утешал меня:

- Ты, мама, не беспокойся, я буду бить немцев, получу орден, а там пусть убивают.

- Сынок, я буду писать тебе каждый день.

- Мама, пиши ежедневно, я буду ждать от вас известий, и не беспокойся обо мне. Легко так сказать! Горька жизнь матери фронтовика. Вся жизнь перевернулась и встала на острие ножа. Жизнь от письма до письма. Да и после получения письма тревога поднимается снова, ведь прошло уже сколько времени, как он его отправил! Одна за другой приходят грамоты с благодарностями Воле от командования за взятие городов.

Жизнь идет тяжелой поступью. Работа в проектной группе перестает удовлетворять меня. Из технического отдела Треста выделено проектно-конструкторское бюро, а в техническом отделе оставлено шесть человек.

Но ни проектно-конструкторское бюро, ни проектные организации не могут удовлетворить нужды фронта. Не было возможности присылать с фронта данные по мостам, требующим временного восстановления, затем запроектировать в Москве и доставить на фронт проект.

Были созданы единственные возможные организации УВР, которые следовали за нашими войсками. Они на месте без промедления знакомятся с обстановкой, характером разрушения, наличием материалов, немедленно составляют проект временного моста, тут же силами мостопоезда производят все работы на реке и обеспечивают переправу наших войск.

Проектные организации в тылу занимаются созданием проектов сборно-разборных пролетных строений на болтах для больших пролетов, проектами мобильных кранов на железнодорожном ходу, которые могут устанавливать на место тяжелые пролетные строения целиком и тем ускоряют работы, а также подобранными проектами.

Проектная работа вообще не отвечает свойствам моей натуры. Я говорю себе: "До каких пор я в задвинутом состоянии? Муж у меня репрессирован, но сын - офицер Советской армии - на фронте."

В Москве было организовано центральное Управление железнодорожных войск и всех мобильных организаций на фронте.

Начальником этой организации назначен Лохин, но без освобождения его от должности начальника Треста. Главный инженер Треста Антоненко стал исполняющим обязанности начальника Треста, а начальник технического отдела Хлебников - исполняющим обязанности главного инженера.

Я обратилась к Лохину:

- Николай Александрович, меня не удовлетворяет проектная работа, которой я занимаюсь. Шесть лет, как меня сняли с оперативной работы. До каких пор? В Партии меня восстановили, квалификация и деловые качества позволяют мне вести значительно большую работу.

- Что вы предлагаете? - спрашивает Лохин.

- В Тресте есть свободная должность, с которой я вполне справлюсь, - отвечаю я.

-Какая?

- Начальника технического отдела.

- Но вы тогда будете исполняющим обязанности начальника технического отдела также как Антоненко и Хлебников.

- Существо работы от этого не меняется.

- Хорошо, - согласился он.

Через несколько дней вышел приказ о назначении меня начальником технического отдела Треста, где я и проработала последующие шестнадцать лет.

В этот период широко развернулись работы по временному восстановлению мостов, разрушенных во время войны. Наши войска начали новое стремительное наступление на врага. Надо было форсировать крупные реки, переправлять через них тяжелую артиллерию, танки, войска.

От мостовиков требуется сделать мост не только прочно, но и в кратчайший срок. Зачастую успех наступления решают часы. В этих условиях нет ни времени, ни возможности делать мосты капитальными. Время! Время! Быстрее!

Прежде всего необходимо срочно произвести техническую разведку, точно узнать, что сохранилось от разрушенного моста, что можно использовать, что в настоящий момент представляют собой опоры и пролетные строения.

Можно ли верхнюю часть разрушенной опоры расчистить, добраться до целой кладки и на нее опереться с деревянной надстройкой? Можно ли забить сваи или река загромождена обломками? Как упали пролетные строения? Нельзя ли на них опереть деревянный мостик и перебраться до следующей опоры?

Все это настолько индивидуально, каждая деталь дорога.

Немцы только что ушли и поливают с того берега снарядами и пулями, но ждать нельзя! Мостовики ползут по насыпи, делают зарисовки и разведывают обстановку. Проектировщики выхватывают у них данные еще "теплые" и немедленно намечают схему восстановления и необходимые материалы.

Мост восстанавливают из того материала, который проще достать на месте или легче доставить. У мостопоезда есть запас рельсов, шпал, свай или с собой или на ближайшей базе.

Опоры, как правило, делают из дерева и готовят в тылу балки из металла, чаще всего размером 23 метра, из-за простоты доставки их целиком на платформах по железной дороге.

Прежде всего надо сделать опоры, обычно из деревянных рам. Опирают ли их на сохранившуюся часть старых опор или забивают под них в дно реки деревянные сваи, во всех случаях зачастую приходится это делать под обстрелом с противоположного берега или с самолетов.

С немецкой пунктуальностью один за другим появляются самолеты с прерывистым гулом моторов и сбрасывают бомбы на восстанавливаемый мост. Но попасть именно на ось моста и на ту конструкцию, которая уже восстановлена совсем не просто

Разлетаются осколки, можно кого-то ранить, но вот самолет поворачивает вспять, и мостовики уже выбежали из своих укрытий, и снова кипит на мосту работа.

Перед началом войны талантливый инженер Н.Н. Тихонов изобрел консольный кран. В дальнейшем появилась много вариантов конструкции консольных кранов, но основная идея остается все той же. Кран развит не вверх, как обычные краны, а по горизонтали, опирается на железнодорожные платформы, поставленные на рельсы, и имеет далеко выступающую вперед консоль (см. Приложение, рис. 2).

К консоли крана подвешивается необходимый груз, например, балки моста, кран паровозом подают к реке, балки далеко заходят вперед, и их опускают на готовые опоры моста и перекрывают пролет.

На фотографии показан консольный кран грузоподъемностью сто тридцать тонн, устанавливающий пролетное строение моста через реку Губерлю.

Особенно эффективно использование такого крана при большом количестве малых пролетов, что часто встречалось и специально делалось при восстановительных работах по мостам. В этом случае консольный кран сначала устанавливал следующую по порядку деревянную опору, затем балки первого пролета.

На этом пролете укладывали шпалы, рельсы и кран следовал дальше и снова устанавливал сначала дальнюю опору, затем пролетные строения.

Особенно замечательными были темпы по сооружению временного железнодорожного моста через такую широкую у глубокую реку, как Днепр. Немцы были еще на левом берегу реки, но по скудным данным был уже составлен проект восстановления.

Не дожидаясь нашего выхода на левый берег, наш мостопоезд уже заготовил деревянные сваи для опор, соорудил деревянные рамы для верхней части опор, обтесал брусья и приготовил пролетные строения.

Не успел последний фашист покинуть левый берег, а уже наши рабочие бригады начали забивать сваи, строить опоры и подавать пролетные строения. Мост длиной два километра был восстановлен в исключительно короткий срок - через две недели по нему уже пошли поезда.

На крупных реках нельзя решить схему моста с одними малыми пролетами, надо пропускать по реке суда, ледоход и иметь для этого хотя бы один пролет длиной пятьдесят пять - восемьдесят метров.

Проектная организация ПСК (Проектстальконструкция) составила замечательные по мысли проекты таких пролетных строений, в которых элементы соединяются на болтах, то есть очень легко и быстро, а сами элементы могут взаимно заменять друг друга.

На заводах заготавливали только сами элементы и болты, а сборку выполняли на месте. При этом не надо подмостей, так как собирать можно, навешивая все новые элементы на одном конце пролетного строения и пригрузив другой его конец, чтобы предотвратить опрокидывание.

Практические условия вызывали к жизни остроумные решения. Так ленинградские мостостроители не стали делать противовеса (пригруза) для пролетного строения длиной пятьдесят пять метров. Они разделили пролет на две части по двадцать семь с половиной метров, поставили в середине пролета временную опору, затем консоль консольного крана, завели внутрь половины пролета и поставили на место, оперев один конец на береговую опору, а серединой на временную, соединив затем обе половины в пролете в одно целое.

Восстановление разрушенных мостов представляет собой большую сложную и в высшей степени интересную область мостостроения.

Во время Великой Отечественной войны советские мостовики показали себя блестяще. В таком деле, как восстановление мостов, нет и не может быть шаблона.

Столь причудливы картины разрушения мостов, столь разнообразные индивидуальные особенности в каждом отдельном случае, что неизменно требуется творческий подход для решения поставленной задачи быстрого и вместе с тем надежного восстановления.

Все мостопоезда присылали технические отчеты с фотографиями работ и иллюстрации. Рассматривая и изучая работы по восстановлению, я порой прихожу в глубокое, я бы сказала, гордое волнение.

Какие встречаются остроумные и талантливые решения, блестящие мысли, красивое выполнение! Наши мостостроители действительно внесли ценнейший вклад в победу над фашизмом, обеспечивая быстрое восстановление коммуникаций.

Родина может на них опереться в трудную минуту и может гордиться ими.

* * *

В начале 1944 года мне пришлось пережить страшное потрясение. Я писала Воле каждый день и систематически получала его фронтовые треугольники. Но вот его письма прекратились, и моя тревога стала нарастать.

Проходит месяц, другой. Писем нет- Я с волнением переступаю порог своей комнаты и задаю вопрос: "Есть письмо?" Опять его нет. Но однажды, когда я вошла, я даже не успела задать вопрос, как навстречу мне бросился Боря и начал плясать около меня и кричать;

-Жив! Жив!

- Что такое? - испугалась я.

- Письмо! Он жив, жив! - кричит Боря.

В письме Воленыса сообщает, что вернулся в свою часть. Два месяца тому назад он был в бою с немцами. Его танк был подбит прямым попаданием и загорелся. Экипаж сгорел, а Воле удалось выбраться через нижний люк и скрыться в соседнем лесу.

Бой велся в тылу у немцев, и наши части находились за линией фронта. Воле посчастливилось встретиться с партизанами. С ними он провел два месяца, участвуя в операциях партизанского отряда.

Наш фронт приближался, и наши части освободили зону, где действовал партизанский отряд. Воля смог вернуться в свою часть. Тем временем, мне была прислана похоронная. Пришла она, но Сашока и Боря не смогли мне ее отдать и каждый день, заслышав мои шаги, когда я возвращалась с работы, с волнением смотрели на меня: знает или нет? Но нет, никто мне ничего не говорил, и я продолжала задавать свой вопрос: нет ли письма?

Письмо пришло, и этим объясняется буйная радость Бореньки, скакавшего возле меня.

* * *

В это время мы жили в комнате не одни. Вернулась семья, занимавшая эту комнату до войны, и хотя она несколько лет не платила квартирную плату и по закону лишилась права на эту площадь, а мне выдан ордер, однако, суд постановил выселить меня.

Получить площадь от Райжилотдела быстро было невозможно, и я оказалась на улице. Тогда, как уже много раз в моей жизни, на помощь пришел Лохин. Когда ему позвонил секретарь нашей партийной организации Иванов и просил его мне помочь, Лохин отдал распоряжение поселить меня в квартире, которая предназначалась ему самому.

На улице Воровского немцы разбомбили большой дом, и он восстановлен НКПС. По закону пятьдесят процентов площади получают старые жильцы и пятьдесят процентов - застройщики НКПС. Дом был перепланирован. Лохину отделывали изолированную квартиру из двух комнат и кухни со всеми удобствами.

Работали маляры, и квартира стояла с настежь открытыми дверями. В этот момент с фронта приехал офицер советской армии, комната которого вошла при перепланировке в кухню квартиры. Получив разрешение прокурора, офицер вошел в открытую квартиру и поселил в кухне свою беременную жену с маленькой дочкой и старой матерью.

А сам уехал на фронт. Никто не смог их выселить, а они почти не выходили из квартиры. Вместо отдельной квартиры для Лохина получилось две комнаты без кухни и без удобств, так как не стали делать газовую проводку.

Лохин отказался от квартиры и отдал мне эти две чудесные комнаты высотой 4,9 метра и общей площадью 38 квадратных метров. Первая комната - большая, квадратная, с двумя высокими окнами, очень приятная, вторая - узкая, стала спальней.

Комнаты были пусты и нечего мне было в них поставить. Но помогли товарищи. На Подмосковной стройке сколотили из досок стол, четыре табуретки, кухонный стол, кухонную полку и тумбочку, а со склада выдали две железные кровати и два матраца. С этого началось заново наше обустройство.

Все, что вдвоем с Мишей приобрели мы за пятнадцать лет, все сгорело, и мне пришлось уже одной все приобретать заново.

Я полюбила свое новое жилище и получила радость, когда смогла купить обеденный стол, письменный стол, абажур, занавески и так далее.

Сашока по-прежнему вела хозяйство, благодаря чему я имела возможность много работать.

Я оставалась на работе до позднего вечера, ибо таков был порядок. Начальник на машине уезжал домой обедать, отдыхал, снова появлялся и ждал вызова зам. Наркома, который приезжал на работу в двенадцать часов дня, сидел до четырех, уезжал домой отдыхать, возвращался в девять и окончательно уезжал в двенадцать часов ночи.

Его рабочий день составлял семь - восемь часов, а работники Треста работали, не уходя, с утра до поздней ночи. Это сильно изматывало, так что все возвращались домой очень утомленные. Система эта была усовершенствована тем, что для начальника устраивали на работе спальню, и он в одно и то же время мог и отдыхать, и находиться на работе, что позволяло ему откликаться на любой вызов.

Так шли наша трудовые дни.

Как только меня назначили начальником технического отдела, я сразу столкнулась с крайне отрицательным отношением ко мне со стороны исполняющего обязанности начальника Треста Антоненко. Это его отношение им самим было сформулировано предельно отчетливо:

- Она хоть и член партии, но засоряет мои кадры, так как у нее репрессирован муж.

Он упорно старался создать мне тяжелую обстановку в работе и выжить меня во что бы то ни стало, так как боялся, что его за меня будут упрекать бдительные люди. Но я не хотела да и не могла практически никуда уйти.

Я изо всех сил старалась работать как можно лучше, чтобы не допустить замечаний. Я говорила себе: "Не допущу, чтобы Антоненко, которого я совершенно не уважаю, ломал мою судьбу и управлял моей жизнью."

Антоненко отдавал должное моей энергии, квалификации. Когда требовалось выполнить серьезное задание, он не раз говорил: "давайте пошлем на эту стройку делового человека. Пусть поедет Мамаева."

Ему нравилось, когда заместитель председателя Моссовета звонил ему по вопросам строительства мостов и путепроводов в Москве и говорил ему: "Приезжайте, да обязательно захватите с собой Мамаеву, она очень умная женщина."

Другие организации тоже относились ко мне с уважением, и это несколько сдерживало пыл Антоненко. Да не мог он не считаться и с мнением Лохина, своего непосредственного начальника. Тем не менее он упорно добивался моего ухода.

Каждое собрание он начинал с ругани технического отдела. Долгое время и после войны строительства мостов не имели проектов к началу работ, что очень усложняло нашу работу и действительно вызывало раздражение. Но проектные организации систематически задерживали проект, нам же они не подчинялись.

Всем это известно, и не только я, но и руководство Министерства ничего не могло сделать. И все равно эта тема была излюбленным коньком Антоненко, и он требовал от меня проектов, к которым еще никто не приступал, и в то же время набирал в план объекты, не обеспеченные проектами.

Любой мелочи было достаточно, чтобы Антоненко начинал меня оскорблять. Как ни старалась я не обращать внимания на такое отношение, но не могла равнодушно слушать его нападки. Его отношение подавляло меня и систематически в течение десяти лет отравляло мне жизнь.

Иногда я приходила к секретарю партийной организации Иванову и говорила о своем намерении переменить работу. Каждый раз он меня отговаривал:

- Что ты найдешь в другом месте? Имей в виду, что везде есть автоненки, и везде обстановка для тебя не будет лучше. Здесь мы хоть знаем тебя и все знаем о тебе, а в

новой организации начнутся расспросы и подозрения. Не советую уходить. Повторяю тебе - антоненки везде есть.

- Невыносима эта его ругань и грубость, - говорила я, доведенная до крайности.

- С тобой что ли он только такой? Все знают, и ты знаешь, что он пустой барабан. Орет, кричит, грубит со всеми.

- Да, конечно, он со всеми груб, - не могу не согласиться я.

- Вот то-то же!

- На днях во время оперативного совещания ему позвонили с постройки моста через реку Оку у Голутвина, чего-то, видно, просили. А он орет в трубку: "Ходите там как гусаки по берегу, ничего не соображаете!"

И снова я остаюсь и терплю этого человека.

Антоненко никогда не говорит спокойным деловым тоном, ни с кем, кроме начальства. Когда его вызывает по телефону заместитель наркома, лицо его озаряется подобострастным светом, голос делается бодрым и молодцеватым:

- Слушаю, Иван Данилович! Будет сделано, Иван Данилович! Вы говорите, я - арап? Правильно, Иван Данилович, я - арап! Доложу через час, Иван Данилович!

Трубка положена, начинается разнос аппарата. Все это с криком, нервами и совершенным неумением отличить главное от второстепенного. Его знания, ум и смекалка не превышают уровня прораба. Попав на руководящую работу в 1937 году как пена на гребне волны после ареста двух начальников Треста, он не умеет найти главное звено в работе и держится только из-за того, что попал в номенклатуру, а из нее исключают только за неблаговидные поступки.

Таких проступков он не совершает, а высокий рост, зычный голос и нахальство создают о нем впечатление, как об энергичном руководителе. Имея достаточно большой производственный опыт по строительству мостов, он обладает чрезвычайно развитым чувством конъюнктуры и полной аморальностью.

* * *

Целый месяц разыскивает Воля свою часть, и только в конце апреля он вернулся к себе на ту же должность командира танковой роты.

Здесь он узнал, что мне послана похоронная и спешит успокоить меня:

- Если ты получила похоронную - не верь! Не верь, если и еще получишь! Сынок, я знаю и верю, что мы увидимся с тобой, что будем еще вместе. Не поверю я больше похоронной! А сердце болит. Просыпаюсь ночью в холодном опту. Жив ли мой мальчик? Так страшно читать:

"Живу я по-прежнему, правда, вместо щебетания птичек и жужжания пчел у нас здесь свист снарядов и мин, а вместо трелей соловья - пулеметная трескотня. Я нахожусь всего в трехстах метрах от противника, поэтому из-под машины или из машины вылезаю лишь за принятием пищи."

Это в конце мая, а в начале июня он пишет снова:

" Вступил снова в жаркие бои. Писать некогда, некогда и покушать. Уже две ночи не спал, а впереди третья. Командую танковой ротой. Началась артиллерийская подготовка. Кончаю писать."

Жив ли мой мальчик? Но вот конец июня 1944 года. Сынок на отдыхе. "Успешно закончили прошедшие бои, - сообщает он, - сдал машину и сейчас отдыхаю в тылу, готовлюсь к новым боям, к новым победам над немецко-фашистскими разбойниками. Меня представили к повышению в звании и к правительственной награде, но к какому именно ордену, еще не знаю, так как приказа еще нет."

Начался июль 1944 года. Какая радость, когда он на отдыхе!

"Я за период пребывания в части, - пишет он, - показал себя с хорошей стороны и был вместо раненого командира роты, сейчас он пришел и я временно, а может быть и постоянно, занял должность помощника начальника штаба. Правда, пока что все мои товарищи ничего не делают, а мне приходится кое-чем заниматься. Сейчас мы все стоим на отдыхе, совсем далеко в тылу."

Но в конце июля он написал:

"Снова и снова вступаю в бой с ненавистными гадами, гоню немцев на запад. Получил награду - орден Отечественной войны 1-ой степени. Посылаю тебе грамоту с благодарностями за взятие Умани, Воннярки, Бельцев, форсирование реки Днепр и выход на государственную границу - реку Прут.

Пусть этот документ хранится у тебя и напоминает тебе, что твой сын освободил уже не один город от рук подлых фашистов и, конечно, эта благодарность не последняя. Будут на счету и немецкие города."

Снова грамота с тремя благодарностями командования за взятие Люблина, Домблина и города Минск-Мазовепкого. Значит, ты еще жив и не ранен, мое солнышко! Письмо от Воли от седьмого августа:

"Сегодня получил газету "Красная звезда" от первого августа и, представь себе, нашел фото, где сфотографирована моя машина на марше. Найди эту газету и посмотри. Бои у нас сейчас жаркие и жарко-то именно немцам.

Я все в той же части и адрес мой все тот же, я все на той же должности. Вы, конечно, может быть, думаете, что я забываю о вас? Не думайте, дорогие! Когда совершаешь рейс в тылу врага, некуда сдавать писем. Да, хотя вы этого не можете себе представить, некогда даже писать.

Тут на трое-четверо суток забываешь о сне и пище, но частенько вспоминаешь о вас. Ну, писать кончаю. Будьте здоровы, дорогие. Ваш Воля." И вот письмо от 21 августа 1944 года, последнее письмо от сына.

"Жив и здоров. Сейчас нахожусь на отдыхе уже семнадцать дней. и еще простою, наверное, столько же. Отдыхаю заслуженно, после жарких боев. Вам пишу пока что регулярно. "Пока что" будет длиться до тех пор, пока стою на отдыхе."

Я подсчитываю числа, - итак, до 7 сентября он будет на отдыхе. Снова немного отлегло от сердца. Меня не настораживает даже то, что мое письмо от 30 августа пришло обратно с наклейкой "адресат выбыл". Раз он выбыл, значит, их отвезли еще дальше в тыл.

Ведь отдых у него до 7 сентября. И я пишу ему 4 сентября со спокойной душой обо всех домашних делах:

"Мой дорогой мальчик! Большая радость получать от тебя регулярно письма! На днях получила письмо с благодарностями, видно, что ты хорошо дерешься и на самом напряженном участке. Сегодня получила письмо от 21 августа, очень рада, что ты отдыхаешь. Твое поздравление братишке с двенадцатым днем рождения передала и сделала ему подарок от твоего имени.

Купила ему в складчину очень хорошую книгу - "Альбом бабочек Европы". Он продолжает интересоваться насекомыми. Так как у нас теперь две комнаты, то ему выделено отдельное место - стол, этажерка и окно, где собраны все его драгоценности -ящерицы, тритоны, жуки и бабочки.

Учиться он начинает с 2 октября. Я, к сожалению, не могу уделять ему много времени, так как очень много работаю, но все мы живем дружно и очень любим друг друга и тебя. Ты его не узнаешь, так он вырос. Тобой он, как и я, гордится чрезвычайно."

И это письмо вернулось с наклейкой "Адресат выбыл". Но я гоню от себя страшную мысль. Ведь ему нет еще и двадцати лет. Ведь он сам написал мне "не верь". И я не верю. Не верю, а сердце холодеет, немеют руки и ноги, и ужас падает на меня.

И вдруг похоронная, на этот раз настоящая. Как пережить такое?

Много перенесла я горя, но все это было, и чтобы то ни было, это не задевало и не ранило так, как это. Как пережить? Нет, это пережить нельзя!

Это безмерная боль, это непереносимое горе никогда меня не оставят. Они остаются свежими сколько бы ни прошло времени. Это чудовищно, это выше человеческих сил, перенести и пережить невозможно!

Он убит, мой мальчик. Он сгорел живой в танке. Вместе с ним убита и я. Никогда не забыть мне сына, никогда не смогу я даже говорить о нем без слез. Сын мой, Воленька, как жить без тебя, когда жизнь - не жизнь, потеряв тебя?

Нет, ты не мог умереть, ты жив и еще вернешься!

Приходит письмо из части с выражением соболезнования:

"Уважаемая Елена Александровна! Ваш сын, младший лейтенант. Мамаев Вольт Михайлович, прошел большой победоносный путь борьбы с немецкими поработителями, при выполнении боевых заданий не раз показывал образцы отваги и мужества, уничтожая жирую силу и технику врага.

Партия и Правительство высоко оценили его заслуги перед Родиной, наградив его орденом "Отечественная Война 1-ой степени". В борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, верный воинской присяге, он героически отдал свою жизнь за Родину. В память о боевых делах Вашего сына - героя высылаем Вам принадлежавшее ему временное удостоверение о награждении его орденом "Отечественная Война 1-ой степени".

Командиры и бойцы части, в которой служил Ваш сын, поклялись жестоко мстить врагу за смерть своего боевого товарища, мстить до тех пор, пока не будет окончательно уничтожен фашизм, пытавшийся покорить нашу прекрасную Родину и ее многомиллионный народ.

Живите долгие годы, уважаемая Елена Александровна, трудитесь на благо нашей Родины и своего благополучия. Пусть память о Вашем сыне, о нашем боевом товарище зажигает в наших сердцах лютую ненависть к кровавым убийцам и вдохновляет нас на фронте, а Вас в тылу на новые героические подвиги.

Командование части и весь личный состав гордится Вашим сыном и благодарит Вас за воспитание Вами героя, отдавшего все и свою молодую жизнь делу защиты Отечества.

С глубокой скорбью и уважением к Вам, командование части 06634 гвардии полковник Потапов, гвардии подполковник Семенов."

Из письма с фронта к одной Волиной знакомой я узнаю, что из всего экипажа, которым Воля командовал, остался жив один стрелок-радист. Я начинаю его разыскивать Мне отвечают, что стрелок-радист Александров умер от ран, а сын мой вел танковую роту на врага, попал в неприятельский танк, но в это время второй фашистский танк прямым попаданием разбил башню Волиного танка.

Танк запылал. Остались на земле Волин шлем и бинокль. Нет, не верю! Если все сгорело, то почему валялись Волины вещи - шлем и бинокль? Ведь уже была в январе похоронная, а он вылез через нижний люк. Так и сейчас он не убит, нет, он вернется, он вылез из танка, сбросил шлем и бинокль, которые ему мешали и пробрался в лес, как и в тот раз. Я жду тебя, сынок. Я жду и верю, что ты вернешься.

Получаю еще одно письмо от его товарища, очевидца гибели Воли.

"От 30 декабря 1944 года. Здравствуйте, уважаемая Елена Александровна! Примите наш гвардейский привет и массу наилучших пожеланий в Вашей жизни и работе. Отвечаю на Ваше письмо посланное на имя стрелка-радиста танка, которым командовал Ваш сын Вольт.

Конечно, я очень сожалею о том, что Ваше письмо не может ответить сам Александров, радист танка Вашего сына, но я не хочу остаться в стороне и опишу подробнее. С Вашим Вольтом мы были хорошие друзья, неоднократно участвовали в боях и всюду были победителями.

Вольт - офицер исключительной силы воли. Я не находил в нем отрицательных сторон. В боях за деревню Слунино мы шли в атаку на танки врага. Прямым попаданием Воля уничтожил "Пантеру" противника, но тут случилось то, чего и не ожидали. Из-за дома показалась еще одна "Пантера", которая и подбили танк Вашего сына.

Конечно, "Пантеру" мы уничтожили и деревню эту заняли. Танк Воли загорелся, я на своем танке подъехал к горящему танку Воли, танк был объят пламенем, возле танка находился сержант Александров-радист, который был тяжело ранен и лежал без сознания.

Он на третий день умер в госпитале. Еще возле танка находился шлем и бинокль Воли, очевидно, по горячке им выкинутые. Воля и с ним трое сержантов - членов экипажа остались в танке. Подобрать Волю никто не мог, ибо раньше нас к танку никто не мог подойти, а я видел, как Воля шел в атаку, как загорелся танк и как горел до конца

Конечно, я сочувствую, что Вам тяжело читать такие строки, но и мне нелегко. В лице Воли я потерял лучшего своего боевого друга и товарища. Сейчас мы находимся в пятидесяти километрах от того места, где остался прах Воли.

О Воле мы часто вспоминаем как о лучшем офицере нашей части. После смерти ему пришло звание "лейтенант" и награда орденом "Отечественная Война 1-ой степени". Орден выслан Вам, Вы, очевидно, его получили, а, если нет, то получите.

Наша часть сейчас гвардейская, и мы готовы в любую минуту выступить на окончательный разгром немцев и мстить за своих погибших товарищей, мстить за Волю.

Несколько о себе. Находился и нахожусь в части, где служил Ваш Воля, живем пока хорошо.

Вот и все, что я хотел Вам написать. Если желаете еще что знать о своем сыне, пишите по адресу: Полевая почта 006634, Варнавскому Ивану Н. С гвардейским приветом к Вам и уважением, гвардии капитан Варнавский. Польша, 30 декабря 1944 года. Пишите.»

* * *

Единственное, что дает некоторое отвлечение от нестерпимой боли утраты - это работа. Ее очень много.

Став начальником технического отдела, я внимательно отнеслась к подбору ближайших своих сотрудников, благодаря чему собрался у нас дружный и квалифицированный коллектив.

Большой удачей для меня оказался переход Ильи Семеновича Акимова из производственного отдела на должность моего заместителя.

Он очень умный человек с широким горизонтом и в то же время отличный работник. Мы с ним в известной степени дополняем друг друга, дружны и получаем большое удовольствие от наших бесед как на технические, так и на отвлеченные темы.

Вместе с ним мы рассматриваем все поступающие проекты новых мостов, даем заключения по ним и решаем основные вопросы.

Валентин Петрович Волков рассматривает проекты организации работы на строительных площадках и разрабатывает указания стройкам.

То, что на производстве бывает интересного для других строек, мы собираем, описываем в специальных бюллетенях и рассылаем всем нашим организациям. Это помогает им решать аналогичные вопросы у себя.

Два ведущих инженера из проектной группы - Игорь Леонидович Юрьев и Борис Данилович Андреев - разрабатывают проектные решения по конкретным вопросам, возникающим на постройках, которые не могут дать проектные организации.

В начале 1945 года перед весенним паводком меня командировали на Южную железную дорогу в качестве уполномоченного Наркома по борьбе с ледоходом. Перед отъездом я рассказываю своему коллективу о целях поездки:

- В настоящее время широким фронтом начато капитальное восстановление мостов. Многие из них еще не закончены, и тем временем движение поездов происходит по временно восстановленным мостам. Весной вода поднимается, начинается ледоход, при высокой воде скорость течения увеличивается, и лед вместе с водой давит на все препятствия при своем движении. Нам надо проверить все временные мосты и сделать все необходимое чтобы они безопасно пропустили ледоход.

Выезжает большая группа уполномоченных Наркома. На Южную дорогу мы едем вдвоем, я - на мосты, и еще один инженер - по другим вопросам, кроме мостов. Мы будем работать каждый в своей области. По возвращении из командировки я снова в своем коллективе и докладываю о своей поездке. Товарищи расспрашивают меня по интересующим их вопросам. Я рассказываю:

- Начальник Южной дороги предоставил нам служебный вагон. Он маленький, всего на двух осях, мы его прозвали обезьянкой. Но вагон очень удобный, мягкий, в нем маленький салон с диванами, двухместное купе, купе для проводников, кухонька, котельная Он снабжен постельными принадлежностями, посудой и необходимым хозяйством. Готовят проводники и не надо ходить по ресторанам. Даешь заявку о прицепке к поезду и месте стоянки. Мы стояли или на постройке или на запасных путях вокзалов. Мы обследовали шесть мостов, из них были через Псел, Ворсклу и другие реки. Это все наши объекты, всего три наши мостопоезда. Один за другим я объехала мосты и каждый раз встречала свой мостопоезд, свой коллектив и давно знакомого начальника строительства. Вместе мы осматривали работы, намечали мероприятия, необходимые для боевой готовности мостов к встрече ледохода и паводка.

Перед ледоходом, как правило, на лед выходят взрывники, которые делят лед на отдельные карты, подготавливают лунки и закладывают в них взрывчатку. Взрывы размельчают лед и его легче пропустить под мостом. Против слабых временных опор построили специальные ледорезы, которые измельчают и направляют льдины.

На очень больших реках в северных областях, где лед имеет большую толщину и идет огромными полями, применяют даже авиацию, сбрасывают с самолетом бомбы на ледовые поля и разбивают льдины, - рассказывала я.

Надо отдать справедливость, этой весной железнодорожникам-строителям пришлось много и энергично поработать, чтобы не допустить перерыва задержки движения поездов. Они отлично справились с задачей, усилили слабые конструкции, заменили пролетные строения с помощью консольных кранов. На одном мосту успели закончить постоянный мост, на других заканчивали их. На отдельных мостах пришлось поволноваться, но все-таки успели и надвинуть новые пролетные строения и укрепить все временные мосты. Не было ни одной аварии и ни одного прорыва.

- Вы еще поедете куда-нибудь? - спросили товарищи.

- Да, собираюсь на железнодорожный мост через реку Дон. Там перед ледоходом развернуты большие работы, а ледоход там значительно позднее.

На этом мосту до войны стояли большие металлические пролетные строения. Значительная часть их была разрушена. Сохранились некоторые пролетные строения как раз в главном русле, что было очень важно, так как здесь в паводок идут главные массы воды и льда.

Разрушенные пролеты восстановили - поставили посередине пролета временные деревянные опоры и перекрыли пролетными строениями вдвое меньшей длины. Это оказалось дешевле и быстрее, но временные опоры, обсыпанные камнем, заняли часть ширины реки, заметно стеснили сечение и сами нуждаются в защите от ледохода.

После моего возвращения товарищи захотели узнать подробнее про работу на этом мосту. Я охотно поделилась с ними:

- На этом мосту проведены две технически интересные работы. Река очень широкая ледоход большой. Стеснение русла вызывает увеличение скорости течения реки, размывы и подмыва дна. Поэтому здесь расположили цепь деревянных ледорезов по специально рассчитанной кривой в плане так, чтобы не только дробить лед, но и направлять ледовые поля плавно в сохранившиеся большие пролеты посередине реки.

Льдины наталкиваются на эти ледорезы и отходят ближе к середине реки. Течение •их снова заворачивает к берегу, но здесь их ждут следующие ледорезы. Так постепенно льдины обходят временные опоры и, наконец, попадают в главное русло и минуют мост. На этом же мосту, вследствие большого стеснения русла временными опорами, образовались в паводок такие большие размывы дна, что низ опор в месте их расположение оказался выше самой низкой точки в середине пролета между опорами.

Чтобы предотвратить дальнейший размыв, произвели укрепление дна тюфяками, для чего выписали сюда специалистов-рабочих.

Тюфяки делают из хвороста, заполняют камнем и укладывают в местах размывов, благодаря чему и предохраняют эти мосты от углубления размыва. Работы производились непосредственно на льду над местом укладки тюфяков по дну. Сначала заготовили необходимое количество хвороста и привезли его возами на огромных санях, затем связали из него тюфяки в виде большой многослойной скатерти, из которой выпустили колья и плетнями соединили их, образуя на тюфяке большое количество корзин, которые заполнялись камнем.

Постепенно скалывая лед и загружая тюфяки камнем, их со льда опустили на дно и обезопасили его от размыва. Мне впервые пришлось видеть подобные работы. Вообще регулирование больших рек и управление их течением представляет собой интереснейшую проблему.

На одну из таких работ мне пришлось выехать летом. Река Кура всегда представляется очень бурной, с шумом бегущей по каменистому дну, развивая порой бешеную скорость. Однако, у моста через реку Евлах, она напомнила мне мои родные среднерусские реки. Я вышла вечером на берег Куры у Евлаха.

Широкая, спокойная, вся в бледно-оранжевых красках заката она плавно несет свои воды. В этом месте Кура похожа на Каму. И все же оказалось, что ее спокойствие опасно. Выхода из-за крутого поворота, она упорно, не уставая, подмывает левый берег перед мостом, а сразу после моста устремляется на правый берег и его тоже разрушает.

Не переставая днем и ночью размывать и уносить грунт берегов в этих местах. Кура создала реальную опасность прорыва насыпи за левобережным устоем и обрушения правого берега.

Грузинский НИИ в Тбилиси очень продуманно подошел к вопросу и разработал решение, выполнение которого нашей организацией дало хорошие результаты и обез-

вредило реку. На правом берегу, где разрушения имели местный характер и распространялись на небольшом протяжении, с берега сбросили сначала гравий, затем крупные камни, а сверху всю наброску прикрыли большими бетонными кубами с размерами грани по одному метру.

На левом берегу, где длина поврежденного берега превышает полтора километра, сооружены так называемые шпоры. Сначала забили в реку от самого берега длинный выступ в несколько рядов свай не перпендикулярно к течению реки, а с некоторым уклоном.

Его засыпали до самого верха камнем и закруглили конец. Несколько таких шпор, расположенных одна за другой, принимают на себя напор воды и отклоняют течение к середине реки.

Вода плавно и послушно огибает шпоры с верховой стороны и, затекая на низовую сторону от шпор, образует здесь затишек, почти не имеющий скоростей и из воды в этих тихих местах осаждается песок и заносит шпоры с низовой их стороны, выпрямляя линию берега и восполняя размывы.

Таким простым и разумным мероприятием мост защищен от размыва.

* * *

Боря учится отлично. Он не знает четверок. Ученье дается ему легко. У него есть время и желание заниматься любимым делом - энтомологией. Я всячески поддерживаю его увлечение. Будучи в Орске он все время просил прислать коробки для бабочек и жуков.

Я собирала коробки из-под конфет и с любой оказией и почтой слала ему. В 1946 году Бориса, как отличника учебы, школа послала в Артек на берегу черного моря. В это время я была в отъезде и сильно переволновалась, получив его телеграмму.

Письма из Артека от него приходят через день, и вскоре я уже была в курсе его жизни и его дел. Когда он приехал на место, он свое главное внимание уделял бабочкам.

Идут подробные отчеты:

"Коллекция увеличивается, лов хорош", "В коллекции уже десять бабочек. Вышли энтомологические булавки", "Поймал уже две красивые, как махаон, бабочки. Булавки пришли в письме десять штук, воткнув их в письмо".

Дальше события принимают драматический характер:

"Сейчас еду в Ялту, но этому не рад. потому что сейчас я поймал на тумбочке несколько муравьев. Они могут напасть на бабочек и съесть их. Уже раз было такое нападение и пришлось выбросить несколько бабочек. Вот где нужен нафталин! Пришли в письме. В лагере его нет."

"Здравствуй, мама! Нет времени! Второй день муравьи осаждают мои коллекции. Испортили одиннадцать бабочек! Боря."

Когда он подрос, он стал разбираться в коробках. Я накупила ему целую серию энтомологических коробок. Не отличаясь особой аккуратностью в быту, он изумляет меня исключительным порядком во всем, что касается его энтомологии.

Собранные бабочки и жуки накалываются специальными энтомологическими булавками в особые энтомологические коробки со стеклянной крышкой и пробковым дном, куда легко входит булавка.

Специальные морилки для распрямления крыльев бабочек, пузырьки, различные приспособления наполнили квартиру. Наиболее поразительным представляется мне починка поврежденных бабочек. Борю не смущает, если у бабочки отпадает крыло или усики, только бы они не потерялись.

Он приклеивает их так искусно и так точно, что даже в лупу невозможно обнаружить отличие от целой бабочки. Параллельно с этим идет накопление библиотеки по энтомологии. Фабр, Брэм и другие книги заполнили наши шкафы.

Чувствуется, что это не детское увлечение, а призвание, которое соединено с поразительной трудоспособностью, аккуратностью и методичностью Когда подошел срок окончания средней школы, у Бориса не было вопроса о выборе специальности, он не колебался, он хотел быть только энтомологом.

Моя специальность его нимало не интересует. Он говорит:

- Я считаю технику мертвой, люблю живую природу, люблю насекомых и хочу заниматься именно ими и только ими.

Окончив школу с золотой медалью, Борис не сомневался, что его примут на биологический факультет Московского Университета. Опасаясь обвинения в сокрытии, я сказала ему, чтобы он ни в коем случае не скрывал правду об отце.

Поэтому и в анкете, и в автобиографии этот вопрос был освещен. На собеседовании Боря начал с этого вопроса, что было следствием излишней щепетильности и моей израненности. Мне было известно, какой дорогой ценой расплачивались те, кто скрывал.

Можно было, конечно, не начинать самому, а лишь отвечать на вопросы, которых могло на эту тему и не последовать. Вероятно, это было бы умнее. Я твердила себе: "Сталин сказал, что сын за отца не отвечает".

Но факты моей собственной жизни и жизни других были мне известны, и я сильно волновалась. Узнавать результаты мы пошли вместе. В списках принятых Бориса не оказалось. Мы пошли к председателю приемной комиссии Серикову. Спрашиваем его:

- Почему не принят Мамаев? У него золотая медаль.

- Большой конкурс, - отвечает он.

- Но ведь с золотой медалью вы принимаете в первую очередь?

- Ваш сын в МГУ не будет принят, - говорит Сериков.

- Почему? Из-за отца? - спрашиваю я.

- Да, из-за отца! - откровенно заявляет он.

- Но ведь Сталин сказал, что сын за отца не отвечает!

- Правильно, не отвечает.

- Тогда почему же вы его не приняли?

- У нас есть ведь не только МГУ, есть университеты в Ленинграде, Казани и многих других городах.

- Ему было пять лет, когда арестовали его отца. Я член партии, и я его воспитывала.

- Ну и что же? Я тоже член партии, и я могу набрать из всех желающих людей без пятен, набрать в МГУ столько, сколько требуется. А вы не надейтесь, пусть уезжает из Москвы.

Не достигнув результатов, я пошла к секретарю партийной организации МГУ Прокофьеву. Я в железнодорожной форме, с погонами подполковника. Когда я вошла к нему в кабинет, он встал из-за стола, пошел ко мне навстречу, чтобы приветствовать меня, и с изысканной вежливостью усадил на стул.

Рассказав ему существо дела, я просила его вмешаться и исправить ошибку приемной комиссии. Он ответил:

- Есть вещи, которые я сделать не могу. Так я не могу изменять решения приемной комиссии.

- Почему, если оно неправильное?! - спросила я.

- Я не могу вмешиваться и ходатайствовать за вашего сына.

- Что же нам делать? - спрашиваю я его.

- Пусть сдает экзамены. Обещаю вам, что если он наберет двадцать пять очков, он будет принят.

- Значит, тоже не на общих основаниях, как все, а только если наберет двадцать пять очков? У него же они есть уже, ведь он имеет золотую медаль!

- Пусть сдаст и получит двадцать пять очков.

- В таком случае он их не получит. Всегда можно снизить балл.

- Вы думаете, что профессора будут проинструктированы?

- Я уверена в этом, иначе вы не ставили бы условия.

- Больше я ничем не могу вам быть полезен. До свидания! И он столь же вежливо проводил меня до двери и пригласил следующего. Когда я рассказала Боре об этом разговоре и этом условии, он сказал твердо:

- Я сдавать не буду.

Он сильно побледнел, его переживания ясно отразились на лице и в глазах, а мое сердце сжала такая резкая боль за него, что я едва не упала. Эта минута была одна из самых несчастных в моей жизни.

Мы взяли назад документы, в которых красным карандашом были подчеркнуты данные об аресте отца. А ведь Борису было тогда всего пять лег. И меня восстановили в партии. Значит это пятно будет сопровождать нас всю жизнь, как сопровождало меня до сих пор. Пока не умрет Сталин!

Но мне ведь уже пятьдесят лет, а мальчику-то ведь только восемнадцать лет! Может быть, надо было скрыть? Но нет, с заячьей душой жить нельзя. Остается один день для подачи документов с золотой медалью. Почему одному сыну не отказали в приеме в танковое училище, а другому отказали в приеме в Университет? Не могу ответить вразумительно.

Предлагаю Боре поступить в МИИТ или МАДИ, где меня знают и где я не получу отказа. Но сколько же страдания отразилось на его лице, что у меня не стало духа настаивать. При одной со мной специальности ему жилось бы легче.

Нет, насекомые - вот единственное, чем он хочет заниматься! Решили поступать на биологический факультет Педагогического Института.

Биофак МГУ - это единственное высшее учебное заведение, которое имеет кафедру общей энтомологии. Здесь преподают специальные энтомологические дисциплины, и студенты проходят по ним практикумы. В МГУ студенты получают наиболее широкое и наиболее полное образование.

Вследствие этого срок обучения в МГУ пять лет, а в Педагогическом институте четыре года. В остальном Институт является одним из лучших наших учебных заведений, выпускающим прекрасных педагогов.

В надежде позднее все же перевестись в МГУ, Борис направился в Педагогический институт.

Переписали документы, не скрывая, но и не подчеркивая нашу Голгофу, и подали их. Боря хорошо прошел собеседование, сам ничего не говорил про отца, его не спрашивали, а на анкету, где он все написал, не обратили внимания.

Оставалась еще надежда на перевод в СМГУ в следующем 1951 году. Так мы пытались утешить себя.

В Пединституте на Бориса обратил внимание энтомолог, профессор Меркурий Сергеевич Гиляров, который в первый же год взял его с собой в энтомологическую экспедицию Академии наук.

Заметив у Бори интерес и любовь к своей науке, профессор Гиляров направил его к заведующему кафедрой энтомологии МГУ профессору Евгению Сергеевичу Смирнову

за консультацией о дальнейшей работе над собой. Профессор Смирнов посоветовал Боре выбрать такой вид насекомых, который не изучен, и заняться этим изучением.

Борис выбрал галлиц. Галлицы - это насекомые, вредители деревьев и растений. Они образуют галлы - бугорки на листьях. Из галлов выводятся личинки и затем вылетают крошечные мушки, которые в свою очередь начинают поедать и портить растения.

Галлицы изучены очень мало и можно по пальцам перечесть специалистов-энтомологов, которые занимаются галлицами и галлами. Эта неизученность, новизна проблем и привлекла Бориса

Он собирает галлы и, искусственно выводя галлиц, изучает и классифицирует их, а также ловит сачком летающих галлиц и изучает их под микроскопом. Стараясь всегда помочь моему мальчику, я купила ему микроскоп Пейса и рисовальный аппарат, при помощи которых он делает точные рисунки галлиц.

Профессор Евгений Сергеевич Смирнов порекомендовал Борису изучать этот вид насекомых и посоветовал съездить в Ленинград в Зоологический институт, где профессор А. А. Штакельберг интересуется галлицами и имеет материалы по ним.

Сдав досрочно экзамены, Борис поехал в Ленинград.

Профессор принял Бориса хорошо, помог ему и ознакомил с теми данными, которыми располагал.

Таким образом, за короткий срок Борис познакомился с ведущими специалистами по выбранной им специальности. Желание учиться в МГУ еще более возросло, и он считал, что имеет на это полное право.

Поскольку программа первых двух курсов Пединститута по энтомологии лишь незначительно расходится с программой МГУ, Боря начал добиваться перевода в МГУ, продолжая заниматься любимым делом самостоятельно.

Весной 1951 года Боря обратился в МГУ с просьбой о переводе на второй курс биофака. В переводе было отказано. За три года он обращался с этой просьбой четыре раза.

Эти просьбы подкреплялись рекомендациями и поддержкой выдающихся специалистов-энтомологов: заведующего кафедрой энтомологии МГУ профессора М.С. Гиляро-ва, руководившего работой моего сына в трех энтомологических экспедициях Академии наук. Института Морфологии животных Академии Наук, который считал перевод Бориса в МГУ необходимым для создания из него квалифицированного энтомолога-специалиста и отмечал его несомненные способности.

Его поддержал также Президент Всесоюзного Энтомологического общества при Академии наук, директор Зоологического института Академии Наук, академик Е.Н. Павловский, который отметил одаренность моего сына и указал, что откладывать перевод его в МГУ- значит задержать человека, необходимого для крайне важного научного дела.

Такая дружная и многосторонняя поддержка со стороны крупных ученых объяснялась не случайностью, а некоторыми особенностями поставленного вопроса.

Молодой человек, закончивший среднюю школу с золотой медалью, не случайно добивался поддержки. Он с раннего детства занимался энтомологией, приобрел практические навыки в энтомологических экспедициях, собрал богатую коллекцию насекомых, выступал с квалифицированными докладами, имел опубликованные научные статьи.

У нас много талантливых молодых людей, стремящихся посвятить себя работе в области авиации, электроники, химии, физики, техники и других специальных вопросов,

но самородки в области энтомологии - явление весьма редкое, что обратило на себя внимание специалистов и вызвало их активную поддержку.

Для перевода в МГУ мы проявили столько энергии и настойчивости, что с каждой новой попыткой надеялись подучить согласие ректора МГУ. Получали мы только отказы. Стена перед нами оставалась холодной и непробиваемой.

На жизнь моего мальчика тяжело легла тень. Нести так много лет эту тень на себе мне было очень тяжело, но когда она покрыла моего сына, я переживала это во сто крат мучительнее, чем за себя и, безусловно, чем он сам.

Я всеми силами старалась смягчить эту тень, и это мне не плохо удавалось. Преподавание в Педагогическом Институте поставлено было очень серьезно, Борис освоился, привык, много занимался, вел большую общественную работу и дружил с товарищами.

Через четыре года Борис кончил Институт отлично и располагал всеми данными, чтобы остаться в аспирантуре.

Сталин умер, и появились новые надежды.

Вскрываются злоупотребление властью и нарушения революционной законности. Пересматриваются дела 1937 года. Дело Миши еще не пересмотрено, поэтому формально положение для нас остается пока прежним.

Для поступления в аспирантуру требуется рекомендация партийной организации института. На ученом совете института ряд профессоров высказались за оставление Бориса в аспирантуре. На заседании партийного бюро института голоса разделились.

После длительных споров рекомендация не была дана. Препятствием послужило • опять-таки дело отца. Оставалось одно - ехать преподавателем по распределению комиссии института. Из предложенных ему районов Борис выбрал Дагестан, где должен отработать в качестве преподавателя средней школы.

Борис поехал не один. В течение последних трех лет учебы в Педагогическом институте он очень сдружился с литовской девушкой Сидой, с которой он был на одном факультете и на одном курсе.

Приехав в Москву учиться, Сида не знала русского языка и первый год посвятила много времени его изучению, что дало хорошие результаты, она постепенно овладела русским языком, старательно изучала новые слова и была внимательна к поправкам.

Молодая изящная девушка с большими серыми глазами и красивыми кудрявыми волосами. Последний год она бывала у нас каждый вечер. Борис помогал ей учиться, вместе они готовились к экзаменам, постепенно их близость возрастала и к моменту окончания института они поженились.

Сида отказалась от назначения в Литву и поехала вместе с Борей в Дагестан, где они оба неопытными птенцами начали свою трудовую жизнь.

В середине июля Боря выехал один в Махач-Калу за назначением для себя и Силы. В крупных городах Махач-Кале и Дербенте мест преподавателей не было, осталось выбрать какой-нибудь районный центр, до которого надо было добираться на попутной машине несколько часов.

Борис имел возможность выбрать место. Он остановился на самом крупном из горных районных центров - Хунзахе, который был когда-то резиденцией Шамиля. Коренное население - аварцы. Крепость Арани вблизи Хунзаха далеко в горах Кавказа также сохранилась со времен Шамиля.

В середине августа, после поездки к родителям Сиды и регистрации брака, мои молодые прибыли в Махач-Калу.

В Министерстве ребята встретили директора детского дома в Арани, который тоже чрезвычайно сердечно позаботился о молодых специалистах, направлявшихся в его район. Он сейчас же предложил:

- Я как раз здесь с машиной. С удовольствием заберу вас с собой со всеми вещами и за ночь доставлю вас прямо в Арани. Согласны?

- Спасибо вам большое, - ответили они, - для нас это очень важно.

- Ваш багаж пришел? - спросил он.

- Да, мы только что проверили, все прибыло так удачно!

- Так вот грузитесь и поедем.

Машину заполнила молодежь: преподавательница французского языка, едет в школу, и три девушки-воспитательницы, направляются в детский дом. Все впервые едут на работу. Едут по горной дороге с поворотами, с крутыми подъемами. Для новичков она оказалась очень трудной. Болели буквально все кости. Ехать пришлось всю ночь. Выехали в девять часов вечера, о прибыли на место в шесть часов утра.

В селении Арани мало жителей, всего пятьдесят семей, но это своего рода культурный центр. Внутри крепостной стены помещается больница, специальный интернат для девушек-горянок, смешанная открытая школа и детский дом. Жилые дома, магазины, продовольственные и промтоварные, располагаются за крепостными стенами.

Арани расположено на развилке горных дорог, и поэтому сюда съезжаются жители окрестных деревень на рынок. Здесь не вешают на весах, а продают только мерками, литрами или штуками. Зимой дороги заносит, движение становится еще более затруднительным. Летом жизнь оживляется. Борю и Силу охватил хозяйственный азарт. Они купили бочку под капусту, несколько банок под всякие соленья, мешок грецких орехов, половину вяленого барана.

Один молодой преподаватель их школы, Павлик, одиноко живший по соседству, очень сдружился с молодой семьей и стал им настоящим другом. С ним поделили и бочку, и целого барана. Верхняя полка в квартире выделена для зимних запасов.

Сняли у хозяйки две комнаты, из которых первая - летняя, вторая - зимняя. Жилую зимнюю комнату убрали поуютнее, в летней комнате разместили кухню и запасы на зиму. Пока в школах еще не было занятий, с утра отправляются гулять.

Арани расположено на плоскогорье, высоко в горах и здесь довольно холодно. Невдалеке есть очень глубокое ущелье, где всегда тепло. С плоскогорья сюда низвергается горная речка и внизу так хорошо купаться в ней!

Стены ущелья отвесны, и спуститься можно только по забитой камнем узкой щели в боковой стене ущелья. Сюда можно добираться с трудом, а для Сиды совершенно невозможно: она ждет первенца.

Боря с Павликом и Сидой собирают галлиц, и их коллекции пополняются экспонатами, которых нет в средней полосе.

Когда начались занятия в школах, работать пришлось много, причем Сида оказалась загруженной больше всех, так как Боря работает в средней школе первую смену, а Сиде в закрытом интернате девушек-горянок поручили ряд обязанностей. Она преподает биологию, является завучем школы, воспитательницей одного из классов и заведует биологическим кабинетом.

Ребенок ожидается в конце февраля. В декабре Боря получил командировку в Москву, где закупил все необходимое для новорожденного, в том числе разборную голубую колясочку. Уезжая из Арани, он оставил беременную жену на попечение своего нового друга - Павлика.

В ночь на восьмое января Сида почувствовала боли, но не сразу поняла, что начались родовые схватки. Поняв это, она решила, что до родов несколько часов и надо привести в порядок себя и жилище: вымыла полы, согрела бак воды и вымылась сама. Время от времени отболей съеживалась на кровати, потом снова принималась за дела.

В семь часов утра решила идти в больницу. Заперла квартиру и зашла к соседке:

- Мария Сергеевна, вот наши ключи, передадите Боре.

- Хорошо, - ответила соседка, ничего спросонья не понимая и не спрашивая.

Зима, темнота, каникулы и Марии Сергеевне не надо идти в школу, а поинтересоваться, почему Сида так рано куда-то идет и почему ключи надо отдать Боре, который в Москве, ей не пришло в голову и она отправилась досыпать.

А Сида постеснялась попросить ее проводить и, оставшись одна в темном селении, где все было во власти сна, превозмогая боль, медленно, часто останавливаясь передохнуть, пошла в больницу.

Все закрыто, тишина. Долго пришлось барабанить в дверь, когда кто-то из ходячих больных пустил, наконец, Силу в родильное отделение. Здесь персонал, кроме няни, по ночам не дежурит. Сида вошла в палату и заняла свободную койку.

Схватки продолжались весь день до вечера, когда появился на свет мой внучек Юрочка. Утром Павлик пришел к Силе домой, чтобы принести воды и дров, и, увидев на двери замок, бегом побежал в больницу.

Прибежала и Мария Сергеевна, которая, выспавшись, забеспокоилась о Сиде.

Павлик помог Сиде умыться, сходил в Хунзах на рынок, приготовил обед и ужин, и, когда после родов Сида смогла кушать, кормил Силу три раза в день и все последующие дни трогательно заботился о ней.

В палате было две матери, а дети лежали здесь же, но в другом конце комнаты. Покормив Юрочку, Сида лежала и отдыхала. Вдруг страшный испуг овладел ею. Она услышала, как Юрочка срыгивает молоко, оно залило ему нос и рот, и он захлебывается.

В ужасе Сида и ее соседка зовут няню, но или голоса их слишком слабы, или няня далеко и не беспокоится, так как только что кончилось кормление, но дверь не открывается, и никто не идет.

Тогда они обе стали бросать стаканы в дверь. Стук стаканов шум падающих осколков услышал больной мужчина в соседней палате и пришел с выговором.

- Что вы тут буяните, посуду бьете?

- Скорее, скорее, дайте мне ребенка, - взмолилась Сида.

Он подал ей мальчика, Сида уложила Юрочку под бочок и больше не отпускала его от себя. Тем временем, Боря, нагруженный закупленными в Москве для себя и товарищей вещами, приехал в Махач-Калу. Рейсовый автобус, на который он рассчитывал, уже ушел, ехать не на чем.

С трудом Боря нашел попутную машину. Это оказался бензовоз, круглая цистерна на автоходу. Выбирать не из чего. Он погрузился на крошечную площадку у конца цистерны и ночь напролет трясся, пока добрался до Арани.

Ожидая Борю, Сида переживала в больнице очень тревожные дни. Ее одолевало беспокойство, что с Борей что-то случится в пути и она останется одна.

Аварии на горных дорогах не редкость. В день, когда Боря обязательно должен был приехать, Сида с волнением ждала автобуса в положенное ему время. Автобус запоздал и когда прибыл, то не привез Бориса. Сида не спала, заливалась слезами, оплакивая Борю.

Приехав в час ночи, Боря пришел к дому, постучал в окно, чтобы Сида отперла, но ему ответил голос Павлика. Значит что-то случилось.

- Где Сида? закричал Боря, когда Павлик ему отпер.

- Сида в родильном доме. Поздравляю с сыном, - ответил Павлик.

- Сын? А ты не шутишь? Правда, у меня сын? - взволнованно допрашивал Боря, -Бежим скорее туда!

-Бежим!

Пулей вылетев из дома, они помчались по темному спящему поселку, вбежали в крепость и, запыхавшись, остановились у ворот забора, окружающего больницу.

- Кто такие? Куда вы ночью? - закричал сторож.

- У меня сын родился! Пусти скорее! - просит Боря.

- Не положено ночью пускать в больницу, - сторож так и не отпер им. Пришлось отступить. Обежав кругом забора, друзья перелезли через него, проникли в больницу, и Боря бросился целовать Силу. Она вскрикнула:

- Боря! Ребенок здесь! Тише! Тише!

- Где ребенок?

К счастью, в этой кутерьме ребенку удалось уцелеть. Разглядев сына, Боря, как его отец когда-то, разочарованно протянул:

- Белый! Почему белый?

Вот и ему подавай черного сына. Не всегда ведь и угодишь.

Через неделю вернулась Сида к себе, и разные трудности возникли тут же. Коляска слишком низенькая, нельзя ребенку спать так близко к полу. Как у меня когда-то Воля спал в сундуке, так и здесь внука моего положили в чемодан, предусмотрительно сняв крышку, а чемодан поставили на коляску.

Это на ночь. А днем ребенок лежит в кровати. Когда пришло время Сиде идти на работу, началось нелегкое время. Работая и утром, и вечером, Сида приходила домой через каждые три часа кормить малыша, а все остальное время он лежал спеленутый в кровати. Боря боялся его пеленать, и не все эти три часа были Юрочке приятны.

Чтобы научиться купать мальчика, пригласили старую аварку, преподавшую молодым эту науку. На другой день, когда Сида все приготовила для купанья, Боря отстранил ее:

- Я сам буду его купать, ты его сломаешь.

Положив голову повыше, Боря двумя пальцами поднимал вверх то ручку, то ножку и обмывал их.

Когда Сида вечером была еще в школе, Боря был уже дома и готовился в аспирантуру. Поспав немного, сытый после ухода Силы, Юрочка через некоторое время просыпался. а затем принимался плакать, вероятно, ему не очень нравилось лежать мокрому.

Боря решил призвать на помощь технику. Они с Павликом опробовали действие музыки на трехмесячного орущего младенца, заводили патефон, меняли пластинки, и ошеломленный Юрочка действительно на время замолкал.

Потом плач возобновлялся. Надо менять развлечение. Тогда Боря закрепил над кроватью, где поперек лежал Юрочка, продольную веревочку, над мальчиком подвешивалась яркая и звучная погремушка, которая второй ниткой привязывалась к большому пальцу левой Бориной ноги.

Боря занимался и одновременно качал ногой погремушку. Когда никакие развлечения уже не помогали, оставалось одно средство - идти за Силой, а она уже и сама торопится и бежит к сыну. По воскресеньям и в редкие свободные минуты. Юрочку вывозили в колясочке погулять. Это единственная коляска во все районе, и потому первое время много народу сбегалось посмотреть на это интересное зрелище.

Оживленная переписка велась все время между Москвой и Арани. То и дело шли посылки, телеграммы, бандероли. К весне оживление еще возросло. Боря сумел заинтересовать своих учеников биологией и организовал широкие сборы коллекций для обеих школ.

Мы то и дело отправляем посылки и бандероли с пинцетами, энтомологическими коробками и булавками к ним, с марлей для сачков и так далее, все это для двух школ.

Однажды пришла совершенно оригинальная просьба - прислать подарки для учеников.

Требуются авторучки для мальчиков и блестящие украшения для девушек. При этом шел специальный наказ: серьги, ожерелья должны быть блестящими и оригинальными, так как здесь все носят украшения и знают в них толк.

К началу летних каникул заканчиваются занятия в школах, и в этот момент начались чрезвычайные волнения. Профессор М.О. Гиляров сообщил, что ему дано разрешение организовать биолого-почвенную лабораторию и у него есть место для аспиранта, на которое он пригласил Бориса.

Немедленно началась подготовка к экзаменам и одновременно сборы в дорогу. Наконец, телеграмма о приезде. Встречаем. Наша молодежь выходит из вагона с Юрочкой на руках. Не успеваем мы оглянуться, как Сашока ухватила Юрочку с возгласом:

- Какой хорошенький мальчик! Я поехала, - и направилась в метро.

Мальчик действительно оказался прелестным, но не совсем здоровым. Пока родители были на работе, ребенок не гулял, а оставался в комнате, вследствие чего приехал с плоским затылком и с рахитом.

Кроме того, он в Арани последнее время спал в аварской люльке, имеющей продольную палку перед глазами ребенка. Это вызвало маленькую косину глаз, которой страдают многие аварские дети. У Юрочки косина быстро прошла без применения специальных очков.

* * *

Со смертью Сталина и приходом Хрущева небо очистилось и дышать стало легче. Мы подали заявление в Прокуратуру Союза с просьбой пересмотреть дело Михаила Тихоновича Смирнова и получили извещение, что этим будет заниматься Военная Прокуратура на улице Кирова, дом 14.

С тех пор этот четырехэтажный кирпичный дом, остававшийся до сих пор незаметным для меня, приобрел в моей жизни огромное значение, и многие годы спустя, проходя мимо него, я всегда смотрю на него с чувством благодарности в сердце.

У входа две дощечки с надписями "Военная прокуратура" и "Прием почты". Рядом вход. С каким волнением, с похолодевшими руками и ногами вошла я сюда сразу после смерти Сталина, когда появилось предчувствие ослабления его гнета.

Первый раз я боялась войти, но только первый раз. Здесь царит обстановка спокойного внимания к людям. Здесь обязательно выслушивают и говорят по-хорошему.

Конечно, я член Партии, подполковник, начальник технического отдела, один из руководителей большой строительной организации, все это верно, но живу я с 1937 года с тяжким гнетом на душе, не забывая о своем несчастье ни днем, ни ночью.

Я стала легко ранима, мне трудно жить, а забыть мне мешает вся обстановка моей жизни. И дело не в одном Антоненко, хотя он упорно старается отравить мне жизнь. Есть некоторые и другие товарищи, которые считают себя непогрешимыми, бдительными и имеющими право всех учить и всех обвинять.

Вот недавно пришел к нам Широв. Как рады были, вероятно, товарищи в его организации, когда он перешел к нам! Высокий прямой старик с седым ежиком на голове и тупым носом. Он так смотрит на говорящего собеседника, что тот начинает смотреть на себя со стороны и думать: "Я, должно быть, что-то не то говорю?"

На каждом собрании Широв выступает с обличительной речью против кого-либо из товарищей или целого отдела со ссылками на вождя мирового пролетариата Сталина. Он ортодоксален, беспощаден к людям и умеет говорить только казенным языком,

Как член партийного бюро, он берет на себя обязательно контрольные функции. Как-то в день партийной учебы меня задержали на рассмотрении проекта в другой организации, и я на несколько минут опоздала на кружок, который вела.

Широв предложил меня за это исключить из Партии. Работая начальником транспортного отдела, он обязан оформлять в МПС получение вагонов для грузов наших строительных организаций. Из этой нехитрой работы он сумел сделать проблему величайшей важности и выставлял свой отдел ведущим.

С начальником Треста у него безмолвное согласие. Широв никогда не критикует начальника и высказывает ему беспредельную преданность, а начальник не делает замечаний Широву, всегда хвалит и премирует его.

А у двух действительно ведущих отделов Треста - производственного и технического - загруженных работой по горло, есть объективные слабости, которые дают пищу ораторам на каждом собрании. Производственный отдел всегда выслушивает обвинения в том, что он не знает положения на стройках, а его кураторы мало выезжают на места.

Технический отдел обвиняется в том, что проектные организации задерживают выпуск проектов. На эти темы можно произносить самые беспощадные речи.

Вторым обвинителем в Тресте является Железкин. Он мельче и глупее Широва, но любит с трибуны собрания под флагом борьбы за правду "пропесочить" кого-либо из сотрудников рангом ниже начальников отделов и их заместителей.

Утро. Сотрудники приходят на работу и перевешивают номерки. Железкин стоит неподалеку от табельной доски и следит за входящими, хотя это отнюдь не входит в его обязанности кассира.

А на следующем собрании он выступит и скажет, что чертежница такая-то опоздала три раза в общей сложности на пять минут, что она злостная нарушительница и ее опоздания дорого обходятся государству. Он выступает на всех собраниях, всегда первый, пересказывает газетный материал, повторяет "по нашему, по рабочему", хотя оторвался от рабочей среды десятки лет тому назад.

Можно себе представить, как искренне и горячо они оба разделяют желание Антоненко освободить Трест от жены репрессированного, каким внимательным и настороженным взглядом они меня провожают.

А вот в военной прокуратуре совсем другая обстановка. Казалось бы, что здесь и должны смотреть внимательно и настороженно. Но нет. Здесь смотрят внимательно, но чутко и терпеливо. Здесь я могу в полный голос говорить о своем горе.

Я хожу сюда систематически, к счастью, это близко от моей работы, и час-полтора жду своей очереди в первой комнате, заполненной грустными и молчаливыми людьми. Во второй комнате четыре прокурора принимают посетителей, сообщают положение дела, дают ответы и внимательно выслушивают все, что хочет им сказать пришедший к ним человек.

Несколько раз мне отвечают: "Ваша жалоба рассматривается, дело проверяется, зайдите недели через две, - большая давность." Каждый раз я попадаю к новому прокурору, они дежурные, а дело ведет другой прокурор.

Я подаю дополнительное заявление, где рассказываю то, что раньше остерегалась рассказывать: об обстоятельствах ареста Миши, об угрозах следователя и вымогании им ложного доноса на директора завода.

В следующее мое посещение дежурный прокурор показывает мне список в девятнадцать фамилий и спрашивает, знаю ли я кого-нибудь из них, и, что для следствия очень важно, чтобы я помогла в этом. Я никого не знаю, но прошу вызвать Мишиного замес-

тителя Михаила Борисовича Фримана, который безусловно должен знать всех этих людей.

Оказалось, что следствие не могло найти концов, чтобы распутать депо, и Фриман им очень помог. Наконец, меня вызвал к себе на второй этаж прокурор. Он распутал все дело через восемнадцать лет, когда многих уже не было в живых, много народа сменилось.

Он выезжал на завод, разыскал все документы. Тут я поняла, что означает формула: "Он в дальних лагерях без права переписки". Это значит, что человека нет в живых. Я видела дело, видела приговор Миши к расстрелу по ложному доносу инженера Панкратова.

А где доносчик? Он благодаря доносу остался на свободе и находится в заграничной командировке в Германии. Я оказалась первой, подавшей жалобу по этой группе осужденных, и теперь сразу рассмотрено дело нескольких десятков людей.

Миша расстрелян в апреле 1938 года, то есть через полгода после ареста. С искренним огорчением прокурор сказал мне:

- Как жаль, что Вашего мужа нет в живых! Как приятно мне было бы его сейчас выпустить. Он был оклеветан, и так жаль, что такой человек погиб напрасно! А у Вас есть дети?

- Двое, - ответила я.

- Живы, здоровы? - спросил он.

- Нет. Старший сын погиб на фронте. Ему не поставили в вину отца. А младшему поставили - его не приняли в МГУ.

- Из-за отца?

- Да, так и сказали.

- А вы лично не пострадали? - спросил он меня.

- Я была в тюрьме и лагерях в течение тринадцати месяцев и все восемнадцать лет прожила очень тяжело.

- Вы замуж не вышли?

- Ведь я не знала, что мужа нет в живых. Все эти годы я ждала его возвращения.

- Да, много Вам пришлось пережить. Надеюсь, теперь Ваша жизнь наладится.

- Благодарю Вас за все. До свидания.

- До свидания! Желаю Вам всего наилучшего в жизни.

Значит, я была арестована, когда Миши не было в живых уже несколько месяцев. Значит, я уже восемнадцать лет вдова! Все эти годы Миша был для меня живым и любимым. Мои дети давно уже сироты, а мы ждали его живого. Особенно мы ждали Мишу когда исполнился десятилетний срок, и он, казалось, должен был вернуться.

Я соглашалась на то, чтобы он приехал женатый, с детьми. Если бы он приехал без жены, но с детьми, я приняла бы его и воспитала детей как своих. Особенно мне хотелось девочку, черноглазую, похожую на Мишу.

Я соглашалась на все, только бы ему было легче, ведь, как бы ни было тяжело мне, ему было еще тяжелее. Он не возвращался, а я все ждала писем. Прошло так много лет, жизнь моя была налажена, работа интересная и любимая, отношение в коллективе, за редким исключением, хорошее.

Мое прошлое, моя жизнь с Мишей, таким по-прежнему близким, нахлынула на меня с огромной силой, захватила целиком. Острая тоска по моему любимому и единственному в жизни Другу, глубокая, никогда не проходящая печаль о Мише, теперь всегда со мною.

Но личная жизнь была и осталась неустроенной. Конечно, я могла за это время выйти замуж. Но я ждала Мишу, верила, что он вернется и хотела быть свободной к моменту его приезда независимо от того, вернется он с новой семьей или один.

Ему отдавала я право решить нашу судьбу. А дети мои? Немало и им пришлось перенести из-за отца. Что я им скажу, выходя замуж, когда их отец находится в лагерях? Как объясню и оправдаю себя перед ними? Что они будут при этом обо мне думать?

Эти мысли терзали меня каждый раз, как я могла переменить их и свою судьбу. И каждый раз меня обжигала мысль о детях, даже острее, чем о Мише. Нет, я лучше буду им за мать и за отца, лучше я останусь одинокой, но в их глазах я хочу всегда смотреть прямо, не опуская своих глаз.

* * *

Как разительно все переменилось после смерти Сталина! Умный человек придумал это определение настоящего времени - "Чистое небо". Оно расчистилось не мгновенно. Еще оставались какие-то опасения, что страх может вернуться, что наш "гениальный любимый друг и учитель" может восстать из гроба.

Ведь потеснили в мавзолее Ленина, положили его сбоку, и, придя к Ленину, невольно навещаешь Сталина. Но нет, небо проясняется на самом деле все больше и больше.

Люди стали больше отдыхать, бывать с семьей. И самое замечательное, что стали лучше работать и выполнять все, что нужно за рабочий день. Нечего и говорить, как изменилась жизнь в моей семье.

Осенью 1955 года Борю приняли в аспирантуру Академии наук. Он не только вернулся сам, но привез Силу и моего ненаглядного внука Юрочку. Боря пробыл в аспирантуре не больше месяца. Осенью его призвали в армию.

Если бы Боря учился в другом ВУЗе, он прошел бы там военную подготовку. Но в педагогическом институте на всем его курсе было трое юношей, остальные все девушки, и военной подготовки не было. Поэтому в октябре мы проводили Борю в армию, а наш малютка стал расти и радовать нас.

Ведь вот игра природы: мой внук, сын Бори, очень похож на Волю, а следовательно на меня. Это мне повторяют без конца. Внешне он заменяет мне Волю, напоминая его детские годы. Как хотела бы я, чтобы он во всем был похож на него.

К сожалению, это не смягчает мне горечь утраты, но вносит в жизнь новую живую радость, и в такой приятной и бесценной для меня форме. Мне доставляет глубокую радость просто смотреть на мальчика и любоваться им. Боря меня тоже радует.

Он сам считает, что судьба ему улыбнулась, когда его назначили в артиллерийские войска. Первое время он очень скучал о доме и беспокоился о Сиде, Ему очень хочется, чтобы она не просто проводила время, а работала, в частности, изучала бы галлиц и немецкий язык, о чем он ей твердит в каждом письме.

Он начал привыкать к своей новой жизни в армии, его направили в полковую школу, которая даст ему звание сержанта. Выяснилось, что через два года службы он, имея высшее образование, может сдать экзамен на офицера и демобилизоваться в запас. Это сократит срок его службы с трех до двух лет.

Когда прибыло пополнение в его взвод, там оказалось еще несколько москвичей со средним и высшим образованием. Среди них были люди его возраста. Он нашел себе Друзей, которые очень скрашивали ему жизнь.

Борю выбрали комсомольским организатором и политическим агитатором взвода. Немного привыкнув к новой обстановке, Боря решил, что и здесь при желании он сможет двигаться вперед. Я послала ему необходимые книги, авторучку, часы, блокноты и

все, что нужно ему для занятий с таким расчетом, чтобы эти вещи были портативны и умещались в карманах брюк.

Тогда он сможет ими пользоваться в любую свободную минуту. Он решил укрепить свои знания английского языка и изучить немецкий язык. Таким образом, по возвращении из армии ему останется изучить только французский язык.

И это ему блестяще удалось. Он смог уделять своим личным занятиям один-два часа в день, что сильно, подняло его настроение. Скоро он почувствовал, что систематические физкультурные занятия и свежий воздух под Ереваном, укрепляют его здоровье.

Физические упражнения, например, бег на определенную дистанцию, которые раньше были ему не под силу и вызывали сильное сердцебиение, постепенно стали даваться ему все легче и легче. Соответственно, увеличился аппетит, и он стал есть, по его собственному признанию, раза в два больше, чем дома.

"Здоровье у меня крепнет, - пишет он, - в беге есть значительные сдвиги. Я уже пробегаю тысячу метров, хотя и не укладываюсь еще в нужное время. У меня с сердцем признали легкую возбудимость на нервной почве. Считаю, что дело только в тренировке.

Я надеюсь вернуться домой через два года. Этот срок для меня только полезен, ибо армия - весьма хорошая жизненная аспирантура, которая закаляет человека и стирает с него излишнюю шелуху."

Через год Бориса избрали комсоргом батареи и членом комсомольского бюро полка, наградили грамотой ЛКСМ Армении, и ему очень пригодилось его мастерство в шахматах. Его командировали в Ереван на шахматный турнир округа, и он занял в турнире первое место. К концу второго года службы, Борис сдал экзамен на офицера и демобилизовался.

Так удачно получилось, что он ушел в армию уже из аспирантуры и вернулся сюда же. Прошли и эти два года. Мы ждем Бориса из армии, но мысли наши рассеяны, мы отвлечены и волнуемся. Особняк на улице Воровского, где мы живем, передан Посольству.

Мне пришлось много приложить труда, чтобы соединиться с моей сестрой Маней и получить отдельную квартиру из трех комнат на Садово-Черногрязской, около Красных ворот.

Как-то, провожая гостей и открывая им входную дверь, я увидела руку в военной гимнастерке, которая показалась из-за створки двери. Боренька! Сынок! Вернулся! Гости были забыты, в дом пришло само счастье. Осмотрев новую квартиру, Боря сказал мне:

- Мама, зачем ты дала нам самую большую комнату?

- Вас же трое, - ответила я.

- Ну так что же? Возьми себе самую большую комнату, а нам дай самую маленькую, - предложил он.

- Спасибо, сынок, на добром слове. Я сделала правильно.

С этого момента мы все живем в сборе счастливой жизнью, полной труда, в нормальных условиях, при безоблачном небе. Я работаю по-прежнему по своей специальности, Боря - в аспирантуре а Академии наук, Сида преподает в школе, Сашока работает слесарем ТЭЦ, Юрочка растет и радует нас. Скоро он пойдет в детский сад.

С 1954 года началась революция в советском мостостроении. За несколько лет перед этим появились первые ласточки в виде предварительно напряженных конструкций. Ими упорно и методически занимался в ЦНИИСе талантливый инженер А.П. Коровкин. Он освоил их расчет, разработал конструкции небольших балок и их наиболее сложные детали. В 1946 году первая предварительно напряженная балка была установлена как опытная на Южной железной дороге.

Дело двигалось довольно медленно. В 1952 году на Ростокинском путепроводе в Москве было изготовлено и установлено более тридцати таких балок.

В 1954 году вышло постановление Партии и Правительства о всемирном внедрении сборного и предварительно напряженного железобетона в строительство. Это совершалась подлинная революция, которая на многие годы направила мысль и творчество мостостроителей и получила такое развитие, что наше новое советское мостостроение совершенно отличается от того, что было прежде.

Новая система мостов, полный отказ от применений кессонных фундаментов, железобетонные предварительно напряженные пролетные строения - все это совершенно преобразило старую картину мостов с опорами на кессонах и металлическими балочными пролетными строениями.

Прежде всего, что такое предварительное напряжение железобетона? Бетон может выдержать большую сжимающую нагрузку в то же время разрушается при небольшом растяжении. Чтобы его укрепить на растяжение, в него вкладывают арматурное железо (круглые прутья). Получается обычный железобетон.

Можно, однако, очень значительно повысить сопротивление железобетона растяжению. Для этого предварительно, при изготовлении, сильно сжимают ту часть железобетонной конструкции, которая в дальнейшем под расчетной нагрузкой будет растягиваться.

Делается это при помощи прядей или канатов из тонкой проволоки, обладающей во много раз большей прочностью, чем обычная сталь. Такой железобетонный элемент, сжатый с большой силой, начинает под расчетной нагрузкой подвергаться растяжению. При этом сначала уменьшается его сжатие от предварительного напряжения, потом это сжатие доходит до нуля, и только тогда начинает действовать растяжение. Таким образом можно дать более значительную нагрузку, чем на обычный железобетон.

Все эти меры позволяют примерно вдвое уменьшить размер железобетонных элементов, что делает предварительно напряженный железобетон более дешевым, чем обычный. Хотя стоимость одного его кубометра дороже, но зато общий объем вдвое меньше.

Вторым элементом мостостроительной революции является применение сборных конструкций. Вместо, тог, чтобы на каждой стройке устраивать бетонный завод, привозить в отдельности все части железобетона, изготавливают на заводе конструкции, вернее, их элементы, и привозят на стройку в готовом виде. Здесь их монтируют при помощи кранов, чем экономится время, достигаются высокие темпы и лучшее качество.

На заводах изготовление производится механизированным способом, в металлических формах, отчего возрастает качество и долговечность изделия.

Казалось бы, столь очевидные преимущества нового типа конструкций должны были широко распахнуть перед ними двери в мостостроение. Однако, сначала ничего подобного не произошло. Все было тихо и безоблачно, пока предварительно напряженный и сборный железобетон внедрялся при небольших пролетах размером до тридцати пяти метров,

Такие балки имели и типовые проекты и металлические формы на заводах и легко перевозились на железнодорожных платформах.

Металлисты, занятые большими пролетами, просто не обращали на них внимания.

Но вот проектировщики стали предлагать железобетонные предварительно напряженные пролетные строения для мостов с большими пролетами. Металлисты выступили с категорическим протестом, и начался острый и непрекращающийся конфликт между мостовиками - железобетонниками и металлистами.

"Проектстальконструкния" (ПСК) вырастила отличные кадры проектировщиков-мостовиков. Душой этой группы является Глеб Дмитриевич Попов. Конкуренция с железобетонщиками побудила ПСК разработать новые, более экономные металлические конструкции и даже применить предварительное напряжение в металлических пролетных строениях.

Металлические конструкции в мостах применяют многие десятки лет. Сто лет тому назад металлические пролетные строения изготавливались непосредственно на строительной площадке моста, причем прокатные листы и уголки привозили россыпью, на месте нарезали нужных размеров, размечали, прокалывала дыры и склепывали.

Так были изготовлены семь тысяч тонн пролетных строений моста через реку Енисей. Дальше совершенствовали конструкции, изготовление перенесли на специализированные заводы, и оно стало полностью индустриальным.

Строительная площадка стала просто монтажной площадкой, куда привозятся отдельные элементы, и здесь они только соединяются.

Последним достижением на монтаже явилась навесная сборка, когда не надо делать в реке никаких подмостей, элементы все снова и снова присоединяются к уже собранной части, и пролетное строение висит над пролетом в виде консоли, пока не достигнет следующей опоры (см. Приложение, фото 3).

Предварительно напряженный железобетон должен в кратчайший срок догнать металлические конструкции по механизации и индустриализации всего производственного процесса. На этом пути встречается немало трудностей: заводам нерентабельно делать не повторяющиеся конструкции, сами элементы должны укладываться в железнодорожный габарит, трудной проблемой явились монтажные стыки, у проектировщиков и строителей недостаточно опыта и многое другое надо освоить и наладить.

С появлением каждого нового железобетонного пролетного строения большого пролета, металлисты обрушивались на него с жестокой критикой. Стоимость железобетонных пролетных строений, каждое из которых представляет собой новый творческий поиск советских инженеров, оказывалось выше по сравнению с металлическими решениями.

Но стоимость это еще не все. Главное - экономия металла, необходимого на новые гидростанции, станки, рельсы и во все области народного хозяйства. Экономия металла получается большая, а стоимость до известной степени вещь условная и конъюкгурная, которая может и будет меняться.

Поэтому предварительно напряженный железобетон в больших мостах пробил себе путь.

Крупным нападкам на мостостроителей со стороны "Проектстальконструкпии" подвергалось малое количество висячих мостов в Советском Союзе. У нас много в горных районах висячих мостиков для пешеходов. Они сделаны примитивно, из канатов и досок и ходуном ходят при переходе по ним.

Но настоящих висячих мостов у нас действительно единицы.

В Москве, например, один висячий мост и тот сделан при помощи железных полос, а не тросов что было бы экономнее и гораздо красивее.

К обсуждению этого вопроса мостовики возвращаются почти при каждой технической дискуссии.

Наибольшее количество висячих мостов и наиболее крупные из них - это в Америке. Ее берега омываются океаном, есть много проливов и устьев рек, отличающихся значительной глубиной и слабыми грунтами. В этих условиях чрезвычайно соблазнительна возможность перекрыть все водное пространство одним пролетом, не делая опор в реке. Отсюда их огромные пролеты.

Мост "Золотые ворота" в Сан-Франциско имеет пролет 1283 метра, мост "Георга Вашингтона" в Нью-Йорке - пролет 1067 метров.

В Европе тоже мало висячих мостов. На сегодняшний день самым большим в Европе является мост через Сену, во Франции - у Танкарвидя. Скоро его обгонит Фортский мост в Англии.

Танкарвильский мост имеет средний пролет 608 метров, два боковых по 176 метров и отличается большим изяществом. В висячих мостах все держится на тросах, перекинутых через башни-пилоны.

Висячие мосты сильно раскачиваются от ветра, поэтому их делают только под автомобильные дороги, а поезда по ним не пропускают. Ветер - злейший враг висячих мостов. Он раскачивает эти мосты и при совпадении колебаний и возникновения резонанса разрушает их. За последние полтора столетия ветер вызвал разрушение одиннадцати висячих мостов.

Крупнейшая катастрофа произошла 7 ноября 1940 года с Такомским мостом, расположенным в штате Вашингтон США. К этому моменту мост находился в эксплуатации всего пять месяцев. Его пролет 885 метров являлся третьим по величине в мире.

Скорость ветра сама по себе не имела решающего значения. Мост был рассчитан на давление ветра 123 килограмма на квадратный метр площади, а разрушился при давлении 20 килограмм на квадратный метр, что соответствовало скорости ветра 18 метров в секунду. Мост выдержал бы и большую скорость ветра, но разрушился в результате раскачивания проезжей части с изгибом и кручением в середине центрального пролета. Здесь частота колебаний достигла двенадцати в секунду.

Такомский мост разрушился не сразу. Он раскачивался достаточно долго, так что успели приехать корреспонденты и фоторепортеры и заснять мост в его различных положениях.

Народ, скопившийся у моста, знал, что мост должен разрушиться, и ждал этого, наблюдая с берегов. Есть снимок, на котором проезжая часть сильно наклонена, и на ее поверхности видна легковая машина, которая держится каким-то чудом и вот-вот соскользнет поперек моста вниз.

Размах моста во время катастрофы достиг девяти метров, а угол кручения - тридцать пять градусов.

В нашей стране преобладают широкие равнинные реки, имеющие глубины, доступные для устройства опор в воде. Кроме того, мы много строили мостов, на которых совмещаются железнодорожное и автодорожное движение.

Но даже и для автодорожных мостов мы редко принимаем решения делать висячий мост, хотя он, как правило, дешевле других систем. Некоторое значение имеет и необходимость индивидуального заказа тросов, что при массовой продукции заводов не всегда бывает просто.

Все же пришло время строить нам в городах висячие мосты через большие реки. Недавно мы построили красивый висячий мост через реку Кузнечиху (см. Приложение, фото 4). За ним последуют и другие.

Что же касается ветра, то вполне в ваших силах принять меры для уменьшения колебаний и устранения опасности разрушения моста.

* * *

Трест после войны стал принимать большое участие в реконструкции Москвы. Развернулось широкое строительство путепроводов в пересечениях над железными дорогами и автомагистралями. Там, где раньше на переездах машины простаивали и теряли много часов, построены большие и малые путепроводы и эстакады, обеспечивающие непрерывное движение.

Короткие сроки их сооружения достигнуты только благодаря монтажу из готовых заводских элементов, которые позволяют не строить на площадке бетонные заводы с их складами и не возить в разные места песок, щебень и арматуру.

В это же время решались серьезные задачи по большим мостам. Разгорелась острая дискуссия по проекту Ново-Арбатского моста. За исключением Ново-Спасского и Бородинского мостов, построенных давно, все остальные большие мосты через Москва-реку перекрывают зеркало реки одним пролетом.

По Ново-Арбатскому мосту были представлены проекты и однопролетного, и трехпролетного мостов, причем последний значительно экономнее. Мнения специалистов разделились. Одни настаивали на однопролетном мосту по традиции, другие - не трехпролетном, так как при этом решении судовой ход полностью перекрыт, стеснения для судов нет, и мост дешевле.

Вопрос дошел до высших инстанций и решен в пользу трехпролетного, неразрезанного металлического моста с железобетонной проезжей частью.

В строительстве этого моста, помимо нас, строителей, принял участие ряд организаций. Многие вопросы решаются коллективно вместе с проектировщиками и консультантами, так как в конструкции и методах сооружения пролетного строения много нового, применяемого впервые.

Пролетные строения имеют сталежелезобетонную конструкцию - металлические главные балки и железобетонную плиту, которая работает совместно с балками. Главные балки полностью сварные, как на заводе, так и на монтаже.

Плита над опорами имеет предварительное напряжение, которое создавалось батареей мощных гидравлических домкратов грузоподъемностью по пятьсот тонн каждый.

Все эти новые конструкции и новые методы производства работ опробованы на мосту с большим успехом.

Ново-Арбатский мост не является отдельным сооружением, он входит в общий комплекс работ по созданию в Москве новой автомагистрали от Дорогомилово до Арбатской площади.

Это новая магистраль называется улицей Новый Арбат. Поэтому одновременно с мостом пробивается новая улица, продолжение Кутузовского проспекта. Дошла очередь и до Большого Новинского переулка.

В одно из своих посещений строительства Ново-Арбатского моста я была потрясена до глубины души увиденной мной картиной разрушения Новинской тюрьмы, которая мешала расширению улицы. Взволнованная, не в состоянии понимать, что мне говорят, я отошла на свободное и наиболее удобное место и долгое время стояла и смотрела, как прикованная.

Мне было знакомо каждое окошко, обращенное на Большой Новинский переулок. Внешняя ограда тюрьмы уже снесена, и кран стоял на пригорке и бил большим тяже

лым шаром по стене коридора во втором этаже. Вот шестое окно, против которого находилась моя камера № 10.

Я представляю себе эту камеру пустой со снятыми решетками и заглушками. Сняты, наверное, и металлические решетки на лестничных площадках, загораживающие ступени лестницы, и решетки между лестницей и этажом.

Сняты массивные запоры и засовы. А смотровые глазки в дверях остались, но двери распахнуты и доживают последние минуты. Я жду, я мечтаю увидеть удар по шестому окну. Машинист крана направляет шар как раз на этот простенок, и часть стены рушится.

Я мысленно прохожу дальше по коридору и вижу маленькие окна, которые спускаются следом за лестницей, по которой нас время от времени водили писать заявления.

Рушится Новинская тюрьма. Машинист весело кричит что-то своему товарищу во дворе. Нет, больше не существует эта тюрьма, принесшая нам столько горя!

И вот одна за другой рушатся тюрьмы. Бутырской тюрьмы тоже больше нет.

Ушли в прошлое тяжелые восемнадцать лет и стали перевернутой страницей, к которой я вернулась на несколько минут, потрясенная ударами шара по тюремным стенам.

Ко мне обращаются товарищи, я выхожу из своего оцепенения и бросаю прощальный взгляд на поворот в Панфиловский переулок, где на месте нашего сгоревшего дома № 3 стоит новый, уже заселенный дом, и живут счастливые люди.

И я счастлива принять участие в жизни и труде.

Торжественно сдаем мы законченный Ново-Арбатский мост. Перед нами еще вереница новых больших мостов. Сборный и предварительно напряженный железобетон может применяться не только в путепроводах и надземных пересечениях, но и вв внеклассных мостах, пересекающих крупные реки.

Каждый новый большой мост из сборного и предварительно напряженного железобетона имеет свои замечательные особенности. Так через реку Оку в Горьком построен новыми методами первый железнодорожный мост.

В его составе арки пролетом 150 метров. Для монтажа конструкцию этих арок разрезали на сборные элементы весом по двадцать тонн и изготовляли на береговом полигоне заводского типа. Чтобы доставлять их на место применили спаренный кабельк-ран. Монтаж был произведен в рекордно короткие сроки.

На следующем арочном городском мосту через реку Волгу у Рыбинска вес элементов по двадцать тонн посчитали слишком малым, так как чем меньше элемент, тем больше стыков. Для этого моста вес элемента довели до шестидесяти тонн, а для монтажа запроектировали и соорудили плавучий кран из инвентарных элементов, грузоподъемностью шестьдесят тонн

В 1958 году закончен мост "Метро" через реку Москву в Лужниках между Центральным Стадионом имени В,И. Ленина и Ленинскими горами (см. Приложение, фото 5). Мост очень красив, с изящными очертаниями главной арки и великолепно гармонирует с окружающим пейзажем.

По нему можно проехать в одном ярусе на метро, в другом - на троллейбусе, на любом виде городского транспорта и пройти пешком всю его двухкилометровую длину. С его наружных тротуаров открывается красивый вид на лесистый склон Ленинских гор, из-за которых виднеется верхушка здания МГУ, вид на реку с оживленным движением по ней пароходов, баржей, водяных трамвайчиков, вид на просторный стадион, заполненный веселой молодежью.

Хорош мост и когда любуешься им со смотровой площадки на вершине горы против Университета.

Весьма необычно и оригинально расположение станции метро над рекой на самом мосту.

На фотографии видны стеклянные стены станции метро, а также широкие наружные тротуары, проход по которым ничем не ограничен. Эта станция "Ленинские горы" расположена между станциями "Спортивная" и "Университет". Поезда метро показываются на поверхность близко от берега, чтобы пересечь реку по мосту и тут же снова скрыться под землю.

Со станции "Ленинские горы" можно выйти на стадион в Лужниках на левом берегу, пойти погулять на Ленинские горы на правом берегу, подняться по длинному эскалатору и отправиться в Московский Дом пионеров.

Этот мост был закончен первым из ряда предварительно напряженных железобетонных мостов, которые много унаследовали из решений технических вопросов во время его строительства.

Мост "Метро" был закончен в короткий срок - всего полтора года. Работы на всех его участках велись одновременно.

Даже железобетонные арки главного пролета сооружали раньше, чем были закончены опоры под них. Эти арки монтировали из сборных элементов в полукилометре от оси моста непосредственно на берегу. Здесь устроили подмости, подъездные дороги, поставили краны, под которые подавали сборные элементы, и смонтировали пять тысяч тонн первой очереди.

Арки решили перевезти по реке. Для этого их передвинули с берега на реку, установили на плавучие опоры и отвезли на место. Перевозили их не обычным способом, а с помощью поставленных на берегах лебедок с тросами, за которые поочередно подтягивали караван к оси моста.

Обычный же способ перевозки на плаву - это с помощью буксиров, которые тянут за собой плавучие опоры и пролетными строениями.

Раньше для плавучих опор использовали обычные деревянные баржи. Их усиливали и над ними сооружали деревянную обстройку.

На фото 6 приведена перевозка на таких баржах пролетного строения длиной 109,2 метра моста через Волгу у Сызрани в прошлом столетии.

Баржи с обстройкой как раз подведены под перевозимое пролетное строение. Видно большое количество леса, затраченного на обстройку деревянных баржей.

,С тех пор изобрели инвентарь - металлические понтоны, которые можно соединить в большой плошкауг и металлический инвентарь подобный детскому конструктору. Из этих понтонов и инвентаря монтируют опоры (см. Приложение, фото 7), которые имеют совсем другой вид. На фотографии показана современная перевозка пролетных строений этого же моста через семьдесят лет.

Перевозка на плаву - один из самых красивых видов работ в мостостроении.

Следом за мостом "Метро" советские мостостроители изобрели и построили Автозаводский мост совершенно нового типа. Он изготовлен отдельными блоками и смонтирован навесным способом с закреплением тросами каждого нового поданного готового блока (см. Приложение, фото 8).

Конструкцию повторили на двух больших мостах с дальнейшими усовершенствованиями.

Таким образом, последнее десятилетие отмечено большим прогрессом и расцветом нашего отечественного мостостроения, как в отношении применения новых схем и конструкций больших мостов, так и методов их сооружения.

На строительстве моста через реку Урал работает молодежный коллектив вол главе с живым, любознательным и энергичным Мишиным, ост необычного типа: в его составе эстокада через пойму длиной 1700 метров. В ней 70 пролетов по 20 метров, перекрытых железобетонными предварительно напряженными блоками, а опоры на обычных железобетонных сваях.

С Мишиным у нас большая дружба. Каждый раз, приезжая в Москву, он приходит в наш технический отдел обсудить свои производственные вопросы и посоветоваться Ни ему, ни нам не нравится проект эстокады моста.

Ясно, что при таких больших объемах работы, при повторении одной и той же конструкции много раз, даже небольшое усовершенствование дает большое экономический эффект. Относительно опор мы вчетвером: Мишин, я, Юрьев и Андреев решили применить под каждую опору по две сваи-оболочки и заменить запроектированное свайное основание.

Такое предложение мы дали проектной организации, она его приняла, и Мишин через короткое время мог приступить к массовому погружению оболочек. Вопрос с балками пролетных строений оказался сложнее.

В нашем распоряжении два типовых проекта балок длиной двадцать метров. По одному типовому проекту балка без предварительного напряжения, легкая, небольшого объема, но практика показала, что в ней под нагрузкой появляются трещины.

Из-за трещин балка запрещена к применению. Вторая типовая балка, предварительно напряженная, имеет большой объем, тяжела и неэкономична.

Мы ставим задачу, которая не входит в наши прямые обязанности - составить проект новой балки, которая имела бы все достоинства первого типового проекта и не имела бы недостатков второго.

Мишин уехал, а мы втроем начали работу над проектом. Задача оказалась сложной и трудно разрешимой. Каждое утро мы смотрим, что удалось сделать за сутки. Каждый день мы ищем лучшее решение и тяжело переживаем каждый сантиметр увеличения расчетной толщины балки. Каждый килограмм металла, каждый кубический сантиметр объема нами обдуманы и пропущены через строжайший фильтр критики.

Наконец, балка кончена. Мы назвали ее наиболее экономичной балкой, и действительно она дает экономию металла, бетона и веса. Проектная организация не поверила в возможность создания такой балки и потребовала целого ряда дополнительных проверок, которые были произведены и показали хорошие результаты.

На одном только мосту через реку Урал было получено два миллиона рублей экономии в старых ценах.

Все проектные организации стали применять эту балку для пролетных строений мостов. Госкомитет рассмотрел "балку Мостотреста" и утвердил как типовую. На одном из заводов создан специальный цех для изготовления этих балок.

Одновременно и полигон Мишина, выпустив пятьсот штук балок, продолжил их изготовление на стендах для мостов Средней Азии в количестве еще нескольких сот штук.

На счету Технического отдела Треста были и раньше хорошие проекты, получившие всеобщее признание. Одной из трудных проблем мостостроения является конструкция опор выше обреза фундамента, та конструкция, которая возвышается над водой или над поймой реки.

Опоры малых мостов и путепроводов, расположенные над сушей, решаются очень просто в сборном железобетоне. Опоры больших мостов необходимо также решить в виде сборной конструкции.

Перед нами проблема встала во весь рост, в связи с конкретным объектом. Мост через реку Губерлю имеет опоры высотой до тридцати метров. Эти опоры несколько вычурного и переменного по высоте проектного сечения требовали огромного количества леса на опалубку и подмости для их сооружения

Леса в таком количестве Трест поставить не мог в заданный срок. Тогда мы вдвоем с Юрьевым взялись за проект одной из опор высотой десять метров.

Решение получилось новым и оригинальным. Мы сделали опору с вертикальными гранями и разрезали ее для монтажа на пустотелые блоки прямоугольной формы (см. Приложение, фото 9).

Каждый блок состоял из бездонного ящика с железобетонными стенками. Совершенно одинаковые, они были изготовлены на базе в металлической форме. Готовые блоки краном грузили на платформы и доставляли за сорок километров на строительную площадку.

Здесь их снимали краном, который затем монтировал из них опору. Блоки ставили на растворе один на другой до самого верха (см. Приложение, фото 9). При изготовлении в стенках блоки устраивали несколько отверстий-каналов, точно совпадающих по высоте всех блоков.

Когда монтаж опоры был закончен, через эти вертикальные каналы сверху донизу спустили высокопрочную арматуру. Внизу ее закрепили к анкерам, выпущенным из фундамента, а вверху натянули специальными домкратами, прижимая блоки друг с другом с большой силой.

Чтобы арматура не ржавела, каналы заполнили раствором под давлением.

На фотографии приведен момент установки краном очередного блока в опору. Рядом на земле лежит следующий блок.

Опора была быстро смонтирована и принята специальной комиссией, в состав которой вошли мы с Игорем, главный инженер проекта моста и председатель Оренбургской дороги.

Опора получилась безукоризненная, не потребовала леса и по объему составила половину объема проектной опоры. Там же на месте мы предложили и остальные опоры сооружать из блоков.

Через реку перебросили кабель-кран грузоподъемностью пять тонн, под него подавали блоки, и он доставлял их на ось опоры и устанавливал на раствор один над другим.

Таким образом, была решена проблема сооружения высоких опор из сборных железобетонных элементов. Для более широкого моста, у которого опоры имеют значительно большие размеры, нельзя их в плане сделать из одного блока.

Для таких мостов через большие сибирские реки решение было найдено известным талантливым мостовиком Иваном Алексеевичем Митрофановым, который также разбил опоры на пустотелые блоки особой конфигурации (см. Приложение, фото 10).

Их коллектив очень успешно справился с задачей. Во всяком случае решение для опор больших мостов на сегодняшний день уже найдено. Такие опоры могут выдержать натиск льда при любом ледоходе.

Основного они достигают: экономии леса и быстроты сооружения. Внутренняя часть опор в дальнейшем должна не бетонироваться, а заполняться бетонными готовыми сборными блоками с укладкой их на растворе.

На объединенном совещании двух технических советов двух Министерств, где собралось большое количество мостовиков, специально разбирался вопрос об индустриализации сооружения опор выше обреза фундамента.

Было признано наилучшим наше решение по опорам моста через реку Губерлю, которое и положено в основу дальнейшего проектирования.

Боря с большим интересом относится к решению таких крупных вопросов. Как-то вечером, отдыхая, мы сидели на диване и разговаривали о новых конструкциях фундаментов опор больших мостов.

- А проблема с новыми видами самих фундаментов, - спросил меня Боря, - решена или еще нет?

- Решена, и очень неплохо. Кессоны теперь применяются только в исключительных случаях.

Теперь применяются совсем другие типы свай, которые могут принять большую нагрузку, их можно погружать на большую глубину. Свай этих несколько типов.

Мне больше нравятся буровые сваи. Профессор Хлебников изобрел механизм, который бурит грунт. Когда острие сваи доходит до проектной отметки, на конце бура раскрываются лопасти, которые образуют расширение в основании сваи и этим увеличивают ее грузоподъемность. Тогда количество свай нужно значительно меньше.

Когда бурение закончено, в скважину вставляют арматурный каркас и заполняют ее бетоном. Есть еще другой тип - это в принципе длинная железобетонная труба, которая составляется из отдельных соединяемых между собой секций. Эти оболочки погружаются при помощи вибропогружателя, он действует вибрированием, трясет оболочки мелкой дрожью с большой частотой колебаний и от этого оболочка опускается.

- Ты знаешь, мама, остается неясным только как эти оболочки проходят через твердые грунты, например, скалу?

- Есть специальные механизмы для рыхления и извлечения грунта, в том числе и скалы. Рассказать тебе, сынок, какой интересный случай произошел недавно на строительстве моста через Волгу?

- Расскажи, пожалуйста.

- Там, под одну из речных опор при большой глубине воды погрузили тонкостенный железобетонный колодец диаметром пять метров. Стенки были специально сделаны тонкими, чтобы облегчить вес колодца и работу вибропогружателей.

Поставили на него два самых мощных вибропогружателя, и колодец достиг своим ножом проектной отметки. Для дальнейших работ по утолщению стен колодца и его заполнению забетонировали ему дно, чтобы откачать изнутри воду и работать как в сухом пространстве.

Но случилась беспрецедентная вещь. Как только дно закрыли, весь колодец пробкой выскочил из грунта и воды на целых пять метров и начал плавать как баржа. Он приобрел плавучесть, как только ему сделали дно, вода его и вытолкала по тому же закону, по которому не тонут баржи.

* * *

Симбирск и годы моей юности бесконечно далеко ушли в прошлое. У меня не было ни времени, ни потребности их вспоминать. Жизнь изрядно надо мной работала и даже не давала опомниться. Поэтому, получив открытку от моей гимназической подруги Нали Козловской с просьбой откликнуться, я не задержала на ней своего внимания, мне было не до нее и я так и не собралась ответить.

Иногда на улице я встречаю другую мою гимназическую подругу, Тасю Сахову, которая живет недалеко от меня. Мы разговариваем как очень близкие люди но у каждой своя жизнь, и мы, пригласив друг друга в гости, расходимся до новой случайной встречи.

Она стала специалисткой по чаю и работает на чайной фабрике. Тася почти не изменилась с юных лет. Она прожила всю жизнь одна, красива мужской красотой, на голове копна белоснежных волос, голос низкий, английский костюм, низкие каблуки и мужская походка.

Каждый раз я удивляюсь, что она не мужчина. Жизнь ее заполнена работой и музыкой, а мне она кажется безоблачной. Мне всегда представляется, что у нее нет не только миллиона терзаний, как у меня, а ни одного терзания.

Она вызывает у меня теплое чувство и ощущение чистоты человеческой души. На этом мы и расстаемся. Но Наля Козловская настойчива. Оставшись одна после расставания с мужем, она не вышла снова замуж и жила все время в Казани вдвоем с матерью.

Она стала журналисткой, много читает, смотрит весь репертуар Казанского и гастролирующих театров, все кинокартины, пишет на них рецензии и вообще живет интеллектуальной жизнью. В юности она была очень застенчивой и казалась всегда грустной.

Было очень интересно узнать, до чего она догрустилась. Признаюсь, я была удивлена Передо мной живая и интересная умница, журналистка с широкими интересами, знающая и понимающая литературу, театр и искусство, имеющая хорошее образование, полученной в Казанском университете.

Кроме того, она отзывчивый и добрый человек. Легкий слог ее статей и брошюр позволяет с интересом читать даже и довольно скучные и специальные вещи. Например, сухие цифры статистики в брошюре о развитии Казани я проглотила в один присест.

Литературный и театральный критик и рецензент Наля всегда осведомлена о новостях, и беседа с ней всегда интересна. Может быть, отсутствие семьи и устойчивый порядок жизни, большое количество связей, сохранившихся с юных лет, или отсутствие катаклизмов вызвали у нее интерес к ученическому старому коллективу времен гимназии.

Во всяком случае, она начала нас разыскивать с трогательной настойчивостью и последовательностью. Одну из наших соучениц, Нину Батову, она нашла в Горьком и ездила из Казани повидаться с ней.

Другую Нину она разыскала в Саранске, где та после смерти своего мужа, заслуженного артиста РСФСР и Мордовской автономной республики Зорина, жила больная в тяжелых квартирных условиях.

Наля подняла шум в печати и, вместе с разысканной ей же Людей, добилась для Нины новой квартиры. Взявшись за розыски своих соучениц, Наля, бывая в Москве и Ленинграде, нашла четверых в Москве и двух в Ленинграде.

Среди разысканных оказались мои близкие подруги - Маруся Дивнова в Москве и Таня Крюгер в Ленинграде. Приезжая в Москву, Наля несколько раз собирала всех нас, даже вызвала из Ленинграда, откуда Нина приехала специально на эту встречу, а Таня Крюгер прислала большое письмо.

Самая многолюдная встреча из шести человек состоялась у Таси Саховой. Несмотря на сорокалетнюю разлуку, мы чувствовали себя близкими. Вспоминали гимназию, наших учителей. Волгу, Симбирск, наши песни и подруг.

Наля привезла мне несколько фотографий класса тех времен взамен моих сгоревших. Вечер мы провели с теплым и задушевным настроением. С Налей Козловской завязалась постоянная и интересная переписка, и мы не теряем друг друга из вида.

Эти встречи помогли мне найти заново своих старых друзей. Несколько раз была у меня Маруся Дивнова. Она не нашла счастья в жизни, живет с мужем и сыном, и самую большую радость дает ей музыка.

Она хорошо играет сама и постоянно бывает на концертах. Я приобрела саму Налю, полюбила ее заново и встречаюсь с ней с радостью. Наля бывает у меня каждый свой приезд в Москву к сестре. С ней всегда интересно поговорить, а душевная теплота ее и доброжелательство, исходящее от нее, меня каждый раз согревает.

Узнав, что Таня Крюгер в Ленинграде, я в первый же приезд туда узнала в справочной ее адрес. Разыскала ее, и мы целый вечер бродили по моей любимой набережной Невы. Разговор был взволнованный и откровенный, как между самыми близкими друзьями.

Когда я вкратце рассказала ей о своей жизни, она сказала:

- Ты знаешь, Леля, у нас в жизни много общего. Ты когда вступила в Партию?

-В 1930 году.

- И я тоже. Ты была арестована в 1938 году?

- Да, за мужа.

- А я в 1937 году по ложному доносу. Муж к этому времени уже умер. Я без него осталась с двумя детьми, оба, как и у тебя, мальчики. Сколько же ты была в заключении?

- Тринадцать месяцев. А ты сколько?

- Два года одиночки.

- Где ты работала до этого?

- Я заведовала библиотекой.

- Тяжело сидеть в одиночке?

- Ужасно! Постоянные мысли о детях и о расстреле, к которому я была приговорена

- А где же ты была во время блокады? - спросила я.

- Я осталась с детьми в Ленинграде. Все мы чуть не умерли. Хорошо, что Нева рядом, не надо было возить воду издалека. Я занималась культурно-массовой работой. Меня часто приглашали в воинские части читать лекции, и там они делились со мной пайком, который я могла отнести детям.

- И все-таки, - продолжала она после долгого молчания, - под конец блокады мы все трое лежали в больнице в результате голодовки. У меня была дистрофия.

Через год мы снова виделись с Таней. Я по обыкновению остановилась у моей сестры Наташи. Таня обещала придти ко мне, и я откуда-то спешила домой. Я возвращалась домой на Бронницкую улицу в троллейбусе и там обнаружила пропажу своей хорошей кожаной варежки.

Посмотреть под ноги было невозможно, троллейбус был переполнен. Женщина, сидевшая рядом со мной, предложила:

- Я еду до конца, троллейбус делает круг у моего дома. Когда все сойдут, я подниму варежку, а вы мне позвоните, вот телефон, запишите.

Я сошла у Технологического института и через некоторое время позвонила своей спутнице. Варежка нашлась. Я предложила приехавшей ко мне Тане съездить вместе со мной за ней. Это наша прогулка была чудесной и запомнилась мне на всю жизнь.

У нас завязался интересный и задушевный разговор. В юности мы были очень дружны и теперь мы также заново нашли друг друга. Началась наша взрослая и настоящая дружба. Ее письма приносили мне много радости.

Но скоро мы с Налей узнали о ее безвременной смерти. В апреле 1963 года она умерла от тяжелой сердечной болезни.

* * *

Пришла осень 1958 года. С удовольствием думаю об отдыхе в моем любимом Кисловодске. Кисловодск связан у меня с приятными, всегда свежими воспоминаниями. Это воспоминания о милых людях, встреченных мной здесь, о чудесных проведенных днях.

Особенно хорошо мне было в ту пору, когда на мне лежало пятно репрессированного в 1937 году человека, которое до смерти Сталина постоянно угнетало и давило меня. Здесь, в Кисловодске, я чувствовала себя свободной от этого пятна, здесь этот вопрос никого не занимал, и мне было легче жить.

Приезжая сюда, я отрывалась от обыденной своей обстановки, совершенно выключалась из нее и освежала свою жизнь и свои впечатления. Кисловодск обладает особым очарованием, во всяком случае для меня.

За исключением нескольких пасмурных или дождливых дней, он всегда залит солнцем. Чистое голубое небо, никакого ветра и масса солнца. Самое же замечательное -это свежий разреженный горный воздух. Порой, в горах, представляется, что ты не дышишь, а пьешь этот воздух.

Когда подъезжаешь к Кисловодску осенью или зимой, то часто в Минводах, Ессентуках, Пятигорске небо покрыто тучами, погода хмурая, льет дождь, но вот поезд, поднимаясь в гору, достигает станции Белые Камни и выходит выше туч. Сразу кругом засияет солнце, воздух становится ласковым и нежным.

Много раз я бывала в Кисловодске и много хороших людей встречала там. В компании или в одиночестве, прогулки там всегда приятны и интересны. Много раз побывала я на далеких вершинах "Малое седло", "Большое седло", исходила туристские тропы и ущелья.

С "Малого седла" виден до подножия весь Эльбрус, ослепительно сверкающий на солнце своими оледенелыми склонами. Простор, открывающийся с "Большого седла", захватывает дух.

На его вершине можно сидеть часами, упиваться горным воздухом, рассматривать цепь гор Кавказа с их снеговыми вершинами, всю эту безграничную панораму, вдыхать до глубины легких тончайший аромат альпийских лугов.

Сказочно красив бывает Кисловодск, когда выпадает первый снег. С хмурого утреннего неба падает снег крупными мохнатыми хлопьями, спокойно, неторопливо и так долго, что уже не видишь ему конца.

Полное безветрие и ослепительно белый пушистый покров снега остается лежать там, где он упал. Огромная клумба крупных ярко красных декоративных цветов покрыта белой огромной шапкой, и я долго стою, завороженная красотой.

Деревья в парке украшены снегом, ни одна самая маленькая веточка не забыта, на елях лежат целые сугробы, весь парк покрыт сказочным убором. Зимний причудливый пейзаж не отпускает от себя, бродишь по парку, впитываешь прелесть хлопьев снега на деревьях и кустах и нет конца этой обворожительной красоте.

Однажды я встретила здесь Кондратьича, друга моего Миши, с которым они вместе жили в студенческом общежитии МВТУ. Наше давнее знакомство располагало к откровенным и простым отношениям. Мы совершали ежедневные дальние прогулки по заснеженным горам.

Как-то раз мы направились с ним на "Красное Солнышко". Накануне был дождь, а за ним легкий морозец. Проходя мимо кусов, мы услышали серебристый звон. Все ветки звенели, покрытые тончайшим слоем льда.

И всю дорогу мы много раз останавливались, чтобы посмотреть на ветки и отдельные травинки, покрытые ледяной корочкой и звеневшие при малейшем прикосновении.

При подъеме от "Храма воздуха" на "Красное Солнышко" с каждым поворотом тропы открываются все новые и новые дали. Отдыхая на площадке "Красного Солнышка", я люблю смотреть на линию расположенного вверху плоскогорья и силуэты находящихся там людей.

С удовольствием я смотрю вниз на причудливые повороты туристской тропы, бегущей по склонам гор все дальше и дальше, и на весь Пейзаж передо мной.

Холмистая мягкая линия ближних гор как бы создана для того, чтобы при взгляде на них забывались все обыденные тревоги, уходили заботы, и спокойные очертания успокаивали нервы, все существо твое затихает, приходит в гармонию с окружающей тишиной, и ты чувствуешь безграничный, ни с чем не сравнимый душевный отдых.

Много лет тому назад подобное успокаивающее действие производила на меня песня, исполнявшаяся М.П. Максаковой. В этой песне молодая и беззаботная девушка поет о своей прогулке "Путь из Мьереса держу я", шагая по цветущим лугам под ярким солнцем:

"А иду ведь я в Исьезу

Потому, что там живу я."

Она приходит в дом своего отца и распахивает окно, под которым растут кусты чудесных роз. Безыскусственные слова песни и мотив удивительно действовали на меня в тяжелые минуты, и я много раз снова и снова заводила пластинку.

Панорама Кисловодских гор напоминала мне эту песню.

На этот раз я приехала сюда под новый, 1959 год. Поздно вечером я вышла погулять. Ребровая балка ярко освещена и иллюминирована. Свежий ослепительный снег похрустывал под ногами, воздух упоительно чист и даже ароматен.

Из окружающих санаториев вышла масса народа, и Ребровая балка этой ночью была оживлена больше, чем днем. В эту ночь я с трудом вернулась с прогулки. На этот раз у меня нет знакомых и неинтересная соседка.

Гуляю обычно одна. В начале января в хмурое утро соседка моя пошла со мной на Храм Воздуха. На обратном пути вместо того, чтобы пройти несколько ступенек, мы пошли под горку по засыпанной снегом траве. Все произошло мгновенно.

Спутница моя поскользнулась и упала мне под ноги поперек пути. Я упала под гору, сильно ушибла грудь и потеряла сознание на несколько мгновений. Мне помогли подняться, и мы потащились к себе. Через месяц, вернувшись в Москву, я была с гриппом у врача поликлиники Панкратьевой.

Она предложила мне сделать рентген грудной клетки:

- Вам надо просветить легкие, - сказала она мне.

- Нет, - ответила я, - у меня опухоль на левой груди и рентген, насколько мне известно, противопоказан.

- Тогда вам нужно срочно к хирургу. Этим не шутят, - настаивает она. Но я продолжала возражать:

- Дайте мне поправиться от гриппа, потом пойду к хирургу.

- Больная, - не отступал врач, - пойдемте со мной.

- Я не хочу. Я боюсь онкологов и операций.

Но она взяла меня за руку, и я с тоской последовала за ней к онкологу, которого смертельно боялась и поэтому раньше не шла. Осмотр был короткий, и заключение категорическое:

- В понедельник к профессору Нисневичу на консультацию.

С тяжелым сердцем я ждала понедельника. Боря сопровождал меня и, сидя в коридоре у дверей онкологического кабинета, внимательно и грустно смотрел на меня, понимая, как я волнуюсь. И здесь приговор был молниеносным. Профессор сказал:

- Немедленно в больницу на операцию. Вторая стадия.

В молчании возвращались мы с Борей домой. На другой же день я уже лежала в палате № 12 хирургического отделения железнодорожной больницы на шестом километре на Яузе.

Здесь одиннадцать кроватей. На каждой кровати человек со своим горем и своей судьбой.

Понемногу присматриваюсь к каждой. Направо от меня две хорошенькие девушки по 18-20 лет. они все время шепчутся между собой и крепко дружат, Таня и Лена.

Иногда обе заливаются смехом и в палате становится как-то веселее. Помимо молодости их роднит одинаковая болезнь сердца. Обе пришли с синими губами и синими носами. Обеим уже сделаны операции на сердце.

У Тани она сошла совсем хорошо, синевы никакой, она очень весела и все время щебечет о своем женихе Толе, который ждет ее. Как только она выпишется, они поженятся. А пока она робко пробует ходить.

У Лены осталась еще синева, но она тоже собирается выписываться. У нее тоже жених, красивый такой на фотокарточке, но он в армии, и они переписываются. Она показывала и свою карточку времен встречи с ее Васей.

Она очень хороша, полная пышущая здоровьем и молодостью.

Сейчас она худышка. Их переписка полна взаимных сомнений. Она беспокоится, что не нужна ему больная, что он ее если еще и не разлюбил, то совсем скоро разлюбит.

Он уверяет, что будет любить вечно, но вот что она его не дождется, пока он придет из армии и полюбит другого. Переписку они обе переживают и обсуждают вместе с Таней и иногда им приходят в голову веселые ситуации.

В углу женщина с подозрением на рак груди. У нее уплотнение и она ни о чем другом говорить не может. Когда после проверки опасения не подтвердились, в палате был устроен праздник ее освобождения.

В другом углу - артистка Рая, которую мы слушали раньше по радио. Она хорошо поет. У нее болят суставы, и она проходит всестороннее исследование. Она добрый человек, всегда готовый помочь и услужить.

Такие добрые люди, ходячие больные, что встречаются в больницах и облегчают жизнь тем, кому посчастливилось иметь с ними дело.

После операции, когда я не могла ходить, а лежала я на сквозняке. Рая заботливо и нежно подтыкала вокруг меня одеяло, когда проветривали палату.

Она же ухаживала за всеми остальными и особенно дружила с Кузиной, которая своей веселостью и общительным характером задавала тон в палате. Начитанная и развитая Кузина умела всех втянуть в интересную беседу.

На ближайшей ко мне кровати в сидячем положении - Зина, которой была сделана операция удаления щитовидки.

Приветливая, ласковая женщина, она часто улыбалась нам, но иногда слезы лились потоком из ее глаз, и она их не вытирала. Первый раз мы испугались, а в следующий раз уже знали, в чем дело: она раскаивалась, что бранила мужа.

-Это ведь я не нарочно, - твердила она, - болезнь щитовидной железы делает человека таким раздражительным, что невозможно сдержаться, жалишь, как оса. А муж у меня хороший, заботливый, все терпел, а я раздражалась и бранила его за всякий пустяк.

- Теперь, Зина, вы не будете больше раздражаться, и все пойдет по-хорошему, - успокаивали ее мы.

-Ну, уж теперь то я буду за ним ухаживать, никогда не буду раздражаться. Только бы поправиться, - отвечала она.

Эти слова "только бы поправиться" твердили мы все. Я панически боюсь операций и без конца расспрашиваю двух женщин в своей палате, которые уже перенесли такую же операцию: Ольгу Ивановну и Настю.

Ольге Ивановне операцию делал известный профессор-хирург, который время от времени делает обход всех больных. И этот прославленный хирург, по-моему, сгубил ее. Удалив грудь и лимфатические железы подмышкой, он так наложил швы, что прекратил почти полностью отток лимфы из руки.

Рука отекла, пальцы были как подушки и всю эту тяжелую как камень руку она не могла поднять. Я решила ни за что не даваться в руки этому хирургу. Он уже слишком стар, глаза хуже видят, руки дрожат, а он все рвется оперировать.

Начальник хирургического отделения Панченко пользуется славой хорошего хирурга и известен почетными трудами. Кузина не железнодорожник, и ей с трудом удалось попасть в нашу больницу только для того, чтобы ее оперировал Панченко.

Он сам очень занят ее болезнью, сделал блестящую операцию и в нашей палате фактически занимается только ей. Утром он быстро входит в палату, здоровается и проходит прямо к Кузиной, встает на колени и, приложив ухо к ее животу, слушает, затем расспрашивает ее, обследует и уходит.

На меня он не обращает ни малейшего внимания. В этом отношении меня вознаграждает палатный врач Вера Арсеньевна Скитович. У нее просто дар в обращении с больными Спокойная, ласковая и внимательная, она подсаживается ко мне и разговаривает так задушевно, что у меня проходит страх перед операцией, и я чувствую себя в надежных руках друга.

Ее обаяние для меня усиливается еще тем, что тетю Настю оперировала она. Правда, у той было не такое большое затвердение в груди, как у меня, а раковая родинка под грудью. Тем не менее, ей удалили грудь полностью, и сделано это было так хорошо, что через четыре дня тетя Настя уже встала и теперь ходит на облучение рентгеном.

Я стала, глядя на нее, думать, что операция уж не так страшна и попросила Веру Арсеньевну, чтобы именно она мне сделала операцию. За это меня впоследствии сильно бранили другие врачи, которые считали недопустимым и глупым променять известного хирурга Панченко на неизвестного ординатора.

Но зато я спокойно пошла в операционную и ничего не боялась. Когда меня в двенадцать часов дня вызвали, все ходячие больные моей палаты прильнули к окну, из которого хорошо видна операционная. Вот меня привели, сделали местное обезболивание, берут пробу и все оставляют меня, а сами уходят на полчаса, пока лаборатория сделала анализ и дала заключение, что опухоль у меня злокачественная.

Тогда зажгли надо мной громадную лампу под круглым колпаком и дают маску. От сладкого запаха начинают неметь ноги, потом все выше, выше и я теряю сознание. Проходит два часа сорок минут.

Из окна палаты видно, как меня кладут на специальную послеоперационную кровать и вывозят. Вот я появляюсь в нашем коридоре, но меня не довозят до моей палаты, а оставляют в коридоре. Здесь такой порядок.

Больные после операции должны лежать около поста медицинской сестры, которая может чаще к ним подойти. На вызовы из палат и няня может сразу придти, а в коридоре она постоянно. Мне слишком плохо и я ни на что не обращаю внимания.

А в близости медсестры и няни я нуждаюсь. Когда я в первый раз пришла в себя, стояла тишина и полумрак. Вдали прямо передо мной на завороте коридора светятся на стене часы. Ровно час. Очевидно, ночь. Хотя я не шевелюсь и только стараюсь сообразить, где я, сестра Анна Николаевна уже склоняется надо мной.

В руках у нее чайная ложка с несколькими каплями воды. Она смачивает мне губы. Пить нельзя. Я впадаю в забытье и снова открываю глаза, вижу те же часы, показывающие три часа. Снова сестра с ложечкой, потом со шприцем, делает мне укол, и я засыпаю.

Эти часы каждый раз на нечетной цифре, тихий успокаивающий шепот сестры, улыбки няни - все это с каждым разом становится все более реальным. Выходит, что операция позади. Болей нет, нервы перерезаны, я полусижу и не шевелюсь.

Утром ко мне пускают Борю. Когда он привел меня в больницу и меня зарегистрировали, он ен сводил с меня трагического взгляда, а когда я пошла по коридору спиной вперед и все махала ему на прощанье, он очень тяжело переживал за меня и прощался с тяжелым чувством, что видит меня в последний раз.

Придя ко мне на другой день после операции, он ужасно обрадовался, что я в сознании, ни на что не жалуюсь, весело разговариваю и улыбаюсь. В больнице карантин, посетителей не пускают, и, когда я начала ходить, Боря взобрался по пожарной лестнице на уровень моего окна, и мы через двойные рамы смотрели друг на друга и разговаривали жестами.

С волнением я иду в рентгеновский кабинет. Меня укладывают на высокий и узкий стол под вертикальным хоботом машины, закрывают, и я остаюсь одна. Я очень не люблю это состояние обреченности, неизбежности, невозможности ничего прервать и изменить, которое всегда охватывает меня при облучении, перед операцией и в подобных случаях.

Здесь я не одна. Дежурная сестра смотрит на меня извне через окошечко и, если я пошевелюсь, она немедленно выключает аппарат, отпирает комнату и входит. Придя на облучение более или менее нормальным человеком, я встаю из-под рентгеновского аппарата уже с чужой помощью и в удивительно противном состоянии, медленно и неуверенно иду в свою палату.

Там я скорее ложусь и отлеживаюсь, пока часа через два могу снова включиться в жизнь.

Приняв тридцать три сеанса облучения рентгеном, я вернулась из больницы, затем, проработав немного в Тресте, простилась с товарищами и начала свой новый этап жизни.

* * *

Когда я работала, и приближался пенсионный возраст, я с ужасом думала о том, как жить, если не работать. Мне думалось, что с выходом на пенсию, кончается практически и жизнь.

Но вот июль 1959 года, и я уже не работаю. Начался новый период жизни, заслуженный отдых, полная свобода распоряжаться своим временем. Дня человека, проработавшего всю свою жизнь, специалиста, любящего свою работу, это момент трудный.

Одно дело - ждать с нетерпением воскресенья, праздника или отпуска, чтобы отдохнуть, и другое дело - иметь бессрочный отпуск.

Проводы на пенсию с подарками, с речами, где о пенсионере говорят в прошлом времени "он был", "он любил" и часто со слезами пенсионеров (даже мужчин) - почему-то напоминают мне гражданское отпеванье.

Я специально прошу председателя месткома не делать мне проводов и ухожу незаметно. Связи, конечно, не рвутся сразу: я остаюсь членом Транспортной секции Технического совета Министерства, меня приглашают не заседания Транспортной секции Академии строительства и архитектуры, на заседания Комиссии по благоустройству Москвы Моссовета.

Я пишу статьи в журналы, бываю на партийных собраниях, товарищи в Тресте принимают меня тепло и зовут приходить. Но заходить просто так я не люблю. Люди работают и тут особенно чувствуешь, что ты не участвуешь в их работе, и это грустно.

Поэтому, несмотря на ласковый прием, я без дела в Трест не хожу. Вместо проводов я устроила банкет для товарищей из Технического отдела. Было приятно и весело.

Много пришлось передумать и пережить прежде, чем решиться уйти на пенсию. Уйти из коллектива, где я проработала почти жизнь, тяжело. К тому же я не только люблю, но высоко ставлю и уважаю свой Трест.

Это старейшая организация на транспорте. Реорганизовывалось Министерство, создавались и сливались многие организации, а Трест как организовался в 1929 году, так и стоит как утес.

С 1936 года Трест объединил в своих руках все крупное мостостроение. Когда в 1936 году возникла необходимость в создании Министерства и дополнительных районных мостостроительных организациях. Трест явился той базой, которая помогла создать и оснастить эти организации.

Руководящий состав, рабочие кадры, оборудование - все это Трест выделял из своих ресурсов и снова укреплялся. Участвуя непосредственно своим трудом во всей жизни Треста, я с болью отрываю сердце от своей замечательной организации, от своего огромного коллектива строителей мостов, разбросанных по всей стране.

Все же разлука неизбежна.

И вот я на пенсии. Как же мне организовать свой заслуженный отдых? Как приложить свои силы, использовать богатый многолетний и многосторонний опыт?

Это должно быть дело полезное для людей и интересное для меня. Пока я раздумываю, мне уже предложили создать бригаду и написать правила по технике безопасности на строительстве мостов. Я создала такую бригаду из восьми человек, и мы составили сами привила и инструкции для рабочих по разным видам работ.

Работа была интересной и оживленной, так как все товарищи часто приходили ко мне домой и мы разбирались во всех неясных вопросах.

Постепенно у меня оформилась мысль написать книгу по строительству мостов.

Одной из любимых моих работ в Техническом отделе была обмен опытом. Я внимательно следила за всеми интересными работами на производстве, и мы регулярно выпускали бюллетени, которые рассылали по всем своим стройкам.

Таким образом, богатый опыт Треста был в свое время собран в большом объеме. Все редактирование, собирание и частично составление производила лично я. Развитие мостостроения за последние десять лет представляет особый интерес.

Книгу "Индустриальное строительство больших мостов" мы написали вдвоем с Г.И. Зингоренко.

От оживленной оперативно-технической работы в Техническом отделе Треста я целиком переключилась на сосредоточенную работу над книгой, которая дала мне большую радость и глубокое удовлетворение. Работая в тишине по четыре-пять часов еже-

дневно, я принимаю затем отдых как заслуженную награду. Я охотно и с удовлетворением пользуюсь тем, от чего раньше воздерживалась за недостатком времени.

С моим любознательным спутником - внуком Юрочкой - мы посещаем Третьяковскую галерею, музеи великих русских писателей, картинные галереи и выставки. Меня радует, что Юрочка любит эти походы, живо интересуется ими и без конца задает мне вопросы. Особенно любит он примкнуть к экскурсии и слушать объяснения.

Театр, кино, встречи с людьми и дальние прогулки в Сокольнический или Останкинский парки, на выставку, на Ленинские Горы и в Лужники, - все это в сочетании с работой над книгой наполняет и украшает мою жизнь.

* * *

В семье нашей все трудятся: Боря защитил диссертацию и получил звание кандидата биологических наук. Сада сдала кандидатский минимум и через год защитит диссертацию. Боря готовит докторскую и уже получил должность старшего научного сотрудника.

Саша по-прежнему заботится о всей семье и, выйдя на пенсию, трудится с утра до вечера по-прежнему все для других и ничего для себя.

Огромную радость приносит всем нам мой любимый внучек Юрочка. Он так похож на Волю, что я могу часами наблюдать за ним и вспоминать моего бесценного сына.

Случайно сохранилась у теток фотокарточка с Волей на велосипеде, теперь все принимают его за Юру, так велико сходство.

Мне никогда не забыть дорогих погибших Мишу и Воленьку. Борю я люблю безгранично, может быть, потому, что пережили мы вместе много тяжелого. Я люблю его глубоко, и наибольшую радость доставляют мне его знаки внимания, заботы и любви.

Маленький Юрочка унаследовал внешние черты Воли, а любовь к живой природе - от Бори. Он ловит бабочек, жуков, собирает пауков и кормит их мухами. Ходит на Клязьму и ловит сачком маленьких рыбок.

Любимые места моих прогулок - Лужники и Ленинские Горы. Эти места одновременно и очень оживленные, и удивительно тихие. Народу кругом как будто много, но никто друг другу не мешает. Всегда находится уединенная скамеечка, откуда так приятно с вершины Ленинских Гор смотреть на Москву, стадион, реку, пароходики и мост.

Мост очень красив. То и дело приходят и уходят поезда метро, по верхнему шоссе идут троллейбусы, машины, по тротуарам движутся пешеходы.

Глядя на мост, я невольно представляю себе оживленную строительную площадь около него, муравейник людей, движение, вечерние огни, споры и встречи. Приятно видеть такое красивое сооружение, выполненное своим коллективом и давшее начало многим другим большим мостам.

Техника так продвинулась вперед, что старые споры и трудные вопросы, решавшиеся тогда, вспоминаются как давно прошедшие.

Невольно обращаешься к лучшему, что создано за последнее время - к строительству Саратовского моста через реку Волгу.

Здесь уже не сплошные, а решетчатые пролетные строения, изготовленные в заводских условиях на берегу и перевезенные на плавучих опорах.

Эта предварительно напряженная железобетонная громадина длиной сто двадцать метров составляет только часть большого пролета моста.

На строительстве полушута и любовно ее называют "птичкой", которую она напоминает своими очертаниями.

Весит эта "птичка" три тысячи тонн. Для перевозки этих "птичек" смонтировали специальные временные опоры, передвинули каждую "птичку" из двух плоскостей с берега на речные пирсы и погрузили на плавучие опоры, которые с помощью буксиров доставили поочередно и установили на постоянные опоры моста (см. Приложение, фото 11).

Чтобы "птичка" не улетела и не свалилась, на ее концах установили специальные конструкции. На одном конце так называемый "аванбек", с помощью которого "птичка" при установке закреплялась за уже установленную часть моста, а на другом конце для равновесия временно поставили металлические понтоны и заполнили их водой.

Вот "птичка" поставлена на место, закреплена, плавучие опоры освобождены и отправляются за следующей партией.

Глядя на легкие ажурные очертания "птички", ее размеры, видишь, как далеко продвинулись мостостроители за последние десять лет.

Двигается вперед и мой внучек Юрочка. Вот он бежит ко мне и приносит то невиданного нами большого жука с усами, то кусочек изумрудного мха, и мы вместе радуемся его находкам.

Домой мы проходим по гребню Ленинских Гор, спускаемся по интересному эскалатору и выходим на мост. Мы не хотим сразу садиться в поезд метро, нет, перед нами еще одно удовольствие.

Мы идем пешком по широкому тротуару с наружной стороны станции останавливаемся над серединой реки и долго стоим и любуемся рекой Москвой, переливами ее волны, катерами, заполненными веселыми и жизнерадостными людьми.